Тихонов Владислав Георгиевич. Потребитель

ПОТРЕБИТЕЛЬ

"... час леденящего холода, час , когда я замерзаю и цепенею, час, вопрошающий неустанно: "Чьё сердце способно вместить это?..."

Фридрих Ницще.

Пустота - это место, где духи отдыхают.

Иоганн Эспенлауб.

Всё, что было у Коли Жудова, запросто умещалось в старый голубенький чемодан с выцветшими наклейками на ободранных боках. Чемодан стоял под шаткой кроватью в комнате общежития при медучилище им. Бехтерева. Помимо Коли, в комнате обитало ещё четыре человека - малоосмысленные пьяницы и дебоширы, готовящиеся стать фельдшерами. Коля был здесь самым грамотным и интеллигентным. Он знал, что Достоевский - великий русский писатель, что Библию наспор написал Лев Толстой и что мясо полезнее и питательнее сои.

Юродивое Колино жизнелюбие сильно бесило его мрачных, спьяну вечно погружённых в себя соседей по комнате.

-- Интеллигентностью в наши дни никого не обманешь... -- говорили они, порыгивая над пивом после плановой экскурсии в морг. -- Интеллигентность - это одна абстрактная видимость, за которой скрывается обычный смрадный холоп или жульничающий хам.

В ответ Коля гордо и сильно плевал на пол и, хлопнув дверью, исчезал.

-- Они говорят: "тот, кто ни холоден, ни горяч", а я говорю: "тот, кто сам за себя..." -- целеустремлённо бормотал он, двигаясь по улице.

Единственным Колиным другом был Павел Смертушинов, живший в уютном полуразвалившемся домике за скотобойнями. Домик достался ему по наследству от сумасшедшей прабабки. Под протекающей кровлей прабабкиного домика Смертушинов читал умные книги об общей бессмысленности вселенского бытия и практиковал чёрно-городскую магию. А в свободное время работал бухгалтером в проектном институте.

К нему-то обычно и направлялся Коля после стычек с непонятливыми соседями.

-- Мы живём в необыкновенно пустое время. И прикол даже не в том, что наше время пустое, а в том, что и наполнить-то его ничем не удаётся, как ни старайся. Всё, что мы пытаемся вложить в него, тут же исчезает, не оставляя ни следов, ни вибраций, ни возмущения атмосфер - словом, ничего. Как же так? Разве так должно быть? Ведь раньше всё иначе было: от других-то времён что-то же осталось! А от нашего - что ж, ничего не останется? Но ведь мы, получается, тогда тоже исчезнем! Вместе с этим временем-то! -- свирепо волновался Коля, с бутылкой пива в руке прыгая по чёрной комнатке.

Павел Смертушинов слушал этот едкий вздор, делал утлое лицо и, чтобы не видеть Колиной суеты, шкодливо выворачивал глаза наизнанку.

-- Ты, Жудов, неправильно дела делаешь... Умные-то и лукавые смекнули, что не время собой наполнять нужно, а себя - временем. Оно хоть и пустое, хоть и бессмысленное, но во многом весьма даже калорийное. Это давно поняли хотя бы производители рекламы и сочинители бестселлеров. Они черпают из пустоты нашего времени гораздо больше, чем ты и тебе подобные в состоянии вложить в неё. Сам Бог не смог бы поступить с этой пустотой лучше. Учись!

-- Но как?! Как? Нету у меня такого таланта: пустотой питаться! Научи, Смертушинов! Научи, родной! Очень хочу сам наполниться, раз уж время наполнить нельзя.

Смертушинов отвратительно смеялся при этих Колиных словах. Колюче, ржаво смеялся, будто оборотень на своей последней осенней свадьбе. И без того чёрный, домик его темнел, обострялся мрачными углами, оглушал резким подвальным запахом.

-- Ишь ты, "научи"! А взамен что дашь? Даже Христос за так никого ничему не учил.

-- Да что же я тебе могу дать? Душу, что ли, свою? Да ведь ты не Христос.

-- Ну, почём тебе знать... Душа мне твоя даром не нужна, проку-то в ней. А вот половину той пустоты, что ты сумеешь у времени присвоить, возьму с радостью.

-- Как, целую половину? Зачем половину? Я этак и сам не наполнюсь совсем... Может, что другое возьмёшь, а?

-- Только так. Фифти-фифти. За что другое я тебя учить не буду. Такой вот чейнч: я даю тебе силу наживать, а ты мне - половину того, что наживёшь.

* * *

Поздним вечером уходил Коля от Смертушинова. Брёл мимо скотобойни, стараясь услышать в предсмертных стонах коров и агоническом визге свиней музыку судьбы. Впереди полыхало дурное электрическое зарево, гремели трамваи, рычали и жужжали автомобили. Вокруг пили пиво, мочились под фонари, истерично матерились и били друг другу морды. Разлетались по сторонам тёмные искры бутылок, крови, мочи... Весело и мерзко. Злоба, Цинизм и Тоска ради хохмы нарядились в клетчатые шутовские костюмы и пустились в тупо-оголтелый хоровод.

Разноцветными вениками хлестали тёмное небо салюты в честь какого-то непонятного Жудову праздника. Вечер гремел, ревел и муторно бултыхался. Усиленная плохой аппаратурой плохая музыка оглушала и терзала всепроникающим дешёвым богохульством. От всего этого страшно и неуютно делалось жудовскому юродивому оптимизму. "Уж лучше бы война, -- думал он, -- на войне присутствует хотя бы внешняя видимость какого-то смысла: уж убьют - так понятно почему, во имя каких-то там высоких идей, а не просто потому что люди бессмысленные и бесноватые скоты".

Но сегодня оптимиста Жудова никто не убил, и он добрался до дому без единой царапины. Один раз, правда, прицепились какие-то нетрезвые лица кавказской национальности, потребовали закурить. Узнав, что Жудов не курит, хачики обозвали его гандоном ебаным, но резать почему-то не стали, а вместо этого ушли в погоню за одинокой пьяной малолеткой. Бесформенные ночные облака лениво текли над крышами плотным драповым потоком - жарко и тяжело делалось земле от их драконьего дыхания.

Время давно перепрыгнуло через полночь, когда растревоженный Жудов лёг в свою кровать. Храпели и матерно каркали во сне соседи, скрипели от жары карагачи за окном. Коля ворочался и сопел на грязной простыне, пытаясь поймать за хвост убегающий сон, но скользкий хвост не давался. Смертушиновское предложение зависло в Колиных мозгах свинцовым грузилом - какой уж тут сон. Несколько раз Коля вставал с постели, пил из чайника невкусную воду, смотрел на спящих соседей. "Вот бы их зарезать сейчас всех, пока спят. Надо бы это сделать, непременно надо. Они ведь не умеют радоваться жизни - тяжёлые, склочные люди. Им нужны только праздники с фейерверками. Ни к чему таким жить... Они, когда проснутся, с похмелюги сами могут запросто меня зарезать. Я им не нравлюсь. Я для них непостижим"...

Коля щурился в прокуренной полутемноте на стоящий у двери стол. Застеленную газетами корявую столешницу освещал дряблый чайный свет, сочащийся из коридора в дверную щель. Среди хлебных огрызков, яичной скорлупы и пивных бутылок лежал столовый нож. Лезвие его, почти съеденное многолетней заточкой, выделялось на белой скорлупе, будто дохлая чёрная рыба. Этот нож совсем не годен был для зарезывания человеков, даже спящих, но помечтать было всё равно приятно.

Несмотря ни на что, в комнате мирно пахло перегаром, полупереваренным луком и нестиранными трусами. Тихие предрасветные демоны спокойно кружили под потолком. Наступали те мгновенные часы, когда спят даже гулящие кошки и домовые. Жара сменилась вкрадчивой уютной полупрохладцей. Жудов почувствовал, как сон, наконец, перестал убегать и от него. Приятно зазёвываясь, тяжёлой пиявкой прильнул Коля к своему матрацу. Через секунду осторожненькое его посвистывание смешалось с разноголосым храпом соседей.

Все дети безумия спали и не могли сейчас вредить ни себе, ни другим. Мысли их превратились в скрюченные гниющие трупики и уныло пугали лишь самих себя. Хвала вам, спокойные предутренние часы...

* * *

В эти спокойные предутренние часы Павел Смертушинов тихо полз домой.

Мимо серых стен, мимо чёрных арочных пастей, мимо бледно светящихся фонарей полз гигантский невидимый червь. Кровь, которую червь выкачал за ночь из десятков безмятежно спящих людей, слабо мерцала сквозь размытую мраком плоть призрачного тела. Редкий ранний прохожий мог принять это тревожное мерцание за слабые отсветы красноватого трущобного тумана, медленно плывущего над тротуаром.

История кровавого червя началась в 1935 году, когда по приказу большого советского начальника, возводившего металлургический завод на месте уничтоженной казачьей крепости, триста вредителей, саботажников и врагов народа были взорваны динамитом в старой заброшенной шахте. Начальник посчитал взрыв эффективнее и быстрее общепринятого расстреливания. И с захоронением вредительских трупов, как рассудил старый большевик, не надо будет возиться - обрушившаяся шахта скроет их навсегда. Большого советского начальника потом самого объявили вредителем и расстреляли, но было уже поздно. Взрыв шахты пробудил тварь, о существовании которой люди и не подозревали.

Когда-то, на заре времён, царь древнего Идера Кенаур Счастливый убил на этом месте Бога Теней Глара. Бесцветная кровь Глара напитала собой землю и камни, проникла вглубь материального мира, дав начало великой печали. Бесчисленные маленькие эманации инфернальных сил природы, привлечённые потусторонним излучением, миллионы лет стекались сюда. Здесь они кормили и поддерживали друг друга, наделяя себя стремлением существовать. Кровь забытого Бога объединила их в нерушимое целое. Получилось нечто, не принадлежащее к этому миру, но достаточно плотное и хищное, чтобы жить в нём, скитаясь по невидимым людям закоулкам. Окончательно пробудил станную сущность роковой взрыв шахты в 1935 году. Ставшая могилой для трёхсот невинных людей, шахта в то же время явилась колыбелью непотребной сверхъестественной твари. Для всех живущих на Земле пробудившийся Червь (название, более других подходящее сей сущности) был несомненным злом. Он питался кровью и мыслями, он мог стать всем и ничем, он был неуничтожим и недосягаем. Грани нашего мира преломились в забытой шахте, наткнувшись на каменную реальность забытого.

Так и существовало это апокалиптическое полуничто, разрушая и пожирая людей, которые, ничего не подозревая, умирали от всяких противных болезней и других "естственных причин", суетливо думая, что так и надо. Тварь жирела и росла, набиралась сил и наглости среди проклятых костей несчастных "врагов народа". Тонкое, свирепое сверхчутьё твари ловило малейшее колебание мира, внешнее или внутреннее, все вибрации каждого существа на много-много вёрст вокруг.

Червь знал о живуших в городе всё. Кто родился и кто умер, кто болен, а кто пышет здоровьем, кто обрёл в смерти покой, а кто обречён маяться дальше - знал все печали и радости жирного куска, именуемого человечеством. В один прекрасный момент Червю захотелось поиграть с людьми - сказалась-таки отцовская кровь, кровь забытого мрачного бога, любившего зловещие игры.

Так червь стал Павлом Смертушиновым.

Он сделался Павлом Смертушиновым ещё во чреве его матери, проникнув в дистрофического зародыша извилистой липкой вибрацией и выкинув из мяса человеческую душу. И тут же, заняв место души, Червь превратил формирующееся человечкино сознание в закоулки потустороннего хаоса.

Когда Павел подрос, то отчётливо стал понимать: он - ЧЕРВЬ. Он - ИНОЙ. Обладатель беспредельной духовной власти над видимым и невидимым. На третьем году жизни силой одной крохотной пакостной мыслишки Смертушинов заставил свою семилетнюю сестру взять маникюрные ножницы и воткнуть себе в тощее горло. Умереть сестра не умерла, но крепко повредилась рассудком. Всякий раз, увидев маникюрные ножницы, она начинала биться в инфернальной истерике.

Павлу, как и овладевшему им Червю, понравилось тянуть жизнь из людей. Червю было легко и приятно под серенькой маской Смертушинова - как материальный носитель червиной сущности, Павел оказался весьма удачной фигурой. Сын заурядного партийного работника средней руки и учительницы русского языка, он своим сверхразумом с детства пристально внимал бессмыслице и маразму человеческого бытия. А поскольку Червь-Павел сам был бессмыслицей и маразмом, то в мире людей, особенно в ядовитом мирке партработников и учительниц, виделась ему законная цель и добыча. Как Червь, он не отдавал себе детального отчёта в разнообразии поглощаемых человеческих личностей, но как Павел стал внимательнее относиться к жертвам. Иногда, для пополнения поглотительных нюансов, он мог даже как-то посочувствовать человечку. Например, помочь с исполнением заветной мечты: машину там в лотерею выиграть, выгодный брак обустроить или по служебной лестнице взобраться на пару ступенек. Счастливых ведь пожирать намного приятнее, чем обиженных судьбой. Счастливые сочатся зловонненьким довольством тупого разложения, смачной астральной тухлятинкой, которая делает их такими мягонькими и такими безобразно аппетитными.

Так вёл Смертушинов своё запредельное существовование, граничащее со сверхбытием древних прожорливых титанов, уничтожавших некогда миры. Но, в отличие от титанов, одержимых изначальным надматериальным безумием, Червь-Павел всегда обращался к ледяному расчёту разумного хаоса. Того хаоса, что правит убийственными силами, создающими и поглощающими вселенные не ради безумия, а ради игры.

Маленький чёрный домик за скотобойнями, затерявшийся среди ржавых помойных пустырей, втянул в себя странное багровое облако. Через какое-то время домик недолго помигал предутренней темноте мелкой желтизной окошечек. И темнота, повинуясь этому скромному сигналу, начала быстро растворяться. Завопили проснувшиеся птицы. Быстро-быстро расползлись по норам задержавшиеся ночные тени. Опять наступило то, что люди называют утром.

Заторможенные щупальца хилодушного солнца нехотя набросали на спящем лице Жудова утреннюю маску. Это тёпленькое пакостное прикосновеньице пробудило Колю. Будущие фельдшера тоже пробуждались и выбирались из кроватей. Нехорошо мучимые пивным похмельем и осознанием наступления нового дня, соседи плавали по комнате тёмными фантомами, оглашая жёлтые стены матом и отрыжкой. Кислые запахи и не менее кислые предчувствия чего-то значимого заставили Жудова встать и быстро одеться.

В туалете кого-то надсадно рвало и колотило, поэтому пописать Коля решил на улице, в палисадничке.

Несмотря на ранний час, было жарко, как в забытом на подоконнике пустом грязном аквариуме. В воздухе стоял сухой запах осыпающейся штукатурки. Мёртвый утренний свет застыл в кронах деревьев и на жёлтых стенах общежития. Навязчивое чириканье воробьёв пробудило в Коле тревожные мысли о завтраке. Завтракать было нечем.

Сжимая кулаками воздух в пустых карманах, Жудов побрёл к Смертушинову. "Хорошо, согласен я. Пусть будет половина. Ну и что? С половиной пустоты тоже, небось, неплохо. С самого детства ничего у меня не было, а тут вдруг целая половина пустоты. И Смертушинова можно понять - он ведь не Христос, не обязан даром других учить, как можно пустотой питаться..."

Жудов плохо представлял, что такое пустота. Ему чудилось нечто большое, упругое, тёмное, соблазнительно блестящее, лакомое, похожее на гигантский кусок кровавого вишнёвого желе. От этого образа текли слюнки и сладострастно сосало под ложечкой. Скорей бы... Ах, скорей бы добыть эту восхитительную вкусную пустоту... Может, ей и не наешься никогда по-настоящему, но всё равно приятно! А может, и вообще пустота эта - единственное, что есть настоящего, потому что она вечна и не изменяется. Хотя, как же не изменяется? Если Смертушинов заберёт себе половину, она ведь тогда уменьшится... Или не уменьшится?

Павел ждал Жудова. Маленький вонючий подвал чёрного домика злобно светился стеклянным огнём древней керосиновой лампы. Смертушинов торжественно плавал среди керосинового света, раскладывая на полу, в центре подвала, таинственные предметы из большого шёлкового мешка. Крысы настороженно наблюдали за происходящим из мрака. Красные глаза судорожно мерцали в подвальной прохладе, будто адские маячки.

По углам изображённого на полу квадрата Смертушинов разместил четыре замечательных предмета: череп девственницы, убитой на Пасху собственным отцом, ломкий веночек из древних лютиков, сорванных с могилы ведьмы, сморщенное сердце самоубийцы, сваренное в девяти водах и высушенное на девяти огнях, и кусок челюсти зверя-оборотня - дух разрушения всё ещё жил в обломках белых зубов.

В центре квадрата водрузил Павел большой кристалл чёрного хрусталя на ажурной серебряной подставке. Взятый с места гибели Глара, хрусталь хранил частицу подлинной божественной силы. Через сей артефакт мог Червь общаться со своим ушедшим в тёмное инобытие древним отцом, сообщаться с духовной сутью великих инфернальных миров...

До Смертушинова Коля добрался только к полудню. Два раза его чуть не сбили машины. Сытые, самоуверенные люди за рулями не видели никого и ничего. Радостный золотой жирок стекал с тонированных стёкол. Тучный призрак благополучия маячил на сияющих солнечных капотах, загораживая собой от водителей весь мир.

Колин желудок слабенько ныл, напоминая о пустоте. Питаться пустотой желудок Жудова, в принципе, умел уже давно, но всё-таки иногда хотел и более осязаемой пищи - наподобие докторской колбасы или пельменей. "Ничего, -- размышлял Коля, уворачиваясь от очередной сверкающей иномарки, -- вот научусь у Смертушинова владеть пустотой, и ничего-то мне не надо будет. Пустота даст мне всё...".

Со всех сторон нежно тренькали сотовые телефоны -- они были даже у существ низшего порядка: малолетних гопников и дегенератов, пасущихся возле пивных ларьков. Казалось, улицы превратились в какие-то несуразные разноголосые музыкальные шкатулки. А у Коли сотового телефона не было.

Навстречу шли какие-то люди, но Коля не понимал, зачем они нужны и куда идут. В лицах людей мельтешила какая-то нездоровая, низменная иррациональность. Улицы и дома были понятнее. Они жили прямой и честной жизнью, пронзающей время, будто брошенное кем-то копьё. С людьми, казалось, дома и улицы имели мало общего. Текущий по каменному руслу города мировой поток не считался с людьми. Он сминал их жалкие формы и утаскивал прочь. Бетон, кирпич, дерево, сталь, асфальт упрямее держались за свои места. Они были прочнее бегающего мяса. А сила сопротивления мяса была ничтожной. Вся человеческа борьба за место во вселенной изливалась пустыми и жалкими воплями, которые ничего не могли изменить.

"Вот она, великая гармония, -- умильно думал Жудов. -- Идёшь себе по улице, никого не трогаешь, и вдруг - нож тебе под ребро. И всё по справедливости, всё по совести. Так и должно быть. Великий закон вселенского равноправия: каждый имеет право убить или быть убитым. И как это раньше я не понимал..." От осознания простоты мировой гармонии Коля растрогался и заплакал.

-- Братуха, дай десять рублей! Позарез надо! --Заплывшая серо-синяя морда перегородила тротуар.

Коля вытащил из кармана огрызок карандаша и неспеша воткнул морде в налитый кровью выпученный глаз. Морда с матерным воем убежала в ближайшую подворотню.

-- Всё правильно и справедливо. Так и должно быть, -- произнёс вслух Жудов, облизывая карандаш.

Ноги вихрем понесли его дальше - к блевотным городским окраинам, к горько-вонючему, неумолчно жужащему поясу свалок и скотобоен. Очень скоро оптимист предстал перед знакомой дверью чёрного домика на пустыре. Сыто закаркали вороны на перекошенной крыше, и Коля почтительно постучался.

* * *

-- Ну вот, Павел. Согласен я на твоё условие. Половину пустоты буду отдавать тебе регулярно. Половина так половина. Пусть будет так.

Смертушинов внимательно посмотрел Коле в лицо. Бледно-агатовые Павловы глаза, казалось, ничего не обещали, но светились мутненьким интересом. Холодная тошнота оцарапала жудовское горло от этого болотного взгляда. Неуютная тоска всколыхнулась в сердце, и пожалел тут Коля о своём решении питаться пустотой. Чем-то уж однозначно недобрым веяло от чёрного домика и его владельца. Чем-то, чего не замечал ранее Коля, опьяняемый пивом и интересными разговорами.

-- Чего ты вдруг поскучнел? Испугался? Думал-думал, надумал, да вдруг и передумал?

-- Да нет, Паша, не испугался я... И не передумал, а просто...

-- А раз не передумал, проходи. Спускайся в подвал.

Заскрипели под нервными ногами расшатанные трухлявые ступеньки, и очутился Коля в подземье, залитом оранжевым керосиновым мраком.

Змеились по земляному полу причудливые тени. Тянул, невесть откуда, смрадный ветерок, что-то капало и шуршало вокруг. Одетое копотным стеклом керосиновое пламя казалось звездой посреди растревоженного хаоса.

Сердце Коли ухнуло, когда он рассмотрел странные предметы на полу - показалось ему, что они ползают и шевелятся, выводят загадочные письмена. И нарисованный на земле квадрат то сжимается, то расширяется, меняет очертания, кривляется, становясь похожим на свастику, затем на пентаграмму и затем на что-то совсем непонятное. Чему Коля и слова-то подобрать не мог.

Пока он пялился, зачарованный, Смертушинов подкрался сзади, приобнял за плечи и стал рассказывать:

-- Пустота - она, Коля, за всеми-всеми гранями, видимыми и невидимыми, обретается. Она - единственная вещь во всех мирах, существующая взаправду. Потому что нет у неё видимости. Никакой. И разумения хаотического, бессмысленного тоже нет. Есть в пустоте только изначальная, до-сущая, чистота. Такая чистая чистота, в сравнении с которой даже великие боги просто падаль и срань. Но боги, хотя и далеко не все, имеют всё же связь с пустотой, с чистотой этой изначальной. Потому и сила у них, и вездесущность, и всепроникаемость. Людям такое и не снилось даже. А я вот могу приобщить тебя... Сегодня же.

Голова у Жудова закружилась.

-- Что же ты, Павел, богом меня сделать, что ли, хочешь?

Смертушинов расхихикался зловещим хрипленьким шепотком:

-- Это уж ты, Коля, сам решать будешь. На досуге. Главное, ты со мной расплачиваться не забывай. А то я знаешь какой сердитый-то бываю...

-- Эх, что-то страшноватенько мне, Паша, что-то не то я сейчас услыхал от тебя.

-- А ты не бойся. Кто боится - всегда проигрывает. Смелее и азартнее... И всё у тебя будет в самом наиажурнейшем ажуре.

Сильные пухлые пальцы больно сдавили тщедушные Колины плечики, зубы защёлкали по-вурдалачьи над его трепетным ухом. Потянуло смрадом разлагающегося мяса.

-- Что это, что это, Паша? Чем это воняет так мерзко? Что у тебя тут, собака сдохла, а?

Пламя керосинки стало будто ярче - весь подвал, со всеми его углами и закутками, стал видим. Странные крысы сновали вдоль стен - с ободранными шкурками, с торчащими из разъехавшейся плоти рёбрышками, под которыми поблёскивала гниль. Сновали крыски бесшумно, будто призраки - без писка, без топотка.

Хотел было Коля ужаснуться пакостным крысам, да не смог. Рот почему-то не раскрывался, словно губы намазали клеем. А Смертушинов продолжал вещать. В скукоженном, придавленном пространстве слова его звучали глухими ударами - будто земляной стук в гробовую крышку.

-- Чтобы обрести власть над пустотой, надо будет сейчас тебе, Коля, сделать кое-что. Посмотри вот в этот чёрный кристалл на полу и подумай о чём-нибудь, для тебя сильно неприятном. Как следует подумай, как следует... Со всеми подробностями и нюансами.

Всматриваясь в кристальные тёмные грани, Коля хотел начать думать о шнырявших вокруг мерзких крысах, но чёрный минерал словно отверг эти помыслы. Острые фиолетовые искры тревожно забегали по его поверхности. В висках у Жудова закололо, над переносицей сдавило, по глазам резануло горячей бритвой. Жирным драконическим смехом заклокотал за спиной Смертушинов.

Помимо всякого Колиного усилия, облезлые крысы в его мыслях превратились в соседей по общежитию. Коля ясно представил себе, как эти твари, толкаясь, вразвалку бродят по общаговской комнатёнке. Тупые заспанные рожи, нестиранные треники, подранные носки. Исцарапанные ручищи почёсывают грязные брюхи. Звенят пивные бутылки, вьётся вонючий сизый дымок. Похабные сплетни про местных блядей сменяются рассуждениями о мобильниках и тачках, а затем строятся планы насчёт бабла - дальше примитивного гоп-стопа фантазия этих недоумков не идёт.

Затем Коля начал представлять, как ублюдки в прокуренной комнатке обсуждают его. Чаще всего уста милых соседей произносили слова "козёл", "пидор" и "чмо". И хотя оптимист Коля прекрасно знал, что соседи относятся к нему не очень хорошо, в этот момент он обиделся так, как не обижался ни на кого и никогда. "Сами вы козлы и пидоры!" - захотелось заорать ему в прыщавые соседские физиономии. Вся досада на этих людей, вся обида и неприязнь мгновенно овладели Колиным трепещущим нутром.

-- Давай, давай, действуй! Разделайся с ними! Дотронься до пустоты!

Скрежещущий голос Смертушинова, казалось, обрубил поводок, на котором бесновалась Колина ярость. Пустота, великая ослепительная пустота заполнила Жудова. Холодное, страшное могущество, перемещающее миры, играющее кубиками жизни и смерти, сконцентрировалось в нём. И этот ворвавшийся в нутро разрушительный ураган потребовал цели. Пустота желала атаковать. Разрываемый ею, Жудов, с трудом понимая, что делает, распахнулся навстречу своим мыслям о ненавистных соседях. Расшвыряв какие-то чёрные обрывки вокруг Колиного сознания, пустота метнулась блестящими щупальцами вперёд. Тёмная глубина злого кристалла вспыхнула внезапной багровью. В этом кровавом тумане Жудов увидал, как хищно бьётся о стриженый череп пивная бутылка. Увидал неестественно выпученные дурные глаза и знакомый хлебный нож, иступлённо пилиящий толстые жилы на грязной шее. Струи крови хлещут на унылые общаговские стены, и свирепые кулаки месят небритые подбородки. Сосед Витя в полосатой футболке головой врезается в оконное стекло. Стекло разлетается острым хрустальным дождём над мелькающими кроватными дужками. Опять летит кровь... Много-много красных капелек...

А потом всё померкло. Красочная сцена растворилась. Кристалл снова стал спокойным и чёрным. Жудов пришёл в себя, но всё тело его вибрировало, как под лёгким током. Это было приятное чувство. Из Жудова словно вытряхнуло всё лишнее. Все те залежи сора, что скопились в душе за долгие годы псевдосуществования. Наступило любопытненькое состояние, которое пессимисты называют опустошением, а оптимисты - очищением. Колина душа погрузилась в бездонный, холодный омут, где, вместе с соседями, утонули все прошлые неприятности.

Слова, тяжёлые и острые, врезались в этот тихий чёрный омут медленными лезвиями. Смертушинов неспешно вонзал слова в Колю, целясь поразить его замершее сердце.

-- Ты узнал, что такое настоящая пустота. Ты коснулся её мощи и сумел направить её на своих врагов. Их жизни впитались в твою суть, и ты стал сильнее... Отныне ты стал орудием преисподней. Ты можешь уничтожать всех, кого захочешь, и получать всё, что захочешь. Ты можешь стать воплощением вампирической мудрости или воплощением каннибальского безумия -- никакой разницы в этом нет. Поступай как тебе угодно. Никакой ответственности ни за что ты не несёшь. Только помни -- половина всех превращённых тобой в пустоту жизненных информаций будет идти мне. Следовательно, в твоих интересах развоплощать как можно больше жизней. Тебе это понравится, это весело. Весело ведь было прикончить этих дурацких мудаков из общежития? Я сделал тебя новым монстробогом этого крохотного мирка -- участь, которой позавидовал бы каждый из живущих здесь. Тебе повезло несказанно. Так иди же и работай, добывай для меня пищу. Силой четырёх адских артефактов -- черепа невинности, цветов злобы, сердца тоски и клыков силы я привязываю твоё существо к моему, вырываю тебя из убогой лжереальности человеческого мирка и дарую сытую жизнь в неизменяемой пустоте.

* * *

Мир переменился. Тонкими, хищными ответвлениями своего подсознания Коля научился проникать в тонюсенькие стыковочные щели реальности и вторгаться в систему информационных потоков. Отныне Жудов мог контролировать, созидать и разрушать жизненные образы вокруг себя, трансформировать окружающее по своему произволу. За всеми формами бытия так или иначе скрывалась пустота. Чёрная, бархатная, нежная и грозная пустота влекла отныне Колю Жудова с неодолимой силой. Она стала для него хлебом и вином, радостью и печалью, яростью и покоем.

После омерзительной пьяной драки, в которой мрачные соседи порезали друг друга в фарш, Колю переселили. Старенький голубенький чемодан перекочевал в пустующую дворницкую, где соседями были только жирные сонные пауки. Дворницкая Колю вполне устраивала. Тесное полуподвальное помещеньице с маленьким полукруглым окошечком и грязной железной дверью очень понравилось ему. Вместе с Жудовым изменился и его оптимизм. Оптимизм был теперь направлен не вовне, а внутрь. Иначе говоря, сущее перестало сушествовать, а небытие больше не было небытиём. Червь открыл Коле такие горизонты, о которых большинство людей даже не подозревает.

Ночами, лёжа на пыльном тюфяке, Жудов своим окрылённым сверхсознанием обыскивал реальность вокруг в поисках подходящей добычи. Ночью, когда большинство людей спит и их сознание не защищено привычными фантомами, тянуть из них жизненные силы легче лёгкого. Этот урок пустоты оптимист Жудов усвоил быстро и с удовольствием. Он редко кого доводил до смерти во время сна. Обычно обитатели медицинского общежития просыпались утром в дурном самочуствии и весь день потом их беспокоили станный озноб и непонятно откуда взявшийся страх умереть.

Персональная Колина пустота росла и округлялась понемногу, заполняя собой маленькую дворницкую. Жудов был счастлив. Он чувствовал себя теперь не просто Колей Жудовым, чей оптимизм мешает ему нормально жить, а целеустремлённой частью Великой Пустоты, Матери всех вещей. Голод был более неведом Коле. Ему теперь просто не хотелось ни есть, ни пить. Он постоянно испытывал несравненное блаженство сакральной сытости. Физический организм его тоже ликовал, переполненный сладостью Пустоты. Личико жудовское из сморщенного овала трансформировалось в монументальный шар. Хилые плечики распрямились, походка сделалась твёрдой, жесты уверенными. Коля ощутил себя как бы крупнее, чем раньше. Ободранный потолок уютненькой дворницкой стал даже слегка давить на макушку.

Начало этого нового бытия ознаменовалось и тем, что к Жудову вдруг потянулись люди. Хотя сам Коля отныне не искал ничьей компании, в его дворницкую почему-то постоянно стали приходить. Развязные молодые люди с гитарами и глупыми песнями, коротко стриженные девушки с ярко накрашенными губами, потёртые пугливые хмыри в очках, старые тётки с какими-то книжками... Что им здесь было надо и зачем они приходили сюда одержимый пустотой Коля не понимал, да и не пытался понять. Но и не препятствовал, видя, с какой почтительностью и трепетом взирают на него приходящие и как они стараются услужить ему чем только можно. Молодые люди таскали в дворницкую сумки с пивом, девицы раболепно наводили в ней порядок, а ещё обслуживали Колю сексуально. Старые тётки приносили безвкусные пирожки и плесневелое варенье, хмыри приходили просто благоговеть и вздыхать. Пустотная магия Колиного существа привораживала низшие формы человеческой жизни, словно Бермудский треугольник.

Коля был предельно счастлив. Вспоминая своё прежнее, убого-мизерное бытие, он только снисходительно посмеивался. "Да кем я был без Пустоты? Так, паршивеньким нулём социума, никчёмной личинкой в гигантском болоте всеобщей борьбы за существование. Ни сытости, ни довольства, ни божественности - лишь глупенькие иллюзии". Осознание своей новой сущности далось сразу и легко.

Одно только тревожило Колю: Павел Смертушинов, который ждал свою половину Пустоты. Чем ближе был момент расчёта, тем меньше хотелось Коле отдавать. Хоть и понимал, что без Смертушинова никогда не стать ему тем, чем стал. Порой, лёжа на кровати, лениво покуривая и наблюдая, как очередная поклонница ревностно драит пол, Жудов старался утешить себя: "Ничего, ничего. Я ведь теперь тоже небось не хуже Смертушинова. Это Пустота меня выбрала, а не он. Он только инструмент, а истинного величия в нём и нету. Только стращает гад больше, а чтоб всерьёз мне навредить - это вряд ли. Что он мне сделает, если я не поделюсь? За мною ведь теперь Пустота, Сила Сил. И всякое смертушиновское колдовство, магия разная загробная мне не страшны".

Про Червя Коля не ведал. Чувствуя свою растущую мощь, он радостно смеялся. Испытывая свое всевластие, Жудов перенёс часть манипуляций над людьми в зримую для них сферу. Произошло это так.

Как-то не очень ранним дождливеньким утром Коля оглядел пристально свою дворницкую. В уютненькое, но тесное помещение уже успело набиться пять человек. Сидя на табуретках и на полу, народишко распивал принесённое с собой разливное пиво и спорил на метафизические темы. Эти пятеро были люди разные - и возрастом, и внешностью. Встретились они тут впервые. Антип Омельянович Неробеев, полный плешивый мужчина шестидесяти двух лет, бывший директор молочной базы; Славик Замушко, недавно комиссованный из армии воин, бледный и худой юноша, ещё не определившийся в гражданской жизни; Юля Иванчук, гулящая старшекласница, крашенная в рыжий цвет; Полина Рогожкина, её толстая подруга и некто Юрий Афонисенко - испитый полинялый тип с бородкой, в сером костюме и голубой бейсболке. Компания, с точки зрения Жудова, была не самая удачная. Но вполне подходящая для его целей.

-- Я думаю, Бог следит за каждым из нас и направляет по путям постижения вселенской тайны. Недаром же мы можем предчувствовать более-менее важные события нашей жизни и иногда видеть невидимое. Тот свет, к примеру... -- эта чудесная мысль была высказана бывшим директором молбазы.

Юля Иванчук вздохнула:

-- На том свете, наверное, хорошо. Вечный свет и цветы, цветы повсюду... Белые такие, похожие на мороженое.

Афонисенко, тупо помалкивавший ранее, при этих словах встрепенулся:

-- При чём тут мороженое? Тот свет - это тот свет. Там всё не так, как здесь. То есть так, конечно же, но абсолютно иначе. В другой, если можно так выразиться, конфигурации. Уж я-то точно знаю.

-- Откуда ты знаешь? Ты там был, что ли? -- нервно вцепившись в гранённый стакан, спросил Славик. Выпуклые нелепые глаза его стали шарить чего-то вокруг Афонисенко.

-- Из видений и откровений, юноша! Да-с! Из них самых! Из видений и откровений!

Тут Антип Омельянович гулко захохотал, расплёскивая пиво. Юля, напротив, зарыдала, швырнув свой стакан в стену. Славик, размахнувшись, заехал Афонисенко в ухо. Голубая бейсболка грязным мотыльком спорхнула на пол. Схватившись за ухо, Юрий захныкал в унисон гулящей старшекласнице. Жалобно заблеяла толстая Полина. Хохот Антипа Омельяныча перешёл в какое-то обезьяно-пёсье заливистое взвизгивание. На улице ударил громовой раскат. Замигала лампочка под потолком. Серая водяная мгла за маленьким оконцем сгустилась до черноты. Рокот начавшегося ливня ворвался в дворницкую.

Все пятеро внезапно почувствовали над собой какую-то холодную, гнетущую силу.

-- Ты не больно тут болтай про свои видения и откровения! Тоже мне, Сведенборг! Тот свет - понятие для всех нас святое! Непостижимое! Поэтому нечего тут выёбываться! -- истерично пролаял Славик икающему слезливо Афонисенко.

-- Перестаньте, мальчишки, перестаньте! -- канючила Юля, давясь слезами и размазывая по мордочке текущую тушь. -- И так ведь страшно очень! Страшно же...

Вновь на улице ударил гром, да так сильно, что воздух затрясся. Волна душной болотной прохлады окатила присутствующих. Толстой Полине почудилось что-то великое и страшное. Упав на колени перед Колей, она исступлённо принялась целовать его ноги, аккуратно обтянутые серенькими носочками. Ещё пуще, ещё азартнее захохотал Антип Омельянович.

С жутким кровавым стоном разодрала на себе топ Юля и вслед за подругой повалилась в ноги Жудову.

-- Спаси нас! Ты можешь! Ты всё можешь! Спаси нас! -- вопила школьница, неистово дёргая себя за соски.

-- Во даёт, сучка! -- ликующе завыл Антип Омельяныч. -- Интересно, снизу она тоже рыжая? Давайте проверим!

Пухлые, в бесцветных редких волосиках руки его обхватили Юлькину задницу, обтянутую рваными джинсами, и начали тискать и мять её. Школьница ещё страшнее завыла и механическими движениями начала расстёгивать на себе ремень. Помятые груди её неуклюже забултыхались, будто бурдюки на спине осла, лицо исказилось зверско-бледной гримасой.

-- Хочу!!! -- хищно заверещала школьница. -- Хочу таинственного мегасексуального жениха! Непонятного и страшного, как звёздное небо!! Чтоб вкусить и умереть на хуй!

--Я! Я этот жених! -- глумливо хрюкал Неробеев, стягивая с Юльки штаны.

Славик меж тем повалил Афонисенко и иступлённо бил его в зубы, приговаривая с хрипотцой:

-- Не был ты на том свете, козлина вонючая, не был...

Рогожкина стянула с Коли носок и принялась с гулким сопением жевать. Густые слюни стекали из оскаленного чмокающего рта, сиреневая помада размазалась по лицу таинственной грязью...

Агония, кошмар и блядство извивались среди ободранных стен жалкой каморки под мерцающим светом лампочки. Казалось, будто из всех щелей повылазили больные черти и заполнили своими дистрофичными телами сонную реальность.

Коля внезапно вырос над своими визжащими и кривляющимися гостями и, распростёрши руки, резко и не своим голосом проклокотал :

-- Смотрите! Смотрите! Смотрите! Вот, я дарю вам тот свет! Полюбуйтесь видениями и откровениями, не дающими вам покоя! Сделайте шаг за грань, войдите в невидимый мир, чтобы получить там свои представления о подлинном счастье!

Вновь сквозь шум ливня ударил гром. Хлопнула подмигивающая лампочка, осыпав собравшихся горячими осколками. Пятёрка у ног Жудова прекратила бесовскую возню и замерла в нелепых, марионеточных позах. Тихое удивление светилось в вытаращенных глазах. Жудов облизнулся и довольненько захихикал: Пустота пришла...

* * *

Где-то злобно лаяли собаки. В вершинах сосен с треском гулял ветер. Ветер гнал холод. Именно от холода очнулся Антип Омельянович Неробеев - полный, плешивый мужчина шестидесяти двух лет, бывший директор молочной базы. Он лежал и трясся в ознобе, уткнувшись лицом в плотную подстилку из жёлтых сосновых игл и шишек. Одежды на нём почему-то не было. Всё тело ныло и болело, словно Антипа Омельяновича часа два избивали, плющили и растягивали. Трясясь и охая, Неробеев встал с земли и осмотрелся. То, что увидел бывший директор молбазы в нескольких шагах от себя, заставило его обильно блевануть. Вырвало Антипа кусками противного вонючего мяса и кровью. Рядом с ним находился безобразно растерзанный труп. Точнее, даже не труп, а размазанное по земле кровавое месиво, из которого торчали рёбра и ещё какие-то кости. Судя по общим очертаниям и сохранившимся кожным покровам, месиво раньше было представителем человеческой расы.

Неробеев, ничего не соображая, заковылял в густеющую за стволами синь - туда, где гавкали собаки. Непонятные образы скакали в его притупевших мозгах. Особо отчётливо рисовались какие-то серые стены, мигающая лампочка и чей-то круглый зад, обтянутый рваной джинсой.

-- Да что же это, да что же это... -- причитал Неробеев, силясь понять, кто он, с кем он пил и, главное, что с ним сделали.

Лай гремел всё ближе и ближе, всё неистовее и неистовее. Антип уже не отдавал себе отчёта, куда и зачем он идёт. Осторожно переступая через корневища, он брёл среди сосен, которые становились всё огромнее и огромнее. От тоски и непонятности Неробеев стал выть и царапать себе грудь. Ему вдруг мучительно захотелось добраться наконец-то до собак и уничтожить их голыми руками. Хруст ломаемых собачьих костей и предсмертный визг почудился ему, и красный цвет окрасил лесные сумерки. Антип упал на четвереньки и яростно зарычал. Он почувствовал, как невероятная лёгкость наполнила его жирное тело и стремительно понеслась по венам.

Неробеев лихо нёсся на карачках навстречу лаю - воя, рыча и плюясь. Ему теперь казалось, что он всю жизнь только и делал, что летел сквозь лес, обуянный свободой и силой.

Впереди, за деревьями, замелькал тревожный факельный свет. К оглушающему, яростному лаю прибавились чьи-то гулкие вопли и свирепая брань.

Потной стрелой Неробеев вылетел на большую поляну и тут же был окружён истошно лающей и рычащей сворой. Огромные псы в шипастых ошейниках, смахивающие на ротвейлеров, взяли его в плотное беснующееся кольцо. В коричневых глазах собак горел лютый огонь ярости и страха.

-- Вот он, вервольф! Подлый оборотень сам пожаловал сюда! -- и вслед за этим исполненным злоралства воплем бухнул выстрел. Жгучая, резкая боль вонзилась в левое плечо. Собаки набросились на Антипа. Запрыгали и замельтешили вокруг фигуры в серых капюшонах, науськивая собак и театрально размахивая факелами. -- Ату его, ату! Рви, рви дьявола!!! Смерть вервольфу!!!

Обречённый вой вырвался из глотки бывшего директора молбазы, когда смертельно острые собачьи клыки вонзились в его пухлое тело. Кружась волчком, Антип стряхивал с себя всё новые и новые собачьи туши, окровавленной левой рукой защищая горло, а правой неистово отбиваясь. Внезапно пальцы его ухитрились вонзиться в брюхо огромного пса и ухватить там что-то мягкое и скользкое. Агонический собачий визг заглушил остальные звуки. Неробеев инстинктивно рванул то, что сжимал в руке. Куча вонючих потрохов вывалилась из разодранного пёсьего брюха. Другие собаки жалобно заскулили и кинулись удирать, позабыв свою ярость.

Люди в серых капюшонах с воплями пытались удержать разбегающихся псов, но без всякого успеха. Собачьи туши мчались во весь опор, сбивали с ног, и серые люди падали с пронзительными богохульствами. Зверски расхохотавшись, Неробеев обеими руками схватил длинную кишку, вырванную из собачьего брюха, и стал за неё вертеть над головой ещё хрипяшего в конвульсиях пса. Люди в серых капюшонах опомнившись, схватились на ножи и ружья. Загремели выстрелы. Со всех сторон в Неробеева полетели пули и клинки. Но Антипа Омельяновича охватил кровавый экстаз битвы, и он перестал чувствовать что-либо, кроме мучительного желания убивать и калечить всех вокруг. Пули и лезвия рвали его жирную плоть, не причиняя ему ни малейшей боли. Запустив растерзанной собакой в ближайшего стрелка, Антип с рёвом прыгнул на врагов. С жадным упоением он ломал шеи, вырывал сердца, сносил черепа, драл кожу и скальпы. Треск костей, кровавое бульканье, вопли, стоны и хрип неслись к небесам. Люди и не думали убегать, они гибли один за другим, уже не пытаясь одолеть бешеного вервольфа.

Минут через пятнадцать демоническая карусель остановилась. Захлёбываясь кровью и слюнями, судорожно дыша, Неробеев стоял посреди багровой поляны, заваленной растерзанными трупами. Налитые свинцовой мутью глаза любовались жуткими плодами победы. Полный, плешивый мужчина шестидесяти двух лет, бывший директор молочной базы, превратился в покрытого кровью и чужими внутренностями полурастерзанного монстра, уничтожившего голыми руками тридцать охотников за оборотнями. Внезапно сила и ярость покинули Антипа Омельяновича. Схватившись за сердце, он со стоном повалился на землю. В голове его пронеслись какие-то размытые обрывки неясных воспоминаний о каком-то другом месте, где он, Антип Омельянович Неробеев, когда-то и зачем-то находился. Это место было прочно связано с непонятными, невразумительными страданиями и невозможностями. Полувоспоминания тонули в облаках кровавого тумана, заволакивающих сознание, и в тягостном чувстве слабости и боли.

Внезапно обморочные грёзы вервольфа нарушило лошадиное ржание. На кровавую поляну на вороном коне выехал юноша в чёрном плаще. Длинные каштановые волосы были заплетены в варварские косы, жестокое, утончённое лицо с маленьким брезгливым ртом было украшено затейливым зелёно-синим орнаментом татуировки. Юноша остановил коня и с недовольным удивлением оглядел поляну. Неспеша спустился на землю, похлопал конскую холку и мерным шагом двинулся осматривать трупы. Увидев тяжело дышащего в луже крови Неробеева, юноша недобро ухмыльнулся и, вытащив из-под плаща длинный кинжал, подошёл к нему.

-- Ах ты, грязная тварь...

Длинное, узкое лезвие со свистом вонзилось Неробееву куда-то под солнечное сплетение. У Антипа перехватило дыхание и невыносимо зажгло в кишках. Боль стальным обручем сдавила тело. Он широко разинул пасть, пытаясь вдохнуть хоть глоточек воздуха. Рука в жёсткой перчатке крепко схватила его за нижнюю челюсть и резко вывернула её из черепа. Так больно Неробееву ещё никогда не было. Горло его издало страшный непонятный звук, а затем он захлебнулся своей бурлящей кровью. Сжимая в руке выдранную челюсть оборотня, юноша плюнул на Антипа.

В гаснущем сознании, сквозь последнюю боль, чей-то голосок прохихикал пакостный каламбур: "Вот и всё. Был ты Неробеев, а стал Некро-беев".

Среди сосновых вершин печально каркали вороны. Им хотелось свежей падали, но горький запах крови вервольфа, висящий над поляной, пугал их. Вороны знали: отведавший нечистой крови обречён. Обречён и проклят навек.

* * *

Снежинки уютно падали из темноты на сиреневом фоне одинокого кладбищенского фонаря. Мраморные ангелы прямо на глазах обзаводились округлыми белыми шапками и воротниками. Где-то внизу, у подножия холма, светился разноцветными кукольными огоньками небольшой городок. Тихий перезвон колоколов над ажурными башенками складывался в рождественскую мелодию. Старое дерево за спиной Юли Иванчук поскрипывало от мороза. Ветра не было, и гулящая старшекласница висела неподвижно. Кто её здесь повесил и за что - Юлька не помнила. Как давно она тут висит? Целую вечность... Висела она на чёрном корявом дереве посреди могильных крестов и памятников. Двигаться не могла, но не потому, что руки и ноги её были крепко-накрепко связаны. Асфиксированное тело было мертво и не чувствовало ничего: ни холода, ни снега, ни тугого объятия петли, ни врезавшихся в плоть верёвок. Тем не менее, Юля могла видеть и слышать всё, что происходило вокруг. Тёмно-синее небо в ярких крупных звёздах, матовое пространство снега, сливающееся с темнотой. И вычерченные в этой мягкой темноте очертания городка внизу, все в пятнышках света. Скоро небо из тёмно-синего сделалось чёрным. Огоньки в городе засветились ярче и веселее. Захлопали-затрещали петарды, над черепичными крышами раскатились карамельные всполохи салютов. Послышались восторженные крики. Откуда-то неподалёку поплыла музыка. Аккордеон, скрипка и колокольчики весело зазвучали в безветрии. От всего этого мучительно и тоскливо делалось Юлькиной душе, заключённой в обледенелом, висящем теле.

В свет фонаря выплыли пять тёмных фигур. Мраморный покой кладбища огласился радостной песенкой. Задорные детские голоса вторили взрослым бойкие заливистые фразы на непонятном Юльке языке. Мужчина и женщина в длинных пальто и изящных меховых шапках, два мальчика и девочка лет десяти-двенадцати в узорных курточках и шапочках остановились напротив Юльки. Задрав головы, они перестали петь и уставились на неё. Мужчина что-то сказал, и все жизнерадостно засмеялись. Мальчик постарше поднял с земли суковатую палку и с размаху ударил Юльку по ногам. Удара Юлька не ощутила, но вдруг почувствовала, как застывшее тело её закачалось во все стороны... Это было странно приятное чувство. Юльке почудилось, будто просыпается какая-то жизнь внутри её повешенной плоти, и какая-то сладкая волна вот-вот вырвет её из морозного небытия. Но увы, это ощущение прошло, не успели долететь до земли сбитые с Юлькиных ступней снежинки.

Рукой в кожаной перчатке мужчина нагрёб снега с ближайшего мраморного постамента и ловко слепил снежок. Он крикнул что-то - судя по всему, потешное - и размахнулся. Снежок попал Юльке прямо в лицо. Больно ей, конечно же, не было. Было просто обидно и стыдно. К мужчине присоединилась вся компания. Снежки хлопались об Юльку, словно маленькие противные ядра. Особенно старались мальчишки. Пленённое Юлькино сознание не выдержало этого издевательства над беспомощным телом. Из мёртвых глаз потекли слёзы. Эта печальная влага тут же становилась льдом, образуя на бледно-голубом лице зеркальные полоски. Но никто этого не видел. В сиреневом свете кладбищенского фонаря, в звуках рождественской музыки дети и взрослые беззаботно продолжали интересную игру - кто ловчей попадёт снежком в физиономию вздёрнутой ведьмы.

* * *

Наступила весна. Старое кладбище, прогретое первым солнцем, преобразилось. По склонам Мёртвого холма побежали ручьи, смывая остатки снега. Разбуженная весной коричневая вода омывала подножия мраморных крестов и гранитных памятников. Кое-где среди тёмных проталин появилась первая зелень. Огромные чёрные птицы важно прогуливались по крышам склепов Висящее на старом засохшем дереве почернелое тело наполнилось бурлением и жизнью, как и всё вокруг. В расклёванных глазницах закопошились трупные черви и маленькие весенние жуки. Оттаявшие мёртвые соки засочились тёмной зеленью сквозь гнилые поры. По ночам худые кладбищенские шакалы неистово прыгали вокруг Юльки, лязгающими пастями стараясь урвать кусок висельной плоти. Убедившись, что прыжки бесполезны, шакалы садились в круг под недоступной Иванчук и поднимали вой. Горожане внизу под холмом думали, что это повешенная ведьма собирает на шабаш упырей, которые загробным воем проклинают небо.

Юлька мучилась и тосковала всё сильнее. Сколько ещё ей здесь висеть? Когда это всё закончится? Шли дни, ползли недели... Кожу и мясо на лице склевали птицы. Внутренности, на радость шакалью, вывалились из прогнившей утробы на землю. Отпадало мясо. Уже стало слышно, как при малейшем ветерке стучат друг об друга оголённые кости. Юльке самой хотелось выть. Выть жёстко, надсадно, истошно. Никаких воспоминаний, никаких мыслей, никакого забытья - только бесконечное, бессмысленное страдание. Физических мук она не испытывала, но мучения духовные были воистину невероятны. Минута за минутой Юлька пыталась освободиться и улететь куда-нибудь. Она чувстовала, что сможет летать или как-то там ещё передвигать себя в пространстве, стоит только отцепиться от сгнившего мяса. Но собственный труп держал Юльку мёртвой хваткой, никуда не отпуская.

Но вот однажды ярким майским вечером к дереву пришёл человек. Человек был ни молод, ни стар. На нём трепыхался потрёпанный серый сюртук. На голове сидела смятая, запачканная шляпа. Человек дымил трубкой.

Пришелец скинул с плеча лопату и кирку, сплюнул и, посмотрев совиным взором на Юльку, отрывисто протрещал что-то злое. Закатное солнце бросило огненные лучи на Мёртвый холм. Сумрачный густой свет окутал верхушки надгробий.

Человек с трубкой присел на могильный камень. Распугивая клубами дыма вьющихся вокруг мух, он извлёк из кармана тёмную бутылку, неспеша откупорил и сделал несколько долгих глотков. Затем человек встал и, подойдя к Юльке, сильно дёрнул её за разлагающиеся ноги.

Крепкая просмоленная верёвка оказалась крепче шейных позвонков. Юлькина голова с громким хрустом оторвалась от шеи и, пролетев дугой, врезалась в мраморное крыло надгробного ангела. От удара череп хряснул и отскочил в траву. Обезглавленное тело свалилось прямо на человека с трубкой. На корявой ветви одиноко затрепыхалась чёрная петля.

И тут Юльку охватило острое внетелесное ощущение загробности. Странной мёртвой завислости посреди ВСЕГО. Вот голова валяется поперёк муравьиных тропок в густой кладбищенской траве... Вот поруганное, истерзанное тело, бывшее когда-то ею, Юлией Иванчук, из-под которого бранясь, выбирается человек с трубкой. Он оступился и упал, когда тело свалилось на него.

И в то же время ничего этого уже не было. Картина померкла, расплылась в тоскливом закатном мареве. К Юльке пришло последнее понимание. Обречённое понимание того, что это - всё. Что повешенный труп был последним пристанищем её самоосознания. А теперь пришла пора исчезнуть. Упасть в бездну и пуститься в страшный неуправляемый полёт. Раствориться в пустоте навсегда.

Призрачные ростки инфернальности в этот момент потянулись из мёртвого, изъеденного червями сердца. Исчезающие вибрации Юлькиного "я" пытались ухватиться хоть за что-нибудь, и теперь уже сами цеплялись за мёртвое тело с отчаянием и злобой. Это была подлинная, высшая агония. Но продлилась она недолго. Очень скоро ничего не осталось от Юли Иванчук, кроме бесплотных ростков послесущности...

Могильщик закопал останки прямо под деревом, под чёрным оголённым суком, на котором они висели. Закопал по лености не очень глубоко - так что безликий озлобленный дух (вернее то, что от него осталось) мог выбраться наружу, чтобы принять хоть какую-нибудь форму. Очень скоро на утоптанной могильщиком земле, в середине свежего чёрного пятна, появились ядовито-жёлтые цветы. Пчёлы и бабочки падали замертво вокруг них. Неудивительно: вместо благой пыльцы жизни золотые лепестки таили горький прах смерти. И горе было всякому, кто пытался покуситься на кладбищенские цветы, растущие на Мёртвом холме под деревом ведьмы. Болезни, неудачи и несчастья преследовали его до самого конца.

Но однажды поздним вечером, когда прозрачная Луна проявилась на сером небе, тот же могильщик трясущимися хмельными руками оборвал все цветы под деревом. Оглядываясь по сторонам, сжимая рукой неопрятный букет, гробокопатель торопливо сошёл вниз с холма. Туда, где город зажигал вечерние огоньки и откуда нёсся слабый звук колоколов...

* * *

Тёмный лик древнего идола смотрел тупо и сурово. Так смотрит выживший из ума старый разбойник на кровавое дело рук своих. Сколько помнила себя Анфишка, идол всегда смотрел именно так. Хотя отец и говорил ей что идол - это великий бог Ялдаваоф, что его нужно чтить и любить, - Анфишка была к нему в целом равнодушна. Только слегка побаивалась. Привычка идола каждую Пасху жрать девочек и мальчиков была тому главной причиной. В канун мрачного весеннего праздника отец всегда уезжал на своём тракторе за далёкий степной горизонт - туда, где жили гои. Анфишка оставалась на хуторе одна, не считая кур и овец. В этот день её начинали донимать непонятные полумысли. Размытые образы какой-то другой жизни всплывали из лужи подсознания и причудливо кувыркались в голове. Тогда Анфишка срывала с головы бейсболку и, размахивая ею, с визгом неслась к идолу. Деревянный истукан молча созерцал беснование. Сорвав с себя рубаху и джинсы, Анфишка неистово прыгала и корчилась, каталась по земле, выла и материлась. А когда уставала, то садилась в грязь и принималась неумело ласкать себя. Идол хмуро смотрел. Бесхитростные ласки никогда ни к чему не приводили. Раздосадованная и обиженная, Анфишка уходила в дом. Доставала из погреба кусок сырого мяса со специями и жрала. Пряненький запашок успокаивал. От солоноватого вкуса во рту становилось легче и телу, и душе. Образы и полумысли исчезали в уютном мраке - Анфишка вытягивалась на лавке и засыпала.

Вечером возврашался отец. Тракторный грохот за грязными окнами будил Анфишку. Она выбегала во двор и помогала отцу сгрузить с трактора пасхальную добычу - очередное гойское дитя. Анфишка радостно глумилась над добычей: тыкала острой палкой, плевала в харю...

Отец меж тем уходил в дом. Возвращался он облачённый в багровые жреческие одеяния, дышал самогонной свежестью, помолодевший и бодрый. Пока Анфишка караулила жертву, он запаливал перед идолом огромный костёр. Чёрный дым и запах бензина растекались по двору.

Зажав в руке топор, отец хватал жертву за волосы и волок к подножию идола. Отец воздевал руку с топором к небу и нараспев произносил хвалы и молитвы Ялдаваофу. Когда идол давал знак, отец резко и сильно бил топором в оттянутую шею жертвы. Миг - и отрубленная голова в отцовской руке таращилась расширенными глазами на тёмный лик древнего кумира. Затем, почтительно бормоча мантры, отец мазал божественный лик невинной кровью. Голова гойского агнца насаживалась на шест подле Ялдаваофа. Тело протыкалось железным вертелом и жарилось на костре, исходя аппетитными соками. Отец приносил из сарая канистру самогону, и начинался пир в честь бога. А затем, до следующего прихода весны, шла простая размеренная жизнь. Так обычно всё и происходило. Но не в эту Пасху.

Разбойничий лик древнего божества, как всегда, смотрел тупо и сурово. Отец, бормоча под нос, ходил по двору, нехорошо поглядывая. Он сильно тосковал и нервничал - на то были причины. Пришла пора пасхального жертвоприношения, а приносить идолу было нечего. Гои удвоили патрули вокруг своих земель и, кроме того, спрятали несовершеннолетних в специальный строгоохраняемый бункер. Да и трактор вчера, во время поездки за съедобным навозом диких свиней, подбили из базуки китайские дикари. Ялдаваоф впервые за много Пасх рисковал остаться без праздничного подношения. Анфишка, в отличие от отца, не особенно переживала по этому поводу. Гораздо больше она волновалась, что сама не отведает свежего гойского мясца. Под прожаренные молодые ягодицы папин самогон идёт непередаваемо смачненько.

-- Эй, Анфишка!

Анфишка перестала грезить вкусными ягодицами и оглянулась на отца. Тот стоял сутуло набычившись и поигрывал топором.

-- Чего, пап?

-- Слухай, дочурка, а ты случась, того не того?

Отец шевелил густыми бровыми и смотрел вопрошающе.

-- Чего не того-того?

-- Ну, без меня тута не еблась исчо ни с кем?

-- Да ты чё, пап! С кем тута ебаться-то? С баранами, что ли? Только с тобой раза четыре было, да ведь ты сам говорил, что с родным отцом - это не грех и вроде как не считается.

-- Ну да, ну да... С отцом, то есмь со мной - эт не в счёт... А так, сталбыть, ты почти что и девственница... То есмь чистое, беспорочное дитё. Верно я рассудил?

-- Ну, вродь верно... А чё?

-- А то... Вроде как ничего. Ты, дочурка, ничего такого и не думай себе.

Волчьи глаза отца светились нехорошим счастливым огнём. Анфишка напряглась.

-- Ты чё это, пап? Чё такое задумал-то?

-- Чё, чё... А вот чё!

Отец вдруг резко прыгнул на Анфишку и с размаху двинул её по челюсти. Анфишка брыкнулась в грязь и завыла. В её рыжей голове вспыхнула дрянная полумысль, которая как-то объяснила происходящее...

-- Не на-а-а-ада-а-а!!!

Анфишка яростно отбивалась, веснушчатые кулаки свирепо молотили отцовскую тушу.

Но отец был крупен и силён. Навалившись на Анфишку, он в два приёма скрутил брючным ремнём извивающиеся руки.

-- Ты, доча, лучше не противься... Лучше по-хорошему прими свою долю... -- твердил отец, брызжа густой слюной сквозь длинные редкие зубья.

-- Не хочу! Пуст-и-и-и, сволочуга ёбаная!

Отец схватил Анфишку за волосы и поволок к подножию истукана. Идол смотрел на них одобрительно и, казалось, кивал башкой.

Анфишка, как могла, упиралась. Ноги скользили по говнистой земле и не находили опоры. А страшная харя идола всё ближе...

Анфишка не увидела, как отец взмахнул ржавым топором. Серое с просинью небо над чёрным ухмыляющимся истуканом - вот всё, что злая судьба подарила ей напоследок.

Удар в шею, жгучий и кровавый, ослепил и обезгласил. Через секунду кровавая тьма рассеялась - смеющаяся морда Ялдаваофа скалила клыки прямо в глаза. Небывалая лёгкость, отсутствие плеч, и непонятный дикий полёт - вот что успела испытать Анфишка в роковые секунды. А дальше - нырок в дряблую муторную синь и последнее понимание.

Анфишкина голова украшала собой шест подле Ялдаваофа, пока не стала черепом. Пока вороны не обклевали гниль, пока дожди не обмыли, а солнце не высушило до непотребной белизны. И только сохранившиеся на макушке клочья рыжих волос трепал степной ветер.

Тёмный лик древнего идола смотрел тупо и сурово на паскудное дело щупалец своих. Но вот однажды ворвался на ферму пятнистый бронегрузовик. Из грузовика выкатились люди в серых комбинезонах и начали стрелять во все стороны. Пронзительно закричали под разрывными пулями бараны. Полыхнул огнемёт. Хозяйский дом превратился в веселое здоровое кострище. Долго и гнусно орал Анфишкин отец, пока серые люди приколачивали его гвоздями к идолу. Ялдаваоф ухмылялся.

Пока фермер корчился, поливая чёрное дерево своей живой кровью, один из серых принёс брезентовый мешок. В этот мешок покидал он головы с шестов. Голов было много, но и мешок был большой. Среди десятков скалящихся, тупо бьющихся друг о друга черепов оказался и Анфишкин. Или череп Юрия Афонисенко, как называли эту сущность в одном из её воплощений в каком-то третьесортном мире.

* * *

Славик Замушко бродил по улицам без всякой цели уже несколько часов. Он не воспринимал естественного хода времени. Ему казалось, будто он вот только что вывалился из какого-то хитросплетённого сна прямо на эти пустынные улицы. Редкие прохожие, которых он не успевал даже рассмотреть, размытыми блёклыми пятнами проскальзывали мимо. Они тихо исчезали в серебристом мареве, что висело вдоль стен. Высокие бесцветные строения, казалось, сочились влагой и туманом. Мучительно хотелось согреться. И ещё поговорить с кем-нибудь. Неважно с кем и неважно о чём.

Жёлто-зелёная неоновая вывеска вдруг возникла из марева. Трёхмерный череп жизнерадостно скалил сияющие зубы. Зелёная надпись "Пещера мертвеца" перемигивалась и сулила некое подобие спасения. Временного спасения от тоски и скуки.

По-старинному звякнул колокольчик, когда Славик толкнул тяжёлую резную дверь. В сумрачном большом зале никого не было. Нежно-кровавый и зеленоватый свет потайных светильников давал ощущение странноватого тревожного уюта.

Cлавик подошёл к сияющей полированной стойке, где среди стеклянной армии бутылок тихо скучал бармен. Бледное худое личико бармена было ласково. Глазки светились желанием кому-нибудь налить.

-- Чего прикажете, господин? Пиво, вино, шнапс? Или чего-нибудь особенного? Чего-нибудь эдакого? -- Бармен хитренько подмигнул.

Славик задумался. А зачем, собственно, он сюда зашёл? Рука его машинально потянулась в карман. Кроме грязного носового платка там ничего не было.

-- Я, пожалуй, потом зайду. У меня сейчас денег нет.

Лицо бармена сделалось недовольно.

-- Так нельзя. Без денег в приличные заведения заходить нельзя. У нас ведь тут приличное заведение. Без денег мы не наливаем.

Славик ещё раз порылся по карманам, но ничего не обнаружил. Желание согреться исчезло. Он повернулся и быстро пошёл к двери. Мир был непонятен и пуст.

-- Обождите, господин!

Славик хмуро повернулся к бармену. Спина его напряглась. Что-то тёмное и нервное стало сгущаться в солнечном сплетении.

-- Послушайте, господин, -- затараторил бармен, бледнея всё сильней. -- Я, конечно, понимаю что у вас там денег нет и всё такое. Но за вход сюда нужно платить. Таковы правила.

-- Да пошёл ты со твоими правилами...

Славик дёрнул дверную ручку. Но резная дверь не открывалась. Выйти из "Пещеры мертвеца" оказалось сложнее, чем войти в неё.

-- А ну стоять, сукин ты сын! -- худосочный бармен взревел аки голодный тигр. В руке его мгновенно появился матово блестящий револьвер. Чёрный глаз дула смотрел Славику прямо в лицо.

-- Ну, ты, обиженный! Охуел... Не хочешь платить - сейчас отправишься в полицию! А если нет денег, так нечего по барам шастать! -- бармен вышел из-за стойки и оказался кривоногим человечком в остроносых туфлях. Он был грозен и нелеп одновременно.

Всё это было донельзя странно, неправильно и непостижимо. Славик вообще и не думал, что простое желание согреться и спастись от тоски может быть чревато такими серьёзными неприятностями. Про деньги он ничего не помнил и не знал. Он даже не знал, что это за место, и как он вообще оказался на этих мрачных, неприветливых улицах. Эти размытые лица, эти укутанные испарениями высоченные дома, эта свинцовая серость и пустота вокруг... Тревога в сердце и оцепенение мысли... Будто проявилась полустёртая нехорошая грань затерянной многомерности. Но револьвер, направленный в голову, никогда не подразумевает множества вариантов. И не оставляет времени задуматься.

Славик схватил блестящий металлический табурет из-под ближайшего столика и метнул в бармена. Тот отшатнулся, нажав на курок. Но выстрела не последовало - осечка. Замушко ракетой врезался в кривоногого уродца. Он сбил бармена на пол, вырвал у него револьвер и рукояткой саданул противника по макушке. По бледному личику бармена резво побежали струйки крови, глаза закатились, он обмяк и растёкся по полу. Бездыханная кривоногая фигура напомнила Славику не то недоеденный бублик, не то собачью какашку.

Пнув для верности окровавленную голову, Славик сунул револьвер в карман и, вне себя от злости, перепрыгнул через барную стойку. Выдернул из шеренги бутылок самую привлекательную, янтарно-золотую. Жидкое пламя продрало Славика до самого-самого нутряного содержимого. И всё стало значительно проще: абсурдность мира приняла приемлемые формы. Размышлять стало некогда, хотелось действовать ради действия. А потом... Мелочи, недостойные внимания...

Приложившись к бутылке ещё разок, Славик сунул её за пазуху. Приятная тяжесть бутылки и револьвера вселяла уверенность. Оставалось теперь пойти и сорвать убогую серую маску с непонятного дрянного мира. Постичь его суть и значение, а после порвать в клочья и растоптать.

Славик довольно хмыкнул и решительно направился к двери. Она всё ещё не открывалась. Замушко вернулся к стойке и стал искать блокирующее устройство. Он обнаружил несколько кнопок на серебристой металлической панели, прямо под массивным кассовым ящиком. После непродолжительных манипуляций с блестящими кнопочками дверь издала железный щелчок. Путь на свободу был открыт. Время великой ликующей тоски... Время последнего исхода...

* * *

Девять тёмных рек текли по обречённым улицам. Девять тёмных огней горели в холодном небе, даруя стылый покой мокрому городу. Славик, сжимая в кармане револьвер, враскачку брёл по пустынному тротуару. Время от времени он останавливался, чтобы приложиться к своей янтарной бутылке, а затем брел дальше. В голове его складывалась песня. Слов в этой песне не было, только смысл - образы силы и радости, обрамлённые скукой и печалью. Такие песни приходят на ум раз в жизни: когда воля в последний раз сопротивляется пустоте. Но Славик этого не знал, а потому внимал песне как полезному откровению. Он чувствовал внутри себя лёд - некий злобный мороз проник под кожу и сделал плоть каменной, а душу невосприимчивой к досадным загадкам жизни. Сердце искупалось в девяти реках - не страшны ему более законы нелепости, оно очистилось от скверны согласия с миром. Девять огней иссушили этот твёрдый комок мяса внутри грудной клетки - зараза непонимания и унижения сгорела на святых огнях. Война с миром и с самим собой стала единственной целью и сутью.

Первые три пули Замушко выпустил в серый силуэт невесть откуда взявшегося полицейского. Нелепо взмахнув руками, человек в форме упал на асфальт и слился с уличной грязью. Славик засмеялся. Пустынная доселе улица вдруг наполнилась суетой. Угловатые тени замелькали вокруг, перемигиваясь оранжевыми и синими огнями. Кто-то большой и тёмный попытался схватить Славика за руку, сжимавшую револьвер. Вспышка выстрела осветила карикатурно оскаленную физиономию. Нападающий словно провалился в обступивший Славика сине-оранжевый свет. Раздались не то удивлённые, не то яростные крики, и десятки чёрных рук потянулись к Славику со всех сторон.

Размахивая револьвером, Славик побежал. Побежал, чтобы руки не успели его схватить. Крики смолкли так же внезапно, как и начались. Славика обступила серая темнота. Синие и оранжевые огни пропали, остались далеко за спиной. В серой темноте зазмеились очертания, и странные уродливые пятна на долю секунды полыхнули бледной желтизной. Послышался тихий бесполый смех - кто-то затаившийся в серой темноте смеялся над Славиком Замушко и над его нелепыми попытками бросить вызов миру пустоты. Славик почувствовал, как девять рек вошли в его середце и остались там навсегда, озарённые девятью адскими кострами, горящими на скалистых берегах. Он даже не осознал, как его рука направила холодный ствол револьвера в сведённый судорогой рот. Он не ощутил пальца, давящего курок, не услышал выстрела, не почувствовал никакой боли... Только проваливаясь в чёрную дыру, он успел испытать лёгкий дискомфорт в тот момент, когда кусочки мозга ударились об асфальт.

* * *

В самой середине мироздания, в окружении бесчисленных млечных путей, озарённое светом миллиардов солнц, висело самое удивительное создание Господа - Чёрная Супердыра или Божественная Мегавагина. Биллионы и биллионы лет назад, когда материя обреталась только в самых низших, самых примитивных формах, Супердыра была непутёвой толстой старшекласницей, и звали её Полина Рогожкина. Но Супердыра не помнила об этом. Как и все гигантские биомегаастрообъекты, она не имела разума - смехотворного атавизма, присушего низшим формам. Зато в состоянии была испытывать сладкие судороги, когда всасывала в себя целые планетарные системы, до которых могли дотянуться её жадные губы. Жар и холод одновременно были её сутью. Иногда Мегавагина извергала из себя Тьму. Тьма растекалась по Вселенным, затопляя бесчисленные миры, погружая их в свой хаотичный поток. Её липкие волны докатывались до Божьего престола, оставляя грязные зловонные разводы на сияющих ступенях. И даже ангелы порой тонули в этой Тьме, не в силах вырваться из её объятий. Тогда Господь во всей своей звёздной славе вставал с алмазного трона и летел к Мегавагине. Он совокуплялся с ней среди кровавых космических вихрей, под рёв демонов преисподней. Страшная мощь божественных чресел успокаивала Мегавагину. Удовлетворённая, она втягивала Тьму назад в свои недра, и вновь начинался цикл Великого звёздного пожирания. Так длилось до тех пор, пока Поглощённые скользкими губами Супердыры планеты не распаляли её Мегаматку. И тогда жирная Тьма вновь рвалась наружу, разрывая Супердыру яростью и вожделением - ожиданием божественного сверхоргазма. Супердыра была вечна и несокрушима. Жар и холод сделались горячим льдом внутри её кроваво-космического мяса. Она росла и растягивалась, становилась все ненасытнее и ненасытнее. И только Пустота была сильнее её. И однажды, под воздействием Пустоты, Супердыра стала отрицанием самой себя. Её взбунтовавшееся мясо выпустило зубы и шипы, которые вонзились в собственную плоть. Излившаяся из неё в этот момент Тьма обернулась Пустотой. Пустота растерзала Мегавагину - и в середину мироздания пришёл покой.

* * *

Пять бездыханных тел лежали на полу в причудливых позах. Будто группа шутов, настигнутая божьим гневом во время нечестивых кривляний. Коля Жудов сурово смотрел на тела и соображал, как от них избавиться. Пустота, временно насытившаяся, отступила, а в её отсутствии Коля тупел, становился обычным инфернальным идиотом. Нужен был стимул, чтобы расшевелить сытую Пустоту и уговорить её вернуться побыстрее. Затейливый вид трупов и какая-то общая обречённость окружающей атмосферы пробудили в Жудове похоть. Насвистывая дурацкий мотивчик из забытого советского фильма, Коля стянул с себя штаны. Небольшой баклажановый член его судорожно извивался и дёргался, будто червяк на крючке. Раньше Коля Жудов сексом с трупами не занимался. А в его прежней - допустотной - жизни такого понятия, как секс, вообще не было. Теперь, когда секса стало навалом, Коля понял, что ему это дело не очень-то нравится. Однотипные девочки - Коля называл их "разовые салфетки" - приходили в дворницкую, не принося удовлетворения ни телу, ни душе. Иногда Коля вспоминал своих соседей с их вечными похабными разговорчиками и впадал в недоумение. Соседи регулярно описывали свой экстаз от спаривания с местными шлюхами. Но какой-такой экстаз можно находить в спаривании? Это же просто ещё один тупой физиологический процесс сродни дефекации. А какая романтика в дефекации?

Но сейчас, при виде трупов, Коле почудилось вдруг нечто романтическое. Трупы тоже ведь были своего рода пустотой. Не совсем полноценной, правда, но всё-таки... А что может быть лучше и эффективнее, чем единение с пустотой через половой акт с мёртвым телом?

Начал Коля - инстинктивно - с Юрия Афонисенко. Убитый яростным откровением пустоты, хмырь ещё не успел совсем остыть. Пакостное мясное тепло дотлевало под сморщенной курячьей кожей. Бесплодно попыхтев над ним минут десять, Коля взялся за остальных. Его труды были вознаграждены на Антипе Омельяновиче. Испытав что-то похожее на оргазм, Жудов вновь почувствовал присутствие пустоты. Сделалось сладко и тяжело. Голова закружилась, свет померк - и Коля радостно потерял сознание.

* * *

Как ни тянул, сколько ни избегал Червя-Смертушинова Коля, а тот всё-таки заявил свои права на жудовскую пустоту. Произошло это через несколько стремительных лет после вышеописанных событий.

Коля обитал теперь не в дворницкой при медицинском общежитии, а во вполне респектабельной пятикомнатной квартире с дорогой мебелью и разными хитрыми бытовыми приборами. Сам не понимая как, он из Коли трансформировался в Николая Николаевича, редактора и совладельца общегородской газеты. Пустота вела его своими надёжным путям и обустраивала Колино существование своими атрибутами.

По вечерам, сидя на кожаном диване у огромного телевизора с бокалом виски в руке, Коля пытался вспомнить, как всё началось. О Смертушинове он старался не думать - привык считать, что тот ему просто приснился. С полки красного дерева взирали на Колю янтарными глазами пять высушенных, блестящих от лака голов - память о давнем приключении в дворницкой. Пустота теперь была повсюду: её больше не нужно было вызывать и подманивать картинками страданий и смерти. Пустота надёжно поселилась в Колиной квартире. Бесплотными волнами колыхалась от стены к стене, обдавая пространство запахами шафрана и сандала, плескалась в чашках антикварного китайского сервиза и подмигивала с экрана плазменного телевизора. Терпкий вкус пустоты был у выдержанного шотландского виски (исключительно его пил теперь Жудов), у изящных египетских сигар. Всё было хорошо. Пустоты стало много - пользуйся, сколько влезет. И Жудов пользовался. От рождения неграмотный, он сделался писателем. Творил пространные очерки о морали и нравах современного человека, публиковал их в своей газете, издавал отдельными книжками. Даже получал за свою писанину какие-то премии на местном уровне. Льстецы стали называть его "самым свободным журналистом страны" и "совестью провинции".

Неизбежное пришло тогда, когда Жудов ожидал его меньше всего. Тёплым августовским утром, весь окутанный только проснувшимся солнцем, к нему пожаловал Смертушинов. Он с порога окинул Колю хозяйским взглядом и сладко улыбнулся. Жудова передёрнуло, но он постарался держать себя в руках.

-- Давненько тебя не было видно. Проходи, что ли...

-- Пройду, пройду... Непременно. Шёл вот мимо, думаю - дай проведаю старого дружка.

Павел не разувшись прошёл в комнату по дорогому ковру, опустился на диван и принялся медленно потирать свои маленькие ручки. Коля стоял перед ним, мучительно прислушиваясь к судорожным ощущениям где-то под самым сердцем. Расставаться с Пустотой, пусть даже не со всей, а с половиной, не хотелось. Это было всё равно что вырвать у себя потроха, набитые тёплой свежесъеденной пищей.

Смертушинов меж тем вытащил из кармана пиджака болезненно знакомый Коле чёрный кристалл на серебряной подставочке и плавно поставил на стеклянный журнальный столик. Чёрные грани замерцали медленными плотными тенями, излучая вожеделение и пугающую радость небытия.

-- Я вижу, ты много скопил Пустоты. Поделиться не хочешь?

Глаза Павла шарили по Жудову твёрдо и нехорошо. Будто Коля был бездушной мишенью, в которую предстояло выпустить заряд. Чёрный кристалл дрожал и колебался на столе, окутанный невесть откуда взявшимся сиреневым маревом. Коля почувствовал, как остатки воздуха со свистом покидают его лёгкие. Дурнота и удушье сжали горячими тисками.

-- Да, да, Павел... Подожди секундочку. Сейчас... -- чуть слышно забормотал Коля, ища, за что бы ухватиться.

Внезапно дурнота отпустила. Черный кристалл потух, словно ушёл в себя. Смертушинов неподвижно сидел на диване. Лицо его сделалось мертво и серо. Опасливо поглядывая на замершую фигуру, Коля нехотя извлёк из тайника в полу чемодан. Старый голубенький чемодан с выцветшими наклейками на ободранных боках. Когда-то этот чемодан хранил в своих воняющих сырьём недрах штопаные носки и застиранные рубашки. Сейчас в нём хранилась Колина Пустота.

Коля, прижав чемодан к груди, осторожно приблизился к Смертушинову. Потускневшие бесцветные глаза смотрели мимо Жудова. Куда-то в мёртвую неопределённость. Колю охватил ужас - ему пришло в голову, что Павел сам почему-то сделался Пустотой и теперь заберёт у него не только часть себя, но и Колиной живой сущности прихватит, чтобы смолоть её в чёрную муку невоскрешения. Мысль эта поразила отвыкшего поражаться Колю. Паскудные призраки довселенских страхов ворвались в его разум. Жудов заверещал как раздавленный суслик и, размахнувшись, ударил чемоданом лысеющую голову Павла. Обтянутая голубеньким дерматином фанерка раскололась от удара, и Колины запасы Пустоты заструились из чемодана серыми ручейками. Павел упал с дивана на пол с тем же мёртвым выражением лица. Кристалл на столе снова ожил, запульсировал тёмными огнями. Струящаяся из чемодана Пустота потянулась к этой пульсации, потекла в блестящие чёрные грани. Кристалл стал расти. И по мере того, как он увеличивался, сморщивался и усыхал на полу Павел Смертушинов. Через считанные секунды от него осталось лишь тёмное неприятное пятно на ковре, очертаниями напоминающее сороконожку.

А чёрный кристалл, поглотив Колину Пустоту, разросся до размеров самого Коли. Стеклянный столик треснул - кристалл вылез из серебрянной подставки и упал на пол. От него потянуло жутким холодом. Коля почувстововал, как в него входит нечто. Нечто абсолютно иное, бесцеремонное, хищное, наполненноё той самой Пустотой, ради которой он жил. И в то же время самого Колю понесло куда-то к непонятному морозному свету через сиреневую желеобразную субстанцию. Удушье сменялось облегчением, сумерки - светом. Хотелось кричать, но тотальная немота, казалось, охватила собой все Колины атомы.

Внезапно Жудов прозрел и увидел, как из чёрного кристалла выходят длинные языки огня. Квартира горела, в отсветах пламени шевелилось что-то огромное и невообразимое, что проходило сквозь стены, пол, потолок, мебель и самого Колю. Инфернальный желудочный сок капал с причудливых осклизлых сталактитов, размеренно проплывающих над головой.

"Мир становится Пустотой" - подумал оптимист Коля, погружаясь в пищевод Червя.

3 марта 2009 года.

Оставить комментарий © Copyright Тихонов Владислав Георгиевич (dark-doors@yandex.ru) Размещен: 03/03/2009, изменен: 03/03/2009. 80k. Статистика. Рассказ: Хоррор		Ваша оценка:

Тихонов Владислав Георгиевич: другие произведения.

Потребитель