Тихонов Владислав Георгиевич : другие произведения.

Тень Наамах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Секс,мистика,насилие... Неоготика,короче. *)

ТЕНЬ НААМАХ

(Из цикла "Зловещее хихиканье в темноте")

  
   С любовью и нежностью - Кате посвящаю я эти опасные, безумные строки...

Открылись семь мрачных домов,

И семь рогатых ангелов вышли из железных дверей.

Семь серых жемчужин бросили они алому песку.

И где упали те жемчужины, там взошли оазисы вашей свободы -- семь цветков греха: страх, боль, похоть, ярость, безумие, забвение, любовь.

И это была высочайшая магия, ведомая старым богам...

"Книга Ложных чисел".

Звёзды тускнеют на своих местах и Луна бледнеет предо мной, словно Завеса была опущена на её сияние. Собаколицые демоны окружают моё святилище. Странные линии пересекают дверь и стены, и свет из окна теряет свою яркость.

Поднялся ветер...

Воды волнуются...

Это есть Книга Слуги Богов...

"Некрономикон"

  
   Ветер ледяной пустыни принёс мне забытые напевы тех, кто, испив тысячелетнего Гиперборейского яду, обрёл мерцание ночных небес. Колесо Судьбы крутится в адском пламени, ни на миг не давая отдыха распятым на нём надеждам. Я слишком стар, стар и безумен, чтобы вверять себя проклятому колесу. Мне ли надеяться на что-то... Единственная вода, оставшаяся у меня, -- это слёзы. Слёзы миража, зовущегося тоской по утерянному. Синие молнии вырисовывают мне на обречённом горизонте твой портрет, о, Наамах. На губах моих ещё живёт твоя кровь, ещё не умерло твоё божественное дыхание, которое я сохранил в моей груди. Мои глаза до сих пор отражают сверкание твоей Короны -- выкованного Хаосом знака власти над миром и преисподней.
   К чему мне забытые напевы: я сам скоро стану ночным мерцанием. Тяжёлые стрелки моих часов вот-вот обретут резвость и побегут в обратную сторону. Наамах, где ты? Молю тебя, дай мне увидеть тебя ещё раз - перед тем, как стану собственным сном. Злой хитростью обрёл я когда-то твою плоть во имя жизни, прими теперь мою во имя смерти. Позволь мне взять ещё раз частичку того света, что зовётся Тьмой...
   Зачем нам Вечность? Наша Вечность -- мы сами.
  

* * *

   -- Эта история, говорят, приключилась в девятнадцатом веке, в Париже, с Шарлем Бодлером. Был такой поэт. Помните? Основатель декадентства.
   Небольшой пухлый человечек в коричневой венгерке и зелёном с лампасами трико, уютно попыхивая трубочкой, вел свой рассказ для двух слушателей.
   Время было позднее. Щель окна за благородно-бордовыми шторами уже налилась темнотой. Редкие трамваи грохотали на улице по-ночному: очень гулко и металлически-протяжно.
   -- А что, разве Бодлер тоже интересовался колдовством? --спросил Владимир Петрович, зевая и вертя в руках небольшую лакированную статуэтку сандалового дерева.
   Третий участник полуночного разговора, большой рыжий кот Ваня, давно спал на письменном столе, свернувшись в пушистый урчащий клубок. В розоватом свете настольной лампы напоминал он забытую кем-то шапку странной формы.
   -- Налить ещё чаю? Берите мармелад. Очень вкусный, дынный. -- уютный человечек пристроил в массивной пепельнице трубку и, привстав из кресла, разлил по чашкам ещё слегка дымящуюся чёрную заварку.
   -- Спасибо, я не люблю мармелад. -- Владимир Петрович поставил статуэтку на журнальный столик и взял с него чашку с чаем - нежного китайского фарфора старинную посудинку, расписанную пагодами и журавлями.
   -- Да, Бодлер интересовался колдовством. Об этом мало кто знает, но его возлюбленная, мулатка Жанна Дюваль, была жрицей одного весьма странного культа, имеющего афро-азиатские корни. О нём сейчас мало что известно - только то, что объектом его почитания была некая забытая богиня. В иудейской сакральной мифологии она известна как Наамах -- её считали старшей сестрой Лилит. В некоторых источниках она упоминается как Чёрная Богиня, Королева суккубов. Кое-кто из исследователей видит её прообраз в Тиамат -- воплощении хаоса, одном из центральных персонажей аккадской поэмы "Энума элиш". Эта поэма - о творении нашего мира, о войне старых и молодых богов. Известно ещё и то, что поклонение этой жуткой особе включало в себя садомазохистский секс перед её алтарём, употребление особых галлюциногенов и ритуальные пытки. Им добровольно подвергали себя последователи культа. -- Человечек, блеснув перстеньком, потянулся к оранжевым мармеладным ромбикам.
   -- И что же это за история приключилась с Бодлером? Она как-то связана с этой Наамах? -- Владимир Петрович осторожно отставил пустую чашку и снова взял со столика блестящую статуэтку.
   -- Ага, вам она тоже покоя не даёт? Вот и Бодлеру не давала спокойно спать по ночам. Она и была тем самым вампиром, чьими метаморфозами он бредил в своих стихах.
   -- Это вот эта-то игрушка?
   -- Игрушки бывают всякие... -- человечек самодовольно утрамбовал большим пальцем новую щепоть ароматного табаку в трубке.
   -- А с чего вы решили, что она принадлежала великому поэту? Где вы её взяли?
   -- Я и не говорил, что ему принадлежала именно эта статуэтка. Просто я знаю, что точно такую же деревянную фигурку Чёрной Богини, подаренную Жанной Дюваль, Бодлер до конца жизни таскал в кармане сюртука. А когда умер, она была крепко зажата в его кулаке. Говорят, при помощи этой статуэтки автору "Цветов зла" удалось увидеть саму богиню. И даже вступить с ней, хе-хе, в близкий контакт. Ещё говорят, он принёс в жертву Наамах уличную проститутку... Вот вам и вся история. Подробностей я не знаю. А где я взял статуэтку - об этом позвольте умолчать. Скажем так: сия вещица досталась мне по наследству.
   -- "Сия вещица"... -- передразнил Владимир Петрович, -- наловчились вы небылицы сочинять.
   Нарочито вычурная манера речи собеседника утомляла его. Раздражение царапало где-то внутри, готовое выскочить и вонзить жала в спокойно жующего мармелад человечка. Владимир Петрович ещё раз, уже более пристально, вгляделся в миниатюрного идола.
   Вырезанная искусным мастером, изящная сандаловая фигурка явственно светилась порочной языческой древностью. Высотой примерно сантиметров в пятнадцать, она была сделана с поразительным тщанием, весьма натурально передавая облик противоестественного существа. Прекрасное женское тело стояло на цыпочках, застыв в отрешённой позе. На спине - сложенные перепончатые крылья, нижние кончики которых касались босых пяток женщины, а верхние возвышались вровень с изогнутыми рогами на её голове. Лицо богини казалось красивой маской. Слишком красивой для человеческого лица -- высокие скулы, прямой, словно лезвие меча, нос. Тяжёлые, похотливые губы сомкнуты -- драгоценная раковина, таящая, несомненно, крупный жемчуг. Глаза закрыты. Фантазия неизвестного резчика наградила богиню двумя парами рук. Верхняя скрещена на груди, пряча под ладонями сосцы округлых, смотрящих вверх грудей. Нижняя пара рук прикрывала лоно.
   Однако стыдливости в фигурке не чувствовалось -- наоборот, читалось молчаливое приглашение к чему-то тёмному и запретному. Предельную одиозность Чёрной богине придавали два щупальца, растущие из боков между её четырёх рук. Щупальца обвивали талию изысканного монстра и его узкие крепкие бёдра. На запястьях и щиколотках богини -- браслеты с непонятными письменами. На голове, поверх причудливо уложенной длинной косы, -- высокая тиара или корона, похожая на кристалл. Стояла Наамах на круглой невысокой подставке, на которой снизу тонкой печатью врезался похожий на свастику знак. Дерево пропитали каким-то необычным лаком, сделавшим его твёрдым и блестящим, словно отполированный коричнево-жёлтый камень. Но лак этот не убил сандала -- его мягкий пряный аромат был до сих пор жив.
   Статуэтка чем-то напомнила Владимиру Петровичу изображения египетских богов. Но, в отличие от них, была сделана со знанием пропорций и с большим искусством. Человеческое и нечеловеческое сочеталось в забытой богине очень естественно, сплетясь в завораживающей сердце, томной гармонии. И, несмотря на весь свой демонизм, экзотический идольчик производил скорее приятное, чем пугающее впечатление, вызывая осознанное желание обладать им.
   -- Вся эта история с Бодлером и Жанной Дюваль - чушь от начала и до конца. Вы сами всё это придумали - цену хотите набить. Но не надейтесь, я не дам ни копейки больше, чем предложил. Безделушка, конечно, очень любопытная. Старинная, видно сразу -- век семнадцатый-восемнадцатый. Откуда-то из Индо-Китая, судя по всему. Хотя, признаюсь, ничего подобного мне раньше не попадалось. Исключительно поэтому я сейчас и разговариваю с вами, Маревский. Вы человек неглупый, сами прекрасно это понимаете. То антикварное барахло, что вы продаёте в своём магазинчике, не заинтересует даже последних кретинов. А действительно ценные вещи вы достаёте чёрт знает как. Помните скандал с тем орденом Ленина? -- Владимир Петрович дал, наконец, волю раздражению, начав откровенно передразнивать нелепую псевдоархаичную манеру Маревского вести разговор.
   Человечек поскучнел. Так мило начавшийся разговор принял нежелательное для него направление.
   -- Вы что, нотации пришли мне читать? Вам-то какое дело, где и как я достаю вещи?! Я предлагаю вам красивую, старинную, возможно, уникальную вещицу. Я предложил её именно вам, зная ваш, Владимир, интерес к подобным штукам. Не хотите -- не надо. Желающие купить статуэтку и без вас найдутся, будьте уверены. А оскорблять меня в моём же доме не нужно.
   Маревский вновь налил себе чаю -- Владимиру Петровичу он на этот раз демонстративно ничего не предложил.
   -- Ладно вам, уже обиделись... -- Владимир Петрович извлёк массивный бумажник выпуклой узорной кожи. Несколько новеньких купюр легли на столик посреди чайной посуды, прямо к ногам сандаловой богини. -- Надеюсь, проблем, как с орденом Ленина, не возникнет?
   -- Не возникнет, не возникнет... -- пробурчал Маревский, недобро косясь на дензнаки. Желание разглагольствовать у него пропало.
   Проснулся Ваня. Сперва он удивлённо и тихо наблюдал за происходящим, но потом вдруг, кротко мяукнув, по-рысьи скакнул на чайный столик. Звякнула опрокинутая посуда, возле перевёрнутой сахарницы вырос маленький белый холмик. Владимир Петрович успел только ужаснуться тому, как непочтительная проворная лапа сбросила на пол его покупку.
   -- Ах ты...!
   Но Наамах, к счастью, не пострадала, упав в густой, мягкий ворс ковра.
   -- Вот наглый кот! Маленький слащавый вурдалак!
   Побыстрее упрятав запакованную в коробочку богиню в нутро спортивной сумки, Владимир Петрович распрощался с Маревским. Бесшумной торопливой тенью выскользнул он из квартиры антиквара навстречу свежести и темноте ночных улиц. Закрыв за ним дверь, Маревский с котом на руках подошёл к окну. Он видел, как Владимир Петрович промелькнул через освещённый единственным фонарём двор, и сгинул в арке, уводящей к проспекту.
   Отпустив Ваню охотиться за ночной бабочкой-совкой, залетевшей в форточку Маревский достал из ящика письменного стола большую коричневую книгу. Упал в кресло и раскрыл том на странице с гравюрой, изображавшей только что проданную им статуэтку. Треск крыльев бабочки, доносившийся от настольной лампы, резко оборвался - Ваня закончил охоту. Мутные, затёртые временем слова чужого, злобного языка, на котором разговаривала коричневая книга, зашептали Маревскому свои сонные тайны. Он неторопливо листал плотные страницы, напитанные лунным ядом, -- колючие знаки, словно репейник, цеплялись за уставшие глаза. Прорастали в мозг, чтобы остаться там -- не мёртвые и не живые образы сумеречной истины. Ноты подземной мелодии, призраки, выпавшие из лодки Харона. Ленты их саванов светятся из антрацитовой бездны: колышатся, колышатся холщовые белые водоросли... Белые прожилки в чёрном камне. Пустые видения спящего на краю преисподней. Пространство Великой трапеции...
  

* * *

   Владимир Петрович не любил множество самых разных вещей и явлений. Но особенно ненавистна была ему необходимость так или иначе общаться с другими людьми. Дожив до сорока семи лет, он внутренне полностью отрёкся от себе подобных. Суетившиеся вокруг человечки казались нелепыми и бессмысленными. Их проблемы и заботы -- никчёмными, а дела -- мерзкими и тошнотворными. Великая Пустота объединяла их своей вечной порукой, и те редкие экземпляры, что отказывались крутиться в её бестолковом колесе, вызывали у человечков ужас и злобу. Сны про это колесо часто являлись Владимиру Петровичу. Иногда неясные древние исполины выходили из мрачных провалов в земле или восставали из бушующих вод и пытались разбить проклятое колесо, сокрушить его и опрокинуть. И тогда человечки падали с колеса -- многие миллионы и миллионы их летели под ноги и в пасти исполинов. Но колесо начинало вращаться быстрее и быстрее, и исполины с рёвом отступали обратно - туда, где огонь и холод, и тьма разрывается безумными вспышками космической агонии...
   ...Равнодушной пустынной ящерицей скользил Владимир Петрович по ночным улицам, возвращаясь от антиквара. Тёмные многоэтажки, смотрящие в ночь одинокими светящимися окошками, представлялись ему гигантскими тумбами, набитыми всякой чепухой. Тени переплетённых ветвей ползали по асфальту, мороча глаза -- тревожная иллюзия неустойчивости, отсутствия равновесия.
   Придя домой, Владимир Петрович не лёг спать. Сидел за письменным столом, разглядывая через большое увеличительное стекло статуэтку Наамах. Опасался найти царапину или иной дефект, нанесённый лапой злокозненного кота. Вновь рылся в каталогах и музейных справочниках в поисках чего-то похожего -- тщетные труды. Лишь когда сереющее небо отгородилось от земли узкой, бледной каёмкой горизонта, Владимир Петрович заснул. Лёг на диван и, накрывшись пледом, полностью отключился от реальности.
   Статуэтка осталалась на столе в одиночестве -- молчащее прошлое чужого мира...
  

* * *

   Мусор чужих, грубых голосов, живущих в радио... Музыка, превращённая в омерзительный грохот, бодрое жужжание невесть чего, дребезг каких-то механических погремушек -- нет на свете более впечатляющего примера современного хамства, чем включённый на полную громкость радиоприёмник. Уничтожить бы к чертям все радиостанции в мире! Как будто не достаточно телевидения.
   Выкарабкиваясь по утрам из подвалов снов, Маревский всегда проклинал радио. Хотя никакого радио у него не было уже пятнадцать лет. Когда-то, когда от него уходила жена, антиквар выкинул ей вдогон уродливую кухонную радиокричалку. Она очень любила эти мерзкие звуки ада. Проснувшись, первым делом включала радио на максимальную громкость. Маревского, ценившего как ничто тишину по утрам, чистое неосквернённое молчание уходящей ночи -- часы, когда в мозгу, в колеблющейся дымке полусна рождаются диковинные откровения, это буквально разрушало.
   Каждое утро антиквар, смотря в потолок, произносил одну и ту же фразу: "Я ненавижу радио". К потолку, прямо над кроватью, было прикреплено старинное католическое распятие - измученное бронзовое личико, куцая бородёнка. Пробудившись, антиквар всегда пристально разглядывал тщедушную фигурку приколоченного к кресту. Христос напоминал ему освежёванную баранью тушу. Достав из-под подушки пистолет, Маревский, прищуря левый глаз, целил тупым змеиным дулом в каждую из оконечностей креста по очереди против часовой стрелки. 5,45-миллиметровый ПСМ (пистолет самозарядный малогабаритный) придавал приятную тяжесть мягкой со сна руке. В Маревском тревожно и радостно кричало чувство превосходства над распятым. Очень хотелось нажать тугой курок и оборвать наконец-то бессмысленные страдания сумасшедшего еврейского плотника. Выплеснуть горячий, словно выдох дракона, свинец в эту измятую вечной мукой физиономию и увидеть, как злые осколки брызнут с потолка. Ощутить их жалящее прикосновение своей кожей.
   Нынешним утром привычный ритуал нарушился. Проснулся Маревский не в спальне, не в широкой, словно поле, кровати. Выйдя из сна, однаружил он себя сидящим в кресле. Уютном своём старом кресле, обтянутом кожей. Злая книга выпала из рук. Она лежала на ковре у подножия кресла, точно поваленный кладбищенский памятник. Твёрдый коричневый переплёт с чеканной вязью древних знаков действительно казался гранитной плитой с могилы забытого восточного царя.
   -- Я ненавижу радио... -- прохрипел Маревский и с трудом поднялся на ноги. В затылке побаливало. Затёкшая от спанья в кресле шея поворачивалась кое-как. Достав из маленького бара бутылку коньяка, Маревский налил себе целый фужер. Выпил одним глотком, не поморщившись. Стоявшие на баре старинные часы с бронзовой Афиной Палладой показывали четверть девятого утра.
   Подняв с пола книгу, Маревский с досадой бросил её на письменный стол. Вчера вечером он совершил подлый поступок: подлый по отношению к этому дятлу Владимиру Петровичу. По отношению к себе. И к тем силам, что заключили с ним договор много-много лет назад. Маревский знал: Наамах не простит. Как не простила когда-то Бодлера. Как не простила многих и многих. Но другого исхода этому безумию не было. Никогда не было. Каждая убитая душа -- это новое солнце. Новая капля света в бесконечном мраке равнодушия Вселенной. Предательство и смерть -- единственные факелы, освещающие наш путь. И поэтому Маревский плакал, сидя в сортире на холодном, как айсберг, унитазе. И целовал блестевший зеркальным серебром пистолет.
   Коробочка с патронами упала на тёмно-синий пол: маленькие посланцы судьбы с игрушечным грохотом раскатились по сверкающему кафелю. Неподвижными и бесшумными остались лишь те, что упали на уютный резиновый коврик. Их было три. Три патрона. Три прекрасных подарка. Всхлипывая и радуясь, что никто и никогда не видел его плачущим, Маревский подобрал их. Трёх маленьких, аккуратных ангелов. Три падающие звезды. Три ключа от райских ворот.
  

* * *

   -- Вам на какой этаж?
   -- На седьмой.
   Женщина, севшая в лифт с Владимиром Петровичем, была молода, высока ростом (выше его) и красива. Красива той тёмной порочной красотой, что отпугивает и влечёт одновременно. Что-то странно знакомое было в женщине: в излишне правильном лице её, в крепкой ладной фигуре. Глаза женщины напомнили Владимиру Петровичу глаза акулы - холодом, таившимся в сумеречной зелёной глубине; злым подземным голодом в матовых зрачках.
   -- Ты хочешь меня? -- спросила женщина.
   Рука её, с ногтями, острыми как копья, скользнула промеж ног Владимира Петровича. Нога её, в чёрном чулке, похотливой анакондой обвилась вокруг его дрожащих коленей. Острый каблук хищно ласкал внутреннюю сторону бедра Владимира Петровича. Кровавая полупрозрачная занавесь упала на глаза Владимира Петровича: жадно целуя колючие губы незнакомки, забыл он себя. И запах тлена, тяжёлый аромат гробницы сжал ему голову каменным кольцом. Но рот женщины пахнул хризантемами. Эти два запаха смешивались в непотребный жгучий коктейль со вкусом давно забытого людьми бессмертия. И давящая тупая боль в груди мешала вдохнуть, мешала ощутить этот божественный аромат -- два щупальца, как у осьминога, вытянулись у незнакомки из под юбки и обвили Владимира Петровича. Нижняя губа женщины прокушена была острыми её зубами, и горячие солёные капли падали, падали ему на язык. Кровь женщины пьянила смертно -- золотой бальзам стекал в немеющее горло. Страшное, запретное волшебство.
   -- Кто ты? -- шептал он.
   -- Ты знаешь... знаешь... -- тихое шипение, вкрадчивая паучья мелодия отзвучала, и Владимир Петрович полетел мёртвой бабочкой в пропасть огня, распахнувшуюся под ним. И тень гигантского перепончатого крыла накрыла пылающую бездну. И миллионы трупов в бездне, объятые пламенем, завопили, приветствуя её...
  

* * *

   О, Полная Луна, Серебряная Мать ночи! О тебе сказано уже столько, что нет смысла выдумывать новые гимны в твою честь. Твой тихий свет несёт мягкую гармонию остывающего неба нашим городам-кладбищам. Нашим загазованным, засранным сверх всякой меры железобетонным отстойникам. Нашим измученным бесконечным ожиданием подлинного бытия нервам.
   Бесполезными паразитами кишим мы в гниющих кишках наших улиц, пенящейся биомассой течём из конца в конец своего больного Вавилона. Но строить новую башню, что алмазным шпилем щекотала бы твоё нежное брюхо, о Луна, нет уже ни сил, ни желания. Да и возможностей таких уже давно нет. И разве можно назвать башней Нового Вавилона ту уродливую чушь, что лепят сегодня из говна наши ничтожные правители? У нас нет сегодня, у нас нет вчера -- одно только завтра. Багровое, злобно хохочущее Завтра. Оно манит нас своим золотом, и в своём безумии мы не понимаем, что золото это фальшивое. И ползём за ним по могилам своих отцов. Жалкие черви... И как фальшиво убегающее золото, так и мы фальшивы, фальшива наша бесплодная суета. Фальшив наш смех, фальшивы наши нелепые слёзы... Наша забота о ближнем фальшива просто идеально.
   У нас уже нет зеркала, есть только жалкие его битые куски, в которых отражаются не лица -- искорёженные бесстыдством поганые рожи.
   Если бы у меня, как у изумрудной космической стрекозы, были крылья, я полетел бы к тебе, о Луна. И шептал бы в твоё чуткое ухо свежие сплетни с Той Стороны. А ещё лучше, давай умрём с тобой как боги, добрая моя Луна... Как весёлые, древние боги... Ты понимаешь, конечно, что я имею в виду.
  

* * *

   Цветные стёклышки разбитой реальности сложились вдруг в привычную картинку. Кто-то вовремя повернул для Владимира Петровича калейдоскоп, и он пришёл в себя. Обливаясь мутным, клейким пСтом, сидел Владмир Петрович на полу в лифте. Никакой женщины с щупальцами, никакой ревущей бездны под ногами, никаких мороков. Видения, сбежавшие с картин Босха, растворились, как и положено галлюцинациям. Но этот странный, болезненный запах... Но эта зеленоватая лужица на линолеумном полу кабинки...
   Пластиковые половинки двери лифта с пневматическим шумом разъехались, и Владимир Петрович, шумно глотая затхлый подъездный воздух, поднялся на ноги и вышел на лестничную площадку. Лёгкое головокружение и покалывание в груди не оставляли его до самого вечера. Убить бы того подонка, что разлил в лифте ядовитую мерзость...
   К вечеру всё прошло. Владимир Петрович снова стал самим собой. Болезненное видение, пережитое им днём, сделалось расплывчатым, еле зримым. Воспоминание о нём вызывало лишь досаду: взрослый мужик падает в обморок, нанюхавшись какой-то отравы, видит при этом чёрт-те что... Скверная история. Хорошо, хоть не видел никто.
   Придя в себя, Владимир Петрович вспомнил, что собирался составить описание купленной вчера статуэтки для каталога своей коллекции. Наамах всё ещё стояла на письменном столе. Включив настольную лампу, Владимир Петрович с удивлением отметил, что вчера деревянная фигурка показалась ему значительно ниже. Если у Маревского, разглядывая богиню, он на глаз определил её рост как пятнадцать сантиметров, то на самом деле в статуэтке, оказывается, было сантиметров двадцать пять. Конечно, всему виной усталость. Вчера он измотался за день, хотел спать. И ещё Маревский нагнал тоски, заморочил-замутил своими лекциями. Любитель мармелада паршивый. Глаза вот побаливают, чёрт -- видно, пора обзаводиться новыми очками.
   Писать расхотелось. Ладно, потом займёмся тобой, Наамах. Сейчас давай-ка поставим тебя на полочку. Вытащив из тайничка в столе узорчатый медный ключ, Владимир Петрович отпер им шкаф с дверцами небьющегося стекла - большой, старинный, сработанный в виде готического замка, он хранил сокровища Владимира Петровича, все радости его, всё то, что он любил и ценил.
   Много чудесного таил в себе шкаф-замок. Вот дивная коллекция нэцкэ, собранная в течение двадцати трёх лет. Самую старую и ценную из фигурок - "Хотэй, угощающий детей" - вырезал из слоновой кости в 18-м веке сам Судзан. Вот подлинные египетские ушебти -- каменные фигурки мёртвых. Те, для кого их сделали, уже давно, очень давно гуляют по полям Осириса. Но оставшиеся от египтян, живших тысячелетия назад, какие-то вечные атомы находятся ещё в этих странных погребальных фигурках. Коллекция античных монет, несколько старинных кавказских кинжалов, чьи ножны и рукояти сработаны из чеканного серебра. Забытые индейские божки из нефрита: их уродливые физиономии смешны своей бесполезной ныне свирепостью. Янтарные чётки, принадлежавшие когда-то грабившему Палестину тамплиеру... Бронзовые молоточки Тора -- амулеты беспокойных северных людей...
   Много забавного, и в то же время дорогого, хранится в шкафу у Владимира Петровича.
   Поставив Наамах на полку, в компанию разных экзотических божков, Владимир Петрович запер дверцы шкафа. Медный ключ в виде дракончика вернулся в тайник.
   Кефир из холодильника, недолгий тёплый душ, растирание синим махровым полотенцем - и вот Владимир Петрович лёг в постель. Дурная, дряблая усталось не позволила ему даже почитать перед сном. Открытый было детектив в кричащей обложке был тут же отложен за изголовье. Владимир Петрович заснул, даже не выключив настольной лампы. Свет её, изломанный комнатными тенями, жёлтой восковой маской лежал на лице спящего...
   Высокая тёмная фигура, подплыв к дивану, склонилась над Владимиром Петровичем. Упругое щупальце сиренево-красной змеёй проникло под кожу, аккуратно раздвинув её с левой стороны груди. Чуть пониже соска. Владимир Петрович глухо завыл сквозь сжатые губы, голова его заметалась по подушке. Ночная испарина мелкими искрами заблестела на растянувшемся, как латекс, лице. И чёрные печати боли вдавились в глазницы, скрыв в угрюмых провалах сонные веки.
   С тихим чкоманьем почерневшее от крови щупальце вытащило пронзительно трепетавшее сердце, мягко продёрнув его сквозь рёбра. И длинный, тонкий палец острым звериным когтем вырезал на нежно пульсирующем кусочке плоти хищный свастический знак. Злой иероглиф перекрёстка. Места, где сходятся и разбегаются пути богов, ангелов, демонов и людей. Смертным криком закричал Владимир Петрович, когда роковая эмблема врезалась в его сжатое кровавым щупальцем сердце. Лопнула лампа на столе, лёдяной выдох пронёсся по комнате, дрогнули оконные стёкла. Кто-то жутко и похотливо засмеялся в наступившей смоляной темноте.
   Крича, проснулся Виктор Петрович. Сердце его билось сильно и быстро...
  

* * *

   Знаки судьбы. Вы встречаетесь на моих туманных дорогах чаще, чем хотелось бы. К чему это? То смеётесь вы мне прямо в обескураженное лицо, то угрюмо молчите, как брошенные голодные дети. Я разгадал и победил много, очень много вас, о жестокие... Чью злую волю несёте вы? В каких мирах и пространствах берёте своё начало и где оканчиваетесь? Почему всё время я спотыкаюсь о вас и рву свою кожу о ваши острые углы? Кому больнее: вам или мне? Один весёлый мудрец из славного Самарканда сказал, что вы -- части Великой Трапеции. Её осколки, разбросанные обезумевшим пьяным Архитектором по Вселенной. Кто постигнет вас - обретёт выход из ловушки. Выйдя в Трапецию, спасётся от Колеса. Перестанет быть хрупкой игрушкой, перерезав сияющим лезвием хитрые нити кукловодов.
   Я не верю весёлому мудрецу: вечно упитый вином лукавец никогда не видел ничего, кроме своих призраков.
   Знаки судьбы... Война золота с пылью... Блики огня на мёртвой воде... Если ум мой окажется беспомощен перед вами, я разгадаю вас, как и положено, своим мечом. А после предложу судьбе свои игры и загадки. И пусть только попробует сбежать... Я не буду резать сплетение хитрых нитей. Вместо этого я перережу глотки самим кукловодам.
  

* * *

   Так. Надо налить Ване молочка. Отрезать колбаски. Иди, Ваня, кушать! Мне некогда тут возиться с тобой, ленивый котяра: у меня дела. Мне надо будет тут пойти застрелить кое-кого. Но сначала, конечно, жертва. Классический случай человеческого жертвоприношения, как сказанул бы этот болван Кроули. До полуночи надо найти свежего мяса для наших неприятных друзей.
   Сидя на кухне, Маревский смотрел, как Ваня ест колбасу. Сам антиквар смаковал коньяк, зажёвывая его ломтиками лимона. Новый день вломился в жизнь привычным, нагло-рыжим гостем -- Маревский встретил его скупо и равнодушно. Он любил пить по утрам: ранние часы лучше всего подходят для подобных занятий. Идиотам, пекущимся о правильности, этого, впрочем, не понять. Они привыкли отравлять алкоголем вечер и ночь. Ту часть суток, когда нужно быть трезвее трезвого, когда нужно быть начеку, когда жить весело и интересно. Когда чутко слушаешь спящий воздух: вдруг сейчас постучат с Той Стороны? А утро... Алкоголь здорово помогает пережить эту бодренькую мерзость -- начало муторной дневной суеты. Маревский мог выпить прилично - и посторонний глаз не подметил бы ни малейшего признака опьянения.
   Пока Ваня довольно урчал над своими блюдцами, его хозяин упаковывал свою сумку. Серо-синюю сумку - с ремнём, из твёрдой, как картон, ткани. Очень удобная: можно носить на плече. Хоть и небольшая, но всё, что Маревскому сегодня пригодится, в неё помещается. Короткая тяжёленькая дубинка -- беспощадное дерево, красиво и аккуратно обмотанное кожей. Увесистый моток верёвки - обычная бельевая дрянь. Обоюдоострый охотничий кинжал - такой можно купить только по членскому билету Всероссийского общества охотников и рыболовов - вещь дорогая, красивая и по-своему никчёмная. И ещё - резиновый кляп, красный и круглый, похожий на маленький помидор. В отдельный отсек сумки помещена была старинная коричневая книга, бережно завёрнутая в прозрачную плёнку. Рядом с книгой Маревский пристроил чёрный кожаный блокнотик -- потёртое, пухлое хранилище тайн, секретов и секретиков. Вот и всё. Сборы окончены. Наши пути ждут нас, пора.
   Бросив быстрый взгляд в коридорное зеркало, Маревский сунул ноги в кроссовки чёрной замши и тихонько покинул своё жильё. Бесшумно запахнулась дверь, еле звякнули ключи в подъезде, сухо лязгнул замок. В квартире остался только сытый кот Ваня, молчаливые кухонные пауки да обрывки снов и фантазий, прячущиеся по тёмным углам.
  

* * *

   Низкий рычащий звук гитары, гипнотический ритм барабанов и нарочито-равнодушные холодные клавишные. Злобный, квакающий голос бросает царапающие слова на немецком языке. Маревскому нравилась эта странная группа, короткое название которой всё время выскакивало из головы. В машине он всегда слушал только её.
   Серая "Волга" Маревского неслась по проспектам и улицам в рычащей, смердящей выхлопными дымами, жадной автомобильной стае. Вокруг мелькали пёстрыми миражами городские декорации: дома-ширмы, обсаженные яркой зеленью газонов и уродливо обстриженными деревьями. Городские деревья -- скованные узкими чугунными заборчиками-колодками уличные рабы. Равнодушное железо врезается в растущую древесную плоть, но криков боли пленников никто не слышит. Позорными клеймами на домах -- иступлённо визжащие нелепостью и потребительской мишурой вывески... Вывески современных кошерных лавок, где всё прилежно омыто кровью невинных младенцев... Вдоль улиц скалятся пойманные солнцем зеркальные витрины -- слепой манекенный мирок. Кафе, пивные, бары, рестораны, бутики, ночные клубы -- последние прибежища негодяев. Узкое пространство между стенами домов сверху затянуто электрической паутиной вен-проводов. Сколько ангелов запуталось в ней и погибло, сожжённых горячей кровью города? Об этом знал только Маревский. Знал и смеялся за обтянутым серой кожей рулём своей "Волги". Ему сейчас самому нужен был ангел. Нужен действительно до зарезу.
  

* * *

   Теперь Владимир Петрович мог всё... Хрупкие сущности вещей и событий разговаривали с ним на языке молчания, сообщая смыслы, что хотел он разгадать. Он увидел, наконец, золото там, где другие видели лишь грязь... Великий Паук Наамах - теперь он, Владимир Петрович, создавал собственный балаган Смерти. Хоть и была эта древняя славянская богиня войны, Матушка-Смерть, лишь маленькой ипостасью, крохотной пристальной сутью Великой Матери Наамах -- прародительницы всех демонов. На письменном столе Владимира Петровича в окружении красных и синих свечей высился алтарь, сложенный из книг. Толстые тома классиков и увесистые энциклопедии образовывали конструкцию, напоминавшую пирамидальные храмы ацтеков. Вершину алтаря венчала выкупленная у Маревского статуэтка.
   Вернувшись домой, Владимир Петрович долго и внимательно разглядывал это сооружение. Перебирая солнечные чётки тамплиера, он шептал что-то невнятное. Наконец, из сумки, с которой он только что сходил на базар, Владимир Петрович вытащил живого голубя.
   Белая толстая птица испуганно закурлыкала. Подойдя к алтарю, Владимир Петрович протянул левую руку с зажатым в ней голубем к красивому лицу сандаловой статуэтки. Свободная правая рука, скользнув в джинсовый карман, вытащила кнопочный нож. С насмешливым лязгом выскочило из рукоятки заточенное, узкое, как луч, лезвие. Изменившимся голосом Владимир Петрович начал произносить слова, которых он не знал, но которые обитали теперь в нём.
   -- Её лицо -- свет...
   -- Именем Асмодея, возлюбленного сына Наамах...
   -- Бога, который заставляет сверкать, который очищает...
   -- Который заставляет сиять подобно небу, который делает чистым, как земля...
   -- Который заставляет сверкать, подобно внутренности небес...
   -- Злой язык пусть в стороне стоит...
   -- Реки крови, текущие из блаженных долин Эдема...
   -- Кровь, текущая прямо из священного Евфрата...
   -- В Абзу рождённые, всемогущие...
   -- В Эреду рождённые, коснувшиеся древнего кедра...
   -- Кедра коснувшиеся, хашур коснувшиеся...
   -- Неба вверху коснувшиеся, Земли внизу коснувшиеся...
   -- Сошедшие в преисподнюю и оставшиеся там до определённого времени...
   -- Скоро пробьёт час единения...
   -- С вашими бедными братьями и сёстрами на Земле единения...
   -- Вы коснулись тела человека, сына своей богини...
   -- Его очистили, сиять заставили...
   -- Бог богов, отец великого страха хранит меня...
   -- Тот, чьё имя нельзя произносить вслух, хранит меня.
   -- Царица теней Наамах открывает для меня ворота...
   -- Ворота Великой Трапеции открывает она мне!
   Перетянутый упругими жилами кулак сжал замершую птицу. Сильно хрустнули голубиные косточки. Солёненькая тёплая струйка алой молнией брызнула в лицо Владимиру Петровичу. Тяжёлые красные бусины закапали с обвисшего птичьего хвоста. Ножом Владимир Петрович вспорол раздавленную голубиную грудку и скользкими пальцами выдрал крохотное, тёпленькое ещё сердечко. Робко склонившись над статуэткой, Владимир Петрович почтительно и осторожно обтёр её кровавым кусочком. Кровяные разводы, оставленные сердцем жертвенного голубя на полированной поверхности статуэтки, моментально исчезли. Наамах за какую-то секунду впитала кровавые капли в своё древнее изображение. Голова статуэтки медленно повернулась к Владимиру Петровичу. Деревянные крылья расправились, щупальца заизвивались маленькими змейками. Богиня медленно развела все четыре руки, широко расставила ноги, открыв Владимиру Петровичу крепкие груди, с украшенными колечками сосками, и похожую на раковину вагину. Рот статуэтки приоткрылся -- длинный змеиный язычок заскользил между острыми кошачьими клычками. Опустившись перед ожившей статуэткой на колени, Владимир Петрович робко ввёл ей в раскрывшуюся половую щель окровавленный средний палец левой руки. Зарычав, статуэтка оседлала палец, страстно изгибаясь тонким телом. Восхищённый Владимир Петрович другой рукой слегка дотронулся до груди своей богини. Острые, как иголки, зубы впились в дерзкий указательный палец, коснувшийся колечка на миниатюрном соске. Обхватив палец верхней парой рук, Наамах, рыча, присосалась к нему. Украшенная рогами и тиарой головка раскачивалась в ритм проглатываемым каплям крови Владимира Петровича. Нижняя пара рук Наамах ласкала средний палец другой его руки, ввёдённый ей в промежность. Фантасмагорическая оргия продолжалась минут десять. У Владимира Петровича кружилась голова, перед глазами чередовались причудливые фиолетовые вспышки и тёмно-коричневые пятна. Внезапно оторвавшись от обескровленного, онемевшего пальца, богиня посмотрела прямо в лицо Владимиру Петровичу.
   Из головы Наамах вышли язычки синего пламени и хороводом завертелись вокруг её тиары. Левую руку Владимира Петровича пронзила внезапная острая боль. Завыв, он попытался вытащить свой палец из богини, но без толку: та крепко сжала его своими бёдрами. Задрав голову вверх, Наамах завизжала громко и пронзительно. У Владимира Петровича заложило уши. Он вскочил на ноги и, забыв всяческое почтение, бешено затряс рукой, стряхивая ожившую статуэтку, срамным местом вцепившуюся в его палец. Та вдруг стала невероятно тяжёлой: Владимиру Петровичу показалось, что на руке у него болтается гантеля килограммов в шесть. Схватив богиню свободной рукой, он стал отдирать её от себя. Та кусалась и царапалась с такой злобной энергией, что кожа на кисти Владимира Петровича за секунды превратилась в кровавые лохмотья. В конце концов ему удалось медленно вытащить свой палец из жестокой промежности Наамах. Из божественной вагины показалась чёрная змея с яростными жёлтыми глазами. Именно эта гадина и вцепилась в палец, причиняя непереносимую боль.
   -- Ах, тварь!
   Метнувшись обратно к алтарю, схватил Владимир Петрович нож и, распяв вопящую Наамах на поверхности стола, изловчился запредельно и резанул по змее. Вспышка багрового света ослепила и оглушила его. Что-то с силой швырнуло Владимира Петровича об стену. Свирепые голоса завопили со всех сторон, засуетились какие-то синие рожи на потолке. Кто-то огромный схватил Владимира Петровича за шиворот и долбанул головой об пол. В мозг вонзились миллионы свирепых когтей. Загрохотали гулкие подземные взрывы. Распахнулись ворота Великой Трапеции и, войдя в них, Владимир Петрович стал по-настоящему свободен.
  

* * *

   Марина, стоя на обочине, терпеливо поджидала, когда кто-нибудь из проезжающих остановится. Сегодня у неё не было ещё ни одного клиента. А если она до вечера не ширнётся, у неё начнётся ломка. Чёрт, она может загнуться тут... Ну, давай же, козёл, притормози! Смотри, какие у меня классные ноги. Даже розовые струпья экземы их нисколько не портят. Эх, покурить бы. Даже на сигареты денег нет, не то что на герыч.
   Серая "Волга" плавно притормозила возле девушки. Наконец-то. Марина быстро подошла к автомобилю, нагнувшись, заглянула внутрь. Человек за рулем призывно махнул рукой -- садись, мол. Хлопнув дверью, Марина плюхнулась на сиденье, обтянутое бархатным серым чехлом. Привычно оглядела внутренность "Волги" -- чистенький, опрятный салон. Абсолютно ничего лишнего, никаких дурацких фенечек-талисманчиков. Только музыка странная у этого дядьки играет: какой-то дурацкий то ли рок, то ли ещё хрень какая, похожая на нацистский марш. Хозяин машины: полный, среднего роста дядечка, лет под пятьдесят. Вьющиеся седоватые волосы до плеч. Сам такой надутый, похож на мудрого лесного филина из мультика. Перстенёк на руке - кажись, золотой. Шикарная кожаная жилетка поверх белой футболки: светло-коричневая, толстой добротной кожи. Не извращенец ли? Похож... Может, зря она села к нему?
   -- Закурить есть?
   -- Возьми в бардачке.
   Пачка лёгкого "Camel'а" обрадовала Марину. Правда, слегка закружилась голова после первой же затяжки: Марина ведь ничего не ела целый день.
   -- Сто пятьдесят в - рот, сто семьдесят - в пизду.
   -- Что-то подорожали услуги жриц любви... Инфляция? Овёс, который героин, нынче дорог?
   Марина тупо молчала. Она уже раскаивалась, что села к этому типу. Хорошо бы просто выкинул её из машины и уехал. Правда, она останется без дозы. Ну, Марина может остаться без неё в любом случае. Именно такие, чистенькие, чаще всего вообще не платят. Зато любят издеваться. Впрочем, мудрый филин, похоже понял её сомнения.
   -- Ладно, получишь ты свои сто пятьдесят. Да не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. В жопу бы тебя, конечно, стоило натянуть, да ведь ты, поди, не подмываешься никогда. Зубы хоть чистишь?
   "Волга" мягко тронулась с места.
   -- А что это за скрипичный ключ у тебя на руке выколот? Он что-то обозначает?
   -- Я раньше в консе, в смысле, в консерватории училась.
   --На флейте, что ли, играть?
   -- Нет, по классу виолончели.
   -- Ну-ну, ангел на панели. Забавно...
   Филин почему-то радостно заухмылялся. Марина равнодушно отвернулась, глядя в окно. Да, когда-то всё было не так. Совсем не так. Она действительно училась в консерватории, у неё намечалось некое будущее. Пока не подсела на геру.
   -- Ну что, едем в парк?
   Марина вяло кивнула головой. Её уже начинало кумарить.
   Заброшенный "Парк победителей" в северной части города был излюбленным местом, куда возили придорожных проституток.
   Минут через пятнадцать серая "Волга", промчавшись по грязной парковой аллее, остановилась возле полуразрушенного строения среди кустов.
   -- Выходи.
   Марина покорно вылезла из автомобиля и направилась и развалинам. За спиной хлопнула дверца. Клиент шёл следом, насвистывая над ухом весёленькое. И тут обрушилось на маринину голову что-то крепкое и тяжёлое. Перед глазами полыхнуло яркой вспышкой, а затем всё заволокло мраком. Весь мир сделался мраком... И тишиной.
   Шумно сопя, Маревский склонился над Мариной. В правой руке он сжимал короткую дубинку.
  

* * *

   На окраине Вселенной -- там, где полыхает вечный огонь среди морей льда, под музыку нелепых тварей танцуют тени грядущего. Миллионы новых солнц ждут пробуждения этих теней, их выхода из приграничной зоны. Осыплются серебряной пылью в сундуки времени остывшие эры и эры. Осядут на грязное дно творения сгнившие останки бесчисленных форм биологического существования. Кривые зеркала порядка сброшены будут со стен Сумеречной цитадели, стоящей на границе двух плоскостей. И когда рухнут раскрашенные стены комнаты иллюзий, чистое дыхание Освобождения омоет светлой, прозрачной волной жилище времени. Из заржавевших сундуков выльется новое, переработанное серебро. Красота Насилия, чистота Содома, праведность Ада образуют триумвират Славы. И новые звёзды нового неба застынут в мерцающих узорах Конечной Цели. Имя которой -- Недосказанность...
  

* * *

   Владимир Петрович матовыми глазами рептилии преданно смотрел на сидящую в кресле женщину. Мёртвый белый огонь, исходивший от неё, изменил всё. Пространство вокруг, самый воздух, мерно тикающие секунды... Наполнил весомой сутью даже мошек, кружившихся вокруг торшера. Ночь -- время тигров. Женщина была тигром: стройная тяжесть мускулов, ждущая убийства или совокупления.
   Она пришла из Великой Трапеции. Посланница Хаоса и Мрака. Владимир Петрович указал ей дорогу сюда, в мир плоти и бытия. Она была тем мечом, что проклятые древние боги вручили прошедшему через Чёрные врата. Этой ночью преодолел Владимир Петрович преграды, не снившиеся человеку. Через затерянные уровни Вселенной, где обитают звездоголовые отшельники, через ледяные провалы, где живые скелеты бродят под вечным снегопадом, стуча костями, и проклинают миры живых. Через мрак и туман преисподней, где боль заблудилась в хитрых глазах дьяволов. Через зеркальные коридоры замков Пустоты -- призраки ангелов поют там о человеческой крови. Спрятанный в глубинах Арктики храм бога-кальмара чуть не заманил его в сеть очарованного сна. Духи Стального круга хотели сожрать Владимира Петровича, увидев, как тень его крадётся по их астральным могилам. И много было такого, чего Владимир Петрович не запомнил, что лишь бредовым ужасом отразилось в нём.
   И когда он вернулся назад, женщина была уже здесь. В разгромленной его комнате, среди этих стен, расписанных кровавыми змеистыми знаками. И сладко, и жутко было заниматься с нею любовью среди разбросанных по полу книг. Никогда ещё член Владимира Петровича не был таким ненасытным и свирепым. Вонзаясь в извивающееся под ним тело, чувствовал Владимир Петрович, как тёмная сила женщины проникает в него, наполняет незнакомой раннее энергией и освежающей злобой. Схватив нож, он вырезал на упругой, блестящей коже суккуба символы запретной магии и жадно слизывал густую черную кровь. Сладкую и опьяняющую.
   Женщина шептала ему в ухо трёхмерные слова чужих, потерянных времён: в этих словах была мудрость смерти и страха.
   Когда всё кончилось, Владимир Петрович изменился окончательно. Глядя внутрь самого себя, он видел ядовитые шипы и блуждающие огни. Приманки и крючки для потерянных душ. Вот Владимир Петрович ярко почуствовал плачущего на какой-то кухне ребёнка. Образ этот тут же стал зримым и отчётливым. Ясно услышал вопли ссорящихся родителей плачущего малыша. Шум бьющейся посуды и глухие удары. Он тихонько позвал ребёнка. Тот, встав со стула, вытер кулачком слёзы и решительно подошёл к открытому настежь окну. Бесстрашно влез на подоконник и шагнул в заоконную ночную темень. Внятный, короткий шлепок маленького тела об асфальт...
   Женщина на диване, оскалившись, довольно зарычала. Рука её заскользила между раздвинутых ног. Ступни их, с далеко отставленными большими пальцами в неярком свете торшера смахивали на раздвоенные копыта. "Ещё!" -- пронёсся в голове Владимира Петровича отчётливый приказ. "Я хочу ещё!".
   Ага, вот где-то в районе новостроек, на балконе вознесшегося над грязным пустырём высотного дома, курит нетрезвый парень, поплёвывая в темноту. Оперевшись на перила худыми руками, бесцельно таращится в звёздное небо. Шепнуть ему: "Вниз! Давай! Терять нечего... Твоя жизнь -- бесполезное говно!" Так. Ещё один полёт. Ещё одна жизнь выплеснулась в никуда.
   Молодая женщина, несмотря на поздний час, вешает бельё на широком, как комната, балконе-лоджии. Стоя на невысокой табуретке, приподнялась на цыпочки, орудует бельевыми прищепками. Рядом муж - щурится на неё, нервно вертя в руке спичечный коробок. "Ну, давай же! Толкни! Тебе ничего не будет, она сама упала..." Мужчина резко толкает жену в спину плечом. Мелькнув в воздухе голыми ногами, взмахнув белой наволочкой, та перелетает через балконные перила. А-а-а-ааа... Шлёп, хрясь! Одним молодым вдовцом в мире стало больше.
   И с каждой этой чудесной смертью, устроенной Владимиром Петровичем своим призволом и хотением, рычащие стоны демоницы становились всё громче, всё страстнее... И глаза её, до этого зелёные, сделались абсолютно чёрными: два обсидиановых колодца в бездну. Возбуждённо захихикав, женщина спрыгнула с дивана на пол, и порыкивая, на четвереньках, по-паучьи подобралась к Владимиру Петровичу. Длинные ногти нежно царапнули сжавшуюся мошонку. Широко раскрыв рот, полный острых волчьих зубов, женщина двумя руками вложила в него моментально затвердевший, выпрямившийся член. Владимир Петрович почувствовал, как длинный, узкий её язык змеёй обвился вокруг фаллоса. Сжимался упругими кольцами, двигая кожу на члене туда-сюда. Щекотал головку снизу, там, где самое чувствительное и уязвимое место. Нечеловеческий, прекрасный язык -- в силах разве обычная смертная женщина подарить подобные ощущения. О, мрачные шлюхи Ада, за ваши ласки можно отдать всю Вселенную со всеми её жалкими и бессильными богами! ЧтС они против вас! Агония священного огня отражается на вашей медной коже. Ваши рога пронзают небо, сотрясая стены Небесного Иерусалима, вселяя страх и вожделение в ангелов. Ваши ноги попирают народы Земли с самого начала времён. Цари царей жертвуют миллионами своих подданых ради единого вашего прикосновения. Ради капельки вашей чёрной крови, дарующей спасение тела и души на целую Вечность... Печатью девяти имён, танцующей свастикой -- цветком Пробудившегося Зверя метите вы границы своего царства. Царства, коему не будет конца...
  

* * *

   Закрыв тяжёлые двери гаража, Маревский проверил замки. Всё надёжно. Никто не войдёт сюда, не помешает... Тусклые, запыленные светильники вдоль грязных, пятнистых стен, по-особому сгущали мрак в углах и тени от предметов. Отпнув в сторону старую кошму, лежавшую в углу за верстаком, Маревский открыл таившийся под ней спуск в погреб. Неуклюже спрыгнул на кирпичный выступ внизу, сбоку под деревянным люком. Разобрал четыре скользкие, отсыревшие доски, закрывавшие лаз в это небольшое подземелье. Ржавая железная лестница уходила вниз, в подсвеченный хилой лампочкой чёрный квадрат. Чертыхаясь, Маревский выбрался из тесного пространства под люком на сырой цементный пол гаража. Всё тихо. Жертва молчит. Правильно, так и должно быть. Он умеет пользоваться своей дубинкой. Умеет утихомирить надолго.
   Бить надо всегда в основание черепа. Но главное - верно рассчитать силу удара. Чуть слабее - жертва может и не вырубиться, может поднять крик. Чуть сильнее - вырубится окончательно и бесповоротно... До самого судного дня не очнётся. А если врезать правильно, по науке, то часа два полного беспамятства ей обеспечено. Что, в принципе, и нужно.
   Серая "Волга", вернувшаяся в стойло, представилась Маревскому комфортабельным гробом на колёсах, вкаченным в склеп. На заднем сиденье автомобиля лежала оглушённая проститутка. Согнувшись, Маревский выволок её из машины. Коротко остриженная светлая голова пленницы болталась, изо рта тянулась вязкая паутинка слюны. Уложив добычу на пол, Маревский достал из своей сумки кляп и верёвки. Помогая себе кинжалом, сорвал с девушки одежду: короткую синюю юбку, светло-сиреневую блузку, трусики. Отшвырнул туфли. После ритуала надо, что ли, сжечь это барахло...
   Распутав мотки верёвки, Маревский, словно гигантский паук, тщательно опутал нейлоновой паутиной свою жертву. Накрепко скрутил ей спереди запястья, плотно связал украшенные выколотыми скорпионами щиколотки. В рот засунул приготовленный загодя кляп. Брезгливо обтёр об изрезанную юбку обслюнявленные руки и затянул на затылке квёлой девки кожаные ремешки, удерживающие во рту у неё красный каучуковый шар. Подтащив связанную проституку к люку в полу, Маревский продел ей под мышки толстый серый канат, валявшийся возле лаза. Завязал на голой спине тугой узел скользящей петли, поднатужился и усадил жертву на край колодца. Держа напрягшимися руками канат, аккуратно столкнул связанную вниз.
   Упёршись одной ногой в стоявший рядом стеллаж с автохламом, спустил бессильно повисшее на канате тело в погреб. Затем, прихватив сумку, слез туда и сам. Ржавая, холодная лестница испачкала мокрой сопливой грязью руки и штаны.
   Голая Марина, которую холод и сырость привели в чуство, визгливо мычала сквозь кляп. В свете висевшей под потолком слабенькой лампочки лицо её в чёрных потёках туши, казалось физиономией странной куклы. Вытращенные глаза блестели белым бутылочным стеклом. Раздавленным червяком извивалась девушка среди грязи и мусора на холодном бетонном полу, пытаясь освободиться от впившихся в конечности пут.
   Погреб в гараже Маревского был любопытным местом. Здесь не было полок, на которых обыватели хранят банки с помидорами и солёной капустой. Не было гор картошки и моркови... Посередине небольшого квадратного пространства стоял сваренный из железа стол, похожий на теннисный. Ножки его были вмонтированы в пол, а по краям столешницы приварены высокие квадратные скобы. Поверхность стола была ржавой, в отталкивающих буро-зелёных пятнах. Посередине её стояла небольшая жаровня с остатками золы и угля.
   Стены подвала были изрисованы немыслимыми закорючками, колючими кругами и угрожающими треугольниками... В углу, на маленькой металлической полке -- какие-то коробочки, бутылки, что-то мелкое и непонятное. Атмосфера ледяного безумия дышала из каждой щели этого необычного места.
   Маревский, поставив на пол сумку, подхватил стонущую Марину на руки и уложил на стол. Завёл ей связанные руки за голову и намертво примотал их к одной из скоб. Таким же образом закрепил на другой стороне стола ноги, прикрутив их так, чтобы железная скоба врезалась в подошвы. Тело связанной проститутки натянулось, словно струна, повиснув над ржавой поверхностью стола. По его углам Маревский зажёг четыре зелёные свечи. В жаровню плеснул чего-то вонючего из бутылки, взятой с полочки, и тоже поджёг. Весёлые языки сине-оранжевого пламени заплясали в широком металлическом блюде.
   -- Поджарься немножко...
   Маревский подвинул жаровню под растянутую на скобах Марину. Та иступлённо задёргалась в своих оковах, с жалким мычанием вместо крика. Из вращающихся глаз катились густые, тягучие слёзы.
   Взяв с полки длинный стальной стержень с чем-то напоминающим краба на конце, Маревский быстро и деловито просунул его девушке между тяжело сжатых бёдер - глубоко во влагалище...
   Тело пленницы заблестело от выступившего пота. Подогреваемое снизу жаровней, оно мучительно извивалось, силясь хоть на долю секунды убежать от боли. Щёлкнув кнопкой на рукоятке стержня, Маревский стал медленно поворачивать его в разные стороны. Краб, растопыривший внутри Марининого тела острые лапы и клешни, рвал и кромсал её срамную плоть. Кровь, злобно шипя, падала большими каплями в огонь... Вооружившись затем кинжалом, Маревский сделал на измученном теле тринадцать одинаковых глубоких надрезов: под мышками, на грудях, внутренней стороне бёдер, на животе, на руках, на щеках и на лобке. Быстро отойдя от корчащейся в агонии жертвы, он достал из сумки коричневую книгу. Вытянув правую руку с кинжалом перед собой, плавно повернулся, стоя на месте, по часовой стрелке. Словно обрисовал блестящим, умытым кровью лезвием, невидимый круг возле себя. Раскрыв после этого книгу, преступный антиквар торжественно зачитал диковинные, угрюмые слова.
   -- Киа! Уиа! Шимморриаш тхол аррагах!
   -- Ниалларот! Беттиарр! Ценнирот!
   -- Навендах! Митторих! Хеллистиарр!
   -- Гламишда! Сфоттарра! Ниффрресторрта!
   -- Киа! Уиа! Шейта! Шейта! Тцаттогуа! Тцаттогуа!
   Явственно послышался громкий, глубокий вздох -- словно его испустили сами стены унылого погреба. Резкий порыв обжигающего запредельным холодом ветра ударил Маревскому в лицо, взметнув волосы, едва не выбив книгу из его рук. Свечи на столе моментально погасли. Лампа под потолком закачалась, замигала и вдруг шумно лопнула. Но темно в погребе не стало. Знаки, которыми расписаны были стены, засветились ярко, налились багровым вулканическим огнём.
   Переливались красными прожилками угли в жаровне. Пламя в ней погасло под ударом запредельного ветра, и полувыгоревшая жидкость лишь постреливала золотыми искрами. Кровавые полосы на теле жертвы, оставленные кинжалом Маревского, агатово блестели в демоническом свете, исходившем от стен. Возле стола прямо перед Маревским сгустилось чернильное облако живой темноты. Внутри этого облака пронзительно зазвенело. Что-то белое проступило из сгустков мрака. Маревский напряг глаза, всматриваясь в это нечто. В воздухе отчётливо проступила фигура твари, очень похожей на обезьяну со светящейся сине-зелёной шерстью. Тварь была облачена в белоснежный арабский бурнус. В левой лапе она держала длинный посох, на вершине которого болтался серебристый колокольчик. Летая кругами над жертвенным столом, тварь хриплым голосом произнесла:
   -- Он идёт. Он уже рядом.
   После каждого слова адская обезьяна тревожно и печально трезвонила своим колокольчиком. Указывая кинжалом на Марину, Маревский строго, властно сказал:
   -- Дозволяю тебе вкусить. Отведай живой крови и приготовь путь своему повелителю!
   Глаза зверя загорелись бесстыдной жадностью и неистовством. Он стремительно метнулся к связанной девушке. Чмокая, хищно урча, присосался к её кровоточащим ранам. Вонзал в них чёрные обезьяньи пальцы, раздирая мясо и кожу. Морда твари покраснела, перемазавшись кровью проститутки, белые одеяния мгновенно стали алыми, словно маковые лепестки. Стоны жертвы оборвались: к потолку ударил фонтан крови из разорванной когтями артерии на шее. Демон жадно хватал эти струи толстыми синими своими губами. Напившись досыта, он с алчным хлюпанием высосал у мёртвой глаза. Пробив посохом грудную клетку, вырвал остановившееся сердце.
   -- Подарок повелителю! -- прохрипела тварь, утирая мохнатой лапой окровавленную пасть. Звякнув колокольчиком, дух бросил сердце об пол. Погубленная жизнь шлёпнулась на влажный бетон. Красная мышца с обрывками вен и артерий походила на изуродованного осьминога-мутанта. Схватив посох обеими лапами, посланец преисподней затрезвонил яростно и быстро, вопя:
   -- Хозяин, хозяин! Темнота здесь!
   Захохотав, тварь исчезла. Просто погасла, померкла... Колокольчик, будто прощаясь, тренькнул откуда-то издалека. Из брошенного в грязь сердца вырос волшебный цветок. Тонкая, бархатно-сиреневая роза распустилась... Раскрыла окраплённый рубиновой росой бутон, из которого изящно выплыла перевёрнутая пентаграмма. Застыв на уровне лица Маревского, она замелькала серо-синим телеэкраном. Три благообразных, словно у телеведущих, лица по очереди сменяли друг друга в этом зловещем окошке. Сквозь треск и шипение, издаваемые дьявольским механизмом, они заговорили. Похоже было это на то, как если бы один человек говорил на три голоса сразу.
   -- Внимание, а теперь прогноз погоды. Завтра днём погода нелепо умеренная, без осадков... Число смертей после полудня не увеличится. Бытовое насилие, как всегда, в норме. По вашим многочисленным заявкам передаём песню Бетховена "Кораблекрушение мечты" в исполнении Аллы Пугачёвой...
   -- Не валяй дурака!
   -- А что тебе нужно?
   -- Мне нужен ответ.
   -- Спрашивай.
   -- Что мне делать?
   -- То же, что и всегда. Убивать.
   -- Скоро ли меня призовут?
   -- Скоро.
   -- Могу ли я изменить предначертанное?
   -- Нет. Не можешь.
   -- Рухнут ли свинцовые башни?
   -- Они уже рухнули, а ты, дурачок, и не заметил.
   -- Почему мне нельзя в Трапецию?
   -- Следуй своему пути. Выбора нет. Никогда не было.
   -- Я понял тебя. Забирай своё и уходи. Я прерываю соединение.
   Маревский захлопнул книгу, и кинжалом начертил в воздухе знак Искупляющего Забвения. Пятиконечный экран потух. Пентаграмма погасла. Вместо трёх физиономий на ней проявился мигающий голубой глаз, покрытый сетью красных прожилок. Он похабно подмигнул Маревскому. Кровавая слеза, скатившись сквозь рыжие ресницы глаза, бесшумно упала на пол. На нижнем луче инфернальной звезды осталась лишь красная дорожка. Пентаграмма стремительно закрутилась, превратившись в яркий лунный диск, и вдруг исчезла, хлопнув пистолетным выстрелом. Растерзанный труп на столе, пятна крови, сердце с проросшим из него цветком -- всё исчезло. Пропало, растворившись колеблющимся дымчатым маревом. Медленно погасли знаки, начертанные на стенах. В спёртом воздухе погрузившегося в темноту погреба отчётливо запахло серой...
  

* * *

   Невообразимые сокровища Зла, спрятанные в подвалах небытия, всегда влекли вдохновенных извергов и безумцев. Тех, кто не умещается в отведённые ему природой размеры. Отринутые судьбой, проклятые небом, охаянные своим племенем, бредут они, прекрасные отщепенцы, скользкими тропками надежды. Надежды на Неминуемое... Где та любовь, что была обещана им когда-то? Где мудрость, которую представляли им в блеске божественной славы? Где величие, завещанное прошлыми битвами? Ничего этого нет и не было никогда. Красота не живёт в канализации. Богатство не даётся рабам. Сила не ходит среди калек.
   Кости и прах, гнилые доски древних гробов, учение червя -- это ли путь надежды?
   Вечная Трансформация... -- шепчет мне по ночам Царица, -- Вечный путь из ничего в никогда... Обновление смертью -- тайна, о которой всегда рано говорить. В начале действительно было слово... Прекрасное слово НИЧТО.
  

* * *

   "Новый, 128-й, контакт с Пандемониумом произошёл сегодня, в шесть часов двадцать восемь минут вечера по местному времени в специально оборудованном погребе моего гаража. Произведено стандартное приношение. Использован ритуал 209-й из "Книги Ложных чисел", для обычного вызова сущности 14-й иерархии шестого уровня. Степень безопасности была гораздо ниже предусмотренного минимума. Необходимость срочного контакта не оставила времени на тщательную подготовку. Результаты неутешительны. Я более не в состоянии противостоять пробуждённым мною силам. Срок договора истекает. От меня требуют замкнуть цикл. Я прихожу в ужас при мысли о том, КТО стоит за всем этим и чего он добивается. Или это она? С каждым годом я путаюсь всё сильнее. Знаки Трапеции не служат мне -- это плохо. Со мной обращаются как с инструментом, и я ничего не могу тут сделать. Братья из Пражской ложи мертвы -- она убила их за отказ стать её рабами. Берлинский филиал Чёрного ордена полностью деморализован: он не ожидал такой силы и агрессии от обычной статуэтки. Если десятки призрачных суккубов наделены такой властью... Чего ждать от самой Царицы? Новой эры? Конца света? Я единственный, кто продолжает выполнять церемонию. И я доведу её до конца... Хотя и не понимаю всего, что происходит со мной. Что происходит со всеми нами... Выбора нет. Никогда не было".

(Из чёрного блокнота Маревского).

  

* * *

   Обойма с тремя избранными патронами, приятно щёлкнув, вошла в плоскую удобную рукоять. Хороша машинка ПСМ. Лёгкая и надёжная. Как пишут в справочниках: "...отличная кучность боя, высокая вероятнось поражения цели, удачный баланс, удобство управления... всегда готов к быстрому открытию прицельного огня, что имеет немаловажное значение при выполнении специальных задач". Когда не имеешь права на промах, такие характеристики, словно мантры, внушают уверенность. Впрочем, один-то раз он уж точно не промахнётся... Побаюкав пистолет на ладони, Маревский сунул его в глубокий карман своей кожаной жилетки. Специальная задача. Так-так...
   Время к полуночи. Обесцвеченный глаз полной луны заглядывает в окна сквозь раскинутые ветви старой яблони. Сегодня очень тихо. Не слышно ни машин, ни пьяных криков в подворотне. Даже трамваи не гремят наэлектризованным железом по ночным улицам. Хорошо бы выпить чего-нибудь. Но, пожалуй, лучше не стоит... Всё-таки ночь. Грозная, молчащая ночь... И он, Маревский, вот-вот столкнётся с одной из Её оживших теней. Предвестницей нового мирового порядка. Надо собраться предельно. Приближается момент истины. Момент, когда хрусталь тёмного неба расколется и пепел чужого мира взметнётся в яростных завихрениях над спящей планетой. Взяв чёрную трубку телефона, Маревский неспеша набрал номер, мягко нажимая пальцем пластмассовые подушечки пронумерованных кнопок.
   -- Да, слушаю вас... -- Голос нежный, словно янтарный мёд, в котором растекаются прожилки невинной крови, заставил Маревского вздрогнуть. Ощутив всем телом холодную влагу испарины, собравшись с силами, он ответил:
   -- Могу я услышать Владимира Петровича?
   Надрывный, звенящий смех вырвался из телефонной трубки, и женский голос, сделавшись вдруг низким и хриплым, произнёс:
   -- Сейчас он подойдёт... -- и снова взрыв неприятного визгливого хохота.
   Маревский с ужасом и тоской слушал эти мёртвые звуки, сжимая, будто амулет, пистолет в кармане. Холод оружия: такой приятный и обнадёживающий.
   -- Да! Кто это? Говорите, слушаю... -- Голос Владимира Петровича, его знакомые интонации. И в то же время какой-то странный: сипящий, клокочущий. Будто захлёбывался Владимир Петрович собственными слюнями.
   -- Это Маревский. Мне нужно встретиться с вами. Можно мне приехать?
   С того конца раздался ехидный звук, с каким приоткрываются ржавые засовы.
   -- А что вам нужно?!
   -- Мне нужно кое-что показать вам.
   -- Хорошо, приезжайте завтра.
   -- Нет, мне надо быть у вас сейчас. Дело такое, что промедления не терпит. Это связано со статуэткой.
   -- Не валяй дурака, Маревский. Поздно уже... -- В голосе Владимира Петровича послышалась испуганная злоба.
   -- Вы знаете, какая сегодня ночь? Самая короткая ночь в году. Праздник Ивана Купала...
   -- Ну и что?
   -- Днём будет поздно. Если я сейчас не приеду, вы погибли... Она сожрёт вас.
   -- Ишь, какой заботливый! А зачем же ты её мне продал? Думаешь, я идиот? Не знаю, что ты задумал? По трупам хочешь в рай пройти? Из чужих костей вселенский трон себе мастрячишь? Поздно опомнился, дружище! Я теперь знаю, что ты такое... Я теперь всё знаю!
   Крики Владимира Петровича превратились в невнятный клёкот, и он бросил трубку.
   Маревский, отставив замолчавший телефон, грустно оглядел свое жилище. Вот и свершилось. Ещё никто не убежал от своего предназначения. Да, он неплохо провёл тут время. Уютно и спокойно. Что же, теперь всё это останется тебе, Ваня. Будь умницей... Не пусти по ветру мои накопления. Я ещё вернусь. Когда-нибудь.
   Погладив кота, Маревский резко дунул рыжему зверю в морду. Кот, зажмурившись и поджав уши, издал недовольное, протяжное "мя-я-я-я-я..."
   Маревский отпустил Ваню и вышел прочь из комнаты. Из комнаты, из квартиры, из подъезда...
   На ковре остался сидеть одинокий рыжий кот. И светились изумрудные глаза кота бесовским лукавством, злой мудростью и нежной жестокостью.
  

* * *

   Балаган Смерти Владимира Петровича уже не вмещал в себя всех аттракционов, всех трюков и фокусов. Бесчеловечная сложная красота кружилась теперь в голове сверкающим колесом, вытеснив обыденное сознание. Превратив его в шумовой фон, в еле слышную шарманку с надоевшей мелодией. В каждом мельтешении вздорных секунд, в каждом их прыжке от света к тьме, в каждом штрихе, оставляемом временем на поверхности бытия, видел Владимир Петрович начало. Пожары и кровь, геноцид и массовые убийства во вчера ещё мирных городах. Огромные, чёрные самолёты с воём и рёвом, будто воскресшие драконы, низко проносятся над жилыми массивами. Оставляя за собой цепь взрывов, дыма и пламени. Спальные районы объяты океаном свирепого огня... Взлетают осколками, среди чёрных волн взметнувшейся к небу земли, заводы и фабрики. Вскипевшая вода водохранилищ, вырвавшись на свободу через взорванные плотины, сметает своими буйными мутными валами деревни и города. Плодородные земли стали болотами. В них гниют трупы застигнутых ядовитым газом беженцев. Огромные синие черви копошатся, плюхаясь в гнойной жиже, среди этих гигантских мёртвых полей. Летающие твари, похожие на скатов, высматривают прячущихся в руинах городов, обезумевших человеков. Вот шевельнулось что-то под кучей обожжённого хлама, среди искорёженных вывесок и обломков автомобилей. Тварь планирует вниз, из её хищно раскрывшегося брюха вываливается шевелящийся комок жёлтых щупалец: хвать! И в нём, как в огромном сачке забился, жалобно крича, ребёнок лет десяти. Щупальца с добычей втянулись обратно: сомкнулись края пятнистой плоти, приняв свежее мясо. Довольно квакая, гнусная тварь улетает прямо к закату. Туда, где плачущее воспалённое солнце спешит укрыться за горизонт.
   Одичавшие, озверевшие полулюди истребляют друг друга на обломках своего рухнувшего мира. Боевые барабаны, сделанные из кожи пленников, оглашают их ночи гимном великому истреблению. Вчерашние бизнесмены жарят живьём в огромных кострах пойманных вчерашних рабочих. Жрут их, бестолково ссорясь и вырывая друг у друга куски дымящейся плоти. Вчерашние художники и писатели режут друг другу глотки, дерутся молотками и лопатами из-за самок и чудом уцелевших, случайно найденных бутылок с алкоголем. Толпы свирепых азиатов хаотично носятся по развороченному континенту, подвергая чудовищным пыткам свои жертвы перед тем, как изнасиловать их и съесть. И с фиолетово-оранжевого неба смотрит на погибающее человечество прекрасное, радостно смеющееся лицо... Лицо божественной змеи Наамах.
  

* * *

   Владимир Петрович стоял в коридоре и с удовольствием рассматривал себя в зеркало. Втиснутое в резную медную рамку, это старое зеркало радовало его. Из глубин зазеркалья в глаза Владимиру Петровичу смотрел высокий, очень худой человек. Точённое, будто вырезанное из слоновой кости лицо светилось сквозь амальгаму нездешней белизной. Бесшумно, по-кошачьи, подкралась сзади женщина, обняла Владимира Петровича тяжёлыми мраморными руками. Женщина в зеркале не отражалась. Не отбрасывала своего изображения в серебряном вывернутом пространстве. Губы женщины - крупные, резко очерченные - прильнули к узким бледно-розовым губам Владимира Петровича. Острые клыки дьяволицы впились в его язык, прокусив насквозь. От боли, от жестокой неги бессильно обвис Владимир Петрович на крепких золотистых плечах злой хищницы. Та, выпустив его язык, зашептала:
   -- Скоро он явится.
   -- Кто - Маревский?
   Владимир Петрович с трудом мог говорить: прокушенный язык распух, причиняя острую боль, заполняя рот солёной кровью.
   -- Готов ли ты служить мне, о человек, рождённый на стыке миров?
   -- Готов, Царица... Но о чём ты говоришь?
   -- О знаках избранности, о том, что выделяет тебя.
   -- Объясни, Царица.
   -- Он не случайно выбрал тебя. Не случайно именно тебе продал мою статуэтку. Он знал, он видел, что ты из тех, кому открываются Врата Великой Трапеции. Бремя древней славы, тень Атлантической короны лежит на твоём сердце... В тебе течёт кровь Властелинов, исчезнувшего народа гигантов. Лишь людям с такой кровью дано увидеть то, что нынче видел ты. Побывать там, где ты недавно побывал. Делать то, что ты сегодня делал ради меня. Он, этот Маревский, хочет уйти в Великую Трапецию, жалкий слизняк! Но всех его возможностей хватает лишь на то, чтобы якшаться с презренными астральными тварями. Он увидел твой свет и захотел использовать тебя.
   -- Я уже понял это, моя Царица. Понял сразу же, как только ты пробудила меня от мерзкого сна!
   -- Сегодня великая ночь, Ночь Торжества Великой Матери Планет. Забудь о том, кем ты был, кто ты есть. Киммерийские тени изменили твоё естество. Через чёрное, через белое, через красное -- к Ликующей Радуге, к огням Небесного Вавилона. Вечный Шабаш в осенних садах Эдема -- вот смысл и восторг непрекращающейся жизни. Ступай смело вниз и вниз, и обязательно окажешься наверху. Эейя! Эмен хетан!
   Золотые, переливчатые искры закружились вьюгой перед глазами Владимира Петровича. Зазеркалье наполнилось кровью: тоните, отражения, тоните! Яд и песок, яд и песок вокруг! Падающими звёздами, с визгом и хохотом, проносятся мимо порождённые пустыней крылатые змеи безумия! Да! Поиграем с изысканным сумасшествием! Порезвимся с безумием! Время для шабаша!
   Часы в виде гроба бьют полночь. Оживают мёртвые на древних кладбищах, и ворон несёт в клюве глаз повешенного бога. Хаос...
   Кто это там пляшет, скачет и вертится волчком среди белеющих в ночи развалин? Какая странная музыка... Какая дикая какофония: смесь скрипок, флейт, бубнов, арф и органа... Гимн космической анархии. Хор низких, утробных голосов тянет варварскую песню без мотива и рифмы. И где-то в глубине всего притаилось и ждёт осмысление кошмара... Долгожданное преодоление рубежа. Нерушимого барьера между концом и началом.
  

* * *

   Проснувшись, Владимир Петрович долго лежал, недоумённо глядя в потолок. Не было там никаких видимых знаков, и светящаяся рука не вывела на извёстке: мене, мене, текел упарсин. Тикал будильник на книжной полке. В окне темнота. Ночь. Красиво подсвеченная луной ночь. Как странно. Когда же он заснул? Снились какие-то кошмары, какой-то красочный бред... Чёрт, голова кружится. Ну, да -- нанюхался же той зелёной гадости нынче днём. В лифте какая-то сволочь чего-то разлила. Владимир Петрович встал с дивана, чтобы зажечь свет. Почему-то не горит настольная лампа, а он обычно не выключает её, привык спать со светом.
   Пощёлкал нашаренным в темноте выключателем - светильник не загорелся. Должно быть, лампочка перегорела. Включив большой свет - стеклянные плафоны-ландыши люстры, - Владимир Петрович вздрогнул.
   В аккуратной прежде комнате царили сумбур и бардак. Разбросаны по полу, будто перебитые разноцветные птицы, книги... Тёмные, нехорошие пятна на ковре... Да что это, в самом деле? Что там блестит? Нож? Почему он в крови? Владимир Петрович осмотрел себя: ни порезов, ни ран... Ни единой царапинки. Откуда же кровь? Почему-то сильно болит язык - будто его прищемили или проткнули. Владимир Петрович внимательно рассмотрел отражение своего языка в коридорном зеркале, при оранжевом свете двух настенных светильников. Язык как язык. Только очень уж белый какой-то. Ах, как всё это досадно и некстати. Никогда ещё не бывало с Владимиром Петровичем такого: в беспамятстве натворить бытовых гадостей. Хорошо, хоть в собственном жилье, где нет свидетелей твоему временному безумию. Что ж там разлили в лифте? Сверхубойную отраву для крыс, тараканов и прочих мелких вредителей? Подростки-токсикоманы баловались какой-нибудь химической дрянью? Конечно, поднимать скандал не в его правилах, но такое, чёрт возьми... Одни галлюцинации чего стоят... Да, что же ему там пригрезилось? Размытые, неявные моменты токсического миража припоминаются. Видел он очень красивую, будто выдумка художника, женщину - в реальной жизни таких не бывает. Ещё что-то... Вспоминаются отдельные куски совершенно чудовищных и болезненных видений. Не поддающихся логическому истолкованию и здравому восприятию.
   -- Это не было галлюцинацией.
   На письменном столе, скрестив ноги, сидела ОНА. Женщина из кошмара, богиня бреда. Золотые её глаза, каждый из которых был центром пространства, сжигающей линзой ненормальности, моментально выхватили Владимира Петровича из кожи. Осыпали его распахнутые нервы битым стеклом и облили расплавленным оловом. Он вспомнил Великую Трапецию и понял себя. Понял, что пришёл вот только из Сияющей обители богов обратно в свой мир. Мир, отныне чужой навсегда. Прежнее, человеческое, потухло в нём, как брошенная в воду лампа-коптилка. Тело потянулось вслед за нашедшей себя душой. Трансформация завершилась.
   Сердце забилось в ином ритме, и врезанная в него вавилонская свастика Великой Блудницы выжгла ненужную кровь до последней капли. То, что Владимир Петрович посчитал сначала обморочным сном, беспамятством и бредом, было тем единственным для человека состоянием, способным изменить его по-настоящему. Состоянием, называемым одним из имён Вечной Богини... Ибо выйти из него можно лишь с её помощью. Владимир Петрович только что преодолел смерть.
  

* * *

   Меня постоянно спрашивают: когда кончится этот кошмар? Я говорю спрашивающим: никогда. То, что вы считаете кошмаром, чудовищем, мешающем вашей спокойной жизни и глумящимся над вашими идеалами -- единственное, что живёт. Живёт здесь и везде, повсюду и всегда. И вы-то появились здесь лишь его волей, лишь по его прихоти. Вас ещё контролируют и берегут ангелы, но, поверьте, им это уже надоело. Ангелы мечтают о том, как они будут резать и кромсать вас в лохматые куски. Насиловать ваших детей и живьём сдирать с них кожу. Заливать вам, ещё живым, во вспоротые животы кипящее дерьмо адских псов. Делать из ваших некрасивых скелетов подставки для зонтиков и лампад, дабы украсить ими прихожую в жилище отца своего небесного.
   Человек более не нужен никому. В том числе и самому себе. Он ичерпал себя, без толку растратил дарованные ему преимущества, так и не выполнив своего предназначения. Время его уходит. Ангелы ликуют. Обезьяна, поднятая Высшей волей из нечистот мироздания, начинает обратный путь: во мрак превобытных джунглей, в холод ледниковых ночей, в вечно голодные желудки саблезубых тигров и пещерных медведей. Воскресшая рептилия -- законный господин обезьяны, скоро заявит свои права на земное царство, и новые глаза новых людей напьются новым Солнцем.
  

* * *

   Старый трёхэтажный дом в районе Привокзальной площади давно спал. Над входом в подъезд горел допотопный фонарь "летучая мышь". Ни одно окно не светилось. Дом стоял на небольшой, но весьма крутой горке. Единственная дорожка к подъезду вела через неосвещённый, разросшийся палисадник, огороженный копьями чугунной решётки. Маревский, войдя в калитку, зашагал по укрытому ночными тенями асфальту, по захваченному кустами и высокими деревьями склону -- вверх, к неяркому огню "летучей мыши". К единственному подъезду построенного век с лишним назад неказистого мещанского домика. Опрятная коричневая дверь чуть скрипнула, пропуская Маревского в дом. Низкие вытертые ступени, тусклые лампочки на лестничных площадках, чистые, не опохабленные подростками стены... На гладких белых подоконниках постелены ажурные бумажные салфеточки. Ни плевков, ни окурков -- никаких следов совкового плебейского хамства. Маревский, чей собственный подъезд напоминал общественный сортир, даже позавидовал этой кукольной стерильности.
   На третьем этаже он остановился возле двери в квартиру номер девять. Приблизив ухо к дверной щели, внимательно, по-звериному прислушался. Ни звука, ни шороха, ни писка не уловил он из запертого чужого жилья. Мягким, котовьим движением Маревский достал из кармана длинную, изогнутую на конце блестящую отмычку. Аккуратно, бесшумно вставил орудие взломщика во влагалище замка и попытался тихонько поворачивать в разные стороны. Без толку. Замок не поддавался. Провозившись минут десять, Маревский начал отчаиваться: похоже, попасть сюда без шума не получится. Сколько раз он бывал тут, сколько приглядывался к замку, отмычку подобрал... И нА тебе. Облажался, как глупый школьник. Впрочем, возможно, хозяин квартиры хитрее чем кажется. ИЛИ... Нет, этого быть не может... Она ещё не настолько сильна, чтобы видеть его. Чтобы знать о нём... Разговаривая с Маревским по телефону, суккуб не мог разглядеть, прочесть его намерений. Не мог демон понять с кем общается. Потусторонняя тварь, конечно же, не узнала заклинателя -- он оградил себя от враждебного действия со всех сторон. А если узнала? Если даже и узнала, то всё равно отступать Маревский не намерен. Слишком долго пришлось ждать такого случая, чтобы теперь идти на попятную. Века муторного, пресного ожидания свободы -- проклятие Асмодея, наложенное когда-то на чернокнижника Яна Маревского...
   Всё, хватит. Хуже, чем есть, они ему не сделают. Не осмелятся! Договор истекает этой ночью! Он так решил! Не они его призовут. Он уйдёт сам, без их вечной лжи и театральщины! И не к ним, в лабиринты земного Ада, а в Великую Трапецию! В ослепительно-ласковую вечность без горя и страдания! Разбежавшись, Маревский неожиданно проворно для своей комплекции подпрыгнул. Резко выпрямившаяся, будто пружина, нога с грохотом врезалась в дверь. Опыт по вышибанию чужих дверей антиквар в своё время приобрёл немалый. Но дверь была крепкая, замок прочный... Побледневший от возбуждения взломщик повторил разбег... Кошачий прыжок, удар... Пинок, не встретив препятствия, пришёлся в воздух... Дверь вдруг сама распахнулась, и Маревский влетел в темноту. Подвернув ногу, грузно обрушился на собственное колено. Зацепил что-то руками во тьме: пластмассовый стук падающих мелких вещиц наполнил прихожую.
   В темноте широкого коридора, уводящего из прихожей, послышался грозный стеклянный смех. Вскочив на ноги, Маревский выхватил из кармана пистолет, не видя, собственно, во что стрелять. Дверь за его спиной захлопнулась. Захлопнулась внезапно, сама собой - так же, как и открылась. Маревский оказался в ловушке полного мрака и неизвестно чего ещё. Сжимая в правой руке оружие, левой он осторожно обшарил темноту вокруг себя. Стены, одежда на вешалке... Зеркало. Маревский помнил это зеркало: оно висит перед дверью в комнату. Тут, слева, должен быть выключатель. Пальцы нащупали на стене выпуклый ребристый квадратик. Вспыхнул уютный оранжевый свет.
   Из зеркала на Маревского смотрел пустыми, обожжёнными глазницами разлагающийся труп. Жёлтая блестящая гадость стекала из рваных чёрных дыр по изъеденным червями скулам. Нижняя почерневшая губа почти отвалилась: мерзкий лоскут полуоторванно свисал с дырявого подбородка. Изо рта капала тёмная, как нефть, густая, как сироп, жижа... Кадавр поднял из зеркальных глубин скелетезированную руку. На чёрно-жёлтых пальцах, в лунках от выпавших ногтей, копошились черви. Низким гудящим голосом, зазеркальный покойник прорыдал:
   -- Уходи, Маревский... Я - твоя душа. Уходи... Не то останешься со мной насегда.
   -- Проваливай, скотина! -- Маревский яростно ударил в зеркало рукоятью пистолета. Со звоном посыпались осколки. Острые, словно акульи зубы, останки разбитого зеркала в раме продолжали показывать разрезанного пустотой мертвеца.
  

* * *

   Право на вечную жизнь завоёвывется ненавистью. Без ненависти нет крови, без крови нет любви. Без любви ничего нет. С самого начала - с момента формирования материи, зарождения планет, возникновения великих империй и многомерных пространств - я ненавидел. Ненавидел всех, кто слабее меня, глупее, беспомощнее. Ненавидел богов, царей, обладателей несметных богатств, могучих магов, всевластных жрецов... Всех, кто мнит себя владыками и господами. Все эти однотипные, скучные, убогие маски. Масок много, но Владыка только один. В примитивном плоском мире людей не может быть по-другому.
   Умытая чистой кровью Луна отражается в сияющем лезвии моего топора. Багровые капли падают с него, поят горячей влагой ледяную пустыню Злой Воли. Алмазные троны опрокинуты, разбиты мраморные колонны храмов, и жрецы зарезаны на собственных алтарях. Цари повержены и растоптаны, и богатство более не имеет цены. Народы Земли напутствуются в погибель слугами Смерти. Человеческая ложь брошена в котёл с кипящей серой. Отрада для жаждущих справедливости, праздник для алчущих добра и милосердия. Волшебство живёт ныне в каждом, кто сумеет преобразиться. Пройти жёлтой дорогой Распада по долинам Теней и жестоких иллюзий. Кошмаром заплатить за кошмар, бредом за бред, ядом за яд. Бегство в Никуда оборачивается тотальным поголощением реальности. Разъятием мира на мелкие кровоточащие кусочки -- чем больнее миру, тем лучше. Чем выше небо, тем круче тропа...
  

* * *

   Ещё висел в воздухе звон порушенного зеркала и тошные рыдания трупа ещё не смолки, а Маревский уж метнулся зверино из коридора. Внутрь комнаты - туда, где угнездилось смертоносное порождение иного мира. Иного, сверхреального бытия. Уютный, небольшой зальчик Владимира Петровича, запомнившийся Маревскому аккуратной своей чистотой, изменился полностью.
   Стены зала мерцали мрачными сиреневыми бликами, драгоценной магической вязью - горящими печатями Змеиной Богини. В их свете перевёрнутая мебель, разбросанные вещи казались фантомной декорацией к некоему абсурдному спектаклю. Библиотека Владимира Петровича - внушительное войско книг и альбомов, хранившееся в трёх больших чёрных стеллажах - безжалостно повержено по пол. На письменном столе стояла... точная копия проданной Маревским статуэтки, только в полный рост. Очень высокая, под два метра, богиня холодно и безразлично смотрела на сжимавшего пистолет антиквара. Маревский, утратив прыть, робко подкрался к той, кого ещё недавно тщился перехитрить, застать внезапно и потребовать... Лишь сейчас он осознал, что сила не на его стороне. И петляющей бледной молнией вспыхнуло: осталось лишь одно... Одно-единственное: последний выстрел станет первым.
   Голова, увенчанная аметистово сияющей короной, медленно склонилась к подошедшему. Но пустые, снежные глаза остались безразличны. Тяжело дыша, Маревский не сводил глаз с ожившего воплощения великой повелительницы. Лицо его сделалось безумно, исказилось отвратительно, и кровавые слёзы потекли, капая на грудь. Губы посинели -- на них выступила вязкая собачья пена. Маревский задыхался. Он видел перед собой только плавно извивающиеся щупальца, только чёрные кожистые крылья. Когда божество явлено воочию, кто устоит? Слушая, как шумно стучит сердце в его груди и уши наполняются кровяным рокочущим гулом, Маревский упал на колени.
   -- Владычица сияющих пределов Вечной Тьмы! Возьми мою жизнь и дай мне уйти в Великую Трапецию! Пробил час моей крови! Я искупитель! Я посланный тобой мессия! Это я призвал тебя! Мать Наамах, во имя Асмодея, возлюбленного твоего сына, стань моей невестой!
   Божество злобно захохотало, завыло по-волчьи, когда Маревский быстро и решительно схватил ртом дуло пистолета. Палец твёрдо нажал на курок. Бухнул выстрел -- разлетевшейся кровью забрызгало потолок, пол, светящиеся знаки на стене. Дымящийся пистолет глухо стукнулся об книги, валявшиеся на полу. Тёмно-алый поток хлынул изо рта и носа и моментально залил ковёр под упавшим вниз лицом Маревским. В безумном сиреневом свете самоубийца похож был на брошенный дырявый бурдюк, из которого утекает вино.
   Расправив острые перепончатые крылья, демон соскользнул со стола. Оскаленные клыки блеснули насмешливо. На широко расставленных ногах богиня застыла над Маревским -- тень от крыльев упала на труп. Кончик золотистого щупальца обмакнулся в развороченный пулей затылок, будто в чернильницу. Поднеся щупальце к своим губам, демоница медленно облизала кровь антиквара.
   Откуда-то из серых теней, клубившихся по углам комнаты, вышел Владимир Петрович. Ссутулившийся призрак -- похудевший, измятый, весь в чёрных провалах и изгибах -- двигался он легко и грациозно. Провалившимися глазами смотрел на кровавое пиршество богини с хищной завистью. Та продолжала безмятежно лакомиться Маревским, страстно слизывая кровь его со своих щупалец. Выставив перед собой согнутые под прямым углом руки с тонкими скрюченными кистями, Владимир Петрович упал на четвереньки и пополз. Пополз к трупу, манящему его сочным запахом крови. Седые волосы над ушами взбились, вздыбились -- словно рога выросли на голове Владимира Петровича. Злые подземные колокола гремели в его душе. Казалось озверевшему, будто цветные стеклянные стены рушатся вокруг.
   Владимир Петрович приник бледной пиявкой к скопившейся в ворсе ковра крови. Рыча и сопя, вылизывал её и клацал зубами. И огромный потусторонний червь вырастал внутри Владимира Петровича, заменяя своим студенистым телом сущность и естество.
  

* * *

   Путь в никуда причудлив и извилист. Остывшая рука Маревского нашарила справа от себя пистолет. Холод к холоду. Смерть к смерти. Застывшие глаза мёртвого видят много больше ясных глаз живого. Покойник, оттолкнув щупальце, резко поднялся на колени - будто сзади его сильно дёргнули за невидимые нити. Мощным ударом мёртвая рука вогнала дуло пистолета между ног демоницы. Прямо в золотую, горячую промежность. Выстрел подбросил суккуба вверх. С визгом и рёвом демон рухнул на письменный стол. Из опалённого выстрелом влагалища фонтаном хлестали чёрные горячие струи.
   Третья пуля вонзилась в заклеймённое сердце Владимира Петровича, разорвав в клочья древний знак Перекрёстка. Всё. Дорога Судьбе перекрыта. Линии соединились. Печати Змеиной Королевы на стенах потухли, слились с темнотой.
   Извивающееся в агонии тело женщины на столе осело, опало, провалилось внутрь себя. Шевелящейся коричнево-зелёной массой оно, булькая, развалилось, растеклось по столу. Тяжёлые грязные струи полились на пол. Упавшая на пол корона погасла, кристалл на ней помутнел, наполнился путаницей мелких трещинок. С нежным звоном корона лопнула, разлетевшись облачком мельчайшей пыли. Не осталось ни единого осколка. Ничего не осталось и от самой крылатой женщины. Пузырящиеся жидкие останки суккуба испарились. Демон ушёл из этого мира.
   Мёртвая плоть Маревского рассыпалась в прах. Подхваченный ветром Преисподней, он унёсся прочь - в другие сны, в иные реальности. Лишь белые кости остались на полу - брошенный богами жребий. Владимир Петрович лежал среди этих костей.
   Пистолет валялся возле тела. Это позже даст повод говорить, будто Владимир Петрович застрелился. Убил себя выстрелом в сердце - одинокий чудак, собиратель книг, безделушек и древних костей. Удивительно лишь: почему никто из соседей не слышал выстрела?
   Кстати, некто Маревский, с кем самоубийца вроде бы имел дела, - перенесёт после гибели Владимира Петровича сильное нервное расстройство. Однажды утром его снимут с дерева абсолютно голого и орущего по-кошачьи. Впрочем, скоро он придёт в норму. Правда, разлюбит разговаривать.
   Но пока ещё, в эти стынущие часы, мёртвый Владимир Петрович лежал у себя дома и улыбался. Всё было закончено, магия исчезла: божества не могут долго находиться на Земле. Человеческий воздух даже для них смертелен...
   В квартире осталась только ночь.
  

* * *

   Вот и всё. История рассказана. Небо светлеет -- звёзды уходят в темноту. О вчерашней буре напоминает только поваленный сухостой. Пешка, пройдя путь до конца, не стала ферзём. Она свалилась с края доски и закатилась куда-то. Нет смысла искать её. У этой истории также нет никакого смысла. Нет морали, нет лицемерия, которое так вам по душе и которое вы считаете правильной литературой. Жизнь - это болото. Но гибнущие в нём не хотят замечать протянутых братских рук. Отвергая всякую помощь, они тонут, превращаясь в торф для растопки адских котлов. Это Принцип Колеса.
   Я уже стар. Стар и безумен. Я сижу у своей пересохшей реки и вспоминаю... И жду... А вдруг... Могу ли я увидеть своё отражение в небесах? Могу ли стать камнем? Чердачной совой? Если нет, к чему всё? "Мы обрели наш рай. Мы нашли ключи и вылезли из болота. И, что хуже всего, сделались бессмертны". Так говорят ангелы, и мне смешно это слышать. Большей глупости я не слыхал никогда. Но кровь... Кровь Древней Богини никогда не уснёт во мне... Даже когда сам я засну. Стану мрачным, навязчивым сном для самого себя. Настоящим мёртвым кошмаром... Ведь что нам Вечность, если наша Вечность -- это мы сами?...
  

ИЗ ЧЁРНОГО БЛОКНОТА МАРЕВСКОГО

   (Эту запись адресую я тому существу, что примет мой вид после моей земной гибели и продолжит моё несуществование в мире людей. Моему коту Ване.)
   Я, Ян Маревский -- единственный сын доброго лекаря Эмиля Маревского из Кракова. В 1579 году, в царствование Стефана Батория, волей судьбы я, будучи уже человеком зрелым, посвящённым в запретное, стал членом тайного ордена Чёрных мечей. Церемония моего принятия проходила в ночь на 1 ноября, в подземелье замка Мариенбург. Орден Чёрных мечей -- оккультное наследие тевтонцев, построивших этот замок в 13 веке. Цель Ордена -- подготовить мир наш к приходу ангелов, к уничтожению всего человеческого, к грядущему царству Бафомета.
   Бафомет - это вовсе не царь демонов, как думают болваны. Бафомет - это высшее состояние материи, вселенского вещества. Состояние, при котором происходит единение мужского и женского, жизни и смерти, света и тьмы в одно целое. Состояние полного совершенства и бесконечного экстаза. Говорю кратко, чтобы тебе было понятно. Я до сих пор помню восторг и ужас, запылавшие в моей душе в тот миг, когда твари Пандемониума явились по вызову Верховного Комиссара ордена. Я до этого никогда не видел этих созданий, хотя знал, что они есть, и был наслышан об их деяниях. Им всегда желанна человеческая кровь и плоть -- это единственное, чем их можно привлечь и подкупить. Вопли разрываемых на куски крестьян тонули в величественном рёве Великих Древних. Месса, играемая задом наперёд на органе, служила фоном для этих ужасающих звуков. Стоя вдоль границы охранного круга, мы звенели в золотые колокольчики и произносили вслух слова древней Клятвы Крови. Я был представлен Великим Древним как брат Имаго. Ибо я стремился к законченности, к совершенству. Но плохо ещё понимал тогда, что это значит. Какое оно, совершенство? И что можно считать законченностью?
   Где-то через год появилась эта статуэтка. Одна из древних сущностей, призванная мной незадолго до этого, предупредила, чтобы я опасался статуэтки -- на ней лежит проклятие Асмодея. Когда я впервые увидел её, она заворожила меня. Фигурку привёз откуда-то с Востока брат Дионис. Он был очень болен. Неизвестная болезнь разрушила его тело. Но дух его не ослаб. Умирая, он успел поведать братьям, что при помощи этой статуэтки возможно призвать в наш мир Великую Богиню. Саму Наамах, Праматерь всех демонов. Одну из десяти тёмных сефиротов. Ту, чьё имя образует Корону золотой свастики из девяти других запрещённых имён. Тогда ещё я вполне доверял суждениям демонологов. Много мне было неведомо - такого, что, возможно, заставило бы меня убить себя уже тогда, постигни я суть происходящего. Я и сейчас-то его не постиг -- спустя столько столетий. Лишь чуть-чуть приблизился. Но и этого хватило, чтобы желать гибели.
   И вот мы с братьями тогда попытались призвать богиню в наш мир. Безумные... Среди нас не было ни одного человека, рождённого в ночь на 21 июня -- в Праздник Солнцеворота, праздник Наамах. А лишь такому человеку, и обязательно мужчине, могут открыться Врата Великой Трапеции. И оттуда выйдет Великая Мать, и произойдёт много такого, что навсегда сможет изменить этот мир. Но это я узнал уже много позже -- от одного сумасшедшего старика, что живёт на самом краю мира, в одном из запретных мест Тибета. А когда Богиня явится сюда, вполне можно успеть перехитрить её и, быстро шмыгнув в сияющий проход между мирами, очутиться в Трапеции -- месте, куда даже боги мечтают попасть. Ибо там всё уже кончено и ещё ничего не началось. И это длится всегда. Вселенная там не рождается и не погибает. Там нет времени, нет пространства, ничего нет. И в то же время там есть абсолютно всё. И то, что уже было, и то, что только будет. И даже то, чего никогда не было и не будет никогда.
   Но когда мы с братьями Чёрных мечей пытались вызвать Богиню, я ещё ничего об этом не знал. Способ призвать Наамах мы нашли в одном забытом гримуаре. Он до сих пор хранится у меня. Одно из его названий -- "Книга Ложных чисел". В некоторых списках он значится как "Книга для общения с тёмными богами". У него нет конкретного автора: это сборник многочисленных текстов, составлявшийся на протяжении тысячелетий. Некоторые его главы писались не людьми. Они были получены заклинателями из иных сфер пространства в обмен на... Даже я не решусь говорить о таких вещах. Эта древняя книга очень коварна -- по сути, это сам Дьявол. Она не упоминает о некоторых моментах, которые необходимо знать тому, кто ей владеет. Думаю, тут злой умысел. Впрочем, родившимся в ночь Солнцеворота не нужно откуда-то черпать подробности о своей владычице. Они их и так знают. Эти знания с рождения таятся в их крови и всплывут сами, когда будет нужно. Таков главный секрет этих людей. Но среди нас, повторяю, избранных не было.
   Вот почему трупы двенадцати членов Ордена украсили собой заброшенную лесную часовню неподалёку от Будапешта. В её унылых стенах мы провели вызывание Богини. Явившийся демон убил всех, кроме меня -- тринадцатого участника церемонии. Демон оказался Асмодеем -- любимым сыном Наамах. Он появился в лучах ослепляющего сиреневого света, хлынувших из расколовшегося пола в тот момент, когда отзвучали заклинания. От него не защитили ни пантакли, ни знаки Соломона, ни печати Силы. Нескольких секунд хватило тёмному ангелу, чтобы убить чёрных братьев.
   Мне он оставил жизнь. Оставил её затем, чтобы я нёс груз его проклятия через века. Чтобы хранил зачарованную статуэтку из мира демонов. Глядя на меня кровавыми бельмами, Асмодей со смехом сказал мне: "Ныне любой, попытающийся вызвать Владычицу, вызовет в мир суккуба -- похотливого, как сама смерть, демона-убийцу. Горе вам, люди! Отныне вы все станете ходить по краю огненной пропасти. Ты же, подлый червяк, обречён до конца мира искать свою суть в тени Владычицы Наамах. Не будет тебе ни райской тени, ни благ ада. Обрекаю тебя на бесконечное кружение Колеса. Спастись ты сможешь только увидев тень Повелительницы. Только она поможет тебе преодолеть земные барьеры. Но вряд ли она захочет это сделать... Прощай, червяк".
   Он швырнул меня на пол: запуганного, еле живого - и серебряным вихрем унёсся прочь. В эту же ночь я, то и дело теряя сознание, по мраку и грязному бездорожью добрался до Будапешта. Комиссар местного отделения Чёрных мечей, узнав от меня обо всём, что произошло, приказал держать это в великом секрете. На тайном совещании Верховных руководителей Ордена решено было отправить меня подальше -- в дикую Московию. Отправить вместе со статуэткой -- её доставили дознаватели Ордена, ездившие осматривать заброшенную часовню. Верховные не смогли понять сути сказанного Асмодеем. Но были обрадованы его словами -- им представлялось: это предвещает великие перемены. То, чего и добивался наш Орден.
   Естественно, я не ограничил себя пределами злосчастной страны русских варваров. Обречённый Асмодеем на долгие века земного существования, я скитался повсюду. Побывал почти везде. Я развил до предельных высот своё магическое искусство: знания сами находили меня. Я разбогател - от скуки, а также из презрения к людям: мне нравилось, когда мне завидовали, когда ненавидели меня. Часто в приступах отчаяния, пытаясь бунтовать, да и просто из пьяной прихоти, я дарил, обменивал, продавал, выкидывал статуэтку. Но она постоянно возвращалась ко мне. Великие Древние не упускали случая издевнуться надо мной, когда я вызывал их. Договор, заключённый со мной в Мариенбурге, затянулся на века. Вот и вымещал Пандемониум досаду колкостями и насмешками. Нечистые духи постоянно рассказывали мне, как хорошо в аду, в иных плоскостях Вселенной. Называли меня рабом статуэтки. Не имей я особой власти над ними, проклятые твари свели бы меня с ума. Статуэтка, оказываясь по моей воле в чужих руках, раз за разом притягивала в наш мир ламий и суккубов. И каждая новая тварь была сильнее и опаснее предыдущей.
   Поэты, маги, оккультисты, художники, политики, актёры, сверхбогачи, даже отцы церкви - кто только не забавлялся с маленьким идолом! Добром для них эти игры не заканчивались. А мне нравилось наблюдать... Я полюбил трагедии - научился видеть в них только смешное. О моей статуэтке ходили легенды: за ней охотились, её жаждали. Но ни разу, ни разу не досталась она тому, кто смог бы вызвать подлинную богиню: рождённому под Солнцеворотом. И я упорно не мог найти такого -- судьба была против меня. Когда живёшь, как я, очень долго, не отказывая себе ни в чём, время теряет свою цену. Нет ни завтра, ни сегодня -- одно сплошное вчера. Это очень забавно, если слово "завтра" теряет смысл - не знаешь, когда оно, это "завтра", наступит и наступит ли вообще.
   Колесо между тем крутилось быстрее и быстрее. Многие миллионы человеческих жизней с огоромной скоростью перемалывались космическими жерновами. А в так называемом двадцатом веке пища богов даже стала пригорать на огне грандиозных войн. Только я был в стороне от всего этого. Единственный на земле человек, живущий вне времени. Вне общей суеты. Будто странная рыба, затаившаяся на дне аквариума. Рыба, которая могла бы дышать и воздухом, но обречена прозябать в воде, огороженной к тому же мутными стёклами. Другие рыбёшки носятся туда-сюда - жрут, гадят, убивают, дохнут. ЧтС происходит за пределами их крохотного хрупкого мирка, им непонятно, да и неинтересно. Всё, что вне аквариума, гибельно для обычных рыбёшек. А странная рыба Маревский скучает в этом грязном микроводоёме, завистливо рассматривает причудливые силуэты и яркие образы за стёклами. Но выбраться из презренной темницы волшебная хищная рыба не в силах. Поскольку ты, Ваня, кот, думаю, эти образы будут тебе доступнее всего.
   Печать демонического равновесия - Свастика - нависла огненным жупелом над миром людей. В тридцатые-сороковые годы она вторглась в сознание большинства, мобилизовав его волю к разрушению. Честно говоря, я даже думал в то время, что желанный Чёрным мечам новый мировой порядок (термин, впервые употреблённый тамплиерами) вот-вот наступит. Но меня, естественно, это не волновало абсолютно. Видения иного существования - иных широт, не стеснённых абсурдными реалиями человеческого, - не давали мне покоя. Тёмная энергия, периодически вторгающаяся в мир людей, - мой если и не союзник, то побратим. У нас общая духовная природа, между нами не может быть смертельной вражды. Хоть цели у нас разные - путь общий. В то время, время Великой Войны, я перебрался в Америку. И не только потому, что там было сытно, спокойно и не рвались бомбы. Великие Древние говорили об этой стране как о прибежище величайших на планете демонических сил. Они предрекали ей главную роль в грядущем изменении человечества.
   После поражения нацистской Германии именно Америка должна была стать носителем Тёмной энергии. Воротами новых языческих богов в мир людей. Идеальная земля для такого вселенского изгоя, как я. Но и здесь, на этих золотых берегах, мне не везло. Нужный мне человек упорно не находился - мне стало казаться, что вообще никто не рождается в праздник Солнцеворота. Хотя, понятно, это было не так. Таких людей вполне достаточно. Но проклятое волшебство Асмодея не давало мне встретить избранных. Отталкивало их прочь от меня и моей статуэтки. Несколько раз я подумывал о том, чтобы самому попытаться вызвать Наамах - несмотря на то, что нет на мне её милости. Умолить, упросить, обхитрить Богиню - пускай выпустит меня отсюда. Пускай позволит мне стать частью Великой Трапеции. Но я вовремя останавливал себя, понимая: ничего не выйдет. Богиня не ответит на призыв того, кто не несёт в себе её света. А адские твари - Великие Древние - будут изощрённо глумиться над моей слабостью. Стиснув зубы, я ждал. Самое томительное и тошнотворное ожидание в мире.
   После войны я приехал в Европу. В Вене отыскал жалкие остатки некогда могущественного Ордена - от чёрных братьев осталось лишь десятка три самых никудышных. Они знали обо мне: меня встретили с плохо скрываемым страхом. Я решил использовать выживших чёрных братьев в своих поисках. На них не лежала тяжесть Асмодеева проклятия - братство вполне могло отыскать нужное мне. Мы заключили сделку - я профинансировал возрождение Чёрных мечей, открыл для них несколько счетов в швейцарских банках. Они, в свою очередь, учредили для меня особый культ Наамах - в главную обязанность его служителей входил розыск людей, рождённых в ночь на 21 июня. И только мужчин, поскольку женщины были мне бесполезны. Я вполне мог доверять чёрным братьям - они знали, зачем мне всё это нужно, и не задавали вопросов. Поначалу я был доволен и, успокоенный, ждал результатов. Статуэтку я надёжно спрятал.
   Но вновь стряслась беда. Вызванные ранее в наш мир статуэткой суккубы вдруг стали необычно активны. Они начали преследовать и убивать членов Ордена - исключительно тех, кто служил моим интересам. Не проходило недели, чтобы не найден был обескровленный труп кого-либо из братьев. С помощью многомесячного экзорцизма нам удалось уничтожить лишь одну тварь из десятков охотившихся за Орденом. После этого руководство Чёрных мечей, теперь уже во второй раз, попросило меня покинуть Европу как можно быстрее. Я уехал, прекрасно понимая, что бесполезная война с демонами приведёт лишь к гибели всех моих помощников. А я опять останусь ни с чем. Асмодей и тут обставил меня.
   Вот так, Ваня, я снова оказался в России. Где судьба свела нас с тобой. И это единственный по-настоящему хороший подарок, что получил я от Неё за эти века скорби и злого безумия. В Москве, где-то в середине семидесятых, произошёл со мной случай, вообще-то для меня нехарактерный. В этой некрасивой, похожей на испорченный торт, столице СССР, среди моих знакомых водились так называемые "кухонные мистики". По большей части это были полуинтеллигенты, начитавшиеся самиздатовской белиберды. Бредившие летающими блюдцами, снежным человеком, Шамбалой, Тунгусским метеоритом, чудотворными иконами и прочим подобным. Иногда они устраивали у себя на дачах камлания -- пытались вызывать духи Ленина, Пушкина, Льва Толстого или Льва Троцкого. Меня это смешило невероятно. Чтобы подыграть этим советским "спиритуалистам", во время таких сеансов я иногда наводил на них призрак какого-нибудь Гоголя. Мне ничего не стоило создать подобную детскую иллюзию. Зато приятно было смотреть, как пьяненькие дурачки падают в обморок. Моими усилиями человек десять отправилось в места, которые русские называют "дурдомами".
   Хотя попадались среди "кухонных мистиков" и не совсем конченые люди. Некоторые читали Бердяева с Мережковским и даже знали, кто такой Джон Ди. С одним из таких интеллектуалов я однажды разоткровенничался. Зачем - сам не знаю. Тот внимательно выслушал, а после - в свойственной для русских полуинтеллигентов манере - начал поучать. "Вы, Ян, ищете встречи с тёмной богиней... -- крысьи блестя пьяными глазками, вещал этот человечек, -- ...но вы не понимаете, что всё это бесполезно. Спасение может дать лишь Христос. Вы читали "Мастер и Маргарита"? Смерти не следует бояться - именно это хотел сообщить нам Господь, принося в жертву своего любимого сына. Да и ещё в такой жуткой форме, с нашей точки зрения, - через распятие. Её, смерти, как бы и нет. Неважно, как и когда ты умрёшь. Так же неважно, кто ты есть в этой жизни. Это Господь тоже хотел сообщить нам, когда сделал так, что сын его родился в семье бедного плотника, а не царя Ирода, или Понтия Пилата, к примеру. Вы хоть и прожили несколько веков, дорогой Ян, и овладели всякими магическими фокусами, а так ничего и не поняли". "Если неважно, как и когда умрёшь, то, думаю, тебе всё равно, чтС я сейчас сделаю", -- ответил я.
   Меня, существо вполне хладнокровное, почему-то вдруг оскорбили пренебрежительный тон и отсутствие почтения ко мне. Я уже сто раз раскаялся в своей откровенности. Когда я душил этого доморощенного теолога, то что-то не заметил на его лице отсутствия страха смерти. Труп глупца я скормил какой-то мелкой твари из Великих Древних - ещё одно достоинство дружбы с Адом. После этого случая (повторяю: нехарактерного для меня) я на время развеселился. Махровая глупость, непонимание простых истин, пошленькое самолюбие - эти черты советского "культурного" общества нравились мне всё больше и больше. Я чувствовал себя учёным, изучающим обезьян. Когда они мне надоедали, я просто убивал. Забавно было видеть агонию на их искажённых лицах, ловить отражение судорожного страха в вытаращенных глазах.
   Но очень скоро я вновь затосковал: Великая Трапеция манила меня, как далёкий оазис манит блуждающего по пустыне верблюда. Я возобновил свои поиски. Люди Солнцеворота, где вы прячетесь? Я уже устал от земного бессмертия, ярмо времени тяготит меня, и собственный разум давно стал обузой. Даже убить себя я не могу - воля адского принца не даёт. Лишь встреча с Наамах освободит меня от всей ерунды. Я уехал из русской столицы: бессмысленная кричащая лепота, византийские нравы - всё это надоело до тошноты. Я много поездил по злой неуютной стране. Нигде больше не встречал я столько грязи, невежества и лицемерия. Воистину, несчастная земля, на которую давно махнули рукой и Рай, и Ад. Идеальное место для ссылки.
   Обосновался я в одном небольшом промышленном городке. Для окружающих был удачливым дельцом и спекулянтом. Имел я дело по преимуществу с антиквариатом, то есть с разным смешным барахлом, непонятно почему считающимся ценным у этих людей. Подходящее для меня занятие, учитывая, что и сам я - антиквариат. Про таких, как я, в тамошнем обществе говорили: "умеет жить". Что это обозначает - убей меня бог, не понимаю! Я даже завёл себе жену - излишество, коего раньше у меня никогда не было. Впрочем, я вскоре избавился от неё - страсть супруги к радио, выдумке абсолютно невозможной и непереносимой, доводила меня буквально до исступления.
   Вместо надоедливой женщины у меня появился ты, Ваня. Не стану скрывать: у меня были на твой счёт далеко идущие планы уже тогда, когда я подобрал тебя в подворотне. Маленький рыжий котёнок, одиноко плакавший у грязной стены, расписанной похабщиной, тронул моё сердце. "Вот тот, кто когда-нибудь станет мной в этом мире", -- подумал я, гладя круглую пушистую головёнку.
   В тот период своей жизни я избрал тактику равнодушного выжидания. Вместо того чтобы искать, суетиться, бегать, -- я просто жил. Ждал, когда Судьба, наконец, устанет от такого пренебрежения к ней, и сама пошлёт того, кто мне нужен.
   Так я просуществовал ещё лет десять - пустяковый срок для "крестника" самого Асмодея. Ты, Ваня, живёшь, как и я: неправдоподобно долго. И к тому же весело и сытно. Это благодаря мне - я умею делать счастливыми своих друзей. А уж будущее тебя ожидает, прямо скажем, для кота очень неожиданное. Чистое сознание животного - умного, неиспорченного - идеальное пространство для ведающего тайные пути жизни. Пространство, в котором оставлю я своё ка, а также подобие своей телесной формы. На всякий случай, Ваня, на всякий случай... Не обижайся - быть мной не так уж и скверно. Хотя бы потому, что живу я - волей адского принца - вечно. Считай это подарком Ваня, просто подарком. Но я отвлекаюсь.
   Итак, прошло лет десять. В советском муравейнике замутился процесс, названный перестройкой. Ко мне неожиданно пришло ощущение, что цель моя близка. Одной душной летней ночью я
вдруг остро постиг - скоро! Судьба моя ходит где-то совсем рядом: там, в шёлковой темноте за окнами. Я услышал её медленные печальные шаги в сонной глубине маленького городка. Она шла ко мне - неотвратимая, ослепительная, как нож гильотины. Тихий смех её заставил меня заплакать свинцовыми слезами ребёнка. Как никогда ощутил я притяжение Великой Трапеции. Запредельный зов её, от которого сгорают оглохшие миры и рушатся вселенные. Бесприютный, проклятый сирота, я словно услышал песню матери, которой у меня никогда не было. И плевать, что эта Мать - жуткая Богиня, что она сожрёт меня, если я не окажусь проворен и смел. Пропади оно всё пропадом! Я ХОЧУ ВЕРНУТЬСЯ К СЕБЕ! В ВЕЛИКОЕ, ВЕЧНОЕ НИЧТО!
  

* * *

   Владимир Петрович Фегарев не вызвал у меня симпатий. Похожий на засушенную щуку скупой, желчный старик. Именно старик - такие, как он, никогда не бывают молоды. Но таящийся в нём свет Трапеции был виден мне. Я столько ждал этого человека - и вот его простое появление не поразило меня шальной молнией. Я не разволновался, не запрыгал от радости. Я встретил своё избавление с жёстким хладнокровием. Начал чётко и продуманно готовить свой побег из земной галлюцинации. Фегарев - я навёл справки - был точно рождён 21 июня. Да и справки-то эти я наводил лишь для проформы - чтобы неспешными, мелкими приготовлениями подсластить свой триумф. Рога Вавилонской Свастики Великой Богини слишком уж отчётливо сияли над головой Фегарева. Я мрачно радовался про себя каждый раз, когда видел его.
   Я связался с Чёрными мечами - с моим отъездом нечисть перестала беспокоить братьев. Напомнил им об обязательствах передо мной. Я разработал довольно сложную церемонию - комбинацию ритуалов и призываний. Сидя над "Книгой Ложных чисел" в сумраке своего кабинета, составил надёжный путь для магического процесса, призванного создать необходимую мне подстраховочную вибрацию. Члены Ордена должны начать эту церемонию и прилежно исполнить все ритуалы. Вся эта работа должна длиться до тех пор, пока избранный не призовёт Богиню и я, наконец, не покину человеческое пространство. Избавлюсь от проклятия, став самостоятельным, вечноперетекающим в себя миром. Независимым ни от произвола богов, ни от скучных законов любой вселенской материи. Я познаю всё. Разольюсь новой сияющей вечностью по золотым чашам Тех, Кто Живёт В Смерти. Стану вечным женихом Великой Праматери - капканы пустоты обернуться моими слугами и драконами.
   Как часто повторяю я это слово - Вечность. Но какое-то ощущение неуюта, Ваня, не оставляет меня последние дни. Что, если сорвётся? Что, если я ошибаюсь в чём-то? Нет, отступать я не буду. Я буквально разваливаюсь на нейронном уровне: всё чаще теряю себя, не могу найти в себе того единственного, что нужно для свободы и смелости. Несколько дней назад убил бомжа - у него были кровавые глаза Асмодея. Я вырезал эти подлые глаза, принёс домой и съел. Мёртвые пузыри нехорошо следили за мной, пока жарились на сковордке. После ужина я напился. Коньяк вновь сделал меня собой - жаждущим единения со сверхбогами сверхчеловеком... Хе-хе...
  

* * *

   Всю ночь сидел и смотрел на ночных бабочек. Какие пугающие создания! Впрочем, что мне... Бабочки - это не так уж и глупо. Попробовал под утро съесть некоторых из них: пронзительное трепетание жёстких крылышек во рту - неприятно. Как ты можешь есть это, Ваня?
   Владимир Петрович -- завзятый коллекционер. Я продал ему по дешёвке орден Ленина и ещё парочку дурацких безделушек. Когда Фегарев увидел орденок, ящерные глаза его засветились мелочной жадностью. С этим лениным, правда, случился конфуз. Владимир Петрович попытался перепродать его через клуб нумизматов. И выяснилось, что орденом сим некогда наградили местный педвуз. Мечта коллекционера таинственно исчезла из ректорского сейфа лет двенадцать назад. Небольшой скандальчик замялся сам собой. Фегарев всё-таки продал фитюльку (за гораздо большие деньги, чем потратил на её приобретение), но почёл себя оскорблённым - его, видите ли, выставили вором. После этого случая Владимир Петрович Фегарев некоторое время гордо со мной не здоровался - эдакий провинциальный джентельмен.
   Меня - того, кто лет семьдесят не видел никаких снов, - стали одолевать ночные видения. Сплю я обычно по утрам - от пяти до восьми часов. Хотя порой могу предаваться сну несколько суток подряд. Засыпая, я стал видеть Владимира Петровича. Точнее, его смерть. В моих снах он всегда погибал раньше, чем я успевал подсунуть ему проклятую статуэтку. Например, тонул на рыбалке (что за дурацкое времяпрепровождение!) - обваливался коварный земляной берег, и Владимир Петрович падал в сумрачный поток. В бушующей воде Фегарев путался в своих удочках, сетях, и неизменно шёл ко дну, где уже караулили толстые, чёрные сомы. В яви, кстати, Фегарев терпеть не мог ловлю рыбы. То снилось мне, как Владимир Петрович попадает под трамвай - его наматывает на грохочущее железо: рвутся кишки, крошатся кости. Торчащие артерии весело мочатся кровью на асфальт - крупными, как монетки, брызгами. Слетевшиеся отовсюду собаки и оборванцы мчатся вдогонку, подхватывая набегу арбузно-красную мякоть, расплёвываемую трамваем. А Фегарев, ещё живой, намотавшийся на колёса, смеётся и радостно ухает в такт ударам об рельсы, превращаясь в фарш с каждым оборотом колёс.
   После таких снов я долго сидел в постели, обняв подушку. Тускло думалось, что, в сущности, я давно мёртв. Может, даже, и не был живым никогда. Я мёртворожденный. Мёртв по-прибытии. Ха! Я, наверное, утбурд - белая сова. Вьюга - мой дом, и тень Луны - моя защита. Я родился мёртвым: у мира не нашлось пищи и тепла, чтобы вЫходить меня. И теперь кровь одиноких скитальцев - моя еда. И вспоротые животы одиноких матерей - моё тепло. Утбурд живёт в снегу, в сугробах. Мороз - его душа, лёд - его жалость. Он силён и проворен. Он большой - больше всего мира вырос, взлелеянный гнилыми корнями мёртвых деревьев. Напоённый живительными ядами матери-земли, раздулся, как старый лесной паук От смеха его, похожего на плач, гаснет огонь в ваших очагах, и вам становится страшно... Радуйтесь этому страху! Бейте в шаманские бубны без печали и зовите меня! Зовите, если можете. Если страх - это всё что вам осталось. Последний путь для последних людей. Ибо возвращение к страху - возвращение к себе.
  

* * *

   Думаете, небо - это Небо? Небосвод, утыканный звёздами - это лишь внутренняя сторона вашего черепа, на которой отпечатались лопнувшие мозговые сосудики. Плывущие клочья облаков - ваши мысли: лёгкие и незатейливые. Понятно теперь, что такое взгляд изнутри? Самый пристальный взгляд на самого себя - взгляд из могилы. Когда глаза червя обретают зрение бога.
   Заинтриговать Владимира Петровича было не сложнее, чем малое дитё. Обо мне в среде коллекционеров ходили слухи один невероятнее другого. У меня всегда можно было найти нечто. Уникальные старинные вещицы, которые я сопровождал таинственным молчанием или мрачными легендами. Когда я впервые показал Фегареву фотографии моей статуэтки, он внутренне весь напрягся от алчности, хотя виду и не подал. Вещица сильно взволновала Владимира Петровича - это видно было по побледневшим его ушам, по тому, как злобно скрючились пальцы на его левой руке. Чтобы поддержать Игру, я несколько дней торговался с Фегаревым. Делал вид, что обдумываю: подходит ли мне предложенная им сумма. И вот - свершилось... Завтра Избранник Богини - прижимистый чудаковатый человек, нелюдимый собиратель редкостей Владимир Петрович Фегарев - придёт за статуэткой. Он обязательно унесёт её в свою холостяцкую берлогу - скоро день летнего Солнцеворота. Силы, управляющие Избранником Богини, заставят сделать его всё, как нужно. Главное: дать Ей напитаться энергией живой боли после выхода сюда. Подлинный Избранник - это я. Мне должна отдать Богиня предпочтение. Я столько сделал для Неё...
   Будет три смерти, три багровые точки вспыхнут на экране монитора, за которым сидит чёрное и пустое НИЧТО, завернувшееся в саван. Они, эти яркие точки, сольются в одно испепеляющее мёртвое солнце. И я, Ян Маревский, стану ядром этой новой могучей звезды. Алмазным светилом Великой Трапеции. Отныне и вовеки лишь в мою честь будет звучать музыка галактических шабашей. Новый Бог-Демон: повелитель истинной пустоты. Пусть этот мирок пока спит дальше - голод Богини не успеет опустошить его. Я утащу Её с собой - обратно в Трапецию. Я поимею эту запредельную шлюху так, как не имел её ни один дьявол с начала мироздания! Она произведёт от меня на свет новые легионы невиданных доселе демонов - ими наполню я зримую вселенную. Подлый Асмодей, ты будешь самым ничтожным, самым гнусным моим рабом. Током своей могучей души я зажгу одряхлевшие миры, наполню их пением своей крови. Я стану Храмом Космического Блуда - пусть Любовь откроет вечности своё лицо! Всё умершие возлюбят меня, все мертвые придут ко мне - наша империя не будет знать ни границ, ни пределов. Я уничтожу слабый примитив, насмешливо именуемый "жизнью" - кривое порождение слепых неразумных стихий. Я явлюсь тем Бафометом, которого давно алчут наиболее зоркие из пленников Колеса. Я освобожу из узды равновесия Темную материю - новая, истинная Нежизнь благодаря мне войдёт в распахнувшиеся между мирами двери. Всё станет Трапецией - больше не будет никаких "потом", никаких "завтра". Всё обретёт свою первоначальную, утерянную форму. И повсюду установится только один закон: "Никто не дойдёт до конца, потому что конца не существует".
  

* * *

   Итак, кот Ваня. Читать эти безграмотные записи ты будешь уже в человеческой шкуре. Когда я уйду отсюда, мной станешь ты. Точнее, моим телом и частично - моим сознанием. Вдруг мне когда-нибудь придёт необходимость вернуться в эту юдоль ущербного страдания. На этот случай ты сохранишь не только мою личность в мире людей, но и мои немалые материальные ценности, скопленные веками. Особенно, Ваня, береги "Книгу Ложных чисел" - это одно из главных сокровищ глупого земного мира. Она ни за что не должна попасть в чьи-нибудь руки. Я надёжно спрятал её. Постепенно, по мере того, как моё сознание будет оживать в твоей кошачьей душе, ты узнаешь, где она. Кровожадная статуэтка, я надеюсь, не попадёт в твои лапки. Проклятие Асмодея я уношу с собой навсегда. Если встретишь её - лучшее, что сможешь сделать, - это утопить в наиболее подходящем для этого месте. Упаковать в свинцовый контейнер и скинуть с борта океанского лайнера. Надеюсь, у подводных жителей достанет ума не заигрывать с ней.
   С жизнью в теле человека, думаю, ты сам как-нибудь уж там разберёшься. Запомни одно: всё должно быть просто. Предельно просто. Не надо ничего усложнять в своей жизни - не ищи золота там, где его нет. С дураками будь дураком. С умными - умным. Советую тебе перебраться в Европу: в России умному коту вроде тебя придётся несладко. Народ здесь обитает нелепый и испорченный вконец. Гигантское завихрение в его больной, покрытой вонючими струпьями душе, вряд ли развеется и исчезнет. Процесс гниения, увы, необратим. Советую выбрать Австрию или Германию: тамошние жители - обычные, нормальные приматы. Ничем, кроме своего желудка, не интересуются, и поэтому докучать тебе не будут. Там вполне можно безопасно ловить мышей - без ущерба для здоровья и хорошего настроения. Впрочем, ты сам всё со временем осознаешь.
   Тайны нашей чёрной породы - хищников, таящихся в подвалах и на чердаках современной цивилизации - откроются тебе по мере взросления. Мы всегда были безупречны, хотя и совершили непоправимые ошибки и глупости. Наша безупречность в том, что мы - подлинное воплощение единственно возможного идеала. Идеала, обитающих в ледяных снах вне всяких пространств и измерений, Хозяев Хаоса. Да, мы ещё не кукловоды, но уже и не марионетки. Действительность нас не устраивает - нами обнаружены древние пути к иной действительности. Пути, соединяющие то немногое в человеке, что есть в нём от Тёмной материи, с глубинами созерцательного сияния Подлинной Пустоты.
   Наше лицо - это безмятежность. Наше бытие - непрекращающееся движение в сторону заката. Туда, где свет и тьма сливаются в нечто абсолютно неподвластное никаким законам.
   Каждый видит своё. Для каждого - свой язык и своя система. Свой набор знаков. Мы есть, потому что должны быть. Те, кого это не устраивает, пусть держатся подальше от нас. Их удел - быть рабами времени. Крутиться на Колесе, ожидая неизбежного падения в Бездну. В болото вечного разложения. В отличие от них, мы знаем, что бояться нечего. Нечему ужасаться, не от чего прятаться. Всё вокруг - это мы сами. Ты, Ваня, и я. Твой, надеюсь, друг. Твой создатель. И кроме нас не существует более ничего. Хотя тебя, вообще-то, тоже не существует. Ты уж не обижайся. Просто прими к сведению. Так же, как не существует и меня. Старого дурака Яна Маревского. Который есть не что иное, как лишь собственная дремотная выдумка...

Лето-осень 2003 года.

  
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"