Поздним сентябрьским вечером Иван Петрович медленно шел по мокрой от накрапывающего дождя улице. Он специально задержался сегодня подольше, специально выпил несколько рюмок сразу, специально не закусил и специально пошел пешком домой самой длинной дорогой, оставив машину на стоянке. В четвертый раз Иван Петрович подходил к заветному подъезду, поднимал взгляд на светящиеся окна, цедил сквозь зубы задумчивое "м-да" и поворачивал в обратном направлении. " Не пойду!" - думал в который раз он, представляя себе ту, которая ждала его в огромной, безвкусно, но дорого обставленной квартире. Думал и поеживался то ли от холода, то ли от злости на самого себя за свою нерешительность. Что его держит рядом с давно неприятной ему Антониной? Совместных детей у Ивана Петровича с его нынешней супругой не было, правда была у Антонины дочка от первого брака, которой Иван Петрович успешно стал уже третьим по счету отцом. Но она уже вышла замуж и жила отдельно. Душевных разговоров они давно не вели, некогда да и не зачем.Вот, пожалуй, только одно "но" - не было у Ивана Петровича ровным счетом ничего за душой: ни квартиры, ни денег. Даже эта проклятущая машина была записана на жену, да и куплена, чего уж тут греха таить, на ее деньги. Может поэтому он и бесится, злится. А на кого? На нее или на себя?
И ведь все было совсем по-иному тогда, пятнадцать лет назад. Антонина работала на кухне и у стойки небольшой бадыжки, Иван Петрович, тогда еще молодой и симпатичный Ваня, там же, все больше по части "достань-привези". Как-то загулявшая компания засиделась до поздней ночи. Антонина, в нише за стойкой, устало курила, изредка недовольно поглядывая на неуемных посетителей. Иван подошел, пожалел, тоже закурил. Достали бутылку заныканного от клиентов коньячка, лимончик, опять же припрятанный Антониной. Выпили. Подгулявшие клиенты завыли про "метель", "мороз" и всякие другие явления непогоды. Одна рюмка, другая - и нестройное пение перестало раздражать. Еще рюмочка - и вроде бы складно поют, с чувством. А тут и у самого Ивана Петровича чувства разные просыпаться стали, мастер он тогда по этим чувствам был. Так и уснули на грязных скатертях и полотенцах. А после майских расписались. Вошел Иван Петрович в квартиру Антонины, осмотрелся. Первым делом бросилась в глаза огромная картина на стене с изображенной на ней русалкой почему-то с красным хвостом, ваза с искусственными цветами, а уж потом худенький, с кривеньким носиком и глазами скорбящего еврейского народа Цыпленок. Цыпленок назывался Роза и было ему на вид лет пять. Цыпленок подошел к Ивану Петровичу, потянул его за рукав и пропищал: "Теперь ты будешь моим папой?" "Да",- ответил Иван Петрович. "Надолго?" -
с несвойственной столь хрупкому созданию язвительностью еще раз пискнуло нежное дитя. Иван Петрович посмотрел на "молодую" и вроде бы твердо ответил: "Навсегда".
Так началась их совместная с Антониной жизнь. Первым делом Иван продал свою однокомнатную квартиру и старенький москвичонок, доставшийся от отца. На семейном совете решили вложить все вырученные деньги в новый бизнес. Еще взяли кредит под проценты. Со старой работы уходили с опаской, мало ли как сложится? А, когда ушли, затянули потуже пояса и пошло-поехало, закрутилось-завертелось. По-началу все больше разговоры на кухне за столом. Антонина мечтательно закатывала глаза и рассказывала супругу о своих планах, о том, какой она построит замечательный ресторан с фонтаном, со стеклянным лифтом наружу, ну, и естественно, с кухней в лучших европейских традициях. Иван Петрович недоверчиво слушал. Цыпленок шмыгал носом. Как ни странно одними разговорами дело не закончилось.Руководила процессом энергичная Антонина. Иван Петрович по своей части: чего где достать, с кем договориться в баньке, за рюмочкой опять же. Через год, правда не то чтобы ресторан, так ресторанчик открывал свои двери любителям чревоугодия. Картинки на стенах, искусственные цветы на столиках, никаких лифтов - все в один этаж, кухня не то, чтобы европейская, но так себе, ни туда ни сюда, а вобщем сойдет. Фонтан, правда был - в вензелях и цветочках, облепленный райскими птичками из цветной пластмассы он мило журчал первые несколько дней. Потом его выключили, из экономии.
Антонина порхала по залу между столиками с первыми посетителями в нелепом, расшитом изрядным количеством бисера, платье и предлагала всем обязательно попробовать фирменные блюда с романтическими названиями "Офелия", "Джульета", "Рикардо". Салаты и пирожные со средневековыми и современными далекозарубежными именами никто пробовать не решался.Но Антонина не унывала. Она металась от кухни к стойке, от стойки к столикам. Шпыняла и подгоняла неумелых, молоденьких девочек-официанток, шипела на поваров, улыбалась и кивала нужным людям. Иван Петрович сидел в стороне, за самым последним столиком тихо и неприметно. Он даже задремал слегка, уставший и выжатый за год от бесконечных доставаний, договариваний и выпиваний с теми, от кого зависели многочисленные патенты, сертификаты, разрешения и всякая остальная подобная дрянь. Домой возвращались под утро. Иван Петрович с трудом передвигая ноги, Антонина, подпрыгивая и внезапно заливаясь торжествующим смехом. Первый день прибыли не принес. Посетители были все сплошь приглашенные, те, от кого зависело, с кем надо было, кому теперь невозможно отказать. Дома ждала русалка с красным хвостом и уснувший в кресле Цыпленок. Иван Петрович рухнул на диван. Антонина еще час что-то считала за столиком на кухне, исписывала цифрами-закорючками заляпанную масляными пятнами тетрадь. Дальше дела пошли лучше, а совместная семейная жизнь почему-то стремительно покатилась под уклон. В геометрической прогрессии: прибыль увеличивается, а счастье иссякает. Вот ведь странность! Супруга с каждым днем все дольше задерживалась на любимой работе, супруг все так же доставал, привозил, договаривался. Она становилась энергичнее день ото дня, как будто черпала жизненные силы из ежедневных свершений и новых планов. Он становился все угрюмее и мрачнее. Дом обрастал новыми вещами. Старый диван с потертыми подлокотниками уступил место импортной софе, появились кресла и столик на изогнутых ножках, резной буфет в стиле барокко, вазочки и вазы, часы и часики и много разной другой раскрашенной, блестящей и безвкусной дребедени. Только русалка с красным хвостом по-прежнему висела на своем месте, да нелепые бумажные цветы пылились в новой хрустальной вазе. Цыпленок учился в элитной круглосуточной школе, среди таких же носастых и глазастых цыплят и дома появлялся все реже и реже. Квочка-учительница иногда названивала Антонине на мобильник и кудахтала наглым голосом: "Таки что? Вы не хотите увидеть Розочку?". Тогда на утро Антонина отправляла в элитный курятник личного шофера с огромными пакетами, сквозь полиэтиленовые стенки которых просвечивали консервные банки разной величины, палки сухой колбасы, бутылки, апельсины и всякое такое. Ясно, что Цыпленок без посторонней помощи склевать все это физически был не способен, да и клевал ли вообще? После таких посылок квочка на время исчезала из списка звонивших. Ресторанчик менялся из года в год. Сначала он оброс пристройками, в которых разместили еще несколько залов. Затем перед его окнами появилась огромная терраса, увитая зелеными клеенчатыми листиками. Штат работников тоже вырос и изменялся постоянно, за исключением старых и проверенных, "преданных", как говорила о них Антонина. И те и другие говорили о хозяйке шепотом, смотрели в ее глаза подобострастно, боялись сказать что-то не так, сделать что-то не то или не дай бог не прийти, когда сама вызывает. А вызывать стала чаще и больше. Видно, показалось Антонине, что вот оно какое грамотное руководство людьми: кнут и пряник. Кнут - строгость на работе, без прериканий, абсолютное повиновение хозяйке. Пряник - участие в вечных вечеринках по всякому поводу, да не просто участие - посидел, выпил и ушел, нет! Антонина была прирожденным режиссером-постановщиком такого рода представлений. Работницы ресторана в нелепых бальных платьях сверкали голыми ляжками и отплясывали забытый канкан, ведущий громко выкрикивал непристойные анекдоты, Сама обьявляла пошловатые конкурсы - вот такой хитроумный сценарий. И попробуй только не явиться на званый вечер или, не дай бог, прийти не в том наряде и со скучным лицом, а уж, чтобы не выпить рюмочку другую за процветание хозяйки и не произнести пару-тройку высокопарных тостов и не мечтай. Перед очередным таким представлением половина работы замирала, все, от кого напрямую не зависело приготовление пищи, писали, сочиняли, пели, репетировали, примеряли взятые напрокат в местном театре костюмы. Готовились. Потом приходили. Поясничали. Пили.Криво улыбались, натужно смеялись и, далеко за полночь, расходились по домам. Иван Петрович на таких сборищах все больше сидел в стороне, опрокидывал рюмку за рюмкой, закусывал "Офелией" и "Джульетой", смелел и щупал под столом пухленькие коленки запуганных поварих. Наутро, пока Антонина отсыпалась, снова бегал, доставал, говорил, пил. Вот так и жил изо дня в день, из года в год. Цыпленок вырос, превратился в молоденькую нежную курочку, вышел из стен курятника и тут же упорхнул из забытого дома вить свое гнездо. Как раз на свадьбе Розочки Иван Петрович вдруг остановился и задумался. Что послужило этому причиной? Может быть новая родня, простая и безыскусная, взирающая с вытянутыми лицами на нелепые наряды приглашенных, на оголенных официанток, прыгающих в канкане, и на громогласную Антонину? Может накопившаяся за годы усталость? Может, огромные, все такие же скорбные, глаза Розочки? Иван Петрович встал из-за стола, вышел на улицу и пошел... так куда-нибудь, сам не зная куда. Просто шел и даже ни о чем не думал, не было необходимости, все вдруг стало удивительно ясно и вывод напрашивался сам собой - годы прошли зря. "Ванька!" - кричали ему в след деревья, - "Как же ты теперь?" Иван Петрович оглянулся, чтобы ответить, но увидел, что это не деревья вовсе и не кричит никто, просто в голове закружилось, зашумело, потом что-то как-будто натянулось и оборвалось. Улица покачнулась и упала.
Утром, когда он очнулся прямо над его головой проплывали нос в веснушках, круглые очки в металлической оправе и белая шапочка. Все это принадлежало худенькой медицинской сестричке Верочке, которая впрыскивала шприцем в капельницу очередную порцию каких-то лекарств и приговаривала : "Вот так... все будет хорошо... все пройдет..." Пахло спиртом, химией и белое пятно потолка светилось ярким ореолом вокруг Верочкиной щуплой фигурки. Иван Петрович хотел что-нибудь сказать, но у него не получилось и он снова почувствовал как его закружило вместе с твердой кроватью, капельницей, Верочкой и всей реанимационной палатой. Врачи суетились, бегали, что-то писали, что-то говорили. Кололись уколы, вливались настойки, съедались порошки и таблетки. Через неделю его перевели в обычную палату, в которой восстанавливались после такого же инсульта еще трое: старенький дедушка в полинялой пижаме и стертых тапочках на босу ногу, алкоголик со стажем и совсем молодой, на вид здоровый деревенский мужик. Антонина приходила редко, оправдываясь делами, но сумки с продуктами регулярно передавала через нового угрюмого водителя. Иван Петрович все раздавал соседям по палате, почти ничего не ел, скучал, помалкивал и считал в уме, дни:
" Понедельник - смена, вторник, среда - выходной... Значит сегодня Верочки не будет...". Он вздыхал, поворачивался к пошарпанной стене, закрывал глаза и засыпал. Во сне время шло быстрее. Верочка заходила утром в палату, улыбалась, совала всем градусники под мышку и медленно плыла к другим больным. Когда за ней закрывалась дверь, дед обычно цыкал и мямлил: "Добрая девочка и колет хорошо". Алкаш хихикал и поддакивал: " Что да, то да. Только бог красотой обделил." Деревенский удивленно вскидывал взгляд на синеватое с крупным бордовым носом лицо ценителя женской красоты и хрюкал в подушку. Иван Петрович молчал. Он снова считал в уме: "Одна минута, две, три... когда же Верочка придет за градусником?" Верочка возвращалась, колола, ставила капельницы и даже кормила с ложечки немощного и одинокого старика. Иван Петрович следил за неспешными движениями маленьких ручек и думал: "Самая красивая на всем свете, самая лучшая...", только сказать ничего не мог, стеснялся неповоротливого, полуонемевшего языка, небритого подбородка и выглядывающего из под кровати судна. Так и лечился молча от смены до смены. В редкие, счастливые для него минуты Верочка присаживалась к нему на краешек кровати, чтобы помассировать онемевшую спину. Тогда Иван Петрович ощущал себя на верху блаженства. Верочка пощипывала, гладила, постукивала и приговаривала: " Ну, дорогой Иван Петрович, вы совсем молодец, скоро на поправку, скоро домой..."В одно из таких мгновений в палату влетела Антонина и Иван Петрович с грохотом свалился с заоблачных небес на больничную кровать. Антонина громко смеялась, рассказывала о новых планах, потом жаловалась на налоговую и сердилась на нерадивых работников, совсем глупых и совсем "не преданных". Иван Петрович смотрел на супругу стеклянными глазами и понимал, что не сможет никогда вернуться домой. Однако, вернулся. Через пару месяцев еще слабый, изрядно похудевший он стоял в пустом больничном коридоре и ждал. Ждал, выйдет Верочка или не выйдет попрощаться с ним. Мимо прошаркала сварливая толстая нянька. Иван Петрович было дернулся спросить о Верочке, да не решился - мало ли, что подумает или, еще того хуже, нахамит в ответ. За окном в очередной раз сигналил угрюмый водитель Антонины. Пора. Стены. Стены. каталки в уголке у лифта. улыбающийся главврач. "Всего хорошего". "Спасибо". "До свиданья, ах нет лучше прощайте"...
Верочку он так больше и не увидел. Никогда. Зато увидел Антонину. В тот же день, к вечеру по поводу счастливого выздоровления Ивана Петровича был устроен праздничный фуршет с фейерверками, костюмированным представлением, полуголыми работниками ресторана и дешевым стриптизом, заказанным специально для него. Снова все закружилось, поплыло как в тумане, зашумело, и Ивана Петровича отвезли домой к русалке и бумажным цветам. Через несколько дней он снова ходил, договаривался, пил. У Антонины рождались новые планы по строительству, китайской кухне и изысканному стриптизу на маленькой сцене своего ресторана. Иван Петрович слепо повиновался приказам, выслушивал, кивал, выполнял. И снова считал: " Среда, четверг - выходной, сегодня пятница - смена". Подходил к телефону, набирал номер и слушал. " Больница скорой помощи. Неврология. Дежурная слушает." Иван Петрович мечтательно улыбался и ложил трубку, стоял несколько минут в раздумье, вздыхал и шел по своим, да нет по Антониным делам.
Стало прохладнее. Дождь накрапывал уже изо всех сил. Свет в окнах погас. Темный дом навис над Иваном Петровичем огромной каменной глыбой, скрывающей внутри себя несколько десятков судеб счастливых и несчастных, веселых и грустных, решительных и нерешиельных людей.
" М-да" - крякнул Иван Петрович и вошел в темноту сырого подъезда.