--
Как рано? Ты думаешь чем-нибудь? Уже вечер, а ты с утра терпишь!
--
Галка, да это предвестники. Еще рано.
--
Начиталась! Много ты знаешь! Вызывай!
Лялька положила трубку телефона, скрючилась на мгновение и поплелась в комнату родителей. Отец был дома, отдыхал и в ус не дул.
--
Пап! Вызывай! Я, кажется, рожаю!
Скорая неслась как угорелая, с сиреной. Ляле было приятно осознавать, что она, хотя бы в такой момент ее жизни, представляет какую-то важность для общества. Отец сидел напротив с совершенно бледной физиономией и почему-то все время ерзал. Лялька, как ни в чем не бывало, смотрела в окно и думала: "Точно, рано. Вот уже и ничего. Не болит."
В приемной ее достало. Стало страшно до жути. Толстая тетка усадила Ляльку на качающийся стул и стала допрашивать, заполняя какую-то изысканно-издевательскую анкету.
--
Сколько Вам лет?
--
Двадцать.
--
С какого возраста живете половой жизнью?
--
С девятнадцати.
Тетка посмотрела недоверчиво.
--
С какого?
--
С девятнадцати, - повторила Лялька и схватилась за живот.
--
Замужем?
--
Нет.
Опять посмотрела на Ляльку, затем на отца.
--
Я - отец, - промямлил бледный Лялькин папа.
--
Угу! - проскрипела тетка и почему-то ухмыльнулась.
--
В смысле, отец не ребенка, а матери... будущей...
--
Да, да...
--
Серьги, кольца снять.
--
Что? - спросила Ляля.
--
Золото снять. А то потом, если что, претензии слушать.
Ляля судорожно начала стягивать тоненькое серебряное колечко. Пальцы отекли, и кольцо с трудом двигалось по бесформенной сосиске. Сняла. Серьги прыгали в дрожащих руках. Ну, вот дужка сломалась. Отец сложил руки лодочкой и взял Лялькины "драгоценности".
--
Идите, папаша, в коридоре получите вещи.
Ляльку заставили раздеться и обрядили в когда-то белую рубаху с огромной прорезью до пуза. Вещи унесли, а Ляльку потащили в клизменную. Грязный кафель и холод были не самыми неприятными вещами, которые пришлось прочувствовать бедной Ляле. Потом лифт, огромный, наполненный людьми в белых халатах. Нянька из Приемной поднимает Лялю в Предродовую. Урод в белом халате рассматривает Лялькины ноги, торчащие из-под короткой, дефективной рубахи. "Как ему не надоело?" - пронеслось у Ляльки в мозгу, - " Он же не только ноги видит тут каждый день?"
В палате мест не было. Лялю усадили на твердый дерматиновый диван в коридоре. Через час появилась доктор. Вальяжная и надменная, она призывно повела рукой, и Лялька, согнувшись, поплелась за ней в "Смотровую".
--
Рано. Рано привезли. Матка не раскрыта. Предвестники!
Лялька попросила позвонить. С трудом вспомнила рабочий телефон матери.
--
Мама! Это я! Говорят предвестники. Я тут на диване... Заберите меня домой...
--
Девушка, за мной пойдемте! - прервала Ляльку строгая то ли няня, то ли медсестра.
Лялю увели в палату. Палата на шесть коек. На одной, скрючившись, лежала и стонала какая-то несчастная. Все остальные пусты. Ляльку отвели к койке у окна, из которого сквозило пронизывающим февральским холодом.
--
Вот же, и разродиться не могут как люди, - проворчала и ушла, хлопнув дверью.
Борисова стонала все сильнее, а Лялька от страха и жалости к этой Борисовой перестала чувствовать собственную боль.
Палата стала наполняться женщинами. Одна, совсем уже пожилая, расположилась напротив Ляли. Потом появилась молодая, по виду, деревенская. Чуть позже, привели еще одну, лет тридцати.
--
Нина, - представилась она и устроилась рядом с Лялькой.
--
Ляля, - тихо прошептала запуганная Ляля.
--
Ты первый раз? Ничего, не бойся! Не мы первые, не мы последние! У меня уже третий будет.
И тут Ляльку пронзила до того острая боль, что она перестала видеть, понимать, соображать, что вообще происходит и, куда она попала. Подошла сестра и вколола в вену что-то.
--
Что это? Зачем? - пробормотала Ляля.
--
Спать будешь! Все равно до утра не родишь...
Лялька тут же вспомнила о рассказанных Галкой роддомовских ужастиках. Лялиной подруге тоже ввели снотворное перед родами, схватки прекратились, и ребенок напрочь отказался выходить на божий свет. Галку кесарили. Все закружилось и Ляля поплыла куда-то...
Когда она увидела Шурика в первый раз, на нем был растянутый свитер в полоску, а из-под коротких простеньких брюк выглядывали красные носки, вдетые в пляжные туфли. "Фи!" - подумала Ляля и прошла мимо. А Шурик так и остался стоять на лестнице с открытым ртом и дымящейся сигаретой в руках в своих ярко-красных, нелепых носках.
Через минуты три он позвонил в Лялькину дверь. Ляля глянула в глазок и увидела знакомую до головной боли и тошноты надпись на мутно-зеленом фоне "Советское шампанское". На пороге стоял Шурик с бутылкой и двумя бокалами.
--
Здрасьте! - неуклюже втянув голову в плечи, пролепетал он.
--
Здрасьте, - ответила Ляля.
--
Я Шурик. Я ваш сосед. Пришел познакомиться. А вас как зовут?
Лялька вспомнила, что у соседки напротив, должен был на днях вернуться из Армии сын. Соседку звали Галина Семеновна и она переехала в их дом полгода назад. Галина Семеновна работала в психбольнице медсестрой, и, может поэтому, была до одури чистоплотна. Раз в месяц она белила потолки и красила двери и окна, причем полностью, включая ручки, шляпки гвоздей и даже дверной звонок. Перед ее дверью каждое утро появлялась мокрая тряпка, источающая резкий запах хлорки. Вот и сейчас Ляля ощутила этот противный больничный "аромат" от незваного гостя.
--
Ляля, - ответила она, - проходите.
--
Спасибо, - и деловито прошел на кухню.
Шурик стал открывать бутылку и вместе с бутылкой шампанского открыл сезон неприятностей в Лялькиной, спокойной до этого дня, жизни. Пробка с буханьем вылетела и попала точно в центр любимой маминой люстры. Люстра разлетелась на мелкие, розовые и голубые осколки. Разноцветные стеклышки градом посыпались на стол, а шампанское брызнуло пеной на стены и кухонную мебель. Шурик застыл на месте, а Лялька смотрела на качающуюся лампочку под потолком и думала о том, что теперь скажет мама. А мама, конечно, скажет...
--
У вас стекла в волосах, - сказал Шурик и стал осторожно собирать осколки с Лялькиной головы и складывать их на край стола.
--
Спасибо, - сказала Лялька.
--
Ну, ладно... Я пошел.
Уже в дверях Шурик обернулся и, глядя в пол, промямлил что-то похожее на "Извините".
--
До свиданья, - сказала Ляля.
Вечером Вера Григорьевна, Лялькина мама, долго говорила о своей горячей любви к безвозвратно потерянной люстре. Ляля пожимала плечами, соглашалась, что это тяжелая утрата, терпела около часа, но, в конце концов, не выдержала и нагрубила. Ну, нельзя же из-за какого-то дурацкого куска стекла устраивать лекции на тему "Берегите люстры, они наше богатство". Лялька закрылась в своей комнате и оттуда еще раз выслушала мамину лекцию, которая повторялась по просьбам трудящихся для отца, только что вернувшегося с работы. Отец слушал молча. Еще через час, наконец, все затихло. Лялю позвали ужинать. Есть не хотелось. Она расстелила постель и нырнула под одеяло.
Несколько дней Ляля не видела Шурика. О его странном визите напоминала только одинокая лампочка под потолком и мамино цыканье со вздохом по вечерам, когда включали свет на кухне. А в воскресенье Шурик появился с люстрой, плоскогубцами и отверткой. Люстра - точная копия той, разбитой. По-деловому прошел, повесил люстру, попрощался и вышел.
--
Вот же нахал, - возмутилась Вера Григорьевна, - наша люстра гораздо лучше была...
--
Мама, ну что ты говоришь? Точно такая люстра! - почему-то вступилась за Шурика Ляля.
--
Все равно нахал! И черный как цыган...Даже не извинился...
Еще через несколько дней Лялька увидела Шурика во дворе своего института.
Он стоял у лестницы в коротком, почти детском плаще, придерживая руками поднятый воротник. Ляля кивнула и решила пройти мимо. Мало ли кто стоит. Но Шурик подошел, достал из-за пазухи три свежих тюльпана и протянул их ей. И Лялька взяла. Домой они вернулись поздно вечером. Шли пешком через весь город и говорили. Говорили обо всем. О Лялькином институте, как она в него не хотела, но родители в нем преподают и настояли, о том, что на фиг ей сдался это экономический диплом. Об армии, о том, как это было здорово, сколько друзей там нашел Шурик, какая это школа жизни, как там учат Родину любить и вообще. Потом опять о Ляльке, о ее отношениях с предками, что нудно все, скучно, мама пилит вечно. А потом опять о Шурике, о круглосуточном садике и о папаше не известно каком и откуда, о том, как плакал в подушку по ночам, когда обижали, звал исчезнувшего еще до его рождения отца на защиту.
А еще через месяц Ляля и Шурик подали заявление в ЗАГС. Вечером Вере Григорьевне вызывали "скорую".
--
Юра, - шептала бледная Вера Григорьевна мужу после ухода врача, - Юра, скажи хоть ты ей. Юра, она губит свою жизнь. Он ей не пара, Юра.
Вера Григорьевна плакала, пила капли, вздыхала, убеждала. Но на Лялю ничего не действовало. Лялька, конечно же, жалела мать, но еще больше ей было жаль Шурика. Потихоньку все улеглось, Лялины родители смирились, а, может, не смирились, а просто замолчали. Все равно бесполезно. На следующий же день, вечером Галина Семеновна с кастрюлей голубцов, пирогом с яблоками и трехлитровой банкой домашнего красного вина заявилась с визитом, знакомиться с будущими родственниками. Все расселись за столом под новой "старой" люстрой. Разговор сначала не клеился. После бокала-другого пошло полегче.
--
Я скажу прямо, - сказала Вера Григорьевна, - я против этого брака. Они не узнали друг друга. Рано им еще.
--
Да ничего, - прервала Галина Семеновна, - не получится черновик, перепишут заново...
--
Жизнь не черновик... - попыталась возразить Лялькина мама, но Галина Семеновна остановила ее речь протянутым для чоканья бокалом.
--
Ваше здоровье! Я думала приду, а тут интеллигенция, надутые индюки... А вы... такие простые люди...
Все выпили. Разговор снова свернулся. Галина Семеновна и Шурик засобирались.
--
Ляльчонок! - тихо спросил отец, - А почему у нас так карболкой воняет?
Свадьба была длинной и нудной. Народу было много, причем, совершенно незнакомого Ляле. Из ее родственников раз-два и обчелся, а остальные не понятно кто. Всякий раз, как входили новые гости, Ляля дергала Шурика за рукав и спрашивала, кто они. Ответы были всегда одни и те же, ну разве что с маленькими вариациями: "не знаю", " черт его знает", "первый раз вижу". Парочку родственников, естественно по материнской линии, Шурик все-таки опознал. Гости подходили, впихивали Шурику в карман конверты с деньгами, Ляльке вручали букеты. За весь вечер Ляле так и не удалось ничего съесть, отбивная попалась жутко жесткая, не резалась, а злобно откусывать Лялька постеснялась. Все остальные блюда разобрали гости. А тут еще на каждый тост вставать, на каждое "горько" целоваться...
Под утро молодые наконец-то вернулись домой. Поели на кухне оливье из кастрюли, пересчитали деньги и завалились спать в окружении вазочек, банок и ведер с цветами.
Жить решили у Ляльки. У них все-таки двухкомнатная. Вера Григорьевна и Юрий Васильевич старались не вмешиваться в семейную жизнь молодых. Лялька даже удивлялась. Ну ладно, отец. Но, чтобы ее мама и молчала? Причем молчать они стали всегда, даже тогда, когда из комнаты дочери слышались крики. Ругаться молодожены начали практически с первого дня совместной жизни. Скандалы протекали бурно с истеричными выкриками и оскорблениями в Лялькин адрес от Шурика и со слезами и не менее истеричными ответами Шурику от Ляльки. Шурик оказался жутким ревнивцем, и повод для скандала находил почти каждый день. То ему не нравилось что "звонит мужской голос", то удивляло, почему " этот лысый так посмотрел", то еще что-нибудь.
Вера Григорьевна припадала ухом к стене, потом пила капли. Юрий Васильевич нервно курил в форточку. Но, воспитание не позволяло им вмешаться в молодую, неокрепшую семейную жизнь. Часто бурные скандалы сменялись еще более бурными сценами примирения. Когда из комнаты начинали доноситься Лялькино хихиканье, совсем не тихий шепот Шурика и, наконец, приглушенные стоны, Юрий Васильевич сплевывал в сторону и ложился спать. Вера Григорьевна вздыхала, капли потихоньку успокаивали ее, и она тоже засыпала.
--
Если так дальше пойдет, это добром не кончится, - жаловалась Вера Григорьевна Шуриковой маме спустя несколько месяцев страстной жизни молодых, - они разведутся!
--
Вера Георгиевна, - Галина Семеновна никак не могла выучить отчество новой родственницы, - что я могу сделать?
--
Поговорите с ним. Он портит Лялечке жизнь.
--
Я не хочу вмешиваться. Потом я буду крайней.
--
Ну, хотя бы скажите насчет работы. Давно пора ему устроиться куда-нибудь.
--
Куда? Куда я могу его устроить? В психушку санитаром? Что вы говорите, ей богу?
--
Никто не говорит, чтобы вы его устраивали. Просто поговорите как мать. Пусть он сам.
--
Не морочьте мне голову! - внезапно отрезала Галина Семеновна и скрылась за свежевыкрашенной дверью.
Вера Григорьевна пожала плечами и решила взять инициативу в свои руки. Вода камень точит. Что ни день Вера Григорьевна находила момент и изящно, по-хитрому сначала намеками, а потом и прямо раскрывала непутевой дочери глаза на неудачное замужество, мужа - нахлебника и грубияна и на его невоспитанную мать. Лялька слушала и, если очередного скандала еще не произошло, защищала Шурика, ну, а если сразу после того как, плакала и кивала.
Когда позвонили в дверь, Лялька открыла, даже не посмотрев в глазок. Думала, Шурик.
--
Александр Иванович Сотник здесь проживает? - спросил молодой парнишка.
--
Здесь. Но его нет дома. Вы проходите, он скоро должен подойти, - и Лялька отступила чуть в сторону.
--
Распишитесь и передайте, - протянул какую-то бумажку.
Лялька расписалась.
--
А что это? - спросила Ляля.
--
Повестка в военкомат.
Хоронили Шурика в закрытом гробу. Галина Семеновна протяжно выла. Ляля стояла у гроба, покачиваясь из стороны в сторону. Слезы кончились, кричать и биться в истерике она не имела права - маленький человечек уже хорошо слышал и мог расстроиться. Насквозь пропахшая валокордином, Вера Григорьевна одной рукой придерживала Ляльку под локоть, другой прикрывала заметно округлившийся Лялин живот, как будто закрывая печальную картину от глаз живущего в нем малыша.
--
Мы прощаемся с нашим товарищем, который геройски выполнил свой долг перед Родиной. Да... кто-то мог бы испугаться, трусливо сбежать, соврать, в конце концов, что не было никакой повестки. Но, только не Александр. В самое горячее время он смело и решительно бросился на защиту интересов своей маленькой родины...
Лялька слушала и не слышала сбивчивую речь парнишки в камуфляже. Война, которая длилась всего несколько месяцев, бестолковая и глупая, впрочем, как и все войны, закончилась через день после гибели Шурика. Закончилась ничем. И называть ее будут скромно - "конфликт", как будто и не унесла она столько таких молодых жизней, как будто так просто поругались и помирились два кусочка одного государства без всяких трагических последствий.
Лялю разбудила адская боль. Кричать было трудно, снотворное еще действовало, и язык не поворачивался во рту. Соседка Нина поняла все без слов и семенящей походкой двинулась вслед за своим огромным животом звать врачей.
Надменность и вальяжность недовольной докторши (ну, действительно, чего это моду взяли рожать по ночам!) испарилась сразу же, как только она пощупала низ Лялиного живота.
--
Санитарку сюда. Женщина рожает. Головка вышла.
Вокруг Ляльки засуетились. Санитарка помогла подняться и Ляля поплелась в родильный зал, оставляя за собой мокрый след.
На столе схватки внезапно прекратились. Ляля лежала и смотрела, как принимают роды на соседнем столе у пожилой женщины из ее палаты.
--
Не сдвигай ноги, задушишь ребенка, - кричала акушерка.
Ляльке вкололи укол.
--
Что это? - испуганно спросила она, - Снотворное?
--
Да ты что? - ответила молоденькая сестричка, - Наоборот. Роды вызываем.
Рядом закричал ребенок. Отмучившуюся мамашу увезли на каталке. На стол уже взбиралась Нина, а Лялька спокойно лежала и хоть бы что. Вкололи еще один укол. И тут началось.
--
Тужься!
--
Тужься, когда я говорю, порвешься...
--
Измерьте давление...
--
Послушайте сердце ребенка...
--
Все. Идет. Еще раз тужься...
--
Кажется девочка. Волосы длинные, черненькая...
--
Ну, вот и все...
--
А нет, мальчик...
--
Смотри. Загорелый, как с курорта...
Рядом с измученной Лялей, прямо у ее лица, на руке акушерки сидел и улыбался толстенький маленький человечек. Лялька, конечно же, первым делом пересчитала пальчики на ручках и ножках, ну и... "это самое" проверила, чтоб все на месте было, и только после этого прошептала: "Шурик, привет!".