Регентшу Ковалеву в 2007-м пригласили за город - служить Пасху.

Надя Ковалева была отзывчивой девушкой. Согласилась она еще и потому, что в бедном храме, переделанном из магазина, отцу Виталию сослужили приятели ее мужа: алтарники Петров и Буркевич, а также певчий Тарасенко. Все четверо ездили из города на выселки специально к этому батюшке и помогали ему. Поэтому Ковалевой захотелось сделать мужу приятное: пускай разговеется в кругу единомышленников.

Отслужили удивительно холодную пасхальную заутреню, провели крестный ход. В тот год снег пошел неожиданно, осыпал процессию крупными хлопьями, словно подарками. Удивлялись люди: что за год будет? Снег на Пасху. Чудеса, да и только.

После обязательного застолья питерские перебрались на дачу алтарника Петрова - продолжать. Дети Петровых и Буркевичей к тому времени выспались на скамейках и убежали гулять, снежками кидаться. За столом осталось семь человек: Ковалева с мужем - доцентом математики, щуплый Буркевич с беременной женой, хохол тенор Тарасенко, бас - молдаванин со смешной фамилией Лупашку да сам хозяин Петров, строитель по профессии, здоровенный чернявый мужик. Еще присутствовала жена Петрова, но она не сидела на месте, а ходила из кухни и обратно.

На растерзанном столе красовались остатки торта. Никто больше его не хотел. После долгого поста много не съешь, даже колбаски с сыром. Нарезка лежала и загибалась помаленьку, ждала. Надо было еще проголодаться. Поэтому решили разговляться пока фильмами религиозного содержания.

- Достаньте, наконец, что-нибудь художественное. Пост кончился! - предложила регентша Ковалева. - Что у вас есть?

- Отдали тут знакомые диск, "Жестокий романс" называется, - предложил Петров. Без стихаря он был похож на дерево, утратившее листву.

Петров достал с единственной книжной полки диск и подул на него. Пыль полетела на белые оборки пышной кофточки жены Буркевича. Та виновато улыбнулась, отряхнула блузку.

Стали смотреть фильм. Ковалева подошла к окну и выглянула на улицу. Она сто раз видела рязановскую интерпретацию "Бесприданницы", могла и отвлечься.

За забором играли дети, лепили снеговика. Снег лежал белый, ровный, а небо над полосой леса раскинулось невиданно-зеленое, брейгелевское. Пасхальное, необычное. У Ковалевой потеплело на душе, она подивилась чудному сочетанию красок, но промолчала: не была уверена, что в компании найдется хоть один ценитель красоты. Надя никогда не понимала, почему ее муж, доцент кафедры математики, водит дружбу с эдакими простаками.

На середине картины с улицы в дом вбежали розовощекие дети. Не раздеваясь, они бросились к столу и стали хватать немытыми руками куски колбасы и сыра и запихивать в рот. Хозяин тут же остановил просмотр. Детей было трое: двое Петровых и один Буркевич - все возбужденные и невоспитанные. Набрав еды, дети с жадным интересом уставились на экран. Стало понятно, что это и было истинной причиной их появления. Подгоняемые причитаниями мамаши Петровой, они снова убежали на улицу.

- Еще не хватало, чтобы дети смотрели этот разврат, - заявил мрачный Петров и снова включил проигрыватель.

Ковалева удивилась, но промолчала.

В конце фильма Буркевич потянулся и сказал:

- Какой ужас. Как можно такое смотреть, - он зевнул и бросил на беременную жену скучающий взгляд.

- Точно, - подтвердила жена.

- Как же, дорогие. Любовь! - доступно разъяснила Ковалева.

- Не любовь, а самый настоящий разврат, я говорю, - важно повторил алтарник Петров, - знал бы - не брал, это самое, диск этот. Вот выброшу на помойку.

Ковалева взволновалась:

- Вы что, господа, с ума сошли? Полегче! Это же классика! Русская литература! Островский!

Муж Ковалевой, доцент, заерзал и начал ковырять в тарелке.

- Нет, это категорически православным детям нельзя показывать. Какие страсти! - стоял на своем тощий Буркевич.

- Точно - подтвердила его жена.

- Однако, в школе "Бесприданницу" проходят, - ехидно заметила регентша и заняла место за столом рядом с мужем, - внеклассно, правда...

Все недоуменно посмотрели на нее: какая "Бесприданница"?

- Матушка Надежда, помните, я же говорил, - подал голос бездетный хохол Тарасенко, который недавно приехал с Украины, - такая школа у нас, вот именно, что страшно детей же ж туда пускать!

- Уж не хотите ли вы, Евгений, заявить, что пьесы Островского аморальны?

- Да? - поддержала Ковалеву беременная симпатичная Буркевич и улыбнулась во весь рот. Зубки у нее были один к одному.

Тарасенко не ответил. Он был певчим и с регентами не решался спорить. За него ответил сам Буркевич:

- Если судить по фильму, матушка Надежда, то я бы не стал такое читать.

- А классику вообще ты стал бы читать? - возмутилась Ковалева и вылупила на тощего Буркевича белесые гипнотические глаза.

- Нет, не стал бы, - дерзко ответил Буркевич и нежно порозовел.

- Читать нужно только православную литературу, - пояснил молдаванин Лупашку.

- Здрас-сьте! - кипятилась Ковалева. - А остальную куда же прикажете?..

- Я, честно сказать, пожег бы все в печке, вот так, - заявил Петров и показал руками, как он закидывает книги в печку, - это лучше, чем детей развращать.

- Ты серьезно? - удивилась Ковалева. - И Пушкина?..

- Пожечь надо! - подтвердил Лупашку. - Если бы все пожгли, может, и ваш народ стал такой же православный и верующий, как Молдавия.

- И страна не оказалась бы в заднице, - подтвердил Петров.

- И революции бы не было, монархия сохранилась, - размечтался Буркевич, - много тогда слишком умных развелось.

Ковалева в изумлении обвела глазами присутствующих. Голос ее окреп:

- Нашли причину! Обалдели вы все, или шутите? Это же натуральный фашизм - книжки жечь!

- Точно! - взбодрилась засыпающая жена Буркевича и тонкими ручками поправила свои оборки.

Все стали прятать глаза и коситься на мужа Ковалевой: усмири, мол, товарищ, свою строптивую змееобразную половину. Что же так распустил-то. Но муж Ковалевой, доцент, молча доедал оливье.

- Знаете что, матушка Надежда... - начал Петров.

- Никакая я вам не матушка, во-первых! - сорвалась регентша. - Заладили: "Матушка! Матушка!" Я не монашка, не жена священника, какая я вам матушка? Я регент! Извольте называть меня Надеждой Михайловной!

- Зачем вы сердитесь? - запел Тарасенко. - Это так. От чтения книг происходят же ж всякие гадости. Люди даже, вот именно, с ума сходят. Читать что попало - вредно! Даже запретить надо! Начитаются люди, а потом жди от них чего-нибудь!

- А пьянство - лучше? - пискнула в дверях боязливая Петрова и через секунду скрылась, пошла нервно наматывать восьмерки.

- Что ж теперь - в кучу классиков, на площадь и в костер?.. А как же: "Чувства добрые я лирой пробуждал"?..

С Ковалевой почти случилась истерика, на глазах выступили слезы. Сказалась тяжелая ночь и работа с незнакомыми певчими. Стало себя жалко. Она втянула воздух и сглотнула слюну.

Воцарилось тягостное молчание. Из кухни показалась Петрова и убежала обратно.

- А у нас в Молдавии... - начал Лупашку.

- Да заткнись ты со своей Молдавией, Лупашку, ты даже фа диез в тропаре не спел, - Ковалева попыталась успокоиться. Она продолжила, медленно кивая себе, - вот вы сейчас видели фильм... Там девушка умирает. Она любит человека, а он ее - нет. Смерть становится для нее исходом. Понимаете? Так неужели никому из вас ее не жалко? А если бы с твоей дочерью, Петров, такое произошло? Ведь и в нашей жизни всякое с девушками случается!

- Только не у православных, - твердо заметил Петров. А Лупашку встал и вышел - обиделся за Молдавию.

- Вы, Надежда Михайловна, не понимаете одного, - спокойно заявил Буркевич, - нам, православным, не нужны эмоции. Православные люди должны стремиться к бесстрастию. То есть, понимаете - к святости!

- А какое бесстрастие, например, на войне? - возмутилась Ковалева. - Если убивают твоего ребенка, например?

- Да, - подхватила беременная Буркевич.

- И тем не менее, - сказал ее муж звенящим голосом, - эмоции ведут ко греху, а с грехом надо бороться.

Ковалева всплеснула руками и забегала.

- Буркевич, ты же теоретик! Богу не нужна твоя борьба. Ему нужно твое сердце!.. Нужна наша любовь, наше сочувствие друг другу! Такие фильмы и книги развивают именно сердце, учат любить. Любви-то всем нам как раз и не хватает...

- И тем не менее, - повторил несокрушимый Буркевич.

- Как все любят, вот именно, болтать о любви! - сказал Тарасенко, закатив глаза.

- Смотрите: вот вы, матуш...- запнулся Петров, - разгорячились и попали, это самое, во власть эмоций. Какая же в этом любовь, это самое? Наверное, все потому, что много читаете ненужного. И потом лезете в чужие монастыри со своим уставом.

- Вот те раз! - Ковалева нервно захихикала. - Да это просто смешно, Петров!

- Ага, - сказала Буркевич.

- Это самое... - волновался Петров.

- Вот поэтому я бы тоже все пожег, - меланхолично заявил Буркевич и неожиданно рявкнул на жену, - Верочка, да прекратишь ты, наконец, или нет, поддакивать!..

- Чего? - удивилась черноглазая Верочка, смутилась и засунула нос в складку его свитера.

- В доме мы ни телевизора, ни книг не держим, - продолжал тощий алтарник. - Жене бы я точно не дал что попало читать. Только религиозное и молитвослов. И хватит с нее.

- Куда я попала... Это же фашизм и дикий фанатизм, - пробормотала внезапно уставшая Ковалева, которая в десятый раз пожалела, что осталась на посиделки, а не уехала домой. Сопротивление против нее сгустилось в воздухе, как отброшенная в дуршлаг простокваша. В простокваше барахтались все несчастные дети алтарников и сама Ковалева, а сверху на них неотвратимо надвигался давильный пресс странной формы: низ его состоял из ботинок, а верх - из гладко причесанных квадратных голов петровых-буркевичей. "Что же это получится за творог, - задумалась регентша, - с изюмом".

Ковалева села, поджав голову, словно боялась чего-то сверху, потом вскочила и стала собираться, независимо поджав губу. Все вдруг вспомнили, что Ковалева - регент, и если ее сильно рассердить, не приедет в другой раз выручать на праздник.

Как по команде, все посмотрели на мужа Ковалевой, доцента. Муж улыбался в бороду и катал по столу зубочистки. Регентша тоже неприязненно на него поглядывала, собирая в сумку ноты. Только она решила позвать мужа убираться восвояси, как тут Ковалев-доцент поднял умные глаза и прокашлялся. Паузой он воспользовался профессионально.

- Наденька, золотая моя, - забасил он примирительно, - однако, существует же действительно плохая литература. Откуда им знать, во что вляпаешься. Многие боятся ошибиться...

- ...как осел, который сдох между двумя охапками сена!

Регентша затрещала, словно нажали на спусковой крючок:

- Для этого-то в школе и учатся, чтобы научиться разбираться в "охапках"! Эх, вы! Невежи! Двоечники! А еще русские!.. Премудрые пескари! "Как бы чего не вышло!"

- "Человек в футляре", - неожиданно прокомментировала глупенькая Буркевич, улыбаясь во все тридцать три зуба, и спорщики посмотрели на нее, как на говорящий стул. Доцент Ковалев тоже взглянул на ее пышные оборки и расхохотался.

По его примеру рассмеялись все. Даже ничего не понимающий Лупашку, который прибежал на шум и протиснулся в дверь мимо хохочущей Петровой. Смеялись без удержу, глядя на согнувшегося пополам и пускающего слезу доцента, который пытался что-то сказать, но не мог. Только регентша Ковалева криво улыбалась, и, подняв брови, с новым интересом оглядывала присутствующих. Особенно парочку Буркевичей. Ковалева переводила взгляд с железного алтарника на его белопенную облачную жену и видела, как та улетает от мужа в небо, а он держит ее на веревочке, как воздушный шар.

Вошла Петрова и сказала:

- А вот и пирог! Сейчас будем пить чай!..

Ковалева подумала и почему-то осталась.

�