Мне было два или три года; не знаю, когда у людей начинается память. Мама, после того, как вышла замуж и родила меня, первую дочку, внучку, первую племянницу, по-прежнему часто навещала родных. Ездила из города "домой" - к бабушке моей, младшим братьям и сестре Верочке.

Поселок Коксовый, где они жили тогда - сначала в "стандарте", потом в собственной землянке - находится на правом берегу реки Северский Донец, в районе Белой Калитвы, на выступающей древней гряде донецкого кряжа - Золотого Рога. Это недалеко от границы с Украиной.

Донецкий кряж миллионы лет назад окаймлял с северо-востока остатки древнего океана Тетис. Море тянулось отсюда на запад почти через всю Европу и оставило по себе мощный меловой след. Белгород наш, Белград заграничный - все это меловые горы древнего океана. Белые горы. Бесчисленные миллиарды крошечных раковин.

Река Донец вьется по северной бахромчатой стороне кряжа, отчего южный правый берег часто значительно выше левого. Позже плоскогорье понижается, Донец огибает его и впадает в Дон. Из-за притоков возвышенность разрезана живописными балками, на них много поселений. Поселок весь пересеченный - тянется от балки до балки. Спускаешься на большую глубину, переходишь по камушкам или мосточку ручей, поднимаешься, цепляясь за плитняк, и идешь дальше горбом, верхом.

Возле крутых тропинок в самом низу балки, в дебрях терновника и повилики встречаются родники. Кто-то обязательно ухаживает за ними. Вделана труба для удобства стока, к ней привязана алюминиевая кружка. Можно пить. Положен плоский камень-подставка для ведра или пластиковой бутыли. Ниже камня, в песчаном озерце, взмученном крошечными родниковыми тайфунами, мотаются соринки. По поверхности носятся водомерки. В глубине блестят монеты, наполовину зарытые в песок. Ручей кое-где перегорожен маленькими плотинками, бочажками. Там купаются в жару.

Наверху степь. Блеклое разнотравье лета с сочными колючками, пятнышками сиреневых бессмертников и дрожащими пучками седой ковыли скоро утомляет глаз. По горизонту там и сям торчат мертвые терриконы. На охряной дороге сереют лысые выходы гранита, попадаются кругляши коровьего навоза. Сухая жара. Пахнет чабрецом, зверобоем, где-то свинарником. Вдали, на склоне, голубое пятно кладбища: кресты, оградки здесь любят красить в небесный цвет. Усталое безоблачное небо прячет жаворонка, его едва видно; мирные тихие трели дополняют картину сонного царства.

В таких местах приятно ловить саранчу-кобылку. Стрекочет в траве, а ты бежишь, спугиваешь, кобылка взлетает и садится на дорожку. Подкрылки у нее в полете голубые. Редко бывают розоватые, но это удача. Крадешься, опускаешься на колени, ладошка лодочкой - накрываешь. Поймал! Кобылка не кусается, это же не кузнечик. Держишь ее в пальцах, растягиваешь нежные подкрылки, любуешься...

Конечно, я тогда ничего этого не могла знать. Меня везли к прабабушке от Ольховки до 35-ой шахты, от одной коксовской балки до другой; запали в память только очаровательные розовые облачка скумпии, парикового дерева, посаженного вдоль дороги. Пышную розовую кипень я запомнила очень хорошо, а кто меня вез и на чем, совершенно не помню. Предполагается, это был велосипед, но мог быть и мопед, и трактор, на котором работал мой дядя Слава. Летели вдоль розового великолепия. Сильно хотелось потрогать это пушистое, нежное, попробовать на вкус. Даже слюнки текли.

Мне потом дали потрогать. И я запомнила: красоту любить лучше на расстоянии. За пушистыми, волшебными волосками розовых облачков скумпии торчат жесткие ветки и корявые приспособления обычных кустов.

Прабабушку Любовь Андреевну, к которой меня везли, я видела только один раз, тогда. Бывшая гимназистка, она смолоду, после смерти мужа в Первой мировой, жила одна и слыла большим оригиналом. Бабка Люба занималась тем, что покупала саманные землянки и приводила их в порядок. Меняла крышу, белила стены известью изнутри и снаружи, подмазывала, подкрашивала, разрисовывала, сажала цветы, строила красивый заборчик на фундаменте: превращала в сказку. После этого она свое художественное произведение продавала и покупала на эти деньги другую завалюшку. Снова ремонтировала, а разницу проживала. В таком энергичном состоянии бабка прожила почти до девяноста лет.

Я видела прабабушку один-единственный раз, образ ее улыбчивый помню смутно. И звуки, как сквозь воду: бум... бум... бум...

Но когда меня спрашивают о поездке, я всегда вспоминаю ту агапу, тайную вечерю - в закатных желтых тонах, похожих на старое фото или на мягкий свет сквозь призму церковного витража. Вижу интригующее внимание низко сидящей перед прабабкой родни и слышу загадочные переливы голосов. Лицо и смысл речей смазаны. Но мне, младенцу, кажется, что разговор чрезвычайно важный.

Дядья спрашивали потом: "Помнишь, Наташ, как ездили к бабушке?" Я неизменно отвечала:

- Помню. Только не помню, что говорили.

Причем, без "ш" и "р" - " не помню, сто гавалили".

Я неизменно вызываю этим "гавалили", с мучительным напряжением лба, безудержный смех у развеселых маминых братьев и любимой тети Веры. "Не помню, сто гавалили" становится знаменитой шуткой на долгие времена. Может быть, смех связан с темой загадочного разговора, неизвестной мне до сих пор. Теперь об этом не узнать.

На фотографии я в центре - первая бабушкина внучка, капризная, остриженная наголо - сучу ногами, не желаю фотографироваться. Выкручиваюсь на руках у дяди Славы, который держит меня одной рукой, чтоб не съехала с колен, а другой показывает в объектив, уговаривает. Там, наверное, стоит папа, на снимке его нет.

Справа скрючилась девчонка-худышка тетя Вера, озабоченно поправляет загорелой рукой подол моего задранного платья. Рука смазана. Слева - мама. За спинами их - дядя Леня-Алан, светлоглазый красавчик, смеется только он один. Мама подняла подбородок, глядит гордо, виновница всеобщей радостной кутерьмы. Чуть сбоку, на фоне беленой стены, бабушка Елена Александровна в неизменном сером, а может, голубом, платочке. Она словно отсутствует. Ей неинтересно фотографироваться. А может, неинтересно позировать перед зятем. Держит бабушка в руке сливу, изучает.

Черно-белая фотография, а на ней - молодая розовая кипень.

Через несколько лет все разъедутся, но пока еще вместе, счастливые. Кульминация жизни бабушки Лены, ее апофеоз: выходила одна, выкормила ораву в лютую послевоенную пору.

Выжили на шиповнике. Прабабушка мешками собирала его в степи, сушила под кроватью на газетах. Зимой заваривали и пили. Двое все же умерли. Не от голода! Старшего, Эдуарда шести лет, нечаянно обварили кипятком, он погиб. А у дяди Лени была близняшка - сестра Алина, та умерла во младенчестве.

Тогда жили кучно, во время войны. Эдик спал на лавке возле печки, рядом с чаном, кто-то полез наверх и опрокинул на него кипяток. Темнотища, окон почти нет. Землянка низкая, саманная, одна крыша, какие окна. Ночью - хоть глаз выколи. Я, когда постарше стала, ночевала у них, помню. Встаешь и крадешься наощупь, руками шаришь, ищешь ведро, чтоб сходить. Глаза блюдцами таращишь, бесполезно, не видно ни зги.

Шестеро было, осталось четверо. Интересные имена тогда давали: Эдуард, мама моя Эльвира, Алан с Алиной, Станислав. А вот имя Вера без претензий. После войны уже младшая родилась, когда дед Иаков с войны пришел и с бабушкой развелся.

Дед-артист вернулся с войны, работать не торопился, сел мастерить баян. Баянист был классный, профессионал, желал зарабатывать только своим искусством. Бабушка в свободное время держала по нескольку огородов, лазила по терриконам, с риском для жизни выбирала из породы кусочки угля. Могла ведь и провалиться. А дед полгода делал инструмент. Потом не выдержал упреков, ушел к другой. Или бабушка его сама прогнала... Но Верочку родила, себе на радость.

Поговорить по душам все они очень любят. Девичья фамилия бабушки Попова: отец ее, Александр, происходил из духовного звания, служил псаломщиком в станице Митякинской. Тогда приходы были на юге богатые, строили дома священнику, дьякону, псаломщику, содержали всем миром на славу, чтоб не хуже, чем у других. Прадед погиб в Первую Мировую от тифа, так и не успел стать священником. Моя привязанность к слову, видимо, как-то подчеркивает эту принадлежность, ведь все детство переживала: не запомнила,"сто гавалили". Оттого и смеялись все.

Но намного важнее и интереснее всего, о чем говорили, оказалось чудо розовых облачков придорожной скумпии, которую местные называют почему-то "багульником": звучит, наверное, красиво.