Электричка подъехала к станции по расписанию, ровно в одиннадцать тридцать. Осеннее утро холодно вздрагивало жёлтыми мокрыми от тумана листьями берез. Тишина полустанка качнулась вслед за голубой лентой вагонов и осталась.
Женщина, единственная, кто вышел из вагона электрички в этот ранний час, поежившись от холода и сырости, торопливо пошла по просёлочной дороге.
Туман, клочьями висевший над лесом, всё больше редел, и солнечные лучи радостно прыгали по мокрому золоту листьев, предвещая погожий денёк.
Женщина шла, привычно срезая дорогу, петлявшую вдоль чернеющего поля, сворачивая на еле заметные тропинки в лесу.
Иногда её рука тянулась к краснеющей в листве калине, срывая горькие ягоды, и грустная улыбка мелькала на губах.
Вскоре потянулись дома, палисадники, алеющие поздними осенними цветами, сады. Просёлочная дорога, сыро блестевшая лужами вчерашнего дождя, здесь переходила в старый, проношенный асфальт.
Женщина пошла медленнее, и, наконец, подошла к калитке.
- Здравствуй, - шепнула она еле слышно, остановившись и взявшись за холодную, мокрую решётку ограды.
И вошла.
Дорожка, посыпанная мелким красным гравием, вела к дому. Большой дом с верандой и высоким крыльцом увит краснеющим диким виноградом. Тяжёлыми гроздьями ягод боярышник, росший у ограды, клонился к земле. Скамейка и качели.
Все также. Все по-прежнему. А его нет. Он не окликнет её, не позовёт пить чай, как раньше, когда...
Она взбежала по лестнице на крыльцо. Оглянувшись ещё раз на просыпающийся, залитый солнцем сад, и будто решившись, женщина вошла в незапертую дверь.
- Здравствуй, - сказала она, уже не боясь, что кто-то чужой услышит её. - Сейчас я затоплю печь и будем пить чай.
Она говорила негромко, но так, словно старалась, чтобы кто-то услышал её.
Затрещали дрова. Печка, давно нетопленная, слегка дымила. Но недолго. Запах тепла пополз по дому. И женщина вновь заговорила:
- А у нас всё хорошо. Саша поступил в институт, на бюджет. Это же просто замечательно, я ему говорю, какой ты у меня молодец, отец бы тобой гордился, - она подошла к столу, ставя две белые, полупрозрачные чайные чашки с блюдцами.
Её руки двигались быстро, накладывая яблочное варенье в вазочку, нарезая хлеб, доставая две ложки.
- А Машка совсем учиться не хочет, - вздохнула она, - замучилась я с ней, ей бы всё гулять, а я ночи не сплю. Но ты же её знаешь, она - добрая, придёт, уткнётся в плечо: прости, мам, говорит. А вот и чайник зашумел!
Она заварила чай в небольшой чайничек и села за стол. Её взгляд скользнул по пустому стулу напротив, и, улыбнувшись, она посмотрела в окно. Девичий виноград, просвечивая тонкими жилками на солнце, пунцовел за окном тяжёлыми плетьми.
Солнце заливало комнату, печь потрескивала в тишине.
- Ровно год сегодня, - проговорила она тихо, всё также глядя в окно, - год...
Медленно налила чай и положила руку на стол. Улыбка опять тронула её губы.
- А я теперь люблю дождь. Знаешь... мне кажется, что это ты говоришь со мной, и я не плачу, а дождь шумит...
Женщина быстро встала и, отвернувшись, прижала руки к печи, словно согревая их.
Солнечные зайчики играли в двух белых чашках, наполненных горячим, только что заваренным чаем. И одна из них поплыла вверх.
Медленно она поднялась к солнцу, словно кто-то невидимый, задумавшись, любовался игрой света в полупрозрачном, наполненном янтарной жидкостью, фарфоре. Это длилось долю секунды...
Когда женщина, справившись с нахлынувшим отчаянием, повернулась к столу, лишь солнечный зайчик во второй чашке прыгал как сумасшедший, будто отзываясь на бешенное биение её сердца...
Она взяла эту чашку и, обхватив обеими ладонями, вышла на крыльцо.
Сев на качели, женщина тихо засмеялась. Качели дрогнули, подчиняясь неведомой силе, и легонько поплыли. А листья боярышника медленно падали, устилая замерзшую землю...