Аннотация: Фантлаб-10, внеконкурс, тема "Difficult Loves". Опубликован "Эдита" 73/2018
"На подушке осталась пара светлых волос..."
(Чиж, "Ты ушла рано утром")
У неё был двухлетний быстроглазый Пашка, двушка в старой хрущёвке и рыжий кот с обмороженными ушами. Пашка считал себя взрослым, ходил в детский сад, ясельную группу, и почти не ныл по утрам. Кот иногда ныл и метил углы. Но хозяйка лишь трепала кота по обмороженным ушам и говорила:
- Это память, Люциус, всего лишь память. Какой-то её уголок. Я тебе сегодня куплю карасей и, увидишь, всё пройдёт. Вон, дядя Миша опять нарыбалился, значит, караси будут, - она прижала лоб к холодному окну и посмотрела на чересчур уверенную походку соседа с капающим садком и удочкой на плече.
Кот уже сидел задумчиво рядом на подоконнике. Так же задумчиво придавил толстой лапой мошку, прыгавшую по горшку с чахлой фиалкой. Горшок перевернулся. Хозяйка вспылила, щелканув несильно ладонью по рыжим наглым ушам:
- Вот гад!
А кот уже меланхолично уставился в окно на дядю Мишу. Да, он помнил, что был кастрирован кем-то, тем, кто его и выбросил. Но зачем об этом напоминать каждый раз. Это невыносимо, в конце концов.
У него была куча долгов, комната в коммуналке и мотоцикл. Каждую пятницу он напивался до чёртиков. Иногда разговаривал с ними. Потом отсыпался, садился на мотоцикл, надевал шлем, опускал забрало и гнал по объездной на сто тридцатый километр. Открывал провисшую, ждущую его рук, калитку. А старенькая мать уже сурово ему выговаривала от дверей. За перегар, за глупость несусветную, "как у папаши" и за бездетность.
- Ты ещё налог с меня возьми, - огрызался он.
- Воды в баню натаскай, - устало ворчала мать, тянулась дать затрещину, но лишь трепала по голове.
- Горе ты моё.
- Луковое, ты забыла, мам, - улыбался он.
- Луковое, - улыбалась грустно мама.
Он опять напился. Долго петлял по тёмной улице. Ему казалось, что уже очень поздно. Однако давно заметил, что чем пьянее, тем меньше пятно света вокруг него. Будто мир сужался и норовил вытолкнуть его из себя. Парень злился на мир, шагал быстрее, натыкаясь на фонарные столбы, прохожих, торопливо шарахавшихся в сторону.
Но вот парень окончательно выдохся, забыл, зачем и куда шёл, лёг в пятно света под фонарём и уснул. Аллея перед самым его домом была пустынна. Заросшую старой сиренью и акациями её вечером прохожие старательно обходили.
Она всегда возвращалась домой этой аллеей. Просто всегда. Потому что ближе, потому что дома её заждался Пашка..." хотя Пашка уже, конечно, спит у тёти Веры..." Почему бы ей и теперь не пойти здесь же. Она и шла. Быстро, иногда бросая настороженный взгляд на мохнатые тени кустов и готовясь броситься бежать тут же.
Парень проснулся. Шатаясь и оступаясь, падая и отталкиваясь ладонями от асфальта, отряхивая их, и тут же тяжело проседая снова, заваливаясь вбок, он всё-таки поднялся и неуверенно пошёл.
- Девушка... - пробормотал он, чертыхнулся и крикнул уже громче: - А девушка!
И теперь эта внезапно появившаяся, принявшаяся рывками двигаться тень сзади заставила её дёрнуться... и остановиться. Этот голос.
Она растерянно протянула:
- Дымов... Ну, как так-то... Ты опять пьяный. Вот дурак!
Парень подошёл и блаженно улыбнулся:
- Кузнечик... ты откуда здесь... ты мой ангел спаситель... я заблудился, Оль... просто заблудился.
Кузнецова Оля... Кузнечик. Ну, и что, что она его любила... ну, и что, что он её любил... потом он любил ещё Светку с Кировского, потом Никодимову, потом байкершу на Харлее... Потом Кузнецова вышла замуж. А вскоре развелась.
- Пошли, я отведу тебя, Дымов, - проговорила она.
Дымов свалился поперёк кровати и уснул. А она ходила по комнате, долго рассматривала фотографии на стене, наклеенные прямо на старые обои. Фотографий было много. Улыбающиеся лица... совсем школьники... взрослые хмурые дядьки на байках... ближе к окну - они вдвоём... Дымов стоял сзади, обхватив её за плечи, они смеялись. Это у Никодимовой на день молодёжи, пять лет назад...
Она посмотрела на часы. Час ночи. Пашку нет смысла трогать, разоспался, сейчас его разбуди и не уложишь. Мысли ненужные и сонные толклись в голове, уступая место одной - она уйдёт, а закрыть дверь некому, будить соседей и выслушивать их ругань ей не хотелось совсем.
Она вытянула одеяло из-под Дымова, выключила прищепку-ночник, забралась в старое продавленное кресло с ногами и, закутавшись, быстро уснула.
Ночью Дымов на ощупь добрался до ванной, набрал её полную, долго лежал, уставившись в зелёную стену напротив, на гвозди для полотенец в стене. Шесть штук, ровно по числу соседей. Но полотенца не вешали давно. Каждому казалось, что именно его полотенцем вытирается сосед. Вон, посмотри, какое чистое у Петровых. Так не бывает. Они что, им не вытираются?..
Смутно вспоминалась Кузнецова. Кажется, она его вела домой. Чёрт...
Он выбрался из ванной, замотал вокруг себя халат. Вернулся в комнату, включил ночник. И уставился на кресло.
- Кузнецова... а ты что тут делаешь... Оля...
Она щурилась на яркий свет ночника, светившего в лицо.
- Прямо как в пыточной камере, - пробормотала она, - выключи свет, Дымов.
Он выключил свет.
- Иди на кровать. Выспишься.
- Не пойду.
- Да ладно. Не трону. Иди. Утром ведь на работу.
- На работу.
- Я тебя перенесу.
- Не надо меня носить. Дымов.
- Надо.
- Какой же ты... гад... холодно, Саша...
- Ты же знаешь, - прошептал он, - если лечь близко-близко, вот так, как два индейца....
- Почему индейца...
- Не знаю. Просто в голову пришло... то мы не замёрзнем.
- Почему они... эти индейцы, не мёрзнут. И почему они забрались вдвоём под одеяло...
- Не знаю... Потому что муж и жена же, Кузнечик...
- Дымов. Саша...
- Я здесь.
Она ничего не ответила. Решила, что будет думать об этом утром, а он ни о чём не думал.
Потом Дымов закурил.
- Помнишь Курицу? Курицына ВалькА. Завтра... Сегодня похороны.
- Как?
- В воскресенье разбились с Миледи. Оба насмерть. Слетели с моста, зацепившись за фуру. Пьяные были оба. Говорят, раны такие, что умерли мгновенно, ничего не поняв.
Она долго молчала. Посмотрела на Дымова. Он спал.
- Что ж больно-то так, - не сильно стукнула кулаком по плечу Дымова, тот только пошевелился, но не проснулся, она тихо сказала: - Не пей, Сашка... Да кто меня здесь слышит...
Стала собираться. И ушла.
Могилы они и есть могилы. Они просто отрезают не живых от живых. Толщей земли и тишиной. Им всё равно, что там, наверху, есть те, кто не согласен. Но живым нечего делать в мире мёртвых. И могила захлопнула свою пасть медленно, отстранёно вслушиваясь во всхлипывания: "ну как же так, такие молодые... что за козлячья жизнь... ", в растерянный мат: "...твою же мать... Курица... Миледи, Настюха, Настя... Валентин... земля пухом".
Давно все разошлись по автобусам, уехали в кафе. Дымов всё стоял. Валентин не отпускал его. Это его: "Дым, один раз живём, один раз!".
Эх, Валька, что-то не так в этом мире или с нами что-то не так.
Надел шлем, опустил забрало. Погнал по шоссе к городу. Достал мобильник, нашёл номер Оли:
- Ты где?
- Четвёртый урок. Жи, ши пиши с буквой и.
- Вечером зайду. Буду поздно, опоздал ведь, придётся отработать.
- Приходи, Саш.
Фуры неслись одна за другой. Воздушная волна от них, тяжёлая и гремящая, быстро налетала, встряхивала ощутимо. Дымов нырнул в коридор между двумя тяжеловозами, идущими навстречу друг другу. Привычно летел, упрямо уставившись вперёд, отмечая движения огромных машин, виляния их длинных туш.
По правой обочине ехал мальчик-велосипедист. Правая фура плавно подалась, объезжая пацана. Водила растерянно чертыхнулся, скосив глаза на мотоциклиста в коридоре.
- Не выберется... чёрт на байке. Закрутит...
Зеркало заволокло выхлопными. Встречная фура пронеслась мимо, и водила вновь увидел мотоциклиста, вынырнувшего из клубов дыма. Покачал головой, вздохнул с облегчением, сделал громче музыку.