Родился я на холме. Мы все там родились, там и живём. С холма хорошо видны границы королевства. Поля и виноградники, огороды, опять поля и виноградники. На них - мозаикой пятна селений, пасущиеся, ползущие медленно табуны лошадей, пеликанов, стада улиток. И ворота - на горизонте. А что за теми воротами, никто не знал, или прикидывались, что не знали. Однако сколько я не спрашивал, никто толком не отвечал. И вот настал день, когда отец привёл меня на вершину нашего холма.
- Вот смотри, - сказал отец, оглядывая горизонт под палящим солнцем. - Отсюда до туда, - он махнул рукой на наш холм и на еле видневшиеся в знойной дымке белые ворота, - если с толком, можно обернуться в четыре градулеи - родился, женился, детей родил, помер. Можно обернуться, если постараться, в пять градулей - родился, женился, детей родил, внуков дождался, помер. Иные в одну или две управляются. Все градулеи у господина прописаны, за каждую уплачено. Но есть такие, что и сполна уплатят, а господин невзлюбил их, и всё тут. Есть и такие, которые за просто так у хозяина кормятся. Как Улиточный Дед. Говорят, за него только одну градулею ещё его отец внёс.
Дед ехал, покачиваясь, на улитке впереди своего стада. Держась за рога и скрываясь в тени улиточного домика.
- И у тебя одна градулея от меня есть, а следующую будешь уже сам отрабатывать, - говорил отец, едва, снисходительным кивком ответив на приветствие деда.
Улитки ползли мимо, шебурша подошвами по пыльной дороге. Над ними в небе распласталась тень пеликана. Голова соседа торчала над белым крылом.
- Что, дед, на пастбище рванул? - захохотал сосед, глядя на вереницу улиток. - Дак, понизу, у омута, уже кони стоят на водопое, развора-а-ачивай оглобли!
Дед, задрав голову, лишь посмеивался в усы. В это время вдруг пеликаны сбились в клин под кнутом пастуха и стали удаляться. Отец поклонился почтительно, согнувшись чуть не пополам:
- Кланяйся, кланяйся, недотёпа! - прошипел он.
Человек в плаще с капюшоном, надвинутом на глаза, медленно прошёл мимо.
- Это вестник, - прошептал отец белыми от страха губами, а я удивился, потому что никогда его таким испуганным не видел. - Только вот к кому он приходил? Дед, ты давно градулею платил?
Дед всё трясся мимо со своими улитками. Оглянулся и улыбнулся:
- Небо знаю, солнце знаю, градулею не знаю, - ответил он тихо, - что такое градулея, мил человек?
А голос его был славный. Мягкий и добрый. Отец махнул на него рукой:
- Что с тебя взять, дурной, и есть дурной. А если хочешь по-человечески жить, плати градулею! Стало быть, не платил. А я платил за дозволение внуков дождаться, - задрал воинственно бороду кверху отец, - целый год на чужом винограднике за лозой ходил. На своём нельзя - в счёт не идёт потому что.
- И я не платил, - робко вставил я, - может, и мне того, за дозволение внуков иметь заплатить?
- И-и, ты ещё тут! - отмахнулся от меня отец. - За тебя уплачено до самой женитьбы. Ну, это только для них, - отец мотнул головой в сторону горизонта с воротами, - пишешь, мол, так и так, хочу родить дитё, пожить-то всем хочется. А они, - отец опять кивнул в сторону ворот, - наших радостей не знают. Им лишь бы было кого в ворота пускать, а ты для этого, будь добёр, плодись и размножайся. А то, что ты лозы десять десятин посадил и ждёшь барыша вот-вот, дом новый построить собрался и жену молодую прив... хм... радости там всякие мечтаешь себе, рисуешь, они ведь у всех разные! Вон сосед табун пеликаний развёл, спроси его - зачем? Детям отдать? Жене? Неет, потому что ему радостно, что это всё его. Что пеликаны его самые быстрые, что дом его самый высокий, что дети выросли и женились на богатых невестах. Воот! А тут - градулея закончилась. Плати. Ну, идёшь, пишешь - так, мол, и так - хочу ещё дитё родить или хочу до внуков дожить, детям помочь, и живи дальше себе припеваючи, время будет отпущено...
Так, рассуждая и размахивая руками, отец, а вслед за ним и я, спустились с холма. Тропинка здесь уходила вправо к виноградникам. Душный воздух делался влажным от близости поля и длинных рядов винограда. Солнце уже клонилось к горизонту, и жара скоро спадёт. Мы с отцом будем поливать, таская тёплую речную воду в мешках, до самой ночи. Это потом, с середины лета, поливка станет не нужна и можно будет отдохнуть. Тогда отец примется брать меня на пастбище. Братья мои много старше и уже жили своими домами.
Спустившись к реке, я вошёл в воду и, сдёрнув рубаху, бросив её отцу, поплыл. Вразмашку, отплёвываясь, видя зелёную муть воды, иногда мельком - пасущееся стадо коров чуть пониже по течению, пеликаны стаей опустились на воду и закачались, как поплавки. Набирая своими черпальниками воду, они кувыркались и плавали рядом со мной. Часть пеликанов осталась на берегу, щипля траву и хлопая мешками-клювами.
Я лёг на спину и лежал, вытянувшись на воде, глядя в небо, когда услышал шум. Рыжий здоровенный бык носился, взбрыкивая ногами и подбрасывая зад. Пастухи коровьего стада бегали перед ним, уворачивались от рогов и пытались остановить его, набросив лассо. Бык ревел утробно, забрасывая голову кверху, чёрные ноздри его с кольцом блестели на солнце. Видно было, что людям страшно подходить к нему. А между тем уже много пеликанов трепыхалось раздавленных и покалеченных.
Птичий крик, рёв быка и вопли перепуганных людей слились в страшный шум, когда гневный хозяин пеликаньей стаи с арбалетом в руках принялся кружить на всхрапывавшем жеребце вокруг быка, прицеливаясь. И наконец выстрелил.
Бык вскинулся на дыбы, открывая белёсое, мощное брюхо. Опал тушей на передние ноги. Выставив рога, едва не задев лошадь, взревел, словно в последний раз. Следующая стрела пришлась ему в глаз. Мотнувшись от боли в сторону, в мгновение ослабев от страшных ран, бык вытянулся до самой кромки воды, ткнувшись мордой в мокрый песок. И затих.
Спешившийся хозяин пеликанов метался от одной птицы к другой, сзывал пронзительным криком остальных, и, наконец, упав на колени перед самой крупной птицей, раздавленной насмерть, закрыл лицо руками.
- Ну, - крикнул мне отец с берега, - чего стоишь? Пошли! - и зачерпнул воды. - Все живы и с голым задом. Разорены, но живы, - говорил он, идя впереди меня с полными, капающими мешками, - это урок. Вестник потому и встретился нам, что сегодня должен быть урок. Видно, давно ворота не открывались. А я-то не понял, старый дурак.
Страшный отчаянный крик сзади заставил нас обернуться. Пеликаны сбились в кучу возле хозяина. Стадо коров разбрелось по всему берегу. Хозяин пеликанов, по-прежнему стоя на коленях перед любимцем, держал перед собой опущенный арбалет. А хозяин коровьего стада лежал в десяти шагах со стрелой в груди.
- Ох, дурачина, - прошептал отец, покачав головой, - ох, дурачина же ты, Пенька. Теперь гонять тебе на улитках всю оставшуюся градулею. А следующую никто не даст тебе оплатить... Пошли, сынок, надо помочь...
Похоронив убитого и забравшись на холм, мы всей деревней смотрели, как открылись и закрылись ворота там, на горизонте, впуская уже невидимого, ушедшего от нас Вьюшу. Взвыла жена его. Дети плакали.
Пеня, сосед наш, тоже был здесь. Два вестника стояли рядом с ним, ожидая, пока закончится обряд. Потом один из них подошёл к жене Вьюши и сказал глухим, нездешним голосом:
- Градулея убитого переходит по наследству тебе и детям, разделяясь между вами поровну.
Та зарыдала ещё громче, кивая и вытирая слёзы.
А толпа не расходилась. Все будто чего-то ждали. И вскоре на дороге появилась большая черепаха. Этих животных я никогда не видел. И теперь разглядывал с жадностью её мощные лапы и пластинчатый роговой панцирь в коричневых кольцах. Пеню вестники посадили между собой и медленно, покачиваясь в такт ходу черепахи, поплыли сквозь толпу в сторону, где белели вдали огромные ворота.
Грустный звук колокольчика заставил меня обернуться. Улиточный Дед, стоя на верхушке холма, тряс маленький колокольчик и улыбался сквозь слёзы. Потом сел на улитку и поехал вниз.
- Можно мне с тобой, Улиточный Дед? - спросил я.
- Садись, - ответил он, махнув на улитку, следующую за ним, - не бойся, она спокойная.
Улитка дрогнула студенистым телом, когда я на неё садился, захотела нырнуть в свою раковину, но я прихватил её за рога, похлопал по тёплому боку, и она успокоилась, поползла дальше.
Люди проплывали мимо меня. Проплыли вестники на черепахе. Мне казалось, что я стою на месте, и все с удивлением обходят меня стороной. Они все давно спустились с холма, дорога опустела. Улиточное стадо ползло среди зарослей полыни. Горький её запах с пылью пополам висел над нами.
Мир с людьми, с убитым Вьюшей, с убийцей его Пеней, с белыми воротами вроде как остался сам по себе. Без меня. Он оставил меня, убежав с криками вперёд.
И я с этими улитками, с Улиточным Дедом, мягким звоном колокольчика в его руке остался сам по себе. Мне никогда не было дела до градулей, до сроков оплаты и расчетов.
Мне нравилось смотреть, как распускается лоза по весне, как ручей пробирается среди камней, бежит и ворчит на меня, забравшегося с ногами в него, нравилось слушать, как дождь стучит по крыше...
Торопясь успеть за людьми, за суетливым их бегом по земле, за стучанием их бодрых пяток от утра и до вечера, за расчётами и оплатами, я давно перестал замечать, как юла убегает с птенцами в колышущуюся на ветру рожь, как облака собираются в тучи и обещают скорый дождь...
Да, к вечеру будет дождь...
Ночь, серебристая от росы, переливается трелью неугомонной юлы и булькает рыбёшкой на перекате. Костёр давно прогорел, лишь угли вспыхивают и рассыпаются, еле слышно потрескивая. Холодно. Ёжусь в дедовом тулупе и таращусь в темноту.
Улиточный Дед спит в шалаше, только голые пятки почёсывает, а мошкара, знай, бьётся в темноте за место на его пятке.
Мне спать никак нельзя. Ночное. Берег реки под холодным блином луны - как на ладони. В слоистом пироге тумана мои улитки еле видны.
До утра ещё далеко. А утром, как рассветёт, пожуём с дедом чего-нибудь, воды попьём и двинем на ярмарку. Прирост в табуне у нас в этом году приличный. На десять голов. Детёныши крепкие, лобастые. Особенно, крапчатый и тот, ореховый, в чёрных подпалинах. Орехового я назвал Ветер, и, пожалуй, оставлю себе.
Дед-то, что в шалаше спит, мне не родной, конечно, и не дед он вовсе, а так мужик, как мужик. Только зовут его все Улиточный Дед. И живёт он на другом конце деревни. Знать я его не знал. Я тогда по левой стороне улицы жил, а он - по правой. Ко мне надо от реки заходить, а к нему - от леса. Разные мы были с ним, одним словом, совсем разные...