Дождь всю ночь стучал по карнизу, шлёпал по лужам на полу в кухне. От карниза когда-то остался лишь оплавленный кусок железа. От кухни - терраса с видом на пустынную улицу. Улицу расчистили давно, лишь выбрались наверх из укрытий, подвалов и колодцев.
- Мы строили баррикады, - рассказывала потом мама. - Безумие накрывало после дождя. Известия приходили отовсюду - мир вдруг сошёл с ума. Улица шла на улицу, дом на дом. За еду, магазин, аптеку, за лекарства, а потом и за военные склады. Квартиру выбирай и занимай хоть какую - дома пустели. Люди кто погибали, кто просто уходили, уезжали навсегда из наших мест. Другие приходили, приезжали к нам. Круговорот людей.
Отца убили в одной из таких квартир в доме с неразбитыми стенами и даже окнами. Он успел вытолкнул нас - меня трёхлетнего и пятилетнюю сестру - на пожарную лестницу. Мы ушли обратно в наш подвал, ночью мама, попросив помочь соседей, похоронила отца. А потом нашёлся этот уцелевший угол дома на окраине.
Здесь разбита лишь часть стены в кухне, а в двух других комнатах всё-таки можно укрыться от непогоды. В железном баке старой стиральной машины плохо горели дрова, которые собирали по улицам, маленькие проходные комнаты кое-как прогревались, окна запотевали и плакали вместе с дождём за стеклом.
С самого утра мы с сестрой оставались одни, мама уходила на ферму. И мы отправлялись в поход по пустынным улицам. Бегали по лестничным пролётам - ловили прыгающее и убегающее эхо, собирали разную мелочь. Мама запрещала нести в дом хлам. Но мы не тащили хлам, нет. Мы волокли игрушки, книги, обувь... её меряли тут же, бросая свои убитые кроссовки в огромные кучи мусора.
Мама появлялась поздно вечером уставшая, проходила на кухню. Принималась выгружать на стол что-нибудь съедобное, а иногда доставать было нечего, и она говорила-говорила что-то, а то вдруг просила меня почитать и садилась за пустой стол.
Осенью первыми из рюкзака появлялись ранетки. Яблони росли вдоль дороги к городу, и мама часто собирала их. Летом - огурцы, их хозяин фермы не жалел. Зимой работать отправляли в коровники, и тогда появлялся даже творог. Весной приходилось хуже всего.
- В это время обычно прилетали птицы. Трясогузки, я почему-то всегда замечала их первыми. У них смешные дрожащие хвостики, нерешительные такие птички, - смеялась мама, задвигая ногой под стул пустой рюкзак.
Значит, хозяин опять ничего не заплатил. Обычно это было молоко - две мятые бутылки с обрывком надписи "Газированная вода" и хлеб, ещё тёплый, плотный, весь в муке. Вкусный. Ферма находилась за городом, мама туда добиралась на самоходке. Туда все тянулись с утра до вечера, потому что работа - только там, да ещё в городских торговых лавках и лавках старьёвщиков.
Сосед, живший на первом этаже, в разбитой квартире рядом со своей устроил мастерскую. Собрал самоходку из старого обгоревшего двухместного автомобиля и двух покорёженных велосипедов, сэкономив на колёсах. С хорошими колёсами самоходки выходили слишком дорогими. За нашу я работал у соседа бесплатно целый год.
- Крути педали, Мария, крути педали! - ругался он, когда мать не могла въехать в горку. - Машина супер, это ты дохляк!
- Я дохляк, точно, Петя, - тихо улыбалась мама.
Утром мама ехала под горку, а вечером, с работы, чтобы въехать в наш переулок на набережной, толкала самоходку с рюкзаком перед собой.
Мамы давно не стало. Умерла в один из обычных дней к вечеру на ферме, мне стукнуло тогда тринадцать, и я тоже был там. Тогда налетела гроза, мы все сбились под навес. Кто уснул, повалившись на сено, кто просто смотрел на струи дождя, кто стоял под дождём.
- Как в детстве. Тёплый.
- Не надо бы, пена серая на лужах, плохой дождь, - отрывисто сказал профессор.
Он приходил на ферму не каждый день, хозяин не любил ему давать работу, потому что у профессора дрожали руки.
- Радуга у мельницы, смотрите, - сказала мама.
Вдалеке, над мельницей, в струях дождя, в чёрном грозовом небе висела радуга. Выглянуло и слепило глаза солнце.
Больше маму никто не слышал. Казалось, она уснула, привалившись к тёплому деревянному настилу. Но когда кончился дождь, и все пошли работать, она не поднялась.
Профессор помог нам с похоронами, а потом подарил старый проигрыватель с кучей пластинок.
- Вдруг когда-нибудь электричество дадут. Мне они не нужны. Плакать начинаю, едва вижу их, понимаете ли. Старческое! Не обращайте внимания, - сказал он, махнул рукой и заплакал.
Как-то зло сказал, он вообще так говорил, отрывисто и сварливо. Потом оказалось, что у него рак, боль уже почти не отступала.
Сестра давно жила в соседнем доме со своим парнем. Кажется, Миха. До этого был Алик. Алик ушёл искать лучшую жизнь. Многие уходят. Говорят, есть где-то другие места, где нет серых дождей, где люди меньше болеют. Но три дня назад вернулся сосед, живший этажом ниже. По его рассказам, получалось, что везде одинаково.
- Надо время, - говорил сосед, сидя на подоконнике в подъезде. Он утвердительно кивал нам собравшимся вокруг него - путешественника и первопроходца, и непрерывно дымил собранными окурками, их у него целый полиэтиленовый пакет, его он называл кисетом. - Так сказала старушенция в странной конструкции на голове с тряпичным цветком. Так и сказала, что просто надо ждать и держаться. А мы что делаем, говорю я, твою мать?! А она опять за своё.
- Шляпа. С цветком - это, наверное, шляпа, - неуверенно сказала соседка тётя Нина, оглядев нас.
Шляпа, так шляпа. Ждать, так ждать. В первый год, когда взорвались какие-то лаборатории где-то на островах и все вокруг стали сходить с ума, это был как нескончаемый отчаянный самый последний бой. Брали приступом, шли на абордаж, строили баррикады, плакали и проклинали. Хоронили трупы, разгребали завалы и шептали, шептали: вы слышали про дожди, нас косит какая-то болезнь, нет, вы слышали, все сдохнем, к чёрту, всё к чёрту, день прошёл и ладно. Искали еду и одежду, ночлег, забирались в нору и ждали утра. Прислушиваясь к себе, вздрагивая от шорохов и стука посуды в соседней конуре. Утром вместе с росой на траве, с пляшущими солнечными зайцами просыпалась надежда. И все отправлялись на работу, на ферму. Там накормят и дадут хлеба, а то и молока, у кого дети, тем давали молоко, на сегодня хватит, до следующего утра, до него ещё надо дожить... Мама иногда рассказывала о тех днях, когда она оказалась одна с нами. Рассказывала и вдруг умолкала, уставившись в одну точку где-то на серой потрескавшейся стене.
Самоходки у Петра Сергеевича получались всё лучше. Утром я выезжал в обход по улицам. Если повезёт, крепил к самоходке и перегонял никому не нужные, оставшиеся без топлива машины к мастерской. Сегодня повезло, нашёл одну такую, вышел подтянуть её к воротам. Красавица. Как уцелела, непонятно.
Над ухом жикнуло. Камень влетел в лобовое стекло, стекло пошло трещинами. Оборачиваюсь. К воротам метнулся мальчишка совсем, мелкота, лет шесть-семь.
- Что ж ты, гад, делаешь, - говорю.
Выскочил в ворота, побежал за ним по переулку. Зачем побежал, сам не знаю. Обидно стало. Пацан петлял по улице, как заяц, путаясь в одежде. Одет он был странно, будто в шубе, а на голове старый мотоциклетный шлем. Я рассмеялся и остановился.
Вернулся к машине. Прицепил её к самоходке. Пока возился, понял, что за спиной кто-то топчется. Повернулся. Тот же самый мальчишка. Лицо размалёвано под зверюгу какую-то. Кто бы знал под какую. Их съели первыми. Только по картинкам да по рассказам слышали. Говорят, кое-где они стали встречаться, но к людям не подходят. Одичали. Вот и у пацана нарисован чёрный нос, усы, сам он закутан в старую шубу, это сейчас-то, летом. И в варежках! Он был в варежках.
- Замёрз?
- Угу.
- Зачем стекло разбил, чудик? Чёрт... это ещё кто?!
В ворота крадучись вошло существо. Как её ещё можно назвать? Тощая, длинная, в белых штопанных колготках. Вся будто вывалянная в белых перьях и странной юбке. В таких ходили... как же их называла мама... Балерины! На голове у девчонки белая шапка, нет, наверное, шляпка.
- Ты кто? - расхохотался я.
- Фламинго, - пожала плечами девчонка.
Она невозмутимо ахнула руками в землю, прошла колесом по двору. И ещё раз. Тонкая, лёгкая. Вскинула руку, вывернула как-то невероятно красиво кисть.
- Понятно, циркачи. А это... твой брат? Он что, язык проглотил?
- Он просто кот. Коты ведь не разговаривают.
Ну ясное дело, зачем спрашивал. Мне начинало это всё надоедать, да и Пётр Сергеич - мужик не злой, конечно, но из мастерской быстро выставит и другого работника возьмёт. Но тут девчонка вдруг покачнулась, закатила глаза и принялась сползать по ржавым воротам в пыль.
- Светка, - прошептал Просто Кот и бросился к ней.
Я стоял ближе и подхватил девчонку, увидел, что у неё вся спина в крови.
- Да кто вы такие, чёрт вас побери! Кто её ранил?! - прошипел я, разозлившись, пытаясь удержать.
- Она голодная, - вскинул глаза и прошептал Просто Кот. - Это не кровь, краска.
Голодная... Подняв голову Фламинго, я разглядывал серые круги под глазами. Белая краска покрывала почти всё лицо. Девчонка была старше, чем казалась на первый взгляд. Лет семнадцать? Как и мне. А Просто Кот добавил:
- Она убитый фламинго.
Вот так. Просто кот и просто убитый фламинго. А пацан этот не выглядит совсем уж чокнутым, и девчонка... как она колесом пошла.
- Зачем? Фламинго этот? - спросил я.
- Светка говорит, чтобы помнили.
Тут меня осенило:
- Зарабатываете так?
- Ну, - уныло сказал Кот. - Только редко что дают, а то и... поколотят.
- Понятно.
Я подхватил Фламинго, потащил её к самоходке. Кот вцепился в ноги сестры, прошептал:
- Не тронь, - и вдруг включил сирену - заверещал на всю округу, в растяжку, отчаянно: - Памаги-ите, люди добрые! Сестру ворую-ют!
Не удержал и выронил длинные ноги Фламинго.
- Заткнись! Ты есть хочешь? - рявкнул я. Кот замолчал, уставился на меня и кивнул. - Значит, так. Сейчас ко мне. Я вас накормлю.
Мы уложили Фламинго в кузов, Кот шмыгнул носом и забрался следом. Он обхватил сестру руками в меховых варежках, принялся гладить её по лицу, что-то зашептал. Чёрный нос его шмыгал, шмыгал, и вдруг Кот не выдержал и разревелся. Горестно так, так только малыши плачут, слёзы градом.
- Она умерла-а-а же... умерла!
Я схватил её за запястье. Мотнул головой, прибавляя ход:
- Нет ещё. Давно не ели, чудики?
- Не зна-аю-ю, - Кот уже просто плакал.
Всхлипывал, рука его в варежке обнимала голову Фламинго, а потом уснул, ткнувшись чёрным своим носом сестре в щёку...
Самоходка шла хорошо, за нами моталась машина. Ехать далеко, приходилось объезжать два квартала - там дорога взорвана.
Солнце плыло над городом, шелестели разморённые жарой кусты сирени, потом пошли обломки берёз с молодой порослью вокруг горелых пней. Тихо, все на работе, шёл обычный скучный день. "Ну-у скучать - это здорово, просто роскошь какая-то, когда можно поскучать", - говорила мама.
Я покосился на своих пассажиров. Все спали мирным сном, будто свалившись от дикой усталости в кузов самоходки. Дома из еды хлеб и остатки молока - вчера отработал на ферме. Хозяин уже ждал и сразу повёл на мельницу. Застопорилось колесо. Провозился целый день, но заплатили хорошо, еды на несколько дней хватит, подумал тогда. Сейчас прикидывал, что маловато будет.
Девчонка очухалась и теперь молча смотрела на мелькающие дома. Кот спал.
- Останови, - вдруг сказала она.
- Куда вы пойдёте? Вам поесть надо, ты зелёная вся.
- Плохо, должна быть розовая. Вечером представление, хозяин будет ругаться.
- Других найдёт!
- Нет. Мне брата кормить надо. Останови, механист, нам пора. Спасибо тебе, правда спасибо.
Фламинго посмотрела на меня, будто впервые заметила. Будто, ехала рядом, слышала меня, а теперь решила рассмотреть. Мне стало не по себе. Так меня ещё никто не называл. Механист. Она будто с другой планеты, там жили розовые фламинго, коты, механисты, цирк. Цирк я помнил обрывочно откуда-то издалека. Мама с отцом там смеялись, кружил свет от прожекторов, внизу в пятне света клоун шёл по канату. Канат лежал на ковре в манеже. Клоун всё время падал и взбирался на канат. Сильно били тарелки рядом в оркестре...
Фламинго полезла через борт, ухватила мальчишку на руки. "Отчаянная какая-то..." Я затормозил.
- Где ваш цирк? - спросил.
Они стояли на обочине. Смотреть больно. Мальчишка в шубе и варежках с совершенно счастливым лицом вцепился в руку девчонки в белом трико и короткой юбке, торчавшей в стороны. Фламинго посмотрела на брата, подмигнула ему, а мне сказала:
- Пока на Вокзальной площади, потом не знаю. Спасибо, что не бросил. Валялась бы сейчас на тротуаре. Кот бы не справился.
Кот обиженно метнулся, возмущённо заглядывая в глаза сестре.
- Ну нет, он звал на помощь, - сказал я.
Кот вскинулся теперь на меня, вдруг я смеюсь. Но мне было не до смеха.
"Они точно чокнутые. А вдруг ты их больше никогда не увидишь?" - подумал я, глядя им в след. Фламинго шла быстро, крепко ухватив брата за руку, тот вприскочку бежал рядом. Вот он обернулся, подпрыгнул и замахал мне.
Я махнул в ответ, рассмеялся. Надо идти. Чего жду? Никогда так не ждал, только в детстве, зима стояла лютая, и мы с сестрой ждали лета, когда дождь, дождь, и вдруг радуга во всё небо...
Сергеич хмуро посмотрел поверх старых очков, буркнул:
- Заклепаешь сегодня семь бочек, с фермы привезли. К утру выставишь к воротам.
Злится, точно. Но мне было всё равно, только девчонка вдруг бросала и бросала руки в пыль и шла колесом. Лихо, отчаянно. Потом её белое-белое лицо с закрытыми глазами, перья эти.
Через пару часов я намахался так, что гудели руки и ноги, а сделал только четыре бочки. Похоже со всей округи рухлядь собрали... Тут я отставил кувалду, вытер руки. И сорвался бежать.
Взлетел бегом на свой четвёртый этаж. Схватил полбулки хлеба, огурцы, мёд - главную драгоценность, доставшуюся мне вчера за работу на мельнице. Хорошо ещё, что не слопал его весь, как молоко и масло. Кусок жареной колбасы, сочной и горячей, проглотил ещё по дороге домой. У Сергеича я каждый день получал утром кашу, в обед суп, вечером то, что осталось от завтрака и обеда. Но сегодня мне у Сергеича ничего не светило кроме тумаков - я второй раз бросил работу...
Солнце уже почти село за городской заросший травой парк. Где-то раздавалась музыка. Я и повернул на неё. Вырулил скоро, судя по сохранившимся табличкам, на проспект Мира, пустынный и залитый вечерним солнцем. Перегораживало его выкатившееся откуда-то из парка огромное колесо с цепочками. Колесо пытались поднять, но оно падало и падало на бок, так и оставили. Сначала исчезли цепочки, потом сняли сиденья, теперь валялся голый остов.
Музыка слышалась всё ближе, тарелки, это они. До Вокзальной осталось совсем немного.
Жидкий круг зрителей: дети, дети, бабушки, дед строгий и прямой, оркестр из двух музыкантов. Один парень-музыкант время от времени играл на скрипке, прижимая бережно инструмент к подбородку. Парень был в трико, майке безрукавке и очень серьёзный. И он, и музыка его, какая-то неожиданная и нездешняя, меня злила, хотелось то ли поныть, спрятав лицо в ладони, то ли бежать. Но парень с литаврами вовремя вспоминал про свои тарелки, хлестал их одна об другую наотмашь, и разрушалась музыка первого.
В середине круга жилистый мужик с бегающим взглядом всё выдёргивал букеты искусственных цветов из рукавов джинсовой куртки. На шее мужика красовалась чёрная бабочка. Букеты летели двум девчонкам, лихо ими перебрасывавшимся. Вдруг один из букетов закинули наверх.
Я вскинул голову. И прошептал:
- Чёрт, чёрт, чёрт!
По канату, протянутому между балконами на третьем этаже, шла Фламинго. Проводила ногой в белой колготке по канату, потом другой ногой, руки раскинула, лицо белое-белое, а сама не здесь - будто звёзды считала. Солнце садилось в кварталы городские, слепило. Девчонка шла в небе. Поймала букет. Помахала им. Повернулась. Опять помахала. Я всё искал глазами, что её держит там. Хоть бы какая-нибудь верёвка, гады! Сами стоят внизу, земля под ногами, а она там!
- Вчера по второму этажу шла, - раздался знакомый голос.
Кот. Мальчишка стоял справа. Когда он рядом оказался, я и не заметил.
- Это что же... завтра по четвёртому пойдёт? - спросил я, голос предательски дёрнулся. Страшно мне стало за неё.
- Ага, - деловито кивнул Кот. - Ну мне пора.
Солнце только тоненьким светящимся краем виднелось из-за дальнего дома. В сумерках Фламинго двигалась медленно. Села на шпагат. Стала перебрасываться букетами с мужиком в джинсовой куртке. Тарелки гремели. Скрипача не слышно.
Вот Фламинго поднялась, поджала одну ногу, подняла руку. Опять завернула кисть так, что нормальный человек просто вывихнет руку.
Она и правда в лучах заходящего солнца напоминала птицу. Наверное, такими и были эти фламинго. Нездешними.
Кот бегом рванул к подъезду. Вот он уже на балконе. Светка прошла по канату до него, ухватилась за перила.
"Да у неё совсем нет сил".
Но Фламинго уже нырнула в темноту балкона и исчезла.
Раздались хлопки. Мальчишка прошёлся по земле колесом.
- Птица эта хорошая, - зло сказал старик, - не расшиблась бы.
Уже совсем стемнело, когда я нашёл, где они остановились, и Кот открыл мне. Фламинго спала. На диване, уткнувшись в спинку, завернувшись в зелёный лохматый плед. Бело-розовое её одеяние висело аккуратно на стуле. Кот тоже снял свою шубу, оставшись в старых джинсах и синей растянутой футболке. А к усам и носу его я уже похоже привык. Везде разбросаны букеты искусственных цветов, пластиковые тарелки, какие-то старые мячики. В руках у Кота букет. Вид у мальчишки был сонный, но решительный. Наверное, жонглировал.
- Поешьте, - выложил я еду на стол, под лампу с белым стеклянным абажуром. Лампа не горела и не могла гореть. Зато горела свеча на блюдце. - Потом ещё принесу. Вы здесь будете?
- Не знаю. Нам не говорят, куда мы поедем.
- А родители ваши где?
Кот вскинул глаза, потом вдруг строго мне сказал:
- Только никому.
- Никому, - обещал я.
- Светка не сестра. Она меня подобрала потому, что я потерялся. У меня бабушка умерла.
- А отец с матерью?
Кот удивлённо пожал плечами. Его светлые бровки взлетели, он вскинул руку ладонью вверх, словно говоря мне "ну чего ты", вслух же сказал:
- Нет никого у меня! Говорю же, потерялся, а Светка нашла.
- Понятно. Ты поешь, и её заставь поесть завтра. Что же она у тебя падает, непорядок, - говорю, но вижу, что мальчишка спать хочет. И заторопился. - Я приду, как только освобожусь.
Кот кивал, а сам щурился и тёр глаза. Я его уложил рядом с Фламинго на диван, укрыл. Он и уснул сразу...
Циркачи уехали на рассвете. Старик сосед ходил за мной по пустому двору и говорил, что на их фургоне паровой двигатель, что только рассвет забрезжил, они все скрутились, вещички побросали, что вещичек у них кот наплакал, "да ты и кота-то живого, поди, в глаза не видел, что я тебе говорю", бормотал, что птица у них хорошая, что в городе раньше жило много птиц, строили для них кормушки.
Я не видел никогда паровой двигатель и птиц в городе. Только девчонка всё шла и шла по канату. А то бросала руки в пыль и кружила по двору колесом. Скрипач играл свою странную музыку. Кот оборачивался и махал рукой в меховой варежке.
Кормушки для птиц получились смешными. Картинку нашёл в растопке, в книжке без обложки, кормушка та оказалась похожа на открытый на все четыре стороны дом. Их я развесил прошлой ночью в парке, одну взял себе. Поставил её на стол у нас на террасе, утром накрошил хлеб, собрал рюкзак. Задержался на пороге кухни, люблю, когда встаёт солнце. И ушёл из города.