Тихонова Татьяна Викторовна : другие произведения.

Пифагор, или Вы будете счастливы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "...Они посидели ещё минут пять, заглушив машину. Тишина навалилась глухая, тяжкая, студёная. Далёкое эхо пропрыгало сухим стуком. В морозном воздухе всегда хорошо звуки слышны, хоть был этот мороз здесь стужей лютой, нечеловеческой, а воздух - неживым.
    - Всё-таки шагнул, - сказала Леся.
    И завела машину. Ехали молча, только Крапивин время от времени принимался выспрашивать, где найти машину и ходил ли кто вниз, к кораблю этому..."
  Остров
  
  Остров надвинулся серым пятном. Громадина - по сравнению с небольшим поисковым звездолётом и маленькая точка - в бездонной пустоте. Редкое зрелище. Экипаж собрался в капитанскую рубку.
  - Встречается остров не всем, - сказал капитан, уставившись в черноту в иллюминаторе, остров висел в ней огромный и серый. - Плывёт и плывёт сам по себе, как древняя черепаха Тортилла, много веков уже. Кораблей что-то около двух тысяч с жителями поднялись с поверхности исчезнувшей навсегда планеты, сцепились между собой, и так и остались. Мостики-переходы между люками вероятно появились уже потом, по ним ещё некоторое время ходили роботы, а может, и кто-то из людей. Народ там нашли в анабиозных капсулах давно умершим и хорошо сохранившимся в стуже космической. Люди, похожие на растения. Роботы видимо сновали ещё какое-то время, обслуживали. Но питание не вечное, остановились и они. Вся эта древняя мёртвая махина плывёт теперь в никуда. Её бы, наверное, ещё долго не обнаружили, но с восточной стороны острова, через вскрытый пиратами переход проник и обосновался со своей ремонтной мастерской крэтянин Зак. И теперь рассылает позывные.
  Тонкий свист этот зазывает посетить остров, побродить по пустым переходам уснувших навсегда кораблей - там гуляет космический ветер, и звёзды светят сквозь прорехи в перекрытиях... Прорех на самом деле не так много. Древнему металлу ничего не делается. Но такой вот рекламный трюк. Все слетаются сюда, поёживаясь от ужаса и любопытства, как на египетские пирамиды, объясняют всё "чёртовым космосом, где вечно что-нибудь отвалится".
  И ремонтный док Зака всегда полон кораблей всевозможных мастей. А остров полон железяк, разных синтетических механизмов и прочих штуковин - запчастей на любой спрос. Зак всякую свободную минуту запускает автономную электростанцию, садится на ржавую самоходку и отправляется в нескончаемые переходы механического лабиринта. Остров будто оживает. Включаются маленькие, плывущие впереди машины, светильники. В снопах белого света пляшет вековая пыль. Красиво...
  Все слушали, затаив дыхание. Всех было двое. Помощник капитана Крапивин Данил - высокий молчун в сером форменном комбезе, похожий то ли на серба, то ли на болгарина, волосы густые как щётка, черные, а виски седые. Говорит, это у него наследственное, отец в двадцать пять поседел. Но глаза при этом делаются тоскливые, потому что про аварию в космопорте на Лито вспоминать не хочется. Тогда взорвался многотонный заправщик, полыхнуло всё поле, семь звездолетов, два больших лайнера, настоящий ад. Это был самый первый рейс Крапивина. Пламя полыхало стеной, пожирало этаж за этажом здание космопорта. Все, кто могли передвигаться, вытаскивали тех, кого выхватывал взгляд в черноте задымленных переходов. Восторженность перед необъятностью и величием космоса, мечтательная улыбка, вечно блуждающая на лице, остались там, на Лито... Но все-таки Паша Лапин - их бортинженер, называл молчуна Крапивина мечтателем и казался полной противоположностью ему. Невысокий, ухватистый и ладный и к тому же просто удивительный болтун с насмешливым взглядом серо-голубых глаз. Крапивину от Лапина доставалось по полной, но почему-то от него все насмешки отскакивали как горох...
  Капитан Отто Карлович Демин рассказывал обстоятельно и с отступлениями:
  - В прошлый раз Зак нашёл мне отличный трап, добрую треть старого трапа оторвало при посадке на Бете. Потом были два габаритных огня, дверца люка, её заедало... Теперь, открывая люк, чувствую себя такой же древностью, как этот остров, - усмехнулся кэп. - Но предупреждаю, по одиночке не бродить, к краю не подходить. Край здесь неприметный, раз и ага... И как только скажу возвращаться, сразу назад. Сами знаете, время потратили на ремонт...
  'К краю не подходить - легко сказать, - подумал Крапивин. - Нет, с одной стороны, не подойди я тогда, в пятом классе, к краю, то не свалился бы в Огурец чёртов. Жесть водичка, конечно. С другой стороны, если бы Мишка Зыков тогда к краю не подошёл, я бы сейчас остров не разглядывал'.
  Карьеры начинались сразу за школой. Огурец был первым, вытянутый и мелкий он почти зарос камышом. В ту весну снег долго не сходил. То дождь ледяной поливал, то снег мокрый валил. Они с Мишкой отправились лёд на реке проверить. Вернее, отправился Мишка, он вообще считал, что в каменном веке люди интереснее жили. До реки надо было пройти три карьера, через Огурец шла тропа, проложенная рыбаками. Говорили, что рыбья мелочь в Огурце ещё водилась, и одиночки чудаки здесь удили по-старинному - на удочку. Идти надо было обязательно пешком, никакие воздушные пилюли, машины не в счёт. Вот и шли. 'Первопроходцы и первооткрыватели также ходили', - бухтел впереди устало Зыков.
  Крапивин услышал противный треск под ногой и замер с поднятой ногой. Но уже в следующее мгновение ухнул в ледяную кашу. Как назло, у всегда мелкого Огурца в этом месте дна не оказалось. Крапивин плавать умел, но вдруг понял, что немеют руки и ноги. Он обернулся, и ещё раз, и ещё. Голые ветки вербы с прострелившими уже пушистыми шариками мотались на ветру. Пустынный берег в просевшем ноздреватом снегу, чёрной проталиной тропа, по которой они пришли, таблички 'Купание запрещено'. Крапивин хрипло и нелепо крикнул, уходя под воду и забулькав:
  - Ааа!
  Куртка тянула на дно, в неё будто сосед Юрка Чиж сложил все свои самонакачивающиеся гантели. Крапивин мотанулся из последних сил, вываливаясь на край льдины, льдина разошлась под ним. Ушёл с головой под воду.
  'Ну должно же где-то быть мелко, здесь всегда было мелко', - думал он, барахтаясь из последних сил. Ног не чуял.
  Сквозь ледяное крошево, качающееся в серой мути, увидел над собой плюхнувшуюся огромную ветку. Вцепился в неё.
  Зыков, распластавшись на льду, тащил его, отползая понемногу. Рыхлый сырой лёд разваливался. Но вскоре колени упёрлись в дно. Выбрался, не помня как...
  Потом сушились у костра, чтобы никто не узнал. Мать будет ругаться и плакать... Но даже и не согрелись, стуча зубами, разошлись по домам. Шёл Крапивин к дому, дрожал мелкой дрожью и вдруг подумал: 'Всё-таки летать - это круто'. В то лето в их городе, в парке, установили новый аттракцион - старый списанный звездолёт...
  
  
  Посадка на крышу огромного, с километр в поперечнике, запорошенного пылью звёздных дорог, древнего эсминца прошла успешно, хоть капитан и заметно нервничал.
  Все тут же разбрелись по посадочной площадке, пытаясь посчитать, сколько машин принимала на борт эта махина одновременно. Длинные ряды посадочных шлюзов терялись в чернильной темноте.
  Но многорукий Зак уже махал всеми своими верхними конечностями, спеша навстречу. Аморфные крэтяне легко принимали любую удобную им форму, просто втекая в неё всем существом. Почему-то самыми удобными им казались шестирукость и четырёхногость. Или модными? Может, у них мода на форму... Крапивин представил Зака удавом. Потом медузой... 'Мы весёлые медузы... Откуда это? Да, но не функционально. Получается, Зак обречён быть старомодным... Ну что за бред?! - подумал Крапивин. - Это на меня так действует остров'. Вид белых, сверкающих поверхностей умерших кораблей, пустых, ухающих эхом шагов, коридоров давил.
  - Чувствую себя лилипутом, - сказал Лапин.
  Он вообще непрерывно что-то говорил, когда психовал. Вот и сейчас. То про высокие потолки, то про огромных хозяев, бегая от одной стены к другой, показывая, что его тут войдёт штук пять. Зачем на космическом корабле такая ширина переходов?! Не на бал собрались, реверансы отвешивать, можно и полаконичнее архитектуру обыграть.
  - Нет, они просто какие-то верзилы, и тоже в космос! В балет, например, по габаритам жёстко отбирают! - вопил возмущённым шёпотом он.
  - Ну тут, говорят, много роботов находят, - ответил Крапивин, пытаясь увидеть хоть одного: или хозяина, или робота.
  Но не было никого, пустота космическая, что наверху, что внутри.
  В мастерские они попали вдруг, вот просто шли по закручивающемуся спиралью коридору и оказались в полосе яркого света, и сразу же - в огромном помещении. Сверху виднелись туши трёх кораблей, в том числе их звездолёта. Ещё один лежал во весь огромный рост прямо на полу. Тонкая пластина, пятигранник. Дрожала и переливалась всеми цветами радуги. Это с одной стороны, зайдёшь с другой - изъеденный космической пылью борт высился до потолка.
  - Мимикрия сломалась, - брякнул Лапин, хитро уставившись на хозяина мастерской, ожидая пояснений.
  Но тот восторженно трещал будто помехами в радиопередаче:
  - Эти появились впервые. Издалека пришли. Горжусь!
  И ни слова о самой аварии.
  Пока капитан договаривался и торговался о цене ремонта и запчастей, Паша разглядывал схему лабиринтов и вид острова сверху, склонив голову на плечо, как тот кулик на болоте.
  - Две тысячи пятьсот три корабля, - бубнил он, обращаясь к Крапивину, не оборачиваясь, плевать он хотел, что тот пытался разобраться в лабиринтах и запомнить, куда двигаться, что посмотреть.
  Крапивин искал театр, кино или то, что могли так назвать. Рассказывали про отсек, где вдруг запускалось представление. Представление ли? А Паша тем временем тараторил, тыча в монитор:
  - Полный перечень, ты видел? Двухпалубники, крейсеры, эсминцы, дозорный... Да они весь флот подняли на орбиту. Это суметь надо. Видать, не один день готовились. Переходы эти, судя по всему, автоматически выдвинулись и закрылись. А что, на головной корабль ставишь программу, и дело в шляпе. Или нет?
  - Или да, - отрезал Крапивин, хоть уже и стоял за его спиной и тоже разглядывал на мониторе, на стене, перечень кораблей острова, потому что театр не нашёл.
  И ничего похожего не нашёл. При запросе перевода появлялись обычные обозначения камбузов, кают, госпиталей, мастерских, анабиозных отсеков. Оставалось надеяться, что в восточном секторе (единственные имевшиеся внятные координаты) они на него обязательно набредут. У Зака не было смысла спрашивать, он и языка-то не понимал и думал как-то странно, будто от фонаря. Ты ему: "Как дела, Зак", а он: "Когда идёт дождь, разъедает обшивку". У них на Крэте идут иногда кислотные дожди, когда ветер с моря. Но его никто не спрашивал про погоду на Крэте.
  Крапивин не очень представлял, что назвали "похожим на театр", и зачем он здесь, рядом с уснувшими навсегда людьми. Капитан сказал лишь: "Не знаю, тут боишься, как бы Зак что-нибудь с корабля себе на запчасти не увел. В анабиозную загляните, они удивительные, а на большее времени не хватит, да и вряд ли захочется, могила это, огромная могила".
  Поэтому они просто сфотографировали схему на всякий случай, чтобы не заблудиться.
  В ближайшую анабиозную подались первым делом. Пылили на самоходке Зака по сумрачным переходам. Плывшие впереди два смешных фонарика выхватывали очень высокие потолки, усеянные чёрными бугорками, наверное, местными давно погасшими светильниками. Коридоры закручивались спиралью вокруг капитанской рубки, в которой давным-давно не ступала ни нога, ни какая другая конечность. Только мягкие стрекозиные лопасти самоходок иногда скользили по-над полом, не оставляя следов, еле взлохмачивая за собой пыль.
  В анабиозной Крапивина ненадолго хватило, вылетел оттуда пулей. 'Зачем пошёл?! - злился он на себя. Голые тела, спящие люди, не похожие на людей отсутствием голов и шей. - А кто тебе сказал, что все должны быть похожи на тебя?'
  Это оказалось похожим на оранжерею. Люди-цветы, люди-деревья? Тонкие и хрупкие, как былинки, мощные и огромного роста будто дубы, высокие и вьющиеся, они стояли в колбах, полных застывшего льда. Колбы кое-где полопались. Лица виднелись на уровне двух третей роста, руки тонкопалы, а ноги длинны. Они были необычны и мертвы.
  Уехали оттуда быстро, проскакали наскоро по пяти кораблям, не заглядывая в анабиозные. Непривычный чужой быт уже казался самонадеянно понятным, ведь было представление о том, как выглядит хозяин, и что хозяин по большей части спал, значит, следов его здесь почти и нет. Что он трёхметрового роста, безголов, рукаст и точно не дурак, если сумел создать такую прорву машин и даже попытался перехитрить древнюю несговорчивую каргу-судьбу.
  Жуть брала от этого места, что и говорить, но почему-то казалось, что где-то там есть отсек, в котором можно узнать, что случилось со всеми ними. И Крапивин с Лапиным настырно пробирались на восточную окраину безжизненного острова, к странному помещению с непонятным переводом "дорога".
  Было уже совсем рукой подать, если судить по схеме. Вымотали эти пустые переходы, коридоры, умершие корабли. И хоть фанат был Лапин по части звездолётов и всяких машин, но не выдержал.
  - Хватит, - буркнул он, потоптавшись вяло на капитанском мостике очередного эсминца. - Давай здесь срежем?
  - Давай, - согласился Крапивин.
  
  
  Проскочили по трём эсминцам, по одному дозорному. Миниатюрная машина, тонкая и высокая будто игла. Прошли её в поперечнике и выскочили опять в переход.
  - Где-то близко, если верить схеме, - сказал Лапин.
  - Н-да. На этой машине.
  Кружили ещё минут двадцать. Наконец лабиринт разошёлся вширь и ввысь. Вылетев на середину, притормозили, зависнув в воздухе. Путешествующие светильники мельтешили, старательно разгоняя темноту. Но края помещения терялись во мраке, клубилась в снопах света пыль. Самоходка работала еле слышно. От этого тишина вокруг казалась ещё глуше.
  Вдруг словно пролетел шорох.
  Лапин чертыхнулся. Слева стена разошлась.
  Поплыли фигуры призрачных безголовых людей: высоких, маленьких, коротеньких, разных. Много. Прорисовывались постепенно силуэты кораблей в темноте, сетка, может быть, лётного поля под ногами. Становились видны лица, штрихами, пятнами, может, не хватало энергии машине, выдыхалась она, очертания были смутными, всполохи цвета иногда вспыхивали и тут же гасли. Чёрно-белое кино. Люди и машины. Нескончаемый поток, глаза, глаза, они были какие-то треугольные и светлые. Идущие надвигались, проходили через Крапивина, через Лапина. Люди ушли, поехали тележки, похожие на контейнеры. В тележках сидели роботы, одинаковые, глазастые, похожие на поленца дров, ручки-паучки, сложенные на острых коленках. Вот площадь опустела. Отдалилась. Уменьшилась. Ещё и ещё. Сотни кораблей срывались вверх. Ушли и они. Наступило затишье. Было страшно за них, за всех, хоть и не было никого из них уже в живых. Планета зелёная и обычная плыла над грязным белёсым полом. Но уже в следующее мгновение будто камень бросили в неё. Астероид? Пять неровных обломков закружилось вместо зелёной планеты. Каждый на своей орбите. Это беда, просто такое вот несчастье. А люди смотрели с кораблей, как гибнет их дом. А может, они уже спали, надеясь счастливо пережить ненастье и вернуться...
  Свет из стены погас.
  Гнетущая темнота опять повисла в углах огромного помещения, в открытых арочных проходах направо и налево.
  - Роботы, смотри! - голос Лапина гулко прокатился в тишине. - Сломанные?
  В арке, второй от них, было какое-то столпотворение роботов. Лучи двух фонариков мельтешили над пыльными серыми головами. Точно - те самые, которые ехали в тележках. Ростом они были по локоть. Ровные как поленца, но у одного руки без пальцев, у другого - сломанные ноги, у третьего - выбитый глаз, вмятины на корпусе. Некоторые входили сюда и не дотягивали, застревали в арке. А иначе бы их и не заметить, темнота непроглядная везде. Светильники выхватывали лишь то, что оказывалось прямо под ними. У одного робота, рядом стоявшего, уставившись в стену, была вывихнута за спину рука. Крапивин машинально взял и вставил её на место, задумчиво погладил робота по голове, поискал управление, попереключал. Такие штуки, рабочие лошадки, не должны быть очень уж сложны. Чем чёрт не шутит... И правда робот вдруг тихо зажужжал. Повернулся и пошёл. Пошёл! Вдоль по коридору. В темноту.
  Лапин с Крапивиным сорвались за ним. Их топот дробью катился по непуганой этой тишине. Робот шёл и шёл. Свернул. Остановился перед стеной. Что-то сказал, стена отъехала, и робот вошёл. Стало не по себе - тут были дети. Анабиозные люльки тянулись рядами. Робот пошёл по проходам. И застрял, согнув правую руку в локте, повернув всё туловище градусов на пятьдесят.
  - Застрял, бедняга, - пробормотал Лапин.
  Крапивин схватил робота и выскочил из помещения. Надо уходить...
  Но что-то держало, хотелось хоть что-то сделать, зажечь свет, кому-то помочь, хоть роботов этих включить... И мысль замерзала на этом самом месте от жуткого ощущения, что надо уходить. Однако их будто пригвоздило к кладбищу роботов, эта ожившая машинка, её шаги теперь казались будто вздохом огромного корабля.
  Вернувшись, они долго отыскивали у кого руку, у кого ногу, - самое простое, что можно было отремонтировать наскоро. Роботы деловито разворачивались, уходили в темноту, порой в разные стороны, но через несколько шагов останавливались, замирали...
  Позвонил кэп.
  Крапивин с Лапиным уставились на свой отряд. Целый отряд так и не оживших железных человечков. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь найдёт сердце этой махины, запустит его, эти человечки пойдут по своим делам, будут нужными кому-то...
  И они улетели. А того, самого первого, робота Крапивин забрал.
  
  
  Назвал его почему-то Пифагором, похоже из-за его треугольных глаз. Прикрутил к нему на спину аккумулятор миниатюрный. И запускал иногда. Пифагор смотрел некоторое время, что-то говорил, потом ощетинивался удивительной формы скребками и щётками и принимался чистить пол. Опять говорил. Ругался, наверное. Крапивин отвечал ему:
  - Я бы тоже ругался. Ты прав, друг, грязно, наверное, а мне кажется, что чисто. Ведь тут только что бортовой робот прошёлся.
  Рассмеётся, а Пифагор опять за своё.
  А сегодня он притащил канарейку капитана - Жеку. Кто его знает почему, но встал перед клеткой и стоял как вкопанный, глаз не мог отвести. Жека прыгает, чирикает, коленца выводит наскоро да бросает, не хочет петь. Пифагор и про Крапивина, и про грязный, выдраенный им на сто раз, пол забыл. Потащил Жеку из клетки.
  Бедная птица чуть инфаркт, похоже, не схватила, когда он взял её в руку. Разинула клюв и замолчала.
  Восемь тонких пальцев Пифагора оплели Жеку.
  'Всё, конец Жеке, что делать-то?! - подумал Крапивин. - Придавит сейчас'.
  Вот кэп тяжело протопал и остановился за спиной. Сопит возмущённо, ждёт. Чертыхается, но ждёт.
  Видно было, что Пифагор держит слегка, совсем чуть сжимая птаху, почти бережно. Что такое бережно для Пифагора?
  Крапивин протянул руку, показал на встрёпанную голову Жеки и сказал коротко:
  - Отдай.
  'Ну должен такой робот слушаться хозяина! А за хозяина он меня посчитал, раз убираться взялся у меня же в каюте. Или нет?'
  Все замерли, стоят, ждут.
  Треугольные глаза тихо кружат, глядя то на Крапивина, то на Жеку.
  Что там у него в железных инопланетных мозгах думается? Да ничего, что хозяин прописал, то и думается. А что этот хозяин прописал, вот в чём вопрос.
  Восьмипалая рука с канарейкой протянулась, открылась.
  - Да хороший ты мой, - прошептал Крапивин.
  Осторожно забрал Жеку, посадил в клетку. Трясущимися руками показал, как сменить воду, насыпал зерно. Кэп сурово на всё это смотрел, потом буркнул:
  - Ишь, отдал, железяка бедовая. Ну-у не знаю. А если бы шею Жеке свернул? Не по злобе, а по неумению? Сдам машинку твою в утиль, будешь знать, как тащить всё на борт. Силища у него, похоже, немалая, по башке твоей настучит, когда носки разбросаешь.
  Крапивин слушал вполуха, потрясённо разглядывая Пифагора. Как он руку протянул... будто кто-то из тех, на острове, сейчас птаху отдал.
  - Жека у нас герой, первопроходец, - сказал Крапивин просто, чтобы хоть что-то сказать.
  А первопроходца этого было жаль. Он оглушённо сидел на дне клетки, растопырив крылья, часто-часто дышал.
  И тут Пифагор издал трель. Как Жека. Один в один. Выходит, успел записал. Да он, наверное, всё писал себе в память.
  Жека встрепенулся и коротко ответил. Пифагор опять выдал одно из Жекиных коленец. И ещё раз.
  Жека прямо взвился весь, взлетел на жердь свою, попил водички, почистил клюв, взъерошил перья, отчаянно чвикнул и вдруг завертелся во все стороны, запел.
  - Есть контакт, - задумчиво сказал кэп.
  - Так Пифагор же нянька! - тихо рассмеялся Лапин, стоявший в дверях. - Вот подожди, он тебе и сказку ещё расскажет, этих... людей-деревьев!
  Крапивин тоже растерянно рассмеялся и покосился на кэпа. Ведь Пифагор Жеку-то теперь не отдаст, он ведь глаз своих треугольных с него не сводит. А кэп сказал:
  - Н-да. Ведь нет никого уж из тех, кто его сделал, а будто поговорили.
  
  Не оборудование
  
  Взял клетку с Жекой и вышел.
  Оно и понятно, как какой-то железяке птицу отдать? Крапивин с Лапиным переглянулись и ничего не сказали. И Пифагор не пикнул. Не шелохнулся. Как стоял возле стола, так и остался стоять. Будто не было смысла ему двигаться, вот он и стоит за ненадобностью.
  - Как ты думаешь, какие они, эти деревья, были? - спросил Лапин, протискиваясь между Пифагором и столом, усаживаясь на откидной диван. Открыл банку с орешками, кинул горсть в рот, захрустел.
  - Да кто же его знает, - ответил Крапивин. - В колбах я их не рассматривал. А какие они в жизни были, нам уже не узнать.
  - Вот и я о том же. Если есть планета, можно следы поискать, раскопки, анализ, то-сё, а тут нет планеты и следов нет. Целый мир исчез бесследно.
  - А как же остров?
  - Ну да, - кисло кивнул Лапин. - Жуть.
  - Есть ещё один след.
  - Какой?
  - Пифагор.
  Лапин покосился на робота. Уставился на него. Вдруг на хитром улыбающемся лице бортмеханика появилось знакомое счастливое выражение. Ну всё, жди беды. В последний раз он такой же счастливый был, когда напарнику в будильник Пятую симфонию поставил.
  - А что, брат Пифагор, - сказал Лапин, - принеси ты мне тапки. В отсеке номер пять стоят у левой стенки. Только быстро, одна нога здесь, другая там.
  Крапивин перевёл глаза. Внутри Пифагора что-то зажужжало. Переводчик работает - так он себе это обозначил. Всегда, когда Крапивин что-то ему говорил, сначала вот это жужжание раздавалось, а потом вдруг обнаруживалось полное понимание сказанного. И точно. Он повернулся и пошёл.
  - Куда ты его послал? Какие тапки, ты их дома оставил. Да и откуда у тебя они, ты дома месяцами не бываешь.
  - Пусть ищет, - мечтательно улыбался Лапин. - При нём не поговоришь, он всё пишет.
  - Ну да, слушает, запоминает, как все... люди. Почему нет?
  - Ну не знаю, - пожал плечами Лапин. - Потому что чужой, не свой. Не знаешь, что думает.
  - Так ведь иначе никогда и не поймёшь, что он думает!
  Дверь каюты отъехала в сторону. На пороге стоял Пифагор. Он что-то сказал по-своему. Это выглядело, как если бы ты забрался в самую гущу леса и начался ветер. Крапивин подумал, что это было похоже, как один раз они с соседом ушли в посадки - сосняк за городом. Услышали, что там раньше маслята собирали. Маслят они никаких не нашли, конечно, и не заметили, что погода сменилась. Небо посерело, потом почернело. Шандарахнуло громом где-то вдалеке. Лес зашумел. До сих пор помнилось, как испугался. Будто заговорили эти высоченные, гнущиеся под ветром сосны, закряхтели, зашептали. Бежали оттуда, себя не помня. Вот и Пифагор сейчас что-то такое же изобразил.
  Помолчал. Крапивин с Лапиным тоже молчали. Так сказать, тактический приём - непонимание. Пусть помучается. С Жекой ведь нашёл общий язык. Сидят, смотрят. Пифагор то жужжит, то молчит, то опять дует и шелестит. Вдруг выдаёт:
  - Тапки не обнаруживать. Живать. Жено. Жены. Тапки не обнаружены.
  Ударение Пифагор сделал на последний слог. Лапин всхлипнул. Перевёл дыхание и говорит:
  - Плохо, друг, жить без тапок. Но что ты понимаешь в тапках. Жены-ы, - протянул бортмеханик и не выдержал, заржал в голос.
  Пифагор промаршировал в угол и замер.
  По коридору раздался топот. Влетел кэп.
  - Где Пифагор?! - рявкнул он. - О! Вот он гад! Жеку куда дел, говори? Нет Жеки! Отключай его!
  - Вылетел? - хмуро предположил Крапивин.
  Ему было жаль Пифагора, но и злить кэпа не хотелось. Так-то он мужик ничего, но войдёт в раж, не остановишь. К тому же непонятно было, где Жека. Обычно он в свободном полёте порхал где-нибудь за ухом у кэпа.
  - Ну чего привязался к железяке, кэп? Дверцу, поди, оставил открытой, - укоризненно смотрел на кэпа Лапин.
  - Ага, оставил! А Жека собрал кормушку, поилку и свинтил!
  Крапивин потянулся к Пифагору, отключил аккумулятор на спине.
  - Прости, друг, - сказал.
  В наступившей неловкой тишине Пифагор как-то странно чвикнул. Чвикнул!
  - Ну! А я что говорил! - воскликнул кэп. И тут же расстроенно добавил: - Или это опять запись? Или он его что... сожрал?!
  - Да какая запись, - пробормотал Крапивин.
  Пифагор стоял отключенный, не мог он ничего ни записать, ни воспроизвести. Где-то здесь Жека... Но где? В руках у Пифагора не было ничего.
  Крапивин неохотно открыл крышку на его груди. Небольшая такая крышечка, гладенькая, заподлицо. Была там какая-то непонятная каморка-пустота. Каждый раз рассматривая Пифагора, думалось - ну зачем она ему.
  И точно.
  Жека сидел там, в этой каморке. Перед ним стояла кормушка и поилка.
  - Поближе к сердцу, можно сказать. Ну, ты даёшь, Пифагор, - усмехнулся Крапивин.
  И включил аккумулятор. Засветился маленький светильник в верхней части каморки и, наверное, заработал где-то кулер, потому что пошёл приток воздуха.
  - Оранжерея какая-то. А что? Освещённость, приток воздуха, поди, и влажность можно задать, - сказал Лапин. - Может, он тут какого-нибудь детёныша деревьев сохранял... в случае чего.
  А Жека, похоже, чувствовал себя прекрасно, не тушевался, чвикал и лениво поклёвывал свою еду.
  В этот день было заключено негласное перемирие между кэпом и Пифагором. Кэп оставил клетку с Жекой в общей каюте. Там же остался и Пифагор. Уже перед отбоем кэп сказал:
  - Завтра попробуем твоего подопечного в поисковой операции. Если отработает хорошо, включим в список оборудования.
  - Аккумулятор у него слабенький, надолго не хватит, - обрадовался Крапивин и добавил, возмутившись: - Пифагор - не оборудование!
  - Поставим новый, на складе есть, - проворчал кэп, взглянув хмуро на стоявшее перед нами 'Не оборудование' и с ехидцей вопросил: - А что он такое, не просветишь?
  - Представитель внеземной цивилизации, - вставил Лапин, видя, что напарник тормозит.
  - Представитель, ишь, - протянул кэп.
  - А кого искать будем? - уточнил Крапивин.
  - Тебя, Крапива, кого же ещё, - расцвёл счастливо Лапин...
  
  
  Прятаться решили на нулевом уровне, в самом низу нашего корабля. Теснота. Кабельные шахты, двигатели, генераторы, подсобки и холодильники, бойлер и запасные шлюзы. Потеряться здесь можно на раз, Крапивин и потерялся. Закрыл дверь в свою каюту, где остался Пифагор, спустился вниз. А Лапин через полчаса выпустил Пифагора. Тот прямиком и пришагал. По самому кратчайшему пути - через подсобку в камбузе, через выход в кладовку. Никакой интриги. Такой вот Шерлок Холмс древовидный оказался.
  Лапин вырулил из-за бойлера через минуту.
  - Как он тебя обнаружил?! - и возмущённо пожал плечами, прятаться на нулевом уровне предложил он.
  - Ну просто человек пошёл по порядку, с нулевого уровня, так сказать, а я вот он, сижу, затаился. Или, может, слух такой? По пульсу, например, - сказал Крапивин, выбравшись наверх.
  - По пульсу, да! - подхватил Лапин.
  А кэп выслушал доклад об операции, хмыкнул. И вдруг сказал, что не будет возражать, если Пифагор останется на борту, даже и на время отпуска Крапивина.
  Но Крапивин его не оставил... И зря.
  
  
  Звездолёт их только назывался поисковым - ходили на нём раньше геологоразведчики, теперь же они сновали между колониями землян, как те доставщики пиццы. Везли всё: от холодильных установок и строительных материалов до всякой мелочи с надписью: 'Хрупкое' в местные лазареты. Иногда уходили на несколько месяцев, вот и в этот раз кэп высадил отпускника Крапивина на Медее. Дальше - транзитом на Землю, ну или куда душа пожелает, хоть в пояс астероидов на экстремальное выживание на базе космических туристов-любителей. Так и выходило, что до Земли не каждый раз добираешься, потому что на дорогу весь трёхмесячный отпуск ушёл бы. А сейчас, ещё на борту, Крапивин заказал билеты сразу до дома. Потому что отец месяц назад ему хмуро сказал по видео-связи: 'К деду на день рождения хоть бы явился, бродяга'. Надо бы слетать, к тому же всё складывалось удачно. Только обидно стало почему-то, что и сам собирался, а отец взял и напомнил. Ну зачем?! Теперь получалось, что ничего он не помнит, и на деда ему наплевать. Но сначала Крапивин хотел одно дедово поручение выполнить, а то обидится старик.
  Дело в том, что Николай Фёдорович бизнесмен, так он себя называет. Мастерит безделицы всякие, но особенно музыку ветра в разных вариациях любит собирать. Просит, чтобы внук ему вёз всё, что на глаза попадётся, а он уж дома, говорит, к делу это приспособит. Из ракушек, из камушков, из бусинок, из кусочков деревьев со всей Галактики, из железяк. Потом дует вентилятором на собранную конструкцию, записывает это позвякивание-постукивание и выкладывает в сеть. Там их много таких бизнесменов сидит - на сайте фэншуя космического. А недавно выяснилось, что у деда и слава прямо космическая. Посылочку от него Крапивин вёз аж на Медею. Должны были с ним там встретиться и посылку забрать.
  - Как хоть выглядит этот... любитель фэншуя? Кто заберёт? - растерянно спросил Крапивин, уставившись на раскачивающуюся в руках довольного деда пятиярусную конструкцию на этот раз из глиняных миниатюрных колокольчиков.
  Самый обычный вариант из дедовых и самый любимый внуком. Ещё ему нравились деревянные. Звук ветра получался тогда тихий и какой-то настоящий, земной.
  Обычно дед всё делал своими руками, а керамику обжигал в печи, которую специально и заказал. Иначе, говорит, температуры не стабильные, тепло неравномерное, звук не тот. Сейчас колокольчики издавали тихий уютный перестук-перезвон. Как глина редкого сорта поёт? Ну вот так это примерно и было, только ещё лучше. Потому что глину дед выбирал самую уникальную.
  - А кто его знает? - философски покрутил пальцами в воздухе дед. Высокий, сутулый, он снял фартук, перепачканный в глине и красках, зацепился за очки, чертыхнулся. Его цепкие серые глаза насмешливо впились во внука: - Да! Сказали, как объявишься на Медее, позвонить из космопорта вот по этому номеру, сказать, что привёз песню ветра. Есть, говорят, там местная связь, ты, говорят, поймёшь. Вот и прикидывай, Даня. А мне привези глины той, поющей. Попросили у меня флейту, окарину, давно не делал. Из той глины, наверное, хорошо получится, колокольчики из неё хорошо поют.
  - Понял, - сказал Крапивин и рассмеялся: - Ну ты, дед, даёшь, на Медею забрался. Или ещё дальше посылку повезут?
  - А не знаю, это всё наш менеджер трещит 'расширять сеть надо, расширять, прогорим'. Ну что я человека подводить буду. Да я бы их лепил и лепил, и слушал. Опять же, куда их девать? Вот в чём вопрос. Я ведь завалю вас ими. В общем, сошлись наши с ним интересы, всё по фэншую, гармония сплошная...
  
  Про Медею и леммингов
  
  Кэп высадил отпускника в космопорте в Галаге, на Медее, заправился и уже через пару часов Крапивин плёлся в очереди на выход. Плёлся потому, что тянул за собой тележку с Пифагором, посылкой и своим рюкзаком, а впереди двигалась какая-то то ли труппа, то ли группа. Музыканты или циркачи, кто их разберёт. Ещё сложнее было назвать их людьми. Это был народ с Оломеи. Похожие на слизняков, они шли-не шли, ползли-не ползли, перебиваясь какими-то рывками. То взбрасываясь, то опадая и прилепляясь к полу, к стенам студенистыми тушами, затянутыми в литые тянущиеся как резина комбезы. Цвета комбезов были, как сказал бы Лапин 'пастельными', он так называл всё мутноватое и непонятное.
  Один из слизняков нёс шест. На шесте была натянута струна. На струне крутился второй. Он походил на кулак, вцепившийся в струну. Кулак этот ничего, казалось, не делал, но струна тоненько выла. Тоскливо так выла. Или это он подвывал?! Тут Крапивин чуть не рассмеялся, но сдержался, так и до скандала межпланетного недалеко. Обидятся ещё. Потом пожалел, что никогда не разговаривал ни с одним человеком-слизняком, никогда не слышал их голос. О чём думает человек-слизняк? Кроме того, он никак не мог решить, за кого их принять: за артистов с репризой или за певца с песней и музыкальным инструментом.
  Он обернулся. Почему обернулся, сам не знал. Почему не сделал этого раньше?! Любовался поющими оломейцами!.. Пифагора на тележке не было. Его не было нигде...
  
  
  Стоять здесь и озираться можно долго, толку от этого никакого. Такое уж место, просматривается на раз. На Медее в Галаге космопорт древний, огромный и пустынный. Рассказывают, что таких космопортов несколько и никто не знает, сколько их на самом деле.
  Все эти глыбы-строения одинаковы: просты и монументальны. Каменное невероятно-ровное поле, стены из великанских блоков и огромный, давно вышедший из строя маяк в скале. Сама Галага с новеньким маяком ютилась возле космопорта. Небольшой стандартный жилой объект для токсичных сред, принадлежавший Оломее, разворачивался он со всеми жилыми помещениями и хозблоками в течении нашей земной недели. Здесь обычно обитал малочисленный обслуживающий персонал, туристы, разного рода-племени учёные, аферисты-неудачники, тёмные личности, иногда и временные поселенцы в надежде обрести землю обетованную. Но Медея-то больше походила на Нифльхейм. Минус сто пятьдесят за бортом, а, как говорили - неразумные, аборигены жили только в подземных озёрах, в пещерах. Безглазыми драконами называли их одни, посмеивались и поправляли - 'протей гигантский всего лишь' - другие.
  Ядовитые туманы клубились за стенами двух улиц герметично упакованного посёлка. Огромного роста шестигранные роботы иногда виднелись в белых клоках метанового тумана и походили на ледяных гигантов. Они иногда ремонтировали купол, иногда - дорогу. Ровное полотно дороги, выложенное чьими-то неизвестными конечностями неизвестно когда, уходило за стылый мертвенный горизонт. Может, там был раньше город? Может, ещё что. Может, эти огромные ровные поля вовсе и не были космопортами для их создателей. Никто не знал и знать не хотел, во всяком случае хозяйка Оломея - точно. Встречались они в космосе по странной задумке кого-то давно канувшего в Лету в самых нужных местах и были как колодцы в пустыне. К ним так и относились - берегли, и встретить здесь можно было кого угодно.
  Сейчас на пустынном поле космопорта находились только две машины - небольшой транспортник, прибывший недавно с Оломеи, и лежавший в дальнем углу на брюхе звездолёт без опознавательных знаков.
  Огромное поле было пустым, серое каменное - оно матово блестело в свете трёх прожекторов, начищенное роботами-уборщиками, у стены справа неподвижно застыли манипуляторы кранов, ручеёк живых существ тянулся сквозь узкий огороженный прозрачными щитами перешеек к выходу в Галагу. Прозрачный купол уже закрылся, выпустив наш корабль. Пар клубился, исчезая, под потоками тёплого воздуха, подкачиваемого при открытии крыши из пещеры с тёплыми источниками.
  Бежать спрашивать, просить помощи было не у кого. Кругом одни машины и роботы, оломейцы не поймут. Да Крапивин и ушей, глаз-то у них не видел. Как к ним обращаться?
  Оставалось связаться с посёлком, найти того, кто заказал деду посылку, и надеяться, что тебе захотят помочь в поисках робота.
  Крапивин опять встал в очередь, уставился в огромные стены-окна. Надо ждать. В таких местах не получается спешить. Здесь будто останавливается время. Потому что никто ничего не знает о твоём времени, оно у каждого своё.
  Там дальше по переходу, в каменном лабиринте за полем, есть терминал для связи. Попробовать выйти на заказчика музыки ветра. Почему-то казалось, что это должен быть землянин, ну кому ещё она нужна?
  - Чёрт! - выдохнул Крапивин, по-прежнему пялясь в огромное каменное окно, похожее на иллюминатор.
  По дороге в белом туманном мареве шагал Пифагор. Он отчётливо виднелся и также отчётливо удалялся! Куда?! И главное, как? Не мог он идти сам...
  Вдруг переводчик выдал на всегалактическом коде:
  - Они все туда идут, но лучше его остановить, разобьётся.
  Крапивин обернулся. Мысли галопом пронеслись в голове: 'Всё-таки землянин?! Ну кто?! Кто ко мне мог обратиться здесь, только землянин!!! Тот самый, заказчик...'
  Они уставились друг на друга. Бесформенное существо в местном дутом бесцветном морозоустойчивом комбезе подняло правую верхнюю конечность.
  - Леся, - представилось существо. - Этой шкурки вам хватит ненадолго. Минус сто пятьдесят два сегодня. Это если выйти за купол. Как он.
  Значит, девушка. А шкурка - крутой комбинезон, который он приобрёл только после трёх вахт, стоил как самолёт.
  - Я вас жду. Папа просил встретить, - опять сказало существо.
  Понятно, что тут непонятного. Но вместо того, чтобы представиться, Крапивин первым делом выдал:
  - Так и подумалось, Леся, только ради бога простите, это всё потом, хорошо? Куда шагает Пифагор?! Да... Здравствуйте! Данил. - Выпалил он, лихорадочно представившись в конце, отвернулся и отыскал взглядом маленькую фигурку Пифагора в клубах тумана.
  Девушка повернулась и пошла через узкий перешеек между выходом и полем. Крапивин за ней. Они протискивались мимо толстых как воздушные шары оломейцев, мимо трёх допускающих роботов. Роботы деловито опутывали сотней манипуляторов, свисавших с потолка. Это нельзя было ускорить, просто надо было ждать, ждать. Один робот сканировал, сверял, пропускал или не пропускал. Лесю пропустили, Крапивина нет. Другие проверяли багаж: опять сканировали, крутили, просвечивали, сверлили лазером или что там они делали. Висящие с потолка пиявки-манипуляторы держали крепко. Как однажды в сердцах сказал кэп: 'Допотопный терминал, убил бы!'
  Наконец Крапивин вырвался к выходу в Галагу. Длинный переход-лабиринт, каменные вековые стены, к ним невозможно привыкнуть.
  В остальном всё уже было знакомо, гостиница забронирована. Поэтому Крапивин понёсся к вездеходу, стоявшему у обочины неширокого шоссе - эта самая Леся махала с водительского места. Вездеход был обычный, местный, похожий на грушу. Крапивин взобрался на высокое сиденье, Леся что-то там задала на малюсеньком сенсорном экране, и машина... поползла. Поползла, иначе не скажешь. Крапивин выдохнул. Леся, глядя вперёд, сложила руки на коленях. Дутые перчатки торчали в разные стороны, как самые обычные великанские варежки на резинках.
  - По Галаге иначе нельзя, - сказала она по-русски.
  Вот так. Можно сказать, на краю мира встретились земляки. С одной стороны, это могло случиться и в другом месте, окажись она там, и люби её отец музыку ветра. С другой стороны, странное это дело слышать здесь родную речь, когда её совсем не ждёшь. Будто оказался ты в декорациях, заблудился между фанерными крашенными щитами. А всё настоящее, то самое с детством велосипедно-блинным маминым-бабушкиным, оно где-то далеко, тут лишь эхо его откликнулось, докатилось. Надо бы что-то ответить, да разве сразу сообразишь.
  - Знаю, - буркнул растерянно Крапивин.
  Две улицы в десять одноэтажных домов, красивеньких, неровных, похожих на груши, как и всё на Оломее. Но тепло и уютно, понемногу унифицировано сразу под всех прибывающих, как всегалактический код. А что ещё надо, если о доме не приходится думать порой месяцами. Ну и что, что в постель приходилось забираться как в нору.
  Машина продолжала ползти, но вдруг свернула. Показался шлюз.
  Огромная камера медленно наполнялась густым паром, медленно светлела. Тарахтел на всегалактическом автопилот. Открылись ворота.
  Белый густой туман охватил машину и, казалось, понёс. Скорость заметно прибавилась. Дороги не было видно, лишь двойное стекло вдруг пошло мелкими звёздочками. Но сильнее загудели обогреватели, и звёздочки вскоре исчезли.
  Ненадолго стала видна дорога. Каменистая и пустынная. Крапивин дёрнулся на сиденье, оглядываясь, пытаясь охватить огромное, открывающееся в иллюминатор пространство, надеясь отыскать Пифагора. Нет. Скалы, клочья густого тумана, дорога и каменистые россыпи.
  - Быстро шагает ваш Пифагор. Но далеко он уйти не мог. А у нас, между прочим, не больше двух часов в распоряжении, машина начнёт остывать. Кислорода хватит подольше, - сказала Леся. - А если высадите меня, то продержитесь ещё дольше.
  - И искать буду дольше, - сказал Крапивин. Повернулся, попытавшись разглядеть в этом огромном комбезе попутчицу. Но разглядеть не удавалось, оставался голос как ориентир. Негромкий, небыстрый такой голос. - Вы извините меня. Растерялся, честно говоря. Спасибо вам, что вообще встретили! Сейчас бы я бегал по Галаге в поисках помощи. А Пифагор удивительный. И вот ведь - не мог он пойти. У него аккумулятор отключен! Ну как?! И куда он мог рвануть?
  - Только я видела таких, как ваш Пифагор, четверых. Все шли туда. Отец рассказывает ещё о троих. Вот так же как Пифагор, отправляются в путь. Каким образом они проходят этого Цербера на входе - непонятно. Скоро сами всё увидите. Давно он у вас?
  - Около трёх месяцев. Только-только кэп к нему привык, чуть на довольствие не поставил, - невесело усмехнулся Крапивин. - Да. Но дикое место совсем, эти оломейцы, ни глаз, ни ушей... Как вы тут живёте?
  Леся помолчала. Потом сказала:
  - Отец здесь работает. Мама с ним, обычное дело. А я с ними. Привыкла. А оломейцы... Знаете, у них есть и уши, и глаза, и они как-то настраиваются на твою волну. Папа биолог, он может про них рассказывать бесконечно. Он говорит, что они пытаются настроиться на одну волну со всеми, кого встречают, даже вооружаются какими-то устройствами, антеннами... но не всегда выходит.
  - Получается, эти в очереди... кто они? Вы ведь тоже видели их?
  - О, это и есть те самые, из чудаков. Они хотят услышать весь мир.
  - С ума сойти, - пробормотал Крапивин. - Чудак человек-слизняк, выходит. Простите, это я их так за способ передвижения прозвал про себя. Нехорошо, конечно.
  Его это прямо потрясло - по жизни он любил чудаков, когда шуруют своим путём, странным на чей-то взгляд. Идёт вот такой человек-слизняк, прилипает ко всему подряд, тащится со своим непонятным скарбом. Ты сторонишься, растерянно подпихиваешь его, помогая пройти, внутренне сочувствуешь, что у него вот так трудно протекает жизнь. А теперь он даже позавидовал.
  Машина быстро летела по-над землёй. Каменистые плешины выныривали изредка из густого тумана. Глаза лихорадочно искали в этих обрывках пейзажа то, что могло походить на Пифагора.
  - Да мне-то что? - усмехнулась Леся. - Но на самом деле, без своей защитной скорлупы они выглядят как те самые наши инопланетяне со старых-старых картинок. Тощие, глазастые, головастые человечки. Вес у них небольшой, кожа очень тонкая, они очень восприимчивы к окружающей среде. И лёгкие. Вот и перемещаются таким странным образом в своих скафандрах.
  - Ничего себе. Каждый раз говорю себе, а почему ты решил, что все должны быть похожи на тебя, - рассмеялся Крапивин.
  - Вот да, - сказала Леся и наверное тоже рассмеялась - в наушниках послышалось тихое 'хмык-хмык'.
  - Но когда же мы приедем? - опять вырвался вопрос.
  А машина остановилась. Туман был такой плотный, что казалось - это снег, горы снега, и можно его брать руками.
  Они пошагали куда-то вперёд. Дорога гладкая, рыжая, будто проржавевшая давно-давно от этой вечной стужи. Чувствовался подъём в гору. Леся, похожая на большую серую гусеницу в своём толстом комбинезоне с баллоном-рюкзаком за плечами, шла впереди. Вдруг она оглянулась, махнула руками...
  Но он уже и сам увидел. Впереди опять было ровное полотно дороги. Так бывает, едешь на подъёмнике, уже надоест, вот уже и горушка вроде бы кончается, приехали... но нет, за горушкой следующая горушка, опять тащится старенький трамвайчик в небе. Вот и здесь оказалось, что дорога уходит дальше, вокруг густой туманище, всё смешалось, земля и небо, и Пифагор его марширует среди облаков.
  В наушниках раздался голос Леси, почему-то она сказала шёпотом:
  - Сделайте же что-нибудь, пока он не шагнул. Там трещина в скале, дорога давно разрушена. Я думала, что он уже упал... а он ещё не упал...
  Чёрт... Будто он волшебник Изумрудного Города!.. Что, что сделать?!
  И он отключил обогрев на своём комбезе. Система противно и пронзительно свистнула, оглушив его самого, и принялась наращивать обороты. Ещё через секунду его комбез уже оглушительно призывал спасти своего недалёкого хозяина, ткнувшего с какого-то перепуга не в ту кнопку.
  Леся, прижав огромные варежки к груди, посмотрела на Крапивина. Посмотрела на Пифагора. Крапивин молчал. Время пошло. Теперь они оба молчали. А что он должен был сделать?! Ну Пифагор же помощник или кто?
  А помощник этот удалялся. И ушёл в туман!
  - Нет. Не реагирует. Осталось совсем немного, - проговорила Леся и опять шёпотом, - метра два, он у края. А у вас ещё меньше... времени. Ну что за безответственность?! - выпалила она возмущённо ему в ухо. - Я что делать с вами буду... просто в голове не укладывается, как так можно. Если всё закончится благополучно... я с вами... я с вами... разговаривать не буду! Ой...
  Пифагор появился из тумана. Сначала макушкой и ногой этой его, корявой и похожей на сук. Крапивин много раз думал - зачем она такая, наверное, функционально. Он по-прежнему верещал на всю округу своей аварийной системой. Запотело стекло, или застыло? Ничего не было видно. Леся сквозь верещание аварийки вдруг скомандовала:
  - Держу его. Включайте тепло!
  Крапивин молчал, чувствуя, как уже окончательно высвистело тепло из комбеза, перехватило-обожгло дыхание, заныли руки, и думал: 'Нет. Подожду ещё. А вдруг уйдёт назад? Он сильный, вырвется на раз-два. Ещё чуть-чуть... Ещё есть секунд десять... не надо включать тепло. Ну зачем, Леся? Чтобы Пифагор почувствовал себя ненужным? И говорить ничего не надо, вдруг услышит... до сих пор не понимаю, как он слышит. Вот и ты, Леся, шепчешь, значит, у тебя тоже есть подозрение, что Пифагор может услышать... Прости, Леся, что на 'ты', но зачем мне, в самом деле, думать на 'вы', думать я вообще могу, как захочу...' В голову лезла всякая ерунда, секунды показались вечностью.
  Где-то в рыжем тумане шептала лихорадочно в ухо Леся:
  - Вы включили тепло? Включили? Вы слышите меня? - тут она закричала в полный голос: - Он не слышит! Пифагор, сделай же что-нибудь!
  'Кричи, Леся, кричи, я упрямый придурок, и кажется, не могу пошевелиться, где эта кнопка...'
  Как Пифагор оказался рядом, он уже не видел. Но включился обогрев! Накрыл дикий кашель.
  Его потащили как бревно, затолкнули в вездеход. Леся что-то говорила, что-то про безответственность.
  'Терпеть не могу безответственных... - думал Крапивин, пытаясь уже помочь тащившим его, заходился в сухом кашле, и вскоре сидел на заднем сиденье. Или лежал? - А Пифагор-то, получается, спас меня. Шёл, шёл, как лемминг какой-нибудь непонятно почему, непонятно куда, плюнул на свою великую непонятную цель и спас меня...'
  А лемминг этот задвинул дверь вездехода, развернулся и пошёл обратно.
  Он двигался механически, ему был нипочём холод... Почему он ему нипочем?! Древний металл... которому всё нипочём... Как тот остров.
  Они с Лесей как два зомби, вымотанные нелепой и оказавшейся такой бесполезной борьбой со стужей, смотрели Пифагору вслед.
  - Непостижимо, - прошептала Леся, принимаясь лихорадочно выбираться из машины. - Это всё. Ну я не могу, больше не могу. Просто нет сил. И не успеть. У нас на исходе время...
  - Сядьте же, не успеем! - рявкнул хрипло Крапивин и опять закашлялся. - Да почему пешком-то, Леся, заводите машину, догоним в два счёта!
  Пифагор исчез в тумане. Гудели обогреватели, стены вездехода покрывались куржаком.
  Леся тихо сказала:
  - Нельзя, может случиться обвал. Под нами большая пещера. Это безопасное расстояние.
  Пещера... А он такой вот умник: 'Заводите, Леся, машину'. Отвернувшись к окну, уставившись в то место, где исчез Пифагор, Крапивин спросил:
  - Что там? В пещере?
  - Звездолёт. Он давно там, на большой глубине, древность неимоверная. А роботы эти запускаются вдруг и отправляются туда. Папа говорит, что там будто вечный двигатель какой работает. Оломейцы пытаются уловить сигнал бедствия с этого корабля, но пока не удалось. А роботы вот слышат что-то. И идут.
  На помощь идут. Вот так. Пифагор спас его и вернулся к своей главной цели. Спасти, помочь? Своим? Это ведь те, с острова. Не может быть, чтобы не они. И все роботы, про которых говорила Леся, тоже оттуда. Наверное, не один Крапивин прихватил своего Пифагора с умерших кораблей. Когда этот звездолёт потерпел крушение? Искал землю для своего народа? Или это кто-то из тех, кто решил покинуть остров и погиб уже здесь? А может, и космодром этот их?
  - Получается, не может Пифагор иначе, - сказал Крапивин. - Такая вот задача у него. Нам её с разбегу не решить. Давайте выдвигаться назад, Леся. Просто мне сюда надо будет вернуться.
  Они посидели ещё минут пять, заглушив машину. Тишина навалилась глухая, тяжкая, студёная. Далёкое эхо пропрыгало сухим стуком. В морозном воздухе всегда хорошо звуки слышны, хоть был этот мороз здесь стужей лютой, нечеловеческой, а воздух - неживым.
  - Всё-таки шагнул, - сказала Леся.
  И завела машину. Ехали молча, только Крапивин время от времени принимался выспрашивать, где найти машину и ходил ли кто вниз, к кораблю этому...
  
  Про голубей и безглазых драконов
  
  В вездеходе, в тепле, Крапивину стало хуже. Кашель не останавливался. Сиплое его дыхание становилось всё тяжелее. Леся один раз на него посмотрела, другой, и быстро притянула ему с боковой панели кислородную маску.
  - Снимайте шлем, наденьте. Так будет легче. Здесь воздух почти пригоден, как в горах. Просто на всякий случай каждый таскает свой кислород, - скомандовала она. - Сейчас едем к нам, отец знает, что делать. Лекарства все есть. Вы сами вряд ли справитесь. Или справитесь?
  Крапивин мотнул отрицательно головой, отстегнул шлем, напялил маску. Стало холоднее, но дышать так, кажется, и правда легче. Серьезно прихватило, нет, ему точно не справиться самому. Всё его обычное лечение заключалось в том, чтобы напялить на себя ворох одежды и завернуться в плед или одеяло, и лучше не одно. Но даже просто отлежаться не всегда получалось. Теперь же он понимал, что всё гораздо хуже, лёгкие будто обожгло и забило, и этот чертов кашель.
  Всю дорогу от шлюза до жилого блока они молчали. В глазах стоял шагающий в тумане Пифагор. Когда проехали шлюз и оказались в городе, Крапивин вдруг тихо подумал, что он погорячился и поход за Пифагором ему, наверное, не по силам. Да похоже и никому не по силам. Поэтому и лежит там, на глубине, этот звездолет. Как же было сформулировано в одном старом отчете? Тогда звездолет разведчик ушел на большую глубину в океан на Лире, поднимать не стали. Что-то про 'риск, превышающий возможности'.
  В Галаге Крапивин бывал и раньше, а вот за купол не выбирался. Теперь, после перехода через шлюз, после густых клубов тумана, после этого мертвецкого холода, город показался уютным фойе кукольного театра: мягкое покрытие стен зданий, дороги. Миниатюрные дома раскрашены во все оттенки фиолетового и жёлтого. По обочинам везде часто встречаются скамеечки. Искусственное освещение приглушено и включается вслед за тобой. Холодно, выше минус тридцати температуры здесь не поднимались. Но уютно, как дома. Технологический транспорт сюда не заезжал, а местные вездеходы плелись со скоростью пешехода. Но и пешеходы здесь встречались не часто.
  В Галаге всего три улицы, и теперь вездеход полз по третьей, самой дальней. Машина еще слегка курилась паром, однако из шлюза вышла уже сухой и чистой. Дорога, спроектированная роботами, тянулась гладкая, прямая.
  После блуждания по медейским каменистым россыпям и стуже захотелось спать. Если бы не кашель...
  Крапивин завозился и приподнялся на заднем сидении на локте - по центру улицы двигалась странная пара. Крапивин и раньше встречал их на улочках Галаги: два гуляющих шара. Они плыли над дорогой медленно, рядом, иногда чуть соприкасаясь, отталкиваясь, разлетаясь в стороны. Теперь уже Крапивин не мог их назвать людьми слизняками и лишь следил за ними даже с улыбкой, будто увидел старых знакомых.
  Они прилипали к стенам, отлипали, опять летели. Услышали шедший позади транспорт и разошлись в разные стороны. Крутанулись. Повернулись и смотрят? Леся подняла две раскрытые ладони и качнула ими вправо-влево. Будто вдруг вздумала станцевать. Сказала Крапивину:
  - Почти приехали.
  - Кто они? - слабо улыбнулся Крапивин.
  - Они удивительные, - Леся обернулась, ее дутые варежки взлетели вверх.
  'Восторженная девушка', - подумал Крапивин. А Леся говорила:
  - Знаете, Оломея достигла почти бессмертия очень простым способом. Они стали очищать память. Отец говорит - по сути обычный гипноз, только медикаментозный. Живут себе по пятьсот лет и больше. При том, что и так жили лет по сто пятьдесят. Я вам конечно называю цифры в пересчете на наши годы, земные. А эти двое... - тут Леся как-то странно будто проглотила слова. - А эти отказались. Они сбежали на Медею и теперь очень стары. Но, вы не поверите, Оломея ищет таких, ловит, и принудительно лишает воспоминаний. Считается, что они могут нарушить спокойствие других сограждан, напомнив им невольно то, что те хотели бы забыть... Странная теория.
  - Ловит? Не знал, ничего себе, - просипел Крапивин, опять попытался разглядеть разницу между шарами. И хмыкнул: - Нет, мне их не отличить.
  - Не отличить. Они у меня здесь, - Лесины варежки опять взлетели, теперь к ушам. Раздалось уже привычное хмык-хмык.
  Крапивин подумал: 'Точно восторженная', осторожно рассмеялся и опять зашёлся в кашле. Он видел лицо Леси за защитным пластиком. Нос её казался длинноватым, глаза маловатыми, смеялась она, кажется, постоянно... нет, когда шли за Пифагором, вроде бы, не смеялась. Пытался представить, какие они эти люди, ее отец, мать, столько лет живущие в стуже, в маленьком кукольном городишке Оломеи, под которым лежит древний звездолет людей-деревьев... Он пытался представить один из кораблей с острова, лежащим на большой глубине в пещере. Деревья прорастали почему-то в кукольный город, росли всё выше, между ними летали шары-оломейцы...
  - Вы уснули, - раздался голос Леси. - Мне вас не вытащить.
  Выбрались из вездехода и забрались в двери. Иначе не скажешь. Двери были узковаты по меркам землян, то ли для сохранения тепла, то ли из экономии, то ли еще для чего-то. А может, как теперь стало вырисовываться для Крапивина, это все из-за миниатюрных размеров хозяев городка, оломейцев. Как-то раньше и не задумывался об этом. А теперь вспоминались эти два шара. Оказывается, в них очень хрупкие существа. Беглецы. Не хотят, чтобы им прочистили память. 'Кто же захочет... Еще вопрос, кто решает, что надо мне выбросить из головы', - думал Крапивин, проходя по маленькому полутемному коридорчику.
  Потом подумалось, что, может, поэтому Оломее нет дела и до лежавшего на большой глубине звездолета. Что он может напомнить им? Или просто решили выбросить из головы все болезненное, тоскливое? Живи и радуйся. Как идиот. Вот оно и долголетие, ура. А кто-то сбежал... Крапивин вдруг рассмеялся сам с собой: 'Вот ты и застрял, нет, чтобы с девушкой беседовать, ты заблудился в трех соснах: пифагорах, оломейцах и себе'.
  В жилом блоке Митяевых было тепло и очень тесно. К этим миниатюрным помещениям Крапивин был привычен. Он лишь устало огляделся, насколько можно оглядеться в доме, куда попал случайно и застал всех врасплох. Хотелось стащить с себя комбез, упасть скорее, зарыться во что-то теплое и уснуть.
  Но люди оказались гостеприимны, шумны, кружили вокруг него, обложили заботой, будто мягкими маленькими подушками, которыми, казалось, завален дом.
  Всё свободное пространство было здесь убито мелочами и безделицами. Три зоны разгорожены раздвижными стенами. Сейчас они по-домашнему собраны гармошкой. Потому что все - дома, один разговаривает с другим, третий - вставляет реплику, обычное домашнее дело.
  Крапивин кивал и пытался ответить сразу троим, каждый выражал сочувствие. Они заматывали его пледами-грелками, обычными пледами, кто-то прибавлял температуру в помещении, кто-то включал бойлер.
  Митяев, как он сам представился, оказался очень шумным, даже местами взрывным. Между делом, на ходу, он выкрикнул, что звать его Всеволод Кириллович. Он непрерывно перемещался в этом узком пространстве, и казалось, должен был непременно застрять при своих довольно круглых габаритах, снести что-нибудь при очередном вираже между этажеркой и откидной столешницей, между узким диваном и полкой с анализатором и всяким хламом, но странным образом обходилось.
  - Чай попьем, Ли, по пять грамм достань там в шкапчике. У меня сядем, там места больше, - говорил он, хорошенько отстукав Крапивина костяшками пальцев по груди, тот закашлялся, хозяин дома кивнул: - Ничего, обойдется, но скорее всего, пневмонией переболеть придется... Пейте, мне это в свое время помогло... И за стол! Лекарства сытый желудок любят.
  Чай пили со сладкими липкими завитушками с Оломеи с не выговариваемым названием. Потом хозяйка решила, что гость голоден и принялась греть в микроволновке суп с морепродуктами из брикетов с Земли. Крапивин попытался отмахнуться, но не тут-то было. Хозяин принялся просвещать по поводу пользы горячего питания. И гость смирился, со смехом уткнулся в свою пластиковую миску, слушая и кивая. К тому же от теплой еды кашель ненадолго стихал.
  Хозяева же продолжали перебрасываться шутками, расспрашивали, пересказывали медейские новости, умудряясь при этом рассказать и о себе.
  Отец Леси оказался смотрителем местного маяка.
  Считалось, что на таких объектах, требовалось присутствие разумного существа, и нанимались на них существа со всех концов Галактики. Митяев подучил код всегалактический, отправил заявку. 'А её взяли и приняли! Ну не летел сюда никто', - рассказывал он.
  Приехал сначала один. Оломея обеспечила ему жилище, подходящее для землянина. В его жилом блоке было больше кислорода, тепло и присутствовал даже удивительный микроскопический зимний сад - на шести квадратах, как хвалились хозяева, выглядывая из-за какого-то редкостного серого куста в мелких жёлтых цветках.
  Потом Митяев стал без конца болеть, а когда встал вопрос об увольнении, то подтянул сюда 'группу поддержки' в составе жены и дочери. Всё просто - пока он дежурил на маяке, дом-конура остывал в целях экономии согревающего аэрогеля до 'уличной' температуры градусов до минус тридцати. Капсула-уголок с зимним садом дольше сохраняла тепло, но и она остывала в конце концов. Сад облетал... Нужно было живое существо, чтобы дом отмечал внутри себя жизнь.
  'Группа поддержки' активно сопротивлялась, но зарплата оказалась очень убедительной, к тому же отпуск давали на земные полгода. И жена и дочь остались.
  - Накопить на дом у моря и уехать отсюда к чертям! - рубанул воздух ладонью раскрасневшийся с пяти грамм Митяев. И уже тише добавил: - Но привыкли. Мало того, жена вот теперь тоже работает на маяке.
  Леся, увидев, что Крапивин уже засыпает, подперев щёку кулаком, перебила отца и рассказала про Пифагора.
  Тут Митяев хлопнул себя по лбу, поискал на этажерке что-то, нашел и навел на Крапивина маленький пистолетик. Забеспокоился, засуетился, командуя Крапивину, жене и дочери на ходу:
  - У вас жар. Быстро в укрытие! Дочь, два, нет, три грелкопледа гостю. Ли, теплое питье! Лежите, лежите, пожалуйста. Сейчас, главное, лекарства и покой.
  Когда больного уложили в подушки и пледы, и он хотел уже закрыть глаза, Митяев опять навел пистолетик ему в лоб. Сам себе кивнул. И задумчиво продолжал стоять возле Крапивина, задумавшись и при этом возмущенно взметнув кустики седых бровей вверх.
  - 'Ходил ли кто вниз'! Как вы себе это представляете?! - наконец приглушенным, из уважения к больному, голосом возмутился он. - Больных на всю голову здесь нет и лишних людей тоже. Дроны слетают, посмотрят, где ваш Пифагор! А так всё давно известно. Мёртвый корабль. Лежит носом вниз, много веков лежит, живых никого, разумеется. Идёт какой-то сигнал. Вот роботы эти и маршируют, как крысы к Крысолову.
  Жена Лия Александровна оказалась полной противоположностью мужу. Тонкая, высокая она молча слушала и иногда вставляла что-нибудь неожиданное. Вот и теперь она ушла к своему ноутбуку и через пару минут сказала, устало посмотрев поверх узких очков для чтения и компа:
  - Ваш Пифагор застрял на карнизе.
  Все повернулись к ней.
  Леся покачала головой.
  - Папа, у нас нет времени на общую часть, переходи к первой главе, а лучше к последней.
  Леся работала удалённо учителем в одной из колоний и объединила в себе странным образом отца и мать. После снятия комбеза оказалась существом беспокойным и тихим, бледным, среднеупитанной комплекции, с чёрными быстрыми глазами и отстранённым взглядом будто со стороны.
  Митяев возмущённо набрал воздуха и развёл руками. Выдохнул растерянно:
  - Вам, девушки, всё бы о главном, а главное оно для каждого разное. Как человек обрисует себе картину происходящего в неизвестной для него местности?
  Он обернулся к Крапивину. По честности здесь негде было и повернуться. В этой части комната была заставлена пластиковыми книжными шкафами. 'Нет, чтобы снести это все на диск, в читалку, сколько бы места освободилось...' - думал Крапивин, разглядывая корешки книг. Но их было плохо видно, пластик помутнел. От смены температур не только зимний сад облетает.
  И вдоль одного из шкафов лежал Крапивин, как очень важный больной на единственном угловом диване, десяток вязанных вручную подушек утыкали его со всех сторон. На маленьком столике стояли кружки с чаем и блюдо с кучей всевозможных малюсеньких печений. Оказалось, что их пекла Леся.
  Крапивин впился глазами в Лию Александровну, прохрипел торопливо, боясь, что разговор опять унесется куда-нибудь в другую сторону:
  - Где можно увидеть? Пифагора на карнизе? Он сильно разбился? - И кивнул Всеволоду Кирилловичу: - Так и есть, Всеволод Кириллович. Лучше всё-таки взглянуть с разных сторон.
  - Зовите меня Всеволодей, так короче. Тут все меня так зовут. Кто выговорить может.
  - Сева! - покачала головой Лия Александровна.
  - А так только тебе можно. Всё бы вам сокращать! - проворчал он, воздев указательный палец к низкому потолку. Подошёл к жене, прописал что-то на её ноутбуке и сказал Крапивину: - Смотрите. Да на потолок смотрите, так удобнее. А где нам тут видеопанель держать? Теснота...
  Потолок стал чёрно-серым. Прорисовался кусок неприветливой каменюки. На уступе в небольшом круге холодного света отчётливо виднелся Пифагор. Лежал грудой, почти ничем не отличаясь от камней. Робот и робот, может, и чужой. Сколько их туда шагнуло? Да только аккумулятор новенький, чистенький, накануне выданный кэпом, сверкал бляхой фирмы Ксона...
  - Это он, - сказал Крапивин, прищурившись и уставившись в потолок.
  Он согрелся, даже не так, он чувствовал, что перегрелся, дико хотелось спать, иногда думалось, кто все эти люди, но их голоса возвращали и возвращали его из сонного гнезда на этом чужом диване на чужой планете. Он был в каком-то будто подвешенном состоянии, все казалось нереальным. То ли оттого, что хотел спать, то ли потому что проглотил столько лекарств и вряд ли они были просто витаминами.
  'Скорее всего самые убойные, - думал Крапивин, опять впадая в состояние полусна, когда вроде бы все слышишь, видишь, но будто из-за стекла. Слышно было, как Митяев просит жену увеличить картинку. - Можно представить, что помогло Митяеву, когда он тут в одиночестве боролся с пневмонией. В прошлом году сам так лечился, будто впрок, будто чтобы потом года три не болеть, и заглатывал все, что попадало под руку. Потому что завтра надо быть как огурец, потому что больше некому, или просто приедет Ксю. А как иначе, если на Земле проездом, всего на неделю. Ксеня, Ксенечка, соскучился, такой вот дурак, сказать могу это только в бессознательном состоянии'.
  Он вздрогнул и очнулся. Показалось, что в двери поскреблись, будто кошка. Откуда на Медее кошка? Увидел, что Митяев смотрит на него.
  - Говорите, это и есть Пифагор?
  - Да, это он, - сонно кивнул Крапивин, уставившись в потолок. - Аккумулятор на спине, видите, ксоновский? В отпуск полетел, называется. Хотел деду с отцом его показать. И ведь от родной Пифагоровой звезды, от острова, даль далёкая! Ведь получается, это их корабль, тех, кто Пифагора создал?
  - Почему нет? Что вас удивляет? - быстро откликнулся Митяев. Он тоже разглядывал Пифагора. - Миновать Медею невозможно. Все известные пути проходят через неё. И путей-то кот наплакал. Это кажется, что бороздить по космосу можно туда-сюда. Но вы ведь знаете, что я вам рассказываю. Поэтому рано или поздно Пифагор здесь бы оказался. А звездолёт... Существует версия, что эти космопорты построены той самой погибшей цивилизацией, что образовала остров. Леся, отправь дрон проверить, на месте ли Пифагор? - вдруг сказал Митяев.
  Крапивин ошалело перевёл глаза с него на Лесю, с Леси на Лию Александровну, опять на Митяева. Закашлялся.
  Митяев с довольным видом качнулся с носков на пятки, с пяток на носки. В своём домашнем спортивном костюме он сейчас походил на довольного толстого кота. Сказал будто между прочим:
  - Леся нам написала, когда вы отправились за Пифагором. Я отправил дрон, так что это немного устаревший снимок.
  Но Крапивина поразило другое. Он наконец просипел:
  - А что?! Его положение на этом карнизе может измениться?!
  Он-то уже почти похоронил своего Пифагора, и вдруг - 'на месте ли Пифагор'! Будто он может встать и отправиться... куда может отправиться Пифагор?!
  Митяев удивлённо на него посмотрел. Пожал плечами.
  - Что ему сделается? Он робот, который реагирует на какой-то сигнал! Если удачно упал, встанет и пойдёт дальше. И точно не назад, к вам. Он вниз пойдёт.
  - А что там? Внизу? - спросил Крапивин. - Нет, я знаю, что там пещера, звездолёт этот, будь он неладен, почему его никто до сих пор не достал! Но куда движется Пифагор, вам известно?
  - Смотрите, - вдруг вклинилась Лия Александровна в этот нескончаемый поток вопросов без ответов.
  Хозяйка дома выглянула из-за широкой спины мужа и кивнула на потолок. Улыбнулась и добавила:
  - У Севы прекрасная стая дронов. Он, можно сказать, исследовал с ними всю пещеру вдоль и поперёк, и даже поднял одного из пифагоров.
  Крапивин лежал, вцепившись раздражённо в пледы, готовясь выдать ещё ворох вопросов, и вдруг рассмеялся. Пифагоры...
  - Стая, - задумчиво повторил он вслух.
  В его переохлаждённом мозгу и оранжевом небе Медеи уже красиво кувыркались и пикировали дроны... как голуби, и поднимали Пифагора наверх. Нет, пожалуй, голубя маловато, нужен кондор какой-нибудь.
  На потолке тем временем в лучах поискового квадрокоптера и клубах плотного тумана мелькала серая скала, чернели провалы. Потом туман рассеялся и показался нос большой машины. Кружили в снопе света пылинки. На носу лежал белоснежный безглазый дракон.
  В дверь опять поскребли. Теперь уже Крапивин не сомневался, что услышал этот тихий звук, будто кто-то скребет по столешнице. И услышал не только он. Лия Александровна с перепуганным лицом метнулась к двери. Открыла... Тощее существо вошло крадучись и держась за стенку.
  
  О временных неудобствах и Лисоюш
  
  Хозяева переполошились, но как-то тихо. Леся прижала руки к губам, Лия Александровна с круглыми глазами быстрее закрыла дверь. Было ощущение, что все хотели сделать вид, что никто к ним не зашел. Даже пытались продолжить разговор про Пифагора. Леся деланно рассмеялась, Митяев сказал:
  - Достанем, если он там, на карнизе, ваш Пифагор. В прошлый раз такого же пешехода подняли с третьей попытки...
  А сам мягкими шагами, присогнувшись, двинулся к гостю.
  Гость был какой-то невероятный. От него исходило тяжелое ощущение то ли страха, то ли горя. Ростом, наверное, чуть больше метра, с тоненькими ручками, ножками и большой головой. Оломеец. Он или она? Странная одежда-комбез без швов и складок растягивалась вслед за каждым движением и напоминала очень эластичный мешок.
  'И правда словно из наших комиксов, кто-то ведь рассказывал про них, у меня как всегда прошло мимо ушей. Какие же они древние, если мы их на картинках рисовали, а они уже корабли строили... - подумал Крапивин, однако тут же рывком поднялся на диване, сел. Перевел взгляд на Лесю. Тревога росла. - Что с ним случилось? Или с ней? Что-то случилось точно, будто накатывает ужасная тревога'.
  Огромные глаза на сером лице пришедшего медленно обвели всех, и такое было несчастье в них. Вдруг гость упал на пол как-то совсем обреченно или без сил, бросив руки вдоль тощего тела. На ладонях виднелись странные приспособления. Одна рука так и осталась 'висеть' на стене, будто приклеенная, словно удерживаемая этим самым приспособлением. Вспомнились слова Леси, что оломейцы очень легкие и уязвимые. 'Наверное, так и перемещаются. Что это магниты, липучки какие-то?' - думал Крапивин, наклонившись вперед, готовый рвануть на помощь, и не зная, можно ли, нужно ли. Потому что хозяева крутились рядом.
  Тут Лия Александровна с Митяевым подхватили гостя на руки. Крапивин подскочил на диване, освобождая место, но хозяева понеслись с ношей в дальний угол комнаты. Все это происходило молча, быстро. Леся заблокировала дверь, отметившись ладонью на сенсорной панели, потом перевела взгляд на Крапивина и приложила палец к губам. Бросилась к своим.
  Митяев выдвинул ящик в нижней части одного из дальних шкафов. Леся постелила туда сложенный плед. Все это время Лия Александровна сидела рядом на складном стуле, существо лежало у неё на коленях, свесив тоненькие ручки и ножки. Потом они уложили существо в ящик и задвинули его.
  Принялись лихорадочно что-то прибирать, перекладывать. Схватили свои кружки с остывшим чаем и метнулись к столу возле Крапивина. Сели. Брякнули кружками о стол, поставив их. И молчок.
  Слышно было как щёлкнул бойлер. Похоже, Митяевы и сами не очень понимали, что случилось. Но они хотя бы знали, что надо молчать, тащить, прятать!
  Крапивин ничего этого не знал. Лежал в своем гнезде из пледов и переводил вопрошающий, просящий, умоляющий взгляд с одного на другого. Но все делали вид, что ничего не произошло. Только Леся приложила ладонь к уху и скорчила физиономию, что подслушивает, показала на дверь, покивала.
  Кто подслушивает? Зачем? Зачем спрятали в ящик это трогательное оломейское создание... Крапивин все никак не мог определиться, как ему называть этих человечков-оломейцев. А хозяева всячески делали вид, что они просто сидят, пьют чай у постели больного.
  - Можно кстати, прямо сейчас и попробовать... - нарушил тягостную тишину Митяев, откашлявшись. Но говорил он отстраненно, будто думал о другом и никак не мог переключиться на то, о чем говорил. - ...Пифагора увидеть. Сменил он дислокацию или нет. А кашель у вас, Данил, кажется, затих. Тепло и блокатор делают свое дело, помню, первый раз я кашлял до рвоты. Здесь еще воздух сухой, с множеством добавок. Под куполом жить - не очень полезная штука. Тут ведь коридоры и стены моют периодически, кроме того, кондиционеры. Они огромные, мощные, конечно вытянут эту дрянь, но и их обеззараживают. Так что воздух хоть и пригодный для дыхания, но, скорее, для здорового человека.
  - Для меня вообще загадка, почему человек может не пытаться отсюда уехать, - растерянно улыбнулся Крапивин, попытавшись поддержать разговор.
  Чувствовалось, что это очень важно для чего-то - поддерживать разговор ни о чем. Митяев вскинул на него глаза. Кивнул.
  - Да, бывает, что охота отсюда сорваться и уехать.
  - Деньги? - неуверенно спросил Крапивин.
  - Да нет конечно, - поморщился Митяев. - Нет, это приятно, когда есть деньги, но...
  И опять повисла тишина. И Леся и Лия Александровна молчали, будто в рот воды набрали. Леся сидела на маленькой плавающей подушке, сцепив руки в замок и слегка покручиваясь на своем вертлявом сиденье. Лия Александровна посмотрела лишь и промолчала. Сидела она на такой же плавающей подушке, но ее подушка стояла намертво, будто ее хозяйка не терпела этих вот метаний. Митяев как-то опустошенно притулился на краю дивана и напоминал сейчас муми тролля из старой сказки, старого оплывшего муми тролля, грустного, смотрящего на тебя своими маленькими глазами, слишком близко посаженными от носа, похожего на сливу.
  - Собственно поэтому мы здесь и оказались, чтобы заработать, - сказала задумчиво Лия Александровна.
  - Ну не только, - протянула Леся.
  - Не только! - встрепенулась Лия Александровна. А потом сказала невразумительно: - Сказав 'а', можно бы уже сказать и 'б'.
  Снова стало тихо. Они все будто чего-то ждали и говорили, как если бы думали не о том, о чем говорили. Или наоборот. Крапивин с тревогой следил за ними.
  Оломеец в ящике не подавал признаков жизни. Будто он всегда приходил и укладывался в этот ящик.
  'Что там с ним? Почему охватила такая тревога, когда он появился? Почему нельзя сказать, объяснить?! Я и спросить-то боюсь уже. Ерунда какая-то', - думал и злился Крапивин.
  А Митяев неохотно и с кривой улыбкой продолжил:
  - Хорошо, Ли, наверное ты права. Так вот. Осторожно, сейчас будет пафос. Может, помните - мы в ответе за тех, кого приручили.
  - Кто ж не помнит! Маленький принц, чудесная вещица, - рассмеялся растерянно Крапивин. - Но стало еще интереснее, кого вы имеете в виду? Оломейцев, что ли?
  - Сева, да скажи ты, сколько можно мучить человека? Тем более, уже начал, - с облегчением рассмеялась Лия Александровна. Ее немного блеклое лицо - русые вьющиеся волосы, серые глаза, бледные узкие губы - сейчас будто осветилось улыбкой, улыбка у нее была хорошая. - Знаете, он ведь никому не рассказывает про него. Вы, наверное, его своим Пифагором проняли.
  'Опять сплошные намеки!' - устало откинулся в подушки Крапивин.
  - А вот это лишнее, Лия Александровна! - буркнул Митяев, муми тролль в его лице недовольно уставился перед собой в пол.
  Тут раздался неожиданный звук - замок в двери щелкнул. С одной стороны, что тут такого - замок в двери щелкнул. Но в дверь никто не стучал, к двери никто не подходил. А он взял и щелкнул. Даже не знаешь, что делать и что думать. Крапивин на автомате, во всей этой какой-то странной тревожной обстановке чуть не сиганул к двери, чтобы закрыть замок. Дёрнулся... И опять сдержался. Потому что никто не тронулся с места.
  Только все будто вытянулись в направлении двери - взглядами, носами, лицами. Леся сдавленно вякнула. Лия Александровна как-то обреченно кивнула. Митяев изменился в лице и сказал:
  - Та-ак.
  Он явно занервничал еще больше, но строго взглянул на Лесю. Та заметно подсобралась.
  Дверь открылась.
  Вполз робот-полицейский.
  И принялся гнусить механическим голосом на языках, видимо обнаруженных зарегистрированными в Галаге. Где-то почти в конце всей этой мешанины звуков прозвучало:
  - Полиция. Временное неудобство.
  Полицейских нечасто можно увидеть в Галаге. Обычно они стоят где-нибудь в углу, сложенные друг на друга, компактные, одинаковые, плоские шестигранники, вытянутые в длину и с множеством потайных манипуляторов, все эти гибкие щупальца обнаруживались как-то по ситуации. Однажды на глазах Крапивина перевернулся вездеход. Неуклюжие машинки, чего уж там, а в этих узких переходах им приходилось особенно нелегко.
  Тогда один такой вот робот легко перехватил восемью своими щупальцами машину, вскинул на горбушку и десантировался в техблок. Другой крутанулся вокруг себя в толпе зевак - партия геологов остановилась в тот раз транзитом на Медее - взглядом обвел, будто зафиксировал, просканировал. И уполз следом за своим напарником. потом рассказали, что через некоторое время в жилой блок к одному из геологов явился робот и унес и его. Говорили, что тот геолог вовремя не свернул с дороги, и вездеходу пришлось выруливать, из-за чего он и перевернулся...
  Теперь вот также 'обводил взглядом' и этот непрошенный гость.
  Крапивин сел на диване, опять накатило жуткое ощущение тревоги. Тот, в ящике, тоже почуял полицейского?
  Митяев, обернувшись к роботу, сказал отчетливо и так, как если бы говорил уже много-много раз:
  - Вы вторгаетесь в личное пространство жителей планеты Земля.
  Робот повторил монотонным машинным голосом:
  - Временное неудобство.
  - Да что вам надо? Что вы все сюда ходите?! - не вытерпела Лия Александровна, в ее голосе тоже явно звучала усталость.
  Это всё точно происходило не первый раз.
  - Временное неудобство, - гнусил робот, продолжая стоять на одном месте.
  Крапивин сидел в своих пледах, его бил озноб, а он старался выбросить из головы всё-всё. Кто их знает, этих роботов, может, он мысли читает! И разулыбался. Сам с собой. Как идиот. Потому что, когда получилось не думать ни о чем, выплыла Ксю. Во весь экран, то есть во всю картинку, которая только умещалась в голове Крапивина. Ксю лежала на нем, вытянувшись и закрыв глаза. Она тогда слушала его, слушала и уснула... Было пять утра. Рассвет на Земле. Осень. За окном холодно, а дома тепло. Ему тогда было жарко, мешали пушистые волосы Ксю, чесался нос, у него затекла рука, но он не хотел шевелиться. Ксю проснулась сама - решила улечься поудобнее, свернулась калачиком, - и скатилась...
  - Временное неудобство, - повторил робот, почему-то вытянув свое тупое овальное туловище в сторону Крапивина.
  И дал задний ход. А может, у них и не было заднего хода. Только вот скажи кто теперь, что эти железяки не читают мысли, Крапивин ни за что бы не поверил.
  Дверь медленно закрылась.
  - Надоели, - сказал Митяев.
  - И говорить что-то, и возмущаться бесполезно, - пожала плечами Лия Александровна.
  Леся молчала. Она сидела в пол оборота, и, казалось, вообще не слышала, что говорят. Крапивин откинулся на подушки и закрыл глаза. Тревога странная, давящая росла. Все ходят кругами, ничего не понятно.
  Ждут...
  Но если эти твари железные умеют слышать мысли, то, получается, это про них Леся маячила, что кто-то подслушивает. За дверью!
  Митяев вдруг встрепенулся, схватился за пистолетик и опять измерил Крапивину температуру. Успокоился, но как-то хитро успокоился, будто затеял что-то. Крапивин насторожился, чуя подвох.
  - У нас есть время, потому что жар спал, - объявил Всеволод Кириллович. - Вставайте, пойдемте со мной, я вам кое-кого покажу. Надевайте ваш крутой комбез. Наслышан кстати, хорошая штука, лёгкая, самое главное. У нас тут приходится иметь две вещи на всякий случай, хотя лишний раз за борт никто нос не высовывает, конечно! Но комбез на особо низкие температуры нужен, у вас же два в одном, что называется.
  Он еще что-то говорил, одевался, и вот уже выскочил за дверь. Крапивин озадаченно пытался не отставать, оглядывался. Там ведь это существо! В ящике! Почему никто о нем не вспоминал?
  Митяев как ужаленный уже помчался по дороге, а Леся и Лия Александровна очень радостно помогали Крапивину быстрее застегнуть комбез и выпихивали за дверь.
  'Да они выпроваживают меня. Наверняка, чтобы вытащить из ящика оломейца, при мне... боятся? Невероятно... Почему? Да не доверяют они тебе, что тут непонятного. Ну зачем, зачем мне куда-то идти, все болит...'
  Он вышел на дорогу, дверь за ним закрылась тут же. Воздух был холодный, тяжелый и пах какой-то жёсткой химией.
  - Всеволод Кириллович, простите великодушно! Не хочу я никуда идти! - завопил Крапивин из последних сил и тяжело, даже с какими-то всхлипами, закашлялся.
  Митяев остановился. Вернулся к нему. Виновато прижал руку к груди. Вытащил из-за пазухи какой-то баллончик. Навел на Крапивина:
  - Это то, что помогает мне, иногда прихватывает, знаете ли, - он деловито прыснул сладковатым аэрозолем. И стал объяснять: - Вдохните, этого достаточно. Простите, что слишком быстро иду. Забыл, что вам скорее всего здесь станет хуже. Тут обрабатывают всегда черт знает чем! Но мы скоро придем.
  - Да не хочу я никуда идти! Пойду к себе, вы меня извините. Мне очень интересно, кто у вас прирученный, и, наверное, буду сегодня все время об этом думать, но идти сил нет, - просипел Крапивин.
  Они теперь топтались на одном месте. Крапивин не решался уйти из-за неловкости, что бросает Митяева, Митяев - тоже из-за неловкости, из-за того, что вынужден был сорвать больного человека из постели, но иначе не мог, он должен был увести незнакомого человека из дома, должен.
  "Крапивин конечно выглядит человеком, которому можно доверять, но всё-таки как страшно довериться тому, кого знаешь лишь пару-тройку часов", - думал он и искал слова. Ему было очень жаль этого парня, но он ничего не мог объяснить. Ничего! И только то, что он хотел показать, могло его извинить. Ему это пришло в голову вдруг, там, на диване, он так на это понадеялся и поэтому спешил, и вот Крапивин отказывается и значит, нет ему прощения, всё зря.
  - Дракон, белый дракон, - расстроенно развел руками Митяев. - Хотел развлечь вас.
  - Ничего себе, - опешил Крапивин, даже вылетела из головы злость, что от него пытаются избавиться, что ему не доверяют.
  'А почему тебе должны доверять, первый раз видят', - твердил он себе.
  - Да. И он так вырос, - улыбнулся смущенно Всеволод Кириллович и уставился на Крапивина своими грустными близко посаженными мумитроллиевыми глазами.
  Крапивин рассмеялся, закашлялся, замахал руками. Ну разве можно злиться на этого Митяева!
  - Пойдемте отсюда... здесь дышать нечем, - еле выговорил он. - Пойдемте к вашему дракону, я теперь измучаюсь и не усну, пока не увижу. Они и правда слепы?
  - Ну да, абсолютно, глаз нет, - обрадованно взметнулся Митяев и заторопился. - Но ориентируется прекрасно, меня и девочек моих знает. Злой гад, конечно, опять с чего бы ему быть добрым, его вытащили из привычной среды.
  Они опять пошагали по дороге.
  - Но как?! - прохрипел Крапивин.
  - Он попал однажды в захват дрона, бравшего пробу мха. Маленький еще был. Я и не знал, что они так вырастают. Да, по-моему, и никто не знал. Интересует ли что-то Оломею, кроме себя самой?! Похоже, взрослые драконы не выходят в этом месте на поверхность. Что и невозможно при таких размерах. Но это не отменяет возможность других обиталищ, здесь могут быть подземные озера. Конечно, о привычной нам воде речи не идет.
  Они шли по улице, иногда перестраиваясь на ходу и идя друг за другом. Мимо ползли вездеходы. Митяев тогда оборачивался и рассказывал, рассказывал.
  - Даже не представляю его большим, - рассуждал Крапивин, - я ведь их видел только в рекламе Медеи. Думал, что они вроде нашего дракона Ольма. Из сказок.
  Вдруг Митяев остановился, крутанулся, уставился на Крапивина округлившимися глазами. Прижал ладони к ушам. Выкрикнул непонятное:
  - Не успели! Там... что-то происходит...
  И сорвался бежать в обратную сторону!
  Крапивин, ничего не понимая, сорвался за ним. Опять закашлялся, но понял, что после аэрозоля дышит легче.
  Митяев бежал как-то исступленно, явно в первый раз за долгое время, оступался, опять бежал.
  Крапивин догнал его, побежал рядом.
  - Что? Что случилось?! - крикнул он, видя в профиль растерянное лицо человека, который только что был почти счастлив.
  Митяев сказал шепотом, Крапивин едва успел разобрать:
  - На меня вышла Лисоюш. Сказала одно слово 'Возвращаться'...
  Как могла выйти на него эта самая Лисоюш, кто это такая? Мысли прыгали с одного на другое. Крапивин вдруг оборвал самого себя:
  'Как-как, заладил, мысленно, вот как! Лисоюш, значит. Значит, там в ящике женщина. Такое горе у нее может означать что? Что она потеряла того, второго... Пусть это всё и притянуто за уши, но зато всё объясняет хотя бы для меня!'
  Теперь они бежали вместе, рядом. Но было недалеко. И они вскоре стояли перед дверью в жилой блок Митяевых.
  Двери были закрыты. На дороге никого. И дома у Митяевых никого не оказалось. Даже ящик был пуст.
  
  О новогодних елках и счастье
  
  Митяев медленно расстегнул молнию комбеза, застегнул, опять расстегнул. Ошарашенно прошел по комнате, постоял, вытянув шею, возле открытого ноутбука Леи Александровны. Вся полноватая фигура Всеволода Кирилловича напоминала вопросительный знак.
  Вернулся и остановился напротив Крапивина. Крапивин поразился его странному выражению лица. Отрешенный взгляд, приподнятые брови, закинутые за спину руки, вот он качнулся с носков на пятки и обратно. Закусил губу и уставился ошалело-мечтательно в лоб Крапивину. Как если бы пытался изобразить что?! Что они вот сейчас шли по дороге, говорили, он вдруг обеспокоился-переполошился странным сообщением, пришедшим будто бы ему в ухо, бежал как сумасшедший... А теперь - ну и что, все это ерунда, он ошибся и дома все хорошо, все хорошо и ничего не произошло... Митяев усиленно пытался сделать вид, что ничего особенного не произошло, его жена и дочь не исчезли. И пытался скрыть следы ужасного беспокойства. Все-таки это было заметно.
  - Вы идите, идите к себе, Данил, - сказал Митяев очень отчетливо и даже радушно. - Вы ведь говорили, что сняли в Галаге номер.
  Крапивин посмотрел устало на Митяева. Почему-то было ясно, что говорить о произошедшем нельзя, чтобы не навредить, не навредить чему?! Но казалось, что говорить нужно. С силой потер ладонями лицо, выдохнул и сказал самое глупое, что пришло в голову.
  - Опять знобит. Все-таки здорово простыл, дурацкая выходка с отключением тепла, - заключил он.
  В тесном коридорчике было уже душно. Они с Митяевым стояли друг против друга, нос к носу, в полной экипировке, положенной в этой жизни под куполом, когда за бортом купола все минус сто пятьдесят градусов. Морды красные, глаза злые, один не может рассказать, что происходит, другой не может оставить его, потому что боится, что случится непонятное, что потеряет из виду и его, как только что - Лесю и Лию Александровну. Но одна идея вдруг пришла в голову, и Крапивин теперь сосредоточился на ней:
  - Честно говоря, думал, вы поможете мне достать Пифагора, что мы его отыщем и поднимем. И я увижу вашу стаю дронов. Покажите мне ее. Я ведь через несколько часов улечу. Что вам жалко что ли?
  'Ну в самом деле, - думал Крапивин, уставившись на то ли растерянное, то ли злое лицо Митяева, - если, как он пытается сейчас сделать вид, что с его девчонками все хорошо, или просто хотя бы ничего особенного не произошло, тогда ведь ничего не стоит показать мне эти дроны. Где они у него хранятся? Может, за куполом? Это было бы кстати...может, там получится поговорить?'
  - Только не сейчас, - выпалил Всеволод Кириллович, выставив ладони вперед, будто отгораживаясь от надоедливого гостя. - Нет, я обязательно займусь этим. Потом. Да, вам пора уезжать, и вы так больны. Простите меня, ради бога. Ступайте к себе, ступайте.
  Митяев раздраженно и извинительно одновременно взмахнул руками и вдруг принялся боком и неловко наступать. Было очень похоже, что этот гостеприимный человек таки выпроваживал гостя.
  В полутемном жилом блоке еле слышно пыхтели набирающие обороты обогреватели, капала вода из носика бойлера в чайное блюдце. Комната с перегородками была пуста, люди, копошившиеся в ней буквально пять-десять минут назад будто испарились. Ну не спрятались же они и не притаились?! Эта мысль не оставляла и Митяева, и Крапивина, и они то и дело окидывали комнату быстрым взглядом.
  - Да что вы в самом деле? - пробормотал Крапивин, стараясь неприметным маневром обойти Митяева и увильнуть от выпроваживания за дверь.
  Задел выступающий угол какого-то прибора, пробормотал:
  - Извините.
  Опять увильнул от протиснувшегося между прибором и ним Митяева. Ему навязчиво казалось, что уходить нельзя, пожалеет он, если уйдет.
  И продолжал толочься на маленьком пятачке коридора. Он сейчас себе напоминал простуженного детектива с красным носом из старого-старого фильма. Детектив кашляет и ничего не говорит. Но это лишь кажется. Вот-вот он родит замечательную идею.
  Крапивин усмехнулся. Он и правда лихорадочно пытался придумать, как выйти из странного положения. Память. Почему-то казалось, что всё дело в ней. Ведь радушное гостеприимство хозяев улетучилось после прихода этой Лисоюш. И на душе поселилась необъяснимая тревога.
  Не выходило из головы, как Леся рассказывала, что эти двое оломейцев очень стары, они беглецы, они не хотят терять память. А Оломея ищет своих беглецов. Что она делает с ними? Лишает вредной для нее памяти? Пусть будут все счастливы - известный слоган с рекламы Оломеи. Все-все, и никто отсюда не уйдет несчастливым?
  - Вы меня извините, Всеволод Кириллович, - опять нерешительно пошел в наступление Крапивин. Он говорил тихо, как, представлял он себе, говорят с буйным больным. Он боялся спугнуть молчание Митяева, который опять ушел в себя, взгляд его, казалось, бесцельно перебегал с дивана на стол, со стола на свой стол, к выдвинутому ящику, где совсем недавно скрывалась гостья, и который теперь был пуст. - Без вас ведь мне Пифагора не вытащить. Да, мне уже через несколько часов надо отбыть. Где эти дроны? Наверное, с драконом где-нибудь рядом, покажите! Девчонок ваших все равно нет. Куда они так быстро сбежали?..
  Крапивин говорил и говорил, тихо и быстро, и Митяев сначала не успевал вставить и слово, или не хотел, а тут вклинился, деловито и очень сухо сообщил:
  - У Леи Александровны смена началась, она на маяке. Леся работает в лаборатории.
  Крапивин пропустил мимо ушей сказанное, почему-то не верилось в это сказанное, он смотрел на Митяева в ожидании. Клюнет тот на его хитроумную речь или нет?
  Но Всеволод Кириллович в своем странном забытьи опять лишь покачнулся с носков на пятки, с пяток на носки. Он уставился куда-то в мягкую пористую стену жилого блока и молчал! Он просто ждал.
  - Ждете, - укоризненно проговорил Крапивин, - ждёте, когда уйдет этот назойливый гость Крапивин. Да и ладно, будь по-вашему!
  В глазах Митяева при этих словах мелькнуло что-то. Но Крапивин, перхающий как старик, злой и потный в своем крутом комбезе, уже пошел на разворот в узком коридоре.
  - Подождите, - еле слышно выдохнул Митяев. И добавил, возвысив голос: - Хорошо, пойдемте. Обычные дроны, дались они вам.
  Они оделись. Застегнувшись на все молнии, клипсы и зажимы, толкаясь и пихаясь локтями, стукнувшись лбами, когда принялись надевать шлемы и поворачиваться к выходу. Задвинули дверь, заблокировали. И опять пошли по улице. Теперь они маршировали молча, цепочкой, петляя по улице и прилегающим переходам. Пришли в шлюзовую, взяли вездеход. Крапивин даже боялся думать, что, кажется, все идет по плану.
  Когда вместе с клубами пара вырвались из шлюза, поехали по дороге, Митяев первый раз за всю дорогу сказал:
  - Здесь недалеко.
  Крапивин кивнул и ничего не сказал, да и что говорить, тревожно было на душе так, что зубы сводило. Чужая планета, чужие обычаи, обычаи то ли древние, то ли слишком из будущего, но стылые какие-то, бездушные. Ведь если всё так, как придумал себе он, то сразу и не поймешь, что делать. На все твои возмущения на вмешательство здесь следовала фраза: 'Временные неудобства', но раньше Крапивин и не был особенно возмущен - так, бытовые мелочи. А теперь казалось, что оказался в вакууме. Звенело в ушах от возмущения и пустоты вокруг. И даже Митяев, выходит, был частью этой звенящей пустоты.
  Свернули с дороги, по которой всего несколько часов назад ехали они с Лесей. Тогда они переживали, что потеряли Пифагора, теперь нет и самой Леси.
  Дорога здесь едва угадывалась. Бесконечное ковыляние туши вездехода по камням между валунами сменялось вдруг жутким боковым скольжением по гладкой плите. Но Митяев молчал, и думалось, что это скольжение ему привычно. Сколько раз вот так этот человек отправлялся за купол, по еле угадываемой тропе роботов-великанов, скользил и ехал, там, где огромный снежный робот, наверное, просто перешагивал на раз выперший на поверхность кусок породы.
  За рыжеватой сопкой слева торчал огромный белый робот. Виден он был по пояс. Эти белоснежные гиганты на Крапивина всегда действовали как-то умиротворяюще, казалось, что гиганты должны быть добрыми. 'Может ли быть добрым робот? Почему нет, если добрый у него хозяин?' - думал сонно Крапивин. Качка вездехода усыпляла, застывшие окрестности Медеи с работающими машинами казались фильмом, прокручиваемым в рекламной полосе.
  Крапивин вдруг проснулся и посмотрел внимательно на Митяева. Потому что тот свернул прямиком к роботу. Всякие фантазии на тему добрых роботов размерами с обычную Годзиллу сразу вылетели из головы.
  Митяев заметил, что пассажир встрепенулся и готов давить на все тормоза и педали, и сказал:
  - Не бойтесь. Оломея держит в роботах спасательное оборудование, они и отправятся на помощь, если что. Так вот, когда я обратился за тем, чтобы мне выделили помещение, можно необогреваемое и без соответствующей дыхательной среды, указал свои дроны в качестве причины, мне было отведено пространство в этом вот объекте под названием Блюм. Я его отличаю от других погнутой бочиной справа. Видите, сейчас он повернулся, видите?
  Робот деловито поднял свой шестигранник над сопкой, повернулся с валуном в манипуляторах, стал виден ободранный белый корпус с заплатой.
  - Что они тут делают?
  - Под столбы для эстакады место расчищают, - сказал Митяев, обернувшись, видно было, что мыслями он не здесь. Но попытался даже как-то вымученно улыбнуться: - Здесь будет красиво. В промышленном шлюзе, где иногда появляются промышленные роботы и техника, висит план строительства. Воздушная постройка, белая, летящая такая. Фантастика. А всего лишь эстакада до рудника. Но красота - для туристов. А так - накроют куполом, будет небольшая промзона - рабочий поселок плюс спуск в шахту. У них много таких разработок вне родной планеты, климат Оломеи они берегут, нанимают разумный люд со всей Галактики, ну а по сути - своих ископаемых на Оломее не осталось и свой народ не способен теперь уже к серьезным физическим нагрузкам. Хотя раньше был очень воинственный народец, в генетике своей здорово поковырялись, произошел какой-то сбой, но появились телепатия и прочая муть. Теперь пытаются забыть, стыдно. Сами ведь измельчали в итоге, раньше крепче были. Они же и ту планету уничтожили, создателей Пифагоров...
  Крапивин молчал, не шелохнувшись, слушал. Собеседник вдруг заговорил. Заговорил самым обычным образом, как если бы вопросы копились, а он их просто откладывал до лучших времен. Даже голос показался другим, до этого он будто играл одну из ролей, гостеприимного хозяина. Сейчас его такие мумитроллиевые близко посаженные глаза вдруг стали цепкими и строгими. Проглядывали в них даже занудство и некоторое 'палец в рот не клади, оттяпаю'... 'Ну хорошо, хорошо, скрупулезность и умение отстаивать свою точку зрения', - поправил себя не без ехидства Крапивин, честно говоря, такая перемена в добродушном и немного нелепом Митяеве его разочаровала, он морщился и пытался сосредоточиться на том, что Митяев говорил, к тому же людей деревьев ему было жаль. Откуда Митяев знал, что Оломея погубила их?
  - Здесь не должны услышать, - посмотрел в глаза Крапивину Митяев. Тот медленно кивнул. Мол, понял, что тут непонятного. - У них везде уши. Просто везде. Я даже не знаю, не делаю ли глупость, рассказывая сейчас все это вам. Не потому что будет хуже мне или Ли, или Лесе, будет хуже еще и вам. Вы попадаете тогда в зону их интереса. С одной стороны, это будет помощь во всем, но при этом произойдет и включение в их систему понятий без вашего на то согласия. Но ваше несогласие лишь ваше временное неудобство, и вы тоже со временем будете счастливы.
  Крапивин вдруг понял, что даже сейчас Митяев не все говорил открытым текстом.
  - Так что же они...? - сказал он и замолчал.
  Митяев посмотрел на него и ничего не сказал. Крапивин выпалил:
  - Вы хотите сказать, что они всем поправляют память?
  - Да.
  - То есть... и вы... и вам?..
  - Кажется, да.
  - Почему 'кажется'?!
  На что Митяев вдруг рявкнул:
  - А откуда я могу знать?! Он просто разговаривает с тобой, и... всё.
  - Что 'всё'?
  Митяев пожал плечами.
  - Ничего особенного.
  Крапивин замолчал. Он ошалело смотрел перед собой в иллюминатор. Ничего особенного.
  - Кто разговаривает? Кто с кем разговаривает, после чего становится вот это самое 'ничего особенного'? - спросил он, понимая, что формулирует вопрос так глупо, как давно не формулировал. И неуверенно рассмеялся: - Кажется, я уже двух слов связать не в силах. Устал как черт. И кажется, поднялась температура.
  Всеволод Кириллович всполошился и опять стал похож на прежнего заботливого и суетливого Митяева. Он воскликнул:
  - Я забыл дома термометр! Надо возвращаться, к тому же наше время истекает!
  - Подождите, Всеволод Кириллович! Я ведь только стал хоть что-то понимать, а самое главное так и не понял. Что с Лесей и Лией Александровной?!
  Всеволод Кириллович нахмурился. Кивнул.
  - Всё к этому шло давно. Лисоюш в последнее время зачастила к Ли. Они то смеялись, то вместе плакали над ее историей. Там так все запутано, рассказывать долго. Думаю, я на очереди такого вот исправления памяти, поэтому не удивляйтесь, если через некоторое время вдруг в разговоре обнаружатся странности. Вообще, по-хорошему за то, что я вообще успел задуматься об этом, мне надо благодарить ваше появление, то, что вы в ту самую минуту, когда могли появиться всякие разные... э-э... службы, сумели меня вытащить оттуда. Я ведь увидел знак, оставленный Ли, пока мы были с вами у нас дома. Увидел. Всё-таки это уже не в первый раз, а нам казалось, что мы до сих пор чудесным образом сумели избежать их вмешательства. А похоже нет.
  Крапивин растерянно слушал, пытался не прерывать Митяева, хоть разговор в который уже раз становился больше похожим на точка-тире-точка-тире. Всеволод Кириллович при том, что говорил загадками, все время делал запрос на небольшой панельке связи. Бросит Крапивину пару фраз, с тревогой спохватится и пальцами пробежит по сенсорному экрану, ткнет на отправку сообщения... и так уже несколько раз...
  Вдруг экран видеосвязи осветился. В круге появился коридор жилого блока Митяевых, и возникло уставшее лицо Лии Александровны.
  - Сева, ты где бродишь, у себя в голубятне или на маяке? - с улыбкой спросила она. - Мне пришлось сходить в космопорт, помочь встретить транзитников с Земли, сказали, что-то передать надо будет, но никто так и не прилетел. Устали с Лесей, замерзли, ждем тебя.
  Всеволод Кириллович при звуке ее голоса, а потом и при появлении ее самой, замер с поднятыми руками, готовыми к следующему запросу, всклокоченный и измотанный происходящим и ожиданием, как пианист за партитурой. Но сказал очень ровным голосом:
  - Ли, я тут задержусь, покажу Данилу свои дроны.
  - Какому Данилу? - спросила Лия Александровна, скользнув взглядом по нутру вездехода и не увидев в сумраке машины Крапивина. Лия Александровна наморщила лоб, рассмеялась и помотала головой: - Всё-таки кто-то проездом прибыл?
  - Ну да. Я тебе говорил, что заказал музыку ветра, так вот парень привез, я его встретил. Разговор зашел о моей стае...
  - Ладно-ладно, ты о них можешь говорить часами, Сева, возвращайся, а то бери своего гостя и приводи пить чай.
  - Папа, а где музыка ветра? - сунулось в экран лицо Леси. Леся улыбнулась, разглядев-таки Крапивина: - Здравствуйте!
  - Здравствуйте, - сказал Крапивин, растерянно кивнул... и больше ничего не сказал, поняв, что его просто не узнали.
  - Посылка в прихожей, не спеши распаковывать, вместе откроем, оторвешь что-нибудь! - забеспокоился Всеволод Кириллович.
  - Папа, все будет хорошо! - сказала Леся совершенно счастливым голосом и ушла из экрана.
  Экран погас. Стало еще темнее. Крапивин и Митяев сидели молча. Стылые сумерки надвигались на Медею. Туман окутывал сопки. Белый великан светился огнями как новогодняя елка.
  - Леся очень любит музыку ветра, повесит ее около своего стола и будет время от времени прикасаться, чтобы слушать и слушать. Заказал ей на день рождения, - Всеволод Кириллович улыбнулся устало и забеспокоился: - Скоро стемнеет, а я вам так и не показал свою стаю. Сейчас выпущу. Смотрите на робота.
  Крапивин и так смотрел на него. Красиво потому что. Светящийся холодным белым светом великан медленно крутился вокруг своей оси. Брал валун огромными клешнями и перекладывал на другой край долины, уже погрузившейся в темноту. Ночи и дни на Медее длинные, по три земных дня. Но роботу нет до этого дела, он крутился и крутился. Переходил гигантскими шагами на следующее место и работал, работал. Говорят, они даже бегают. Трудно представить...
  Крапивин от изумления выпрямился на сидении.
  У робота распахнулся люк в небольшой камере на одном из манипуляторов. Из люка вылетели птицы. И усмехнулся. Промышленные и поисковые дроны конечно с птицами трудно спутать. Но две машины были хороши и напоминали гигантских заблудившихся в ночи и планетах стрижей.
  Митяев управлял ими с планшета.
  - Это не все, - с видимым удовольствием сказал он. И тихо засмеялся: - Ну да чтобы представить, что у меня за стая, думаю, вам хватит. По кругу дадут и назад. Ночь уже.
  Лицо у Митяева было счастливое. Крапивин на него смотрел и тоже улыбался. И опять поворачивался к иллюминатору. Робот подсвечивал клубы тумана. Вот он остановился. Дроны влетели по одному в люк. Шли они на разной высоте, на посадку снижались будто по расписанию. Митяев поглядывал то на них, то на планшет, что-то вводил, опять смотрел на дроны...
  
  Неизменяемое
  
  Митяев тихо чертыхнулся. Последний, самый маленький дрон - крестообразный, шустрый, - каким-то непостижимым образом вот уже третий раз промазывал мимо люка. Движения его были как у куклы на веревочках, которая пытается быть самостоятельной.
  Всеволод Кириллович принялся что-то бормотать в наушнике и выбираться из вездехода. Повернулся к Крапивину:
  - Оденьтесь. Я его заберу и назад.
  Крапивин кивнул, он упаковался в шлем и уже пристегнул перчатки. Люк открылся, закрылся.
  Видно было, как похожая на серую гусеницу фигура побрела по каменистой россыпи. Добралась до застывшего неподвижно великана-робота.
  Вот Митяев потоптался, уставившись на светящуюся туманным облачком панельку пульта, вскинул руку и стал махать пультом в направлении квадрокоптера. Тот кружил по маленькой заданной ему траектории ожидания напротив тупого рыла строительного робота. Робот заливал все вокруг мертвенным туманным светом.
  Квадрокоптер послушался не сразу. Он лихо дёрнулся в темноту, долго не появлялся. Митяев отчаянно махал пультом в его направлении. Наконец дрон вырвался опять в пятно света, но уже гораздо ниже. Вот он спикировал чуть ли не на голову Митяеву, который шарахнулся в сторону, а дрон завис неподвижно. Наконец Митяев ухватил его, пошел к вездеходу, что-то шаря на задней панели устройства, видимо, пытаясь отключить. Но такая тонкая работа похоже не под силу рукам в огромных перчатках.
  Всеволод Кириллович забрался в вездеход, забросил квадрокоптер на заднее сидение. И затих, сложив руки на животе. Сквозь пластик шлема видно было, что он закрыл глаза.
  - Проклятый холод, - раздалось в наушниках.
  - Уезжайте отсюда, забирайте девчонок и уезжайте, - сказал Крапивин.
  Митяев повернул голову.
  - Сколько раз уже решал уехать, даже начинали собираться, - сказал он.
  - Почему же не уехали?
  - Разное... - ответил Всеволод Кириллович и стал разворачивать вездеход, спохватился, что-то нажал на планшете. Робот-великан закрыл люк на своей правой конечности и двинулся дальше по склону. Митяев говорил: - В прошлый раз Грымз прогрыз перегородку и выбрался на улицу. Его хотели отправить на уничтожение, как опасный элемент. Пришлось ходить с пикетами и писать плакаты в космопорте, устраивать видеоконференции в нескольких научных сообществах о вымирающей популяции редких существ. Оломея в этих случаях поступает всегда одинаково. Канселит. Объявляет ответственность вашей и канселит все, связанное с этим вопросом. Таким образом, все, кто не хочет обострения межпланетных отношений из-за каких-то безглазых существ, канселит тебя тоже. Мы с Грымзом оказались в вакууме. Что нас вполне устраивает. Но ни вывезти отсюда его я не могу, ни организовать ему помощь здесь в свое отсутствие, если таки уедем.
  - А почему Грымз-то? - улыбнулся Крапивин. Кашель стих, и теперь хотелось спать.
  - Не знаю. Кажется, он мужского пола, - рассмеялся Митяев, - а мы сначала решили, что это девочка, и из-за злющего характера назвали ее Грымзой. Известная Оломее информация по этим существам для нас закрыта. А теперь, когда увидел знак от Ли, который видел уже однажды и не придал ему значения, подумал, что мы просто забываем... и топчемся на одном месте. Забываем, что возник вопрос, что надо бы поискать информацию... Странное ощущение.
  - А что за знак, не скажете?
  - Восклицательный знак, только и всего.
  - Сколько раз вы его видели?
  - Сегодня второй. Первый раз показалось случайностью. Да и сейчас...
  Крапивин долго молчал. Уже показалась Галага, из транспортного шлюза выехал робот, поехал по дороге по каким-то своим делам. Скрылся в тумане. Крапивин понял, что не знает, что и думать. И решился.
  - Знаете, а что, если вдруг, мы сейчас приедем в Галагу, а вас ждут. Ну эти... корректоры памяти. И что делать мне? Расскажите историю Лисоюш. Что они с мужем должны забыть? - выпалил Крапивин, обернувшись и посмотрев на Митяева. Тот еле виднелся в темноте в своем сером пухлом комбезе.
  Митяев в наушниках шумно выдохнул, что-то длинно и невнятно проговорил себе под нос, как если бы человек устал ходить зигзагами и петлять как заяц, и просто подумал: 'А пошло оно все, осточертело сил нет'.
  - Да как вы не понимаете, наивный вы человек, - выкрикнул как-то уже неуверенно Всеволод Кириллович, - они тогда и на вас обратят внимание, тогда и вам... и вас могут... исправить! Мы-то ладно. Мы давно решили, что все это ерунда, просто другая планета, другой мир и другой взгляд. И понимаете, какое-то все мелкое - эти исправления, исчезновения. Мышиная возня. Просто тут... ммм... частный случай, история Юшей, за них больно. Но вы... вы - другое дело, вы можете иначе взглянуть на все это.
  Крапивин уже не знал, как пробить эту стену витиеватостей и иносказаний, он опять хрипло закашлялся. Вспомнил, как Леся посоветовала ему дышать без шлема, откинул шлем, хрипло втянул холодный спертый воздух и сказал:
  - Рассказывайте, Всеволод Кириллович, у нас мало времени. Одна голова, ваша... А она ведь одна, девчонки ваши, они ведь уже не помнят ничего! Так вот, одна голова - хорошо, а две - лучше.
  Митяев засуетился, достал откуда-то свой аэрозоль. Прыснул. Воздух стал горько-сладким.
  - Ох, извините, вам ведь пора принимать лекарства, а они остались дома, здесь только аэрозоль. Дышите плачуще, вдох на раз, выдох на раз-два-три! Без глубокого выдоха и вдоха, не в затяг, - рассмеялся вдруг Митяев и опять стал похож на муми тролля, улыбающегося и грустного одновременно. - Сейчас будет легче.
  Крапивин тоже рассмеялся - осторожно, чтобы не вызвать новую волну кашля. Молча кивком поблагодарил. Вдыхал пары вонючего аэрозоля и, сжав зубы, перхал в кулак. Пытался дышать, как советовал ему Митяев. Откинулся на сиденье и уже не надеялся что-то услышать. Думал, что пора возвращаться.
  А Митяев вдруг сказал:
  - Роботы поднимают с того звездолета капсулы с генетическим материалом. Думаю, и Пифагор поднимет такую же. Капсулу я видел. Похожа на каплю. Гладкий цельный, без видимых швов и стыков, кусок того самого металла, которому ничего не делается. Сын Юшей - известный оломейский ученый, Кан Юш, биолог, он сумел...
  Крапивин что-то хотел сказать, но закашлялся. И затих, все-таки пытаясь изобразить нужное дыхание и ничего не пропустить. Понял, что, кажется, кашель отпускает.
  - ...сумел создать условия, и капсула открылась. Все-таки они очень много знали о той погибшей цивилизации, - Митяев говорил раздраженно и все быстрее. - В общем, Юши называют это существо 'Клюи', что на их языке означает что-то маленькое и нежное, очень близкое к нашему 'малыш'.
  Кашель немного стих, Крапивин повернулся в своем кресле в пол оборота и теперь не сводил глаз с Митяева. Лицо Всеволода Кирилловича смутно виднелось за толстым пластиком шлема. Он выглядел очень задумчивым и смертельно усталым. Словно, решившись рассказать, он сделал то, что должен, с одной стороны, и то, что себе не сможет простить. Видно было, что рассказывать он не хотел, страшно было навредить. И Юшам, и этому неожиданному существу по имени Клюи, и Крапивину, и кому-то еще.
  - Нам пора возвращаться, - проговорил Всеволод Кириллович как-то обреченно. И ровным голосом, будто одно было следствием другого, продолжил: - Сыну Юшей каким-то образом удается не лишиться памяти, когда на него воздействуют, поэтому его изгнали, его стараются забыть на родине, у них это формулируется как 'обладатель знаний, которые приносят боль окружающим'. А Юшей заставляют забыть о сыне. Юш младший постоянно переезжает с места на место. В прошлый раз он был здесь. И мы с Ли, когда увидели этот наш восклицательный знак, решили, что сама Лисоюш заставила нас забыть о том, что их сын на Медее. А потом подумали, что так лучше, ведь неизвестно, смогли бы мы не дать прочитать свои мысли и не выдали ли бы невольно?
  Всеволод Кириллович замолчал.
  И Крапивин молчал, задумчиво смотрел в боковое стекло на огромного белого робота-строителя, возившегося за сопкой вдалеке, уже давно закрывшего люк с дронами и продолжившего работу. Вот он опустился на свои восемь мощных лап. Шестигранник размером с целый стадион, покрутился на только что расчищенной площадке. Передние лапы соединились, перегруппировались в ковш. Наехали на сопку рядом. Силища неимоверная. Достать лежавший под землей звездолет похоже для Оломеи не такая уж великая проблема. Но не достают.
  Думалось о том, что это какая-то для него непостижимая жизнь. Жизнь с закрытыми глазами - вдруг будет больно. Как эти их безглазые драконы. И он бы, наверное, на месте Митяевых тоже не смог бы решить, что делать. Если бы его друзьям было бы легче жить без его воспоминаний, то и ну их, эти воспоминания. С другой стороны, воспоминания воспоминаниям рознь, и сына он бы ни за что не хотел бы забыть. И Юши тоже... А у него не было сына. Еще не было.
  Приехали в Галагу они уставшие и молчаливые. Однако, не сговариваясь, отправились к Грымзу.
  Всеволод Кириллович ехал и думал, что не может не показать дракона этому чудаку Крапивину. Ему Грымз точно понравится...
   А Крапивин видел, что они свернули куда-то в сторону от центральной улочки, и подумал, что было бы здорово, если Всеволод Кириллович успел бы показать ему Грымза. Ведь такая зверюга необычная, настоящий дракон...
  Добрались на самую дальнюю окраину Галаги. Здесь было холоднее, комбез на запястье показывал минус пятьдесят три по Цельсию. Митяев встал у двери ровненько, чтобы попасть в обзор видеонаблюдения, пробубнил, поясняя:
  - Вас система не пустит, на меня и на девчонок настроено.
  Крапивин заволновался, хоть за последние часы и столько всего случилось. Но все-таки за дверью дракон - пусть безглазый, но по имени Грымз, серьезный парень, в общем, должен быть.
  Дверь уползла вправо. Зажглись лампы, и от того, что увидел, перехватило дыхание. Крапивин засмеялся, закашлялся тяжело, согнулся почти пополам - уже болели все мышцы от кашля. На огромном булыгане посреди необъятного помещения, свернувшись вокруг каменного зуба спал белый дракон. Метров шесть в длину, метра два в обхвате, с двумя короткими передними лапами. Он был весь покрыт чешуями. 'Каждая с обычный круглый римский щит', - подумал Крапивин, вспомнив, как пытался в музее мысленно прихватить на плечо этот щит. А чешуи были будто стеклянные, полупрозрачные.
  Вытянутая безглазая морда с белесыми жесткими отростками на подбородке повернулась к двери. Зевнула. Хвост сильный толстый взвился в воздух и лег опять вокруг хозяина. Голова же была поднята, и морда по-прежнему вытянута к двери.
  - Дальше не пойдем, - тихо сказал Митяев, - без вас он бы уже подполз, а сейчас можно ждать чего угодно. Еще метнется. С него станется.
  - Замечательный, - улыбнулся Крапивин, замерев у самого входа. - Да, не пойдем, не надо его раздражать, я ведь только посмотреть хотел. С характером, значит, имеет право...
  Митяев ходил по вольеру, проверял кормушки с сушеным планктоном. Включил воду. Она зашумела, стекая по стене в небольшой канал, шедший по всему периметру помещения. Крапивин все это время кружил на коротком пятачке возле двери. Лишь раз попытался приблизиться, не сводя глаз с Грымза. Тот дернулся, волна движения прошла по хвосту, туловищу. Посыпались камни.
  - Тих, тих, Грым, ты такой замечательный, я не буду подходить, хотел Всеволоду Кирилловичу помочь... - рассмеялся Крапивин, возвращаясь на свой пятачок у двери. - Не буду...
  Гневная волна опять прошла по телу Грымза. Митяев подошел к нему, потрепал по шее. Дракон слепо вытянул морду, видно было, что он весь устремлен то ли в слух, то ли в ощущение тепла руки человека, ему приятно - хвост замер неподвижно.
  - Ну вот и все, вода сама отключится. Теперь можно идти. Хорошо вы его назвали - Грым, - Всеволод Кириллович уже был у дверей.
  Они вышли, и Крапивин еще раз оглянулся. Белое туловище плавно развернулось в воздухе стремительной лентой - Грым скользнул в узкий канал - раздался плеск.
  - Воду подбирали по пробам грунта, поднятым дронами со скал! Конечно, это вряд ли то, что ему привычно, но пока хотя бы нет никаких реакций, в первый раз он покрылся язвами. Чего стоило добиться, чтобы отдали мне это помещение. Оно пустовало. Здесь раньше размещался зимний сад или оранжерея, но она погибла в одну из аварий в энергоблоке. Так и не восстановили. Мы же не застали всю эту красоту. Увидели только рекламные картинки. Поскольку здесь было что-то вроде ботанического сада, то и коммуникации оказались уже все проведены. Да, отдали мне это помещение после появления нашего первого с Ли восклицательного знака. Будто попытались компенсировать...
  Всеволод Кириллович довез Крапивина до его жилого блока, они пожали друг другу руки. Митяев сказал, улыбнувшись:
  - Вы сразу не раздевайтесь, пусть дом прогреется. Лекарства я вам пришлю по доставке, как только вернусь домой. Отдохните. И приходите к нам. Я уйду на маяк, оттуда и попробуем достать вашего Пифагора. Сколько осталось до отлета?
  - Часов десять есть, - улыбнулся Крапивин.
  - Ну вот! Приходите...
  
  
  В блоке было холодно, темно и тихо. Крапивин сонно бродил по комнате. Зажегся свет на полу. Пошло тепло. Три ширмы, маленький иллюминатор-окно во внешний мир, тесный коридор. На полу стоял его собственный рюкзак, доставленный из космопорта. Ничего особенного - груз ехал в багаже, адрес для него был указан заранее.
  Доставка зажужжала, пикнула. Ворох лекарств и мешок с печеньем. Крапивин улыбнулся - печенье Лесино, но вспомнит ли Леся про него? Расскажет Митяев о нем? Или она увидит его и начнет припоминать? Как работает эта странная забывчивость? Митяев что-то говорил про телепатию. Просто гипноз? Забытое при гипнозе вроде как не припомнишь просто так. Но Крапивин почему-то никогда не верил в гипноз.
  Стало тепло. Даже жарко по здешним меркам. Но знобило. Крапивин завернулся в плед, так и перемещался по комнате от рюкзака к столу, от стола к доставке, заказал местную густую, вечно недосоленную похлебку с чешуйками, похожими и по вкусу, и по виду на картофельные чипсы. Согрел кипяток, заварил чай, выудив кучу пакетиков из рюкзака. Печенье Лесино оказалось мягким, не очень сладким. Не заметил, как слопал всё, выпил лекарства, подумал, что, кажется, перепутал и надо бы сначала выпить лекарства, а потом поесть...
  И уснул, просто провалился в сон. Во сне Ксю шла по аллее, усыпанной желтыми и красными листьями. Деревья голые, между ветвями проглядывало синее небо в хлопьях белых облаков. Ксю что-то говорила, он ее не слышал, потому что дед где-то далеко рассказывал про колокольчики хрустальные:
  - Нет, ни деревянные, ни глиняные, а хрустальные. Тронешь, и звук поплывет чистый, легкий...
  
  
  Через четыре часа Крапивин уже был на ногах. Чувствовал он себя гораздо лучше, хоть и накатывал приступами кашель. Вышел из своего жилого блока сразу с рюкзаком. Постоял, подумал, ничего не забыл ли. И пошел пешком до Митяевых. Митяевы жили на дальней улице, самой старой в Галаге. Домаршировал быстрым шагом за пятнадцать минут. Положил руку на дверь. Через мгновение дверь распахнулась.
  Леся была одна. Она посторонилась. Крапивин вошел, сел на краешек дивана, на котором он вчера провалялся пол дня. Огляделся. Ширмы, как и вчера, все раздвинуты, все три ноутбука работали, на потолке на фоне серой скалы блестел Пифагор аккумулятором фирмы Ксона.
  - Папа сказал, что обещал вам помочь вытащить вашего робота, - улыбнулась Леся. - Он скоро должен позвонить.
  Леся была в очень строгом комбезе с белым воротничком-стойкой. Он ей очень шел.
  - А у меня скоро урок, - говорила Леся. - Пятнадцать человек в классе, трое в колонии на Луне, восемь - на Марсе, четверо - на Земле...
  'Совсем меня не помнит, прямо как с чистого листа', - думал Крапивин и от нечего делать разглядывал корешки книг за мутными стеклами шкафов. Растерянно сказал:
  - Уютно у вас здесь. Сколько книг, здорово, ведь сейчас никто уже не держит книги.
  - Да, а папа еще иногда и дарит их своим друзьям. Мама ругает его, а он говорит, что должен же кто-то напоминать про книги, а друзья, на то они и друзья, чтобы простить его за эту глупость. Это уже стало традицией, - Леся рассмеялась и включила бойлер, разобрала небольшой уголок отцовского стола. - Сейчас будем пить чай.
  Крапивин смотрел, как она убирает в контейнер лекарства, которыми еще вчера лечили его.
  - Кто-то заболел? - спросил Крапивин, вскинув глаза на Лесю.
  - Папа постоянно пьет их, заработал на Медее астму, - ответила Леся.
  Крапивин понимающе кивнул, а говорить расхотелось. Он уже жалел, что пришел, только Пифагора хотелось забрать, и он продолжал сидеть. Висела странная тишина. Пили чай. Перебрасывались фразами. Подумалось вдруг, что и молчание это странное. Как если бы Митяев рассказал своим всё, как есть. И про то, что приходила Лисоюш, что при этом у них в доме был гость по фамилии Крапивин и это его лечили этой горой лекарств, как после исчезновения Ли и Леси появился их знак. Рассказал, наверное, и кто такой этот вдруг нарисовавшийся Крапивин. Может, Леся сейчас просто не хочет обсуждать всё, что произошло. Надоело? Или опять кому-то можно навредить? Или им все это кажется несущественным? Мелочь, мышиная возня, как выразился вчера Митяев?
  В дверь поскреблись. Иначе не скажешь. Дверь открылась. Такие уж эти двери на Медее. Если хозяин не ввел запрет, то она откроется.
  Вошла Лисоюш.
  Наверное, это была она. Леся подняла обе ладони. Вошедшее существо, кажется, улыбалось глазами. Большие, почти круглые, с огромным зрачком и бирюзовой радужкой, они смотрели сейчас на Крапивина. Существо пошло к нему, держась за стену тоненькой ручкой. Оно с ног до головы было упаковано в эластичное одеяние, мягкий капюшон обтягивал крупную голову. Цвет одеяния Крапивин так и не смог определить, он менялся. Вот шла сейчас Лисоюш мимо бежевого местного мягкого пластика стены, и одеяние ее было почти бежевое. Оторвалась от стены и пошла мимо ширмы в абстракциях цвета морской волны, и почти слилась с ними. Эта ширма... она очень шла к глазам Лисоюш.
  Оломейка подошла к Крапивину и приложила свою тоненькую руку к груди. Ладошкой. Она смотрела в глаза Крапивину и будто что-то хотела сказать. А может, и говорила, но он не слышал.
  'То ли рассказывает, то ли благодарит, то ли мозги чистит вот прямо сейчас, - думал Крапивин. Он не чувствовал ни тревоги как вчера, никакого другого воздействия, никакого вмешательства в себя. Ему было... странно, нездешне. Как еще это назвать? Другая жизнь, другой мир, другие законы - говорил Митяев вчера. - Так, наверное, бывает, когда узнаешь что-то невероятное, оно никак не укладывается в голове. Просто так есть'.
  Небольшой рот Лисоюш был неподвижен, кожу, кажется, бледную, почти серую, мягко оттеняло ее одеяние, которое сейчас стало песочного цвета, как плед, валявшийся на диване...
  Лисоюш ушла также как пришла. Леся лишь проводила ее, закрыла дверь.
  Крапивин по-прежнему сидел на краешке дивана, сцепил руки. Расцепил. Улыбнулся. Он почему-то был счастлив. Ему было хорошо. С этими людьми, которые просто делают свою работу, заботятся о безглазом драконе, попавшем к ним совсем маленьким. Можно ли такого сейчас отправить обратно в пещеру? Наверное, нет, погибнет.
  Затренькал вызов на компе Митяева.
  - Ну вот, папа освободился и готов поднимать вашего робота.
  - Отлично! - рассмеялся Крапивин, он смотрел на датчик на руке, времени до отправки его звездолета оставалось мало.
  Они уставились с Лесей в экран ноутбука, выводить изображение на стену уже не хотелось.
  Да и было не до этого. Потому что все оказалось не так просто, и Митяев сообщил про неудачные четыре попытки.
  - Но будем пробовать, смотрите сами! - крикнул он.
  Были видны серые камни, на фоне их мельтешил небольшой дрон, похожий на крупную божью коровку. Вот он раскрыл крылышки и принялся планировать в узком проходе. Прикрепился к скале. И опять заскользил вниз, уже на своей страховке. Поисковый дрон-спелеолог, ничего особенного, но тягловая сила его - двести пятьдесят килограмм, и это главное. Он отыскал - в пятый уже раз - Пифагора, зацепил, потащил... и упустил.
  Здорово конечно смотреть на работающую мощную машинку и надеяться. Однако Пифагор вновь и вновь срывался, ломаясь и корёжась всё больше.
  Наконец из наушников, валявшихся на столе, раздался победный вопль Митяева. Даже не вопль, сдавленный какой-то взмык. Леся и Крапивин тоже замерли и переглянулись. И опять уставились на экран. В когтях-захватах дрона мелькнуло серое туловище Пифагора...
  И опять долго ждали, когда придет Всеволод Кириллович. Опять пили чай, кофе, потом опять чай. С печеньем. Долго сидели молча, уткнувшись каждый в свой монитор. Успели как-то глупо поругаться и помириться.
  - Все такие Нострадамусы! - выпалила и спряталась за монитором Леся, когда Крапивин от скуки подсчитал сколько калорий в её печенье, и через сколько у него наступит ожирение, если он будет есть его каждый час.
  - Да вам любой скажет, что будет, если по стольку есть печенье! - лихо, не сбавляя оборотов, раздраженно парировал Крапивин.
  Добродушная обычно Леся промолчала и даже не выглянула из-за монитора.
  Крапивин вздохнул. Ну вот что нашло?
  - Кажется, я нахамил. Простите, пожалуйста.
  - Да ладно, - тихо ответила Леся.
  Они опять надолго замолчали.
  И вот Митяев наконец пришёл и принёс под мышкой большой куль из мягкого упаковочного материала для линз телескопа. С Митяевым пришла и Лия Александровна. Стали раздеваться и толкаться в тесной прихожей, рассказывать, как пытались незаметно пронести Пифагора, но полиция таки их остановила. Однако к Пифагорам уже давно все привыкли, потеряли интерес и их отпустили.
  Опять последовало церемонное знакомство с извинительными взглядами и витиеватыми речами. В конце концов все сдержанно рассмеялись.
  Было ощущение, что все не очень помнили, почему были знакомы, но знали точно, что знакомы были. Обсуждать это отчего-то казалось неловко, так уж сложилось, и вот в этом никто ничего не хотел менять. Установилось какое-то молчаливое соглашение. К тому же народ собрался сплошь любопытный и насмешливый, не терпелось хорошенько рассмотреть Пифагора! И не желая больше обсуждать неизменяемое, столпились вокруг него.
  Крапивин схватил в охапку куль, унёс к столу, развернул. Установил Пифагора, включил аккумулятор. И сказал:
  - Ну давай, мой хороший, ты хоть отзовись. Только отзовись! Я тебя деду отвезу, у деда руки золотые, будешь как новенький.
  Покорёжило Пифагора здорово. Оторвало руку, выбило глаз. Дёргалось что-то внутри, жужжало. Было плохо слышно.
  Вдруг за спиной раздался какой-то мелодичный перестук-перезвон.
  Крапивин внутренне очень тихо возмутился. Ну что опять?!
  Все обернулись.
  А Леся покрасневшая и довольная стояла, спрятавшись за какой-то конструкцией, держа в вытянутых перед собой руках. Качнула её. Звук повторился.
  'Да ладно... Это ведь музыка ветра', - подумал Крапивин.
  Точно она. Пятиярусная конструкция с глиняными колокольчиками. Сейчас музыка ветра молчала, потому что Леся, затаив дыхание, смотрела на Пифагора. Крапивин же боялся даже шелохнуться, чтобы не спугнуть.
  Митяев и Лия Александровна непонимающе переводили взгляд с Леси на Пифагора, потом на Крапивина.
  И когда вдруг раздался звук, Крапивин разулыбался.
  Мелодичный, тихий перестук вполне себе колокольчиков раздался неуверенно в тишине, застрял на мгновение, скрежетнул. И опять раздался, и опять скрежетнул. Всё-таки сумел повторил!
  - Вспомнила, что Пифагор с птицей говорил, папа рассказал. Это удивительно, - прошептала лихорадочно Леся. - Подумала, вдруг он на музыку ветра отзовётся.
  - Н-да, мороз по коже, - сказал Митяев. - Это ведь чёрт знает сколько прошло лет... столетий! Подождите-ка!
  Крапивин увидел, что Митяев пытается открыть дверцу на груди Пифагора.
  - Такой не было у предыдущих пифагоров! - азартно воскликнул Всеволод Кириллович.
  Он активно ковырнул дверцу, поискал глазами, видимо, что-нибудь острое. Крапивин чертыхнулся про себя - сейчас вырвет с потрохами, машинка-то древняя.
  - Подождите, Всеволод Кириллович! - рявкнул он, подошел, надавил на дверцу, чуть провернул ладонью вправо. Дверца открылась.
  В обычно пустой этой каморке что-то виднелось.
  - Что это? - пробормотал Крапивин, пытаясь разглядеть. Потянулся, чтобы вытащить на свет.
  - Будто контейнер, - предположил Митяев. И очнулся: - Не спешите! Надо зафиксировать находку. Такого я еще не видел у них... Хм... Ну не взорвется же... это?
  Он обвел всех глазами. Сомнение его длилось доли секунды. Он нетерпеливо выхватил откуда-то перчатки, натянул и извлек овальный плоский предмет - с детскую ладошку.
  Положил его на пластинку анализатора. Предмет походил на каплю.
  - Желтоватый, а пифагоры почти белые, - задумчиво протянула Лия Александровна, и, не отходя от своего рабочего компа, уже перетащила себе результаты анализа. - Золото, много.
  - Пифагор - нянька. Может, поэтому он оказался и живучее других, - сказал нерешительно Крапивин, стоя возле анализатора и вытянув шею, разглядывая предмет. Леся толклась здесь же. - Первым делом, как пришел в себя, он помаршировал в детское отделение. Конечно, это было детское, очень маленькие анабиозные капсулы. Там и остановился, заглох совсем.
  - Нянька, говоришь, - сказал Митяев.
  Крапивин опять взглянул на часы. Всё, надо просто хватать рюкзак, Пифагора, и бежать.
  - Мне, к сожалению, пора. Иначе... - развел руки Крапивин.
  Все спохватились, зашумели, задвигались.
  Крапивина стали собирать. Митяев упаковывал Пифагора, Лия Александровна собирала лекарства, Леся сунула в рюкзак печенье. Обнаруженный предмет, блестящую золотом каплю, Митяев поднял над головами Леси и Лии Александровны и крикнул, перекрывая тихий голос жены, рассказывавшей когда какое лекарство принимать:
  - С этим не выпустят, уже пытались! Не отдадут.
  Крапивин поморщился, посмотрев на ободранного Пифагора, уже почти скрывшегося в упаковочной пленке.
  - Добыча ведь его. Как он шел. Но ладно, да и домой нам надо. Домой!
  Было странное чувство, что почему-то надо добираться домой, остальное все потом, потом...
  В космопорте он оказался вовремя, будто оглохший от суеты, событий и странных мыслей. В оставшиеся минуты наскоро рассказал Лапину про операцию с дронами. Кэп потребовал обстоятельный отчёт... А дед сказал:
  - Вези своего пилигрима, подлатаем, или как ты его назвал?
  - Леммингом, но и пилигримом подойдёт, - рассмеялся Крапивин.
  Девушку, что появилась на экране планшета и с улыбкой спросила:
  - Ты где потерялся, Даня?
  ...он не узнал.
  
  Выхода нет
  
  Крапивин добрался до дома лишь через месяц. Три пересадки, один длинный анабиоз, холодные как гробы звездолеты, по графику едва нагревались и тут же сбрасывали температуру салона. Пересмотрены были все фильмы в полосе просмотра и на планшете, перечитаны в который раз скачанные когда-то книги...
  Наконец автопилот зарядил на языках всех присутствующих на борту пассажиров одну короткую фразу. Где-то в середине можно было услышать на русском:
  - Борт 'Звездный пилигрим' объявляет посадку в космопорте Малый-2 планеты Земля.
  Спустя час Крапивин хмуро топтался в космопорте с полученным багажом и Пифагором, потом сложил все на тележку. Выкатил ее из зала ожидания, пошел по тротуару. Вдоль аллей цвели какие-то деревья с круглыми как ладоши листьями. Душно. Пахло только что вымытым асфальтом, неприятный химический запах тут же напомнил Медею, а еще - скошенным газоном и чем-то сладким. 'Липы', - почему-то решил Крапивин и тут же забыл, потому что все время думалось о другом.
  Он опять покружил на месте. На душе было муторно. Ловил себя на том, что отчего-то на Землю лететь совсем не хотелось. Прилетел, и хоть сейчас назад грузись. Так ждал отпуска, дня рождения деда, спешил и успел - до дня рождения еще четыре дня. И вообще - тут лето, жара, он так любил лето. Что изменилось? Да ничего, но в голове каша, и злость поднималась мутью.
  Все эти часы прощания с Митяевыми, пролетевшие в суете и шуме, в ощущении, что вокруг друзья, замечательные люди, теперь почему-то казались... пустыми. Это нехорошо, так нельзя. Ведь действительно они хорошие люди, добрые, отзывчивые. И душевные. Если бы не эти события, они замечательно посидели бы в тот, самый первый вечер. Но вновь и вновь он ловил себя на том, что вспоминает Митяевых с раздражением. Почему? Он помнил разговор с Митяевым за куполом отчетливо, до единого слова, было понимание и какое-то особенное сочувствие к этим людям. Тогда было. А теперь... Теперь он злился. На их бездействие, беспомощность, на что еще... Что-то было еще... Помнил разговор, беспилотники, кружащие стаей, дракона Грымза, даже про сына Юшей помнил и существо по имени Клюи...
   А девчонку не помнил!
  Почему она так обратилась к нему... Даня. И улыбка эта... Прописана у него как Ксю. Дурацкое имя. Почему он именно про нее ничего не помнил? По всему списку пробежал, сколько терпения хватило... Всех помнил, а ее нет. Но если сложить два плюс два - разговор с Митяевым об исправлении памяти и то замечание вскользь, чтобы он, Крапивин, не удивлялся, если через некоторое время вдруг в разговоре обнаружатся странности... Ничего особенного, просто небольшие странности.
  'Что это значит? - думал Крапивин, понимая, что ходит по кругу. Потому что сколько бы он ни придумывал ответов, все они - только его предположения. Он сел в такси на заднее сиденье и отрешенно уставился в изголовье сиденья напротив. - Удаляется что-то фрагментами? Как? По какому-то слову, признаку? Выходит, если не хочет Лисоюш, чтобы я вспоминал про липучки на ее ладонях, то и попросит не вспоминать больше липучки? Или что она сделает? В последнюю встречу она ни о чем не просила. Ну конечно, она сделает это мысленно! А если я, придурок, при этом подумал про... про черт знает что я подумал! То этот придурок сам виноват. Пропадет и оно'.
  Выходило так, что именно Ксю он вспоминал в момент, когда произошло что-то, что решила удалить из его памяти Лисоюш?..
  'А есть что вспоминать именно про эту Ксю? Бред... Нет, она между прочим славная. Ксю, Ксения...'
  Крапивин смотрел в окно. Дома, летающие машины, метрологический дирижабль, снова дома, целые кварталы домов, окна, окна. За каждым окном люди, каждую минуту происходит... просто жизнь. Обычная. Стук посуды, льется вода, кипит чайник, трется о ногу кот, а у кого-то робокот или робокрыса. Говорят ли, молчат ли. Смеются или плачут. А еще что-то за душой у каждого, этого не услышишь. Вот как появляются убийцы? Родился человек, рос, папу-маму за руку держал, скучал без них, мама ему ночью одеялко поправляла, чтобы теплее было, или уютнее - все, как у всех, - он взял вырос и убийцей стал. Что где оторвалось? Или порвалось? Забылось?..
  Хотелось то ли смотаться куда-нибудь вместо того, чтобы лететь из космопорта домой, то ли напиться. Нет, на дедов день рождения надо быть обязательно. Пифагор, вот он, покореженный, ободранный, лежал на тележке, но на него даже смотреть не тянуло, потому что сразу вспоминались Митяевы.
  И Крапивин не поехал домой, решив, что у него есть еще целых четыре дня. Да и дома вряд ли его кто-то ждал. Мамы давно не стало, а отец через год женился опять. Новая его жена Вера оказалась так похожа на маму, что Крапивин сначала разозлился, запил. А потом принял. Привык и поздравлял ее с Новым Годом. Это был самый главный праздник, который он определил для себя сам. И все друзья знали, что Крапивин поздравляет с днями рождениями только деда и маму с отцом. Теперь - только деда.
  - Знаю, знаю твои теории, - рассмеялся отец, когда Крапивин попытался извиниться, что перестал его поздравлять с днем рождения. - Знаю, что любишь из всех праздников только Новый Год. Ты и маленький к нему за месяц костюм начинал придумывать, помню, для человека-паука мама паутину плела неделю крючком. Но скажи хоть, что за хитрый вывод не дает тебе поздравить меня, как раньше?!
  - Не хочу обижать Веру. Подумал, что ты поймешь, - сказал Крапивин.
  Они с отцом стояли тогда в космопорте, на втором этаже, у перил. Отец подвез его и собирался уходить. Он улыбнулся ответу, кивнул.
  - Ну может, когда я стану дедом, внук поздравит меня или внучка, - сказал он, пятерней взъерошив щетку седых жестких волос. И добавил: - Тоже не люблю дни рождения, только вот... всем же не объяснишь.
  Отец тогда смешно сморщился. Он подумал, что опять получилась нотация, но он не хотел, потом подумал, что если сказать вслух, что не хотел нотаций, то получится еще хуже. И промолчал и, лишь усмехнувшись, кивнул сыну на белую крысу, сидевшую в контейнере в руках у девочки, рядом, в кресле. Такая была у них когда-то.
  - Похожа на Снегу. Мама так боялась ее лысого хвоста, - улыбнулся Крапивин.
  - Но плакала она о Снеге дольше всех нас. Ты приходи, мы всегда рады. Что поделаешь, мамы нет больше. Знаешь, в этой нашей жизни вечно что-то происходит так, как сам не предполагал себе до этого, - сказал отец...
  'А если бы я в тот момент подумал о маме? Выходит, забыл бы и ее. Не хочу! Не хочу я, чтобы в меня кто-то вмешивался, ни из-за Клюи, ни из-за кого еще, я сам!!!' - что он сделал бы сам, он не знал, мысли смешались от накатившей злости.
  Потому что было неясно, что произошло и что он мог забыть еще. Может, он еще что-то важное просто выкинул из головы, случайно, вместе с именем Лисоюш или ее родственников, или еще чего-то важного для них.
  Крапивин растерянно потыкал ладонью в спинку переднего сиденья в такси - засветился экран, в открывшемся сервисном меню выбрал смену маршрута. До аэропорта минут двадцать, это мелочь по сравнению с перелетом на Землю.
  По дороге он отметил, что связь наземная уже появилась, она появлялась еще раньше, но блокировалась звездолетами на подлете к орбите. Заказал билет до Находки.
  Позвонил старому другу по своей студенческой жизни Рябцеву. Длинноволосый хипповатый Рябцев, тогда уже старшекурсник, набирал отряды на летнюю подработку. На полях работали комбайны и роботы, а в небольших частных хозяйствах в горах или на сопках на Дальнем Востоке требовались руки. Выплачивал все честно. А сам, поговаривали, за лето мог накопить на машину, но гудел он всеми ночами напролет. Помощников у него была прорва. Студенты же его, отпахав день, а то и ночь, на помидорах, или на бахче арбузной, или в питомниках ламинарии и гребешка, кто бродили по всем горам и поселкам будто козы на свободном выпасе, кто из моря не выбирался, кто отсыпался в палатке. Было весело, пили много, много работали, спали мало, разъезжались, собираясь вернуться. Рябцев тогда уже спивался, красивые девушки, вино и море действовали на него, как он сам говорил - убийственно. Рябцев ответил быстро. Крикнул во все горло:
  - Говори громче, тут поливалки работают. Обходить далеко!
  Слышался шум техники, лилась вода, играла музыка, кажется, блюз. На экране мелькали блики солнца и всё засвечивали.
  - Ты где? - крикнул Крапивин.
  - В Преображении!
  - Бригаду уже собрал?
  - Собрал. Но один гад не явился, - крикнул в ответ Рябцев, усмехнулся, его загорелое лицо мельтешило в планшете и казалось очень довольным. - Хочешь детство вспомнить?
  - Да! Буду в Находке к вечеру.
  - Отлично! Жду... Шашлык будет, есть ящик байцзю, вино, море прогрелось после шторма, только медуз много, ну да сам знаешь, прилетай...
  
  Прилетел он уже к вечеру. Никто его не ждал. Народ из аэропорта разъезжался быстро. Крапивин попутку так и не поймал, и летел еще пару часов в экодирижабле, и это еще повезло, как раз один висел на приколе и собирался отчаливать. В пути догнало сообщение Рябцева про палаточный лагерь, 'от стоянки дирижаблей по прямой к морю, там спросишь'.
  В бухте Оленевод выгрузился на причале, качало, будто сошел с корабля. Воздух пах морем, шашлыком от стоянки справа, тянулся аромат кофе из стаканчиков в руках идущей впереди пары. Пара маршировала по песчаной тропинке очень уверенно, судя по открывавшемуся перед ними виду, прямо в море. Огромное оно занимало весь горизонт, по вечернему времени сливалось с небом и казалось неохватным. Крапивин шел сквозь толпу отдыхающих, улыбался, перекидывал рюкзак с плеча на плечо. Порадовался, что додумался переодеться и оставить багаж в камере хранения, все равно через три дня назад... И опять улыбался. Казалось, что и не было стольких лет, что он и не уезжал отсюда.
  Шёл, спрашивал у всех подряд про Рябцева, студентов. Ему в ответ махали рукой в сторону моря. Темнело быстро. Увязая в песке, добрался до палаточного лагеря, но не пошел в него. Бросил рюкзак и пошел к морю, раздеваясь на ходу. Думая, что рюкзак раньше бы так не бросил, но этот - фирменный спасательский, его ни открыть, ни порвать, ни порезать с разбега не выйдет...
  Волна с шипением накатила на босые ноги, заволокла песком, намотала водоросли, отошла. Хороший тягун, метра на три ушла вода. Прибой здесь сильный, глубина большая почти сразу. Крапивин далеко не поплыл, перевернулся на спину и долго болтался на воде, качаясь, переворачиваясь, уходя на глубину и опять выныривая. С маской бы днем успеть поплавать, дно здесь красивое. Со звездами, ежами, ракушками, а если подальше заплыть, то и колонии гребешка и мидии можно встретить.
  Опять лежал, раскинув руки и перекатываясь на волне. Звезды куполом охватывали со всех сторон. Стал замерзать и двинул к берегу.
  Натянул шорты, забрал сандалии и так и пошел к ближайшему костру. Там было очень шумно, играла музыка, допотопный Мумий Тролль. Незабвенные 'Дельфины'. Наверное, из запасников самого Рябцева, вечно тот собирал в свои ретро архивы вот такое - необычное - как говорил он.
  'Хорошо бы душ найти, - думал Крапивин, чувствуя, как соль схватывает кожу. - Раньше везде кабинки торчали, душ был ледяной, из местной речушки, вон там, ближе к сопкам'.
  И там светились огни. Везде стояли палатки и деревянные домики турбазы.
  Крапивина кто-то толкнул. Пробежали мимо. Бежали вязко, утопая в песке. И кричали. Сквозь музыку шел какой-то дикий шум. Тени у костра метались совсем не в танце. Там хлестались наотмашь, пьяно. Падали. Вставали, кто-то уже лежал. Махали кулаками направо и налево. Морды злые, в крови. Доставалось и своим, и чужим. Но в центре молотили одного. Парень щуплый, в шортах и голый по пояс, кружил похоже из последних сил, согнулся... к нему пробивалась девчонка в оранжевой футболке.
  - Черт, ну куда лезет, - прошипел Крапивин.
  Побежал. Пошел сквозь шевелящуюся толпу. Ему кто-то сбоку заехал в челюсть, он двинул локтем, попал в глаз, развернулся и поймал летевшую ему в спину чью-то босую ногу. Перевернул... Народ был сплошь молодой, дикий, вольный. Здесь и правда всегда было ощущение, что оказался на краю света. Крапивин понял, что чужого почуяли. Те, кто были ближе всего, настороженно закружили вокруг него.
  Крапивин развернулся и дернул вперед, пока не очнулись и не навалились скопом. Выхватил взглядом мелькнувшую оранжевую футболку. Ухватил девчонку за руку и потащил из толпы.
  - Прибьют ведь и не заметят, просто под руку попадешь, куда ж ты лезешь?! - крикнул, разворачивая ее к себе.
  'Ну отчаянная какая-то', - подумал он. Худая, короткие джинсовые шорты, оранжевая футболка на черт знает сколько размеров больше. Длинные черные волосы, обкромсанные лесенкой они рассыпались по лицу, по плечам.
  Девчонка молчала. Выдернула руку, потерла.
  И вдруг лихо обошла Крапивина, рванула обратно, в толпу. Он едва успел ее поймать за руку.
  - Стой здесь, - рявкнул он, перекрикивая музыку, пьяные вопли. - Или я не пойду туда... за ним.
  Рядом заулюлюкали.
  Пацан, мелькавший в толпе, круживший до этого вокруг себя, свалился. Попытался подняться и не смог.
  - Черти, затопчут, - пробормотал Крапивин. Рявкнул опять 'оранжевой футболке': - Стой здесь!
  Толпа почему-то взвыла и будто раздалась в стороны.
  Крапивин подпрыгнул, чтобы видеть, что происходит, и вдруг рассмеялся - рядом с упавшим парнем замелькала знакомая потрепанная соломенная шляпа. Рябцев. Он всегда появлялся неожиданно, когда не ждешь. Вынырнет со своими ребятами, расшвыряет в разные стороны сцепившихся, или сопли утрет, пожалеет девчушку какую-нибудь. Или вытащит кого-нибудь из воды.
  Тогда шторм только начинался, но народ еще купался. В полосе прибоя на волнах болтались, ловили волну - обычное дело. Потом уже все вышли на берег, а одного мужика прихватило, никак не мог выбраться из тягуна. То ли устал, а может, ноги свело. Только относило его все дальше. Рябцев на этот случай держал две бухты своих известных на всем берегу канатов со спасательными кругами на конце. Огромные спасательные круги были увешаны одним роботом-спасателем и тремя маленькими грузиками - чтобы круг не сдуло ветром.
  Рябцев часто рассказывал, что надо уловить золотую середину в этих грузиках и роботе, чтобы и круг не сдуло, и тонущего не прибило.
  - Главное - золотая середина, - повторял он.
  Собственное изобретение Рябцева. Все, кто про него знал, смеялись и подкручивали у виска, от комиссий эти изобретения прятали, но, если что случалось, сломя голову, бежали к Рябцеву - за канатами с кругами. Однако надо признать - странные эти изделия с грузиками прошли испытание - Рябцев сам болтался в воде не раз и принимал удар испытываемого спассредства на себя.
  Так и спасал - круг бросит, авто-лебедка назад смотает-вытащит канат. Опять забросит, еще раз, пока не попадет, пока робот-спасатель не вцепится как клещ в волосы, одежду, куда попадет. А Рябцев сам тащит сквозь волны, лебедка надрывается, тоже тащит, Рябцев бегает по берегу, всех сзывает, все тащат. Потом долго ходят все счастливые, рассказывают, как спасали. А один раз не вытащили. Вернее, не успели. Тогда недели на три народ затих совсем, музыка молчала... Но поговаривали, что та девушка и не хотела, чтобы ее спасли.
  Рябцев вообще мужик смешной. Но надежный. Крапивин был счастлив его увидеть, а может, был просто счастлив попасть сюда. Он и сам не понимал, почему рванул в Находку, в лагерь на берегу моря. 'Домой не хочу! Не хочу...' И тут же сам себя обрывал: 'Так хотел ведь, рвался, торопился... Черт... Там будет радость, шум, суета... Как у Митяевых. Не хочу'. Когда это подумалось вдруг, само собой, осуждающе и зло, он испугался. Ведь чего он больше всего не хотел - так это осуждать Митяевых. Понравились они ему, сложно все у них там, в их жизни, завязалось, он наверное еще отделался легким испугом. А они живут и справляются со своими проблемами, и помогают Лисоюшам.
  Пацана умыли, кровь и песок понемногу счистили, промыли ссадины и разбитую губу. Всякие пузырьки и средства у Рябцева в палатке были во множестве, от всех болезней. Теперь пацан сидел, угрюмо уставившись перед собой в полосатый плетенный коврик, обхватив колени и сцепив избитые руки в замок.
  - Молчишь, Птицын, а они завтра опять тебя найдут. Что произошло? - вскинул на него глаза Рябцев, сунув очередной пузырек в карман палатки.
  Парень упрямо мотнул головой, опять потекли кровяные сопли. Он прижал салфетку.
  - Ладно, молчи, молчун! Пойдешь сейчас с нами на склон, в ночное, - скомандовал Рябцев и вдруг хитро взглянул на Крапивина, подняв руки вверх: - Даня, ты устал, наверное, с дороги, но я злопамятный, ты ехал ведь поработать. Знаю, из какой дали ты выбрался, но утром вписал тебя вместо выбывшего.
  Лицо Рябцева, загорелое до черноты, с коротко стриженной русой бородой, казалось хоть и вымотанным, но веселым. Был он лет на пять старше Крапивина. В этой смешной соломенной шляпе на резинке и тунике с длинными рукавами, в холщовых серых штанах и сандалиях на босу ногу, казался чудаком, а кому-то - дураком. Его очень светлые глаза сейчас смеялись, но знавал Крапивин и другого Рябцева. А наверное, иначе и не был бы он на этом самом месте столько лет. Странный мужик, загадка. Было в нем что-то настоящее и непонятное. Работал как сумасшедший, так же пил, но на утро опять поднимал свою орду на работу. И работа его была странною - таскать ораву студентов, возиться с ними - не каждый согласится.
  Крапивин часто вспоминал один разговор и невольно улыбался. Тоже тогда в ночное ходили, быстро все сделали, корзины для погрузки приготовили и сидели у костра, хлеб подсушенный сонно грызли, устали и больше молчали. И уже под утро, солнце только-только обозначилось на горизонте, Рябцев, сонно зевнув до хруста в челюсти вдруг, заговорил:
  - Отец мне как-то сказал: 'Дурак ты, Гамлет', - Рябцев скривился, ненавидел он свое имя лютой ненавистью, - 'Как жить будешь, ума ни приложу. В городе - не хочешь. И в доме своем жить тоже не хочешь. Мотаешься не пойми с кем, не пойми чем занимаешься. Ну не дурак ли?' А я говорю: 'А ты, когда меня Гамлетом Васильевичем называл, о чем думал? Ну вот так я и живу, папа, - в параллельной реальности'. Меня в детстве Омлетом звали, а я все плакал, плакал, а потом перестал. Драться я не хотел, это значит, быть как они. И ушел в параллельную реальность. Только там играть не с кем. Так я читать все подряд принялся. А потом выросли все мы. После выпускного, классом - напились, поржали, пожали друг другу руки и разъехались кто куда. Они все ко мне приезжают. - Расплылся в улыбке Рябцев. - Только, думаю, своего сына так не назову. По-дурацки.
  - А как назовешь? - спросил Крапивин уже сквозь сон.
  Устал тогда как черт, и разговор помнился также - сквозь сон и первые солнечные лучи.
  Рябцев задумался.
  - Да хоть в честь тебя. А что - Даниил Рябцев. Хорошо?
  - Хорошо, - растерянно сказал Крапивин, мысленно будто покатав на языке это непривычное для него сочетание. Он-то привык к 'Даниилу Крапивину'. - Только ведь и отец твой тоже в честь называл. Гамлета.
  Посмеялись тогда.
  Сейчас этот разговор почему-то вспомнился. Крапивин сидел у входа на складном стуле, бросив рюкзак у ног. Подскочил помог с повязкой. Птицын, как назвал его Рябцев, сидел, носом хлюпал, но ничего, держался - взгляд настырный, закладывать народ не спешил, хоть и на то, что он готов отпор дать в следующий раз, тоже не похоже. Глядя на всю эту суету с перевязкой, Крапивин спросил:
  - Сын-то появился? Как назвал? Вспоминал почему-то тот наш разговор.
  - А! Есть, три года уже, - Рябцев прямо расцвел. Руками махнул, росточек показал с метр от пола. - Василием назвал, в честь отца. Нет отца уже, - Рябцев грустно улыбнулся. - Ругались, спорили, материли друг друга, чего уж там, а потом раз и понимаешь, что тебе уже он не ответит. Самое идиотское положение, когда вдруг начинаешь думать его словами.
  Крапивин поморщился, жалея, что задел невольно то, что никогда не хочется тревожить, кивнул:
  - Извини. Пусть память будет светлой.
  - Ничего, два года уже как. Болел он сильно. Я так понимаю, легче ему стало, когда ушел, ну и хорошо, я рад. Дико звучит, конечно, - сказал Рябцев, напяливая шляпу, натягивая резинку под подбородок. Натянул и помолчал, уставившись перед собой. И вдруг хохотнул, взглянув на Крапивина: - А отец я бестолковый, сумасшедший. Ушла Маргоша от меня. Помнишь Марго? Из вашей группы космогеологов. Я к ним в гости езжу, забираю Ваську. Он у меня неделями на солнышке вялится. Здесь есть кому за ним приглядеть. Недавно отвез домой. Не могу я там жить... Но время, время! Давай, сейчас соберем еды, народ еще какой возьму поопытнее, и пошли. Я ведь не шутил! Ждал тебя на ночной сбор винограда. Здесь недалеко. Склон крутой, яруса узкие, комбайны не проходят. Жара стоит, собирать лучше ночью, что-то с брожением. Ага. Охлаждение - дополнительных затрат требует, а так - красота. Прохлада, голову не печет, опять же ручная студенческая сила дешевле. Но народ пока новый, бригада только собрана, не могу я их сразу в ночное отправить. Да и толку не будет. Молодняк с утра на помидоры пойдет.
  - Что ты меня уговариваешь, - сказал Крапивин, - будто не я сам напросился!
  - Ну смотри, а то потом скажешь, что Рябцев Гамлет по сопкам тебя весь отпуск гонял, - усмехнулся Рябцев.
  Он стоял уже у выхода, с рюкзаком на плече. Птицын топтался рядом.
  Крапивин выдернул футболку из рюкзака, стал одеваться - ночью на склоне по-разному бывает, да и мошка задолбит. Пока одевался, с удивлением подумал:
  'А к имени он привык, черт в шляпе. Вечно мучаюсь, как его назвать'. Свои звали его Гамля или попросту Рябцев.
  Они зашли на склад, взяли брикетов лапши, у костра набрали шашлыка, воды пару фляг бросили в открытую машину, потрепанную и серую от пыли.
  Ехали долго, кружили по сырой от росы дороге вдоль сопки, поднимаясь на склон. Ближе к верхушке потянулись виноградники. Уже взошла луна, но освещала лишь верхушки лоз. Между рядами лежала плотная таинственная тьма.
  Рябцев вырулил на обочину, вошел в сторожку и включил прожекторы по всему периметру. Стало светло как днем, ну или почти как днем. Корзины, ягоды и листья замелькали перед глазами. Сборщики разошлись друг от друга далеко. Над виноградником вопил бесконечный странный Мумий Тролль, Гамлет Рябцев любил все необычное, говорил, что это из-за имени.
  Собрав весь свой ряд, Крапивин сел на склоне. Неполная луна висела в темном чистом совершенно - ни облачка, ни тучи - небе как нарисованная. Море сливалось где-то далеко в темноте с небом, но отсюда не было видно, здесь была тьма, клубящаяся туманом в лунном свете, и слышался лишь прибой. Глухой, монотонный, накатывающий раз за разом...
  'Будто никого-никого во всем мире, и я непонятно как затесался и вижу все это. И сборщики все-все испарились. Неподвижность какая-то. Только прибой', - подумал Крапивин. Но нет, послышался шорох шагов.
  - Вот! Вино молодое, нашел в сторожке, - послышался голос Рябцева за спиной.
  Крапивин оглянулся, увидел, как тот волочит большую бутыль с вином. Он уже пригасил освещение, оставив лишь один прожектор на последнем ряду.
  - А Птица уже дрыхнет, прошел свой ряд, свернулся калачиком и спит под кустом, - говорил Рябцев, разливая по пластиковым кружкам. Шляпа болталась на резинке как капюшон. - Сказал, что из-за девчонки его били.
  - А, - протянул Крапивин, чувствуя, что слипаются глаза, - это, наверное, та, в оранжевой футболке, все к нему рвалась.
  - Нет, другая. Я ее тоже приметил. Ну думаю, передерется народ к концу стоянки из-за нее. А они и ждать не стали, сразу махаться пошли.
  - А что же тогда та, другая, спасать его рвалась? - спросил сонно Крапивин.
  - Они вместе прибыли. Вдвоем. Друзья, короче, называется. Так всегда, кто-то дружит, а кто-то любит, вот жизнь, - заржал Рябцев и замолчал. Он лежал и смотрел на небо. - Звезды. Ты к ним совсем близко бываешь. А я никак не соберусь.
  - Отсюда они звезды, а оттуда Земля - как звезда, так и болтаюсь, - усмехнулся Крапивин.
  Они замолчали.
  Воздух душный, но уже не такой жаркий, как днем, звенел цикадами. Зачем-то думалось и про цикад тоже. Почему они все время пилят? Страшные, и все время пилят и пилят. Днем и ночью. Такая вот странная жизнь. Он, Крапивин, живет на звездолете. А Рябцев обитает в параллельной реальности. 'Как ему там живется? - думал Крапивин. - Хорошо, наверное. Иначе зачем уходить в параллельную реальность? Правильно, затем, что хорошо. Много моря, солнца, время там застыло, иначе, когда бы люди параллельной реальности плели бы свои канаты? К канатам они привязывают грузики на круги спасения и спасают друг друга. Там никто никого не обижает и не обзывает. Да это просто не приходит никому в голову, это точно. Пацана Гамлета Рябцева приютили и вырастили. Он рассказывал, что там у него была мама, самая красивая на всем свете, а отец умел вырезать из коры лодочки'.
  Мама у Рябцева погибла молодой, Рябцеву было тогда три года.
  Крапивин сел, уснуть он никак не мог. Видимо, выспался в этих бесконечных перелетах. А смену времени замечать давно перестал, потому что разница во времени порой бывала слишком большой. Рябцев спал рядом, он лег на бок и будто смотрел на невидимое в темноте море.
  До моря недалеко. Включились поливалки, вода зашуршала по листьям. Пахло сыростью и травой. И пылью от дороги. Спуститься по дороге, только и всего, там и море. Крапивин пошел быстрее, словно испугался вдруг, что не успеет. Когда еще придется оказаться возле моря. Луна светила на безоблачном звездном небе.
  Небольшой пляжик открылся внезапно. Штормить перестало. Здесь уже не было песка, об огромные илистые валуны разбивалась волна. Но была тропинка среди камней, словно кто-то здесь раздвинул камни для своих, убрал крупные, оставил мелочь. Крапивин вспомнил, как однажды на диком пляже, видел мужика, разбирающего вот так же камни. Он возился долго, пока не осталась песчаная дорожка с мелкой галькой. А потом по этой дорожке пробиралась купаться девушка. Палатка их на том пустынном пляже всегда стояла подолгу.
  Прибой с шипением набросился на ноги. Крапивин далеко не пошел, устал. Хотелось просто полежать на волне, чтобы только небо, море и он. Звезды вокруг, но он не в космосе, а на Земле...
  Когда раздался голос в голове, Крапивин сначала подумал, что кто-то пришел на берег, тоже решил искупаться. Но голос раздавался у него в голове, и стало не по себе. Голос говорил:
  - Невозможное. Что вокруг вас находится? Не очень хорошо понимаю. Кажется, вокруг вас вода. Будьте осторожны, это опасная среда. Я вас так хорошо слышу, наверное, это из-за воды. Вы не пугайтесь. Я просто настроился на вашу волну, мне рассказала о вас мама, и посоветовала хорошего переводчика. Кажется, он и правда хороший, потому что вы не испугались, или не очень испугались. Вы меня понимаете?..
  
  Про неизменяемое и след
  
  Утро наступало с чистым небом, розовым рассветом, тихим, будто сонным, морем, предвещавшим жару днем. Но Крапивин все это перестал замечать, как если бы кэп объявил вхождение в пояс метеоритов, не меньше. Тогда только и ждешь, что ловушки пропустят, сработает защита, и тебя вытряхнет из твоего спокойствия, оно закончится.
  Медленно перегруппировался в воде и завис, перебирая ногами, болтаясь, как поплавок. Пустынный берег был как на ладони. Сопки зеленеют, туман лежит на самой верхушке, никого... Кто-нибудь в море? Ну не подплыл ведь к нему на матраце...
  В голове было тихо. Будто говоривший не знал, что сказать, или не решался, или вообще передумал говорить. И наблюдает теперь за ним?
  Вода стала холодной. Или это из-за голоса? Посреди тишины, шороха гальки там, внизу... Когда лежишь на спине и никого нет вокруг, слышно даже шорох камешков на дне, камешков гладких, обкатанных водой. Это если ты болтаешься на мелководье...
  'Сейчас, в самый неподходящий момент, сведет ноги, - подумал Крапивин. - Сколько не был в море? Года два! Вода все-таки к утру прохладная, уже замерз'.
  Понял, что думает о всякой ерунде, чтобы не скатиться в панику. Повернулся вокруг себя, вися по-прежнему солдатиком в воде, перебирая ногами.
  'Черт!' - подумал он.
  Но не решился изменить свое местоположение, потому что напротив, метрах в пятидесяти от берега и совсем недалеко от него зависла тарелка. Обычная оломейская тарелка. На Земле их не часто встретишь. Во всяком случае до этого Крапивин их видел только раз или два, и то в космопорте. А в космопороте и нет в этом ничего удивительного. Но здесь...
  Наступало утро. Чайка закачалась на волне совсем рядом. Тарелка висела так обыденно. Круги по воде размеренно расходились под ней, добегали до Крапивина и до сонной, наверное, чайки. А какая она может быть... Конечно, сонная, ведь не взлетает, сидит и сидит.
  Крапивин разглядывал звездолет, висевший метрах в десяти над поверхностью моря. Солнце бликовало на его обшарпанном дне.
  'Все-таки звездолет, а я-то думал, что через космос воздействуют уже, ничего себе, телепаты чертовы!' - то ли разочарованно, то ли в растерянности подумал Крапивин, покачиваясь вместе с чайкой.
  Он осторожно отплевывался и старался особенно не высовываться из воды. И не знал, почему он осторожно отплевывается.
  'Что делать-то? Бояться? Бежать или нырять?! Или... плевать? - и вдруг медленно подумал: - Не думать, не думать ни о чем! Уходить надо'.
  Он дёрнулся вниз, в воду. Увидел косым взглядом на берегу Рябцева, тот зачарованно смотрел на тарелку и на Крапивина. Махнул рукой, что-то крикнул.
   'Не думать, только ничего не думать', - как мантру повторял про себя Крапивин.
  И ушел под воду.
  Задержал дыхание, рванул под водой вдоль берега, уже через мгновение подумав, что сейчас как на ладони у того, который там, наверху, в своем звездолете. Представил себя удирающего. Стало противно.
  Вымахнул вверх. Задрал голову, посмотрел, будто хотел просверлить взглядом обшивку звездолета. Смешно. И повернул к берегу. Стал выбираться из воды, недоумевая, почему молчит голос.
  Уже почти вышел, когда голос опять заговорил:
  'Вы ведь даже не знаете, почему я здесь'.
  Крапивин брел уже по мелководью, оскальзываясь на камнях, размахивая руками. Голос снова сказал:
  'Я так обрадовался, когда мама рассказала о вас и вашем Пифадоре'.
  Крапивин остановился, повернулся. Тарелка медленно ползла в воздухе за ним. Сейчас она висела на расстоянии метров пяти. Закрыла собой чудесный вид на выход из бухты, корабли на рейде, махина - метров тридцать в диаметре. В ее днище медленно крутился огромный диск. В иллюминаторах ничего не было видно.
  В голове Крапивина что-то будто щелкнуло, принялось выстраиваться в цепочку, хоть Крапивин каким-то странным усилием не давал мыслям собраться. Имя Пифагора почему-то связалось с тем, что он нянька. Связалось на каком-то странном шестом или десятом чувстве, даже не чувстве, ощущении. Пифагор - нянька. Нянька - это для самых мелких. Ищут Пифагора - нужна помощь кому-то мелкому. И вдруг успокоился. Потому что он не мог промолчать.
  'Пифагоре', - подумал в ответ Крапивин.
  'Да! Помогите. Не мне. Я умру скоро. Клюи. Пифадор сделает все сам, если он тот'.
  'Пифагор, - опять подумал в ответ Крапивин. - Сделаю все, что могу, как иначе'.
  Опять наступила тишина в голове. Лишь шум моря и крик чаек, мечущихся над водой. Захрустела галька. По берегу бежал Рябцев с мотком своего каната. Бросил. Крикнул:
  - Ты как? Вызвал спасателей! Скоро будут!
  - Не надо, Гамлет, это турист! - крикнул Крапивин. - Знакомый, я знаю его родителей, познакомились на Медее.
  Рябцев недоверчиво на него смотрел.
  Крапивин постарался улыбнуться, кивнул. Тогда Рябцев заорал в воздух:
  - Вызов в бухту со ржавым корытом отменяется! Повторяю, к ржавому корыту помощь не требуется, все разъяснилось. Здесь туристы инопланетные! Как, ты сказал, откуда он?
  - С Оломеи, - ответил Крапивин, усмехнувшись.
  Наверное, его лицо было слишком сосредоточенным. Или злым? Вот Рябцев и не поверил. Но злым оно уже не должно бы быть. Крапивин чувствовал, что уже не злился, как если бы принял решение, в нем и не могло быть сомнения, просто он не знал... Поэтому стало даже легко, как-то неизменяемо и легко. Опять это чувство неизменяемого - просто так должно быть. Слова этого оломейского биолога - Крапивин не помнил, как его звать, - что он умирает, что нужна помощь тому невероятному малышу Клюи... малышу погибшей цивилизации людей-деревьев... они как-то все расставили по местам. А Пифагор может, ведь как он Жеку приютил, а как в пропасть шагнул...
  Крапивин смотрел на Рябцева и будто не слышал его, не понимал, что он делает. А Рябцев то кричал во все горло, похоже, спасателям, то брел по галечнику от полосы прибоя к сопке, прикрывал ухо с микротелефоном ладонью, сложенной лодочкой. Плохо слышно наверное... Опять что-то кричал, видимо, спасатели требовали уточнений. И их можно понять, сообщение о инопланетной тарелке на побережье - не из рядовых.
  В голове больше никто не говорил. Крапивин подумал, что тот, в звездолете, просто слушал его мысли. И ничего невозможно с этим поделать. Можно бы наверное продолжить бежать, требовать защиты, сообщить кэпу, в полицию, космическую и еще какую-нибудь... Но там, на тарелке, а может, оно сейчас не на тарелке, но где-то есть необычное существо, которому нужна помощь Пифагора. Есть ли оно? Может, все это неправда?! А зачем? Зачем тогда вся эта неправда, у всего ведь должна быть причина. Чем он, Крапивин, так уж важен оломейцу, чтобы его, Крапивина, обманывать, плести сети? Да ничем. Просто нужен Пифагор.
  В этот момент тарелка пошла вверх. Ни звука, только шелест какой-то механический да диск на дне машины превратился в размытое пятно. Звездолет поднялся на уровень сопки и исчез в небе.
  Рябцев, оказывается, стоял уже рядом.
  - Кое-как отговорил, - пояснил он. - Ну испугался я за тебя, Даня. Как этот-то ушел красиво и тихо!
  - У оломейцев свои технологии, старый мир, мы еще под стол пешком ходили, они уже на кораблях своих летали, - кивнул Крапивин. И хмыкнул: - Ржавое корыто. Старый буксир так и валяется? Еще не проржавел окончательно?
  - Так и валяется, народ фотографируется...
  Рябцев пошел по пляжику, подобрал тунику. Надел, крикнул:
  - Одевайся, сгоришь самым допотопным образом, никакие технологии не спасут. Нет, народ мажется всякой ерундой, но кто сказал, что потом и не от этих мазей с кожей беда. Но солнце, оно такое, его в меру надо...
  Гамлет оседлал любимую тему - что было и что стало. Он еще долго размахивал руками на тему солнечной активности, что, говорят, солнце нынче уже не то, каким оно было в старые времена. Крапивин даже что-то отвечал. Но отвечал он всегда не всерьез, так, чтобы разговор поддержать. Да и что он мог сказать, если голова была забита сплошь Медеей и оломейцами. Какой он этот Клюи? Какая помощь требуется? Он думал, что вот сейчас ему отдадут необыкновенное существо в каком-нибудь аквариуме, а оломеец взял и улетел! Что все это означало?
  И спать хотелось.
  Дорога поднималась вверх, кружа по склону. Было начало девятого утра, солнце припекало основательно, внизу монотонно ухал прибой. Неутомимый Рябцев сонно продолжал:
  - Хозяева появятся к вечеру, транспорт уже приходил, корзины забрал. А ты думал, почему я на берегу оказался?! Я работал, пока вы купаться изволили, - хохотнул он. Его соломенная шляпа мотылялась справа. И когда Крапивин поворачивался к нему, то видел море, небо и шляпу. - Сейчас только свою орду на помидоры заброшу, и спать. Да! Бутыль экспроприируем!
  - Может, хозяева на пикник бутыль припасли, - предположил Крапивин, уставившись устало в дорогу перед собой.
  Перед глазами мелькали ноги в сандалиях. Черные ноги - от загара и пыли - в кожаных сандалиях на широких затертых ремешках - Рябцева. И его, белые, - но тоже в пыли, с красными обгорелыми плешинами и в свежих пузырях-мозолях. И сандалии его были тоже кожаные, но новенькие, надетые первый раз. Они были заказаны перед самым отлетом на Медею, ждали его в космопорте, в камере хранения доставки.
  'Ведь к тому времени, как прибуду, - думал Крапивин, заказывая, - в наших местах наступит июль, а это - жара под сорок градусов. Надо будет ехать на дачу деда...'
  Вот Крапивин и готовился, закупался подарками, одеждой, чтобы не метаться в спешке по магазинам... А оказался он в Находке, на виноградниках.
  Уже ближе к вершине сопки потянулся виноградник. Было сыро - поливалки наверное недавно отключились - и тихо. Сюда почти не доносился шум моря и крики чаек. На горизонте шел корабль, отсюда больше похожий на движущуюся точку.
  Рябцев сразу забрался в свой старенький драндулет. Прихватил топтавшегося здесь же Птицына. Лицо парня теперь опухло, левый глаз затек синяком.
  - О! - язвительно поднял палец Гамлет. - Ну хоть так. Держись все время правой стороной.
  - Мне бы вашу шляпу, - скривился Птицын, сморщив облупленный нос.
  Гамлет прищурился и уставился на Птицына, подозревая насмешку. Потом ухмыльнулся:
  - Мою шляпу! Шиш тебе, а не мою шляпу. Ишь, расчирикался, значит, полегчало, вчера молчал как рыба. Ну день с ночной отсыпайся, а вечером со всеми на арбузы пойдешь...
  Они уехали. Крапивин подумал, а почему он-то с ними не уехал, а потом подумал, что и не хочется. Лег опять на старое свое место, в последнем ряду, там, откуда было видно море. Уже засыпая, спохватился, сел. Хотел написать деду, что завтра будет у него, и увидел сообщение от деда, пришедшее сразу по прилету, которое так и висело не отвеченным. Не заметил, пропустил.
  'Ты где? Вижу, борт прилетел, ты в списке, а не появился. Жду', - писал дед.
  Крапивин ответил:
  'Я в Находке. Приеду вечером'.
  И уснул...
  На следующий день в это время он уже летел на экодирижабле. Рябев его довез до города, всучил в подарок деду бутыль вина и арбуз. На вино по честности после прощального банкета даже смотреть не хотелось.
  - К вечеру пройдет, - заверил его Гамлет. - Ну не забывай нас...
  Про Пифагора ему Крапивин рассказал уже под утро, после прощального банкета, когда они сидели на берегу, уже засыпая, но задавшись целью встретить рассвет...
  
  
  До города Вязники, где жил дед, можно было добраться и на поезде, и на автобусе, и на такси, но выбрал Крапивин опять дирижабль. Выходил время от времени на смотровую площадку, высовывался в иллюминаторы, распахнутые настежь по случаю хорошей погоды. Земля плыла внизу лесом, вдалеке, впереди, виднелось озеро. Это Карповое. По правому берегу озера тянулся питомник с карпами, и, говорят, с речными форелями.
  Дед ждал его с любимыми его варениками с вишней и с котлетами с картошкой.
  - Соседка помогла наготовить, из меня лепщик вареников так себе, я вишню вперед, чем налеплю, съем! - смеялся Николай Федорович, выуживая из багажа Пифагора. - Так вот ты какой вживую, пилигрим, или как ты его назвал?
  - Лемминг, - рассмеялся Крапивин. - История с Пифагором имеет продолжение, дед, надо его восстанавливать. Вот съем вареники, слопаю картошку с котлетой, и буду тебе надоедать с Пифагором, и так весь отпуск с перерывом на завтрак, обед и ужин. Можно и попроще, кстати, я, знаешь, к сухпайку привык, да и чтобы не просить... соседку.
  - Лемминг... сам ты лемминг. Бродяга. Разбере-емся, - ворчал Николай Федорович, поднимаясь на крыльцо. - Завтра гости съезжаться начнут, а сегодня вечером с тобой и отцом твоим посидим. А соседку тоже позовем. Живет она со мной, Данил, и мне хорошо с ней, и рад я, что она не против. Придет. Это она нам с тобой по-родственному посидеть, поговорить мешать не хочет. Женя ее звать, Евгения Кирилловна.
  - Намек понял, дед, - рассмеялся Крапивин, он сидел справа от Николая Федоровича, видел крышу соседнего дома с флюгером в виде лодочки с парусом. - Вера будет?
  Спросил Крапивин и пожалел, пора было привыкнуть, что где отец, там Вера.
  Да и не был он против самой Веры, он был до глупого против отсутствия мамы.
  - И Вера будет, - кивнул Николай Федорович и не стал ничего говорить больше, он зачерпнул себе большую порцию пюре, водрузил колету сверху, полил подливом, щипнул нарезанной зелени, посмотрел на внука и строго сказал, а глаза его смеялись: - Отдыхай с дороги. Я сейчас в мастерскую, надо доделать партию колокольчиков, сам понимаешь, гармония гармонией, а сами колокольчики не слепятся. Заказ на пять штук пятиярусных. В магазин сувениров сдаю...
  
  Николай Федорович месил глину, так же как ел или парился в бане, или планировал закуп сырья для заказов. С удовольствием и очень много! И теперь посматривал на готовые колокольчики, стоявшие на жестяном поддоне, слушал рассказ внука про Медею, и когда внук замолчал, он сказал:
  - Сделаю еще пару-тройку пятиярусных или четыре маленьких, трехъярусных. Многовато глины замесил, а все жадность человеческая. Магазин заберет! Забыть, говоришь, хотят? Не знаю, след все равно останется.
  - Ну... И какой след? - Крапивин вскинул глаза на деда.
  Ему было хорошо. Тихо, и кузнечики трещали, как трещат они только на Земле в августе. Август и стоял. Сад виднелся ворохом листвы и куполом оранжереи. Дед с бабушкой терпеть не могли пластиковую еду, выращивали помидоры, огурцы и почему-то обязательно горох. Горох любил маленький Даня. Бабушки уже давно не было, а горох Николай Федорович сеял.
  - Я вырос, зачем вам выращивать горох? - смеялся Крапивин, забравшись в самую гущу длинных плетей, обрывая стручки и лопая их почти целиком. Сладкие потому что.
  Потом вышелушил длинный зеленый стручок, расправил его створки. И опять собрал. Получился гриф. Старый, нахохлившийся, сидевший всегда на страже своей стаи. Стая охотилась, дурачилась, дралась насмерть, устраивала заговоры. А старый гриф сидел на страже в тени ветвей...
  - След? - усмехнулся Николай Федорович, вернув коротким движением очки на переносицу. - Косвенный. Ты можешь хоть что знать, слышать, все, что угодно. Ну вот например - тебе говорят, что все плохо, скоро все рухнет, смоет, накроет. А люди спокойны потому что работа-дом, работа-дом, зверушки, птички плодятся и размножаются, на юг как по часам летят и возвращаются. Значит, еще поживем. Не надо всех считать дураками. Просто кто-то наживается на панике, концерны строит... Не суть. Вот, говоришь, лежит корабль под землей, кто-то его угробил. Хоть что можно сочинить, но угробил его тот, кому это надо. Может, он, конечно, и сам упал. Но если мы знаем об острове, то опять возвращаемся к тому, что его угробили. И к мотиву. Мотив - залог любого, даже самого неудачного детектива, но не только. Это тоже косвенный признак. Так что это такое дело, - сказал дед и хитро подмигнул: - След всегда остается, на свалке вещей и событий.
  Крапивин сидел за длинным столом. Три готовых музыки ветра стояли перед ним. Сквозняк едва шевелил бамбуковые шторы на выходе в сад. И колокольчики молчали, лишь иногда слышался сухой тихий перестук палочек на шторах и колокольчиков.
  - Ох не могу, свалка! Ты поди опять написал в своем блоге? Ну дед, ты даешь, - покачал головой Крапивин. - Рассказывай, вижу ведь, хочешь рассказать, что за свалка вещей и событий?
  Николай Федорович вытер руки, снял очки, протер, налил чаю в глиняную кружку из обычного электрического чайника. Не любил он самовары, 'вечно ломаются'. Отпил из кружки, спросил:
  - Белоголовник свежий, учуял хоть?
  - Терпко, да, - кивнул Крапивин, сдернул футболку. - Жара!
  Встал и забрался в гамак, висевший поперек веранды.
  - Усну ведь, - пробормотал он.
  - А и спи, - кивнул Николай Федорович, - и слушай. Тебе - колыбельная, а мне - слушатель. Так вот. Думаю я, что наверняка где-нибудь есть свалка вещей и событий. Или их следов, тех, что они оставили после себя. Живут там старые вещи, события, путешествия, незаписанные и забытые нами, незаконченные и законченные книги, о которых забыли или никто так и не узнал. Там все они томятся в очереди к старьевщику по имени Время. Что их ждет, они не знают. У каждого из них своя история, которую никто не знает. Ну не заметили, не услышали, как это существо прошло по Земле. Это ничего, так бывает. Так вот однажды желтый осенний лист долго мотался по свалке. Когда-то стеклянная дверка книжного чиппендейловского шкафа больно щелкнула его по носу, вдруг открывшись от ветра, и лист прилип к мокрой от осеннего дождя лысине древнего персидского ковра. Ковер был так стар, что ворчал день и ночь. Лист слушал ворчание старика и дрожал. И думал:
   "Вот что с того, что он из известного кому-то Тебриза, что с того, что в его квадратном метре больше миллиона узлов, а потому что в его шерсть добавлена нежная шелковая нить? Плешь его не стала от этого меньше... А-а нет, в Тебризе шёлк не добавляли, оказывается... Откуда? Из Кум. Хм, из Кум, так из Кум. И что с того?"
  - Видишь, - брюзжал старик, - видишь медальон в середине? А вот эти ромбы-листочки по краям, а этот кремовый тон? Медальон символизирует луну, а узор из ромбов с зазубренными листочками по краям - чешую рыб, которые в час полнолуния поднимаются к поверхности воды, чтобы полюбоваться отражением луны... Да. Вот так. Умели люди. Думать красиво. А сейчас что?
  - Что что? - вякнул нехотя Листок, согреваясь на тощей ковровой груди.
   "Кремовые... Это вон те завитки по периметру, что похожи на очумевший от солнца и дождя хмель? А чешуя рыб это да, сильно сказано..."
  - Ты еще совсем щенок, Листок, - протянула грудным голосом голая гипсовая дама без руки, лежавшая в луже, как если бы она была римлянкой и лежала сейчас на пиру, - ты мало видел, твой век короток, конец жалок.
   Скульптура лежала здесь давно. Гипс стал сначала серым, ноздреватым, потом местами почернел.
  - Маленькая собака всегда щенок, - буркнул лист, он чуял, как кровь всё медленнее бежит по его жилам.
  - Э-э, ты не права, женщина, - ковер хлестнул истертым от времени углом по луже и забрызгал лежавшую на боку гипсовую женщину, - прости, о та, которую творец не счел нужным одеть, Листок как дервиш, оторвался и носится по свету.
  - Творец, - хмыкнула дама, - Коленька Чиж, сваявший меня за одну ночь для личной бани чинуши из городской управы. Помнится, он накинул на меня куртку Адидас, и долго торговался с заказчиком. Проторговался. Меня не взяли. Потом меня каждый вечер раздевали, когда надо было бежать за бутылкой, а позже пили за мое здоровье. У него была холодная мастерская. Одно хорошо - передо мной находилось окно, и в комнате не нашлось бы подходящей тряпки, чтобы хватило прикрыть меня вместе с улыбающимся лицом. Помню, Коленька всегда стыдился меня, когда приходили гости раздавить "пизурок".
  Листок лишь вякнул, что не знает этого слова.
  - По-ихнему пузырек, - пояснила невозмутимо Голая Дама, - пизурок развязывал им языки. Говорить по душам они любили в темноте, и лампу, болтавшуюся на проводе под потолком, не включали. Один всё хвалился, что на его счету несколько душ. Пил много, но выглядел благообразно. Голубые чудные глазки и русые волосы. Часто за ним прибегала мать. Пила вместе с ними. Коленька её уважал. Её все уважали. Работяга. Когда выходила из запоев, принималась вычищать дом. В одном доме они с сыном снимали комнату, утром уходили на заработки, вечером пропивали заработанное. Но старик-хозяин её ждал. Коленька мне рассказывал потом, что дед уже не мог ходить и всё время сидел у окна, спасаясь от холода в старом тулупе. Однажды Коленька страшно разругался с этим красавчиком и прогнал его... Потом долго пил один. Напившись, плакал, повторяя "царствие небесное... царствие небесное..." А я, уставившись в чёрный квадрат окна, слушая, как царапается в стекло карагач, снуя по нему голыми ветками, слушала плач Коленьки и думала, что, если бы могла, напилась бы тоже. Больно непроглядна была эта жизнь, которая текла на моих глазах. Дед-то тогда и умер, и говорили, что руки приложил к этому тот благообразный красавчик. А весной мать пропала. "Уехала на родину", -говорил всем благообразный. Ещё через некоторое время в заброшенном доме откопали труп матери.
  - Э-эх, - хотел сказать Лист, но прилипнув под дождём к драгоценным узлам Ковра, протянул лишь что-то нечленораздельное.
  - 'Подобен этот мир бегущему ручью, о прошлом позабудь, грядущим утешайся, живи и радуйся живому бытию', - пафосно изрёк Ковёр.
   Дождь хлестал по ним, как из ведра, но Листок и Голая дама почтительно выслушали старика.
  - Коленька Чиж помер в моих объятиях. Он часто спал возле меня. Сгорел от водки. Я не знала, что он помер. И смотрела в окно. Помню, была осень, лил такой же вот ледяной дождь, и желтые листочки кружились перед глазами. Откуда они брались, не знаю, наш карагач даже под снег уходил весь зелёный.
  - Мироздание, очерченное рамой чердачного окна, - буркнул Ковёр, - простите, о Неодетая Женщина.
  - Да ладно, чего уж там, и к тому же, мне хватает, - Голая Женщина была уже по грудь в луже.
   Лист молчал. Жизнь в нём достукивала молоточками последние отмеренные часы. Хотелось тепла.
  - А там, где я родился, всегда тепло, - словно услышав его мысли, вздохнул Ковёр.
   Плешина в его центре, там, где когда-то были медальоны и чудные ромбы-листья, сначала выгнулась от его вздоха, потом опала, и Лист, вырвавшись ненадолго из воды, опять шлёпнулся в неё, но уже не прилип к плешине, а всплыл.
  - Небольшое кале в горах. Глинобитная ограда. Закрытый наглухо двор. Тонкие и быстрые пальчики девушки долго плели узор, вязали тысячи узлов. Тогда лишь маленькое окно под потолком в эндеруне и старая урючина в нём казались мне пришельцами из другого мира. Да ещё луна и звёзды по ночам под неумолчный звон цикад... Сотни маленьких дервишей-абрикосин падали на землю жаркой осенью, стукались и радостно катились по земле... Им открывался весь мир. И я говорил им, "прощайте, мне никогда не увидеть вас больше...". Потом был айван. В жаркие дни под навесом собиралась большая семья. На мне стоял стол на коротких ножках. Я слушал жадно разговоры людей, и мир, недоступный мне, казался сказкой. Наступала ночь. Белокрылые мотыльки кружили надо мной. В глазах виноградной грозди лукаво отражалась луна. И ночная бабочка, пригревшись на моей груди, рассказывала о подлунном мире. Я был молод и счастлив. Ждал, когда маленькие ножки младшей жены хозяина коснутся меня. Бусинки и монетки на её браслетах дрожали, тонко звеня, замысловатый рисунок мехенди вился по ступням и лодыжкам. Запах корицы и розового масла тянулся шлейфом за ней...
  - Дождь, наконец-то, кончился, - заметила Голая Дама, отрешенно глядя на жёлтый кораблик, плавающий в луже на ковре.
  - Да... всё когда-нибудь кончается, о, Остров в океане моего одиночества, - протянул Ковёр, помолчал и продолжил, - в одну из таких душных ночей, когда всё живое и неживое наслаждается прохладой, неизвестные в грязных абах и чёрных платках, закрывающих лицо, на взмыленных лошадях ворвались в кале. Что тут началось! Страшно вспоминать об этом, но память вновь и вновь возвращается в те дни. Резня продолжалась до тех пор, пока не были перерезаны все мужчины. Уже занялись огнём камышовые крыши, пламя от опрокинутых жаровен и очагов быстро расползалось по постройкам, когда из дома, с женской половины выволокли её. О свет моих очей, она была истерзана до полусмерти. Но жизнь ещё теплилась в ней... Страшную участь приготовила мне судьба. Девушку завернули в меня, закинули на лошадь, и кочевники покинули кале...
   Ковёр замолчал. В ложбине его, заполненной дождевой водой, плавал жёлтый осенний лист. Он давно умер. Голая Дама и Ковёр не отрывали глаз от него.
  - Так что сталось с вашей красоткой? - проговорила после долго молчания Голая Дама, продолжая смотреть на Лист. - И Бога ради, что такое мехенди?
  - Впервые я был так близок с той, которую боготворил. Я сжимал её в объятиях, и если бы только мог, никому её не отдал бы. Но уже утром, после бешеной скачки всю ночь, нас разлучили. Её продали в гарем богатому сейиду на том же рынке, что и меня. Но мне кажется, я до сих пор помню аромат её кожи. Аромат розы и корицы... Мехенди рисуют на коже хной, о, Та, которую мне Творец послал на склоне дней моих.
  - А-а, - протянула Голая Дама, - поэтично. Кажется, Листок помер.
  - Да. Помер.
   Запахло дымом. Сырой воздух плыл туманом над свалкой забытых вещей, ненужных событий. Старьевщик Время всем определит место. И они ждали.
   Долго молчали.
  - Как вы думаете, нас в костер или в историю? - продрогшим голосом спросил Ковёр, попытавшись неловко прикрыть озябшую собеседницу.
  - Посчитает, запишет и в Лету, - самую малость дрогнувшим голосом ответила та, - но след-то останется.
  - Какой след? - полюбопытствовал Ковёр, громко чихнув. - Ну, вот, простудился!
  - Какой-нибудь, - пожала бы плечами Голая Дама, - вот хотя бы Лист, до сих пор не могу забыть этот его финт. Так уйти... Коленька бы его нарисовал непременно.
  - Это вы правильно заметили, Лист ушёл, так ушёл. Как отрезал. По-живому.
  И они замолчали. Втроём. Рядом с ними был След. Он ещё долго будет с ними...
  
  Николай Федорович отодвинул партию только что слепленных колокольчиков на деревянной доске. Посмотрел в сторону гамака, в котором калачиком свернулся внук, торчали босые ноги.
  - Спишь, что ли, Даня? Усыпил я тебя своими сказками. Только не сказки это, вернее, не всё - сказки. Здесь две реальные истории. Иногда такое случится в жизни, что ни рассказать, ни самому вспоминать о них сил нет. А расскажи о них как есть, они как кирпич на голову. Поэтому и не рассказывают о таком, но след от них - он есть. Такое не проходит бесследно.
  Крапивин сквозь сон слышал деда, но отвечать не хотелось. Обидится. Но как же неохота было слушать эти его притчи, а деду нравилось их кропать, он мог выдавать их километрами. Лучше бы уж рассказал, все, как есть.
  - Ладно, спи, - вздохнул Николай Федорович. - Хорошо, хоть эту с собой не привез. Ксению твою.
  Крапивин открыл глаза, уставился в полосатый край гамака...
  
  Дирижабли еще ходят...
  
  Открыть-то глаза он открыл, но тут же и закрыл, мысль метнулась 'а что не так с этой Ксенией?' и пропала. Провалился в сон, тихий, без снов и пробуждений, в гамаке дедовом, в тишине дачной, звенящей кузнечиками, пахнувшей укропом и яблоками, будто сто лет так не спал. Проснулся, как показалось, уже к вечеру. Потому что солнце ушло с веранды, и были открыты жалюзи. Жара сменилась вечерней прохладой. Слышались постукивания колокольчиков на сквозняке, металлический звук какого-то инструмента. Загудела сварка... Сварка! На этой мысли Крапивин открыл глаза. Потому что сварка означала, что дед, наконец, прекратил ваять свои колокольчики и принялся за Пифагора.
  И точно! Перед дедом на дальнем краю стола уже сохли двумя рядами колокольчики разного калибра, а прямо перед ним, на металлическом листе, лежал Пифагор в полный полутораметровый рост. Ноги его висели безжизненно, а как они еще могли висеть, ведь Пифагор-то был отключен, и никаких других источников питания в виде звездолета под землей не ожидалось.
  Николай Федорович, надев старомодное забрало, приваривал конечность Пифагора. Ее выломало меж двух суставов в обратную сторону.
  Увидев, и даже не увидев, а почуяв, что внук проснулся, Николай Федорович громко сказал, продолжая варить, сказал, смешно делая ударения невпопад, а скорее в паузы, когда рука с электродом повисала в воздухе:
  - Хотел двоечкой пройтись! Чтобы шов тоньше был... Но не вышло! Металл хорош. Отец твой, кстати, звонил! Пока ты спал. Сказал, что сегодня не успевает приехать, только завтра!
  - Понятно! - крикнул в ответ Крапивин, глядя на деда, на его согнувшуюся в напряжении фигуру, на строгий взгляд, уставившийся на шов, на руки, удерживающие конечность Пифагора и ведущие электрод. - Знаешь, подумал, что, главное, ничего в самом Пифагоре не задеть! Сильно не вмешиваться, чтобы не нарушить что-нибудь по незнанию...
  Николай Федорович поднял щиток. Кивнул и задумчиво сказал уже тише:
  - Да, я понял, тоже думал, что надо осторожнее, мало ли что и для чего в нем устроено, а мы сковырнем. Все думаю про существо это мелкое. Не представляю даже, что это за росток такой может быть. Человек-дерево? Или разумное дерево? Что может дать ему Пифагор этот?
  - Не знаю, одно, думаю, точно - он сможет поговорить с ним.
  Николай Федорович посмотрел на внука. Медленно кивнул.
  - Пожалуй, да. - сказал он. - А Пифагор как-то говорит? Я понял, что он чирикает, как канарейка, побрякивает, как колокольчики эти самые. А сам, он говорил сам?
  - Было однажды, - кивнул еще сонно Крапивин.
  - И что? Как это выглядит? - недоверчиво улыбнулся Николай Федорович.
  - Как шум леса, нам так не суметь, - рассмеялся Крапивин.
  - Ишь ты, - сказал Николай Федорович. - Были у меня сомнения, что машинка древняя, лучше сильно не ковырять, если хотим ее видеть той, древней, машинкой. Тогда точно не буду больше ничего делать. Вот здесь, на голове, изъян глубоковат, хотел сровнять и зачистить, но не буду. Боюсь нарушить то, что мы не понимаем. Кто его знает, какие тут... слои.
  - Да, - кивнул Крапивин.
  Трещали сверчки. Гремела посудой на кухне соседка, Крапивин опять забыл, как ее зовут, кажется, Женя. Он смотрел на Пифагора, а думал теперь про ту оломейскую тарелку. Как все это будет? Как передадут ему существо? Почему решили, что существу будет хорошо на Земле?.. А может, ему так плохо сейчас, что как бы ни было плохо на Земле, хуже уже не будет?..
  И кажется, опять уснул. Или не уснул? Попытался представить, как встретится с девушкой по имени Ксения. Как объяснить девушке, что он ее забыл, но она почему-то вспоминалась. Вспоминалась странно. Он то впадал в задумчивость без причины, то оглядывался на незнакомую музыку - она казалась ему знакомой...
  Пифагор понемногу начинал походить на себя. Были уже восстановлены конечности, выправлена вмятина на спине, подвешена заново узкая четырехпалая ступня, скорее, похожая на птичью лапу.
  - А может, именно птицы и были главными помощниками людей-деревьев, а, Даня? - сказал Николай Федорович. - И кенара вашего почему-то Пифагор пригрел на груди.
  Вот Николай Федорович наконец отставил Пифагора. Включил аккумулятор. Закрутились треугольные Пифагоровы глаза. Крапивин зашевелился, окончательно проснувшись уже от наступившей тишины. Николай Федорович посмотрел на него и сказал:
  - Ну все. Что мог, сделал, Даня. Я ведь не волшебник. Слепить, запаять, сварить... Погоди, ты куда?!
  Крапивин поднялся, выбрался из гамака, закрутив его в сардельку. Любимое занятие в детстве - закрутить гамак в сардельку, как он кричал всегда с веранды.
  Сейчас же в голове застряла только одна мысль: 'Раз Пифагор готов, надо спешить, отправка завтра с космодрома в Зарядьево'.
  Николай Федорович растерянно следил за внуком и шел за ним. Тот взял свой рюкзак, валявшийся рядом в плетеном кресле, стал торопливо собирать вещи, разбросанные везде: на сушилке, на диване. Нашел и натянул джинсы. И обернулся скорее к Пифагору, чем к переполошившемуся деду.
  - Ты чего? Обиделся? - спросил опять Николай Федорович, пытаясь заглянуть в глаза внуку, он кружил вслед за ним. - Даже не проверили твоего пилигрима!
  'Не удержишь, не остановишь, - подумал Николай Федорович, - чего там, взрослый уже, к тому же внук. Это даже не взрослый сын. Как говорит сосед: 'Почтения в разы больше, послушания в разы меньше, хоть ты убейся об стенку, сам такой был. А на кой оно мне - почтение, если меня будто нет?!'
  А Крапивин, натягивая футболку, подумал, что действительно надо бы проверить Пифагора, хоть наскоро, а потом пришло в голову, что никогда не просил его рассказать что-нибудь. Он понял, что напялил второпях футболку на левую сторону, стал переодеваться и раздраженно крикнул:
  - Пифагор, расскажи легенду! Какую-нибудь! О людях-деревьях, коротенькую, так... чтобы дед улыбнулся. А то он меня не отпустит...
  И переглянулся с Николаем Федоровичем. Тот перевел взгляд на Пифагора.
  Пифагор не двигался, только опять принялся вращать треугольными глазами. Потом послышался будто ветер, зашумел лес, зашелестели листья. И все оборвалось.
  Лицо Николая Федоровича расстроенно вытянулось. Глаза смотрели поверх очков и перебегали с внука на Пифагора и обратно. Крапивин выставил ладонь, будто говоря, что надо ждать, так уже было. И точно. Пифагор заговорил механическим голосом, так все железяки во всем мире говорят: монотонно, равнодушно, складывая буквы в слова, не очень хорошо сливая их друг с другом:
  - В те времена Нинадин и Арикос были малы и еще не ушли от своих корней. Четырехпалые успели выстроить свои дома на их плечах много раз, пока в один из дождей двух друзей не смыло потоком, их понесло неизвестно куда. Поток тот вливался в реку. Река текла по прекрасной долине. Много неразумных трав и деревьев росло здесь. Нинадин был всегда усидчив в занятиях и учебе, поэтому он слышал их тихие голоса. В них нельзя было разобрать слова, но Нинадин знал, что шорохи и шелест неразумной покорной травы - это хорошо, это означало, что она жива. Он знал, что надо для того, чтобы ей было хорошо, чтобы мусорные травы не губили рост редких. А если встречал редкую, то каждый день возвращался к ней, слушал и радовался ее росту и тихому шелесту. Мертвая трава молчит, ни шороха, ни шелеста не услышишь. И он таскал воду. Нашел старую колоду из неразумного старого дерева. Выдолбил камнем в ней пустоту. Долго шел к реке, долго возвращался оттуда - четырехпалые бы за это время уже построили дом и вывели детей, но на то они и четырехпалые, их век короток, а песни прекрасны. Нинадин тоже любил петь. Его песня начиналась, когда приходило первое солнце, а завершалась, когда уходило за горизонт третье, самое тихое и тусклое. А потом Арикос привел ему воду. Был он силен и могуч. Долго искал путь для нового русла реки, много дней таскал камни и строил запруду. Река, что катила свои воды по долине, встала на дыбы, поднялась высоко, увлекла за собой Арикоса, бушевала много дней и ночей, и успокоилась, и пошла по-другому пути. Арикоса больше никто не видел. А Нинадин умер старым и дряхлым. Огрубевшая от времени кожа стала грубой и защищала от холода. Он лежал в тени своего сада, пустил корни и умер.
  Пифагор замолчал.
  Николай Федорович крякнул как-то озадаченно, загнал очки на лоб и промолчал.
  Крапивин тоже не знал, что сказать. Непривычный рассказ. Нет, он вроде бы привычный, но и непривычный одновременно. Разумные и не разумные травы и деревья. Так все начиналось на той планете? На планете, которой не стало.
  Он растерянно подошел и выключил Пифагора. Нашел свой планшет, посмотрел на время. Заторопился.
  - Дед, мне надо спешить. Раз готов Пифагор, я должен вылететь на Оломею. Я обещал помочь. А проверять - ну что мы можем проверить, на Медее он отключенный запустился и пошел. Не знаю я, что от него ждать. Кроме того, после падения у Митяевых, он на музыку ветра ведь откликнулся. И теперь вон какую былину выдал. Да и лезть в него глубже я теперь боюсь.
  - Да бог с ним, с Пифагором этим! Ничего не понимаю, ты ведь обещал остаться на мой юбилей, Данька! - воскликнул Николай Федорович. - Ты ничего не говорил про отъезд на Оломею! Это все из-за вчерашней встречи? Он тебя что, загипнотизировал? Ты понимаешь это?!
  Крапивин слышал деда. Мысли его сейчас шли странным ходом: 'Дед прав. Я ведь только что рассказал ему про оломейца. Но я обещал помочь. Почему-то нельзя медлить... Почему-то это важно'.
  Он уже закинул на плечи рюкзак, ухватил Пифагора, когда Николай Федорович перерезал ему путь у самого выхода в сад. Николай Федорович стоял перед ним, лицо было тревожным-тревожным, бамбуковые шторы брякали и брякали.
  - Данька, что ты творишь? - сказал Николай Федорович, он искал слова и не находил. Впился глазами в глаза внука, отыскивая там сомнение, сопротивление тому, что делает, но ни сомнения, ни сопротивления не было. - Впервые не знаю, что сказать. Вот сейчас как скажешь, так и будет: надо тебя держать или не надо?
  Крапивин обнял деда одной рукой. Они помолчали. Было очень тихо, из сада тянуло свежестью и тишиной, с шорохами травы и листьев, той тишиной и свежестью, которые никогда не ощущаешь в космосе, у самых прекрасных звезд. Крапивин подумал, что дед крепок, но возраст берет свое, и он еще сильнее прижал Николая Федоровича. А тот стоял, не шелохнувшись.
  - Не держи, - сказал Крапивин хрипло и неловко как-то рассмеялся, боясь, что дед не поверит ему, спишет его уверенность на гипноз. - Надо помочь. Понимаю, что тащит меня туда против воли, но ведь и Пифагор только у меня. Там малек какой-то небывалый погибает. Ну что мне трудно, что ли, в конце концов? Правильно Митяев тогда сказал - мышиная возня какая-то. Почему нельзя дать жить этому существу? Я попробую только, вдруг ничего не выйдет, но ведь буду жалеть, если не попробую помочь...
  - Ох, Даня, сначала ты нас напугал своим уходом в космос после смерти матери... Ушел и молчок, ни ответа, ни привета ни на письма, ни на звонки. Я вот даже взялся за фэншуй этот космический, будь он неладен, чтобы хоть как-то оказаться ближе к тебе. И вот опять я не знаю, что делать...
  Они опять помолчали. Николай Федорович прихватил внука за голову, уперся лбом в его лоб. Подумал, что он, кажется, стал ниже ростом, согнулся-таки, подумал, что Данила сейчас не остановишь, да и, пожалуй, нельзя.
  'Сам бы, наверное, полез бы в эту кашу с оломейскими летающими тарелками и неведомыми существами. Нет, если бы я был, как есть - обычным сухопутным дедом, то не полез бы, а если бы, как Данька, по космосу колесил запросто так, то ввязался бы обязательно...'
  Они так постояли. Молчание затягивалось, а говорить ничего не хотелось - все сказано.
  - Пойду, - сказал Крапивин.
  - Давай, - строго и емко сказал дед, как если бы сказал 'не лихачь там, и не тормози, смотри в оба, одним словом'.
  Крапивин кивнул, схватил рюкзак и сбежал по крыльцу. Постоял на дорожке, вдохнул, казалось, всеми лёгкими воздух влажный, пахнущий укропом, отцветающими флоксами и скошенной накануне травой - Николай Федорович порядок наводил к приезду внука...
  И ушел.
  Николай Федорович стоял и слушал, как хрустит гравий на дорожке под сандалиями внука. Вот ворота разъехались и съехались.
  'Дирижабли еще ходят. На ближайший он не успел, только следующий ждать. Или на поезде до города рванет?'
  Серый полосатый кот прыгнул на крыльцо, потерся у ноги и сел, уставившись желтыми круглыми глазами.
  - Ну что, Маркиз, пошли в дом. Чай будем пить, Данил уехал. Теперь в доме все должно быть как обычно, тогда и у него... будет все хорошо... Такое вот мое колдовство будет.
  Кот пошел змейкой, мурлыча и путаясь в ногах у Николая Федоровича.
  
  Крапивин знал только, что ему надо попасть на оломейский пункт отправки. Он спешил. Не потому что ему было любопытно, не потому что его подгоняло непонятное обязательство перед оломейцем, просто в голове, после понимания, что Пифагор готов, прозвучала одна единственная просьба тем самым голосом: 'Скорее'. Откуда-то стало ясно, куда надо двигаться, - на Оломею.
  'Если бы не малек этот древовидный, - думал Крапивин, - ни за что бы не сорвался. Умные все такие, то ли попросили, то ли приказали... Смог бы ли я не захотеть сорваться?
  Такси подъехало на станцию дирижаблей, когда он уже вырулил с дедовой улицы с Пифагором под мышкой к сторожке дачного поселка.
  Почему ему надо именно на Оломею, если Лисоюши всем семейством оттуда сбежали, Крапивин никак не мог себе объяснить. А потом плюнул и не стал объяснять. Может, тот оломеец поступил точно по правилу - хочешь спрятать, положи поближе?..
  
  Про лягушек, климат Оломеи и зону отчуждения
  
  Терминал Оломеи ничем не отличался от других, зато отличались оломейские корабли-лягушки. Они совершали прыжок в пространстве, сокращая перелет в разы. Перегрузки при этом превышали в несколько раз обычные, поэтому допускали к перелету не всех, да и не было особенно желающих - в путешествия летали обычно на удобных красавцах лайнерах, которые уходили с этого терминала редко - раз в полгода.
  К тому же уходили они в более исследованные места, а Оломея такой не считалась. На Оломее принято было посещать пару городов, подводные джунгли, да живущего в сфере. Но все это можно было посмотреть, просто заказав видео экскурсию. Крапивин видел все это еще в школе. Живущий в сфере на деле оказался отшельником, ушедшим в зону отчуждения и жившим там в круглом строении, обычном для Оломеи.
  Что там за зона отчуждения, Крапивин никогда не задумывался, сейчас же, вспомнив про загадочного 'человека в сфере' из детства, задумчиво кивнул сам себе - пунктом его отправки на Оломее в голове всплывала эта самая зона отчуждения. В видео экскурсии зона отчуждения показывалась лишь как место с таким вот названием. Ничего больше.
  А подводные джунгли походили на земные мангровые заросли, ушедшие под воду. Климат на Оломее, как говорилось в фильме, сырой и теплый, и такие подводные леса там обычное дело. Стоило ли тогда их называть достопримечательностью, если это обычное дело?
  Крапивин, уставившись в окно на остановку дирижаблей, на рейсовый двухпалубный красавец, который пошел на взлет, внутренне вяло возмутился: 'Не может быть на целой планете климат сырой и теплый! Будто у них зона отчуждения размером с половину планеты! - тут он заржал сам с собой. Помрачнел и вздохнул: - А-а, к черту, все к черту, слетаю, вернусь и забуду. Если вернусь...'
  На оломейских 'лягушках', как их прозвали на Земле за форму полусогнутых посадочных стоек, можно было отправляться каждые два часа. Во сколько раз перегрузки превышали обычные, не оповещали, будто бы во избежание раскрытия технологий, но зато требовали медицинское освидетельствование перед вылетом. Оно у Крапивина было. Ну а как ему не быть, если по несколько месяцев в космосе болтаешься. И для работы в опасных средах, и для перегрузок допуски имелись.
  Робот за стойкой - все тот же плоский шестигранник, какие встречались на Медее, - задавал привычные вопросы, монотонно крутился от багажа к стойке и обратно. Крапивин смотрел вслед уехавшему с багажом Пифагору и терпеливо ждал. Лишь один раз приложил ладонь к сенсорной панели, позволяя войти в его данные в системе космопорта, чтобы заполучить медицинское заключение 'к полетам годен' и профессиональное - допуск к поисково-спасательной работе, первая высшая категория. На вопрос о цели поездки ответил:
  - Просто отпуск, хочу посмотреть на Оломею. Туда и обратно через неделю.
  Последовал длинный ответ c рекомендациями, что можно посмотреть, с пожеланиями удачного отпуска. Крапивин кивал в ответ, стараясь изо всех сил ни о чем, кроме самой Оломеи, не думать.
  Внимательно выслушал длинную, привычную уже, нотацию о том, как надо укладываться в анабиоз, отметил коротенькое 'возможны кровотечение из носа и рвота'. Подумал: 'Ну хорошо хоть не диарея'. И пошел в зал ожидания. Робот сообщил, что предыдущий борт улетел час назад, обещал через полчаса пригласить на посадку.
  'Быстро', - подумал Крапивин. На душе было кисло, как он себя ни убеждал, что надо лететь, лететь не хотелось.
  Тут он вздрогнул - на него с неприметной до этого стены, обычной, покрытой серым пластиком, но постоянно менявшей цвет, прыгнула какая-то зверюга. И замерла в прыжке. Безволосая гибкая, то ли обезьяна, то ли птица, застыла с лапами-крыльями, распахнувшимися метров на шесть. Имитация. По стене тем временем пробежала, прокатилась волна - стая крылатых багровых змей о двух головах неслась в ядовито-зеленый закат, вертляво перемещаясь на хвостах.
  Крапивин отошел подальше от стены. Рисунок принялся медленно угасать. Подошел на пару шагов и чуть не отпрыгнул, шарахнулся опять назад - кто-то огромный, похожий на медведя, вскинулся, поднявшись в полный рост, шагнул к нему, выкинул вперед лапу. Восемь когтей... Восемь!.. Раскрылись веером, блеснули. Казалось, что они сейчас пройдут совсем близко...
  Но пиликнул вызов на планшете. Крапивин, не сводя глаз с оломейской твари, отошел, переведя взгляд на экран.
  'С ума сойти, это ведь та самая Ксения', - усмехнулся Крапивин, ответил и наклонил голову, разглядывая девушку.
  'Красивая все-таки эта Ксения. Черт...'
  Только сейчас до него дошло, что на появившейся на экране планшета девушке форменный комбез таможенной службы космопорта. Русые волосы забраны гладко с ровным пробором, синий с позолоченной тонкой вязью воротник-стойка, взгляд серых больших глаз очень прохладный... Крапивин задумчиво подсобрался, решив: 'Да ее хоть на лысо побрей...'
  Позвонившая смотрела очень строго. Совсем не так, как в прошлый раз, когда она сказала: 'Даня, ты куда пропал?' Крапивин молчал и думал: 'Что же мне с тобой делать?' Ни отталкивать ее ему почему-то не хотелось, ни обманывать. И девушка молчала. Наконец, он не выдержал. Кивнул и сказал как-то чересчур серьезно:
  - Здравствуйте, Ксения.
  - Здравствуй, Крапивин.
  А голос усталый-усталый. Тут он понял, что сил улыбаться уже нет. Этот голос... Два слова всего сказаны, а показалось, что они оказались близко. Даже перехватило дыхание. Слишком близко, как это у нее выходит.
  - Мне все рассказал Николай Федорович, - проговорила Ксения, отведя глаза. Он выдохнул. А она сказала как-то глухо: - Времени совсем нет, я... я убью тебя, когда ты все вспомнишь, Даня. Ты... Сейчас ты просто должен запомнить, что имеешь право вызвать любой находящийся поблизости звездолет на помощь в любой точке любой планеты, и он имеет право сесть и забрать тебя, но только один раз. У лиги дальнобойщиков есть такая не сильно афишируемая договоренность по линии космической безопасности. На случай аварийной посадки или похожей нештатной ситуации.
  Крапивин озадаченно кивнул. Что-то в этом духе, кажется, однажды доказывал ему Лапин, он спорил, а кэп промолчал.
  - Как я тебя называл? - вдруг хрипло спросил он.
  - Сеня, - сказала она, скользнула по нему быстрым взглядом, потом на кого-то за его спиной и отключилась...
  Оказывается, за его спиной стоял робот. Кроме того, приглашали на посадку и по громкой связи. Он ничего не услышал. 'Ничего, все пропустил! То медведи выскакивают, то змеи на хвостах пляшут, то... Сеня. Странное имя', - подумал он и машинально двинулся за роботом.
  Мимо стены с застывшим оломейским чудищем, потом мимо стены с красивым кукольным городом в капле, то ли стеклянной, то ли дождевой. Везде всплывал этот слоган 'Вы будете счастливы'. Потянулся длинный коридор-лабиринт. Стены коридора меняли цвет, перетекали из розового в сиреневый, из сиреневого в серый, из серого в багровый.
  Крапивин шёл и думал: 'Зачем я иду?! Как баран... И ни одного оломейца на этом оломейском терминале! Роботы одни. С другой стороны, зачем на ничем не приметной для них планете Земля держать обслуживающий персонал. А есть ли у них обслуживающий персонал, состоящий из самих оломейцев? Ты даже не поинтересовался, что у них там, на этой Оломее! А зачем мне интересоваться, я не хочу на Оломею...'
  Он остановился. Покрутился в коридоре. Длинный коридор сворачивал налево вот уже третий раз. Крапивин стоял на месте... И все-таки опять двинулся вперед, к выходу на посадку.
  Обычный космопорт, огромное поле. Сразу четыре звездолета и один трансгалактический лайнер готовились к отлету. По воздушному мосту полз багаж: чемоданы, сумки, баулы скатывались в багажные отделения кораблей. Один из кораблей уже поднимал трап. По трапам к другим кораблям поднимались пассажиры. Приземистая оломейская тарелка на полусогнутых ногах стояла метрах в пятидесяти от выхода. К ней никто не шел, не полз ни один баул, на трапе не было ни души.
  Крапивин вздохнул, стал подниматься. В звездолете никто ему не встретился, лишь перед ним бесшумно катился робот-шестигранник.
  Потянулись анабиозные люльки. Одна была гостеприимно открыта. Крапивин улегся, поерзал, покрутился, поискал глазами что-нибудь интересное. Спросил робота, не очень надеясь на внятный ответ:
  - Через сколько прилет?
  - Приносим извинения за временные неудобства, - известил шестигранник, увильнув от ответа. - За состоянием вашего здоровья во время перемещения на Оломею будут следить опытные врачи.
  - Понятно.
  Крапивин уставился в серый потолок. Закрыл глаза. Это имя 'Сеня', мягкое и непривычное, и странное выражение серых глаз... они будто вернули его куда-то. Он не мог понять куда. Закроется анабиозная камера, и возможно он опять все забудет. Но сейчас в памяти без конца повторяет лихорадочно, как идиот: 'Сеня, Сенечка...' Он целует ее почему-то заплаканное лицо, губы, руки... У нее опалены волосы и ресницы... она рвется назад в горящий звездолет... Звездолет в горящем космопорте Литы... До этого они были едва знакомы. Обычное 'Привет, как дела'... В эту ночь они ночевали в одном номере, который чудом отыскался в переполненной гостинице космопорта. И в следующую ночь, и в следующую. Он тогда был помощником на частном перевозчике. Это потом, дождавшись редкой вакансии на корабле-спасателе, ушел туда в ученики. Ксю на Лите оказалась проездом, возвращаясь с подругой от ее родителей, из колонии на Бете. Каникулы, археологические раскопки, фотографии на фоне каких-то костей, они с подругой смеются. Подруга погибла, задохнулась угарным газом в горящем звездолете. Это к ней все рвалась Ксения. Нашли подругу и опознали только поздно ночью в больнице.
  Больше Ксения в космос не отправлялась ни под каким видом, она его ненавидела. Величественные звездолеты запомнились ей горящими огромными факелами, в которых мечутся беспомощные мураши-люди... Космос ей казался местом, не предназначенным для жизни. Самонадеянными идиотами она называла тех, кто туда отправлялся. Глупой девчонкой называл ее Николай Федорович, ему было обидно за внука.
  - Она тебя любит, это точно. Береги ее, в жизни такое дается редко, - сказал как-то отец...
  Камера закрылась.
  
  Ноальта
  
  Еще какое-то время он слушал голос, ему казалось, что, наверное, это очередной шестигранник. Слабо подсвечивались серебристые панели камеры, еле слышалось шипение в стенках. От невольно связывавшегося с воспоминанием о Медее запаха жесткой химии резало глаза. Голос звучал монотонно, знание языка у говорившего было отличное, он опять нудил про временные неудобства. Потом Крапивин стал слушать внимательнее, потому что робот попросил не дышать, затем - дышать, после чего вдруг известил, что пробы взяты. Огорошил, обозначив выход из звездолета опасным для представителя Земли, а когда этот представитель Земли решил, что его точно отсюда не выпустят, объявил выход возможным только в комбинезоне наружного действия.
  - Комбинезон единственного использования будет выдан по окончанию перелета.
  'Единственного использования... - эта корявая фраза в ровной и правильной речи шестигранника вдруг рассмешила Крапивина, хоть он никогда и не любил словесные кружева, а может, просто не любил сказки деда и злился на них, а вот сейчас поморщился. Но мысли тут же лихорадочно заработали дальше: - Одноразовый комбез, значит. Куда я сорвался придурок?! Но Лисоюш ведь перемещалась у Митяевых без всяких шлемов и комбезов. На улице они с мужем прогуливались в шарообразных чудных одеяниях. Что это значит? Это значит, что все дело в той самой зоне отчуждения? Ладно, скоро все узнаю...' - злорадно усмехнулся Крапивин и опять уставился в серебристый потолок камеры. Ему теперь все время хотелось видеть серые отчаянные глаза. Слышать ее шепот... Ему казалось, что он вспомнил, как слышал его когда-то, но не мог вспомнить сами слова.
  Мягко надвинулась маска. Это было привычным, в анабиозных камерах он уже перемещался, ничего особенного... Но нет, робот принялся читать стихи!
  'Хм...' - Крапивин вяло вспомнил свое удивление, когда робот при оформлении спросил, что он любит слушать. Он тогда уставился на равнодушную шестигранную железяку, повторил себе в который раз 'ничего не думай' и глубокомысленно ответил:
  - Хливкие шорьки.
  Сказал просто так, чтобы запутать железяку, чтобы перестать думать о Ксюше, имя это теперь казалось самым-самым правильным и нужным... сказал, вдруг разозлившись, - ну в самом деле, причем здесь то, что он любит слушать?!
  И вот теперь в полутемной камере, проваливаясь в анабиоз и еще пока выныривая из него, Крапивин ошарашенно слушал равнодушный выразительный голос робота, который шпарил про хливких шорьков, кажется, на мотив колыбельной:
  - ...Но взял он меч, и взял он щит,
  Высоких полон дум.
  В глущобу путь его лежит
  Под дерево...
  - Тумтум, - прошептал Крапивин. Он очень любил эту книгу в детстве, знал почти наизусть.
  А анабиозная камера вещала:
  - ...Раз-два, раз-два! Горит трава,
  Взы-взы - стрижает меч,
  Ува! Ува! И голова
  Барабардает с плеч!..*
  Хливкие шорьки пырялись по наве третий раз... В четвертый раз Крапивин их уже не посчитал, он спал. Система отключила голос робота, задраила люки. На дне корабля закрутился огромный диск. Машина мягко взмыла над посадочным полем, пыль серым смерчем взметнулась и стала оседать. Посадочные стойки сложились, стали почти незаметны на темно-сером брюхе. Машина пошла вверх, быстро превратилась в точку, распустилась желтой кляксой, еле приметной в жарком июльском небе, и исчезла.
  В здании оломейского терминала стали закрываться жалюзи на окнах, выключился свет во всех помещениях, два робота уползли в угол и сложились ровной шестиугольной пирамидой, перешли в спящий режим. Следующий пассажир ожидался лишь через два дня и тот летел даже не на Оломею, а транзитом на Медею и не хотел тратить много времени на перелет...
  
  
  Когда Крапивин очнулся, стояла мертвая тишина. Нет, еще появилось ощущение, что шелестит дождь. Камера была открыта. Рядом стоял шестигранник. Он приветливо прогундосил:
  - С прибытием на Оломею. Ваш маршрут лежит через столицу южного материка Ноальту в зону отчуждения. Посадка в комбинезон единственного использования через тридцать минут, время земное. Вы можете привести себя в порядок и принять обед.
  Теперь все эти 'принять обед' и 'посадка в комбинезон' как-то особенно резали слух. К тому же все плыло перед глазами. Крапивин ухватился за края анабиозной камеры, сел как в лодке. И понял, что руки дрожат, а на серебристых стенках камеры кровь. Провел по лицу. Кажется, все-таки шла из носа кровь, но уже подсохла. Стал подниматься, выбрался. Каюта серая с серо-розовыми анабиозными камерами ощутимо дала крен. Крапивин вздохнул, собираясь с силами. 'Раньше это проходило почти незаметно', - подумал он.
  Крапивин вскинул глаза на робота. Шестигранник рядом стоял железяка железякой. На корабле по-прежнему тихо, будто кроме пассажира и робота больше здесь никого. Все также будто шелестел дождь. Крапивин поискал глазами иллюминатор, за ним и правда стекали струи воды. Да такие, как если бы сверху кто-то сидел на крыше и поливал из ведра.
  'Может, и не улетали с Земли никуда... Просто уснул, проснулся, дождь'.
  Оломейский корабль нисколько не отличался от всего того, что видел Крапивин из созданного оломейцами. Сразу приходила в голову Галага на Медее. Те же кукольные помещения, мягкие дорожки, скругленные углы, вернее углов не было совсем. Поэтому и двинулся Крапивин очень уверенно в сторону небольшого дверного проема, который светился холодным светом. Умывальник, душ, это можно назвать сразу и тем, и этим. Унифицированный блок, сейчас везде такие понаставлены. Стукнув по кнопке, попробовав воду, Крапивин поморщился - холодновата. На Медее вода всегда казалась холодноватой и будто тягучей. Но там думаешь, что это из-за проклятого холода. Однако такой же она была и здесь, и пахла остро и неприятно.
  Крапивин задумчиво намочил лишь пальцы как в детстве и протер лицо, глядя на себя в круглое небольшое зеркало. То ли зеркало такого качества, то ли он сам слегка зеленого оттенка. То ли свет здесь такой. Вытираясь бумажным полотенцем, Крапивин посмотрел на точечные светильнички по периметру небольшой каюты. Посмотрел на почти игрушечный столик с едой перед небольшим овальным креслом. Круглый контейнер с оломейским густым супом, прозрачная закупоренная похожая на колбу склянка с водой и стопка галет. Замутило от одного вида густого супа, поэтому взяв лишь галеты с водой, Крапивин быстро прошел к выходу.
  Однако люк был задраен, а справа ткнулся в плечо огромный серебристый шар. Мягко толкнулся, будто пес - носом. И отошел, отпружинил. Плавал он в небольшой нише и казался навскидку - диаметром метра два. Крапивин коснулся пальцами шара. Шар опять оттолкнулся мягко. В таких шарах Лисоюши прогуливались по улочке Галаги.
  - По Ноальте тоже требуется перемещаться в таком одеянии? - спросил Крапивин.
  Шестигранник ответил:
  - Временные неудобства. Комбинезон единственного использования доставит вас в зону отчуждения. Активируйте комбинезон.
  Крапивин увидел, что на боковой панели шара засветилось пятно. На нем принялись медленно появляться и исчезать человеческая ладонь, четырехпалая рука оломейца. Крапивин приложил ладонь. Какой-то очень мягкий пластик?
  Люк пополз наверх. Внутри зажегся свет. 'Странное сооружение. Почему они его называют комбез? По виду какой-то... батискаф', - подумал Крапивин и сунулся вперед руками.
  Он туда вошел весь. Устроился полусидя-полулежа то ли в кресле, то ли на лежанке. Лишь не знал, куда пристроить склянку с водой и галеты, и так и держал их в руке. Потом увидел карман на стенке и положил туда. Осмотрелся, покрутив головой. Ему не было тесно. Но ведь Лисоюши миниатюрны. С другой стороны, и Галага казалась игрушечной, но Гулливером он там себя не чувствовал.
  Перед ним и по бокам угадывались панели управления, которые при приближении к ним начинали светиться разными огоньками. Но прикоснуться не предлагали, как только что перед этим - люк.
  - Отпуск туда и обратно, - сказал робот-шестигранник.
  Крапивин посмотрел в его многочисленные глаза-точечки по всему охвату передней части - головой это было трудно назвать. 'Понятно, что тут непонятного. Вывезут из города в два счета. Только не думать лишнего!' - спохватился он.
  - Мне бы багаж получить, - сказал Крапивин, глядя в открытый люк на робота, будто из норы.
  - Багаж будет ждать вас... - робот показал куда-то себе за спину. За спиной его в воздухе висел план, похоже, космопорта. Когда только успел вывести его говорилка шестигранная? А шестигранник продолжал вещать: - Необходимо открыть задний люк для получения багажа.
  На панели сбоку от Крапивина замелькала круглая отметина.
  Крапивин кивнул.
  - В Ноальте я могу выйти из... комбеза единственного использования? Интересно ведь увидеть своими глазами, - сказал он, не зная, то ли лучше повторить за роботом эти его корявые фразы, то ли вообще то, что он скажет, не имеет никакого значения.
  - Ноальта красива, ей много лет, - опять увильнул от прямого ответа робот. Но добавил: - В зоне отчуждения опасная среда, следует оставаться в укрытии.
  'В укрытии. Что-то не то у них с этой зоной отчуждения... - тоскливо усмехнулся Крапивин, отвернувшись и принявшись разглядывать внутренность машины. Еще один робот? Который, если надумает, или, если ему подадут какой-нибудь знак хозяева города и планеты, упакует его, Крапивина, в два счета и доставит, куда ему прикажут. Крапивин понимал это, понимал все, и понимал, что настырно продолжал продвигаться дальше и дальше. Что-то не давало ему вернуться. Было обидно, конечно, что он вот так послушно притащился туда, куда никогда сам бы не отправился.
  Обидно, да, но почему-то и тихо при этом на душе. И тишина эта тоже злила, но как-то не по-настоящему. Однако сейчас, сидя внутри шара, он вдруг подумал равнодушно и отстраненно, что надо бы сделать то, что просила Ксения. Просто хотя бы... вопреки... тому, что происходило с ним. Вот он совсем не переживает за себя, а она, дед... они переживают. Что-то в нем будто сдохло, или оторвалось... это плохо... но он не может даже уловить, почему плохо.
  Крапивин быстро достал планшет. Набрал кэпу: 'Забери меня, пожалуйста, с Оломеи через неделю, Отто Карлович, сам, боюсь, не смогу потом попросить. Маячок со мной, найдешь'.
  Биомаячки имелись у всех спасателей, тонкие, незаметные, как пластырь, не знаешь, никогда и не подумаешь. Пластырь и пластырь.
  Крапивин убрал планшет, кивнул роботу:
  - Бывай, шестигранный.
  Внимательно посмотрел на панель у люка. Так и есть - машина подсказывала, что надо нажать сюда, приложить пять туда. Все-все подсказывала. Как она себя поведет, если он вдруг захочет открыть люк невпопад, не по их расписанию?
  И он не стал прикладывать ладонь.
  'Зачем? - подумал он. - Я ведь ее уже прикладывал, с памятью у таких машин все нормально. К тому же проста должна быть эта машина в управлении, путешественники разные бывают, могут и не сообразить, как вести'.
  Прикинул, что скорее всего не робот управляет шаром, а что-нибудь похожее на искина, и скомандовал:
  - Закрыть люк. Отправляемся. Получим багаж согласно купленным билетам и полетим над Ноальтой. Экскурсия предусмотрена? - спросил он шестигранника, торчавшего в проеме открытого люка и равнодушно молчавшего.
  Тот заученно ответил:
  - Экскурсия предусмотрена. Ноальта красива, ей много лет.
  Люк медленно пополз вниз. Закрылся. Крапивин поморщился, почувствовал себя будто в мешке. А когда машина поплыла, он зажал ладонями лицо. Накатило какое-то жуткое отчаяние. Он никак не мог до конца додумать, осознать. И вот он уже на Оломее. Как только эта мысль приходила в голову, он тут же каким-то непостижимым образом сворачивал на то, что надо бы забрать Пифагора, при этом интересно же взглянуть и на Ноальту, и тут же мелькало, будто кололо чем-то острым в бок, что поздно, поздно осознавать и додумывать. Перед ним Ноальта. И времени почему-то в обрез, и он себя зачем-то возомнил спасителем древовидного человечества...
  Так он думал и плыл в своем шаре. Плыл и думал. Длилось это какие-то мгновения, а показалось, что он плюнул на все и сейчас все обдумает и решит... Но нет, мысль о том, что он куда-то плывет в серебристом шаре по Оломее в самой старой ее столице Ноальте постепенно вытесняла все другие мысли.
  Он оторвал руки от лица и попытался увидеть в иллюминаторе шестигранного. Но его не было. Потому что шар выбрался уже из корабля, плыл по пустынному огромному полю. Гладкому и серому. Белые одноэтажные здания с арочными переходами виднелись вдалеке. Вокруг серо, туманно, шел сильный дождь. Справа тянулся канал с водой темно-серого цвета. Мелькнул мост. Еще один.
  - Мало! Мало этого окна! Что за странная экскурсия с обзором из иллюминатора?! - сказал вслух Крапивин, покрутив головой.
  И от неожиданности вздрогнул.
  Прямо перед ним повисло изображение космопорта. Полупрозрачное, голографическое. Сквозь дождь и белые здания по краю поля виднелись панели управления. Удушливо пришло ощущение клетки. Даже посмотреть из окна нельзя!
  - Черт, - пробормотал Крапивин, машинально прикладывая ладонь к сенсорной панели. Даже не задумавшись, что будет дальше, просто прося открыть. - Открой, друг, так охота увидеть своими глазами. Плохая среда ведь будет дальше, здесь не должно быть...
  Он еще что-то говорил, а люк пополз вверх. Мягко ушел и так и остался. Воздух плотный, влажный, не очень холодный... Ничего особенного, воздух как воздух на первый взгляд. Однако Крапивин закашлялся, понял, что дышит чаще, но решил, что это от неожиданности. Не ожидал он, что люк откроется, уже думал, что не выберется из этой красивой машины живым. А тут такое... И он сел на край люка своего шара, свесил ноги. Никто ему этого не запретил. На огромном поле космопорта не было ни души. Стояло три звездолета. И только из той машины, в которой прилетел он, спущен трап. И никого рядом.
  Дождь поливал с прежней силой, не останавливаясь ни на минуту. Шар Крапивина подлетал все ближе к белому одноэтажному зданию. 'Где-то здесь должны выдать багаж. Ничего не понимаю, дальше какие-то руины, но какие же странные. Будто про них давно забыли', - подумал Крапивин. Он выпил всю воду, съел галеты и даже чувствовал себя неплохо, будто дома, в родном космопорте.
  Вот он завис с шаром возле группы домов.
  Несколько строений казались новехонькими, простыми, как детские кубики - белые прямоугольники с косой плоскостью крыш. А остальные, все-все, сколько хватало взгляда, разрушены.
  Крапивин даже встал. Ухватившись за дверцу люка, он высунулся и разглядывал развалины, белевшие в серой сетке дождя. Так они были необычны и отличались от здания, возле которого остановился шар. Они казались выходцами из другого времени, как если бы совсем другие хозяева строили их.
  Арочные переходы, мостики, соединяющие крыши, колонны и чудесные мелкие непонятные статуи, которые хорошо сохранились и были рассованы везде - на уголках крыш, на колоннах, перед домами. Обручи с загогулинами внутри, похожими на улыбку, треугольники на ножках, завитушки с ручками и ножками, бегущие по кучам обломков и щебня.
  И не похоже было, что все эти постройки разрушены войной, они просто разваливались от времени. Сложенные из похожего на песчаник камня они мокли под дождем и будто оседали, оплывали.
  Крапивин спустился ниже, спрыгнул. Постоял. И понял, что замерз. Из теплой одежды он прихватил лишь толстовку, и ту сдал в багаж. О чем думал, когда собирался, не понятно. Да ни о чем не думал.
  Здание, похожее на коробку, встретило его глухой тишиной, холодным светом вмонтированных в потолок узких светильников, и пустотой. Очередной шестигранник его встречал у стойки, тем же самым голосом замолотил ту же самую речь с поправками на прибытие на Оломею. Но сердце вдруг радостно дернулось - Пифагор уже ехал по конвейеру.
  Но как же тихо. И безлюдно.
  'Мороз по коже. Роботы победили и скрывают бедных несчастных маленьких оломейцев в подземельях? Почему ты решил, что в подземельях-то?! Почему, почему... потому что наверху все разрушено. Давным-давно', - думал Крапивин и смотрел на робота. Слушал и улыбался. Чувствовал, что плохая у него улыбка, даже у того обруча каменного улыбка лучше, но ничего не мог поделать.
  Забрал Пифагора, рюкзак и вышел. Серебряный шар тихо плыл над прекрасным покрытием поля - ни трещинки, ни ямки. Крапивин с Пифагором под мышкой походил задумчиво взад-вперед, постоял, потопал. Представилось, как огромный робот-шестигранник, похожий на снежного робота с Медеи, полирует это поле. Полирует и полирует почему-то из года в год... И вот это здание, похожее на него - простое, как чертов шестигранник, - обновляет и ремонтирует, ремонтирует и обновляет, если перегорела лампа, он ее меняет... Или они их не меняют? Ни тени запустения в этом здании. А вон те здания - не ремонтирует... И мог бы, что ему стоит? Но они превратились в руины...
  
  * Л. Кэролл 'Алиса в стране чудес'
  
  
  Про рассыпавшиеся бусинки и рыбную ловлю
  
  Дождь все шел и шел. Становилось ясно, что конца и края ему не видно. Вода текла и текла, не собираясь в лужи, она стекала по этому изумительно ровному полю не понятно каким образом в каналы.
  Очень хотелось пройтись, осмотреться, понять, что за странный город эта Ноальта, и может, если пройти дальше, то потянутся улицы и проспекты, или как они здесь называются? Он все-таки положил Пифагора в шар, забросил рюкзак к Пифагору, достал из рюкзака толстовку. Оделся и надвинул капюшон.
  'Однозначно - каналы собирают всю эту прорву воды и куда-то сбрасывают', - кивнул сам себе Крапивин, стоя на странном черном покрытии и уставившись на него, на свои прекрасные новенькие и такие неуместные здесь сандалии и босые пальцы, торчавшие из них. Качнулся с пяток на носки и обратно. И опять посмотрел на каналы. Сквозь монотонную сетку дождя эти бесконечные мосты и развалины города казались призрачными. Хотелось добраться до города, но сколько Крапивин ни крутился в поисках выхода, он не обнаруживался. Оставались эти мосты.
   Вокруг по-прежнему не было ни одной живой души. Три звездолета серыми махинами торчали по краю поля. Вода шумела в канале справа. Слева еще один канал виднелся тремя переходами. Крапивин долго их рассматривал, не решаясь двинуться в путь. Переходы узкие, двоим не разойтись. А если хлипкие? Его выдержат? Сколько весит простой среднестатистический оломеец? Тут Крапивин подумал: 'А ходят ли по этим мостам оломейцы? Вряд ли'.
  Поэтому Крапивин решил, что это технологические переходы, и бегают по ним шестигранники, а шестигранники придумают, как разойтись, они роботы. В голове возникли они - бегущие по перилам. Роботы ловко обхватывали своими манипуляторами перекладину и, вися над водой, продолжали бежать вниз тем, что хотелось назвать головой, но головы у них не было - они могли пойти вперед и задней частью...
   'Шестигранники - только они...' Он представил суету в космопорте, снующих туда-сюда шестигранников. Подумал, что вряд ли такой робот будет слишком легким - не функционально, поэтому мосты должны выдержать хотя бы одного среднестатистического землянина.
  Он двинулся к ближайшему справа мостику. И опять затормозил. Перспектива свалиться в воду его не пугала, но пугала местная вода, которую он представлял той самой водой в кране - почему-то тягучей и с сильным запахом химии. И воздух местный его настораживал - все-таки шестигранник настойчиво усаживал путешественника в его лице в шар. Однако тут же вспоминалась Лисоюш, и Крапивин опять успокаивался: 'Лисоюш у Митяевых чувствовала себя уверенно, значит, и мне пока ничего не угрожает. Пока. Нам требуется одинаковый воздух, ну или почти одинаковый'.
  Но тогда проба дыхания должна бы это показать! Но не показала. Требуется защитный комбез! Выходит, кому-то он не требуется? Вопросов было много, и гнетущее безлюдье вокруг и странный разрушенный город только увеличивали их количество.
  В сером небе не было ни облачка, ни птицы, клубились тяжелые дождевые тучи. Они будто зацепились за шпили двух звездолетов и никак не могли сорваться и улететь. Сам воздух над этим городом казался одной большой тучей. Серой тяжелой холодной. Стоял удушливый запах то ли покрытия, то ли воды.
  'А может, пора уже сесть в шар и задраить люк? Может, через пару часов я пожалею о своей прогулке, пожалею, что дышу этим...' - Крапивин вздохнул.
  Приземистая тарелка по-прежнему стояла со сброшенным трапом. И никого. Из звуков только шелест дождя, шум воды в каналах... Но стал доноситься какой-то непонятный звук. Крапивин даже пожал плечами, потому что мелькнула мысль, что производить его может только живое существо. Звук был каким-то... шоркающим и не монотонным.
  Постоял, постоял и пошел на звук. Оглянулся.
  'А что будет делать шар? И как здесь собираются заставить меня соблюдать маршрут?'
  Шар просто плыл сзади, с открытым люком. Ход его был почти беззвучен. Может быть, именно из-за этой странной тишины, шелестящего дождя, тот звук тоже был слышен. Он все-таки надоедливо раздавался и раздавался откуда-то из-за канала. Казалось бы, что необычного, если звук доносится с улицы большого города, столицы? Ничего необычного. Но это шихх-шихх доносилось со стороны руин.
  Крапивин пересек поле и опять остановился возле очередного канала - вода в нем тяжелой массой цвета графита стояла высоко, под самый край, но не переливалась.
  Взошел на мостик быстро, больше не раздумывая. Потому что если мостик все-таки хлипкий, то лучше миновать его, как можно быстрее, держась ближе к краям. Но уже через пару шагов почувствовал, что переход надежный, и остановился на самом верху.
  Отсюда город виден как на ладони, по крайней мере целый квартал руин, а может, и два просматривались хорошо. Они тянулись белыми развалами вдоль широкой полосы, наверное, дороги. Совсем недалеко, метрах в двадцати, вода уходила в рукав, многочисленными белыми горбушками виднелись еще мосты, а значит, там был еще канал...
  Крапивин замер - за каналом, в развалинах, мелькнула голова.
  Показалось, что это была голова обычного оломейца. Крапивин даже поднялся на цыпочках, чтобы лучше разглядеть... Но голова тут же исчезла и появилась в следующий момент в каске или в чем-то очень похожем на каску! И вдруг до Крапивина дошло, что звук исчез, когда голова исчезла. Будто хозяин головы прервал какое-то действие. Вот прямо чистил... кастрюлю какую-нибудь, испугался, убежал, надел... каску и вышел. И продолжил. Что тут непонятного - кастрюля должна быть вычищена, ну и что, что чужак на горизонте... Или ружье? Есть ли на Оломее ружья?..
  Крапивин быстро миновал мост, спустился по абсолютно гладкой его поверхности.
  'По таким мостам ходят только роботы. А с воздухом здесь что-то не то... Устал. Прошел каких-то метров двадцать и устал! Когда такое было... Отравился?.. Черт, а липучки-то на руках Лисоюш, может быть, именно из-за этого? Притяжение? Здесь больше гравитация? Твою же мать... - в который раз он отругал себя. - Надо было не виноград собирать и не в море болтаться, а хоть что-нибудь почитать про Оломею'.
  Но как бы это ему сейчас помогло, он так и не придумал.
  Сойдя с моста, Крапивин краем глаза выхватил серебристый шар, бесшумно двигавшийся за ним. Порадовался тому, что хоть это действие было простым и понятным - летательный аппарат движется строго за своим хозяином, арендовавшим его на время. Порадовался потому, что все остальное было не понятным. Шелест воды, ни одной живой души вокруг, и вдруг эта голова, нацепившая каску. Крапивин как зачарованный двинулся к ней и этому тихому, уютному шихх-шихх, туда, где по его расчетам мог бы оказаться человек. Шестигранников принять за людей не получалось, пусть даже на этой планете с ним разговаривали только шестигранники.
  Пришлось пробираться через завалы белесого щебня, через кучи какого-то барахла, похожего на вату. Поливал дождь. Со стороны космопорта не слышалось ни звука. Справа и слева в мокром тумане угадывались конструкции других мостов, похожих на тот, по которому перешел только что он. Где-то здесь примерно появилась голова, принарядившаяся в каску. Но ни души. Справа торчала, как разрушенный зуб, осыпавшаяся стена из бело-серого камня, слева горы щебня и хорошо просматриваемая маслянистая гладь воды в очередном рукаве канала. Они без конца разветвлялись и уходили куда-то в туман, в дождь.
  Развалины тянулись, иногда встречались на удивление очень ухоженные все те же непонятные статуэтки.
  Шихх-шихх... шихх-шихх... Совсем близко. Крапивин остановился и закрутил головой. Он промок, вода текла за шиворот толстовки, по лицу, по губам. Сначала он брезговал ею и сжимал губы, потом стало все равно. Вода оказалась соленой, чуть горьковатой.
  И тут запели. Совсем рядом. Пели тихо и необычно - витиевато и словно продираясь через сплошные мягкие знаки. Крапивин вспомнил друга китайца. Это пение, которое вдруг раздалось над руинами, было очень похоже.
  Совсем рядом шелестела вода в канале, и это шихх-шихх... Шихх-шихх...
  Крапивин медленно обогнул кучу каменного мусора и увидел маленькую статую - завитушку с ножками и ручками. Статуя была большая, и человека, сидевшего возле нее, он сразу не заметил. Крапивин вздрогнул и остановился.
  Человек сидел на коленях перед статуей и водил рукой с лопаткой по изгибу статуэтки. Очищал от грязи. Гладил ладонью и опять водил лопаткой. И пел. Или делал что-то очень похожее. Может, он разговаривал сам с собой?
  Крапивин стоял в двух шагах от статуэтки. Дождь поливал с прежней силой. Слышалось, как он барабанит по воде в канале, как стучит по шару, повисшему за спиной Крапивина.
  Белая каска походила на большую шляпку гриба. Пористую и старую. Вот каска качнулась. Человек под ней внимательно посмотрел на серебристый шар.
  'Каска держится на ремешке, как у Гамлета - соломенная шляпа', - подумал Крапивин и улыбнулся.
  Человек перевел взгляд на Крапивина. Поднялся, опершись сначала на одну руку, потом на обе. Одеяние его казалось похожим на упаковочный материал, какого всегда много в космопортах. Унифицированные машины, унифицированные грузы... Вот таким куском желтоватой пухлой упаковки подпоясался этот человек.
  За его спиной виднелось круглое строение. Строение было на удивление целым. Стены выровнены, и теперь казалось, что они выровнены той же маленькой ручкой, той же лопаткой, сантиметр за сантиметром, день за днем трудились здесь под дождем. Бывает ли в Ноальте другая погода?
  Маленький тонкогубый рот человека в белой каске раздвинулся. Выражение больших глаз на серой коже изменилось. Крапивин понял, что не видел, чтобы улыбалась Лисоюш. И подумал, что это наверное улыбка. А может, перед ним женщина?
  Человек в каске, все так же смешно гримасничая, склонил голову. И снял каску.
  И Крапивин рассмеялся. Это было удивительно. Он понял, что перед ним женщина, пожилая женщина. Она ничего не говорила. Но он уже знал, что каски эти остались после ужасной последней войны, они закрывали мысли солдат от противника. После той войны все время идет дождь.
  - Где же все? Ноальта, насколько я знаю, большой город, - сказал он.
  Женщина улыбнулась. И сказала впервые за весь их странный мысленный разговор на том самом языке, на котором пела. Понимание ее слов приходило без всякого перевода. Это было странно. Ты слышишь слова на чужом незнакомом языке, но знаешь, что они означают. Женщина сказала непонятное:
  - Ноальта спит. Повезло. Путешественники обычно не попадают в эту часть города.
  Она опять надвинула шлем и ухватилась за статую. Потащила ее. Оторвала от земли. Сгорбилась, засеменила и потащила статуэтку к дому.
  Крапивин бросился ей помогать. Она мягко сказала:
  - Нельзя. Это надо сделать мне.
  Большие ее глаза смотрели не мигая. Она продолжила свой путь. Шла все медленнее. Вот статуя скользнула в мокрых руках, она подхватила ее уже почти у земли. Опять пошла. Крапивин шел следом, сам не зная почему. Готовясь то ли подхватить статуэтку, то ли поддержать хозяйку.
  Женщина дошла до дома, свернула к его углу. Там обнаружилась полочка-ниша прямо в стене. Надо было поднять немного статую, чтобы установить на полочку. Но поднять не получалось. Женщина сказала одним выдохом, очень мягко:
  - Помоги.
  Крапивин перехватил вещицу, весила она все килограмм тридцать. Установил.
  Женщина стояла, бросив руки вдоль тела. Дождь барабанил по упаковочному материалу ее дождевика. Длинные редкие волосы прядками свисали на лицо, она их не убирала.
  Так они стояли какое-то время.
  - Что это... - начал Крапивин и понял, что даже не знает, как назвать эту статую, и замолчал, боясь задеть что-то очень важное и обидеть. Стало неловко: - Извините, пожалуйста.
  - Это мой сын. Муж - там.
  Она повела рукой в сторону другого угла дома. Отсюда не было видно, но Крапивин понял, что там скорее всего такая же ниша и такая же статуя.
  - Да. Нет. - Ответила женщина. - Они не были похожи, они погибли на войне.
  'Получается, ниша такая же, а статуя другая. Статуи как-то связаны с тем, какими были те... кому они посвящены. Здесь нет портретов и имен. Что-то было в том парне такое вот...' - подумал Крапивин. И кивнул. Опять повторил:
  - Извините. Не понимая ничего, задел больное.
  Женщина ничего не сказала. Она запела. Погладила статую, подержала за ручки. Она пела что-то про рассыпавшиеся бусинки, которые никак не может собрать. Бусинки рассыпались, раскатились, она их ищет и ищет.
  Потом стала рассказывать. Как если бы, помолчав и постояв здесь вместе, они с Крапивиным уже не совсем чужие, и она могла теперь рассказать ему больше.
  - Ноальта привыкла быть счастливой. Тогда все в мироздании идет правильно. Мы верим в это. Ну или думаем, что верим. И учили других, как жить. Последняя война изменила все. Теперь всегда идет дождь. Погибших было столько, что родственникам передавали лишь их табельные номера. Войну закончили за нас наши роботы. Они стали как-то выводить из строя оружие. И всё закончилось, потому что уже не знали с кем воевать, все были против всех. Война закончилась, но не стало получаться быть счастливыми. Кто-то стирал память, кто-то решил уйти в сон. Там можно забыться. Теперь Ноальта по большей части спит, кто не согласен, живут как я, таких много. Тебе повезло попасть в ту часть города, которая никогда не спит. Нас по-прежнему иногда бомбят заблудившиеся беспилотники, прилетают давно отправленные и сбившиеся с курса бомбы. А иногда мне кажется, что это наши бомбят нас, ведь у них нет ни одного разрушенного дома. Бомбят, просто потому что не помнят, что мы еще есть.
  Тут она вскинула голову и схватилась за каску. Натянула ее на себя, не сводя глаз с неба. Дождь струился по ее лицу.
  В голове Крапивина заметался ее страх. Гнетущее чувство, очень похожее на то, какое он испытал, когда оказался у Митяевых и пришла Лисоюш. Женщина в каске что-то твердила. Потом посмотрела на него и крикнула:
  - Забирайся в свой шар! Улетай! Нельзя находиться здесь, тебе сотрут память, потому что ты почему-то несчастлив, улетай!
  Крапивин попятился. Он еще не понимал, откуда идет опасность. Может быть, надо бы уберечь от чего-то эту перепугавшуюся женщину, но не знал как, и продолжал пятиться к шару. Вот оказался прямо под ним. Еще медлил, оглядывая небо, и наконец увидел.
  Со стороны западной части города наплывало облачко. Белое и легкое оно казалось нужным и долгожданным, ведь тогда уйдут тучи и прекратится этот бесконечный дождь. Но женщина поправляла каску, махала руками на Крапивина, шуршала своим дождевиком и повторяла: 'Уходи'.
  Это выходило у нее славно, будто она пела красивую и нежную песню. В это же время тревога от неё шла нешуточная. Крапивин опять принялся пробираться назад, через кучи щебня к дорожке, ведущей в круглый дом, к этой оломейке в смешном дождевике и такой одинокой. Может ли одинокий человек быть счастливым?.. Но от него это почему-то требуется, чтобы не были несчастливы другие, глядя на человека.
  Подошел и встал рядом. Женщина ничего не сказала, перестала его гнать, она поняла, что он не уйдет. Между ними установилось какое-то молчаливое понимание, они будто стояли спина к спине и знали, что тот, второй, не подведет. Крапивин чувствовал это и не понимал зачем, отчего они решили обороняться? От этого облака?
  Они теперь оба смотрели на облако.
  Прошло еще немного времени и стало ясно, что никакое это ни облако. Тарелка шла над районом руин медленно, внизу у нее крутился диск.
  Дождь поливал, казалось, сильнее, чем прежде. Крапивин подумал, что вымок так, что ему уже все равно. Он будто босиком и только что вышел из моря. Женщина стояла, не шелохнувшись, маленькие ее ручки вцепились в край дождевика. Огромные глаза неотрывно следили за тарелкой, которая уже свернула в их сторону.
  Вот она зависла, спустилась ниже. Еще ниже. Теперь она висела прямо над ними, они все оказались будто под большим зонтом. По бокам тарелки лилась вода. Открылся люк, выдвинулся трап. По трапу сошел полноватый оломеец. Он был в форменном литом комбезе серого цвета и почти сливался с окружающим. Лишь огромные черные, как пропасть, глаза выделялись на кажущимся равнодушным сером лице.
  Глаза его скользнули по женщине, по Крапивину.
  - Я думал, ты одна, - сказал он.
  Голос его прозвучал резко. Слова возникали в голове на чужом языке и были понятными. Как если бы хозяин слов позволял ему, Крапивину, понять их. Или не запретил понять, или вообще не заметил его.
  - Ты видел, что не одна, - мягко сказала женщина.
  - Накорми меня, - попросил прибывший.
  Крапивин опешил. Он вдруг подумал, что лишний, что с удовольствием бы сейчас натянул эту каску, чтобы не слышать и не мешать. Они ведь слышат, наверное, его мысли. Но кажется, до него вообще нет дела. Женщина по-прежнему стояла будто в оцепенении. Она не прогоняла больше Крапивина, а вновь прибывший действительно словно не замечал его.
  - Я тебя просила не приходить больше, - сказала она.
  - Забыл... Кажется, да, - оломеец сел на ступеньку трапа. Достал из кармана и бросил в узкогубый рот пластинку жевательной резинки известной во всех космопортах оломейской фирмы, - я теперь все забываю.
  - Говорят, это так и работает. Первые два раза еще ничего, а потом будто все рассыпается на части. Здесь жил парень, у него брат утонул в канале. Он был в доме и не помог. Хотел забыть, а потом и совсем ушел.
  Оломеец слушал и принялся опять подниматься в свою машину. Поднялся, исчез в ней, потом появился и вытащил металлическую сетку и что-то похожее на сачок. Пошел по дорожке, прошел между разошедшимися в разные стороны Крапивиным и своей собеседницей, обогнул дом и пошел к каналу.
  Крикнул:
  - Разведи огонь, Мейрэ.
  В куче щебня и каменной мелочи оказался очаг. Мейрэ оттащила металлический щит. Открылась ниша с очагом. Вскоре над кучей, которую Крапивин принял за обычную кучу мусора, потянулась струйка дыма.
  Крапивин чувствовал себя лишним, но не мог и перестать слушать. Он странным образом будто оказался единственным зрителем в пьесе двух актеров. Таким реальным и нереальным казалось то, о чем говорили эти двое. Говорили, как о само собой разумеющемся то, что никому не было понятно. В этом была вся прелесть, Крапивин всегда любил такую игру. Но сейчас-то была не игра, за всем этим слышалось страшное несчастье и чувствовалась настоящая жизнь здесь, на Оломее.
  К тому же его никто не гнал и не просил остаться, он сам почему-то оставался рядом. Помнилась неприязнь, с которой встретила гостя хозяйка дома. И даже страх. А теперь они очень мирно разговаривали, будто делали это всю жизнь.
  - Так и есть, это брат моего мужа. Я никогда не знаю, какой он придет... после своих улучшений памяти и качества жизни. Останься, - вдруг сказала Мейрэ, не оборачиваясь от огня. - У нас принято угостить того, кто был рядом в минуту горя, даже бывшего горя. Бывает ли горе бывшим? - сказала женщина и обернулась. На лице ее не было ни тени улыбки. - Останься покушать, если не спешишь.
  И он остался. Нашел три больших плоских камня, сложил их друг на друга. Сел возле хозяйки. Здесь было теплее, дождь шел и шел, но теперь он был за пределами тарелки. От машины и от мокрой одежды шел пар.
  Оломеец у канала активно махал сачком на длинной ручке, погружал его в воду, шел задумчиво вдоль берега. Резко выдергивал. Присаживался на корточки, вытряхивал содержимое в сетку. Вскоре он притащился вместе со своим сачком и сеткой, задевая за все подряд, погнул рукоять сачка, оцарапал обломком стену дома. Двигался он очень неуклюже и похоже не замечал этого. Крапивин подумал, что он ему напоминает Страшилу, набитого соломой, и с нарисованным лицом. И тут же подумал о мягкости и ловкости движений рук Мейрэ, когда она зачищала статуэтку сына.
  Она сидела сейчас возле огня на каменной табуреточке и подкладывала то пучки какой-то упаковки, аккуратно нарванной и сложенной стопкой здесь же в нише, то пучки травы. Или это были волокна какой-то пряжи? Крапивин запутался и уже не пытался угадать что из чего сделано. Он с любопытством вытянул шею - хотелось увидеть улов.
  В сетке трепыхались существа, похожие на тритонов. Оломеец ловил их рукой, они выскальзывали.
  - Я теперь все забываю. Разве ты просила меня не приходить? - сказал он.
  Сказал так, будто не было паузы в разговоре между ними, будто она не могла забыть, о чем говорили до этого. Крапивину показалось, что время сбилось. Какой же странный разговор.
  - Просила, - ответила Мейрэ.
  На ее дождевике играли отблески огня. Волосы тонкие и редкие были откинуты назад. Руки ловко цепляли оломейских тритонов и укладывали на красивую подложку.
  'Кажется, керамика', - подумал Крапивин, но сказать вслух он так ничего и не решался. Да и не хотелось.
  - Надо же. Могла бы ведь сейчас сказать, что не просила. Я специально спросил второй раз. Думал, ты второй раз не скажешь. Но я бы пришел все равно. Ты ведь знаешь. Я люблю тебя.
  - Да, ты говорил.
  - Ты помнишь, - сказал он и замолчал.
  - Помню, Динош, - сказала она.
  Теперь они молчали. Тритоны вскоре оказались готовы. Мейрэ ушла в дом и принесла лепешки, кажется, хлебные. Ели, собирая тритонов лепешкой с подложки. Было вкусно. Крапивин подумал, что давно так хорошо не молчалось, а потом подумал, что эти двое умеют быть вместе, даже когда молчат. Потом пришло понимание, что по закону она должна была перейти к нему после смерти мужа - чтобы не быть одинокой. Но не перешла, а он не настаивал.
  Когда Крапивин доел, встал и стал прощаться, Мейрэ лишь сказала певуче и тихо:
   - Будь счастлив.
  Динош прищурил свои огромные оломейские глаза на дым от очага и сказал:
  - Главное, не забыть из-за чего.
  - Из-за чего что? - сказала Мейрэ.
  - Что что? - спросил он.
  - Не люблю, когда не договаривают.
  - Ты просто меня не любишь...
  Крапивин пробежал под дождем от тарелки до своего шара, подпрыгнул, ухватился, подтянулся. Сел на пороге. Слышались голоса тех двоих. Кажется, они еще препирались. Нет, Мейрэ засмеялась - тихо и счастливо. Крапивин слушал этот смех, и вдруг тоже рассмеялся.
   Перед ним плыла Ноальта разрушенная и пустынная, дальше виднелись высокие круглые дома, и это была, наверное, как раз та часть столицы, которую обычно показывают путешественникам местные экскурсоводы. Но та часть Ноальты сегодня спит, так сказала Мейрэ...
  
  Неспящие и шестигранники
  
  Он еще какое-то время видел тарелку, зависшую у дома Мейрэ. Ему даже казалось, что и тонкую струйку дыма от очага тоже видел, но вряд ли. От громоздкой машины парило, и жалкий костерок Мейрэ терялся в клубах пара и дождя. Но вот тарелка скрылась за очередной развалиной-домом, похожим на водонапорную башню.
  Шар плыл очень низко, руины лежали будто на ладони. Только одно заставляло тревожно крутить головой - шар явно шёл в каком-то направлении. В каком? Что знает о направлении здесь, в Ноальте, Крапивин? Ничего. Да и шар наверняка не читает мысли. Оставалось глубокомысленно предположить, что он двигался по заданному маршруту.
  Крапивин долго еще сидел на краю люка. Жалел, что так и не решился расспросить Мейрэ про зону отчуждения. Но то, что он услышал про Оломею в последние несколько месяцев, не давало ему бросится с расспросами к первому встречному. К тому же, не сделает ли он своими расспросами хуже тому существу... Хотя, Мейрэ он уже не мог назвать первой встречной, эти безликие фигурки так и стояли в глазах. Горе - оно не имеет национальности... Почему же эти фигурки безликие? Чтобы что? Чтобы не расстраивались другие, узнавая и вспоминая? Или чтобы не было слишком больно ей самой, и она не расстраивала бы своей тоской других? Но эта каска на голове Мейрэ... Может, фигурки как каска? Чтобы никто не догадался, кому посвящены эти памятники, чтобы никто не лез с жалостью и советами, как успокоиться и перестать тосковать? Не спящая Оломея не хочет рассказывать, что у нее на душе, и не хочет советов, какой ей быть. Ведь не могут быть все всегда как идиоты счастливы.
  Он поймал себя на том, что даже сейчас, уже вроде бы наедине с самим собой, старался не думать о том, что привело его в Ноальту.
  'С удовольствием бы напялил эту каску'. То ли для того, чтобы не привлекать к себе внимания... Но с Пифагором под мышкой, вряд ли он не привлекал его. Хорошо еще, что оставил Пифагора в шаре. Хотя интересно было, что сказала бы про него Мейрэ.
  То ли боялся, что окажется вновь рядом с тем, кто вздумает почистить его память. Вдруг кто-то просто решит, что ни к чему этому землянину Крапивину помнить, как он рыбачит...
  Этот неожиданный гость помнился до сих пор и вызывал непонятное беспокойство. С одной стороны, ничего особенного, ну любит оломейский мужик оломейскую женщину, ну прилетел к ней... но почему он притащился из той части города, которая спит?.. Хотя и это понятно, ну если чисто по-человечески. Одно из двух - не спится ему, или специально ждет такого времени, когда все спят, и ходит в запретную часть города... Понятное дело, что тут непонятного!.. Или все-таки служба такая?
  Руины наконец остались позади. Внизу, под ногами, плыл город. Круглые многоэтажные дома - группами, как кусты в парке, - торчали между мелкими одноэтажными и напоминали сверху то вскинутые к небу пальцы, то раскрытый веер, однако небольших одноэтажных строений было больше. Разноцветные - серые, розовые, лиловые. 'А эти, наверное, абрикосовые?' - подумал Крапивин, оборачиваясь и провожая глазами небольшие дома. Лапина вечно возмущал этот цвет, Лапину до всего было дело.
  - Абрикос, - бухтел он, - бывает и оранжевым, и оранжево-коричневым, и оранжево-серым, и желтым. И лишь в одну!.. - Он воздевал свой палец вверх. - ...В одну пору тем самым - с нежным румянцем, которому не подберешь другого названия. Ни розовый, ни оранжевый. Абрикосовый, да и все!
  Такими и были эти дома. Абрикосового цвета. Шар перемещался низко. Плыл и плыл.
  'Но плывет он все-таки в каком-то направлении...' - подумал Крапивин и покрутил головой. Ничего особенного. Вокруг под монотонным дождем и тяжелыми тучами раскинулась огромная Ноальта, поблескивающая множеством каналов и стекла. Рядом проплывали обычные климат-платформы, похожие на облака с рекламными баннерами и по-видимому сейчас не работавшие. При такой прорве воды в них нет смысла. Любая обычная климат-платформа спасет в жару, выдавая время от времени прохладную морось, или как губка будет втягивать в себя затянувшийся до обеда дождь. А эта масса воды, льющаяся с небес, платформе не по силам...
  'Да им, этим платформам, мало что по силам там, где в погоду не вмешиваются. Только мелкий дождик. Потом отключаются и висят без толку. Вот опять...' - задумчиво отметил Крапивин. Шар в очередной раз сам по себе изменил направление.
  'Словно передают из рук в руки. Иначе зачем бы петлять зигзагами?'
  И это здорово все меняло. Удушливо накатило плохое предчувствие и противное ощущение, что все неспроста - такое благостное равнодушие к нему, Крапивину, сначала, в космопорте, потом появился мужик этот, и вот, пожалуйста - теперь странное поведение шара, Крапивин тащится куда-то, будто воздушный шарик на веревочке за хозяином...
  Мокнуть под дождем надоело, и Крапивин забрался внутрь. По-прежнему в верхней части каюты висело изображение того, над чем пролетал шар. Крапивин ладонью повел по изображению. Оно плавно переместилось. Тогда Крапивин увел изображение на потолок каюты. Стянул мокрую толстовку, сунул ее в угол, на полочку, скомандовав зачем-то, не очень надеясь на результат:
  - Высуши.
  На сенсорной панели забегали, по очереди включаясь и выключаясь, огоньки.
  Голос произнес медленно, так, будто в задумчивости составлял незнакомые буквы в слова и озадаченно читал их:
  - Сушка, обогрев, утилизатор, еда, видео панель, помощь, автопилот выключен.
  Крапивин нажал на один огонек, выдвинулся короб.
  - Утилизатор, - повторил робот.
  Крапивин нажал еще. Опять попал не туда. Потом прикинул, что сушка прозвучала первой. И нажал на огонек, загоравшийся первым. Небольшой короб выдвинулся, получил толстовку, футболку, джинсы. Сандалии решено было добавить позже. В утилизатор отправились бутылка из-под воды и упаковка от галет. Они едва вошли и то по очереди. Все было будто игрушечное. Есть не хотелось, да и что он мог получить из еды от робота? Очередную пачку галет и склянку супа или воды? Печеные тритоны на керамической подложке вспоминались с благодарностью, а больше всего - разговор. Такой человеческий. Получается, Оломея жива именно ими, не спящими. Везде чуялся дух шестигранника, штамповка, предназначенная для устранения временных неудобств, а в руинах оказались люди.
  Было странное ощущение, что роботы движутся по какой-то очень давно заданной схеме. Где-то производятся по-прежнему галеты, где-то варится суп, штампуются контейнеры под них, принимаются туристы и отправляются по указанным адресам. Они тоже попадают в схему. Если сломается его чудесная машина, этот серебристый шар, очередной робот примет ее в ремонт, потом отправит назад в космопорт. А может, и нет. Ведь это 'комбинезон одноразового использования'... Где-нибудь стоит цех, и стая роботов штампует эти отличные машины?..
  Такие, как Мейрэ и, может быть, ее друг, не задумываются, наверное, об этом, им бы выжить. А роботы не интересуются ими, потому что их нет в схеме той, еще благополучной, жизни Оломеи. Он, Крапивин, сейчас попал в эту схему. Что произойдет, если он выпадет из нее? Похоже, ничего. Система настроена лояльно к людям? Войну-то шестигранники остановили...
  По-прежнему молотил дождь. Шар теперь плыл куда-то на север от города. Крапивин полулежал в кресле, смотрел на потолок каюты. Огромный город раскинулся от исчезнувшего за горизонтом космопорта - еще виднелись носы двух звездолетов, до непонятной серой стены на севере. Шар двигался прямо к ней.
  Крапивин даже сел. Потому что до этого в непрерывном потоке воды, льющемся с неба, было не понятно, что за серость непроглядная впереди. Теперь же, когда стал виден первый огромный робот-строитель, похожий на медейских, сомнения отпали. Стена. Огромная. Голова робота возвышалась над ней едва. Крапивин задумчиво спросил:
  - Маршрут в Зону отчуждения?
  Шар повторил:
  - Маршрут в Зону отчуждения.
  'Остается верить. Не выпрыгивать же? Может быть, стена отделяет Ноальту от зоны отчуждения. Господи, от чего спасались-то? От ядерной катастрофы? Не по силам построить купол, построй хоть стену? Но Оломея умеет строить куполы... Остается эта прорва воды... Все-таки накрыли кого-то ядерным взрывом, гады. Поэтому и дождь бесконечный в этой части Оломеи, а там...' - Крапивин опять лег, уставился в потолок. Закрыл глаза.
  Вдруг робот прогнусил:
  - Временное неудобство.
  Крапивин открыл глаза, сел.
  Шар сильно дернуло.
  На потолке было видно, как робот-строитель ухватил клешней его шар.
  - Что за твою мать... - сказал Крапивин. - Скажи ему, что я турист!
  - Временное неудобство, - опять прогнусил шар.
  Серая стена теперь перегораживала все изображение. Махина робота-строителя замерла с поднятой клешней. К серебристому шару в его клешне подлетела тарелка.
  - Да это же... - пробормотал Крапивин, пытаясь рассмотреть тарелку, и принялся выбираться наружу, хватая высушенную толстовку.
  Бросил ее. Хлопнул по сенсорной панели. Дверца люка поползла вверх. Крапивин высунулся. Выбрался. Дождь ожидаемо молотил, как и прежде.
  Напротив, в открытом люке тарелки, стоял тот самый гость Мейрэ, кажется, Динош, и смотрел на Крапивина, не мигая, будто рыба. Он был в каске, в своем сером форменном комбезе, стоял, упершись руками в проем люка. Пропел-сказал на своем витиеватом языке что-то очень многословное. Понимания сказанного в голове на этот раз не появилось. А шар за спиной перевел:
  - Пограничная служба Оломеи. Ваш маршрут рассчитан на неделю пребывания на Оломее. Посещение зоны отчуждения входит в ваш маршрут. Прошло три дня по вашему земному времени. Вы не успеваете посетить зону отчуждения.
  Крапивин медленно сел. Свесил ноги.
  'Вот так. Совсем не подумал, что здесь время по-другому идет. Сколько раз, говорила Мейрэ, достаточно вмешаться в память, чтобы начать тупить? Черт... Черт... Черт. Ну попробуем так, мысли-то этот Динош читает наверняка'.
  - Спасибо за информацию. Не рассчитал. Попробовал бы успеть, если позволите. В конце концов, у меня всего лишь отпуск, времени не жаль, - сказал Крапивин. А про себя подумал:
  'Что же вы мне раньше не сказали, Динош?'
  Повисло молчание.
  Молчание длилось.
  Оломеец выпрямился, достал из кармана жвачку, бросил в рот, принялся жевать. Смотрел на Крапивина, лицо его ничего не выражало. Серое, с огромными глазами, с маленьким жующим ртом.
  'А может, это не жвачка, а лекарство от памяти. Заклинило, бывает', - подумал Крапивин.
  'Мокрая каракатица', - пронеслось в голове Крапивина, или что-то похожее.
  Оломеец перевел взгляд, он теперь смотрел на робота-строителя. Пристально, не мигая, так, что становилось ясно - робот не умеет строить стену, совсем не умеет, вот он бы ему показал... но нет времени.
  'Не понял, - подумал Крапивин в ответ на 'мокрую каракатицу'. - Мне бы в зону отчуждения попасть'.
  'Я теперь все забываю', - донеслось в ответ, а в реальности Динош по-прежнему стоял и смотрел на горизонт, на стену.
  Со стороны выглядело, как обычный разговор, ничего особенного. В голове же у Крапивина висела напряженная тишина.
  Потом оломеец что-то пролаял шару. Шар ответил коротко и односложно. А потом прогнусил на русском:
  - Три оставшихся ваших земных дня у вас в распоряжении. По окончании патруль найдет вас и препроводит в космопорт.
  - Отлично, - ответил Крапивин. - Надеюсь, больше не заблужусь.
  В ответ прозвучало странное:
  - Там негде заблудиться.
  Оломеец скрылся в тарелке, люк бесшумно закрылся. Машина мягко тронулась и пошла в сторону города.
  Крапивин задрал голову и взглянул на робота-строителя. Махина шестигранник стоял во весь свой гигантский рост возле стены, держал в кулаке его серебристый шар. Клешня, мощная и мокрая, была совсем рядом. Потоки воды скатывались с нее.
  - Отпускай, друг, уже можно, - сказал Крапивин, рассмеялся и ладонями потер лицо.
  'Этот бесконечный дождь, - подумал он. - Значит, прошло три дня. Странный оломеец. Почему он меня отпустил?'
  Про встречу в руинах он уже не помнил.
  Шестигранник развернулся к стене. Крапивин только успел заметить литые бетонные блоки, пригнанные ровненько, что швы едва угадывались. Мелькнуло густо-серое небо, хлюпнуло чем-то в клешне, и она распустилась. Шар вывалился и стал падать. Едва удержавшись, Крапивин ошарашенно чертыхнулся и забрался внутрь. Задраил люк и уставился на видео стену.
  - Черт меня дернул сюда прилететь, - сказал он.
  Потянулся к Пифагору и почему-то включил питание на аккумуляторе. Зачем? Он и сам не знал. А больше он ничего сейчас не мог сделать. Увиденное потрясло его.
  Шар наконец перестал падать. Завис. Стена теперь была сзади. Голова робота виднелась из-за неё макушкой белой и мокрой. Поливал дождь, а внизу море катило волны на стену. Кругом была вода...
  
  Пострашнее Ноальты, эйдолов и стены
  
  Серые тяжелые волны накатывали от самого горизонта, били в стену одна за другой. На сколько хватало взгляда, вправо и влево тянулась стена. Поднималась из воды ровным серым гребнем. Головы шестигранников виднелись только со стороны Ноальты. Здесь, с противоположной стороны, не было никого.
  Шар, серебристый, новенький, такой нарядный, будто только что из магазина, висел неподвижно над поверхностью мутной толщи воды. Небо, моросящее дождем, висело над шаром. Крапивин висел на подножке открытого опять люка и пытался увидеть хоть что-то в бескрайней шевелящейся массе.
  - Да ладно... Какая к черту опасная среда?! Здесь просто одинаковая среда... одинаковая с Ноальтой, - шептал он. - Потому что это всего лишь стена. Стена не может быть препятствием для опасной воздушной среды! Страшилки для не спящих в руинах? Не ходите, дети, в Африку гулять...
  Он сейчас искал глазами сушу, хоть какой-нибудь ее участок, огрызок, остров, край земли, макушку пальмы, башни... да хоть буй какой-нибудь метрологический или навигационный... Пользуются на Оломее навигационными буями?..
  Но ничего. Пустыня.
  Кроме того, Крапивин пытался решить, куда направить шар, чтобы он тронулся с места, и не мог придумать - ни одного названия по эту сторону стены он не знал. Знал про мангровые заросли и отшельника в сфере. Но это всё были не названия. Однако он не хотел больше терять время и сказал то, что помнил:
  - Летим в мангровые заросли.
  Пару минут ничего не происходило. Шорох и плеск воды о бесконечную серую стену, стук дождя по обшивке шара. Крапивин озирался лихорадочно и думал, куда бы еще отправить эту чудесную машину. Но робот вдруг сказал:
  - Люк закрывается для погружения. Приготовиться.
  Люк принялся опускаться.
  - Ты что, под воду решил нырнуть?! - выпалил Крапивин, отступая внутрь, торопливо убирая ноги.
  И вдруг в этот самый момент увидел плот. Или что-то похожее. Плот двигался рывками. Он появился откуда-то из дождливой мути и хоть и медленно, но шел к стене.
  - Подожди! Стой, друг, не поедем к мангровым зарослям. Двигайся навстречу той лодке.
  'А как еще назвать плот? - лихорадочно подумал Крапивин, отмечая, что погружение, кажется, отменяется. - Но понял ли шар, что речь идет про плот? Твою мать, это-то что такое?!'
  Вода начала подниматься горой. Огромный шестигранник вымахнул на поверхность, рубанул воздух правым своим манипулятором, чуть не задел Крапивина с его шаром, который был уже у самой воды, но отклонился в сторону от стальной клешни.
  Второй манипулятор шестигранника полетел в направлении плота. Однако и плот был еще слишком далеко. И клешня клацнула впустую.
  'Ну и за кем это чудо природы охотится?! За мной, за плотом, или за всеми сразу?'
  Волна от взбесившегося робота разошлась такая, что плот должно было бы накрыть, утопить... Но он удержался на плаву, появился снова и гораздо ближе. Стало видно, что шел плот на воздушной подушке, на плоту шишкой торчало укрытие. И ни одной живой души.
  Из укрытия на плоту видимо выстрелило. Но чем, Крапивин не понял, он лишь крикнул:
  - Уходи от удара!
  Вроде бы обычный снаряд, но уже через мгновение снаряд развернулся в огненную плеть. Эта штука разворачивалась на глазах, в два счета долетела до шестигранника, опоясала его. Плот развернулся и пошел полетел в обратную сторону, задрав нос кверху от натуги.
  Шестигранник некоторое время тянулся вслед за плотом, кренился и наконец рухнул в полный рост, клешни его еще крутились, но самого его поволокло. Он поплыл вслед за плотом. Плот выровнялся, он летел на большой скорости к горизонту.
  Крапивин вдруг подумал: 'Да это очередной шестигранник... Или что-то очень похожее на шестигранник стоит за этой плавучей боевой развалиной. Один престарелый робот поволок другого такого же на металлолом?'
  Лязг железа стих. Стальная глыба уплывала куда-то в серую муть. Крапивин растерянно смотрел им в след. Он оказался далеко от места действия, шар быстро вылетел за пределы досягаемости стальных клешней и огненных плетей и опять кружил над водой на одном месте.
  Крапивин опять сказал шару:
  - Летим в мангровые заросли.
  Забрался внутрь шара. Почему он вот уже второй раз называл мангровые заросли, Крапивин не знал. Это название раз за разом всплывало в памяти. Как если бы его там кто-то оставил на всякий случай.
  - Вот именно, - зло сказал вслух Крапивин, - на случай, если не смогут встретить в порту...
   Он теперь сидел в кресле, жевал невкусные оломейские чипсы, их он уже пробовал раньше на Медее. Смотрел, как закрылся люк, слышал, как шар предупредил о погружении. И даже кивнул в ответ на эти слова. Выпил склянку воды, поморщился - как дистиллированная, ни вкуса, ни запаха, даже не понятно, пил или не пил. Раньше всегда брал запас воды с собой, теперь же его не было, приходилось довольствоваться тем, что есть...
  Он смотрел, как в маленьком иллюминаторе постепенно исчезло небо, заплескалась вода и перестала. Перевел взгляд на видео панель. И помотал головой.
  Белесые руины виднелись в серой мутной воде. Круглые полуразрушенные дома, горы камня.
  Шар плыл над руинами. Иногда выруливал из зарослей каких-то трав. Деревьями это невозможно было назвать. Видимость была плохой, а глубина совсем небольшой. Наконец травы стали занимать всю картинку перед носом Крапивина. Он сидел, напряженно сцепив руки в замок и смотрел то на экран, то на Пифагора. Пифагор лежал прямо перед ним, а на виске его вот уже какое-то время мигала еле заметная малюсенькая точка. Когда она замигала, Крапивин не заметил, увидел лишь теперь. Протянул руку и провел пальцами по поверхности - как он мог ее не увидеть? Поверхность гладкая, будто и не было под ней ничего - точка мигала сквозь обшивку.
  Крапивин вспомнил последний разговор с дедом, вспомнил дедовы слова про слои, которые он боялся нарушить, и улыбнулся грустно. Придется ли еще встретиться, он не знал. Как выбираться оттуда, куда он попал, даже представить было невозможно. Можно только надеяться, что шестигранники вытащат его даже из-под земли, уволокут в космопорт и депортируют с Оломеи на Землю. Но Земля вместе с дедом, отцом, вместе с Ксюшей были далеко, вспоминались тихо, будто шепотом. И тут же суетливо прикрывались мыслями о невкусных чипсах, о никуда не годной воде, о плотах, охотившихся на шестигранников, и огненных лассо.
  Теперь он пытался не упустить из виду то, что происходило на экране и мигающую точку на виске Пифагора. Что означало это мигание? Пифагор посылает сигнал? Принимает? Несколько раз Крапивин спросил его:
  - Пифагор, что слышишь? Ты кого-то обнаружил?
  Но, наверное, это были не те вопросы, на которые мог ответить Пифагор. Он молчал. Да и что знал Крапивин о нем? Не очень много, сплошные намеки и обрывки из рассказов семейства Митяевых и Лисоюш. И Крапивин опять, теряясь в догадках, смотрел на экран.
  Темно-серые травы, толстые и едва колышущиеся в воде, теперь стояли стеной. Серебристый шар пробирался в их дебрях. Корни трав, торчавшие высоко над поверхностью, словно пальцы рук впились в дно. Видно было плохо, серая илистая муть висела здесь особенно плотно.
  Когда из них навстречу выпорхнул еще один шар - грязно-серый, но очень похожий на его собственный, Крапивин даже охнул. А его шар проверещал:
  - Устаревшая модель, запрещена к использованию. Положена утилизация.
  - Это ничего, раз плывет, значит, машинка работает, а человеку хватает, - пробормотал Крапивин, перетаскивая пальцем экран ближе к себе.
  - Устаревшая модель, запрещена к использованию. Положена утилизация, - опять протараторил шар.
  - Временное неудобство, - ответил ему машинально Крапивин и увидел, что точка на виске у Пифагора замерла.
  И шар его замолчал, будто эта их любимая формула про 'временное неудобство' его полностью устраивала.
  Крапивин рассматривал на экране шар, выскочивший из зарослей. Он был какой-то бедовый. На округлых бортах висели водоросли, проволока или что-то похожее оплело и будто приварилось к корпусу. То самое огненное лассо? А что еще могло так намертво прикипеть к корпусу?
  Единственный малюсенький иллюминатор совсем побелел и выглядел бельмом на старой-престарой седой голове изношенной устаревшей машины. Сказался перегрев? Или кислотная среда? Может, опасной средой здесь была вода?
  В голове опять появился тот голос, который Крапивин услышал у моря, на Земле, в то раннее солнечное утро. Как он его тогда напугал, и как давно это было. Но какой же он теперь слабый:
  - Пифадор с вами?
  - Да, - ответил Крапивин, не спуская глаз со светящейся белой точки на виске Пифагора.
  Грязно-серый шар двинулся обратно в заросли. Травы оказались мягкими, они сминались корпусом машины. Но путались и долго тянулись за ней, расплетаясь длинными прядями.
  - Следуй за ним, - сказал шару Крапивин.
  Ему бы подумать о том, что осталось слишком мало времени, что надо бы попробовать продолжить разговор и отдать наконец Пифагора. И 'делать ноги', как говорил иногда Рябцев. Но Крапивин не мог заставить себя повернуть назад. Тут было такое несчастье, во всех этих шестигранниках, застрявших и идущих по какому-то когда-то заданному кругу, в людях, спящих и не спящих, в руинах и в этом подводном мутном мире. Что делает здесь этот оломеец, почему он здесь? Крапивин снова и снова говорил шару, чтобы тот следовал за впереди идущим шаром.
  Они так продирались долго. Поднялся ил, стало совсем темно, на носу его шара включился прожектор. Шар, шедший первым, не осветился ни лучом, ни каким другим освещением. Он плыл будто призрак.
  В травах по-прежнему встречались руины.
  - Здесь раньше были лаборатории, - произнес голос слабо и отстраненно, и добавил: - И большой город.
  - Что здесь произошло? - спросил Крапивин, не надеясь на ответ.
  - Изменился климат, но этот материк хотя бы живой, - ответил голос. - Мы пришли. Не пугайтесь, сначала будет шлюз, он просто сильно обгорел. Я привык, а у вас есть прожектор.
  Они остановились перед клоком густо-серой травы. Однако у первого шара появились манипуляторы и, собрав клок травы, он уволок его в сторону.
  Стал виден вход. В серой грязной стене - огромные ворота. Ворота расползлись в стороны, шары один за другим вплыли, потолкавшись, отскакивая друг от друга, толкаясь в стенки ворот и опять толкаясь бортами.
  Ворота сомкнулись. Закрылся еще один люк. Зашумела откачиваемая вода. Постепенно открывались черные стены и еще один вход. Из первого шара медленно вышел оломеец. Крапивин увидел его на экране. Потом заторопился и тоже стал выбираться навстречу. Выбрался, замер, разглядывая черные стены и осторожно, будто ненароком - самого оломейца, как только возможно разглядывать, оказавшись нос к носу.
  Тощий, сгорбленный, в одеянии, похожем на кусок все того же упаковочного материала, прихваченного на плечах на подобие римской тоги, оломеец едва держался на ногах. В обеих его тонких серых ручках были такие же тонкие палочки. Он опирался ими во все, что попадалось по пути, но выглядел очень шатко. Большая лысая голова светилась в луче прожектора. Он казался очень старым, но при этом Крапивин помнил, что знает его мать и отца. Когда же их глаза встретились, Крапивину опять показалось, что этому оломейцу тысяча лет, и он знает про этот мир всё, и в этом всём он так и не увидел ничего хорошего. Вот и на Крапивина он смотрел, как на вынужденное ненужное событие. Была бы его воля, землянина не было бы здесь.
  Крапивин рассмеялся, он не любил всезнаек и не верил в авторитеты, верил скорее в людей, знающих что-то очень хорошо, а что-то и плоховато, но они будут стараться узнать получше. А еще он верил в случайность, счастливую и несчастливую, но случайности они такие, они порой переворачивают всю жизнь. Так ведь он и встретил Ксюшу... Такая вот случайность... Он сейчас чувствовал, что оломеец недоволен им, и его глупым смехом, и глупым доверчивым приездом на Оломею, но обойтись без него похоже не мог.
  Крапивин спрыгнул и ушел ногами по щиколотку в ил.
  Сверху раздался грохот.
  Оломеец лишь переставил свои палки и двинулся со скоростью черепахи к следующим воротам.
  - Так сильно выгорело, - сказал Крапивин, покрутив головой. Выгорело все, вместе со следами от сгоревшего, остались дыры, наверное, от приборов освещения, и канавки, похожие на канавки для электропроводки, конечно, проводка здесь могла быть и не проводкой, но коммуникации какие-то точно были. - Это случилось... до потопа?
  - До потопа? - переспросил оломеец. Потом кивнул: - Климат изменился. Всё изменилось. Охотник шел за моим шаром. Первую ступень я не успел закрыть, вторую закрыл Клюи, и охотник выжег плетью шлюз. Кислота. Пришлось промывать шлюз. А я теперь хожу только вот так, - сказал оломеец.
  Крапивин ошарашенно слушал. Речь оломейца прозвучала правильно, как если бы сейчас с Крапивиным говорил переводчик. Но вот то, что он сказал, было удивительным. Выходит, шар действительно опоясан той самой огненной плетью, плоты называются охотниками, а маленький Клюи не так уж и мал.
  - Я помогаю вам понимать мою речь, - сказал оломеец, повернувшись. Он стоял у ворот сгорбленный, головастый и какой-то обессиленный. - На самом деле это не просто. Но я научился, общаясь с местными. Иначе бы не выжить. Они приносят еду. Я их лечу.
  - От чего? - спросил Крапивин.
  И тут же подумал, что можно бы и не спрашивать. Похоже, тут от всего подряд можно лечить, и в первую очередь от воды.
  - Ожоги, местные страдают от этой воды, - сказал оломеец.
  - У вас тут когда-нибудь бывает ночь? - спросил Крапивин его в спину.
  Они вошли. Потянулся темный пустынный переход, облицованный гладким светлым покрытием, будто мрамором. Вышли в большое круглое помещение. Здесь было сумрачно и пустынно. Вдоль стен стояли пустые шкафы, или что-то очень похожее на них. А в воздухе плавали когда-то наверное белые облака. Эти бело-серые, похожие на подушки, образования то стояли на месте, то вдруг перемещались, будто от сквозняка. В узких окнах под потолком шевелились вода и трава. Пахло сыростью.
  - А почему вы спросили? - оломеец подтянул одно облако к себе, придавил его к полу и взгромоздился на него, лег. Лег на бок, подложив узкую ладонь под большую голову. Огромные его глаза смотрели на Крапивина. - Выбирайте любое, гравитационные облака - единственное, что у меня осталось от той жизни. Без них я бы сдох, как выражаетесь вы, земляне.
  Крапивин с интересом обошел облако и покачал головой.
  - Боюсь, у меня не так много времени. А где Клюи? Мне казалось, что он мал, но из ваших слов понял, что это не так.
  - Клюи... думаю, вы его еще увидите. А почему вы спросили про ночь? - повторил он вопрос.
  - Да мне объявили, что время моего пребывания на Оломее подходит к концу, а я вроде как еще и одного дня не пробыл у вас. Ночи-то не видел ни разу! - развел руками Крапивин и улыбнулся.
  Оломеец по-прежнему лежал на боку, а теперь и вовсе закрыл свои огромные глаза.
  - Эйдолы объявили? - спросил он.
  - Эйдолы? Нет... Не знаю, ваша погранслужба, - ответил Крапивин.
  - Эйдолы, - утвердительно сказал оломеец. - Роботы. Они решили, что мы слишком долго живем, выжили из ума, и нам требуется опека. И отменили ночь. Зачем роботам ночь? Проверьте, скорее всего и на самом деле, вы на Оломее первый день. Первый наш день. Он у нас длиннее вашего. Сорок шесть часов.
  Сверху опять что-то грохнуло.
  - А плоты... охотники они тоже эйдолы? - неуверенно спросил Крапивин.
  Он продолжал бродить вокруг странной лежанки оломейца и чувствовал себя ненужным и действительно глупым. Он не знал, что делать. Хотелось бежать отсюда, но нельзя. Это странное бездействие... Вот он прилетел, привез Пифагора. И что дальше?
  - Эйдолы, - ответил оломеец, не открывая глаза.
  - Зачем вам Пифагор? - наконец не выдержал и спросил Крапивин то, что интересовало его больше всего.
  - Клюи растет слишком быстро.
  - Ну и?
  - Смысл. Ему нужен смысл.
  - Смысл чего?
  - Существования.
  - И Пифагор ему его даст?
  - Это моя последняя надежда. Мой ротовой аппарат не приспособлен издавать такие звуки, чтобы говорить с ним. К тому же он хочет меня убить и не хочет разговаривать.
  - Убить?
  - Оказывается, у них есть коллективная память, ну и все, что с этим связано. Он понял, что Оломея уничтожила его планету, что вела опыты с людьми-деревьями, и... использовала в промышленности их тела.
  - А Оломея уже знала, что они... не деревья? Что они разумны? - не очень уверенно спросил Крапивин.
  - Знала. Но не считала достаточно высокоразвитыми. Я хотел только восстановить, чтобы они опять были.
  Крапивин промолчал. 'Ничего себе... Узнаешь такое о прадеде или прапрадеде... И что делать?' Он прошлепал в своих грязных сандалиях вокруг облака, на котором возлежал оломеец. Походил, попытался заглянуть в окна, не дотянулся. Потом сказал:
  - Ну и каша. Конечно, принято считать, что спустя черт знает сколько лет, человек не ответчик за то, что натворили его предки. По честности сказать, лучше бы не знал этого.
  Оломеец ответил отрывисто, будто нехотя:
  - А я, по его мнению, продолжаю заниматься опытами на людях - он это так называет. То, что я восстановил его.
  Опять раздался грохот. Он раскатился во все закоулки, вернулся эхом пустых переходов.
  - Это он? - спросил Крапивин.
  - Да. Крушит теперь, наверное, лестницу. Левое крыло уже разрушено, но стена устояла. Потом останется только одна стена, и он окажется на свободе.
  - И что? Пусть идет, - как можно мягче сказал Крапивин. Он стоял возле выхода в переход. Смотрел в темноту. Оттуда доносился грохот, будто там возилось огромное существо. - Когда у меня умерла мама, а отец женился на другой, я ушел из дома. Улетел с первым же попутным рейсом на сборочный пункт. Это на Луне. Для моих космос был пострашнее вашей Ноальты, эйдолов и стены вместе взятых! Это был конец света, мира, да всего. Для них. А я не мог иначе. И выжил.
  Оломеец, кажется, слушал. Или прислушивался к грохоту и думал о чем-то своем. Или вообще забыл, что Крапивин здесь.
  - А может, он посадит... сад, - сказал Крапивин.
  И пригнулся. Потому что посыпалась каменная крошка, пошла трещина по стене напротив. Теперь казалось, что шум стал приближаться. Загрохотало, послышался скрежет.
  - Какая здесь глубина? - крикнул Крапивин, пытаясь перекричать шум. - Он что грызет камень?!
  - Двадцать-двадцать пять метров, - ответил оломеец и добавил, не меняя интонации: - Надо возвращаться в эйдол. Прыгайте на облако, так будет быстрее.
  И как-то хитро оттолкнулся руками от воздуха, облако дернулось.
  'Эйдол... похоже, это он про шар. У них всё - эйдол, вездесущий шестигранник', - подумал Крапивин и попятился к выходу. Не решаясь повернуться спиной, потому что грохот шагов раздавался все ближе.
  Он так и не успел уйти. Облако с оломейцем унеслось в переход, красивое воздушное оно уплыло и унесло своего всемогущего и такого беспомощного хозяина. Крапивин не отрывал глаз от противоположного выхода. Шаги были все ближе. Тяжелые, не быстрые.
  Голова сунулась в комнату. Она оказалась под самым потолком.
  Крапивин отшатнулся, интуитивно пытаясь увеличить расстояние.
  Но вот парень вошел весь. Крапивин понял, что улыбается. Потому что лицо, а лицо все-таки было, как ни боялся чего-то нечеловеческого в этом существе Крапивин, оказалось славным - любопытным и каким-то вольным. Как если бы он воспринимал мир таким, какой он есть, не зная ничему ни названий, ни определений, ни что хорошо, ни что плохо. Парень был высок, прям, ноги и руки длинны, голова не выделялась ни шеей, ни плечами, она выделялась лицом. Но плечи были, если так можно назвать переход от туловища к рукам. Одеяние на парне Крапивин не взялся бы назвать ни комбезом, ни тогой из упаковочного материала. Это походило на штаны, из которых ребенок давно вырос, и пончо. Материал же казался самотканым и походил на ту самую траву, которая плескалась сейчас за окнами.
  Руками сильными, мощными Клюи схватил одно из плавающих вокруг него облаков, притянул к себе. Прыгнул на него. Облако, к удивлению Крапивина, выдержало, и унесло своего наездника к стене, поплыло, набирая скорость, по кругу. Глаза Клюи только казались треугольными из-за тяжелых век, черты были смазаны, как если бы на березе ты вдруг угадал рисунок. И этот рисунок оказался живым, смотрящим на тебя и улыбающимся. Странное ощущение. Улыбка была не свойственна оломейцам, зато Клюи улыбался.
   'Вот такой, значит, Клюи', - Крапивин, увидев, что другие облака уклоняются от столкновения с облаком под Клюи, решил тоже взобраться на облако, потому что ему было точно не под силу увернуться от этой махины, несущейся по кругу. И не прогадал. Клюи миновал его благополучно, оттолкнулся своей ручищей от стены... Трещина увеличилась. Продавились первые капли, похожие на бусины. Потекла струйка.
   - Черт, - тихо сказал Крапивин. И крикнул, махнул рукой на выход: - Уходить надо! В шлюз! Уходи!
  Парень на него смотрел, на трещину, греб обеими руками на своем облаке, но стал останавливаться.
  Стена выгнулась, вода принялась сочиться по всей трещине.
  И здесь случилось то, чего Крапивин не ожидал. Клюи сгруппировался, облако остановилось. Парень спрыгнул и, нагнув голову, побежал в проход. Он бежал и при этом выкрикивал что-то. Это что-то казалось скрипом. Или треском. Вот он замолчал.
  Крапивин, кое-как свалившись со своей подушки-облака, побежал к выходу. Вода уже текла ручьем по коридору. Не ждать же, пока она продавит стену. Бежал, а в голове застрял вопрос: 'Мы-то с оломейцем мелкие, в шар войдем, а Клюи?! Ему надежда только на шлюз... А потом? Потом все к черту, и на волю... прорвется. При его росте он поднимется в два счета...'
  В шлюз он вбежал вслед за Клюи. Вода поднялась по щиколотку, сзади послышался треск, грохот - стена не выдержала.
  В шлюзе все также светил прожектор на шаре Крапивина. Возле него, в густой илистой жиже, усталой грудой костей лежал оломеец. Вода закружила вокруг него ручейками. Клюи подхватил оломейца на руки. А тот поднял голову, увидел Крапивина и показал Клюи на стену:
  - Теперь пора.
  Клюи одной рукой принялся бить по стене, в другой руке болтался оломеец. Шлюз стал закрываться, вода неслась уже потоком.
  Все затихли. Два шара, или как их назвал оломеец - два эйдола и огромный Клюи занимали все помещение. Крапивин взобрался на порог своего шара. Потянулся и вытащил Пифагора. 'А что-то нарушилось все-таки в нем: пойти за нами он не смог. И хорошо - попал бы в воду. Как бы еще он это испытание перенес?' - подумал и положил его на колени.
   Пифагор теперь лежал навзничь.
   Клюи равнодушно смотрел на эту возню Крапивина с Пифагором. Оломеец же забарахтался в руках Клюи и стал вставать. Нашел свои палки. Оперся. Он тоже теперь смотрел на Пифагора, в его огромных усталых глазах даже появилось что-то живое, будто он увидел то, чего еще не знал. Весь его вид с этими подпорками, со вскинутой немощно, но словно в ожидании головой говорил: 'Ну-ну, это тот самый Пифадор? Надо же. И что?'
  Внутри Пифагора что-то жужжало. Крапивин улыбнулся, он почему-то всегда ждал этого момента, затаив дыхание, как сказку.
  Вот подул ветер, зашелестела листва. Слышался во всем этом треск сучьев, а то наступала вдруг тишина. Что рассказывал Пифагор, никто не мог знать из теперь живущих. Но Клюи слушал. Он сначала завертел головой, глаза его под тяжелыми веками осматривали черные стены, обшаривали изучали шары, серый грязный, опутанный плетью охотника и хорошо знакомый, и новенький серебристый шар, на котором прибыл незнакомец. Глаза Клюи несколько раз обращались к Пифагору, но опять принимались искать источник звука, пока наконец окончательно не уставились на Пифагора.
  Шар Крапивина завис в метре от черного заиленного пола, сам Крапивин сидел на краю люка и думал, что хотел бы, чтобы Пифагор рассказал Клюи ту легенду. Он не помнил имен, но помнил, как один из друзей вырастил сад, а другой привел воду. Помнил, что были там травы разумные и не разумные. Клюи не походил на траву или дерево, но в нем было что-то от них. А что - ему, Крапивину, знать не очень интересно. Ему интересен был сам Клюи. Он снова и снова вспоминал, как Клюи рванул вслед за оломейцем, когда треснула окончательно стена. Он ведь спасать побежал! Спасать того, кто думал, что он его хочет убить. Напридумывал себе вот такое и, может, даже и умирал от этой тяжелой мысли...
  Под дверь принялась сочиться вода.
  Пифагор еще шелестел, а оломеец смотрел на воду. Махнул Крапивину на противоположный выход, голос его был совсем слабым:
  - Садись в эйдола, он тебя вынесет. Скажи: к Ноальте. Оставь нас.
  - Выпусти Клюи, он справится, - сказал Крапивин. - Ты не видел, как он тебя спасать побежал, что-то выкрикивал, похожее на треск...
  - Он так всегда меня зовет, - кивнул оломеец, - не знаю, что это значит.
  Крапивин побрел по воде, неся Пифагора на руках, поднимая повыше, чтобы не замочить. Кто эту машинку древнюю знает, где у него еще какой датчик таится и в нужный момент засветится.
  Клюи следил за ним глазами.
  Крапивин добрался до серо-грязного шара, положил Пифагора в темноту. Сказал:
  - Не знаю, на сколько его хватит, но аккумулятор новый. Найдешь, если захочешь, или меня, или аккумулятор. Оставлю Пифагора вам. Берегите.
   Вода прибывала. Крапивин схватил в охапку оломейца, сунул в темноту к Пифагору. Тот лишь слабо забарахтался и перестал.
  - Пифагор, - сказал Крапивин, - скажи Клюи, чтобы за шар мой держался, так нас быстрее вытащит наверх. А этот шар может не справиться, он старый...
  Пифагор молчал. Может, не услышал. А может, что-то случилось с ним после последнего падения.
  Крапивин обернулся к парню, тот сидел в воде по пояс и следил за ним глазами. Наверное, с любопытством следил, как следят за суетой незнакомого существа, незнакомого и по виду, и по речи. Это незнакомое существо совершало непонятные действия, но его создатель, совсем беспомощный, бережно помещен в своего эйдола, та штука, которая рассказала ему о саде, тоже там, а что еще надо? Страха Клюи не знал. Еще не знал. Но его распирало от радости и от услышанного, еще в голове шелестели слова странного эйдола, таких он никогда не видел.
  - Держись за шар, - пытался объяснить ему Крапивин, - так быстрее наверх вынесет, здесь скоро будет вода... много воды.
  Он поднял руки выше головы, но видел, что парень почти не слушает его, но следит с любопытством. И улыбается.
  И тут Пифагор опять зашелестел-заговорил. Он говорил все тише, взялся трещать. Клюи встал. Добрел по колено в воде, хлопнул по панели шара оломейца, блокируя люк.
  Надвинулся на Крапивина, поднял, сунул в собственный шар. Ему, при его росте, и идти не надо было, он лишь поворачивался. Хлопнул по панели. Дверца люка принялась закрываться. Крапивин лихорадочно активировал шар и экран. Стало страшно подвести, теперь нельзя было медлить.
  Было видно, как Клюи открывает шлюз. Хлынула вода. Парня отнесло к противоположной стене, он стал подниматься, побрел назад.
  - Ну и силища, меня бы уже прибило, - пробормотал Крапивин, впившись глазами в экран.
  Шлюз наполнился водой. В мутной воде было плохо видно. Клюи замельтешил бестолково - Крапивин никак не мог понять, что он делает. Шар Крапивина потянулся к выходу. А Клюи отпихнул его шар и вытолкнул шар оломейца.
  - Ишь ты, - шептал Крапивин. - Ну давай, теперь-то цепляйся!
  Вот шар оломейца вышел из шлюза. Клюи дернул шар Крапивина, толкнул, наподдал по нему, шар полетел как пробка наверх вслед за первым шаром. Крапивина перекувырнуло пару раз о мягкую обшивку, его шар-эйдол что-то возмущенно верещал.
  А Клюи продолжал его толкать.
  Сквозь корявые корни, клочья травы. Лицо Клюи было перед глазами. Вот глаза его расширились, рот раскрылся. Парень задыхался. И Крапивин испугался, заметался:
  - Держись, только не отпускай руки!
  Но вот необычные руки парня разжались. Он стал падать в глубину. В заросли серой грязной травы. Видно еще было его удивленное лицо с широко открытыми глазами.
  - Нет... не может быть, - шептал Крапивин, пытаясь что-нибудь придумать.
  Наверху шел шар оломейца.
  'Оломеец бы придумал, он бы конечно придумал... Стоп! Есть ведь манипуляторы! Он ими убирал клубок травы... Теперь, главное, чтобы эйдол понял, что я хочу от него. Спокойнее, потому что только что бессвязно нес вслух всякую ерунду, ну какой эйдол к черту разберется в том, что ты говоришь!' Он выдохнул и сказал:
  - Забери его. На воздух. Скорее.
  Шар снизился вслед за Клюи, обхватил его выпущенными клешнями. И пошел, пошел наверх.
  Вырвались на поверхность. В иллюминаторе замотылялось темно-серое небо, сменяясь темно-серой водой, и опять сменяясь небом. Шар производил какие-то сложные манипуляции своими клешнями - клешни одной пары манипуляторов передали ношу снизу в следующую пару клешней. Парень оказался лицом вверх. Он лежал, распластавшись на воде. Кажется, наступал вечер...
  
  Про пампасов и ракушечную философию
  
  Шар плыл над водой. Кружил по какой-то только ему известной траектории. Белое песчаное дно шло рябью. Крапивин брел по воде, высматривая юрких тритонов. Они прятались под редкими камнями, торчавшими из песка. Крапивин немного взбаламучивал белый песок ногой, махал сачком, поддергивал тритона и вытрясал из сачка в сетку.
  Немного поодаль брел Клюи. В мутном рассеянном свете, льющемся с неба, он казался Крапивину деревом. Высоким, стройным и одиноким. Бывают такие деревья. Только вот неба не было совсем на этом островке, укрытом климат-платформами. Они стеклись сюда, казалось, со всей Оломеи. Раньше здесь было большое производство этих огромных машин. Потом их сюда сволакивали городские эйдолы - на утилизацию. Только утилизировать их теперь некому. Поэтому они устилали все небо, свет сочился сквозь их пористые синтетические туши, похожие на огромные теплицы. Дождь скапливался в них и сливался сквозь дыры, под дырами образовались озера плохой воды. Вода эта была как с грязного фильтра устаревшего земного кондиционера - грязная, но грязная по-оломейски: с принесенными с дальнего материка радиацией и убийственной химией. Спасало то, что озера эти скапливались лишь там, где обнаруживались пробоины в платформах. Сам же берег с узким вытянутым далеко в море лиманом казался чистым по сравнению со всем тем, что успел увидел Крапивин на Оломее.
  - Здесь мы в безопасности. Никакие сигналы не пройдут, - сказал оломеец, ткнул пальцем в серую ноздреватую платформу, висевшую над головой, и с интересом посмотрел на Крапивина.
  Крапивин лишь пожал плечами. Видно, что оломеец ждет ответ. А что тут отвечать? Деду он сказал, куда поехал, тот передаст отцу. Больше некому о нем беспокоиться. Дед с отцом будут ждать, говорить о нем лишь изредка, отец станет ходить в космопорт и смотреть на летное поле и изучать расписание... А потом он вернется.
  Улетал он и раньше, и на более долгий срок. Но сейчас-то прилетел, чтобы помочь, вот и помогает. Когда и чем все это закончится, неизвестно. Оломеец по имени Кан Юш ноги едва таскает, Пифагору приходится беречь аккумулятор, и он больше молчит, а четырехметровый нескладный Клюи на Оломее - запрещенный элемент, надо бы только, чтобы он как-то приспособился к жизни. Но вот как это сделать, если этот древовидный балбес не понимает ни слова! Лишь шумит, трещит да шелестит. И улыбается.
  Конечно, и дурак заметит, что треск повторяется, и это треск определённых коленец, которые вполне можно разложить на слоги и даже, может быть, повторить. И Крапивин даже приноровился щелкать языком, как ему казалось - немного по-птичьи.
  Они с дедом когда-то пытались учиться свистеть, но дед не особо умел, внук быстро это уловил, и они забросили это дело. Теперь же Крапивин мог выдать два-три коленца, чтобы окликнуть, изобразить что-то наподобие 'нельзя'. Но было подозрение, что Клюи реагировал на другое - Крапивин от бессилия и злости размахивал руками и ругался на 'балбеса древовидного', 'бревно с глазами'. Ругался смешно и неловко, ему не хотелось обидеть.
  Порой Крапивин долго ходил за Клюи, шипел, хрипел, щелкал языком и все пытался изобразить понятный для парня звук. Тот лишь иногда удивленно на него взглядывал. Странный у него был взгляд. Медленный. Будто он его не сразу видел. Или резкость наводил... Или что?!
  - Он нас видит сразу в четырех измерениях. Думаю, если вы неподвижны, то ему сложно вас обнаружить. Попрыгайте, - сказал оломеец, беззвучно растянув маленький тонкогубый рот в своем оломейском бестолковом смехе - безрадостное лицо у него получалось, гримаса.
  Крапивин задумчиво на него смотрел и пугался. Пугался своей собственной злости на оломейца, отворачивался.
  Юш всегда выходил со своими палками на берег, телепал, проваливаясь в песке тощими ногами, обутыми в старые высокие ботинки с магнитными застежками, и сидел у скелета огромной рыбы.
  Крапивин знал уже, что это кости пампаса. Как-то так прозвучал этот зверь в голове, когда Юш, обычное дело - из-за спины, подковыляв неслышно, стал объяснять, чьи это останки.
  Очень древний зверь. Во время войны несколько их, оглушенных взрывами, поднялось из глубин океана. Считалось, что они давно вымерли. Звери долго плыли без передыха, и так, будто куда глаза глядят, а потом все до одного выбросились на берег. Военные следили за ними какое-то время, приняв сначала за хитрость врага.
  - Что интересно! - вдруг уже по окончанию рассказа, Юш проскрипел опять: - Все они вышли к чистой воде. Это очень большой путь от места, где они всплыли.
  Крапивин удивленно обошел мощный рыбий костяк. Похож на кита.
  - А кто его так обчистил? Ну не так уж долго он пролежал на берегу, - спросил он.
  - Местные. Нет, не обгрызли... или не понял, что вы подумали... Они поклоняются Древним, а от них ведь в наше время остались только кости. Просто, по пониманию местных, эти древние заблудились между мирами. Вот местные и привели их к этому виду, а то как же они вернутся к своим, их не примут...
  - Ох, понятно, дальше не надо, - выставил ладони Крапивин.
  Он сидел на песке напротив Кан Юша и пересыпал песок из одной ладони в другую.
  - ...и оставили на берегу. Для них это примерно, как мы ставим в море маяки, - опять погримасничал Юш, улыбнувшись.
  - Ну пока не знаешь историю этих бедолаг, да, необычно и красиво. А так... жили бы себе на дне.
  - То есть лежали, тянули планктон и обрастали ракушечником, который потом не дает им всплыть. Приходится продолжать лежать на дне. Все так живут. Тянут планктон и обрастают ракушечником.
  'Такая вот ракушечная философия', - подумал Крапивин, а вслух сказал:
  - Не люблю обобщения, не надо бы их. Может, не все так живут.
  Но Юш пропустил мимо своих малюсеньких ушей эти слова, он рассуждал о том, что подводные существа - дикие. Что живут они в подводных пещерах небольшими стаями. А раньше их вообще не рассматривали как разумных существ... Тут стало понятно, что он уже перескочил на рассказ о местных... Видно было, что Юш устал. Серая его кожа стала темнее, большие глаза наполовину закрылись, и его пояснений убавилось тоже вполовину. Вдруг в голове Крапивина повисла тишина.
  - Где Клюи? - просипел Юш.
  Он его чуял как кошка своих котят. Вот и сейчас оломеец даже выпрямился. Но в следующее мгновение опять расслабленно откинулся - парень брел по мелководью, глядя себе под ноги.
  - Включи ему Пифагора хоть ненадолго, - сказал оломеец, - он хорошо слушает его. Уж не знаю, что тот рассказывает.
  Крапивин отвернулся и сказал глухо:
  - Включу. Но надо бы аккумулятор искать. По сети ведь можно найти.
  - Нас обнаружат, - отрезал Юш, закрывая глаза.
  - Плевать. Без Пифагора ты его потеряешь, - ответил Крапивин, тоже скучающе сощурившись, отвернувшись и уставившись на лиман, на море и небо над ним, плывшие в каком-то чудном бежево-жемчужном мареве. Парило, но здесь всегда было как в теплице. - Зачем тогда все?
  Юш молчал долго. Потом сказал, немного запинаясь, морщась и подбирая слова:
  - В верхней части моего эйдола есть... накапливатели света.
  Крапивин подумал, правильно ли он понял.
  - Накопители... энергии?
  - Света...
  - Солнечные батареи? - опять переспросил Крапивин.
  Тот подумал, конечно, копаясь при этом в мыслях Крапивина, и кивнул:
  - Очень близко. Там же, в эйдоле, найди... какие же у вас трудные слова, не выговоришь... вышагиватель... перешагиватель... переходник.
  Найти переходник - легко сказать! Найди то, не знаю что. Но Крапивин уже привык цепляться за слово, повторять его снова и снова, крутить так и этак. Возвращаться к тому, о чем говорили. А говорили они об аккумуляторе для Пифагора. На крыше эйдола есть что-то похожее на солнечные батареи, затем прозвучал 'переходник'. Что-то, чем можно будет подключить Пифагора к источнику питания эйдола?
  Казалось бы, чего проще отыскать то, что назвал Юш?! Все это должно было бы быть на эйдоле. Но ни черта не получилось. "Солнечная батарея" оказалась неподъемной плитой, и Крапивин подумал, что попробует сначала найти переходник, но он не мог понять, что ищет. Все закончилось тем, что Крапивин притащил Пифагора в шар Юша. Снял с него сдохший аккумулятор. Посмотрел на разъем. И тут все сложилось. Стало понятно, что имел в виду оломеец. Разъем на спине Пифагора был создан для замысловатой 'четырехпалой' вилки. Крапивину ее пришлось мастерить из подручного материала. Но здесь, в шаре оломейца, все разъемы, которые попались на глаза Крапивину, оказались такими!
   Здесь вообще много чего было - просто какой-то склад. Как если бы человек, собираясь в долгую изоляцию, трудный поход, бросал сюда по пути все самое нужное, чтобы не потерять, чтобы было под рукой. Конечно - человек, ну или оломеец, а, глядя на эту свалку нужных вещей, невольно подумаешь, что оломеец - обычный среднестатистический человек, просто не землянин.
  Так думал Крапивин, перебирал странные и непривычного вида вещицы, распутывал перепутавшиеся то ли нити, то ли провода, и вытянул длинный эластичный провод с вилочками на обоих концах, вилочками аккуратными, но изрядно обшарпанными. Даже приложил одну из них к разъему Пифагора. Один в один.
  Пока забирался с проводом на крышу, пока нашел разъем и подключил, спустился, подключил к Пифагору, он тихо чертыхался про себя. Потому что ничего он не понимал в этом оломейско-древовидном мироустройстве. Ведь позаимствовали разъем-то... Но кто у кого? Оломейцы привезли малоразвитым древовидным, или сами умыкнули? Тот остров из сотен звездолетов, плывший в космосе, до сих пор в глазах стоял. На малоразвитую древовидная цивилизация никак не походила. А может, это как Китай и Индия на Земле - самые древние, а малолетние страны их регулярно поучать принимаются. Особенность всех малолетних?
  Крапивин посмотрел на Пифагора. Тот, кажется, стал оживать. Его треугольные глаза кружили в темноте эйдола.
  - Ну вот и хорошо. Ты пока побудь здесь, подзарядись. Я вернусь. Кажется, местные пришли...
  
  
  Местных Крапивин уже видел и еле сдержал тогда смех. Толстые неповоротливые, как тюлени или морские котики, местные оказались очень шумными. То ревели, то верещали. То и дело схватывались драться. Вставали на хвост и толстыми руками с перепонками на пальцах хлестались наотмашь.
  Юш сказал, что местные живут на островах, к себе никого не пускают. А после войны стали болеть болезнями, которые их лекарям не под силу. Юш посоветовал им уйти на дальние острова, вслед за древними пампасами, на чистую воду. А теперь, выходит, и сам сюда прибыл.
  - Болеть они стали меньше, но любят рассказать мне, кто чем болен, кто нашел пару, кто поссорился, кто родился. И меняют свои... э-э подарки на мои лекарства. Лекарств почти не осталось, и я просто слушаю, слушаю их. Правда, есть подводные лекарственные растения, но они ведь их и сами знают. У них есть и название, то, которым мы называли этих... животных, но они против, чтобы их причисляли к животным, и я их называю местными...
  
  
  Обычно местные приплывают рано утром в полосу прибоя. Большеголовые, коренастые и очень сильные. Лежат в полосе прибоя на своих плоских узких лодках, сделанных из листьев подводной сейхеры. Кружат на воде, отталкиваясь руками, верещат и торгуют. Торгуют! Крапивин рассмеялся и осторожно обошел лодку очередного гладкого и мокрого толстяка. Тритоны, чудная рогатая рыба, серый, очень красивый жемчуг, растения, наверное, очень полезные или просто съедобные. Что-то вроде морской капусты? Крапивин с любопытством пытался рассмотреть, бродил между лодками по воде.
  Местные появились на третий день пребывания Крапивина на острове. Прошла та самая земная неделя отпуска, а Крапивин даже и не вспомнил о ней. Он вообще перестал думать о той, прошлой, жизни, она будто ушла даже не на второй план, а на самый последний. Та жизнь стала воспоминанием, он теперь жил здесь, этим Клюи. Тем, что у парня получалось, а что никак не выходило.
  И он ужасно боялся его потерять. Едва парень пропадал из поля зрения, как Крапивин начинал метаться в тревоге. Никогда с ним такого раньше не было. Тревога бешеная накатывала внезапно, заставляла искать глазами Клюи и бесконечно ругаться. Или суетливо препираться с Юшем, сидевшим на камне у воды и чинно мочившим больные ноги в белесоватой взбаламученной воде.
  А Крапивин обходил весь небольшой островок, забирался на склад с платформами, хоть там и нечем было дышать. Воздух был отравлен, мельчайшие частицы синтетической пленки висели во влажном душном помещении. Взметывались пылью от малейшего движения. Но, однажды обнаружив здесь Клюи, он снова и снова шел сюда. Сдергивал футболку и завязывал ею лицо, оставляя лишь глаза. Все равно закашливался. Но пробирался между высокими стеллажами, в осыпающемся, словно снег, пластике.
  Здесь все время завывал ветер, попадая на огромные лопасти то ли вентиляторов, то ли машин, на них очень похожих, было очень шумно, поэтому хоть зачирикайся Крапивин, Клюи его не услышит. В первый раз он нашел его спящим в самом жарком закутке между пластиковыми рулонами. Не стал будить, ушел.
  А потом застал под потолком - перелетающим на тросе с одного стеллажа на другой. Крапивин замер, напряженно уставившись в потолок, и молчал, боясь помешать. Вот парень благополучно миновал провал между трехэтажными стеллажами.
  - Слазь, черт древовидный! - крикнул тогда Крапивин...
  Он не знал куда деть себя от злости и тревоги. Этот, теперь почти пятиметровый, дылда был как ребенок. Он и есть ребенок по своим меркам. Ну вот, задрал голову и стоит под осыпающимся пластиком! Раскрошившийся в пыль пластик бликовал в разреженном свете - Клюи улыбался. Красиво ему? Смешно? Что-то напоминало из его этой самой коллективной памяти? Разве поймешь...
  Крапивин сорвался и побежал за Пифагором. Притащился с ним на склад. Клюи уже спал, усыпанный мелкой пластиковой крошкой. Крапивин включил Пифагора. Тот зашелестел. Клюи сел, привалившись к стене, вытянув длинные ноги, улыбнулся. Он всегда улыбался, когда включали Пифагора. 'Совсем, как если бы какому-нибудь земному мальку включили его любимый мультик', - думал Крапивин, глядя на него, сидя напротив, обхватив руками колени, сцепив руки в замок.
  Потом он подумал, что, наверное, понял, почему Клюи постоянно уходит сюда. Здесь не было Юша, и никто не пытался воздействовать. Юш вечно не сводил глаз с Клюи. Видимо, все пытался найти подход, ведь думает этот парень о чем-то. Но не находил, пока не находил. И тут Крапивин усмехнулся, а может, парень не дает Юшу попасть в его мысли? Но в это не очень верилось.
  Они так и уснули в этом ужасном душном цеху, на одной из платформ. Было почему-то спокойно и не хотелось никуда уходить. Шелестел Пифагор. Крапивину казалось, что он в лесу. Пластиковая пыль опять улеглась, воздух стал прозрачен и прохладен, еще один длинный оломейский день подходил к концу. Сквозь толщу платформ еле-еле просачивался свет, и по-прежнему шел дождь. Шумела где-то вода, стекающая через очередную пробоину. Но пока она утекала в огромный технологический колодец. Что там было? Может, быть, грузовой лифт...
  Крапивину снилось, что он на Земле. У деда юбилей, а они с Ксюшей - по разные стороны длинного, забитого родственниками и соседями, стола. Бегают дети. Но они будто одни. Она ему что-то говорит, он не слышит. Орет сосед справа. Нет, это музыка, что-то дедово любимое. Крапивин встал, поискал глазами Ксю, но не увидел, столов и людей, кажется, стало еще больше. Их уже как вагонов на сортировочной - море. Крапивин стал пробираться в дальнюю спальню, он очень любил там спать. Добрался, упал и почти уже заснул. Но над самым ухом раздался шепот Ксюши:
  - Ты спишь?
  - Я в засаде, - улыбнувшись, ответил Крапивин.
  Потянулся к Ксюше. Они целовались, только уже почему-то вокруг были оломейские климат-платформы, сыпался пластиковый снег.
  - Нас здесь не найдут, - говорил он...
  Проснулся он от грохота. Где-то неподалеку свалилась климат-платформа. Они иногда падали. То ли переполнялись дождем, то ли срок их выходил, но вдруг какая-нибудь из толстых сырых туш в небе начинала крениться и рушилась вниз. Главное, не оказаться поблизости.
  Забрав Пифагора, они с Клюи выбрались из цеха, когда уже стемнело. Хотелось есть. И они пошли к берегу, пора рыбачить, от обеда почти ничего не осталось.
  Юша встретили возле его шара, оломеец отчаянно пытался забраться в шар, но никак не получалось. Раз за разом он падал. Терял палки. Собирал их и опять принимался подниматься по трапу.
  И тут он увидел их. Потряс своими тощими руками с палками. Заспешил к ним, навстречу.
  - Я потерял вас, - сипло сказал он, отечное его болезненное лицо уставилось снизу вверх на Клюи. Глаза тревожно бегали.
  Крапивину казалось, что он чувствует его тревогу.
  Но вот Юш успокоился, убедился, что его Клюи цел, не разбился, стоит целёхонек и улыбается. И Юш улыбнулся, такое счастье было на его лице, что Крапивину его впервые стало жаль. Юш кивнул, будто отвечая на свои страхи, сам себе, что все хорошо, чего ты старый дурак суетишься. И побрел на свое место у пампаса.
  А Крапивин, вооружившись сачком и сеткой, пошел рыбачить. Ему нравилось рыбачить и по-земному, и по-оломейски. Вода была холодновата, вечер все-таки, но тепло. Здесь всегда тепло. Тяжелые капли конденсата шлепались в воду. Вечером всегда больше конденсата. Вспомнился недавний сон счастьем каким-то нездешним, простым, человеческим и земным. Здесь такое невозможно. Ну бред же. Крапивин остановился. Посмотрел на платформы в небе, на Клюи. Оглянулся на берег. Юш еле виднелся среди белесого костяка древней рыбины.
  - Что ты со мной сделал, гад? - усмехнулся зло Крапивин, не особо надеясь на ответ.
  Юш мог услышать, оломеец был вездесущ, вечно в мысли вмешивался внезапно, или слушал и уходил неслышно. Но он вдруг ответил. В голове раздался слабый голос оломейца:
  - Надо же, не должен ты был ее увидеть. Ты немного оглушен. Или приглушен? Не знаю, как по-вашему сказать... у нас это называется - сместить приоритеты.
  - Я тебе не эйдол какой-нибудь! - крикнул Крапивин.
  Ему никто не ответил. Он стоял, глядя на берег. Сачок в одной руке, сетка - в другой, над головой климат-платформы, на берегу - скелет невезучего пампаса...
  
  Островитяне
  
  Оставалось вымыть посуду после ужина: три керамические подложки, три стеклянные склянки с узким горлышком для воды... целую кучу оломейских вилочек и ножей - Юш без конца их все использовал и ковырялся ими то в зубах, мелких и частых, то в тощих тритонах, разделывая не крупных совсем тварей почти до пюре. Потом набрать дождевой воды... Вот и все дела. Хотелось еще посидеть на берегу, дождаться светящихся полуночников. Так прозвал их Крапивин, увидев в первый раз живность, поднявшуюся с глубины и засветившуюся вдруг в ночи. Оломеец же его поправил:
  - Хротули. Хротули поднимаются на поверхность ночью, спариваются и умирают. При спаривании испускают свет.
  'Такая вот проза жизни, при спаривании испускают свет, а как красиво', - подумал Крапивин. Вслух он сказал:
  - Бедные хратули полуночники. Посветили от счастья и умерли. Может, кто-нибудь из местных по ним дорогу ночью находит? Когда домой идет... плывет... А может, и люди - так же, только мы не видим наш свет.
  - Хротули, - занудно поправил Юш. - Свечение людей не доказано.
  Но в голосе оломейца послышалась улыбка. Крапивин даже заглянул ему в лицо - точно, тот улыбался. Некрасиво, скованно, будто неловко. 'Да ладно, - подумал Крапивин, - моя улыбка ему может казаться... не знаю чем...'
  Он почему-то вспомнил, как у него был пёс, звали его Чарли. Хороший пес, настоящий дворянин, поджарый, черный с коричневыми подпалинами и умными глазами. Когда Чарли оказывался серьезен, все говорили: 'Красавец пес', а когда тот веселился, окружающие называли его обормотом. Утром Чарли приходил будить, вставал передними лапами на кровать, обнюхивал, зевал в ухо, клацал зубами. И улыбался. Зевал и опять улыбался. Белые крепкие клыки блестели очень внушительно.
  - Ну что ты, Чарли, в самом деле, как крокодил, - ворчал тогда Крапивин, отворачиваясь от разинутой пасти, трепал по загривку пса и сгонял того с кровати. - Только глаза продерешь, а тут такое...
  Сейчас он подумал, что их, земная, улыбка, сверкающая зубами, может показаться совсем не такой уж славной, какой она кажется им самим. Он опять посмотрел на оломейца. Тот продолжал улыбаться - узкогубо и беззубо...
  
  Уже совсем стемнело, когда Крапивин взял два мешка под воду, прихватил подложки, сгрузив на них склянки и прочую мелочь, и, балансируя как официант, отправился к берегу.
  В первый свой день на острове они долго метались в поисках емкости под воду и самой воды. Вскрыли бардачки со склянками в эйдоле Крапивина, но очень быстро выцедили их все. В эйдоле оломейца, конечно, запасы уже долгое время не пополнялись.
  Тогда же они исходили весь остров, но пришлось вернуться к тому месту, которое приметили и забраковали в самом начале. Наткнулся на это место Клюи и привел туда их. У дальней стены цеха высились две высоченные башни. Самые их верхушки не давали платформам перекрыть небо полностью, дождь струился по серому материалу, из которого были сделаны башни, и которому похоже ничего не делалось ни от времени, ни от дождя, ни от войны. То ли железобетон, то ли железо с пластиком... А такой бывает? Крапивин тогда задумчиво поковырял его ногтем, поскреб. И пожал плечами - здесь везде пластик, почему бы и этим башням не быть из него. К тому же их больше интересовала дождевая вода, струившаяся и внутри трубы, и по ней. Собирать воду из трубы оломеец категорически отказался. Сказал, что если сам дождевой поток он может пропустить сквозь свой фильтр, то после воды, прошедшей сквозь трубу, фильтр можно будет выбросить. Он стал что-то объяснять про смолы и масла, для которых у него нет реагентов.
  - Понятно, - буркнул Крапивин и опять уставился на поток воды, струившийся по трубе.
  'Как-то эту воду надо собрать. И во что?' - подумал он.
  Но Юш уже поковылял назад, к стоянке, свернул к своему эйдолу, висевшему на приколе. И посмотрел в ожидании на Крапивина. Тот усмехнулся и без слов пошел в эйдол.
  - Что мы ищем? - крикнул он уже из люка.
  - Ворот, - просипел ему в спину Юш.
  Крапивин обернулся на оломейца. Ворот! Потом до него стало медленно доходить, что похоже это означает что-то похожее на желоб поперек потока воды. Он медленно кивнул и спросил:
  - Ищем что-то определенное или что подойдет?
  Взгляд оломейца заметно оттаял, как если бы вдруг с чего-то растрогался. Может, оттого, что его поняли, а может, просто оттого, что ему не надо самому лезть в машину. Клюи в этом точно не помощник при его росте.
  Юш стоял, опершись о палки, ему было тяжело. В прорехи старого черного комбеза, который он вытащил откуда-то из запасников в эйдоле по прибытии на остров, было видно, что оломеец весь дрожит от напряжения. Но Юш собрался с силами, придвинулся еще ближе и сипло сказал, ткнув в правый бок шара:
  - Там бухта... пластилина.
  Пластилин... Ну и что это значит? Пластичный? Пластиковый? Крапивин поморщился, забрался в эйдол и решил для начала искать не пластилин, а бухту. И нашел. Ничего особенного, бухта как бухта, с метр в обхвате. Намотано что-то мягкое, действительно, очень пластичное, немного липкое, похожее на толстую изоленту, легко принимающую любую форму. Крапивин подтянул бухту на порог люка, передал Клюи. Клюи осторожно поставил ее перед Юшем. Юш отбросил одну палку и, весь трясясь, стал отматывать на руку полосу серой пластичной ленты. Лента отдиралась со странным хлюпающим звуком.
  - Да скажите вы, что сделать надо! - рявкнул Крапивин, прихватывая полосу и начиная ее отдирать вслед за Юшем. - Сколько?
  Юш обернулся на башни, перевел взгляд на Крапивина, прохрипел:
  - Надо охватить трубу. Ворот.
  - Желоб? - переспросил Крапивин, руками показав, как он охватывает трубу по диаметру.
  Взгляд Юша цепко впился в глаза Крапивина. Наконец, оломеец кивнул:
  - Желоб...
  Серый мягкий пластик лег на трубу плотно, вода потекла в него, набралась, полилась через край. Вымокший Крапивин топтался в луже и самозабвенно лепил желоб, подгонял, выравнивал, стал объяснять Клюи, что вот здесь они сделают выход к емкости - воронку, и будут приходить сюда, к башне, за водой, как на водопой.
  - Что такое водопой, ты знаешь? - спрашивал он, продолжая лепить, плюнув на то, что его не понимают. - На водопой идут звери, и слоны, и львы, и птицы с длинными розовыми ногами и розовыми крыльями... Все идут на водопой... Видел ты когда-нибудь птиц с розовыми крыльями? - спрашивал он Клюи, тот не отвечал, но за спиной тихо, Клюи был здесь, оломеец тоже стоял, повиснув на своих палках. Они слушали, понимая Крапивина каждый по-своему. - Или нет! - вдруг сказал Крапивин, выпрямляясь. - Птицы с розовыми крыльями не ходят на водопой, они живут стаями на озерах, и, когда взлетают, небо становится розовым...
  'Кажется, я хвастаюсь своей Землей, живой и красивой... Но как же мне хочется о ней говорить...'
  Он замолчал надолго. Наконец, ему показалось, что все получилось. Может, не очень красиво, но вода теперь собиралась в серый желобок, будто в большие ладоши, охватывавшие трубу, и стекала через небольшое отверстие туда же, куда стекала и до этого - куда-то в трещину у основания, в руины этого заброшенного цеха. Кругом была разруха, горы мусора, пластика и белого камня.
  - Хорошая штука - ваш пластилин, - сказал Крапивин.
  Из него можно было слепить, что угодно, да хоть новую посуду, если эта расколется. Но Юш попросил унести бухту обратно в шар.
  Воду решили набирать в мешки. Срезали их из самых чистых бардачков - со склянками с водой, с едой и с сушкой. Переругались вдруг, решая, в каком из эйдолов срезать эти самые мешки. Крапивин считал, что все равно в каком, а срезали - в эйдоле Юша. Потому что он выдал неожиданное по этому поводу:
  - Эйдол не поднимет шар неукомплектованным.
  'Получается, - подумал Крапивин, - моему эйдолу еще придется подняться в небо, а его машине - нет. Выходит, он меня отпустит? Или не исключает такой вариант?'
  - Нет, не так, - проскрипел оломеец, отворачиваясь, - правильнее будет сказать - исключать такой вариант нельзя, хоть я бы и исключил.
   Он больше ничего не сказал, как в рот воды набрал. Да и что тут говорить, и так понятно - боится он, что долго не протянет, а Крапивину понадобится помощь, он должен иметь возможность вылететь с острова. И не потому, что ему жаль Крапивина, нет, ему страшно за Клюи.
  Они срезали мешки, наполнили водой, потом Юш весь вечер цедил ее через свой малюсенький лабораторный фильтр, наполнил два мешка литров по десять. И ушел к пампасу, сидел, глядя на лиман до самой темноты. Тогда Крапивин первый раз и увидел хротулей, и понял, почему так долго здесь сидел Юш, он конечно и устал, но еще он ждал. Это было очень красиво и немного грустно...
  
  Крапивин наполнил привычные два мешка воды, перевязал их, поставил возле тропы в руинах цеха - чтобы прихватить на обратном пути, и пошел к берегу. Сложил груду керамических подложек, стал пригоршнями выбирать песок. Сделал углубление. Ямку быстро заполнила вода. Крапивин сонно смотрел как поднимается она, мутная, с обломками голубых оломейских ракушек.
  Сегодня была его очередь мыть посуду. Оломеец с его черепашьим ходом в эту очередь не входил - не утащить ему к воде, с костылями в руках, каменную оломейскую утварь. Поэтому мыли они вдвоем с Клюи, а чаще и вовсе он один.
  Клюи обычно уходил далеко, к самому дальнему мысу. Но с его двухметровым шагом это не сложно. Иногда он брал с собой Пифагора. При этом каждый раз отыскивал глазами Крапивина, будто разрешение спрашивал и, наверное, не сомневался, что получил его, потому что прихватывал подложки в одну свою необычную - в три сочленения - руку, в другую - Пифагора и отправлялся на берег.
  Издалека было видно, как Клюи подходил к полосе прибоя и первым делом устанавливал Пифагора, вкапывая его по самые вторые колени. Потом чуть поодаль принимался своими ручищами выгребать песок, делал яму - повторяя придуманную Крапивиным технологию помывки, ждал пока ее заполнит вода. Потом усаживался и долго и бездумно кувыркал и булькал в ямине подложки, глядя не на них, а куда-то за горизонт. Рядом стоял Пифагор и, наверное, шелестел свои истории. Клюи всегда разворачивал Пифагора лицом к заливу.
  Когда он решал, что посуда вымыта, хватал ее всю и в три огромных шага достигал прибоя. Полоскал. Возвращался. И тут происходило то, ради чего стоило ждать, когда же это мытье закончится. И смотреть.
  Клюи видимо что-то говорил Пифагору. Потому что тот вдруг вытягивал обе свои корявые руки и принимал стопку подложек в охапку. Принимал! Будто его попросили подержать.
  Когда Крапивин увидел это в первый раз, он вскочил и приглушенно сказал:
  - Вы видите?
  - Да, - ответил тихо оломеец.
  Они так и общались, смешно и нелепо, а порой - зло. Перескакивая вдруг с обидного в их исполнении 'ты' на уважительное 'вы'. И дружелюбное 'ты' выходило у них скорее злобным, оно вылетало, когда хотелось прибить соседа-островитянина самым обычным диким образом.
  'Будто ты знаешь, как обычно и дико прибивают соседа-островитянина! - подумал раздраженно Крапивин, скучающе скривился, глядя на лысую серую очень большую голову оломейца. И в который раз подумал: - Да тебе его жаль. Сам ты бы так смог жить? Но до чего же вредный мужик... А ты-то конечно красавец и не вредный...'
  Раздражение опять поднималось мутью. И от этого их странного вынужденного житья на острове, и от попыток паучьего вмешательства оломейца во все, что думалось. Крапивин злился потому, что так открыто им манипулируют, а оломеец становился совсем невыносимым от своей беспомощности. Но их объединял Клюи. И даже Крапивин вынужден был признать, что надменный оломеец старается изо всех сил и - невероятно - пытается улыбаться. Они старались сохранять мир в их зыбком непонятном существовании. Cамое непонятное было в нем - когда же оно кончится?.. И тут накатывала ужасная мысль, что они все так и сгинут на этом острове. И они опять ругались, ни из-за чего, по пустякам. И умолкали.
  Вот и теперь они с оломейцем сидели возле пампаса и чуть ли не со слезами умиления смотрели, как Клюи, водрузив вымытые тарелки-подложки в руки Пифагору, заключив с древней машинкой какое-то только им двоим известное соглашение, уселся рядом на песок и стал ждать, глядя на залив.
  В сумерках накатывала волна, маслянисто бликовала под серым, еще не совсем потемневшим пластиковым небом. Наконец мелкая живность стала подниматься к поверхности и принялась светиться. Крапивин тоже всегда ждал этого часа. Необычно. Продолжалось свечение примерно до середины ночи. Но и после этого Клюи не уходил, продолжал сидеть на берегу, два силуэта виднелись смутно, его и Пифагора.
  Потому что два дня назад стала приплывать девчонка из местных - тоненькая, гладкая, шустрая. И ласковая. Голову высунет из воды и смотрит. Как только она появлялась, Клюи вставал и шел к воде, брел по мелководью - здесь долго было мелко даже для Крапивина. Клюи добирался до девчонки. Бросался шумно в воду. И они исчезали.
  Возвращался Клюи только под утро. Ночь на Оломее длинная. Светящиеся существа успевали прожить целые жизни и погаснуть. Оломеец посреди ночи выбирался из своего эйдола и пялился в темноту. Зная, что Крапивин недалеко, что он любит смотреть на море, светящееся от полуночников-хротулей, Юш выкрикивал в сторону пампаса:
  - Это она научила его плавать!
  - Не она, так другая бы научила, - тихо отвечал, улыбаясь в темноте, Крапивин.
  Он сидел на песке. Часто здесь же и засыпал, укрывшись толстовкой от капель конденсата, срывающихся с климат-платформ. Не хотелось уходить, здесь - возле моря, ночью, появлялось ощущение, что он по-прежнему на Земле, кроме того, хотелось увидеть, что Клюи вернулся, только тогда удавалось избавиться от тревоги и заснуть наконец. Как это назвал оломеец? Приоритеты смещены, вот так. Телепат чертов. Или это гипноз? А какая разница...
  Клюи вернулся под утро. Дошел до Крапивина, натягивая по пути свою рубаху из водорослей, название которых не выговорить, и из которых плели свою одежду местные. Парень вытянулся рядом на песке лицом вниз. Длинный, тощий, мокрый, с кожей, будто сплошь покрытой татуировками. Руки выбросил вперед, как если бы продолжал плыть.
  - Теплая ночь, - сказал Крапивин.
  Парень что-то прошелестел в ответ. И, кажется, уснул.
  В люке своего эйдола появился и исчез оломеец - успокоился, увидев, что Клюи вернулся, ушел спать. Крапивин потер устало лицо ладонями и рассмеялся. На душе было тихо, непролазно от тоски и будто светло - Клюи ответил. Ну ответил ведь!
  Он тоже вскоре уснул.
  Море уже не светилось, стояла тишина, только шлепались капли конденсата. Слышался надоедливый шорох климат-платформ. Но добавился легкий шум. Он надвигался от горизонта, со стороны моря. Быстроходный катер выскочил из темноты, висевшей над лиманом. Катер-охотник шел на большой скорости к берегу, прыгая по волнам. Мелководье похоже не было ему помехой, он его буквально пролетел.
  Первым проснулся Клюи, толкнул Крапивина и вскочил. Эйдол Юша висел на приколе ближе всех к морю, и катер, казалось, шел к нему. Но когда Клюи поднялся в полный рост, катер сменил курс.
  Огненная плеть охотника развернулась в сторону Клюи. В это время еще одна машина появилась со стороны моря. Тарелка. Она шла очень низко, брюхом едва не задевая гребешки волн. С ее борта стали доноситься какие-то явно руководящие вопли. Было ощущение, что тарелка преследовала охотника. Она подсвечивала его прожектором. Огненная петля летела прямо на Клюи.
  Проклятая темнота. Крапивин никак не мог разобрать, что происходит. Слепили сноп света от прожектора и летевшая над морем яркая петля. Из чего она?! Она совсем близко. Прожектор плясал по воде, стало видно, как из воды вылетело какое-то существо. Откуда оно взялось?
  Существо и Крапивин прыгнули почти одновременно. Существо - прямо в петлю охотника. Крапивин в два прыжка добежал до Клюи и изо всех сил бросился ему под коленки - вторые, самые верхние. "Иначе этого черта длинного не сбить", - думал Крапивин, упав и скривившись от боли. Клюи потерял равновесие и от неожиданности полетел руками вперед.
  Петля смяла существо, долетела до Клюи и прошла над его головой, не задев. Существо комком рухнуло в воду.
  Тарелка что-то пролаяла опять. Охотник сделал крутой поворот и рванул к выходу из бухты. Но на него уже никто не обращал внимания.
  Клюи бежал к воде, кажется, целую вечность. Как он бежал, как прыгал через волны, махал своими ручищами... Крапивин ни разу его не видел таким.
  Вот парень поплыл, его было почти не видно, лишь голова мелькала среди волн в свете прожектора.
  Что-то распластавшееся, будто большая летучая мышь, виднелось на воде. Тарелка подлетела и теперь висела напротив берега.
  Уже выбрался из своего эйдола заспанный Юш. Он хромал с палками по берегу. Остановился, погрозил кому-то кулаком совсем по-земному. Крапивин с Клюи тащили к берегу ту самую девчонку, за ней тянулось ее водорослиевое пончо. Может, оно называлось по-другому, но Крапивин-то не знал, он только без конца зачем-то пытался поднять эту невезучую девочку над водой и наматывал на руку мокрое тяжелое пончо, которое тянуло на дно...
  
  Сейло
  
  В темноте казалось, что берега и нет вовсе, вокруг вода, и лишь в свете прожектора с тарелки береговая линия проскальзывала знакомыми силуэтами пампаса и руин цеха. Голоса раздавались гулко, но здесь, под этими бесконечными платформами, всегда так раздавались звуки.
  Юш в свете прожектора ковылял по берегу, вяз в песке палками и сипел, изо всех сил стараясь прокричать:
  - Нельзя ее вытаскивать из воды! Нельзя!
  Наконец до Крапивина дошло, что им пытается сказать оломеец.
  - Тормози... Нельзя ее вытаскивать из воды. Стой!..
  Клюи остановился. Крапивин, ошалев от всего происходящего, даже налетел на эту почти пятиметровую махину, настолько не ожидал, что парень его услышит, или поймет, или... Он не знал, как называется у этих телепатов то, что произошло! Видно было, что до Клюи не сразу добрались слова Крапивина. Но все-таки добрались. Парень растерялся, он держал свою ношу бережно, согнувшись в три погибели. Видимо, боясь переместить руки и причинить боль. Медленно опустился и встал на колени, на вторые, самые верхние. Крапивин опустился рядом и прошептал:
  - Еще дышит. Господи, такой ожог, процентов восемьдесят, а тут ведь соленая вода...
  Он хотел сказать: 'Ей больно от соли', и не сказал. Ей сейчас так больно, что разницы нет, скорее всего ее накрыл спасительный шок. Они молчали. Выпуклые темные глаза девчонки, не мигая, смотрели в небо, губы шевелились, будто она смотрела на звезды и что-то говорила.
  Притащился по воде Юш. Светил прожектор. Они представляли собой странное зрелище. Огромный Клюи и Крапивин стояли в воде на коленях, оломеец между ними походил на гнома, которого сильно мотало волной. Дул ветер с моря, и его тощее тело на костылях не справлялось. Когда оломейца едва не сбило с ног очередной волной, Крапивин машинально удержал за шкирку, и тот не сопротивлялся. И даже, похоже, был рад этой помощи, потому что освободил руки, зажав обе палки под мышку, и стал нащупывать пульс. Клюи держал девочку на руках, так, чтобы ее голова время от времени оказывалась под водой. Крапивин помогал Клюи и перехватил легкого, почти невесомого в воде, Юша за капюшон комбеза, потом кое-как - под грудь. Руки оломейца шустрыми паучками перемещались по телу, еле видневшемуся в воде.
  'Русалка, самая настоящая... игручая и славная. Или морской котик с руками... какие у нее были ласковые глаза... - думал Крапивин, наклонив голову и разглядывая девушку. Думал, что мог бы по незнанию, встреть он ее в море, определить, как животное. И тут же ругал себя и мотал головой: - Руки, руки ведь у нее, и такой взгляд'.
  Сильная, улыбчивая и открытая. Кажется, ее звали Сейло. Встречались раньше, на утренних торговых толкучках, как он их называл. Сейло казалась тоненькой и нежной среди грубоватых собратьев весом под полтонны, перемещавшихся тяжело в массивных плетеных пончо. Неповоротливые на поверхности и такие красивые и необычные в своей стихии.
  Сейло была меньше всех и появлялась неожиданно - похоже, шла под водой на немалой скорости, вымахивала вверх, перелетала над головами уже торгующих вовсю соплеменников. Легко вставала в полный рост на волне, медленно погружалась, уходила под воду и опять появлялась, взлетала, изгибаясь в воздухе. И не сводила глаз с берега. Хотела увидеть Клюи. Ее длинные волосы были почти прозрачны, а при свете казались радужными. Сейчас она неподвижна, руки от боли напряженно распахнуты, как если бы она хотела охватить небо, и ей от этого, может быть, станет легче, в груди хлюпало, огромный плавник подрагивал.
  Тарелка по-прежнему висела напротив берега, освещая их прыгающим по лиману лучом.
  'Почему он не улетает? И помочь не хочет, и не улетает. Ну конечно, обнаружил сборище таких странных субъектов!' - подумал в который раз Крапивин, изо всех сил пытаясь не выпустить выскальзывающую из рук Сейло.
  - Она умрет, - наконец сказал оломеец.
  Поддерживаемый Крапивиным он качался на волне. Его в который раз окунуло полностью, но он вынырнул и лишь сделал длинный вдох, будто всхлипнул. Продолжил после этого даже громче, стараясь перекричать шум волн:
  - Я еще сомневался, думал, что ее спасет пончо! Оно очень плотное. Но нет! - он вскинул руки и бросил их. Лицо его было мокрым. - Ей будет легче умереть, чем ждать, пока наступит конец... Пришли.
  И точно. Когда прожектор в очередной раз осветил берег, стало видно, что вокруг блестели головы. Головы, головы, много голов. Местные. Но все они замерли, будто ждали, будто их удерживал кто-то и говорил, что еще не время.
  Слова оломейца прозвучали просто и грубо, скомкали ожидание, надежду. Надежды не осталось. Крапивин скривился от накатившей злости: на оломейца, на то, что так все нелепо сложилось, на то, что так жаль эту девочку, решившую, наверное, спасти Клюи, в ней было столько жизни. И так жаль Клюи, он был счастлив, этот нелепый мальчик, которого не должно бы быть, потому что нет таких как он вообще в этом мире, он просто обречен на одиночество, и этот мальчик был счастлив. И сейчас вечный оломеец рассуждает и объясняет, что ей будет легче умереть. Крапивин понимал, что это отчаяние, когда ничем не можешь помочь, и согласиться не можешь.
  Он злился, не знал, что делать, и продолжал держать край пончо. А Клюи заметался. Дёрнулся, будто хотел бежать, но бежать не мог и продолжал держать Сейло. Все они словно оцепенели. Слышно было, как поднимается какой-то гул. Гул тяжелый, перекатывающийся, будто многоголосый.
  Крапивин не мог понять, что происходит.
  - Что происходит? - спрашивал он.
  А оломеец и Клюи уставились друг на друга. При этом Клюи наклонился очень близко к своему создателю. Он сейчас был хорошо освещен. Невыразительные глаза парня неотрывно смотрели на оломейца. И тот, вытянув шею, смотрел.
  Между ними будто шел напряженный диалог. Как если бы один говорил, кричал, убеждал, а другой молчал, неумолимо, неизменяемо. Гудело так, как если бы все они вдруг оказались под высоковольтными проводами. Крапивин зажал руками уши.
  - Вы сошли с ума...
  Тело девчонки в руках Клюи выгнулось, сжалось и обмякло.
  Наступила тишина. И Клюи обмяк, обвис плечами, руками. Он отпустил Сейло. Она лежала на воде неподвижно. Потом поплыла в море. Но поплыла не сама, двое местных уплывали, подхватив ее на плечи.
  Клюи огромными шагами пошел к берегу, поднимая горы воды и брызг.
  - Отпусти! - рявкнул оломеец, обернувшись к Крапивину.
  Оказывается, Крапивин, пораженный произошедшим, которое никак не умещалось в голове, в которое никак не хотелось верить, до сих пор держал оломейца под мышки. Тот болтался, крутился и уже несколько раз просил отпустить, а Крапивин не слышал.
  - Ты? Ты убил ее? - ошарашенно спросил он, наконец отпустив оломейца.
  Тот свалился в воду, ему было здесь по грудь, волной снова и снова накрывало с головой. Он еле удержался на ногах, потерял палки. Стал их собирать. Они уплывали. Прожектор погас. Тарелка тихо пошла вверх и исчезла.
  Крапивин собрал и сунул в руки оломейцу палки. Подхватил и вытащил его на берег. Поставил на ноги.
  - Ты ее убил? - он уставился мрачно на оломейца.
  - Ей так лучше, - ответил оломеец, как-то скандально встряхнулся вверх, опять повис на палках.
  Крапивин зло выдохнул, развернулся и пошел прочь. Прочь. Прочь от этого холодного лягушачьего мира, ледяного, со счастливым оскалом. Мутило от накатывающей злости и жалости.
  Он брел по песку, который казался тяжелым, словно по сугробам брел. Он также брел по улице, когда умерла мама. Когда не мог смириться, с тем, что ее не стало. Она тогда долго болела. И ее, сильно исхудавшую и измученную болью, уже невозможно было даже представить живой и улыбающейся. Тогда было много снега, весь январь мела метель, уборщики не справлялись и жужжали по улицам непрерывно.
  Крапивин остановился - за спиной раздался тяжелый короткий звук. Звук повторился. Бум-буммм...
  Бум-буммм...
  Крапивин оглянулся.
  В предрассветных сумерках было хорошо видно, как Юш стоял возле кромки воды. Он смотрел на Клюи. А Клюи находился метрах в десяти и от Крапивина, и от оломейца. Он смотрел на Юша. И подпрыгивал. Подпрыгивал и бил кулаком в климат-платформу, сильно провисшую одним правым углом. Этот глухой удар и заставил обернуться Крапивина. Платформа вздрагивала. Она и так скоро грохнулась бы, они давно обходили ее стороной.
  Крапивин покачал головой. Оломейцу с его ходом не успеть уйти из-под платформы, если она все-таки рухнет. Не успеть.
  Бум-буммм...
  Клюи смотрел в упор на Юша. Подпрыгивал как черт все чаще и все сильнее бил кулаком. Сначала он доставал не каждый раз, но доставал, и платформа кренилась все больше, удары приходись по ее туше все серьезнее. Платформа скрипела пластиком, сжимаясь, распрямляясь, стоял шелестящий хруст.
  - Прекрати же! - крикнул растерянно Крапивин.
  Его никто не услышал. Ни Юш, ни Клюи не повернулись к нему, они не сводили глаз с друг друга.
  Глухие удары раздавались размеренно, будто кто-то следил за секундной стрелкой и делал отмашку Клюи. Тот подпрыгивал как заведенный, с невероятной силой, его тело пружинисто сжималось, отталкивалось, распускалось во весь свой немалый рост, вскинутая зло рука била в пухлую мокрую подушку. Летели во все стороны грязь и вода.
  - Прекрати!!! - заорал Крапивин.
  Он побежал. Оказался тоже под платформой. Он теперь стоял между оломейцем и Клюи.
  - Чем ты тогда отличаешься от него? - хрипло сказал Крапивин. - Он хотя бы хотел спасти ее от боли...
  Клюи как заведенный прыгал и колотил, прыгал и колотил в их пластиковое небо, оно содрогалось, проливалось грязной водой. Крапивин крикнул оломейцу:
  - Уходи отсюда!
  Но и того как пригвоздило к пустынному берегу. Он стоял, увязнув в песке, воткнув палки, и смотрел на Клюи. Ноги его дрожали.
  Клюи вдруг остановился, затих. Лицо было невыразительным и почти не заметным в рисунке на необычной коже. Крапивин подумал, что, когда парень был счастлив, лицо его бросалось в глаза, оно было красивым и вольным. Сейчас он стоял, опустив руки, смотрел поверх их голов, на море, на начинавшийся рассвет. Может быть, вспомнил, как Сейло приплывала и ждала его.
  'Когда тебя ждут, парень, это счастье, ты прав', - подумал Крапивин.
  Платформа висела совсем низко, но еще висела. Огромная. Такие обычно накрывали дедов дачный участок полностью, и дед ворчал на всех экологов и борцов с климатом, что теперь все не по-настоящему, а надо по-настоящему! Крапивин рассмеялся. И понял, что он давно так не смеялся. На душе почему-то стало легко, на короткое мгновение. Просто Клюи не убил Юша.
  'Конечно, есть ощущение, что не в первый раз они стоят вот так, - думал Крапивин, - но не убил ведь. И ладно. Пока так, пока живем...'
  Оломеец вымученно посмотрел на Крапивина. Ноги Юша тряслись, он воткнул палки поглубже в песок, повис на них.
  - Дед не любил эти платформы! - крикнул ему Крапивин, все еще улыбаясь. Крикнул просто так, чтобы что-то сказать, лишь бы не тянулась эта тяжелая тишина, лишь бы за одной смертью не пришла вторая. - Говорил, что это не по-настоящему, а надо по-настоящему.
  - По-настоящему? - еле слышно повторил оломеец. - Тебе было бы хорошо, если бы она умирала по-настоящему?
  Крапивин перестал смеяться. Выдохнул. Девочка эта так и стояла перед глазами.
  - Нет. Но я сам видел, как от жутких ран не умирали, выкарабкивались... - сказал он.
  - Здесь нечем ей помочь. Это кислота, она бы ее съела у тебя на глазах, - просипел Юш.
  Он смотрел на Крапивина как всегда с интересом, будто спрашивая: 'Ну? Что теперь скажешь?' Все его вымотанное существо сейчас с трудом висело на своих подпорках, отекшее лицо посерело еще больше, глаза покраснели от соленой воды.
  - Что ты с ней сделал? - тихо спросил Крапивин.
  Он чувствовал, что больше нет злости, осталось отчаяние и какая-то тихая жалость. Просто это несчастье.
  Юш отвел взгляд. Он впервые отвел свой изучающий, высокомерный взгляд, разглядывающий собеседника будто подопытного кролика.
  - Остановил сердце, - ответил он.
  Сказал тихо и буднично, будто это делал не первый раз. Потом Крапивина накрыло тяжелое ощущение беды. И прошло. Юш поковылял к своему пампасу, угнездился там, в костях, и затих. Больше они в этот день не разговаривали...
  
  Про листья с оломейских деревьев
  
  Местные не пришли к берегу ни в это утро, ни в следующее. Но они стали появляться на выходе из лимана. Приход их увидеть было легко - в воздухе принимался мелькать молодняк. Как дельфины. Клюи второй день спал где-то в глубине цеха, выбирался утром на берег, сидел в один ряд с Пифагором и уходил к местным, как только они появлялись на горизонте. Пропадал в море целый длинный-предлинный оломейский день.
  Оломеец сидел тощий, молчаливый, застывший, словно мумия, в основании пасти древней зверюги. Может, переживал, может, злился. Крапивин-то мысли читать не умел и не любил, когда лезли в его мысли, поэтому держался от обиженного на всех Юша подальше. Кто его знает, что ему придет в голову: то ли сердце остановить, то ли мозги прочистить.
  'Господь бог нашелся, мне бы еще до Ксюши добраться, деда и отца увидеть, а он возьмет и решит, что я несчастный или малоразвитый...' - тут Крапивин рассмеялся, помотал головой.
  Да и по честности он из-за пропадавшего в море Клюи места себе не находил, делать ничего не хотелось, даже тритонов поймать и слопать не хотелось, ведь тогда надо будет спрашивать оломейца, будет ли есть и он. А разговаривать не было сил. Зло брало на это его 'сердце остановил'.
  Уходил на берег и занимал место Клюи возле Пифагора. Пифагор стоял, как вкопал его Клюи в песок, и смотрел на залив. Крапивин сидел рядом, обхватив колени руками, или вытягивался на песке, и снова и снова прокручивал события той ночи.
  Было непонятным многое, и особенно поведение охотника. Почему за охотником шла тарелка, и почему так быстро забыла о нем? Как вообще охотник обнаружил их стоянку? Что мешает ему обнаружить Клюи сейчас в море? Почему охотник переключился на Клюи, ведь вначале он пытался поймать шар оломейца? Принял за неизвестный ему вид шестигранника? В это не верилось. Ведь охотники - те же эйдолы, роботы, память, наверное, у них обширная. Если этот мир сталкивался в прошлом с миром Клюи, то охотник не может этого не знать. Почему он решил ловить Клюи? Потому что это нужно хозяину. Кто хозяин оломейских роботов? Кто стоит за шестигранниками? Или причиной давнишняя ошибка, заставлявшая шестигранников защищать и оберегать людей? Просто заведено это однажды в их мозги, и поэтому они будут оберегать, даже до кровавых соплей оберегаемых? Если все так, то охотник должен знать, кто такой Клюи... Но планета Клюи была уничтожена Оломеей. Как это объясняла сама себе Оломея? Как-то же объясняла, и вряд ли это была правдивая версия, ведь Юш до сих пор чувствует вину. Значит, Клюи записан в опасные элементы? Но почему?
  Крапивин с тревогой смотрел на горизонт, на идущую лёгкой рябью поверхность лимана, надеясь, что вот-вот появится Клюи. Поднимется в свой немалый рост, и тревога утихнет. Лишь немного утихнет, потому что свежи еще воспоминания о позапрошлой ночи, когда от плети охотника погибла Сейло.
  'Сейло... как жаль тебя... Да не хотел я, чтобы она умирала по-настоящему! - вел бесконечный монолог Крапивин, - я хотел, чтобы она попыталась выжить. Можно было сесть на шар, полететь в Ноальту, попросить помощи, ну люди здесь или нет?! Если они все спят, пусть помогают шестигранники. Их не надо просить, они роботы! Развели демагогию...'
  Но почему-то чувствовалось, что нельзя приказать шестигранникам, что-то не то творилось на счастливой Оломее. И Крапивин вскакивал, садился, смотрел на море - спокойное, в жемчужно-радужной дымке. Думалось, что эта дымка странного цвета от пластика, которым так насыщен здесь воздух. Он переводил взгляд на провисшую платформу, которую Клюи так настойчиво пытался обрушить. Она свисала теперь особенно опасно, ну да под ней они давно старались не ходить. А теперь и некому ходить кроме Крапивина - оломеец перемещался редко, а Клюи пропадал в море.
  Стояла тишина, эта островная тишина - с шорохом и скрипом платформ над головой, шумом воды в их роднике и молчанием. Лиман по утрам был тих и почти неподвижен. Оломейцу и Клюи слова не требовались, они вообще не общались, а Крапивину и не хотелось.
  - Черт! - пробормотал Крапивин.
  Вспомнил вдруг, что сток засорился, надо бы прочистить. После ночного несчастья про это забылось, так произошедшее оглушило, придавило, про еду и не вспоминалось. Готовить они перестали, даже и пить, казалось, стали меньше.
  Крапивин быстро пошел по их привычной дорожке к цеху.
  В развалинах было душно и сыро. Капал конденсат. Неожиданно из-за угла мелькнуло что-то, полетело к лицу. Краем глаза Крапивин уловил серо-зеленое, с раззявленным ртом.
  Машинально вскинув руку, Крапивин перехватил тощее и извивающееся существо за глотку. Тварь задергалась, обвила руку скользкими кольцами. Но Крапивин не выпустил. И она наконец затихла.
  - Мать твою, - сказал растерянно он.
  У существа было две головы и тонкое сильное туловище зеленовато-серебристого отлива. Двухголовая змейка со стены в терминале Оломеи на Земле. Это точно была она. Но змейка больше не шевелилась. А может, и зря придавил, что, если, она как ужик безобидна и не ядовита. А вдруг нет?
  Отбросил змею, хотел уже идти дальше, и остановился пораженный - змея подняла обе головы и уползла в щель.
  - Вот так, - снова вслух сказал он. - Думал, что придавил.
  Он пошел дальше, обернулся - змеи не было видно. Глаза теперь невольно отмечали малейшие движения, неясные шорохи. Не видел он здесь таких тварей, ведь уже сколько дней здесь находятся. 'А сколько дней?', - подумалось Крапивину. По его подсчетам получилось пять оломейских ночей он прожил на этом пластиковом острове с пампасом. Около десяти дней земных. Вроде бы не очень много...
  Так, подсчитывая и осматриваясь, будто видел эти полуразрушенные стены впервые, Крапивин дошел до их родника. Вода по-прежнему текла поверх серой трубы, набиралась в желоб, и переливалась через край. Она текла и внутри трубы, был слышен шум падающей воды... Да только Крапивин перестал его слышать.
  Потому что что-то очень похожее на самый обычный мокрый измочаленный лист какого-то неизвестного ему дерева прилипло к трубе. И тут же льющимся бесконечным дождевым потоком его смыло в желоб.
  Взбудораженный Крапивин забрался в желоб рукой, пытаясь поймать лист, лихорадочно припоминая, видел ли он хоть одно дерево в Ноальте, и не мог вспомнить.
  Конечно они могли быть странной непривычной формы... Но Крапивин упрямо помотал головой - не видел он и странных деревьев. Он поднялся на цыпочки и заглянул в слив. Достал целый ворох перемолотых, измочаленных листьев. Выгреб слив дочиста. Бережно прижав охапку мокрых листьев к груди, он дождался пока вода не полилась в сливное отверстие ровным шустрым потоком.
  Рассмеялся и быстро пошагал к оломейцу. Ему было все равно, что тот сейчас злой, и что они обязательно поругаются, что тот может опять поковыряться в его приоритетах, ... Ему хотелось рассказать оломейцу, что нашел листья... Крапивин так обрадовался этим листьям, будто услышал их шорох под ногами. Когда идешь по усыпанной аллее, а листья валятся и валятся, желтые, красные. Ксю шла тогда рядом, спрятав нос в длинный-предлинный шарф, намотанный в несколько пухлых слоев. Было холодно, и от дыхания шел пар...
  Крапивин остановился, озадаченно крутанувшись.
  Юша возле пампаса не было. Встревоженный Крапивин пошел к берегу. Здесь недалеко, шагов двадцать по дорожке мимо пластиковых резервуаров... Он замер, как вкопанный. Мысли лихорадочно запрыгали.
  На берегу валялась та самая платформа, которую пытался уронить на голову Юша Клюи. Платформы всегда так падают - глухо и не очень приметно. Огромные подушки, набитые будто старым слежавшимся синтепухом. Глухой продленный удар иногда раздавался то на территории цеха, то еще где. Главное, не оказаться под ней. На ее место тут же вставала-проваливалась верхняя платформа...
  И вот теперь Юша нигде не было. И Пифагора не было. Но Пифагор оставался сидеть в песке неподалеку. Его могло и накрыть... Хоть сейчас и казалось, что он был сильно в стороне, выходит, только казалось? А Юш?
  Крапивин бросил листья, побежал к шару, увязая в песке.
  - Чертова платформа, - шептал он, оглядываясь на глыбу серо-грязного цвета.
  Она походила на ноздреватую весеннюю льдину, выехавшую одним боком на берег.
  Запрыгивая в шар, Крапивин выкрикивал короткие фразы, придумав себе, что шар так лучше его поймет:
  - Взлетаем. Надо поднять упавшую платформу. Очень быстро. Надо спасти!
  Понял, что уже слишком много наговорил, и замолчал, высунувшись и вцепившись в края люка.
  Шар плавно дернулся. Взмыл невысоко, поплыл к платформе. Медленно, как же все медленно...
  - Готовь захваты! - нетерпеливо рявкнул Крапивин, когда оказался над серой махиной. Но он не представлял, что будет захватывать шар, как крепить эту махину?!
  Шар уже выпускал манипуляторы. Зашел на середину платформы, манипуляторы полетели в разные стороны. И тут Крапивин увидел, что у платформы есть ушки. Манипуляторы и замкнулись на этих ушках. Шар вздрогнул, потянул платформу вверх. Поднял.
  Туша платформы закачалась перед глазами, закрывая все, что оказалось под ней. Крапивин, стараясь не думать плохое, говорил шару, что надо унести ее подальше от живых, спохватывался и добавлял, что подальше и от не живых тоже, эйдолов и Пифагоров всяких. Понимал, что говорит совершенно невразумительно. Но умная машина тихо улетала с платформой, будто понимала его. Крапивин же теперь боялся смотреть вниз и все-таки впился глазами, страшась увидеть то самое... то, что осталось...
  Наконец из-под края платформы показалась спина Пифагора. Он лежал, воткнувшись ногами и руками в песок, наверное, попытавшись сделать в последние секунды укрытие, мгновенно решив простую логическую задачку - его корпусу легче будет вынести эту тяжесть, чем корпусу дохляка Юша... Из-под Пифагора торчали ноги и палки Юша...
  Шар уходил все дальше. Платформа глыбой ползла под ним. Сбросили ее, едва уйдя в сторону. Крапивин тут же погнал шар назад. Спрыгнул с подножки, стал разгребать песок и гальку. Осторожно поднял Пифагора, не зная еще, в каком состоянии Юш. Оломеец лежал на животе, поджав по-детски кулаки к груди. Но смотрел. Его узкие губы затряслись, но, кажется, он улыбался:
  - Есть захотел придурок, так ты меня как-то назвал.
  - Я не называл, - рассмеялся с облегчением Крапивин, попытался стать серьезнее и не смог, на душе и правда стало легко. Жив Юш, и хорошо.
  - Называл, - закрыл свои огромные глаза оломеец.
  - Все равно бы упала эта зараза, провисла сильно, - сказал Крапивин, поднимая и усаживая его.
  Тот не сопротивлялся. Уселся поудобнее, дотянувшись до сломанной палки и упершись ею в песок.
  Крапивин тоже сел рядом, усадил Пифагора. Они трое сидели на берегу, вымотанные, грязные. Крапивин и Юш смотрели на лиман, Пифагор что-то зашелестел. Шелест этот напомнил о листьях, но про них уже не хотелось спрашивать. Конечно, на Оломее где-то есть деревья, откуда-то листья сорвало, а может, их принесло во время какого-то ужасного взрыва, плюхнуло охапкой на климат-платформу, и теперь смывало потихоньку бесконечными дождями и смыло прямо в их родник.
  Пифагор между тем шелестел. Интонации его то поднимались, то снижались, и иногда, казалось, что шелестит один-единственный листик, мотыляется на ветру, такой получался нежный тихий звук.
  - Ничего непонятно, Пифагор, - повернулся к нему Крапивин. - Расскажи ты мне, чтобы я тоже понял, а? Может, где-то и есть еще такие, как ты или Клюи, но я-то не такой, мне бы понять.
  Пифагор не ответил.
  Крапивин вздохнул. Пифагор перестал ему отвечать с тех пор, как появился Клюи.
  - У нас ходит легенда, что где-то в космосе есть колония людей-деревьев, но никто не знает где, - сказал Юш.
  Он повернулся к Крапивину. Лицо его было все оцарапано, комбез порван на спине. Выглядел он так себе, но хорохорился.
  - Ты меня вытащил, благодарю. Тебя теперь, наверное, найдут. Думаю, очень скоро они появятся. Змеек видел уже?
  Крапивин медленно кивнул.
  Юш смотрел на него, цепко, будто впившись зрачками в зрачки, и больше ничего не говорил. Но почему-то было ощущение, что говорил, рассказывал. А Крапивин постепенно стал вспоминать. Оломеец возвращает ему то, что он забыл? Вспомнилась встреча в руинах, потом отправленное сообщение кэпу, потом вспомнилось, что отправил его, потому что обещал красивой девушке Ксении. Ксения, Ксюша, Сеня... Сердце бешено прыгнуло и затихло. Крапивин изо всех сил постарался спрятать свою радость, боясь опять забыть, что она у него есть.
  - Какие змейки? - хрипло спросил Крапивин. - Видел двухголовую. Вертлявая.
  - Эйдол, - кивнул Юш. - Это таможня рассылает, ищет. Тарелка тебя зафиксировала. И нас тоже. Если бы не Клюи, меня бы уже здесь не было, но я не могу без него улететь.
  Оломеец отвернулся и опять смотрел на лиман.
   - Так ведь найдут вас! - выпалил Крапивин. - Почему охотник вместо твоего эйдола переключился на Клюи? Ведь он не эйдол! Неужели охотник не знает, что были такие как Клюи и они были живые?
  - Знает, - сказал Юш, он без конца пытался смотреть на горизонт, будто вот появись сейчас Клюи, и оломеец сорвется и улетит с ним.
  Только трудно было представить, что Клюи теперь согласится.
  Юш опять повернулся. Долго смотрел, словно изучая под микроскопом, конечно, он слышал, что думал Крапивин. А Крапивин прищурился в ожидании, что же опять выкинет этот самонадеянный вечный.
  - Тогда почему? - настырно спросил Крапивин, пытаясь продолжить разговор вслух.
  - Потому что нинадины были внесены в перечень опасных соседей, а убрать оттуда их было уже некому, да и незачем - они исчезли как вид.
   Зло выдохнув, теперь уже и Крапивин отвернулся, он тоже уставился на горизонт. Они замолчали. Слышен был скрип и шорох платформ, шелест легкого прибоя.
  'Нинадины... надо же, значит, Нинадин из рассказа Пифагора оказался основателем целого народа. Но как же хорошо, что есть легенда о существующих где-то нинадинах. Даже, кажется, что стало светлее, и этот мальчишка, может быть, не будет одинок...'
  Крапивин рассмеялся и спрятал лицо в ладони. Какое-то время так и сидел. 'Устал, - подумал он, - я просто очень устал ничего не понимать в том, что происходит вокруг... Как слепой щенок... И Клюи тоже в этом мире как слепой щенок. Поэтому пусть будет где-то это поселение нинадинов, и у него будет хотя бы надежда отыскать своих'.
  Посмотрел на Юша. Тот улыбался.
  'Прочитал гад мысли, ну и ладно. Может, это даже к лучшему', - подумал Крапивин и кивнул.
  На душе было тихо и не скандально, хотелось всех прощать и за что-то извиняться, с ним была опять Ксюша, эхом где-то шел в голове разговор Мейрэ и Диноша, и даже Сейло появлялась в памяти не распластанной на воде и закаменевшей от боли, а приплывшей на рассвете и вымахнувшей из воды в этот жемчужно-перламутровый воздух.
  Они продолжали сидеть уставшие и измученные, только виду не подавали. Но у одного ноги до сих пор были ватные - так он бежал, боясь опоздать, боясь, что платформа окончательно осядет всей тушей. Другого же придавило основательно, но он изо всех сил крепился, потихоньку прощупывая и перебирая мысленно себя, приходя к пониманию, что почти все цело, если не считать пару ребер, там, где рухнул на него Пифагор. Но это не страшно, это то, что по силам и пройдет со временем.
  Тарелка появилась на горизонте легким облачком. Вошла под слой климат-платформ, поползла уверенно к берегу.
  - Таможня. Это за тобой, - сказал Юш. - Ты ведь говорил, что срок пребывания ограничен, поэтому они и искали тебя. Змеи за тобой приходили.
  - Да, наверное, за мной, - растерянно ответил Крапивин.
  По честности, он не поверил в слова Юша, когда тот сказал, что его теперь найдут. И вот появилась эта тарелка.
  - А может, это не за мной и надо бежать? - неуверенно сказал Крапивин, вставая.
  - Это таможня, не сомневайся, - кивнул утвердительно Юш.
  Тут произошло неожиданное. Юш до этого сидел, обессиленно воткнув обломки своих палок в песок, и ничто не предвещало, что он встанет в ближайшие часа три-четыре, он прямо тут же и поспит, и может быть, и поест, если Крапивин наловит тритонов, но вдруг он начал вставать, тяжело, постанывая и кривясь на левый бок, и продолжая упрямо смотреть на горизонт.
  Крапивин невольно опять посмотрел туда же, куда смотрел оломеец. И восхищенно покачал головой, сердце радостно дернулось.
  По лиману, стоя в полный рост на доске из сейхеры, плыл Клюи. Но лиман был спокоен, волна быстро сходила на нет, и он вскоре лег и стал грести. Плыл быстро, руки его мелькали в воде. Крапивин улыбнулся.
  - Нинадин, значит. Ну хоть теперь знаю, как называется этот красивый народ, - сказал он.
  - Нинадины и арикосы, арикосы жили в холодных широтах, были низкорослы и выносливы, - сказал Юш. Он стоял, отбросив обломки палок, скосившись на один бок, но странным образом будто вытянувшись всем своим существом в сторону подплывающего Клюи.
  Они даже забыли про тарелку. И только, когда из тарелки выбралась Мейрэ в своей неизменной старой каске, Крапивин окончательно растерялся. Он заметался. Дернулся к уже подгребающему по мелководью Клюи, обернулся к бегущей к ним Мейрэ.
  Мейрэ же увидела Клюи и нерешительно пошла теперь к нему. Подняла маленькие ручки к лицу и крикнула Крапивину совершенно счастливая, Крапивин слышал ее радость, она опять открывал ему свои мысли, ведь они были рядом в минуты ее горя.
  - Не думала, что когда-нибудь увижу нинадина! - она удивленно качала большой головой, хрупкие руки поднялись ладонями вверх. - А тебя искал твой друг, мне рассказал Динош. Корабль ваш долго кружил над старой Ноальтой, той, что ушла под воду. А потом на службе Диноша передали, что встретили странную компанию у завода Онса...
  Она прижала ладони к губам. По лицу ее потекли слезы. Она смотрела то на Крапивина, то на Клюи, то бросала осторожный взгляд на Юша. За ее спиной висела тарелка, на пороге люка сидел Динош, жевал жвачку, Крапивин теперь помнил, что он вечно жует свою жвачку.
  Юш сгорбился и медленно поковылял к остову пампаса. Но телепал он по-черепашьи и никак не мог удалиться от них всех, как ему ни хотелось. А ему, наверное, хотелось уйти. Он почувствовал себя ненужным и не ждал ничего хорошего ни от кого: ни от своих соплеменников, ни от Клюи, и от Крапивина ничего не ждал, хоть это и был единственный из всех, от кого он не ждал и зла. Но он отпустил его.
  Клюи возвышался сейчас над всеми. Ручьи воды текли с него, с его плетенного пончо, длинные волосы были стянуты в хвост по обычаю местных. Он выхватил доску из воды, сунул ее под мышку и огромными шагами пошел к Крапивину. Или к Пифагору? Потому что Пифагор усиленно мигал своим белым маячком на виске, и Крапивин опять подумал, что появление Клюи - и есть причина мигания этого датчика.
  А Пифагор между тем что-то усиленно шелестел, может быть, рассказывал, что здесь происходило, почему у оломейца переломаны палки, почему столько народу собралось на берегу, где до этого бродили только они трое. Взгляд Клюи блуждал над головами.
  - Потрясающе, он такой, как на наших фресках. Вы просто не знаете, - прошептала Мейрэ, ее огромные глаза обратились к Крапивину. - Нинадинов наши предки считали богами. Они спустились с неба, нашли воду, тогда и появилось дерево. До этого здесь была пустыня, голая, жестокая, древние оломеи едва выживали... Оказалось, что на планете нинадинов было мало воды.
  Между тем, Клюи медленно обернулся в сторону платформы, валявшейся неподалеку, над платформой так и остался висеть с распахнутым люком шар Крапивина. Потом Клюи обернулся к Крапивину. И вдруг шагнул к нему, наклонился очень низко. Глаза Клюи смотрели в глаза Крапивина. Рисунок на коже парня делал его похожим на индейцев, это было так необычно и красиво. Крапивин улыбнулся. Клюи осторожно взял Крапивина за плечи, тряхнул его осторожно. Что-то прошелестел.
  И Крапивин кивнул, все так же, наверное, глупо улыбаясь, потому что казалось, что все понятно. Но вместе с тем было ничего не понятно, но так даже лучше. Они: Юш, Крапивин и Клюи, и Мейрэ, просто они все слишком разные.
  Когда подумалось, что они разные, Клюи улыбнулся. Улыбаться он умел. Развернулся и пошел за Юшем. За Юшем! Словно ничего не произошло.
  Юш в очередной раз споткнулся и свалился мешком. Клюи сел рядом. Крапивин подошел и тоже сел рядом, помог сесть Юшу, Клюи вскочил и притащил Пифагора и тоже сел, подошла Мейрэ и умостилась, по-турецки скрестив ноги.
  Динош что-то кричал им, кажется, возмущался. Потом долетел на тарелке и нелепо, словно Страшила, набитый соломой, оступаясь и схватываясь за узенькие, кукольные перила, спустился по трапу. И тоже сел. Они не смотрели друг на друга, они все смотрели на жемчужно-перламутровую дымку над лиманом. В тишине слышался скрип перемещающихся платформ, плеск воды, и это казалось тишиной. Будто мир затих, и это и есть мгновение счастья, когда просто тихо, с тобой рядом случайные люди, люди, которые не плохи, но они почему-то вытаскивают тебя почти за волосы, за край одежды из беды.
  'У нас есть обычай, - раздался голос Юша в голове Крапивина, - сесть и посмотреть в одном направлении. Я счастлив...'
  'Кажется, и я счастлив, - подумал нерешительно Крапивин, - счастлив, что улетаю. Даже не надейся, что я не хочу улететь, но я счастлив, что вы остаетесь не по одиночке, а вместе, и к тому же счастлив, что знаю вас всех'.
  Динош опять взялся монотонно говорить Мейрэ, что пора улетать, у него служба, что он прилетит к ней поесть... Мейрэ ничего не ответила.
  
  Крапивин смотрел на свой шар, который летел в след за тарелкой, на берег, на Юша, который замер в костях пампаса. Клюи, будто цапля, вышагивал на мелководье с сеткой и сачком.
  'Мне их будет не хватать', - подумал он.
  А вслух сказал, обращаясь то ли к Диношу, то ли к Мейрэ, понимая, что Динош все забывает, а Мейрэ ничего не решает, но вот вместе они нашли его и, кажется, он летит домой, поэтому и сказал им обоим:
  - На Клюи напал охотник.
  - Старое дело, - сказал Динош.
  Мейрэ посмотрела на него тяжелым взглядом, Крапивин почувствовал, как в воздухе повисла тревога, гнетущая, тяжелая. И она разрасталась как гроза. Мейрэ сказала певучим нежным голосом:
  - Как это могло произойти, Динош? Ты должен все разузнать, нинадины не должны исчезнуть вновь. Не смей забыть об этом.
  В их мягкой речи не слышалось ни напряжения, ни резкости, они будто обменялись случайными фразами.
  - Опять скажешь, не приходить.
  - Скажу.
  - Я узнаю.
  Остров удалялся - укрытый платформами, будто облаками, а на его правой окраине торчали два пика, две серые башни, там родник и листья с оломейских деревьев...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"