Осень в этом году въехала не на лёгком кабриолете, как и положено въезжать в нежное виноградное бабье лето, а на танке. Расстреляла в две недели зардевшиеся только-только рябины, обтрясла золотые берёзы, выкатилась за город, злобно добила трясущийся от холода осинник и вдарила лютым заморозком, от которого нежный враг в ненавистном зелёном пал, сложил голову к железным тракам. Бесталанная осень в этом году. Нет, чтобы задержаться, поныть за окном ветром, поплакать мелким дождиком, поковыряться в застарелых людских ранах, посвербить необъяснимой глупой тоской по чему-то невыговариваемому, заставить глубокомысленно смотреть за горизонт и ходить, и ходить со старым зонтом под шептуном-дождём. Они это любят. Необъяснимое. Невыговариваемое. Пытаются выговорить и выглядят смешными и настоящими. Как улитка без раковины. Это моё самое любимое в них.
Но больше всего я любил уезжающих от меня. Города боятся, когда от них уезжают, боятся, что их забудут. Мы ещё некоторое время попадаемся на глаза открытками и мелькаем названиями в газетах. А потом нас перестают вспоминать... Вот и я любил уезжающих от меня и поэтому не хотел отпускать их.
Мужчина, высокий и грузный, сложив локти на столе, нависнув над тарелками со съеденным ужином, с улыбкой следил за женой. Она двигалась неторопливо, будто механически, убирала посуду, мыла. Раньше она могла бы вспомнить про то, что она всегда её моет, как она ей надоела, что мог бы и он помыть. И к тому же, мог бы и без этих унизительных напоминаний... Сегодня она этого не скажет.
Ему нравилось смотреть на её стройную фигуру, на приятно облегающий кокетливый халатик, на небрежный хвост тёмно-рыжих волос, "конский", как она его называла. Нравилось слушать её монотонный голос учительницы, объясняющей терпеливо трудный материал второго класса. В голосе этом умудрялись ужиться стерва, умница и ехидна. Все три они хором сейчас говорили:
- В холодильнике есть всё самое необходимое на первое время. Да, брокколи и цветная капуста. Готовь её с куриной грудкой. Так меньше калорий. Можно макароны. Там три упаковки. Потом бери такие же. И не надо питаться в ресторанах и радовать себя тортиками каждый день. Я тебя умоляю, Быстров, не забывай про диету, у тебя давление, сердце. И вообще.
Про это вообще она не уточняла. Хотя было, было пару раз, когда она в запале выдала:
- Сто пятьдесят килограммов! И это при росте под два метра! Хватит жрать, Быстров. Мы тебя любим, конечно, всяким, но хотим, чтобы ты и дальше радовал нас, в конце концов, а не лежал растением и ходил под себя. И это ещё в лучшем случае...
Но такое случалось с Мариной Викторовной Быстровой крайне редко. Сильное отравление педагогикой и психологией. Рядом ведь дочь. Сын тоже всегда рядом, но виртуально - учится в другом городе, и возвращаться "в эту дыру" не собирается.
- Документы положила? - спросил Андрей, когда Марина, наконец, села напротив и отрешённо уставилась в чашку с кофе.
Она кивнула.
- Карты?
-Да, вроде бы всё.
- Это главное. Остальное купишь. Когда придёт контейнер, позвони, я своим в Питере звякну, помогут.
- Ты говорил. Но лучше бы нам вместе ехать.
- Глупо было бы год не доработать и остаться без выслуги.
Быстров приподнялся, открыл стеклянную дверцу шкафчика, достал коньяк и налил в рюмки. Посмотрел на свет на золотистую жидкость.
- Ну, за твою мечту, Маринка.
- Опять ты за своё, Андрей, - Марина вскинула глаза на мужа, - раньше это была и твоя мечта. Забыл, как мы ездили в Питер каждый год и мечтали уехать отсюда. Ради детей.
Андрей подумал, что глаза у Маринки усталые, злые. Зелёные-зелёные. Раньше у них разговора не получалось, а теперь и подавно. Нет смысла. Напоминать, что уезжать насовсем он никогда не собирался, ну, разве только, когда коньяк был слишком хорош. Что здесь могилы родителей. Его родителей. Её отец с матерью, слава Богу, живы-здоровы, поэтому разговор на эту тему не ладился совсем, и Маринка твердила, что Андреева тётка присмотрит здесь за могилами, а они будут приезжать.
- Ну что тебе здесь не хватает? - пытался он не очень настойчиво достучаться до жены. - Всё есть. Ты посмотри на своих отца с матерью. Ведь отец до сих пор жалеет, что уехал, и каждый год ездит сюда.
- Это старческое. Ностальгия. Мы ещё не старые, привыкнешь. А Питер - я всю жизнь мечтала... Если не сейчас, то когда, Андрей?! И вообще, - Марина не собиралась заканчивать разговор, - этот город. Я его ненавижу. Эти трубы и терриконы. Сидеть и дожидаться онкологии или ещё какой-нибудь мерзости. Кроме того, Быстров, мне деваться некуда, с работы я уволилась. Здесь мне уже не устроиться. Мосты сожжены. Так что завтра ещё день, и на самолёт.
- Пожалуй, я схожу за тортом.
- Сходи, - грустно кивнула Маринка...
Я часто видел Марину на улицах. Она шла быстрым шагом, высокая и стремительная, кружила по старому центру города, как потерянная. Улитка без домика. Я видел, что ей тяжело, она переживает. Но иначе не может. Я часто подсаживался к ней на лавочке. Показывал её двор, дом, где она выросла. Она ёжилась и украдкой улыбалась. А я её морочил воспоминаниями. Кружил ей голову осенними улицами; дорогой к школе, к магазину с тканями, куда она часто ходила - через мостик над рекой; аллеей, где они гуляли с Быстровым ещё до свадьбы.
Сдержанная и неулыбчивая Марина растерянно бродила вслед за мной. Закутавшись в шарф и подняв воротник, она шла, шурша ворохом листьев. Уставшая приходила домой и варила кофе. Машинально отвечала дочери. Смотрела в окно, выходившее на шумную улицу. Вытирала лужицу от сбежавшего кофе и ставила турку вновь на огонь. И опять начинала собирать вещи...
Нет, мне не удержать её. Человек ищет, где лучше.
А города не живут без людей.
Осень настырно барабанила дождём. Тучи неслись над тёмными улицами.
И я отменил самолёт. Вернее, отменил не я, а снег, который пошёл под утро. Просто мне приятно думать, что я что-то могу ещё изменить. Кроме того, мне было жаль Андрея. Он совсем не хотел уезжать.
Дача Быстровых была небольшой, но удобной. Близко от города, можно доехать на электричке за двадцать минут. К тому же район достаточно респектабельный. Конечно, чтобы респектабельность усугубить, надо было проехать ещё пару часов по ветке на Малиновку, но и этого было достаточно. Поэтому дача Быстровых ценилась дорого.
Покупатели нашлись быстро, и теперь Марина стояла на веранде и грызла кислое, красное яблочко от старой ранетки, которая всё чахла в последнее время, а тут вдруг разродилась железобетонными мелкими плодами и усыпала всё вокруг себя. В глазах Марины стояли слёзы, а в руках она держала пакет с чесноком этого года.
- Вот, хороший чеснок, посадите. Не везти же нам его с собой, -- проговорила она.
- Да, что вам в Питере витамины не нужны?! - улыбнулась радушно новая хозяйка, оглядываясь на Марину. Она стояла, уставив руки в бока, и по-хозяйски оглядывала участок.
- На всё нужное контейнера не хватит. Но как хотите, - буркнула Марина и положила чеснок на стол.
- Мебель, конечно, вся старая, - рассуждала новая хозяйка, нагибаясь и оглядывая стол снизу. - В топку. Печку тоже чем-то топить надо.
Этот стол на веранде. Любимое их место с Андреем. Марина оглянулась на мужа, уголки её губ обиженно дрогнули. Она прошептала:
- Пора уходить, а то я её убью.
Муж грустно улыбнулся. И они стали прощаться. Не с садом, нет. Простились они с ним уже давно и не раз. Со слезами и без, с друзьями и одни, приезжая тайком друг от друга, и вместе.
И теперь, только отойдя от калитки, Марина оглянулась на старый дом. Провела рукой по мокрой после дождя ограде. Встретилась глазами с мужем и шмыгнула носом:
- Я такая дура, Быстров... ну чего ты молчишь, всякую гадость про меня думаешь!
Он вздохнул:
- Я думаю что, если опоздаем на пятичасовую, придётся на ночлег к новым хозяевам напрашиваться.
И решительно потянул её за собой.
При упоминании о ночлеге с новыми хозяевами дачи слёзы у Марины сразу высохли. И Быстровы пошли торопливо мимо высоких зарослей почерневшего белоголовника, мимо обмелевшего к зиме озера. Марина шла и скептически ворчала:
- Стол она сожжёт. Нет, я всё понимаю, это нормально. Но зачем мне-то об этом говорить. Они нашу беседку уберут, ты слышал?
- Это форменное свинство. Думаю, надо выразить протест, - пожал плечами Андрей.
- Вот да! - откликнулась Марина.
- Завтра же займёмся этим, у меня есть связи.
- Угу.
- Отвоюем беседку и поставим здесь наш флаг.
- Издеваешься, Быстров.
- Будем сюда приезжать.
Марина промолчала.
- А ведь ещё всё можно вернуть. Ещё пока можно. Пока не продали родительскую квартиру.
Марина опять молчала, а Андрей усмехнулся - ну, что, идиот, ещё одна попытка, всего лишь.
- Да, - откликнулась глухо Марина, - вернуть. А Игорь через год закончит универ и сюда не вернётся. И Катя... она ведь тоже уедет, здесь не получить хорошего образования. Мы останемся одни. А в Питере Катя будет жить с нами. И Игорь приедет...
- Да знаю я всё это. Только есть ещё мы. Мы-то ведь не умерли и тоже чего-то хотим.
- Я всегда мечтала уехать отсюда, - тихо сказала Марина, в её голосе опять послышались слёзы.
Он обнял её за плечи. Маринку не просто заставить плакать, а сегодня это уже второй раз.
- Ну, это я так, Марин, ною немножко. Я стал какой-то сентиментальный, мне, то рябину нашу на даче жаль, то жизни этой простой и без понтов. Будто от чего-то настоящего уезжаю. На самом деле, ты права и не фиг мхом порастать. Всё будет хорошо. Вы уедете, школу Кате подыщите, а там и я все дела здесь закончу, - голос его густой и сильный действовал всегда на Марину успокаивающе, она слушала его, благодарно вцепившись в руку.
Была она ему по плечо. И сейчас словно нахохлившийся воробей перепрыгивала через лужи, там, где Андрей делал лишь один размашистый шаг.
Станция их встретила рёвом прибывающей электрички. Поезд стоял три минуты. Вот дачи поплыли назад вместе с дымом затопленных в субботу бань, с осенними кострами. Небо было ясное и звёздное. Оно тоже уплывало туда, куда уплывали дачи. В прошлое. Впереди висела тёмная хмарь.
- Я больше так не могу, Андрей, мне кажется, этот город вцепился в меня своими щупальцами и держит. Я как ненормальная брожу по старым улицам, сажусь на троллейбус и еду в центр, или добираюсь до моста и стою там, пока не закоченею совсем, или не придёт время забирать из школы Катю.
- Ну, чего ты себе напридумывала, Марин? Это всё из-за того, что ты постоянно одна. Сходите с Катей куда-нибудь, я на этой неделе опять в командировку уезжаю.
Марина стояла возле окна. Она в тёмной водолазке и узкой юбке, на фоне тусклого осеннего солнца, бьющего сквозь окно со снятыми жалюзи, казалась хрупкой, маленькой и беспомощной.
- А вчера ко мне приходила бабушка.
- В смысле?
Марина поёжилась. Обхватила себя руками и покачала головой, будто сама не верила в то, что говорит.
- Александра Викентьевна. Да, я помню, Андрей, что её уже давно нет, я её очень любила. И со мной всё нормально, Андрей. Мы с Катей гуляли в старом моём дворе. Я сидела на лавке, Катя - на качелях. Баба Саша пришла с Найдой, помнишь старую лайку, ещё ту, с которой отец на охоту ходил?
Андрей кивнул, озадаченно следя за женой. Куда делось её обычное хладнокровие и рассудительность... Он заметил, что у неё дрожат руки.
- Нет, я понимаю, что надо абстрагироваться. Что это всё нервы. Но я и правда, тогда ни о чём не думала. Я, правда, хочу уехать!
- И что было дальше?
- Ничего. Она сидела рядом и улыбалась. Я видела её профиль. Она была будто живая. Найда положила мне голову на колени, а тепла и... тяжести её головы... не было. Я думала, что умру, так я испугалась.
- Так, - Андрей встал и прошёлся по кухне, остановился напротив Марины, - я сейчас позвоню и попрошу выходной, думаю, мне не откажут. И мы куда-нибудь сходим. Хочешь в "Старый рояль" или в "Кофейню", а может быть, в "Москву"? А хочешь, останемся дома, будем пить кофе и коньяк и есть всякую вредноту.
- Да, останемся дома, - Марина улыбнулась сквозь слёзы, - втроём. И будем есть эту твою вредноту.
- А бабушка, Марин, - Андрей улыбнулся, - это просто хороший знак, она же добрый человек была? - и сам ответил: - Добрый. Значит, и знак то добрый был!..
Ишь, ты, умник нашёлся. Знак добрый. И не знак это был вовсе. Крючок это был. С наживкой.
Ну, я показал Марине Александру Викентьевну, я. Да и что там было показывать, все они в моей памяти живут. Ходят, бродят, говорят, спорят, смеются и плачут. Сколько раз бабушка сидела на этой лавочке в своём родном дворе, с любимой собакой. У них всегда была собака. А то и две. Лайки. Муж - охотник был, как же тут без собаки.
А Марина с дочерью улетели всё-таки. Через день и улетели. И пусть летят. И не нужны мне они вовсе. Просто, человек и ещё один человек. И ещё один, который думает, что уедет вскоре вслед за ними. А сколько их ещё. Едут и едут. А я? Как же я? Города без людей не живут.
Есть и такие, которые не хотят уезжать.
Они думают, что это они сами не хотят. Но на самом деле я врос под кожу, пробрался как бездомный пёс, и ною и скулю жалобно, когда меня покидают.
Я буду тем самым невнятным дежавю при виде обычных, затёртых множеством рук, перил моста или обветшавшего фасада старого дома в размытых серых сумерках. Бродягой возле перехода с большой клетчатой сумкой, подвешенной на локте, лицо которого вдруг показалось знакомым. И непонятной тоской от стука капель дождя по карнизу - тоже буду я. И знакомым гудением троллей над головой... и тополем, что у дороги... да, обломлен сук, да, возле фонаря... это всё буду тоже я.
Андрей проснулся от нудного бульканья скайпа. Открыв глаза, Быстров поморщился. Голова трещала, а потолок вращался и не желал останавливаться. Андрей закрыл глаза и подумал, что надо встать. Это звонит Марина, сегодня у неё встреча с продавцом квартиры, тяжёлый день, и ей нужна его поддержка, да... Но вставать и быть поддержкой сейчас не было никаких сил. Андрей повернулся на бок и попал щекой в мягкое. Быстров медленно увеличил расстояние и чертыхнулся.
Самсонова Ольга Валерьевна, роскошная женщина и просто секретарша. Секретарша Петрушина, его начальника, лежала, в чём мать родила, по диагонали кровати, сложив на Быстрова ноги с накрашенными красным ногтями. "Фуу... Терпеть не могу красные ногти. Самсонова, как мы оказались с тобой в постели".
Он помнил, что танцевал с секретаршей начальника несколько раз, а как его грузили в служебную машину, уже не помнил. А, судя по большой степени амнезии, похоже, всё-таки грузили.
Быстров собрался в кулак, добрался до компьютера и ответил с тяжёлым взглядом, так и оставшись в состоянии кулака.
Марина быстро окинула его помятое лицо, улыбнулась той мягкой улыбкой, которую он так любил, а глаза у неё сейчас были серые-серые, усталые-усталые:
- С днём рождения, Андрей. Здоровья тебе и удачи, любви только со мной и лёгкого похмелья, именинник.
- Спасибо, родная, - с тяжёлым сердцем кивнул Быстров, - как ты, готова к бою?
- Руки трясутся, афобазолу напилась. Не помогает. Обведут меня вокруг пальца. Оставят на бобах. Мы с Катериной решили, что тогда нам только петь в переходе. Встанем рядом с бабкой, что "Комсомольскую правду" продаёт. Ищи нас там.
- Петь-то что будете?
- Я предложила "Чёрный ворон", Катя сомневается, говорит, здесь не поймут. В общем, над репертуаром думаем. Боюсь я, Андрей. Сегодня подпишу, завтра оплачу, а послезавтра выяснится, что хозяева совсем другие. Я не знаю, что делать.
- Зажмурься и беги, только вперёд... На самом деле, хотел бы оказаться рядом с вами. Марин, не раскисай. Ты умеешь, всегда удивлялся твоему хладнокровию в нужную минуту, особенно, когда меня нет рядом. Всегда знал, что я на тебя плохо влияю.
- Не хвали меня, Быстров, это плохая примета.
- Господи, да ты такая дура непроходимая, и ты сейчас поверила мне?
Андрей сидел, навалившись на стол, пытаясь загородить обзор комнаты спиной. Сзади раздался грохот.
- Кто это у тебя?
- Тимон, совсем обнаглел рыжий, целыми днями один, - Быстров обернулся и принялся сигналить бровями, глазами и щеками, что надо тише, Самсонова, прижав одеяло к груди, мстительно сузив глаза, застыла мумией на кровати.
- Петрушина теперь Тимоном зовут, - хмыкнула Марина. - Скажи, судя по звуку, ему тоже на диету пора. Приветы Володе передавай.
- Это ты давно Тимона не видела! - хохотнул Быстров, отводя глаза. - Вот поймаю, покажу эту наглую морду...
- Ладно, мне пора, Андрей. Целую, именинник.
- Скучаю. Сам не думал, что так буду скучать.
Но ведь это правда, он и сам верил, что скучал. По Катьке, по Марине. Чёрт, чёрт, чёрт... Скайп отключился.
Быстров обернулся и тяжело вздохнул. Потянул на себя рубаху, валявшуюся на полу.
- Оленька Валерьевна, картина маслом, я напился. Как дикий прапорщик напился. Прошу за это забыть и вычеркнуть меня из вашей записной книжки. Чай, кофе?
Ольга поджала губы и, сохраняя молчание, прошла в ванную.
Фуу... эти красные ногти на ногах. Потом он вспомнил, что Маринка тоже иногда красила красным. Но тот красный был не такой красный, нет, не такой...
Ольга ушла, хлопнув дверью и не сказав ни слова. А Быстров поздравил себя с облегчением...
Но через день она вновь осталась у него.
Я морочил его весь день воспоминаниями о ней. Девица она была приятная. Резковата на язык была дама и очень этим напоминала Марину:
- Дикие прапорщики все в лес, - сухо ответила она на его приветствие по телефону на следующий день. - Вычеркнуто. Ты опять пьян, Андрей.
Но простила его тут же. Осада была недолгой. Она подумала, что уже большая девочка, а он - что будет думать об этом завтра.
Мне же того и надо было. Я забавлялся.
Надел цилиндр, фрак, бабочку, взял старомодный зонт-трость с серебряным набалдашником и отправился гулять по центральной улице. Было три часа ночи. Вертинский пел из всех громкоговорителей. Прекрасная ночь.
Жаль было, конечно, хорошую девочку, не помню, как её зовут. Но я помнил её детский смех, смех её сестры, однако, они все уехали. Они бросили меня. Забыли. Я буду приходить к ним иногда. И эта бестолковая холодная осень мне в помощь.
Когда я понял, что иду не один?
Высокая старуха шагала рядом со мной. Старая лайка, мосластая и матёрая, трусила, вытянув нос по ветру.
Мы шли так долго. Молча. Потом старуха свернула направо. Конечно, старое кладбище у Макеево.
Старуха взяла за привычку приходить ко мне каждую ночь. Сначала я злился, а потом стал рассказывать ей про своё детство. Плакал и сморкался в шейный платок. Говорил, как меня все любили. Она шла со своей собакой и молчала. Её ровный, задумчивый ход сбивал с ритма громкоговорители, и они принимались крутить "Чёрный ворон".
Это было невыносимо. И я отпустил человека. Быстров улетел под самый Новый Год. В аэропорту его никто не провожал, лишь рыжий, толстый кот истошно орал в контейнере для перевозки животных.
Потом я ещё одного отпустил. Потом вон ту, что плакала возле ночника, в окне крайнем справа. И ту, что мечтала жить в деревне. И того, что мечтал рисовать море... Уезжайте все.
Скоро я останусь совсем один. Ночь. Звёзды. И мой холодный труп. Нет, не только мой. Кладбище рядом и не одно. Декаданс. Дамы на сопках гуляют и курят тонкие сигаретки через умопомрачительные мундштуки. Мужчины во фраках охотятся. Слышны завывания рога... Нет, это всего лишь метель.