Мальчишка, вцепившись в гриву, болтался на неосёдланном коне. Конь летел к лесу, седок оглянулся. Дед успел только забросить внука на коня, стегнул плетью, а степняки уже на своих низкорослых лошадях окружали вставший на ночь обоз.
Вот повалился от стрелы мужик по прозвищу Волк, отбивавшийся оглоблей. Дед побежал тяжело. Степняк кружил вокруг него на коне, визжа и улюлюкая. Дед выхватил нож из-за голенища и метнул. Попал в круп коню. Конь вскинулся на дыбы, захрипел. Свистнула стрела, и дед упал.
Степняк посмотрел в сторону леса, пустил коня в галоп. Перекинул лук, натянул тетиву. Стрела жикнула, да вскользь, снесла ухо, видно было, как мальчишка схватился за голову. Ещё одна просвистела. Конь хорошо шёл, летел будто птица. Степняк с сожалением причмокнул губами и, осадив жеребца, повернул назад.
Лошадь брела по узкой лесной дороге, в колеях колыхалась не просыхающая за лето грязь. Плотной стеной тянулись ели. Сыро и холодно.
Кровь стихла и теперь сочилась, смочив рубаху. Мальчишка обхватил руками шею лошади, то приходил в себя, то проваливался в забытьё. Не слышал, как леший захохотал, как из чащи вышел старик, обросший под глаза бородой. А если бы и видел, то не испугался бы, рассказывали, живёт отшельник где-то в самых дебрях леса. Ну, живёт и живёт себе, зла не творит. Когда городище в прошлый раз горело, вышел из леса, да и давай с огнём разговаривать. Непонятно говорил, долго, будто слова подходящие искал и не находил, да только стихать огонь стал. Что сгорело, не вернуть, а новое не занялось. С той поры и перестали его бояться.
Лошадь остановилась, захрапела испуганно. Старик потянул седока на себя. Руки-ноги мальчишки плетьми повисли. Глаза лешего надвинулись из сумрака, и хохот раскатистый полетел, закачались верхушки елей, шишки посыпались.
Опять расхохотался леший, но не ушёл. Глаза его прыгали то совсем близко, то виделись в ветках ели, очертания широкой непонятной фигуры мелькали в сумерках.
Под поваленным деревом чернел проход, завешенный пологом из заячьих шкур. Очаг чуть курился, и пахло съедобным из горшка на углях да от луковиц печёных, разбросанных на пне.
Старик принялся ходить вокруг кострища с мальчишкой на руках. На углях заиграл слабый огонёк. Занялся сильнее. Травы, грибы сушёные полетели в огонь. Дед щипал то от одной связки, то от пучка пахучего, то приплясывать тихонько начинал, то кружил вокруг пня или приговаривал, бормотал про дебри тенистые, ручьи студёные, солнышко ясное, зверя лесного, русалок пугливых, всадников быстрых, сердце смелое. Схватил связку ушей и клыков звериных, покачал головой.
- Не дело, лешак, мальчишке кабанье ухо дарить, бешеным будет, и беличье так себе подарок, впору девице, а волчье того хуже. Суть волчья человеку противна.
И быстро бросил мальчишку в воздух. Леший недовольным эхом взвыл по ветвям, птиц с гнёзд поднял. Но руки длинные неловкие вымахнули вперёд. Чёрные и заскорузлые они вынырнули из ниоткуда и так и повисли, подхватив на излёте ношу, держа на большом расстоянии. Будто боялся лешак растрогаться.
А старик взял нож, подошёл к коню, ухватил покороче повод, намотав его на кулак, и отсёк левое ухо. Конь завизжал тоненько и жалобно, на дыбы вскинулся.
- Тих-тих, - сказал старик, не сводя строгих глаз с жеребца.
Блеснули оскаленные зубы, верхняя губа мелко тряслась от боли. Конь попятился. Старик зашептал ему, легко, одной рукой, удерживая:
- Мальчишку спасёшь, братом его будешь, дело доброе, тих-тих, - похлопывал он по шее коня, зашёптывая торопливо кровь.
- А конская суть какая же будет? - шорохом пролетело над головой.
- Конская? - задумался дед.
Они часто с лешим спорили, вот так препираясь из-за плеча. Да после того, как старик заговорил огонь, подбиравшийся к гадючьему гнезду у Гнилого озера, лешак молча принял этого человека, как если бы дерево новое в лесу его выросло или тварь какая небывалая поселилась. И теперь они постоянно оказывались рядом, хоть и переругивались, ворчали друг на друга.
- Не знаю, а зла точно не принесёт.
- Кому?
- Никому, - отрезал старик.
- К хомуту гож будет.
- Хм. Да нет, не может такого быть. Ты всё путаешь, лешак. Сильным будет, добрым.
Конское ухо старик приложил к ране мальчишки и сказал тихо: "Стань как было". И ухо мальчика стало как было.
Старик умыл раненого. Кряхтя и ворча, надел на него свою рубаху чистую, завернул в неё будто в тряпицу младенца, так она была мальчишке велика. Положил на лежак из еловых ветвей, на медвежью шкуру, укрыл другой шкурой да напоил отваром тёплым и вонючим. И в дом ушёл.
Конь сонно жевал овёс из торбы, подвешенной ему лешим. Солнце давно уже село. В темноте костёр ещё долго подмигивал углями да едким дымом курился. Мальчик спал.
Утром, чуть свет, с последним лешиным хохотом, старик перекинул мальчика через спину коня, хлопнул по шее жеребца, и тот потрусил по дороге к поселению.
В домах уже дымились очаги. Моросил дождь. Деревянный частокол из стволов елей светился новыми заплатами, пахло мокрым деревом, навозом и отхожей ямой.
Коня встретил пастух, вышедший с небольшим стадом в узкие ворота, - только-только телеге пройти. Посмотрел на лицо спящего мальчишки, крикнул бабе, шедшей за водой:
- Коню ухо срезало подчистую! Мечом али ещё как, один леший ведает. А Глебка Василья-то целёхонек, повезло парню, удачливый. От того обоза он, получается, один уцелел. Что-то расскажет...
Младший брат звал его Ига и смеялся, открыв однозубый слюнявый рот. Потому что Глеб так искусно ржал, что начинали откликаться все лошади округи, а громче всех его Гнедко, с которым они от степняков только двое и спаслись.
Старший брат чудно хмурил брови, жилы на шее вздувались, а глаза смеялись. Ржание раскатистое, громкое спугивало петуха с забора, разлетались курицы по двору, мычала корова в загородке. Младший задирал пухлые голые ножки от восторга и совал большой палец левой ноги в рот. Мать ругалась:
- Опять всю скотину распугали! Ступай к отцу поле пахать!
- Хорошо, ма, - отмахивался Глебка.
С сожалением смотрел на лес, на дорогу. Туда тянуло, хотелось на речку или ещё дальше, в степь. Сесть на Гнедко и лететь во весь опор. Ноздри мальчишки раздувались от травяного душного марева, глаза смотрели на небо, на резной частокол чащи. Отчего-то даль тревожила. Радость щенячья, взахлёб, поднималась к горлу.
Мать ворчала. Глебка огрызался, но всё-таки шёл на расчищенную с отцом в эту весну делянку. Взмокший отец сам тянул соху. Коня берёг, какое хозяйство без коня.
- Вот будет два жеребца, тогда Гнедко в соху встанет, - сказал отец, когда они отдыхали в тени и уставший Глебка ворчливо прогундел, что у соседа соху кони тянут.
Сейчас Глеб молча впрягся вместо отца и рванул с места чуть не бегом. Соха запрыгала по комлям земли.
Глеб пошёл медленнее. Набычился, глазами уставился в землю. Смотрел злым косым взглядом, как отваливаются пласты влажной земли.
- Только бы успеть до дождя, - слышался голос отца сзади.
Глеб стал тянуть, постепенно подчиняясь шагу отца. Жарко. Дух шёл от земли, от зерна, в тряпице замоченного, под посев. Он его будто чуял за версту, сладкий зерновой запах. Зачем-то вспомнились горячие круглые хлеба, калачи медовые - под рушниками старыми, вышитыми ещё бабкой. Скрежетнула соха, скользнув по камню. Глебка поморщился - сломается сейчас. Он ещё больше сбавил ход, отец обошёл камень. Опять потянулся тяжёлый мерный шаг. Пот потёк струйкой по спине. Глебка, закусив губу, пёр вперёд.
Прилепившаяся с краю леса делянка вроде и невелика, а к вечеру Глебка, отмерив её всю медленными убористыми шагами, ушёл домой с отцом, забрался на сеновал и уснул как убитый. Во сне мелькали отваливающиеся пласты земли, слышался скрежет сохи, поскрипывание её в деревянных пазах да дух тот, калачиный, шёл за ним бы и шёл, за этим духом... шёл и шёл... видел свои копыта, всхрапывал, мотая мордой, и опять тянул... а потом его отпустили погулять. Он рванул вперёд, по полю, вылетел в степь и бежал, бежал, сажень за саженью, вёрсту за верстой...
А как Глебка всхрапывал, - вскидывал голову, длинные волосы падали ему на глаза, он мотал головой, фыркал и всхрапывал, ну прямо как Гнедко. Его просили ещё, но он смотрел в сторону Яси. Если она смеялась, довольный Глебка повторял снова и снова.
Длинноногий и быстрый он легко обгонял всех мальчишек, если бежали наперегонки на речку. Быстрее всех летел на коне по степи. Но чем становился старше, тем серьёзнее становился его взгляд, тем реже его можно было увидеть в поселении. Уходил затемно с отцом и младшим братом на делянку.
- И коня не надо Василью, ишь, Глебка тянет, тянет-то как! - говорили соседи.
Семнадцатое Глебкино лето стояло жаркое, грозы обрушивались да уходили быстро, поднялись травы выше головы.
Пришло время хороводов на Ивана Купалу. Ночью, накануне, отгремела гроза, дождь прошелестел, да и стих под утро. Солнце заиграло-заплясало по лужам, по листьям, по сырым курящимся паром доскам, которыми были вымощены дороги. Высушило их в два счёта.
Глеб с самого утра как с ума сошёл. Луг в низине с отцом подкашивал ли, в траве ли лежал в полдень, тень резная от листвы ли играла с солнцем, всё Яся ему виделась. Вечером у костра улыбался ошалело. Перецеловал всех подряд девок, в глаза заглядывал. Но в сторону Яси не смотрел. Только всё чуял, что она рядом.
Уже и праздник к концу повернул, каждый себе пару приглядел, не танцуется уже и не играется никому. Тягучий, нескончаемый хоровод потянулся к реке.
Огненное колесо покатилось в реку, все стояли и смотрели, песни пели. А прыгнуть в него не решались, больно с крутого берега запустили, быстро катилось. Один из парней попробовал прыгнуть, да так и не решился, рядом пробежал. Другой прыгнул и загорелся, окатывать стали водой, потушили. Глеб в речку с обрыва сиганул, выбрался на Большой камень, что из воды торчит. Стал ждать.
Колесо подпрыгнуло в последний раз на скалистом обрыве и полетело над водой. Гудел огонь, куски горящей коры отваливались и шипели в воде. Колесо высоко летело, да стало падать. Гибкое голое тело мелькнуло, прошло ровно в середину огня и исчезло в воде. Все ахнули. Стали ждать, оглядывались на Ясю, она не сводила глаз с тёмной реки. Прыгун не появлялся из воды. Уже перестали ждать, течение здесь сильное, место глубокое, теперь жди тело понизу, далеко отсюда. Но сильно никто и не верил, что с прыгуном что-то случилось. Опять над рекой потянулась песня.
В темноте прогоравшего уже костра Глеб подошёл сзади к Ясе.
- Испугалась?
- Испугалась, - улыбнулась она.
Он довольно засмеялся. Никто и не заметил, как они ушли.
Ушли на реку в старый шалаш. Глебка с дедом здесь рыбачили, сети ставили. Глеб часто пропадал тут один. И Ясю привёл сюда. Не могли друг от друга оторваться, уже наступило утро, солнце плыло над рекой, ветер шелестел в высоких камышах, вода на перекате галькой играла. Глеб рассмеялся, уткнулся в шею Ясе, в волосы пушистые, и сказал:
- Есть хочу.
- Я тоже, - сказала она, улыбаясь, перебирая пальцами его волосы.
- Здесь много щук, я наловлю, - Глеб приподнялся на руках, разглядывая лицо девушки. Пальцем провёл по маленькому шраму на подбородке.
- Яблоки собирала, - рассмеялась она, - в Старой пади, яблоки осенью прямо сахарные. Сладкие. Знаешь?
- Знаю, - прошептал он, уже не слушая.
Степняки бесшумно поднимались вверх по реке к поселению. Через лес идти - не дойдёшь, путаные тропы все к болотам вели, деревья - в три обхвата, стеной. Не знаешь дороги - не выйдешь из чащи.
Над ельником уже вечер опускался, когда всадники поднялись до переката. Здесь всегда бабы бельё стирали. Не боялись, лес от степи речушку надёжно укрывал, а понизу непроходимые топи. Но в сухие жаркие лета низины пересыхали.
Первой девчонку заметили. Просвистел аркан, мягко затянулась петля. Повалило и потянуло через высокую траву. Девчонка закричала. Свесившись с седла, всадник ухватил её за рубаху, так и поднял, перекинул перед собой. Но девчонка настырно выкрикивала одно и то же слово, будто звала, вывернулась, укусила за руку. Степняк ударил наотмашь, пустил коня рысью, оглядываясь по сторонам.
Парень вышел из реки, на берег выбросил из ловушки рыбу. Река на перекате шумела, и петля прилетела неслышно. Аркан обхватил плечи, поволок из воды. Парень молча барахтался изо всех сил, пытаясь ослабить петлю, зверея всё больше от бессилия. Потом ухватил камень и бросился к степняку, оскальзываясь на голышах.
Звериные глаза его странные заставили всадника следить за ним. Степняк лениво принялся кружить вокруг добычи, сматывая аркан. "Плохой раб, бежать будет", - щурил злые глаза степняк.
Раздавались крики из-за камышей. Свист и хохот. Женский крик взлетел над шумом и угас.
Парень перестал кидаться. Почуял страшное в этом крике, прощальное. Жилы на шее Глеба натянулись как верёвки, он запрокинул голову. И заржал. Громко, отчаянно, как дикий жеребец, когда ему узду в первый раз накинули, сдохнуть охота, убить, затоптать. А не можешь. Жилы на шее парня, казалось, сейчас лопнут.
Степняк хлопнул себя по ляжкам, пролаял гортанно в сторону своих, принялся хохотать. Жеребец под ним встал на дыбы, по берегу вскачь пошёл, вскидывая задом и норовя сбросить наездника. Но завизжал тут же - степняк сдавил бока ему коленями, как тисками железными.
Пролетел над лесом ветер. Эхо ответило, визг лошадиный повторился в чаще глухо и вернулся - будто из пропасти какой или со дна колодца. Потянуло болотной сыростью. И лешиный хохот раскатился.
Степняк стегнул непослушного жеребца, тот захрипел и пустился в галоп. Пленного потащило по берегу вслед. Лающее пляшущее эхо опять раздалось совсем близко, от урочища.
Степняк летел по берегу, вжав голову в плечи, и только и делал, что долбил пятками коня.
Глеб зажмурился, секло осокой, било по камням. В голове крик стоял, Яси. Он знал откуда-то - её нет больше на свете. Тащило по камышам, по краю обрыва, с которого сегодня катилось огненное колесо.
- На реке я не хозяин, - прошелестел леший над головой застывшего у очага старика.
Дед ничего не сказал.
Леший всю ночь гонял русалок на лесном озере, волны высокие поднимал, много леса повалил. Затих к утру. Дед поутру глянул наверх, в ветки, встретился взглядом с метнувшимися бешеными глазами.
- Увидел я тогда, что на третий день пути к степнякам умрёт Глебка, а теперь... - прошептал старик.
- Говорил тебе, не вмешивайся. А теперь... Не кручинься, старик! Хороший конь подыхает счастливым. Дети его любят, хозяин уважает! - захохотал опять леший.
Больше они в этот день не разговаривали.
Когда волчий вой стал почти не слышен, кочевники сбавили ход, молча сбились в отряд, пошли цепочкой. Пленника поставили на ноги, обвязав его петлёй, и погнали за собой. Как Глеб не искал Ясю глазами, не увидел.
Парень почернел лицом, избитым в кровь по камням, а боли не чуял, только крик Ясин в ушах звенел, тихие слова её, глаза и руки помнились. Накрыло яростью и не отпускало. Что остаётся от девушек после степняков, если их в степь не угоняют, он видел. Пленник мотал головой, будто это могло спасти от видений.
Его шатало из стороны в сторону по узкой тропе вдоль обрыва. Раз он свалился и повис на аркане, потянув за собой лошадь. Но жеребец вытащил пленника. Опять плеть, рубаха взмокла от пота и крови. Снова потянулась дорога. Глеб старался не падать, валяться в ногах у степняков не хотел, упрямо бежал и бежал, всё больше втягиваясь в монотонное движение. Рубаха высохла и прилипла. Пот смочил и теперь жёг солью. Глеб уже не чуял. Он видел только свои ноги и дорогу, пыльную, белую. Встряхивал головой, отгоняя слепней, и опять дорога. Тянулась и тянулась. Жаром накрыло воспоминание о прошлой ночи, пленник встал как вкопанный. Упал, его поволокло за конём.
Плеть с оттягом прошла по спине, а от боли в голове пусто делалось, отпускало. Опять поставили на ноги. Он снова и снова встряхивал головой, бежал в сторону, петлял из последних сил, и снова плеть... И еще раз... Ноги уже не ноги, а копыта, вымахивали вперёд легко и сильно. Таким ногам никакая дорога не помеха, степь текла и текла высушенными просторами, ковылём, горечью высохшей полыни. Глеб втягивал носом раскалённый воздух, словно в нём второе дыхание открылось.
Степняк следил сонно за ним, покачивал иногда головой. "Чудной, будто не человек вовсе, солнце к закату, а шаг лёгкий, дыхание ровное".
- Бежать будет, Муса, продай его лучше, - сонно покачиваясь, сказал ехавший рядом Норхой.
Муса промолчал.
На ночь встали возле колодца. Молчаливый Муса окатил пленника водой, стреножил, притянув руки к ногам, лениво пнул. Глеб искоса и зло взглянул на стоявшие рядом ноги в тонких кожаных сапогах. Степняк озверел и пролаял что-то, опять пнул. Глеб смотрел. Степняк ухватил горсть сухой земли и бросил ему в лицо.
Плетью обуха не перешибёшь... плетью обуха не перешибёшь... кто же это говорил... мама. Про него самого и говорила, про упрямство его. Заныло в груди. Где-то там, за степью, за лесом, завтра на рассвете отец пойдёт косить, плечи вспомнили размах, ноги дёрнулись в мерный шаг, тёплый дух от травы почуялся, широко раскрытые глаза нестерпимо жгло. Глеб зажмурился. Муса расхохотался и пошёл к костру.
Колесо огненное катилось и катилось всю ночь. Тело болело или не болело, ног не чувствовал. Только галькой на перекате вода играла, месяц светил, дорожка по степи как по воде бежала. Чудился тонкий силуэт Яси, что уходила от него по воде. А потом Глеб забылся. И ноги лошадиные всё вымахивали и вымахивали вперёд, копыта мелькали, подминая под себя дорогу.
День за днём всё дальше уходили степняки от родного леса. Утром, по прохладе, росой от земли веяло, Глеб жадно смотрел вдаль. Бежать... Но Муса всё гнал пленника на аркане, и тот падал замертво на стоянках. Его окатывали водой, бросали кусок лепёшки. Степняк пробовал продать его при любом случае. Но покупатели лишь качали головой:
- Дикий. Как зверь смотрит, ещё убьёт. А не убьёт, так бежать будет...
Муса хлестал Глеба плетью, и опять тянулись вёрсты.
Шли от колодца к колодцу. Тянулась степь, выжженная солнцем. К вечеру ветер усилился.
В этот раз на стоянке кибитки поставили кругом, чтобы укрыться от песчаной бури. Лошади не слушались, топтались на месте. Люди бегали, спешили распрячь лошадей, напоить их. Женщины сбились в орущую толпу возле колодца. Пленника бросили, как бежал, лишь привязав к колесу.
Глеб щурился от песка и готов был провалиться в сон, но ещё устало смотрел на ребёнка, сидящего на земле. Он выбежал вслед за матерью, отстал от неё и теперь громко плакал среди топчущихся вокруг него людских и лошадиных ног. Почему-то напомнил брата. Смуглый, скуластый он совсем не был похож на брата, да и тот уже вымахал в длинноного парня, с самого Глеба ростом. Ребёнок ревел, сидя голым в пыли, на него никто не обращал внимания. Он вдруг замолчал, сунул ногу в рот и принялся сосать палец. Глеб рассмеялся, избитые губы растрескались до крови. Женщина что-то крикнула. Мальчишка, старший сын Мусы, схватил брата, потащил в кибитку. Тот опять заревел в голос.
Новый порыв ветра качнул кибитку, шарахнулся в сторону жеребец, взвился на дыбы и заржал испуганно. Кибитку волокло внутрь круга, на детей. Глеб вскочил, упираясь связанными руками, ткнулся спиной и плечами в шерстяной бок возка, еле удержал. Конь тянул всё сильнее на себя. Мальчишка заметался, выскочил, вытащив брата. Обернулся на согнувшегося под навалившейся кибиткой и смотрящего на него пленника. И убежал.
Кто-то бросился к коню, кто-то ухватился за повозку, и её подняли. Степняки мелькали будто тени в тучах пыли и песка. Завязанные платками лица, лохматые малахаи почти закрывали глаза.
Глеб, задыхаясь от ветра, локтями натянул рубаху на голову и лёг возле колеса, больно тянуло шею - аркан запутался и держал, будто на коротком поводке.
Мальчишка подошёл уже в полной темноте, быстро развязал аркан на руках Глеба, скользнул взглядом по лицу пленника и забрался в кибитку.
Сон и усталость как рукой сняло. Сначала всё казалось, что сейчас вернутся, это хитрость, не может быть... но где-то внутри дрожала какая-то жилка, радость комом подступала к горлу. Глеб не мог дождаться, пока все уснут, перестанут бродить, готовясь к завтрашней дороге. Ночью буря стихла. Небо вызвездило. Тишина, только песок по войлочной обшивке шуршал. Глеб распутал ноги, поднялся и пошёл, пошёл, побежал от стоянки. Бежал всё быстрее. Сам себя не помнил, бежал как безумный. Уже и рассвет наступил, солнце палило, он всё бежал.
Под вечер свалился без сил под песчаной насыпью, зарылся в песок и уснул. Проснулся оттого, что били.
Притащили на стоянку, окатили водой, опять били. Стреножили и бросили в возок. Кибитки тронулись в путь. Мальчишка лежал на горе из одеял, смотрел на Глеба, лицо его ничего не выражало, потом закрыл глаза и уснул. Младший сосал грудь, женщина спала, навалившись на стенку кибитки. Пахло кислым молоком, потом, кожами, исполосованное тело жгло, но Глеб не замечал боли, зло уставившись в шерстяную стенку повозки, он снова и снова бежал по степи, туда, в другую сторону, ненавидел себя, что не смог убежать дальше, свалился спать... а иногда закрывал глаза и походил на мертвеца улыбающимся, избитым до синевы лицом. Ему чудилось, что Яся склонилась над ним, гладит по голове, приговаривает что-то смешно и быстро, он всё хотел разобрать, но не мог, встряхивался, оглядывался по сторонам. На него равнодушно и сонно смотрела женщина. "Словно за мышью за мной наблюдает" - думал Глеб. Лицо её смуглое и круглое почти сливалось с сумраком кибитки. Пыль висела в полосах света, бьющего в прорехи. Шорох песка, поскрипывание колёс...
На следующее утро он опять бежал за кибиткой. Потом доехали до какого-то селения. И опять Муса пытался его продать. И опять не продал, но бить на этот раз не стал. Он лишь хмуро посмеивался в ответ на насмешки попутчиков да пил. Вечером пришёл и долго сидел рядом. Глеб лежал у колеса и уже от усталости проваливался в сон. Долгий бег по степи выматывал, и не давал думать, чувства притуплялись. Только собственные ноги мелькали в пыли перед глазами. И теперь он то засыпал, то встряхивался и видел на фоне светлого ещё неба сутулую фигуру степняка, сидевшего рядом. Тот вдруг заметил, что Глеб смотрит на него. Хитрые глаза сощурились совсем. Муса, коверкая слова, пьяно и с уважением сказал:
- Ты конь.
Хлопнул его по плечу, рассмеялся хрипло, вздохнул и тягуче запел. Он думал о странном пленнике, попавшем ему в руки, о путях судьбы, бескрайних, как эта степь, сделавших несчастной судьбу этого парня, и счастливой - его, Мусы, судьбу.
Странная песня, подумал Глеб, закрыв глаза. Песня казалась одним выдохом. Как вырвался первый звук из глотки Мусы, так и длился он теперь монотонно и заунывно, будто степь эта. Но иногда голос степняка поднимался как если бы в гору, или бежал вниз, а то становился совсем низким и рычащим. Глеб открывал глаза, степняк всё пел. Подумалось, что поёт наверняка про степь, бескрайнюю, нет ему дела, что принёс зло, сидит, раскачивается и поёт. Глеб стиснул зубы, руки, связанные и давно затёкшие, сжались в кулаки. Так себе кулаки, даже в морду эту счастливую не дашь... Песня текла и текла, она будто вросла в этот ночной хор цикад, сверчков и всех ночных тварей.
А утром Глеб опять бежал... Но иногда приходила мысль, что так даже лучше, да, так лучше, чем лежать в кибитке стреноженным, когда тело коченеет, затекает, и думать, думать без конца, о воле, о Ясе, но о ней теперь думалось всё тише, лицо её красивое, но не здешнее, не давало приблизиться, схватить в охапку, расцеловать. Вспоминалась деревня, дымы над крышами, хлебный дух и холодное утро, когда роса по ногам, травы по пояс... Думалось об этом постоянно, но когда бежишь, уже ни о чём не думается, только пыль скрипит на зубах, и пучки высохшей травы катятся по степи сами по себе, хотелось воды и бежать, бежать...
Вечером одного из бесконечных дней, когда пришло время кормить мужчин, жена Мусы посадила младшего сына возле привязанного к колесу Глеба. Посмотрела на пленника, подумала, развязала ему руки. Её позвали от костра.
Глеб растирал затёкшие запястья, смотрел на ребёнка. Мальчишка, голый и чумазый, возился с бараньей костью, потом развернулся и пополз от него, от Глеба, прочь, искать мать, пополз прямо под копыта распряжённых к ночи лошадей. Глеб нахмурился, ухватил мальчишку за ногу и потянул на себя. Тряхнул головой и фыркнул, раскатисто, так что мальчишка рассмеялся и сел там, куда его оттащили. Подождал, открыв рот, но пленник больше не фыркал как конь, он закрыл глаза, однако крепко держал за ногу. От нечего делать мальчишка поел песок, принялся стучать костью по колесу, погрыз её. Поплакал, растёр грязь по лицу, поискал глазами мать, опять разревелся. Видно было, что он хочет спать, мается. Потом свернулся калачиком под бок Глебу и уснул.
Женщина уже по сумеркам забрала мальчишку, а связала не так, совсем не так, как это делал Муса. Глеб сразу почуял слабину, и сон, неминуемо наваливающийся вслед за тяжёлым днём, бегом по раскалённой дороге, как рукой сняло. Еле дождался, пока на стоянке всё стихло, перестали раздаваться крики, потом смолкли разговоры в кибитках, возня.
Глеб бежал так, как никогда до этого. Боялся наваливающейся усталости, когда становилось всё равно, только бы уснуть, зарыться в песок, исчезнуть хоть ненадолго... Но к тебе будут вести твои собственные следы, здесь совсем некуда было спрятаться. Степь бескрайняя, то песок, то ковыль, то в трещинах земля. Да беги хоть куда, ты всё равно как на ладони.
Только эта странная лёгкость, несущая его, неведомая сила, поднимающаяся откуда-то из груди, давала надежду, но теперь и она оставляла, он бежал всё медленнее. Глеб то сбивался на шаг, оступался, то лихорадочно гнал себя. Пересохло в горле, и ноги будто каменные. Полуденный жар раскалил землю. Ступни, привыкшие за эти долгие недели пути, не чуяли её, но не было сил.
Глеб ещё пытался бежать рывками, когда услышал топот копыт. Степняки догоняли молча, втроём. Он всем уже надоел - этот пленник. Догнали, и двое принялись остервенело хлестать. Глеб споткнулся, полетел кубарем под копыта пляшущих коней.
Муса не бил, но и не мешал: люди устали, впереди долгий путь, кибитки собраны, а приходится догонять его пленника. Он злился, но лишь лениво кружил вокруг, смотрел, как парень поднимается. "Парень просто конь, - думал он, - душа какого-нибудь жеребца уходила на край земли и зацепилась за этого парня. Он точно конь". Что-то внутри просило отпустить пленника, этот взгляд в степь, когда его хлещут плетью. Они все так смотрят, и это всего лишь судьба. Но если бы он был как все. Муса злился и на тех, кто бил, и на пленника, и на себя, за то, что ему его жалко.
Пленник всё поворачивался вслед за всадниками, кружил вокруг собственной оси и вдруг ухватил коня Оуюна за узду, быстро намотал её на кулак, оскаленная хрипящая морда надвинулась на него.
- Сейчас сомнёт, - прошипел Муса, ударил пятками, вклинился между топчущимися на месте и кусающимися лошадьми, не надеясь уже вытащить пленника невредимым, что останется от него под копытами - да прибить только, чтобы не мучился.
А конь Оуюна, вытянув морду в пене, оскалив зубы, неожиданно затих. Вокруг ржали разгорячённые погоней лошади, кричал Оуюн на своего коня, хлестал плетью, Муса ругался на Оуюна, третий, Норхой, сетовал на судьбу, ему надоела погоня, он кричал, что пора в путь. А Глеб всё говорил коню, гладил его, а смотрел в степь.
Конь по-прежнему не слушался всадника, который то сжимал ему рёбра коленями, то бил кулаком в круп. Вот конь всхрапнул, вскинул голову. Развернулся и пошёл, пошёл рысью, взялся в галоп, он уходил в степь, взбивая пыль за собой.
Глеб обернулся. Степняки кружили теперь молча, оглядываясь на пыльное облако, прислушиваясь к крикам. Вот крик стих.
Норхой сплюнул, развернулся и погнал в сторону стоянки.
Муса мрачно смотрел то в сторону Оуюна, то вслед Норхою, усмехнулся, глядя в глаза пленнику:
- Оуюн глупец. От стрелы не уйдёшь, даже если ты конь.
Перекинул лук, вложил стрелу. Пленнику плетью порвало бровь, кровь шла из рассечённой губы. Но не получалось смотреть ему в глаза, и Муса отвёл взгляд, натянул тетиву, но медлил.
Раздалось далёкое ржание. Возвращался рысью конь Оуюна без всадника. Муса покачал головой, опустил лук. За парня судьба. Он крикнул:
- Уходи, пока я не передумал!
Бросил торбу своего коня, пришпорил пятками, пыль скрыла его вскоре, надо было найти Оуюна...
Не было сил ни радоваться, ни бежать. Только спать. Глеб свернул-ушёл далеко от дороги, привязал коню торбу, наказал ему ждать, как если бы и сомнения не было, что он дождётся. Вытянулся на земле, укрывшись попоной от солнца, и уснул. Уже солнце на закат пошло, когда он проснулся. Сел, обхватил руками колени и стал ошалело смотреть на горизонт, на полосу неба, пустынную степь, пыль и сухую траву, катившуюся в звенящей тишине. Зажал ладонями лицо. Потом отнял ладони от лица и посмотрел на руки. И словно очнулся.
Вскочил на коня и погнал, погнал до первого колодца, чтобы успеть к воде до времени, когда обозы на ночлег встают. Потом долго бежал рядом с конём, ночью прохладно, дорога пустынна, луна освещает путь. Бежал и улыбался, от счастья не знал, куда себя деть, о чем думать, с болью светлой какой-то думалось о Ясе, что нет её, а он вот живой. Когда выбился из сил, сел верхом и пустил коня рысью. Берёг его, говорил с ним, говорил на своём языке, всё никак не мог понять, почему конь послушался его там, на дороге, почему бросил хозяина.
Под утро опять свернул с тракта, далеко ушёл от дороги и уснул. Во сне бежал и бежал, улыбался, виделась ему Яся.
Счёт дням потерял, вёрстам, когда вдали стала вырастать чёрная полоса леса, он долго говорил себе, что нет, это кажется, не может быть, сколько ещё до него. Но лес приближался. Дух пошёл влажный, душный. Тот день, самый счастливый и самый страшный, вспоминался и вспоминался. "Дозоры вдоль реки выставить надо..." Колесо катилось и катилось.
Как дорогу находил, сам не знал, будто по запаху узнавал. Травы стали гуще, в низинах качались выше головы. Когда махина леса надвинулась, дохнула холодом, дорога потянулась лесная узкая, в ширину телеги, и колеи, полные зелёной воды, Глеб сел на обочину, пустил коня в траву. Всё смотрел в черноту леса, запахом еловым застарелым надышаться не мог, где-то слышен был ход воды в траве. Хохот лешиный прокатился, и глаза из сумрака надвинулись. "Глебка вернулся, старик, слышишшшь?" - послышалось в налетевшем ветре.