Четыре романса

I.
 А. Герману

Здесь пахло весной. Точней, кожурой апельсина.
Прогнившее небо уже оклемалось вполне,
И чья-то любовь над моей головой голосила
Под сдавленный хрип алкоголика в красном кашне.

Под полуотвергнутый, полуприласканный клёкот
Помоечной стаи, оставленной, чтобы устать, 
Какая-то ненависть неба отодранной плёнкой
Бессильно повисла с уставшего верить креста.

Я выброшен, выпрошен, выкрошен хлебом в кормушку.
Весна обманула - сгоняй, позови сизарей!
Чужая надежда со смехом казнённой игрушки
В обнимку с окурком тустеп танцевала в ведре.

И, может быть, буду ходить в золочёной визитке, 
Рыгая словами за деньги, почти без вистов...

Моя безнадёга расколотой кафельной плиткой
Немного ещё поскрипит под ногами шутов.


 
II.

А. Миклютину

Фортепьянный кошмар. Веера полупьяного бала:
Или брошеный гость, или просто непрошеный Бог.
Просто руки скользят, просто верить уже зае ... ло, 
И судьба набекрень, и в чернильнице чей-то плевок.

Вреден север и мне, только списан декабрь на запчасти.
Мёрзнет в проруби хвост. Полетели, осталось по сто.
Все слова в полусне. Неразбавленным деепричастьем
Стынет в рюмке кагор. Нипочём, не к лицу, ни за что.

Отойди, не мелькай! Ты в моих зеркалах не увидишь
Жест добра (он уснул наугад между "fuck" и "O. K.").
Я ещё наверху - над Помпеей смеющийся Китеж - 
В окруженьи проклятий, вертящихся на языке.

Нет добра без петли, нет красивых цветов без отравы.
Нет признаний в любви. И любви безо всяких табу.
Ной ведь жрал голубей, не предавших вопящей оравы,
И кричали "Добей!" среди мёртвых от страха трибун.

Никому не в обиду. Зачем же корябать шарманку?
Перестань подвывать. Я ещё не на том вираже.
Оттанцуй без меня танец маленьких белых подранков, 
И не смей вспоминать. 
                     Лучше выпей со мной.
                                       Я уже.


 
III.

Ан. Кузину

Ты придёшь наобум. И сорвёшь веера с грязных клавиш,
Превратив пьяный столик в кричащий "Добить!"  Колизей.
Но ты вновь не в себе: или длинную масть обезглавишь,
Или сбросишь семёрку, играя дырявый мизер.

В замутнённых глазах - отражение мятых рубашек,
Тебе всё по бубям - ты же здесь, как и в небе, чужой.
Сквозь кипящие слюни: "Не будет сегодня по-вашему.
Распасы, мсье Селин. У меня в каждом джокере - Джойс.

У меня в каждом севере - лунный нечищеный реверс,
И на каждый полёт я отвечу падением вверх".
Улыбнёшься и сбросишь сырую сутану на клевер, 
Словно трупную гарь на успевший сгореть фейерверк.

Ты придёшь не один. Полупьяные руки на плечи, 
Пальцы мнут кружева, и пружинит упругая грудь.
Шум и скатерть, и жен... Но она твою грусть не залечит - 
Ты играл на неё. А теперь поделись и забудь.

Закатай рукава и повесь эту "пулю" как ценник
(у тебя каждый ход - из ремарок и старых цитат).
Ты играл на неё, как играл Ипполита на сцене,
Взвесив совесть свою и продав её в твёрдых вистах.

Ты уже не придёшь. Только вспомнит измятое платье:
"Раздавай на туза. У меня в каждом взгляде -де Сад".
Но ведь мокрым глазам, прикреплённым в довесок к оплате,
Ты уже не докажешь, что свой на своих небесах.

 
IV.

В. Столбову

Противно до смеха. Себя у признания клянчить,
Расплющив о левую грудь отсыревший бычок.
И, словно безумно карманом играющий мальчик, 
Стыдливо улыбиться, дёргая нервно плечом.

Последние строчки прикручены намертво скотчем,
Иссякла на выдумки неперекатная голь.
И хочется быстро, не очень затейливо кончить,
Осыпав с мозгов, как листву в сентябре, алкоголь.

По-моему, дембель в судьбе мне ещё не положен, 
Пусть первый откажет в деньгах, значит, сотый нальёт.
Так много героев, за задницу схваченных лонжей,
Так мало несмелых, страхующих шею петлёй.

Мой "метр на два" не намерян, да и не намерен
Я ладить чужие подтяжки к остывшей трубе.
Неправильно скобки раскрыл на своём же примере?
Подумаешь, несколько прочерков в пьяной судьбе!

Спасибо тому, кто хоть раз, но по масти подкинул, 
Кто вовремя строчкам подставил больное перо.
Я снова вернулся.
И пусть моему Арлекино
Целует тугую промежность слюнявый Пьеро!