Отдуваясь под тяжестью клеёнчатых сумок с едой, поднимаюсь к квартире. Гостеприимство требует жертв. Своя ноша не тянет, но мозолям не объяснишь. Дверь распахнута, из неё чередой идут люди. Мои братья и сестры. Старики, женщины, мужчины, дети. Кто в чалме, кто в тюбетейке. Сари, джинсы, шаровары, халаты. У каждого в руке или банка с крышкой, или прикрытая полиэтиленом, обтянутая резинкой, кружка, или упакованный в бумагу стакан.
Я протискиваюсь в коридор и начинаю сложное маневрирование на кухню: время не ждёт. Мне кивают, улыбаются, похлопывают по плечу. Множество рук подхватывают сумки и они движутся впереди меня, будто на конвейере. Слышно, как за спиной, на площадке хлопают двери. На лестнице топот множества ног. Сегодня четверг - день Благодарения, хвала Дарителям!
На кухне разместилось шестеро: четверо, сдвинув стулья к столу, звякая ложками торопливо приканчивают украинский борщ; двое под умывальником уминают картошку фри; на выходе - с жёлтыми и зелёными перьями в смоляных волосах, посапывает на табурете дежурный, прислонившись к холодильнику. Такие же пёрышки я видел у пропавшего соседского попугая, но скорей то глюки моей неважнецкой памяти. Краснокожий отвечает за раздачу пищи. Поэтому с запястья у него свисает чей-то ролекс, а на предплечье повязан мой бирюзовый в белый горошек галстук.
Смотрю на часы: без пятнадцати минут полдень - успел, теперь в туалет.
Растолкав дежурного, вручаю ему сумки и свою подписанную банку. Разворачиваюсь к гостиной. М-да, низкий поклон Арабской весне, Немецкой и заключительной - Пекинской за такое обилие. Как по минному полю, выбирая, куда ставить ногу, пробираюсь между баулами, сланцами, разбросанными одеялами и одеждой, и выхожу на лоджию. Здесь живёт единственный брат, которого я знаю с детства.
Вениамин в цифровом камуфляже облокотился на перила. Над головой, привинченный на здоровенный болт к кирпичной стене, висит "калаш". Из ствола торчит свежий цветок ромашки.
- Садись, - даже не оборачивается, - ты вовремя. Хвала Дарителям!
- Ещё бы, - я встаю у Бена за спиной, гляжу вниз. Джихад, беженцы, экономический кризис - изрядно потрепали наш необъятный двор. Земля перед подъездами заставлена палатками, шатрами, юртами. Курятся походные кухни, женщины развешивают бельё, проказничает детишки, бегают собаки, мычит и блеет неприкаянная скотина. Старики в белых рубищах сидят на корточках в компании ребят в кожанах и рисуют руками в воздухе петли. Бритоголовые внемлют. Заваленные скарбом арбы и телеги перегородили проулок, но это никого не беспокоит - рядом примостилось два мерса и несколько байков. Высокие чувства не опускаются до мирских неудобств.
В асфальте, под окнами, зияют вырытые ямы. Один за другим люди подходят, опорожняют посуду, отходят в сторону. И там растёт, волнуется в ожидании толпа. Вот мелькнул и пропал краснокожий дежурный. Запах, поднимающийся снизу, добирается наконец и до нашей лоджии на шестом этаже.
- Ты на лица посмотри, - комментирует Веня, непроизвольно воротя нос. - Какая фактура! Архетипы! - Подбородок упирается в ладонь, глаза сощурены. В его сгорбленной фигуре что-то от родэновского мыслителя. - Знаешь, я вот читаю, представь, каждый день читаю и поражаюсь - почему раньше меня их культура не торкала, языки, обычаи? Шумер, Аккад, Месопотамия, Двуречье... Есть чем заняться.
Почему-то вспоминаются клеёнчатые сумки:
- Да, на глупости времени не остаётся.
В груди сладко щемит. Или не сладко? Будто гложет сомнение. Ну не от того же, в самом деле, что картина мирной жизни под окном навевает воспоминание об Александре Филлипповиче, вставшем лагерем перед походом в Персию.
Контакт свалился на голову полгода назад. Хотя никто уже не надеялся и не ждал. Но Дарители вышли из тени и предложили спасение:
- Возлюбите ближнего, - возвестили они ошарашенным толпам, - Как брата, сестру. Как самого себя.
Мы жили бок о бок миллионы лет и даже не догадывались. Никто не поверил, больше того - не понял, что это тот самый Контакт и всё на полном серьёзе. Решили, будто это Хэллоуин, розыгрыш, шутка больного воображения. Только в небесах что-то щёлкнуло и благодать снизошла на человечество...
По тротуару вышагивают, раскачивая ветками, три высоченных, заматерелых тополя. Чинно, след в след, сохраняя ту дистанцию, с какой были посажены в землю ещё пионерами-мичуринцами. А позади - молоденькая берёзка топочет, старается под шаг пристроиться.
- Хвала Дарителям! - взрывается ликованием толпа, расступаясь, освобождая дорогу к местам благодарения. Фигурки людей цепляются в хороводы, в воздух взлетают петарды, кто-то стоит на коленях.
Вонь уже непереносима. Слёзы наворачиваются на глаза.
- Гриш, а Гриш? - шепчет Вениамин, размазывая печаль океанов по щекам, - Скажи брат, теперь ты счастлив?
Четыре лунки. Заполнены и ждут. Дарители приближаются. У старших корневища по асфальту тяжело стучат-бухают, башмачищами заскорузлыми, а молодка, не оперившаяся серёжками: тук-тук-тук, точно фифа шпильками по паркету. Комья земли у деревьев, что в основании ствола застряли: чёрные, мохнатые - как лобки известно где.
А я цепенею от единственной, но паскудной мысли, что как муха бьётся о стенки моей черепушки: а чего же они, похабники, срам свой не имут?..