Тимофеев Николай Александрович. Моя судьба Очерки Анатолия Балладова

Николай Тимофеев

МОЯ СУДЬБА

(Автобиографические очерки Анатолия Балладова)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эти записи попали ко мне случайно: в результате многоквартирной купли-продажи один мой знакомый въехал в квартиру, в ванной комнате которой стояла тумбочка, в которой и лежала эта рукопись в виде школьных тетрадей, крепко связанных жёлтой верёвочкой. Он (знакомый), посмотрев рукопись, предложил её мне, зная, что я "балуюсь" литературными опытами. Поэтому сразу хочу сказать: кто такой Анатолий Балладов, чей он родственник, жив ли он - всего этого я не знаю и выяснять, признаюсь, не пытался. Потом я пребывал в раздумье продолжительное время, в раздумье о том, нужно ли публиковать записки неизвестного автора, можно ли, представляют ли они интерес для кого-нибудь? Но как-то судьба этого обычного человека показалась мне любопытной, в конце концов я принял решение: рукопись публикую, не скрывая её происхождения, почти без редакторской правки - всё как есть в тексте автора. И название я сохранил его же... Ко всему сказанному, кажется, мне больше нечего добавить.

ВВЕДЕНИЕ АНАТОЛИЯ БАЛЛАДОВА

Сказать, что я хочу написать мемуары, я не могу. Нет у меня ни желания, ни материала для этого: никогда в жизни я не писал дневников (признаюсь, в юности иногда завидовал тем, кто их пишет; пытался сам писать, но так и не приучил себя), не собирал и не хранил никаких архивных документов. Хочется мне написать очень кратко о своей судьбе, хотя бы попытаться понять, своё предназначение, проследить мой путь и перемены во мне на этом пути - это мне интересно, на это я хочу направить свою мысль и перо. Можно ли моё сочинение назвать записками или заметками? Конечно, можно, но я предпочёл слово "очерки", дающее, по моему представлению, автору больше свободы, которую я всегда высоко ценил. В угоду свободе я не буду строго придерживаться своей биографии, хотя временная последовательность и неизбежна: память даёт факты, которые я постараюсь исследовать с "колокольни" современного "я": события, мои мысли, дела. Самопознание? Возможно. Моя Одиссея? Тоже возможно, только сказочного здесь ничего не будет - одни реальные события. И ещё я постараюсь не упоминать никаких фамилий, даже в своё время известных, но уже забытых - они ничего бы не добавили к содержанию; и, главное, не хочу никого тревожить своими субъективными оценками и мнениями. Некоторые имена я иногда невольно вспоминаю, это так, для оживления рассказов. Хочется, чтобы было поменьше характеристик, "производственных" отношений из-за опасений скучного. Всё это, конечно, намерения, как они осуществятся, будет видно в последующем. Хочу заметить, что я человек скрытный, хотя бывали случаи и противоположные, о которых я чаще всего сожалел - все мы люди. Наверно, что-то я утаю о себе непременно, но, думаю, только несущественное, не оказавшего на меня и мою судьбу заметного влияния.

О МОЁМ РОЖДЕНИИ И ПЕРВОЙ ЧАСТИ ДЕТСТВА

Я, Анатолий Балладов, родился в далёкой глубинке, в районном роддоме, в конце апреля 1938 года часов около трёх ночи, родился мёртвым. Маме моей акушерка, принимавшая роды, сразу об этом сообщила:

- Родился мальчик, но он мёртвый.

У мамы, она, конечно, рассказывала мне о начале моей жизни, из глаз обильно потекли слёзы, которые очень удивили акушерку.

- Ты чего, ребёнка хотела? - спросила она.

- Конечно, хотела, - ответила, едва себя слыша, обессиленная мама.

- Тогда подожди, подруга! - сказала акушерка и сразу вышла.

Три часа ночи - самое время медработникам прикорнуть, но они отдыхают в полглаза. Быстрой походкой вошла врач, за ней занесли два таза с горячей и холодной водой. Врач взяла меня в руки и стала окунать по очереди в холодную и горячую воду, так несколько раз, через какое-то время я закричал. Мама всё время была в памяти, заметила по настенным часам, что от момента рождения до первого моего крика прошло двадцать минут. Так я появился странным образом на свет. Причину такого моего рождения мама объясняла тем, что она незадолго до родов попала под сильный холодный дождь и простудилась. По этой же причине у неё не было молока, и я рос исключительно на коровьем молоке, которое, я думаю, оказало некоторое влияние на мою конституцию. Дело в том, что поначалу мой организм негативно воспринял коровье молоко, но поскольку другого ничего мне предложить мои родители не могли, ему (организму) пришлось перестроиться и приспособиться. Глядя на меня синенького и тощего в первые месяцы жизни, мои родственники не очень надеялись, что я выживу. Но стараниями мамы, изготавливающей самодельное "детское питание", мне мало-помалу удалось зацепиться за жизнь. И если в первые месяцы жизни я всех удивлял своей худобой, то в годовалом возрасте сильно поправился и на сохранившейся фотографии выгляжу чрезмерно растолстевшим, возможно, это является одной из причин моей предрасположенности к полноте. В отличие от моей сестры, которая в грудном возрасте много плакала без слёз, и врачи говорили, что это она по-своему поёт, часто и по ночам, я вёл себя тихо, почти непрерывно спал и ночью не мешал спать своим родителям. Необходимо сказать о нашей семье и месте, в котором я жил первые четырнадцать лет после рождения. Родители мои по происхождению были крестьянами, т.е. сельскими жителями, образования никакого не получили. Отец в детстве был беспризорником, кое-как самостоятельно научился писать самое необходимое и читал газеты, был, мама говорила, членом партии, окончил курсы механизаторов и работал в разное время в совхозе трактористом и комбайнёром, работал успешно: помню в детстве мне попадались на глаза его грамоты и призы, где было написано, "выданные за самоотверженный труд"; был неоднократным участником сельскохозяйственной выставки в Москве. Сохранилась групповая фотография выпускников школы механизации - единственное фото моего отца. Весной сорок первого отца призвали на военную переподготовку, он тогда сказал маме, что это призывают на войну, с которой он вряд ли вернётся. Он был участником финской войны, с которой вернулся сильно простуженным и около года мама его выхаживала. Отец оказался прав: через два месяца началась война, он успел прислать нам два письма, которые долго хранились, я помню в них "д" хвостиком вверх; а в сорок втором мы получили извещение о том, что он "пропал без вести". Я его не помню совсем. Он мечтал о сыне, получил его, но не дано ему было пожить со мной и оказать на меня влияния. Отсутствие отцовского начала в моём воспитании я чувствовал всю мою жизнь. Мы остались без папы: я и моя старшая сестра. Если при папе, который хорошо зарабатывал, мама в совхозе не работала, а занималась с детьми, то после того, как его призвали, вынуждена была работать на самых разных работах, не имея никакой специальности и почти неграмотная. Сказать, что ей было трудно - ничего не сказать: женщины заменяли тогда ушедших на войну мужчин, в том числе на самых физически тяжёлых работах. И это при том, что у мамы были проблемы с сердцем: врачи ей предсказывали "хорошо бы дожить до сорок шестого года"; но она, слава Богу, прожила до семьдесят третьего и умерла в возрасте шестидесяти семи лет. Царство им небесное - моим папе и маме. О других моих предках и родственниках есть некоторые отрывочные сведения, которые не буду приводить из-за их малости: родословную нашу никто никогда не вёл.

А жили мы... не знаю, как это определить? Проще обратиться к истории моей малой родины. Где-то в двадцатых годах был организован совхоз "Темп" на целинной чернозёмной земле в Саратовской области. У совхоза была центральная усадьба и несколько отделений; рабочие в совхоз вербовались со всей области - так мои будущие родители оказались в третьем отделении совхоза. Потом случилась эпидемия тифа, в результате которой умерли первый муж и сын моей мамы, болела она сама, но выжила; осталась с девочкой и через какое-то время вышла замуж за моего отца. Усадьба третьего отделения совхоза представляла собой одну улочку из восьми примитивных домов (кажется, глинобитных), крытых соломой, в каждом доме жило от одной до четырёх семей. И всё-таки наша маленькая деревня имела неофициальное название Т. Здесь я провёл своё детство, в доме на двоих хозяев, нашим соседом был управляющий отделением с семьёй. Таких соседей мы пережили несколько: одного управляющего меняли на другого, третьего и т.д. Мне запомнился один из них: у него было трое детей примерно моего возраста, только одна старшая девочка достигла семи лет и её стали возить в школу на центральную усадьбу совхоза; запомнился и оказал на меня влияние тем, что он рассказывал иногда по вечерам нам русские народные сказки, вероятно, он сам их любил, но как я позже понял, он их очень часто от начала до конца не помнил, тогда выдумывал события и героев сам по ходу рассказа. И это его творчество производило на меня, наверно, сильное впечатление, надо же, я вспомнил, что его звали дядя Лёша. А вообще соседство с семьёй управляющего было для нас обременительно: за работу в совхозе платили мало, налоги на домашних животных были драконовские, чтобы не умереть с голоду, рабочие вынуждены были носить с работы в карманах зерно, хотя это строго каралось; зерно перемалывали на самодельных ручных мельницах, которые по ночам передавали друг другу, по ночам же и мололи на них зерно, а мельница издавала характерный звук, который могли услышать наши соседи, семья управляющего - поэтому принимались самые строгие меры предосторожности. Родная моя тётка, сестра моего отца, которая с мамой дружила, работала в соседнем таком же совхозе "Правда" свинаркой, работала успешно: со своими свиньями ездила не раз на сельскохозяйственную выставку в Москву; была поймана со жмыхом, которым кормила свиней, за полведра жмыха отсидела ровно три года в тюрьме.

Совхоз наш с отделениями занимал приличную территорию плодородной чернозёмной степи, перерытой оврагами. Часть оврагов вблизи населённых пунктов перегораживалась плотинами, образовывались пруды. Наш дом стоял в ста метрах от берега такого пруда длиной около километра, наши два окна смотрели на него, кажется, это было южное направление. Наше изба состояла из одной комнаты, в которой располагались русская печь, две кровати и стол; со стороны противоположной соседям, восточной, примыкал хлев с нашей скотиной; в сильные холода в жилое помещение брали новорожденных телят и ягнят. С северной стороны от дома (и деревни) были личные огороды рабочих отделения, вначале маленькие, где выращивался лук, укроп и т.п., затем большие - под картошку. Что ещё было примечательного в нашей деревне?.. Пожалуй, совхозная конюшня, состоящая из двух больших сараев, кузница и три колодца. Деревьев не было, только несколько вётел по берегу пруда; у домов жители пытались выращивать ягодные кустарники, но они плохо приживались в этой степной полосе. Для снегозадержания, помню, по "Сталинскому плану преобразования природы", о котором постоянно писали в газетах, упорно высаживали посадки в виде лесополос из самых неприхотливых кустарников и деревьев; некоторые из полос после многократного подсаживания удалось вырастить, кажется, они существуют и поныне. До центральной усадьбы совхоза от нашей деревни было семь километров, до ближайшего железнодорожного полустанка - пять, до районного центра с ж. д. узлом - двенадцать. Грунтовые чернозёмные дороги в слякоть становились труднопроходимыми, в случае острой необходимости проехать можно было только на лошадях или тракторе. За время войны из-за отсутствия охотников сильно увеличилось поголовье волков, которые нападали на домашний скот и даже лошадей. Помню, молодого красивого жеребца, на котором пытался поохотиться на волков с винтовкой наш очередной управляющий, вернувшийся с войны без левой руки до плеча; волки вырвали кусок шкуры у жеребца точно над сердцем, но вместе с управляющим им чудом удалось спастись, вырвавшись из волчьего окружения. Он об этом красочно рассказывал, но я всё-таки подробности не вспомню. Днём лисы прибегали в деревню воровать кур, уток и гусей. В нашей деревне не было ни электричества, ни радио, ни кино. Единственным источником информации были газеты, которые жители поголовно все выписывали добровольно-принудительно, но был выбор: либо "Правда", либо "Комсомольская правда". Мы выписывали вторую, она выходила, кажется, через день, поэтому подписка стоила дешевле. Отапливали жильё соломой и кизяками, которые жители сами заготавливали из навоза животных. Мне трудно определить, с какого возраста я стал что-то помнить об окружающем. Как уже отмечал выше, отца я не помнил, но помнил, как к сестре приходили её сверстники, девушки и молодые люди, они много смеялись, пели песни. И это было, вероятнее всего, перед войной, когда мне было около трёх лет. Немного помню нашу соседку тётю Варю, которая будила нас с мамой по ночам, когда немцы бомбили ж. д. узел в районном центре, иногда полустанок. Тётя Варя очень боялась, что по ошибке могут разбомбить нас, поэтому во время бомбёжек с ней начиналась истерика: мама была иногда вынуждена её успокаивать. Помню, сестра моя где-то училась в школе, потом в педучилище, которое не успела закончить, стала прятаться от курсов трактористов, на которые добровольно-принудительно брали поголовно всех девушек, с нами сестра почти не жила. Мама была вынуждена рано меня приобщать к труду, иногда для меня тяжёлому, даже в дошкольном возрасте: она работала в совхозе с утра до ночи. Летом часто мы с мамой долго не виделись: она уходила на работу, когда я ещё спал, приходила, когда я уже спал, случалось, что находила меня около дома. У нас были куры, гуси, корова и пара-тройка овец, поэтому работы мне хватало. Помню действовала на меня мама уговорами, слезами, ругала меня за допущенные промахи. Но я был нормальным ребёнком, поэтому находил время для игр с моими товарищами: играли в клёк, ножички, лапту, чижик, много времени проводили на пруду, поэтому я очень рано научился плавать; иногда удавалось искупать лошадь, хотя у конюха были постоянные помощники, которые с ним на конюшне проводили своё время.

Первая часть моего детства совпала с дошкольным возрастом. Почему я разделил детство на две части, будет понятно из дальнейшего изложения. Запомнились немногочисленные игрушки: свистки из обожжённой глины, деревянные петушок и курочка, клюющие по очереди нарисованное зерно, какие-то кубики для изучения азбуки, самодельные мячи из тряпок, самодельные луки и стрелы и, конечно, рогатки. Фабричные игрушки обычно привозила мне сестра, когда приезжала к нам ненадолго, или я сам покупал у шаболятника, как его все называли, который появлялся на маленькой лошадке, запряжённой в маленькую фуру, открывал свой деревянный чемоданчик с "сокровищами" и обменивал их на тряпьё, засохшие шкуры домашних животных, медные и бронзовые, отслужившие своё, изделия, что-то мог продавать за деньги. Приезд старьёвщика (мало употребляемое слово) был событием, его ожидали, к нему готовились, запасая впрок интересующие его предметы, хотя считалось, что он всех обманывает и даёт очень мало за наши вещи. Он был неопределённой национальности и с трудом говорил по-русски. Мне запомнились на всю жизнь два не сгибающихся пальца (указательный и средний) на его правой руке, которыми он выдавал нам свои "драгоценности". Женщины с ним пытались торговаться, ругались, но он был очень неуступчив. У него были пуговицы, нитки, иголки, керамические свистки и дудочки, клеёные из яркой крашеной бумаги веера и бабочки, которые вывешивались на стены, и другая мелочь. Особенно ценились у детей свистки и рыболовные крючки, хотя на удочку рыбу редко кто ловил. В близком пруду обитал красный карась, который, считалось, на удочку не ловится, его ловили только бреднями взрослые люди, иногда на лошадях. Дети постарше ходили на "речку" Ольшанку: серию небольших озёр, проточных только в половодье, расположенных по дну одного из оврагов километрах в четырёх-пяти от деревни: там ловились на удочку окуньки, плотвички, щурята. Шаболятник ездил по окрестным деревням с ранней весны до поздней осени, иногда пропадал надолго, потом вновь появлялся. Магазинов у нас не было, в редкие выходные наши мамы ездили в районный центр за товарами, а дети их с нетерпением ожидали с финиками или другими восточным сладостями, которыми южане торговали на базаре. Обычно уже темнело, когда кто-нибудь с крыши замечал на горизонте конные повозки и извещал всех криком: "Едут!.. Едут!.." Мы бежали встречать своих мам.

Интересно отметить, что моими друзьями в детстве никогда не были мои сверстники, а дети старше и моложе меня на два-три года. Старшим иногда не нравилось, что "набиваюсь" им в друзья, бывало, что обижали меня, но я упорно ходил к ним домой и всячески искал дружбы с ними. Надо мной, помню, смеялись, мама уговаривала не дружить с "женихами", но я оставался при своём мнении. Младшие дети сами приходили ко мне: по утрам я обычно долго спал, они будили меня, и мы шли играть или купаться. В страдную пору все взрослые уходили рано на работу, а дети были оставлены либо одни, либо младшие под присмотром старших, стариков и старух в деревне почти не было. Один старик, в составе большой семьи, жил недалеко, занимался пчёлами, он приглашал нас крутить его тяжёлую центрифугу. Мы, маленькие дети, по очереди крутили её, за это он нас угощал мёдом: кто сколько может съесть, только без хлеба. Случались и у нас нововведения: по-моему, в пятилетнем возрасте я стал ходить в "ясли-сад", организованный в одной из квартир. Воспитательницей (она же няня и повар) была очень добрая девушка, которую мы все любили, её звали тётя Валя. Несмотря на малость нашей деревни, в ней была и культурная жизнь, конечно, зимой, а вернее между уборочной и посевной, когда уменьшалась интенсивность сельхоз работ. Центром культурной жизни был дом многодетной матери тёти Маруси. По вечерам собирались к ней женщины с детьми, часто со своим вязаньем, пели песни, молитвы, просто играли в лото; один из сыновей тёти Маруси отлично играл на балалайке, вместе со своим соседом-сверстником они (оба моих старших друга) по просьбе женщин играли дуэтом, при этом на балалайках они натягивали по шесть струн вместо обычных трёх. Конечно, я просил маму, чтобы она купила мне балалайку, что она и сделала; мои музыкальные способности оказались посредственными: дальше "барыни" и "цыганочки" дело не пошло. Как выяснилось значительно позже, у меня был превосходный слух, но руки "были вставлены не теми концами".

Я уже отмечал, что население у нас было женским и детским. С войны в нашу деревню вернулся живым всего один мужчина и того из своей семьи переманила женщина из другой деревни. Вторым мужчиной был кузнец, который на войну не призывался "по брони", а третьим - назначенный управляющий, всегда мужчина. Некоторые из молодых мужчин (второе поколение участников войны) не вернулись из-за того, что остались служить в армии или где-то нашли работу. У тёти Вари, например, погибли муж и старший сын, младший остался после войны служить в авиации, а средний - работать в Ленинграде на каком-то заводе. Некоторые молодые мужчины вернулись в родные места позже, когда появилась перспектива работы вне совхоза.

Моё детство разделилось на две части естественным образом: жизнь вокруг меня стала резко меняться на шестом году моей жизни, вокруг деревни и в ней самой стали происходить поистине грандиозные события.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ МОЕГО ДЕТСТВА

Неизвестно, как бы сложилась моя жизнь, если бы не эти события. Позже, уже в возрасте около тридцати лет, я работал с человеком, своим ровесником, детство которого прошло тоже в деревне, километрах в ста от нашей. Он рассказывал, что у них в послевоенные годы был настоящий голод: питались лепёшками из лебеды, снытью, слабые массово умирали. У нас этого не было благодаря строительству газопровода Саратов-Москва, трасса которого проходила в ста метрах от деревни, но самое важное, что рядом с нами, буквально по другую сторону пруда, была построена компрессорная станция (вторая - одна из серии), качающая газ в Москву, и жилой посёлок для семей обслуживающего персонала станции. А начиналось всё с того, что я встретил каких-то дядей с колышками, которые они забивали топорами в иссушенную зноем ковыльную степную землю, смотрели в какие-то приборы. Ситуация менялась ежедневно: появились строители, которым рядом с нашим домом открыли столовую, во время обеда у столовой стали появляться грузовые и легковые автомобили, главным образом, американского производства, с каждым днём их становилось всё больше. Детям доставляло огромное удовольствие в отсутствие водителя встать на подножку и дотянуться до красивой кнопки сигнала; водители ловили нас за уши, но это не помогало. Скоро у столовой стали появляться настоящие танки только без башен; мы видели, что танки таскали на стальных листах от железной дороги что-то очень тяжёлое, упакованное в деревянных ящиках, люди говорили, что это были компрессора. Иногда даже прилетал самолёт, которого позднее стали называть кукурузником. В одном из домов нашей деревни открыли школу, в которую я и пошёл в сорок шестом году. Школьники были вначале только деревенские, "новенькие" появились, кажется, на следующий год. Летом, когда темнело, прямо на свежем воздухе стали показывать немое или звуковое кино; смотреть собиралось почти всё население из окрестных деревень. После фильма "Белый клык" я вернулся домой весь в слезах и ещё долго не мог успокоиться - так мне жалко был собаку, которую люди закрыли одну в доме. Из двух открытых кузовов грузовых автомобилей устраивали сцену, на которой выступали настоящие артисты из Саратова, Москвы, Горького и других городов: были эстрадные концерты и спектакли. У нас поселилась женщина с мальчиком Юрой моего возраста, с которым мы подружились. Мать его работала заведующей продовольственным складом, склад был уже там, за прудом, на осваиваемой территории, мы иногда к ней ходили на её работу, тётя Таня выносила нам по малюсенькому кусочку сухой колбасы с жиром и провожала нас быстрее домой. Однажды во время такого похода я понял, что научился читать, до этого слоги не желали превращаться в слова; пытался сразу поделиться своим "открытием" с Юрой, объяснить ему, как это просто, но он меня не понимал, и в тот момент, несмотря на мои старания, читать не научился. Мама подружилась с женщиной, женой одного из начальников строительства газопровода, у которой тоже были проблемы с сердцем; женщина приносила нам по целой буханке настоящего чёрного хлеба в обмен на молоко от нашей коровы; они иногда подолгу разговаривали "за жизнь". Короче говоря, интенсивное внимание государства к газопроводу давало и жителям нашей деревни возможность "погреться" в лучах этого внимания. Некоторые из молодых устраивались на газопровод на работу, моя сестра там стала работать телефонисткой. Демобилизовался из армии наш молодой сосед, живший на другой стороне улицы, стал работать личным шофёром начальника компрессорной. Они вскорости поженились с моей сестрой, им дали квартиру, правда на две семьи, уже в "финском" доме на территории посёлка газовиков.

Особое замечание по --> поводу[Author:п'.п?.] [Author:п'.п?.] рядовых строителей: были какое-то время военнопленные немцы в огромном количестве, помню, когда их под конвоем приводили купаться в пруду - это была впечатляющая масса тел и взмученной воды. Женщины обменивали у пленных за варёную картошку, лепёшки и другие продукты губные гармошки, ножички и кое-какую форменную одежду, которую перешивали на детские курточки, брючки и т.п.; сами наши матери часто ходили в юбках из мешковины. Часовые, охранявшие пленных, вели себя по-разному: одни смотрели на этот бартер сквозь пальцы, другие - излишне строго, даже открывали огонь на поражение, были случаи огнестрельных ранений женщин. Некоторые женщины умудрялись забеременеть и рожали от немцев. Пленных было так много, что их, как я понимаю, не всегда знали, чем занять, поэтому под охраной водили, по предварительной заявке, по домам перекладывать печи, делать мелкий ремонт в доме, мне, помню, по указанию конвойного, немец сделал маленькие лыжи из доски. Немцы были всегда рады такой работе, но часто не умели её делать: ими сложенные печи, как правило, приходилось перекладывать нашим печникам. Основная их работа была на трассе газопровода: докапывать предварительно взорванную траншею под трубу, засыпать трубу после её укладки, техники тогда почти не было. Запомнилась длинная глубокая траншея без трубы, по которой прибежал, говорили, из далёкого от нас леса, барсук - дети ходили на него смотреть, подохшего, наверное, от голода. Трубу сваривали наверху в длинную плеть, потом конец её сталкивали в готовую траншею, труба "укладывалась" сама, но при этом перекручивалась, что было одной из причин последующих многочисленных аварий на газопроводе. Потом военнопленные неожиданно исчезли, как и в своё время появились, говорили, что их отпустили домой в Германию. Работали какое-то время наши заключённые тоже под конвоем, говорили, что уголовники, их было немного и работали они недолго. Когда строители закончили наш участок газопровода, компрессорную станцию и жилой посёлок, они передали всё, как тогда говорили, "эксплуатационникам". Поначалу на газопроводе часто случались аварии, с пожарами и человеческим жертвами, но постепенно люди научились обращаться с газом, всё вошло в нормальное русло. Нашу школу перевели на компрессорный посёлок и сделали её вначале семилетней - она размещалась в двух "финских" домиках, а позднее - средней - в специально построенном для этого школьном здании. Ученики в школу ходили пешком со всех окрестных деревень, расположенных на расстоянии до семи километров, часто были великовозрастными и с трудом помещались за маленькими партами с откидными крышками, которые нам были закуплены, поэтому для них последние два ряда делали из самодельных парт; в своём классе я был самым младшим вплоть до окончания школы. Великовозрастные, как правило, заканчивали семилетку и дальше не учились. Но в восьмом классе к нам пришли двое таких взрослых новеньких ученика. Один был вундеркиндом в математике, решал любой сложности задачи и часто разговаривал с учительницей на языке, который только они понимали. Второй был князем или графом, сильно ненавидел советскую власть за то, что его родственники преследовались из-за их происхождения. Он нам рассказывал о лагерях, которых у нас очень много и в которых томятся совершенно невинные люди. Но оба этих больших парня проучились не больше года, куда-то уехали, наверно, со своими родителями. На компрессорной открыли клуб в "финском" доме, где показывали наши и трофейные (с субтитрами и без них) фильмы. В клубе был установлен большой бильярд, на котором даже пацанам удавалось поиграть: завклубом иногда отдавала ключ от клуба на всю ночь ребятам постарше - и все играли. После замены завклубом на более строгую женщину, было противостояние между ней и ребятнёй, привыкшей к прежним "свободным" порядкам.

Огромным событием в жизни нашей деревни было появление в домах электричества, которое провели, конечно, с посёлка компрессорной станции. До этого освещение было керосиновыми лампами, которые тоже появились не сразу на смену "коптилок", изготовленных из гильз разнокалиберных снарядов. Газ, говорили, нам проводить нельзя из-за высокой пожарной опасности наших построек, хотя керосиновые примуса и керосинки уже появились почти в каждой семье. Мы с мамой купили радиоприёмник АРЗ-49 Александровского радиозавода со средними и длинными волнами; слушали всё подряд, особенно мама любила эстрадные концерты, звучание было достаточно приличным.

За событиями вокруг меня я почти не упоминаю о себе, хотя это является заявленной целью моего сочинения. Конечно, я впитывал все перемены, ходил постоянно в кино, мама на кино денег мне никогда не жалела: говорила, что таково было завещание моего папы. Странно, сейчас я подумал, как он мог это завещать, когда кино у нас ещё не было. Возможно, появлялось в центральной усадьбе или райцентре? И всё-таки наибольшее влияние на меня оказывала школа и домашние заботы. В первый класс школы я поступал очень ответственно: помню, переживал и плакал из-за того, что у меня не было резинки для стирания карандаша, хотя сестра мне купила тетради, карандаши и всё прочее, чего многие дети тогда не имели и первое время писали даже на самодельных тетрадях, сшитых из газет. Мама уговаривала меня старательно учиться и приводила в пример себя неграмотную и как ей и нам из-за этого трудно живётся. Я старался и первые четыре класса был отличником. Помню, для меня было трагедией, когда я не мог решить домашнюю задачу. От природы очень стеснительный, об этом ещё будет речь позже, ради решения задачи мог сходить и ходил к кому угодно, вплоть до управляющего, преодолевая себя. Как правило, взрослые не могли, иногда очень старались, помочь решить мне задачу: либо задачи у нас были трудные, либо тёти и дяди сами плохо учились в школе. В пятом классе, как известно, начинают учить несколько учителей вместо одной Марии Ефимовны; это обстоятельство, возможно, повлияло на меня, что я стал учиться с "прохладцей", а в шестом был уже круглым троечником и остался на осень по русскому языку. Опасность отстать от своих, оставшись на второй год в шестом классе, сильно на меня подействовала: я постарался и осенний диктант написал на "хорошо". В седьмом классе я сам решил учиться хорошо. Тут ещё случилась первая любовь, которой оказывал внимание наш же одноклассник-отличник. Это было соперничество и мне просто необходимо было стать отличником. И я приступил, но тут же понял, как трудно в школе преодолеть "клеймо" троечника, получилось это только постепенно, в течение четырёх лет: закончил школу я единственным в классе претендентом на серебряную медаль, но об этом речь впереди. Школьная "атмосфера", создаваемая, конечно, нашими учителями, оказалась для меня тягостной: в течение шести или восьми лет после окончания школы я каждый год в канун первого сентября искренне радовался, что завтра мне не надо идти в школу, пока это чувство постепенно не забылось. И в то же время каких-то конкретных претензий никому из учителей предъявить не могу. Вообще я люблю учиться, всю жизнь учусь, но такого "радостного" чувства, как после окончания школы, никогда больше не испытывал. Конечно, были друзья, с которыми проводил больше времени, чем с другими. Подружился с мальчиком с компрессорного посёлка, родители которого между собой постоянно ссорились, заискивали перед детьми, давали им (двоим) деньги с зарплаты. Тратить деньги особенно было некуда, и мальчик научился курить. Курил он дорогие папиросы с названием "Дюбек", естественно, мне тоже хотелось попробовать -- и я, к сожалению, приучился в десятилетнем возрасте. Когда у друга деньги кончались, мы обычно ходили к солдатам, охранявшим тогда компрессорную станцию - у них всегда была лишняя махорка. Дружба наша распалась, а привычка к курению осталась... на долгих сорок лет, в течение которых я много раз пытался бросить курить, и только в пятьдесят смог вырваться от этой "болезни", отнимающей, кроме всего прочего, у человека много жизненной энергии. Своей привычкой тогда, я должен признаться, не намеренно, конечно, я "поделился" с другим мальчиком, который стал курить, подружившись со мной. Мы были постарше, и эта дружба была посерьёзнее, считаю, единственная в моей жизни, но быстро, к сожалению, закончившаяся. Именно из-за того, как она закончилась, другой дружбы, я так понимаю, возникнуть не могло. Было много людей в моей жизни, которых я сильно уважал, даже преклонялся, были такие, которые меня считали другом, но я никого из них другом назвать не могу. Понятно, к этому эпизоду ещё придётся вернуться, поэтому надо назвать имя единственного друга - его звали В.

О домашних заботах. Я уже упоминал, что мама, чтобы нам выжить, вынуждена была рано приобщать меня к тяжёлому физическому труду, которого в деревне много. Запомнился такой характерный случай. Мне исполнилось десять лет и мама сказала, что мне уже нужно приучаться косить сено для нашей коровы самостоятельно. До этого я помогал маме сгребать сено, скошенное ей, и только учился косить своей косой. Она перед работой отвела меня на выделенный нам участок и дала конкретное задание. Сказала, чтобы я не торопился, косил старательно, но и не ленился... и ушла. Покосив немного, я сел и задумался, почему я такой ленивый: мог бы всё скосить и уйти играть с ребятами, но почему-то лень сильнее меня. Тут неожиданно появился военный, который шёл по просёлочной дороге и подошёл ко мне. Оказалось, что он идёт на аэродром километрах в пяти от нас, где он служил. Он попросил у меня косу, чтобы "размять косточки", я с радостью ему её дал. Данное мамой задание он быстро перевыполнил, и я пошёл домой. Постепенно только я понял, что мешает мне работать не лень, а слабые мои ещё силёнки; где-то к четырнадцати годам я стал уже чувствовать силу, а в шестнадцать - испытывал даже удовольствие от тяжёлой работы; часто уже повторял маме, что "... я Геракл". Конечно, работа формировала меня физически сильным, но не очень подвижным, прозвище в школе у меня было "Медведь", что в некоторой степени было справедливо. Спортом, кроме обязательных уроков физкультуры в школе, я не занимался. Некоторое место в моей жизни занимал велосипед: как в плане физического развития, так и перемещения на расстояния. В послевоенное время велосипед был редкостью, но всё-таки уже появлялся. Один наш великовозрастный соученик ездил в школу из деревни на велосипеде, он был разрядником и участвовал в районных и областных соревнованиях, велосипед у него был необыкновенный от спортивного общества или ДОСААФ; два велосипеда ещё появились у моих одноклассников на компрессорном посёлке, естественно, я стал мечтать о велосипеде. Запомнилась цена тогда велосипеда Пензенского велозавода - восемьсот рублей. Мама не могла купить такую дорогую вещь, но предложила мне копить деньги, продавая на компрессорной у магазина потрошёных гусей, которых я сам и выращивал. При моей стеснительности это было крайне затруднительно, но пришлось... продавать - сильно хотелось купить, хотя гуси стоили смехотворно мало, кажется, четыре-пять рублей за штуку. И всё-таки велосипед Пензенского завода мы купили где-то в шестом классе - это ещё одна из причин, что я отвлёкся от учёбы и остался тогда на осень. В сухую погоду с велосипеда я почти не слезал; мы, велосипедисты из одного класса, втроём много раз ездили в районный центр за двенадцать километров и, конечно, - по ближайшим окрестностям.

Очень важное событие произошло с началом моей учёбы в седьмом классе. К этому времени было построено новое здание школы, и она объявлялась Компрессорной средней номер три. В школу требовались уборщицы и уборщица-сторожиха с проживанием в помещении школы, для этого в школе была предусмотрена служебная однокомнатная маленькая квартира с отдельным входом. Претендентов на квартиру и должность было много, но нашему зятю удалось договориться с директором школы: оба оказались фронтовиками, где-то рядом воевали, директор был артиллеристом, а наш зять служил шофёром в морской пехоте, оба прошли войну от начала и до конца. Короче говоря, мы переехали в новую школу. Мама была счастлива, что её рабочим инструментом теперь стала тряпка; вилы, лопаты и другие тяжелые орудия остались в прошлом. Хотя у неё от совхоза остался ревматизм и руки болели, но она всё равно чувствовала себя счастливой и впоследствии доработала до пенсии. Мама старалась угодить директору и всем учителям, со всеми у неё складывались хорошие отношения, с некоторыми учителями она подружилась. Мама, не смотря на неграмотность, обладала светлым умом: когда мы жили в совхозе, некоторые женщины, оставшиеся после войны без мужей с детьми, приходили к ней советоваться по разным житейским вопросам, как правило, были советами мамы довольны и благодарили её. Некоторые, помню, приходили многократно. Мама была без преувеличения высочайшего класса вязальщицей, "профессором" в этом деле, иногда делала некоторые вещи по заказу и ещё умела кроить и шить, но здесь она не была такой докой, как в вязании - делала эту работу только для себя; после моего велосипеда мы купили ей, помню, ручную швейную машинку - она была очень рада, хотя качество техники Подольского завода приносило много огорчений. У меня тоже всё было нормально с учёбой и поведением до некоторого возраста, но потом появились проблемы с директором, главным образом, из-за моего курения, но не только. Директора позже перевели в другую школу и заканчивал я её как раз в момент передачи власти от одного директора к другому. Напротив школы, на другой стороне улицы, построили новый клуб, и он начал работать, кажется, на следующий год после открытия школы; единственное наше окно смотрело на клуб.

ОКОНЧАНИЕ ДЕТСТВА

В деревне рано дети становятся взрослыми. В мои четырнадцать лет я уже чувствовать стал себя взрослым. После переезда в школу, той же осенью, нам с мамой выделили место для погреба, сарай над ним делать не разрешили. Я сам вырыл погреб, нашёл из отходов, оставшихся после строительства школы, чем накрыть и сделал насыпь, творило и всё, что необходимо. Помню сам (один) спускал в новый погреб по лестнице мешки с картошкой, которые с огорода (по два) привозил за полтора километра на своём велосипеде, ведя его пешком. Копали картошку мы вдвоём с мамой. Около сараев для коров наш зять присмотрел недорого сарай для нашей коровы, мама его купила. Вместе с зятем мы косили сено для наших обеих коров и перевозили на грузовой машине. Постепенно, по мере того как я становился сильнее, роли при заготовке сена, распределялись так: договаривался в колхозе за определённую мзду об участке под сенокос зять, косил в основном я, сгребали сено зять с сестрой, перевозили сено мы с зятем, машину для перевозки выделяли на производстве своим сотрудникам без проблем. Косьба - тяжёлое занятие, сравнимое, пожалуй, с земляными работами. Втянувшись, в шестнадцать лет, я мог косить целый день с перерывом только на сорокаминутный обед: скашивал, по оценке зятя, до гектара травы за день. Приехав домой, обмывался из шланга холодной водой и шёл в клуб, не чувствуя усталости. Да, зять ещё доставлял меня рано утром, до времени своей работы, к месту косьбы, километров за десять-пятнадцать, вечером забирал, на своём мотоцикле, который у него вскорости появился. Вначале зять купил мотоцикл ИЖ-49 у какого-то спортсмена в районном центре; мотоцикл был сильно разбит, но не сильно изношен; всю зиму зять через посылторг добывал к нему необходимые запчасти и весной стал ездить. Имея колёса, как он говорил, он вспомнил о своём дальнем родственнике, который жил где-то километрах в сорока от нас, в районном центре, который был центром огромного колхоза, поля которого доходили почти до нас. Зять иногда брал меня на переговоры по поводу сена. Его родственник, непотопляемый чиновник районного масштаба - какие только должности в разное время он там ни занимал!.. - поэтому знал всех, от кого зависело разрешение косить нам на сенокосных угодьях колхоза, которые почти не контролировались по причине их удалённости и огромности территории колхоза. Мзда заключалась обычно в угощении в местном ресторане нужного человека, после чего мы получали бумажку, благодаря которой объездчик, который мог теоретически появиться, не мог нас прогнать. Обычно остальная трава, которую мы не скашивали, пропадала - никто её не косил. И всё-таки помню один случай, когда техникой на конной тяге скосили всю колхозную траву на громадной территории, сгребли даже в валки, но... не убрали - она почернела и пропала. Порядка в колхозе было мало, говорили, что по весне скотину обычно кормили соломой, бывал и падёж... особенно молодняка, а трава пропадала. Однажды я косил не один, а в компании со взрослыми толи такими, как и я, "варягами", толи они представляли какую-то организацию, которой тоже нужно было сено, не помню, но они были не с нашего посёлка. Косили каждый свой участок, а обедать приходили в одно место и вели разные разговоры. У них я научился выбирать при покупке с помощью спичек косу "из хорошего железа" и запомнил на всю жизнь рассказ старого косаря о его первых шагах в этом ремесле. Он говорил, что они молодые учились косить у "сальных" мужиков.

- Те идут, только пердят! - смеялся он.

-- Что значит, "сальные" мужики? - спросил я.

- Как что? - удивился он моему вопросу. - Эти мужики сало ели, а мы картошку. Сало силу даёт, что при косьбе самое главное.

После этого я стал уважать сало, как продукт дающий человеку силу. А мы с зятем каждой весной ехали вновь договариваться. И не только мы: без коровы в то время голодно было жить, и семья, в которой были дети, вынуждена была иметь корову; люди ездили и договаривались в окрестные колхозы - своей земли на компрессорной не было. Был такой интересный и продолжительный период в эпоху советской власти, когда за деньги нельзя было договориться, а вот за водку легко отдавали и колхозное, и государственное. Мотоциклы появились почти у каждого владельца коровы, ездили и находили траву, я слышал, за семьдесят-восемьдесят километров от дома. Многие заводили свинью, а поросёнка и корм для него тоже привозили на мотоцикле и тоже за бутылку. Постоянное тарахтение мотоциклов было характерно для нашего посёлка. Конечно, мне хотелось покататься на мотоцикле, но зять не позволял. Пришлось использовать тот же универсальный "ключ": с получки я купил ему бутылку водки, после чего стал пользоваться мотоциклом, когда он не был занят хозяином. Дело в том, что во время летних каникул я не только заготавливал сено (этот период был непродолжительным), но и работал на трассе газопровода на разных работах: копали шурфы для катодной защиты трубы от коррозии, выполняли мелкие ремонтные работы, одно лето я писал номера на телефонных деревянных столбах по всему нашему участку газопровода. Последняя работа мне запомнилась тем, что я путешествовал по сравнительно протяжённому расстоянию: закончив работу на участке одного обходчика, я переходил к другому. Они, предварительно договорившись по телефону, встречались на границе своих участков, чтобы передать меня вместе с инструментом, запасами краски и керосина один другому. Я жил в доме обходчика, и он обязан был меня подвозить к месту работы и забирать вечером на конной повозке, когда расстояние от его дома было больше трёх-четырёх километров. Писал номера по трафарету, предварительно зачищая место на столбе настругом. Благодаря этой работе я впервые побывал в настоящем лесу, услышал кукушку. Тогда эта работа считалась лёгкой и выгодной, оплачивалась по расценкам за каждый столб. Деньги отдавал маме, но, как видно из выше изложенного, не все. Катание на мотоцикле показало, что эта "игрушка" очень опасная: при продолжительной езде в течение часа-полутора совершенно пропадает чувство равновесия, что вселяет в сознание неуверенность в своей безопасности; были просто опасные случаи, в которые я попадал на мотоцикле, чудом не покалечился и остался жив. Короче говоря, я зарёкся никогда себе мотоцикл не покупать и пореже стал брать его у зятя. На посёлке у мотоциклистов бывали травмы и переломы, запомнился мужчина, наскочивший ночью, сзади, на конную повозку; при этом он был сильно выпивши, таким, на вид пьяным, он и оставался после выхода из больницы в течение примерно трёх лет - "хмель" постепенно из него выходил.

А первого сентября опять шли в школу. Я учился и читал книги, которые брал в клубной библиотеке. Кажется, в восьмом классе я обнаружил у себя небольшую близорукость. Стал задумываться о том, что будет со мной после школы. Писал письма в разные военные и гражданские вузы и получал почти ото всех стандартные "Правила приёма". Кто-то, теперь уж не могу вспомнить кто именно, дал мне адрес одного моего "старшего друга-балалаечника" из нашей маленькой деревни, который в то время служил в армии на территории ГДР. На моё письмо он с радостью ответил, и мы стали переписываться. В письмах, иногда на несколько страниц, мы обсуждали разные вопросы; конечно, он как-то положительно повлиял на мои способности излагать мысли на бумаге. Живя на компрессорной, я сошёлся с человеком старше меня лет на пять-семь, он окончил нефтяной техникум и работал в должности сменного инженера. Вечерами зимой мы, тепло одетые, подолгу гуляли по улице и беседовали: эти беседы (вместе с письмами) давали мне много пищи для размышлений. Я уже упоминал своего единственного настоящего друга В, с которым мы примерно в то же время, с седьмого моего класса, сблизились. Учился он классом младше меня - сказалась, наверно, детская привычка дружить со старшими и младшими. Мальчик он был очень интересный, талантливый, имел отличную память, позволявшую ему очень мало времени тратить на подготовку к занятиям. У него был старший брат, который учился классом старше меня, с ним я не дружил: он нас обоих считал малолетками, относился покровительственно-снисходительно. Брат после школы (это был первый выпуск в нашей средней школе) поступил в мореходное училище: я видел в его решении не желание стать военным (к этому у него не было никакой предрасположенности - он был по складу своему интеллектуалом), а стремление к самостоятельности, т.е. он не допускал мысли, чтобы после школы ему помогали родители, хотя они по тем временам были достаточно обеспечены; в этом я был с ним солидарен, но близорукость помешала мне выбрать военную профессию. Младший брат, мой друг, такими вещами не заморачивался, он был менее практичным; бывало даже так, что если мы куда-то ехали, то его мать всегда поручала мне заботу о нём.

Всё чаще я стал задумываться о своих способностях: на что я годен, где я лучше проявлю себя, в чём мое предназначение? И не находил ответов на эти вопросы: получалось так, что я какой-то одинаковый во всём, ничего выдающегося не обнаруживал в себе, это меня огорчало, временами даже угнетало... было причиной длительного плохого настроения. Поэтому следует поподробнее остановиться на моих способностях. Особенно легко давались мне задания по черчению - никто в классе со мной не мог сравниться в техническом воображении. Учитель черчения прощал мне моё небрежное отношение к учёбе: к концу четверти давал мне самые сложные задания, иногда из следующего класса, я выполнял их, а он с чистой совестью, демонстрируя всем мою работу, выставлял мне за четверть отличную оценку; хорошую оценку для меня, как я понимаю, он считал несправедливой. Но что такое черчение?.. Нет, были успехи в литературе: мои сочинения (некоторые) учительница зачитывала в классе всем и в конце (если у меня не хватило времени на проверку грамотности) говорила, что количество ошибок тоже выдающееся, за что сочинение оценивалось на единицу. Если я меньше увлекался содержанием и оставлял время для исправления ошибок, то оценка бывала либо хорошая, либо отличная. Неплохо получалось по физике - учителем был директор; если бы не моё увлечение курением, мы вполне могли бы мирно сосуществовать - я физику любил. Он сам не курил, гонял нас, курящих, а я, как на зло, попадался слишком часто ему на глаза с папиросой в школе, на улице, в клубе, и ещё позволял себе дерзить. Он был очень нервный человек, бывший офицер, кличка у него была в школе "тигр Акбар". Говорили, что его переводят из нашей школы по многочисленным жалобам учителей на его грубость. Короче говоря, если вначале директор мной был очень доволен, то в конце, по-моему, поставил на мне жирный крест; он точно не понимал и не мог мне простить поступков переломного возраста, хотя они не были уж такими безнадёжными. Жаль только маму, которая переживала наши отношения значительно сильнее, чем я. По математике тоже всё получалось, как и по другим предметам, но ровно, ничего "не выпирало". Какую профессию выбрать при такой ровности способностей?.. Я не знал и перебирал разные: от медицины до металлургии. Учительница литературы, она же завуч, она же стала во время моего выпуска директором школы, хорошо ко мне относилась и агитировала меня в экономический институт, где у неё был влиятельный знакомый - это подтвердилось через пару-тройку лет, когда оба её сына, лоботрясы и троечники, один за другим с интервалом в год, стали студентами этого вуза. Я не хотел в экономический, т.к. ничего тогда не понимал в этом, но, главное, я не хотел от кого-то зависеть и ещё: как же это я и "по блату" ?! Говорят, что бедные люди, имея мало в своей жизни соблазнов, являют собой образцы честности. Мы жили бедно, и мама воспитала меня честным человеком на всю жизнь. Сказать, что я этим горжусь, не могу, но мне всегда было покойно от моих честных поступков, и я не знаю, никогда не хотел знать, как бы я чувствовал себя, если бы поступал иначе. Понятия чести и совести (вместе со служением родине) не были для меня абстрактными: чаще они были главными в принятии мною решений, были своеобразным внутренним компасом, который только и мог, так я считал, оправдывать мою жизнь на этой земле. Я встречал, конечно, людей себе противоположных в этом плане, даже явно или про себя издевающихся над этими качествами, считающих честь и совесть пережитками позапрошлого века. Иногда мне казалось, что эти качества у человека врождённые - у кого-то они были, у кого-то не было. Бывало, что я очень мешал некоторым своей честностью, но Бог миловал, всё обошлось.

Была ещё одна способность, о которой я не упоминал - это голос. У меня был довольно сильный бас, а при отличном слухе я неплохо пел. Замечание о слухе. Мой друг В, будучи школьником, одновременно учился заочно в музыкальном училище по классу баяна, он часто обращался ко мне с тем, чтобы я прослушал выученное им музыкальное произведение, а я, не зная нот, всегда замечал даже мелкие погрешности в его исполнении - в этом он многократно убеждался. Что касается голоса, то здесь были проблемы: первая - моя запредельная, видимо природная, стеснительность, я даже представить себя не мог публично поющим; вторая - я был убеждён, что петь имеет право только некурящий человек. По этим причинам я мог петь иногда только дома, мамы я не стеснялся, или где-то в степи, где в одиночестве косил сено. Мама однажды пыталась убедить меня участвовать в клубной самодеятельности, но быстро поняла, что это невозможно из-за моей стеснительности. Она говорила, что и отец мой хорошо пел и тоже только дома. Я не мог даже научиться танцевать, хотя и пытался: стеснительность делала "ватными" мои ноги, требовала оставить всякие попытки. Казалось бы, чего проще, как научиться ходить с партнёром в такт музыке, так танцевала в нашем клубе тогда молодёжь - для большинства не было в этом проблемы, только не для меня. Поэтому в клубе во время танцев мы, не танцующие приятели, играли со взрослыми мужиками в домино или на бильярде.

Пожалуй, я упустил ещё одну способность, или, точнее сказать, моё увлечение: рисование акварельными красками. Когда мы жили в совхозе, я в выходные дни, особенно зимой, часто рисовал: мне это нравилось, я ждал часто этой возможности, и мог сидеть за столом целый день до полного изнеможения. В старших классах на рисование времени не хватало, я бросил это занятие. Наш директор, когда у нас были ещё хорошие отношения, просмотрев мой старый альбом с рисунками, очень рекомендовал мне сберечь его на память. Сам я понимал тогда, что мои "произведения" не представляют ценности, не обнаруживают во мне никаких талантов: все рисунки были копиями почтовых открыток, рисунков из книг или журналов, выполненных обычно по клеточкам с некоторым увеличением. Мне нравилось этим заниматься, по всей вероятности, по причинам психологическим: привлекала тихая работа, требующая внимания и аккуратности. Наверно, по этой же причине я стал делать скворечники, укрепляя их на доме сестры, потому что на школе не разрешали. Первый скворечник озадачил меня тем, что материал "не слушался" мастера, поэтому "первый блин" получился со щелями, не очень удачным, но в следующую весну всё было значительно лучше. Я по жизни люблю "делать руками", но высокого мастерства никогда не достигал; очень уважаю людей, которые умеют делать что-то лучше меня, стараюсь учиться, перенимать, если возможно. На посёлке был мастер, перед которым я преклонялся. Я был с ним знаком, он был старше меня, уже женатый, дружба у нас не сложилась; однажды я заходил даже к нему домой, видел его работы - это был мастер от Бога. Такой был случай. Во время какого-то праздника подвыпившие мужики поссорились в клубе во время игры на бильярде, один в сердцах ударил киём по столу на излом; кий из клеёной древесины сломался пополам, места излома походили не иголки дикобраза. Завклубом, пришедшая на шум, в растерянности держала в руках половинки кия... Мастер, который здесь случайно оказался, предложил склеить кий, зав клубом согласилась, хотя никто из присутствующих, по-моему, не верил, что из этой затеи что-то получится. Когда кий был восстановлен, отличить его от второго, целого, было очень трудно, только при очень старательном рассмотрении волокон древесины; это было в то время, когда эпоксидная и другие современные смолы не были известны. Пожалуй, за свою жизнь я встретил ещё только одного такого мастера "золотые руки": с ним мы учились в вузе и работали летом на целине, но о нём будет сказано позже.

При моих ровных способностях я думал всё-таки о вузе: во-первых, потому что хорошо учился, мне нравилось учиться и, во-вторых, я не представлял, чем бы я ещё мог заниматься, если не учиться. В те времена критиковали школу за то, что она ориентировала выпускников только на вуз, наверное, так оно и было. Нет, было много производственно-технических училищ, со временем обучения от трёх месяцев до двух лет, велась пропаганда этого образования, некоторые ребята в них поступали, но большинство - всё-таки стремились попасть в институт. Собирая информацию о вузах с помощью писем, о чём я упоминал раньше, я искал возможность учиться либо на полном государственном обеспечении, либо - с приличной стипендией. Не мог же я быть на иждивении мамы, у которой была мизерная зарплата. В военных училищах требовалось отличное зрение, поэтому из-за моей близорукости они сами собой отпадали; большая стипендия была в горных и металлургических вузах, на них я в первую очередь стал нацеливаться. Странным было то, что я до последнего момента не выбрал конкретный вуз, в который бы я хотел поступить. С выбором получилось как-то почти случайно, но об этом в следующем рассказе.

ОКОНЧАНИЕ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ И ПЕРВАЯ ПОПЫТКА ПОСТУПЛЕНИЯ В ВУЗ

А время приближалось к экзаменам на аттестат зрелости, и они начались. Помню, я очень старательно готовился к каждому экзамену, используя буквально каждый час времени. Опыт сдачи экзаменов у меня был богатый: мы тогда их сдавали каждый год, начиная с четвёртого класса; кажется, сразу после нас или через год ежегодные экзамены в школе отменили. Мои труды увенчались успехом: все экзамены на аттестат зрелости мне удалось сдать на "отлично". В аттестате оказалось три оценки "хорошо": по конституции, по географии (это оценки из прежних классов), по иностранному языку, с которым я почему-то не дружил, кажется, из-за нудной учительницы. У нас в школе в то время, когда я учился, не было ни одного двойного класса: каждый год выпускался один класс, мы выпускались вторыми. В первом выпуске был молодой человек, который получил серебряную медаль. Говорили люди, что он уже после экзаменов переписывал сочинение, чтобы оно было без помарок. По-моему, все это осуждали, считали, что медаль он получил нечестно. С серебряной медалью принимали тогда, практически, в любой вуз без экзаменов и собеседований, только в последующие годы (лет через пять) в некоторых вузах стали медалистам устраивать один экзамен, а обязательное собеседование - почти во всех. Короче говоря, молодой человек с медалью поступил в институт без экзаменов. Теперь я единственный в классе претендовал на серебряную медаль. Здесь я хочу описать маленькое происшествие, которое со мной случилось. Во время выпускного бала в школе двое подвыпивших родителей, сидя за разными столами, захотели чокнуться стаканами, и это получилось у них точно над моей головой: один гранёный стакан раскололся вдоль ровненько на две половинки, и водка из него вылилась мне на голову. Одна чья-то мамаша сказала тогда, что это очень плохая примета. Хотя я всегда старался в приметы не верить, но прошло семь лет прежде чем я поступил в вуз, и поступил с приключением: меня так и не было в списках поступивших, зачислен был студентом отдельным приказом уже в сентябре. Но об этом будет написано позже, а сейчас о других событиях, которые сопровождали моё окончание средней школы. Как я уже отмечал раньше, наша учительница литературы, она же завуч, она же вступающая тогда в должность директор школы, очень хорошо ко мне относилась и однажды вечером зашла к нам с мамой. Немного поговорив "о погоде", она сказала, что мне надо аккуратно и чистенько переписать моё сочинение, иначе РОНО медаль мне не утвердит. Я, не долго думая, категорически отказался переписывать, аргументируя тем, что это нечестный поступок, и заключил: пусть будет, как есть; утвердит или не утвердит - там видно будет. Учительница, ещё немного поговорив с мамой, ушла, дав мне на обдумывание три дня. Маму в то время я почти не слушал, а с другом своим В мы это обсудили, он категорически меня поддержал - переписывать нечестно! Через три дня я вновь сказал учительнице, что переписывать не буду, чем, по-моему, её огорчил. В глубине души я надеялся, что медаль мне дадут всё равно. Медаль мне не дали, об этом маме однажды сообщила учительница. История с медалью имеет продолжение, я хочу её всю здесь изложить. Прошло много лет, я проездом был в нашем посёлке и встретил уже постаревшую учительницу истории, которая ко мне хорошо относилась раньше и даже сквозь пальцы смотрела на моё курение. Она мне сказала, что ей было однажды поручено навести порядок в архивах выпускных документов. Когда она это делала, то обнаружила, что мои документы даже не отправляли в РОНО для утверждения медали: у них нет ни сопроводительной бумаги из школы, ни заключения из РОНО, как у других, чьи документы представлялись. Я, не скрываю, огорчился этим сообщением. Вначале подумал, что это "работа" уходящего тогда директора: напоследок он решил меня "проучить". И только с годами, когда достаточно потёрся о партийную и советскую бюрократию, стал думать иначе. Кто работал в РОНО? Как правило, это жёны как раз этой бюрократии, имеющие некоторый стаж учительской работы. Вполне допускаю, что в нашем РОНО руководительницей была бывшая учительница литературы. Она вполне могла говорить директорам школ на совещании:

- Мы вам даём медаль, будьте добры, чтобы сочинение не стыдно было взять в руки: как вы это сделаете, меня не интересует. Должно быть чисто, аккуратно, без помарок - как в партийной рекомендации.

И все понимали, что надо переписывать. Кто не желает - сам дурак! А то, что это нечестно или честно, никому и в голову не приходило. Набраться мужества и послать не переписанное сочинение наша учительница (она и ново испечённый директор) не могла, тем более, что результат был бы тот же, но ей бы ещё были неприятности. И, похоже, я прав. До меня мальчик переписал, после меня друг мой В, видимо, под давлением родителей, тоже переписал - они получили серебряные медали и поступили в вузы без экзаменов. Правда, отношения наши с другом на этом кончились: я воспринял его поступок, как предательство. Нет, мы встречались после несколько раз, но дружбы... не могло уже быть. И в последующих моих отношениях с "друзьями" я очень чутко реагировал на неискренность, фальшь и какие-то элементы предательства.

А между тем известие о том, что "медаль не утвердили" сильно на меня подействовало: если внешне моё поведение мало изменилось, кроме того, что я стал больше курить, то внутри обрушились какие-то надежды, мне казалось, что со мной поступили крайне несправедливо. На меня нашло равнодушие и безразличие ко всему, чтобы я ни делал. Если во время недавних экзаменов на аттестат я горел, то теперь я вообще не хотел смотреть на книжки, и если иногда заставлял себя порешать примеры по математике, то откровенно дремал. Раньше, в ответ на мои письма, некоторые вузы прислали мне стандартную программу подготовки к вступительным экзаменам, казалось бы, бери и готовься, но я не мог. Я вообще на некоторое время растерялся, наверно, как после нокаута, не знал, что я буду делать. И тут мне попадается на глаза объявление в газете "Комсомольская правда" о приёме в Ждановский металлургический институт, объявление достаточно подробное и даже указан приличный размер стипендии. Я нашёл на карте маленький город Жданов (прежнее и теперешнее название Мариуполь) на берегу Азовского моря и решил туда ехать. Я ни с кем не обсуждал своё решение, безразличие ко всему по-прежнему довлело надо мной. Отправил документы заказным письмом, как тогда предписывалось, получил быстрый ответ, и где-то в конце июля поехал; экзамены во всех институтах проводились с 1 по 20 августа. Доехал без приключений в Жданов, поселили в общежитие, начал готовиться. В комнате нас жило трое: один мальчик местный, приехал с Украины, второй, как и я, по объявлению в "Комсомольской правде" - из Перми. Днём готовились, вечером ходили купаться в море, начались экзамены. Я так и не пришёл в рабочее своё состояние, получал тройки, четвёрки - по каким предметам не могу вспомнить, да это и не интересно. Запомнил особенное отношение преподавателей к украинской мове: кто отвечал на ней, обычно прерывался и по листочку оценивался на "отлично" и редко на "хорошо". Нас всех троих не зачислили, как не прошедших по конкурсу. Я и мальчик из Перми забрали документы, хотели ехать домой, но купленные заранее билеты на поезд не компостировали из-за отсутствия мест; третий мальчик, наполовину украинец, окончивший русскую школу, ждал своего, как он говорил, дядьку. В это время в общежитие нагрянули родственники поступающих, по утрам, когда они умывались, казалось, их было больше, чем самих абитуриентов. К нашему мальчику, наполовину русскому, приехал дядька - чистокровный украинец с длинными усами, он побывал в приёмной комиссии и племянника обещали зачислить; нам дядька сказал, что мы зря поторопились, не надо было забирать документы, первоначальные списки не были окончательными и ещё он намекнул нам, что "в этой богадельне не подмажешь - не поедешь". Я понял тогда, что национализм и деньги (теперь это называется коррупцией) процветали в Ждановском металлургическом. Деньги мои кончались, я ел только дешёвые помидоры, из общежития попросили. Прожив два-три дня на вокзале, я увидел, что такие же, как я, ребята, уезжали на крышах вагонов поездов. И я тоже поехал, что оставалось делать? Железнодорожные милиционеры за нами охотились, не раз "снимали с крыши", но отпускали, когда показывал билет, который не компостировали. Так я и доехал до конечной станции. Немного простуженный (ночью было холодно, а ехать проще было ночью), с волосами, пропитанными и склеенными каменноугольной сажей, летящей из паровозов, я прибыл домой. Мама, конечно, переживала все мои приключения сильнее, чем я, добавил я ей много белых волос, ей было в то время сорок девять. Но и я своё поражение сильно переживал, во всём виня, конечно, только себя: так мне и надо - основная мысль, которая была тогда у меня в голове. Я осуждал себя за то, что расклеился после сообщения, что "медаль не утвердили" и плохо готовился. Через два дня пошёл работать на трассу, копать землю. Это был период, когда я буквально разучился улыбаться, хотя раньше бывал часто весёлым, даже собирал вокруг себя и смешил одноклассников какими-нибудь байками. Детские привычки остались в прошлом. Но время лечит: постепенно моё поведение становилось адекватным окружающей обстановке; вечерами стал ходить в клуб, где находились любители объяснить мою неудачу завышенными оценками в школе, но таких было немного. Возникли проблемы с работой, которая на трассе была сезонной - осенью прекращалась. На другую работу, хотя она была, меня не брали по причине несовершеннолетия. Здоровый мужик метр восемьдесят роста и восемьдесят три килограмма веса... и безработный. Что делать? Случайно встретил знакомого мальчика из нашего совхоза, который после семилетки работал там самодеятельным трактористом, но в ту осень его направили в школу механизации, чтобы он получил "корочки", кажется, под давлением военкомата. Он мне сказал, что в школу принимают и без направления, есть группа со средним образованием и сокращённым сроком обучения, кажется, шесть месяцев. Школа находилась километрах в двадцати от посёлка, в противоположной стороне от нашего райцентра, добираться до неё можно было по просёлочным дорогам на велосипеде; ни дороги, ни какого-то транспорта в ту сторону вообще не было. Я решил поступить в школу, альтернативы никакой не видел. Мама была против: говорила, что после окончания школы меня могут направить на работу в колхоз, где отберут паспорт (в колхозах в ту пору не давали паспортов) с вытекающими последствиями. Я её не послушался и поступил в школу на специальность: тракторист-дизелист широкого профиля. Школа располагалась в деревне, в красивом доме, принадлежавшем когда-то помещику. Нам выдали учебники, кровати и постельные принадлежности, расселили по домам в деревне, меня поселили к одинокой бабушке. Начались занятия: утром построение, подъём флага и какие-то объявления, развод на занятия под аккомпанемент аккордеона. В обед нас сытно кормили. Погода стояла хорошая, сухая и мы, курсанты, нас оказалось трое попутчиков (двое из совхоза с направлениями), продолжали ездить каждый день домой, не обременяя хозяев, к которым нас поселили. Однажды вечером на полдороге к дому нас остановил директор нашей школы, который возвращался откуда-то на своей "Волге". Он спросил нас: почему мы уехали, выдали ли нам кровати и принадлежности, расселили ли нас в деревне? Мы ответили, что всё нам выдали и поселили, но пока хорошая погода, мы ездим иногда домой, сегодня дома нас ждут. Он сказал, что запрещает нам ездить, эта поездка должна быть последней. Мы с ним не спорили, но сами продолжали ездить. Проучились мы недели три, я успел получить с десяток отличных оценок, и тут случилось непредвиденное происшествие. Вечером после занятий мы уехали домой, ночью прошёл дождь, а утром просёлочная дорога превратилась в грязь, и мы изо всех сил нажимали на педали, чтобы не опоздать. На одном из подъёмов у меня отвалилась педаль, проехали мы километров семь-восемь. Ребята поехали дальше, я вернулся пешком домой, отремонтировал велосипед и утром следующего дня поехал в школу. В школе меня встретил приказ об отчислении. Так закончилось, на радость маме, моё обучение рабочей профессии. Когда я сдавал учебники и другие вещи, чтобы подписать обходной лист, одна женщина-сотрудница мне сказала, что в школу с опозданием поступило несколько заявок на обучение от организаций, а места были заняты, поэтому директор старается освободиться от курсантов без направлений, я попал в их число. Мама рассказала об этом директорше нашей школы, которая пожалев, видимо, нас, сказала, чтобы я написал заявление на работу в должности кочегара-истопника школьной котельной; она берёт на работу несовершеннолетнего, нарушая закон. Раньше она меня взять не соглашалась. Так я начал работать и готовиться ко второй попытке поступления в институт. В случае неудачи меня ждала служба в армии в течение трёх или четырех (во флоте) лет. Времени дома и на работе было много и готовился я основательно. Кое-какие книги, особенно сборники задач по математике и физике, я привёз в своём чемодане из Жданова: книги разных издательств были брошены в общежитии в большом количестве бывшими абитуриентами. Несколько затрудняла мою подготовку сменная работа: ночью приходилось работать, днём отдыхать и наоборот - это чехарда, к которой невозможно привыкнуть и приспособиться, но надо было мириться. Я не особенно чувствовал на себе справедливость утверждения Суворова о том, что битый двух небитых стоит; это, по-моему, ко мне вообще не применимо, но тем не менее опыт старался использовать. Во-первых, я узнал из общения с людьми, что студенты всегда находят возможности подрабатывать и совсем не обязательно ориентироваться на металлургическую и горную профессии, где выше стипендии; во-вторых, понял, что ехать далеко от дома и накладно и не имеет смысла, а решение поехать в союзную республику было большой ошибкой. Но главная моя ошибка или вина была в том, что я плохо готовился и этого больше не должно быть. Я упорно готовился, бывал и в клубе, иногда со старшим приятелем гуляли по улице; и нечего было бы описывать, если бы не два события, участником которых я оказался.

Котельная центрального водяного отопления школы располагалась метрах в трёхстах от неё; работала котельная на газе, поэтому работа была лёгкой. Говорили, что котельная с истопниками работает последний отопительный сезон, потом её переведут на автоматику. Иногда в дневные смены приходили наладчики и что-то там настраивали, а пока вся наша работа выполнялась в ручном режиме. Когда никого не было, ко мне на работу захаживали ребята-десятиклассники, в том числе и мой друг В, чтобы покурить и поболтать. Помню, однажды была затяжная оттепель, при которой газовое отопление котлов (их было два) приходилось частично или полностью отключать на время, потом, по мере остывания системы, вновь включать. И вот в тот момент, когда я начал уже отключать газ у одного из котлов, завалилась группа ребят и я, к сожалению, отвлёкся и не всё сделал правильно: котёл я отключил, но последние перед горелками краны не закрыл. Посидели, покурили, ребята ушли, прошло ещё какое-то время и отопление котла надо было включать. Внутри котла было две длинных, метра по два, газовых горелки, перед каждой горелкой было по три крана. Я зажёг газовый факел от спички, открыл первые краны, потом вторые и газ уже пошёл, но я не знал, вставил факел в топку, чтобы открыть последние перед горелками краны, которые я, увы, не закрыл. В топке уже образовалась газовоздушная взрывная смесь - раздался страшный взрыв. Сорванная с болтов чугунная пластина котла ударила меня, и я упал, на какое-то мгновение, наверное, отключился. Придя в себя, обнаружил в помещении котельной полумрак от пыли и сажи, поднятых взрывом; кирпичная облицовка котла разрушилась и кирпичи разлетелись в разные стороны по помещению котельной; взрывной волной было выбито остекление вместе с рамой в окне, расположенном напротив котла. В школе услышали взрыв и прибежали посмотреть, что случилось. Конечно, я переживал: неудачник-абитуриент ещё устроил взрыв. Посёлок был маленький, и все о происшествии быстро узнали, обсуждали его и... меня, конечно, некоторые при встрече со мной в клубе позволяли шуточки. Но что делать? Наверно, директорша сожалела, что взяла меня на работу, но была рада, что я сам не пострадал. К счастью, котёл тоже не пострадал; кирпичную облицовку быстро восстановили, как и остекление (за мой счёт), и понемногу происшествие стало забываться. Ещё до взрыва начались работы по автоматизации нашей котельной, теперь они ускорились: надо было автоматизировать включение и выключение газовых горелок и подкачку воды в систему. Что касается газа, то здесь проблем не было: соответствующее оборудование установили, опробовали и запустили в эксплуатацию. Теперь истопники газа вообще не касались: он включался и выключался, когда надо, ориентируясь по датчикам. С водой было затруднение: её надо было периодически в систему подкачивать по причине её испарения и расхода на уборочные работы в школе, другого источника горячей воды не было. Давления воды в системе отопления и водопровода, из которого вода должна поступать для подкачки, сильно отличались, причём в водопроводе по производственным нуждам компрессорной станции давление бывало переменным и отличалось (обычное от аварийного) в пять раз. Наладчики долго занимались с каким-то иностранным прибором, который должен был автоматизировать подачу воды, но он работал неустойчиво и часто вообще отключался по непонятной причине. Документов никаких у прибора не сохранилось. Я однажды высказал одному наладчику идею, как можно решить проблему. На другой день от главного энергетика, который заглянул в нашу котельную, я услышал о своей идее, якобы придуманной наладчиком; главный сомневался в жизнеспособности предлагаемого решения. Вечером, гуляя по улице со своим знакомым (сменным инженером), я поведал ему метаморфозу со своей идеей. Он мне сказал, что идея моя "дохлая" (я и сам знал), а если что-нибудь придумаю путёвое, то не надо никому говорить, а сразу писать заявку на рационализаторское предложение: "... тогда идею твою никто не присвоит, даже можно получить небольшое денежное вознаграждение". Дня через два-три я во время ночного дежурства придумал хорошее решение; бумага, линейка и ручка у меня были - на дежурстве оформил сразу заявку на рацпредложение и приложил чертёжик; после дежурства, в девятом часу утра отнёс заявку главному инженеру компрессорной станции. На тот день у меня была повестка на медкомиссию от военкомата. Вернувшись домой во второй половине дня, я узнал от мамы, что в школьной котельной уже реализуют в металле моё рацпредложение, а в следующее моё дежурство устройство уже работало. Приказом начальника компрессорной станции, который вывешивался на проходной, мне дали вознаграждение в размере ста рублей. Конечно, весь посёлок это знал и моя репутация (после взрыва) у мужиков-доминошников несколько поправилась. Истопникам дали доработать два месяца до конца отопительного сезона, хотя котельная полностью работала в автоматическом режиме. А время приближалось ко второй попытке. На новую работу после закрытия отопительного сезона я не оформлялся, а ещё раз, в соответствии со своим планом, прошёлся по всему материалу.

ВТОРАЯ ПОПЫТКА ПОСТУПЛЕНИЯ В ВУЗ

Не помню, когда и почему, наверно, потому что ближайший к нам большой город, я выбрал Пензу, а в ней Пензенский индустриальный институт. Кроме того, я не люблю толпу, по характеру своему я индивидуалист, все у нас (многие во всяком случае) ехали учиться в Саратов, наш областной центр, а в Пензу - никто почему-то не ехал, хотя она была по расстоянию ближе. Но в тот раз мы приехали, не договариваясь, поступать в индустриальный институт втроём из нашего посёлка. Поселились в студенческом общежитии, которое запомнилось тем, что по коридору и на кухне часто бегали огромные крысы. Раньше я в Пензе не был, об институте судил только по присланному мне проспекту. Институт был большой, главное здание располагалось в центре города, имел много факультетов и специальностей, позже, я точно знаю, один из факультетов отделился в самостоятельный институт. Короче говоря, выбор был. Не помню сейчас название факультета и специальности, которую я тогда выбрал, но по содержанию это было телевидение в производственном процессе. Что я в этом понимал? Ничего! Телевизора я нигде не видел, их ещё у нас не было. Слышал что-то по радио, читал в газете или журнале... и всё. Конечно, тогда это было модное направление и, как я думал, передовое и перспективное. Таких умников собралось двенадцать человек на место. Как-то не упомянутой осталась важная моя черта - упрямство. Дело в том, что ректор до начала экзаменов решил провести собрание абитуриентов. На собрании, я, конечно, не ходил, он обращался к нашему брату с просьбой не создавать ажиотаж на одних специальностях и не пренебрегать другими; он советовал реально оценивать обстановку и перенести до первого августа документы туда, где реально можно поступить; позже всякое движение документов невозможно. После собрания конкурс на моей специальности уменьшился до восьми человек на место. Я чувствовал, что подготовился очень хорошо, надеялся прорваться. В общежитии среди абитуриентов я уже прослыл консультантом по любым вопросам. И едва не прорвался, всё решалось на последнем экзамене по физике: если получу "отлично", то будет двадцать четыре бала из двадцати пяти - прохожу, если "хорошо", значит двадцать три - полупроходной и для претендента на общежитие пройти нереально. Всё ответил по билету и на дополнительные вопросы, преподаватель говорит: "У вас всё, кажется, отлично. А как называется вот эта единица измерения?" А я забыл, помню страницу в учебнике, где мелким шрифтом о ней написано, я читал, знал, что это "десять в минус восьмой степени сантиметра", но как называется?.. вспомнил через пять минут после того, как мне в экзаменационный лист поставили "хорошо". Ангстрем, будь он неладен!.. А вы говорите, что битый двух небитых стоит. Ко мне это не относится: я напротив не исключал варианта возможного поражения, как уже было со мной в Жданове, и это "замкнуло" на пять минут мою память. Получив справку о сданных экзаменах мы с одним мальчиком, у него тоже было двадцать три бала, пытались пристроиться на какую-нибудь другую специальность, но нам сразу объяснили в приёмной комиссии, что наши попытки тщетны, надо было об этом думать до первого августа. Немного потянули - не сразу забрали документы, но и этот приём ничего не дал. Из общежития выселили, и мы стали жить на ж. д. вокзале. О возвращении домой не хотелось и думать. Скоро выяснилось, что некоторые техникумы набирают себе учащихся из непрошедших по конкурсу в индустриальный. Конечно, мы были не в себе от неудачи, от жизни на вокзале, где гоняла милиция, и мы не высыпались - нам было всё равно куда поступать, только бы пристроиться. Вдвоём, с тем же мальчиком, мы нашли два техникума: машиностроительный и строительный, оба набирали, кажется, по две группы учащихся, можно было в очках - мы оба оказались очкариками; в железнодорожном техникуме тоже был приём, но очкариков не брали. Машиностроительный нам единодушно не понравился по внешнему виду здания, мы решили поступать в строительный, который располагался в центре города в двухэтажном симпатичном здании с парадной мраморной лестницей (как потом выяснилось, бывшем доме какого-то купца). Отдали документы, но нас не спешили поселить в общежитие: дня через два-три сказали, что нам ещё надо сдавать экзамен - письменную математику, хотя раньше об этом не было и речи. Возможно, нас набрали слишком много и хотели с помощью экзамена уменьшить до двух групп, не знаю. Пришли на экзамен, сели рядом (надо было друг за другом, чтобы делать один вариант), стали решать задачки: я всё решил, а приятель одну большую задачу решил, а вторую не смог. Что делать? Времени уже не было: он спокойно переписал вторую задачу и её решение из моего варианта. За это моему приятелю поставили двойку, но с учётом отличной оценки в справке из вуза, среднюю оценку выставили тройку и вывесили на доске объявлений нас обоих в списке принятых. На другой или третий день выяснилось, что с тройкой моему приятелю стипендию платить не будут, он пошёл забирать документы. В приёмной комиссии его тройку исправили на четвёрку, и мы стали учиться в строительном техникуме на специальности "Промышленное и гражданское строительство", сокращённо ПГС, правда, в разных группах.

ПЕНЗЕНСКИЙ СТРОИТЕЛЬНЫЙ ТЕХНИКУМ

Волею судьбы и архитектуры (мы выбрали техникум по второму критерию) мы стали учащимися строительного техникума, нам дали места в общежитии в разных корпусах. Встречаясь с приятелем в техникуме во время перекуров, обменивались впечатлениями: мы хотели иметь дело с электроникой, а нам рассказывают о цементе, кирпичах, строительных растворах - короче говоря, тоска. В техникуме каждый урок состоит из двух частей: первый час спрашивают пройденный на предыдущем занятии материал и ставят в журнал оценки, второй час - объясняют новый. Конечно, мы, пребывая в тоске, дома ничего не читали, но что-то по памяти вякали и получали тройки, иногда четвёрки. Мой приятель от этой методики не отступил всё время пребывания в техникуме, откровенно валял дурака, а со мной произошла перемена, после которой мы с ним постепенно стали отдаляться друг от друга и в конце почти не общались. А произошло следующее: меня вызвал к доске преподаватель архитектуры, я что-то нарисовал на доске и ответил, что вспомнил; он мне сказал такие слова, я их запомнил: "Другому бы я поставил за этот ответ тройку, а вам я ставлю единицу и подойдите ко мне после занятий". Этот преподаватель, как и большинство в нашем техникуме, бывший инженер-производственник с огромным стажем работы в разных должностях, участник строительства крупных, известных в союзе объектов, относился к своей работе преподавателя крайне добросовестно и ответственно: прекрасно объяснял, рисовал на доске от руки так, что жалко было стирать - хотелось фотографировать. Конечно, от дежурного он требовал почти идеальной чистоты доски и тряпки. Этот преподаватель, он не был нашей "классной дамой", не знаю из каких побуждений, поговорил со мной, когда я пришёл к нему после занятий. Не помню деталей беседы, но идея была в том, что если поступил - надо учиться; не хочешь учиться - освободи место, пусть другой учится, кто желает, но чьё место я занимаю. Наверно, я вспомнил школу механизации, где я занимал чужое место, короче говоря, беседа возымела действие, я стал добросовестно учиться, хотя мне было по-прежнему неинтересно и скучно. Альтернативы я не видел, тем более, что учащимся давали отсрочку от армии до окончания техникума, т. е. на два с половиной года (это были группы со средним образованием). В первую же зимнюю сессию я получил все отличные оценки и повышенную стипендию, что было для меня существенным. Так я и учился всё время и получил красный диплом, но об этом ещё будет место сказать. Настроение поражения и обиды за то, что пришлось учиться в строительном техникуме было у многих, если не у всех, бывших абитуриентов индустриального института, каждый решал эту проблему по-своему: были такие, кто сразу бросил учиться; другие плохо учились, но держались, как мой приятель; третьи хорошо учились, но обиду держали внутри и позже поменяли профессию, поступив в вуз не строительного профиля, я таких встречал; только некоторые, и я в их числе, остались в строительной профессии навсегда. Строительная профессия считается в нашем обществе непрестижной: во-первых, работа сама часто грязная и на холоде; во-вторых, а это связано с первой позицией, строительные рабочие, как правило, имеют низкую квалификацию и образование - приходят те люди, которые нигде не могли "устроиться". Что делать? Что есть, то есть. Бывают и другие примеры, когда люди находят себя в строительной профессии - это относится и к рабочим, и к инженерам, и к большим учёным. Есть в строительной профессии одно преимущество: мобильность строителей по мере окончания строительства объектов. По-моему, скучно всю жизнь ходить в одну проходную тем, кто работает в машиностроении, приборостроении и во многих других сферах. Учась в техникуме, мы часто проходили практику на строящихся объектах, встречали рабочих высокой квалификации, орденоносцев и даже героев труда, непосредственно под их руководством осваивали рабочие строительные профессии (им за это что-то доплачивали): штукатуров, маляров, плотников, монтажников и других. Всё это и прилежное учение привело к тому, что к преддипломной практике я вдруг почувствовал, что я много знаю и мне, неожиданно для себя, как какое-то откровение явилось, стала интересна строительная профессия. Но всё это ещё будет, а пока есть мизерная стипендия и два с половиной года впереди - надо жить и учиться. В нашей группе учились два брата: один в возрасте за тридцать, второй - мой одногодка. Они оба заканчивали вечернюю школу и учиться им было, особенно старшему, очень трудно. Я им помогал, главным образом, консультациями по выполнению курсовых работ и проектов. И братья в благодарность за это брали меня с собой работать: разгружать вагоны с цементом, песком, щебнем, кирпичом и т. п. Несколько раз мы выполняли и строительные работы для Пензенских дачников. Находил работу и руководил нами старший брат, мы с младшим меньше его умели, особенно я, хотя старания и силы у нас хватало. Конечно, это не было постоянной работой; иногда нам приплачивали за практику, за ту работу, которую мы выполняли. С мамой у нас были трения: она экономила каждую копейку из своей мизерной зарплаты, брала вязание, хотя руки у неё тогда уже болели, - всё делала для того чтобы помочь мне, а я сопротивлялся. Особенно запомнилась история с пальто: она задумала в тайне от меня и купила зимнее пальто. Я был шокирован и категорически не хотел его носить: никто из наших ребят зимнего пальто не имел и, следовательно, не носил. Сколько времени и нервов стоило нам с ней это пальто, в конце концов проданное ею почти даром кому-то на посёлке через год или два после покупки. Я брал у мамы охотно картошку, когда уезжал после каникул, я её сам обычно и копал, а деньги старался не брать, хотя не всегда удавалось отбиться от уговоров и слёз. Без меня мама корову продала, а купила дойную козу и во время каникул пыталась меня кормить козьим молоком, но я его так и не могу есть до сих пор. Хочу сказать о других ребятах из моего окружения в техникуме: в большинстве были такие же нищие, как и я, питались плавлеными сырками, кашей из брикетов и картошкой, одежда была тоже очень скромной. Городские ребята, наши однокашники, которые иногда заходили в общежитие, тоже были из мало обеспеченных. Могу вспомнить двоих ребят из общежития, которые выделялись среди нас обеспеченностью: один круглый сирота, ему тётя регулярно раз в месяц и почти в один день присылала денежные переводы; он был одет приличнее всех, имел фотоаппарат ФЭД и все принадлежности для изготовления фото, короче говоря, мог себе что-то позволить; у второго старший брат работал за полярным кругом, тоже присылал деньги, но не регулярно и не равномерно... получатель часто занимал в надежде на брата, потом расплачивался... стал баловаться спиртным, завёл сомнительных друзей из городских, был отчислен за неуспеваемость. Но быт меня, помню, почти совсем не волновал, а вот то, что мы не студенты, а учащиеся, часто задевало, и не только меня. И всё-таки это была юность: поступил в восемнадцать, окончил в двадцать. Почти в каждой комнате общежития был маленький приёмник: слушали всё подряд - музыку, "Голос Америки", радио "Свобода" и другие. Некоторые ребята занимались спортом: лыжи, коньки, велосипед, лёгкая атлетика, борьба, бокс и другие. Пытался и я заняться боксом по уговору и протеже мальчика, с которым жили в одной комнате. Мы пришли, тренер был явно нетрезвый, поставил меня для пробы с разрядником, который легко меня побил так, что голова пошла кругом, потом мне сказали, что таким приёмом тренер отбирает настоящих боксёров. Я был сыт, больше в секцию не пошёл. Это было в доме культуры железнодорожников, на полпути пешего хода от общежития до техникума. В доме культуры я обратил внимание на объявление о наборе в школу бальных танцев, это меня заинтересовало больше, чем бокс. Школа была платной, но учащимся предоставлялась льгота, я стал ходить. Раньше я упоминал, что не мог научиться танцевать из-за своей стеснительности. Теперь, участь в техникуме, я продолжал бороться со своей стеснительностью, а преодолеть её и научиться танцевать было моей голубой мечтой. Наша руководительница, женщина лет пятидесяти, бывшая танцовщица балета, по-моему, никогда не имела такого прилежного ученика. Вначале занятий она что-то сказала обо мне нелестное, сравнив мои движения с медвежьими, но я много занимался дома, повторяя и повторяя ежедневно всё, что она нам показывала, и чувствовал, что у меня есть успехи. Она уже всё чаще стала показывать новые движения, танцуя со мной. У меня появилась уверенность, которой раньше не было и в помине. Школа была, кажется, годичная, но после окончания руководительница приглашала всех нас приходить просто так танцевать, места, говорила, у нас много - всем хватит; я почти не пропускал, два раза в неделю ходил и танцевал, встречаясь с людьми, которые закончили школу раньше меня и заходившими "на огонёк". Среди учеников большинство было студентов и учащихся техникумов, старшеклассники средних школ были, особенно девочки, но несколько человек (два-три) ходило великовозрастных, в районе тридцати лет - всего человек до двадцати обычно было в группе. Там, где молодые люди, обязательно возникает любовь. Мне говорили, что в меня влюблена девочка, по-моему, из пищевого техникума, но мне нравилась другая, студентка пединститута, которая меня игнорировала, а всё внимание обращала на студента индустриального, которому, в свою очередь, тоже нравилась другая девушка. Я даже переживал из-за "неудачной любви", но когда "моя любовь" поняла, что ей со студентом "не светит", согласилась со мной встретиться, я разочаровался в ней после первого же свидания. Потом она ещё долго пыталась со мной дружить, но я был сыт одной с ней беседой. Так устроен человек, понял я тогда: когда его игнорируют, он загорается, начинает выдумывать о предмете своей влюблённости то, чего в нём нет и никогда не было; а когда наконец к нему поворачиваются лицом и начинается общение, то выдуманное рушится, на поверку оказывается пустышка-болтушка и ничего более; так же ребёнок, которому наконец дали игрушку, из-за которой он проливал слёзы, через пять минут игрушку бросает. В доме культуры была ещё самодеятельная опера и наша руководительница иногда давала некоторым из нас контрамарки на её спектакли; я дважды ходил, и опера "Русалка", увиденная на сцене, произвела на меня сильное впечатление. После второго посещения, оперы "Садко", усвоил для себя на всю жизнь, что ходить на спектакли (любые) надо только на хорошие места, иначе - лучше не ходить. Конечно, не все со мной согласятся, но, как говорят, на вкус и цвет... Конечно, я читал книги из нашей библиотеки: там учебники, технические и художественные книги выдавались в "одном окне". Иногда увлекался во вред учёбе и... сдерживал себя. Кто-то принёс два тома "Графа Монте-Кристо", я начал читать, не спал ночь, не пошёл на занятия, ещё не спал ночь пока не прочитал их до конца. Я иногда глубоко задумывался и бывал крайне рассеянным, что характерно было именно для того времени, однажды из-за этого едва не погиб. А случилось со мной следующее. Мы ходили пешком от общежития до техникума, около двадцати минут, по самому короткому пути: через вокзал станции "Пенза-1" обычно шли по действующим ж. д. путям и выходили в город через дыру в заборе. Как-то зимой, вечером, было уже темно, но пути хорошо освещались, я шёл по ним задумавшись и... попал под поезд. Не хочу описывать подробности, но я мог легко погибнуть или стать калекой - чудом остался невредим, немного прижало чем-то правую ногу, которая вскоре зажила, уплотнение на подошве осталось навсегда. Длинный поезд, набравший уже скорость, остановился, меня вытащили, наверно, думали, что от меня остались отдельные части, но я был цел, получил много "приятных" слов от железнодорожников. И всё-таки основное время шло на учёбу. Преподаватели, как я уже отмечал, были опытными, знающими своё дело производственниками, были и молодые, например, по высшей математике и строительным материалам. Среди преподавателей чувствовалась атмосфера добросовестности и ответственности за свою работу. Конечно, всегда случаются исключения, были они и у нас. Один преподаватель, не помню точно по какому предмету, не смотря на наличие двух ромбиков на пиджаке (технического вуза и университета), явно со своими задачами не справлялся - его занятия были сплошным "базаром"; правда, предмет был несложный, и можно было разобраться в материале и без его помощи, по учебнику. А вот второй преподаватель по железобетону, предмету для нас очень важному, откровенно в нём не разбирался. Преподаватель внешне солидно выглядел, был, говорили, парторгом, но в железобетоне "плавал", приходилось разбираться самостоятельно. У нас было много чертёжной работы. Если с черчением у меня ещё в школе всё было в порядке, то вот подписывать чертежи я не умел и не научился. Был курьёзный случай: я заканчивал курсовой проект, мальчик, с которым мы жили в одной комнате, был в это время "весь в любви" и к своему проекту не приступал, а работы там было много, работы сложной и трудоёмкой; он попросил, чтобы я не сдавал пока свой проект, т.к. он останется без "образца"; я согласился, он по-быстрому переписал мою записку, срисовал через стекло лист, красиво сделал надписи на чертежах, что я делал плохо, и в тот же день сдал проект с оценкой "отлично" с моими исходными данными, т.е. сдал халтуру. Я на следующий день получил за свой проект "хорошо". Кстати, красиво заполнял мой диплом техника-строителя именно этот мальчик, ему очень хотелось это сделать мне на память. После этого случая я давал копировать свою работу только с условием, что сдавать копию будут после меня.

Рассматриваю фото, где снят наш техникум на демонстрации: конечно, мы ходили, как и другие организации, чётко и добровольно-принудительно на все демонстрации, но память почти ничего существенного не сохранила об этих мероприятиях. Больше я помню мои походы в качестве "фотокорреспондента" на соревнования по боксу с фотоаппаратом ФЭД: я снимал его хозяина по его просьбе; заодно я вчерне освоил весь процесс от съёмки до готовой фотографии. Сам бокс мне не нравился из-за того, что люди бьют друг друга по голове - по-моему, голову надо беречь. Конечно, в техникуме я "рос", но больше как-то в ширину, чем в высоту: там в процессе обучения много внимания уделялось деталям, на которые в вузе часто вообще не обращают внимания. Недаром, когда позже решался вопрос, в какой вуз поступать, я выбрал строительный: мне было жаль оставить "за бортом" знания и опыт, приобретённые в техникуме, они казались мне значительными.

А пока началась полугодовая преддипломная практика в качестве мастера-дублёра: три месяца на гражданском строительстве и три - на промышленных объектах; в техникуме очень ревностно относились к соблюдению формальностей, наверно, потому что их, даже при очень большом желании, не всегда удавалось соблюсти, - многое от нашего руководства не зависело. Перед началом практики в техникуме было собрание, где директор сказал нам, чтобы мы сами тоже думали о своей дальнейшей судьбе: поощрялись наши поиски мест для практики на промышленных объектах, а также мест для будущего распределения на работу - для того и другого достаточно было письма строительной организации на имя директора техникума. Первые три месяца я проходил практику на жилом строительстве по направлению техникума в Пензе, она мне ничем особенным не запомнилась. Я переписывался с сестрой, которая к этому времени с семьёй, как и многие другие жители нашего посёлка, переехала на новый строящийся газопровод "Симферополь-Москва" в район г. Щёкино Тульской области. Сестре не составило труда (она работала по-прежнему телефонисткой и многих строительных начальников знала лично или по телефону) прислать мне письмо-вызов на практику, на строительство Компрессорной станции упомянутого газопровода. Так я оказался в посёлке Первомайский, где жили строители и газовики и я жил три месяца в семье сестры. С прорабом, ведущим работы на Компрессорной станции, мы быстро подружились: он понял, что я хорошо подготовлен и поручал мне любую работу. Одна проблема всё-таки была: прораб раз или два в неделю приглашал вечером к себе в конторку заказчика, они выпивали, старались и меня втянуть в это занятие, я сопротивлялся. Я имел дело только с прорабом, но однажды уже был в поле зрения главного инженера строительного управления, который должен был подписывать мой отчёт по практике. Вот как это произошло. Метлахская плитка для полов, одинаковая по цвету, поставлялась с разной фактурой поверхности. Заказчику такие полы не нравились, он требовал, чтобы в одном помещении плитка была одинаковой по фактуре - плитку надо было сортировать вручную. Когда возникла эта проблема, главный инженер в моём присутствии сказал прорабу: "У тебя есть практикант, дай ему задание - пусть сортирует плитку". На что прораб возразил: "У него преддипломная практика - он дублёр мастера". Дело в том, что у прораба должно было быть по штату два мастера, но их не было, я появился кстати: мог ли он человека старательно и качественно выполняющего любую работу, которую ему бы самому надо было делать, отдать на сортировку плитки? Ответ очевиден. Второй раз главный инженер приехал к нам на своём "козле" по случаю возникшей на трассе газопровода проблемы: на пути, укладываемой в землю трубы (диаметром тысяча мм.), неожиданно оказались два кабеля на расстоянии около двадцати метров друг от друга, не указанные в чертежах. Надо заметить, что недели за две до этого был уже обрыв нашими строителями кабеля правительственной связи, сопровождавшийся громадным скандалом, прилётом самолёта с высокопоставленными чиновниками из Москвы. После этого случая перестали верить чертежам, и правильно, на которых не все кабели были обозначены, из-за их принадлежности разным ведомствам. Теперь главный просил прораба поехать с ним на трассу, чтобы определить, как обнаруженные кабели могут помешать прокладке трубы, узнать их относительные отметки с помощью геодезического прибора нивелира. До сих пор не могу понять, почему прораб, укладывающий трубу, не мог сам выполнить эту работу? Мой прораб сразу сказал главному: "Возьмите моего практиканта". На что главный недоверчиво спросил: "А он в этом чего-то понимает?" Прораб ответил: "Он всё понимает, сделает в лучшем виде". Здесь следует сделать отступление о моей геодезической практике в техникуме, где я, как отличник, конечно, был бригадиром. Но бригада моя численностью десять человек, разомлевшая от жары, не хотела мне помогать, делала минимум: подержать рейку, вешку, готовили и забивали колышки и то со скандалом, всё остальное (в том числе и отчёт) мне пришлось делать одному. А теперь прораб, проверив уже мои возможности работы с теодолитом и нивелиром, уверенно меня рекомендовал главному инженеру. Мы приехали на трассу, я установил прибор, опытная девушка, которую мы взяли с собой, прошла с рейкой по тем точкам, которые я ей указал, я записал отсчёты, передал главному. Он посмотрел, "сбил горизонт" прибора и велел снова снять отсчёты, мой листок оставил у себя. Мы повторили работу, листок отдали главному. Он вычитал из одних отсчётов другие, чтобы проверить нашу работу: уровень горизонта прибора был им снижен на двенадцать см. - я помню до сих пор это число; расхождения были до двух мм, что допустимо даже для высококлассной работы, здесь требовался ориентировочный результат. Главный внимательно на меня уставился, но ничего не сказал. А практика моя подходила к концу, я подготовил отчёт, подписал у прораба, надо было ехать в управление, чтобы подписать у главного инженера и поставить печать. Конечно, мне понравилась работа, я увидел даже некоторую романтику в ней: люди в полушубках (подобно партизанам) упорно прокладывают мощный газопровод и строят компрессорные станции на его трассе. Мне было интересно работать, потому что знания и умения мои были востребованы. Понравился и посёлок Первомайский (сорок тыс. населения), в котором жили газовики и химики; тогда его расхваливали за чистоту и порядок, благодаря которым он занял какое-то высокое место в каком-то смотре. Мне говорила сестра, и я видел сам, что в посёлке было отличное снабжение, говорили, московское. Поэтому я ехал в управление и с намерением поговорить с главным о своей будущей работе. Сестра мне сказала, что если у меня не получится, то она поговорит о моём распределении с начальником строительного управления, который, как она считала, человек попроще; письмо на практику для меня она попросила у него - на следующий день ей письмо передали. Главный инженер был на вид человеком очень важным, пролистав мой отчёт, прежде чем его подписать, спросил: "А вы на работу к нам не хотите? Мы бы вас взяли". Я ответил, что сам думал об этом, не знал, с чего начать. Через десять минут у меня в руках было письмо "с гербом" на имя директора техникума. Главный выразил желание, оно совпадало с моим, чтобы я приступил к работе сразу после защиты, отказавшись от полагавшегося после окончания техникума месячного отпуска. Я вернулся в Пензу и приступил к работе над дипломным проектом. Запомнился небольшой конфликт с преподавателем по железобетону, получившийся из-за того, что он во время консультаций любил читать нам мораль, а добиться от него ответов на возникавшие в ходе работы вопросы было просто невозможно - он был "не Копенгаген", как мы между собой о нём говорили. Я перестал к нему ходить на консультации: во всём пытался разобраться сам и даже консультировал других. Он передавал через ребят, которые к нему ходили, угрозы в мой адрес, что он мне свою часть проекта никогда не подпишет, и вообще я со своим упрямством буду защищать диплом в следующем году. Я пошёл к нему в самом конце работы, когда всё было готово, подписано другими преподавателями, не хватало только его подписи консультанта и руководителя проекта. Он посмотрел, всё молча подписал, и меня завуч послал получать внешнюю рецензию. Через пару дней я с хорошей рецензией вернулся к завучу. Он, покрутив в руках рецензию, сказал: "Завтра в десять часов в актовом зале состоится ваша показательная защита дипломного проекта, сейчас мы повесим объявление". Я пытался возражать, говоря, что ещё не подготовил доклад, но было бесполезно: он уверял, что всё будет нормально, будут только наши преподаватели, защита будет неофициальная, оценку никто ставить не будет и т.д. Показательная защита продолжалась ровно два часа: мне задавали вопросы (и не только по дипломному проекту!) преподаватели и желающие из зала, который был заполнен почти полностью (больше ста человек - точно!). На какие-то вопросы я отвечал, на какие-то не смог; иногда возникали споры и между преподавателями. Всё прошло очень волнительно, в конце выступил завуч и меня похвалил, обращаясь к присутствующим нашим учащимся, он сказал, что аналогичные вопросы задаются на официальных защитах, чтобы они сильно не волновались. Официальная моя защита была продолжительностью менее десяти минут: я развесил чертежи, проговорил свой доклад, завуч и члены госкомиссии вполголоса поговорили между собой и сказали: "Следующий!"

Несколько слов о распределении на работу. К распределению каждому выпускнику техникума начислялись балы путём сложения оценок из выпускной ведомости; места распределения вывешивались заранее, кроме, конечно, тех, которые представлялись индивидуально в письмах по запросу строительных организаций. Очередь на распределение устанавливалась строго по количеству балов, я шёл выбирать вторым, у меня в ведомости было три четвёрки. После меня шёл мальчик, который очень боялся, что я выберу место, которое ему очень хотелось получить, кажется, в Сочи. Я ему несколько раз говорил, что я распределяюсь по письму, но он не верил. И когда я вышел из комнаты, в которой заседала комиссия, он, прежде чем заходить, спросил меня: "Куда распределился?" - "По письму!" - ответил я ему в очередной раз, и он радостный пошёл распределяться. Покидая Пензу, зашёл вечером в последний раз в школу танцев, чтобы попрощаться с руководительницей; одна девочка, с которой у меня сложились приятельские отношения, истребовала у меня обещание написать ей с нового места жительства. В Пензе я был ещё один раз, примерно лет семь спустя, проездом, было всего сорок минут времени: вышел на привокзальную площадь, прошёл мимо ж. д. техникума к "Дому культуры железнодорожников"; везде поражался малой высоте зданий - раньше они, казалось, были значительно выше.

МОЛОДОЙ СПЕЦИАЛИСТ - СЕМЬ МЕСЯЦЕВ РАБОТЫ ПОСЛЕ ТЕХНИКУМА

Приехав из Пензы в строительное управление, я направился, конечно, в кабинет главного инженера, но мне сказали, что главный в отпуске и мне нужно обратиться к начальнику, которого я раньше видел пару раз на каких-то совещаниях. Оформление прошло быстро, но направил меня начальник на жилое строительство, чего мне совсем не хотелось. Мне казалось, что будь главный на месте, он бы так не поступил, а этот не посчитался с моим желанием работать на промышленном строительстве. Делать нечего, утром на следующий день пошёл в распоряжение нового прораба; раньше, кажется, я его видел в управлении, но знакомы мы не были. Кстати, у него тоже по штату полагалось два мастера, которых не было. Прораб нормально ко мне относился... дня два, а на третий стал делать мне замечания и откровенно отчитывал меня за то, что я плохо работаю. Он довёл меня до паники: я стал думать, что ошибся в выборе профессии, раз у меня ничего не клеится. Дело в том, что у прораба было около десятка строящихся одновременно 3-5 этажных домов, на которых работали бригады землекопов, каменщиков, плотников, штукатуров, маляров и других специалистов; одни объекты готовились к сдаче, в других отделка только начиналась; закладывались и новые объекты. Как я потом понял, даже разобраться, где что делается, и запомнить, кто что делает, нужно было время, которого мне прораб не дал. Продолжая меня ежедневно ругать, он увидел, что я недели через три уже более-менее разобрался в ситуации. И он исчез. На работу не вышел, дома его не было. Что делать? Я взял его работу на себя. Неделю его не было. Знающие люди из бригадиров говорили мне потихоньку на третий или четвёртый день, что он запил. В понедельник он вышел на работу как ни в чём не бывало. Ругать он меня перестал, но через какое-то время вновь исчез на неделю. В этот раз я тем более не растерялся - работали без него. В это время в нашем строительном управлении шла подготовка к новой большой работе: нужно было построить временный посёлок для проживания рабочих на границе Тульской и Московской областей так, чтобы посёлок был на Тульской земле, а работы вести на Московской; работы в перспективе очень крупные: промышленные и гражданские объекты под общим названием "Опорная база Главгаза СССР" (министерства газовой промышленности тогда ещё не было). Я стал просить своего прораба поговорить с главным инженером о моём желании работать в Серпухове, как тогда называлась условно эта стройка. Конечно, я мог поговорить и сам, но считал его обращение к главному дополнительным своим козырем. Всех смущала моя молодость (только исполнился двадцать один год) и отсутствие опыта работы. Прораб вначале очень удивился:

- Тебе со мной не нравится работать? - спросил он.

- Нравится, - ответил я, - но я хочу самостоятельности...

И действительно. Ведь после недельного отсутствия он вдруг появлялся (не всегда в понедельник и не всегда с утра) где-то в другом конце нашего участка и начинал распоряжаться, внося ералаш в работу, и мне от таких его "фокусов" захотелось самостоятельности. Прораб меня понял и обещал поговорить. Дело в том ещё, что я стал ему мешать: для пьянки требовались деньги (зарплату он получал, говорили, вместе с женой), которые он обычно имел от продажи со стройки некоторых дефицитных материалов, т. е. воровал. Конечно, я в этом участвовать не мог, но и не мог быть не курсе его проделок. Делая мне доброе дело, он освобождался в моём лице от помехи. Я знал ещё, что работа в Серпухове уже предлагалась некоторым прорабам, но семейные пожилые люди всячески отказывались от "высокой чести" и походной жизни во временном посёлке. У меня никаких комплексов не было, и разговор моего прораба с главным завершился успехом - меня решили направить в Серпухов. И работа началась. Нужно было всё делать быстро, чтобы не дать конкурентам, а они были, возможности претендовать на эту перспективную стройку. Неделю готовились во дворе СУ, потом повезли с собой сразу материалы на нескольких грузовиках. По-моему, ещё не было окончательно выбрано место под посёлок - выбрали и сразу закипела работа: туалеты, забор, деревянные сараи-склады материалов, палатки, жилые домики, столовая и прочее. Помню, я сам запроектировал и рабочие осуществили пешеходный мост через овраг, который был неширокий, но достаточно глубокий. Был объезд оврага, но ходить пешком тем путём в деревню и на автобусную остановку требовалось много времени. Мост был сделан по дощатым фермам на гвоздях, фермы я законструировал и проверил расчётом по прочности. Регулярно появлялись начальники разного калибра, но один из них, начальник производственно-технического отдела (ПТО) нашего управления приезжал часто и иногда даже оставался ночевать. Ничем конкретно не занимаясь, он старался быть в курсе того, что я делаю - возможно выполнял роль своеобразного Савельича из известного Пушкинского произведения. Он мне старался не мешать, и вначале отношения у нас были просто отличные: он говорил мне даже комплименты, что за пятнадцать лет работы в управлении он не помнит, чтобы у них был такой талантливый молодой специалист, как я, включая и выпускников вузов; рассказывал мне о своей жизни, очень откровенно... об увлечениях женщинами (он был семейный человек), без которых он не может представить своей жизни. Однажды приехал начальник управления, попросил, чтобы я ему всё подробно показал, выразил пожелание остаться ночевать. Поставили ему кровать в одном свободном домике, постелили - сделали всё как надо. Пришёл его шофёр и стал у меня вымогать деньги, чтобы угостить начальника - дал, что оставалось делать, хотя мне самому зарплаты едва хватало в условиях походной жизни. Людей (рабочих) вначале было не очень много, люди, как потом выяснилось, подобрались специально "душевные"; работали очень хорошо, дисциплина была на удивление - армейская. Это была одна бригада плотников (выполняли любую работу) численностью человек двадцать во главе с угрюмым бригадиром. Как выяснилось позже все члены бригады были бывшими жителями Москвы и Московской области, высланные после тюремного заключения на 101 километр, теперь мечтающие вернуться или хотя бы приблизиться к прежнему месту жительства. Сам бригадир отсидел пятнадцать, остальные меньше, самый малый срок был пять лет только у одного рабочего. Спокойная жизнь кончилась примерно через неделю, хотя я уже начал понимать, что за публика вокруг меня подобралась по тем песням, которые вечерами некоторые из них пели. Началось с того, что бригадир стал уговаривать меня продавать строительные материалы, обосновывая это тем, что на зарплату живут только люди ограниченные и таких уже не отыскать. Я, опасаясь, что они сами начнут растаскивать всё подряд, делал вид, что обдумываю его предложение, говорил, что мне надо вначале составить материальный отчёт, по тем материалам, которые мы уже истратили, чтобы знать, как обстоят дела, короче говоря, тянул время, не представляя, что мне дальше делать. Бригадир некоторое время терпеливо ждал, потом решил меня запугать: после получения зарплаты они подвыпили и стали избивать все по очереди по приказу бригадира того рабочего, который отсидел пять лет; если кто-то, по оценке бригадира или его "брата", ударил слабо, того били, чтобы вразумить, давали ему ещё шанс показать свою силу. Меня, чуть ли не под руки, вывели, чтобы я на это любовался. Бригадир намекал, что на месте избиваемого рабочего могу быть и я. Я делал вид, что их не боюсь, на самом деле чувствовал себя неуютно. На следующий день я уговорил избитого рабочего поехать в милицию. Мы выехали из нашего расположения, но дорогой рабочий категорически отказался обращаться в милицию, объясняя свой отказ тем, что в милиции к бывшим зекам отношение самое несправедливое, а если даже его заявление примут, то ночью его по приказу "бугра" просто убьют, и никто за это не ответит. Мы вернулись в лагерь, хотя лицо этого рабочего выглядело как сплошной синяк. Днём заезжало к нам какое-то наше строительное начальство из управления, но я ему ничего не сказал о происшествии, т. к. считал, что жаловаться - последнее дело, надо учиться работать с теми рабочими, которые есть; избитого рабочего бригада прятала. В нашем распоряжении была грузовая машина с лавочками, на которой мы уже начали ездить на работу в Серпухов, на ней же в выходные дни ездили в посёлок Первомайский. Во время очередной поездки в Первомайский кто-то из рабочих, видимо по пьянке, проболтался о происшествии, передали главному инженеру, который сразу прислал автобус и бригаду забрали. Мне от главного досталось несколько нелестных слов за утайку: работа в самом начале, на неё претендуют и другие СУ, поэтому мы должны быть "белыми и пушистыми", чтобы соответствовать оказанной чести. Прислали других рабочих, под ответственность начальника отдела кадров - без криминального прошлого: они оказались менее дисциплинированными, откровенно ленивыми и норовили украсть всё, что "плохо" лежит. Мне стало даже скучно без прежних рабочих и без нервного напряжения от них. А дела разворачивались с каждым днём всё шире и масштабнее: мы уже закладывали фундаменты под будущие объекты в самом Серпухове и одновременно я принимал материалы, поступающие в большом количестве по железной дороге - от этого и случилось происшествие. Утром я побеседовал с бригадиром, опытнейшим строителем, старым участником многих всесоюзных строек: мы с ним договорились, что он последит за работой экскаватора, пока я буду принимать материалы на станции; я установил ему нивелир, на рейке туго привязал верёвочку на том месте (с запасом, конечно), глубже которого копать экскаватору нельзя. Ещё раз спросил бригадира всё ли он понял, на что получил ответ, что эта задача для него - пустяки. Я спокойно уехал. Вечером обнаружился брак: по длине будущего здания (78 метров) в двух местах траншея оказалась перекопанной на глубину до 50-70 см. Бригадир даже не смотрел в нивелир, оценивал работу экскаватора "на глаз"; могло быть ещё хуже, мне просто повезло. После этого я никогда рабочим не доверял свою работу и много раз убеждался в правильности этого решения. Надо было как-то выходить из создавшейся ситуации; спросил этого старого бригадира, как поступали другие в подобных случаях? Он сказал, что вместо вынутого лишнего грунта укладывали монолитный бетон. Мне это совершено не подходило: надо было признаваться в этом браке; бетон могли дать, но через большие трудности, потому что по проекту его не было предусмотрено. Я понял, что так работать больше нельзя и обратился к главному инженеру с просьбой либо дать мне мастера в помощь, либо прислать начальника надо мной, потому что я не могу быть (а должен!) одновременно в двух местах; естественно, о браке в нашей работе я ничего не сказал, знали об этом только я и бригадир, который был по природе своей молчуном. Почитав строительные справочники, которые у меня были с собой, я как-то вышел из затруднения, навозив с берега Оки крупного песка в перекопанные места, правда, заплатил за погрузку в мои самосвалы экскаваторщику, который там работал от другой организации, наличными заплатил из своей очень небольшой зарплаты. Потом долго, сколько смог, тянул с работами выше фундамента на этом объекте, чтобы песок "сел" до естественного состояния. Через три года я специально заезжал и осмотрел стены этого объекта снаружи - трещин нигде не было. Это означало, что принятое мной тогда решение было правильным. Возвращаясь к текущим событиям, сообщаю: моя просьба была на удивление быстро удовлетворена - мне прислали молодую, лет двадцати семи, женщину, выпускницу Саратовского автодорожного института, я сразу подумал, что моим начальником, но она сказала, что её послали в моё распоряжение помощницей. Лучше бы её не присылали: есть вроде человек, но ему ничего нельзя доверить, рабочие её сразу поняли и стали обманывать, выписывая у неё материалы на продажу. Пришлось ограничить до минимума её полномочия и следить ещё за ней, чтобы чего не натворила. При этом она всячески старалась проявить свой гонор, заявляя несколько раз на дню, что она инженер и с дипломом. Но жаловаться я считал излишним, тем более, думал я, главный знал, кого он мне посылает. Несколько слов о главном. Однажды он мне сказал: "Мои слова для всех в управлении являются законом, в том числе и для начальника управления". Он был отличным организатором, непьющим, что редкость, и всё время пытался фактически отобрать власть у начальника управления, человека поверхностного (если уместно такое слово) и любителя спиртного (правда, строго после работы). Все важные совещания главный проводил в своём кабинете, и начальник тоже туда приходил, не видя в этом ничего особенного. Как-то у нас с главным зашёл разговор о моей службе в армии, он заявил, что пока мне служить не придётся: "... даже в войну освобождали нужных для производства людей". При этом он вызвал начальника отдела кадров и сказал ему тоже, что и мне, добавив, что как будет повестка, чтобы его немедленно поставили в известность. Я как-то успокоился, но события развернулись по другому сценарию. Я уже отмечал, что у нас часто бывал начальник ПТО, любитель женского пола. Его очередным увлечением оказалась прораб в Серпухове, работающая в системе Минсельстроя. Если у нас были маленькие ставки, то у них они были ещё меньше. И влюблённый решил свою даму осчастливить, перетащить в систему газстроя, перетащить... на моё место. Но место надо было освободить, т.е. отправить меня служить в армию, о чём он знал, чем и занялся. Он стал выискивать и придумывать недостатки в моей работе, писать докладные главному о том, что у меня на объектах нет порядка, что он заметил случаи пьянства и т.д., и т.п. Главный прямо спросил однажды меня:

- Что у вас с начальником ПТО?

- Ничего, - ответил я, - он занимается своими делами, я своими - отношений почти никаких; иногда, правда, он позволяет себе читать мне беспочвенную мораль (это действительно было). Зачем? Это его надо спросить.

Однажды главный, когда я сидел с ним рядом, неожиданно вышел из кабинета, оставив на столе, вероятно, чтобы я прочитал, очередной пасквиль на меня от начальника ПТО. Я прочитал, но что я мог сделать? Старался не обращать внимания на эту его "деятельность" ... А в выходные отдыхал в Первомайском посёлке, иногда с ребятами выпивали по рюмочке. Был у меня приятель, бывший одноклассник со старого газопровода, который без рюмочки не ходил на танцы, а я обычно после рюмочки считал, что танцы испорчены; из-за этого мы с ним немного повздорили. На танцах познакомился с девицей, с ней как-то в выходной пешком ходили в Ясную поляну, музей-усадьбу Льва Толстого. Сестра пыталась сосватать мне одну высокую девицу из подъезда, которой она восторгалась; у меня были приятельские отношения с братом девицы, но сама она мне не нравилась. В нашем же подъезде иногда видел на лестнице соседку, девочку двенадцати лет; никто мне не сказал тогда, что с ней мы проживём до золотой свадьбы. Наступил октябрь, и мне принесли повестку в армию. Я, как было договорено, пришёл с ней к начальнику отдела кадров. Тот сказал, чтобы я посидел у него, а сам пошёл к главному инженеру. Через несколько минут он вернулся с удивлённым лицом и сказал мне:

- Главный сказал: пускай послужит... Почему?.. У вас испортились отношения?

- Вроде того, - ответил я.

Позже, наблюдая других своих начальников, я понял, что "умный" начальник обычно ведёт себя так, чтобы его авторитет и власть ни в коем случае не пострадали из-за отношений с подчинёнными в том числе: для этого он учитывает "вес" каждого из них и принимает решения с учётом этого "веса". Я молодой специалист, который вообще ещё никакого веса не успел заработать; начальник ПТО - инженер с приличным стажем работы, имеющий знакомства в тресте и прочее - конечно, главный принял его сторону. Я уволился в течение рабочей недели и уехал в наш посёлок погостить у мамы - у меня в распоряжении оказался целый месяц. Рыбачил, отсыпался, прочитал подвернувшуюся книжку Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание", заготавливал сено для козы, убирал урожай картошки. Мама была, конечно, в курсе моих дел, очень переживала: ей казалось, что три года слишком долгий срок, что она может и не дождаться его окончания. Я её просил не плакать, чтобы не наплакать беды, она старалась, но слёзы сами текли у неё из глаз, когда она провожала меня в армию. Мама ещё не была на пенсии, ей оставалось ещё работать два года, которые казались ей тоже очень долгими: у неё сильно болели руки. Я служил, когда она дождалась пенсии, ей дали комнату в коммунальной квартире на втором этаже в двухэтажном доме, служебную квартиру в школе она оставила новой сотруднице.

СЛУЖБА В АРМИИ

Вернувшись в Первомайский посёлок, я собрал вещички и утром потопал в военкомат: никто меня не провожал, сестра и зять работали, я их просил, чтобы меня не провожали; нельзя сказать, что настроение было приподнятое. От военкомата строем разношёрстную компанию повели на ж. д. станцию, там разместили очень плотно в плацкартных вагонах и куда-то повезли: вначале вроде бы в сторону Москвы, через какое-то время выяснилось, что нас уже везут на Юг, я от этой вести немного повеселел. По пути кого-то из нашего брата снимали, на других станциях добавляли - ехали долго, больше стояли, чем ехали. Основную массу людей выгрузили в Котовске, нам наконец сказали, что наш вагон следует в Одессу, там мы будем служить. Ещё в военкомате я был призван в войска связи; моё мнение о том, что было бы больше пользы мне и государству, если бы я служил по специальности, не было услышано. Так я оказался в отдельном полку связи Одесского военного округа, расположенном непосредственно в городе Одессе. В это время из полка пытались сделать образцово-показательную часть, где бы офицеры округа проходили (в том числе) повышение квалификации. Только что сменился командующий округа, некоторые порядки заведённые Г.К. Жуковым, ещё некоторое время оставались в войсках, особенно это касалось физической подготовки военнослужащих. Как полагалось, нас новичков приучали к воинской службе. Нашим отделением командовал ефрейтор, который "тянулся" в младшие сержанты и гонял нас немилосердно: я с обычных восьмидесяти трёх похудел до семидесяти пяти кг. Наш ефрейтор не был исключением, аналогично вели себя и другие младшие командиры. Почти все они были выпускниками годичной полковой (нашего полка) школы сержантов, которой командовал майор с внешностью эсесовца, какими обычно их показывали в советских фильмах. Новый набор проводил он сам лично, беседуя с новобранцами индивидуально. Беседовал со мной, очень был удивлён моим отказом: служить первый год в школе он считал великой честью. Я уже располагал информацией о том, как гоняют в школе, где в качестве младших командиров оставляли самых "отъявленных" любителей строевой подготовки. Я был зачислен в третью роту, которая вскоре, из-за острой потребности в младших командирах в округе, была объявлена учебной и по сути присоединена к полковой школе сержантов. Так что лычку ефрейтора после учебного года я тоже получил за дело; только самые-самые, единицы, получали после окончания школы две лычки младшего сержанта, особенно важными считались успехи, конечно, в строевой подготовке. Был даже интересный конфуз, о котором стоит упомянуть. Во время полкового смотра на плацу, они проводились достаточно часто, один солдат прошёл перед командиром полка строевым шагом, поднимая ногу так высоко, почти как начальник школы. Командир полка не мог остаться равнодушным и объявил публично солдату десять суток отпуска с поездкой на родину. Какого же было всеобщее удивление, когда выяснилось, что солдат этот - "салага", недавно призван, едва успел принять присягу, видимо у него был врождённый талант к строевому шагу. Но слово не воробей - в отпуск он поехал.

Как и мама, когда меня провожала, я тоже как-то не мог себе представить свою трёхлетнюю службу в армии, но понимая, что служить всё-таки придётся, направил все свои силы на максимальное заполнение времени чем-нибудь полезным, стал осваивать по собственной инициативе вверенную нам технику, не важно придётся мне на ней работать или нет. Ещё задолго до принятия присяги, я стал работать на полковом коммутаторе телефонистом: вначале в ночные смены, потом в дневные... в выходные дни, а скоро и в служебное время. Коммутатор (не моя специальность) привлекал меня ещё тем, что через него была связь с внешним миром: было два выхода в город (две линии). Появились знакомые девушки, как правило, телефонистки, с которыми, особенно по ночам, можно было поболтать, забывая на время своего ефрейтора, иногда удавалось даже глубокой ночью поговорить с сестрой через цепочку знакомых друг с другом телефонисток. Но однажды произошло ЧП, как говорят в армии. В полку, претендующем на образцово-показательный статус, очень часто проводились проверки по разным направлениям офицерами штаба округа. Был такой очередной "сумасшедший день", я дежурил на сто номерном полковом коммутаторе. Всё складывалось "окей", кажется, пик работы был позади, я справился с большущей нагрузкой - дело шло к развязке, на часах пятнадцать. И тут я, наверное, раньше времени расслабился. Нагрузка была ещё выше обычной. Первым, внизу слева, на коммутаторе был номер командира полка, выше располагались батальоны, роты и другие подразделения. Получилось так, что я плотно загородил номер командира полка шнурами других подразделений и не видел какое-то время моргающей его лампочки, а когда включился с опозданием, то услышал грозное:

- Как фамилия?.. Я назвался.

- Бросай свою шарманку и вместе с командиром батальона немедленно ко мне!

Я быстро нашёл себе всё-таки замену, зашёл в канцелярию батальона (командира не было на месте), вместе с заместителем командира батальона по политчасти прибыли к командиру полка. Он был крупного телосложения, с громовым голосом, позволял себе грубости с подчинёнными, так что нам от него досталось в виде вступления. Я понимал свою оплошность и особо не переживал, майор мой был много бледнее обычного, стоял чуть ли не на носках, маленький перед огромным полковником. Кончилась тирада последнего объявлением мне трёх суток гарнизонной гауптвахты. На это я спокойно заметил:

- Если я там научусь работать на коммутаторе, я готов.

- Как разговариваете с командиром полка?! Какой год службы?

- Первый, - отвечаю, - скоро два месяца.

- Кто разрешил до принятия присяги работать на полковом коммутаторе?! Надо начинать с сорока номерного, учебного!!! Что за олухи... и т. д.

Короче, кончилось дело одним нарядом на кухню, куда я и отправился прямо из кабинета. Через полгода службы мне вновь объявили трое суток гауптвахты, но вновь отменили - не пришлось мне побыть в арестантах. Дело было во время учений на полигоне, я дежурил ночью опять на коммутаторе, вдруг позвонил наш командир батальона, полковник, и сказал, чтобы я послал срочно дежурных телефонистов протянуть от расположения, кажется, танкистов провод телефонной линии на наш узел связи. Я сразу передал эту информацию от полковника дежурным телефонистам, но они снова уснули, не принимая к выполнению указание "салаги". Полковник через какое-то время вновь позвонил и устроил мне разнос за то, что я не проследил выполнение его приказа, велел бегом явиться к нему в палатку. Когда я прибежал, он объявил мне трое суток гауптвахты... с отбыванием наказания после учений. Учения были целый месяц, и я за это время отличился с хорошей стороны: мне объявили благодарность за то, что я делал замечания солдатам, матерившимся на радиорелейной линии, что было, конечно, строго запрещено. Когда я напомнил о грозящей мне гауптвахте, то начальники между собой переговорили и гауптвахту отменили.

Но вернёмся к командиру полка, который после этого случая меня не забыл: пару раз я попался ему на глаза, и он нашёл за что меня отчитать. Первый раз во время очередной окружной проверки он поймал меня в коридоре с расстёгнутой верхней пуговицей на гимнастёрке (во время проверки это запрещалось), устроил громкий разнос, называя меня по фамилии; второй раз на полковом смотре зимой на плацу, после осмотра нас командирами отделения, взвода, роты и батальона, полковой командир заметил пятно на поле моей шинели и с удовольствием продемонстрировал, что он знает рядовых, вверенного ему полка, по фамилии. Слава Богу, его вскорости перевели служить в другое место, вроде бы в ГДР, я облегчённо вздохнул. Мне вновь стали доверять дежурить на коммутаторе днём, при нём я дежурил только в ночные смены. И с новым командиром полка чуть было не вышла оплошность. Ему квартиру в Одессе дали не сразу, и он какое-то время жил в расположении части: его "домашний" телефон на коммутаторе был на месте, где раньше дежурили солдаты, которых я хорошо знал. Однажды вечером лампочка этого телефона начала требовательно моргать. Я забыл, что там живёт командир полка с семьёй, не спеша включился и небрежно спросил:

- Ну чего тебе? Куда ты так спешишь?

Оказалось, что это командир полка... конечно, я извинялся... На этот раз всё обошлось и забылось: новый командир несколько месяцев вёл себя "тише воды...", только разобравшись в делах, начал "действовать-злодействовать", но это меня уже не коснулось.

Моя военная специальность называлась: техник-механик дальней связи, в которой я тоже старался разобраться, опережая события - так я решил приобретать любые знания, чтобы не думать о том, как долго мне служить. Некоторые ребята моего призыва выбрали другой путь: стали выискивать в себе болезни, чтобы комиссоваться из армии; среди них был бывший студент Тульского политехнического института, отчисленный со второго курса по какой-то причине, человек, казалось бы, разумный, эрудированный, я его за это уважал. Путь оказался ошибочным: от армии много возможностей "открутиться", но если туда попал, то комиссоваться крайне сложно. Если кто-то и добивался своего, то путём реальной потери здоровья после многих месяцев пребывания в госпиталях и не раньше даты демобилизации: все три года человек занимался тем, что доказывал свою непригодность к службе с соответствующим к нему отношением, как к дезертиру. Конечно, служить трудно прежде всего психологически: впервые реально ощущаешь, что ты пешка, от которой требуется повиновение, дисциплина, ни о какой справедливости речи идти не может. В нашей роте было два солдата, головы которых побелели (в неполные двадцать лет) от постоянной борьбы за справедливость: они, наверно, больше времени провели на гауптвахте, чем в казарме - мне было жаль их обоих. Поэтому, поняв быстро всё это, я сказал сам себе: "Армия всего три года - это небольшой в жизни период, который можно пережить, и, при желании, выбросить его потом из памяти". Основной принцип службы выработан предыдущими поколениями: солдат спит, а служба идёт, т. е. спать можно и тогда, когда бодрствуешь - ни в коем случае не увлекаться борьбой за справедливость, выгоднее во всех отношениях не переживать, приспособиться - быть внутренне свободным. Такой вот я был солдат: "себе на уме", с приличными успехами в освоении военной специальности, с удовлетворительными - по строевой и физической подготовке. Строевую подготовку я не любил, хотя участвовал в Первомайском параде на Куликовом поле в Одессе в 1960 году, на первом году моей службы, со всеми ночными тренировками, одной из них на рассвете в день своего рождения. Что касается физической подготовки, то я её тоже не любил, но как-то по-другому: в своей жизни я много физически работал, но спортом никогда не занимался. Особо хочу отметить проведение кроссов в полку: традиция, как говорили, осталась от Жукова, когда все старшины, офицеры (до какого-то возраста) и солдаты, конечно, раз в неделю, у нас по понедельникам с утра, бежали десяти километровый кросс независимо от погоды. Военнослужащих по тревоге вывозили на машинах за десять километров от части, по команде запускали с личными номерками, можно было чередовать бег с шагом, на финише была тумбочка, в которую каждый должен был положить свой номерок; в тумбочке по времени закрывались ящики с надписями "отлично", "хорошо" и т. д. Без привычки первые два-три раза мне было трудно на кроссе, оценка была "удовлетворительно", но постепенно я втянулся и стал стабильно получать оценку "хорошо", для этого надо было бежать всю дистанцию. Я привык к бегу, получал даже некоторое удовольствие и ждал иногда очередного понедельника. На гражданке я много раз возвращался к бегу, иногда по году и дольше бегал трусцой через день, на дистанцию десять и пятнадцать километров, потом по какой-то причине случался перерыв. В этом плане армия оказала на меня хорошее влияние. Некоторые люди считают, что служба в армии вообще необходима для становления мужчины. Я так не считаю, хотя много зависит от конкретного человека: во-первых, я не встретил в армии ничего неожиданного (кроме, пожалуй, ощущения "пешки"); во-вторых, за три года и в таком возрасте мог научиться многому более полезному вне армии; в-третьих, солдат сталкивается с новым для себя только в первый год службы, второй год был повторением пройденного, третий - вообще излишним ожиданием демобилизации. В первый год службы у меня было достаточно приключений, которые хорошо запомнились. Начну с первых дней службы, когда мы, вновь прибывшие, заступили в наряд на кухню во время октябрьских праздников: задача простая - помыть несколько раз посуду для личного состава полка и роты охраны, располагавшейся на нашей территории, примерно для 1200 человек. Эту работу выполняли 6-8 человек, точно не помню. Первый блин оказался "комом": мыли недостаточно чисто, подполковник медицинской службы, который следил за чистотой посуды, приказывал перемывать - мы буквально выбились из сил. Тогда я понял, что так работать нельзя: нужна слаженная команда под единым руководством; в следующий наряд я взял руководство на себя. Никто не возражал, подчинялись даже с удовольствием, потому что видели результат. Мы не раз ещё были в нарядах на кухне, я всегда брал на себя "командование" и сам, конечно, вкалывал; и мы, имея чистую посуду, умудрялись сходить в кино, что не удавалось другим нарядам. Некоторые мои приключения так или иначе связаны со старшиной роты, о котором я пока ни слова не сказал, но который играет важную роль в службе солдат. Наш сверхсрочник был малограмотный и терпеть не мог грамотных со среднетехническим или, тем более, с высшим образованием (такие служили после окончания пединститута); он всячески старался устроить шибко грамотным "весёлую жизнь" и был счастлив, если было за что. Обычные придирки к чистоте подворотничка, блеску сапог и другие мелочи я здесь опускаю, хотя это могло происходить минимум два раза в сутки - на утреннем и вечернем построении роты: были причины более для него существенные. Тот же наряд на кухню, полученный мною от командира полка лично, замечание его же о пятне на моей шинели - это много раз повторялось, конечно, с моей фамилией, как необыкновенная сенсация и новость почти при каждом построении. Но надо отдать ему должное, он быстро понял, что я почти не реагирую на его воспитательные речи, что огорчить меня ими, практически, невозможно; тем не менее он старался - с удовольствием играл перед нами свою обычную роль. И всё-таки я приведу пару наиболее интересных примеров. Однажды полк в полном составе, как обычно по тревоге, выехал на ученья на полигон; я и ещё несколько человек из нашей роты были оставлены в расположении роты в Одессе, чтобы дежурить на полковом узле связи и выполнять другие необходимые работы. Я дежурил по своей специальности - всё было спокойно... и скучно. Ко мне зашёл наш солдат третьего года службы, который что-то делал на кухне и которому тоже было скучно, он предложил сыграть в шахматы. Партия шахмат всегда была на узле, и мы часто играли по вечерам. Но на этот раз время для игры было выбрано неудачное - где-то середина рабочего дня. Мы играли, увлеклись, зашёл (никогда раньше и позже не заходил) заместитель командира полка по политчасти, мужик вообще-то нормальный, и спросил, где у нас вода, ему захотелось попить. Мы, продолжая сидеть и играть, сказали ему, не помню кто из нас конкретно, что графин стоит на столе в конце комнаты; и это мы говорили полковнику, в полку, где перед ефрейтором надо было стоять навытяжку. Он, конечно, скомандовал нам: "Встать!" и приказал доложить об игре в шахматы в служебное время своему командиру роты. Реакцию командира роты я не помню, но старшине эти шахматы доставили истинное удовольствие - он не мог их забыть несколько месяцев, время от времени вспоминая эту "новость" перед строем и называя мою фамилию вместе со званием гроссмейстер. Второй случай произошёл на ученьях. После "ядерного удара" наш полк поменял дислокацию, бросив всё имущество на "заражённой" территории. Меня и ещё четверых оставили, чтобы собрать имущество нашей роты, т. к. оно всё-таки числилось за ротой. Распорядился старшина лично, но забыл назвать старшего из нашей группы, как обычно это делается в армии. Я был солдатом первого года службы, а четверо других были призваны в летние лагеря на переподготовку из гражданских - они были в возрасте, с животами, в солдатской робе, но с пагонами от младшего лейтенанта до старшего, т. е. офицеры запаса. Мы собирали имущество и грузили на машину, пока не дошли до кабелей, проложенных в земле на небольшой глубине. Когда кабели начали вытаскивать, я сказал, что надо быть с ними осторожными, под дорогами раскапывать, иначе можно оборвать. Меня назвал салагой самый толстый из четверых, который у них верховодил, кабели продолжали яростно вытаскивать даже под дорогой, по которой проходили недавно танки - два кабеля (многожильных в резиновой оболочке) оборвали. Старшина мне этого не мог простить, даже стал реже вспоминать шахматы: обычно называл мою фамилию вместе со словами "сила есть - ума не надо". И всё-таки старшина был вредный мужик: я записался в хор - конечно, вне служебное время, когда он узнал, стал делать всё, чтобы это время было занято у меня службой; после двух-трёх посещений я вынужден был оставить репетиции; если он узнавал, что кто-то из солдат стал встречаться с девушкой, он всеми силами старался придраться к солдату, чтобы не пустить его в увольнение. У старшины было двое "тайных" осведомителей из солдат, их все знали. Кстати, о девушках. Конечно, молодые люди с девушками знакомились и дружили. Те девушки, которые остались дома как-то забывались примерно через год: в нашей роте, численностью около пятидесяти человек, только один солдат, как раз тот, с которым нас застукали за игрой в шахматы, был обручён до службы с девушкой (в большом селе в западной Украине) и собирался жениться на ней после службы, все остальные либо сами отказались от девушек, понимая, что срок в три года великоват, либо девушки выходили замуж, наверно, по этой же причине. Многие переписывались, особенно хотелось получать письма в начале службы - счастливчикам завидовали. От скуки я написал девушке, с которой познакомились на танцах в Первомайском посёлке, она ответила, стали переписываться. Потом также от скуки я перестал ей писать, она написала письмо на имя командира части. Со мной беседовал замполит: не обручён ли я с ней, нет ли у неё детей от меня и т. д. Я ей написал недовольное письмо, после которого переписка прекратилась. Продолжал переписываться, я об этом писал, от случая к случаю, с девицей из Пензы. Какого же было моё удивление, когда однажды другая девица, которой я не писал, моё Пензенское "увлечение-разочарование", прислала мне письмо с предложением приехать ко мне (в Одессу из Пензы!) на новогодние праздники. С какой стати? В какой роли? Это осталось для меня загадкой. Конечно, я отказался от такого "новогоднего подарка". Были знакомые телефонистки в Одессе и за её пределами, знакомые по голосу, как правило, на узлах связи гражданского и военного назначения. Вначале нас не пускали, потом я сам не ходил долгое время в увольнение. Один раз сходил - не понравилось: много патрулей, офицеров, которым надо уделять внимание, отдавать честь - это показалось мне обременительным, снова долго не ходил. Потом уговорила меня одна телефонистка, с которой мы были длительное время знакомы по телефону, встретиться, пошёл в увольнение. Надо заметить, что в Одессе отношение девушек к солдатам было вполне нормальное, в отличие от Москвы, например, где солдат игнорировали, высматривая офицеров, особенно на танцах (возможно, это было в те годы - 59-62?). Девушка, с которой мы встретились, оказалась внешне очень эффектной, но у меня в службе случились большие перемены, и поэтому мы с ней больше не встречались; хотя у меня по поводу таких девушек есть... замечание. Ещё в посёлке, где жила мама, была одна красивая девушка, сестра моего школьного приятеля, мы были знакомы с моего класса, наверно, четвёртого; эта девушка, когда я учился в техникуме, работала пионервожатой в школе. Чтобы как-то понятнее объяснить, что это была за девушка, приведу один случай, произошедший во время моих каникул тогда в клубной библиотеке посёлка. Там собрались девушки, молодые, симпатичные, каждая по-своему, сама библиотекарша среди них не была последней и, конечно, молодые люди: болтали и смеялись по пустякам. Вдруг пришла девушка, о которой я упомянул выше (пионервожатая), поменять книжку: все присутствующие девушки сразу поблекли на её фоне, стали совсем... или менее симпатичными, по-моему, это все присутствующие почувствовали. Так вот эта девушка начала относительно меня строить планы (возможно, на безрыбье): обхаживала маму в моё отсутствие в техникуме (мама не возражала принять её в качестве невестки), проявляла ко мне повышенное внимание, когда я приезжал на каникулы. Но я не мог её принять близко к сердцу, мой инстинкт был сильнее меня, он говорил мне: "Такая красота не для тебя!" Тоже самое сказал мне инстинкт, когда я встретился с телефонисткой в Одессе: если бы перемен в моей службе не произошло, я бы всё равно с ней встречаться не стал, хотя она выражала такое желание.

А перемены произошли внезапно, где-то в начале сентября, за месяц до окончания первого года моей службы: наш полк помогал в реконструкции стадиона ОдВО; мы, весь личный состав роты, настилали новый дёрн у одних из ворот стадиона. Вдруг откуда-то появился наш старшина и назвал несколько фамилий, мою в том числе; сказал, что мы должны немедленно выехать в командировку в Молдавию (ныне Приднестровье), где на узле связи произошёл пожар, и узел полностью уничтожен, мы должны восстановить узел в течение максимум одного месяца. Наша группа поступала в распоряжение старшины-сверхсрочника из окружного узла связи, который считался редким специалистом по таким делам, он и возглавил работы по восстановлению узла. На следующий день мы были на месте и приступили к работе. Конечно, в борьбе со скукой и тоской в ожидании "дембеля" я много работал, старался научиться чему-то полезному у старшины. Узел мы восстановили, сделали ещё резервный, как было предусмотрено заданием, и через два месяца собрались уезжать. И тут оказалось, что за мной наблюдал начальник узла, который, когда мы работали, заходил иногда, ни во что не вмешивался, редко задавал вопросы; он присмотрел меня оставить служить на узле под его началом; я пытался вырываться, но он сказал, что вопрос уже решён в округе. Были получены мои документы из полка, мне полагалось пришить лычку ефрейтора. Я был немного огорчён: хотя я редко ходил в увольнение, но всё-таки сам факт, что недалеко от ворот части Диребасовская улица немножко согревал душу ... короче говоря, нельзя было Одессу сравнить с "глухим углом" на краю военного полигона 40 на 60 км, с расстояниями до ближайших деревень 4 и 6 км, до райцентра - 15; команда состояла из шести солдат во главе со старшим лейтенантом. Всё хозяйство размещалось в трёх глинобитных домах: узел связи, казарма, жилой дом начальника, в котором он временами устраивал для себя тир и палил из своего служебного пистолета. У него была такая же хибара в деревне, в четырёх километрах от нас, где работала библиотекаршей в клубе его жена, которая иногда удостаивала нас своим приездом на узел, но обыкновенно они жили поврозь. За узлом была закреплена грузовая машина ГАЗ-51, на которой мы привозили иногда продукты из райцентра, где был расквартирован артполк, и где мы находились на довольствии; продукты получали на десять дней, хлеб - на пять; обслуживал машину и водил её солдат, один из нашей команды. Когда начальник уезжал на машине на очень долгое время, то мы ездили за продуктами обычно на попутных с вещмешками. Начался второй год моей службы. Вскоре после увольнения в запас сержанта мне дали лычку младшего сержанта и назначили командиром отделения. Ой, совсем забыл про нашего старшину, который занимался хозяйственными вопросами, нашей одеждой, обувью и т. д., был сверхсрочником и жил с семьёй в деревне, в шести километрах от узла, ездил на работу на велосипеде или ходил в непогоду пешком; очень редко оставался ночевать. Солдаты его посылали по матушке, как хотели, что меня поначалу шокировало после порядков в образцово-показательном полку. Мужик он был тихий, безвредный, недаром я про него чуть не забыл. Сам начальник узла был по образованию радистом и в дальней телефонной связи, которая была на узле, совершенно не разбирался и не пытался вникать. Все трёх-восьми канальные установки дальней связи оказались под моим началом - в соответствии с моей военной специальностью. Кроме этих установок на узле был пятидесяти номерной коммутатор в отдельной комнате, на котором полагалось круглосуточное дежурство телефонистов. Электрическую энергию для всего нашего хозяйства вырабатывали сами: было несколько готовых к работе бензиновых генераторов и один дизельный, который включался только в критических случаях. Генератор обычно питал аппаратуру и подзаряжал аккумуляторы: зарядки последних хватало на двое-трое суток (в зависимости от погоды) - это было время тишины на узле. Служба на узле в составе команды из шести человек могла показаться очень скучной после полка, с одной стороны, но с другой - тут было хозяйство, состоящее из нескольких частей: зал дальней связи, коммутатор, дизельная, аккумуляторная, склад горюче смазочных материалов - всё требовало внимания и работы. Для человека, желающего вникать и убивать время, здесь было много всего, чем можно было заняться. Тем более мой начальник, поняв скоро, что он почти не нужен на узле, стал уезжать с районными начальниками на охоту и вообще ездил на служебной машине по ближайшим окрестностям: совхозам, винзаводам, птицефабрикам и т. п. Нам от его поездок иногда перепадало: он привозил и делился с нами (далеко не всегда) подсолнечным маслом, мукой, арбузами, виноградом, молодыми петушками и другими продуктами, которые он получал в обмен на списанные телефонные столбы, движки, которые он выписывал на окружном складе и которые легко было списать, т. к. они поставлены были ещё по Лингвисту. Короче говоря, он был родом из Одессы и этим объяснял свои предпринимательские таланты. Иногда он просто обманывал людей, не выполняя своих обещаний. Люди верили ему, видимо, полагаясь на его офицерские погоны. Когда мы ездили за продуктами в районный центр, нас иногда останавливали незнакомые люди и говорили: "Передайте своему старшему лейтенанту, что он подлец!" На что мы неизменно отвечали: "Нет уж, вы сами ему об этом скажите при встрече". Нашу машину издали узнавали многие. Особая история, как наш начальник создавал себе легковую машину: в начале купил, возможно, обменял на что-нибудь, в средней школе наглядное пособие - старый "Москвич", довёл его с помощью наших дизелистов до такого состояния, что он стал ездить; продал "Москвича", привёз кузов "Победы" с документами, машину целый год доводили "до ума". Кто-то, предположительно, из наших солдат, написал в округ анонимку, начальника предупредили свои люди и "нагрянули" офицеры с проверкой: "Победа" была предварительно спрятана на полигоне в укрытии под маскировочную сеть, где во время учений ставились танки; с каждым из нас беседовали, задавали вопросы - на этом всё кончилось. Что было дальше с судьбой "Победы", мне неизвестно - я демобилизовался. Но пока я осваивал незнакомую технику: много было сломанных и списанных генераторов с бензиновыми двигателями - я их разбирал, восстанавливал: обычно из трёх получался один или два, которые ещё могли работать и работали до следующего ремонта. Вообще я "совал нос" во всё, но главной моей задачей, я это понимал, была дальняя многоканальная связь. Поскольку я принимал участие в восстановлении узла, мне были известны "слабые" места. Ночами, когда связь была менее интенсивной, я постепенно перепаял все кроссы, заменив одножильные провода, которые иногда ломались внутри, многожильными - проблем на кроссах больше не возникало; делал и другие работы в соответствии со своими возможностями и знаниями. Начальник легко выписывал запчасти, а много и раньше было их выписано. Была одна трёхканальная стойка, где один канал работал неустойчиво по неизвестной мне причине, приходилось "подсовывать" его разным клиентам: пока они поймут и начнут возмущаться, проходило довольно много времени. Конечно, так не должно было быть: я настоял, чтобы вызвали мастера из окружного узла. Приехал старшина, делал те же манипуляции, что и я, в соответствии со служебными "Наставлениями..." - неделю пожил у нас, ничего не добился, уехал. Вызвали через округ инженера по линии министерства связи Молдавии: прилетел на "кукурузнике", канал сделал, но ценой отключения на стойке двух линий телеграфной связи. У нас были свободные телеграфные линии, но всё равно, я считал, это не решение вопроса: зачем терять две телеграфные линии, когда во время учений всё могло пригодиться. И тут мне повезло. Как-то рядом с нашим узлом остановились три или четыре машины-аппаратные правительственной связи, мы им дали несколько линий связи, и они что-то там на них кодировали нам неизвестное - при обычном включении наушников на канале была полная тишина. Но речь о другом. Я познакомился и подружился с одним старшим лейтенантом (звания и знаки различия у них, по-моему, условные) правительственной связи. Это был пожилой уже седой человек. У него был мотоцикл, и он, узнав, что я могу его водить, попросил меня за чем-то съездить в райцентр - так мы с ним и сошлись. Он имел уникальные способности, которые я боготворил: включившись наушниками в канал, он говорил мне, какие сопротивления, конденсаторы и т. п. требуют замены; я всё записывал, старался, иногда прерывая даже связь, как можно быстрее всё сделать; потом он снова заходил слушать канал и добавлял мне работы или говорил, что теперь всё отлично. Так я с ним настроил всю нашу аппаратуру и ту стойку, где были проблемы с телеграфом - всё сделали в лучшем виде. Месяца через четыре они вновь остановились на несколько дней около нашего узла, и я повторил (он не отказал!) настройку всей аппаратуры. Конечно, я и сам вкалывал во время больших учений, но и состояние аппаратуры (и кроссов) сыграло роль в том, что я дважды, в феврале на втором году службы и декабре - на третьем, имел в качестве поощрения десяти суточные отпуска с поездкой на родину, приезжал к маме, чем её очень порадовал, но об этом позже. И один важный вывод сделал я для себя после общения с этим старшим лейтенантом: для того, чтобы понимать связь, как он её понимал, нужны природные способности, которых у меня точно не было. Сам он объяснял свои способности тем, что прошёл "искусственный" отбор ещё при жизни Сталина, когда можно было пострадать за один его разговор, вызвавший неудовольствие связью. Кроме работ на узле, я занимался и хозяйством. Один любитель голубей, который служил на узле до меня, оставил после себя несколько голубей (я в их породах не разбираюсь) и полуразрушенную голубятню на чердаке нашей казармы. Как-то в тёмное время суток мы с нашим поваром (молдаванином) залезли на чердак и переловили голубей. У меня возникла идея поменять голубей на кроликов у местных молдаван; было два дома недалеко от нашей казармы, где жили какие-то рабочие, обслуживающие полигон, у одного деда были кролики, повар его знал и предварительные переговоры провёл. Взяли голубей и пошли менять на кроликов: дед был нормальный, но бабка его была до крайности жадная - она нам несколько раз расстраивала уже готовую сделку. Вначале она забраковала наших голубей и говорила деду по-молдавски, повар мне переводил: "Тебе, старый, какая разница, какой они породы, мы их всё равно съедим с тобой - не обращай на породу никакого внимания!" Потом начала его ругать за щедрость: "Голубей они принесли мало, а кроликов хотят много!" Повар тоже с ними по-молдавски торговался - шуму было много. За пять или шесть голубей нам еле-еле дали кроля и двух крольчих - мы этого с самого начала и хотели. Дело было осенью, их надо было кормить, содержать до тепла, когда они начинают размножаться и приносить "мясо". Никто из наших солдат, я в том числе, не имел дело с кроликами на гражданке: один раз они чуть было не задохнулись, кое-как я их выходил; второй раз их затопило ливнем - и я один занимался с ними, переселяя с одного места в другое, потом вырыл им землянку между казармой и узлом, из которой они прорыли сами ходы на улицу и жили на половину на свободе, что было неудобно в период их активного размножения, когда они расселялись всё дальше и дальше от нашего места жительства; держать их в клетках я не хотел, потому что они на свободе сами находили себе корм, мне их надо было кормить только в холодное время года, когда их было всего трое. С ранней весны до поздней осени их число, точно никто не считал, достигало двух сотен или больше. Был у нас дизелист, любитель охоты за ними, который поставлял их повару по его заявке. Он их находил на расстоянии до полутора километров от их землянки, фактически уже на полигоне. Наш шофёр, который возил начальника, поймал в какой-то деревне крольчиху необыкновенной породы, размером в два раза превосходящую наших - она тоже давала приплод. Кормил я кроликов красной свеклой, которую мы получали в качестве продукта, но наш повар-самоучка не знал, что с ней делать. В последний год я увлёкся фотографией: на свою сержантскую зарплату купил фотоаппарат "Смена" и все принадлежности для работы с плёнками и печатания фотографий; какой-то человек (тут у меня полный провал в памяти: кто он и откуда взялся?) занимался со мной по вечерам, чтобы повысить мою квалификацию, сам он был опытным фотографом-самоучкой; в результате я стал фотографировать детей и семьи молдаван в деревне, где жил наш старшина, за деньги, которые мне очень пригодились после демобилизации. Ещё я даже дрессировал по книжке овчарку нашего старшего лейтенанта. Но вернёмся ко второму году моей службы. Я разобрался с делами, меня узнали (по голосу, конечно) на окружном узле в Одессе; после нескольких бесплодных попыток связаться с начальником узла стал звонить и непосредственно мне давал задания, когда случалась такая необходимость, полковник, командующий войсками связи округа, он же заместитель командующего ОдВО. И вот начались первые для меня на новом месте службы большие учения на полигоне, кажется, в начале осени 1960 года. Чтобы не забыть, сразу опишу мои отношения со старшиной третьей роты, где я служил первый год. С началом учений, он явился ко мне просителем за связью, а просителей таких было много, и я решал, кому в какую очередь давать связь. Старшина выглядел смущённым, раньше и позже я его таким не видел. Посмотрев его заявку, я сказал: "Своей родной роте дам связь в первую очередь". Воспитывать его было поздновато, а брать с него пример я не хотел. Старшина расплылся в улыбке. В следующий приход на узел он имел обычный нахальный вид, хотя, конечно, вёл себя скромно. Во время больших учений узлом командовал майор с окружного узла связи: одессит, весь в татуировках, матершинник, ругался "по-чёрному" матом не взирая даже на то, что часто разговаривал по телефону с женщинами на гражданских узлах связи. Наше знакомство состоялось следующим образом. С появлением на узле он сразу начинал активную деятельность. Минут через тридцать послал меня на резервный узел связи, чтобы прозвонить вместе с ним какой-то кабель. Прозваниваем один, потом второй ему захотелось, третий, вдруг он стал на ровном месте ругать меня матом, я понимая, что всё делал правильно, ответил ему тем же. В трубке тишина, потом он говорит: "Ладно, сделаем перерыв, приходи сыграем в шахматы". В шахматы мы оба играли плохо и с переменным успехом, но отношения как-то сразу изменились. Я раздавал по заявкам войскам линии связи, он "пробивал" заторы, если такие случались, на других узлах связи. Через две или три смены он выгнал моего сменщика, единственного дипломированного техника связи, которого мы накануне нашли со своим старшим лейтенантом в пехотной дивизии и взяли служить на узел, приказал мне перетащить из казармы свою кровать в зал дальней связи, где я и работал, и спал "в полглаза" пока шли учения в течение месяца. Конечно, техник наш ещё не всё знал "что где лежит" и имел профессиональный гонор, но майор узнав, что я могу всё делать за дизелиста и аккумуляторщика, их тоже прогнал с узла. На узле остались только мы с майором и телефонист на коммутаторе в отдельной комнате с отдельным входом. Начальник не появлялся. Вообще наш старший лейтенант очень боялся начальства. Так он не был глупым человеком, имел и чувство юмора, но перед начальством он превращался в полного дурака, кажется, мало чего соображал, а отвечал исключительно фразами: "Так точно!.. Никак нет!" Было даже жалко и стыдно смотреть в это время на него. Я объяснял себе такое его поведение обилием "грехов", которые он чувствовал за собой, о которых он один только знал. Начальство уезжало, он становился нормальным человеком. Так что по своей воле он перед майором, который на время учений занимал его должность, он не появлялся. Учения шли своим чередом, связь была устойчивой; "попотев" в самом начале учений, мы очень редко что-то меняли по их ходу, просто дежурили, по утрам подстраивали "контрольные", иногда играли с майором в шахматы. На узле изредка появлялись какие-то генералы со свитами, тут надо было кричать: "Встать! Смирно!" Они, поглазев, уходили. Заходил и наш командующий войсками связи округа, полковник-старичок, попросил, и я исполнил, отремонтировать его трофейный ещё фонарик, корпус которого сгнил от времени и рассыпался. Учения благополучно закончились, нам никаких замечаний не было. Майор построил наше отделение, позвал старшего лейтенанта, поблагодарил всех за службу, а мне объявил "отпуск на родину на десять суток без дороги". Я, конечно, был очень рад, не ожидал такого поощрения, сообщил по телефону сестре, она - маме. Майор уехал, конечно, в Одессу, и тут мой начальник узла начал выискивать причины, канючить, тянуть, чтобы не пустить меня в отпуск - пришлось мне вырываться, не сразу, но я съездил. Помню, вернулся я на узел 8 марта 1961 года, когда у нас дома ещё стояли морозы, а мы в Молдавии уже могли без гимнастёрок загорать на солнышке. Странно, но служа в Одессе и потом в Молдавии, я всё время чувствовал себя за границей: моя интуиция не подвела - так теперь и стало. В перерывах между большими учениями мы обеспечивали многоканальную связь, которая через нас проходила; часто были на полигоне маленькие учения отдельных батальонов, полков или дивизий, иногда они обращались к нам за связью, чаще обходились своей. Мы ходили раз в неделю в увольнение в деревню, пили молодое вино у местных молдаван по рублю за литр, ходили в клуб в кино или на танцы. Иногда в деревне появлялись патрули, но мы вели себя тихо. Хотя наш дипломированный техник связи дважды, помню, совершенно трезвый задерживался патрулями, и начальник узла ездил его вызволять на следующий день - такой у техника был непростой характер. Случались ЧП у нас на узле. Однажды к начальнику приехал директор совхоза (техника связи ещё у нас не было), пока начальники находились в доме, кто-то из наших солдат обнаружил в машине директора бочонок с вином, быстро нашли шланг и все поочередно насосались, сколько смогли. Когда директор уехал, начальник увидел, что все солдаты совершенно пьяные. Он пришёл ко мне на узел, где я был один, и сказал, что сейчас всех повезёт на гауптвахту в артполк. Я, конечно, возразил, потому что должен был один за всех работать. Начальник посадил их в кузов машины и возил по полигону до тех пор, пока они не протрезвели от холода, привёз на узел. Пьянки, не такие поголовные, случались часто, особенно в отсутствие начальника. Были и другие ЧП, где мне приходилось расследовать воровство, обычно с целью обмена сворованного на то же вино у молдаван. Приведу один характерный пример. Из полка, в котором я служил первый год, приехала команда человек двадцать во главе со старшим лейтенантом, замком нашей роты по техническим вопросам, с каким-то техническим заданием, расположились недалеко от нас в пустом доме. Начальника не было. Вначале они захотели от нас большого количества электроэнергии, я был согласен на одну лампочку в 40 ватт. Спорили, я не уступил и время ограничил несколькими часами - у нас просто не было возможности кому-то отдавать энергию. Старший уговаривал меня, угощал вином, которое было разбавлено водой и заправлено махоркой, с нами молдаване такого не позволяли. Кое-как успокоились страсти, вдруг утром приходит старший и говорит: "У нас украли бухту медной проволоки весом 80 килограмм - это ваши. Нам нечем работать". Вначале я спросил своих, никто не признался - не для того воровали. Проволока ценилась у молдаван, она нужна была для подвязывания виноградных лоз. В это время на дворе лежал на редкость толстый слой снега. Его весь затоптали в бесплодных поисках проволоки. Назревал скандал... проволока была к тому же ещё и ценная, чисто медная, из электролитической меди. После обеда я тоже включился в поиски. Я пришёл к месту, где лежала проволока и подумал: "Проволока весит 80 кг, сам похититель не меньше - он должен был проваливаться в снегу глубже, чем те, кто затоптал весь снег после. Кроме того, он, с таким грузом, должен идти по прямой линии к месту, где надумал спрятать проволоку". Такие следы я обнаружил, а потом и проволоку. Два следа оказались "чистенькими", не повреждёнными, по которым мне удалось вычислить вора, им оказался наш повар. Чужим я ничего не сказал, на этом условии он мне сознался, припёртый совпадением размеров следов и его сапог, подшитых им самим брезентовым пагоном. Ещё у молдаван ценились деревянные бочки для вина, с ними тоже была история, которую я довёл тоже до конца, но детали уж сейчас не вспомню. Мне даже подумалось тогда: не закопал ли я в себе талант следователя? Были проблемы и с начальником. Он уезжал на неделю, а по факту получалось на две и больше, ключей от своего дома мне, конечно, не оставлял, а там хранились все запчасти и вообще все материальные ценности. Того, что он мне оставлял, не всегда хватало до его возвращения. Я должен был как-то выкручиваться... Однажды был такой случай: он уехал, оставив нам три исправных бензиновых генератора, но они (по закону подлости) вдруг начали ломаться один за другим - дней через двадцать сломался последний; я их разбирал, пытался восстановить, но нужны были запчасти, доступа к которым у нас не было; у него на складе были и новые генераторы, но... не будем же мы ломать замок? Я сказал нашему дизелисту чтобы врубал дизель: поработает шесть часов, зарядим аккумуляторы - их хватит на трое суток, а там и начальник приедет. Я уже отмечал, что дизель у нас был на критический момент, теперь, по-моему мнению, такой момент наступил. Только дизель разогрели, вывели на рабочий режим зарядки, заходит начальник... злой и весь красный - он издали услышал работу дизеля. Приказал выключить дизель и кричал на меня не выбирая слов. Я пытался объясниться, но бесполезно: он не хотел меня слушать - продолжал брызгать слюнями и орать, перемешивая оскорбления и мат... Последнее его заключение на мои оправдательные слова, которые я успевал вставлять, чтобы защититься от его нападок, было:

- Ты настоящий очковтиратель!

- Если бы я служил вам, - ответил я, - возможно я бы и втирал вам очки...

- Кому ты служишь?! - гремел начальник.

- Родине, - спокойно ответил я.

Такого ответа начальник не ожидал, по-моему, он ему вообще был непонятен. Он перестал кричать, ребята притащили с его склада новый бензиновый генератор, работа пошла в обычном режиме, а со мной старлей стал разговаривать так, будто не было только что отвратительной сцены с ним в главной роли.

Всеми этими примерами и случаями я хотел показать атмосферу моей службы на узле связи в перерывах между большими учениями. А на полигоне начались новые большие учения, по-моему, в августе 61 года, тогда была публикация в "Комсомольской правде" о разбившемся вертолёте с четырьмя генералами и полковником Генерального штаба на борту: это произошло в трёхстах метрах от нашего узла в самом начале учений, один наш солдат видел падение вертолёта, бегал к месту крушения и наблюдал за извлечением погибших, пока его оттуда не прогнали. На узле вновь появился майор, сразу приказал солдатам притащить мою кровать из казармы в зал дальней связи, сказал начальнику, что кроме меня ему больше никто не нужен. Всё прошло отлично и на этот раз, вновь майор построил нас и объявил мне "отпуск на родину". Для нашего старшего лейтенанта это было слишком. Он и в первый раз тормозил мой отъезд, и теперь... протянул с сентября до декабря, пока я не сказал, что завтра позвоню командующему войсками связи округа, с которым у меня сложились почти приятельские отношения и которому я вновь ремонтировал его рассыпающийся трофейный фонарик - начальник сдался и отпустил меня. Оба раза дома я был зимой: ходил в клуб, у кого-то, не помню, брал ружьё и ходил на лыжах на охоту, обычно вдвоём, в первый приезд со старшим сыном директорши школы, который, будучи студентом экономического института, приезжал на каникулы. Никого ни разу не застрелили, только вдалеке видели лис и зайцев. Студент однажды подранил сову, из которой хотел сделать, по его словам, чучело, но раненая впилась когтями ему в палец, после освобождения пальца он отпустил сову. Походы продолжительностью 5-6 часов по степи с ружьём в морозную погоду приносили приятный крепкий сон. А между тем пошёл третий год моей службы в армии. Надо было думать о гражданке. Я думал и надумал: поступить в дневной вуз, проучиться два года на дневном отделении, преодолев общеобразовательные предметы, потом перейти на заочный, чтобы работать в СУ в Первомайском посёлке и заканчивать вуз, сдавая специальные дисциплины. Куда поступать? Начальник узла советовал в институт связи, даже грозился получить рекомендацию для меня из округа, вначале он, правда, предлагал сверхсрочную службу мне на узле, но оба варианта меня не устраивали. Один молодой человек, выпускник нашей средней школы, со старшим братом его мы раньше дружили, узнал у мамы мой адрес, будучи на каникулах в посёлке, написал мне письмо. В те годы для поступления в вуз вне конкурса необходимо было либо отслужить в армии, либо отработать два года на производстве. Он, освобождённый от армии по здоровью, отработал где-то на стройке в Сибири два года и с со справкой поступил в МГУ на математический факультет. Конечно, он в своих письмах агитировал меня к себе. Логика моих размышлений была несколько иной: работая после техникума на стройке, я не чувствовал недостатка в технических знаниях, но чувствовал - в экономических; какое-то время я думал об экономическом институте, но сомневался из-за непрестижности этой работы в те годы - она считалась женской и мало оплачиваемой; особое на меня давление оказывало то обстоятельство, что это была, я так решил, моя последняя попытка поступления, поэтому риск должен быть минимальным. И ещё я не хотел выбрасывать то, что я имел в голове из техникума, если б я выбрал не строительную профессию - мне просто было жаль потраченных сил и лет. В результате я выбрал МИСИ им. В.В. Куйбышева, куда и послал документы, полагая, что в вузе будут преподавать экономику в большем объёме нежели в нашем техникуме. Стоит отметить, что к тому времени я уже много раз побывал в Москве: ездил раза три в командировки из Серпухова - по заданию строительного управления покупал проекты в институте типовых проектов; домой в отпуск из армии тоже ездил через Москву и с остановками, с гуляниями на ВДНХ с бывшим моим другом В, студентом тогда института стали и сплавов. Короче говоря, Москву я выбрал вполне сознательно. Оставалось дело за малым: подготовиться как следует к вступительным экзаменам. Но это надо было делать мне не впервые. Один наш телефонист стал ездить на попутных в полк, где мы стояли на довольствии, на организованные там подготовительные курсы; я этого не понимал: как можно столько времени тратить на дорогу, когда его нужно использовать на подготовку? Конечно, многое забылось, особенно литература почему-то. Мой третий год в армии разложился на три составные части: служил, готовился к экзаменам и занимался бизнесом, т. е. фотографией. Первый раз в качестве фотографа меня пригласил наш старшина, жена которого работала в их деревне воспитательницей в детском саду, возможно, она его надоумила предложить мне фотографировать детей - я всё снимал своих пятерых солдат, которые мне порядком надоели. Начал снимать детей, неудачные кадры не печатал - переснимал. В деревне быстро меня оценили, стали приглашать снимать целые семейства с бабушками и дедушками, с внуками и правнуками, я делал и большие по размеру фотографии, но дороже. В целом, старшина говорил, люди были мной довольны и считали, что цены я назначал по-божески. За одну ходку в деревню легко снимал по две плёнки (72 кадра) в течение, наверно, часа, каждый кадр, конечно, с дублем. В этой же деревне женился наш бывший шофёр, я к нему заходил и снимал молодожёнов, одна фотография до сих пор у меня сохранилась. Все мысли мои уже были в Москве, мне прислали вызов. В конце июля, попрощавшись со всеми, я отправился в столицу с погонами сержанта (тогда демобилизовывали только в случае поступления).

МОСКВА, МИСИ, СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Я приехал в Москву ранним утром, накрапывал мелкий дождик, то прекращался, то вновь накрапывал; с тех пор, когда на улице такая погода, я вспоминаю это утро, и погоду с мелким прерывающимся дождиком считаю для себя счастливой. Пока я этого не знал, просто приехал, поселился в общежитии на Гольяновской улице, получил экзаменационный лист с номером 107 и готовился к сдаче экзаменов. Таких солдат и матросов в военной форме было много среди абитуриентов, хотя мы должны были поступать вне конкурса, но конкурс был среди нас человека 2-2,5 на место; из-за плохой подготовки многие получали двойки на первых же экзаменах и конкурс быстро растаял. Зачисление в тот год проводилось по трём профилирующим дисциплинам: математика, физика, черчение и рисование, конечно, при положительных оценках по остальным экзаменам. Как я себя чувствовал? Прилично, если не считать слабого немецкого, которым я не занимался уже лет семь и сочинения, которого я боялся больше немецкого. Люди, которые тоже побаивались сочинения, имели шпаргалки, я к этому никогда не обращался и не собирался: всё такое нечестное я делать не умел и интуитивно чувствовал, что если я этим займусь, то меня точно ждёт провал. Мне уже было двадцать четыре года, я не был уже таким стеснительным, каким был после школы, где-то я был даже излишне смелым. Помню, на консультации по черчению и рисованию преподаватель, он, как потом оказалось, был заведующим кафедрой "Начертательная геометрия и черчение", допустил на доске ошибку. В большой аудитории, где присутствовало человек 200-250 абитуриентов, я встал и сказал: "У вас ошибка". Преподаватель посмотрел на доску, ошибки не обнаружил, сказал: "Выйдете сюда и поправьте". Я вышел и поправил, кто-то из присутствующих обещал мне проблемы на экзамене. Но преподаватель оказался не злопамятным: и на экзамене и потом, уже будучи студентом, на экзамене по начертательной геометрии я получил у него твёрдые отличные оценки. На вступительном экзамене с немецким мне повезло: как-то так получилось, не помню детали, что в моём распоряжении оказалось двойное время на подготовку, в результате я получил даже оценку "хорошо". Учительница, правда, запомнила меня, но об этом позже. На сочинении я, признаюсь, "плавал": начал писать одну тему, потом бросил, взялся за другую - кое-как написал, проверил грамотность, в результате получил "удовлетворительно" и был счастлив. По профилирующим дисциплинам получил "отлично": пятнадцать баллов из пятнадцати возможных. Пришёл в приёмную комиссию с вопросами: "Могу ли я до зачисления отъехать в Тулу? Не возникнет ли проблем с моим зачислением?" Мне однозначно сказали: "Если вас не зачислят, то кого же? Поезжайте, списки зачисленных повесим утром такого-то числа". Я поехал к сестре, по пути в Серпухове посмотрел объект, где было перерыто три года назад основание - трещин не обнаружил. Возвращаюсь через несколько дней в МИСИ и не нахожу себя в списках зачисленных. Оказалось, что на следующий день после моего отъезда пришли какие-то люди в приёмную комиссию и отобрали документы нескольких человек для учёбы в университете "Дружбы народов имени Патрица Лумумбы" по той же специальности, что и в МИСИ. Мои документы некоторое время были в университете, но поскольку меня не было, и я не писал заявления для поступления в университет, то меня не зачислили, а документы отправили по почте в МИСИ (взяли руками, а отправили по почте!). Короче говоря, я оказался нигде: ходил по кабинетам МИСИ, был даже у проректора, возникли проблемы с общежитием - только в сентябре отдельным приказом меня зачислили в студенты. Вначале я переживал, что так получилось: люди говорили, что учиться в университете престижно, что после его окончания предлагается работа за границей, где платили настоящие деньги и многие об этом мечтали. Но как-то один преподаватель, когда я с ним об этом заговорил, убедил меня, что подготовка в МИСИ не хуже, а даже лучше (кроме языка), что люди, которые нас отбирали, происходят из спецслужб, поэтому мне, возможно, повезло, что так всё "благополучно" для меня произошло. И я перестал переживать, начал учиться в МИСИ на специальности ПГС, а другого варианта и не было. Я вообще люблю учиться, соскучился за время службы в армии, помню, чувствовал себя совершенно счастливым на лекциях по высшей математике. Марк Иванович в то время был популярным, читал свои лекции по центральному телевидению; во время его лекции в голове у меня буквально вертелись слова: "Какой я счастливый, что слушаю этого человека!" Здесь хотелось бы "отступить", чтобы изложить моё отношение к авторитетам. Конечно, такие люди, слава Богу, мне встречались, без этого, по-моему, нельзя даже учиться. Но уже в то время я старался критически их воспринимать, видеть не только их сильные, но и слабые стороны: авторитеты не были для меня безусловными. О том же Марке Ивановиче у меня сложилось тогда такое мнение: он блестящий педагог, но математик не очень, что стало заметно, когда мы перешли к рядам. Недаром он, доцент кафедры математики, был кандидатом технических наук. А на экзамене по математике, кажется, во втором семестре, едва не произошёл конфуз. Я подготовился, сижу жду своей очереди отвечать. Освободилась преподавательница по практическим занятиям, которая с ним принимала экзамен, и зовёт меня к себе; я знаю, что она без проблем поставит мне "отлично", но мне хочется, чтобы "отлично" поставил лектор, и я не иду к ней. Освобождается он и я иду. Отвечаю по билету и на дополнительные вопросы, он смотрит мою зачётку и говорит: "Студент, который не знает других оценок кроме "отлично"? А вот такой вопрос..." И задаёт мне вопрос. Я помню, что об этом не очень внимательно читал в справочнике по математике, полагая, что вряд ли об этом спросит, на лекциях он этого не касался. Я ему говорю, что читал об этом в справочнике, но не очень хорошо запомнил, попросил разрешения подумать. "Думайте", - сказал он и позвал следующего студента, а я остался сидеть у него по другую руку, кстати, он был левша. Едва студент уселся около него, как я чётко всё вспомнил и сообщил ему об этом: получил желанную оценку "отлично" от лектора. В школе я больше любил физику, чем математику, в вузе они поменялись местами благодаря преподавателям. Преподавателем по физике была "бабка", как мы её между собой звали, не хочу называть фамилии. Началось наше знакомство на практических занятиях, куда она, как лектор, имела право заходить и заходила. Однажды она пришла в нашу группу, преподавательница практических вызвала меня к доске решать задачу. Решаем, "бабка" спрашивает меня, помню ли я определение, я с трудом вспоминаю, но говорю. Она меня поправляет, переставляя и добавляя какие-то слова, на что я ей возражаю, что это одно и тоже. Она мне говорит: "Определение - это песня, молодой человек, в которой слова выкинуть или переставить нельзя!" Я ей опять говорю, что смысл-то этих слов один и тот же, за это она, чрезмерно возмутившись, выгоняет меня из аудитории. Преподавательница практических пытается меня защищать, на что "бабка" говорит ей: "И вы можете идти за ним следом!" После этого "знакомства", она заходя в лекционную аудиторию, где было от двух сот до двухсот пятидесяти студентов, говорила на каждой лекции следующее: "Здравствуйте! Садитесь. Сейчас нам студент (называла мою фамилию) напомнит, на чём мы остановились в прошлый раз". Я вставал и говорил с места, она задавала мне вопросы. Потом либо начинала лекцию, либо говорила: "Если он ничего не понял, то вы тоже: придётся этот кусок мне повторить, потом пойдём дальше". Мне приходилось готовиться к каждой лекции. Ребята советовали пересесть со второго ряда на третий, говорили, что "бабка" дальше второго не видит, поэтому может забыть о тебе; я упорно сидел на втором. Если б только это! Каждый семестр она проводила по два-три коллоквиума: это неофициальный зачёт по прочитанным ей разделам физики. Слабые студенты сдавали этот зачёт с первого, редко со второго раза, иначе б она "зашилась" с огромным количеством студентов; я сдавал зачёт всегда только с третьего раза. Временами я ненавидел её догматическую физику вместе с ней самой. И вот финиш: сдаём последний экзамен по физике, эта оценка ставится в диплом. Я подготовился, жду очереди, чтобы ей отвечать - она принимала экзамен всегда одна; передо мной идут двое хорошистов. Первой идёт девушка: отвечает по билету, на вопросы; "бабка" задаёт ещё вопрос - она молчит, не может ответить. Я тоже не знаю, что ответить на этот вопрос. Девушка получает тройку. Идёт молодой человек - с ним точно такая же ситуация, и он получает тройку. Иду я, отвечаю, в конце "бабка" задаёт мне тот же вопрос, которым "утопила" двоих. Сидя рядом с ней, я только сообразил, наверно, "со страху", как ответить и ответил. Получил "отлично", и "бабка" сказала: "Не обижайтесь на меня: я всегда так отношусь к своим любимчикам". Оказывается, я был её любимчиком!.. Никогда бы не подумал!.. Столько крови испортила мне "бабка" - полведра!.. Кроме физики я уделял ещё много внимания немецкому языку, потому что чувствовал, что я в нём очень "дремучий"; возможность поступить в университет, где языкам уделялось много внимания, тоже сыграло свою роль: хотелось доказать самому себе, что это занятие тоже мне по силам. Никаких других побуждающих причин тогда не было, но я занимался немецким почти каждый день, хотя по расписанию он был то раз в неделю, в другом семестре - раз в две недели. И вот наступило время государственного экзамена. Взял билет, приготовился, меня позвала отвечать преподавательница, которой я сдавал вступительный экзамен ещё в сержантской форме, она меня запомнила. Мы с ней любезно поговорили, она меня расхваливала за то, что я так продвинулся в знании немецкого языка и поставила... "хорошо" в ведомость, с чем я категорически не согласился, сказал, что я два года только одним немецким и занимался, а что было раньше, то прошло; я для того поступил в вуз, чтобы учиться и знать больше. Государственный экзамен они должны были принимать комиссионно, втроём, но для экономии времени принимали по одному и это давало мне шанс оспорить оценку. Я сказал председателю: "Дайте мне минут десять отдохнуть, я возьму второй билет, и вы втроём примете у меня экзамен". Он согласился, я вышел в коридор, но буквально через минуту меня позвали брать билет, если я хочу, потому что "кончились" студенты, ради меня одного они задерживаться не будут. Билет оказался значительно легче того, который я брал в первый раз: я быстро приготовился, они втроём меня спрашивали и исправили оценку в ведомости, но без удовольствия - кто ж любит исправлять?

Были и противоположные примеры, когда я времени лишнего почти не тратил. Взял в библиотеке учебники и обратил внимание на то, что "Инженерная геология" написана нашим лектором в этом или прошлом году. Полистал учебник и решил не ходить на лекции: формул мало, всё понятно. Ни разу не ходил и не видел преподавателя. Пришёл на экзамен, подготовился, сажусь к нему. Поговорили. Он говорит: "Да, вы хорошо подготовились, капитально, но ни разу не были на лекции, как это понимать?" Староста наш сидел здесь же, возразил: "Он ходил, но не всегда". Преподаватель своё: "Нет такого я бы не забыл, если бы он хотя бы раз присутствовал". Тут я сам стал себя защищать, говорю: "Какое имеет значение: ходил или не ходил - главное знания. Спрашивайте ещё, я всю вашу книжку выучил". Преподаватель больше не спрашивал, поставил "отлично".

Я любил философию. Наш лектор вёл и семинарские занятия. Сам преподаватель был интересным человеком, и я любил выступать на семинаре. Экзамен. Вышли из общежития вдвоём с парнем из нашей комнаты. Он дорогой зашёл в буфет, а я поехал на экзамен. Он идёт от метро к институту, я ему навстречу уже из института.

- Забыл зачётку? - спрашивает он.

- Нет, - отвечаю, - уже сдал.

- Не может такого быть?! - не верит он.

Я показываю зачётку: там философия - отлично.

- За пять минут?! - поражён приятель, - и отлично!.. Сам он мечтал всегда о тройке.

А произошло следующее. Я взял билет, назвал номер, сел готовиться. Преподаватель мне говорит:

- Я вам, пожалуй, сразу поставлю оценку, согласны?

- Смотря какую, - ответил я.

Он поставил молча "отлично", я ушёл. Наверно, пять минут я и был на экзамене.

Начиная учиться в вузе, я подумал: учиться плохо я не буду - на четыре и пять, наверно, а если быть чуть повнимательней и аккуратней, то можно только на пять - повышенная стипендия мне не помешает; сказался опыт учёбы в техникуме. Так я и учился, только в конце, на пятом курсе, тому были причины внешние, нахватал... три четвёрки. Сравнивая себя в вузе и техникуме, я чувствовал небольшую в себе "тупость", особенно вначале, пока не втянулся; в техникуме я мог две ночи не спать, работая над курсовым проектом, теперь на вторую ночь не решался, да и первую старался избегать - сказывалась всё-таки разница в годах (18 - тогда, и 25 - теперь). Я поступил в МИСИ в 24 года, очень сожалел, что так поздно. Ещё что для меня было тогда маленьким открытием: я предполагал, что в вузе учатся посильнее ребята, оказалось, что я опять был лидером в своей группе. Первый год студентам полагалось жить в комнатах по десять человек, конечно, это шумно, и для учёбы не слишком комфортно. После первой сессии многие "отсеялись": кто-то из-за слабой подготовки, кому-то захотелось на заочный, а были и такие, кто бросил из-за гордыни, получив первый неуд на экзамене, не захотели дальше сдавать сессию - стало нас поменьше. Был один мальчик в нашей комнате, у которого плохо шло дело с черчением и начерталкой, я ему помогал советами, своей тетрадкой с выполненными заданиями - ему хотелось, естественно, быть со мной в хороших отношениях. Он тоже поступил учиться после армии, где вступил в партию, поэтому очень скоро стал членом студсовета общежития, маленьким начальником. После первого семестра вначале он сам перебрался в комнату на троих, потом и меня перевёл в другую комнату, в которой я и прожил до окончания вуза. В новой комнате на втором этаже, когда я пришёл, жили двое ребят старше меня курсом. С одним, кровать которого была ближе к двери, мы оказались постоянными жителями комнаты, а кровать у окна, напротив моей, поменяла много жильцов: троих отчислили за неуспеваемость, один перебрался в другую комнату к ребятам из своей группы, последние года полтора на ней спал студент с другого факультета, механик. Мой постоянный житель по комнате Володя незадолго до меня сам пришёл в неё, переведясь из Пензенского строительного института, который раньше был факультетом индустриального и отделился в качестве самостоятельного вуза. Свой перевод он объяснял очень просто: приехал в Москву, пришёл к декану факультета ПГС и сказал: "Хочу учиться в МИСИ, потому что в Пензенском строительном нет ни одного доктора наук, ни одного профессора". Декан пошёл ему навстречу - зачислил его по зачётке, так он оказался в МИСИ. О Володе стоит написать поподробнее: в какой-то степени он являлся феноменом. Он перевёлся в МИСИ, чтобы учиться у профессоров и докторов наук, а сам почти не ходил на занятия. Он всё время работал где-то, ездил в долгие командировки. Работодатели освобождали его от работы на время зачётной и экзаменационной сессий. Приехав из очередной командировки, он начинал работать по учебникам и методичкам над курсовым проектом: работал несколько суток, крепкий чай с лимоном всё время стоял перед ним на столе; сдавал проект, выпивал бутылку сухого вина и отсыпался. Приступал ко второму проекту и т. д. Потом сдавал экзамены и снова уезжал на работу. Были, конечно, и перерывы, когда он какое-то время не работал. Он очень много говорил: слова его, если и не опережали мысли, то рождались одновременно. Интересно было наблюдать, как он решает какую-нибудь задачу: болтает, болтает и путём устного перебора вариантов находит решение. Своими монологами он настраивал себя на работу, успокаивал в случае неудачи, даже настраивал себя на невкусную еду, внушая себе, что она вкусная. Меня он характеризовал "... зубрилой, консерватором, негибким человеком", хотя относился с уважением. Во многом он, наверно, был прав, только зубрилой я не был: числиться, но не учиться в институте, как он, я не хотел - я дорожил этим временем и никогда позднее не пожалел. Жизнь в общежитии описывать не стоит: были и споры, иногда до утра, были и ссоры, были и шутки, и розыгрыши - всё было, что обычно бывает в студенческом общежитии. В других комнатах случались и драки... до крови, особенно среди кавказских студентов, у нас драк не было. Питались мы по-разному: то объединялись и жарили по очереди картошку, но чаще всё-таки питались отдельно: та же картошка, каша в брикетах, плавленые сырки и чай, в обед - столовая, чтобы поесть первое. В комнате отношения между нами были хорошие, но я дружил больше с ребятами из группы, они жили на четвёртом этаже; ещё я с первого семестра, когда жили вместе в большой комнате, подружился с парнем с гидротехнического факультета, через него с их же парнем, с которым они, после расселения большой комнаты, жили на первом этаже. Комната у них тоже была на троих, но третий студент родом из ближнего Подмосковья бывал в общежитии очень редко, и я с ними (втроём) встречал не раз новый год и другие праздники, ходили вместе на каток и т.п. - был у них частым гостем. Они даже переманивали меня перейти учиться на их факультет, но посмотрев разницу в программах и обнаружив, что мне следовало сдавать много предметов дополнительно, я отказался от этой затеи. С этими ребятами я некоторое время встречался и после окончания вуза, хотя мы работали и жили в разных районах города. А пока я закончил второй курс, и мы с мамой обсуждали, что мне делать дальше. Раньше я планировал перейти на заочный и работать в СУ, из которого меня призвали в армию. Мама была настроена против: она хотела, чтобы я доучился на дневном, а "не рвался на части" между работой, учёбой и семьёй, если она появится. За два года я как-то приспособился жить, поэтому так же проживу и дальше, говорила она мне, время очень быстро проходит. К тому же в конце второго курса нас в добровольно-принудительном порядке посылали летом, во время каникул, работать на целину, где я заработал какие-то деньги. На целине мне понравилось, и я мог поехать туда и в следующее лето, это поощрялось. С рассуждениями мамы я согласился. Тут ещё был привлекательный для меня момент в качестве причины остаться на дневном: на факультете с третьего курса организовали новую специальность конструкторов ПГС, для этого со всего факультета набирали две группы лучших студентов, которых собирались учить по-особенному, давая больше знаний по архитектуре и конструкциям за счёт уменьшения часов на сантехнику и другие "ознакомительные" дисциплины: выпускники должны были, по мысли авторов этой затеи, занять промежуточную нишу между архитекторами и инженерами. Конечно, я с удовольствием написал заявление и оказался в новой группе, где было много подобных мне лидеров - это было как-то непривычно и, признаюсь, вначале некомфортно. Помню, были практические занятия по какому-то предмету, вызвался студент и начал на доске рассказывать точь-в-точь лекцию, которую мы час назад прослушали. Материал был трудный, а он шпарил без запинки, никуда не заглядывая. Я подумал: "Куда я попал? Тут, наверно, собрались одни гении!" Как потом выяснилось, у парня была феноменальная память: он на слух всё запоминал, хотя мог вообще ничего не понимать, о чём рассказывает - почти как живой магнитофон. И всё-таки из нашей группы в 25 человек 14 выпускников получили дипломы с отличием. Позднее от этой затеи, отбирать лучших для создания элитных групп, отказались, так как в группах, оставшихся без лидеров значительно упала успеваемость - не за кем, наверно, было тянуться. А это был весь курс, человек 300, кажется. Преподавали нам на высоком уровне: по конструкциям, например, в семестре, бывало, что читали лекции два-три доктора наук - каждый читал только раздел, проблемами которого он сам занимался. И другие дисциплины старались привязать к научным исследованиям преподавателей. Для меня это имело последствие: я "заболел" наукой, хотя понимал, что мне поздновато - потеряно много времени после школы. И узнал я о своей "болезни" не сразу, а много позже, когда искал своё место в этой жизни. Итак, я продолжал учиться на дневном третьем курсе в новой группе по новой специальности - КПГС. Кстати, вспомнил, как "пригодились" мне однажды армейские знания. У нас были лабораторные работы по электротехнике в количестве пяти штук. В армии я много занимался самостоятельно и разбирался с электродвигателями и генераторами. Сделали одну работу - защитили, сделали вторую - защитили. Преподавательница, обращаясь ко мне сказала: "Вы можете больше не приходить на лабораторные: у вас такая подготовка, что я вам поставлю зачёт в конце семестра без посещения остальных работ". Хорошо, думаю, - экономия времени на другие дела. Кончился семестр, пошли получать зачёты. Преподавательница по лабораторным работам заболела, когда выйдет неизвестно, её заменяет мужчина, который сказал: "Я ничего не знаю о вашей договорённости, если у вас две защищены, тогда вам осталось три защитить - я ещё иду вам навстречу, потому что вы их не делали, а должны были делать!" Короче говоря, стал разбираться с тремя лабораторными работами во время зачётной сессии, когда каждый час дорог. Наконец защитил пятую, он открывает журнал, а там стоит зачёт, поставленный преподавательницей. "Бог вас наказал!" - сказал он мне. "За что?" - спросил я его, но он не ответил...

Выше я упомянул о целине, о первой своей поездке. Студенты были организованы в студенческие строительные отряды (ССО), строили в целинных совхозах коровники, птичники, свинарники и другие объекты по договору с совхозом, которому остро не хватало рабочих рук. Первый отряд, с которым я ездил после второго курса, состоял из, примерно, сорока студентов из почти всей первой моей группы с добавкой ребят из других групп, но весь штаб (командир, комиссар, мастер, завхоз) - все были не наши, т.е. из других групп. В результате штаб вёл непрозрачную финансовую деятельность, мы были уверены, что они нас "обобрали" в смысле оплаты. Поэтому мы решили ещё раз поехать, но уже во главе со штабом, созданном нами самими. Мы создали штаб, командиром ребята выбрали меня, набрали отряд численностью около 50 человек и начали готовиться к поездке. Руководство и комитет комсомола вначале нас поддержали, но через некоторое время было заявлено, что отряд может поехать только со штабом, сформированным комитетом, мотивируя тем, что командиром может быть только студент четвёртого курса - эта работа засчитывается ему как учебная практика. Командир, естественно, подбирает остальных членов штаба. Мы начали учиться только на третьем курсе, нам предлагали то, что уже было в нашей поездке после второго курса. Мы отказались, отряд перестал существовать даже на бумаге. Что делать? И тут нас начал агитировать подполковник с военной кафедры, который прошлым летом ездил командиром на строительстве моста - мост они построили "вчерне", без сдачи госкомиссии; мостопоезд заключил с командиром договор на строительство нового моста через реку Ишим в Целиноградской области; подполковник теперь набирал отряд в сорок человек, обещал "золотые горы". Главное, что нам понравилось в его отряде - это работа в две смены по семь часов: можно было работать смену, а во вторую - купаться в Ишиме и загорать. Прошлым летом мы работали по десять часов, почти без выходных, - это было тяжело даже для наших молодых организмов. Ещё и выбора другого у нас не было: мы записались к подполковнику-командиру в отряд. Место нам было хорошо знакомо - Целиноградский район, где мы и работали прошлым летом, купались и рыбачили вечерами после работы в Ишиме, буквально рядом, не зная, что здесь будем строить мост на автомобильной дороге Целиноград - Караганда. Командир, которого мы между собой стали сразу называть генералом, вместе с небольшой группой квартирьеров выехал раньше, чем могли мы, чтобы подготовиться к приезду всего отряда. И вот мы приехали рано утром, часов в пять, разместились в палатках, которые установили квартирьеры на берегу Ишима, я взял спиннинг и пошёл до завтрака порыбачить. В прошлое лето на спиннинг ловились иногда щурята до килограмма. Побросав разные блесны, я прицепил новую, которую купил перед отъездом. Заброс оказался неудачным: блесна повисла на электрических проводах временной проводки у будущего моста. Я дёрнул леску, блесна упала в воду, повернув один раз катушку, почувствовал, что взяла рыба, большая, но не щука. Так я поймал первого в жизни язя на два с половиной килограмма весом, принёс его в палаточный лагерь. Раньше мы слышали, что в Ишиме водится язь, но никто из наших рыболовов ни одного в прошлое лето не поймал; теперь с ним фотографировались и им любовались, и было чем! Пришёл командир, тоже посмотрел на язя, поздоровавшись со мной за руку, сказал:

- А ты у нас будешь мастером.

Конечно, это было для меня сюрпризом. Я приготовился работать физически семь часов и другую смену отдыхать, а как мастер, я это знал, буду занят обе смены, а оплата полагалась всем поровну: так было тогда принято в отрядах, по коммунистическому принципу, учитывалось только количество рабочих дней. Не мог понять, почему выбор пал на меня, в отряде было ещё четверо техников-строителей, генерал меня совсем не знал, как и я его, в МИСИ я его лица даже не запомнил, только здесь на берегу Ишима рассмотрел. Кстати, у меня очень плохая память на лица: много раз надо увидеть человека, чтобы запомнить. В отрядах тогда была полувоенная дисциплина, сухой закон и т.д.

- А если я не хочу? - закинул я удочку.

- Тогда поедешь в Москву, - ответил генерал.

Отправка командиром любого студента из отряда в Москву означала тогда автоматическое отчисление из вуза - с такими обещаниями нас провожали вузовские начальники. Что делать? Выхода не было - стал работать мастером. Мои ребята из группы понимали моё огорчение, но были довольны, почти этого не скрывали: они знали, если я буду мастером, то "чёрной бухгалтерии" в отряде, как было в прошлое лето, не будет. Они оказались правы, всё было почестному, кроме облигаций золотого займа на небольшую сумму, которые нам однажды дали в мостопоезде, когда не хватило у них наличности, эти облигации генерал по наглому засунул себе в карман уже в поезде, когда возвращались домой с целины. Мы получили приличные по тем временам деньги (вдвое больше, чем в прошлое лето), поэтому генералу простили его выходку. Но это было в конце, когда мы построили мост, а пока был только проект на бумаге и наше желание построить его. Поделили отряд в 44 человека на два, работающих по семь часов, а мы с командиром - фактически по 14. Работали здорово и без выходных, командир был занят снабжением материалами, конструкциями и техникой, мастер - нарядами и производством работ. Генерал наш умел надавить на руководство мостопоезда, запугивая их обещанием рассказать во Дворце Съездов на слёте ССО, как они плохо нас принимали и обеспечивали работой. Его "горло" давало нам результаты - мы почти не стояли. Примерно в середине строительства произошёл какой-то конфликт между мной и командиром: он отстранил меня от работы и объявил, что отправляет меня в Москву. В чём состоял конфликт, не могу вспомнить: что-то было по работе и связано со сварочным аппаратом, какие-то пустяки при напряжённой работе вызвали "бурю в стакане". Утром на работу вышел... один генерал: походил, походил у строящегося моста и пришёл нам сказать об отмене своего приказа и продолжении работ. Но к первому сентября мы мост не построили до такого состояния, чтобы его можно было предъявить госкомиссии; больше половины ребят уехало, чтобы приступить к занятиям - полного количества людей на мосту к тому времени и не требовалось. Остались пустяки, которые от нас мало зависели: надо было сделать асфальт в обе стороны от моста на положенные сколько-то метров и ещё какие-то мелочи, только тогда мост можно сдавать государственной комиссии. Были перерывы в поставке асфальта, не привезли вовремя тротуарные плиты и другие были задержки. И вот наконец собралась предварительная госкомиссия. Наш генерал облачился в форму настоящего подполковника с медалями и значками (обычно он ходил по мосту в простой рубахе навыпуск, чёрных штанах, внизу заляпанных грязью и бетоном, больших резиновых галошах на босую ногу) и пошёл. Я с самодельными удочками пошёл на Ишим рыбачить, что я уже делал теперь часто от вынужденной "безработицы". Ловил исключительно язей приваживая их шариками из хлеба, который оставался в столовой. Приходит генерал, весёлый и довольный, он знал, где я рыбачу, говорит с широчайшей улыбкой на физиономии:

- Всё замечательно!.. Нам за мост поставили предварительную оценку "хорошо"!

- Чему вы радуетесь? Сами работники мостопоезда говорят, что такого моста у них ещё не строили! У нас мастера, каких в мостопоезде нет; к нашему сварщику каждый день очередь водителей грузовых машин со всей Целиноградской области! Почему "хорошо", а не "отлично"?

- Понимаешь, там тротуарные плиты, один заметил, есть бракованные... - не уверено начал генерал, но я его не дослушал и перебил:

- Тротуарные плиты мы взяли, потому что в мостопоезде других не было! Когда будут, пусть выкинут бракованные - их две, поставят хорошие - они сверху лежат на мосту, никак не влияют на его качество и несущую способность. Надо же бороться! За хорошую оценку одна премия, за отличную - другая, разница небольшая, но всё-таки есть - я вас не узнаю! Потом престиж отряда в МИСИ!.. Сдали мост государственной комиссии с оценкой "отлично" - по-моему, это звучит!..

Накрученный мною генерал помрачнел и ушёл. На завтра была назначена приёмка моста окончательная - я был уверен, что на этот раз генерал не подведёт. Нам поставили отличную оценку! Кстати, я упомянул выше сварщика - это был мастер "золотые руки" во всём, не только в сварке - второй такой встретился в моей жизни; и второе лето я видел его работу. О мастере, который жил в нашем посёлке, я писал раньше. На строительстве моста работали ещё ребята со стажем работы на строительстве, двое дипломированных сварщиков, но "золотые руки" были у одного человека, хотя диплома у него никакого не было.

Много можно было бы рассказывать о ходе строительства, о конфликтах и недопониманиях в коллективе: всё это было, как-то преодолевалось. Вернулись все здоровые и довольные, приступили к занятиям числа двадцатого сентября. Один студент сделал уже в сентябре, когда было время, красивую модель моста больше метра длиной, мы её, конечно, привезли в Москву и передали в комитет комсомола. О нашем отряде и сооружении, которое мы построили, было даже сообщение по Всесоюзному радио длиной в три-четыре предложения. Генерал наш сиял и чувствовал себя героем, но через несколько месяцев, к сожалению, у него случилось большое несчастье: на Электрозаводской, под аркой железной дороги, поздно вечером по ошибке убили его единственного двадцатилетнего сына. Я разговаривал с ним тогда, задавленным горем, больше его не видел, у нас он занятий не вёл. Мост видел раза два будучи в последующие годы в Целинограде: он пережил несколько ледоходов, но выглядел прекрасно: шесть пролётов по 25 метров, с шириной проезжей части, кажется, 12. Отличная оценка за него, я считаю, не была завышенной. Ребята за заработанные деньги покупали почему-то фотоаппараты, но не только... Я тоже себе купил зеркалку "Зенит" с объективом "Гелиос 44", остальные деньги положил на сберкнижку и расходовал понемногу. Как-то сразу начали думать о том, куда поедем после четвёртого курса. Наши размышления прервал один "деятель", по-моему, он был тогда членом комитета комсомола МИСИ. Он задумал и стал осуществлять идею поездки в Монголию: отряд должен был быть численностью сто человек, себя от видел, конечно, командиром. Почему в Монголию, почему сто человек? - такие вопросы у нас не возникали, но идея нам понравилась и мы, бывшие мостовики, почти все к нему в отряд записались. И вдруг за неделю до отъезда командир меня из списка отряда вычеркнул. Почему? Вопрос можно было задать ему, лично мы с ним тогда не были знакомы, я не стал выяснять, но остался не у дел. Кстати, через год он старался наладить со мной приятельские отношения, но о том, почему он меня вычеркнул, речи не заходило. Уже все отряды были укомплектованы, но можно было примкнуть к кому-нибудь - я ни на какие должности не претендовал; конечно, проблемы с прививками, с техникой безопасности возникали, однако время ещё было. Тут один мой новый однокашник из группы КПГС, который, кстати, и обладал феноменальной памятью (о чём я выше писал), видя мою "неустроенность", позвал меня на собеседование в Московский целинный штаб ССО, где он в то время чем-то занимался. После многочисленных смертельных случаев прошлым летом в Целиноградском областном отряде, который Московский штаб формировал и возглавлял, было принято решение создать специальную службу техники безопасности. Требовался прежде всего человек, который бы возглавил новую службу - для этого меня и ещё одного студента пригласили на собеседование к главному инженеру областного отряда. Главный инженер побеседовал с нами по-отдельности и выбрал меня, за что я ему был и буду всегда признателен: это оказало большое влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Во-первых, я оказался среди талантливейших молодых людей из разных вузов - членов областного штаба; во-вторых, я работал с молодыми руководителями вузовских отрядов Москвы - людьми тоже талантливыми и замечательными; в-третьих, эта работа дала мне возможность в дальнейшем перейти на работу в Центральный штаб при ЦК ВЛКСМ, который формировал ежегодно и возглавлял Всесоюзный ССО. Всё это не могло не оказать на меня громадного влияния, соизмеримого, пожалуй, с вузовской подготовкой: кругозор мой расширился невероятно благодаря работе с министерствами и ведомствами в Москве, а также в командировках - работе со штабами областными и республиканскими, комсомольскими и, бывали случаи, партийными работниками на местах. Но это всё было потом, а пока я стал разбираться со своими обязанностями в должности инженера по технике безопасности областного целинного отряда, конечно, мне оказывали помощь и поддержку прежде всего главный инженер и командир, а позже и все члены штаба: перед нами всеми стояла задача резко снизить, а лучше не допустить смертельных случаев в Целиноградском областном отряде численность что-то около шести тысяч человек. Работа шла и в подготовительный период в вузах Москвы, и в совхозах, на рабочих местах студентов, когда областной отряд выехал в Целиноградскую область. Я готовил памятки, вопросники, которые давал даже медикам, ездившим по своим медицинским делам в командировки по отрядам; некоторые из них в шутку гордились, что стали разбираться в технических вопросах охраны труда. Сам я тоже очень старался вместе со своей службой, набранной в МИСИ: инженер по технике безопасности присутствовал теперь в каждом вузовском штабе и районном отряде. Я понимал, что везде обеспечить нам безопасность не удастся, но всё равно чувствовал огромную на себе ответственность, как будто от меня зависела жизнь каждого человека из шести тысяч, поэтому и "не вылезал" из командировок по Целиноградской области; однажды за десять дней мы с шофёром на легковой машине посетили сорок совхозов, где работали наши студенты, а расстояния между населёнными пунктами там, по-моему, везде от 40 - 80 и больше км. Конечно, нам повезло в то лето: в отряде не было ни одного смертельного случая, только мелкие травмы без последствий; а я уже в Москве обнаружил на своих висках первые седые волосы в 28 лет. После пятого курса я вновь поехал в составе целинного штаба, но с новыми командиром и главным инженером. Обстановка в штабе сильно изменилась не в лучшую сторону, поэтому стали приходить мысли, что с "детством" пора расставаться, надо думать о дальнейшей работе после окончания вуза. Бывший мой первый командир областного отряда пригласил меня на работу в Центральный штаб ССО при ЦК ВЛКСМ, где он был теперь на должности командира Всесоюзного отряда, я поблагодарил, но отказался: хотел "взрослой" работы. После "целины" оставалась "задолженность" у меня, главного инженера и ребят из районных штабов по военной кафедре: мы должны были пройти летние лагеря, правда, по сокращённой программе - за один месяц. Фактически мы их не проходили, отдыхали дома. И здесь надо сделать большое отступление, чтобы разобраться немножко в личной моей жизни, от которой зависела и работа. После первого курса я познакомился с девочкой-школьницей: мне как-то было неудобно с ней из-за того, что я такой "старый", мне было 25, а ей ещё не было семнадцати, но и знакомство, и встречи происходили, особенно вначале, благодаря её инициативе и настойчивости. Мы ходили в кино, дважды, помню, в оперу в Большой, в оперетту, на каток зимой. Время шло, она закончила школу и поступила в технический вуз, филиал которого был на работе у кого-то из её родителей, тогда в "почтовых ящиках" это практиковалось - принимали детей сотрудников. Техническая специальность ей не нравилась, она мечтала заниматься языками, и по моему предложению после её первого курса мы поехали с ней в институт иностранных языков, к декану переводческого факультета, с целью перевода её из технического вуза на этот факультет. Декан, когда понял, что речь идёт не обо мне, а о ней, сразу потерял к нам интерес, сказав: "Девочек у нас своих... хватает". Но я настаивал, и он что-то предложил типа начинать с первого курса и даже это с некоторой неопределённостью. Она поговорила ещё с родителями и было принято решение: закончить технический вуз, а с работой там видно будет. Кстати, о родителях, что мне было через неё известно. Отец в семье был "невесомым", всё решала мать, а мать не одобряла её дружбу со мной. Они жили в двухкомнатной квартире вчетвером: родители и двое девочек, моя симпатия была старшей. У матери был план выдать старшую за сына своей приятельницы по работе, курсанта какого-то военного училища в Ленинграде: всё было за, кроме согласия невесты. Мать воспользовалась небольшой размолвкой в наших отношениях и уговорила дочь на помолвку, так всё и закончилось. Но о женитьбе я стал думать, после третьего курса исполнилось 27; на этом настаивала и мама с железным доводом: "... не будешь же ты всю жизнь жить один!". В Москве в то время был нелегальный своеобразный рынок невест, иногда даже не в меру прагматичный. Помню, девочку, очень шуструю учащуюся техникума, которая, едва со мной познакомившись, после двух-трёх встреч, буквально затащила меня в квартиру, где сказала, примерно, такую речь:

- Я учусь в техникуме, для женщины, я считаю, этого достаточно, ты будешь инженером - на жизнь мы с тобой заработаем. Это вот двухкомнатная квартира, где мы будем с тобой жить, пока с бабушкой, а когда она умрёт - одни.

Были предложения и менее шокирующие, иногда завуалированные, а иногда с прямым намёком. У нас в группе была девушка, у которой папа был очень высоким чиновником, подруга её, наша же студентка, замужняя уже, которую я... не любил, однажды провела со мной беседу типа той, которую я привёл выше, с желанием получить конкретный от меня ответ по поводу моих намерений по отношению к подруге: да или нет. Я ответил твёрдо: нет. Девица мне нравилась, но я боялся и не хотел "сесть не в свои сани", иначе бы я обошёлся без посредников. Кстати, мой приятель, о котором я писал выше, с гидротехнического факультета, тоже учился с девушкой, у которой папа был замминистра, собирался жениться на ней, ходил к ним домой в ранге зятя, меня уговорил познакомиться с её младшей сестрой, хотя я категорически отказывался и говорил, что я встречаться с ней всё равно не буду по выше обозначенной причине. Он настоял, аргументируя тем, что обещал своей невесте, и что я ничего не теряю. В результате, он и сам, я думаю, по той же причине женился на другой девушке из простой семьи, хотя бывший потенциальный тесть обещал ему прямо головокружительную карьеру - профессии тестя и зятя совпадали. Были и другие... варианты, иногда разочарования. Одна девушка из другого потока казалась мне очень симпатичной, но мне никак не удавалось с ней познакомиться. Но вот мы случайно оказались в одном строительном отряде: от тяжёлой, видимо, работы она перестала умываться, иногда спала в комбинезоне, в котором работала, а по утрам на работе рассказывала свои сны почему-то о покойниках. Все над ней смеялись, и она смеялась над собой вместе со всеми. В отрядах было мало девушек, но те, которые ездили и не один раз, как правило, строго следили за своей внешностью. На их фоне эта, в Москве симпатичная девушка, здесь выглядела... жалкой. Короче говоря, кажется, на третьем курсе я, не примкнув ни к какой компании, в ночь под Новый год завалился пораньше спать. В нашей комнате общежития никого больше не было, дверь была не заперта, я спал. Вдруг меня разбудил парень из параллельной группы КПГС, с которым я почти не был знаком, но видел его на лекциях и слышал, что он обладает большими способностями игры в карты, чем я никогда не интересовался; жил он во втором корпусе на шестом этаже. Что случилось и как он забрёл к нам в первый корпус на второй этаж, я узнал из его рассказа и из последовавших событий. Срывалось мероприятие, которое он обещал обеспечить. Этот студент, я знал и ещё одного такого же, жил с женщиной много старше себя, которая, практически, его материально содержала. Женщина эта работала каким-то начальничком в почтовом ящике на приличной зарплате. У неё была младшая сестра нашего возраста. И вот старшая, застав как-то у младшей девичник, они жили в разных районах, обещала организовать им знакомство с женихами, которых мог привести её друг из нашего общежития. Новый год как раз приближался - всё хорошо могло получиться. В мероприятии участвовала сама старшая с нашим студентом-другом, младшая сестра и ещё две девицы, подруги младшей. Заранее подбирались и обсуждались три кандидата в женихи, особенно тщательно, естественно, для младшей сестры. И вот, когда были закуплены продукты, выпивка, наделаны салаты и т.п. угощения, потенциальный жених, предназначенный для одной из подруг, отказался, его переманили в другую компанию, а деньги на него были истрачены. Нужна была срочная замена, которую долго в новогодний вечер искал друг и нашёл наконец меня спящего. Он быстро объяснил мне ситуацию, сказал сколько с меня причитается, деньги надо было отдать одной из девиц; возражений никаких слушать не хотел: собирайся и поехали - времени в обрез! Терять мне было нечего, я согласился, умылся и мы поехали. Дорогой он мне что-то объяснял, на что я из-за шума поезда метро почти не обратил внимания. Приехали, познакомились, уже надо было садиться за стол, чтобы проводить старый год. Мне сразу понравилась одна девушка и я сел с ней рядом за столом, хотя меня норовили посадить в другое место. Потом танцевали... и всё такое, я по-прежнему не отходил от девушки. Мне намекали, друг отводил в сторону и говорил, что он меня предупреждал дорогой, что все роли распределены. Я ответил ему, что не хочу ничего такого слышать - другие девицы мне не понравились. Девушка оказалась младшей сестрой организаторши, хозяйкой квартиры, где проводилась вечеринка. Мы стали с ней встречаться, а через года полтора-два поженились. Необходимо, конечно, описать мою новую знакомую, а потом и жену. Лицо свежее, не крашенное, кто-то сказал, что она лицом похожа на молодую Надежду Крупскую - возможно, в этом есть правда; стройная, среднего роста, русые длинные волосы, фигура есть, но не очень - всё в норме, ничего лишнего. Короче говоря, внешне она мне сразу приглянулась. Оказалась она очень начитанной, этому способствовало скорочтение, которым она обладала: за вечер могла прочесть шестисот страничную художественную книжку и помнила содержание, сам проверял. Она закончила электротехнический техникум и сначала работала на радиостанции, а потом старшая сестра переманила её в свой почтовый ящик, где устроила в новом отделе надёжности. Училась заочно в энергетическом институте на неизвестно каком курсе: много было сдано за третий курс, кое-что даже за четвёртый, но не всё - за второй и даже за первый. Очень любила читать о путешествиях в экзотические края, о редких животных, акулах и т.п. Общаться с ней мне было интересно. Хозяйкой она была старательной, но неподготовленной и не интересующейся этим делом. Ей легче было разобраться в математике или физике, чем что-то сварить. Я считал всегда, что "ем, чтобы жить", а не наоборот, поэтому не придавал этому большого значения. После женитьбы мы жили то вместе, то врозь. Вначале я жил в общежитии, мне удобней там было заниматься, через день-два приезжал и ночевал у неё. В квартире, где она жила, были прописаны её родители и младший брат, но у них была ещё одна квартира одной из сестёр моей жены, которая с мужем работала в Воркуте уже много лет; а в их квартире и жили постоянно мать с отцом и брат, иногда делая визиты и в свою квартиру, постоянно там жила только моя жена в семи метровой комнате. Мой тесть сразу предупредил, что прописывать меня в квартире не будет. После моего распределения в совхоз "Воскресенский", в строительное управление, хозяйственного управления, управления делами СМ РСФСР, я получил комнату метров двадцать в совхозе, и жена меня стала там навещать, это недалеко от метро "Калужская" (двадцать минут автобусом): по выходным мы обязательно встречались либо в Москве, либо в совхозе. Стоит написать о распределении на работу в тогдашнем МИСИ. Ничего прозрачного и похожего на наш техникум здесь не было: выпускники из числа последних оболтусов, круглых троечников и "вечных" задолжников в учёбе, но имеющих дружбу с секретаршей декана (через неё и с ним, вероятно), преподносящих ей букеты цветов по праздникам, получили места в Москве вместе с жильём и московской пропиской - я узнал об этом, конечно, позднее и стал думать, что многое в нашем деканате делалось... не бесплатно? Я лично с красным дипломом только случайно получил по распределению место в Московской области: девушка вышла замуж и отказалась от этого места, поехала с мужем по его распределению, а мне перед тем, как отказаться, сказала. Меня к тому времени без моего согласия распределили в какую-то лабораторию в Костроме, а там от меня отказались в связи с сокращением у них штатов - я остался вообще без места, что тогда не полагалось. Мы вместе пошли к декану: она отказываться, а я настоял, чтобы место было записано за мной. Декан с неудовольствием мне уступил, заявив, что при распределении не имеет значения, кто как учился. Я спросил, "...что же тогда имеет значение?", он стал говорить что-то о семейном положении и других тёмных материях. Как сама девица первоначально это место получила, история умалчивает. Кстати, Володю, с которым я жил в комнате (перешедшего из Пензенского вуза), декан принял потом в аспирантуру, которую он, правда, через полтора года бросил...

Теперь немного о моей работе. Дело в том, что я в то время был в исканиях: чем я буду всю жизнь заниматься. Нас готовили в проектировщики. Но поработав месяц в проектной организации на преддипломной практике, я в этой работе разочаровался. Об этом стоит написать поподробнее. Преддипломная практика у нас должна была быть два месяца, но по причине занятости на целине я проходил её по разрешению учебной части в один месяц. Пришёл в Московский научно-исследовательский институт типового и экспериментального проектирования, это в самом центре Москвы, на практику. Комната метров сорок, за столами сидят солидные дяди и тёти - проектировщики. К ним лицом, тоже за письменным столом, сидит начальник, главный инженер проекта. Я приношу ему бумагу из отдела кадров и прошу дать мне место и работу. Место свободное мне сразу нашлось, кто-то из сотрудниц был в декретном отпуске, а по поводу работы начальник сказал:

- Будете у нас чертить.

- Я буду только считать, - ответил я, - у меня сокращённая практика и тратить драгоценное время на черчение я не собираюсь (я имел в виду расчёт конструкций).

- А вот я вам дам задачу, - говорит он, рисуя на листе схему, - и вы будете считать эту конструкцию целый месяц, а у нас работа, план...

- Покажите мне, кто в этой комнате сделает точный расчёт вашей конструкции раньше, чем за месяц; приближённый... можно сделать за пару дней.

Он мне дал ещё одну задачу, я её тоже сразу понял. После чего он сказал:

- Вы меня убедили: вы будете считать по моим заданиям, но сегодня, я вас прошу, почертите - мы должны сдавать работу заказчику, не успеваем.

Я согласился. Со следующего дня он стал давать мне задания, и я считал. Отдел занимался проектированием железобетонных конструкций. Чувствовал я себя, как рыба в воде: постепенно ко мне стали подходить с вопросами женщины-проектировщики, а потом и руководитель группы иногда. С начальником у нас вначале было всё тихо-мирно: он давал задания, я считал и приносил ему, показывал. Бывало, что ошибался в арифметике. Считал на счётной машинке (калькуляторе), тогда супер новой, на лампах, с тремя каналами памяти, производства ГДР, она занимала примерно шестую часть стола. Удивительно, как с тех пор далеко шагнула вычислительная техника, тогда ведь основным вычислительным средством проектировщика была логарифмическая линейка. Когда я ошибался, начальник говорил:

- Это неправильно, пересчитайте!

- Где неправильно? - на этот вопрос он не отвечал, а повторял:

- Пересчитайте!

Я пересчитывал и находил ошибку. Мне одна женщина однажды "открыла глаза", она сказала:

- Он несколько лет не работал, был пенсионером. Потом его пригласили поработать из-за нехватки опытных проектировщиков. Пока он не работал, вышли новые нормативные документы, которые он не читал. Но благодаря своему прежнему опыту и приближённым своим расчётам, он примерно знает результат, который у тебя должен был получиться, поэтому он говорит тебе пересчитать, но где ошибка, он просто не знает.

Под конец моей практики мы с начальником поссорились. Он дал мне задачу, я запроектировал конструкцию, он с ней не согласился: утверждал, что конструкция работает иначе, чем я себе представляю. Тогда я дома склеил из бумаги модель конструкции и принёс на работу: она работала так, как я её и считал, по-другому никак не хотела. Всё это было публично, на глазах у его подчинённых, поэтому он обиделся и перестал со мной разговаривать. Но практика кончилась, и я сделал важный для себя вывод: проектировщики из года в год "ходят по замкнутому кругу": конструкции периодически повторяются, инженеры от этого "тупеют" и обычно теряются, когда перед ними возникает новая необычная задача. Я заметил это в течение месяца и не хотел для себя такой работы и будущего. Хотя из моих однокашников были ребята, которые только об этой работе и мечтали и потом всю жизнь ей успешно занимались; кому-то повезло проектировать и осуществлять авторский надзор за уникальными зданиями и сооружениями. И ещё один штрих: в областном штабе я много трудился, но ничего не построил сам - была какая-то неудовлетворённость. Поэтому в то время я твёрдо настроился, что буду работать непосредственно на строительстве, чтобы строить объекты и там набираться ценного опыта. Описывая свою преддипломную практику, я подумал об успехах своих в борьбе с природной стеснительностью - от неё почти ничего не осталось. Я научился действовать решительно и смело, опираясь на свои знания. Хочу привести ещё один показательный пример из этого ряда. Кажется, на четвёртом курсе я случайно взял в руки учебник по деревянным конструкциям: в комнате больше никого не было, и я зачитался, вспоминая техникум и свою юность. Примерно через неделю я собирался сдавать преподавателю проект по деревянным конструкциям, поэтому учебник я мог открыть и не совсем случайно. Но дело в том, что я увлёкся и много прочитал "лишнего", что не касалось проекта. Когда мы пришли сдавать проекты на кафедру, нам сказали, что преподаватель заболел и проект будет принимать аспирант - у него педагогическая практика. Передо мной сдавал один очень толковый студент из параллельной группы КПГС, а я сидел рядом и наблюдал за ними: было такое впечатление, что наш студент является аспирантом, а аспирант - слабым студентом. Поговорили, аспирант поставил за проект необоснованно, я считал, четвёрку, студент спокойно взял зачётку, даже не возмутился. Сел я, он задал несколько вопросов и тоже на моём листе курсового проекта написал "хорошо". Я взял свою зачётку и сказав, что я не согласен с такой оценкой, пошёл с проектом к заведующему кафедрой - он читал нам в ту пору лекции. Заведующий вышел со мной из кабинета в преподавательскую комнату и троим доцентам поручил принять у меня проект. Собралась публика из любопытных. Меня спрашивали с пристрастием, но я отвечал на все вопросы - помогло чтение учебника накануне. На некоторые вопросы я предварительно отвечал так:

- Этот вопрос к проекту отношения не имеет, я должен отвечать на него только на экзамене, но я знаю и отвечаю...

И отвечал. По-моему, преподаватели сами увлеклись, хотели меня немного "урезонить", но не удалось: я помнил цифры и некоторые формулы, которые были необязательны при сдаче проекта. Поставили "отлично".

И всё-таки от природной стеснительности совсем я так и не избавился: я не решился петь однажды в художественной самодеятельности на целине - после двух репетиций, представив себя перед публикой, трусливо отказался и никогда больше не пытался преодолеть себя в этом; работая в областном штабе (да и потом всю жизнь), мне приходилось много говорить перед разнообразной аудиторией, но если был выбор между говорить или промолчать, я выбирал второе. Я знал людей, некоторых очень уважал, которые ставили себе задачу и обязательно её выполняли, часто выступать, например, на каждом партийном собрании. Я выступал только по необходимости и покороче, хотя знал, что выступать престижно. Моя стеснительность всё-таки сидела во мне всю жизнь.

И вот наступило время дипломного проектирования. Мы со студентом из нашей группы стояли у кафедры железобетонных конструкций и смотрели на список предлагаемых тем, я говорю:

- Я, пожалуй, возьму "Мост через Волгу": все остальные рутинные темы - не интересно...

Подходит доцент, который читал нам свой раздел "Многоэтажные здания" и говорит мне, по-моему, даже взял меня под руку:

- Идите со мной, - и повёл меня на кафедру, там секретарше сказал: "Запишите этому студенту тему: "Многоэтажное административное здание"". Мои слабые попытки сопротивляться не имели успеха. Надо сказать, что в это время я сильно был занят в областном штабе ССО, даже получал там полставки за работу. Поэтому я решил, что "упираться" на дипломном проекте, как в техникуме, я не буду: сделаю всё по минимуму. У моего руководителя были другие планы: он заканчивал докторскую диссертацию и с помощью студентов-отличников хотел что-то там проверить в своей теории расчёта: мы с одной девушкой попались на его удочку. Я в его теории расчёта разобрался, сказал ему о существенных недостатках в ней - он со мной согласился. Но это не всё, он ещё показал себя человеком несерьёзным, хотя в железобетоне прекрасно разбирался, написал в соавторстве широко известные тогда учебники. В самом начале работы над дипломом он сказал нам, двоим своим дипломникам:

- Приезжайте завтра к десяти часам в НИИ (назвал адрес), там будут испытывать модель многоэтажного здания.

Мы приехали, ждали его до одиннадцати. За это время узнали, что есть только идея испытания модели, нет ещё даже проекта модели и даже денег на проект: если что-то и будет, то года через три. Приезжает наш руководитель, стремительно с нами здоровается и заходит в комнату, закрыв у нас "перед носом" дверь. Минут через двадцать выходит и говорит нам:

- Напрасно вы здесь сидите, надо было послушать - было очень интересно.

Когда я понял, что он такой "весельчак", то перестал к нему ходить на консультации: он угрожал, что мне ничего не подпишет, что я буду защищаться в следующем году и т. д. - всё как было в техникуме, только причины были разные. Я сделал всё, как хотел, по минимуму, принёс ему, он внёс кое-какие правки, потом я принёс на подпись проект ему домой, он подписал, завтра я защитился, а после завтра - у меня был билет на самолёт в Целиноград - улетел. А когда после защиты было объявлено, что мне полагается диплом с отличием, мой руководитель сказал мне:

- Удивительно: такой скандалист... и получит диплом с отличием!..

Кстати, девушка-дипломница была очень добросовестной, "пахала как лошадь" на него и никакой не получила благодарности; а малый, с которым мы выбирали темы у кафедры, взял "Мост через Волгу" с другим, конечно, руководителем, был оставлен в аспирантуре по рекомендации последнего.

ДВА ГОДА РАБОТЫ ПОСЛЕ ВУЗА

Теперь обращаюсь к событиям, последовавшим сразу после окончания вуза. Я хотел работать на стройке и пришёл туда: СУ ХОЗУ УД СМ РСФСР. Началась череда разочарований. Наше СУ ничего крупного никогда не строило и не собиралось: учиться особо там было нечему. Кроме строительства в совхозе пятиэтажек строили и ремонтировали (с перестройкой) дачи министрам. Дело это не простое, когда прораб работает под контролем будущего хозяина и его супруги. По ходу работ менялись желания, приходилось переделывать по-другому и по третьему вариантам - все перерасходы материалов и трудозатрат должен был списывать прораб каким угодно способом - он всегда оказывался крайним. Поэтому прорабы разбегались, было несколько техников-женщин, которые там давно работали прорабами и притерпелись: "поплачут в тряпочку", как одна мне призналась, и продолжают работать. Нас троих молодых специалистов призвали для усиления прорабского корпуса. Забегая вперёд, скажу, что через год нас там не осталось ни одного. Кроме того, что я сообщил нелестного о нашей работе, добавлю, что часто СУ "побиралось" у разных министерств, не имея плановых средств, но понукаемое желаниями некоторых крупных чиновников что-то построить. Проработав три месяца, я всё это понял и душа моя, перефразируя Радищева, захотела... чего-нибудь другого. Тут ещё надо бы добавить упорное желание начальника СУ нас молодых специалистов воспитывать, с пристрастием читать регулярно нудные нотации. Лично я, пообщавшись в студенческих отрядах с руководителями и более высокого уровня, его воспитательные приёмы не воспринимал, и другие, по-моему, тоже. И последний штрих: они тянули с нашей пропиской, видимо опасаясь, не без основания, что мы сразу разбежимся. Предложение командира Центрального штаба ССО при ЦК ВЛКСМ о моей работе в штабе оставалось в силе. Поговорив с женой, я принял предложение командира: позвонил ему, и машина сразу закрутилась. Новый главный инженер Центрального штаба, с которым я не был тогда знаком, поехал с письмом секретаря ЦК ВЛКСМ к нашему управляющему делами, через какое-то время управляющий вызвал к себе меня и начальника ХОЗУ. Начальник ХОЗУ предварительно мне сказал: "Пожалуйста, не говорите никакой критики в наш адрес управляющему делами, тогда я вас поддержу, и мы вас спокойно отпустим". Я согласился и, проработав в СУ три месяца, благополучно перешёл на работу в Центральный штаб, который находился тогда в стадии формирования, в том числе и инженерная служба, куда я пришёл работать. Было принято уже несколько инженеров, кого-то я знал по прежней работе в отрядах, с кем-то познакомились по ходу работы; одновременно продумывалась структура и работа инженерной службы. В конце недели практиковалось мероприятие по "рыжему", т.е. по рублю на пиво, иногда "заводились" ... и, конечно, обсуждали наше положение и перспективы на будущее. Все сходились на том, что работать в штабе можно максимум года два, а за это время подобрать себе место в каком-нибудь министерстве, мы уже с ними работали: обычно в каждом министерстве, которое принимало летом студенческие отряды, приказом министра создавалась рабочая группа по ССО, в которую входили ответственные работники министерства во главе с замминистра и наши сотрудники; поскольку я занимался безопасностью, то был членом рабочих групп во всех министерствах, с которыми мы работали. Некоторые министры любили лично проводить заседания рабочих групп - это было интересно наблюдать. Не называя министерств и фамилий, можно всё-таки сказать общее впечатление: министры отличались грубостью, иногда позволяли себе мат, даже при нас, посторонних. Управляющий трестом синел и бледнел, когда на него орал министр. Одновременно мы работали с территориями: с республиканскими и областными штабами, в контакте с комсомольскими, а иногда и с партийными органами, как тогда говорили, на местах. И здесь были интересные наблюдения: нас старались встретить, угостить в ресторане, внимательно слушали... ожидая, когда мы уедем - всё решало местное начальство. Конечно, это упрощённо, но всё-таки так и было. Однажды мне пришлось встретиться со вторым секретарём одного из обкомов партии. Мы с ним долго беседовали, и я пытался до него "достучаться" с проблемами их же областного отряда. В заключение он мне сказал:

-- Я всё это знаю, вы правильно говорите... но у нас есть первый, он член ЦК, он никого не слушает - всё будет так, как он сказал...

По всему СССР формировался ежегодно, начиная с осени, будущий Всесоюзный ССО; в том году, когда я начинал работать в Центральном штабе, численность отряда составляла 270 тысяч студентов; было принято несколько документов по работе отрядов на уровне ЦК партии и Совмина; в штабе я впервые услышал и обратил внимание на фамилию Горбачёв. Работа была интересной в плане наблюдения за управленческой бюрократией (везде!) и мы, работники инженерной службы, обменивались между собой информацией и "мотали на ус". Наши инженеры, вчерашние выпускники разных вузов, были интересными и, каждый по-своему, талантливыми молодыми людьми. Банка с огурцами и с рассолом, в которую я попал тоже в качестве огурца, мне очень нравилась. Я не умаляю влияния на меня ребят из других служб, особенно когда мы бывали в командировках и неделями жили в одном номере гостиницы, проводя семинары с руководителями местных отрядов: мне просто повезло, что я поработал среди них всех. Особое местечко в моём сознании занимал Толя - наш командир, с которым я имел счастье несколько лет работать, царство ему небесное. Обстановка в штабе была самая демократичная: если надо было отъехать по своим делам, человек говорил обычно, что поехал в министерство мелиорации. Но этим не злоупотребляли, потому что у каждого был определённый участок и объём работы, который надо было выполнять. Не помню, что послужило толчком, но я решил подготовить и сдать кандидатские экзамены по иностранному языку и философии, на всякий случай, я знал, что сданные экзамены останутся со мной навсегда. Для этого по письму ЦК ВЛКСМ я устроился на курсы с аспирантами и соискателями в МИСИ - по философии, которую сдал через год, по языку - через полтора года, оба экзамена сдал на "хорошо", что меня вполне устраивало. На защите диссертации, зачитывая сведения о соискателе, говорят, например, так: "Кандидатские экзамены сданы успешно, философия - "удовлетворительно". Хорошие и отличные оценки назывались успешными, а удовлетворительная подчёркивалась. Третий кандидатский экзамен по специальности обычно сдаётся уже в аспирантуре, при зачислении в неё сдаётся один вступительный экзамен по специальности. Училась и моя супруга. Когда мы стали мужем и женой, я ей стал советовать перейти с заочного на дневное отделение, чтобы с минимальным напряжением сил закончить вуз. Она категорически отказалась из-за возраста: как это она будет учиться с молоденькими девочками?! Тогда я стал уговаривать её перейти хотя бы на вечерний, потому что на заочном, как показывал её опыт, она могла учиться ещё неизвестно сколько лет. Если я достиг некоторых успехов в борьбе со своей стеснительностью и робостью, то у неё эти качества процветали нетронутыми. Почти за руку поехали вдвоём к декану вечернего факультета, я вёл переговоры, она иногда говорила только "да" или "нет", когда я не был в курсе её учебных дел. Договорились: ей давали два месяца на сдачу двух предметов, после чего её зачисляли на вечерний (не помню на какой курс), который она потом успешно закончила. Учиться ей было несложно, потому что она хорошо соображала, и один-три предмета, сданные на заочном, ей в каждом почти семестре засчитывали. Перед защитой диплома я репетировал с ней доклад, очень хотел, чтобы она, несмотря на свою робость, защитилась на "отлично", увы, она после своего доклада растерялась (по её рассказу) и на вопросы отвечала упорным молчанием, была счастлива, что ей поставили "хорошо". Она являла собой пример человека с низкой самооценкой, хотя голова работала прекрасно. После моего перехода в штаб, мы жили вместе, тесть согласился на временную мою прописку, которая была необходима для моих командировок. У жены на работе обещали через год (после перехода моего в штаб) строить кооперативный дом, мы записались в качестве претендентов на двухкомнатную квартиру.

За год после окончания мной института произошли некоторые изменения в нашей жизни. Заболел тесть, рак желудка быстро прогрессировал, и вот он уже лежал исхудавший и немой, не мог вставать, мы по очереди дежурили около него. Просыпаясь он мычал и глазами показывал, что ему нужно пить, потом снова забывался сном. Давали ему только какие-то обезболивающие средства, есть он не мог уже давно. И вот в одно из своих дежурств от нечего делать, когда больной спал, я решил что-то смастерить, кажется, для рыбалки. Для этой цели мне потребовался кусочек кожи. В коридоре, в нижнем отделении шкафа, была навалена старая обувь в том числе и рваная. Я решил у самого безнадёжного ботинка отрезать язычок. Перебирая эту рухлядь, я наткнулся на старый зимний ботинок, заполненный деньгами. Не поленился пересчитал: там было ровно пять тысяч рублей (тогда "Жигули" стоили четыре, "Волга" - шесть тысяч). Деньги явно принадлежали тестю: он всю жизнь занимался "коммерцией", а в последние годы, я знал, он скупал на рынке, у желающих похмелиться, вещи, их ремонтировал, чистил, отглаживал и перепродавал опять на этом же рынке, конечно, по другой цене; сам он не пил, поэтому деньги копились. Тёща иногда находила его заначки, ликвидировала их в пользу семьи - он особо не сопротивлялся. Меня должна была на дежурстве менять жена. Для экономии времени мы при этом не встречались: я уезжал на работу, когда она ехала с работы, поэтому некоторое время больной оставался один, мы ему мало чем могли помочь. Убрав ботинок с деньгами на прежнее место, я вышел из дома чуть пораньше, чтобы из телефонного автомата успеть позвонить жене, пока она не выехала, других телефонов тогда у нас не было. Позвонил и сообщил о своей находке, она поругала меня за то, что я считал чужие деньги, заехала за тёщей, и они вдвоём приехали за деньгами. Здесь необходимо рассказать о тёще, тесте и об их отношениях с дочерью. Тёща в молодости приехала из какой-то губернии, примыкающей к Московской и работала, как она сама говорила, в няньках, пока не вышла замуж. Замужем она родила семь или восемь детей, пятеро было на то время в живых, поэтому она занималась только семьёй, работать ей было некогда. Характера она была боевого, но мужа боялась, раньше он её, когда были маленькие дети, позволял себе поколачивать. Любила выпить, предпочитала коньяк, но тесть её гонял за это. Она жила в квартире, по-моему, самой старшей дочери, которая работала, как я писал выше, в Воркуте, квартира располагалась в десяти минутах ходьбы от почтового ящика, где работали две дочери и самый последний ребёнок её, не совсем психически здоровый сын, он работал уборщиком. Мать готовила им обед и все вместе они обедали, иногда они собирались у матери и после работы. Моя жена боготворила свою мать: она готова была сделать для неё всё, что она пожелает. Она жалела мать за тяжёлую её судьбу, никогда не позволяла себе ей возразить и считала мать святой. Мне иногда казалось, скажи ей мать: "... прыгай с четвёртого этажа", где мы жили тогда, и она прыгнет, не задав никаких вопросов. Я больше никогда не встречал такого отношения дочери к своей матери. Мой рассказ о "наследстве" тестя будет не полным, если я не опишу своего отношения к деньгам. Мы с мамой жили скромно, всегда привыкли экономить, но я с самого детства не позволял деньгам заиметь какую-то власть над собой. Мне было приятно, если у меня были свободные деньги, но и только. Мне хотелось, чтобы работа, а через неё и жизнь моя были интересными, а деньги всегда были на втором или даже на третьем месте. Мог ли я присвоить найденный клад? Теоретически мог, никто бы об этом никогда не узнал. Но у меня даже мысли не было позариться на чужие деньги, или на их часть, пересчитал я их из простого любопытства. Тёща, мне кажется, оценила по-своему мой поступок. Тесть умер дня через три после этого случая; его похоронили, а примерно через неделю после похорон тёща сама начала процедуру моей постоянной прописки. Так я стал москвичом. Сказать, что у нас с тёщей были прекрасные отношения, я не могу. Она любила выпить: раздобыв коньяку, приезжала к нам, прячась от тестя, когда он был в здравии, я ей должен был составить компанию, я всё время учился, поэтому далеко не всегда на это соглашался, ей одной пить не нравилось, но приходилось. В этом заключались наши разногласия: зная, что я откажусь, она всё равно настаивала, иногда сильно обижалась, но была отходчива. Нас приняли в кооператив на малогабаритную двухкомнатную квартиру; мы хотели на нормальную, но из-за того, что я не работал в почтовом ящике, сказали, что и за эту скажите спасибо. Сбережений наших не хватало на первый взнос, пришлось просить у тёщи в долг, который потом мы вернули до рубля. Началась полоса экономии, которую проводил я, жена на это была неспособна, она только раздражалась и часто повторяла мне, что "... я скоплю домок, но уморю семейку". Мы не только возвращали долг, но и отдавали всякие выплаты, которые постоянно возникали в кооперативе; один мой знакомый, тоже член кооператива, называл эту организацию автодоилкой, я с ним полностью согласен. И всё-таки мы дождались квартиры и переехали в неё с минимальным набором старой мебели, но, главное, это была наша квартира и у нас не было долгов. К этому времени жена начала работать над дипломом: она поступала в энергетический институт, а защищалась в МИРЭА, который отделился в тот год от энергетического. А я сдал уже второй кандидатский экзамен по языку и меня стали агитировать на работу в учебный институт МИИТ с перспективой защиты диссертации. Тут надо описать некоторые изменения, произошедшие в моих мыслях на будущее. Я выше писал о том, что мы, инженеры, наблюдали за бюрократией, её движением по карьерной лестнице и обменивались между собой информацией. Было видно, когда менялся крупный чиновник, то новый приводил за собой свою команду, команда прежнего чиновника уходила за босом, либо, если он попадал в опалу, "спасалась бегством", кто как мог. Наблюдая это многократно в разных высоких организациях, я не желал себе такой судьбы, то есть зависимости от кого-то, когда сотрудника оценивали прежде всего по личной преданности; мне, по природе индивидуалисту, не нравилась и работа в команде, интриги внутри неё. Наверно, играло роль и общение с соискателями и аспирантами на курсах по подготовке кандидатских экзаменов. Короче говоря, я стал думать о научной карьере. Мне уже предлагали поступить в аспирантуру: с двумя сданными кандидатскими экзаменами поступить в аспирантуру было значительно легче, чем без них. Несмотря на свою "заражённость" научным мышлением в вузе, я всё-таки не мог оценить главного, как мне тогда казалось: способен ли я к научной работе? Это создавало неуверенность в своих решениях: дважды я отказался от аспирантуры в НИИ, найдя темы, которые были там плановыми, для себя не подходящими. Некоторые наши инженеры уже уходили из штаба помощниками замминистра в разные министерства и на другие аппаратные должности такого же плана. Как говорил один наш сотрудник, оценивая будущее, "... главное, чтобы был кабинет и телефон, а чем заниматься, для меня совершенно не важно". Мы видели, что замминистра, например, мало отличался от прораба: прораб говорил по телефону о килограммах гвоздей, а замминистра - о вагонах этих же гвоздей. И всё-таки я хотел интересной работы, где бы ситуация как можно больше зависела от меня, а не от окружающих. И это склоняло меня опять к научной карьере. Я понимал, что придётся начинать с нуля, очень много работать - работы я не боялся. В инженерной службе нашего штаба все, конечно, знали о моих "исканиях". И вот неожиданно сложилась такая ситуация: мой начальник, главный инженер, окончивший МИИТ, когда-то договорился с заведующим кафедрой "Строительные конструкции" МИИТа, что он придёт из штаба работать на кафедру в качестве заведующего учебной лабораторией; для кафедры было престижно, что бывший член комитета комсомола института, бывший командир вузовского ССО, кажется, в Красноярске, любимец ректора, станет сотрудником кафедры - его ждали, должность долго оставалась вакантной; но у главного инженера родился второй ребёнок, ему как раз в это время предложили подобрать человека на должность заместителя управляющего новым строительным трестом с перспективой возглавить этот трест где-то на востоке страны - он предложил свою кандидатуру. Чтобы сохранить "лицо", мой начальник стал усиленно меня уговаривать пойти работать вместо него на кафедру, одновременно он расхваливал меня заведующему. Заведующему я, никому неизвестный выпускник другого вуза, был не нужен, но он соглашался принять меня на должность старшего лаборанта-инженера, передвинув прежнего на заведование лабораторией; и согласился он только из-за того, что должность эту нужно было занять срочно, до нового года, иначе её могли сократить на кафедре - такие были правила. Идти или не идти?! Никакой гарантии на поступление в аспирантуру; было известно только, что все аспиранты шефа, как его называли на кафедре, успешно защищаются, сам он член ВАК, но ему под семьдесят. Взвешивая все "за и против", я временами был уверен, что идти на кафедру мне не надо; через день или два я так же был уверен, что надо идти - никогда, ни раньше, ни позднее, я не был таким неуверенным и "не серьёзным", посещая уже несколько раз место будущей работы и беседуя с сотрудниками лаборатории и аспирантами. Но, вероятно, это была моя судьба - я перешёл на работу в МИИТ 19 декабря 1969 года. Дела в штабе я передал своему заместителю, достаточно хорошо подготовленному к этой работе; через пару лет он стал работать помощником замминистра, а потом долгое время работал помощником министра газовой промышленности. Моя жена в моём переходе занимала нейтральную позицию: "... твоя работа, ты сам должен решать". Она несколько скептически относилась к моему желанию и возможному поступлению в дневную аспирантуру, но я её заверил, что денег я заработаю во время двухмесячного летнего отпуска, положенного аспиранту. Она сама в это время ещё училась и работала. Ни о какой заочной аспирантуре я не хотел даже говорить. Я знал, что моя длительная учёба до этого и ещё в аспирантуре снижают мою будущую пенсию, но это меня мало беспокоило.

РАБОТА В МИИТЕ

Эта работа заняла более девяноста процентов моей трудовой биографии. А начал я работать в лаборатории. Основная моя обязанность была учебная: подготовка и проведение вместе с преподавателями кафедры лабораторных работ для студентов; параллельно можно было участвовать в научных исследованиях по хоздоговорной теме за отдельную плату. Конечно, суммарная зарплата была меньше "немного", это я сразу почувствовал, чем прежняя зарплата в штабе. Здесь не было никаких, конечно, премий и лечебных окладов, которые выплачивали там, на верху. Но с долгами мы к этому времени, слава Богу, полностью расплатились, с текущими расходами надо было приспосабливаться.

Я не могу сидеть просто так на работе, как это тогда зачастую было принято (мы делаем вид, что работаем, они - что нам платят), кроме своих прямых обязанностей делал всё, что подвернётся под руку: ремонтировал модели строительных конструкций, некоторые из которых были в плачевном состоянии, дверные замки, помню, сейф и другие вещи, о которых и забыл, наверное, сейчас. Больше всего я возился с моделями: кустарным способом изготавливал утерянные детали, подпаивал, подклеивал, ставил некоторые детали на заклёпки; я восстановил больше десятка моделей, которые стояли в лаборатории, в преподавательской комнате кафедры, в кабинете заведующего и не ремонтировались, наверно, с момента их приобретения. Никто меня об этом не просил, работал, чтобы не сидеть сложа руки. Тогда отпуск на новом месте работы полагался через одиннадцать месяцев, поэтому летом меня привлекли к работе в приёмной комиссии факультета ПГС. Описывать эту работу нет смысла, мы со студенткой-помощницей сработали очень хорошо и были отмечены в приказе ректора, я - десятью днями отгулов, которые употребил на ловлю карасей на карьерах. Однажды, ещё до летних отпусков и до моей работы в приёмной комиссии, меня пригласил к себе заведующий кафедрой (шеф), стал ставить мне задачу: помогать защититься заведующему лабораторией, которого я не считал человеком выдающихся способностей (кстати, у него к тому времени не было сдано ни одного кандидатского экзамена), после него, сказал шеф, будете защищаться вы, имея в виду обе наши защиты соискателями, ни о какой аспирантуре речи не было. Раньше, при поступлении на работу, мы говорили с ним и об аспирантуре. Для меня это было большим разочарованием, которым я поделился с одним доцентом, когда вышел из кабинета шефа. С этим доцентом, участником войны, у меня к тому времени сложились дружеские отношения. Он посоветовал мне не расстраиваться зря, а о моей аспирантуре обещал поговорить со своим знакомым доктором наук директором НИИ; и опять большое значение имели сданные мною ранее два кандидатских экзамена. После его переговоров, меня принял "новый шеф", разговаривал со мной часа полтора, я рассказал ему почти всё о себе, что здесь написано, отвечая на его вопросы; закончил он нашу беседу словами: "Я беру вас в аспирантуру". Только просил не говорить моему шефу, куда я ухожу: ему неудобно, что он переманивает сотрудника. Со временем он узнает, конечно, но тогда уже "поезд уйдёт". Я пришёл к шефу, чтобы уволиться с работы. Он спросил, куда я хочу уходить, я сказал, что буду поступать в аспирантуру. Шеф расплылся в улыбке:

- Вы, наверно, прочитали объявление в газете? Так это ерунда! Нужно, чтобы будущий руководитель захотел вас взять себе в аспирантуру.

- А я всё-таки попробую! - ответил я.

Дальше разговор продолжался всё вокруг этого, пока шеф не понял, что у меня, похоже, есть уже руководитель, который берёт меня в аспирантуру. Разговор сразу резко изменился:

- Зачем же вам уходить? Вы у нас будете учиться в аспирантуре! Вы пришли перед отпусками, уже невозможно ничего сделать, приходите первого сентября мы всё обсудим и решим в вашу пользу. Ничего сейчас не говорите мне, подумайте над моим предложением хотя бы полчаса: если не вернётесь ко мне, то я буду считать, что мы договорились; если придёте с заявлением, я молча подпишу его, и вы уволитесь.

Я вышел из кабинета в преподавательскую, где опять случайно оказался мой болельщик доцент, всё ему рассказал. Что делать?

- Раз шеф сказал... зачем вам лишняя запись в трудовой книжке? Только позвоните в НИИ, он ждёт вашего решения.

Я позвонил, рассказал ему, извинился и отказался в третий уже раз от аспирантуры. "Будем считать, что разговора между нами не было", - заключил он наши переговоры. После я его видел несколько раз, мы разговаривали, как старые знакомые, до моей защиты диссертации и после, но никогда о переговорах этих не вспоминали. К сожалению, Олег Янович рано ушёл из жизни, царство ему небесное.

Поработав в приёмной комиссии, я, как договаривались, первого сентября пришёл к шефу.

- Вы в тот раз меня прижали к стене... тут отпуск и всё такое..., - начал он после приветствия. - Но я своему слову хозяин: я его дал, теперь беру назад. Вы ещё мало у нас поработали, потом у меня в планах вначале заведующий лабораторией... и т.д. в том же духе.

Я вышел из кабинета и попал сразу на глаза другого доцента, парторга кафедры, который меня, он единственный, уговаривал поступить работать на кафедру и расхваливал мне шефа. Сейчас он после рукопожатия спросил у меня, как дела. Я ответил, что "ухожу с вашей вонючей кафедры". Он стал меня расспрашивать, я ему отвечал, помню, довольно грубо - терять мне было нечего. Он пошёл к шефу, я в лабораторию, чтобы написать спокойно заявление об уходе. Куда я пойду? Мне было всё равно, не пропаду. Написал заявление по собственному желанию... Заходит сияющий парторг с заявкой от шефа в аспирантуру: просьба выделить место в аспирантуру на следующий год. Я, немного успокоившись, взял бумагу и пошёл в отдел аспирантуры. Там её приняли, но сказали, что она опоздала, вряд ли от неё будет толк - ваш шеф об этом знает, зачем писать лишнюю бумагу. Вовремя он подал заявку только на одно место, мог бы сразу указать два - не было бы проблем. Я вернулся в лабораторию. Там знающие люди сказали мне, что места в аспирантуру находятся в ведении одного известного человека в МПС, если его угостить (пару бутылок водки с закуской), то место будет. Хотя с деньгами было совсем плохо, пришлось угощать нужного человека. Он пришёл с молчаливым другом, вдвоём они выпили обе бутылки, мы с заведующим лабораторией по рюмочке - нужный человек обещал место. Дополнительное место в аспирантуру было выделено для вуза, но чтобы оно попало на кафедру?.. нашлись на него желающие с других кафедр, в том числе ж. д. профиля. Тут мне повезло, так я считал тогда, но много позже я стал думать о Божьем промысле - Господь мне помогал: нужный человек именно в это время переходит работать из министерства в МИИТ на должность начальника аспирантуры. Ещё две бутылки водки с закуской - и место на кафедре. Меня вызывает шеф и поздравляет, сопровождая поздравление словами:

- Вот что значит моя подпись: заявку подал с опозданием, а место всё равно дали!.. Только вы имейте в виду: ходить ко мне за консультациями не нужно, у нас прекрасная библиотека, если мало - есть Ленинская, вы меня поняли?

- Понял, - отвечаю.

- Кроме того у нас прекрасная лаборатория - трудитесь на здоровье! В войну были труднейшие условия, но люди делали хорошие работы и защищались (привёл в качестве примера пару известных фамилий людей, защитившихся во время войны), а сейчас мирное время - всё для вас. Раньше я аспирантов нянчил, так из них никто докторскую после не защитил; с некоторых пор я изменил подход - и результат оказался превосходным.

Сдав вступительный экзамен по специальности и написав реферат, тему которого определил шеф после предварительной беседы со мной (на реферат я потратил буквально весь свой месячный отпуск), я стал аспирантом. Это было в то время престижно, я был, конечно, рад... весь первый год, на втором году мне было уже всё безразлично, а на третьем - я временами сожалел, что выбрал этот тяжкий путь. Но тут надо остановиться и описать изменения, произошедшие в моей личной жизни как раз к этому времени. Мы жили в новой квартире, жена защитила наконец диплом и уже не должна была по вечерам "пропадать" в вечернем институте - живи и радуйся! Так было некоторое время, наверно, месяц или полтора. Но потом всё изменилось: жена стала "пропадать" по вечерам у матери. То совсем не приезжала ночевать, то приезжала в пьяном виде. Мать, очевидно, была в загуле, никто не мог ей теперь запретить (тестя давно похоронили), но загул, я это понимал, мог быть очень продолжительным, пока не кончатся деньги, а их было много. Что делать, я не знал. Разговаривал с женой, когда она была трезвой, она молча обычно слушала, но всё продолжалось без изменений. Я не находил решения, но понимал, что так быть не должно. И в это время я случайно на улице встретил старого знакомого: он раньше, будучи студентом механического факультета, работал со мной на строительстве моста через Ишим механиком, и я, помню, не мог его уговорить ни разу взять в руки лопату и помочь ребятам-бетонщикам во время их "запарки", хотя я сам, работая мастером, много раз работал и лопатой. Теперь он, конечно, был инженером, где-то работал и они тоже с женой купили кооперативную квартиру в том же районе, что и мы. Он был доволен, весел, и улыбка не сходила с его лица. Поговорив со мной немного, он спросил:

- А ты почему такой грустный, будто недавно кого похоронил?

Я рассказал ему о своих семейных делах совершенно откровенно, до этого я никому не говорил ни слова.

- И ты об этом тужишь?! Голова между ног?!... Кончай немедленно! Сегодня же скажи ей: либо ты после работы будешь приходить домой и трезвая, либо я подам на развод! Неужели?.. Мужик в расцвете лет и сил пропадает из-за ерунды!

Мы ещё немного поговорили, я впервые почувствовал какое-то облегчение. Этого своего знакомого я встретил ещё один раз в бане лет через десять в другом районе - мы вновь оказались с ним соседями.

Жене, когда она появилась, я сказал, после некоторого вступления, помягче: "... если ты не хочешь со мной жить, скажи... давай разведёмся". Она как будто ждала от меня этих слов, ответила с готовностью: "Давай, я не создана для семейной жизни". После напоминания мне приятеля о том, что я мужик, я был настроен довольно решительно. Она сказала, помню, что может пойти в загс в ближайший четверг, я ей ответил, что тоже постараюсь получить отгул в четверг за дежурство в народной дружине, я уже работал в МИИТе; договорились встретиться в загсе. Там и встретились, нам дали бланк заявления, где надо было указать причину развода. Я задумался, а она сказала: "Чтобы нас не допрашивали, давай напишем, что причиной развода является отсутствие детей". Написали, через назначенное загсом время вновь пришли и наш брак по обоюдному согласию был расторгнут. Прожили мы в браке три года: было, что и ссорились, но сказать, что совсем плохо жили, я не могу. Почему так получилось?.. Много лет позже у меня возникла такая версия: мы договаривались, что ребёнка будем заводить только после её защиты диплома; у неё были проблемы какие-то по женской части, возможно, после защиты она проверилась у врача и ей сказали, что она не может рожать; тогда понятны выпивки и её предложение написать в заявлении такую причину развода. Но это только версия. После развода она вроде бы согласна была жить со мной... как чужие люди. Но я так не хотел. Мама мне советовала жениться побыстрее, чтобы не избаловаться с женщинами и, не дай Бог, с пьянкой. Я и сам видел цель женитьбы наряду с целью поступления в аспирантуру. После того, как я в неё поступил, я стал свободным человеком: на работу ходить не надо, чего хочешь делай, только через полгода отчитайся на заседании кафедры о проделанной работе. Несмотря на высокую оценку шефом нашей лаборатории, она на самом деле была совершенно непригодной для научных исследований: во-первых, шеф чем-то крепко обидел прежнего заведующего лабораторией, и тот постарался перед своим уходом лабораторию разорить основательно: приборы даже для проведения лабораторных работ со студентами выпрашивали на время на соседних кафедрах, не говоря уже о научных исследованиях; во-вторых, это самое главное, не было помещений для изготовления образцов, проведения экспериментов и т.п.; была всего небольшая комната, где сидели сотрудники, работающие по хоздоговорной тематике, ещё две маленькие комнаты 4 и 6 кв. м без окон - и это всё, что называлось научной лабораторией. Было, правда, два гидравлических пресса в учебной лаборатории, которые использовались и для научных целей. Шеф ежегодно писал ректору рапорт о том, что кафедре необходимы помещения для научных исследований, но на его рапорты не было реакции и все знали почему: "строительные конструкции" не является профилирующей дисциплиной железнодорожного транспорта, поэтому нам всё выделяли в последнюю очередь, а чаще ничего не выделяли. Такова была ситуация, и я думал о том, как, несмотря ни на что, сделать достойную работу и защитить её. Я стал появляться на прежнем месте работы, в Центральном штабе. Ребята готовы были мне помогать, чем могли. Я ездил в командировки от штаба и за его счёт на заводы, где изготавливались приборы, параллельно выполняя штабные поручения. Первый год я решил посвятить доставанию приборов, материалов и определиться с тем, что и где я буду делать в течение следующего года. Шеф подбрасывал мне рефераты по обзору научной литературы: работы хватало. И вот в штабе я обратил внимание на одну девушку: их приглашали, наверно, из ЦК комсомола, помогать с рассылкой печатной продукции штаба по всему союзу. Девушка была аккуратной, быстро у неё всё получалось в работе, к тому же симпатичной. Я с ней познакомился, и мы стали встречаться. Однажды мы гуляли по ВДНХ и подошли к пруду, где плавали лебеди. Она случайно толи порвала, толи сильно испачкала об ограждение, не помню точно, свою новую вязаную перчатку - так расстроилась, что начала плакать. "Моя бывшая, - подумал я, - не придала бы этому случаю почти никакого значения. Я понимаю, неприятно, но не до такой же степени". Я перестал с ней встречаться и одновременно понял, что удачно жениться я вряд ли сумею, тем более, что я хотел это сделать быстро - появилась неуверенность. Я пребывал в размышлениях, а параллельно за дело взялись мои родственники: сестра, мама, которая к этому времени переехала к сестре в посёлок Первомайский, и особенно жена племянника (она же подруга предполагаемой невесты) - они меня решили женить. Девушку они мне нашли на своей же лестничной площадке, в соседней квартире. Я её знал с детства ещё с посёлка на Саратовском газопроводе, знал родителей, брата, они меня тоже все знали. Мы много лет не виделись с ней, поэтому предстояло... знакомство, с которого всё началось и закончилось немного позднее свадьбой. Мне надо было разъехаться с бывшей, но она вдруг начала сопротивляться: на словах она была готова к обмену нашей квартиры на две комнаты, а на деле никакой вариант её не устраивал. Я, уже будучи аспирантом, потратил уйму времени пока не понял, что она не согласится ни на какой вариант. Опытные люди посоветовали обратиться в суд: после чего по "мировому соглашению" мы разъехались, получив по комнате в коммунальных квартирах. Я стал аспирантом через год и четыре месяца после поступления на работу в МИИТ, в мае 1971 года, летом мне полагался двухмесячный отпуск. Я прекрасно понимал, что за эти два месяца отпуска я ничего путёвого для диссертации сделать не смогу, а вот денег заработать, наверно, могу. Поехал в Московский целинный штаб искать работу, там встретил знакомого вузовского однокашника, который предложил мне поработать мастером в отряде из бывших студентов физтеха, которые ехали в Воркуту специально заработать. Им нужен был срочно мастер. Однокашник познакомил меня заочно с командиром, позвонив ему по телефону; отряд состоял из молодых выпускников физтеха - научных сотрудников и аспирантов, было два или три студента. Командир мне при встрече сказал:

- Мы должны заработать сто тысяч, иначе ты нам не нужен. И если мы заработаем эту сумму, то отряд даёт тебе коэффициент два.

Я согласился, хотя сумма, на которую замахивался командир, мне казалась тогда астрономической. Отряд заработал сто тысяч 536 рублей, мастер получил с коэффициентом два ровно две тысячи тех рублей - это было отлично. Приехав в Москву, я приступил к аспирантской работе. С помощью ребят из штаба я доставал материалы, приборы в количествах значительно больших, чем это мне было нужно для моей работы, чтобы всем хватило и не было никакой конкуренции; оплачивал материалы и приборы, конечно, МИИТ. Возникали трудности по части бухгалтерии, но, как говорят, трудности рабочие, я их преодолевал с помощью проректора по науке, который "опекал" аспирантов. Одновременно я разъезжался с бывшей женой, женился, и мы стали жить с женой в комнате, которую я получил. И вот здесь я хочу показать наиболее яркий Промысел Божий - иначе я объяснить это не могу. Тогда я считал, что мне повезло. В самом начале второго года моей аспирантуры шефа вызвал ректор и сказал, что кафедре выделяется две комнаты по сорок метров для научных исследований в подвале шестого корпуса. Шеф, очень удивлённый, поблагодарил ректора и сообщил сразу мне, своему аспиранту, зная мои тщетные поиски "площадей" на стороне. Работа закипела: в течение лета я, работая "от зари до зари", буквально как лошадь, сделал почти все запланированные опытные образцы; материалы рассыпали, разливали, но всё равно их хватило всем на кафедре, кто хотел ими воспользоваться, много ещё осталось. Это было летом, а этой же осенью шестой корпус начали ремонтировать и нас выгнали: сыпучие материалы выкинули в мусор, жидкие - спустили в канализацию: на кафедре не было места, где их можно было хранить. И больше нам помещений никаких не давали никогда! Рапорты шеф писал ежегодно, так он говорил на заседаниях кафедры. Как это "чудо" объяснить, если это не Промысел Божий, я не знаю? Теперь у меня был огромный фронт работы: изготовленные образцы я испытывал разными видами нагрузок, если сказать совсем кратко. Кое что ещё приходилось (мелочь) делать теперь уже "на коленке", но это уже были пустяки, кое-какие материалы я припрятал - основная работа была, я считал, позади. Однажды я придумал между делом смазку для форм, которая значительно упрощала работу. Видя, как наш завлаб "мучается", работая по хоздоговорной теме, я ему посочувствовал и сказал о своей придумке. Какого же было моё удивление, когда шеф примерно через неделю на заседании кафедры нам сообщил, что завлаб-умница подал заявку на изобретение смазки для форм. Обсуждая это дома, я услышал мудрый совет от тестя: "один пишем - два в уме". После этого я так засекретился, что даже шеф не знал, что я делаю. Работал и работал "в собственном соку". Работы было страшно много, и всё-таки я выкроил время поехать на заработки, с теми же ребятами и командиром, на этот раз на Камчатку, на третьем году аспирантуры в августе-сентябре месяцах. Жена моя в это время была "в интересном положении", а в январе родила нам сына. Всё получилось удачно и с заработками, и с окончанием аспирантуры в срок, т.е. я уложился в три года, что тогда было важно - мне полагался за это ещё и месячный отпуск, который я употребил на редактирование и подчистку текста диссертации перед защитой на Совете. Но самое главное, мне говорили знающие люди, что я "прошёл" кафедру, т.е. доложил работу на кафедре, и кафедра проголосовала за то, что работа полностью завершена. А было это так. Я сделал, как полагалось, двадцати минутный доклад, который, я заметил, произвёл впечатление прежде всего своей неожиданностью; рецензентом от кафедры выступал уже упомянутый раньше доцент, участник войны; задавали много вопросов, я отвечал; шеф приготовился было меня "вытаскивать", но теперь, видя, что всё складывается окей, отодвинул, я заметил, в сторону заготовленные бумаги, облегчённо вздохнул и, ограничившись кратким выступлением только о моих личных качествах, поставил вопрос на голосование, которое было единогласным в мою пользу. И всё-таки официальная защита на Учёном Совете, которая мне предстояла, заставляла заранее "дрожать мои коленки". Конечно, до защиты на Совете было много работы, иногда глупой. Например, у меня была совместная журнальная статья с другим аспирантом, материал из этой статьи занимал, наверное, полстраницы в моей диссертации и там была, конечно, ссылка на нашу совместную работу. Мой главный оппонент, доктор наук из МИСИ, написал в своём заключении так, что я этот материал украл у того аспиранта - такой напрашивался вывод из его текста. Я с ним беседовал несколько раз, просил его указать, что этот материал из нашей совместной статьи с этим аспирантом, тогда всё было бы нормально - мы оба имели на этот материал одинаковые права. Но он упёрся и не хотел ничего менять. Потом оказалось, что он сам печатает на машинке и ему не хотелось тратить своё время на перепечатывание. Когда это выяснилось, я предложил ему вставить нужные три-четыре слова между строк - он сразу согласился. Уже после доклада на кафедре один доцент, готовившийся защищать докторскую диссертацию, стал настойчиво предлагать мне использовать в моей диссертации его теорию: сам заготовил несколько страниц, чтобы я вставил себе эти страницы в качестве параграфа. Мне его сомнительная теория была не нужна, мне было достаточно своей: на кафедре не было замечания, что мне чего-то не хватает в теоретическом плане. Я вначале мягко, потом твёрдо и решительно, от его теории отказался. Этот доцент стал при мне звонить в мою оппонирующую организацию и "поливать грязью" мою работу; это он говорил доктору наук, завотделом НИИ, которому неделей раньше хвалил меня (тоже в моём присутствии), говорил, что я единственный (если не считать его самого, конечно) на кафедре, кто разбирается в существе нашей работы. Что подумал о нас оппонент, неизвестно, но рецензию дали хорошую. Не могу не упомянуть об атаках на меня моей ангины - я часто в конце аспирантуры "крутился" с температурой в 38 градусов. А после официальной защиты на Совете, этой "экзекуции", я помню, трижды проезжал станцию пересадки в метро. Но на Совете тоже было всё единогласно, а через месяца полтора после защиты я получил карточку из ВАК - меня признали кандидатом технических наук. Конечно, я был рад. Пока я не был кандидатом, мне казалась эта учёная степень очень заманчивой и значительной, но когда я её получил, то принял её, как должное, быстро к ней привык - будто всегда был кандидатом. Но несколько слов надо сказать о моей предстоящей работе: после окончания дневной аспирантуры предстояло распределение. Передо мной, годом раньше, в аспирантуре шёл аспирант шефа, который всё время пока был в аспирантуре, еженедельно ходил к шефу "на консультации". Шеф этого не любил, но он всё равно ходил, чтобы показать, видимо, что он работает не покладая рук; приходил от шефа обычно весь красный, но с сознанием выполненного долга. Парень он был толковый, но "заводной" и вот с такими странностями. После аспирантуры его отправили по распределению на работу в НИИ, хотя он очень хотел остаться на кафедре, сильно переживал из-за этого. Мне было почему-то всё равно, куда меня распределят: возможно, из-за того, что повлиять я на это не мог, а бесплодно переживать, как предыдущий аспирант, я не хотел и не заморачивал себе голову. К шефу на консультации я ни разу не ходил, раз он об этом меня предупредил на первой встрече. Не знаю, это сыграло роль или другие были соображения у шефа, но меня он оставил работать на кафедре. Оставил работать "по науке", т. е. не в штате кафедры, но всё равно я был, кажется, доволен. Одновременно за отдельную плату давали и учебную нагрузку. Деньги небольшие, но это было престижно и давало педагогический стаж. Проработал я "по науке" меньше года, произошли некоторые перемены. На кафедре работал на четверть ставки профессор, который был одновременно директором крупного проектного и научно-исследовательского института по металлоконструкциям. Он часто бывал в командировках и его заменял на занятиях ассистент, недавно окончивший аспирантуру, но не защитившийся; научным руководителем бывшего аспиранта (ассистента) был как раз этот директор, которого, кстати, выдвинули в то время в академики. Директор по каким-то своим причинам прекратил работать на нашей кафедре, но скоро вспомнил, видимо, о своём помощнике и захотел, чтобы он срочно перешёл на работу в его институт. Помощнику быстро поменяли тему диссертации, набрали кое-какого материала, я не особо был в курсе, многое он сам испытывал в учебной лаборатории кафедры на гидравлическом прессе, короче говоря, он по-быстрому завершил и защитил диссертацию и ушёл на работу к своему шефу, кажется, на должность завотделом. В результате на кафедре появилась вакантная педагогическая должность ассистента, которую шеф предложил мне. Предложил, правда, условно: я её должен был освободить и перейти опять "в науку", если потребуют обстоятельства. "Но это мы ещё посмотрим!" - сразу подумал я про себя, честно признаюсь, и вовсе не собирался уходить со штатной должности преподавателя добровольно... за штат, как у нас говорили. Я стал работать ассистентом и одновременно по хоздоговорной теме выполнял научно-технические исследования, как делали обычно все преподаватели. Наверно, здесь стоит поговорить о моих партийных делах, они заняли много времени и места в тогдашней моей жизни. Раньше этому вопросу я не придавал значения ни в армии, ни во время учёбы моей в институте, где, при большом желании, можно было легче вступить в КПСС. Впервые я попытался это сделать, работая в Центральном штабе: ребята мне дали рекомендации, в том числе и командир Всесоюзного отряда, но в партком ЦК комсомола мест на приём не дали, надо было ждать места. Я перешёл на работу в МИИТ, не дождавшись места; другие ребята, кто хотел, дождались и вступили, в том числе и мой заместитель. В МИИТе места на приём в партию давали студентам и преподавателям сравнительно легко, всем остальным сотрудникам с трудом, тоже надо было ждать места: на служащих выделялся какой-то процент от общего числа принимаемых в партию. В МИИТе я и не пытался вступать с инженерной должности. Но вот я стал преподавателем, передо мной открылась реальная возможность вступления. Вступать или уже не стоит? Почти все преподаватели в МИИТе были партийными. Беспартийный немножко воспринимался "белой вороной", как, до известной степени, человек неполноценный. Не членов партии как-то чуточку "прижимали" - это, конечно, склоняло в сторону вступления. Однажды мы говорили об этом с тестем, он был беспартийный, но мне посоветовал вступить: его совет был последней "каплей", склонившей меня к вступлению. И я вступил в кандидаты и потом в члены КПСС. Выполнял партийные поручения, ходил на партийные собрания, особых изменений в своей жизни не почувствовал. Но со временем членство в партии заметно ускорило моё продвижение в доценты, когда шеф упорно меня "притормаживал" в ассистентах. Дело в том, что на кафедре защитил докторскую диссертацию один сотрудник (мой "друг" в кавычках) из научно-исследовательской части (НИЧ) и срочно захотел в штат преподавателей, начал оказывать давление на шефа уже как доктор наук, а шеф на меня, чтобы я освободил штатное место: ассистентское можно было поменять в учебной части на профессорское для этого доктора наук. Я отказался писать заявление, и шеф за это дольше обычного держал меня в ассистентах, даже когда учебную нагрузку я выполнял за доцента. После вступления в партию меня вначале избрали парторгом кафедры, а вскоре и секретарём партбюро факультета, держать меня "в чёрной коже", кандидата наук и секретаря партбюро, стало невозможно. Кроме того, я надеялся на решение жилищной проблемы: мы втроём жили в комнате 13,5 метров. Корысть? А почему нет? И как на это посмотреть... Рыба ищет, где глубже.... И забегая вперёд, скажу, что двух комнатную квартиру мы получили даже не благодаря членству моему в партии, а благодаря работе моей неосвобождённым секретарём партбюро факультета в течение трёх лет; да и то мне сильно повезло: один преподаватель-железнодорожник отказался от этой квартиры в надежде на лучшую и также благодаря доброму расположению ко мне секретаря парткома института. Из-за того, что наша специальность "строительные конструкции" считалась не железнодорожной, я уже выше об этом писал, нашим сотрудникам, если что-то и давали, то или в последнюю очередь, или... почти случайно, по счастливому стечению обстоятельств.

Сейчас очень много критики можно прочитать и услышать в адрес партии и её членов. Конечно, были всякие, но лично я старался честно выполнять все свои обязанности, будучи секретарём партбюро факультета ПГС старался самых лучших студентов принимать в партию, которыми хотелось гордиться; я старался не пользоваться никакими льготами, даже маленькими, которыми мог бы, например, купить дефицитную книжку. Да, было много лицемерия в партийных выступлениях наших боссов и наших тоже. Все делали вид, что мы строим коммунизм, но никто уже в это не верил: одни слова применялись для публичных выступлений, другие - в повседневной жизни, которая была у каждого своя и со своими проблемами. Я честно могу сказать, что всей своей работой и профессиональной, и партийной я по-прежнему, как когда-то в армии, добросовестно служил Родине, ориентируясь, главным образом, на вечные ценности. Я не брал никаких, Боже упаси, взяток, о чём сейчас много приходиться слышать, ни разу не воспользовался платными услугами - был период, когда они были разрешены за дополнительные консультации и приём экзаменов. Один доцент, помню, с соседней кафедры однажды, конечно в шутку, прилюдно назвал меня "совестью факультета". В коммунизм, конечно, не верили, но в лучшую жизнь для страны и народа - почему нет? Все понимали, что так жить нельзя: нужны реформы, но какие? Лично я думал, что они должны проводиться под руководством партии по типу китайских, у них тогда, в период раннего Горбачёва, уже видны были заметные успехи. Мне казалось, нет, я был убеждён, что китайцы воспользовались нашим НЭПом. Почему нам нельзя было им воспользоваться? О реформах я стал думать после посещения ФРГ в составе туристической группы ещё в 1969 году, когда работал в Центральном штабе. Тогда мне стало понятно, что так больше жить нельзя... что-то надо делать, чтобы не отстать окончательно от других стран. Но что?.. На этот вопрос я не находил ответа. Уже позднее самым рациональным мне казался китайский опыт. Для меня было характерно много думать о политике, ещё в студенческом общежитии мы спорили иногда о политике по всей ночи до рассвета. В те годы я старался понять: верят ли наши партийные руководители в коммунизм сами, о чём они думают, находясь там наверху? Вспомнил интересный опыт, который я однажды задумал и осуществил. Кажется, на третьем курсе мы пошли на Первомайскую демонстрацию. Подходя ближе к Красной площади, я ушёл из своей колонны МИСИ в колонну организации, которая шла самой первой от мавзолея. На трибуне стояло всё наше руководство. Когда мы поравнялись с Хрущёвым, он был тогда Первым секретарём ЦК, я резко вышел из шеренги и стал махать ему рукой. Он заметил "непорядок" и посмотрел на меня, улыбнулся, поняв мой "фокус", и тоже помахал рукой. Я на мгновение, наверно, почувствовал небывалый и неожиданный для себя самого энтузиазм. "Вот что значит внимание человека обличённого громадной властью", - подумал я тогда.

В МИИТе прошло 35 лет моей жизни, поэтому стоит написать и об отдыхе в эти годы, о своих увлечениях и пристрастиях в этой части. Конечно, об отдыхе на свежем воздухе: как говорил однажды один академик, "...человеку в сутки требуется для жизни два килограмма пищи и двадцать килограмм воздуха". Выше я писал о беге трусцой на дистанции до 15 километров. Бегал я обычно ближе к вечеру по Измайловскому парку, бегал иногда через день-два. Следил за своим самочувствием путём измерения пульса, всё записывал, пользуясь опытом других из опубликованных популярных источников; иногда измерял кровяное давление. Перерывы в беге трусцой возникали обычно из-за ангины, которая нередко меня посещала. Особое место занимал велосипед, на котором я проезжал по две-две с половиной тысячи километров за сезон, каждые два-три года заменяя технику новой; у меня была любимая трасса для велопрогулок длиной 72 километра. Кроме того, на велосипеде я всегда ездил рыбачить - главное моё увлечение. Рыбачил я с детства, но с большими перерывами и как-то от случая до случая. Но однажды моё поведение на это увлечение резко изменилось. Уже работая ассистентом, я однажды почувствовал большую усталость в конце учебного года, поэтому с надеждой и нетерпением ждал отпуска. Наконец он наступил, мы на три недели съездили в Геленджик - мы много лет подряд туда ездили всей семьёй "дикарями", у меня и жены "по работе" дорога была бесплатной - остаток того отпуска я занимался, как всегда, своими делами, работал, находясь в Москве. Начался учебный год, и шеф как раз тогда начал "давить" на меня, чтобы я написал заявление с просьбой перевести меня из "штата в науку", о чём я уже выше писал. Короче говоря, он потрепал мне нервы, и я почувствовал вновь такую же усталость, как будто не был в отпуске. И тогда я подумал о своём увлечении рыбалкой: я могу один день в неделю ей посвятить, в месяц получится четыре дня, а в год - сорок восемь дней - это дополнительный приличный отпуск! Вначале я пытался проводить этот день на природе вместе с семьёй, но оказалось это невозможно из-за конфликта интересов - пришлось, как правило, этот день проводить одному на рыбалке, поэтому я стал ездить на велосипеде (машин на дорогах тогда было значительно меньше). Вначале я рыбачил только по открытой воде, а зимой просто старался отдыхать один день в неделю на природе, постепенно собирая амуницию для зимней рыбалки. Однажды в морозную солнечную погоду мы приехали на автобусе семьёй на пруд, где я чаще всего рыбачил летом. Гуляя вокруг пруда, я видел рыболовов, которые то и дело таскали из-подо льда окуньков на мотыля - клёв был в тот день отличный. "А почему я так не могу?" - подумал я и стал с того памятного дня и "зимним" рыболовом. Зимой ездил, конечно, на автобусе, а с ранней весны до поздней осени, иногда даже на лёд, приезжал рыбачить на велосипеде на расстояние от дома до 30-36 километров в один конец. Для меня рыбалка увлекательна прежде всего творчеством: как сделать мормышку, блесну или другую снасть, где выбрать место, как рыбачить, чтобы поймать рыбу - сама рыба дело десятое. Приходится много мастерить, я это тоже люблю делать. Последние не один уже десяток лет ловлю рыбу зимой и летом без насадки. Когда у нас появился "жирок" в виде свободных четырёх тысяч рублей, возникла идея купить машину "Запорожец" или подзанять денег и купить "Москвича". Посоветовался с одним доцентом с соседней кафедры, у которого с сыном были та и другая марки машин. У них была дача и он мне сказал, что они едут на дачу на той машине, которая в данный момент на ходу, и хорошо отозвался о "Запорожце". Чтобы не занимать денег, я этого не любил никогда, купил сорока сильный "Запорожец", ни разу об этом не пожалел: работал он надёжно, почти не ломался, заводился в любой мороз, скорость до ста километров набирал за три-четыре минуты. Водительские права я получил ещё будучи студентом МИСИ по линии военной кафедры, пришлось, конечно, потихоньку восстанавливать навыки вождения. Ездили мы обычно семьёй за город, но ездили мало. Жена в начале, когда я ещё приобретал водительскую форму, ездила со мной спокойно, а когда я более-менее научился и стал чувствовать себя за рулём вполне уверенно, вдруг стала бояться. Я вначале мечтал о путешествиях на машине во время отпуска: купил четырёх местную палатку, надувные матрасы, спальные мешки, резиновую лодку. Один раз мы съездили с женой вдвоём, ночевали на берегу реки одну ночь, жене такой отдых не понравился: она желала и ценила во время отдыха больше всего комфорт - на этом наши путешествия закончились. Один я иногда ездил рыбачить на машине, но больше - на велосипеде. Хотели купить однажды дом где-нибудь в деревне, чтобы использовать его в качестве дачи. Я довольно много на это потратил времени. Был подходящий небольшой дом и недорого просили, но мы в тот момент были настроены не очень решительно - дом не купили. А так, жена считала, что и ездить на машине нам некуда. Через девять лет мы машину продали, проехав на ней всего пятнадцать тысяч километров; за эти годы на велосипеде, я подсчитал по своим записям, проехал большее расстояние. От велосипеда тоже пришлось отказаться: количество машин на дорогах возрастало год от года - приходилось дышать выхлопными газами, и, главное, не позволял уже "мотор".

Здесь хочется ответить на свой же, когда-то мучивший меня вопрос: были ли у меня способности для занятий наукой? Ещё в аспирантуре я почувствовал "шкуркой", что такое творчество в науке: когда ты имеешь о чём-то определённые представления, в том числе из книг или научных журналов, а эксперимент (опыт) им противоречит - разрешить противоречия, поменять представления и понять суть явления - это и есть творчество в науке. Оно мне нравилось: было трудно, но интересно решать задачи, которые никто не знает, как решить и не решил. Года через два после защиты диссертации, работая преподавателем и одновременно руководя хоздоговорной темой, я чувствовал в себе творческую силу решить любую научную проблему по своей специальности, как когда-то, лет в шестнадцать, чувствовал большую физическую силу, когда говорил маме: "Я Геракл!" Теперь я примерно тоже сказал однажды своей жене о своих творческих возможностях, но она не придала моим словам значения и благополучно о них забыла. Единственное, чего мне, я это чувствовал, не хватало, это математической подготовки (она была в объёме технического вуза); я по-хорошему завидовал людям, получившим два образования: техническое и университетское математическое. Мне хватало воображения, я легко сравнительно составлял эмпирические формулы, мог разобраться и в отдельных математических вопросах, но это было не то, потому что за пределами этих вопросов я был "слеп", не имея систематической математической подготовки. Кто-то может сказать, что она не обязательна для прикладных научных исследований, я отвечу, что очень желательна. Конечно, некоторые "учёные" используют знания профессиональных математиков, сами не понимая, что они с их помощью написали, я этим не занимался.

И ещё на один вопрос я не ответил: правильно ли я выбрал путь, отказавшись от чиновничества, если так можно выразиться? Я хотел в своей профессии больше зависеть от себя, чем от окружающих. Во многом это удалось, но не так кардинально, как я думал и рассчитывал вначале. Я сразу, например, благодаря своему не сдержанному языку, нажил себе мощного "друга" - врага. Халтуру я вслух назвал халтурой: об этом в тот же день человеку передали. (Далее следовали воспоминания о моих врагах на целых двух страницах: я будто растревожил навоз, испортил себе настроение, убедившись лишний раз, что лучший способ обращения с врагами - стараться не вспоминать о них, чтобы не позволять им портить себе жизнь. Поэтому я эти страницы выбросил. Были враги и крупные, и мелкие интриганы, как без них. Большого вреда они мне не приносили, хотя приходилось с ними считаться). Но вернусь к ответу на поставленный выше вопрос. Я хотел, чтобы работа была интересной. Да, она была интересной: я работал со студентами, с проектировщиками, с производственниками, с научными сотрудниками, доцентами и профессорами - и не было никакого "заколдованного круга", чего я когда-то опасался получить в проектной организации, работа была, и я сам старался, чтобы так было, самой разнообразной и, как правило, творческой. Много раз был рецензентом от кафедры по кандидатским и докторским диссертациям: особо талантливые люди вызывали во мне уважение и... любовь, к сожалению, таких людей было на моём пути немного. Я хотел совершенствоваться на своей работе. Да, я совершенствовался: писал учебные программы, переделывал свои лекции и занятия в соответствии с меняющимися моими знаниями и представлениями, старался делать с дипломниками оригинальные интересные проекты (любил самых смелых студентов-дипломников), писал методички, научные статьи, отчёты по хоздоговорным темам, делал заявки и получал много авторских свидетельств на изобретения, в том числе со студентами; осваивал компьютер, о котором долго вначале мечтал, но потом их у меня было много, теперешний ноутбук, кажется, седьмой по счёту - учился всему до последних дней работы на кафедре, когда подкачало моё здоровье, и я с удивлением пришёл к мысли о том, что всё, что я знаю и умею, что накапливал всю свою жизнь, теперь оказалось никому ненужным. Меня очень устраивал рабочий режим преподавателя: он был почти свободный с обязательным присутствием только на своих занятиях по расписанию и на заседаниях кафедры, которые обычно бывали раз в две недели; в июле и в августе предоставлялся двухмесячный отпуск. Конечно, приходилось много работать и вечерами, и в выходные, и в праздники, когда нормальные люди отдыхают, и во время отпуска тоже - я к этому привык, отдыхал, в обычном понимании этого слова, пару-тройку недель из всего отпуска. По хоздоговорным темам приходилось ездить в командировки, выбирая дни без занятий, замены, как правило, не практиковались, так как вызывали бы недовольство других преподавателей, которые по-своему планировали своё время. Обычно приходилось читать лекции и проводить практические занятия даже с температурой. У меня так было несколько раз. Просил замену только в исключительных случаях, так поступали и другие преподаватели. Преподаватель, не важно ассистент, доцент или профессор, человек, как правило, индивидуальный, "штучный". Бывают попытки сколотить группки из троих-четверых человек и плести интриги, но это всё-таки не характерно для преподавателей. Такой индивидуальности я хотел в своей работе изначально. И наконец деньги, чуть не забыл: деньги по тем временам нам платили хорошие. Наверно, мой выбор был правильный, так я отвечаю на поставленный вопрос: хотя "прорваться" в доценты с нуля стоило больших трудов и лишений на начальной стадии. Был риск не защитить кандидатскую диссертацию, такие примеры были перед моими глазами; и ребята, казалось бы, толковые, не сумели защититься - где-то не повезло. Как без риска? Но из всей нашей компании - инженерной службы Центрального штаба того состава - я один выбрал этот "тернистый" путь.

Рассказывать о деталях моей работы было бы не интересно: она со стороны показалась бы однообразной. Получаешь расписание занятий на семестр и работаешь: читаешь лекции, ведёшь практические занятия, лабораторные работы или курсовые проекты; как правило, бывает несколько дипломников, у которых бываешь и руководителем дипломного проекта, и (или) консультантом по конструкциям. Конечно, к лекциям и к занятиям всегда готовился капитально, никогда не пользовался во время лекции никакими бумажками, много сил тратил на то, чтобы во время занятий была относительная тишина, пытался воспитывать студентов личным примером - это был мой стиль. Насколько мне удавалось его реализовать? Это зависело и от конкретного человека-студента: кому было неинтересно учиться, кто "числился", чтобы не попасть в армию, до тех "не достучишься", но, к счастью, были и другие. Однажды заканчивался второй семестр из двух, в которых я занимался с потоком (лекции) и с группой из этого потока (практические занятия), проставляя толи зачёты, толи экзаменационные оценки студентам в этой группе, я сказал: "Ну вот и всё! Закончились наши занятия, скоро забудете, что мы с вами здесь делали". Один студент сказал с пафосом: "Такое забыть невозможно!"

Одновременно работаешь по своей хоздоговорной теме. Я много лет по хоздоговорам работал с институтом "Гипроцветмет", относящемуся к министерству цветной металлургии. В этом институте был "Строительный отдел" проектировщиков численностью около ста человек, с начальником которого мы сотрудничали: заключали договор обычно на пятилетку с ежегодной детализацией программы работ. Их объекты находились в Казахстане, Мурманской области, Норильске и других местах. Вся работа была вокруг конструкций и технологических аппаратов, работающих в агрессивной среде, создаваемой электролизом меди, цинка, никеля и других металлов. Задача отдела и моя, если кратко, заключалась в том, чтобы обеспечить как можно более длительную работу конструкций в этих тяжелейших условиях эксплуатации. В конце года я составлял научно-технический отчёт о своей работе и сдавал его заказчику, т.е. институту. Однажды между начальником строительного отдела и его заместителем возник грандиозный конфликт: заместитель искал компромат на начальника в том числе и в моей работе по научно-техническим отчётам за несколько лет; он кропотливо изучал мои отчёты, беседовал со мной - зацепиться не смог ни за что. В этих отчётах, объёмом обычно от ста до ста пятидесяти страниц, содержались идеи, которые становились изобретениями, мои научные изыскания и разнообразные практические предложения по улучшению производственных процессов, как на заводах, выпускающих конструкции и технологические аппараты, так и в цехах электролиза цветных металлов. Между мной и начальником строительного отдела ни разу, наверное, за двадцать лет моей работы с ним, не возникло никакого серьёзного конфликта, хотя с другими, я это видел, возникали - остались самые добропорядочные воспоминания. У начальника были договора одновременно со специалистами института тонкой химической технологии, МГУ, и один-два договора ещё - с нашими преподавателями.

По-моему, один вопрос, заслуживающий внимания, остался не затронутым: почему я не стал доктором наук, хотя предпосылки, казалось бы, были? Много причин. Начну с первой: потеряно семь лет от времени окончания школы до поступления в вуз. Но, я считаю, причина не фатальная: я мог эти годы не потерять сразу, а потерять позднее, до поступления в аспирантуру, как было у многих моих однокашников-аспирантов, близких мне по возрасту. Вторая: эксперимент моей кандидатской был очень тяжёлым физически, я в одиночку загружал мощные пружинные установки на длительные испытания моих образцов и вообще "вкалывал" чрезмерно, в какой-то степени я надорвался, поэтому первые три года после аспирантуры я просто отдыхал, ни о какой докторской не хотел помышлять. Третья: не хватило таланта, чтобы найти быстро свою задачу. Четвёртая: задача, которую я нашёл, хотя и давала мне "самородки", я это чувствовал, но в ограниченном количестве - мне хотелось, чтобы их было больше, желательно, чтобы они не кончались; я радовался "самородкам", удивлялся им, но быстро к ним привыкал, а больше их не находил: можно сказать, что задача была мелковатой - это опять связано с недостаточностью моего таланта и, в какой-то степени, с невезением. Пятая: нерешительность и длительные размышления о том, как делать работу? Мало того, что мой мощный "друг" сидел в ВАКе, он туда же постепенно перетащил своих людей - они контролировали присуждения степеней по строительной специальности. Поэтому прежде чем защищаться, я рассматривал возможность (и терял на это время) опубликования монографии, чтобы сделать работу известной до защиты и лишить "друзей" возможности её зажать. Шестая: перестройка и последовавшие события выбили на какое-то время "почву из-под ног", тогда появилась какая-то растерянность, казалось, что уже не нужна никакая докторская, нужно зарабатывать деньги, чтобы остаться "на плаву" - как-то существовать. На зарабатывание денег - инженерное обследование зданий - ушло очень много времени и сил. Седьмая: я, практически, не контролировал время, оставшееся у меня в резерве, а его становилось всё меньше - пред пенсионный возраст наступил для меня, признаюсь, неожиданно. И, по-моему, главное: не было сильного стремления, я не хотел ставить на это всё своё здоровье, как это некоторые из наших делали и выглядели на грани умопомрачения. Моя позиция была простой: получится - хорошо, не получится - тоже хорошо. А если всё это суммировать, то можно заключить: не было на то воли Божьей, хотя черновик диссертации у меня был написан. Я даже пытался что-то обсуждать с заведующим кафедрой (он же декан), но уже возраст действовал на меня обезоруживающе - руки мои сами опускались.

Мои отношения с Богом тоже требуют описания. Мама была верующей и меня крестила маленьким через несколько недель после рождения. Она несколько раз брала меня с собой в церковь, которая была в районном центре, научила креститься; в нашей маленькой деревне я слышал иногда чтение и пение молитв, сам раза два-три в толпе других детей ходил славить Рождество по домам - это всё моё религиозное воспитание. Нас в школе воспитывали атеистами, это им хорошо удавалось, но мама мне всегда говорила, чтобы я никогда не отрицал Бога, потому что я этого знать не могу. И только когда я однажды зимой, в возрасте 57 лет, провалился на льду и видел, что мне приходит конец: выбился из сил и выбросил на лёд шапку и шарф, чтоб могли меня найти, сказал про себя, мысленно: "Господи, помоги мне", произошло чудо. Начались действия как-то не по моей воле: я стал торопливо снимать демисезонное пальто, в котором был одет, одновременно думая, что делаю неправильно - только сокращаю время своей жизни в ледяной воде; соглашался и снимал, наверное, потому что это было новое действие, которого я ещё не делал, которое (интуитивно, конечно) могло дать мне шанс. Как только я снял пальто сразу понял, что с ним делать: выбросил его на лёд, оно мокрое и тяжёлое прилипло ко льду, держась за него, перебрасывая дальше, я стал вылезать; без пальто я стал легче и лёд уже не проваливался подо мной, как было раньше - я вылез из воды на лёд и лёжа покатился к берегу, с трудом веря в своё спасение. Отделался мерцальной аритмией, долго лежал в больнице. Стал считать день своего спасения вторым днём рождения, стал носить крестик, иногда хожу в церковь. Размышляя о событиях этого дня и о всей своей жизни, я понимаю, что таких дней рожденья в моей судьбине было несколько, возможно, не о всех мне дано знать - Господь спасал меня. Изменилось моё мировоззрение: я стал внимательней относиться к тем или иным событиям, пытаясь угадать в них Промысел Божий; и в своих воспоминаниях я его ищу, иногда нахожу, о чём здесь написал; к сожалению, не научился молиться. Конечно, Господь нам даёт свободу выбора, но делая свой выбор, мы часто забываем о последствиях - за всё надо "платить" в жизни, грубо говоря.

Здесь, пожалуй, я сделаю небольшое отступление, чтобы написать о своей семейной жизни. Супруга моя внешне достаточно симпатичная и мне, конечно, нравится - прекрасная жена; она настоящая хозяйка, с большими способностями в кулинарии, экономная, в чём мы чем-то схожи - я тоже привык с детства не сорить деньгами. В то же время мы, естественно, разные люди и поэтому бывает, как, наверно, в каждой семье, всякое. Тучи, как говорят, проходят и опять наступает хорошая погода. Я "... женился, чтобы было кого любить", ни в чём не могу себя упрекнуть - люблю, как умею. Сейчас, когда я пишу этот текст, время нашей совместной жизни приближается к золотой свадьбе, поэтому можно сделать главный вывод: с браком мне повезло. Несмотря на свою "прижимистость" в деньгах, когда вымогатели потребовали у неё приличную сумму якобы на нужное мне лекарство, а я находился в руках этих вымогателей, она, не колеблясь, отдала им деньги. Можно сказать, что я живу благодаря этому её поступку. И вообще, когда случаются у меня большие трудности, она всё делает, чтобы облегчить моё существование, по истине: друзья познаются в беде. Пока я живу, буду ей благодарен и признателен за всё, за всё, за всё! Мы воспитали прекрасного сына, который закончил МВТУ им. Баумана. У сына с невесткой родилось трое прекрасных внуков: на это время двое учатся в школе, старший поступил в университет.

ОКОНЧАНИЕ КАРЬЕРЫ

Продолжаю рассказ о себе и своей судьбе. Моя мерцальная аритмия несколько раз возвращалась ко мне: ограничивался вызовом скорой помощи или попадал в больницу; и наступил момент, когда я не мог больше работать на своей должности доцента МИИТа. Это не произошло быстро, я трижды в течение, наверно, месяца-полутора пытался преодолеть свою болезнь и возвращался на работу, но... увы, каждый раз после очередной нагрузки в виде прочитанной лекции мне становилось хуже (сердечные перебои и слабость), болезнь не отступала - выбора не было! Я написал заявление и перешёл на пенсию. Меня беспокоило при этом не материальное положение, к которому, я был уверен, приспособлюсь, каким бы скромным оно не было, беспокоило бездействие - я боялся собственной тоски. И тут мне помог участковый врач, которого я вызвал на дом, когда ещё числился на работе: он сказал мне примерно следующее:

- Вам нужна работа творческая, но спокойная, без студентов, все болезни связаны с нервами...

Он сказал простые слова, которые я воспринял в качестве Промысла Божия: "... найди творческое занятие!" Ещё до ухода с работы я попробовал написать сказку. Получилась... Качество?.. Она же первая!.. Но получилась!.. Короче говоря, я нашёл ежедневное занятие - литературное творчество, которое не оставляю много лет. Пропуски бывают крайне редко, только из-за болезни моей или жены. Я занимаюсь два часа утром на свежую голову. Писал поначалу прозу, потом вспомнил, что во время первого года службы в армии пытался писать стихи - теперь они тоже получались. Однажды я заметил, что мои сказки в стихах похожи на басни, стал писать басни. Потом попробовал написать пьесу, написал... десять, одну из них - в стихах. Первые лет шесть или семь я писал сказки, рассказы, басни, пьесы - и всё "в стол". Пытался "стучаться" в издательства, но никто не захотел рисковать, публикуя неизвестного автора. Будет ли продаваться книга? Проще опубликовать зарубежного популярного автора. Об этом мне прямо говорили в издательствах. Наверное, и качество моих сочинений вызывало вопросы. Потом у меня появился Интернет, а в нём Самиздат, Проза.ру и Стихи.ру, где я стал публиковать свои сочинения, которые читают люди, некоторым что-то нравится. 28 апреля 2016 года я получил письмо от Секции Проза.ру РСП, в котором мою кандидатуру рекомендовали в Российский союз писателей. Конечно, это почётно, но в процессе оформления, когда уже всё было "на мази", я подумал, что членство вряд ли поможет мне чем-то в творческом плане, но может добавить какое-то беспокойство, что мне совсем не нужно - прекратил оформление. А сам факт показался мне интересным, позволил заметить и сформулировать три части в моей судьбе.

Свою жизнь я трижды начинал с нуля. Первый раз, понятно, родился, учился в школе, техникуме, три года в армии, в вузе. Волею судьбы этот кусок жизни закончил в неполные 32 года служащим при ЦК ВЛКСМ.

Оставив карьеру служащего, хотя перспективы были, начал заниматься (с нуля) наукой, предварительно имея о ней очень приблизительное представление. Этот кусок жизни преподавателем вуза с учёной степенью кандидата технических наук и с учёным званием доцента оставил в 67 лет по состоянию здоровья.

И вот тогда я начал писательскую жизнь (с нуля), а в 2016 году получил письмо с приглашением в РСП. Трижды начинал с нуля: пытался, но, кажется, своего предназначения так и не нашёл, хотя сам процесс был интересным...

Один человек, вузовский однокашник моего сына, надоумил своим примером напечатать всё, что было мною написано, на бумаге, за свой счёт небольшим тиражом, что я и сделал дважды, т.е. напечатал две книги. Первая мелким шрифтом и объёмом 651 стр. - из неё могло получиться по объёму две нормальных книги, вторая - нормальным шрифтом и объёмом 396 стр.

Продолжая заниматься литературным творчеством, я решил написать эти очерки о своей судьбе: мне показалось это интересным. Не скромно?.. А я для себя: моя жизнь, мой характер, мои поступки - они мало кого касаются. Как где-то говорил Рерих устами своего героя, что он поёт для себя, а если кто-то ещё слушает - на здоровье, пусть послушает; фраза неточная, но смысл верный.

Так заканчиваются эти записи Анатолия Балладова, никакой даты поставлено не было.

Оставить комментарий © Copyright Тимофеев Николай Александрович (timofeeff.nickol@yandex.ru) Размещен: 18/01/2019, изменен: 18/01/2019. 296k. Статистика. Очерк: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Тимофеев Николай Александрович: другие произведения.

Моя судьба Очерки Анатолия Балладова