Аделер М : другие произведения.

Капитан Блуитт

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман М. Аделера о любви и жизни...

CAPTAIN BLUITT

A Tale of Old Turley

by

CHARLES HEBER CLARK

(MAX ADELER)

Philadelphia

Henry T. Coates & Co.

1901

  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ГЛАВА I. УОЛТЕР ДРУРИ ВИДИТ АНГЕЛА
   ГЛАВА II. СОЛ ТАРСЕЛ
   ГЛАВА III. В УЮТНОЙ ГАВАНИ
   ГЛАВА IV. ПРИБЫТИЕ МИССИОНЕРА
   ГЛАВА V. ГЕРОЙ ОТВОЗИТ ГЕРОИНЮ ДОМОЙ
   ГЛАВА VI. ЛИЦОМ К ЛИЦУ
   ГЛАВА VII. ГЕРОЙ ОБРЕТАЕТ ПРОФЕССИЮ
   ГЛАВА VIII. ДВОЕ ИЗ ТАРЛИ
   ГЛАВА IX. ИСКУШЕНИЕ
   ГЛАВА X. ПРОКЛЯТИЕ ХАНААНА
   ГЛАВА XI. РУКА ЗАКОНА
   ГЛАВА XII. ПАРАД ИЗОБРЕТЕНИЙ
   ГЛАВА XIII. КТО ОКАЗЫВАЕТ ВЛИЯНИЕ НА ОБУЧЕНИЕ В ТАРЛИ
   ГЛАВА XIV. В НОВЫЙ МИР, КОТОРЫЙ СТАРЫЙ
   ГЛАВА XV. НА ПУТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
   ГЛАВА XVI. ЛОВЦЫ РАБОВ
   ГЛАВА XVII. ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ
   ГЛАВА XVIII. ПОЛИТИКА В ТАРЛИ
   ГЛАВА XIX. СПАСЕМ СТРАНУ!
   ГЛАВА XX. ПОЛИТИКИ И ГАДАНИЕ
   ГЛАВА XXI. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТАРЛИ БАНДЕРФУТА СИНГХА
   ГЛАВА XXII. УКУС КОБРЫ
   ГЛАВА XXIII. БЛАЖЕНСТВО И СТРАДАНИЯ
   ГЛАВА XXIV. СТРАННЫЙ ПОСТУПОК КАПИТАНА БЛУИТТА
   ГЛАВА XXV. БЕГСТВО
   ГЛАВА XXVI. ЛЮБОВЬ-УТЕШИТЕЛЬНИЦА
   ГЛАВА XXVII. ФЕБА ТАРСЕЛ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
   ГЛАВА XXVIII. ПУТЬ НА СЕВЕР
   ГЛАВА XXIX. ТРИЖДЫ ДВА БУДЕТ ТРИ
  
  

ГЛАВА I. УОЛТЕР ДРУРИ ВИДИТ АНГЕЛА

  
   Ясным воскресным летним утром Уолтер Друри вышел из дома капитана Элайджи Блуитта, своего дяди, и направился к садовой калитке. Выйдя на улицу, он остановился, не зная, куда ему лучше свернуть - направо или налево.
   Но если бы он хорошенько подумал, то ему показалось бы несущественным, какое направление выбрать.
   Стоял солнечный воскресный день, пропитанный упоительными ароматами, а беззаботный молодой человек был преисполнен энергией молодости.
   Прямо перед ним раскинулась широкая река, взъерошенная западным бризом, на противоположном ее берегу к пристани причаливала лодка его дяди. Но если река в этот час совершенно не очаровывала его, то этого нельзя было сказать о песчаном пляже, тянувшемся вдоль нее на юг от границы города, к тени, зарослям и уединению Грейверс Пойнт, скалистого мыса, пересекавшего пляж в направлении реки. Или же можно было выбрать приятную прогулку вверх по берегу реки, на расстояние мили или чуть больше, по тенистой, обсаженной живой изгородью аллее до рощи неподалеку от дома доктора Квелча в Сидер Хилле.
   Достаточно было малейшего импульса в его мозгу, вызванного любой причиной, чтобы он выбрал какое-то из этих двух направлений, и на следующий день не вспомнил бы об этом. Но незначительное, на первый взгляд, происшествие, отвратило его от реки, пляжа и тихой улочки.
   Выйдя за садовую калитку, он толкнул ее, закрывая, и одна из петель отвалилась. Взглянув на нее, он вернулся в сад, обошел дом, добрался до конюшни и, позвав Руфуса Поттера, наемного работника капитана Блуитта, попросив его вернуть петлю на место. Затем, чтобы не возвращаться тем же путем, он открыл калитку в задней части сада и пошел домой по узкой улочке, которая вела от реки вверх, в город.
   Он шагал, не имея ни малейшего представления о том, что его ожидает, как изменится его судьба!
   В Тарли воскресенье тщательно соблюдалось как день отдыха от тяжелого труда. Лавки были закрыты, по улицам не сновали коляски, разве что изредка проезжал врач, или карета везла в церковь верующих, или кто-то искал развлечений на природе вне города.
   Друри видел группы людей, нарядно одетых, медленно направлявшихся в молитвенные дома; он заметил трех или четырех бездельников, сидевших на крыльце гостиницы, куривших, разговаривавших и выглядевших так, словно они хотели, чтобы сегодня был понедельник; он обратил внимание на то, что хотя трава росла между булыжниками мостовой, сами камни были чистыми; он некоторое время стоял и смотрел на них; затем его внимание привлекли две молодые собаки, игравшие на лужайке рядом со зданием суда; когда он проходил мимо аптеки, у него возникло желание (которое он тут же подавил), зайти и купить содовой воды только для того, чтобы создать впечатление, будто он направляется куда-то по делу. Он слышал, сам того не осознавая, звон колоколов трех больших церквей, наполнявший воздух; а когда дошел до конца улицы, ему захотелось вернуться и пойти к реке, взглянуть, нет ли там чего-нибудь интересного, хотя в данный момент его ничего не интересовало, и он откровенно предавался безделью.
   Он остановился и обратил внимание на звук колокола, висевшего на верху колокольни пресвитерианской церкви, возле которой он стоял, не сознавая этого. Бросив взгляд в открытую дверцу у основания шпиля, он увидел негра с седыми волосами, широкими плечами и сильными руками, тянувшего за веревку, приводившую колокол в движение.
   Друри некоторое время наблюдал за ним и с удивлением заметил, как негр приветствовал пожилых людей, входивших в дверь, сочетая движения по раскачке колокола с вежливыми поклонами, и как улыбка внезапно сменилась хмурым выражением лица, когда двое или трое мальчишек пробежали через восточную дверь, пересекли вестибюль и скрылись в северной двери, следуя за пономарем.
   Друри вдруг захотелось войти в церковь и посмотреть на происходящее в ней. Он решил задержаться здесь несколько минут, а потом продолжить свою прогулку. Поэтому он подошел к двери в задней части церкви, рядом с кафедрой, и, войдя, занял такое место, с которого можно было ускользнуть в любой момент, не привлекая к себе внимания.
   Органист уже играл, когда Друри занял место на скамье. Орган и хор располагались прямо напротив него, рядом с кафедрой. Но он лишь мельком взглянул на них.
   Затем он окинул взглядом собравшихся и подумал, что они хорошо одеты и выглядят респектабельно.
   Проповедник, преподобный доктор Фробишер, начал с объявлений. Друри не обратил на них внимания. Он посчитал эту часть утомительной, но, услышав голос доктора, заключил, что тот, скорее всего, скучный проповедник, хотя и обладает замечательной внешностью.
   Если бы Друри прислушался, он узнал бы, что в тот же вечер в церкви состоится миссионерское собрание, на котором выступит индусский принц, Бандерфут Сингх, обращенный в христианство; а если бы Ангел Судьбы оказался рядом с Друри и шептал ему на ухо, молодой человек узнал бы, что сей неординарный иностранец окажет немалое влияние на его будущее счастье!
   Когда объявления были закончены, последовала короткая молитва, и хор запел гимн. Уолтер взял в руки псалтирь, но вместо того, чтобы открыть ее, стал считать стропила на потолке церкви, а потом подумал, что желтая сосна, потемневшая от времени, действительно, очень красивое дерево.
   Гимн закончился, члены хора, на которых он не смотрел, сели. В этот момент его внимание привлекла одна из хористок. На ней была серая шляпка, она повернула голову к органу так, что стали заметны яркие цветы на шляпке. Уолтер посмотрел на цветы. Головка хористки снова повернулась лицом к проповеднику, и Друри увидел его выражение, от которого по его телу побежали мурашки. Это лицо показалось ему очень милым, но он находился слишком далеко, чтобы разглядеть его достаточно отчетливо. Он пожалел, что не сел поближе к хору.
   Однако не только физическая красота этого лица так сильно подействовала на него. Он не мог объяснить причину охватившего его чувства, но он смотрел, смотрел, смотрел, и ему казалось, что он видит существо, странным, удивительным образом отличающееся от любого другого человека, которого он когда-либо видел. На самом деле, ему казалось, что их с хористкой что-то связывает, по крайней мере, у них есть нечто общее.
   Он поправил галстук, поднял воротничок, почувствовав, как затрепетало его сердце и участилось дыхание. Он пожалел, что не надел костюм получше.
   Затем он отвернулся, и его разум возмутился нелепостью охватившего его чувства; но у него внезапно пропало всякое желание покидать церковь.
   Когда священник прочитал главу из Священного Писания и объявил следующий гимн, хор поднялся. Уолтер не сводил глаз с девушки; он видел только ее.
   Она пела контральто, ее голос был ниже, чем сопрано. Друри немного разбирался в музыке и ясно различал ее голос в хоре других голосов. Он посчитал его очень красивым. Когда исполнялся второй куплет, он не слышал никого, кроме нее. Ее голос очаровывал гармонией звуков и музыки, но последняя для него не существовала. Он слышал только то, для украшения чего была написана мелодия.
   Для многих мужчин контральто, или полу-контральто, имеет в пении особую привлекательность. Не потому ли, что глубокий тон несет с собой намек на огонь и страсть? Или потому, что контральто, в сочетании с другими голосами, придает исполнению богатейшую окраску? Из всех тонов, этот - самый важный; без него исполнение грозит остаться холодным и бесстрастным.
   В нем также есть легкий оттенок печали. Прислушайтесь к нему, когда он звучит с прочими тонами, и в контральто вы всегда услышите странный оттенок меланхолии.
   Уолтер Друри слышал его на протяжении всего гимна, и ему казалось, что это самое прекрасное произведение, созданное человечеством, какое он когда-либо слышал; в нем было что-то болезненное и печальное, странно не соответствовавшее прелестной девушке с ярким, счастливым лицом, на которую он смотрел.
   Теперь, когда хористы встали и немного приблизились, он смог отчетливее разглядеть их лица. Девушка действительно была красива. Его странным образом привлекали движения ее губ. Среди хористов были еще пять или шесть женщин, но он подумал, - и это показалось ему странным, - что их губы уродливо изгибаются во время пения, в то время как ее... движения ее губ были неописуемо очаровательны.
   Когда гимн закончился, хористы снова сели. Уолтер со вздохом откинулся на спинку скамьи и пожалел, что он не содержит еще десяти-пятнадцати куплетов.
   После прочтения молитвы, дьяконы принялись собирать пожертвования, а органист заиграл на своем инструменте. Друри внес свою лепту и с восторгом услышал, как органист играет прелюдию к священной песне, и увидел, что девушка берет в руки ноты и встает.
   Теперь она должна была петь одна.
   Если Уолтер восхищался ее исполнением, когда она пела вместе с прочими хористами, легко представить себе чувство восторга, охватившее его, когда она в одиночестве вплетала благочестивые слова в жалобную, протяжную мелодию органа.
   Он смотрел на нее и слушал как человек, впервые прочувствовавший красоту и святость, ему казалось, он преображается. Друри больше не видел стен церкви, увенчанной простой деревянной крышей, отражавшей голоса; маленькое здание превратилось в храм, в котором стояла жрица, милая, чистая и божественно прекрасная, чтобы он мог поклоняться ей.
   В какой-то мере его раздражало то, что другие присутствовавшие, казалось, слушали прекрасную музыку и еще более прекрасную певицу если и не с равнодушием, то, по крайней мере, без особого интереса. Священник, сидя в кресле, перелистывал страницы своей проповеди. Двое дьяконов перешептывались поверх спинки скамьи. Главная певчая сопрано хора прикрыла рот рукой, чтобы скрыть зевок, а негр-пономарь на цыпочках прошел по боковому проходу, чтобы позвать врача, присутствовавшего среди прихожан.
   "Из чего сделаны эти люди, если подобная музыка их не впечатляет?" - спросил Уолтер сам себя. Он охотно продлил бы пение на все оставшееся время службы, но прозвучала последняя нота, доктор Фробишер встал и начал свою проповедь.
   В то утро проповедь могла быть посвящена конфуцианству, буддизму, или какому-нибудь другому изму, и Друри совершенно не заметил бы необычности такой проповеди. Все его чувства сосредоточились в зрительном нерве, и какое-то время он не ощущал ничего, кроме присутствия девушки.
   Затем органист соскользнул с табурета, повернулся, поставил рядом с девушкой стул и сел. Он заговорил с ней и улыбнулся. Друри был рад, что она не смотрит на органиста и не улыбается ему в ответ. Она мягко покачала головой и устремила взгляд на проповедника.
   Уолтер почувствовал укол ревности, взглянув на молодого органиста. Этот человек показался ему дерзким и фамильярным. Почему бы ему просто не сидеть на своем месте? А затем испытал приступ внезапно нахлынувшей боли, при мысли, что он, возможно, ее муж. Впрочем, она была слишком молода, и он - слишком молод, чтобы составлять семейную пару. Поразмыслив, он пришел к выводу, что между ними не может быть иных отношений, кроме как между певицей и аккомпаниатором. Но почему, в таком случае, он подсел к ней так близко, проявив полное безразличие к остальным хористкам? Уолтер был уверен, что органист восхищается ею, но за это его нельзя было винить; это было вполне естественно.
   Он испытал еще один приступ боли при мысли о том, какое огромное преимущество органист имеет перед ним, Уолтером Друри. Музыкант хорошо знал ее, он часто встречался с ней на репетициях хора, он, без сомнения, мог навещать ее в ее доме, подбирать для нее музыку, советоваться и находить тысячи предлогов для разговора с ней, в то время как он, Уолтер Друри, не знает ее и, возможно, никогда не узнает даже ее имени.
   Кровь прилила к его лицу, когда он сказал себе: "Но я непременно узнаю ее имя, и познакомлюсь с ней, если это будет возможно".
   Он был влюблен в нее, настолько, что не стал вдаваться в это "возможно".
   А затем наступило отрезвление.
   Как нелепо было испытывать подобное чувство к девушке, с которой он никогда не обмолвился ни словом, которая не обладала душевными качествами, образованием, социальным положением, какими-либо другими качествами, которые могли бы послужить причиной для знакомства. Он вспомнил, что не раз видел женщин, казавшихся милыми даже на небольшом расстоянии, очарование которых рассеивалось, стоило им хоть немного приблизиться. Вне всякого сомнения, эта девушка была обычной девушкой. Поэтому люди и казались равнодушными, когда она пела. Подобно прочим, она должна была казаться вполне заурядной очень многим людям, среди которых она двигалась в гулком ритме жизни. Дома эта девушка, возможно, была раздражительной, нудной, глупой, или же обладала другими неприятными качествами, подобно прочим девушкам, каких он знал.
   Фи! Он, Уолтер Друри, выйдет из церкви через несколько минут точно таким же свободным человеком, каким был, входя в нее, стыдясь, что он позволил себе так разволноваться, всего лишь услышав пение хорошенькой девушки из деревенского хора! На самом деле, было бы неплохо встать и выйти прямо сейчас, прежде чем священник закончит свою проповедь и позволит спящим проснуться.
   Еще один раз взглянуть на нее, прежде чем он направится к двери.
   Ах, она и в самом деле была прехорошенькая! Как скромен и благопристоен ее костюм! Это само по себе свидетельствовало о хорошем вкусе. Как красиво она держит голову! Ее спокойствие говорило о твердости характера и уверенности в себе, без малейшего намека на гордость. Во всей ее осанке сквозила скромность и пленительная мягкость. Кроме того, она вела себя с должным почтением. Другие хористки перешептывались и улыбались, но ее прекрасное лицо было серьезно, и Уолтеру показалось, что она ни разу не отвела взгляд от священника. Она - хорошая девушка, он был в этом уверен; она даже пыталась извлечь какую-то пользу из скучной проповеди. Ее волосы казались каштановыми, а глаза - светлыми. Расстояние было слишком велико, чтобы можно было определить точно. Ее носик, показалось ему, был маленьким и прямым, а губки!.. Он находил ее очаровательной, когда она пела; сейчас она казалась во сто крат более очаровательной.
   Когда он смотрел на нее, у него снова возникло странное чувство, будто они чем-то связаны. Он попытался понять природу этого чувства, которое никак не могло быть оправдано разумом; но это усилие только путало мысли, а чувство от этого лишь усиливалось.
   Девушка, впервые с начала проповеди, отвела взгляд от священника и оглядела церковь. Когда ее взгляд скользнул по нему, он заметил, что она обратила на него внимание; она снова стала смотреть на проповедника, но тут же перевела взгляд обратно на Уолтера и пристально взглянула на него.
   Увидев, что для него не осталось незамеченным ее внимание, она стала смотреть на священника, на этот раз сделав легкое движение в сторону кафедры, как бы давая понять: она больше не будет смотреть в сторону Уолтера.
   Ему вдруг показалось, что он уже знаком с ней.
   Радостный трепет пробежал по его телу. Они встретились. Их души соприкоснулись, пусть и на мгновение.
   Уолтеру показалось, что она снова украдкой взглянула на него, хотя лицо ее было по-прежнему повернуто в сторону священника, но он не был в этом уверен.
   Проповедь закончилась, зазвучал заключительный гимн. Молодая хористка встала и вышла вперед с прочими, как кажется, не смотря в сторону Уолтера. Затем была прочитана последняя молитва, и он увидел, как она снова обвела взглядом церковь, готовясь уйти. Теперь она снова посмотрела на него, но с явной решимостью не показать, что испытывает к нему любопытство или интерес. Через мгновение она повернулась и вместе с одной из хористок направилась к выходу с хоров.
   Уолтер решил подойти к дверям церкви, через которые она, вероятно, выйдет, и попытаться разглядеть ее с более близкого расстояния.
   Взяв шляпу, он поднялся со скамьи, прошел по проходу, через дверь на улицу, и быстро обогнул церковь, движимый этим желанием.
   Он остановился на тротуаре рядом с деревом, где уже заняли места двое или трое праздных мужчин и мальчишки, и видел, как дюжина-другая человек вышли из дверей, но девушки среди них не было. Выждав некоторое время и убедившись, что больше никто не выходит, он быстро направился к церкви и увидел ту, которую искал, идущей по улице, в двухстах ярдах от него. Она вышла с хоров в главный проход и покинула здание через другую дверь.
   Рядом с ней шел молодой человек, они разговаривали. Уолтер рассердился, увидев, что это органист.
   Он обратил внимание, как хорошо они сочетаются, оба были молоды, уверены и отличались, по всей видимости, завидным здоровьем. Она шла, чуть покачиваясь, и ее походка вызвала у Уолтера восхищение. Вряд ли он испытал бы его, если бы так шла другая женщина. Ее одежда показалась ему сейчас даже более красивой и изысканной, чем прежде.
   Молодой человек стоял у крыльца и наблюдал за удаляющимися фигурами, пока они не скрылись из виду, а он не остался совершенно один. Он пребывал в недоумении относительно того, что ему делать дальше.
  

ГЛАВА II. СОЛ ТАРСЕЛ

  
   Следующее, что нужно было сделать молодому человеку, которому явился ангел, - это, конечно, как можно скорее выяснить его имя и место его обитания. Эту информацию Уолтер Друри мог получить сразу же, вернувшись в дом своего дяди, поскольку капитан Блуитт и его сестра были прихожанами доктора Фробишера и знали всех хороших людей в Тарли и все о них. Но Уолтер отверг мысль переговорить об этом с тетей. Его чувства были священными, и не могли стать известными даже тем, кто его хорошо знал.
   Несколько раз прогулявшись взад-вперед по тротуару, он заглянул в открытую дверь церкви и увидел седого негра-пономаря, собиравшегося ее закрыть. Друри сразу же принял решение получить от него всю информацию, которую только сможет добыть. Он вошел и приветствовал пономаря, на что тот ответил: "Добрый день, сэр!"
   - Вы спешите закрыть церковь? - спросил Друри, сунув в ладонь негра серебряную монету.
   - Нет, сэр, никакой спешки! Нет, сэр! До обеда еще масса времени.
   - Я здесь чужой, - сказал Уолтер, входя и присаживаясь на скамью; пономарь последовал за ним и встал рядом, - и эта церковь меня очень заинтересовала.
   - Да, сэр, это - очень хорошая церковь, действительно. Очень хорошая.
   - Это вы за ней присматриваете? Вы - пономарь?
   - Да, сэр!
   - Как ваше имя?
   - Сол, сэр! Сол Тарсел.
   - Похоже на Саула из Тарса, - сказал Уолтер. - Вы с ним, случайно, не родственники? - в шутку спросил он.
   - Нет, сэр! Нет, просто звучит похоже. Ничего кроме. Мой старый владелец, он нашел имя Сол, и сказал маме, чтобы она назвала меня так. Вы же знаете, в Библии есть свободные Саулы: там есть Саул, бывший царем, перед которым Давид играл на еврейской арфе; есть еще Соломон, мудрый человек, и есть Саул из Тарса. Так вот, чтобы отличать меня от прочих, меня назвали Саулом из Тарса. Но эти наши невежественные негры, которые не ходят в церковь или спят, если в ней оказываются, они не могут прочитать хорошую книгу, и называют меня Тарсел; но это все равно хорошая фамилия для меня, поскольку, когда я был мальчиком, у меня не было фамилии.
   - Значит, когда-то вы были рабом?
   - Да, сэр! Давно, в Вирджинии. Но мой старый хозяин освободил меня по своей воле, и когда он умер, я больше не был ничьим рабом. Я просто ушел с плантации свободным человеком. Но моя жена Фиби принадлежала Ганнелу Джонсону, как и наша маленькая девочка Лидди, и когда Ганнел умер, его наследники продали мать и ребенка Джеду Бикерстаффу в Гаудже, и сейчас они там.
   Уолтера позабавила речь старика. Когда пономарь стоял в проходе, опершись на шест с крючком, которым закрывал окна и включал и выключал газ, он выглядел, с белыми пушистыми всклокоченными волосами, напоминающими корону, коричневым Нептуном, держащим трезубец.
   - Вы довольны вашим местом пономаря? - спросил Друри.
   - Ну, я не жалуюсь, хотя постоянно возникает куча проблем с присмотром за церковью, особенно в зимнее время. Например, как-то раз, солнечным утром, мисс Блэкстоун подошла ко мне и сказала: "Сол, ты решил заморозить меня до смерти? Это ледник, а не церковь"; а потом велела спуститься вниз и хорошенько разогреть печь. Я еще не успел этого сделать, когда на меня налетела мисс Фробишер, вся такая взъерошенная, и сказала: "Сол, вы собираетесь поджарить нас в своей духовке? Почему бы вам не следить за термометром и не держать такую температуру, чтобы мы могли дышать, не опасаясь угореть?"
   - Вы имеете в виду миссис Фробишер, жену священника?
   - Да, сэр! Это она самая. Не успела она уйти, из вестибюля вышла мисс Уиггин, плотно закутавшаяся в шаль, и сказала: "Сол, вы специально открыли окно и устроили сквозняк, чтобы я получила плюмбаго? Закройте это окно немедленно, или я уйду домой". Только она отошла, как заявилась мисс Браун и говорит мне, что рама должны быть поднята, потому что, если не впускать кислород, собравшиеся уснут, даже если проповедь им будет читать ангел.
   Подумайте сами, сэр, что может сделать несчастный негр, чтобы угодить разом всем леди? Я этого не знаю. Я не могу этого сделать, скажу вам со всей определенностью. Нельзя, чтобы в церкви было одновременно жарко и холодно, чтобы окна были одновременно открыты и закрыты.
   - Это и в самом деле сложная проблема, - согласился Уолтер.
   - То же говорю и я. А вон и мистер Балджер, на той стороне улицы. Он - методист; он остановил меня вчера вечером и сказал: "Тарсел, почему ты так долго звонишь в свой проклятый колокол? Короткий звон так же хорош, как и длинный; не нужно звонить долго". Так сказал мне мистер Балджер; но через несколько дней мистер Фробишер говорит, что в колокол каждый раз надо звонить не менее десяти минут.
   А эти ученики воскресной школы! Своей глупостью они превосходят кого угодно! Не знаю, но я не вижу мальчика, который умел бы вести себя в церкви правильно. Взять, к примеру, мальчиков мисс Поттах.
   Она приводит восемь своих учеников каждое воскресенье, и просто удивительно, как люди их терпят. Они садятся на скамьи и начинают вертеться, слушая проповедь, и я совершенно не понимаю, как мисс Поттах может с ними справляться. Время от времени они начинают задирать друг друга, иногда дело доходит до драки, и тогда доктору Фробишеру приходится прекращать чтение и строго смотреть на них поверх очков.
   Из-за нее Майя Гридли чуть не лишился жизни. Майя Гридли - добросердечный человек, не желающий никаких ссор в церкви, но в прошлом году мисс Поттах принесла в церковь ребенка, который не мог успокоиться ни на минуту. После проповеди, Майя Гридли подошел ко мне и сказал: "Тарсел, с этим ребенком мисс Поттах нужно что-то делать! Я еще могу стерпеть, когда меня постоянно дергают за одежду, но когда меня хлопают руками по голове - терпеть это выше моих сил!"
   - Я должен идти, - сказал Уолтер, улыбнувшись, поднимаясь со своего места, словно не желая больше ничего слышать. Однако, остановившись у двери, он заметил: - Да, у вас тут очень хорошая церковь, очень хорошая! Хорошая музыка, хороший орган, хороший хор. Кстати, органист, кто он?
   - Это сын доктора Фробишера, сэр. Лаки Фробишер, он очень хороший молодой джентльмен, сэр.
   - Я заметил в хоре молодую леди в серой шляпке, певшую под его аккомпанемент. А она, кто такая?
   - Вы имеете в виду леди с красной лентой на платье, которая сидела последней на первой скамье?
   - Да, ту самую. Мне показалось, она довольно хорошая певица.
   - Довольно хорошая, сэр! Видите ли, когда она поет, умолкают птицы! Она не только поет, сэр! Она - ангел, добрый и милый! Мне очень жаль это говорить, но она слишком хороша, чтобы пребывать на земле.
   - Простите, как вы сказали, ее имя?
   - Имя? Ее зовут мисс Дорри Гамильтон. Ее отец - мистер Джон Гамильтон, кассир в нашем банке. Очень почтенный джентльмен. У него хранятся мои восемьсот долларов, которые я сэкономил, чтобы выкупить мою жену и дочь.
   Уолтер получил всю нужную ему информацию. И предпочел сменить тему разговора.
   - Значит, вы копите деньги на выкуп жены и дочери?
   - Да, сэр!
   - У вас есть восемьсот долларов. Сколько еще осталось?
   - Джед требует за них полторы тысячи. Моя жена - старая, и не очень ему нужна, зато она нужна мне!
   - Значит, вам осталось еще семьсот долларов?
   - Да, сэр! Мне понадобилось восемь лет, чтобы собрать те восемьсот, которые хранятся у мистера Гамильтона, и это время показалось мне долгим сроком, сэр, очень, очень долгим! В своей проповеди пастор упоминал о дне, когда Рахиль оплакивала своих детей. Я мало что знаю об этой Рахили; если она потеряла своих детей, то, конечно, это повод для того, чтобы плакать; но, сэр, я плачу и плачу, скорблю и скорблю, по жене и дочери - моей жене и моей дочери!
   - Да, я понимаю, как вам тяжело, - сказал Друри.
   - Вы правы, сэр, это тяжело! Очень тяжело. И когда я вижу, как пастор молится за всех этих язычников, мне кажется, что ему было бы неплохо помолиться и за несчастного старика, чье сердце обливается кровью в его пустом доме. Я не держу на язычников зла. У них там свои беды и невзгоды, и когда начинают собирать пожертвования для них, я нисколько не против этого; но если церковь собирает пожертвования для них, то почему бы ей не обратить внимание на христианина и не помочь ему обнять его жену и дочь?
   Уолтер протянул ему еще одну серебряную монету и сказал:
   - Я тоже так думаю, Сол. А теперь разрешите мне пожелать вам хорошего дня, - после чего вышел на улицу.
   Направляясь по улице к дому своего дяди, молодой человек обнаружил, что в жизни его случилась удивительная перемена. Выходя из дома, он был погружен в себя и доволен собой. Он обладал тем, что считал бы, - если бы об этом задумался, - счастьем безразличия к жизни других людей, кроме тех, с кем был связан узами родства или с кем его отношения имели совершенно ясный обеим сторонам характер. Течение его жизни и мыслей следовало привычным и естественным руслом эгоизма. Как ему следует искать свое место в этом суровом старом мире, каково должно быть его развитие, к каким удовольствиям следует стремиться, как ему, поднимаясь все выше и выше, обрести богатство и положение - вот вопросы, казавшиеся ему важными и стоившими того, чтобы тратить на ответы все свои физические и интеллектуальные силы.
   Брак представлялся ему невероятно отдаленным в будущее событием. Когда он достигнет уверенного положения, обретет достаток и известность, тогда у него будет достаточно времени, что уделить внимание вопросам чисто сентиментального характера, - тогда, думал он, он и начнет подыскивать себе жену, среди множества хорошеньких девушек, с которыми был знаком, или же знакомство с которыми только предстояло, с такой же невозмутимой обстоятельностью действий, как если бы он выбирал себе партнера по бизнесу.
   Не то, чтобы он сознательно игнорировал различия, связанные с выбором жены по сравнению с выбором прочих желанных объектов; по крайней мере, он знал понаслышке, что браки без любви чреваты крупными неприятностями. Но если бы он собрался рассмотреть этот предмет поближе, то, вероятно, вообразил бы, что когда все будет готово, он взглянет на календарь и скажет: "День настал!", - сможет спокойно оглядеться вокруг себя критическим взглядом и, обнаружив около себя ту самую единственную достойную, открыть клапан своих чувств и позволить им, при правильно обеспеченных условиях, довершить остальное.
   Однако сказать по правде, он не очень готовился к будущей любви. Он просто оставил это на потом, хотя и признавал притягательность и важность этого. Ему почему-то казалось, что само слово "влюбленность" заключает в себе нечто юношеское и в чем-то юмористическое.
   Если бы в воскресенье, в десять часов утра, Друри спросили, хочет ли он влюбиться, он мог бы ответить: "Да, когда-нибудь, когда все необходимые приготовления к последующей жизни будут завершены, и у меня появится возможность трезво рассмотреть все иные обстоятельства; но не сейчас, решительно не сейчас!"
   Тем не менее, все случилось вопреки его намерениям. Он не мог сомневаться в природе испытываемого им переживания, хотя никогда прежде не испытывал ничего подобного. Он чувствовал какое-то странное возбуждение, его шаг был легче, а дух испытывал необыкновенный подъем, но в то же время его охватывал страх, граничивший с безнадежностью.
   Да, солнце, казалось, светило ярче, воздух был чище и слаще, деревья, покрытые трепещущей на ветру листвой - красивее; старый город расстался с прозой и обыденностью, а бездельники на крыльце гостиницы не были теперь безразличны ему, когда он шел по улице. Небо было ослепительно голубым, а в облаках скрывалась тенистая, зыбкая красота, которой он прежде не замечал. Он был настолько окрылен, что его существование обрело странную радость, а сил, энергии и энтузиазма прибавилось настолько, что он чувствовал - ему вполне по плечу любое свершение.
   И еще, он был уверен в том, что одиночество его жизни кончилось.
   Однако звучавшая в его душе мелодия имела глубокие грустные тона. Он готов был признать, что появление милого существа заставило его душу трепетать от восторга, но что, если в ее душе не прозвучало ни единой ответной нотки? С точки зрения холодного рассудка было более чем абсурдным ожидать, что если видение прелестной девушки, стоявшей вдали от него, взволновало его до глубины души, то и она должна была испытать то же самое по отношению к нему. Она едва взглянула на него. Он часто слышал о психических явлениях, доказывавших, вроде бы, что души могут общаться без слов и оглядки на разделяющее их расстояние; но случаи подобного рода часто не имеют под собой реального основания. Полностью доказать истинность этих утверждений невозможно. Это может оказаться галлюцинацией, простым совпадением или же чистой выдумкой.
   Он часто слышал о мужчинах, любивших женщин, презиравших и отвергавших их, и доказательства такого рода случаев были более чем убедительны. Любить женщину и не быть любимым в ответ - это, по его мнению, было куда более распространенным случаем; а то, что любовь часто бывает искренней и неподдельной, доказывается тем, что жертва иногда предпочитает и ищет смерть, чем терпит причиняемые ею страдания.
   "Вот он я, - сказал себе Уолтер, - преисполненный невыразимой радости, и вся моя жизнь предстает сейчас передо мной в новом и удивительно прекрасном свете, только потому, что я увидел в другом конце церкви девушку и услышал ее пение! Эта девушка отправилась домой, как делала сотни раз до этого, чтобы пообедать, поболтать с домашними, заняться своими делами, даже не вспомнив, что случайно обратила внимание на странного молодого человека, сидевшего на противоположном конце скамьи и таращившегося на нее. Я просто дурак, если позволяю себе так сильно переживать из-за такого обыкновенного события".
   Но этот аргумент, закончившийся признанием собственной глупости, не заставил его отказаться от своих планов. Когда рассуждения закончились, все доводы рассудка были рассмотрены, была продемонстрирована глупость уступить внезапно нахлынувшим чувствам, - эмоции захлестнули его душу, подобно волнам, и он понял, что более не властен над собой. Существовало нечто, от чего он не мог отказаться, даже если бы захотел, - а желание отказываться у него отсутствовало. Отказаться! Он был совершенно уверен, что скорее погибнет, чем откажется от своей страсти. То, что обрушилось на него так неожиданно, - проникло в самые сокровенные уголки его души, стало неотъемлемой частью его жизни, и попытаться избавиться от него, означало остаться посреди ужаса разрушения.
   Все, о чем он так заботился: продвижение по службе, деньги, слава, удовольствия, - все это за два часа сжалось до таких размеров, что казалось презренно незначимым. И пока он размышлял о новой силе, исполнившей его дух, он думал, что с радостью отдал бы все это, все, что он имел или мог получить, лишь бы ее душа соединилась с его душой. "Да, - говорил он, никакое испытание не может быть слишком серьезным, никакая ноша - слишком тяжелой, никакая жертва - чрезмерной, и я с радостью пойду на это, перенесу и выдержу, если только наградой мне будет она!"
   И пока он думал так, ощущая радость и боль одновременно, его взгляд случайно упал на табличку на стене дома, мимо которого он проходил. Он увидел имя, на мгновение не вызвавшее у него никаких ассоциаций, но затем с его сознания, казалось, спала какая-то пелена, и он осознал, что это имя - Гамильтон.
   Его сердце забилось сильнее, он почувствовал прилив сил. "Это ее дом. Здесь живет она", - сказал он.
   Он окинул здание быстрым взглядом. Это был простой, но красивый кирпичный дом, стены которого доходили до тротуара, наружные ставни - распахнуты настежь, а окна закрыты белыми занавесками.
   Уолтер пошел дальше, но обернулся, чтобы снова взглянуть на дом. Он не любил останавливаться, поэтому перешел на соседнюю улицу, свернул, обошел квартал и, идя по другой стороне главной улицы, сбавил шаг, чтобы иметь возможность получше рассмотреть особняк Гамильтонов.
   - Чего бы я только ни отдал, чтобы оказаться сейчас в этом доме! - сказал он. - А ведь это очень просто! Тысячи людей заходят в него. Молодой Фробишер часто туда заглядывает... - Эта мысль причинила ему боль. - Вы звоните в дверь, - продолжал он, - открывает служанка; вы входите в холл и проходите в гостиную, а потом входит она. Сейчас она там, и люди говорят с ней, как ни в чем не бывало, и для нее этот прожитый день ничем не будет отличаться от вчерашнего, и эти тупые, глупые людишки не будут знать, что неподалеку от них находится человек, почти обезумевший от пожирающей его страсти. Как это странно, что все они заняты обычными делами, - например, обедают, - и не знают, что я почти обезумел от любви!
   Друри показалось, что он увидел в окне ее лицо, и у него перехватило дыхание. Нет, это была служанка. Она заметила, что он ее разглядывает. Ему следует поторопиться.
   Ускорив шаг, он сказал себе:
   - Я познакомлюсь с ней, и войду в этот дом, и завоюю ее, если только это доступно земному мужчине; придет время, когда мы пройдем вместе по этим улицам и войдем в этот дом как муж и жена.
   Он немного успокоился. Этот вопрос казался ему решенным, несмотря на слабые попытки разума поставить это решение под сомнение.
   Он добрался до калитки дядиного дома, распахнул ее, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Подождав немного, повернулся и взглянул на реку, несшую свои воды за садом и дорогой, сверкая в лучах летнего полуденного солнца. Подобно окружавшей его природе, сверкающий поток казался молодому человеку необыкновенно прекрасным, чего он прежде никогда не замечал.
   Дверь открылась, служанка-негритянка пригласила его войти. Маленькая, худенькая, с желто-коричневым, ближе к желтому, чем к коричневому, лицом, с высокими скулами, прямым носом, странно тонкими и крепко сжатыми для ее расы губами и черными, как смоль, глазами, в которых Уолтеру, когда он смотрел на нее, чудились огонь и свирепость, характерные разве что для дикого зверя.
   - Добрый день, мистер Уолтер, - сказала Бекки Слайфер, закрывая за ним дверь.
   Эта женщина нанялась служанкой в дом капитана Блуитта полгода назад. Он не знал ее истории. Она была беглой рабыней. Она видела, как ее отца и мать продали в рабство разным хозяевам и разлучили с детьми, дети также разлучились, безнадежно и навсегда; это породило в ее душе пропитанную горечью ненависть к системе, допускающей подобное. Она решила, что станет свободной, убежала из дома своей госпожи и нашла убежище в Тарли, в доме капитана Блуитта. Перед побегом, хозяйка уговаривала ее выйти замуж, но она отказалась.
   - Я не выйду замуж. Я не желаю производить на свет рабов, ни в одном рабе не будет течь моя кровь! Никогда!
  

ГЛАВА III. В УЮТНОЙ ГАВАНИ

  
   Когда Уолтер добрался до дома капитана Блуитта, наступило почти что время обеда.
   Капитан Элайджа Блуитт, брат матери Уолтера Друри, большую часть своей жизни провел в море. Его отец командовал торговым судном, и хотел, чтобы мальчик пошел по его стопам, а потому в раннем возрасте Элайджа был забран из школы на корабль, которым командовал друг его отца. Здесь он и познал, на собственном опыте, несколько смягченном дружбой капитана, - но только несколько, - все трудности морского дела.
   В молодости такая жизнь ему нравилась, но с возрастом она настолько ему опротивела, что он бросил бы ее, если бы не отсутствие каких-либо других навыков, а то небольшое имущество, которое оставил ему отец после смерти, заключалось в корабле. Более того, Блуитт вдруг обнаружил, что коммерция нравится ему не больше, чем скитания по морям. Он предпочел бы занятия наукой, литературой, что-нибудь из так называемых ученых профессий, но он не имел для этого необходимого образования, а, следовательно, и надежды на успех, чувствуя, что слишком стар, чтобы начинать то, чем следовало начать заниматься еще в молодости.
   Тем не менее, в часы досуга, выпадавшие во время плаваний, он много читал, и, по мере увеличения объема информации, жажда знаний ощущалась им все сильнее.
   За три или четыре года до того, как он расстался с морем, его корабль бросил якорь в Неаполитанском заливе. Это был его первый визит в эту часть света, а из-за того, что на железной дороге не хватало вагонов, он вынужден был остаться в Неаполе на несколько недель. Он воспользовался этим, чтобы посетить Рим, о котором в то время почти ничего не знал.
   Найдя толкового проводника, говорившего по-английски, капитан Блуитт провел почти две недели, осматривая город, и с каждым днем его удивление и энтузиазм только росли. Он считал город самым интересным местом, в каком ему довелось побывать, а римлян - величайшим из всех народов, древних и современных.
   Он решил познакомиться с римлянами, их историей и великим городом, и купил все книги на английском языке, какие только смог найти, себе в помощь, после чего вернулся на корабль, нагруженный литературой, и его рвение к историческим исследованиям настолько возросло, что обязанности капитана казались ему теперь невыносимо скучными и утомительными.
   Эта любовь к Риму и римлянам с годами не уменьшалась. Он привез ее с собой, и она сопровождала его даже в тот волнующий период, когда удача позволила ему извлекать значительные дивиденды из перевозок, последовавших вслед за открытием месторождений калифорнийского золота.
   В тот момент корабль капитана Блуитта находился в Тихом океане. Он только что закончил плавание в Вальпараисо, когда пришло известие о золотой лихорадке в Калифорнии. Он отплыл в Панаму с грузом провизии. Он забрал нетерпеливых охотников за золотом, плативших большие деньги, и когда достиг Сан-Фрнциско, то продал свой груз по ценам, сделавшим его очень богатым.
   Он продолжал заниматься этим делом в течение трех лет, после чего, удвоив капитал, отплыл домой со своим состоянием, решив отказаться от жизни на море.
   Известно, что деньги липнут к деньгам; едва капитан Блуитт продал корабль, как умер его дядя и завещал свое небольшое состояние ему и его сестре, Пуэлле Блуитт, учительнице в государственной школе; ей было тогда тридцать пять лет, и она переехала к нему в его дом в Тарли.
   Капитан Блуитт был человеком среднего роста, склонным к полноте, с румяным лицом, яркими серыми глазами и белизной в волосах, упорно торчавших над его лбом, подобно перьям на солдатском шлеме.
   Уолтер был в доме своего дяди почти чужаком; поэтому он с любопытством оглядывался по сторонам, когда впервые вошел в него в субботу вечером; он рассматривал любопытные вещицы в библиотеке, ожидая, вместе с дядей и тетей, приглашения на обед.
   На каминной полке он заметил три странные фарфоровые статуэтки, выглядевшие индийскими идолами. Два стояли по краям полки, а третий, с отвратительным лицом и искривленной фигурой, прямо посередине.
   После обмена несколькими ничего не значащими фразами, Уолтер, стоя у камина, по обе стороны которого в креслах-качалках сидели капитан и мисс Блуитт, протянул руку к фигурке посередине, коснулся ее и спросил:
   - Что это, дядя?
   Капитан Блуитт улыбнулся и ответил наполовину в шутку:
   - Это лар, сын мой. Лар.
   Теперь настал черед улыбнуться Уолтеру.
   - Лар! Зачем тебе понадобился лар?
   - Это старинное римское поверье, знаешь ли, и мне показалось, мы вполне могли бы следовать ему. Лары олицетворяли умерших предков, а пенаты были чем-то вроде домашних божеств. Эти двое по краям каминной полки соответствуют моим представлениям о пенатах.
   Уолтер взглянул на них, и его улыбка стала еще шире.
   - Так, так! Лары и пенаты! В Тарли можно встретить странные вещи! Этот лар, значит, символизирует наших предков, не так ли?
   - Мне было бы жаль, если бы кто-нибудь из них когда-то так выглядел, - заметила мисс Пуэлла.
   - О! Полагаю, никто никогда не требовал абсолютно точного сходства, - сказал капитан. - Идея, полагаю, состоит в том, что один лар, и только один, символизирует всех предков, которые были до тебя.
   - Примитивная статуэтка изображает стольких хороших людей! - сказал Уолтер, беря статуэтку и рассматривая ее.
   - Я привез ее и две других из Индии. Их подарил мне один мой друг из Калькутты; Томпсон, прекрасный парень; его постигла печальная участь - он был убит своим слугой. Я привез их домой, а когда распаковал, мне пришло в голову, что одна статуэтка годится для лара, а две другие - для пенатов. Тебе не кажется, Уолтер, что они напоминают пенатов так, как мы могли бы это ожидать?
   - Не знаю, насколько я разбираюсь в подобных вещах, но если пенаты должны были внушать ужас, то я бы сказал, - вполне соответствуют.
   - Они ужасны, Уолтер! Разве нет? - спросила мисс Блуитт.
   - Видишь ли, - сказал капитан, - старая римская идея состояла в том, чтобы лары стояли на камине, а пенаты - в кладовой; но твоей тетушке не понравилось, что они стоят там, хотя, по-моему, это не имеет никакого значения.
   - Я тоже так считаю, - ответил Уолтер.
   - Римский отец семейства, - продолжал капитан Блуитт, - имел обыкновение каждое утро молиться лару, чтобы начинать день правильно.
   - Я ужасно боюсь, что с твоим дядей случится то же самое, - вздохнула мисс Блуитт. - Подумай об идолопоклонстве в этом доме, Уолтер!
   - Нет! - сказал капитан. - Не думаю, чтобы я зашел так далеко. Для пресвитерианина это было бы слишком. Если у лара есть что-нибудь хорошее для нас, ему придется сделать это без всякой молитвы.
   - Доктору Фробишеру эти статуэтки никогда не нравились, - сказала мисс Блуитт.
   - Да, - согласился капитан, - он слишком подозрителен. Однажды я объяснил ему, что они такое, и он казался очень грустным. В следующее воскресенье, когда я был в церкви, он, когда настало время гимна "С ледяных гор Гренландии", сказал: "Хор, пожалуйста, начните петь со второго куплета". После чего повернулся, взглянул на скамью, на которой сидел я, и печально добавил: "Язычник в своей слепоте склоняется перед деревом и камнем". Но все в порядке, я не в претензии, у доктора были самые добрые намерения.
   - Я сказала ему, - добавила мисс Блуитт, - что брат никогда не думал ни о чем подобном.
   - Не то, чтобы "никогда не думал ни о чем подобном", Пуэлла, потому что у меня была идея попробовать, но я не стал этого делать.
   - Это было бы возмутительно! А доктор Фробишер все равно сказал, что это дурной пример, когда вокруг столько закоренелых язычников.
   - Я вижу, - заметил Уолтер, указывая на столик у стены, - у тебя также есть волчица, Ромул и Рэм.
   - Да, - ответил капитан Блуитт, поворачиваясь к столу. - Я купил их в Риме. Это чистое серебро, и оно обошлось мне в кругленькую сумму. Они в Риме повсюду. Тебе не кажется, Уолтер, что это довольно странная идея, - дети, вскормленные молоком волчицы?
   - То, что их бросила мать, совершенно возмутительно! - воскликнула мисс Блуитт.
   - Кстати, Уолтер, - сказал капитан, поднимая статуэтку, - как ты думаешь, кто из них Ромул, а кто - Рэм?
   - Даже представить себе не могу, - ответил тот, критически оглядывая статуэтку.
   - Мне всегда казалось, что вот это - Ромул, - сказал капитан Блуитт, касаясь одной из фигурок.
   - Почему?
   - У обоих носы приплюснуты, но у этого, как мне кажется, нос более похож на римский.
   Капитан Блуитт мог бы продолжить разговор о знаменитых близнецах, но тут прозвенел колокольчик к обеду, и Уолтер, которому не терпелось расспросить о мисс Гамильтон, с удовлетворением увидел, что Ромул и Рэм снова вернулись на прежнее место.
   Капитан, однако, продолжал размышлять о Риме, и, едва начался обед, сказал:
   - Полагаю, ты хотя бы немного интересуешься Римом, мой мальчик?
   - Конечно! И конечно - немного.
   - Ах! Какой великий народ в нем жил! По моему мнению, это был самый великий народ из всех великих народов! - продолжал капитан Блуитт. - Чего бы я только не отдал, чтобы жить среди него!
   - Наверное, это было бы ужасно, - сказала мисс Блуитт. - Я так рада, что мы живем здесь и сейчас.
   - Подумай, Уолтер, каково это было бы - знать Сципиона Африканского и мать Гракхов! И каким же негодяем был этот Тарквиний! Это ведь тот самый человек, к которому какой-то старый писатель применил выражение lusus naturae - естественно свободный?
   - Я так не думаю, - улыбнулся Уолтер.
   - А Нума Помпилий! Каким человеком он был! Конечно, я встречусь с ним на небесах.
   - Возможно, его там не будет, - сказал Уолтер.
   - Возможно, брат, и тебя там не будет, - заметила мисс Блуитт, - если ты и в самом деле начнешь проявлять слишком сильную заботу об идолах.
   - Я увижу его, если мы оба окажемся там, - строго сказал капитан. - Разве не умно было этому человеку в далеком прошлом решить проблему времен года? Ни приборов, ни математики, - не было вообще ничего, что могло бы ему помочь! Я постоянно удивляюсь, как ему это удалось. Я мог бы поучить его навигации.
   - Не на небесах, брат!
   - Ты этого не знаешь. Как и того, имеется ли на небесах навигация. Никто этого не знает.
   - Боюсь, - ответила мисс Блуитт, - там могут оказаться странные вещи и странные люди. Предположим, к примеру, что там окажется Голиаф!
   - На твоем месте, Пуэлла, я не стал бы беспокоиться по этому поводу, - сказал капитан.
   Уолтер, в надежде сменить тему, заметил, что ему сегодня вечером придется покинуть Тарли.
   - Сожалею, мой мальчик, - ответил капитан. - Мне очень жаль. Как тебе дается коммерция? Ты хорошо зарабатываешь?
   - Я потерпел полное фиаско, - печально ответил Уолтер. - И теперь совершенно уверен в том, что не был рожден для коммерции. Как только я появляюсь на рынке, его словно парализует. Меня от этого уже просто тошнит.
   - Видишь ли, Уолтер, - сказал капитан, - я знал, что тебя ожидает неудача. Ты не создан для подобных занятий. Ты писатель, если угодно - оратор. Я слышал однажды, как ты говорил, и сразу понял, что у тебя есть дар. На самом деле, нехорошо заставлять такого человека, как ты, разъезжать по стране, совсем нехорошо!
   - Но ведь должен же я как-то зарабатывать себе на жизнь?
   - Разумеется! Но ты не можешь зарабатывать занятием, для которого не рожден. Так происходит со всеми мужчинами, которые терпят неудачу. Половина дураков - вовсе не дураки, а обыкновенные неудачники. Мир полон людей, которые берутся не за свою работу.
   - Думаю, ты прав, - сказал Уолтер, улыбаясь.
   - Для начала, найди свое место, парень. У тебя есть склонность к рыбалке? Лови рыбу! Есть желание плавать под водой? Плавай! Но не занимайся самолетостроением. Говорю тебе, большая часть неудач в мире объясняется тем, что люди занимаются не своим делом. Мне не следовало становиться моряком. Моим настоящим призванием было получить образование и стать профессором колледжа.
   - Я подумываю о том, чтобы заняться другим, - сказал Уолтер, - но до конца еще не решил.
   - Если тебе нравится ботаника, - значительно продолжал капитан Блуитт, - держись подальше от астрономии. Не заставляй себя заниматься врачеванием, если природа требует, чтобы ты играл на валторне! Мир, Уолтер, в некотором смысле пришел в расстройство. Если бы все было так, как должно было бы быть, то для каждого мужчины нашлось бы подходящее место, а для каждой женщины - хороший муж.
   У Уолтера появилась надежда, что ему представится возможность поговорить о том, что его интересовало больше всего.
   - Да, сэр! - продолжал капитан Блуитт, стукнув по столу рукояткой ножа. - Для каждой женщины где-то имеется хороший муж, и хорошая жена - для каждого мужчины, и когда они встречаются, то сразу узнают друг друга.
   - Я в это не верю, - сказала мисс Блуитт.
   - Ты в это не веришь, потому что некоторые пары, созданные друг для друга, не встречаются. Вот что я скажу! Мир разобщен; но это не меняет сути дела.
   - Следовательно, люди, которые не нашли себя в жизни, попросту упустили свой шанс, - заметил Уолтер.
   - Прекрасно! - резко ответил капитан. - А как ты объясняешь наличие таких людей?
   - Я не пытаюсь их объяснить.
   - Тогда я тебе объясню! - воскликнул капитан Блуитт. - Мужчина, чей отец избрал неподходящую профессию, женится на девушке, чей отец также избрал неподходящую профессию, и чья мать была дочерью еще одного неудачника. И вот, пожалуйста, их сын - человек, который не может найти себя в жизни.
   - Наследственный неудачник! - предположил Уолтер.
   - Именно так! У этих людей так все искривлено и наполовину парализовано, что они сами не могут решить, на что годны.
   - Значит, ты не винишь таких людей за то, что они такие? - спросил Уолтер.
   - Я отношусь к ним снисходительно, - ответил капитан с благожелательным выражением на лице. - Человек таким рожден. Влияние наследственности очень велико. Он ничем не может себе помочь. Знаете, что я сделал бы, если бы был очень богат?
   - Что? - в один голос спросили Пуэлла и Уолтер.
   - Я открыл бы фабрику и назвал ее Фабрика Неудачников. Я сделал бы то, что никому не нужно; я набрал бы работников, которые ничего не умеют делать. И просто содержал бы их. Как ты думаешь, Уолтер, это - неплохая идея?
   - По крайней мере, я никогда не стал бы племянником профессора политической экономики.
   - Может быть, и нет, - ответил капитан. - Я не стал бы управлять фабрикой ради науки, исключительно из филантропии. Мне хотелось бы узнать, что сделал бы человек, если бы мог сделать все, что ему заблагорассудится. Я подозреваю, что каждое человеческое существо, в глубине души, возможно, не ведая об этом само, имеет предрасположенность к какой-то работе. Его желание - это его шанс. На моей Фабрике Неудачников ему представился бы такой шанс. Если у него имеется склонность к механике, пусть занимается механикой. Если к поэзии - пусть пишет стихи. Я дал бы ему перо, чернила, бумагу и заставил писать стихи. Я сказал бы каждому из них: "Послушай, друг мой, у тебя не было возможности следовать своей естественной склонности, я собираюсь дать тебе такую возможность. Скажи мне, чем ты хочешь заняться, и я дам тебе за это прожиточный минимум".
   - Думаю, для большинства из них самыми приятными занятиями были бы еда и сон, - сказала Пуэлла Блуитт.
   - Нет, я в это не верю, - ответил ее брат, - но, может быть, я ошибаюсь; может быть, длинная череда неудачных браков способна искоренить первоначальную любовь к своему делу. В любом случае, я хотел бы поставить такой эксперимент.
   - Ты был сегодня утром в церкви, Уолтер? - спросила мисс Пуэлла, несколько утомленная разговорами на тему, о которой много слышала до того.
   - Да, в вашей церкви, - ответил Уолтер.
   - Я тебя не видела.
   - Я сидел у двери, рядом с кафедрой.
   - Что ты думаешь о проповеди доктора Фробишера?
   - Она была замечательной! В самом деле, замечательной! - Уолтер надеялся, что тетя не станет расспрашивать его более подробно.
   - А музыка? - спросила тетя.
   Глаза Уолтера блеснули.
   - Да, прекрасная музыка, прекрасная! Ваш органист...
   - Это сын доктора Фробишера, Лохинвар. Дурацкое имя, не правда ли?
   - А пение мне понравилось даже больше, чем музыка, особенно пение этой молодой контральто.
   Уолтер постарался произнести это как можно более безразлично, но внимание дяди привлекла интонация голоса молодого человека, и он пристально взглянул на племянника. Пуэлла ответила, ничего не подозревая:
   - Ах, это Доротея Гамильтон. Разве она не прелесть? Очаровательный голос, и манеры тоже. Ты обратил на нее внимание, Уолтер?
   Тот почувствовал, как краска заливает его лицо, и ему захотелось прочистить голос, прежде чем ответить.
   - Да, мне показалось, что у нее прекрасный голос, но я сидел недостаточно близко, чтобы отчетливо разглядеть ее внешность.
   - Она просто прелесть, - сказала тетя. - Я не могу подобрать для нее другого слова. Мне бы очень хотелось, чтобы у тебя была такая жена.
   Уолтер рассмеялся, как бы давая понять, что отнесся к этим словам легкомысленно.
   - О, женитьба для меня, это дело далекого будущего, - сказал он.
   - Не торопись, мой мальчик, - заметил капитан. - Когда ты встретишь ту, которая тебе нужна, ты узнаешь ее, и небезопасно форсировать события, пока ты не встретил и не узнал ее.
   - Думаю, я пока в полной безопасности, - сказал Уолтер.
   - Поскольку, мой мальчик, - продолжал капитан Блуитт, - если неудачно выбранное занятие - это плохо, то неудачный брак - самое страшное страдание, какое только можно получить по эту сторону могилы. И потом, - добавил он тоном человека, пришедшего к непоколебимым выводам, а Уолтер при этом срочно нуждался в мудром совете, - и потом, скажу тебе: опасайся родственников, когда будешь жениться. Ты женишься не только на девушке; ты женишься на отце и матери, на двоюродных сестрах и тетушках, на всех прочих родственниках - спереди, сзади, с боков, со всех сторон. Ты также женишься на дедушке и бабушке, прадедушке и прабабушке, возможно, на восьми или десяти из них.
   - Ты запугаешь мальчика, брат, - сказала Пуэлла.
   - Нисколько, здравомыслящему человеку не страшно взглянуть фактам прямо в лицо. Эта девушка прекрасна? Очень хорошо, начнем с этого. Но дедушка был немного некрасив, так или иначе; или прадедушка, тот или другой из них, в общем, у нее имелся предок, который был именно некрасив. Бедная девушка ничего не может с этим поделать, но, мальчик мой, можешь записать в свою записную книжку - можешь быть уверен, эта черта обязательно проявится в ком-нибудь из ваших потомков, а может быть, даже и у всех. Послушай меня, мальчик мой, не женись на той, у которой косоглазие, - физическое или моральное.
   - Я очень признателен тебе за этот совет, - сказал Уолтер.
   Капитан Блуитт задумался. Затем, поигрывая стаканом, произнес:
   - Я знаю двух женатых братьев, оба - славные ребята. Один из них выбрал девушку, стоявшую на общественной лестнице выше, чем он сам. Другой женился на хорошенькой девушке, у которой не было ни воспитания, ни семьи, достойных, чтобы о них говорили. Их дети выросли, совсем непохожие один на другого. Их внуков уже разделяло расстояние, какое разделяет экватор и полярный круг. Именно так все и происходит. Мужчине не следует парить слишком высоко, когда он ищет спутницу жизни.
   - Брат, но ведь ты же не хочешь внушить Уолтеру, будто Гамильтоны - нехорошие люди?
   - О, нет; конечно, нет! Я о них вообще не думал. Я говорил в общем. Нет, нет! Я не питаю особой симпатии к Джону Гамильтону, но ничего против него не имею, а его жена - просто святая. Знаешь, Уолтер, мне не очень нравятся старые святые, о которых постоянно говорят нам священники. Может, они были святыми, а может, и нет. Шансы, я думаю, примерно равны; но я очень люблю святых современных. Я их знаю. Они довольно редко встречаются в окрестностях Тарли - можно сказать, ужасно редко, но жена Джона Гамильтона - одна из них; с Джоном тоже все в полном порядке, как мне думается, но ему предстоит пройти долгий путь, прежде чем он сможет попасть в ряды святых.
   - Его дочь, мне кажется, тоже святая, - добавила Пуэлла.
   - Мне тоже, - искренне сказал капитан. - Да, она тоже святая, это факт. Но, - продолжил он, развивая тему о браке, - есть еще одна вещь, которую я хотел бы сказать молодому человеку, подыскивающему себе жену. Вполне вероятно, что в твоем случае это не так, Уолтер, но я и в самом деле знаю мужчин, которые сначала обихаживали родителей, прежде чем ухаживать за девушкой. Сегодня это просто ужасно! То, что тебе нужно, - это девушка. Исходи из этого! Ты можешь обаять отца, мать, и весь караван родственников, но что от этого толку, если девушка отвергнет твои ухаживания? С другой стороны, если девушка скажет тебе "да", пусть даже все ее родственники дружно скажут "нет", - это не будет иметь ровно никакого значения.
   Капитан, его сестра и Уолтер поднялись из-за стола и отправились в библиотеку.
   - Ты ведь останешься с нами до завтра, Уолтер? - спросила его тетя.
   - Мне очень жаль, но сегодня вечером я должен быть в Доноване. Я хотел бы остаться, - Уолтер подумал, как ему было бы приятно снова пойти в церковь, снова увидеть и услышать мисс Гамильтон, - но мне нужно заняться делами, как бы плохи они ни были, а они требуют, чтобы завтра я был в Доноване раньше, чем смог бы добраться туда, если бы остался здесь на ночь.
   - Мне хотелось бы, чтобы ты послушал того индийского принца, который будет выступать. Все говорят, что он очень интересен и красноречив.
   Уолтеру было мало дела до принца и его речей, но он ответил:
   - Очень жаль, но я должен ехать. Надеюсь вернуться во вторник. Я отправлюсь в город и... Тетя, я собираюсь отказаться от коммерческих поездок.
   - И чем ты намерен заниматься дальше?
   - Я знаю человека, связанного с одной из ежедневных газет, и постараюсь попасть в штат редактором или даже репортером, если не удастся первое. Я уверен, что смогу преуспеть в этой профессии.
   Уолтер закурил сигару и вышел прогуляться по саду. Его мысли были заняты только одним предметом. Он решил познакомиться с Дороти Гамильтон до следующего воскресенья. И если ему не придет в голову какой-нибудь подходящий способ встретиться с ней, он обратится к тете с просьбой познакомить их.
  

ГЛАВА IV. ПРИБЫТИЕ МИССИОНЕРА

  
   Покинув дом дяди в воскресенье в семь часов вечера, Уолтер Друри медленно ехал по улице в коляске, выбрав маршрут с таким расчетом, чтобы еще раз взглянуть на дом, в котором жила мисс Гамильтон. Оказавшись возле него, он увидел ее в прелестном платье из белого муслина, стоявшую на боковом крыльце, выходившим в сад. В руке она держала несколько ярких цветов, и была одна. Казалось, она смотрит в сторону реки. Уолтер пристально взглянул на нее. Она повернула голову и увидела его. Ему показалось, что она его узнала; ему даже показалось, что он заметил румянец на ее щеках; но она тут же отвернулась и вошла в дом. Она была еще красивее, когда стояла здесь, с непокрытой головой и в простом платье, чем в церкви.
   Медленно проезжая мимо, он смотрел на окна ее дома, и ему показалось, что он увидел ее в гостиной. Он не был в этом уверен; но, возможно, она стояла там, на таком расстоянии от окна, которое позволяло ей видеть происходящее на улице, не будучи увиденной самой.
   Уолтер снова подумал, что непременно познакомится с ней и постарается ее завоевать, если это окажется возможным.
   Он выехал из города в сумерках, и по мере того, как отдалялся от него, размышлял о странном событии, случившемся с ним. Он был так погружен в свои мысли, что почти не обратил внимания на открытую коляску, запряженную двумя лошадьми, быстро промчавшуюся мимо него, в которой сидели преподобный доктор Мэллоу и индийский принц Бандерфут Сингх, ехавшие из Донована, чтобы благородный азиат мог прочитать проповедь прихожанам преподобного доктора Фробишера.
   Преподобному доктору Фробишеру исполнилось шестьдесят лет, и более двадцати из них он являлся пастором пресвитерианской церкви Тарли. Это был крупный мужчина, но не толстый, крепко сложенный, массивный, с широкими плечами и большими руками и ногами. Его голова была покрыта густыми, песочного цвета, волосами; нос и подбородок были крупными, а из-за золотых очков смотрели добрые глаза.
   Друзья считали, что в молодости он был выдающимся проповедником, а знания его намного превосходили средний уровень. Давным-давно он написал брошюру об авторстве Пятикнижия, во всем следовавшую ортодоксальным взглядам и, действительно, привлекшую внимание.
   Позднейшее краткое сочинение, в котором он размышлял о значении песни Соломона, вызвало довольно жаркие споры из-за оригинальности высказанных им мнений; еще была его знаменитая проповедь о надвигающемся кризисе, которая, будучи впервые прочитана двадцать лет назад, вызвала много разговоров. Когда он спустился с кафедры, старейшины, поддержанные попечителями, настояли, чтобы он повторил ее в следующее воскресенье, что он и сделал в присутствии самого большого количества прихожан, когда-либо собиравшихся в церкви в воскресенье. Затем церковные служители, посовещавшись, сочли, что столь важная проповедь, затрагивающая национальные интересы, должна распространиться дальше. Они попросили разрешения опубликовать ее, и доктор удовлетворил их просьбу, искренне стараясь казаться скромным, но все же ощущая, что он занят добрым делом и играет свою роль в великой драме человеческой жизни. Издание вышло тиражом в две тысячи экземпляров, но когда тысяча двести экземпляров разошлись, спрос упал, и доктор в течение многих лет время от времени поглядывал на оставшиеся восемьсот, перевязанные оберточной бумагой и бечевкой и лежавшие, покрытые пылью, в одном из книжных шкафов; и, глядя на них, он вздыхал и еще больше утверждался в мысли, что мирские вещи, в лучшем случае, не более чем суета.
   Но дни энтузиазма, нетерпеливого ожидания и жажды устремлений вперед прошли. Пламенное рвение к обращению мира к лучшему угасло само собой. Он давным-давно пришел к выводу, что любая задача улучшения человечества ему не по силам. И все же, он твердо держался старой веры. Он старался верить, что будет во всеоружии в тот день, когда его призовут.
   Он почти перестал проповедовать грешникам. Истины были настолько старыми, что их все уже должны были выучить наизусть, равно как и большинство его лучших проповедей. Его новые проповеди были обращены к верующим, поскольку в церковь приходили люди верующие или, по крайней мере, считавшие себя таковыми.
   Молодых людей в собрании было мало; лишь немногие приходили по привычке или из-за семейного влияния, или из слабого интереса к музыке. Большинство прихожан составляли женщины и девушки, которых, казалось, его проповеди вполне удовлетворяли. Сказать правду, состояние церкви по отношению к духовности можно было назвать сном, и благочестие доброго пастыря, хотя здравое и искреннее, имело все признаки сонливости.
   Иногда доктору было очень трудно найти новые темы для проповедей в Библии, а слишком часто повторять старые он не любил. У него имелась целая серия, посвященная Нагорной проповеди, написанная еще в молодости, подновленная и дважды повторенная за последние восемь лет; в то же время, его проповедь о молитве Господней, которую он очень любил, вызвала шепот в собрании, когда он начал ее четыре года назад в третий раз за десять лет.
   Время от времени случалось, что молодой проповедник, обладавший немалыми способностями, находил себе место за кафедрой на одно воскресенье, и тогда доктор, слушая страстное, пылкое красноречие, причиной которому была пылкая душа, испытывал угрызения совести и мысленно решал, что он заново препояшет себя ради тягот служения, что он будет молиться более усердно и вдохнет силу новой жизни во вверенную ему церковь.
   Поэтому в течение нескольких воскресений он старался привлечь внимание собрания тем, что читал проповеди на такие странные тексты, как "четыре рабочих" (Захария, 1, 20), или "освежите меня яблоками" (Песнь Песней, 2, 5), или "он же сошел и убил льва во рве, в снежное время" (1 Паралипоменон, 11), или "как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских" (Песнь Песней, 1, 13).
   Раз или два у него мелькала мысль взять в качестве проповеди пять неразумных дев, но что-то удержало его, и он ее не закончил.
   Затем, по мере того как влияние красноречия молодого проповедника все больше и больше ослабевало, доктор возвращался к прежнему своему состоянию; он и его прихожане опять тихонько засыпали.
   Чтобы разбудить пастыря и его агнцев, требовалось какое-то сильное потрясение, и вскоре оно должно было состояться.
   Миссис Фробишер настаивала на написании их фамилии с маленькой буквой о и знаком подчеркивания под ней. Она объясняла, что именно так она писалась не только первым Фробишером, великим мореплавателем, фактическим основателем семьи, но и современными Фробшерами, учеными и не очень, и именно так ее следует писать всем последующим поколениям.
   Это написание, по ее мнению, было забыто, вероятно, просто по небрежности, или же из безразличия, присущего людям, у которых имеются дела, вызывающие большую озабоченность. Но то, что именно так оно писалось, впервые появившись, казалось ей неоспоримым и, возвращаясь к нему, она отдавала дань уважения предкам.
   Она требовала также, чтобы фамилия произносилась не как "Фробишер", а как "Фрёбишер".
   Она утверждала, что необходимо произносить именно длинное "ё" вместо короткой "о"; и никогда не упускала возможности, если фамилия произносилась кем-нибудь из друзей "неправильно", поправить его подчеркнуто "правильным" произнесением.
   Доктору Фробишеру это казалось делом пустяковым, и его жену не на шутку раздражало, что иногда, застигнутый врасплох оживленной беседой, он говорил о себе или своих родственниках как Фробишерах, с короткой "о".
   Миссис Фробишер была также недовольна именами, данными ее мужу и ей - Исайя и Мэри. В самом начале своей супружеской жизни она решила, что ни один ее ребенок не получит имени из Священного Писания, встречающегося на каждом шагу.
   Поэтому, когда у нее родился сын, миссис Фробишер, после долгих раздумий, настояла на том, чтобы назвать его Лохинваром. Мальчики в школе звали его Лаки, и он так и жил несчастной жизнью, будучи Лаки Фробишером.
   Миссис Фробишер была активным членом четырех обществ в городе и почетным членом девяти других в различных частях Америки и Европы. Кроме того, она была президентом Культурного общества Тарли и вместе с пятью другими женщинами общества "Наследницы Революции", пыталась организовать национальное общество, состоящее из женщин, чьи предки жили в Америке до 1776 года.
   Она гордилась тем, что была американкой, происходившей от американцев. Ее родословная уходила корнями в Великобританию, но ни один из ее предков по мужской и женской линии не появился на континенте позже 1704 года. Одним из самых примечательных фактов в истории ее семьи было то, что прадедушка ее матери помогал Франклину в сборе фургонов для знаменитой трагической кампании генерала Брэддока в 1755 году - этого ее предка звали Смит. Миссис Фробишер всегда называла его генералом-комиссаром Смитом или просто генералом Смитом; и хотя Флорабелла Бернс, однажды, рассердившись на миссис Фробишер, сказала, что пусть ее прикончат, если она может найти хоть какие-то следы этого Смита в рассказе самого Франклина об этом сборе; кроме того, если бы Смит принимал в этом участие, он был бы гражданским лицом, как и сам Франклин; тем не менее, у миссис Фробишер имелось письмо, подписанное вышеупомянутым Смитом, написанное в Карлайле, штат Пенсильвания, не только ссылавшееся на упомянутое предприятие, но и подписью "генерал-комиссар".
   Миссис Фробишер также утверждала, что дедушка ее отца служил в штабе генерала Энтони Уэйна и был ранен при Паоли пытаясь остановить и сплотить охваченные паникой войска. Миссис Фробишер утверждала, что дед ее отца и генерал Уэйн были единственными людьми, не потерявшими головы; она утверждала, что у ее отца хранилось письмо, написанное его деду генералом Уэйном после войны, в котором он напоминал ему о его отважном поведении в ту роковую ночь и просил нанести ему визит в его доме, в графстве Честер, штат Пенсильвания. Это важное письмо, которое могло стать прочным фундаментом притязаний миссис Фробишер на происхождение от героических предков, к величайшему сожалению, было утрачено, когда дом ее отца сгорел во время страшного городского пожара много лет назад.
   Но больше всего миссис Фробишер гордилась тем, что ее мать, по ее собственному выражению, принадлежала к "Меткалфам из Араминго".
   Меткалфы владели полудюжиной плантаций в окрестностях Араминго, и в течение почти столетия были одними из наиболее заметных семейств в этом регионе.
   Полковник Джейбз Н. Меткалф, отец ее матери, сражался на дуэли с судьей О'Финерти в 1803 году, и миссис Фробишер нередко упоминала об этой бескровной схватке в таких выражениях, какие и подобают жене пресвитерианского пастора; но все-таки, внимательный наблюдатель смог бы заметить в ее манерах и тоне некоторые проблески ликования, по всей видимости, свидетельствовавшие о том, что она не без гордости относится к участию своего деда в этом поединке.
   Не раз и не два она выражала свою горячую благодарность судьбе за то, что старший Меткалф не был убит на этой дуэли аристократов, и однажды, когда она в четвертый или пятый раз вознесла благодарность на собрании Культурного общества, миссис Макгуайр, особа плебейского происхождения, прошептала Флорабелле Бернс: ей искренне жаль, что пуля О'Финерти не попала в цель.
   Видное положение миссис Фробишер во всех обществах, влияние, которым она пользовалась, вероятно, не были бы таковыми, если бы не общеизвестный факт, что жена священника имела собственные средства.
   В отличие от своего духовного состояния, внешне миссис Фробишер была очень активна. Это была невысокая женщина с мелкими чертами лица и серо-голубыми глазами, в которых ясно читалась сила характера. Этого у нее было не отнять. Она руководила всеми церковными женскими обществами, а в воскресной школе вела занятия с детьми. Ее сильной стороной считалась работа у доски, дававшая наглядные уроки младенческим глазам и уму.
   Некоторые взрослые люди, приходившие послушать и посмотреть, иногда оказывались настолько нелюбезны, что утверждали: они этих уроков не понимают; но на самом деле это была неправда. Возможно, тем не менее, что какая-то причина для опасений действительно присутствовала, - она была высказана одним из посетителей: он сказал, что несчастные дети выйдут из этой школы с устойчивой ненавистью к доскам, которая, когда они пойдут в обычную школу, будет сильно им мешать, при начале их знакомства с обычными предметами.
   Однако следует признать, что методы обучения миссис Фробишер вряд ли могли так дурно воздействовать на детей, как некоторые из книг, хранившихся в библиотеке воскресной школы в то время.
   В те годы, некоторые методы, применявшиеся благочестивыми писателями с целью приобщения юных умов к истинам религии, были весьма сомнительными.
   Недостаточно было ознакомить детей с существованием нравственного закона, на который указывали слова: "Что человек посеет, то и пожнет", но достойные люди брались представить то, что дети должны были рассматривать в качестве иллюстрации методов, какими этот закон проявляется в жизни.
   Были написаны трогательные, и, вместе с тем, - ужасные, - рассказы, героями которых становились, например, маленькие девочки, тайком бравшие варенье из кладовой и в спешке опрокидывающие его на себя. Стараясь смыть пятна водой, они добивалить только того, что их одежда промокала, и они простужались. После чего девочки отправлялись в вечность, получив воспаление легких, без всякой надежды на прощение на небесах. Или же маленькие мальчики, предпочитавшие рыбалку посещению воскресной школы и получавшие справедливое возмездие за столь нечестивое предпочтение в виде водной могилы.
   Дети, которым предназначались эти ужасные предостережения, и которые могли бы воспринять их как помощь в выборе надлежащего поведения, не чувствовали силы наставлений; наоборот, их слабая вера была поколеблена частыми экспериментальными доказательствами того, что предполагаемый закон немедленного возмездия работает не так, как это описано. Многие вспоминали свои собственные тайные проделки с вареньем, во время которых никто не ронял его на одежду или на пол; варенье при этом оказывалось несравненно вкуснее, чем то же самое, но полученное законным способом; некоторые хорошо знали мальчиков, которые, невзирая на подстерегающие их опасности, часто ходили на рыбалку по воскресеньям и благополучно возвращались домой, чтобы устно засвидетельствовать прелести своего грехопадения, демонстрируя вдобавок весьма веские доказательства отсутствия каких-либо существенных последствий в виде улова. Таким образом, можно опасаться, что с течением лет молодые умы, сопоставив письменные свидетельства людей, которых они не знали, с доказательствами, полученными из личного опыта и наблюдений за знакомыми, действительно могли прийти к выводу: утверждение, что порочное поведение влечет за собой неминуемое наказание, как минимум преувеличено, или же что поедание варенья без разрешения и рыбная ловля по воскресеньям - занятия, не содержащие элементов зла.
   Одним из любимых писателей для детей, - с точки зрения родителей, - был тот, который, вдохновленный похвальным желанием направить их на путь истинный, выпустил несколько томов, объединенных общим названием "Аллегории". В его рассказах главными действующими лицами были дети. Книги были изданы в черных переплетах, так что на них было страшно смотреть, когда они лежали на столе.
   Одна из них начиналась с описания места, которое называлось пустыня Цинь. Слово "Цинь", встречавшееся детскому уму на первой же странице, содержало в себе нечто зловещее, внушавшее страх. Грех было плохим словом, но его отчасти можно было понять. (В подлиннике игра слов Zin и Sin - СТ). Цинь, казалось, имело какое-то родство с грехом, и все-таки было бесконечно и непостижимо ужаснее. Даже если бы Цинь было местом пышных деревьев, фонтанов, птиц и цветов, все равно можно было бы заподозрить, что за этими прекрасными предметами скрывается некая разрушительная сила, которую детям следует опасаться и вести себя хорошо. Но Цинь, лишенная каких-либо заманчивых пейзажей, была представлена как унылая, мертвая, запретная пустыня, в которой не имелось никакой иной растительности, кроме колючек, вцеплявшихся и ранивших, и никаких иных животных, кроме змей и скорпионов, всегда готовых нанести ядовитый укус.
   Большинство читателей-мальчиков чувствовали, что они могут без риска для себя справиться со змеями в одиночку, потому что в худшем случае можно было убить змею палкой; но привычки и внешний вид скорпионов были им неизвестны, и поэтому их присутствие в пустыне делало ее особенно ужасной. Каждый мальчик понимал, что ему хочется держаться от нее подальше; но этого, как заверял его добрый автор, ему избежать не удастся, ибо дикая местность Цинь аллегорично представляла собой нашу зеленую, холмистую старушку-землю, а путешествие по усеянной кактусами, населенной скорпионами пустыне означало человеческую жизнь, которую предстояло прожить каждому мальчику, хорошему или плохому.
   Некоторые очень смелые мальчики ощущали, что, сколь ни была бы ужасна картина, рисуемая автором, они справились бы с подстерегающими их опасностями вместе с мальчиками и девочками из книги, если бы их звали Джим, Алек или Мэри Джейн; но автор аллегории был прекрасно знаком с детским умом, и был слишком проницателен, чтобы найти хоть что-то, что уменьшило бы ужас ситуации. Мальчиков звали Ульрик и Бертрам, Аларик и Персей, а девочек - Хильда, Этельберта и Урсула - имена, какими не называли обычных детей, с которыми не сталкивались в жизни обычные американские школьники, и внушавшие им мысль, что в самих этих мальчиках и девочках есть нечто необычное, сверхъестественное.
   На протяжении всей книги Ульрик и Хильда бродили по пустыне, в отчаянном стремлении добраться до некой Земли Обетованной, и пока ученик воскресной школы читал ее, он, вероятно, приходил к заключению, что даже самое лучшее, что может предложить Земля Обетованная, не стоит всех этих страданий, и, наконец, проникался сочувствием к Аларику и Этельберте, которые не слишком усердствовали, а потому не нашли никакой земли, а попросту затерялись где-то в пустыне.
   У автора имелась еще одна книга, производившая на некоторых читателей детского возраста такое впечатление, от которого они не могли до конца избавиться до самого своего последнего часа. Она называлась "Великая Армия". Главным ее героем был очень добрый мальчик по имени Адриан. Этот мальчик, по-видимому, не придавая вопросу серьезного значения, - что для правильно воспитанных мальчиков является недопустимым, поскольку для них тщательное обдумывание всегда предшествует важным действиям, - завербовался в Великую Армию и согласился твердо придерживаться ее правил и предписаний. Но через некоторое время, когда Великая Армия встретилась с врагом лицом к лицу, что-то в нем произвело на Адриана завораживающее впечатление. Что именно так поразило Адриана, было не совсем ясно; но искушение оказалось настолько велико, что он тотчас забыл все данные им клятвы верности Великой Армии, покинул ее ряды и направился прямо к врагу, намереваясь принять его сторону против своих прежних друзей.
   Но Адриану не позволили уйти слишком далеко. На полпути между противоборствующими сторонами была вырыта глубокая яма, - можно сказать, почти бездонная, - и несчастный дезертир, конечно же, угодил в нее.
   Оставшиеся верными Великой Армии не только видели его падение, но, - как сообщает автор, - могли слышать его ужасные крики, становившиеся все тише и тише по мере того, как его падение ускорялось в соответствии с законами тяготения, управляющими движением падающих тел.
   Это была ужасная история. Без сомнения, многие бедные маленькие мальчики, прочитав ее, ложились спать, боясь темноты и гадая, что же это за жизнь, которая была дана им без их малейшего на то согласия.
   Возможно также, что не один мальчик, прочитавший эти истории и задумавшийся над их смыслом, решился, по мере взросления, на отчаянный шаг, - получить все удовольствия, какие только окажутся в пределах его досягаемости, а что касается последствий - то будь, что будет.
   Если бы автор этих книг мог руководствоваться той лучшей из всех способностей, которая называется здравым смыслом, но которую на самом деле следует называть отсутствием здравого смысла, он понял бы всю тщетность попыток запугать детей небесными карами и свое несправедливое отношение к ним и к Учителю, который любил их, и брал на руки, и благословлял их, пытаясь таким способом помочь им принять веру, краеугольные камни которой - любовь, радость и мир.
   Когда коляска, в которой ехали доктор Мэллоу и Бандерфут Сингх остановилась у дверей кабинета доктора Фробишера, в здании церкви уже собралась большая аудитория. Сол Тарсел был слишком занят веревкой колокола, чтобы предложить приехавшим свои услуги, но доктор Фробишер, заметив их, быстро вышел из кабинета и, открыв дверцу, помог им выйти.
   Доктор Мэллоу представил незнакомца своему коллеге-священнику; внешность и учтивые манеры индийца произвели на доктора Фробишера благоприятное впечатление, как это всегда бывало с теми, кто встречался с принцем впервые.
   Это впечатление еще более усилил короткий разговор, последовавший после того, как трое мужчин проследовали в кабинет. Доктор Фробишер почувствовал, что благоприятные отзывы о принце, которые он слышал от других священнослужителей, слишком принижены. Очевидно, он принадлежал к избранным, и доктору было приятно верить, что все ожидания собравшейся в церкви аудитории вот-вот сбудутся.
   Это был красивый молодой человек, он являл собой приятное зрелище, когда вместе с двумя священниками вышел на возвышение и сел на один из поставленных там стульев.
   Он был высоким, стройным и хорошо сложенным. На голове его был надет белый тюрбан, который он не снял, а тело облачено в серый шелк, - широкие брюки и свободный сюртук восточного образца, а его талию обхватывал богатый пояс из голубого шелка, завязанный сбоку, с бахромчатыми концами, ниспадавшими почти до пола.
   У него была коричневая кожа, светло-коричневая, а волосы и густые усы - черные как смоль. Равно как и его глаза, которые, казалось, обладали необычным блеском. Все подумали, что лицо его исполнено мужественной красоты, и на нем имеются все признаки исключительного интеллекта.
   Он полностью владел собой. Он знал, что на него смотрит сотня людей, но казался спокойным, словно не замечающим присутствия прихожан; и это ясно доказывало - он привык к известности, почтению и восхищению.
   С благоговейным трепетом принимал он участие в молитвах и внимательно слушал, когда доктор Мэллоу читал Священное Писание, а хор пел гимн. Гимн был прекрасен и трогателен; миссис Фробишер показалось, что он смахнул слезу, когда звучала музыка; но она не была в этом абсолютно уверена, поскольку он ни разу не поднес к лицу платок.
   Когда настало время проповеди, поднялся доктор Мэллоу, который сказал, что перед собравшимися сейчас выступит один из наиболее показательных успехов миссионерской деятельности. Многие туземцы Индии были обращены в результате героических, самоотверженных усилий со стороны мужчин и женщин, отправившихся туда, чтобы нести душам, омраченным веками язычества, благословенный свет вечного Евангелия. И сейчас, в наши дни, просветляющая сила истины проникает не только в души самых бедных и смиренных. Приспособленная к нуждам каждого человеческого существа, она была признана высшей драгоценностью человеком, занимавшим царственное место, чьи предки в течение многих столетий восседали на тронах, держали в руках скипетры и осуществляли власть над жизнью и смертью в буквальном смысле миллионов людей.
   Его благородный друг Бандерфут Сингх стал христианином, утратив из-за этого влияние, привязанность и уважение, какие не может представить себе ни один американец, и, приняв истинную религию и направив свои стопы по правильному пути, обнаружил, что его устремления, - как это часто бывает с новообращенными, - направлены на несчастных, угнетенных представителей его народа. Он решил посвятить себя просвещению индийских париев, людей презираемых и отверженных, находящихся в состоянии невыразимой моральной, физической и религиозной деградации. Этому делу принц пожертвовал все свое огромное состояние, и сейчас явился в эту христианскую страну просить людей, находящихся на более высокой ступени развития, - что является следствием правильного выбора ими религии, - помочь ему донести послание мира и надежды до людей, которые прозябают во мраке невежества и смерти.
   В заключение, доктор Мэллоу рассказал о том, что сделано для этого в его церкви, и выразил надежду, что церковь в Тарли сделает столько же, или даже больше. Затем он представил Бандерфута Сингха.
   Принц вышел вперед и тихим, приятным, мелодичным голосом объявил тему своей проповеди:
   "Проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе".
   Его проповедь была безупречна - каждое ее слово было отчетливо слышно даже в самом дальнем уголке помещения. Он говорил по-английски без малейшего акцента. Он удачно подбирал фразы, ясно истолковывал их значение, время от времени украшая их какой-то поэтической красотой. Природа сделала его оратором; даже больше, чем фразы и тон, значили его манеры; все вместе трогало душу слушавшего и вызывало эмоции. Он говорил не более десяти минут, а все женщины в церкви уже вытирали слезы, и даже доктор Фробишер, кажется, несколько раз подозрительно прикладывал к глазам носовой платок.
   Бандерфут Сингх говорил три четверти часа, и никто из слушателей не пожалел бы, если бы он вдвое увеличил продолжительность своей речи.
   Когда он сел, дьяконы приступили к сбору пожертвований, и когда принесли полные тарелки на возвышение, стало ясно, что принц обладает таким красноречием, которое способно повлиять даже на записных скряг.
   Затем доктор Фробишер объявил, что почтенный принц вернется в Тарли через несколько месяцев и пробудет здесь некоторое время. Священник выразил удовлетворение, и сказал, что будет с нетерпением ожидать более продолжительного визита того, кому он и все присутствующие обязаны одной из самых возвышенных и полезных проповедей, какие они когда либо слышали.
   После чего закончил богослужение общей молитвой.
   Бандерфут Сингх и священники остались на возвышении, несколько видных членов церкви вышли вперед, чтобы быть представленными принцу. Среди них был и Джон Гамильтон, который пожал ему руку, поблагодарил за проповедь и пообещал теплый прием, когда тот приедет снова.
   Если и в самом деле последующие события отбрасывают тени на предыдущие, то как бы вздрогнул Джон Гамильтон от такой тени, накрывшей его в тот момент, когда он пожимал темную руку!
   Но он ничего не заметил, поскольку мужчины в подобных случаях никогда ничего не замечают, вернулся к своей жене и вместе с ней покинул церковь, исполненный возвышенного энтузиазма по отношению к индийцу.
   Впрочем, то же чувство испытывали все. Миссис Фробишер озвучила его, когда сказала миссис Гридли:
   - Теперь мы знаем, что означают слова: "говорить на языке ангелов"! Вы слышали когда-нибудь такое изысканное красноречие? И такое благородство! Он принц до мозга костей. Происхождение невозможно скрыть, не правда ли?
   - И разве это не ужасно, что водяной насос снова вышел из строя, пока он находился здесь? - отозвалась миссис Гридли.
   - Просто отвратительно! - согласилась миссис Фробишер. - Я потрясена до глубины души. Я попрошу попечителей убрать из подвала эту отвратительную вещь. Что мог подумать о нас принц?
   Только водяной насос и омрачил очарование события, заключавшего в себе все элементы полного блаженства; но если Бандерфут Сингх и заметил, что с органом что-то не так, то ничем этого не проявил. По всей видимости, он не был знаком с механизмами подобного рода и их работой, а кроме того, от человека, все свое существо посвятившего делу спасению расы, пребывающей во тьме, вряд ли было разумным ожидать, что он хотя бы на мгновение обратит свое внимание на случайный сбой в работе механических приспособлений.
   Водяной насос и в самом деле доставлял попечителям немало хлопот.
   Судья Ирвин Макганн всегда посещал службу в церкви доктора Фробишера по воскресеньям, когда находил для этого время. Считалось, что он желает казаться набожным и извлекать пользу из проповедей; однако, когда после службы к нему обращались с вопросами, он отвечал так, будто мысли его были заняты другими вопросами, в то время как на самом деле его переполняло красноречие доктора. В самом деле, сидевшие на боковых скамьях и видевшие судью Макганна во время проповеди, обычно замечали на его лице отсутствующее выражение, как если бы он был занят зубчатыми колесами, давлением и центром тяжести, а вовсе не вкушением духовной пищи.
   По всей видимости, действительно имелась какая-то причина полагать, что судья Макганн, сидя в церкви, благодаря усиленному мыслительному процессу, изобрел свой знаменитый водяной насос.
   Судья всегда был огорчен тем, что церковь зависит от мальчика, снабжающего орган движущей силой. Казалось, было бы пустой тратой средств нанимать человека для исполнения службы, которую, по мнению судьи, могла выполнить вода, протекавшая по водопроводной трубе на улице прямо за церковными дверями, если бы ее давление было посильнее. Кроме того, иногда мальчик прогуливал, и тогда дядюшке Тарселу приходилось исполнять его работу, что он и делал, с чувством сильнейшего негодования, выражавшегося во вздохах и стонах, которые отчетливо слышались, когда органист играл тише.
   Но даже когда мальчик присутствовал на своем посту, его частенько клонило в сон. На самом деле, он был самым сонным мальчиком в Тарли и его окрестностях. Он засыпал так часто, что попечители, не желая лишать его овдовевшую мать дохода, - его вознаграждения за работу в качестве нагнетателя воздуха, - договорились с ней о том, что он будет ложиться спать пораньше вечером в пятницу и субботу, и спать подольше утром в субботу и воскресенье, то есть, так сказать, "спать вперед", чтобы его пресыщенная сном природа не давала ему уснуть на воскресной службе; но мать ответила, что этот план едва ли может быть исполнен удовлетворительным образом, поскольку мальчик и так ложится спать рано, а по субботам и воскресеньям спит допоздна. Она была настолько неосторожна, что даже не заметила, как проговорилась: ее сын ведет себя так, как вел бы себя на его месте любой другой мальчик, слушая долгую проповедь доктора Фробишера. Она прямо сказала, что ей самой с трудом удается бодрствовать, и попечители склонились к мысли, что в их семье имеется налицо наследственная склонность к чрезмерной сонливости.
   Судья Макганн придумал насос, который должен был приводиться в действие давлением от водонапорных башен, имевшихся в достаточном количестве; он построил рабочую модель из дерева, которая, казалось, и впрямь обещала быть эффективной. Попечительский совет согласился взять на себя все расходы по изготовлению, и модель с рабочими чертежами была передана Дэвису Куку, водопроводчику, исполнявшему обязанности библиотекаря воскресной школы.
   Насос, будучи изготовлен и запущен, показал себя с лучшей стороны на демонстрации и при исполнении первого гимна, но в середине второго орган, всхлипнув, замолчал, и отказался продолжать играть. После этого судья Макганн и Дэвис Кук поднялись со своих мест, а хор с трудом продолжил песнопения без инструментального сопровождения; двое мужчин на цыпочках направились к двери подвала и исчезли. Через несколько минут они вернулись, и судья тихонько проследовал к кафедре, где сидел доктор Фробишер, извинился и объяснил, что давление в трубе внезапно упало, вероятно, потому, что паровоз заправил свой тендер на железнодорожной станции.
   Затем, все утро, орган играл как нельзя лучше, но вечером замолчал опять, а поскольку судья Макганн и Дэвис Кук в тот вечер отсутствовали, дядюшке Тарселу было приказано спуститься в подвал и нагнетать воздух с помощью мехов.
   В следующее воскресное утро орган с очередным судорожным всхлипом снова умолк в начале третьего куплета второго гимна, а судья и Дэвис Кук поднялись и исчезли за дверью погреба. Прихожане могли слышать, как они переругиваются из-за неисправности насоса. Дэвис Кук откручивал гайку своим гаечным ключом, а судья выговаривал ему сердитым тоном, наполовину приглушенно:
   - Я же говорил вам, что клапан нужно было установить по-другому.
   А Дэвис Кук, издав неприличный звук гаечным ключом, ответил:
   - У человека, который делает рабочую модель того, что не будет работать, явно не в порядке с головой.
   Через несколько минут они вернулись в церковь, разгоряченные, тяжело дышащие, разгневанные, и когда судья Макганн сел на свое место, на лице его было написано раздражение, начавшее смягчаться по мере того, как его взгляд становился отсутствующим; он пытался придумать усовершенствованный клапан, в то время как доктор Фробишер переходил к "в-третьих".
   Попечители начали сомневаться, что, возможно, было бы лучше, из уважения к вдове и сироте, в некоторым смысле вытесненным насосом, снова призвать на службу "сонного мальчика"; и это сомнение, подкрепленное поломкой насоса во время исполнения гимна на собрании, на котором выступал Бандерфут Сингх, превратилось почти в уверенность, когда в следующую субботу, собравшись на репетицию, хор обнаружил, что входная труба насоса протекала с воскресенья, и церковный подвал стал судоходным для лодок, чья осадка не превышала четырех дюймов.
  

ГЛАВА V. ГЕРОЙ ОТВОЗИТ ГЕРОИНЮ ДОМОЙ

  
   Среди жителей Тарли нашелся некий мудрый человек, в прошлом году убедивший городской совет потратить часть общественных денег на приобретение Грейвс Пойнт, чтобы все настоящие и будущие жители города имели игровую площадку и место отдыха, подготовленное для этих целей Природой так, как это невозможно было сделать никакими человеческими усилиями.
   Пойнт был крайней точкой гряды, спускавшейся с холмов на расстояние более двух миль; она постепенно понижалась, пока, пересекши песчаный берег реки, не упиралась прямо в нее, резко обрываясь и образуя отвесную, гладкую скалу, недоступную для подъема или спуска, у основания которой глубина реки была достаточной, чтобы по ней мог пройти корабль с любой осадкой.
   Это был большой естественный причал, вдающийся в реку. В нескольких ярдах от берега гряду пересекала дорога, а между ней и утесом имелось плато, шириной не менее шестисот футов; оно густо заросло кустарником, вечнозелеными и лиственными деревьями, среди которых извивались гравийные дорожки, окаймленные цветами.
   Тут и там стояли лавочки для праздношатающихся, а возле окончания Пойнта располагался небольшой павильон, с расставленными вокруг него стульями и креслами, сидя на которых жители Тарли могли, наслаждаясь тенью и сладким запахом смолы, взирать вверх и вниз по реке, а также на другой ее берег, в то время как летний бриз, независимо от того, дул ли он с юга или севера, приносил с собой освежающую прохладу.
   Это было не совсем обычно для городского совета, как правило, поступавшего не очень мудро, когда он занимался вопросами общественного отдыха, - получить во владение это прекрасное место и нести расходы по его украшению и содержанию.
   Пойнт располагался достаточно близко к городу, что позволяло без излишних трудов содержать его в порядке и сделать безопасным для посещения женщинами и детьми без сопровождения; и при этом достаточно далеко для тех, кто приходил сюда, чтобы почувствовать здесь уединение, особенно если учесть произраставшую на нем густую растительность.
   Когда пригревало летнее солнце, жители Тарли, у которых находилось свободное время, отправлялись на Пойнт; и пока маленькие дети резвились и играли, совсем маленькие широко раскрытыми глазами смотрели с колясок, словно пребывая в невыразимом изумлении перед тем чудесным миром, в который попали; мальчишки плескались в купальнях на пляже и наполняли воздух веселыми криками, а многие женщины и немногие мужчины прогуливались или сидели и разговаривали в вечерние часы; иногда духовой оркестр появлялся в павильоне и развлекал собравшихся музыкой.
   Духовой оркестр Тарли всегда старался изо всех сил. Возможно, это был не самый лучший оркестр в мире, - мир так велик; но оркестр, хотя и проявляя скромность, действительно верил, что он - лучший; или, по крайней мере, в окрестностях не существовало оркестра лучше.
   Когда оркестр в летний полдень появлялся на Пойнте, раскладывал ноты в павильоне и начинал дудеть, трезвонить и стучать, отдыхавшие в маленьком парке, сидевшие и смотревшие на реку, вдыхавшие мягкий, сладкий воздух, приветствовали музыку и музыкантов аплодисментами, радуясь тому, что в Тарли имеется такая площадка для развлечений, такой вид на благородную реку и такая возможность услышать, как замечательный оркестр исполняет такие потрясающие мелодии.
   Две женщины, пожилая и молодая, сидели в одиночестве на Грейвс Пойнт в тени раскидистого дерева, у самого края утеса, утром, во вторник той недели, которую Уолтер Друри начал с посещения церкви в Тарли.
   Пожилую звали миссис Флорабелла Бернс, а ее спутницу - Доротея Гамильтон.
   Двое или трое детей играли в парке, в стороне от дороги, две или три няньки лениво наблюдали за ними, основное внимание уделяя младенцам, спавшим в колясках. Было еще слишком рано для многочисленных посетителей.
   Обе женщины сидели рядом на одной из решетчатых скамеек, глядя на залитую солнцем реку, где корабль с высокими мачтами и свернутыми парусами, ведомый буксиром, медленно двигался против сильного течения.
   Пальцы миссис Бернс перебирали спицы, она постоянно опускала глаза и смотрела на свое вязание. У мисс Гамильтон на коленях лежала закрытая книга, которую она собиралась читать, но еще не открывала. Ей больше нравилось разговаривать с приятной собеседницей, а потому ее руки лежали сложенными на закрытой книге, а сама она смотрела на корабль, плывущий по реке.
   На миссис Бернс было приятно смотреть, ибо что может быть прелестнее женщины, достигшей сорока лет, с природным цветом лица, с гладкой, точно у двадцатилетней девушки, кожей, с правильными чертами, с густыми, вьющимися, не тронутыми сединой волосами?
   Миссис Бернс вот уже десять лет была вдовой, но горе не надломило ее. В юности у нее были золотистые волосы, теперь они потемнели и приобрели более насыщенный красно-коричневый оттенок, а лицо - ту жемчужную белизну, которая часто сопровождает подобный цвет волос. Глаза у нее были темные, и от этого цвет лица казался еще красивее. У нее была правильная форма головы и лица, нос маленький, чуть вздернутый, а красные губы слегка приоткрыты, обнажая зубы, не испорченные искусством дантиста.
   Ей очень нравилась Дороти Гамильтон, которая, как ни странно, предпочитала близкую дружбу этой зрелой женщины дружбе девушек своего возраста, хотя не питала отвращения ни к ним, ни к девичьим шалостям.
   Миссис Бернс обладала острым, хорошо развитым умом. Она могла бы составить хорошую пару любому здравомыслящему и мудрому человеку; она внесла много нового в жизнь молодой девушки, чей опыт был крайне мал, но в которой миссис Бернс чувствовала нежную прелесть характера, не свойственную Тарли, как, впрочем, и прочим местам.
   В это теплое летнее утро они бежали из города, чтобы посидеть в тени на слабом ветру, дувшем над Пойнтом, и спокойно поболтать, а еще лучше - получить то удовольствие, которые друзья находят в простом общении друг с другом. Причем, это удовольствие не всегда становится результатом разговоров, но также и молчания.
   - Ты говорила, Дорри, - сказала миссис Бернс, потянув за нитку, отчего клубок свалился на землю, - об индийском принце, который выступал с проповедью в воскресенье. Знаете ли, что он и вполовину не понравился мне столько, сколько тебе?
   - Да, я это знаю, - ответила мисс Гамильтон.
   - Кто тебе сказал? - спросила миссис Бернс.
   - Миссис Фробишер сказала маме, что слышала, будто он вам не нравится. Но как вы думаете, какую причину она назвала?
   - Какую?
   Мисс Гамильтон рассмеялась.
   - Она сказала, что, наверное, вы просто не любите, когда проповедуют люди, не принадлежащие к апостольской преемственности!
   Миссис Бернс улыбнулась и ответила:
   - Что за чепуха! Я и сама в точности не знаю, почему он мне так не понравился. Конечно, его внешность, манеры и речь были безупречны. Но в его глазах было такое выражение, которое показалось мне... Как бы тебе сказать? Вызывающим недоверие.
   - Вы знаете, я почувствовала то же самое, - сказала мисс Гамильтон.
   - Что ж, значит, я оказалась права, - отозвалась мисс Бернс. - Женщины часто обладают своего рода интуицией в отношении подобных вещей, которая лучше рассуждений и доказательств. Ты как раз из тех женщин, которые обладают этой способностью.
   - Все остальные женщины в церкви нашли этого человека замечательным, - сказала Дороти. - Энтузиазм миссис Фробишер не знал границ.
   - Он на самом деле замечательный, - ответила миссис Бернс, - но дело не в этом. Насколько он искренен? Вот в чем вопрос. Миссис Фробишер из тех женщин, которые не обладают интуицией. Она слишком эмоциональна, слишком увлекается, слишком склонна доверять внешности. Кстати, Дорри, я видела, как этот человек смотрел на тебя с каким-то пылким восхищением, когда ты пела соло.
   - Я этого не видела. Я была бы смущена, если бы заметила это. Возможно, он музыкант?
   - Вполне возможно, но ему придется долго ждать, прежде чем он услышит музыку более приятную, чем та, которую ты ему подарила.
   - Не говорите так. Вы мне льстите.
   - Нет, ты поешь так, словно вкладываешь в пение всю душу.
   - Может быть, - с улыбкой ответила Дороти. - Музыка для меня нечто большее, чем просто звук.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Вряд ли я смогу это объяснить; но, в конце концов, вы же знаете: то, что мы называем пением, это не просто воздействие воздуха на голосовые связки.
   - Нет.
   - Голосовые связки - это инструмент, которым управляет... что? Конечно, это душа певца. Мы говорим совершенно правильно, утверждая, что душа проявляется в пении; я имею в виду духовное пение. Когда Создатель направляет нас, мы вполне можем сказать, что поет наша душа.
   - По крайней мере, твоя, - ответила миссис Бернс.
   Некоторое время Дороти молчала. Щеки ее пылали, глаза смотрели на ширь реки и берег за нею. Голубовато-серые, ясные, блестящие, проницательные. Когда она смотрела на кого-нибудь, эти глаза, казалось, заглядывали глубоко в душу. Но девушка этого совершенно не осознавала, будучи совершенно бесхитростна. Душа ее, как это частенько утверждала Флорабелла Бернс, - видя, что Доротея совершенно не сознает своей физической красоты и певческого таланта, - была совершенно чиста, чиста той чистотой, которая однажды позволит ей увидеть Всемогущего. Быть знакомой с такой женщиной - высшая форма религиозного опыта. Благословен мужчина, который сможет назвать такую женщину женой!
   - В музыке есть что-то такое, - снова заговорила Дороти, - что кажется мне загадочным и необъяснимым. Вы можете сказать, что это просто вибрации воздуха, и будете правы. Но какой удивительной силой она обладает иногда, касаясь наших чувств? Не нервов, не чего-либо физического, но той именно части человека, которая проявляется, когда он искренне молится.
   - Как ты полагаешь, что же это такое?
   - Я часто спрашиваю себя об этом. За наукой о музыке, как она сочиняется и пишется, за физическим действием, за всем видимым и слышимым, стоит какое-то качество, как мне кажется, принадлежащее к иному миру - находящемуся рядом с нами, но от нас скрытому. Вы помните, что Библия говорит о пении утренних звезд, и Шекспир - о поющих небесных светилах? Может быть, они и впрямь поют; но если это так, речь идет о чем-то физическом. Я бы предпочла услышать, как поет человеческая душа; для меня это равносильно небесному пению.
   - Странно и то, - продолжала девушка, - что минорные клавиши всегда печальны! Как можно не обратить внимания на этот факт? Те же самые ноты, которые присутствуют в миноре, присутствуют и в мажоре, но поскольку следуют измененным порядком, одни из них веселы, а другие зачастую настолько печальны, что заставляют нас плакать.
   - Ты когда-нибудь ассоциировала тональность с цветами? - спросила миссис Бернс.
   Дороти повернулась к ней и с сияющим лицом воскликнула:
   - Вы тоже это заметили?
   - Да, конечно, - ответила миссис Бернс. - Я никогда особенно не задумывалась над этим вопросом, но мне всегда кажется, что фа-мажор имеет светло-голубой цвет.
   - Какая прелесть! - улыбнувшись, воскликнула Дороти. - А я думала, это мое открытие.
   - А соль-мажор всегда предполагает желтый цвет.
   - Да; у меня фа-мажор светло-голубой, и оттенок синего усиливается по мере увеличения бемоля, пока вы не дойдете до ре-бемоль-мажора, а он - темно-фиолетовый. Как мрачен и как печален этот тон! Соль-мажор желтый, и цвет углубляется по мере продвижения к ля-мажору, пока не становится оранжевым, а фа-диез-мажор - почти темно-малиновый. Все минорные тональности - бледно-холодные серые тона различных оттенков. Разве это не чудесно? Разве это не показывает, что музыка скрывает в себе такие вещи, которые странным образом связывают ее с другими, внешне отличными вещами?
   - Странно, - сказала миссис Бернс, - что у нас обеих сложилось одинаковое мнение об этом предмете; но, в конце концов, я не уверена, что существует нечто большее, чем обычное физическое явление. Музыка представляет собой вибрации, которые достигают нашего мозга через уши. Цвет представляет собой вибрации, достигающие нашего мозга через наши глаза. Не кажется ли тебе неразумным, что природа производит сходные впечатления посредством различных видов вибраций?
   - Может быть, и нет; но есть другие особенности музыки, которые нельзя объяснить никакими физическими причинами. Это единственная известная мне наука, которая, как кажется, имеет отношение к духовным вещам. Это удивительно, но всегда считалось, что ангелы поют.
   - Мне кажется, идея о том, что тон имеет цвет, не нова, - сказала миссис Бернс. - У меня есть друг, который знает некоего шотландского музыканта, полагающего, будто нашел оригинальные элементы шотландских пледов в популярных шотландских мелодиях.
   - Странная мысль, вы не думаете?
   - Я не помню всей его теории, но он убежден, например, что цвета и даже узор британского флага каким-то образом присутствуют в "Боже, храни Королеву", и что красные, белые и синие тона можно найти в "Звездно-полосатом флаге".
   Пока миссис Бернс говорила, Дороти повернула голову и посмотрела на реку. Возможно, она собиралась ответить своей спутнице, но не успела этого сделать, потому что вскочила и в волнении воскликнула: "Смотрите! Там ребенок!"
   Одна из маленьких девочек, бегавших вокруг павильона, подошла к самому краю скалы и, усевшись, вытянула ноги. Люди давно поговаривали о том, что администрация Тарли должна была поставить здесь ограждение, но та оставила это без внимания.
   Ребенок оказался в крайне опасном положении. Малейшее движение ее тела, малейшая подвижка земли, - и девочка рухнет со скалы в глубокую воду.
   Дороти Гамильтон поспешила к ней с раскрасневшимися щеками; девочка повернула голову в ее сторону и начала соскальзывать; Дороти, бросившись на землю, схватила ее за платье и прижала к себе. Но даже теперь, несмотря на крепкие объятия и прочную материю платье, ей грозила опасность.
   Но Дороти не ослабила своей хватки; через мгновение миссис Бернс, няня девочки и еще две или три женщины были уже рядом, и ребенка подхватили и перенесли в безопасное место.
   - О Господи, Дорри! - сказала миссис Бернс. - Ты - молодец! Ты - героиня. Ты спасла жизнь этому ребенку! - И миссис Бернс протянула руку, чтобы помочь своей подруге подняться.
   Дороти попыталась встать, но обнаружила, что не может этого сделать.
   - Должно быть, я потянула лодыжку, - сказала она. - Мне ужасно больно.
   Позвав на помощь еще одну женщину, миссис Бернс и ее помощница подняли Дороти и почти потащили ее к скамейке, на которой они с миссис Бернс сидели.
   - Кажется, у меня и в самом деле вывихнут голеностопный сустав, - сказала она, присаживаясь, с гримасой боли на лице.
   Миссис Бернс сняла туфлю и чулок с ее ноги.
   - Думаю, это всего лишь растяжение, - сказала она. - Я повяжу тебе ногу своим носовым платком.
   - Но как же я попаду домой? - спросила Дороти. - Я не могу и шагу ступить.
   - Нам придется послать в город за коляской, если только по дороге не поедет кто-нибудь из наших знакомых.
   - Я вижу коляску, едущую из города, мэм, - сказала одна из женщин. - Возможно, нам удастся уговорить владельца захватить мисс Гамильтон.
   Миссис Бернс вышла на дорогу и через мгновение обнаружила, что в коляске находится знакомый ей доктор Квелч, оказавшийся как нельзя кстати.
   Она сделала ему знак остановиться и, когда доктор притормозил, сказала:
   - Ах, доктор Квелч, я так рада вас видеть.
   - Что случилось?
   - Дорри Гамильтон потянула лодыжку и не может идти. Не могли бы вы осмотреть ее, а потом... не сможете ли вы отвезти ее домой?
   - Давайте посмотрим, - сказал доктор, вылезая из коляски и привязывая лошадь к дереву.
   - Дорри, - сказала миссис Бернс, подходя к девушке с доктором, - это доктор Квелч, появившийся в самый нужный момент, как это всегда случается в книгах.
   Дорри рассмеялась и ответила:
   - Наверное, мне послала его сама судьба.
   - У вас растяжение связок, - сказал доктор, осмотрев ногу. - Не самое худшее, какое могло бы случиться, но вы не сможете ходить самостоятельно по крайней мере в течение недели. Я сейчас вас перевяжу.
   Он сходил к коляске и вернулся с бинтом и какой-то жидкостью. Тщательно промокнув лодыжку, он крепко перевязал ее, после чего, когда миссис Бернс надела страдалице чулок, сказал:
   - Теперь относительно того, чтобы отвезти вас домой. Я могу посадить вас в свою коляску, но у меня срочный вызов; меня ждут в паре миль отсюда. Подождите меня, пока я не вернусь. Впрочем, нет! Я не затрачу много времени, чтобы отвезти вас домой и вернуться. Садитесь.
   - Но как же она доберется до коляски? - спросила миссис Бернс.
   Доктор Квелч почесал подбородок, что делал всегда, решая какую-нибудь проблему. Затем ответил:
   - Я мог бы подъехать сюда, но это против правил, а я не люблю нарушать правила, если только другого выхода не существует. Вы поможете мне ее донести? - спросил он у миссис Бернс.
   Дороти возразила, что такая ноша будет слишком тяжелой для кого бы то ни было, но доктор Квелч решил, что справится с ней, если ему поможет одна из женщин; они скрестили руки, Дороти села, и они быстро отнесли ее к дороге.
   Доктор развернул коляску, чтобы было удобнее, принес ближайшую скамейку, чтобы Дороти смогла наступить на нее, садясь. Но когда все было приготовлено, доктор сказал:
   - Подождите минутку. Я вижу коляску, которая направляется в Тарли. Возможно, мы сможем договориться, чтобы вас отвезли, а я поспешу к своему пациенту, срочно нуждающемуся во мне.
   Коляска подъехала ближе.
   - В ней только один человек. Причем, молодой. Опять, как в сказке, - сказал доктор, улыбаясь. - Храбрый рыцарь спешит на помощь прекрасной даме.
   Приблизившись к стоявшим, незнакомец с любопытством взглянул на них.
   - Молодой человек, вы направляетесь в Тарли? - спросил доктор Квелч.
   - Да, сэр, - ответил тот.
   - Мне кажется, вы там не живете?
   - Нет, - подтвердил юноша, взглянув на мисс Гамильтон, - но я наполовину местный уроженец. Я племянник капитана Блуитта, Уолтер Друри.
   - Замечательно! - воскликнул доктор. - Вам повезло, - сказал он, обращаясь к Дороти. - И вам тоже, молодой человек! Эта девушка подвернула ногу и не может идти. Я собирался отвезти ее домой, но ради этого мне пришлось бы пренебречь важным делом. Вы не могли бы отвезти ее вместо меня?
   - С превеликим удовольствием, - ответил Уолтер, выбираясь из коляски. Он сразу узнал мисс Гамильтон. И его сердце радостно трепетало из-за того, что случай привел его сюда. Что было бы, если бы он оказался здесь чуть раньше или чуть позже, или вообще выбрал бы другую дорогу?
   - Это - мисс Дороти Гамильтон, Уолтер, а это - миссис Бернс, - сказал доктор. - Я очень хорошо знаю вашего дядю.
   Уолтер приветствовал женщин с самой изысканной учтивостью.
   Доктор Квелч отнес скамейку к коляске Друри, и, пока Уолтер придерживал лошадь, доктор, миссис Бернс и одна из женщин, сумели перенести и усадить девушку.
   - Если вы поедете медленно, я вас провожу, - сказала миссис Бернс.
   - Нет, нет, нет! - воскликнул Уолтер. - Садитесь в коляску, а я пойду пешком и буду вести лошадь.
   - Вы не сможете этого сделать, - сказала миссис Бернс.
   - Почему? - удивился Уолтер.
   - Дорога ужасно грязная, - ответила спутница Дороти.
   - Для меня она не более грязная, чем для вас, - ответил Уолтер. - Если вы не желаете ехать, нам придется обоим идти пешком.
   Миссис Бернс забралась в коляску.
   - Мистер Друри, - сказала она, - вы - второй сэр Уолтер Рэли. Помните, что он говорил о грязи, когда речь заходила о женщинах?
   Уолтер рассмеялся и ответил:
   - Я очень рад, что у меня есть возможность помочь вам.
   Доктор Квелч попрощался с ними, и его лошадь рысью умчалась по дороге.
   - Вам удобно? - спросил Уолтер.
   - Да, большое спасибо, - ответила Дороти. - Вы очень добры.
   Это были первые слова, которые она произнесла. Он уже слышал этот голос раньше и сразу узнал его. В душе он немного завидовал миссис Бернс. Ему хотелось, чтобы она шла, а он сидел в коляске рядом с девушкой, которая в течение последних трех дней почти совершенно вытеснила из его головы все другие мысли, кроме мыслей о ней!
   Коляска тронулась. Уолтер почувствовал, что в этот раз животное вряд ли может двигаться медленно, чтобы доставить ему удовольствие. Он старался держаться поближе к коляске, не обращая внимания на грязь и лужи. Миссис Бернс время от времени заговаривала с ним, но Дорри молчала.
   Два или три раза, когда Уолтер поворачивал голову, чтобы выслушать миссис Бернс или ответить ей, или же притворялся, будто за коляской нужно присматривать так же, как за лошадью, он замечал, что Дорри не сводит с него глаз. Она сидела с полуопущенными веками, когда он смотрел на нее, и, казалось, не замечала, что взгляд ее направлен на него. Она была похожа на человека, погруженного в глубокую задумчивость. Он подумал, что никогда еще не видел таких прекрасных глаз и милого лица. Он не мог сказать, думает ли она о нем или о боли в поврежденной ноге, или же просто стесняется незнакомого человека. Но сознавал, что в душе его растет радость, которая прорвется наружу неудержимым потоком, как только он станется один. Сейчас же он должен думать о лошади, соблюдать приличия, не выказывать своих чувств, скрывать их и притворяться, что он - всего лишь скучный малый, бредущий из вежливости по грязи, но его радость превратилась бы в восторг, если бы он узнал, что девушка узнала его как молодого человека, которого она видела в церкви, на которого смотрела с балкона и из-за занавески в воскресенье днем, и что, когда она смотрела на него и думала о нем, в ее душе тоже возникло странное чувство, будто он каким-то образом связан с ней.
   Она даже не осознавала, что испытывает это чувство. Осознание пришло к ней в одиночестве ее комнаты, когда она вернулась домой. Но сейчас, в эту самую минуту, когда она видела молодого человека, идущего по дороге, и время от времени видела его светлое красивое лицо, обращенное к ней, у нее возникло смутное ощущение, - судьба его каким-то образом может быть связана с ее судьбой.
   У нее не было ни малейшего желания разговаривать. Она почти боялась довериться странным впечатлениям, которые ей словно навязывали; она чувствовала, что если откроет рот, чтобы произнести какую-нибудь банальность, то тут же выдаст себя.
   Коляска въехала в город и остановилась перед дверью мистера Гамильтона.
   - Откуда вам известен этот дом? - спросила миссис Бернс.
   Уолтер покраснел и ответил:
   - Это имя написано на табличке.
   Но Дороти догадалась, что причиной было воскресное внимание, однако эта мысль не показалась ей неприятной.
   Уолтер помог миссис Бернс спешиться, привязал лошадь к столбу и уже собирался позвонить в дверь, когда появился Джон Гамильтон.
   Кивнув Уолтеру, он спросил у миссис Бернс, что случилось.
   Та рассказала о случившемся с Дорри и добавила:
   - А этот молодой джентльмен был так добр, что посадил нас обеих в свою коляску и шел рядом с ней, пока не привез нас сюда.
   Миссис Бернс явно считала Уолтера очень милым молодым джентльменом, и можно было заподозрить: если бы она сама была очень милой молодой женщиной, а не очень милой женщиной средних лет, то не отказалась бы от дальнейшего, более близкого знакомства с ним.
   - Благодарю вас, - сказал Гамильтон, обращаясь к Друри. - Я вам весьма обязан.
   - Это мистер Друри, - сказала миссис Бернс. - Племянник капитана Блуитта.
   - А! - произнес мистер Гамильтон с таким видом, словно этот факт его нисколько не интересовал. - Мое почтение капитану Блуитту. Вы были очень добры.
   Пытаясь помочь мисс Гамильтон выйти из экипажа, Уолтер встал с одной стороны крыльца, а ее отец - с другой.
   - Я отнесу тебя в дом, дорогая, - сказал Гамильтон. - Если ты сумеешь поставить здоровую ногу на подножку коляски.
   Мужчины протянули руки, но поскольку ее больная нога была ближе к Уолтеру, то вес девушки пришелся главным образом на его ладонь, когда ее рука оперлась на нее; он придержал ее, пока ее нога, скрытая юбкой, искала ступеньку.
   Ощущая эту тяжесть, Уолтер подумал, что он ближе к совершенному блаженству, чем когда-либо прежде. По-настоящему совершенное блаженство было бы достигнуто, если бы он удостоился чести отнести ее.
   Коснувшись ступеньки кареты, прежде, чем высвободить руку, она сказала Уолтеру с самой нежной улыбкой, какую он когда-либо видел, самым нежным голосом, какой он когда-либо слышал:
   - Я так вам благодарна! Вы были так добры! Мне доставит удовольствие, если вы зайдете к нам.
   Когда отец внес ее в дом в сопровождении миссис Бернс, - Уолтер за ними не последовал, - Джон Гамильтон сказал дочери с легкой досадой:
   - Вряд ли, Дорри, тебе стоило приглашать мальчика завязать знакомство с тобой.
  

ГЛАВА VI. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

  
   В тот день, когда Уолтер отвез Дороти домой, двое людей в Тарли чувствовали себя взволнованными и счастливыми.
   Дороти, о которой заботились мать и миссис Бернс, по окончании хлопот, сидела в мягком кресле в своей комнате, радуясь тому, что дверь закрыта, и она осталась наедине с непривычными мыслями, теснившимися в ее голове.
   Как странно, что среди всех незнакомых людей в воскресенье в церкви ее внимание привлекла внешность именно этого молодого человека! Тогда он не произвел на нее впечатления, в отличие от того момента, когда днем он медленно проехал мимо ее дома, смотря в его сторону. Как жадно он смотрел на него! Теперь она это вспомнила. Возможно, причиной тому была она. Но нет, это казалось маловероятным. И все же, странно, что именно этот молодой человек, из всех возможных, добрался до Грейвер Пойнта с пустым местом в коляске, да еще в тот самый момент, когда она нуждалась в помощи. Она немного посмеялась над замечанием доктора Квелча о том, что такое происходит только в книгах. Но затем подумала, как часто в реальной жизни, в пределах ее собственного небольшого опыта, наблюдались вещи куда более странные, чем вымысел; и в глубине души, где сомнения были обычным делом, она призналась, что существует сила, находящая таинственные и удивительные пути для общения со своими детьми.
   Она почти боялась позволить себе поразмышлять над этой мыслью, и с чистым сердцем подумала, что, может быть, целью того, кто с нежной заботой направлял ее жизненный путь, было каким-то образом сблизить жизнь этого молодого человека с ее собственной, чтобы они могли вместе, рука об руку, совершить предстоящее им путешествие.
   Она отбросила эту мысль, потому что ей показалось совсем не по-женски думать о человеке, которого она так мало знала, и который, возможно, никогда не вспомнит о ней. Эта мысль, кроме того, была абсурдной и могла причинить ей горе. Как ужасно, если какая-нибудь девушка позволяет своим чувствам настолько овладеть собой, что заботится о том, кто совершенно не заботится о ней!
   - Он обязательно будет думать обо мне, - сказала она, потому что не могла подумать иначе. Она не смогла бы привести ни одного разумного довода или доказательства, но была уверена, что молодой человек не остался равнодушным, когда увидел ее в церкви и смотрел на ее дом.
   И, кстати, не выдал ли он сам себя, когда сегодня утром подъехал прямо к дому? Он хорошо запомнил его в воскресенье, но зачем ему было делать это, если не ради нее?
   Миссис Бернс явно восхищалась им, когда он вел лошадь, - красивый молодой человек, - по грязи, ради них. Она радовалась, что не так стара, как миссис Бернс, и что миссис Бернс не так молода, как Дорри Гамильтон, потому что в противном случае у нее имелись бы основания для сомнения.
   Но разве он не улыбался чаще пожилой женщине, и не говорил больше с ней, чем с ее спутницей? И разве мало женщин среднего возраста выходили замуж за молодых людей? Она ощутила легкий укол ревности. Затем рассмеялась и решила оставить эту тему. Она отвлечется книгой, которую читала вчера.
   Это очень интересная книга. Она взяла ее, открыла там, где лежала закладка, и откинулась на спинку кресла, собираясь читать.
   Но, как она ни старалась, ее взгляд был устремлен на страницу, но мысли летели прочь. Строки казались пустыми и ничего не значащими. Прежде чем она успевала как следует вникнуть в смысл абзаца, ее мысли устремлялись к Грейвер Пойнту, к путешествию по грязной дороге, к остановке перед дверью ее дома; и всегда на этих картинах появлялась фигура молодого человека по имени Уолтер Друри.
   Она вспомнила, как ее рука коснулась его руки, когда он помогал ей выйти из коляски. В тот момент, казалось, нога совсем перестала болеть. Она задавалась вопросом, помнит ли он об этом мгновении? Конечно, нет! Это была самая обычная случайность. Как глупо было с ее стороны вспоминать об этом! Да, глупо! Но ей нравилось продолжать это вспоминать.
   Она была уверена, что он зайдет справиться о ее здоровье. Этого требовала от него обычная вежливость. Возможно, это случится уже сегодня вечером. Ее сердце забилось быстрее, когда это пришло ей в голову. Она была уверена, что сможет легко спуститься по лестнице, если ей немного помогут. Глупо было бы оставаться в комнате, возможно, целую неделю, из-за пустяка! Она будет настаивать на том, чтобы спуститься к ужину, и это снимет все подозрения. А спустившись вниз, было бы неразумно думать о том, чтобы снова подняться, пока не придет время отойти ко сну.
   Какое платье ей надеть? Лаки Фробишер всегда восхищалась ее белым муслиновым платьем. Впрочем, она считала, что ее мнение не имеет большого значения. Однако ее отец тоже восхищался им и сказал, что оно ей очень идет. Это служило доказательством, что оно отвечает мужскому вкусу. Она наденет его; один цветок поместит на груди, а другой - в волосах.
   Она встала на одну ногу и, держась за подлокотник кресла, посмотрела на себя в зеркало. "Кажется, в последнее время я слишком бледна, - сказала она, снова садясь. - Лента в волосах будет выглядеть лучше цветка... Нет, цветок все-таки лучше. Отец сказал, что ему это нравится, а он - мужчина".
   Так незаметно проходили часы, пока молодая девушка, забыв о физической боли, не обращая внимания на вещи и мысли, еще вчера казавшиеся ей интересными, отдавалась новым чувствам, наполнившим ее душу так неожиданно, принеся с собой странный, удивительный, трепетный восторг.
   Можно было с уверенностью сказать (хотя Дорри ни за что не призналась бы в этом даже себе самой), что она влюбилась.
   А как там Уолтер Друри?
   Сев в коляску и направившись по улице к конюшне своего дяди, он находился в состоянии, которое можно был назвать душевным опьянением. Он едва сдерживался, чтобы не закричать. С тех пор как он вышел из Грейвер Пойнта с драгоценным грузом в коляске, он старался сдерживать свои чувства, но теперь ему хотелось отправиться куда-нибудь в уединенное место, попрыгать, покувыркаться и попеть. Он был так поглощен своим счастьем, что проехил мимо конюшни, не заметив ее, и мог бы въехать в реку, если бы Руфус Поттер не окликнул его из сада капитана Блуитта и не спросил, куда он направляется.
   Уолтер развернул лошадь, поставил ее в конюшню и, дав Руфусу серебряную монету (на самом деле, ему очень хотелось обнять Руфуса и два-три раза прокружиться с ним вокруг конюшни), вошел в дом и, запершись в спальне, позволил себе сдержанно выразить свои чувства.
   - Разве кому-нибудь, - спросил он, - когда-нибудь, так удивительно везло?
   В воскресенье его дело выглядело безнадежным, почти абсолютно безнадежным! И вот, во вторник, он оказывает ей услугу, знакомится с ней, привозит ее к ней домой, помогает выйти из коляски и получает приглашение навестить ее! Если бы он попытался устроить что-нибудь сам, у него вряд ли получилось бы лучше.
   Навестить ее? Разумеется! Он не уедет из города, пока не навестит ее.
   - Пожалуй, я зайду к ней сегодня вечером, - сказал он себе. - Этого требуют обычные приличия. Ее отец казался несколько мрачным, неприятно удивленным этим приглашением, но отцы всегда ведут себя таким образом по отношению к молодым людям. Это, можно сказать, традиция. Но главное - это девушка, а ей, я, кажется, понравился; она пригласила меня зайти так, как если бы ей действительно этого хотелось, и я зайду, хочется этого ее отцу или нет!
   Уолтер решил немного полежать перед ленчем. Но, обнаружив, что отдых не соответствует его настроению, поднялся и вышел в сад. После ленча он отправился бродить по берегу реки. Ему хотелось пройти по улице мимо дома Гамильтонов, но это показалось нецелесообразным. Спустившись на берег, он столкнул лодку с берега и немного поплавал. Устав, сошел на берег и направился в конюшню, поговорить с Руфусом Поттером.
   Руфус оказался неподходящим собеседником для юноши в подобном состоянии духа, поэтому Уолтер вернулся в дом и начал готовить одежду к вечернему визиту. Все, что требовалось сделать в этом случае, было сделано быстро, после чего он уселся и принялся размышлять, что ему делать дальше. Он может позволить себе нанести визит не раньше шести-семи. Но часы иногда тянутся так долго!
   Дядя Блуитт должен был ехать в Донован; но Уолтер не захотел составить ему компанию. Он недавно был там, и хотя дядя обычно бывал хорошим собеседником и, вероятно, забавным, молодой человек чувствовал, что в данный момент ему не хочется выслушивать римские воспоминания; кроме того, он не находил сейчас более приятного собеседника, чем собственные мысли, точнее, более приятной компании.
   В общем, конечно, ничего плохого в том, чтобы пройти по улице мимо ее дома, не было. Он мог идти быстро, словно торопился по важному делу, и ее дом был как бы просто одним в череде стоящих на этой улице. Никто не мог сказать, что у него нет никаких дел на другом конце города, а ему, в конце концов, необходимо было размяться после длительного сидения в коляске и в доме.
   Поэтому он свернул на нужную улицу и пошел довольно быстрым шагом, - не таким быстрым, как намеревался, - в направлении дома Гамильтонов, а когда добрался до него, то с первого же взгляда понял, что может смотреть на него, сколько угодно, потому что шторы были задернуты, и никого не было видно ни на крыльце, ни в саду.
   Он шел с радостным чувством, что сегодня вечером он войдет в этот дом, и прежде чем его мысли вернулись к вещам обыденным, очутился перед пресвитерианской церковью. Дверь была открыта, и он вошел, просто от нечего делать. Ему захотелось подняться на хоры и сесть в кресло, в котором в воскресенье сидела прекрасная певица.
   В вестибюле, он столкнулся с дядюшкой Тарселом, спускавшимся с башни.
   Старик вежливо поздоровался с ним, поскольку сохранил приятные воспоминания от предыдущей встречи.
   - Присматривали за колоколом? - осведомился Уолтер.
   - Нет, сэр, нет! Только не за колоколом. С колоколом все в полном порядке, сэр. Нет, там есть другие вещи, за которыми я присматриваю, это совы.
   - Совы! - удивился Уолтер. - Какие совы?
   - Совы на колокольне, сэр. Их три. Они живут там, наверху, и довольно общительны. У меня иногда появляется такое чувство, точно я им родственник.
   - Совам! - воскликнул Уолтер.
   - Да, сэр! В нашей церкви есть три пономаря, а на колокольне - три совы. Если бы это была семья сов, то есть папа-сова, мама-сова и сова-ребенок, одна из них была бы маленькой; но там три старых совы, они коричневые, как мы, негры, и они не желают жить ни в епископской церкви, ни в баптисткой, а сидят у нас на колокольне и чувствуют себя там, как дома. Они сидят и смотрят на меня, когда я поднимаюсь к ним, и хлопают своими большими глазами, как будто говорят: "Тарсел, старина, когда-нибудь ты перестанешь звонить в этот большой колокол, как когда-то перестали мы, и тогда ты присоединишься к нам, и будешь сидеть здесь и подмигивать другому негру". Они охотятся по ночам, подобно неграм, выслеживающим енотов; а утром, когда открывается церковь, сидят и смотрят, как обслуживают печи и суетятся. Не знаю, как это соотносится с понятием рая. Может быть, они проводят часть времени в раю, а часть - здесь. Может быть, они были наказаны за то, что таскали деньги из ящика для пожертвований или цыплят капитана Блуитта. Не знаю. Но у них определенно ангельские крылья. Я знаю, что, когда настанет мое время, мне хотелось бы раз в год или около того возвращаться к вам, чтобы взглянуть на старые места, послушать, как звонит старый колокол; но по большей части мне хотелось бы оставаться в раю, а не прилетать сюда, сидеть в темноте, стонать и ухать с тремя другими старыми неграми. Нет, сэр!
   Уолтер посмеялся над рассказом негра и, пройдясь немного по церкви и посидев на хорах, снова вышел на улицу, прошел мимо дома Гамильтонов, который по-прежнему не подавал никаких признаков жизни, а затем вернулся домой, чтобы со всем терпением дождаться ужина и часа свидания.
   В конце концов, проходят даже самые медленные часы, и, когда это случается, обнаруживается, что у них действительно была некоторая скорость движения. Наконец, настал час, когда Уолтер решил наведаться и спросить о состоянии мисс Гамильтон.
   Ночь выдалась темная, уличные фонари не горели, но он знал дорогу и через некоторое время очутился на ступеньках дома Джона Гамильтона, держа руку на кнопке звонка, с ощущением в горле, которое, по-видимому, требовало от него некоторого самоконтроля, чтобы его первые слова не были омрачены хрипотцой голоса.
   Мисс Гамильтон была дома; когда дверь за ним закрылась, и он положил шляпу на вешалку, то увидел, что в гостиной находятся несколько человек. Мистер Гамильтон читал газету; по другую сторону стола сидела миссис Гамильтон и шила. Миссис Бернс разговаривала с ней, а на диване сидела мисс Гамильтон, и рядом с ней - молодой человек, в котором Уолтер с внезапной вспышкой ревности узнал органиста.
   Мистер Гамильтон встал и вежливо, но холодно приветствовал гостя. Он представил Уолтера своей жене, которая встретила его очень любезно. Уолтеру она сразу понравилась. Она была похожа на свою дочь. Мисс Гамильтон очень мило улыбнулась, приветствуя его, а затем представила другому посетителю.
   - Мистер Друри. Мистер Фробишер, сын нашего пастора.
   В то время как миссис Бернс с явным удовольствием передавала миссис Гамильтон историю прогулки Уолтера рядом с коляской, а миссис Гамильтон повторяла: "Это было очень любезно", - молодой мистер Фробишер выглядел так, будто и в самом деле считал, что все это не так уж и важно.
   Мистер Фробишер был, в целом, вполне приличным молодым джентльменом. Если его интеллектуальные качества и не были столь выдающимися, то они вполне соответствовали самым обычным требованиям жизни, а его манеры были почти безупречны. Будучи тесно связан с Меткалфами из Араминго, молодой Фробишер не мог не перенять всех их качеств. Правда, в его поведении остался лишь след высокомерной презрительности, не слишком большой, просто намек, который проявлялся в поведении некоторых Меткалфов; но юный мистер Дж. Фробишер был слишком мудр, чтобы продемонстрировать это качество в условиях, в которых он сейчас находился.
   По правде говоря, он искренне восхищался Дорри Гамильтон и твердо решил бы ввести ее в круг Меткалфов, если бы не два обстоятельства, к которым он не мог быть совершенно равнодушен. Во-первых, у него не было никакого другого дохода, кроме того, что он получал от своей должности органиста, а это было неизмеримо мало, причем, без каких-либо утешительных перспектив его увеличения. Другой, гораздо менее неприятный факт, состоял в том, что его мать не могла полностью примириться с союзом потомка гордого и аристократического рода с дочерью банковского кассира, у которого имелось только жалованье, и кроме него нечего было оставить своим детям.
   Таким образом, оказавшись под гнетом благоразумных финансовых соображений и честолюбивого и дальновидного родителя, юный Фробишер не позволил своим теплым чувствам к мисс Гамильтон разгореться в полную силу; но он живо сознавал, что какой-нибудь другой юноша, при отсутствии подобных обстоятельств, может не только позволить любовному пламени разгореться в своей груди, но и разжечь нечто вроде пожара в ее собственной.
   Уолтер старался внушить собравшимся, главным образом ради отца семейства, что он заглянул к ним, просто проходя мимо, чтобы расспросить о состоянии больной, как он сделал бы это даже в том случае, если бы она была некрасивой пятидесятипятилетней дамой; но у Флорабеллы Бернс в подобных делах глаз был наметан, и Флорабелла Бернс знала, что он хочет остаться; и она решила, что он должен остаться.
   Она подошла к дивану и завела разговор, в который вовлекла Дороти и Уолтера, а затем разрешила им говорить, делая небольшие паузы.
   Уолтер был в ударе, и девушка подумала, что он - самый интересный из всех молодых людей, кого она когда-либо знала.
   Флорабелла Бернс и сама испытала легкий трепет, когда увидела, какое влечение испытывают друг к другу эти два существа, впервые соприкоснувшись по-настоящему.
   Когда они заговорили о разных предметах, требовавших обсуждения, и когда вся нежность девушки проявилась в нежности ее голоса, в теплом румянце ее лица и в ярких речах утонченного ума, возбужденного самыми лучшими чувствами, Флорабелла почти пожелала себе снова стать молодой. И пока Уолтер вдохновенно вкладывал в свою речь пылкость, стремясь придать ей возвышенный характер и выразить свои лучшие побуждения, Флорабелла думала о том далеком дне, когда молодой человек точно так же отзывался на страсть ее души, и ей показалось, что вздох лучше всего выразит ее теперешние чувства.
   Чаша радости Дороти, когда она сидела, слушая и отвечая, казалась ей почти полной. Однако, не совсем. Если бы миссис Бернс заговорила с мамой, пока Лаки Фробишер будет спорить с папой по поводу золота, или, что еще лучше, если папа, мама, Флорабелла и Лаки смогли бы куда-нибудь уехать, радость ее была бы больше. Неудивительно, что она восхищалась Уолтером, когда познакомилась с ним в то утро. Теперь она поняла, что он был намного выше ее самых высоких ожиданий относительно его характера и умственных способностей. Но она сознавала нечто большее. Странное ощущение, которое возникло у нее раньше, - что он принадлежит ей, - теперь усилилось. Казалось, оно превратилось во что-то вроде уверенности. Она больше не сомневалась, что этого юношу влечет к ней. Она видела это в его блестящих глазах, она слышала это в интонациях его голоса, это было очевидно для нее во всем его поведении.
   Она знала, во что выльется ее восторг, как только она уйдет в свою комнату, - в радостный крик. Никогда еще она не была так счастлива, что ей хотелось плакать; но она была уверена, что никаким другим способом не сможет снять напряжение своих чувств.
   Внезапно Уолтеру пришло в голову, что он задержался здесь гораздо дольше, чем намеревался. Ему не хотелось уходить, но здравомыслие взяло верх над его желаниями. Он поднялся со стула и хотел было сказать, что уходит, но тут миссис Бернс произнесла:
   - Мистер Друри, если бы вы могли остаться еще на некоторое время, я сочла бы за великое одолжение, если бы вы проводили меня домой. Это недалеко, но на улицах очень темно.
   Уолтер снова сел на свое место, вежливо приняв приглашение миссис Бернс. Таким образом, в самом начале кампании он наполовину убедился, что роль Флорабеллы в жизни стала чем-то сродни роли ангела-хранителя, и что она выполняла эту функцию удивительно эффективно.
   Дороти не жалела, что он остался, но на мгновение к ней вернулось то легкое чувство ревнивого подозрения, которое она испытала утром. Затем здравый смысл подсказал ей, что цель ее подруги - добрая, и она почувствовала благодарность к ней.
   Когда папа и юный Фробишер перестали спорить о золоте, и папа начал расспрашивать миссис Бернс о недавней ссоре в церкви, юный Фробишер вернулся к мисс Гамильтон, чувствуя, что, возможно, он совершил ошибку, позволив своему вниманию отвлечься, хотя бы на время, на исследование финансовых тайн. Уолтер обратился к миссис Гамильтон, невысокой женщине, олицетворявшей красоту Дороти, когда последняя состарится и ее волосы посеребрятся.
   Уолтеру нравились ее спокойные, мягкие, утонченные манеры. Было совершенно ясно, откуда взялось обаяние дочери. И ей нравился Уолтер. Он был уверен в этом; и пока он говорил с ней об обычных вещах, в его голове возникла мысль:
   "Если мне удастся понравиться дочери и матери, то можно позволить себе пренебречь одобрением отца; если мать и дочь окажутся на моей стороне, этого будет вполне достаточно".
   Когда наконец миссис Бернс поднялась, собираясь уходить, Уолтер попрощался с Дороти, которая сказала с улыбкой, но немного робко, словно боялась, что испытываемое ею чувство может выдать себя:
   - Мне доставит большое удовольствие, если вы снова заглянете к нам.
   - Я пробуду в Тарли еще день или два. И мне очень хотелось бы снова навестить вас завтра! Или это было бы слишком...
   - Я буду вынуждена оставаться дома, - сказал Дорри, - и буду очень рада, если вы зайдете.
   Затем миссис Бернс и Уолтер попрощались с остальными. Когда мистер Гамильтон пожал Уолтеру руку, он спросил:
   - Кстати, а каков род ваших занятий, мистер Друри?
   - Я был разъездным коммивояжером, - ответил Уолтер, очень жалея, что этот вопрос был задан, - но собираюсь стать журналистом.
   - Ха!- воскликнул Гамильтон. - Восхитительная профессия, восхитительная.
   Но вид его говорил о том, что с точки зрения кассира финансового учреждения, между игрой на органе и журналистикой принципиальных различий не существует.
   Когда Уолтер спустился с крыльца, миссис Бернс взяла его под руку, и молодой человек принялся рассуждать о погоде. Поскольку миссис Бернс не ответила сразу, он спросил ее, не знает ли она его дядю Блуитта, и после минутного молчания, когда Уолтер начал гадать, что случилось с этой женщиной, миссис Бернс спросила:
   - Что вы о ней думаете?
   Уолтер откашлялся, прежде чем решился ответить:
   - Вы имеете в виду мисс Гамильтон?
   Затем он снова откашлялся.
   - Конечно, - ответила миссис Бернс с легким смешком.
   - О, я думаю, с ней все в порядке!
   - Она - самая милая девушка на свете. Можно назвать счастливым того молодого человека, который получит ее.
   - Может быть, такая мысль есть у мистера Фробишера?
   Миссис Бернс снова рассмеялась.
   - Кто знает? - сказала она.
   - Я заметил ее в церкви в воскресенье, - сказал Уолтер, - и подумал, что она хорошо поет. Как странно, что я встретил ее и познакомился с ней так скоро?
   - Очень странно! Может быть, судьба.
   Уолтер ответил не сразу.
   - Я не очень хорошо знаю Тарли, миссис Бернс. Вы живете где-нибудь поблизости от дядиного дома?
   - Да, в квартале отсюда.
   - На берегу реки?
   - Да, мы почти пришли. Вы можете иногда навещать меня, когда бываете в городе. Вы часто бываете в Тарли?
   - Нет, довольно редко.
   - Но теперь будете приезжать чаще?
   - Хотелось бы надеяться.
   На некоторое время наступила тишина. Уолтеру очень хотелось, чтобы миссис Бернс продолжила говорить о Дороти, но он стеснялся признаться в своем желании. Миссис Бернс, казалось, задумалась. А потом вдруг сказала:
   - Вы ей очень нравитесь!
   Флорабелла почувствовала легкую нервную дрожь руки Уолтера, когда она произнесла эти слова; у него возникло сильное желание все рассказать этой милой женщине, но он просто ответил:
   - Я вам очень благодарен. Как вы думаете, могу я завтра снова туда зайти? Просто... просто спросить о ее здоровье?
   Она не ответила.
   Они подошли к двери дома миссис Бернс. Она взяла его за руку, поблагодарила за то, что он проводил ее, снова пригласила навещать ее, попрощалась и сказала:
   - Поверьте мне, Уолтер, вы очень счастливый молодой человек.
   После чего скрылась за дверью.
   Если бы Уолтер не был влюблен в Дороти Гамильтон, он непременно влюбился бы в миссис Бернс. Он чувствовал себя так, словно миссис Бернс имела право говорить от лица молодой женщины, дав ему заверение в его будущем счастье.
   На завтра, ближе к вечеру, Уолтер с надеждой и нетерпеливым ожиданием шел по улице к дому, где жила Дороти.
   Не дойдя до дома, он увидел ее сидящей в кресле-каталке на боковой веранде, где видел ее в воскресенье. Она смотрела на клумбы в саду, и, казалось, не замечала Уолтера, пока тот не подошел к садовой калитке; но он был уверен, что не ускользнул от ее внимания.
   Молодой человек остановился у калитки, коснулся шляпы и, положив руку на щеколду, спросил:
   - Можно мне войти?
   - Да, - ответила Дороти с улыбкой.
   Он вошел и направился к крыльцу, увитому вьющимися розами, в дальнем конце сада.
   Девушка даже не попыталась встать. Она протянула ему руку и, указав на стул, сказала:
   - Как это мило, что вы зашли так скоро.
   Он почувствовал, что и в самом деле заслуживает небольшой похвалы за свою филантропию.
   - Вам стало лучше? - спросил он.
   - Да. Через день или два я уже смогу ходить.
   - Боюсь, завтра мне придется уехать, - печально сказал он.
   - Но вы ведь будете иногда приезжать в Тарли, правда? Ваши дядя и тетя...
   Уолтеру захотелось сказать, что притягательная сила дяди и тети никогда не являлась поводом его приездов в Тарли, но он ответил:
   - Конечно, я буду приезжать, когда смогу, особенно теперь, когда у меня появились здесь еще несколько замечательных друзей, миссис Бернс и... и вы.
   - Странно, что я вас раньше не видела, - сказала девушка. - Я хорошо знаю ваших родственников.
   - Я не часто бывал у них и никогда не задерживался дольше чем на несколько часов. Только случайность задержала меня здесь в прошлое воскресенье, и я подумал, что Тарли ужасно скучен; вот почему я пошел в церковь.
   - Вы были в нашей церкви, пресвитерианской, не так ли?
   - Да, я заскочил туда, намереваясь задержаться лишь ненадолго, и остался до конца службы.
   - Значит, вам было интересно?
   - Да, конечно! Очень интересно.
   - Эта тема, - сказала Дороти, - всегда была для меня интересна, и я извлекла из нее большую пользу.
   - Вы имеете в виду?..
   - Проповедь доктора. Вам она понравилась?
   - Откровенно говоря, - ответил Уолтер довольно печально, - я ее почти не слышал.
   - Это ужасно, - сказала Доротея. - Вы, случайно, не спали?
   - О, нет!
   - Я видела вас бодрствующим.
   - Вы заметили меня? - быстро спросил Уолтер.
   - Ну, не конкретно вас. Я просто увидела незнакомца прямо напротив себя.
   - Которого больше интересовало пение, чем чем-либо другое.
   Дороти опустила глаза, и на ее лице появился легкий румянец.
   - Вы любите музыку?"
   - Не всю. Такую, какую слышал в воскресенье. После службы я остался и осмотрел церковь. Вчера я снова был там, подошел и сел на одну из скамеек хора.
   Дороти рассмеялась и спросила:
   - Вы - музыкант?
   - Можно сказать, наполовину. Я кое-что знаю о музыке. Не очень много. Но когда-то я действительно был учителем музыки.
   - И музыкант только наполовину?
   - Когда я сказал, что когда-то был учителем музыки, я имел в виду: это было только один раз.
   - Я не совсем понимаю...
   - Хотите, я расскажу вам об этом?
   - Да, конечно!
   - Ну, вы, наверное, знаете, что дядя Блуитт, у которого в молодости было мало возможностей учиться, теперь очень хочет получить знания. Как-то раз, год или два тому назад, он сказал мне, что хотел бы иметь по крайней мере такое знакомство с музыкой, чтобы иметь возможность читать ноты, и я предложил научить его азам.
   Он согласился, мы пошли к пианино, он сел на табурет, как хороший ученик. Я постучал пальцем по одной из клавиш и сказал: "Дядя, это С". Он внимательно посмотрел на нее и сказал: "Почему бы вам не начать с самого начала, с А?" - Я объяснил ему, что начинать надо с буквы "С", а так как я об этом знаю, а он нет, то он должен мне доверять. На это он согласился.
   Итак, мы начали все сначала. "Это "С", да?" - спросил он, постукивая пальцем по клавише. - Да, С, - ответил я. Он пристально посмотрел на нее, ударил еще два или три раза и спросил: - А почему С? - Это не имеет значения, - ответил я.
   - Давайте просто примем тот факт, что это С, - настаивал он, - но должна же быть какая-то причина называть ее С. - Насколько мне известно, нет ни одной, - ответил я. - Но, Уолтер, - сказал он, - в алфавите двадцать шесть букв, и для этой клавиши выбрали одну из них, С; так почему бы не назвать ее Р или М? Люди обычно не действуют без мотивов.
   Дороти от души рассмеялась над этим рассказом.
   - Ну, - сказал я, - все, что я знаю об этом деле, так это то, что С была выбрана в качестве названия для этой клавиши, так же как Элиас было выбрано для тебя в качестве твоего имени. - Значит, ты признаешь, что не можешь объяснить этот факт? - спросил он. - Нет, я не могу этого объяснить. - А твоя тетя Пуэлла может это объяснить? - Не думаю, что она сможет, - ответил я. - Ну, сын мой, - сказал он, - я не хочу продолжать, пока не получу объяснений. - Потом он закрыл пианино, повернулся на табурете, и мы пошли в библиотеку покурить. Это движение навстречу знаниям прекратилось так же внезапно, как и началось.
   - Милый старый капитан, - улыбнулась Дороти, которую эта история очень позабавила. - Какая жалость, что в молодости у него не было лучших возможностей!
   - Я не очень люблю преподавать, - серьезно сказал Уолтер и тут же присоединился к сердечному смеху, с которым Дороти встретила это замечание.
   - Как писатель вы, несомненно, лучше. Я слышала, как вы говорили отцу, что будете журналистом.
   И Уолтер, с радостной уверенностью, что у него есть сочувствующий слушатель, рассказал девушке, слушавшей его с явным интересом, историю своих прошлых неудач и своих больших надежд и ожиданий относительно своего будущего.
   - Я знаю, что вы добьетесь успеха, - серьезно ответила она, - и буду с интересом следить за вашей карьерой.
   - Это, - смело сказал Уолтер, - будет очень сильным стимулом к моим усердным усилиям. Я постараюсь заслужить ваше одобрение.
   - Разве эти цветы не прелестны? - спросила Дороти, желая переменить тему разговора.
   - Прелестны! Хотите, я соберу немного для вас?
   - Да, пожалуйста. Жаль, что я не могу вам помочь.
   - Я могу выкатить вас на тропинку между клумбами, - предложил Уолтер.
   - Это было бы затруднительно.
   Уолтер взялся за кресло и ловко опустил его, шаг за шагом, на уровень сада. Затем он принялся толкать его среди кустов и цветущих растений. Никогда в жизни он не был так счастлив. Ситуация казалась такой восхитительной, что он не мог вынести мысли о том, что она когда-нибудь закончится. Какое счастье, что дела мистера Гамильтона настоятельно побуждали его держаться подальше от дома в этот день! Уолтер рассердился бы даже на Флорабеллу Бернс, если бы она оказалась столь неосторожной, чтобы появиться именно сейчас.
   Переходя с места на место, он срывал цветы и отдавал ей. Некоторые из них она держала в руке, другие - складывала на коленях, но один цветок, алый, как закат солнца, она приколола на грудь своего платья. Он смотрел на нее, на ее скромный белый костюм, на ее мягкие каштановые волосы, на ее нежные голубые глаза, на прелестные черты, - и любил ее с такой страстью, что был готов на любую жертву, если бы она могла помочь ему завоевать ее любовь.
   - Вы ведь любите цветы, не так ли? - спросила она.
   - Да, но на самом деле мне нужен только один.
   Она посмотрела на него с удивлением.
   - Какой именно? - спросила она.
   - Вот этот, на вашем платье, - сказал он, указывая на цветок. - Вы не отдадите его мне?
   Только на мгновение она заколебалась, а потом тихо сказала: "Да", - и протянула ему цветок.
   Он сделал вид, что хочет вдохнуть его аромат, но она подумала, что, когда он поднес его к лицу, его губы коснулись его лепестков.
   Кровь прилила к ее щекам, но она не была недовольна.
   - Может быть, вернемся на веранду? - спросила она.
   Уолтер доставил ее кресло на прежнее место.
   - Мне бы хотелось, чтобы вы спели для меня, - сказал он.
   - Только не здесь! - ответила она.
   - Нет; к тому же, вам не следует пытаться пересесть с кресла на табурет для пианино. Но это доставило бы мне неизъяснимое удовольствие, - снова услышать ваше пение.
   - Как-нибудь в другой раз, - сказала она.
   - Я могу прийти снова?
   - О да, - ответила она с легкой улыбкой и взглянула на него, - если вам угодно. Вас всегда будут рады видеть.
   - А если я не смогу заходить часто, можно мне иногда писать вам?
   Она на мгновение отвела взгляд, а затем, повернувшись к нему, ответила:
   - Если бы отец и мать согласились, мне было бы интересно узнать, как вам нравится ваша новая профессия и как у вас идут дела.
   - Но вы ведь спросите свою мать, правда? - с надеждой спросил Уолтер. - Как-нибудь. Я напишу вам, а вы покажете ей письмо и попросите дать вам разрешение.
   - Да, я так и сделаю.
   - Я напишу очень серьезное письмо, - сказал Уолтер, - чтобы она сочла меня надежным и мудрым советчиком для вас.
   - Не слишком серьезное, - улыбнулась Дороти. - Я не прочь немного поразвлечься.
   - В этом отношении все будет в полном порядке, - пообещал Уолтер. - Скорее всего. Жизнь вряд ли была бы терпимой без хорошего настроения.
   - Но ведь жизнь еще не была для вас слишком тяжела?
   - Нет, пожалуй, нет. Но я ясно вижу, что в целом для большинства людей она трагична; к счастью, Творец позволил нам видеть и наслаждаться ее комедийной стороной.
   - Я думаю, что чистое веселье, - сказала Дороти, - это одна из самых невинных, восхитительных и полезных вещей в мире.
   - Да, даже откровенная глупость имеет свою пользу. А как любят смеяться дети!
   - Самые милые и чистые существа на свете, - добавила девушка. - У них природная страсть к развлечениям.
   - А вы не думаете, что на небесах будет весело? - спросил Уолтер.
   Дороти вдруг стала очень серьезной.
   - Я никогда об этом не задумывалась. Вы в это верите?
   - Почему бы и нет?
   - Мы всегда думаем о небесах с каким-то торжественным трепетом. Так или иначе, идея веселья там немного раздражает наши чувства.
   - Но если невинные младенцы любит смеяться, то почему бы безгрешным ангелам не радоваться смеху? На небесах нет ни слез, ни боли...
   - Никаких слез, - торжественно добавила Дороти, - Бог их все смыл.
   - Итак, если есть пение от радости, то почему бы не быть и смеху от радости? Да, я действительно верю, что нам там будет весело. Должна же быть какая-то компенсация за всю печаль земной жизни.
   Дороти улыбнулась, но ничего не ответила, только сказала:
   - Может быть, и так.
   И вот они сидели и разговаривали о земном и небесном, в то время как все земное казалось им обоим небесным, и солнце клонилось к горизонту, и тени удлинялись, и он все откладывали прощание, пока наконец миссис Гамильтон не подошла к двери и, приветливо поздоровавшись с Уолтером, не сказала дочери:
   - Может быть, ты вернешься в дом, дорогая, до наступления сумерек? Ты очень легко одета.
   - Да, мама, - ответила та.
   - Могу я отнести ваше кресло в дом? - спросил Уолтер.
   Он вкатил ее в гостиную и поставил у окна, выходившего на улицу. Потом он протянул ей руку, - она взяла ее, - и сказал:
   - Я очень, очень благодарен вам за самый восхитительный день в моей жизни. А теперь, до свидания.
   - До свидания, - сказала она, и ему захотелось поцеловать эту прелестную ручку.
   Он вышел через парадную дверь, и, когда проходил мимо окна, она посмотрела на него; а когда он коснулся своей шляпы, она улыбнулась ему, и он понял, что она тоже была в восторге.
   Он шел домой гордый и счастливый, повторяя про себя снова и снова, как будто эти слова были наполнены блаженством: "Она любит меня! Да, она любит меня!"
  

ГЛАВА VII. ГЕРОЙ ОБРЕТАЕТ ПРОФЕССИЮ

  
   Уолтер Друри, подобно многим другим людям, обладал талантами, о которых не знал сам и о которых не догадывались его друзья, пока им не представилась возможность раскрыться.
   Частенько, уже после того, как начал работать в "Ивнинг Таймс" в большом городе, он вспоминал утверждение дяди Блуитта, что большинство неудач можно отнести на счет самих неудачников, и считал, что дядя прав. Уолтер, вынужденный зарабатывать себе на жизнь, будучи еще совсем мальчишкой, просто старался найти такую работу, которая давала бы ему жалованье, а поскольку коммерческие должности предлагались наиболее часто, и их легче всего было получить, и поскольку его друзья занимались коммерцией, то он, естественно, попытался изучить бизнес, связанный с куплей-продажей.
   Постоянные разъезды с самого начала были ему неприятны, но он подумал: возможно, это потому, что мальчики предпочитают играть, а не работать. Он сознавал, что его вкусы отличались от вкусов других молодых людей, с которыми он был связан деловыми отношениями, но он вовсе не был уверен, что какое-либо занятие придется ему по вкусу, ибо единственное, что его интересовало, - это учеба и писательство, а это, по-видимому, не обещало ему достаток хлеба насущного.
   И вот, сменяя одну должность другой, он отважно пытался играть роль коммерсанта, и каждый раз его ожидала полная, унизительная неудача.
   Он начал всерьез опасаться, что никогда ни в чем не преуспеет; некоторые из его родственников испытывали то же опасение. Ему нужен был мудрый советчик и открытая дверь. Он нашел первого в юноше с родственными вкусами, которого встретил, путешествуя по стране и доказывая, что не может стать торговцем.
   Этот молодой человек был репортером "Ивнинг Таймс"; в разговоре с Друри он выразил восхищение своей работой и порекомендовал ее Уолтеру. Последний полагал, что сможет выполнить такую работу, и чувствовал, что ему бы этого очень хотелось. Он понимал, что получил лучшее образование, чем его друг, и это укрепляло его уверенность в том, что он может преуспеть в качестве репортера и, возможно, достичь больших высот в этой профессии, чем те, к которым стремился его друг.
   Расставшись с каким-то подобием радости со своим последним коммерческим местом, Уолтер поступил в редакцию "Таймс" в качестве репортера и с энтузиазмом взялся за работу. Это был период, когда очень умный человек, работающий в популярном издании, несомненно, получал быструю оценку своих читателей и работодателей; а Уолтер был необычайно умен. Кроме того, как писатель, он обладал удивительной быстротой и способностями к обучению, чего раньше за собой не знал. Таким образом, он наслаждался работой и вносил свой вклад в дело издания намного больший, чем ожидали владельцы, которые не замедлили обратить на это внимание.
   Юноша, который умел писать необычайно хорошо, который умел преподнести привлекательные оригинальные материалы и был готов и жаждал сделать гораздо больше, чем от него требовалось, был редким существом в этой конторе, впрочем, как и в других газетах; и Уолтер был приятно удивлен, что его жалованье значительно увеличилось.
   Это и другие свидетельства благодарности сильно возбуждали его, и он старался добиться еще большего успеха. Это был новый опыт для него - иметь работу, которую он мог делать с удовольствием, и уверенность в том, что это хорошая работа.
   И, как это часто бывает, когда фортуна начинает улыбаться, ее милости посыпались на него как из рога изобилия.
   Почти без предупреждения, двое редакторов уволились из штата, чтобы занять должности в журнале в одном из западных городов. Менеджер "Таймс" вызвал Уолтера к себе в кабинет и, сообщив ему об этом, спросил:
   - Как вы думаете, вы могли бы стать редактором?
   - Думаю, да, - храбро ответил Уолтер.
   - Ну что ж, у вас будет возможность попробовать, - и он предоставил это место молодому человеку, так что жалованье последнего удвоилось.
   Можно считать само собой разумеющимся, что в Тарли жила некая девушка, которая была осведомлена обо всех этих замечательных достижениях и победах и с глубоким интересом читала присылаемые ей журналы, в которых сначала были репортерские статьи, а затем и передовицы, написанные с такой мудростью, позитивностью и глубокой серьезностью, какие могли бы выйти из-под пера почтенного шестидесятилетнего философа. А с каким восхищением она рассматривала литературную критику, подготовленную молодым редактором, рассуждавшим о драме и литературе так, словно занятие ими было делом его жизни в течение долгих лет.
   В своих письмах, которые были слишком многочисленны, хотя в каждом случае, казалось, имелась вполне веская причина для написания письма именно в то время, в которое оно было написано, Уолтер рассказывал о своих успехах и удовольствии, которое находил в тяжелой работе, бывшей для него приятной и в то же время прибыльной. Он втайне надеялся, что она найдет в его удачах повод для радости и восхищения и что, может быть, до ушей ее отца дойдут слухи об удивительном продвижении неопытного юноши в течение трех месяцев с низшего места в издательстве на место не очень далекое от высшего.
   Конечно, письма и издание с пометками были очень полезны, но личная встреча, несомненно, лучше, и поэтому Уолтер нашел способ получить отпуск от своих ответственных обязанностей на один день, и собирался провести этот день в Тарли.
   Все было заранее спланировано; ему предстояла долгая поездка (в том числе через каштаны, как написал он в своем письме), а вечер он собирался провести в доме Дороти, если путь к блаженству такого рода будет ему открыт.
   Поэтому, сев на ранний поезд до Тарли и заехав в особняк Гамильтонов, чтобы удостовериться, что Дороти будет готова сразу после ленча, Уолтер отправился к дяде Блуитту и взял с него обещание одолжить ему гнедую кобылу и новенькую коляску.
   Чтобы окончательно убедиться, что кобыла и коляска находятся в конюшне, Уолтер вышел в сад и самолично осмотрел лошадь и повозку. Затем он попытался найти Руфуса, чтобы тот запряг кобылу, когда придет время отправляться в путь.
   Руфуса нигде не было видно; Уолтер отправился к его дому и постучал в дверь.
   Ханна, жена Руфуса, открыла, и, сообщив ему, что Руфус вернется через несколько минут, пригласила его войти и подождать.
   Наемный работник капитана Блуитта, Руфус Поттер, родился в горной местности Восточного Теннесси у родителей, которые с трудом умели читать и писать. Его домом была бревенчатая хижина, а судьба, с самого детства, - тяжелый труд. В возрасте девятнадцати лет он отправился в Ноксвилл, чтобы найти работу, и преуспел в получении должности сопровождающего грузовых вагонов. Он никогда не видел океана, но то, что слышал о нем, и то немногое, что смог прочесть, вызывало у него страстное желание взглянуть на соленую воду; у него даже мелькнула мысль, что он хотел бы стать моряком, хотя он и не был в этом уверен.
   Скопив достаточно денег, чтобы оплатить проезд по железной дороге, он отправился на восток, в большой город, и в качестве матроса сел на корабль, направлявшийся в Рио-де-Жанейро.
   Даже при самых многообещающих обстоятельствах жизнь совершенно неопытного сухопутного человека на корабле не могла быть наполнена радостью; внешний вид Руфуса, его неуклюжесть, недостаток здравого смысла и почти невероятная способность попадать в глупые ситуации вызывали у опытных матросов презрение, иногда выражавшееся в насмешках, а иногда в грубом обращении.
   К своему великому несчастью, он трижды падал за борт во время путешествия в Рио; в третий раз его подняли на палубу в бессознательном состоянии. Когда к нему вернулись чувства, он услышал голос помощника, сказавшего: "Если он снова выпадет, пусть его. Это судьба! Значит, его удел, - стать обедом для акул". Но капитан думал иначе; и когда Руфус полностью восстановился, капитан приказал ему постоянно носить два пробковых спасательных жилета, чтобы увеличить шансы на спасение, когда он в следующий окажется за бортом. Дух Руфуса был возмущен этим унижением, но так как помощник капитана ясно дал понять, что бунт станет причиной кое-чего похуже, чем пробковая куртка, он подчинился и пребывал в состоянии явного отчаяния, пока корабль не достиг Рио.
   Там, как-то ночью, он выпал за борт со своими спасательными жилетами, решив скорее погибнуть, чем вынести мучения еще одного плавания в таких условиях. Прячась и питаясь, как мог, до тех пор, пока бриг, наконец, не вышел из бухты, он отправился в город без гроша в кармане, беспомощный и несчастный, но довольный тем, что его пробковые жилеты теперь можно было снять навсегда.
   Полицейский, заметивший его и увидевший, насколько тот несчастен, отвел его в здание американского консула. Войдя, они обнаружили там капитана Блуитта с барка "Ромул". Руфус безыскусно и с некоторым пафосом поведал свою печальную историю, и доброе сердце капитана Блуитта было тронуто. Он согласился взять Руфуса с собой в обратный рейс "Ромула" и сделать его своим стюардом.
   Когда капитан оставил морскую службу, Руфус захотел остаться с ним; и капитан привез его в Тарли, где Руфус взял на себя заботу о лошадях, к которым питал большую привязанность, ухаживал за садом и выполнял обычные обязанности наемного работника на участке в полтора акра. Он был в восторге от этой работы. Он скорее согласился бы работать на капитана Блуитта без жалованья, чем разбогатеть на службе у другого человека.
   Вскоре после приезда в Тарли, Руфус, худощавый, невзрачный, с острым носом и чуть голубоватыми глазами, с клочковатой рыжеватой бородкой на кончике подбородка, осмелился ухаживать за Ханной Уилкокс, с детства служившей горничной у миссис Фробишер. Они поженились, и капитан Блуитт построил для них небольшой домик в глубине своего сада, где они жили в том счастье, которое следует за браком, рожденным истинной любовью.
   Ханна в умственном отношении значительно превосходила Руфуса, - она получила некоторое образование в государственной школе. Обычному наблюдателю казалось маловероятным, чтобы появление Руфуса пробудило какие-либо чувства в женской груди, но любовь Ханны была искренней, она представляла себе Руфуса человеком возвышенных качеств, - физических и интеллектуальных. Она считала его красивым; она считала его героем; она верила всем историям, которые он рассказывал ей о своих подвигах на море; и возбуждающее влияние ее восхищения побуждало Руфуса давать все больше и больше воли своему воображению относительно его опыта морской жизни, пока Ханне, и даже самому Руфусу, не стало казаться, что последнему следует занять достойное место рядом с Магелланом, капитаном Куком и другими знаменитыми мореплавателями.
   - У Руфуса, - говорил капитан Блуитт доктору Фробишеру, - никогда не было ни малейшего проблеска здравого смысла, но он верен своему долгу и отлично справляется с мелкой работой. Что касается мореплавания, то он никогда не знал наверняка, на каком конце корабля находится руль, и я уверен, что он привык думать, будто компас помогает кораблю двигаться по воде. Однажды, когда мы лавировали, он спросил меня, почему солнце перемещается с одного борта судна на другой; а в другой раз, без малейшего сомнения, поверил, когда кок сказал ему, что мачты растут из днища корабля.
   После того, как Уолтер вошел в дом, миссис Поттер, чистенькая и нарядная, еще несколько минут суетилась в комнате, завершая приготовления к ужину, не выпуская из виду четырех маленьких детей, игравших на полу. Потом она села рядом с Уолтером и, вытирая чистые руки о чистый белый фартук, сказала:
   - Простите, мистер Уолтер, но я так рада вас видеть! Я много слышала о вас, и видела вас издалека, но для меня большая радость видеть вас в моем собственном доме.
   - Как вас зовут? - спросил Уолтер.
   - Мое имя, данное мне при крещении, - Ханна; но я думаю, что это самое отвратительное имя, и я бы изменила его сразу же, если бы могла.
   - Так почему бы вам не сменить его?
   - Видите ли, мистер Уолтер, у нас с Руфусом возникло разногласие; он, конечно, прекрасный муж, переполненный нежности, но мы с ним не можем договориться, на какое имя изменить имя Ханна. Я хочу, чтобы меня звали Глэдис, а он хочет, чтобы меня звали Миртл, потому что запомнить Миртл для него гораздо легче, чем Глэдис, хотя я, при всем желании, не могу понять, почему его память способна удержать Миртл, но не способна - Глэдис. Тогда я предложила Руфусу найти нечто постороннее, и предложила ему называть меня Берил, - тоже очень красивое имя, хотя и не такое милое, как Глэдис, - но он сказал, что Берил так же трудно удержать в памяти, как и Глэдис, и поэтому нам пришлось отказаться от всего плана; теперь он называет меня просто Хэн.
   - По-моему, это звучит достаточно красиво, - сказал Уолтер тоном, который должен был успокоить ее.
   - О, я могу вынести это, мистер Уолтер, от такого человека, как Руфус! Мистер Уолтер, вы не знаете Руфуса! Может быть, он и простоват, - я не говорю, что это не так, - но в нем есть много элементов величия.
   - Здесь для них не так уж много шансов проявиться, вы не считаете?
   - Увы, мистер Уолтер! Руфус рожден для большего. Его способности позволяют ему исполнять нечто большее, чем ту работу, которую он исполняет сейчас. Когда налоговый чиновник попросил меня назвать ему профессию Руфуса, я сказала: "моряк", потому что Руфус именно таков. Он ухаживает за лошадьми капитана Блуитта и возделывает сад, чтобы угодить капитану, к которому он нежно привязан; но настоящее занятие Руфуса - покоритель морей. Вот к чему он стремится, и, если бы не я и капитан Блуитт, Руфус в эту самую минуту мчался бы по волнам бездонного океана.
   - Это опасное дело, - заметил Уолтер.
   - Да, чтобы быть настоящим моряком, нужно настоящее мужество, а у Руфуса оно есть, и этого у него не отнять. Много-много раз, как он говорил мне, рассказывая о своих опасных приключениях, Руфус поднимался на самую верхушку самой высокой мачты, а палуба под ним раскачивалась, как бешеная лошадь, и грозила сбросить его в обезумевшие воды; но дух Руфуса никогда не трепетал. Ветер рвал изодранные в клочья паруса, волны бушевали, ревели и вскипали пеной, и Руфус со своего высокого насеста смотрел непоколебимым взором на свирепую бурю и бросал ей вызов. Так он говорил мне сам.
   - Поистине поразительное проявление мужества, - сказал Уолтер, улыбаясь.
   - И вот однажды, когда дикие акулы, обезумев от голода, рыскали вокруг корабля в поисках своей добычи, Руфус нырнул за борт прямо среди них, чтобы спасти товарища по кораблю, и, подняв его, поплыл, загребая одной рукой и обеими ногами, а другой рукой поддерживал своего тонущего товарища - и доставил его в целости и сохранности на палубу судна. Неудивительно, что капитан Блуитт любит Руфуса. Капитан много раз видел его в минуты страшной опасности, когда Руфус был спокоен, словно человек, спящий на церковной скамье, и ни один нерв в его теле не дрогнул, - так говорил сам Руфус. Вот почему капитан Блуитт однажды положил руку на плечо Руфуса и сказал ему: "Дружище, в тебе есть все, чтобы стать великим моряком", - и он сделал бы Руфуса своим первым помощником, если бы только Руфус постиг все тайны мореплавательского искусства; и тогда капитан Блуитт, время от времени приводя Руфуса в свою каюту, начал рассказывать ему о них, так что теперь Руфус овладел ими и может повернуть нос большого корабля куда угодно в безбрежном океане и направить его в нужное русло, и это будет прямая дорога к гавани, которой он должен достичь.
   - Руфус разбирается в навигации, не так ли?
   - Идеально. Капитан Блуитт обучил его этой науке, но Руфусу мало пользы знать об этих вещах, поскольку его семья и ирония судьбы распорядились так, чтобы он провел свою жизнь на суше. Но Руфус полон решимости не пренебрегать этим полезным знанием и поэтому каждый день практикуется в саду, среди грядок со спаржей, где нет деревьев, заслоняющих солнце. Руфус берет секстант капитана, другие навигационные инструменты и, когда приближается полдень, он делает свои наблюдения, определяя широту, долготу и истинное время суток. И тот факт, что Руфус действительно умеет делать это правильно, доказывается, по моему мнению, тем, что почти каждый день он показывает, - городские часы идут неправильно - иногда, говорит он мне, с ошибкой от одного часа до четырех. Поэтому Руфус пренебрегает городскими часами и выставляет в своих часах истинное время, вот почему некоторые невежественные люди, зависящие от этих никчемных городских часов, иногда жалуются на то, что он опаздывает, когда на самом деле он является с точностью до минуты.
   - Доказательство того, что Руфус прав, неоспоримо, - заметил Уолтер.
   - Есть еще одна вещь, которой Руфус научился у капитана Блуитта, едва ли менее важная, чем навигация, и это то, что капитан Блуитт называет использованием римских цифр. Я не претендую на то, что сама много знаю об этом, но ум Руфуса быстро схватывает такие вещи, и он говорит мне, что они использовали буквы алфавита вместо пальцев при подсчете; таким образом, IV будет означать 4 и так далее, как на часах. Руфус был так очарован этой системой, что начал вести свои счета у капитана за масло, яйца, фрукты и овощи, которые он продавал мистеру Шумейкеру, в римских цифрах, и с удовольствием пользовался ими. Но теперь он отказался от этой практики по настоятельной личной просьбе капитана Блуитта.
   - Но почему? - спросил Уолтер.
   - Потому что в первый же месяц после того, как Руфус начал так делать, он пошел к капитану, чтобы рассчитаться, и из отчета явствовало, что Руфус задолжал капитану Блуитту сумму денег, где-то около четырехсот тысяч долларов или около того, и Руфус сказал капитану Блуитту: "Не понимаю, как это может быть, когда я продал только восемь бушелей картофеля, несколько помидоров, четыре фунта масла, несколько тушеных яблок и так далее, - сказал Руфус капитану Блуитту. - Мне трудно представить себе, как я буду платить вам четыреста тысяч долларов и даже больше, когда мое жалованье составляет всего восемь долларов в неделю с добавлением молока, яиц и дров". После чего капитан Блуитт любезно приступил к пересмотру ежемесячного отчета Руфуса и вскоре обнаружил, что ошибка была вызвана тем, что Руфус неправильно понял капитана, когда тот объяснял ему систему римских цифр, ибо Руфус неправильно понял его, сказав, что М означает 5, в то время как на самом деле V означает 5, а M означает l000 и так далее, и другие буквы смешались таким же образом из-за неправильного понимания или того, что Руфус не расслышал правильно; в результате чего деньги, причитающиеся с Руфуса капитану Блуитту за месяц операций, вместо того, чтобы доходить до ошеломляющей суммы в сотни тысяч и выше, были легко уменьшены точными арифметическими вычислениями до одиннадцати долларов и тридцати восьми центов. Поэтому Руфус бросил римские цифры до тех пор, пока не наберется опыта, потому что он сказал, - капитан Блуитт может когда-нибудь изменить свое мнение и, если в отчете будет говориться о миллионах, возможно, захватит нашу домашнюю мебель и посадит меня и Руфуса в тюрьму за долги. Так что теперь Руфус ведет счет маслу и грушам, вырезая зарубки на гвозде с левой стороны, когда вы входите в дверь коровника.
   - По-моему, так безопаснее, - сказал Уолтер.
   В этот момент в дом вошел Руфус со своим старшим сыном Сэмми и тремя другими детьми, пришедшими из школы, чтобы пообедать.
   Поздоровавшись с Уолтером, Руфус пообещал приготовить для него кобылу и коляску ровно в десять минут третьего, и Уолтер вернулся в особняк.
   Когда Дорри Гамильтон вышла из дома, закутавшись в теплое серое пальто и неся тяжелую шаль для дополнительной защиты от холода, если она понадобится во время поездки, Уолтер, стоя у подножки коляски, был готов помочь ей забраться в экипаж, как будто ему предстояло пережить самое восхитительное событие в своей жизни. Она тоже выглядела такой хорошенькой - в пальто, в шелковом платке, обвивавшем ее шею, и в изящной шляпке, обрамлявшей ее милое личико.
   И когда она удобно устроилась на сиденье, а Уолтер сел рядом с ней, локоть к локтю, уверенный, что она и только она будет его спутницей на весь день, ему показалось, что та старая жалоба, которую он так много слышал и которую сам не раз высказывал, - что жизнь трагична, - вряд ли имеет под собой какое-либо основание. Во всяком случае, компенсации существуют. Может быть, это и трагедия, но никто не может отрицать, что в ней есть щедрая доля радости, и Уолтер подумал про себя, что он был бы вполне готов принять часть этой трагедии, если бы мог время от времени получать такое количество чистого блаженства, какое было ему даровано сейчас.
   Стоял октябрьский день, в воздухе чувствовался морозный привкус, делавший шаль желанной для обеспечения комфорта; и все же, это был один из тех дней, богатых солнечным светом и осенними красками природы, когда жизнь действительно кажется более достойной жизни, чем в любое другое время.
   Когда юноша и девушка, счастливые здоровьем и надеждой, но еще более радостные от того, что впервые увидели "тот новый мир, который бесконечно старый", где господствующая страсть делает жизнь вечно восторженной, выехали из города на аллею, окаймленную деревьями, окрашенными осенним румянцем, и посмотрели вдаль, на покрытые золотом холмы, ярко пылающие на солнце, Уолтер сказал:
   - Как странно было поэту говорить об этих осенних днях, как о "печальных днях, самых печальных в году". По-моему, они совсем не грустные. Они кажутся мне самыми восхитительными из всех дней.
   - Мне тоже, - ответила его спутница. - Поэт, наверное, очень грустил.
   - Летняя жара миновала, - сказал Уолтер, - появилась комфортная прохлада без холода, а земля прекрасна своими красками, по сравнению с которыми простая зелень кажется немножко унылой. Посмотрите на это дерево! Оно подобно багровому костру. У лета нет ничего и вполовину такого великолепия.
   - Настроение, в котором мы находимся, всегда влияет на наш взгляд на окружающие нас вещи, я полагаю, - заметила девушка.
   - Да, - радостно ответил Уолтер, - и, может быть, теперь мир кажется мне таким прекрасным, потому что я так счастлив.
   Это была самая смелая фраза, которую он когда-либо говорил ей; она не ответила, но взгляд на ее лицо убедил его, что она тоже вовсе не несчастна.
   - Несомненно, это правда, - продолжал он, - что наши чувства окрашивают все. Я помню, как один человек в глубокой скорби сказал мне, что солнечный свет кажется ему черным -- буквально черным.
   - Какой ужас! Бедняга!
   - Мне это показалось преувеличением, а может, и нет. Я уверен, что за последние несколько месяцев все вокруг приобрело для меня новую красоту.
   - Ваша профессия соответствует вашим вкусам, вот почему.
   Уолтер знал, что это не единственная причина, и догадывался, что она это знает, но ответил:
   - О да, конечно. Малейший труд в моем прежнем деле был тяжел и ненавистен; но теперь я могу делать любую работу и наслаждаться ею, как будто это развлечение.
   - Как это мило, - сказала она с сочувствием в голосе.
   С мужским эгоизмом он говорил о том, что волновало его.
   - Знаете, когда я оглядываюсь на себя прежнего, каким я был... ну, в начале прошлого лета, я не могу понять, как я мог вынести свое существование; все кажется таким холодным, неинтересным и даже отталкивающим.
   - Я чувствую себя точно так же, - просто сказала девушка.
   - Я думаю об этих ужасных разъездах, которые совершал так усердно и без особого интереса, а кроме того... Кроме того, я не знал вас! Вы были так добры, и ваши письма доставили мне столько утешения!
   - Боюсь, что это были довольно неинтересные письма, - сказала она.
   - Если бы вы только знали, как они помогают и утешают меня, вы бы так не говорили. У меня было много работы, которая мне нравилась, но не меньшее удовольствие я получал от того, что вы читали написанное мною и хвалили меня.
   - Потому что это было хорошо написано, - искренне ответила она. - Даже отец очень тепло отозвался о двух или трех ваших статьях.
   - То есть, он знает о них? - нетерпеливо спросил Уолтер.
   - Да, о некоторых, а мама считает, что они просто великолепны для человека, у которого было так мало опыта. А Флорабелла Бернс! Ах, если бы вы слышали, какие прекрасные вещи она говорила о вас, у вас горели бы уши.
   - Нам не придется долго ждать момента, когда миссис Бернс превратится в совершенного ангела.
   - Я так ее люблю! - тепло сказала девушка. - Не знаю почему, но она мне нравится больше, чем девушки моего возраста.
   - Хотелось бы мне думать, - это потому, что она меня хвалит, - сказал Уолтер. Была заманчивая возможность для еще одного движения к совершенному блаженству, и он едва мог сопротивляться ей.
   Дороти весело рассмеялась и сказала:
   - Она хвалит всех моих друзей.
   Дороти чувствовала, что, возможно, лучше не доводить дело до критической отметки именно в этом месте и именно в этот момент.
   Уолтеру очень хотелось сделать решительный шаг и покончить с этим, но он подумал, что знает эту девушку всего три или четыре месяца; что она, возможно, не любит его сейчас или не будет любить так сильно, как будет любить через некоторое время; и что, если случится самое худшее, ему будет чрезвычайно неприятно ехать три или четыре мили домой в коляске с девушкой, которая ему отказала. И потом, ее отец, возможно, с большей благосклонностью отнесется к его ухаживаниям, когда его зарплата редактора вырастет.
   Он решил подождать.
   Они приблизились к тому месту, где кроны больших каштанов, растущих на высоком берегу, нависали над дорогой; гнедая кобыла остановилась, и Уолтер, спешившись, привязал ее к маленькому деревцу, а затем помог Дорри снять шаль и спуститься с повозки.
   Земля на обочине дороги была густо усыпана коричневыми листьями, среди которых виднелись каштаны, расколотые (по народному поверью) морозом, но среди листьев прятались и другие, - коричневые, толстенькие и холодные на ощупь, соблазнительные для глаз.
   Уолтер пережил то время, когда поиск каштанов, рассматриваемый с точки зрения простого потребителя, вызывал в нем энтузиазм, а Дороти Гамильтон не стремилась к нему как к средству получения припасов для удовлетворения аппетита; но оба они думали, бродя под большими деревьями среди шелестящей листвы, когда рядом не было никого, кто мог бы выслушать их беседу, когда солнечный свет просачивался сквозь верхние ветви и окрашивал мертвые листья золотом, - что никогда еще сбор каштанов не был окрашен так поэтически, как теперь.
   Собирая каштаны с земли, Уолтер складывал их в маленькую корзиночку, принесенную Дороти, и когда она набрала полную пригоршню, то подошла к нему и бросила их в корзинку, как показалось молодому человеку, с такой милой грацией, что он готов был бы часами собирать такой урожай, если бы день так не сократился со времени окончания лета.
   Но прежде чем корзина была наполнена, Дороти сказала:
   - Я думаю, нам пора остановиться и приготовиться к возвращению домой. Солнце уже совсем близко к закату.
   Итак, они положили корзину в заднюю часть коляски, потом он помог ей снова сесть, завернул ее, отвязал лошадь, сам сел в коляску и поехал так медленно, как только мог, по дороге домой.
   Чтобы развлечь девушку, Уолтер рассказал ей о своем разговоре с Ханной Поттер, об увлечении Ханны Руфусом и о ее полной вере в Руфуса.
   Дороти от души рассмеялась и сказала:
   - Бедный старина Руфус! Он всегда был поклонником Флорабеллы. Она рассказала вам о подарке, который он ей преподнес?
   - Нет.
   - Он привез ей собаку, которая, как он объяснил, была "пробковой" собакой, очень ценной. Она все еще у нее. В прошлом году, когда в Тарли многие заболели малярийной лихорадкой, Руфус спросил об этом доктора Квелча и заметил: "Некоторые говорят, что это заразно, а некоторые говорят, что это не заразно, но что я хочу знать, доктор, это прилипчиво?"
   - Это действительно замечательно, - сказал Уолтер. - Нужно это запомнить. Но что меня поразило, так это то, что его жена, которая кажется умной женщиной, на самом деле убедила себя, что это неуклюжее создание возвышенный герой. "В нем есть много элементов величия",- сказала она мне.
   - Забавно, - сказала Дороти. - И все же,-- добавила она, внезапно став серьезной, - и все же, если она любит его...
   - Ну и что же? - спросил Уолтер. - Если она его любит, что тогда?
   - Что тогда? О, тогда неудивительно, что она считает его героем!
   - Любовь, Великий преобразователь!- улыбнулся Уолтер.
   - Да, да! Разве это не так? - воскликнула девушка. - Если она любит его, то вся его неуклюжесть - это грация, а глупость - мудрость. У женщины должен быть один герой.
   Впоследствии Уолтер считал себя дураком, что не дал этой женщине в тот самый момент возможности сказать, нашла ли она еще своего героя, а вместо этого сказал:
   - Как чудесна любовь, которая может заставить Руфуса казаться героем! Чрезмерное усилие, которое одно только может возвысить такого неуклюжего, невежественного парня.
   Дороти ничего не ответила. Она чувствовала, что, возможно, говорила неразумно. Замечание Уолтера убедило ее в этом.
   Коляска приближалась к Грейверс Пойнт.
   - Вы не могли бы позволить мне остановиться здесь, хотя бы на минутку? - спросил Уолтер. - Я никогда не видел этого парка. Вы же знаете, что я не покидал дороги, когда был летом. Я хочу посмотреть на то место, где впервые встретил вас.
   Она согласилась; они снова вышли из коляски, а после того, как он привязал лошадь, медленно пошли к реке.
   Река была окрашена заходящим солнцем; они молча смотрели на бегущий поток, а потом - на запад, на холмы, которые начали темнеть по мере того, как свет уходил с их восточных склонов, а небо над ними сияло великолепием золота, пурпура и зелени. Немногочисленные плывущие облака казались огненными массами, и пространство до самого верха было наполнено золотым светом, дрожащим в осеннем воздухе.
   - Разве это не прекрасно? - воскликнула Дороти.
   - Прелесть, которую невозможно выразить словами.
   - Во всей природе нет ничего более величественного, чем это.
   - Ничего! - ответил Уолтер. - Как нелепо пытаться изобразить красками такое ошеломляющее великолепие! Ни один человек не в силах нарисовать такое!
   - Это похоже на то, как если бы открылись врата Небесного Града, - торжественно произнесла Дороти. - Слава Господу -- Господу Саваофу!
   - Увы, это всего лишь земля, - сказал Уолтер. - А свет уже начинает тускнеть!
   - Он будет сиять вечно, - ответила она.
   Они пошли прочь от обрыва.
   - Вот здесь, - сказала Дороти, указывая на скамейку, - я сидела с Флорабеллой, когда увидела, что ребенок вот-вот упадет со скалы.
   - И вы спасли его? - спросил Уолтер.
   - Я потянула лодыжку, - ответила она.
   - Я никогда раньше об этом не слышал. Вы - самая настоящая героиня, - заметил он.
   - О, нет! Это ничего не значит. Любой, не задумываясь, поступил бы так же.
   - Какое счастье, что вы потянули лодыжку, - сказал он.
   - Счастье?..
   - Я имею в виду - для меня. Я мог бы никогда не познакомиться с вами, если бы не оказался в нужном месте в нужное время, когда вы потянули лодыжку. Конечно, мне очень жаль, что вы пострадали.
   Они вернулись к коляске и отправились домой. Он сказал:
   - Я никогда не забуду это место. Знаете ли вы, что места иногда обретают некую святость, и, возможно, так случится с этим. Вы ведь будете приходить сюда снова, не так ли?
   - О, да!
   - И со мной тоже?
   - Возможно.
   Это была судьба одного из них, прийти сюда, по прошествии многих лет, прийти сюда, больным, страдающим, одиноким; пройти по нему шаг за шагом; сказать: "Вот здесь мы стояли и смотрели на закат; вот здесь мы шли под деревьями; вот здесь мы смотрели на большую реку; здесь мы испытывали радость: глубокую, невыразимую; радость, которая теперь осталась только памятью; радость, которая не вернется снова, пока мы не встретимся на небесах; мы двое; мы двое, которые едины, независимо от того, что нас разделяет бесконечность, потому что любовь пронизывает пропасть смерти, - нетленная, вечная, торжествующая".
   - Сегодня вечером я возвращаюсь в город, - сказал он, когда коляска, в сумерках, медленно въехала в Тарли. - Вы ведь еще напишете мне, правда?
   - Да, да, я буду писать, - обещала она.
   - Вы не можете себе представить, какое удовольствие я испытал сегодня в вашем обществе! - продолжал юноша.
   - Я прекрасно провела время и очень вам благодарна.
   - До свидания, - сказал он, когда она вышла и собралась войти в дом.
   - До свидания, - ответила она, и ему показалось, что девушка с любовью смотрит на него своими мягкими серыми глазами. Он знал, что ее рука задержалась в его руке, когда он пожал ее.
   "Она моя", - сказал он себе, когда, счастливый, ехал по улице.
   А она, торопясь в свою комнату, чтобы снова и снова подумать о его словах, о его внешности, о его нежности, говорила себе: "Это мой герой! Я уверена, что он любит меня!"
  

ГЛАВА VIII. ДВОЕ ИЗ ТАРЛИ

  
   Самое замечательное, что можно сказать о докторе Томасе Квелче, - это то, что в раннем детстве он открыл секрет высокой и благородной жизни, Бескорыстия; и на протяжении всей своей долгой жизни, на настоящий момент растянувшейся почти на четыре десятка лет, он формировал свой характер и свое поведение на основе этого принципа. Его любили и почитали везде, где знали, а знали его повсюду в окрестностях.
   Он был сельским врачом, его практика занимала площадь в двадцать квадратных миль, на которой располагалось много городов и деревень, а также сотни домов в этом районе, куда он время от времени приезжал как самый желанный гость. Домашние тайны, которые он знал, печали, удовольствия, преступления, вещи, которые скрывали даже от соседей и друзей, - могли бы послужить материалом для удивительной истории жизни в этой местности. Были семьи, которые смотрели на него, как на доброго врача, обладающего исключительным мастерством, который не раз отбивал атаки смерти на их близких; другие знали его как доброго утешителя в горе, мудрого советчика в трудностях, щедрого помощника в беде, верного защитника от нападений людского зла.
   Он владел не одной закладной, не вызывавшей у него интереса, которые он купил, чтобы спасти от потери права выкупа; он показал десяткам молодых людей путь мира и чести; он принес гармонию во многие семьи, в которых раздоры грозили закончиться разрушением и позором; он оказывал свои профессиональные услуги чаще бесплатно, чем за деньги; он был мудрым арбитром во многих спорах между работодателем и наемным работником; он ограждал грешных людей от разоблачения и позора, сохраняя для них шанс не утратить свое положение в обществе, и не одна грешница была возвращена к надежде и лучшей жизни, потому что он мог простить человеческую слабость и оказать помощь там, где менее добрые могли бы найти причину только для осуждения и отвращения.
   В большом мире, за пределами той области, где он выполнял свою повседневную работу, его имя также не было неизвестно. Он был одним из мастеров науки, которую практиковал, и, без сомнения, если бы он предпочитал проводить свои операции в больших городах и более настойчиво привлекать к себе внимание общественности, то был бы известен повсюду как великий врач. Он был вполне зрелым писателем, его статьи на профессиональные темы были знакомы читателям медицинских журналов и полны научных знаний и здравого смысла; того здравого смысла, который является самым ценным из всех интеллектуальных качеств, если только, вдобавок, не является еще и моральным качеством. Он был пылок в споре, но всегда - с изысканной вежливостью. У него имелось правило: никогда не писать гневных слов; он имел обыкновение облекать свои самые энергичные утверждения, - если это было возможно, - в форму вопросов. Он участвовал во многих диспутах и часто побеждал, но никогда не обходился без того, чтобы не завоевать уважение своего противника; а иногда, когда, казалось, что в глазах его противников он потерпел полное поражение, вскоре обнаруживалось, что терпеливое ожидание принесло ему победу.
   Победа никогда не встречалась им с выражением ликования, но со сдержанностью и смирением, которые побуждали его, в случае обнаружения собственной неправоты, стремиться быть одним из первых, кто признает ошибку. Задолго до того, как другие врачи смогли понять, что именно холодная вода может принести больным с ознобом, его практика состояла в том, чтобы позволить страдальцу пить холодную воду по своему желанию, - и благодаря его ясному видению и бесстрашной решимости в этом и в других вопросах, где представления того времени расходились с его собственными теориями, люди в той местности, где он практиковал, были обязаны ему не только уменьшением телесных страданий, но и победой над болезнью.
   Он был одним из первых, кто приложил руку к усилиям, направленным на то, чтобы побудить рабов искать свободу в бегстве. Спустя долгие годы после того, как он начал показывать черным беглецам путь к свободе, процесс, который он помог организовать, был назван подземной железной дорогой. Его дом неподалеку от города Тарли представлял собой станцию на этой линии. Его деньги нашли свой путь на Юг, вместе с другими деньгами, в надежных руках, и когда рабство было свергнуто, и он обрел покой от всех своих трудов, его дети помнили таинственные звуки, раздававшиеся по ночам в его владениях; о грохочущих машинах и движущихся огнях, о приглушенных разговорах; о приготовлении пищи на кухне в поздние часы - еды, которая исчезала, когда наступало утро.
   Доктор Квелч держал это в секрете от своих детей, которые могли бы случайно проговориться. Негров приводили к нему после наступления темноты; он устраивал их в одном из своих домов, утешал, одевал и кормил, а затем отводил их перед рассветом в какое-нибудь другое место, еще более близкое к Полярной звезде, к свободе, к мужеству, к надежде и самоуважению. Или же, если погоня не была слишком настойчивой, он задерживал преследуемых мужчин, женщин и детей на день или два, чтобы те могли отдохнуть и исцелиться, пока будут лежать, скрывшись от любопытных глаз, а дорога не будет подготовлена для ускорения их путешествия.
   Когда доктор Квелч лежал при смерти, этот его подвиг наполнял его самыми счастливыми мыслями. Это был долг, который, как ему казалось, заслужил бы для него право на похвалу, если бы его смирение не перевешивало всякое представление о том, что он мог бы считать это каким-либо основанием для притязания на награду или честь.
   Когда мы впервые встретились с ним в нашем рассказе, мало кто из местных жителей, независимо от того, сколько им было лет, помнил, что его лицо и фигура были им когда-то незнакомы. На улице он всегда носил высокую шляпу, совершенно не соответствующую моде, пыльную, мятую и ветхую. Существовало общее мнение, что она была новой во времена первой администрации президента Джексона, но некоторые все-таки считали, что она гораздо старше. Казалось, у него была только одна шляпа, и он очень нежно ее лелеял; хотя истинная причина его привязанности была тайной, скрытой в его собственной груди.
   Он разъезжал в коляске, которая выглядела так, словно ее никогда не мыли, но она при этом, несмотря на свой обескураживающий вид, казалась такой крепкой и удобной, что некоторые люди, любившие размышлять о таких вещах, высказывали мнение, будто доктор Квелч открыл секрет вечной молодости и передал его своей коляске. Никто не мог припомнить, когда бы эта коляска катилась по проселочной дороге, не следуя за белесо-серой лошадью, сплошь покрытой бурыми пятнами и с распущенным хвостом с редкими волосами. Лошадь тоже, по-видимому, научилась никогда не стареть, и то, как она двигалась вперед быстрой рысью без всяких понуканий, - ибо доктор никогда не пользовался хлыстом, - могло бы внушить наблюдателю мысль, что лошадь все еще молода, если бы кто-нибудь когда-нибудь увидел, как животное пугается, бежит или резвится.
   Под потрепанной шляпой и лохматыми седыми волосами доктора Квелча виднелось лицо, покрытое седой бородой в те времена, когда бороды носили редко, а сквозь очки в серебряной оправе сияли серые глаза, добрые, яркие, пронзительные, проницательные, в которые никто не мог заглянуть, не почувствовав себя в присутствии человека властного, высокого ума, чистого сердца, спокойного и доброжелательного.
   И вот этот-то человек всю свою долгую жизнь ходил среди людей, служа их телам, утешая их души и, что еще лучше, показывая им в своей собственной персоне, какой высокой, благородной и прекрасной может быть человеческая душа.
   Доктор Квелч, конечно, был религиозным человеком, но он не принадлежал ни к какой церкви. Не отрицая того, что великое дело может иметь самую действенную силу, данную ему через посредство организации, доктор Квелч всегда ощущал, что он не может с комфортом и спокойствием возложить на себя обязанности какой-либо формулы, подготовленной религиозным обществом, поскольку не может поклясться всегда верить так, как верят другие люди. Да и как он мог сказать, - размышлял он, - каким образом время, наблюдения и опыт заставят его изменить или не изменить свои убеждения, а потому для себя он считал разумным держаться особняком; или, скорее, признавать всех верующих своими братьями и по-своему, по импульсу, который давал его пример, по свету, пролитому из его собственной высокой жизни, влиять на окружающих, чтобы они стремились к лучшему в своей собственной жизни.
   Бекки Слайфер добралась до дома доктора Квелча ранним вечером того дня, когда разговаривала с доктором Фробишером; доктор Квелч сидел с зажженной лампой в своем маленьком кабинете, выходившем окнами на лужайку рядом с домом. Доктор что-то писал.
   Кабинет был заставлен изрядно потрепанной мебелью, в нем имелись груды книг и брошюр, а также геологические образцы окрестностей Тарли. Вдоль стен располагались книжные шкафы, забитые книгами до отказа, а в соседней комнате стояли диван и принадлежности для оперирования пациентов.
   Когда Бекки, постучав в дверь кабинета, вошла, она вежливо поздоровалась с доктором и позволила себе ласково взглянуть на его раздраженное лицо.
   Она знала репутацию этого человека как друга порабощенных представителей ее расы. Она бы поклонилась ему или отдала за него свою жизнь, если бы ее призвали совершить первое или второе.
   Доктор Квелч вежливо поздоровался с ней и, попросив сесть, откинулся на спинку стула.
   - Меня зовут Бекки Слайфер, доктор Квелч.
   - Бекки Слайфер! Ну, Бекки, в чем дело?
   - Я живу в доме мистера Блуитта уже восемь месяцев или около того, а теперь мисс Эмми, раз уж я ей принадлежу, меня обижает.
   - Сбежала от нее, да?
   - Да, конечно, от мисс Эмми Меткалф, которая живет в деревне Араминго.
   - Она не родственница миссис Фробишер? - Доктор много слышал о Меткафах от миссис Фробишер.
   - Мисс Эмми замужем за братом мисс Фробишер.
   - И ты убежала?
   - Да, сэр. Я не хочу быть рабыней ни мужчины, ни женщины. А мисс Эмми пришла в дом со священником, и они все говорили и говорили, и рассказывали из Библии, а когда я заявила, что скорее умру, чем вернусь, тогда мисс Эмми разозлилась и сказала, что заставит меня это сделать. Но она этого не сделает, потому что если я не буду хозяйкой сама себе, мне и жить незачем.
   - Ты боишься, что она прикажет тебя арестовать?
   - Нет, сэр. Я не очень этого боюсь; но я не хочу причинять никому никаких неприятностей, поэтому мисс Пуэлла сказала мне приехать и повидаться с вами.
   - Мда, - протянул доктор, размышляя о сложившейся ситуации.
   После минутной паузы, он произнес:
   - Очень хорошо, Бекки. Я полагаю, ты хотела бы остаться с мисс Блуитт?
   - Да, сэр; я хотела бы остаться у нее и сейчас пойду прямо к ней!
   - Это правильно. Если возникнут какие-то проблемы, я тебе помогу. Если ты увидишь, что тебя собираются арестовать, немедленно беги ко мне домой. Если тебя схватят, постарайся вырваться, если сможешь. Если не сможешь, пусть Руфус или кто-нибудь другой поставит меня об этом в известность как можно скорее.
   - Вы очень добры, сэр. Я обязательно дам вам знать.
   Бекки поднялась, собираясь уходить.
   - Одну минуту, - остановил ее доктор, обдумывая какую-то мысль. - Я думаю, ты можешь сказать капитану Блуитту, что я заеду к нему завтра около десяти часов утра. Я не хочу вмешиваться в дела его семьи, не поговорив с ним.
   Бекки открыла дверь и вышла.
   - Мне кажется, - сказал доктор сам себе, - она могла бы хорошо послужить на подземной железной дороге. Я спрошу капитана о ней.
   Когда на следующее утро доктор Квелч добрался до особняка Блуиттов, он обнаружил, что капитан и его сестра уже ждут его, но все они готовы к выходу.
   После сердечного приветствия, капитан Блуитт обратился к доктору:
   - Сегодня утром нас с Пуэллой пригласили к Макганну взглянуть на его новый замечательный электромотор, и мы обещали поехать. Не хотите ли присоединиться?
   Капитан Блуитт улыбнулся, как бы давая понять, что он не верит в двигатель Макганна.
   - Значит, теперь у него есть электрический мотор? - сказал доктор. - В последний раз я слышал от него, что это была подводная лодка.
   - Да, - подтвердил капитан, - но разве вы не знаете, что лодка автоматически погрузилась вон там, у Грейверс-Пойнт, и больше никогда не всплывала?
   - Нет, - ответил врач. - Я никогда о ней не слышал. Бедняга! Я надеюсь, что ему больше повезет с этим новым изобретением.
   - Думаю, он очень, очень хороший человек, - сказала Пуэлла, - даже если ему и не повезло. Возможно, лодка всплывет где-нибудь далеко в море, на Азорских островах или в Гольфстриме.
   - Да, он хороший человек, - согласился доктор Квелч, - но - не мудрый. Мне бы очень хотелось поехать с вами и посмотреть на мотор, но я зашел спросить вас о вашей служанке Бекки. Вчера вечером она пришла ко мне домой, чтобы попросить меня помочь ей избежать возвращения в рабство.
   - Я посоветовала ей навестить вас, - сказал Пуэлла. - Она первоклассная служанка, совершенно безобидная и обладающая поистине великолепным даром печь вафли; и все же миссис Меткалф действительно угрожала выпороть ее.
   - Хочу сказать, доктор, - заметил капитан Блуитт, - что, хотя я и не хочу поощрять беглых рабов, нам нравится эта девушка, и я не жалею, что ее не заставили вернуться в то место, которое она ненавидит. Если вы можете помочь ей, то получите мое одобрение, и она может остаться здесь или пойти с вами, - что лучше для нее или будет соответствовать вашим планам. Она умна, как настоящий адвокат. Доктор Фробишер изо всех сил старался не спорить с ней вчера. Она замечательная женщина, эта Бекки.
   - Очень хорошо, - сказал доктор. - Будет лучше, если она останется в вашем доме до тех пор, пока не будет принято решение забрать ее. Возможно, они все-таки оставят ее в покое.
   Затем все трое вышли из дома и направились вверх по улице, за угол пресвитерианской церкви, туда, где жил Макганн, на окраину города, по дороге, ведущей к холмам, высившимся на западе.
   У Ирвина Макганна были такие разнообразные занятия, какие, кажется, бывают только у американцев. В юности он был школьным учителем, но его добродушие и непобедимая склонность позволять своим мыслям уноситься в страну грез, пока мальчики читали свои уроки, рано и бесславно положили конец его педагогической карьере; тогда он занял немного денег и открыл бакалейную лавку в Тарли. Он не был знаком с правильными методами ведения этого бизнеса или любого другого бизнеса; и вот, когда он продал товары в кредит каждой семье в округе, которая была недостойна кредита, и потерял свои деньги и деньги оптовых торговцев, у которых покупал припасы в течение долгого времени, он отошел от занятий коммерцией и начал издавать газету. "Тарли Уикли Геральд", которая в течение шести месяцев безуспешно пыталась реформировать человечество, была продана шерифом, чтобы удовлетворить требования бумажной фабрики.
   Затем мистер Макганн стал землемером и в течение трех лет занимался прокладкой пограничных линий в Тарли и вокруг него, но пренебрежение точностью углов и базисных линий привело собственность в полный беспорядок, и даже десять лет экспертных усилий и четыре судебных иска не смогли окончательно ликвидировать его.
   Однако все, кроме владельцев недвижимости и оптовых бакалейщиков, сочувствовали Макганну - он был таким невинным старым ягненком, ни к кому не питавшим злобы, с такой явной неспособностью позаботиться о себе, что виги Тарли выбрали его своим кандидатом в мировые судьи. Он был избран почти единогласно и приступил к своим обязанностям, очевидно, с убеждением, что милосердие гораздо полезнее правосудия, так как он, несомненно, считал его гораздо более приятным; поэтому он никогда не решался наказать любого преступника, попавшего в его суд, если изобретательность судьи могла найти способ, с помощью которого заключенному было бы позволено избежать наказания.
   Каждый бродяга, живший в Тарли или случайно забредший сюда, считал судью Макганна самым восхитительным мировым судьей в штате; и многие из них были обязаны ему за небольшие ссуды, представлявшие собой важные части его маленького жалованья. Для человека, который ожидал, что на него наложат штраф или посадят в тюрьму, это было все равно, что совершить путешествие в волшебную страну, где судья с жалостью смотрит на лохмотья и раны негодяя, вручает ему долларовую бумажку и говорит: "Иди и больше не греши!"
   Судебная карьера Макганна завершилась, когда была объявлена война против Мексики. Он сразу же начал собирать роту, которая избрала его капитаном, а его друзья основали фонд, снабдивший его красивым мундиром и прекрасной шпагой.
   Судья никогда не мог поддерживать дисциплину в своей команде, но так или иначе он храбро повел ее в бой под Чепультепеком и вернулся домой, увенчанный славой и с четырехмесячным жалованьем в кармане.
   Все бродячее население графства хотело, чтобы он снова стал судьей, но остальные люди предпочли, чтобы он нашел какое-нибудь иное занятие, в котором добродушие имело бы менее пагубные последствия.
   Поразмыслив над этим вопросом, судья пришел к выводу, что у него есть призвание проповедовать Евангелие, поэтому он обратился к властям пресвитерианской церкви за разрешением поступить в духовную семинарию и учиться на служение. Власти, терпеливо рассмотрев это прошение, пришли к выводу, что судья, должно быть, принял за "зов" какой-то другой вид духовной вокализации. Им было совершенно ясно, что кафедра вполне может обойтись и без него. После дальнейших размышлений над этим вопросом, судья откровенно признал, что он, должно быть, ошибся, и, отбросив во вторник все мысли о том, чтобы пойти в магистрат, в среду начал работу над вечным двигателем.
   С тех пор все его силы были направлены на великое дело изобретательства.
   На задворках своего садового участка Макганн оборудовал домик, который называл своей мастерской. Это было небольшое каркасное здание высотой в один этаж. Здесь он проводил все свое время, за исключением тех случаев, когда находился в саду, экспериментируя с какой-нибудь машиной, для которой ему требовалось место, или занимался делами организованной им компании.
   Под навесом, примыкавшим к мастерской, у него располагался котел с топкой под ним. Он поставлял пар к небольшому двигателю внутри мастерской.
   Этот котел был предметом интереса для окрестных жителей, и, возможно, это слишком мягкое утверждение. Никто не знал, сколько ему лет. Он принадлежал лесопильному заводу еще до того, как переместился на кожевенный завод, где судья Макганн купил его по бросовой цене на аукционе, когда кожевенный завод обанкротился. В нем не было предохранительного клапана, и хотя имелся стеклянный водомер, вода в нем не появлялась уже несколько лет.
   Макганн часто наполнял котел по утрам, включал пар, гасил огонь и позволял двигателю работать в течение нескольких часов, пока отсутствовал. Люди, жившие поблизости, опасались, что котел в любой момент может взлететь на воздух. Некоторые, наиболее робкие, переехали подальше в город из-за судейского котла, а арендная плата в его окрестностях выказывала заметную тенденцию к снижению.
   Когда судью упрекали в этом, он всегда говорил:
   - Этот котел! Да ведь это самый безопасный котел во всем штате! Вы не сможете получить достаточно пара, чтобы взорвать этот котел.
   И действительно, казалось, что для этой уверенности имеется какая-то твердая почва. Паровая установка судьи, как он ее называл, уже давно вызывала любопытство у людей, знакомых с паровой практикой.
   Инженер сказал, что если бы котел Макганна был использован на какой-нибудь важной фабрике, где взрыв мог бы повредить имущество и убить кого-нибудь из рабочих, он был бы сдан в металлолом много лет назад. И, по его мнению, он просто ждал удобного случая.
   Другой эксперт, инженер-механик прокатного стана в Доноване, сказал, что котел Макганна настолько нарушил обычные теории о паровых котлах, что все его убеждения, основанные на многолетней практике, были поколеблены, и он был готов поверить во что угодно -- даже в то, что в нем имелся элемент сверхъестественного.
   В городе существовала страховая и инспекционная компания, которая из чистого любопытства послала одного из своих самых компетентных инспекторов в Тарли взглянуть на котел, когда судья уехал в Вашингтон, чтобы медленно подать заявку в патентное ведомство.
   После тщательного изучения этого вопроса инспектор сказал, что причина, по которой вода не вытекает из кранов или не появляется в стеклянном датчике, заключается в том, что внутренняя часть всего котла покрыта твердой коркой толщиной в три или четыре дюйма. Все отверстия были заблокированы, кроме впускного клапана и выходного отверстия.
   В своем письменном отчете, который был напечатан в ежемесячном бюллетене компании просто для забавы, инспектор сообщил, что котел не взорвался, потому что накипь постепенно образовала новый твердый каменный котел внутри железных пластин, и что, по всей вероятности, первоначальная железная оболочка, в конечном счете, медленно окислится и исчезнет, оставив каменный котел целым и невредимым и в довольно исправном состоянии на многие годы вперед.
   Он на самом деле считал вполне вероятным, что внутренний каменный котел можно считать практически неразрушимым, и что, когда наша нынешняя цивилизация будет забыта, котел Макганна будет извлечен из земли и представлен поколениям, которые будут жить тогда на земле, - как удивительная демонстрация изобретательности человека в использовании камня для изготовления котлов в предшествующие периоды.
   Судья ничего не имел против.
   Макганн был очень рад видеть капитана и мисс Блуитт, наведавшихся в сад в то утро, тем более, что их сопровождал доктор Квелч. Он выбежал из мастерской, пожал руки своим друзьям и сказал доктору:
   - Я ужасно рад, что вы тоже пришли. Я хочу показать вам кое-что, что откроет вам глаза.
   - Ваш мотор? - сказал доктор.
   - Да, сэр! Величайшее изобретение этой и любой другой страны! Но подождите, пока вы его не увидите! Заходите и присядьте ненадолго, пока пара не будет достаточно. Я лишь недавно развел огонь под своим котлом.
   Вся компания вошла во внешнюю комнату здания мастерской; здесь судья усадил мисс Блуитт на единственный свободный стул, попросил капитана Блуитта убрать гвоздодер, а доктора Квелча - сесть на ящик, затем сдул пыль с верстака и уселся на него, свесив ноги.
   - Все будет готово через несколько минут, - сказал он. - Это очень мило с вашей стороны, что вы пришли навестить меня, особенно вы, мисс Пуэлла; и вы не пожалеете об этом. У меня здесь есть мотор, который отправит на свалку половину всех паровых машин в мире! Вот увидите! Мне очень не везло в этой жизни, но удача наконец-то повернулась ко мне лицом.
   - Какая прелесть, - улыбнулась мисс Блуитт.
   - Котел ведь не угрожает нам никакой опасностью, правда? - спросил капитан наполовину в шутку, наполовину серьезно.
   - Нисколько! Нисколько! Отсюда и до Техаса нет более безопасного котла. Как глупы некоторые люди! Есть больше причин бояться чайника, чем этого котла.
   - Я нисколько не боюсь, - сказала Пуэлла.
   - Конечно, нет! - ответил судья. - У женщин всегда больше мужества, чем у мужчин!
   - С тех пор как мы познакомились, у вас было много изобретений, судья, - сказал доктор Квелч.
   - Да, их много, и некоторые тоже хороши, - ответил Макганн. - Это мое истинное призвание. Я совершил большую ошибку, когда начал заниматься каким-то другим делом.
   - А что стало с той электрической кормушкой для птиц, которая была у вас, когда мы познакомились? - спросил доктор Квелч.
   - Почему-то я не смог закончить ее. Я никогда не понимал почему. Это устройство, безусловно, было построено на правильных научных и экономических принципах, и оно явилось бы благом для птицеводческой промышленности нашей страны. Вы помните подробности?
   - Нет.
   - Видите ли, когда люди выращивают домашнюю птицу для получения прибыли, будь то яйца или мясо, они должны держать ее в каком-нибудь вольере и кормить регулярно, в нужных количествах, питательной пищей. Разве не так?
   - Конечно, так.
   - Этого требует простая человечность, - добавила мисс Пуэлла.
   - Так вот, мое изобретение устроено так, чтобы выполнять эту услугу автоматически. Вы знаете, что у меня была батарея снаружи загона, соединенная проводом с источником питания. Он был подвешен на перекладине или вертикальном столбе в курятнике и свободно болтался на чем-то вроде вертлюга. Главный источник представлял собой бункер с носиком на дне и нагнетательными клапанами, которые открывались и закрывались по часам, регулируемым электричеством. Работало безотказно!
   - Вы ставите изобретение на нужное место; приказываете наемному работнику утром наполнить бункер приготовленной пищей, причем пища засыпается в бункер слоями - скажем, сначала немного кукурузы, затем слой мелкого гравия -- используемый в желудке, как вы знаете; затем еще один слой, возможно, хлебных крошек; затем еще один слой порошкообразных устричных раковин; потом снова кукуруза и так далее; все это плотно и хорошо утрамбовывается в бункере.
   - Понятно, - сказал доктор.
   - После того, как все было готово, работник мог включить ток и уйти. Кормушка даже не требовала присмотра.
   - И как же она работала? - спросил врач.
   - Ну, кормушка медленно поворачивалась, выпускной клапан открывался и выбрасывал некоторое количество пищи, строго дозированное, далеко, скажем, на восточную сторону двора. Затем, когда птицы переместятся туда за кормом, клапан автоматически закроется, и кормушка, обладая почти человеческим интеллектом, остановится; произойдет переключение, она очень-очень медленно развернется, а после тщательно рассчитанного интервала, предусмотренного часовым механизмом, выбросит еще одну порцию корма, скажем, на западную сторону двора.
   - Как удобно! - сказал Пуэлла.
   - А почему именно на западную?
   - Чтобы дать цыплятам возможность размяться. Находясь взаперти, они будут стоять на одной ноге или сидеть на досках и земле, если нет какого-то стимула к движению. Моя кормушка не только обеспечивала их пищей на основе научных принципов, предотвращая всякое расточительство, но и заставляла инертных в остальном птиц поддерживать свое тело в здоровом состоянии путем постоянных спортивных упражнений. Это была лучшая вещь для цыплят, когда-либо изобретенная человеком.
   - И все же она не удалась? - спросил доктор Квелч.
   - Нет; компания, созданная для ее продажи, потерпела неудачу.
   - А в чем было дело?
   - Понятия не имею! Наверное, плохой менеджмент. Пакостить - тоже работа, я полагаю. Одна газета в Нью-Йорке, в которой я отказывался давать рекламу, вышла с мнимым расчетом того, что стоимость завода по изготовлению кормушек, расходы на один год эксплуатации батареи и зарплата наемного работника, управляющего бункером, потребуют больше денег, чем яйца и куры вместе взятые принесут в течение десяти лет. Конечно, они этого не доказали, но цифры произвели впечатление на крупных инвесторов, и они засомневались. Так что эта штука провалилась.
   - Какая низость! - воскликнула мисс Блуитт.
   - Для вас это была значительная потеря? - сочувственно спросил капитан Блуитт.
   - Лучше и не вспоминать. Я заплатил за патенты и не получил от компании ничего, кроме акций первого выпуска, а моя первая зарплата в качестве президента была выплачена привилегированными акциями. Пожалуй, я могу сказать, что потерял где-то около двух или трех тысяч долларов. Но это не имело значения, я просто списал их.
   - Списали? - спросил доктор Квелч.
   - Списал, выбросил на ветер, все пропало, называйте это как хотите. И это было уже не в первый раз.
   - Нет?
   - Нет. Я заплатил за выдачу сорока трех патентов, и сейчас у меня на рассмотрении находится семь заявок. Я потерял на сорока патентах -- не знаю, сколько, но все это списано, и теперь я начинаю все заново.
   - Вы отказались и от предприятия по разведению моллюсков? - спросил капитан Блуитт.
   - Ну да! Разве вы не слышали об этом? Из этого тоже ничего не вышло. Я, должно быть, потерял на этом тысячу долларов.
   - Не смогли развести правильных устриц? - спросил капитан.
   - Не устриц, а крабов! У меня никогда не было ничего более многообещающего. По всему морскому побережью водятся тысячи миллионов крабов, которых можно было бы добыть. Их буквально мириады, и все они хороши для еды; в то время как на Западе есть миллионы людей, которые никогда не видели краба. Моя идея состояла в том, чтобы построить рефрижераторные вагоны и запустить их прямо с побережья на западные рынки; быстрый транзит. Когда я начинал свои операции, я должен был просто наводнить Северо-Запад крабами, весь Северо-Запад! Подумайте о тамошних фермерах, которые никогда не вдыхали запаха морепродуктов, и вот эти восхитительные ракообразные будут доставлены к дверям их домов такими свежими, как если бы их только что добыли из моря, и за чисто номинальную цену! Один человек в Чикаго сказал мне, что он сам будет заниматься продажей одного вагона крабов в этом единственном городе каждый день. Люди будут драться за них! Нам следовало бы послать агентов по всему Западу и разослать бесплатные кулинарные книги, чтобы научить людей готовить крабов и салаты из них. У нас было все готово для большой крабовой кампании по всему Северо-Западу.
   - Это было бы благом для Запада! - сказала мисс Блуитт.
   - И почему же ничего не получилось? - осведомился доктор Квелч.
   - Железные дороги объединились против этого предприятия. Они - злейшие враги этой страны. Правительство должно конфисковать их и управлять ими. Один президент железной дороги отказался предоставить мне транспорт для моих рефрижераторных вагонов, и, когда я сильно толкнул его по какой-то причине - когда я загнал его в угол и прижал к земле, - у него действительно хватило наглости сказать мне, что вагоны будут протекать и мочить рельсы! Наконец, когда я преодолел все его возражения, он дал мне ставку в Милуоки, которая не оставляла мне достаточно маржи, чтобы заплатить за лед. Предприятие могло бы состояться, если бы я отдал акции первого выпуска кому-нибудь из директоров железной дороги, - и дело пошло бы на лад; но я предпочел бы быть бедным, чем опуститься до подкупа. Мой общий убыток по этой сделке составил стоимость двух рефрижераторных вагонов, которые я списал в счет прибылей и убытков.
   - Вам приходится сталкиваться с серьезными трудностями, - сказал доктор Квелч.
   - Да, действительно; с моим энергосберегающим устройством мне повезло даже больше, чем с предприятием по доставке крабов.
   - Я слышал об этом, - сказал капитан Блуитт.
   - Вы ведь помните, правда? Я знаю -- я не думаю, я знаю или почти знаю, - что воду, которая спускается с холма, можно заставить не только работать на мельнице, но и возвращать ее обратно. Единственным препятствием, которое когда-либо существовало для такого восстановления израсходованной энергии, было трение, и я изобрел устройство, которое уничтожало трение -- вот это слово -- уничтожало его; трение было таким, как будто его не было совсем.
   - С моим компенсирующим балансом и саморегулирующимся гравитационным механизмом,- могу поспорить, - я смог бы заставить Ниагару возвращать саму себя. Только подумайте об этом!
   - Как было бы чудесно, - сказала мисс Блуитт, - если бы Ниагара возвращала сама себя!
   - Но как раз в тот момент, когда я получил патент и собирался выпустить рекламный проспект, глупый профессор политехнического колледжа убил эту штуку алгеброй! В его демонстрации, конечно, ничего не было; но вы знаете, как это бывает: капитал робок, чувствителен и страшится всего; и вот деньги были потрачены, а компания развалилась, после того как я вложил весь свой небольшой капитал в зубчатые колеса и поршни, которые превратились просто в старое железо. Очень жаль! Вы знаете, что миссис Фробишер подписалась на акции на сто долларов и заплатила за них. Ее деньги были потрачены на смазку, и когда случилось фиаско, она набросилась на меня, как дикая кошка, и заявила, что меня надо посадить в тюрьму. Доктор Фробишер произнес проповедь, которая, как утверждают, была посвящена мне, по тексту: "Тот, кто спешит разбогатеть, не останется ненаказанным". Я ведь поспешил разбогатеть, не так ли? Я бы сейчас поспешил в богадельню, если бы не мой электромотор.
   - Миссис Фробишер, - заметила мисс Блуитт, - иногда бывает несправедлива.
   - До вчерашнего дня я думал, - сказал капитан, - что вы все еще занимаетесь уловителем дыма.
   - О, мой уловитель дыма! Да! Это была великая вещь! Одно из самых полезных изобретений, когда-либо придуманных человеком! Похоже, мне действительно не повезло! Вы, конечно, слышали об этой неудаче?
   - Нет, я думал, что все прошло успешно, - ответил капитан.
   - Так оно и было, - с точки зрения механики, но не коммерции, - то есть, что касается меня. Я работал над этой идеей точно так же, как Бенджамин Франклин более ста лет назад, и я подготовил печь, которая горела бы идеально -- ни капли угольного дыма. Теперь, доктор, когда вы вспомните, что каждая частица дыма, выходящая из трубы, является топливом и стоит денег; и когда вы думаете об отходах только в больших городах, таких как Лондон, вы можете сами увидеть, какие большие деньги может принести потребитель дыма, не говоря уже о преимуществе, получаемом от поддержания атмосферы чистой.
   - Конечно, - согласился доктор Квелч.
   - Я организовал компанию, и все прошло очень хорошо. Однажды мы устроили испытание печи в присутствии большого числа экспертов и владельцев мельниц, и в особенности из комитета Института науки. Я зажег огонь, включил вентилятор, и через две минуты раздался взрыв, который потряс основание вечных холмов. Я не мог понять, в чем дело, но толпа экспертов рассеялась, и любой мельник в штате с таким же успехом мог бы положить нитроглицерин в свою мельницу, как и установить мой потребитель дыма. Но теперь я знаю, в чем дело, и машина тут ни при чем.
   - В чем же дело? - спросил капитан.
   - Я уверен, -- я не могу доказать это в суде, конечно, -- но я абсолютно уверен, что Хансикер, вице-президент компании, подложил заряд пороха в дымоход за решетку.
   - А зачем это ему? - осведомился капитан Блуитт.
   - Он все время пытался скупить большую часть акций, но потерпел неудачу. Когда случилась эта катастрофа, большинство держателей были готовы отдать их ему; некоторые из них даже заплатили бы ему, чтобы он забрал их. Он завладел 95 процентами акций; он провел еще один публичный эксперимент и продемонстрировал блестящие результаты; получил сертификат от Института науки, золотую медаль и письменные свидетельства от тридцати четырех известных производителей. Теперь у него есть филиалы в каждом штате и в Мексике, а также дочерняя компания в Великобритании. А с чем остался я? Извольте видеть! Я не получил ни цента, - одни убытки.
   - Ну что ж, вам не повезло, и теперь вы работаете над электрическим двигателем? - спросил доктор Квелч.
   - Вы можете сказать это, если хотите, но на самом деле, работа практически завершена. Я сейчас вам его покажу. Идите сюда.
   Судья провел своих друзей в соседнее помещение, в центре которого расположился двигатель. В углу стояла динамо-машина. Судья назвал ее "генератором". Она была соединена ремнем с паровым двигателем.
   - Встаньте здесь, - сказал он, - и я пущу пар в двигатель.
   Двигатель пришел в движение, и вскоре генератор тоже начал подавать признаки жизни и сыпать искрами.
   - Не обращайте на это внимания, - сказал изобретатель, когда мисс Блуитт, отошла к окну. - Это ничего не значит. С ним всегда так.
   Судья положил руку на выключатель.
   - А теперь, следите за двигателем, - сказал он.
   Посетители не сводили глаз с двигателя, судья медленно повернул выключатель. Не было никаких признаков того, что двигатель способен на что-то, кроме полной оцепенелости, и судья еще сильнее нажал на выключатель.
   Но двигатель по-прежнему не работал. Затем он несколько раз дернул и надавил на выключатель взад-вперед с некоторой силой, но двигатель не отзывался.
   Судья выглядел обеспокоенным. Он на мгновение задумался, после чего воскликнул:
   - О, я забыл про регулятор тока.
   Он установил регулятор тока и вернулся к выключателю. Двигатель, казалось, был совершенно безразличен к тому, работает регулятор или нет.
   Макганн отпустил рубильник, добавил пара, прибавил обороты динамо-машины и гаечным ключом затянул три винта в генераторе. Затем он подсунул деревянный ящик под провод питания, который, свисая, касался пола, и вернулся к выключателю. Двигатель не проявлял никаких признаков активности.
   - Капитан, - сказал изобретатель, - посмотрите, свободен ли провод с другой стороны двигателя.
   - Да, - ответил капитан, дотрагиваясь тростью до провода.
   - Это очень странно, - сказал МакГанн с озадаченным выражением на лице. - Вчера вечером все прошло нормально. Все прошло прекрасно.
   Посетители не знали, что сказать.
   - По-моему, во всем виноват коммутатор, - сказал, наконец, судья Макганн. - У меня с ним постоянные неприятностям. Одну минутку, пожалуйста.
   По меньшей мере пять минут судья боролся с коммутатором, а затем, вытирая пальцы о пригоршню стружек, снова взялся за выключатель и сказал:
   - Теперь он заведется.
   И он, действительно, завелся. Мотор медленно завертелся и, сделав три полных оборота, снова остановился.
   - Может быть, нужно смазать подшипники, - заметил судья. Схватив масленку, он нанес смазку на подшипники. Затем посмотрел, не соскользнул ли ремень на генераторе, и снова включил ток.
   Двигатель слегка дернулся, но затем, как существо, которому пришла в голову более удачная мысль, вернулся в состояние покоя.
   - Мне очень жаль, - печально сказал судья Макганн. - И это как раз тогда, когда вы потрудились прийти и посмотреть на него.
   - А вы не можете просто покрутить его рукой? - спросила Пуэлла с чувством острого сочувствия к этому разочарованному человеку.
   - О, конечно; но двигатель, вращаемый рукой, был бы очень плохим двигателем. Так всегда бывает с вещами, когда ты хочешь ими похвастаться, - сказал судья. - Вчера эта машина двигалась так, словно была живой. Позвольте мне взглянуть на возвратно-поступательный кривошип. Ну да, вот в чем дело! Я положил деревянный блок под эту рукоятку, когда закрывал дом прошлой ночью, и забыл его. Теперь он точно заведется.
   Судья вынул блок и швырнул его в другой конец комнаты с такой силой, что тот сбил пилу и два зубила со стойки и уронил их на пол. Затем он снова включил двигатель, и тот сделал два оборота. Затем что-то плюнуло, зашипело, вспыхнуло, и двигатель снова остановился.
   С выражением крайнего отвращения на лице судья опустил рубильник и воскликнул:
   - Опять перегорел! Чтоб ему провалиться!
   Затем он с силой пнул мотор и сказал:
   - Увы, доктор, демонстрация не состоится! Я не могу исправить это повреждение меньше чем за неделю.
   Гости поспешили выразить соболезнования и сочувствие.
   - О, все в порядке, но беда в том, капитан, - сказал судья, - что я собирался просить вас вложить деньги в эту штуку, а теперь вы наверняка думаете, что это провал! Но это не так! Нет, сэр! Это - золотая жила.
   - Как вы полагаете, вам не придется списать и его? - спросил капитан.
   - Списать? Этот мотор? Подождите, пока я его починю, и вы скажете, что человек, который обладает такой вещью - счастливчик.
   - Ну что ж, - сказал капитан Блуитт, когда он и его спутники собрались уходить, - пошлите за мной, когда все будет готово, и мы поговорим с вами об этом.
   Гости вышли в сад, но капитан сказал Макганну:
   - Одну минуту, судья.
   Отведя изобретателя в сторону, он прошептал:
   - Вы нуждаетесь в деньгах, судья?
   - Ну, - ответил Макганн, - я уже почти исчерпал все свои сбережения. Я бы не возражал...
   - Утром я пришлю вам чек на пятьдесят долларов в счет моей первой подписки на ваш двигатель.
   Затем, попрощавшись, гости отправились домой.
   - Бедный Макганн, - сказал капитан доктору. - Конечно же, он опять сел в лужу!
  

ГЛАВА IX. ИСКУШЕНИЕ

  
   Но пришло время, когда электрический двигатель Макганна действительно заработал; и это оказалось немаловажным, ибо мотор, который отказывается работать, несомненно, лишен одного из основных элементов эффективности.
   Вопрос о том, как долго он будет работать, как быстро он будет работать и какова будет цена его изготовления, еще не был окончательно решен; но судья имел право чувствовать себя очень воодушевленным той мерой успеха, которая сопутствовала его усилиям, и утверждать, что если бы здравость его теорий имела такое успешное экспериментальное доказательство, то он был бы уверен, что дальнейшее применение его изобретательских способностей позволит ему довести двигатель почти до совершенства.
   Судья любил демонстрировать своим друзьям, - особенно тем, у кого были деньги, чтобы вложить их, - устройство в действии, но он был достаточно рассудителен, чтобы сохранить втайне принципы, на которых он его создал, и детали различных приспособлений. Он не получил никаких патентов по той простой причине, что в данный момент не имелось необходимых для этого средств. Он надеялся либо найти партнера, обладающего капиталом, либо организовать компанию, которая взяла бы на себя задачу продвижения нового изобретения.
   Одним из его посетителей был Джон Гамильтон, кассир банка, чья связь с финансовым учреждением, как предполагал Макганн, ставила его в определенные отношения с владельцами капиталов, и, кроме того, по мнению Макганна, - чьи финансовые операции, проводимые в одиночку, всегда приводили к катастрофе, - было что-то внушительное в самом присутствии человека, чье дело заключалось в операциях с деньгами и который был работником весьма преуспевающего финансового учреждения.
   Гамильтон пришел в мастерскую по приглашению и с некоторым любопытством, чтобы увидеть устройство, о котором немало слышал от разных людей, бывших впечатленными рассказами Макганна о блестящем будущем своего изобретения.
   Во время визита кассира, он и изобретатель остались в мастерской одни. В тот день двигатель работал превосходно. Он включался, когда поворачивался выключатель; все ремни и провода двигались, возвратно-поступательный кривошип делал все возможное, масленки подавали масло с точностью до капли, а мотор и окаменелость в сарае, выдававшаяся за котел, эффективно подавали пар.
   Никаких сомнений быть не могло. Макганн не только производил электричество, но и умудрялся применять полученную таким образом силу, чтобы придать мощный импульс отдельной машине.
   Джон Гамильтон соображал достаточно быстро, чтобы сразу же, без всяких намеков со стороны изобретателя, понять некоторые из возможностей, но Макганн не мог устоять перед искушением заговорить на тему, о которой раздумывал много месяцев.
   - Как видите, мистер Гамильтон, - сказал он, - эта штука движется; причем, с большой скоростью. И производит энергию, - могучую потенциальную силу, способную выполнить почти любую работу, какую вы можете на нее возложить. Однако все, что вы видите сейчас, - это вращающееся колесо; оно вращается и вращается, не совершая ничего, кроме вращения. Но, мистер Гамильтон, представьте себе, если сможете, что будет означать, когда его сила будет применена к совершению работы! Вы можете генерировать силу здесь, в этой комнате, с помощью этого парового двигателя, но вы можете переносить ее по проводам на любое разумное расстояние и применять ее для приведения в движение транспортных средств или механизмов. Это означает, прежде всего, что вы доживете до того дня, когда вагоны и экипажи будут работать без локомотивов или лошадей и двигаться со скоростью, которую можно увеличивать до разумного предела! Да, сэр, эта машина означает смерть для локомотивов и удешевление, а, следовательно, и великое умножение способов передвижения.
   - Похоже на то, - согласился Гамильтон.
   - Более того, я использовал паровую машину для производства электрической энергии, потому что она очень удобна. С тем же успехом я мог бы использовать энергию воды, если бы она была у меня в пределах досягаемости. Еще один результат изобретения, следовательно, должен заключаться в том, чтобы придать новую ценность каждому водному потоку, большому и малому, в стране, что приведет к снижению стоимости двигателя. Если мне удастся, - а я думаю, что мне это удастся, - передать энергию на значительные расстояния без ощутимой потери, вы можете поставить свою мельницу или фабрику в городе и управлять ею с помощью энергии, которая производится вон там, на тех холмах, так что мельница может быть размещена рядом с людьми и железной дорогой, имея при этом все преимущества близости к природным источникам энергии.
   - Во всяком случае, это кажется разумным, - сказал Гамильтон.
   - Да, и я думаю, что смогу также использовать этот электрический ток для получения света. Я еще не экспериментировал в этом направлении, по разным причинам. Во-первых, я знаю, что мне будет трудно усовершенствовать горелку; но если этого не сделаю я, - можете быть уверены, что какой-нибудь другой человек найдет способ превратить эту энергию в свет и придать уличному освещению такое великолепие, которое сделает газовые лампы смешными.
   - И вам нужны деньги для дальнейшей работы, не так ли?
   - Чтобы догадаться об этом, особой изобретательности не требуется. У меня нет денег, чтобы купить топливо для моего котла. Вот уже две недели я сжигаю свои изгороди. Я не могу позволить себе платить за свои патенты, и должен больше, чем мне хотелось бы, за все это оборудование, большую часть которого я не мог сделать сам - не имел необходимых инструментов.
   - Вы собираетесь продать часть своих патентных прав?
   - Да, сэр. Я готов продать половину прав на изобретение любому хорошему человеку, который вложит необходимую мне сумму.
   - Какую же?
   - Ну, чтобы оплатить все мои долги и продолжить начатое, я должен получить по меньшей мере десять тысяч долларов.
   - Это очень большая сумма.
   - Да, я знаю, но если эта штука однажды будет представлена публике для осмотра, вы сможете более чем удвоить свои деньги.
   - Лучше продать его какой-нибудь компании, - предложил Гамильтон.
   - Вот именно! Два человека могли бы создать компанию, продав достаточное количество акций за наличные для удобства, оставив себе контрольный пакет. Мистер Гамильтон, думаю, вы лучше меня понимаете, что это сделает нас обоих богатыми.
   - Конечно, выглядит многообещающе. Да, мне нравится этот двигатель, Макганн. Я все обдумаю и посмотрю, смогу ли достать для вас деньги. Я так понимаю, что вы не станете предлагать его кому-нибудь другому, пока не получите от меня весточку?
   - Если вам угодно, то да.
   - Я дам вам знать в течение нескольких дней. Но, пожалуйста, никому не говорите, что я каким-либо образом связан с этим делом.
   Гамильтон еще раз взглянул на двигатель, попрощался с ликующим изобретателем и ушел.
   Медленно направляясь к своему дому, он размышлял, не следует ли ему попытаться найти какой-нибудь способ, с помощью которого он мог бы получить долю в гарантированной прибыли от явно замечательного изобретения Макганна.
   Он уже давно был недоволен бесперспективностью своего положения. В банке его окружали люди, приобретшие богатство в большей или меньшей степени. Он слышал их разговоры, был свидетелем их явного удовлетворения своим успехом; он был знаком с характером некоторых их триумфальных предприятий; он знал размеры их банковских счетов, и ему казалось, - когда он рассматривал самих людей, - что они не были в какой-то мере его начальниками.
   Когда на собраниях директоров они обсуждали свои крупные частные предприятия, кассир чувствовал, что им пренебрегают, что существует некий заколдованный круг, в который он не может войти, что некоторые люди относятся к нему с некоторой долей презрения, как будто это были дела, которые его, конечно, не интересовали.
   Это чувство, рожденное его воображением, вызывало досаду и гнев. Его жалованье казалось ничтожным по сравнению с суммами, потраченными этими людьми и полностью известными ему; и это его жалованье не становилось больше, в то время как на заседаниях правления то один, то другой участник хвастливо упоминал о тех удачных предприятиях, которые он совершил.
   Если он умрет, размышлял он, то у его жены и дочери почти ничего не останется. Жалованье, на которое они живут, исчезнет, останется только дом. Что станет с этой хрупкой матерью и ее дочерью? Ему было невыносимо думать о девушке, брошенной на произвол судьбы в жестокий мир; и что она могла сделать такого, что дало бы им достаточно хлеба?
   Эта мысль часто приходила ему в голову, когда он становился старше и когда другие мужчины его лет умирали, некоторые из них внезапно, как может случиться и с ним. Существовала некоторая надежда, что прекрасная девушка выйдет замуж за богатого жениха; но никто из тех, кто казался ей подходящим в этом и других отношениях, не был замечен ни в Тарли, ни где-либо поблизости, и всегда существовал шанс, что Дорри полюбит бедного человека и, таким образом, возможно, сделает положение семьи скорее хуже, чем лучше.
   Одновременно с этой похвальной заботой о благополучии своих близких он иногда испытывал постыдное чувство горечи, когда сравнивал свое собственное положение с положением некоторых своих соседей. Самые зажиточные люди жили на улице, выходящей на реку - "Берег" было словосочетанием, употребляемым для обозначения этой местности, и в сознании Гамильтона очень часто обнаруживались следы зависти к тем, кто жил в привилегированном районе. Ему было бы почти стыдно признаться самому себе, что у него есть такое чувство, но оно было, и время от времени оно усиливалось, когда он шел по Ривер-стрит и видел красивые дома, или смотрел на экипажи, запряженные прекрасными лошадьми, мчащиеся мимо него, или останавливался, чтобы приветствовать богатых людей, живших там.
   Его участь заключалась в том, чтобы ходить пешком или иногда возить жену и дочь в довольно потрепанном наемном фургоне, который казался еще более потрепанным и менее респектабельным, когда он встречал некоторых своих соседей в их элегантных экипажах.
   Да, он был недоволен. Дом у него был хороший, уютный и не очень маленький, и сад летом был тоже очень хорош; но дом стоял не на Берегу, и комнаты были бы гораздо лучше, если бы они были побольше, а мебель была бы новая; в целом, ему казалось, что судьба была несправедлива к нему. У него должны быть такие же возможности, как и у других мужчин.
   Разве не казалось ему, когда он смотрел на мотор Макганна, что это, наконец, его шанс?
   Насколько он мог понять, будучи невеждой в механике, мотор удовлетворял всем требованиям такого устройства, и, оценивая те перспективы, которые сулило его использование, - оценивая их бесстрастно, - казалось, не было никаких оснований сомневаться, что он способен помочь в достижении тех результатов, о которых говорил Макганн. Он знал людей, которые вкладывались в предприятия, далеко не столь обнадеживающие, как это, и становились богатыми. Если он откажется от предложения Макганна или не сможет принять его, то наверняка кто-нибудь другой вложит деньги в этот проект. Тогда он проведет остаток своей жизни, получая то же жалованье, живя все в том же доме, сожалея о том, что у него не хватило смелости спустить свой корабль на воду, когда прилив в первый раз - и только один раз - был в самом разгаре.
   "Разница, - сказал он себе, - между человеком, который добивается успеха, и человеком, который упускает успех, как это сделал я, заключается, в конце концов, в том, что один имеет мужество идти на риск, а другой - трус. Каждый может вкладывать деньги в верное предприятие, но храбрый человек должен рисковать, если выигрыш может оказаться велик".
   Он позволил своему воображению представить возможности эксплуатации мотора. Увлекаться цифрами не стоило, но он видел, как деньги текут к нему и к Макганну. Компания будет нуждаться в финансовом чиновнике, и он займет это место с большим окладом, очень большим окладом, учитывая, что компания будет богатой; он будет сидеть там не наемным человеком, принимающим заказы, но одним из крупнейших акционеров, чтобы отдавать приказы, формировать политику и мастерски управлять бизнесом.
   Он построит большой дом на Берегу, будет сам управлять лошадьми, держать нескольких слуг и делать много других вещей, о которых мечтал всю свою жизнь.
   Затем ему пришла в голову мысль, что это желание не очень хорошо сочетается с некоторыми уроками, которые он давал в последнее время молодым людям в своем библейском классе в Пресвитерианской Церкви. Он вспомнил, какое сильное впечатление произвели на них его объяснения о том, что богатый дурак из Притчи действительно был дураком, и призывал молодых людей не поклоняться маммоне. На мгновение он был поражен, заметив резкую разницу между своей доктриной и нынешним состоянием собственного ума; "но, - сказал он, - в конце концов, человек должен в какой-то мере понимать, что эти теории о богатых людях кажутся очень натянутыми. На самом деле, было много действительно благочестивых людей с большим богатством - и кроме того, у меня будет шанс помочь церкви и бедным людям в гораздо большей степени, чем в той, в какой я помогаю им сейчас!"
   Впрочем, сейчас было не время предаваться мечтам. Действительность, как обычно, требовала здравых мыслей и поступков. А также - денег. Часть требуемой суммы можно было бы получить, подумал он, заложив свой дом. Он мог легко вносить проценты до тех пор, пока не начнут поступать дивиденды от компании. Но, опять подумал он, часть дома принадлежала жене. Он боялся заговорить с ней об этом рискованном предприятии. Он чувствовал, что оно не покажется ей таким уж заманчивым, как ему. Женщины, непривычные к бизнесу, эмоциональны, пока им не приходится иметь дело с деньгами, зато в последнем случае сразу же становятся холодными и практичными; и к тому же - недальновидными!
   Нет, этот план не годится.
   Возможно, он мог бы взять взаймы у кого-нибудь из своих богатых знакомых. Например, капитана Блуитта. Но, поразмыслив, он понял, что вряд ли они согласятся дать деньги под такое рискованное предприятие, не имея полной гарантии; а если он расскажет подробности, они могут вложить деньги сами.
   Тогда почему бы просто не взять деньги из банка? Гамильтон сознавал, что эта мысль с самого начала таилась где-то в глубине его сознания, но он старался подавить ее, сдержать, спрятать даже от себя самого; но теперь, когда она вырвалась на поверхность, он почувствовал, как сердце его подпрыгнуло, а лицо покраснело, и вся его натура напряглась, трепеща от испытанного шока.
   Он сжал кулаки, стиснул зубы и пошел еще быстрее.
   "Нет! - сказал он. - Нет! Только не это! Забудь и думать об этом. Это же безумие чистой воды!"
   Он отогнал от себя эту мысль и даже почти поверил, что расстался с ней. Он стал спокойнее; но когда его ум успокоился, он обнаружил, что она снова овладела им. Казалось, она появляется, несмотря на все его усилия и желание загнать ее куда-нибудь поглубже.
   - Хорошо, давай подумаем. Нет ничего плохого в том, чтобы просто подумать.
   Эти деньги можно взять без малейшего риска быть обнаруженными - по пять тысяч долларов за один раз. Это даст мне необходимую сумму. Затем я смогу положить их обратно, не причинив никому никакого вреда, потому что найду какой-нибудь способ платить проценты банку, и таким образом у меня не будет пятен ни на руках, ни на совести. Я постараюсь исключить риск. Я не заплачу Макганну ни доллара, пока не буду знать, что мотор способен на то, что он обещает, и если эти обещания сбудутся, то не будет никакого риска, и деньги, вне всякого сомнения, можно будет впоследствии вернуть.
   - Кроме того, разве я не трудился для этого банка из года в год за весьма недостаточное вознаграждение? Я сделал своим трудом большую часть тех денег, которые были им получены. - Он начал размышлять в этом направлении и остро ощутил несправедливость, допущенную по отношению к нему. - Я не собираюсь красть деньги, а просто хочу использовать на время часть прибыли от своих собственных усилий, а затем вернуть всю сумму с процентами.
   Затем кассир позволил своему воображению снова вернуться к картине, которую оно ему нарисовало: прекрасный дом на берегу реки, легкая, независимая жизнь, возросшее влияние, которое он будет иметь в обществе, всегда относящееся с большим почтением к человеку состоятельному.
   Так он думал до тех пор, пока не пришел домой, не вошел и не увидел свою жену, сидящую во внутренней комнате и шьющую.
   Казалось, он внезапно погрузился в новую атмосферу - в новый мир. Он был похож на человека, пробудившегося от тяжелого сна.
   Жена ласково поздоровалась с ним, и он поцеловал ее; и когда он это сделал, план, над которым он размышлял, показался ему отвратительным и ужасным. Каким-то образом влияние дома заставило его отказаться от выводов, к которым его вели эгоизм и гордыня.
   Этот вопрос все еще не выходил у него из головы в течение часа перед обедом, когда он болтал с женой и с Дороти, вернувшейся посвежевшей и разрумянившейся после прогулки с миссис Бернс; но он почти избавился от него, когда обед закончился, и с чувством, что он, возможно, избежал опасности, пришла необыкновенная жизнерадостность, которую жена и дочь с удовольствием наблюдали и на которую откликнулись.
   Ближе к вечеру он, по своему обыкновению, начал читать вечернюю газету. Кажется, в таких вещах есть некая фатальность. Почему, когда у вас в голове имеется воспламеняющийся материал, искра всегда летит в этом направлении?
   Первое, что бросилось в глаза кассиру, был рассказ о смелой спекулятивной авантюре одного человека в Нью-Йорке, который, не напрягаясь, положил в карман полмиллиона долларов. Это воспламенило мозг Гамильтона, воспламенило жадность и зависть, готовые вспыхнуть при мысли о чем-то подобном.
   В другой части статьи содержался краткий обзор лекции одного ученого, связанного с правительственным учреждением в Вашингтоне, в которой говорилось, что величайшие механические достижения второй половины столетия будут сделаны в области электричества. Лектор предсказал, что люди, которые будут следить за успехами электрического телеграфа и применения электричества к движению и освещению, получат огромные состояния.
   Гамильтон едва удерживался от восклицаний, когда читал эти строки. Лектор, казалось, обращался прямо к нему, убеждая его пойти на любой риск, чтобы одним из первых пожать богатый урожай, который вскоре должен был быть собран.
   Но он не должен позволять себе в присутствии своей семьи заострять внимание на этом предмете. Он отложил газету, решив снова взяться за нее утром, а затем заставил себя поговорить с женой о домашних, общественных и прочих повседневных делах.
   В то время как отец расставлял для себя ловушки и, по-видимому, закрывал глаза на почти неизбежные последствия, погубившие не одного человека, которых он знал, и сотни людей, о которых он слышал, дочь, счастливая в доме, где, как ей казалось, не было никаких теней, в сиянии самой восхитительной страсти следила с помощью писем от Уолтера за ходом его быстрого продвижения. Раз или два за зиму он находил возможность ненадолго приехать в Тарли или провести там воскресенье, когда можно было пойти в церковь и послушать самое лучшее пение на свете; но он довольно часто писал и отправлял по почте помеченные экземпляры своих газет, и девушка с удовольствием и гордостью узнала, что он приобрел некоторую репутацию публичного оратора.
   Уолтер всегда чувствовал, что способен говорить хорошо, если ему представится такая возможность. Угнетенный и страдающий мир давно уже узнал, что эта вера иногда встречается у людей, у которых принимает характер навязчивого заблуждения; но первые попытки Уолтера, несколько омраченные нервозностью и неполнотой неопытности, показали ему и его слушателям, - его убеждение в том, что он обладает талантом оратора, было вполне обоснованным.
   Упражнение этой способности доставляло ему почти такое же удовольствие, какое он находил в писательстве, и вскоре он обнаружил, что потребность в его ораторском искусстве была достаточно велика, чтобы предоставить ему обильные возможности улучшить эту способность практикой.
   Он впервые взошел на трибуну во время весенней кампании и был принят избирателями-вигами с таким одобрением, что партийные руководители смотрели на него как на человека, на которого они могли бы положиться в будущем для более масштабной и серьезной предвыборной работы.
   Эти триумфы наполнили его восторгом и прибавили уверенности в себе. В самом деле, было бы опасно, если бы столь большой успех и столь высокие похвалы стимулировали его тщеславие сверх всякой разумной меры, если бы он не обладал здравым смыслом, который позволял ему в какой-то мере понять, какова истинная стоимость народных аплодисментов.
   Больше всего его волновали слова признательности, исходившие из Тарли, от его дяди и тети, которые ликовали, узнав, что он обрел такую власть, какой еще не было в семье, и от кроткой девушки, которая была польщена, но не удивлена тем, что слава пришла к тому, о котором она думала, что он заслуживает гораздо большего, чем когда-либо получит.
   Соблазнившись повторными приглашениями, Уолтер сделал легкую вылазку на лекционное поле. Он выбрал для своей первой попытки церковь в провинциальном городке, расположенном в нескольких милях от большого города, и если ему не удалось одержать блестящую победу, то неудача может быть объяснена скорее неблагоприятными обстоятельствами - главным образом характером его аудитории, а не его непригодностью для решения этой задачи.
   Некоторое время спустя он написал и опубликовал отчет об этом опыте, который не был лишен юмористических аспектов. Он признался, что тема была подсказана ему идолами, расположившимися на каминной полке дядюшки Блуитта.
   Возможно, рассказ, с интересом прочитанный Дороти Гамильтон, достоин быть помещенным на этих страницах, рассказывающих кое-что о судьбе юноши.
  

ЛАРЫ И ПЕНАТЫ

  
   У меня не было особого желания читать лекцию прихожанам, но один из диаконов умолял меня сделать это, а поскольку у меня имелась лекция, написанная на общую тему "Дом" и озаглавленная "Лары и пенаты", я согласился прочитать ее без всякой платы в часовне, примыкающей к церкви.
   Поскольку за вход ничего не брали, а целью ставилось собрать пожертвования, помещение было заполнено на две трети. Я занял свое место в кресле на кафедре, и вскоре меня представили пастору, а он взял на себя обязанность представить меня публике. Этот добрый человек приступил к выполнению своей задачи с довольно обескураживающим видом напыщенной торжественности. В сущности, он сказал, что, хотя невинное развлечение должно поощряться, он сомневается в правильности использования его как средства получения денег - для церкви. Он признался в серьезном опасении, что предстоящая лекция носит довольно легкомысленный характер. Он, со своей стороны, возражал против того, чтобы устраивать ее, но ему было отказано, и теперь он хотел, чтобы все поняли, что он умывает руки. После чего пригласил меня выйти вперед.
   Я начал лекцию и в течение примерно пяти минут держался, как мне показалось, вполне прилично. Потом я услышал чей-то храп. Это был храп, выражающий глубокое, интенсивное, удовлетворенное умиротворение. Этот храп был протяжным и звучным. Спящий явно испытывал самый безмятежный покой. Этот звук чрезвычайно раздражал меня. Это было как бы эхом моей речи. Выдержав некоторое время, я поймал взгляд человека, сидевшего на передней скамье, и, кивнув и напрягая мышцы лица, дал понять, что хочу, чтобы он разбудил спящего. Тот встал, подошел к храпящему человеку и внимательно осмотрел его. Затем, не потревожив его, он вернулся к краю кафедры и прошептал мне:
   - Похоже, он чувствует себя вполне комфортно. Он вам нужен для чего-то конкретного?
   Я подумал, что, возможно, будет лучше оставить все как есть.
   Прямо передо мной сидели молодой человек и девушка, очевидно, влюбленные. Я видел, как он украдкой пожал ее руку два или три раза, и он понял, что я смотрю на него. Тогда он скрестил руки на груди и, устремив на меня пристальный взгляд с выражением глубокого интереса к лекции, принялся касаться ее ноги своей. Даже не отрывая взгляда от рукописи, я видел, как нога этого молодого человека вытянулась вправо и заметалась в поисках ее ноги. Она, казалось, спрятала ее глубоко под скамью, потому что он не мог ее найти, хотя и сидел на самом краешке, вытянув свою ногу вперед, и я боялся, что он потеряет равновесие и упадет на пол. Во время всей операции он пристально смотрел на меня, хотя его лицо было несколько искажено от напряжения.
   Кафедра была освещена только газовой лампой на стене позади стола, и мне было трудно читать свою рукопись, поэтому, прочитав двадцать или тридцать страниц, я остановился и попросил уборщика немного увеличить свет. Он попытался это сделать, но повернул ключ не в ту сторону и погасил лампу. Тотчас же я услышал рядом какой-то шум, похожий на поцелуй, и понял, что молодой человек использовал представившуюся ему великолепную возможность. Все мальчики из воскресной школы, находившиеся в помещении, принялись яростно свистеть, засунув пальцы в рот, и с трудом можно было расслышать, как добрый пастор убеждал дьяконов, что лучше всего было бы прекратить лекцию. Один из диаконов, однако, возразил, что пожертвования еще не собраны, и что было бы почти безумием распустить собравшихся. Тогда сторож прокрался на платформу и попросил меня одолжить ему спички; через несколько минут мы зажгли газ и были готовы начать все сначала. Человек, который храпел, сладко спал и храпел в течение всей суматохи. Казалось, он получал огромное удовольствие.
   Я добрался до самого трогательного и впечатляющего места моей лекции, и в самой середине его храпящий человек внезапно проснулся и начал аплодировать. Публика слабо присоединилась к нему, за исключением того, что молодой человек на передней скамье энергично хлопал в ладоши, возможно, для того, чтобы отвлечь мое внимание от того факта, что его нога наконец-то любовно касалась ее ноги.
   Когда я прочитал заключительный абзац и отошел к креслу в дальнем конце кафедры, аплодисментов не последовало. Люди, казалось, почувствовали облегчение. Один дьякон встал у двери, а двое других двинулись по проходу с подносами для сбора пожертвований. Они начали с меня. Оба подошли и протянули мне свои подносы, и я не мог не положить что-нибудь в один из них, потому что вся публика смотрела на меня. Один из диаконов, перед тем как отойти, сказал:
   - Я думал, что это будет юмористическая лекция!
   Во время сбора пожертвований пастор встал и сказал, что, по его мнению, было бы неправильно упускать возможность сразу ответить на аргумент, приведенный лектором в пользу полигамии.
   Я прервал его, сказав, что он неправильно меня понял. Я никогда не был сторонником многоженства. Я сказал, что закон, который дает вдове треть имущества ее покойного мужа, не может действовать там, где есть четыре вдовы одного мужа. Это была, как я сказал, своего рода шутка.
   Но пастор, не удостоив меня даже взглядом, продолжал говорить, что самые коварные виды зла иногда маскируются под шутки, после чего долго излагал свое мнение по этому поводу.
   Когда он закончил, люди молча вышли, время от времени поворачивая головы, чтобы посмотреть на меня и шепотом поделиться результатами своих наблюдений. Никто не поблагодарил меня, и я спустился по лестнице в угрюмом, мрачном расположении духа.
   На улице я встретил двух мужчин, которые разговаривали. Один из них, не присутствовавший на лекции, спросил другого, чему она была посвящена, и тот ответил:
   - О, я толком не понял; что-то там такое про плевелы и орехи!
   (В подлиннике игра слов: lares and penates - tares and peanuts. - СТ)
  

ГЛАВА X. ПРОКЛЯТИЕ ХАНААНА

  
   Доктор Фробишер хотел, чтобы конгрегация собрала значительную сумму до возвращения индусского принца в Тарли, и она могла быть вручена ему для передачи на его родную землю, где буквально миллионы париев, сидящих во внешней тьме и деградировавших до почти невероятного состояния, ожидали животворного влияния денежных переводов из Тарли и других американских городов, гревшихся в лучах цивилизации.
   Со свойственной ей быстротой и энергией, миссис Фробишер тотчас же приступила к сбору пожертвований в Фонд для париев, и все указывало на то, что если она будет продолжать с той же серьезностью, с какой начала это делать, то все будет хорошо. Бандерфут вернется, чтобы найти богатый урожай от посева, сделанного им своей проповедью в тот знаменитый воскресный вечер.
   Миссис Фробишер определила для себя дело париев делом чести. Не желая прибегать к ярмаркам, выставкам, лекциям, распродажам выпечки и прочим средствам, обычно используемым с целью донести драгоценные истины религии до сознания потерянного и разоренного народа, миссис Фробишер решила добывать деньги путем прямого личного обращения к гражданам Тарли, которых она считала способными внести свою лепту, и которых, вероятно, глубоко тронули невыразимые горести париев.
   Достаток капитана Блуита и его известная щедрость побудили ее сначала изложить суть дела ему. Кроме того, несомненно, у него имелись зримые доказательства ужасов, окружавших существование париев, и он, скорее всего, был готов не только пожертвовать деньги на великое дело, но и засвидетельствовать, что Бандерфут Сингх нисколько не преувеличивал, изображая страдания этих несчастных людей.
   Однажды ясным осенним днем она отправилась к нему в гости вместе со своей невесткой, миссис Меткалф из Виргинии, гостившей у нее.
   Миссис Меткалф была одной из тех, кто верил, что в ее венах течет кровь, циркулировавшая в венах королей - индейских королей.
   Когда обе женщины медленно шли по улице к реке, можно было заметить, что у миссис Меткалф было то, что можно было бы назвать талейранским положением головы: слегка вздернутый подбородок и опущенные веки.
   Таковое положение, как считалось, передавало намек на некоторую степень надменности. Им пользовались все Меткалфы, за исключением самых бедных из самых бедных родственников. Миссис Фробишер использовала его, но с таким уменьшенным подъемом подбородка, который можно было бы считать подходящим для жены священника, а ее естественная настороженность затрудняла приобретение привычки опускать веки.
   Свернув за угол, женщины подошли к калитке дома капитана Блуита, и когда миссис Фробишер подняла щеколду, она тихо сказала миссис Меткалф:
   - Вы же понимаете, что это очень простые люди. Но жена пастора не должна руководствоваться социальным положением.
   Обе женщины пересекли небольшое пространство между садовой калиткой и домом, и миссис Фробишер, взяв в руки молоток, резко постучала в парадную дверь.
   Мгновение спустя, дверь открыла Бекки Слайфер.
   Миссис Фробишер, протянув свою визитную карточку, только-только собиралась спросить, дома ли мисс Блуитт и капитан Блуитт, когда миссис Меткалф с некоторым волнением произнесла:
   - Как, Бекки, это ты?
   Казалось, что это был вовсе не обязательный вопрос, поскольку не могло быть никаких сомнений, что это была Бекки; но миссис Меткалф была так удивлена, что не дала себе времени на раздумывание, и даже на мгновение позволила своим векам подняться до полного естественного подъема.
   Однако на лице Бекки не отразилось ни удивления, ни вообще каких-либо эмоций. Лицо ее оставалось бесстрастным; она выглядела так, словно никогда прежде не видела ни миссис Меткалф, ни миссис Фробишер.
   - Разве ты не узнаешь меня, Бекки? - спросила миссис Меткалф с некоторым негодованием, глядя в бесстрастное лицо негритянки.
   - Полагаю, вы - мисс Эмми, - ответила Бекки.
   - Ты меня очень хорошо знаешь. Что ты здесь делаешь? Я понятия не имела, что ты здесь.
   - Я зарабатываю себе на жизнь, - безразлично ответила Бекки, как будто этот факт вполне можно было принять как должное.
   - С твоей стороны было дурно убежать от меня, - сказала миссис Меткалф. - У тебя был хороший дом, о тебе хорошо заботились. Твое дурное поведение очень огорчило всех нас. Тебе, конечно, придется вернуться к нам.
   Бекки выглядела так, словно возвращение было далеко не само собой разумеющимся, но прежде чем она успела ответить, если вообще собиралась отвечать, миссис Фробишер прошептала:
   - А вам не кажется, что нам лучше не спорить с ней здесь? Давайте поговорим с мисс Блуитт.
   - Пожалуйста, передай эти карточки мисс Блуитт и капитану Блуитту, - сказала миссис Фробишер Бекки; обе женщины вошли в дом, а негритянка закрыла дверь.
   Миссис Меткалф, раскрасневшаяся и взволнованная, опустилась в кресло в гостиной и принялась энергично обмахиваться веером.
   - Это та самая девушка, Мэри, о которой я так часто вам говорила. Я совершенно поражена, обнаружив ее здесь; она убежала от меня, как я уже говорила, без малейшего повода, и мистер Меткалф искал ее повсюду. Мне и в голову не приходило, что она живет совсем рядом с вами здесь, в Тарли. Это просто поразительно.
   - До сих пор я ее никогда не видела, - сказала миссис Фробишер.
   - Ее нужно немедленно вернуть обратно, - решительно заявила миссис Меткалф. - Неужели эти люди согласились дать убежище моей беглой служанке?
   - Это прискорбный и неприятный инцидент, - сказала миссис Фробишер, которая чувствовала, что великая причина страданий париев внезапно отодвинулась на второй план, - но я думаю, что Блуитты поступят правильно. Давайте подождем.
   В комнату вошла мисс Блуитт, а следом за ней и ее брат. Они сердечно приветствовали гостей.
   Необходимые предварительные замечания о прекрасном состоянии погоды были сделаны быстро, но время, затраченное на обмен ими, показалось нетерпеливой миссис Меткалф неоправданно долгим.
   - Моя сестра, - сказала миссис Фробишер, переходя на неприятную тему, - была поражена, обнаружив в вашей служанке, которая впустила нас, рабыню, воспитанную в ее собственном доме.
   - Бекки! - хором воскликнули Блуитты.
   - Она убежала от меня, - сказала миссис Меткалф, не в силах больше сдерживаться, - больше года назад, и мы так и не смогли найти ее следов, хотя объявили и предложили большую награду за ее поимку. Никогда в жизни я не была так поражена, как сейчас, когда она открыла нам дверь. Она родилась на нашей плантации, и я знаю ее с самого ее детства.
   - Она, конечно, узнала вас? - сказал капитан Блуитт.
   - Сразу же, - ответила миссис Меткалф, - хотя поначалу сделала вид, что не знает меня. Вы и понятия не имели, что она была рабыней?
   - Нет, - ответила мисс Блуитт. - Она пришла сюда в поисках места, и мы дали ей работу. Я сомневалась, потому что у нее не было рекомендаций, но она оказалась превосходной служанкой.
   - Она училась этому в моем собственном доме, - воскликнула миссис Меткалф, как будто этого было достаточно.
   - Нам было бы очень жаль расстаться с ней, -- сказал капитан Блуитт, - но, конечно, если это необходимо... Чего вы ожидаете от нас, мэм?
   - Разумеется, она должна вернуться вместе со мной, - сказала миссис Меткалф. - Мне очень не хотелось бы причинять вам неудобства, но я не могу позволить себе потерять такую ценную вещь, как она.
   - Боюсь, что она не пойдет с вами добровольно, - сказал капитан Блуитт с видом человека, который совершенно в этом уверен.
   - Тогда мы заставим ее пойти силой! - с жаром воскликнула миссис Меткалф.
   - Мне тоже очень жаль, - сказала мисс Блуитт, - что приходится расставаться с девушкой, которая так хорошо умеет готовить.
   - Этому ее научила я! - воскликнула миссис Меткалф почти свирепо.
   - Трудно сказать, как ее вернуть, - заметил капитан Блуитт. - Мы, конечно, попробуем убедить ее вернуться к вам, но я уверен, что она никогда этого не сделает, если не будет применена сила.
   - Значит, она будет применена, - сказала миссис Меткалф. - Эта женщина принадлежит мне.
   - Разумеется, - ответила мисс Блуитт, - в этом не может быть никаких сомнений, но если она окажется упрямой и несговорчивой...
   - Если вы будете так добры и приведете ее сюда, - сказала миссис Меткалф, - мы могли бы сначала попытаться убедить ее; я всегда имела на нее большое влияние.
   - Пуэлла, - сказал капитан Блуитт, - может быть, ты попросишь Бекки зайти в гостиную?
   - Минуточку, - сказала миссис Фробишер. - Судя по тому, как она себя ведет, я уверена, что разговора не получится, а вместо этого нас ожидает безобразная сцена. Что бы вы сказали насчет того, чтобы попросить моего мужа приехать сюда вместе с нами и по-доброму поговорить с этой женщиной? Тот факт, что он священник, может иметь для нее некоторый вес.
   - Я бы предпочла религиозное влияние кандалам, - ответила мисс Блуитт.
   - Это хороший план, - одобрил капитан.
   - Я с удовольствием попробую, - ответила миссис Меткалф, - но если уговоры не помогут, ее придется вернуть другим способом.
   - Надеюсь, - сказала мисс Блуитт, - что в нашей кухне не случится ни насилия, ни кровопролития. Я уверена, что она будет защищаться с помощью кочерги.
   - Очень хорошо, - сказала миссис Фробишер, вставая. - Я поговорю с доктором Фробишером. Мисс Блуитт и капитан Блуитт, мы пришли сюда, чтобы побеседовать с вами о другом деле, но я пока отложу эту беседу. Когда нам прийти снова, поговорить с этой женщиной?
   - А почему бы не сделать это сразу, если капитан и мисс Блуитт не против? - спросила миссис Меткалф.
   - Сегодня днем, если вам угодно, - ответила мисс Блуитт. - Но, пожалуйста, попросите доктора Фробишера представить ей это дело в самом привлекательном свете. Пусть он расскажет ей о сладостном влиянии дома.
   - Мы отправимся ко мне домой, и, если доктор там, то сразу же вернемся сюда, - сказала миссис Фробишер.
   Попрощавшись, обе женщины удалились и поспешили к дому Фробишеров.
   Через час они снова постучали в дверь дома капитана Блуита, и их впустила Бекки Слайфер.
   Капитан Блуитт первым вошел в библиотеку и усадил посетителей. Затем он позвал негритянку, которая пришла по его зову, и спокойно заняла место, отведенное ей хозяином дома.
   Доктор Фробишер сидел в кресле у стола с доброжелательным видом человека, который знает, что его дело правое, а также очень увереным в силе своего убеждения. Миссис Меткалф сидела рядом с ним с решительным, но встревоженным видом. Капитан Блуитт и Пуэлла были скорее на заднем плане, как заинтересованные зрители, которые испытывали некоторую симпатию к Бекки, сдерживаемую пониманием, что закон был против нее.
   Бекки стояла у окна, сложив руки на белом переднике. На ней было аккуратное синее платье из набивного хлопка, красный платок на шее и красноватый клетчатый тюрбан, плотно обмотанный вокруг головы. Она была совершенно спокойна, как будто не испытывала никакого страха, словно приняла твердое решение, - но в ее пронзительных черных глазах не было и намека на смирение.
   Доктор Фробишер начал разговор с той интонацией, в которой мягкость смешивалась с властностью, и которую он привык использовать, разговаривая с людьми, сбившимися с пути праведности, наставляя их вернуться на этот путь.
   - Ребекка, - сказал он, - твоя добрая хозяйка желает, чтобы ты вернулась вместе с ней домой и исполнила этим свой долг. Ты ведь сделаешь это, не так ли?
   - Мой дом здесь, мистер Фробишер. И я не уйду отсюда, пока мистер Блуитт и мисс Пуэлла не выгонят.
   - Но, Ребекка, - возразил доктор, - у твоей хозяйки есть на тебя права, которых нет у этих добрых людей.
   - И я всегда была добра к тебе, Бекки, и ты это знаешь, не так ли? - вмешалась миссис Меткалф.
   - Довольно добры, - ответила Бекки, - но вы говорите, что я ваша собственность, мисс Эмми, а я говорю, - что нет.
   - Но ведь ты знаешь, что я права.
   - Нет. Вы сами себе хозяйка, а я сама себе хозяйка, вот как правильно.
   - Ты забываешь о законе, Ребекка, - сказал доктор Фробишер. - Закон мира, закон нашей страны делает тебя собственностью миссис Меткалф.
   - Этот закон написали белые люди. Я с ним не согласна. Никто не имеет права обращаться со мной, как с коровой или участком земли.
   - И не только гражданский закон, так сказать, - продолжал священник, - но и религиозный закон - Закон Божий - служит основанием для притязаний твоей доброй госпожи. Если бы ты могла прочитать Библию, то нашла бы в Книге Бытия, 9-25... Подождите, я прочитаю ее для вас.
   "25. И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих.
   26. Потом сказал: благословен Господь Бог Симов; Ханаан же будет рабом ему.
   27. Да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же будет рабом ему".
   Таким образом, ты видишь, что бессердечное непочтение, которое Хам, отец Ханаана, проявил к своему выдающемуся родителю, чье благочестие только что спасло его от потопа, послужило непосредственным поводом для этого замечательного пророчества. Всевышний, предвидя полное разложение рода Хама, к которому ты принадлежишь, Ребекка, отдал его в рабство потомкам Сима и Иафета, несомненно, потому, что он считал это наиболее подходящим для них состоянием.
   - Я не вижу, чтобы Бекки Слайфер несла хоть какую-то ответственность за это.
   - В другом месте, - продолжал доктор, - мы находим, что у Авраама было триста восемнадцать рабов в его доме, и среди них некоторые "были куплены на его деньги". И также у Сарры, жены его, была египетская рабыня Агарь, которая бежала от ее суровости, и Ангел Господень повелел беглянке возвратиться к своей госпоже и покориться ей. Это написано в Бытии, 16-9. Случай в точности похож на твой, Ребекка, за исключением того, что твоя хозяйка никогда не была суровой.
   - Не знаю никого из этих людей. Если египтянка вернулась домой по своей воле, то у меня совершенно однозначное мнение о ее здравом смысле.
   - Бекки, - заметил капитан, чувствуя, что ему следует сказать что-нибудь в защиту закона. - Если не считать Библии, рабство в Римской Империи было всеобщим явлением. Многие рабы действительно превосходили своих хозяев по интеллекту.
   - Это были негры, мистер Блуитт? - спросила Бекки.
   - Ну, н-н-нет, я думаю, что нет, я не уверен, но...
   - В таком случае, если белые люди хотят быть рабами, я ничего не имею против. Я нисколько не возражаю. Я возражаю против того, чтобы рабом была Бекки Слайфер.
   - Римские рабы были захвачены во время войны, и их называли сервы, - продолжал капитан Блуитт, намереваясь закончить свое замечание.
   - Кроме того, Ребекка, - сказал доктор Фробишер, - и в Книге Исход, и в Книге Левит есть полное библейское оправдание рабства. На самом деле, сынам Израилевым было предписано сделать рабами окружавших их язычников, и в Книге Исход, 21-20, прямо говорится, что раб - это деньги, то есть собственность.
   - Это и есть религия? - спросила Бекки.
   - Это было соглашение, прямо санкционированное твоим Небесным Отцом, и ты отрекаешься от Него, когда отказываетесь принять его законы.
   - Ну, мистер Фробишер, если это религия, то я не религиозна. Я - язычница. Это лучше, чем быть религиозной.
   Доктор Фробишер выглядел потрясенным и опечаленным.
   - Если ты так считаешь, моя добрая женщина, то вряд ли стоит говорить тебе, что в Новом Завете Павел прямо приказал Онисиму, беглому рабу, вроде тебя, вернуться к своему господину.
   - И он вернулся? - спросила Бекки.
   - Конечно.
   - А я - не вернусь! - сказала Бекки.
   - Бекки! - воскликнула миссис Меткалф. - Это просто возмутительно, что ты так разговариваешь со священником. Не надо быть такой дерзкой. Мы сумеем найти способ заставить тебя вернуться.
   - Я никогда не вернусь живой, - ответила Бекки, - если только не отправлюсь туда свободной женщиной, чтобы помочь несчастным черным людям освободиться.
   - Ты можешь обнаружить, что закон сильнее тебя, - сердито сказала миссис Меткалф.
   - Но закон не может удержать меня от того, чтобы прыгнуть в реку, - сказала Бекки.
   - Вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное? - спросила миссис Меткалф у мисс Пуэллы. - Должно быть, у нее помутился рассудок.
   - Я бы этого не сказала по тем булочкам, которые она печет, - ответила мисс Блуитт.
   - Я хочу еще раз напомнить тебе, - сказал доктор Фробишер, - что, хотя в мире были сотни тысяч рабов, когда наш Спаситель снизошел на землю, он никогда не произносил ни одного слова осуждения этого учреждения.
   - Он говорил, что рабство - это правильно? - спросила Бекки. - Если это так, то я знать его не хочу.
   - Боюсь, Ребекка, - сказал доктор, печально качая головой, - что ты неисправима. Я и понятия не имел, что у кого-то в этом сообществе есть такие дикие и неправильные представления. Ты не можешь надеяться попасть на небеса, если у тебя не будет совершенно иных чувств, чем те, которые ты испытываешь сейчас.
   - А черные люди попадают в тот же рай, что и белые люди? - спросила Бекки.
   - Я полагаю, что так оно и есть; более того, я могу с уверенностью сказать, что так оно и есть, - ответил священник.
   - И там они свободны?
   - Без сомнения, так оно и есть. В священных писаниях нет ничего, что указывало бы на обратное. Да, там все свободны, но земля - не рай, Ребекка. Здесь мы стонем, трудимся и страдаем, чтобы достичь этого лучшего места.
   - В таком случае, мне кажется, что Бог не хочет никакого рабства там, где Он есть, - сказала Бекки.
   - Наши знания об этом святом месте весьма туманны, моя дорогая. И, кроме того, необходимо, чтобы мы подчинялись правилам, установленным для нашего пребывания здесь. Наше счастье в будущей жизни зависит от нашего послушания заповедям, данным для следования им в этом мире, и ваш долг, с этой точки зрения, состоит в том, чтобы уступить своей госпоже.
   Симпатия капитана Блуитта к Бекки росла в течение всего разговора, а ее смелость еще более увеличивала его расположение к ней.
   - Миссис Меткалф и доктор Фробишер, - сказал он, - хотя рабство существовало с самых ранних времен и действовало в Риме еще со времен изгнания Тарквиния, я не могу сказать, что оно когда-либо сильно меня заботило. Во всяком случае, те времена были совсем не такими, как сейчас, и мне не нравится, что все это сохранилось до наших дней. Эта женщина не хочет возвращаться, и я тоже вполне согласен с тем, чтобы она осталась здесь. Очень жаль, что из-за этого поднялась такая шумиха, и, может быть, чтобы решить проблему, я скажу вам, что я сделаю, миссис Меткалф; я куплю ваши права на Бекки, если вы не запросите за нее слишком много. Что вы на это скажете?
   Прежде чем миссис Меткалф успела ответить, вмешалась Бекки.
   - Неужели вы хотите купить меня, мистер Блуитт? Я очень благодарна вам за вашу доброту, но если вы человек и вправду великодушный, дайте мне денег, чтобы я могла принадлежать самой себе.
   Лицо миссис Меткалф вспыхнуло от гнева.
   - Как ты смеешь так нагло разговаривать с капитаном Блуиттом, дурная женщина! Нет! - сказала она, обращаясь к капитану. - Я не продам ее. Я верну ее домой и прикажу хорошенько выпороть за проступок.
   - Это было бы просто ужасно, - сказала Пуэлла. - Я думаю, что это сделало бы ее совершенно равнодушной к прежнему хорошему отношению к ней в вашем доме.
   Бекки не выказала ни малейшего чувства гнева или страха. Возможно, в ее глазах мелькнуло презрение, когда она сказала:
   - Простите, что я вас обижаю, мисс Эмми, но я должна отвечать, когда речь идет обо мне; мистер Фробишер почему-то не сказал, как это неразумно - пытаться меня выпороть.
   - Видишь ли, Ребекка, - сказал доктор, - почему я промолчал. Порка, не превышающая сорока ударов, назначалась преступникам в Израиле божественным установлением, и наш Господь сам использовал бич из маленьких веревок, когда изгонял менял из храма. Твоя госпожа имеет человеческое и божественное право выпороть тебя, если ты нуждаешься в таком наказании.
   - Римский хозяин, - сказал капитан Блуитт, - имел право лишить жизни своего раба.
   - Никто не посмел бы, - сказала Бекки спокойно, - хлестать меня по спине. Если бы это случилось, я бы, конечно, убила этого человека.
   - Какой ужас! - воскликнул доктор Фробишер. - Неудивительно, что вы равнодушны к учению Священного Писания и религиозным обязанностям, если готовы обагрить свои руки кровью своих ближних.
   - Я видела кровь, когда кончили хлестать моего отца, - тихо сказала Бекки. - Я видела ее собственными глазами.
   - Но, без сомнения, его наказали справедливо. И его не убили. Вы же угрожаете совершить убийство, - сказал священник. - Это просто ужасно.
   - Они разлучили его с женой и детьми, и это хуже, чем убийство, мистер Фробишер.
   - Нет, Ребекка, нет, - ответил священник, - не хуже. Разделение семей - это действительно прискорбное следствие некоторых обстоятельств, которые возникают в связи с функционированием этого божественно назначенного института. Без сомнения, это часть наложенного на человечество проклятия. На потомков Ханаана, - ибо мы должны помнить, что это было проклятие, а не благословение; но убийство, о котором вы так легкомысленно говорите, запрещено десятью заповедями. Это всегда ужасное преступление.
   - Вы хотите, чтобы я любила Бога, мистер Фробишер? - спросила Бекки.
   - Да, моя бедная женщина, это мое самое искреннее желание. Конечно, я хочу этого.
   - Вы хотите, чтобы я любила Его за то, что Он проклял меня?
   - Ребекка, - сказал доктор с меньшей уверенностью в голосе, чем в начале, - мы, грешные, смертные создания, созданные Его руками, не имеем права подвергать сомнению странные решения Его провидения. Его пути - это не наши пути. Наш долг - смиренное повиновение Его воле. Когда в Своем вдохновенном слове Он провозглашает: "Слуги, будьте послушны тем, кто ваши хозяева", - нам остается только одно: вы должны повиноваться; вы должны повиноваться своей госпоже.
   - Я не хочу причинять вам никаких хлопот, - спокойно сказала Бекки, - ни дерзить мисс Эмми, ни вам, ни мисс Блуитт и мистеру Блуитту, но когда вы просите меня любить Бога, который проклял меня, и миссис, которая собирается меня отхлестать, я отвечаю, что не могу и не буду.
   Мисс Блуитт искренне восхищалась этой женщиной. Она ей сочувствовала, и была рада, что Бекки дерзит.
   - Бесполезно, - сказала миссис Меткалф, вставая, - и дальше спорить с этим порочным и злым созданием. Идемте, доктор Фробишер. Капитан Блуитт и мисс Блуитт, я благодарю вас за вашу любезность, позволившую нам прийти сюда, и за ваше великодушное предложение. Капитан, идемте со мной.
   - Бекки, ты можешь идти, - сказала Пуэлла.
   - Я напишу своему мужу, - сказала миссис Меткалф, когда они вышли из комнаты в холл, - и посоветуюсь с ним, что нам следует предпринять. Без сомнения, Бекки останется здесь у вас, пока я не получу от него вестей.
   - Брат! - воскликнула мисс Блуитт, когда дверь за посетителями закрылась. - Брат, мы не можем позволить этой жестокой женщине забрать Бекки! Мы должны что-то сделать для нее.
   - Я знаю, - сказал капитан, - и думаю точно так же, как ты. Но закон разрешает рабство, а Бекки - собственность сестры миссис Фробишер.
   - Но они же собирались ее выпороть! - сказал Пуэлла с выражением ужаса на лице. - Выпороть любую женщину - это уже плохо, но выпороть такую хорошую кухарку, как Бекки, - это просто варварство.
   - Я полностью с тобой согласен, - ответил капитан. - Белая женщина, которая хочет выпороть черную женщину или любую другую женщину, не в ладах с моралью. Сказать, как это делали латиняне, что она - грубое животное, - значит выразиться слишком мягко.
   - Я посоветую ей, - сказала Пуэлла, - пойти к доктору Квелчу, который помог стольким людям ее народа. Возможно, он найдет, что ей посоветовать.
   - Они могут схватить ее на дороге, - предположил капитан.
   - Тогда я посоветую ей взять с собой кочергу.
   Капитан Блуитт рассмеялся.
   - Ты не возражаешь против драки, если она состоится не на нашей кухне.
   - Нет, брат! Ты прекрасно знаешь, что я против любой драки, но почему бы мне не сопротивляться, если кто-то собирается меня побить? Тыкать кочергой - не более дурно, чем хлестать кнутом!
   - Нисколько, - ответил капитан. - Я думаю, что и сам поступил бы точно так же.
   Мисс Блуитт отправилась на кухню, где Бекки спокойно занималась своей обычной работой, точно никогда и не слышала о миссис Меткалф и докторе Фробишере.
   - Бекки, - сказала Пуэлла, - мы с капитаном Блуитом сочувствуем тебе; мы не хотим потерять тебя, потому что ты прекрасная служанка и замечательно готовишь пончики и другие десерты; но все же нам не хотелось бы открыто выступать против миссис Меткалф и закона.
   - Не беспокойтесь, мисс Пуэлла, - сказала Бекки, поворачивая голову и глядя на свою хозяйку. - Я сама могу о себе позаботиться. Они ничего со мной не сделают. Я не вернусь ни на какую плантацию. Я останусь у вас, если вы не против.
   - Не против? Бекки, я очень хочу, чтобы ты осталась. Ты ведь слышала, как мой брат предлагал купить тебя?
   - Если бы мисс Эмми взяла деньги, я бы от вас сбежала. Она не имеет права меня покупать. И это бесполезно для капитана Блуитта, тратить свои деньги на покупку негров, чтобы их освободить. Успокойтесь, мисси. Они меня не заберут.
   - Я хотела, Бекки, посоветовать тебе сходить к доктору Квелчу. Он проявляет большой интерес к цветным людям и точно знает, что делать, когда возникают такие неприятности. Сходи к нему.
   - Сегодня же ночью я схожу к нему, мисси, если вы позволите мне уйти.
   - Конечно, конечно; иди и посоветуйся с ним, но не говори ему, что мы тебе сочувствуем. Ты же знаешь, что я хожу в церковь доктора Фробишера, и это может навлечь на меня неприятности.
   - Я ничего не скажу, мисси, совсем ничего. Я не хочу никаких неприятностей. Все, чего я хочу, это чтобы они оставили меня в покое. Этот священник принесет больше пользы, мисс Пуэлла, проповедуя белым людям, а не цветным. У него нет никакого призвания, он ничего не может сказать, чтобы наставить меня.
  

ГЛАВА XI. РУКА ЗАКОНА

  
   Когда миссис Меткалф вернулась в свой дом в районе Араминго после встречи с Бекки Слайфер в доме капитана Блуитта, она сообщила мужу подробности случившегося, и мистер Меткалф решил принять меры, чтобы обеспечить возвращение беглой рабыни на плантацию.
   Но он действовал не спеша. Ни один Меткалф никогда не спешил, разве что в порыве сильной страсти. Это было частью натуры Меткалфа - поддерживать состояние покоя. Спешить по какому-либо поводу, выплескивать эмоции, за исключением чрезвычайных обстоятельств, позволять волноваться уму или телу, поднимать шум, - все это означало уронить достоинство отсутствием самообладания; а ни один Меткалф (если только он не был очень бедным родственником) никогда не пренебрегал достоинством и высоко ставил самообладание.
   Бекки была ценным приобретением, но у мистера Меткалфа было много другого имущества, а рассказ миссис Меткалф укрепил его веру в то, что женщина останется там, где она была в настоящий момент, пока Меткалф не протянет руку, - совершенно спокойно, - чтобы схватить ее и вернуть обратно.
   Не то чтобы мистер Меткалф намеревался протянуть свою собственную руку, чтобы вернуть рабыню. Он не тронул бы ее, даже если бы встретил на улице соседнего города. Возможно, он даже не кивнул бы ей и даже не обратил бы на нее особого внимания. Ни один Меткалф не снизошел бы до того, чтобы связаться с негром, - как и с быком или непокорной свиньей. Цель мистера Меткалфа заключалась в том, чтобы приказать своему надзирателю послать человека, имевшего опыт в ловле беглых рабов, чтобы тот доставил женщину домой в соответствии с законом, или иным способом, если закон не сработает быстро. Обещание о вознаграждении в пятьсот долларов за ее возвращение оставалось в силе.
   После того как прошло несколько месяцев, и он решил некоторые другие, возможно, более важные вопросы, занимавшие его мысли, мистер Меткалф однажды вызвал своего надсмотрщика и, сообщив ему сведения, принесенные миссис Меткалф, приказал ему послать Джона Блоджетта, ловца рабов, к услугам которого мистер Меткалф уже не раз прибегал, доставить Бекки Слайфер обратно.
   Блоджетт появился в Тарли в конце зимы и, убедившись, что эта женщина по-прежнему спокойно живет у капитана Блуитта, позволил себе немного отдохнуть в гостинице, по обычаю Меткалфа.
   Обдумав сложившуюся ситуацию и неторопливо ознакомившись с владениями и особняком капитана Блуитта, Блоджетт решил, прежде всего, попытаться выяснить, что может сделать для него закон.
   Поэтому он отправился к мировому судье и, дав необходимую клятву, получил ордер на арест Ребекки Слайфер как беглой рабыни.
   Судья предложил, чтобы ордер ей вручил констебль, а Блоджетт, если понадобится, помогал ему, но Блоджетт возражал против этого на том основании, что если двое мужчин приблизятся к женщине, то у нее возникнут подозрения и, как следствие, могут последовать неприятности.
   - Если вы позволите мне это сделать, - сказал он, - я сам арестую ее, без всякой суеты, надену на нее наручники и приведу сюда.
   Для выполнения этой задачи он выбрал полдень того дня, когда капитан Блуитт отсутствовал в городе по делам. Блоджетт не был уверен в отношении капитана к этому делу и не хотел, чтобы кто-то вмешивался, если этого можно было избежать.
   Он подошел к саду капитана Блуитта, открыл калитку и небрежной походкой направился по дорожке, огибавшей дом, к кухонной двери.
   Он осторожно постучал в дверь, но открыл ее, не дожидаясь ответа, и протиснулся на кухню.
   Бекки была там, занятая своей обычной работой.
   Она прервалась и пристально посмотрела на незваного гостя, который сохранял видимость совершенного спокойствия. Блоджетт сел на стул рядом с дверью.
   - Капитан Блуитт дома? - спросил он.
   - Нет, сэр, - сказала Бекки, все еще с подозрением глядя на него, - сегодня его нет.
   - Хм-м-м, - сказал Блоджетт, глядя в пол с видом человека, который сильно разочарован. - Мне хотелось бы его увидеть. Вы живете здесь, не так ли? - спросил он.
   - Вы меня видите? Что я здесь делаю, по-вашему, как не живу?
   - А как вас зовут?
   - Я не собираюсь называть вам свое имя. Мистер Блуитт знаете мое имя, и этого достаточно.
   - Мне кажется, я уже где-то вас видел. Позвольте-ка посмотреть поближе, - и Блоджетт, поднявшись со стула, направился к ней.
   Бекки бросилась к двери, ведущей из кухни в дом, но Блоджетт преградил ей путь. Тогда она побежала к двери, ведущей в сад. Он набросился на нее и сумел защелкнуть один наручник на ее запястье. Она увернулась от второго и, быстро отдернув закованную руку, закричала и сделала еще одну попытку добраться до двери.
   Блоджетт схватил ее; она повернулась к нему и стала бороться с яростью тигрицы, призывая на помощь. Он попытался утихомирить ее, но она прыгнула на него и опрокинула на спину, и они, сцепившись, покатились по полу. Блоджетту показалось, что он выказал излишнюю самонадеянность, и пожалел, что не взял с собой констебля.
   На крики Бекки из дома на кухню прибежала мисс Блуитт, а Руфус - из сада. Когда они вошли в комнату, оба бойца были в ярости от схватки, и наблюдателям показалось, что Бекки, скорее всего, окажется победительницей.
   Мисс Блуитт смотрела на эту сцену с изумлением и ужасом.
   - Разнимите их, Руфус! - воскликнула она. - Растащите их в разные стороны! Это ужасно, просто ужасно!
   Руфус замешкался, не решаясь вмешиваться в драку, но мисс Блуитт подтолкнула его и, ухватив Бекки, вместе с Руфусом оттащила ее и поставила на ноги.
   Пока Блоджетт поднимался, Бекки стояла, тяжело дыша, взъерошенная, покрытая пылью, и смотрела на него так, словно хотела еще раз сразиться с ним, завершив навсегда его карьеру.
   - Бекки! в чем же дело? Из-за чего этот ужасный шум? - спросила мисс Блуитт. - А вы! - обратилась она к мужчине, не дожидаясь ответа от Бекки: - Вы просто негодяй, кто бы вы ни были! Как вы смеете входить в мой дом и пытаться убить мою служанку? - Мисс Блуитт топнула ногой и посмотрела на Блоджетта почти с такой же яростью, как и Бекки.
   - Прошу прощения, мэм, - ответил Блоджетт, несколько смущенный тем, что его застигли на месте преступления, когда он терпел поражение от женщины, - но я пришел сюда как представитель закона, а эта негртянка набросилась на меня, как кошка, прежде чем я успел вымолвить хоть слово.
   - Вы не лучше! - вмешался Руфус.
   - Руфус! - воскликнула Пуэлла, снова топнув ногой. - Успокойтесь!
   - Ладно, - ответил Руфус, - но я думаю, что она стоит двух таких же, как он.
   - Мадам, - сказал Блоджетт, пропустив мнение Руфуса о своих воинских способностях мимо ушей, - у меня есть ордер на арест этой женщины, а она воспротивилась моим попыткам исполнить его.
   - А что это за ордер? Ордер на что?
   - Я никуда не пойду! Я не собираюсь идти ни к какому судье! - яростно заявила Бекки. Наручник болтался на ее левом запястье, пока она говорила.
   - Дайте мне взглянуть на ордер, - сказала мисс Блуитт. Блоджетт протянул ей бумагу, и она прочла ее.
   - Как бы мне хотелось, чтобы брат был дома, - сказала она. - Я понятия не имею, что мне делать.
   - Мадам, - сказал Блоджетт, - если бы он был дома, это не имело бы никакого значения. Закон есть закон, и он это знает. Эта женщина должна будет предстать перед правосудием, независимо от того, кто за нее заступается. Никто не вправе сопротивляться предписаниям закона.
   - Это будет честное разбирательство?
   - Конечно, мадам.
   - А есть ли у нее шанс получить свободу?
   - Надеюсь, что нет, мадам, но это вполне возможно. Никто не может сказать наверняка.
   Мисс Блуитт повернулась к Бекки и прошептала ей на ухо:
   - Бекки, мне очень жаль, но тебе лучше пойти с ним.
   - По своей воле я никуда не пойду, мисси.
   - Бекки, если ты будешь сопротивляться, они пришлют дюжину мужчин, чтобы забрать тебя; они причинят тебе боль, они будут так злы, что никогда не отпустят тебя. Если ты спокойно пойдешь с этим человеком, я сейчас же пошлю Руфа к доктору Квелчу и попрошу нашего адвоката, майора Гридли, пойти с тобой, чтобы защитить тебя. Ты согласна?
   Бекки немного подумала, а потом сказала:
   - Да, мисси, если вы попросите Руфуса немедленно привести майора, прежде чем отправиться к доктору Квелчу.
   Мисс Блуитт подозвала Руфуса.
   - Быстро бери лошадь и отправляйся сначала к майору Гридли, - скажи ему, чтобы он шел к судье и защищал Бекки, когда она придет в суд, а потом скачи как можно быстрее к доктору Квелчу и тоже приведи его к судье.
   - Бекки пойдет с вами, - сказала мисс Блуитт Блоджетту, - но вы должны подождать несколько минут, пока она приведет в порядок свою одежду. Я не могу позволить, чтобы ее тащили по улицам в таком ужасном состоянии.
   - Очень хорошо, мэм, - сказал Блоджетт, радуясь, что все так легко уладилось. - Я подожду, торопиться некуда.
   Мисс Блуитт помогла Бекки поправить платье, поправить тюрбан, упавший во время драки, и привести себя в порядок.
   - Снимите их! - сказала негритянка, протягивая Блоджету руку, на которой был надет наручник.
   Блоджетт колебался.
   - Я не делаю с ними ни одного шага! - сказала Бекки.
   Блоджетт отпер замок и положил наручники в карман.
   Бекки согласилась идти впереди него, и они вдвоем направились в офис судьи. Прежде всего, она надеялась на адвоката, но больше всего - на доктора Квелча. Но независимо от того, кто из них потерпит неудачу или добьется успеха, у нее не было никаких сомнений относительно своего поведения. Если ее выдадут Блоджетту, она попытается бежать; она была уверена, что доктор Квелч поможет ей бежать; но если это невозможно, она решила покончить с собой.
   Когда они пришли в магистрат, майор Гридли уже ждал своего клиента, а прежде чем началось слушание, доктор Квелч подъехал к двери и вошел в зал.
   Оба они заговорили с Бекки. Майор намеревался сделать все возможное в рамках закона, чтобы освободить женщину. Доктор Квелч предложил дать ей свободу, если это возможно, обойдя закон.
   Он распорядился, чтобы какой-то мужчина придержал его лошадь, пока дело не будет рассмотрено, и шепнул Бекки, что если оно обернется против нее, то она должна бежать, сесть в его экипаж и как можно быстрее доехать до следующей станции подземной железной дороги, расположенной за его собственной.
   Блоджетт и Меткалфы из Араминго были представлены в этом процессе Билли Граймсом, членом коллегии адвокатов Тарли, сочетавшим активную политическую деятельность с практикой своей профессии. Он был местным агентом важной шишки, которая, не занимая никакой официальной должности, умудрялась управлять целым штатом.
   Когда дело начало рассматриваться, Граймс объяснил судье, что Бекки Слайфер была беглой рабыней, собственностью мистера Меткалфа из Араминго, и что она скрывалась в доме капитана Блуитта, пока миссис Меткалф случайно не обнаружила местонахождение этой женщины. А теперь владелец поместья прислал сюда мистера Блоджетта, чтобы тот вернул ее назад. Граймс нисколько не сомневался, что правосудие, представляющее величие закона, убедительно продемонстрирует, передав Бекки Слайфер представителю владельца, что священные права собственности уважаются в этом законопослушном обществе.
   Мистер Блоджетт под присягой заявил, что он является агентом мистера Меткалфа и имеет от него соответствующие полномочия арестовать эту женщину и доставить ее домой, а также вручил письмо, подписанное мистером Меткалфом, в котором тот предоставлял ему право вернуть эту женщину обратно.
   Мистер Граймс настаивал на том, что дело ясное, хотя он и признался Блоджетту наедине всего за несколько минут до начала слушания, что опасается, - у Блоджетта нет никаких шансов, и позволил себе сообщить ему тот факт, что он считает Блоджетта не более подходящим для ведения любого дела, чем младенца, потому что Блоджетт пренебрег разговором с Граймсом, прежде чем что-либо предпринимать.
   - Ваша честь, - сказал майор Гридли с достоинством и серьезностью, свойственными адвокату, занимающему одно из первых мест в штате, - позвольте мне сказать несколько слов от имени моей клиентки, этой несчастной женщины. Этот человек, Блоджетт, даже не предъявил основы своих притязаний на право завладеть ее персоной. Кто же этот человек? Никто этого не знает. Он приходит сюда с письмом, якобы написанным неким Меткалфом. Но письмо может быть подделано; или этот человек не может быть тем Блоджеттом, который в нем указан; или Меткалфу не принадлежит женщина по имени Бекки Слайфер; или эта женщина носит другое имя. Я слишком хорошо знаю вас, ваша честь, чтобы хоть на минуту предположить, что вы воспользуетесь своим авторитетом и передадите эту женщину, которая предположительно является свободной женщиной, этому неизвестному мужчине, чтобы он сделал с ней все, что пожелает! Ваша честь, такие вещи иногда могут быть сделаны в рабском государстве, но не здесь, сэр, в свободном государстве! Никогда! Никогда! Подумайте о масштабах зла, если этот суд, назначенный для отправления правосудия, приговорит свободную женщину к продаже в рабство только потому, что какой-то алчный негодяй вообразил, что он сможет обогатиться с помощью такой гнусной проделки! Нет, ваша честь; давайте сначала докажем, что мистер Меткалф владеет этой женщиной и имеет на нее право, а потом уже подумаем, что делать дальше. Я требую, чтобы обвиняемая была освобождена.
   - Ребекка Слайфер, вы свободны, - быстро сказал судья.
   - Одну минуту, - сказал майор Гридли, когда Блоджетт поднялся, собираясь уходить. - Ваша честь, вы позволите мне сказать далее, что на первый взгляд и, насколько нам известно, наоборот, действия этого человека, который представляется Блоджеттом, когда он ворвался в дом капитана Блуитта и жестоко напал на эту женщину, пытаясь надеть на нее наручники, выглядят как попытка похитить свободного чернокожего человека. Это преступление очень серьезного характера в нашем государстве, и если оно будет доказано, то наказание должно быть суровым. Друзья этой женщины сообщили мне, что они намерены возбудить дело против нападавшего и согласны на освобождение его под залог по упомянутому обвинению, если только он покинет город в течение двух часов, и я приложу все усилия, чтобы их интересы были приняты во внимание.
   Блоджетт вышел из комнаты вместе со своим адвокатом, который сказал ему, когда они оказались снаружи:
   - Я же говорил вам, что вы - дурак! Надеюсь, в следующий раз вы захотите посоветоваться со мной, прежде чем что-то предпринимать.
   - Эту негритянку я еще не поймал, - сказал Блоджетт.
   - Но вам придется сначала разобраться с вашим собственным делом, - возразил Граймс.
   Майор Гридли обменялся рукопожатием с доктором Квелчем, а тот - с Бекки; майор вернулся в свой кабинет. Доктор Квелч, стоя на тротуаре возле своей коляски, тихо сказал Бекки:
   - Вам лучше пойти со мной. Они снова попытаются арестовать вас. Пойдемте со мной, и я дам вам работу, которая вам понравится.
   - Я благодарна вам, мистер Квелч, очень благодарна, но если вы не против, я останусь там, где я есть, и пусть они попытаются вмешаться в мою жизнь. Я их совсем не боюсь.
   - Очень хорошо, Бекки, - сказал доктор, садясь в свою коляску и подбирая вожжи. - Поступай, как знаешь, но я боюсь, что ты пожалеешь, не послушав моего совета.
   Когда Руфус, с большим интересом наблюдавший за происходившим в суде, услышал решение судьи, он поспешил домой, чтобы сообщить эту новость мисс Блуитт.
   Капитан Блуитт вернулся и, выслушав от сестры рассказ о сражении на кухне, решил пойти в офис судьи и посмотреть, не сможет ли он чем-нибудь помочь Бекки.
   Руфус появился как раз в тот момент, когда капитан выходил из дома.
   - Ну что, Руфус? - спросил он.
   - Они отпустили ее, - ответил тот. - Судья не дал Блоджетту разрешения арестовать Бекки, а майор Гридли угрожал посадить его в тюрьму.
   - Посадить в тюрьму... кого? - спросила мисс Блуитт.
   - Блоджетта. Сказал, что он похититель.
   - И Бекки снова возвращается домой? - спросил капитан.
   - Да, сэр, прямо домой. Ну, капитан Блуитт, я никогда не видел, чтобы женщина дралась так, как Бекки! Как она набросилась на этого человека! Я бы предпочел драться с медведем в любое время, чем с ней!
   - Очень хорошо, Руфус, - сказал капитан. - Этого вполне достаточно.
   - Одну минуту, - сказала мисс Блуитт, когда Руфус повернулся, собираясь выйти из комнаты. - Майор Гридли сказал Блоджетту, что арестует его, так?
   - Майор сказал, что он похититель, а потом повернулся, погрозил Блоджетту пальцем и велел ему убираться из города. Я видел его, когда он это делал.
   - Видел кого?
   - Я видел, как майор погрозил Блоджетту пальцем...
   Когда Руфус удалился, мисс Блуитт встала и пошла на кухню, чтобы поприветствовать вернувшуюся Бекки, а капитан Блуитт снова принялся за чтение третьего тома "Житий".
  

ГЛАВА XII. ПАРАД ИЗОБРЕТЕНИЙ

  
   В один из летних субботних дней капитан Блуитт сидел в библиотеке своего дома и беседовал с преподобным доктором Фробишером. Кресло, в котором сидел священник, было поставлено у окна, и он, разговаривая, опирался локтем на подоконник.
   Глянув наружу, в середине очередной произносимой сентенции, он заметил фургон, остановившийся перед воротами дома капитана Блуитта. В нем содержалось нечто такое странное, что священник не закончил своей мысли. Вместо этого, он повернулся к капитану Блуитту и, ткнув пальцем в фургон, спросил:
   - Да что же это такое?
   Капитан Блуитт встал и подошел к окну. Взглянув на фургон и странный предмет в нем, а также на суетящегося человека рядом, капитан Блуитт, улыбаясь, ответил:
   - Это, должно быть, моя катапульта.
   - Ваша катапульта! - изумленно воскликнул доктор Фробишер.
   - Да, - подтвердил капитан. - Вы знаете, мне хотелось иметь настоящую катапульту, - я так много читал об этой машине, - и несколько недель назад, когда я говорил об этом с судьей Макганном, он предложил сделать ее для меня. Я думаю, в фургоне именно она. Во всяком случае, очень похоже на то.
   Священник, казалось, был очень удивлен.
   - Мне тоже было бы любопытно взглянуть на катапульту, - сказал он. - Я не вспоминал об этих машинах с тех пор, когда учился в школе. Я узнал о них, когда читал Ливия.
   - Замечательно! - сказал капитан Блуитт. - Я получил свое представление о катапультах от Цезаря. Вы знаете, как это бывает; когда вы читаете, читаете и читаете о чем-то, вам хочется это увидеть. Макганн уверил меня в том, что он досконально знаком со всеми разновидностями катапульт, - фактически, он своего рода специалист по катапультам, поэтому я и попросил его сделать одну для меня.
   - Я нисколько не сомневаюсь, - сказал священник, - что царь Озия строил их в Иерусалиме. Обратитесь к Второй книге Паралипоменон, двадцать шесть.
   - Не помню, чтобы я читал об этом, - ответил капитан. - Итак, за нас как священная, так и мирская история. Если эта штука сработает, я одолжу ее вам, в качестве наглядного пособия для вашей воскресной школы. А вот и Макганн. Он хочет меня видеть. Может быть, мы пойдем к нему?
   Капитан и доктор Фробишер взяли шляпы, проходя через холл, и подошли к парадной двери как раз в тот момент, когда Макганн взялся за дверной молоток.
   - Я привез вам вашу катапульту, капитан, - сказал Макганн, указывая большим пальцем через плечо на фургон, стоявший на улице. - Куда же мне его поставить?
   - А она тяжелая? - спросил капитан.
   - Очень. Нужно четыре человека, чтобы нести ее.
   - Я позову Руфуса, - сказал капитан.
   Когда пришел Руфус, слуга капитана Блуитта, его послали искать двух других слуг, которые вместе с Руфусом и возницей должны были отнести машину в сад.
   Доктор Фробишер стоял у ворот и ждал, пока капитан Блуитт в сопровождении Макганна обходил фургон, осматривая катапульту.
   - Мне кажется, судья, - заметил капитан, - что в этой катапульте заключено гораздо больше, чем того требует технический проект.
   - Я знаю, - ответил Макганн. - Как только я начал строить ее, у меня в голове появились новые идеи, и я реализовал некоторые из них, вот здесь и здесь. Но вам не о чем беспокоиться, капитан. Вы хотели катапульту, и теперь она у вас есть. Однако, благодаря моим нововведениям, мир никогда не видел такой эффективной катапульты, как эта.
   Капитан Блуитт выглядел раздосадованным и разочарованным.
   - Все это очень хорошо, судья, - сказал он, - но я уже говорил вам, что мне нужна всего лишь старинная катапульта - историческая катапульта, вроде той, что использовал Тит при осаде Иерусалима.
   - Очень хорошо, - ответил судья, - и вот она у вас есть, только с тем, что вы можете назвать исправлением. Мир значительно продвинулся вперед, капитан, за две тысячи лет, и теперь едва ли возможно собрать катапульту, не привнеся в нее немного передовых научных достижений. В этой моей катапульте есть исправления, которые заставили бы Тита онеметь от удивления.
   - Я полагаю, что теперь уже ничего поделать нельзя, - печально сказал капитан Блуитт, - но на самом деле, мне кажется, что Тит был бы вряд ли более удивлен, чем я, введением современных идей. Доктор Фробишер намеревается использовать эту машину для иллюстрации книги Паралипоменон в своей воскресной школе; и как он может это сделать, если вы осовременили эту штуку?
   - Ну что же, - сказал судья, опуская взгляд, в котором все еще мелькали веселые искорки, - я ужасно сожалею, если машина не совсем то, что вы хотели; но, видите ли, я устроен так, что не могу двигаться назад в прошлое; я должен двигаться вперед или остановиться. Но погодите что-либо говорить, пока не увидите машину в действии, - тогда вы наверняка передумаете. Я хочу сказать, что у вас есть самая настоящая катапульта, как нельзя лучше служащая своей цели, которая когда-либо была сделана рукой человека.
   В этот момент Руфус вернулся с двумя крепкими помощниками, и когда судья Макганн отдал распоряжение достать машину из фургона, капитан Блуитт указал место в саду, где он хотел ее разместить; он сам, судья и священник медленно обошли дом сбоку.
   - Я подал заявку на патент на эту штуку, - сказал судья, как будто только что вспомнил об этом факте.
   - Патент на катапульту? - сказал доктор Фробишер.
   - Ну, конечно же!
   - Вы не можете этого сделать, судья, - заметил капитан Блуитт. - Этой машине уже тысячи лет. Она была изобретена Плинием.
   - Клянусь Дионисием Старшим, - сказал священник.
   - В любом случае, - отозвался капитан, - для нашего судьи уже слишком поздно подавать заявку на патент. Он никогда его не получит.
   - Это не патент на общую идею катапульты, - сказал судья. - Нет, - только на мои усовершенствования и вспомогательные приспособления для катапульт. Все они совершенно новые. Рим начал это дело, а Тарли довершает его.
   - И какие же усовершенствования, например, у вас есть? - спросил доктор Фробишер.
   - Ну, - ответил судья, - для начала я подложил под рычаг для метания резиновую прокладку. Это улучшение - мое. Ливий никогда об этом не слышал, да и Тит тоже.
   - Никогда! - воскликнул доктор Фробишер.
   - Затем, я поставил маховик, который...
   - Вы поставили на эту штуку маховик, судья? - спросил капитан Блуитт с болью в голосе.
   - Да, конечно; мой приводящий в действие возвратно-поступательный маховик с аккумулятором, прикрепленным к коленчатому валу.
   - А зачем вам это? - спросил капитан Блуитт. - Тит никогда не слышал о такой штуке, как маховик, как вы думаете, доктор?
   - Вряд ли, - ответил доктор Фробишер.
   - Мне бы не хотелось, чтобы вы его устанавливали, - почти сердито сказал капитан.
   - Не поставил маховик! - воскликнул судья. - Но ведь человечество развивается! Без него катапульта не была бы катапультой. Это - центральный, жизненно важный пункт, если можно так выразиться, всей моей системы.
   - Итак, - сказал капитан Блуитт с некоторым раздражением, - я спрашиваю вас, для чего он нужен?
   Руфус и другие носильщики, шатаясь, прошли мимо с катапультой на плечах.
   - Поставьте ее вон туда, - сказал капитан Блуитт, указывая на какое-то место в саду.
   - И будьте осторожны, не касайтесь вот этого кривошипа, - воскликнул судья Макганн. - Давайте я помогу.
   Судья приложил руку к машине и с каким-то проявлением нежности помог ей благополучно опуститься на дерн.
   - А теперь, Руфус, - сказал он, - принесите из фургона маховик, гаечные ключи, ремни и прочие детали.
   Капитан Блуитт и доктор Фробишер сидели на садовой скамье и ждали развития событий. Судья снял шляпу, вытер лоб носовым платком и сказал:
   - Вы спрашиваете, для чего он нужен, этот маховик, и я отвечаю: для того, чтобы получить инерцию! Размышляя об этой штуке с катапультами, я обнаружил, что наивысшая степень эффективности достигается разумным использованием импульса. Если вы сумеете точно определить, сколько единиц импульса можно развить, то я могу с точностью до доли секунды сказать вам, какова будет эффективная работоспособность вашей катапульты. Итак, единственный способ, который я смог придумать, чтобы вы могли получить самый лучший импульс с точки зрения современной техники, - это использовать маховое колесо, и никогда не было такого маховика, который давал бы вам импульс так же легко, как мое маховое колесо с возвратно-поступательным механизмом. Вот его-то сейчас и принесут сюда Руфус и Генри, - и судья указал на двух мужчин, которые вошли в ворота с деталями.
   - Не понимаю, как вы собираетесь иллюстрировать книгу Паралипоменон для воскресной школы этой штукой, доктор, - мрачно сказал капитан Блуитт.
   - Я и сам этого толком не понимаю, - ответил священник.
   - Позвольте мне объяснить им это, - сказал судья Макганн. - С этим нет никаких проблем. Ребенок вполне способен это понять.
   - Зато, - ответил капитан Блуитт, - это выше моего понимания.
   - Не беспокойтесь об этом и не будьте столь скептичны, - сказал судья. Подождите, пока я не объясню и не покажу вам все.
   - Ну что ж, - в отчаянии воскликнул капитан Блуитт, - показывайте и объясняйте.
   - Я так и сделаю, - сказал судья. - А теперь начнем с самого начала. Что вы хотели сделать с этой машиной? - И судья указал на него пальцем.
   - Я хотел понять, как Тит использовал их во время осады Иерусалима, - печально сказал капитан Блуитт, - но Тит никогда и не мечтал о такой штуке, с резиновыми прокладками и маховиками.
   - Нет, - решительно подтвердил судья, - то, что вы хотели бы прежде всего, это привести катапульту в действие.
   - Ха! - выдохнул капитан не без намека на презрение.
   - А теперь скажите, с чего вы начнете?
   - Не спрашивайте меня, - ответил капитан Блуитт, глядя на реку. - Вы - единственный человек, который это знает.
   - Вы начинаете с закручивания.
   - С чего? - не понял доктор Фробишер.
   - С закручивания. Таков, если можно так выразиться, основной принцип древней катапульты. Вы закручиваете крепкую веревку, которую видите посередине.
   - И как же ее закрутить? - спросил капитан.
   - Есть много способов. Я использую мой маховик, который помогает накоплению энергии в торсионном канате. Затем, когда она накопилась, в действие вступает возвратно-поступательный механизм; маховое колесо начинает двигаться в противоположном направлении, набирая инерцию, и обод колеса принимает накопленную силу в торсионном канате - с каким результатом?
   - Не знаю, - честно признался капитан Блуитт.
   - Результат может быть только один, - ответил судья. - Катапульта выпускает свой снаряд с максимальным эффектом, маховое колесо идет прямо вперед, приводимое в движение импульсом, и закручивает торсионный канат в противоположном направлении. Вы вставляете еще один снаряд в приемник, и начинается обратное действие, - маховик повторяет операцию.
   - Вы хотите сказать, что она будет работать автоматически? - спросил священник.
   - Совершенно верно. Установите ее и запустите, и она будет действовать без перерыва, пока вы не поставите ее на предохранительный тормоз.
   - По-моему, это похоже на вечный двигатель, - сказал доктор Фробишер.
   - Назовите это так, если хотите, - ответил судья. - На самом деле - это открытие новой силы. Вот тут-то и вступает в дело современная наука. Я сделал это открытие. Эта сила представляет собой комбинацию кручения и импульса, и поэтому я назвал ее торсентум. На это я и собираюсь получить патент.
   - Вы сказали - торментум? - спросил капитан Блуитт с оттенком горечи.
   - Торсентум; сначала я разработал эту штуку на бумаге, а теперь воплотил ее в этой машине. Использование этой силы приводит к тому, что мы имеем перед собой не просто катапульту, а многократный импульсный двигатель Макганна.
   - А какая от него польза? - спросил священник.
   - Полагаю, - задумчиво произнес судья, - что он может быть применим во многих отраслях. Во-первых, его можно использовать для бурения артезианских скважин.
   - Тит открыл бы рот от удивления, это уж точно! - сказал капитан Блуитт.
   - Если устройство оправдает мои ожидания, - сказал судья, - я подумал, что мы могли бы выпустить рекламный проспект и организовать компанию. Конечно, если капитан Блуитт согласится.
   - Ни за что, - ответил капитан, - я отказываюсь от всех своих прав. Если вы уберете эту штуку, я найду хорошего плотника, который сделает мне именно то, что я хочу.
   - Вы измените свое мнение, - мягко сказал судья, - когда вы познакомитесь с ней поближе. Вы ведь не будете возражать, если она останется здесь, пока вы не увидите, как она работает?
   - О, нет! - ответил капитан.
   - Дело в том, - продолжал судья, - что мне и самому это немного любопытно. Конечно, я уверен, что это сработает, потому что принцип верен, но практический эксперимент - это последнее испытание.
   - Вы хотите сказать, что еще не пробовали ее в работе? - спросил капитан Блуитт.
   - Конечно, нет. Я забил последний гвоздь только в четыре часа и поставил машину прямо в фургон, чтобы поскорее доставить ее к вам. Вы первый увидите триумф этого великого продукта человеческой изобретательности.
   - Держу пари, что она не сработает, - сказал капитан.
   - С таким же успехом вы можете держать пари, что завтра утром солнце не взойдет, - ответил судья Макганн. - Это ужасно, когда человек предполагает самое плохое. Подождите, сейчас я отрегулирую колесо и другие механизмы, и жизнь покажется вам с другой, яркой, стороны. Руфус, давайте сюда это колесо!
   Судья Макганн снял пиджак и, взяв инструменты, принесенные из фургона, положил их на раму машины, а Руфус и Генри, тем временем, приготовились установить на место маховик.
   - Наденьте его вот на эту ось, - приказал судья, и двое мужчин выполнили его распоряжение.
   Затем судья принялся за работу сам, а Руфус и его напарник стояли рядом, наблюдая, готовые в любое мгновение прийти на помощь.
   Капитан Блуитт и доктор Фробишер со своего места на садовой скамье наблюдали за происходящим с любопытством, если не с надеждой; и пока они так сидели, в сад вошел Уолтер Друри и поздоровался с дядей.
   Капитан Блуитт сердечно приветствовал его и, представив священнику, сказал:
   - Доктор Фробишер, это мой племянник Уолтер Друри. Он только что приехал из города, чтобы провести с нами воскресенье.
   Когда капитан объяснил Уолтеру природу машины, на которой судья Макганн сосредоточил свое внимание и свою энергию, Уолтер рассмеялся и сказал:
   - Меня всегда интересовали катапульты. Я рад, что оказался здесь как раз вовремя.
   - Конечно, они всем любопытны, - сказал капитан, - и я очень рад, что ты с нами, но вот судья, по-моему, испортил машину. Мне не нужен был американский урод, мне нужна была катапульта первого века.
   - Не будьте таким нетерпеливым, - отозвался судья, поворачивая голову в сторону группы, в то время как его руки были заняты завинчиванием гайки. - Через несколько минут она будет полностью готова. А теперь, Руфус, дайте мне вон тот кривошип. И держите его вот так, пока я не установлю аккумулятор.
   - Мне кажется, - заметил Уолтер, когда аккумулятор был установлен на место, - что катапульта должна была быть довольно сложным механизмом.
   - Та, которую использовал Тит, не была такой, - сказал капитан.
   - Какой Тит? - спросил Уолтер.
   - Тит - человек, который осаждал Иерусалим. Катапульта Макганна свела бы его в могилу, прежде чем он смог бы добраться до города. Это просто ужасно.
   - Может быть, это будет лучше, чем мы думаем, - примирительно заметил священник.
   - Все! - торжествующе воскликнул судья. - Готово. Может быть, вы хотите в первый раз сами попробовать ее в действии, капитан? Можете положить в нее любой снаряд.
   - Ну, не знаю. В какую сторону он полетит?
   - В любую, куда вы захотите. Она может бросить кирпич или камень на середину реки.
   Капитан Блуитт подумал, и сказал:
   - Я думаю, судья, что сначала вам лучше самому убедиться в том, как поведет себя машина. Я не хочу покалечить никого из соседей.
   - Хорошо, - ответил судья, - как вам будет угодно; но я, конечно, прекрасно знаю, как она себя поведет; она абсолютно под моим контролем. Я могу попасть в цель с расстояния четырехсот ярдов. А теперь, Руфус, вы с Генри возьмитесь за ручку и поверните ее направо, пока я не скажу вам остановиться.
   - Что вы сейчас делаете, судья? - спросил доктор Фробишер.
   - Надеваю торсион.
   - Вы делаете это сами?
   - Конечно, необходимо привести машину в действие. Она нуждается в том, что вы могли бы назвать первичным импульсом; потом она сама о себе позаботится.
   - Вы думаете, что рама выдержит такое напряжение? - спросил капитан Блуитт.
   - Ну, если только мои расчеты не ошибочны, она выдержит вчетверо больше любой тяги, которую можно к ней применить. Это совершенно безопасно. Крепко надавите на эту ручку, Руфус, не бойтесь. Кручение начинает сказываться.
   - А где же импульс? - спросил капитан Блуитт тоном человека, чья вера нуждается в укреплении.
   - Нигде, конечно. Он создается маховиком. Сделайте еще три или четыре оборота, Руфус, - сказал изобретатель, когда рабочие начали выказывать признаки усталости, - только три или четыре. А теперь, - сказал он, - позвольте мне поставить машину на предохранитель! Вот так! Вы можете отпустить ручку, Руфус.
   - Джентльмены, - объяснил изобретатель, когда Руфус и его спутник отпустили рукоятку и отошли в сторону с радостными лицами, - машина готова к действию. Капитан Блуитт, вы немного сожалели о том, что я не стал рабски подражать Титу, а доктор Фробишер боялся, что вы не сможете продемонстрировать ее в воскресной школе. Задержите свой взгляд на этом многократно заряжающем импульсном двигателе - ибо это именно то, что он собой представляет, - и через пару минут вы узнаете, что Тит - жалкий ремесленник, и что если воскресные школы хотят исследовать чудеса науки, они могут найти их здесь. А теперь я привожу ее в действие!
   Судья положил руку на предохранительный тормоз и отпустил шестерню. Тут же раздались скрипы и стоны, и возвратно-поступательное маховое колесо начало вращаться с огромной скоростью. Через секунду оно соскользнуло с оси, два или три раза подпрыгнуло на траве, а затем рванулось через лужайку, вырвало с корнем несколько розовых кустов, перемахнуло через забор, миновало улицу, прыгнуло на берег, а затем - далеко в ручей, где, взбив воду в пену, сделало последний прыжок и скрылось из виду.
   Доктор и Уолтер рассмеялись.
   - Это и был тот самый импульс? - торжественно осведомился капитан Блуитт.
   Доктор и Уолтер снова рассмеялись.
   - Вам не понять, что это было, - сказал судья, надувшись. - Разве я не говорил вам, Руфус, чтобы вы убедились, что вот этот стержень находится в оси? Так всегда и бывает! Любой дурак может испортить работу мудреца. Ну что ж, - продолжал судья, вытирая руки носовым платком и подходя к собравшимся, - что сделано, то сделано. Это самая красивая работа, испорченная одной лишь небрежностью, какую вы когда-либо видели, и я не думаю, что смогу позволить себе купить новый маховик.
   - О, ничего страшного! - сочувственно произнес капитан Блуитт. - Во всяком случае, я считаю, что катапульта без маховика выглядит лучше.
   - Она не стоит ни цента, - печально отозвался судья.
   - Я думаю, что для детей из воскресной школы так будет безопаснее, - сказал доктор Фробишер, - и мне будет спокойнее показать ее им.
   - Вы оставите машину здесь, не так ли? - спросил капитан Блуитт.
   - Во всяком случае, на один-два дня, - ответил судья. - Вы не будете возражать, если я затяну торсион перед тем, как мы уйдем?
   - Конечно. Сделайте то, что считаете нужным, - ответил капитан Блуитт.
   Судья Макганн еще немного поработал над механизмом, а затем, присоединившись к капитану Блуитту и его друзьям, направлявшимся к садовой калитке, сказал:
   - А теперь, Руфус, приглядывайте за этой машиной и держите всех подальше от нее, а я приду в понедельник и посмотрю, что можно сделать, чтобы исправить повреждения.
   На следующее утро, когда капитан Блуитт, его сестра и Уолтер Друри завтракали, они вздрогнули, услышав пронзительные крики из сада. Встав, они поспешили через боковую дверь выяснить, в чем дело. Выйдя, они увидели Руфуса и его жену, стоявших под большой яблоней, на верхних ветвях которой сидел мальчик девяти лет.
   - В чем дело, Руфус? - с тревогой спросил капитан.
   - Это Арчибальд, сэр! - сказал Руфус.
   - Арчибальд! Как же он забрался на дерево?
   - Адская машина судьи Макганна швырнула его туда, сэр.
   Пока Руфус с отрезком бельевой веревки взбирался на яблоню, чтобы выручить своего сына Арчибальда, капитан Блуитт и его спутники подошли посмотреть на многократно работающий импульсный двигатель Макганна.
   Причина попадания Арчибальда на яблоню была совершенно очевидна. Ребенок взобрался на машину с плотно закрученным торсионом и, сидя верхом на резиновой прокладке метательного рычага, поставил ногу на предохранительный тормоз.
   На самом деле, это была победа Макганна, но когда капитан Блуитт, Уолтер и мисс Блуитт вернулись в дом, чтобы закончить завтрак, капитан сказал:
   - Пуэлла, завтра я скажу Макганну, чтобы он убрал эту штуку. Мой интерес к катапультам уже не такой острый, как раньше.
   В понедельник утром судья Макганн зашел к капитану Блуитту около девяти часов и застал его и мисс Блуитт сидящими на крыльце; капитан просматривал газету.
   Поприветствовав своих друзей и приняв приглашение присесть, судья Макганн сказал, что он пришел сюда, чтобы сделать последние приготовления, которые капитан мог бы предпочесть избавлению от катапульты. Капитан Блуитт рассказал судье о том, как машина обошлась с Арчибальдом, и судья со слабой улыбкой, свидетельствовавшей о наличии у него некоторого удовлетворения, сказал:
   - Неужели она действительно забросила мальчика на дерево? Я же говорил вам, что эта машина работает. Представьте себе, что она сделала бы, если бы ее применили в промышленности!
   - Без сомнения, вы правы, судья, - ответил капитан, - но я не занимаюсь промышленностью, и я недостаточно знаком с промышленностью здесь, чтобы знать, нужна ли кому-нибудь катапульта, приводимая в действие кручением. Я действительно должен попросить вас забрать эту штуку.
   - Может быть, - сказал судья, сложив руки на коленях и задумчиво глядя на реку, - нам удастся как-нибудь от нее избавиться.
   - А что, если отдать ее беднякам? - спросила мисс Блуитт.
   - Не могли бы вы перестроить вашу машину, - спросил капитан, - чтобы ее можно было использовать в школе для воспитания мальчиков? Вчера утром она обошлась с Арчибальдом очень энергично.
   - Я так не думаю, - ответил судья. - Она для этого даже слишком энергична.
   - Полагаю, ее нельзя использовать в качестве газового счетчика или церковного органа? - сказала Мисс Блуитт.
   - Совершенно верно, - ответил судья. - Она для этого совсем не годится. Хуже всего то, - продолжал он с печалью в голосе, - что нет никакого спроса на катапульты. Вы - единственный, кого я когда-либо знал, захотевший иметь ее.
   - Эта мне не нужна, - твердо сказал капитан Блуитт.
   - Я знаю, - сказал судья. - Вы уже говорили это раньше.
   - А вы не заглядывали во вторую книгу Паралипоменон, - спросил капитан, - чтобы узнать, что царь Озия делал со своими пришедшими в негодность катапультами?
   - Я об этом не подумал, - ответил судья.
   - Может быть, он продавал их на аукционе, - предположила мисс Блуитт.
   - Вы же не думаете, что правительство купит ее, чтобы сражаться с индейцами, не так ли? - спросил изобретатель.
   - Едва ли, - ответил капитан, - но я уверен, что если бы мне пришлось сражаться с индейцами, то я предпочел бы обойтись без этой катапульты.
   - Это плохо, - сказал судья, - но я не имею ни малейшего представления, что с ней делать. Я ненавижу ломать машину, в которой сосредоточено столько находок изобретательского гения. А что, если мы пойдем на лужайку и взглянем на нее?
   Капитан Блуитт, его сестра и судья Макганн встали и подошли к тому месту, где стояла катапульта. Пока они смотрели на машину, Дэвис Кук, водопроводчик, ехал по улице в своем фургоне. Он остановился, чтобы взглянуть на катапульту. Затем спешился и подошел к забору. Наконец, он сказал:
   - Можно мне войти, капитан?
   - Конечно, - бодрым голосом ответил капитан Блуитт, - входите.
   Когда Дэвис Кук подошел к стоявшим, он с любопытством посмотрел на машину и спросил:
   - А это что такое, капитан?
   - Катапульта.
   - А для чего она?
   - Она была задумана как орудие войны, использовавшееся древними римлянами.
   - А как это работает?
   - Вы кладете вот сюда большой камень или какой-нибудь другой снаряд, - ответил судья Макганн, положив руку на чашку, - и он с огромной силой обрушивается на врага.
   - Очень любопытно, - сказал Дэвис Кук. - А откуда берется эта сила?
   - Ее создает закручивание, - объяснил судья. - Торсион этой веревки и инерция маховика; но, к сожалению, в субботу случилось несчастье, и маховик пропал.
   - Я бы хотел взглянуть, как эта штука работает, - сказал Дэвис Кук.
   - Капитан, - в голосе судьи Макганна появился оттенок нетерпения, - вы не возражаете, если я дам этой машине всего один шанс?
   - Ну что же, - ответил тот с сомнением на лице. - Если вы будете очень осторожны, то можете попробовать сделать это, - но только один раз, не больше.
   - Дайте-ка мне кирпич, Дэвис, - сказал судья. - Конечно, настоящая мощь машины не может быть развита без маховика, но, может быть, я смогу дать вам представление о характере ее работы.
   Положив кирпич в чашку, судья энергично принялся крутить веревку. С трудом справившись с этой задачей, он поставил машину на предохранитель, установил метательный рычаг, а затем, повернувшись к капитану Блуитту, сказал:
   - В какую сторону произвести выстрел?
   - Разумеется, в сторону реки.
   - Очень хорошо! А теперь - смотрите.
   Судья снял рычаг с предохранителя, машина резко дернулась вправо и швырнула кирпич прямо в чердачное окно дома капитана Блуитта.
   Судья Макганн распрощался с последней надеждой. Теперь он был уверен, что у катапульты нет будущего.
   Капитан Блуитт с трудом подавил раздражение. Повернувшись к судье, он сказал:
   - С меня довольно. Думаю, на этом мы и остановимся, прежде чем машина станет действительно смертоносной. Если бы катапульты Тита были хоть немного похожи на вашу, Иерусалим, по моему мнению, был бы взят только где-то около 1837 года. Уберите ее отсюда! Уберите ее отсюда сегодня же, немедленно!
   - Я так и сделаю, - сказал судья с глубоким унынием, - я расколю ее на дрова.
   - Вы хотите избавиться от машины, я вас правильно понял? - осведомился Дэвис Кук.
   - Да! - яростно воскликнул капитан Блуитт.
   Дэвис Кук обошел вокруг катапульты, пристально посмотрел на нее и похлопал по ней там и сям, о чем-то размышляя.
   - Почему бы вам не выставить ее на торги? - наконец сказал он.
   - Нет! - сказал капитан Блуитт. - Ни в коем случае! Пусть ее увезут сейчас же.
   - Что ты имеешь в виду, Дэвис? - спросил судья.
   - Ну, все не так уж и плохо. Я - мирный человек, но если бы мне пришлось идти на войну, я бы не стал тащить эту штуку с собой. Однако я могу забрать ее у вас, если вы отдадите ее мне задешево.
   - И что же вы намерены с ней сделать? - спросила мисс Блуитт.
   - Мне пришло в голову, что я мог бы подарить ее своей жене на день рождения.
   - А что она будет с ней делать? - осведомился капитан.
   - Понятия не имею; но у нее есть талант все переделывать. Машину можно было бы приспособить для гладильного стола или как каркас для насеста.
   - И сколько же вы можете предложить за нее в ее нынешнем виде? - спросил судья.
   Дэвис Кук снова медленно обошел катапульту, ощупал веревку, осмотрел бревна и сказал:
   - Я не дам вам за нее ни цента.
   - В таком случае, что же вы за нее предлагаете?
   Дэвис Кук остановился, прислонился к предохранителю, засунул обе руки в карманы брюк и, немного подумав, ответил:
   - Вот что я вам скажу. Я отдам вам за нее двух щенков сеттера, а вы заплатите за то, чтобы отвезти ее ко мне домой.
   Судья Макганн покраснел и рассердился, но, увидев суровую решимость, написанную на лице капитана Блуитта, воскликнул:
   - Как вы думаете, капитан, что бы сказал на это Тит?
   - Он бы сказал: "По рукам", - заявил капитан.
   - Я последую примеру Тита! - сказал судья. - Но запомните! С классической механикой покончено. Я никогда больше не потрачу и часа на механические идеи, которые старше двух лет.
   Судья направился к воротам, забыв от волнения и гнева попрощаться с присутствовавшими. Когда его руки коснулись щеколды, он остановился и, повернувшись к стоявшим на лужайке, крикнул:
   - Дэвис! Вы можете оставить своих щенков себе! Мне они не нужны.
  

ГЛАВА XIII. КТО ОКАЗЫВАЕТ ВЛИЯНИЕ НА ОБУЧЕНИЕ В ТАРЛИ

  
   В таком маленьком городке, как Тарли, каждый гражданин неизбежно должен был иметь знакомство со всеми аспектами жизни людей в той степени, которая была бы маловероятна, если не совсем невозможна, в большом городе.
   К сожалению, не существует слова или фразы, которые бы точно обозначили различия в жизни разных слоев общества в американском городе. Различия в социальном положении и образовании очевидны и неоспоримы; но они не могут быть точно обозначены, если люди скромного достатка и менее образованные называются простыми, - хотя есть хорошее библейское обоснование для этой фразы, - потому что некоторые из этих людей сочли бы этот термин оскорбительным, и люди, к которым такое определение не подходит, могли бы почувствовать неловкость от того, что, казалось бы, считают себя необычными.
   Не годится также термин высшие классы, или более респектабельные классы, потому что эти термины также неочевидны и часто несправедливы. Среди простых людей Тарли, если это выражение употребить хотя бы один раз, имелись мужчины и женщины более высокого достоинства, чем некоторые из тех, кто претендовал на более высокое положение; в городе жили богатые люди, которые, бесспорно, были вульгарны, в то время как другие люди, не обладавшие состоянием, даже в самых печальных обстоятельствах выказывали подлинную утонченность.
   Говорить о тех, кто занимает скромное положение, как о простых людях, можно до тех пор, пока язык не обогатится более точным термином; и все же, если общество Тарли должно быть разделено на классы, и один класс будет включать в себя простых людей, - то каким образом должны быть указаны характерные качества другого класса?
   В Тарли люди всех сословий непременно должны были знать друг друга. Они жили в одних и тех же кварталах, часто по многу раз в день проходили по одной и той же улице. Они ходили на службы в одни и те же церкви. Они принадлежали к одной и той же Церкви и состояли в одних и тех же благотворительных обществах, и часто помогали друг другу разными способами.
   При наличии таких знакомств, таких контактов и общих интересы, классовые чувства и предрассудки были в значительной степени смягчены, если только не были совершенно незаметны. Мужчины и женщины каждого слоя общества видели в мужчинах и женщинах другого слоя примерно те же добродетели, ту же старую человеческую природу с ее слабостями, недостатками и привлекательностью, что и в самих себе, и обнаруживали, что древний закон добрых отношений работает как вниз, так и вверх, а потому были уверены, что найдут отклик в любом направлении.
   Те, кто имели возможность близко наблюдать жителей Тарли, заявляли, - они уверены, что бедные в городе, как правило, не очень завидуют богатым. Бедняга, который много работал, жил в маленьком домике и сильно беспокоился о том дне, когда станет неспособным к труду, мог иногда подумать о том, что его жизнь была бы светлее, если бы его труд был легче, а его домик и сбережения - больше; но обычно он находил, что богатый человек немедленно протягивает руку помощи, когда беда приходит к соседу, и понимал, что в большом доме также случается нести тяжелое бремя - бремя печали и болезни, а иногда и горечь смерти.
   Такой внимательный наблюдатель приходил к выводу, что скромный человек с мозолистыми руками и угрюмым лицом обычно находил свое положение вполне терпимым, если другой человек всегда поступал по отношению к нему с любезностью, какую только мог себе позволить. Он был готов терпеть и простую пищу, и тесный дом, и поношенный сюртук, и пренебрежение приглашением на светские приемы, если его преуспевающий и более образованный сосед обращался с ним, как с джентльменом. На самом деле, это было совсем немногое; и такое поведение было столь же похвально для человека, который ему следовал, как пренебрежение им - недостойно человека, претендующего на звание джентльмена.
   В глубине души простого человека жило желание, чтобы его самоуважение собирало некоторую дань уважения; и, кроме того, у него было, независимо от того, формулировал он эту мысль словами или нет, вполне обоснованное убеждение, - что его личность претендует на признание, будь то на том основании, что все мы - Божьи создания, или на том основании, - что более ясно для ума, не получившего достойное образование, - что гражданин со всеми политическими правами, которые может иметь любой человек, должен быть уважаем другим гражданином, стоящим в этом отношении на совершенно одинаковом с ним уровне.
   А если бы внимательный наблюдатель взял на себя труд присмотреться еще немного внимательнее, он смог бы обнаружить, что некоторые простые люди в тайне ощущают чувство превосходства над людьми высшего класса. Совершенно очевидно, что они не смотрели вверх с благоговением. Дело в том, что они ощущали большую власть, и это ощущение обяснялось тем фактом, что простые люди, имея большинство во всех политических партиях, контролировали правительство города; и из этого чувства возникло своего рода убеждение, что люди, имеющие власть, должны заботиться о людях, такой власти не имеющих, не знающих, что такое практическая политика и совершенно неспособных контролировать беспокойные элементы населения, особенно если речь идет о делах политических.
   Любой, кто предпринял бы решительное усилие, чтобы определить, где именно проходит разделительная линия между высшими и низшими классами в Тарли, нашел бы ее, возможно, обозначенной речью. Человек, который был точен в разговоре, обращал внимание на правила синтаксиса и избегал сленга, казался многим из своих более скромных соседей стоящим несколько отдельно. Может быть, он и был очень хорошим парнем, но совершенно очевидно, что при этом он был расположен отличать себя от них, и его даже можно было заподозрить в некоторой гордыне.
   Во всяком случае, эта его точность казалось чем-то вроде снобизма простому человеку, который не следил за своей речью. Человеку, который всегда говорил: "Мы никуда не пошли", другой человек, который говорил: "Мы никуда не ходили", казалось, что последний слишком напрягается из-за пустяков.
   Человек, который никогда не поднимался выше: "Я видел его, когда он это делал", не мог вполне понять, почему другой человек должен был напрягаться, чтобы сказать: "Я видел, как он делал это"; и смотрел на него с легким чувством презрения. Это выглядело скорее как попытка воспарить над обычным уровнем и поставить простого человека в неловкое положение.
   Если один человек так же хорош в политических вопросах, как и другой, то почему же тогда способ речи одного человека не должен быть так же хорош, как и у другого? А правила грамматики, даже если мы их знаем, и вполовину не так важны, как обязанность общаться с простым человеком на его уровне, не пытаясь показать ему, что вы знаете больше, чем он.
   Мистер Браун, директор Публичной школы, сделал остроумное предложение: поскольку разделительная линия между классами была обозначена правильной и неправильной речью, две группы людей можно было бы назвать грамматиками и грамотеями; но это деление никогда не применялось на практике.
   В Тарли политики и люди не искали во время выборов самых мудрых бизнесменов, которые могли бы вести городские дела в местном законодательном органе; они также не искали гражданина, имеющего высшее образование и широкую эрудицию, чтобы руководить делами государственных школ. Простые люди имели большинство в обеих партиях, и верный способ угодить большинству состоял в том, чтобы выбрать на эти места людей, которые знали не больше, - или притворялись, что знают не больше, - чем средний избиратель. Люди такого рода были рады той чести, которую они получали, занимая свой пост, а избиратели были рады тому, что посты у них занимают такие же люди, как они, и, более того, они были рады год за годом демонстрировать, что они уверенно контролируют ситуацию. Как и большинство американцев, они были уверены, что умеют управлять государственными делами так же хорошо, как и все остальные. Причуды судьбы лишили их возможности управлять мельницами, железными дорогами и большими магазинами; но они могли доказать, руководя общественными делами, что это было вовсе не по причине их способностей, а просто причудой фортуны.
   В городской совет не избирался человек, который успешно управлял своим собственным крупным бизнесом; но если это правило иногда нарушалось, - например, когда казначейство города запутывалось в своих делах, - то практика, не позволявшая войти в школьный совет любому, кто мог отличить наречие от междометия или показать границы Индианы, когда его просили об этом, оставалась неизменной.
   Знакомство с мертвым языком воспринималось с особым недоверием. Чувствовалось, что в таком языке есть нечто таинственное и зловещее, и что человек, обладающий таким знанием, соприкоснулся с чем-то чужим и неамериканским, и под таким непатриотическим влиянием может в любой момент впасть во враждебность к старому флагу и начать испытывать ненависть к орлу.
   - Если язык мертв, похороните его! - заметил председатель школьного совета на заседании, где директор предложил ввести в школах изучение латыни.
   Совет директоров отказался даже рассматривать этот вопрос.
   Это была одна из причин, по которой капитану Блуитту не разрешили занять место в школьном совете.
   Люди не жаловались, что он богат или бездетен. Они любили его, потому что манеры у него были добросердечные, а речь - как у всех. Но тот факт, что он, как было известно всем, любил римлян и питал к ним нежные чувства, - породил некоторое предубеждение против него.
   - Американский язык, - сказал мистер Мэтлок, председатель школьного комитета по высшему образованию, - должен быть достаточно хорош для любого человека.
   Школьный совет Тарли во все времена был интересным объектом для людей, которые хотели изучить работу механизма, разработанного правительством штата для руководства делами, связанными с обучением молодежи.
   Все это никогда не представляло такого интереса, как в то время, о котором идет речь. Мистер Браун, директор школы, считал, что одним из самых примечательных заседаний Совета директоров в тот период было то, на котором обсуждался гипсовый бюст Данте, поставленный им в главной школьной комнате.
   Когда с обычными делами было покончено, мистер Баннер сказал председателю, что, поскольку здесь присутствует директор школы, он хотел бы задать ему несколько вопросов относительно того, что привлекло внимание мистера Баннера.
   Председатель предложил директору выступить вперед, что тот и сделал, и когда директор выразил готовность дать любые объяснения, которые могут быть затребованы, мистер Баннер сказал:
   - Может быть, это не так уж и важно, но я заметил, что директор, или кто-то другой, поставил бюст индейца, - или, по крайней мере, он был похож на индейца, - на полку в главной классной комнате. Есть ли у директора какое-то объяснение, почему детям преподаются индейцы?
   - Это, - мягко ответил директор, - бюст Данте, а не индейца.
   - Вот оно что! - воскликнул мистер Баннер. - А я подумал, это голова Текумсе. Во всяком случае, бюст похож на него.
   - Я заметил, - сказал президент, - что вы называете его Данте. Я мало что о нем знаю, но мне всегда казалось, что его зовут Дантэ.
   - Данте, - ответил директор школы. - С буквой "е".
   - Он писал стихи или что-то в этом роде, не так ли? - спросил президент.
   - Это был итальянский поэт, великий поэт.
   - А разве он не был католиком? - спросил мистер Мэтлок. Мистер Мэтлок был членом партии "Ничего не знаю", и его день и ночь преследовало убеждение, что главная цель жизни папы - подорвать основы американской республики.
   - Видите ли, - ответил директор, - пожалуй, так оно и было. Понимаете, в то время нельзя было иначе.
   - Да, я знаю, - ответил мистер Мэтлок. - Я достаточно хорошо знаю, что они повсюду. Сначала бюст, потом еще что-то, а потом еще что-то. Я против этого. Я хотел бы знать, кто стоит за тем, что в школе был поставлен этот бюст.
   - Я беру ответственность на себя, - сказал директор школы. - Я подумал, что, поскольку он был знаменитым человеком и великим поэтом, мы можем поставить его бюст перед старшеклассниками.
   - Вот так всегда все и начинается, - заметил мистер Мэтлок с таким видом, словно республика уже прекратила свое существование. - Протяни им палец, они отхватят руку.
   - Не думаю, что налогоплательщики хотят, чтобы их детей учили поэзии, - сказал мистер Баннер. - Если я не ошибаюсь, они хотят для них простого практического образования. На мой взгляд, детям гораздо лучше было бы изучать арифметику и орфографию, чем смотреть на Данта.
   - Пока директор школы здесь, - сказал один из директоров совета Робинсон, - я хотел бы спросить, что это за метрическая система, которую некоторые дети пытаются выучить?
   Директор объяснил, что такое метрическая система.
   - Ничего общего с гимнами, с длинными метрами, короткими метрами и аллилуйя-метрами? - спросил директор Робинсон, который пел в баптистском хоре.
   Директор сказал, что да, ничего общего.
   - Насколько я понял, вы сказали, - осведомился мистер Мэтлок, - что эта система пришла из Франции?
   - Да, - подтвердил директор школы.
   - Это еще одна странность, - сказал мистер Мэтлок с сильным ударением. - Вы начинаете с итальянского поэта, Данта, а потом объясняете французскую систему с названиями, которых никто не может понять, а через некоторое время, я думаю, вы повесите британский флаг на переднем дворе и станете петь "Боже, храни Королеву". Я вижу слишком много иностранного влияния. Наша страна меня вполне устраивает. Я - американец, а это - американская школа. Я предлагаю поднять американский флаг, петь американские песни, иметь американские системы и забыть обо всем иностранном. Мы вполне способны обойтись своими силами. Почему бы вам не поставить бюст генерала Вашингтона?
   Директор совета Фергюсон осведомился, можно ли ему задать вопрос директору, и, получив разрешение, спросил:
   - Вам не кажется, что мы слишком торопимся?
   - В чем конкретно? - уточнил директор школы.
   - Ну, например, с введением этой метрической системы, именно сейчас.
   - Я и сам думаю, - вмешался председатель, - что это немного поспешно.
   - И потом, - продолжал директор Фергюсон, - вчера вечером я застал своего мальчика за занятиями алгеброй, и он чуть не плакал. Я сказал ему, чтобы он бросил их; я бы вообще отменил их, если бы был директором школы. Я никогда не знал алгебры и буду доволен, если мой мальчик выучится тому, чему выучился я.
   Директор попытался кратко изложить природу и задачи алгебры.
   - Все это очень хорошо, мистер Браун, - сказал директор Фергюсон. - Это, конечно, ваша обязанность - заботиться о таких вещах, но мы - люди практичные, без всяких глупостей. Арифметика - для арифметиков, а буквы - для писателей. Нет никакого смысла пытаться разобраться с буквами, пока есть арифметические задачи, которые нужно научиться решать. А что мы имеем сейчас?
   - Видите ли... - начал директор школы.
   - Я не собираюсь спорить об этом, - перебил его мистер Фергюсон, - но дело в том, что вы не можете вычесть А из Б, как это пытался сделать мой мальчик вчера вечером, так же как вы не можете вычесть колокольчик из кочерги. Это не в природе вещей.
   Директор школы ничего не ответил.
   - Мой мальчик тоже говорит, - продолжал мистер Фергюсон, - что учитель не позволяет ему говорить "познал". Почему?
   - Познал? - спросил директор школы. - По-знал?
   - Да, познал. Он говорит, что учитель пытался заставить его говорить "знаю".
   - Конечно, - сказал директор школы. - Знаю, знал. Это правильно, в то время как употребление слова "познал" в данном случае неправильно.
   - Ну, конечно, - ответил директор Фергюсон с презрительным смешком.
   - Я тоже так думаю, - эхом отозвался мистер Мэтлок, - гораздо лучше сказать "познал", чем ставить Данта на полку и подвергать умы детей европейскому влиянию.
   - Познал - это не очень хороший английский, - сказал директор школы.
   - Может быть, и нет, - ответил мистер Мэтлок, - но это хороший американский язык, - а это самое лучшее, что есть.
   Директор школы уставился в потолок, а директор совета Фергюсон откинулся на спинку стула и огляделся вокруг, как человек, только что одержавший Великую Победу.
   - Теперь, если уж мы приступили к разбирательству, - сказал президент, - мистер Браун извинит меня, если я затрону еще один маленький вопрос. Я не хочу давить на него слишком сильно, но...
   - О, продолжайте! Все в порядке, - ответил директор школы.
   - Ко мне поступили жалобы от некоторых родителей, - сказал президент, - на эту мифологию, которая была введена в курс обучения.
   - И на что же они жаловались? - спросил директор школы.
   - Ну, Джон Фолкер сказал мне, что все это - сплошная ложь. Так ли это?
   - Это не совсем так, - ответил директор школы. - Мифология представляет собой верования древних народов.
   - Значит, это все-таки ложь? - перебил его директор Фергюсон.
   - Я полагаю, вы могли бы так сказать, но...
   - Никаких "но", мистер Браун. Если это ложь, то она и есть ложь. Почему мы должны учить детей ложным вещам, когда есть так много истин, которые они должны знать?
   - Персонажи мифологии, - сказал директор школы, - встречаются во всей литературе, как древней, так и современной. Они упоминаются везде, так что мы едва ли сможем понять частые упоминания, например, в поэзии, если мы не знаем этих персонажей.
   - Вот я и говорю: бросьте поэзию, - заметил мистер Баннер.
   - Мифология, - сказал директор школы, - это религия древних греков, и она имеет исторический интерес помимо других.
   - Вы сказали, она пришла к нам из Греции? - спросил мистер Мэтлок.
   - Да.
   Мистер Мэтлок яростно засунул руки поглубже в карманы брюк и нахмурился.
   - Итальянцы, французы и греки! Вся школа просто забита чужим влиянием! Не успеешь оглянуться, как к ним присоединятся Россия и Турция. Греческая религия тоже, заметьте! Дант для начала, затем - папа, а теперь еще греческая религия, о которой признано, что это просто неприкрытая ложь! Интересно, будут ли дети знать, что они - американцы, когда вырастут.
   Примечательным фактом было то, что государственная школа Тарли действительно была очень хорошей школой по той причине, что директор был компетентным человеком, и учителя не могли получить назначение, если они не сдавали экзамены, проводимые окружным суперинтендантом, также компетентным человеком, который руководил и в значительной степени контролировал направление обучения.
   Функции Совета были довольно тесно связаны с управлением финансовыми делами школ, и справедливость требует признать, что это управление также было очень хорошим.
   Помимо государственной школы, в Тарли существовали и другие, не менее важные, образовательные учреждения, такие как лекционный клуб "Звезда", пользовавшийся популярностью; два литературных общества молодых людей; научный клуб, в члены которого входили все скептики и люди с действительно высоким интеллектом; драматическое общество Гаррика, состоявшее из молодых мужчин и молодых женщин, которые в очаровательной манере представляли легкие драмы для развлечения жителей, и кулинарная школа, проводившая занятия в холодную погоду.
   Но на самом деле, среди членов всех клубов преобладало мнение, что главным воспитательным влиянием в этой части штата, если не всего государства, был женский общекультурный клуб, членами которого являлись женщины самого высокого социального положения и имевший своей целью (говоря попросту) изучение всего, что могло бы обогатить и развить ум.
   Миссис Фробишер была ревностным и деятельным президентом этой важной организации, и не может быть никаких сомнений в том, что она, эта организация, была интеллектуальным центром, помогавшим Тарли идти в ногу с прогрессивным движением мировой мысли.
   Ни один отчет ни об одном заседании этого августейшего органа не мог дать никакого представления о продвинутом характере его дискуссий и его работы, а из массы ценных документов, подготовленных секретарем и собранных в томах, озаглавленных "Протоколы", можно было бы выбрать некоторые, показывавшие, каким образом культурное общество рассматривало вопросы, не относившиеся к интеллектуальным.
   Совещание, о котором пойдет речь, состоялось в конце января, и на нем присутствовало большое число членов клуба.
   Президент Фробишер в кресле.
   Протокол последнего заседания зачитан и утвержден.
   Отчет казначея прочитан и одобрен.
   Открывая заседание, председатель выразила глубокое сожаление по поводу того, что болезнь миссис Дюбуа не позволила ей присутствовать при чтении доклада, подготовленного ею по специальной просьбе председателя по вопросу о высшей интеллектуальной жизни, который вызвал столь интересную дискуссию на последнем заседании. Ей не хотелось обсуждать этот вопрос в ходе нынешней сессии, поскольку она была уверена, что миссис Дюбуа будет присутствовать на следующей неделе, и тогда можно будет подробно рассмотреть эту тему.
   В отсутствие каких-либо важных текущих дел президент подумала, что ей, возможно, будет позволено обратить внимание общества на сообщение, полученное ею вчера от секретаря женского отделения Ассоциации по запрещению жестокого обращения с животными в городе X. Если не будет возражений, секретарь приступит к чтению этого письма.
   Затем секретарь зачитала письмо, в котором, во-первых, предлагалось, чтобы общекультурный клуб Тарли занялся и рассмотрел вопрос о том, не может ли растущее использование инкубаторов с паровым обогревом для появления цыплят должным образом возбудить энергичное противодействие лиц, желающих предотвратить неподобающее обращение с животными и обеспечить для них единообразную нежность. Практика извлечения яиц из гнезда, а, следовательно, из естественных процессов инкубации, производимых курицей - производителем яиц, становится все более распространенной; и хотя общество, приславшее письмо, не желало поощрять тот избыток усердия, который порождал бы пустячные причины для жалоб, среди членов общества сложилось мнение, что, поскольку число домашних птиц очень велико, а их чувства, по-видимому, затрагиваются в той мере, что полное пренебрежение ими не может быть оправдано, - существует причина для обсуждения этого вопроса теми гуманными людьми, чьи умы восстают против любого акта недоброжелательности по отношению к этим беспомощным друзьям человека.
   Прервав чтение письма, Пуэлла Блуитт сказала, что вряд ли может считать этот вопрос заслуживающим серьезного внимания общества, посвятившего себя общей культуре. Она не желала бы по своей собственной воле ранить самое скромное создание или оправдывать что-либо, способное причинить ему даже наималейшую боль; но она утверждала, обладая значительным опытом в выращивании и уходе за домашней птицей, что домашняя курица мало заботится о том, в отношении скольких яиц она исполняет функцию наседки. Немногие животные обладают меньшей чувствительностью, чем куры. Она знала, что куры неделями сидят на фарфоровых яйцах и даже на кусках кирпича и, насколько можно было судить, совершенно равнодушны к результату.
   - Но откуда вы знаете, что чувствовала курица своим внутренним сознанием? - спросила Флорабелла Барнс.
   Пуэлла Блуитт возразила, что хотя изучение внутреннего сознания кур никогда не занимало ее в значительной степени, она была уверена, что такое сознание не может быть достаточным, чтобы вызвать подлинное страдание. Возможно, курица в таких условиях испытывала тоску, - неопределенную тоску, - по чему-то, чего не осознавала сама; но, по ее мнению, самым худшим чувством, которое она могла испытать, было смутное разочарование; и ей действительно казалось, что общество высшей культуры очень далеко могло зайти в своем стремлении посвятить много времени и интеллектуальной энергии попытке измерить глубину огорчения курицы и способам посочувствовать ей.
   Флорабелла Барнс уже собиралась взять слово, когда вмешалась секретарь, заметив, что она еще не прочитала последнюю фразу письма. Которая и послужила причиной того, что общество откликнулось на призыв Ассоциации. Чувства взрослой курицы не имели никакого значения. Внимание должно было целиком сосредоточиться на заботе о еще не родившихся цыплятах.
   - А почему, - спросила Флорабелла Барнс, - о маленьком цыпленке, вылупившемся в инкубаторе, заботятся больше, чем о маленьком цыпленке, вылупившемся из-под наседки?
   - Ассоциация, - ответил секретарь, - глубоко тронута тем неоспоримым обстоятельством, что маленькие цыплята, вылупившиеся в инкубаторе, лишены материнской любви.
   Ропот сочувствия был слышен по всей комнате.
   Флорабелла Барнс сказала, что это возмутительно.
   Пуэлла Блуитт добавила: эта мысль для нее - новая, впечатляющая и волнующая, и она уверена, что общество должно немедленно принять меры.
   Миссис Полин Джонсон призвала к осторожности, протестуя против поспешных действий. Давайте убедимся в своей правоте, прежде чем определим для общества какую-либо линию политики в отношении этого предмета. Были ли осиротевшие цыплята менее или более несчастны в условиях, обусловленных обстоятельствами их рождения, никто толком не знает. Возможно, во многих случаях они оказывались в лучшем положении, чем тогда, когда наседка не была особенно благоразумна в вопросе воспитания своих цыплят. Кроме того, нужно помнить и о человеке. Куры есть важный пищевой продукт, и любое применение научных принципов, которые увеличивают куриное поголовье, не должно рассматриваться легкомысленно.
   Миссис Сара Порч сказала, что считает этот подход отвратительным. Весь вопрос в том, страдают ли молодые птицы? Если да, то, конечно, никакие соображения о деньгах или аппетите не могут служить основанием запрета вмешательства в их интересах.
   После того, как все присутствовавшие высказались, секретарь заявила, что от городского общества поступило письмо по другому, но, возможно, родственному вопросу, и спросила, не может ли она прочитать его, чтобы, если эти вопросы будут переданы в комитет, оба письма могли бы быть переданы вместе.
   Не встретив возражений, секретарь приступила к чтению письма, в котором объяснялось, что городское общество столкнулось с довольно странным затруднением, имея дело со случаем кажущейся жестокости по отношению к животным в Зоологическом саду. Вице-президент, недавно посетившая сад с несколькими детьми, была потрясена, увидев, что удава кормят живыми кроликами. Заметив признаки явного страдания кроликов от ужаса, она поспешила домой, чтобы созвать заседание Исполнительного комитета, который немедленно принял резолюции, в которых высказывался протест против практики отдавать живых кроликов змеям. Эти резолюции были направлены президенту Зоосообщества, и предприняты шаги по принятию правовых мер для ограничения этой практики, если общества просьба не будет удовлетворена.
   К огорчению и удивлению членов комитета, на следующий день от президента было получено вежливое сообщение, в котором говорилось, что удавы не могут есть мертвых животных. Если предложить мертвую пищу, то сами змеи погибнут от голода. Таким образом, общество оказалось в мучительном затруднении: если оно избавит кроликов от страданий, то причинит страдания змеям. У него есть долг перед обоими видами животных, и трудность состоит в том, чтобы определить, какой долг превалирует.
   Миссис О'Горман сказала, что не видит никаких затруднений. Она скорее позволит всем змеям умереть, чем подвергнет несчастью одного милого маленького кролика.
   Однако миссис Гвиннетт возразила, что нет более ужасной смерти, чем от голода, и ей казалось очень странным извращение функций общества, организованного с явной целью предотвратить страдания животных, чтобы оно намеренно создавало ситуацию, которая стала бы причиной для любого животного мучительной смерти от голода.
   После продолжительного обсуждения, единогласно и с энтузиазмом была принята следующая резолюция.
   Было решено, что общество общей культуры Тарли рекомендует городскому обществу установить, не могут ли удавы поддерживать свое здоровье, питаясь мышами, и если да, то настоятельно рекомендовать заменить кроликов крысами и мышами.
   Затем президент высказала предположение, что, пока общество занимается подобными вопросами, оно не потеряет времени зря, если займется и обсудит жестокую практику подрезки лошадиных хвостов.
   Последовавшие за этим дебаты вызвали много единодушных возражений против упомянутой практики; но после того, как несколько членов комиссии высказались, Пуэлла Блуитт, объясняя свои возражения против подрезки лошадиных хвостов, сказала, что у животного мало способов дать видимое выражение своим чувствам. Природа чудесным образом предусмотрела, что движение хвоста, обычно называемое вилянием, должно обозначать такое выражение, и что подрезка той части тела, которая служит средством передачи голоса, так сказать, эмоциям, казалась ей самым жестоким действием.
   Флорабелла Барнс встала, чтобы спросить, правильно ли она поняла, что говорившая хотел сказать, что лошади виляют хвостами?
   - Несомненно! - ответила мисс Блуитт.
   - Никогда! - воскликнула миссис Барнс.
   - Я видела, как они это делают.
   - Вы ошибаетесь; то, что вы считаете вилянием, есть не что иное, как движения, чтобы отогнать мух.
   - Вы можете истолковать это как угодно, - ответила мисс Блуитт. - А я истолковываю это как демонстрацию радости. Я видела, как коровы точно так же виляют хвостами, выражая свои эмоции, и другие животные тоже: обезьяны и птицы. Я не сомневаюсь, что кролики, о которых мы говорили, делают то же самое, когда находятся в хорошем расположении духа.
   - У кроликов нет хвостов, - сказала президент, - или нет таких хвостов, о которых стоило бы говорить.
   - Очень хорошо, - ответила мисс Блуитт, - они виляют тем, что у них есть. Все могли это видеть.
   - Я надеюсь, - сказала миссис Браун, - что общество, посвятившее свою деятельность общей культуре человеческого интеллекта, не выставит себя на посмешище. Если мы предстанем перед обществом как исследователи материнских желаний кур и сентиментальных побуждений, побуждающих кроликов вилять своими якобы хвостами, боюсь, мы станем предметами насмешек. - Затем миссис Браун внесла предложение о прекращении дальнейшего рассмотрения данной темы, и оно было принято.
   Мисс Блуитт попросила разрешения сказать пару слов и заявила, что держит в руке приглашение членам общества от мистера Ирвина Макганна, - посетить его мастерскую и посмотреть, как работает его электромотор.
   Мисс Блуитт также сказала, что заметила улыбки, появившиеся на лицах членов клуба, когда они услышали об этом приглашении, но она заверяет их, что это замечательное изобретение, - которое она сама считала полным конфузом, - теперь действительно работает в полную силу и может считаться триумфальным успехом.
   После этого предложение было с благодарностью принято, а заседание - закрыто.
  

ГЛАВА XIV. В НОВЫЙ МИР, КОТОРЫЙ СТАРЫЙ

  
   Много раз в течение уходящей зимы Уолтер Друри решал, что найдет возможность сказать Дороти Гамильтон те слова, которые позволят долго сдерживаемому потоку чувств выплеснуться наружу, но подходящего случая так и не представилось. Он встречал ее в доме миссис Барнс и провожал домой, но для признания в любви, казалось, требовалось место получше, чем улица, а когда они добирались до ее дома, когда он заходил к ней домой, то либо молодой Фробишер оказывался там под самым незначительным предлогом, - повидаться с Дороти по поводу церковной музыки, либо миссис Фробишер была там же. Гридли или еще кто-нибудь из соседей заглядывал к Гамильтонам на вечер, или ее папа оставался в гостиной с настойчивостью, почти сводившей влюбленного с ума. Уолтер сильно подозревал папу в том, что он преследует мрачную и бесстыдную цель - помешать ему, чтобы юная мечта не осуществилась.
   Раздосадованный и разочарованный тем, что не может рассказать девушке о своей страсти, он решил написать ей об этом. В своих письмах он действительно говорил почти все, кроме простого: "Я тебя люблю"; почему бы не сделать таким образом наконец признание, которое судьба, казалось, запрещала ему делать его устами? Ему не нужно было ждать возможности. Любой день был для этого подходящим.
   Но, поразмыслив, он решил, что это не самый лучший способ выразить свои чувства женщине. Возможно, это даже будет выглядеть как проявление трусости. Насколько лучше, насколько романтичнее и уместнее стоять лицом к лицу с ней и смотреть в ее глаза, которые всегда были прекрасны и в которых он надеялся увидеть новый свет, когда его душа устремится навстречу ее душе?
   Он действительно три или четыре раза начинал писать письма с признанием, но потом рвал их. Они казались натянутыми и искусственными, совсем не выражавшими то, что он чувствовал.
   Нет, влюбленному по-настоящему мужчине следовало открыть свои чувства, не прибегая к бумаге. Можно сказать, признание по почте лишено некоторых из лучших качеств признания. Он снова поедет в Тарли и намеренно заранее подготовит ситуацию, в которой сможет сказать, как сильно он сожалеет, что не сделал этого признания, когда они вместе ехали в коляске осенью.
   Пришла весна, скоро наступит лето. Как глупо было с его стороны откладывать время своего счастья. Если бы она действительно любила его, то имела бы полное право думать, что он не так уж сильно любит ее, и, в таком случае, возможно появление другого, более решительного поклонника. Юный Фробишер, как он помнил, был явно склонен к внезапным порывам. Он знал, что в таких делах частое общение имеет большое значение, а близость к Доротее Гамильтон, если судить по внешнему виду, становилась главной целью существования Лохинвара Фробишера. К тому же, он был симпатичным парнем, - или довольно симпатичным, подумал Уолтер, - для человека именно такого сорта, человека, обладающего незначительным интеллектом.
   Уолтеру никогда не нравилась привычка юного Фробишера слоняться по дому Гамильтонов, а также вокруг Дороти под предлогом дел хора. Почему он не навис над толстым басом или ужасно некрасивым первым сопрано? Этот человек был влюблен в нее, - а откуда Уолтеру было знать наверняка, что Дороти сильно любит Уолтера Друри, и не сможет, страдая от его пренебрежения или нежелания нарушить молчание, броситься в объятия Фробишера?
   Уолтер улыбнулся про себя, подумав о том, как он на самом деле уверен в том, что руки сына священника никогда не обнимут столь прекрасную вещь; но все же, он действительно должен поговорить с ней. Она имела полное право ожидать, что он сделает это очень скоро, если в его душе есть хоть капля страсти.
   Когда теплые дни начала мая украсили землю, а природа радовалась зелени травы, листве и цветам, тому, что закончилась унылая зима, Уолтер, однажды утром, закончив работу над дневником, отправился в Тарли и, задержавшись на минутку в доме Гамильтонов, чтобы поговорить с Дороти, направился к дому капитана Блуитта.
   Он писал ей, что приедет, и она ответила, что будет ждать. И вот, поздоровавшись с дядей и тетей, он позвал Руфуса, и они спустились по ступенькам на берег реки к пляжу внизу, сопровождаемые капитаном Блуиттом, которому очень хотелось руководить этой маленькой морской операцией.
   Они отперли лодочный сарай, Руфус достал весла, принес подушки из рундука, разыскал уключины, и вылил из лодки несколько ведер воды.
   А когда все было готово, и лодка стала такой чистой, опрятной и красивой, какой только может быть лодка, Руфус и Уолтер столкнули ее в воду и привязали к столбу возле ступенек в конце маленького причала.
   Когда они это сделали, капитан, которому уже начинало казаться, что он хотел бы отправиться вместе с ними, если бы молодые люди были уже женаты и явно миновали тот период, когда три человека, - это "не компания", повернул голову и сказал: "Вот она идет"; он, Уолтер и Руфус увидели девушку, спускающуюся по ступенькам берега в самом очаровательном из всех весенних платьев и в весенней шляпке замечательной красоты, с зонтиком в руке и улыбающимся лицом, более прекрасным, чем что-либо в пределах видимости в этот самый прекрасный день года.
   Она поздоровалась с капитаном, Уолтером и Руфусом и очень любезно поблагодарила капитана, когда он сказал:
   - Надеюсь, вы прекрасно проведете время; сегодня прекрасный день для прогулки по воде.
   Затем она села на красную подушку в носовой части лодки, а Уолтер погрузил весла, когда Руфус оттолкнул маленькое суденышко от причала; Уолтер принялся грести, и лодка заскользила по поверхности сверкающей воды; Руфус закрыл двери лодочного домика и пошел домой, чтобы рассказать об этом Ханне, а капитан, глядя им некоторое время вслед, наконец, повернулся на каблуках и сказал:
   - Какой же я был дурак, что не женился в молодости! Но у меня есть отличная идея сделать это теперь.
   Дороти смотрела на гребца, который сильными руками равномерно взмахивал веслами, пока изящная лодка не заплясала на волнах, и думала о том, как он красив, какой мужественной силой и ловкостью обладает, как умен, образован и одарен, и какой одинокой и опустошенной была бы ее жизнь, если бы она иногда не получала от него этих дорогих писем, а иногда не была бы рядом с ним.
   Время от времени он переставал грести и поднимал весла над водой, чтобы лодка дрейфовала, в то время как он мог наслаждаться присутствием Дороти, говорить с ней и смотреть на нее.
   Какой восхитительно красивой она казалась, сидя на корме! Для него настал великий день. Прежде чем они вернутся, он узнает, как она относится к нему. Они отправятся в этой лодке в путешествие, которое будет продолжаться до тех пор, пока жизнь не кончится, или же он вернется с разбитым сердцем и отправится один по пути, который будет печальным и недоступным ни для каких радостей.
   - Почему, - сказал он ей, в очередной раз прекратив грести, - вода всегда так много добавляет к красоте природных пейзажей? Этот вид на Тарли и вполовину не был бы таким прекрасным без реки.
   - Да, он прекрасен, - ответила она.
   - Будь то река или озеро, журчащий ручей или водопад, присутствие воды всегда делает пейзаж более живописным. Интересно только, почему? Вода в чашке, тазу или луже не особенно привлекательна. Вода? Ведь это просто бесцветная жидкость, Н2О. Не понимаю.
   - Я тоже, - сказала Дороти, - но зачем нам пытаться анализировать это? Нас не волнует, что это Н2О, нам просто нравится на нее смотреть.
   - А еще полезно кипятить воду, - сказал Уолтер, - и не давать нашим телам высыхать: ведь это очень серьезно, если подумать, что наши тела на две трети состоят из воды. Может быть, именно поэтому нам так нравится смотреть на нее.
   - Вы хотите сказать, - это все равно, как если бы мы встретили кого-то из своих родственников?
   - Что-то вроде этого. Но если земля - наша мать, то мы брат и сестра для камней и травы, и, ну, и для грязи тоже, не так ли?
   - Грязь иногда липнет к нам, как очень нежная родственница, - сказала Дороти, - как это было с вами, например, в тот первый день, когда я встретила вас, и вы шли рядом с коляской.
   - Я никогда не забуду того дня, - ответил Уолтер. - Думаю, это был самый значимый день в моей жизни.
   - Но ведь плыть на лодке лучше, не так ли? Этот способ перемещения более красив, чем любое передвижение по суше. Жаль, что я не умею грести.
   - А вы не хотите попробовать?
   - Если вы мне позволите. Но, боюсь, что у меня не получится.
   Уолтер оставил весла и протянул ей руку; она перешагнула через скамейку и заняла его место, а он сел на подушку на носу лодки.
   Она опустила весла в воду и начала грести с неловкостью, показавшейся ему очаровательной.
   - Вы собирались плыть вверх или вниз по реке? - спросил он.
   Она опустила весла и серьезно посмотрела на него, на берег реки, а потом сказала:
   - Разве вы не говорили, что мы поплывем в Грейверс-Пойнт?
   - Да, это было мое предложение.
   - И что же?
   - Причина, по которой я спросил, заключалась в том, что сначала вы отправились вверх по реке, а потом, похоже, передумали и направились вниз.
   Она мило рассмеялась.
   - Я же сказала вам, что не умею грести.
   - А как бы вы отнеслись к тому, если бы я взял одно весло, сел рядом с вами и греб им, в то время как вы бы гребли другим?
   - Это было бы очень мило.
   Уолтер подумал, что это был бы самый восхитительный способ грести, какой только можно придумать; и вот, сидя бок о бок и очень довольные, они направили лодку вперед, к мысу.
   Нос лодки ткнулся в берег у самых скал, и Уолтер, выпрыгнув из лодки, вытащил ее далеко на песок, а затем, после того как помог своей спутнице сойти на берег, вытащил якорь, отнес его подальше от кромки воды и положил там, чтобы он надежно удерживал лодку.
   Они поднялись по тропинке, тянувшейся вдоль склона мыса, и вскоре вышли в небольшой парк, венчавший вершину холма.
   Здесь никого не было. Трава сияла яркой свежестью, а на деревьях появились первые пышные листья, птицы пели и гомонили, с юга дул легкий ветерок.
   Когда они медленно шли по тропинке, поглядывая по сторонам, Дороти сказала:
   - Помните, как мы говорили, стоя здесь прошлой осенью, что зелень - это совсем не то же самое, что великолепие алого и золотого, пылающего на деревьях и холмах? Но сейчас это, кажется, совсем не так?
   - Вряд ли можно увидеть картину прекраснее, чем сейчас, - ответил Уолтер, - но, по правде говоря, стоит ли сравнивать? Каждый сезон имеет свою прелесть, каждый сезон прекрасен по-своему.
   - Мы не вполне осознаем это, когда молоды, - сказала она. - В этом возрасте мы наслаждаемся тем, что видим вокруг, но не знаем и не задумываемся - почему.
   - Я думаю, так будет продолжаться всю жизнь, - ответил Уолтер. - Наши все увеличивающиеся знания способствуют более полному пониманию и, как следствие, тем сильнее удовольствие, которое мы получаем. Разве не было бы странно, если бы мы сейчас, в пору нашей юности, могли иметь то, чему научит нас опыт, когда мы станем старыми?
   - Боюсь, что это будет и вполовину не так весело, - сказала Дороти. - Я знаю, что если бы вы были мудры мудростью восьмидесятилетнего, то испугали бы меня. Мне нравится, когда молодые люди остаются молодыми.
   - Так уж устроена природа. Но я имел в виду, что было бы приятно видеть все так же, как мы увидим, когда у нас появится высшая способность видения.
   - Может быть, вы правы.
   Они уселись на скамью, откуда могли смотреть на утес и реку.
   - Когда я впервые прочел "Ромео и Джульетту", - сказал Уолтер, - я был еще совсем мальчишкой. Мне казалось, что это просто глупая любовная чепуха, над которой можно посмеяться. Но пришло время, когда, читая эту пьесу, я понял, что это огромная трагедия человеческой страсти, изображенная мастером. Человек, написавший это, глубоко проникал в суть вещей.
   - Я давно ее не читала, - ответила она.
   - Прошлой зимой я ходил в театр на представление этой пьесы, - продолжал Уолтер, - но мне оно не понравилось.
   - Почему же?
   - Видите ли, мне не очень нравятся пьесы Шекспира на сцене, а эта... Безвкусные костюмы актеров, фальшь декораций, физическое воплощение самых духовных из всех духовных вещей сделали спектакль грубым и вульгарным. Стихотворение лишилось прелести рифм. Благоухающий цветок утратил свой сладкий аромат.
   - Думаю, мне бы это не понравилось.
   Она почувствовала, что ей не нравится все то же самое, что не нравится Уолтеру.
   - Вы помните, - сказал он, - Ромео думает, что он влюблен в другую женщину, но первый же взгляд на Джульетту показывает ему, что он не знал самого себя. Он любит ее, с того самого момента, как увидел ее. Если бы я вообще обратил на это внимание, когда впервые прочел пьесу, то подумал бы, что это просто фантазия поэта, выдумка, не имеющая аналогов в реальной жизни. Знаете, когда я был у дяди Блуитта в то воскресенье, когда увидел вас, он сказал мне: "Когда мужчина и женщина, предназначенные друг для друга, впервые встречаются, они сразу узнают друг друга, как предназначенные друг для друга".
   - И вы в это верите? - спросила Дороти, не глядя на него. Ее руки были сложены на коленях, а взгляд устремлен на траву у ее ног.
   - Верю ли я! - воскликнул Уолтер. - Я просто уверен, что так рождается самая настоящая любовь. Есть две души, но они души только наполовину; каждая половинка узнает другую; и они летают вместе.
   - Может быть, это и есть божественное предначертание, - сказала она.
   - Возможно; "И будут двое одна плоть"; более того, один дух - одна духовная природа".
   - Я слышала об этом, - сказала Доротея.
   - Я знаю один случай, и могу рассказать вам о нем, - ответил он.
   - Правда?
   - Если вы согласны меня слушать.
   - О да!
   - Не так давно, одним летним утром, человек, который заботился только о себе и не знал, будет ли он когда-нибудь заботиться о других, забрел без всякой мысли о молитве или приключениях в церковь в провинциальном городке. Он сел, огляделся и подумал, что поступил очень глупо, пока вдруг не увидел в другом конце комнаты лицо девушки. Он был странно увлечен ею, но вскоре она встала и начала петь, и прежде чем ее голос затих, он полюбил ее. Он не знал ее имени, не мог разглядеть ее совершенно отчетливо, но в его душе появилось убеждение, что ее жизнь каким-то образом связана с его жизнью. Он познакомился с ней, хорошо узнал ее, и с каждым прожитым днем любил ее все больше и больше; и эта девушка, моя дорогая, были вы!
   Глаза ее все еще были устремлены в землю, а голова наклонена вперед. Она ничего не ответила. На мгновение воцарилась тишина.
   - Хотел бы я знать, что вы так же сильно любите меня, - сказал он.
   Она взяла его за руку и посмотрела ему прямо в лицо, она улыбалась, а глаза ее влажно блестели.
   - Я люблю вас так же сильно, - ответила она.
   Он поцеловал ее, все еще держа за руку.
   - И... О, как это странно, - продолжала она. - Я с самого начала, как и вы, чувствовала, что мы принадлежим друг другу. Да, дорогой, это Бог дал мне вас. Ни один человек не сможет разлучить нас.
   - Я очень постараюсь сделать вас счастливой.
   - Я уже счастлива, - сказала она. - Я и представить себе не могла, что на свете существует такое счастье.
   - И конечно, - добавил он, - так будет всегда, если мы будем нежно любить друг друга. Что такое счастье? Это - любовь! Я так часто это слышал, но никогда даже не догадывался о значении этих слов.
   - Да, всегда, - ответила она, повторяя его слова.
   Он все еще держал ее руку, глядя на нее и поглаживая.
   - А если наступят какие-нибудь темные дни, а я полагаю, что они должны наступить, - сказал Уолтер, - мы сделаем так, чтобы они казались светлыми от нашей любви.
   - Они не будут темными для меня, если вы будете рядом, - нежно сказала она, улыбаясь ему.
   - Интересно, - продолжал он. - Любят ли старые супруги - люди, женатые много-много лет, - так же сильно, как они любили друг друга вначале, как мы?
   - Говорят, - ответила она, - что когда будет истинный духовный союз, - а наш будет таковым, не правда ли, дорогой? - что эти двое становятся все более и более похожими друг на друга, пока их лица не станут одинаковыми.
   - Удивительно, не правда ли?
   - О нет! - сказала она. - Ничего удивительного, за исключением того, что этот духовный союз прекрасен. Ибо если я буду нежно любить тебя, то постараюсь быть похожим на тебя, а ты будешь любить меня и стараться походить на меня, и так, в конце концов, разве мы не станем единым целым?
   - Да, - задумчиво произнес Уолтер, - единое целое! Мы стремимся навстречу друг другу или отдаляемся друг от друга.
   - Отдаляемся! - воскликнула она с дрожью в голосе. - О, только не это! Только не это! Я умру, если ты отвернешься от меня! Нет! Я не смогла бы дальше жить.
   Он обнял ее за плечи.
   - Не бойся этого, моя дорогая, - сказал он. - Странный, непреодолимый порыв, который привел меня к тебе - как это было чудесно! - он исходил из самых глубин моей души. Она увидела в тебе - себя.
   - Этот порыв был Божественным Провидением.
   - Да, чтобы связать нас воедино - и навечно!
   Они сидели, счастливые, и солнечный свет пригожего весеннего дня был еще прекраснее, а красота просыпающейся природы - еще ярче, потому что в их душах была такая радость, которую невозможно выразить словами.
   - Помнишь, - сказал он, наконец, - эти строки о двух влюбленных?
  
   И на руку своего возлюбленного она опиралась,
   И почувствовала, как она обвилась вокруг ее талии,
   И далеко-далеко, через холмы, они пошли
   В тот новый мир, который стар.
  
   - Помнишь?
   - О да, - сказала она, крепче сжимая его руку. - А дальше?
   Уолтер продолжил.
  
   Через холмы, далеко-далеко,
   За темную гряду,
   Вслед за умирающим днем,
   Счастливая принцесса следовала за ним.
  
   - Ты, дорогая, и есть принцесса.
   - Да, да! - с улыбкой согласилась она, глядя ему в глаза. - Воистину, счастливая принцесса, и я буду следовать за тобой и любить тебя. Я буду страдать за тебя и умру за тебя.
   Он поцеловал ее, и они встали, взявшись за руки и глядя на далекие холмы на горизонте.
   Затем они медленно пошли к дороге, держась за руки, два победителя, оба торжествующие, оба предающиеся совершенному блаженству.
   Они спустились по пологому склону вниз, к реке, и он сказал:
   - Я готов был бы остаться здесь навсегда, но мы должны вернуться домой.
   Она села в лодку, а он столкнул лодку в реку, забрался в нее и взялся за весла.
   Он позволил маленькому суденышку некоторое время дрейфовать, а сам сидел и смотрел на нее. Затем он сказал, как будто ему было трудно разрушить чары, наложенные на них обоих:
   - Но примут ли меня твои отец и мать, дорогая?
   Выражение счастья исчезло с ее лица. Она была так поглощена своим счастьем, что забыла обо всем на свете.
   - Мама - да, я это знаю. Но отец! Я не уверена. Ужасно так говорить, но я боюсь, что у него есть предубеждение против тебя.
   - Я так и думал, - сказал Уолтер, - но это неразумно, и я думаю, что смогу преодолеть это предубеждение.
   - О, я очень на это надеюсь, - ответила она. - Он очень добрый и ласковый. Я знаю, что он желает мне счастья. У него не может быть никаких веских причин не любить тебя.
   - Я теперь неплохо зарабатываю. Я достаточно обеспечен, чтобы жениться. Я уверен, что поговорить с ним лучше мне. Вот только когда?
   - Не сейчас, - быстро сказала она. - Нет, не сейчас. Я поговорю с мамой. Было бы ужасно, если бы он запретил мне видеться с тобой.
   В душе Уолтера вспыхнул гнев, но он тут же подавил его.
   - Надеюсь, он этого не сделает.
   - Он мой добрый отец, и я люблю его. Мне было бы очень грустно, если бы он встал между нами. Что мне делать тогда?
   - О, ничего страшного, - сказал Уолтер. - Он не будет несправедлив. Ты не можешь ссориться со своим отцом, и я тоже не могу ссориться с ним. Давай пока отложим этот вопрос. Но мне кажется, что в этом мире не может быть радости без привкуса горечи.
   Он снова взялся за весла.
   - Позволь мне грести с тобой, - сказала она.
   - А разве так не лучше? Разве это не моя задача - трудиться для тебя, любовь моя, в том долгом путешествии, которое мы сейчас начинаем?
   - Нет, - сказала она, снова улыбаясь. - Нет, это не так. Мы будем трудиться вместе, бок о бок. Пока ты делаешь свою часть, я должна быть рядом с тобой и делать свою. Я не могу быть счастлива так далеко от тебя.
   Она снова села рядом с ним, и они, дружно взмахивая веслами, поплыли домой.
   Было уже далеко за полдень, когда они добрались до маленькой пристани возле лодочного домика капитана Блуитта, и когда Уолтер подал руку своей возлюбленной, чтобы помочь ей сойти, и привязал лодку к столбу, они начали подниматься по ступенькам на берег.
   Там была Флорабелла Барнс. Она шла по речной стороне улицы и увидела их. Она остановилась и поздоровалась.
   Когда она это сделала, на ее лице появилось странное выражение, и вскоре она тихо сказала:
   - Поздравляю вас обоих.
   - Но откуда вы знаете? - спросила Дороти, удивленная, но улыбающаяся.
   - Моя дорогая, - ответила Флорабелла, - я увидела это в твоих глазах! Если бы я знала об этом, то поздравила бы вас раньше. О, милая моя девочка, как я рада! А вы, Уолтер, - сказала она, подавая ему руку, - разве я не говорила вам, как вам повезло?
   - Да, - сказал Уолтер. - Вы - моя фея-крестная. Вы просто пролили на меня дождь благословений.
   - Разве это не прекрасно! - радостно продолжала Флорабелла. - Подумать только, вы, двое влюбленных, плывете по воде в погоне за блаженством, а потом снова возвращаетесь домой, поймав его! Как бы мне хотелось обнять тебя, Дорри! До свидания, дорогая! До свидания, Уолтер. - И Флорабелла направилась к своему дому, слегка вздыхая и чувствуя себя несколько опечаленной. С последним вздохом она сказала себе: - Чего бы я только не отдала, чтобы снова испытать это счастье!
   Влюбленные вошли в дом Дороти, чтобы попрощаться. В гостиной никого не было.
   Уолтер заключил ее в объятия и снова и снова целовал ее запрокинутое счастливое лицо, а потом, обняв в последний раз, ушел.
   В тот же вечер, когда Дорри ушла в свою комнату, Джон Гамильтон сказал жене:
   - Милая, Дорри, случайно, не была сегодня на реке с этим молодым Друри?
   - Да, они совершили прогулку на лодке.
   - Мне это не нравится даже наполовину. Он слишком внимателен к ней. Она не должна поощрять его.
   - Боюсь, что он ей нравится.
   - Но он не должен ей нравиться. Он совсем не тот человек, который ей нужен.
   - А что ты имеешь против него, дорогой? - спросила его жена.
   - Ну, во-первых, своим занятием он никогда не может заработать ничего, кроме скудного жалованья; а во-вторых, он принадлежит к Блуиттам, очень умным, но очень простым людям. Такая девушка, как Дорри, достойна большего. Она должна смотреть выше.
   - Мне он показался очень достойным молодым человеком.
   - А мне он не нравится. Дорри должна подыскать себе блестящую партию. Для нас тоже очень важно, чтобы она это сделала.
   - Блестящие партии часто бывают несчастливы, Джон.
   - В этом нет необходимости. С таким же успехом она могла бы выйти замуж за человека, стоящего полмиллиона долларов, как бросаться в объятия бедного газетного писателя. Я никогда не отдам ее за него, никогда. Так что будет лучше прекратить эти отношения прямо сейчас.
   И Джон Гамильтон, испытывая сильное раздражение, снова взялся за книгу, которую только что читал.
   В тот же вечер миссис Фробишер сидела вместе с мужем в его кабинете, и когда он закончил писать и нашел свободное время для разговора, она перевернула на столе книгу, которую читала, и сказала:
   - Любовь моя, ты в последнее время не замечал, как изменился Лохинвар?
   - Нет! - воскликнул священник, глядя на нее с удивлением. - Что-нибудь случилось?
   - Видишь ли, дорогой, не может быть никаких сомнений, что он все больше и больше интересуется этой девицей Дороти Гамильтон. Он постоянно ходит к Гамильтонам.
   - Она поет в хоре, и это единственная причина.
   - Нет, это не так, мать ясно видит такие вещи. Он начинает к ней привязываться. Кроме того, я замечаю, что он гораздо равнодушнее относится к еде и часто хандрит, словно влюбился.
   - Ну и что из этого? Она прекрасная девушка.
   - Но не совсем подходит для нас, дорогой.
   - Ты так думаешь? А мне кажется, что мальчик вряд ли мог бы сделать лучший выбор!
   - Нет, дорогой, мог, и гораздо лучший. Любой настоящий Меткалф может сделать выбор лучше. Он должен найти кого-то, кто соответствовал бы его положению в жизни.
   - Мэри, я думаю, что ты слишком далеко заходишь в таких вещах. Девушка - просто прелесть.
   - В некоторых отношениях - да, и она достаточно умна, чтобы стремиться занять положение выше, чем занимает сейчас. Я очень боюсь, что она заманила Лохинвара в ловушку.
   - На твоем месте, любовь моя, я бы не говорил так. Гамильтоны - в высшей степени респектабельные люди.
   - Для своего положения. Но ни один член моей семьи никогда не занимал должность наемного работника в маленьком банке за зарплату.
   - Да ведь я и сам получаю жалованье.
   - Да, я знаю, но это совсем другое дело. Ты находишься в священном служении; ты отвечаешь за высшие духовные интересы народа. Это - профессионал. Все Меткалфы были либо землевладельцами, либо профессионалами в своем деле.
   - Ну, любовь моя, - отвечал доктор, вспоминая о некоторых довольно несчастных Меткалфах, которых он знал и каждый из которых был бы рад получить жалованье, - я не вижу, что я могу с этим поделать. Во всяком случае, мальчик не может жениться. У него за душой ничего нет.
   - Тем более он должен стремиться к высокой цели, чтобы заполучить наследницу.
   Доктор Фробишер решил больше не обсуждать эту тему. Он снова повернулся к своему столу и начал заканчивать свою проповедь на тему "суетность богатства", а миссис Фробишер взяла свою книгу и притворилась, будто читает ее, размышляя о безрассудстве Лохинвара.
   Уолтер договорился поужинать с дядей и тетей и вернуться в город вечерним поездом.
   - Ты хорошо провел время на реке, Уолтер? - спросил капитан Блуитт, когда они с мисс Пуэллой сидели в библиотеке.
   - Прекрасно! - ответил Уолтер.
   - Она славная девушка, - задумчиво произнес капитан.
   - Да, конечно, - ответил Уолтер.
   - Вы ведь все уладили, не так ли? - спросила его тетя.
   - Что уладил?
   Мисс Блуитт рассмеялась.
   - Послушай, Уолтер, - сказала она, - бесполезно пытаться скрыть это от меня. Я знаю, что вы - помолвлены.
   - Но каким образом женщины узнают о таких вещах?
   - Ну, Уолтер, - сказала мисс Пуэлла, - я узнала это по тому, как ты вошел в дом, как захлопнул дверь и побежал в свою комнату, перепрыгивая через три ступеньки. Когда я услышала тебя, то сказала: "Все решено! Она сказала "да"! Я знала, что у вас все будет хорошо.
   - Женщины очень проницательны в таких вещах, - сказал капитан. - Ну что ж, я очень рад это слышать, Уолтер; в стране не найдется и десяти таких девушек, как она.
   - По крайней мере, в Тарли таких больше нет, - ответил племянник.
   - Конечно. Но, Уолли, ты же не женишься сразу?
   - Нет, - сказал Уолтер, - и лучше пока держать это дело в секрете. Боюсь, что ее отец будет не очень готов принять меня; она этого боится.
   - Хм! - сказал капитан Блуитт. - Не понимаю, почему ты считаешь его таким глупым. Ты будешь ей прекрасным мужем. Она могла бы найти кого-нибудь гораздо хуже тебя.
   - Отцы всегда такие, - с отвращением произнесла мисс Блуитт.
   - К тому же, ты замечательный редактор. Говорю тебе, сын мой, меня удивляет то, как ты пишешь. Откуда у тебя вообще такая сноровка? Никто и никогда в Тарли не писал так, как пишешь ты. Просто удивительно, как точны слова и статьи, которые ты пишешь.
   - О, я думаю, в этом нет ничего необычного, - сказал Уолтер со смехом.
   - Я говорю то, что есть! - ответил капитан. - Никто из нашей семьи не смог бы этого сделать. Дело в том, что писать - это самая тяжелая работа, которую мне когда-либо приходилось делать. На самом деле, я вообще не могу этого делать. Я никогда владел словом, а английский язык - один из самых сложных языков.
   - Не знаю, - ответил Уолтер. - Я никогда над этим не задумывался. Какие слова, например, кажутся тебе сложными?
   - О, их очень много. Некоторые слова, которые я постоянно вижу в газетах, я вообще с трудом могу произнести.
   - Например?
   - Ну, такие слова, как "недвусмысленный" и "судебный", а когда речь заходит о "при-пре-преступный", я просто выхожу из игры. А Египет! У тебя есть какие-нибудь проблемы с Египтом?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ну, как правильно написать?
   - Нет, не думаю.
   - Человек, который изобрел это слово, должно быть, был одержим злым духом. Я вообще с трудом могу это написать.
   - Но ведь тебе нравится такое слово, как Коннектикут, не так ли? - спросила Пуэлла.
   - Можно сказать и так.
   - Ну, тогда я напишу о Коннектикуте и оставлю Египет в покое.
   После обеда и как раз перед тем, как Уолтер собрался уходить из дома, капитан Блуитт остановил его. Мисс Блуитт была наверху.
   - Мой мальчик, не могу передать, как я рад, что ты женишься на этой милой маленькой девочке. Вряд ли за всю твою жизнь какой-нибудь твой поступок будет так же хорош. Я тебе завидую. Вне брака нет настоящего счастья. Ты подходишь для нее лучше всех прочих. А теперь позволь мне кое-что тебе сказать. Если Джон Гамильтон начнет суетиться и будет возражать, потому что ты беден, скажи ему, что непременно сделаешь карьеру, потому что с твоими талантами это будет несложно. Я бы не удивился, если бы ты стал президентом Соединенных Штатов; но ты можешь сказать ему еще кое-что: что я буду поддерживать тебя, пока жив, и оставлю тебе все, что у меня будет к тому моменту, когда меня не станет, - во всяком случае, почти все.
   Уолтер пожал руку дяде, поблагодарил его и, попрощавшись с ним и с тетей, которая встретила его в холле, уехал домой.
   Как только Уолтер вернулся домой, несмотря на поздний час, он написал Дороти письмо на восьми страницах.
  

ГЛАВА XV. НА ПУТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

  
   После нескольких дней, посвященных размышлениям об электромоторе Макганна, так и не придя к положительному заключению, Джон Гамильтон решил еще раз посетить мастерскую изобретателя и попытаться обнаружить какой-нибудь дефект в устройстве или подтвердить свое благоприятное мнение о нем.
   Его страстное желание найти способ увеличить свое состояние не стало меньше, но, когда он обдумал предложение, сделанное ему Макганном, оно стало казаться ему несколько менее привлекательным и уже не сулило значительных выгод. Впечатление, произведенное на него видом мотора в действии, вкупе с заявлениями Макганна о возможности его практического применения, несколько утратили свою силу, когда он задумался над этим вопросом.
   Когда он шел по улице после работы в банке, направляясь в мастерскую, он сказал себе, как бы желая утвердиться в этом, - что определенно отказался от намерения использовать деньги банка ненадлежащим образом для этой цели. Но если бы он заглянул глубоко внутрь того скрытого "я", которое и является истинным "я", - что не всегда приятно, - он, возможно, обнаружил бы, что все еще держал в резерве для рассмотрения при очень экстремальных обстоятельствах идею о том, что деньги могут быть получены таким образом, если все другие способы потерпят неудачу.
   Убедив себя, что отказался от этого намерения, он принялся размышлять о плане, который мог бы принять для получения денег из банка, если бы оказался настолько неразумен, чтобы поддаться сильному искушению, которое он теперь успешно преодолел и оставил позади, как он верил - навсегда.
   Он позволил своему разуму в некотором роде поиграть с этим предметом, и в то же время ясно представил себе всю последовательность действий, при помощи которых он мог взять пять тысяч долларов единовременно и такую же сумму по частям, практически без каких-либо шансов обнаружить изъятие денег при любых обстоятельствах, с которыми был знаком по своему опыту.
   - Это так безопасно, - сказал он себе, - и так легко, что просто удивляешься, как только никто из людей в моем положении не воспользовались этим.
   Но он был благодарен и счастлив, что больше не имелось никаких причин всерьез задумываться о подобном предприятии; и когда он приблизился к дому Макганна, то решил отказаться от предложенного изобретателем варианта.
   Когда он вошел в комнату, Макганн тепло приветствовал его, но, как показалось Гамильтону, с несколько меньшим нетерпением, чем можно было бы ожидать.
   Мотор работал отлично, и пока они с Макганном наблюдали за ним, изобретатель нежно похлопал по раме машины и сказал:
   - Я бы не променял его на самое большое состояние в стране.
   Гамильтон с удивлением посмотрел на него.
   - Я пытался договориться о получении денег, - сказал он, - но возникли неожиданные трудности. И, кроме того, неужели вы действительно думаете, что эта штука может сделать все то, что вы говорите?
   - Ну конечно, все и даже больше. Послушайте, Гамильтон, оставайтесь в стороне, если у вас есть какие-то сомнения. Я не хочу подвергать вас ни малейшему риску.
   - Ну, вы же знаете, что во всех подобных вещах есть элементы риска. Мы ведь не можем быть уверены полностью, правда?
   - Вы, конечно, не можете, но я могу. Я в нем уверен.
   - Тем не менее, вы часто упускали выгоду раньше, когда чувствовали себя так же уверенно?
   - Может быть, и так, но это совсем другое дело. Вот она, эта штука, которая работает. В этом никаких сомнений быть не может. Никто никогда раньше не создавал ничего подобного.
   - Да, но...
   - Вы можете осторожничать, но, сказать по правде, я не могу слишком долго ждать, пока вы решитесь. Мне нужны деньги. Если вы пойдете на попятную, я без труда найду человека, который войдет в долю.
   - У вас уже были предложения?
   - Два или три, - сказал судья.
   - Кто-нибудь из тех, кого я знаю?
   - Не уверен, стоит ли мне говорить об этом, но я отвечу, что капитан Блуитт почти согласился вложить деньги, поскольку я действительно привел машину в движение.
   - Блуитт еще не принял окончательного решения, не так ли?
   - Он решил согласиться с теми условиями, которые я предложил вам, если вы откажетесь. Дело в том, что я должен ему деньги, и я не удивлюсь, если он полагает, что это единственный шанс получить их обратно. Как бы то ни было, я перед ним в долгу и буду рад оказать ему услугу.
   Гамильтон задумался. Потом он сказал:
   - Вы согласитесь, чтобы я привел сюда опытного механика, который дал бы мне заключение о двигателе, не так ли?
   - Мне не хотелось бы показаться невежливым, Гамильтон, но я спрашиваю вас, сделали бы вы это, если бы оказались на моем месте и никакого патента у вас не было? Нет, я не могу этого допустить.
   - Ну что ж, - сказал Гамильтон, - полагаю, это было бы нечестно по отношению к вам. Дадите ли вы мне еще сорок восемь часов, чтобы все обдумать и постараться получить деньги?
   - Да, но это самое большее, что я могу вам предоставить. Я пойду вам навстречу, но я должен подумать и о себе. Два дня, а потом вы скажете мне, участвуете или нет.
   - Очень хорошо, - сказал Гамильтон, - я дам вам знать еще до истечения этого срока.
   Выйдя из мастерской и направляясь домой, кассир обнаружил, что его мысли снова и снова возвращаются к чертовому мотору.
   - Сейчас или никогда, - говорил он себе. - Если я упущу эту возможность, у меня никогда не появится другой. Есть еще Блуитт, у которого куча денег и нет семьи, на которую можно было бы их потратить, и он жаждет вложиться в это предприятие, чтобы заработать еще больше, чего я сделать не в состоянии, каким бы заманчивым они ни было! Так всегда бывает, - с горечью сказал он. - Тот, кто имеет, получает возможность получить больше. Человек, который беден, вынужден оставаться в этом состоянии всю жизнь. Блуитт не одолжил бы мне денег, чтобы я вложил их; нет, мужчины так не поступают; он рискнул бы ими ради собственной выгоды.
   Рискнул! Здесь нет никакого риска! Блуитт - проницательный деловой человек, несмотря на всю свою глупость. Он достаточно ясно видит, - как и я, как и всякий разумный человек, - что этот мотор - источник денег; источник денег для него, но не для меня!
   Через сорок восемь часов я либо начну сколачивать свое состояние, либо этот нелепый бывший морской капитан продолжит накопление своего богатства. Как же это противно, - видеть в пределах досягаемости состояние и комфорт, - и быть оттесненным назад в бедность и положение наемного служащего!
   Деньги, - в конце концов, банковские деньги, - это всего лишь инструмент. Сами по себе, лежа в склепе, они действительно бесполезны. Разве я не могу вполне официально одолжить плотницкий инструмент, чтобы немного поработать, не причинив никакого вреда владельцу? Разве я не могу просто взять инструмент, который заперт в банке, использовать его и положить обратно, не причинив никому вреда?
   Он мог бы достаточно легко увидеть, что ошибается в своих рассуждениях, но страстное желание стать совладельцем мотора, который сделает его богатым человеком, заставило его закрыть глаза на правду.
   Прежде, чем добрался до своего дома, он почти решил взять деньги из банка; он сказал себе (как часто ложь самому себе приводит к гибели!), что он не принял никакого решения; что вопрос все еще остается открытым; но, по правде говоря, если бы он откровенно поговорил с самим собой, то понял бы, - роковой шаг к преступлению уже сделан. Это всегда - ментальный процесс. Он еще не притронулся к деньгам, но уже стал настоящим вором.
   Эта тема занимала все его мысли в тот вечер и утром. Когда он добрался до банка, закончил вскрывать письма и уладил кое-какие мелкие рутинные дела, то решил выяснить, - просто чтобы удовлетворить свое любопытство, - мог ли тот план, который он придумал и от которого отказался, - сработать на самом деле.
   Он взял листок бумаги, ручку и все проанализировал. План не содержал ни малейшего изъяна. Ему казалось совершенно очевидным, что ни один человек не сможет обнаружить исчезновение денег, если только ревизоры не проведут тщательной проверки всех бухгалтерских книг этого учреждения и ресурсов банка. На его памяти такого еще никто не делал и, вероятно, никогда не сделает.
   Затем он вошел в хранилище, взял пачку банкнот в пять тысяч долларов, вынул ее и небрежно бросил на стол. Кто угодно может видеть ее, - подумал он, - но никто ее не возьмет.
   Банкноты лежали на столе весь день, и никто не обращал на них внимания; клерки приходили и уходили. Затем, когда время работы подходило к концу, он убрал кое-какие бумаги и бросил деньги в ящик письменного стола. И все же, он старался убедить себя, что окончательное решение еще не принято. Вскоре пришло время, когда кассир должен был запереть сейф; он сидел за своим столом, слышал, как хлопнула дверца и щелкнул замок, но не двинулся с места.
   Потом он закончил кое-какие дела, - необходимые, по его мнению, - а когда закончил, не осталось никого, кроме ночного сторожа.
   - Не стоит оставлять эти деньги здесь на всю ночь, - сказал он. - Лучше будет взять их с собой.
   Он так и сделал, закрыл свой стол и вышел из банка. Он намеревался вернуться домой, но желание навестить Макганна было слишком сильным, чтобы противостоять ему. Он повернул в сторону его дома; лицо его пылало, сердце билось быстрее обычного, а душа была охвачена надеждой и отчаянием.
   К тому времени, как он добрался до дома Макганна, он уже наполовину решил (или ему казалось, что он наполовину решил) отнести деньги домой и вернуть их обратно в банк утром.
   Макганн приветствовал его и сказал:
   - А вам не кажется, что вы могли бы отказаться от идеи участия в предприятии? Со времени нашего разговора, у меня появилось хорошее предложение; Блуитт пришел сюда сегодня утром с чеком. Если вам угодно, я сейчас же отвечу ему согласием.
   Это была та самая соломинка, которая сломала спину верблюду. Гамильтон не колебался ни мгновения. Глубоко вдохнув, он сказал:
   - Нет! Мне удалось найти деньги, и они у меня в кармане. Дайте мне расписку на пять тысяч долларов.
   - Замечательно! - воскликнул изобретатель. - Вы просто счастливчик.
   - Кроме того, - продолжал Гамильтон, - я должен получить формальную расписку на половину общей доли участия в изобретении, и когда вы подадите заявку на патент, я должен участвовать в нем.
   - Не волнуйтесь, все в порядке. Я точно знаю, как это сделать. Я делал это уже много раз.
   Затем Макганн и Гамильтон вместе подготовили бумаги в должной форме, включая обещание Гамильтона заплатить еще пять тысяч долларов, и, когда они были подписаны и засвидетельствованы двумя соседями, Гамильтон передал деньги изобретателю.
   - Выглядит неплохо, не так ли? - заметил Макганн, любовно перебирая пальцами банкноты. - Ну, сэр, это просто пустяки. Когда мотор будет выставлен на продажу, нам с вами не придется заботиться о такой мелочи.
   - Надеюсь, что так, - улыбнулся Гамильтон. - А теперь, как насчет получения патента?
   - Я отошлю заявление сегодня же вечером, - сказал Макганн. - Мы будем делать моторы на продажу еще до того, как закончится лето.
   Кассир оглядел мастерскую и почувствовал некоторое облегчение, вспомнив, что теперь он - один из ее владельцев. Он похлопал рукой по мотору, как это сделал накануне Макганн. Часть его принадлежала ему самому.
   - Дайте-ка мне посмотреть, как вы снова его запустите, судья, - сказал он.
   Судья повернул выключатель, и мотор заработал - идеально плавно и с поистине удивительной быстротой.
   - По-моему, все в порядке, - воскликнул Гамильтон, снова похлопав по мотору. - Я думаю, что у нас имеется очень хорошая вещь.
   Кассир возвратился домой не без некоторого сожаления о том, что он окончательно и безнадежно сбился с пути истинного, но и с чувством облегчения от того, что борьба окончена, решение принято и сделан первый смелый шаг к лучшей судьбе.
   Поскольку он понимал, что совершил преступление, то правильная политика для него заключалась в том, чтобы сохранять мужество, отгонять от себя угрызения совести и твердо смотреть вперед на богатый урожай, который он когда-нибудь соберет.
   Но когда он сидел в тот вечер за ужином с женой и дочерью, и они, как обычно, болтали о домашних и церковных делах, о своих друзьях, он не мог не заметить, что в какой-то степени отдалился от них.
   Эти привычные темы уже не интересовали его. Казалось, он оставил все эти вещи позади, расстался с тем душевным состоянием, которое позволяло ему замечать их. Пока они разговаривали в обычной манере о самых обычных вещах, его ум был полон мыслей о своих делах в тот день, и он твердо сознавал, что между ним и теми, кто был ему так дорог, пролегла огромная пропасть.
   Когда он прислушивался к их голосам и даже когда отвечал им, ему приходила в голову мысль: "Что бы они подумали, если бы знали то, что знаю я?" Он скрывал в себе огромную тайну, и в этой сладостной домашней атмосфере, с двумя нежными женщинами, которые так любили его, она казалась ему тяжелым бременем.
   После ужина, когда они отправились в библиотеку, он должен был совершить семейную службу. Так было принято в этом доме. Он не вспоминал о ней до тех пор, пока не наступил урочный вечерний час, а когда наступил - внутренне затрепетал. Но он не мог уклониться от этой обязанности, потому что жена и дочь будут удивлены и спросят о причине. Нет, чтобы они не заподозрили неладное, он должен был следовать обычаю; и вот, когда обе женщины уселись в ожидании, Гамильтон взял Библию и прочел одну главу.
   Теперь ему предстояло читать молитву. Он испугался. Он привык пользоваться молитвенником, каждое утро и вечер недели. Он взял его, открыл и тут же почувствовал нечто вроде тошноты. Ситуация была полна ужаса. Совершить преступление против своего Создателя - это одно, но прийти к нему с нераскаянным грехом на душе, молиться Ему, бросая Ему вызов, - это была трудная задача для человека, который все еще обладал духовной чувствительностью.
   "Какое счастье, - подумал он, - что эти молитвы напечатаны. Я не смог бы вспомнить ни одной", - и в его душе вспыхнула боль, когда он подумал о том, как низко он, должно быть, пал, если боится молиться.
   Он сумел подавить всякое проявление чувств и предстать перед женой и дочерью таким же, как всегда, но вскоре, когда он читал молитву, его голос дрогнул и почти сломался, когда он дошел до слов:
   "Пусть мы и наши близкие будем в безопасности под Твоей опекой. Храни нас от всякого греха. Защити нас Своей могучей силой от лукавого и от его тайных ловушек. Укрепи нас, чтобы мы могли противостоять злу, которое есть в мире. Пусть мы постоянно и сознательно пребудем с Тобой".
   Гамильтон произнес это со всей уверенностью, на какую только был способен, но усилие сохранить самообладание оказалось слишком велико; и когда молитва закончилась, его жена подошла к нему и, положив свою руку на его плечо, спросила:
   - Что-нибудь случилось, Джон?
   Она посмотрела на него так, что ему показалось, будто она его в чем-то подозревает.
   Он ответил что-то вроде того, что у него был трудный день в банке, а затем, мило поболтав с женщинами, по своему обыкновению взял вечернюю газету и, казалось, погрузился в чтение.
   Соприкосновение его разума с религией дало ему новый импульс. Перед тем как лечь спать, он уже почти решил забрать деньги у Макганна, положить их обратно в банк и отказаться от этого предприятия. Беспокойной, бессонной ночью это решение оформилось окончательно. В течение трех часов преступление должно было завершиться так, как будто его и не было.
   Едва закончился завтрак, он надел шляпу и направился к дому Макганна, чувствуя себя лучше и счастливее, чем за последние несколько дней.
   - Увы, - сказал он, вовремя переосмыслив предпринятый шаг. - Это единственный путь к спасению; но впредь для меня это послужит наукой, я никогда больше не поступлю подобным образом.
   Он подошел к дому и постучал в дверь. Ее открыла чернокожая служанка, которая готовила и вела хозяйство изобретателя.
   - Передайте судье, что я хочу видеть его немедленно, - сказал Гамильтон.
   - Судья еще не вернулся, господин.
   - А где он сейчас? В магазине?
   - Нет, сэр, сегодня утром он уехал в город на поезде.
   У Гамильтона упало сердце.
   - А он не сказал, когда вернется?
   - Может быть, завтра, а может быть, дней через пять.
   Гамильтон повернулся и медленно пошел домой. Слишком поздно! Макганн, конечно же, взял с собой деньги, и, без сомнения, большая их часть будет потрачена сразу же на уплату долгов и новые покупки. Да, было уже слишком поздно!
   Когда первый шок разочарования прошел, мысли Гамильтона вернулись к заманчивым доводам, которые расположили его в пользу мотора, и, поскольку всякая возможность отступления теперь отсутствовала, он решил, что отступать, если он это сделает, было бы неразумно.
   - Ну что же, - сказал он, - во всяком случае, все решилось! Нет никакой возможности что-либо изменить. Пусть все идет, как идет, и, надеюсь, я не пожалею об этом.
   Он отправился в банк, где день прошел, как обычно, без особых происшествий. Дело и впрямь шло так гладко и естественно, что иногда ему казалось, будто его кража - не реальность, а просто сон.
   А потом он подумал, как легко было бы взять вторые пять тысяч долларов. Он уже не будет так сильно дрожать, когда снова придется сделать это.
   В субботу вечером после этого в пресвитерианской церкви состоялось собрание конгрегации, на котором рассматривался вопрос о принятии мер, с помощью которых закладная на здание может быть выкуплена или, по крайней мере, внесена некоторая сумма в счет ее погашения.
   Присутствующие были весьма многочисленны: здесь присутствовали Гамильтоны и мисс Блуитт, а судья Макганн вошел и сел на одну из скамей еще до того, как собравшиеся закончили петь вступительный гимн.
   После краткого заявления пастора о необходимости скорейшего освобождения церкви от бремени задолженности, старейшина Браун, директор Государственной школы, попросил совета относительно наилучшего способа достижения этой цели.
   Одна из дам предложила ужин с устрицами; другая - что общество, возможно, согласится выдержать еще одну ярмарку для продажи полезных и модных вещей; а третья настаивала на том, что концерт с участием отечественных и зарубежных талантов "станет верным источником денег". Попечитель Уилкинс высказался в пользу шоу волшебных фонарей, с некоторыми комическими картинками; скажем, виды Святой земли в качестве главной достопримечательности, а затем немного веселья после этого или вперемежку с видами.
   Пуэлла Блуитт сказала о красоте и пользе самоотречения и посоветовала всем обходиться без масла и карамелек в течение двух месяцев, откладывая денежный эквивалент этих изделий в коробки для пожертвований.
   Когда эти и другие планы получения денег были предложены и настоятельно рекомендованы, Дэвис Кук, водопроводчик и библиотекарь воскресной школы, поднялся, чтобы сделать несколько замечаний.
   - Я не хочу критиковать ни один из планов, представленных здесь сегодня вечером, - сказал он, - и вообще говорить что-нибудь неприятное братьям и сестрам, которые являются лучшими христианами, чем я, и многие из которых забыли, может быть, больше, чем я когда-либо знал. Но у меня есть интересы этой церкви в сердце, и поскольку мы были приглашены сюда с целью обмена мнениями, я думаю, что свободен высказать свое мнение, и надеюсь, что сделаю это, никого не оскорбив. Все люди видят вещи по-разному, и если я вижу их по-своему, это не доказывает, что вы ошибаетесь; но я должен сказать вам, как их вижу я.
   Эта церковь была организована для поклонения Богу и для проповеди вечного Евангелия. Это же не какой-нибудь магазин. Она была возведена не для торговли и не для того, чтобы вести переговоры. Это место, куда грешники и святые приходят помолиться; святые получают утешение от проповеданного слова, а грешники - прощение, по крайней мере, мы надеемся, что они получают его. Таким образом, Церковь - это своего рода маленькое небо здесь, внизу, и когда человек входит в нее, он, несомненно, должен оставить мирские вещи снаружи. Поклонение и членовредительство не имеют ничего общего. Вот как я думаю.
   - Мне кажется, - продолжал Дэвис, - что такая организация не должна заниматься ресторанным бизнесом или пытаться что-нибудь продавать. Если вы устраиваете ужин с устрицами для блага Церкви, - заметьте, я ничего не имею против ужинов с устрицами, - я говорю вам, братья, если это не то же самое, что сказать внешнему миру, лежащему в нечестии: "Придите и помогите делу распространения славной евангельской вести, набивая ваши пищеварительные органы устрицами, за которые вам придется платить больше или меньше, чем вы можете получить где-либо еще?" Это не соответствует моему представлению о том, как чистая религия будет распространяться от полюса до полюса. Если вы можете заставить человека осознать, что он грешник, продав ему за четвертак в святилище рагу из устриц примерно в два раза лучше, чем он может купить в нерелигиозном месте на улице за пятнадцать центов, скажите мне об этом прямо, - и я сяду на свое место и буду молчать.
   - Что же касается ярмарок - ну, братья, я не хочу говорить ничего плохого о ярмарках, но мне действительно кажется, что люди, имеющие высокое духовное призвание, не должны совмещать религиозные цели с работой над подушечками для булавок, кукольными младенцами, конфетами, лимонадом, пирогами и прочими совершенно бесполезными поделками, чтобы предложить их своим добросердечным соседям, все еще находящимся в рабстве своих грехов.
   - Шоу с волшебными фонарями не намного лучше, хотя у меня нет особых возражений против этого шоу, как и против концерта, который я всегда люблю слушать, пусть у меня и нет музыкального слуха. Но вот что мне не нравится, - серьезно сказал Дэвис, - так это пытаться собрать деньги с помощью любого плана, который говорит человеку: "Отдай свои доллары религии, и ты быстро получишь их обратно в виде чего-нибудь, что можно унести домой в кармане или в желудочно-кишечном тракте". Братья, я думаю, что единственный способ погасить эту закладную - это чтобы мы с вами залезли в свои карманы и отдали последний доллар, который у нас есть.
   - Так вот, я много говорил и, возможно, задел чьи-то чувства; мне очень жаль, если я это сделал. Но чтобы не было никаких шуток, чтобы я не давал советов, которым сам не желаю следовать, я говорю здесь и сейчас, что подпишу в фонд пятьдесят долларов.
   Когда Дэвис вернулся на свое место, воцарилось молчание. Он выглядел раскрасневшимся и взволнованным, но у него был вид человека, исполнившего свой долг.
   Через несколько мгновений, к всеобщему изумлению, он исчез. Судья Макганн медленно поднялся и сказал:
   - Я даю сто долларов.
   Прихожане заулыбались. Складывалось впечатление, что судье придется занять деньги, чтобы выполнить свое обещание, но Гамильтон знал, откуда они возьмутся.
   Пуэлла Блуитт поднялась и сказала, что они с капитаном Блуиттом вместе дадут сто долларов.
   Затем подписка на некоторое время прекратилась.
   Вскоре попечитель Джонсон, имевший политические связи, встал и заявил:
   - Два или три дня назад я попросил у полковника Блая пожертвования на церковь, и он пообещал мне сто долларов. Я думаю, что могу сказать об этом прямо сейчас.
   Полковник Блай был демократическим лидером штата и более чем подозревался в мошенничестве.
   Когда попечитель Джонсон вернулся на свое место, Дэвис Кук снова встал и сказал:
   - Я знаю, что вы больше не желаете меня слушать, а я больше не хочу говорить, но бывают моменты, когда, как говорит Библия - думаю, это Библия - человек должен громко плакать. Как я уже говорил некоторое время назад, дарственные деньги - это единственный вид денег, к которым Церковь должна прикасаться, - деньги, преподносимые как добровольное пожертвование от овцы пастуху. Итак, все деньги, которые у нас есть сегодня вечером, вплоть до определенного момента - это именно такие деньги. Это честные деньги, честно заработанные честными людьми. На них нет никакой грязи, и люди, которые дают их, - это люди Самого Господа. Но я хочу сказать, что эта последняя подписка - и я не хочу обидеть брата Джонсона - не такие уж большие деньги. Не мне говорить, откуда дающий их получил, хотя вокруг ходят довольно неприятные истории. Все, что я знаю, это - то, что он не занимался бизнесом с самого рождения, но разбогател, и если он сделал это честно, то знает больше, чем любой другой честный человек на этой земле. Я не устанавливаю никакого закона для вас, братья, но я устанавливаю его для Дэвиса Кука, когда говорю, что лучше выдать еще одну закладную на церковь, чем принимать эти деньги от человека, который, как мне кажется, служит дьяволу гораздо усерднее, чем я пытаюсь служить Господу.
   Эти слова вызвали гневное возражение попечителя Джонсона, который сурово упрекнул Дэвиса Кука за клевету на своего соседа. После некоторого дальнейшего обсуждения этого вопроса было проведено голосование, и собрание значительным большинством голосов решило принять деньги полковника Блая.
   Затем собрание было закрыто, и когда Джон Гамильтон шел домой со своей женой (Лохинвар позаботился о том, чтобы Дороти не отказалась от эскорта), миссис Гамильтон сказала своему мужу:
   - Я думаю, что Дэвис Кук прав. Я не люблю ярмарок и ужинов для сбора помощи по религиозным поводам; и я сомневаюсь, что нам следует брать деньги полковника Эли.
   - Может быть, и нет, - ответил Гамильтон.
   - Но где же, черт возьми, Джон, мистер Макганн раздобыл деньги, чтобы сделать такой взнос? Я думала, что он очень, очень беден!
   - Понятия не имею, - ответил Гамильтон.
  

ГЛАВА XVI. ЛОВЦЫ РАБОВ

  
   Когда Джон Блоджетт доложил надзирателю мистера Меткалфа о провале попытки завладеть Бекки Слайфер в судебном порядке, надзиратель, поразмыслив несколько минут, сказал:
   - Мы не будем беспокоить этим сквайра. Ему не понравится ходить в адвокатскую контору, давать показания под присягой, иметь неприятности и все такое прочее. Разве вы не можете просто похитить эту женщину и привести ее сюда, не беспокоясь о законе?
   - Думаю, что могу, - ответил Блоджетт, - но вы же знаете, что в том штате все совсем не так, как здесь. Большинство людей будут держаться подальше, но некоторые из них, - аболиционисты, - всегда рядом и всегда готовы вмешаться, так что могут создать проблемы.
   - Ну что ж, пятьсот долларов вознаграждения все еще ожидают мужчину, который доставит женщину, и вы можете получить их, если у вас хватит смелости доставить ее сюда.
   - Я постараюсь сделать все, что в моих силах.
   - А что вы скажете на то, чтобы подождать, пока волнение не уляжется и Бекки не потеряет бдительность, а потом возьмете с собой пару надежных людей, схватите ее как-нибудь ночью, когда она будет вне дома, и поспешите переправить через границу штата?
   - Я так и сделаю. Я поступлю именно так, и если мне удастся снова добраться до нее, то на этот раз все будет кончено. Я больше не стану рисковать.
   Таким образом, лето уже было в самом разгаре, когда Блоджетт, в первых числах июля, снова приехал в Тарли с двумя товарищами, опытными ловцами рабов, Джимом Инглишем и Генри Уайлдом. Они устроили свою штаб-квартиру в маленькой гостинице в городе, и Блоджетт оставался в дневное время дома, опасаясь быть узнанным.
   Инглиш и Уайлд наблюдали за домом капитана Блуитта и отмечали время, когда Бекки выходит и возвращается. Вскоре они узнали, что негритянке разрешалось каждую неделю проводить один вечер, как ей заблагорассудится, и что она имела обыкновение навещать доктора Квелча, где нашла себе подружек среди служанок. Блоджетт решил, что по возвращении из одного такого визита, они ее и встретят.
   К счастью для него, случилось так, что уже на следующий вечер, когда Бекки уходила из дома, было полнолуние.
   За домом капитана Блуитта следили; наблюдатели видели, как женщина отправилась к дому доктора Квелча, и последовали за ней на некотором расстоянии.
   Заговорщики посчитали, что теперь задача достаточно проста, если Бекки будет возвращаться одна, и если дорога будет свободна от путников, когда она пойдет обратно.
   Блоджетт ехал верхом, держа в руках небольшой крепкий шнур, а Уайлд и Инглиш сопровождали его пешком.
   Примерно на полпути по дороге, ведущей к дому врача, имелась роща, небольшая, но достаточно густая, чтобы обеспечить совершенно незаметное укрытие в такую светлую ночь; лес подходил прямо к дороге, не будучи отделен от нее ни забором, ни живой изгородью, которые тянулись вдоль дороги с обеих сторон более чем на милю, за исключением этого места.
   Ближайший дом находился почти в полумиле отсюда, а до ближайшего дома за рощей можно было добраться, только обогнув лес.
   Блоджетт въехал в рощу, спешился, привязал лошадь и сел вместе со своими спутниками на бревно, с которого хорошо просматривалась дорога, до самого поворота, на расстоянии трехсот-четырехсот ярдов.
   Бекки не привыкла задерживаться в гостях до позднего часа. Капитан Блуитт требовал, чтобы она была дома в десять часов, и она вернется скорее до этого часа, чем позже.
   Мужчины, наблюдавшие за ней, курили и тихо разговаривали, когда Инглиш сказал:
   - Думаю, это она.
   Двое других мужчин посмотрели на дорогу.
   - Во всяком случае, это женщина, - сказал Блоджетт.
   - И она одна, - добавил Уайлд.
   - Одна, - подтвердил Блоджетт, - и ни одного человека поблизости. Сегодня нам, конечно, повезло, особенно с полнолунием!
   - А она будет драться? - спросил Уайлд.
   - Она будет драться как дьявол, - ответил Блоджетт, - но я думаю, что мы скоро выбьем из нее дух борьбы.
   - Не думаю, чтобы она была вооружена, - сказал Уайлд.
   - Я тоже, - отозвался Блоджетт, - но мы не можем знать наверняка. Эта негритянка - сложена совсем не так, как большинство негров; она - как дикая кошка. Лучше держи ухо востро и опасайся оружия.
   - А вот и она, - сказал Уайлд. - Это та самая женщина. Я узнаю ее походку и телосложение. У тебя есть веревка?
   - У меня есть, - ответил Блоджетт. - Джим, ты хватай ее за руки, и пока она будет сопротивляться, я зайду сзади и поставлю ей подножку. Постарайтесь зажать ей рот как можно быстрее. Она будет кричать.
   Мужчины подобрались к опушке леса и расположились за деревьями. Деревья в лунном свете отбрасывали на дорогу тени на расстояние четырех-пяти футов.
   Бекки шла быстро, не напевая, в отличие от большинства людей своей расы, когда те шли по дороге ночью.
   Приблизившись к роще, она перешла на другую сторону дороги, держась ближе к изгороди. Она также ускорила шаг; мысль о том, что ее могут поймать, не покидала ее голову.
   Трое мужчин, не говоря ни слова, бросились к ней через дорогу. Она попыталась убежать, но, поняв, что ей это не удастся, развернулась, вытащила из складок платья длинный острый кухонный нож и попятилась к изгороди.
   Потом она закричала, зовя на помощь.
   - Быстрее, парни! - крикнул Блоджетт.
   Уайлд бросился на нее и попытался схватить за руку, в которой был нож. Инглиш напал на нее с другой стороны. Оба действовали смело, но осторожно. Когда негритянка сделала шаг к Уайлду, Инглиш схватил ее за левую руку. Ее правая рука совершила оборот, и нож вонзился ему в плечо.
   Уайлд воспользовался возможностью схватить ее за правую руку, и прежде чем она успела переложить нож в другую руку или высвободиться, Блоджетт, подкравшийся сзади, поставил ей подножку, и она упала ничком.
   Трое мужчин набросились на нее, пока она отчаянно боролась, извиваясь всем телом, размахивая ножом то в одну сторону, то в другую, и все еще призывая на помощь.
   - Убери этот нож! - приказал Блоджетт, и Уайлд пнул ее по руке так, что та перестала двигаться.
   - Сейчас мы заставим ее замолчать, - сказал Блоджетт, снимая пальто, накидывая его на голову женщины и завязывая ей лицо.
   Инглиш придавил ее голову, а Уайлд - руку, в то время как Блоджетт сел на нее. Достав из кармана веревку, он завел руки Бекки за спину и крепко связал их в локтях и на запястьях. Потом он связал ей ноги.
   - А теперь, парни, - сказал он, - поднимите ее и держите, пока я не заткну ей рот кляпом. - Он достал кусок твердого дерева, с завязанными на концах толстыми веревками, и, когда Бекки, все еще сопротивляющуюся, но беспомощную, подняли, снял с ее головы пальто, вставил кляп и закрепил шнур вокруг головы и шеи. Кляп так глубоко вошел ей в рот, а веревки были завязаны так туго, что разорвали ей губы и язык.
   Когда она была надежно связана, так, что сопротивление оказалось невозможным, Блоджетт накинул ей на шею веревку со скользящим узлом и передал ее Уайлду. Затем он перерезал веревку, связывавшую ноги женщины, и сказал:
   - А теперь, идем, проклятая негритянка! Мы отведем тебя туда, где ты больше не будешь создавать проблем. Она сильно тебя ранила, Джим? - спросил он Инглиша, когда вся компания вместе с Бекки, идущей за ними на веревке, пошла по дороге.
   - Рана не очень глубокая, - ответил Инглиш. - Ее можно перевязать.
   - Ладно, - сказал Блоджетт. - Вы с Уайлдом останетесь и перевяжете рану, а я пойду с девчонкой вперед.
   Он протянул деньги Инглишу.
   - Вот то, что я обещал, и я дам вам больше, если доставлю ее домой в целости и сохранности и получу награду. Я вернусь сюда снова, ребята, не позже пятницы следующей недели, и мы встретимся в таверне Гошорна. Подержи ее минутку, Гарри.
   Инглиш взял веревку, которая удерживала Бекки, а Блоджетт отвязал свою лошадь. Подведя лошадь к дороге, Блоджетт вскочил в седло. Затем, привязав веревку к луке седла, он сказал:
   - Я думаю, что теперь справлюсь сам, парни. Вокруг никого нет, но мне плевать, даже если меня кто-нибудь увидит. Я имею полное право на эту девчонку. Сегодня ночью я доберусь до "Красной лошади" и найму там фургон, чтобы отвезти ее домой. До свидания! Весьма признателен вам за помощь. А теперь, Бекки, пошевеливайся!
   Блоджетт двинулся по дороге. Женщина без возражений последовала за ним. Она не собиралась сражаться, когда это было бесполезно. Она все еще надеялась, что либо высвободит свои руки, либо встретит кого-нибудь, кто вмешается в ситуацию.
   - Значит, ты решила, что станешь свободной, не так ли? - сказал Блоджетт, продвигаясь вперед. Он даже не потрудился повернуть голову, заговорив с ней. - Ну, думаю, твой хозяин поместит тебя туда, где у тебя не будет особых шансов на свободу. Рисовое болото - самое подходящее место для таких сварливых негров, как ты.
   Бекки шла, в испачканном пылью платье, без тюрбана, потерявшегося в драке, с капающей изо рта кровью и с мучительной болью в руке, которую пнул ногой Уайлд. Но, несмотря на то, что она была избита и беспомощна, ее дух вовсе не был сломлен. Если бы Блоджетт мог заглянуть ей в лицо, он увидел бы, что ее глаза пылают гневом. Горе тому человеку, который приблизится к ней, когда ее руки будут развязаны. Она решила, как уже не раз решала прежде, что если не будет другого способа избежать возвращения в рабство, то она совершит самоубийство.
   Лошадь Блоджетта двигалась довольно быстро, и Бекки с трудом поспевала за ней.
   - Быстрее, девочка! - сказал Блоджетт, грубо дергая за веревку. - Не задерживай меня. Шевелись, или тебе будет еще хуже!
   Бекки решила, что если уж ей суждено умереть, то этот человек, который вел ее так, словно она была диким зверем, тоже должен умереть, если только он окажется в пределах ее досягаемости.
   Через мгновение она услышала стук колес. Слабый проблеск надежды вспыхнул в ее сознании. Она понимала, - шансов на то, что какой-то прохожий осмелится ей помочь, немного, но они все же были.
   Доктор Квелч нанес визит в Тарли до десяти часов вечера. Его старая серая лошадь свернула на эту дорогу почти по собственной воле. Доктор откинулся на спинку коляски, доверив лошади держаться середины пути, как ее учили, и вожжи провисли в руках доктора, пока его мысли были заняты каким-то предметом, в данный момент сильно его интересовавшем.
   Пока лошадь бежала трусцой, доктор размышлял; внезапно он вышел из своего задумчивого состояния. Он был поражен, увидев впереди себя и приближающегося к нему, ясно видимого в лунном свете, мужчину, верхом на лошади, за которым следовала женщина с веревкой на шее. На какую-то долю секунды это зрелище озадачило его. Затем в его сознании вспыхнуло понимание, а вслед за этим - решение действовать.
   Дав возможность лошади идти шагом и откинувшись на спинку коляски так, чтобы не было видно его лица, он вынул перочинный нож, медленно приближаясь к всаднику и его пленнице. Блоджетт совсем не боялся человека, сидевшего в коляске, кем бы он ни был. Он чувствовал себя вполне способным позаботиться о себе и своей жертве. Общество всегда была настроено против беглого раба.
   Доктор Квелч сделал вид, что хочет проехать мимо этих двух людей, но, поравнявшись с Бекки, он выскочил из коляски, перерезал веревку на ее шее, ту, что связывала ей руки, и ту, что удерживала кляп во рту.
   Бекки узнала лошадь еще до того, как та приблизилась. Она ожидала помощи, если доктор окажется в коляске, - а она была в этом уверена.
   Прежде чем Блоджетт успел полностью осознать изменившуюся ситуацию, прежде чем он успел произнести хоть слово, освобожденная женщина прыгнула на него, стащила с лошади, швырнула на землю и схватила за горло. Он боролся - но безуспешно. У него был пистолет, но он не мог дотянуться до него. Она бы убила его, если бы не доктор Квелч.
   - Бекки! Бекки! - сказал доктор, схватив ее и пытаясь оттащить от жертвы.
   Отпустив горло мужчины, женщина стала бить Блоджета по лицу, пока он почти не ослеп. Доктор Квелч оттащил ее прочь.
   - Быстро садись в мой экипаж, - сказал он ей. Она повиновалась.
   Блоджетт вскочил, вне себя от ярости, и протянул руку к пистолету.
   - Остановитесь! Не смейте угрожать мне пистолетом, - строго сказал доктор, - иначе через час я упеку вас в тюрьму за похищение.
   - Эта женщина - беглая рабыня, я уполномочен доставить ее к ее хозяину, и я собираюсь это сделать.
   - Нет, - ответил доктор. - Нет, вы ее не тронете. Она поедет со мной, пока закон не выдаст ее. Вы не имеете права прикасаться к ней.
   - Имею! - сказал Блоджетт. - Ее хозяин велел мне привести ее.
   - Все, что я знаю об этом деле, - сказал врач, - это то, что вы пытаетесь похитить женщину, живущую в свободной общине. Это считается преступлением в нашем штате, и если вы попытаетесь напасть на нее или на меня, это будет еще одно преступление, и я буду считать вас ответственным за него. А теперь отправляйтесь своей дорогой, а я поеду своей, - сказал доктор, садясь в коляску и разворачивая лошадь.
   Лошадь Блоджета отошла в сторону и теперь стояла, щипля траву, в сотне ярдов от него, в направлении города. Когда доктор Квелч уехал вместе с Бекки, Блоджетт громко выругался, а затем с унынием человека, проигравшего партию, направился по дороге, чтобы забрать свою лошадь.
   Доктор Квелч поехал к себе домой, и по дороге Бекки рассказала ему подробности своего пленения.
   - Очень хорошо, - сказал доктор, когда рассказ был закончен. - Вы больше не должны рисковать. Вы останетесь со мной, и я расскажу обо всем капитану Блуитту. У меня есть работа, которую вы можете сделать лучше, чем кто-либо другой. Вы не должны возвращаться в Тарли.
   Блоджетт встретился в гостинице с Уайлдом и Инглишем, и, несмотря на просьбу Блоджетта сделать еще одну попытку похитить эту женщину, было достигнуто окончательное согласие, что проект должен быть закрыт.
   Бекки под руководством доктора Квелча должна была начать карьеру агента подземной железной дороги, которая не закончилась, пока она не вывела почти сотню рабов из рабства на Юге на свободу на Севере.
   На следующее утро после поимки и спасения Бекки, доктор Квелч должен был навестить капитана Блуитта и мисс Блуитт, сообщить им о случившемся и дать понять, что их верная служанка больше к ним не вернется.
   Когда доктор Квелч рассказал, что Бекки была связана, с кляпом во рту и чуть не задушена веревкой, мисс Блуитт не находила слов, чтобы полностью выразить свое возмущение.
   - Как ужасно, доктор Квелч, тащить женщину по дороге, словно ее ведут на эшафот! Разве нельзя внести поправки в Конституцию Соединенных Штатов, чтобы предотвратить подобные безобразия?
   - Боюсь, что нет, - ответил доктор.
   - Но ведь должен же быть какой-то закон habeas corpus, или nisi prius, или что-то в этом роде, чтобы положить конец подобным скандалам, иначе все разговоры о свободной стране - это абсурд.
   - Это не свободная страна, мисс Блуитт, - серьезно сказал врач. - Это страна рабов.
   - Римляне даже в свои худшие времена никогда не таскали женщин с веревками на шее, - заметил капитан Блуитт.
   - Но зачем же тогда учить детей петь о земле свободных и домах храбрых? Зачем учить мальчиков декламировать речь Патрика Генри о "Свободе или смерти"?
   - Все это для белых, а не для черных, - сказал доктор. - Когда-нибудь Бог осудит народ, проповедующий ложь и обращающийся с черным человеком так, словно тот ниже животного.
   - А что нам делать с кухаркой, я не знаю, - с тревогой сказала мисс Блуитт, отвлекаясь от политики и поэзии и вспомнив о домашнем хозяйстве. - Боюсь, что у нас больше никогда не будет той, которая могла бы сравниться с Бекки в выпечке, - никогда, - но вы, доктор, поступили правильно, увезя ее в безопасное место.
   Когда доктор Квелч ушел, мисс Блуитт обсудила сложившуюся ситуацию с братом, и было достигнуто соглашение: пока предпринимаются активные усилия, чтобы найти новую служанку, которая должна будет занять вакантное место на кухне, следует пригласить жену Руфуса Поттера и хорошо платить ей, чтобы она готовила еду.
   Полная уверенность в том, что методы миссис Поттер, применявшиеся при приготовлении жареной ветчины или вафель были такими же, как у Ребекки Слайфер, отсутствовала, и однажды утром сердце мисс Блуитт упало, когда она посмотрела на булочки, приготовленные Ханной, а затем позволила себе вернуться мыслями к булочкам, рожденным кулинарным гением Ребекки; но, в целом, миссис Поттер справилась очень хорошо. Кроме того, в одном она намного превосходила Бекки; она перемещалась по крайней мере на восемь дюймов за то же время, за которое Бекки перемещалась на один; ее энергия на самом деле была удивительной. Она готовила еду у себя дома, готовила еду в доме капитана Блуита, и всегда все шесть блюд были готовы в нужное время, так что мисс Блуитт была уверена, - миссис Поттер без затруднения могла бы готовить девяносто блюд в день, если бы это вдруг понадобилось.
   Однажды, после обеда, когда капитан Блуитт сидел в своей библиотеке и просматривал какие-то бумаги, Ханна Поттер постучала в дверь и вошла, держа в руках уголок своего очень чистого передника, которым она, казалось, вытирала слезы с глаз.
   Учтиво и с явным смущением, преодолеть которое ей позволяли только сильные эмоции, она сказала:
   - Капитан Блуитт, если вы не возражаете, сэр, разрешите мне поговорить с вами о деле, которое терзает мое материнское сердце и которое способно свести меня в могилу, если только не будет немедленно предпринято что-нибудь, чтобы его разрешить.
   - Ну, конечно же, Ханна, что случилось?
   - Видите ли, капитан Блуитт, этот мой милый мальчик, Сэмюэл, - которого я назвала бы Лайонелом вместо ужасного имени Сэмюэл, если бы Руфус захотел, а он не захотел, потому что сказал, что имя Лайонел напоминает ему зверинец, - это всего лишь младенец, капитан Блуитт, не способный отойти далеко от передника своей любящей матери, где она может присматривать за ним, защищать его и направлять его детские шаги; и мысль о том, что этот ребенок, едва ли достаточно взрослый, чтобы ему можно было доверить самого себя, столкнется лицом к лицу с ужасами великой бездны, просто нервирует меня, пока я не обмякну, как тряпка, капитан Блуитт.
   - Сэмми хочет отправиться в море?
   - Ревущее, бурлящее море, - этот крошечный мальчик, который только на днях, как мне кажется, лежал в своей колыбели, едва способный понимать, не говоря уже о том, чтобы ходить! Этот маленький ребенок слышал, как его дорогой отец часто рассказывал о своих опасных подвигах на мачтах качающихся кораблей и о том, как он искал спасения среди бурных волн, - пока не свихнулся настолько, что собрался стать моряком, чтобы самому встретиться с бурей лицом к лицу. Я много раз говорила Руфусу, что наш милый ребенок, постоянно слыша, как его отец в ярких выражениях изображает поразительные приключения, которые он пережил, а Руфус при этом не унимался, разочаруется в жизни в нашем уютном славном доме, - и вот, наконец, наступили роковые последствия, и наш малыш заявляет, что убежит и станет моряком, если я не позволю ему уйти, чего я не сделаю, потому что я просто разобью свое сердце надвое, если я это сделаю.
   Миссис Поттер заплакала.
   - Сколько лет Сэмюэлю? - спросил капитан Блуитт.
   - Только что перевалило за пятнадцать; ему исполнится шестнадцать, четырнадцатого июля следующего года, и было бы просто ужасно, если бы такому маленькому мальчику, такому нежному, позволили бродить среди жестоких чужаков по всей земле, а дикая пустыня вод разрывала струны сердца его матери; и тогда я подумала, что, может быть, добрый капитан Блуитт, который сам когда-то был моряком и поэтому знает, насколько тяжела и опасна эта жизнь и совершенно непригодна для маленького ребенка, едва почувствовавшего вкус бутылочки для кормления, поговорит с ним, образумит его и покажет, насколько нецелесообразно было бы ему улететь из объятий любящей матери в бурный океан. Пожалуйста, поговорите с ним, капитан Блуитт.
   - Пришлите его ко мне, - сказал капитан. - Я его отговорю.
   Миссис Поттер ушла, и через несколько минут в комнату вошел Сэмюэл Поттер, держа в руках потрепанную соломенную шляпу, край которой он упорно покусывал. Это был плотный румяный человек, выглядевший так, словно мог оставаться в сносно здоровом состоянии даже после тяжелых испытаний.
   - Садись сюда, сын мой, - сказал капитан Блуитт, указывая на стул.
   - Сэмми, мальчик мой, - начал капитан, - ты прекрасный молодой человек, и теперь, когда ты вырос и стал мужчиной, позволь мне сказать тебе, что ты хочешь начать правильно. Если ты начнешь правильно, ты и дальше пойдешь правильно. Если ты начнешь неправильно, ты и дальше пойдешь неправильно. Скажи, что ты хочешь отправиться в Перу; не начинай сразу с севера. Если ты хочешь попасть в Иерусалим, не отправляйся по грязной дороге в Содом. Мне сказали, что ты хочешь стать моряком, сын мой. Так ли это?
   - Да, сэр.
   - Ну что ж, прекрасно; становись моряком. Когда-то я был таким же. Я хотел стать моряком и, поскольку у меня отсутствовал здравый смысл, отправился в море. Я был мальчишкой, как и ты, и думал, что мне будет очень весело. Ты ведь так думаешь, правда, Сэмми?
   - Да, сэр.
   - Ты полагаешь, что хочешь рассекать просторы океана, слушать, как ветер ревет и свистит в снастях, видеть большие волны, вздымающиеся тут и там, и чаек, летающих в бурю. Это та картина, которую ты представляешь себе, не так ли, Сэмми?
   - Да, сэр.
   - Ну, сын мой, послушайся моего совета и брось эту затею! Я ходил по морю двадцать с лишним лет, мальчиком и мужчиной, и, может быть, мне повезло больше, чем большинству моряков, но знаешь, Сэмми, что еще у меня было?
   - Это было прекрасное время, сэр.
   - Нет, сын мой, тут ты ошибаешься. Мне пришлось нелегко. Это жизнь, неподходящая для собаки, не говоря уже о человеке. Как тебе понравится стоять на вахте, на мокрой палубе, глубокой ночью, когда корабль то взлетает к небу, то валится в пропасть, а ты промок до нитки, или управляться со штурвалом в кромешной тьме, или в полном тумане, когда ты не видишь перед собой ничего на расстоянии вытянутой руки, или взбегать по снастям, когда при каждом толчке ты думаешь, что тебя вышвырнет за борт? Как тебе это понравится, Сэмми?
   - Это замечательно, сэр!
   - Ты ошибаешься, мой мальчик. Ты думаешь, что это будет замечательно. Ты позволяешь своему воображению играть с собой. Но тебе не понравится действительность. Там нет хорошей теплой постели, в которой ты мог бы спать, и нет хорошо приготовленных блюд, чтобы поесть. Только койка, на которой можно валяться без матраса, жирная свинина, сухари и тому подобное.
   - Я всегда любил свинину, сэр.
   - И потом, Сэмюэл, страшно подумать, что такой славный мальчик, как ты, будет плавать в смертельно жарком климате, болеть лихорадкой и все такое, а каннибалы первым делом набросятся на тебя и поймают, и ты будешь там, где дикари насадят тебя на вертел, чтобы приготовить себе обед, хотя ты мог бы быть дома, если бы был хорошим мальчиком, и есть свой собственный обед, окруженный материнской любовью. Должен тебя предупредить об этом, сын мой.
   - Мне бы хотелось увидеть настоящего каннибала, сэр.
   - Да, Сэмми, живой каннибал тоже хотел бы видеть тебя, упитанного, благовоспитанного мальчика. Но, предположим, что ты спасся от каннибалов и лихорадки; кроме них есть еще акулы, которые всегда следуют за кораблем и жаждут мальчиков. Шансы два к одному, что ты упадешь за борт, и тогда они разорвут тебя пополам, прежде чем ты успеешь позвать на помощь.
   - Настоящие акулы?
   - Да, ужасные ребята, с зубами, как пила, и никогда не едят ничего другого, если могут достать мальчиков. И даже если акулы не доберутся до тебя, ты почти наверняка когда-нибудь потерпишь крушение и будешь выброшен на необитаемый остров без одежды, без еды или почти без еды, а пить будешь только дождевую воду. И, может быть, там ты будешь жить, жить и жить, - долгие годы, - и никогда не увидишь человеческого лица, и будешь жить, ловя рыбу и устриц, мечтая оказаться в безопасности в объятиях своей дорогой матери. Держись от моря подальше, сын мой! Держись от него подальше!
   - Я бы взял с собой Пятницу.
   - Пятницу? Какую Пятницу? Что ты имеешь в виду?
   - Прямо как Робинзон Крузо.
   - Послушай, Сэмюэл, это просто выдумка. Ни одному потерпевшему кораблекрушение моряку не везло так, как этому человеку. Это противоречит здравому смыслу. Это подло, так обманывать ребят подобными книгами. Жизнь моряка, сын мой, всегда тяжела. В ней нет никакой поэзии, даже если он и путешествует по чужим странам, и по Лондону, и по Бомбею, где живут индусы в тюрбанах, и по Неаполю. Ах, Сэмми, вот это место! Неаполь! Я думаю, Неаполитанский залив - самое прекрасное место на земле, с огромным вулканом, дымящимся вдали, с голубой водой и голубым небом. Это просто прекрасно! Но ты можешь подождать, пока не вырастешь, не разбогатеешь и не сможешь отправиться туда с комфортом, а не как матрос с капитаном, который пинает тебя и ругается.
   - Вулканы, кажется, извергаются? - спросил Сэмми.
   - Я полагаю, иногда это случается. Но, скорее всего, ты и близко к нему не подойдешь. Ты, скорее всего, отправился бы в Тихий океан, на острова, где люди ходят без одежды, - чистые язычники, - и питаются хлебом, фруктами и какао.
   Глаза Сэмми заблестели.
   - Но среди этих самых островов водятся пираты. Ты плывешь под парусом, и вдруг появляется шхуна с черным флагом, украшенным черепом и скрещенными костями. Они стреляют в тебя, захватывают, делают пленником, и первое, что они делают, это заставляют тебя идти по доске, - и где же ты тогда, Сэмми? Где же ты тогда, когда мог бы быть дома, возле своей любящей матери?
   - Они не сделают этого со мной, сэр.
   - А почему бы и нет, сын мой? А почему бы и нет?
   - Я бы присоединился к ним.
   - Присоединился к ним! Стать пиратом, Сэмюэл! Как ты думаешь, Сэмюэл, правильно ли это было бы, ведь ты - один из лучших учеников воскресной школы, благовоспитанный, с которым связаны надежды, что ты до самой старости не соступишь с этого пути?
   - Чепуха, сэр! Я бы предпочел быть пиратом, а не священником.
   - Ну-ну! Это, действительно, почти невероятно, чтобы мальчик, который с детства был подвержен здоровому пресвитерианскому влиянию, имел устремление стать пиратом! Это же почти скандал, Сэмюэл!
   - Мама говорит, вы плавали в Рим, - сказал Сэмми. - Я бы тоже хотел побывать там.
   Это было слабым местом капитана Блуитта.
   - И ты сможешь, сын мой. Ну, может быть, сможешь. Но ты не увидишь его, если отправишься туда моряком.
   - Это где-нибудь у Мертвого моря, сэр?
   - Что такое? Что? Рядом с Мертвым морем? Сэмюэл, откуда ты узнал о Мертвом море?
   - Воскресная школа, сэр. Миссис Фробишер нарисовала его на классной доске.
   - Она говорила тебе, что это недалеко от Рима?
   - Не знаю, сэр.
   - Послушай моего совета, сын мой, и не ходи в море, но если ты когда-нибудь отправишься в Рим через Мертвое море, я хочу, чтобы ты написал полный отчет об этом путешествии и отправил мне домой. Да, Сэмми, это будет самое замечательное путешествие в истории.
   - А вы сами не хотите отправиться в него, сэр?
   - Ты можешь пойти этим путем, если действительно решил сделать это; если ты настроен на это; да, это возможно, я думаю, но я не выбрал бы этот путь, если бы только не был противником кратчайших расстояний. То, что тебе нужно, Сэмюэл, - это пойти в школу и сосредоточиться на уроках географии. Ты понимаешь латынь?
   - Нет, сэр; совсем немного.
   - Ну, сын мой, я и сам не очень-то в ней разбираюсь, но есть одна древнеримская пословица, в точности выражающая мое представление о мальчике, который отправляется в море. Dum vivimus vivamus - слишком тупой, чтобы жить. Вот что я думаю о том, кто решил связать свою судьбу с морем. А теперь отправляйся домой к своей матери, будь хорошим мальчиком и постарайся стать железнодорожным кондуктором или аукционистом, или еще кем-нибудь; выбери себе профессию, которое позволит тебе остаться на суше.
   Сэмми удалился; в ту же ночь он сбежал из дома и в большом городе был принят юнгой на бриг, направлявшийся в Ливерпуль.
  

ГЛАВА XVII. ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ

  
   "Он повел их через пустыню". Часто это трудное и горькое путешествие, с частыми потерями направления, сопровождаемое голодом и жаждой; но сила, которая готовила дороги жизни, кажется, устроила так, что указательные столбы вдоль них редко будут указывать на Землю Обетованную.
   Если любовь в самом лучшем ее проявлении действительно торжествует, то трудности должны существовать в качестве предварительных условий победы; должна присутствовать боль, если счастье обладать остротой экстаза. Если венцом печали является воспоминание о каких-то счастливых вещах, то не должен ли венец радости, когда стоишь на вершине горы, окутанный безмятежной атмосферой победы, быть воспоминанием о муках унылого путешествия через пустыню?
   Пребывающий на цветущем ложе безмятежности никогда не возносится к небесам; все, что стоит иметь, стоит дорого, а цена, уплаченная за самые дорогостоящие вещи, обычно несет в себе некоторый привкус страдания. Даже в печали есть какая-то странная сладость; и то, что человеческая натура имеет какую-то тягу к ней, - хотя мы и боимся боли, - доказывается тем общеизвестным фактом, что влюбленные, которые находят судьбу склонной сделать их путь гладким и усыпать его лепестками роз, время от времени будут иметь повод для ссоры, так что могут быть периоды мрака, делающие солнечный свет еще более великолепным, когда мрак рассеется.
   Но наши влюбленные, которые встречались и ворковали в старом Тарли, не нуждались ни в том, чтобы страдание нашло их, ни в том, чтобы притворяться, будто на пути их любви не существует никаких непреодолимых препятствий. Отталкивающая реальность представала перед ними в образе отца, единственного человека, которого героиня любила, и который чувствовал себя обязанным разорвать ее страстную привязанность, как он мог бы сделать, если бы его дочь была несмышленым младенцем.
   Несомненно, многое можно было бы сделать для улучшения положения страдающих влюбленных, если бы природа проявила к ним большую благосклонность, обеспечив прежде всего благосклонность отцов. Почему седеющему родителю так часто позволяется верить, будто он знает, что удовлетворит страстные желания души героини лучше, чем это сделает она сама, - это тайна за семью печатями, если только не будет сделано признание, что седая голова не всегда наполнена мудростью, и что для некоторых несчастных людей с годами юная мечта любви постепенно приобретает черты кошмара.
   Есть отцы, которые так далеко ушли от всякой памяти о юности, что склонны насмехаться над теорией, будто две родственные души, созданные друг для друга, узнают одна другую при встрече, и устремляются одна к другой с такой страстью притяжения, словно силы всей Вселенной движут ими. Да, есть люди, которые верят, будто дочери, которым необходима любовь, как необходим воздух, одумаются и обнаружат, что эта самая любовь не так хороша как удачный брак и положение.
   Когда сочиняются романы, автор, обладающий живым воображением, может всколыхнуть кровь читателя, заставить его сердце биться и возбудить его почти до безумия, когда будут описаны несчастья влюбленных; но, увы! что же делать с простыми и прозаическими обстоятельствами, когда хмурая судьба, пренебрегая человеческой любовью, приготовила их для юноши и девушки, которые встретились, полюбили, страдали и плакали в Тарли?
   Чистая душа, она была милой и святой; но ее нельзя было назвать романтичной. Она была кроткой, застенчивой девочкой, для которой послушание родителям стало постоянной, священной привычкой, и которая с ужасом смотрела бы на все, что могло бы огорчить ее отца или сделать ее предметом разговоров в обществе. Она пошла бы на любую жертву ради Уолтера Друри, которая касалась бы только ее одной, но на такую жертву, которая разорвала бы узы, связывавшие ее с родителями и их семейным миром, - ей было бы пойти нелегко.
   И вот случилось так, что путь, по которому они, счастливые, до сих пор шли рука об руку, стал понемногу таким темным, неровным и трудным, что им пришлось остановиться в ожидании, пока снова не откроется сияющая даль.
   Уолтер полагал, что, когда снова наступит золотое лето, он проведет две недели в Тарли гостем в доме своего дяди; он мечтал о новых прогулках по реке в той лодке, которая когда-то везла полный груз счастья; о прогулках по пляжу по вечерам; о поездках по дорогам, где они подбирали каштаны, и о церковных службах, где он не услышит ничего, кроме голоса одного-единственного певца; но этому не суждено было сбыться.
   Однажды, воскресным утром, в начале лета, он не мог удержаться, чтобы не сесть на поезд и не приехать в Тарли, хотя должен был вернуться еще до наступления темноты. Письма восхитительны, но свидание глаза в глаза - лучше. Поэтому, сойдя с поезда на станции Тарли, он поспешил к церкви и обнаружил, что служба началась.
   Остановившись в вестибюле перед входом в здание, он обнаружил, что там происходит какая-то церемония, необычная для воскресного утра, и, найдя дядюшку Тарсела у открытой двери, спросил его, что происходит.
   - Крещение, мастер Друри.
   - Крещение?
   - Да, сэр; они называют это так, но это не настоящее крещение.
   Дядюшка Тарсел, служивший в пресвитерианской церкви, был членом общества баптистов.
   - Не настоящее? - удивился Уолтер. - Почему?
   - Это крещение не для цветных, нет. Что хорошего в том, чтобы окропить негра водой, если его не погрузить в ручей или в реку? Неграм это не подходит! Разве царь Нееман не входил в воду семь раз, прежде чем очистился? Разве он не погружался в воду с головой? Если бы окропления было достаточно, он мог бы просто сидеть в своей колеснице и не раздеваться! Немного дождя не омоет ни одного человека! Если человек получает крещение, ему нужно найти местечко поглубже, нырнуть, коснуться дна и снова всплыть.
   Уолтер, равнодушный в данный момент к вопросам, связанным с этой темой, оставил старого негра и направился к двери, через которую он вошел в церковь в то памятное воскресенье своего первого визита.
   Он сел на то же место, и Дороти, сразу увидев его, обрадовалась и улыбнулась ему.
   Пение в то утро показалось ему божественно красивым; и действительно, когда она увидела его там и поняла, что он слушает ее со страстным восторгом, у нее появилось такое вдохновение, какого она никогда прежде не испытывала. Петь было приятно не только потому, что он был рядом, но и потому, что в глубине ее набожной души жило чувство благодарности к Существу, которое подарило ей такое счастье и сделало любовь его детей друг к другу такой чистой, святой и небесной.
   Она слушала проповедь и смотрела на проповедника, хотя время от времени переводила взгляд на него; для него же не существовало ни проповедника, ни проповеди. Он видел только ее и заботился только о ней, и когда он смотрел и смотрел через скамьи и проходы и видел ее милое лицо, он любил ее все больше и больше.
   Когда служба закончилась, она встретила его в дверях, и он пошел с ней по улице. Молодой Фробишер проводил их до угла, где попрощался и отправился домой с твердым намерением поскорее выразить свои чувства мисс Гамильтон, бросив вызов судьбе, ограничившей размеры его жалованья.
   Уолтер оставил Дороти у дверей ее дома, договорившись заехать за ней днем, чтобы они могли вместе прогуляться.
   И вот, когда солнце перевалило за полдень, они пошли по улице, а потом по широкой тропинке в тени больших деревьев, нависавших над берегом реки.
   Был чудесный июньский день, и на реке у самого берега стояли лодки, а еще дальше в проливе скользил вверх по течению корабль, ведомый маленьким буксиром, и бороздил воду пароход. Солнечный свет делал эту сцену еще более красивой, и даже строгие пресвитерианские принципы едва удерживали влюбленных от того, чтобы снова отправиться в плавание в лодке капитана Блуитта.
   Пока они ходили взад и вперед или сидели на скамейках, расставленных тут и там на лужайке между тропинкой и берегом, Уолтер умолял Дороти устроить им свадьбу в один из ближайших дней.
   - Ситуация, дорогая, - сказал он, - неприятная для нас обоих. Я не разговаривал с твоим отцом; он и твоя мать не желают видеть меня частым гостем в вашем доме; наша помолвка никогда не объявлялась. Это неправильный путь. Рано или поздно с этим придется разобраться, а почему бы и не сейчас?
   - Я боюсь, - призналась она. - Мама не знает, что мы помолвлены, хотя я сказала ей, что мы признались друг другу в любви. Она ничего не имеет против, но отец, когда она сказала ему об этом, воспротивился. Я не думаю, что он легко даст свое согласие.
   - Почему он должен быть против? У него не может быть для этого никаких веских причин.
   - Нет, но в последнее время отец иногда казался странным - не таким, как обычно. Он о чем-то беспокоится, и это его раздражает.
   - И все же, он справедливый и разумный человек. Мой прямой долг - поговорить с ним. Тогда я узнаю, каковы причины его возражений, и, возможно, смогу их устранить.
   - Но... Ах, Уолтер, а что, если он запретит мне видеться с тобой?
   - Вряд ли это возможно, дорогая. Почему он должен причинять боль своей собственной дочери, - просто из чистого упрямства? Возможно, кто-то неверно представил ему меня; без сомнения, я смогу все уладить, когда увижу его. Если он будет настаивать, чтобы ты перестала видеться со мной, это будет для вас пыткой, не так ли?
   - Это было бы ужасно.
   - И не переписываться?
   - Мне невыносимо думать об этом.
   - Ну, дорогая, если уж на то пошло, тебе придется выбирать между нами.
   - Ты хочешь, чтобы я так поступила со своим отцом?
   - Нет, ты вовсе не должна ссориться с ним, но если отец, совершенно без всякого предлога, хочет заставить дочь отказаться от человека, которого она искренне любит... что ж, Дорри, ситуация знакомая. Я полагаю, что люди в каждом случае поступают по-разному.
   - Давай не будем думать об этом сейчас, - попросила Дороти. - Сама мысль об этом причиняет мне боль.
   - Ты - моя, - сказал Уолтер, - за твой отец, или против.
   - Да, - нежно ответила она. - Да, дорогой, я - твоя. Я не могу отказаться от тебя.
   - И никто не отнимет тебя у меня, - ответил Уолтер. - Но, как ты и сказала, нам не следует привлекать к себе неприятности, пока они сами не придут к нам; однако, нехорошо откладывать решение этого вопроса, из-за того только, что мы боимся неприятностей. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Мой доход достаточно велик для начала. У меня хороший характер и хорошее поведение. У меня отличное здоровье. Я не думаю, что твой отец может найти какую-либо уважительную причину, чтобы запретить тебе следовать твоим симпатиям. Я поговорю с ним на этой же неделе.
   - Ты напишешь ему, что приедешь?
   - Да, и тебе я тоже напишу. Может быть, он останется дома в четверг вечером?
   - Не думаю, но он точно не уйдет, если узнает, что ты придешь. Я буду ужасно нервничать из-за этого всю неделю, а в четверг, когда ты будешь дома, я буду нервничать еще сильнее.
   - Дорри, - сказал Уолтер, когда они повернули домой, - будь уверена, что я никогда тебя не брошу, никогда! До тех пор, пока ты продолжаешь любить меня. Я совершенно уверен, что ты - моя, в самом высоком духовном смысле, и никакая человеческая сила, даже отец, не разлучит нас.
   После церкви, в тот воскресный вечер, когда Уолтер сидел один в своей комнате в большом городе, Джон Гамильтон и его дочь были вместе в библиотеке. Миссис Гамильтон поднялась по лестнице, не желая присутствовать при разговоре.
   - Дочь моя, - сказал Гамильтон, - сегодня днем ты гуляла с молодым Друри, не так ли?
   - Да, отец.
   - Вы уже ездили с ним в коляске и на лодке, и он в течение нескольких месяцев оказывал тебе знаки внимания. Он часто тебе пишет?
   - Да.
   - Все это с самого начала было мне неприятно. Он мне никогда не нравился. Я не запрещал тебе встречаться с ним или принимать его визиты, потому что мне не хотелось лишать тебя удовольствия, но я едва ли мог поверить, что твое общение с ним зайдет дальше простого знакомства. Теперь мама говорит мне, что он высказал относительно тебя самые серьезные намерения.
   - Так и есть.
   - Ты питаешь к нему некоторое уважение и сказала ему об этом?
   - Я люблю его.
   - Дочь моя, мне очень больно это слышать. Я всегда знал, что ты девушка здравомыслящая и рассудительная, которой я могу доверить самостоятельно принимать решения в таком деле, но, боюсь, что в данном случае ты не проявила мудрости.
   - Почему, отец?
   - Видишь ли, моя дорогая, не так-то легко говорить совершенно откровенно в подобных случаях. Молодой человек, не имеющий жизненного опыта, не может даже после объяснений понять точку зрения пожилого человека, имеющего большой опыт. Мальчик, если бы он мог видеть себя таким, каким он увидит себя много лет спустя, не смог бы, например, понять это старшее "я"; и поэтому ты должна просто принять мое суждение, что Друри тебе не подходит.
   - Ты действительно очень мало о нем знаешь, отец.
   - Я знаю больше, чем ты думаешь. - Со стороны Гамильтона было очень нехорошо сделать вид, будто у него имеется некая дополнительная информация, в то время как на самом деле у него ее не было. - Как только я его увидел, я сразу же понял, что он из себя представляет. Я знал, что он недостоин такой девушки, как ты.
   - Но я же не ребенок. Ты говоришь, что у меня есть здравый смысл. Я хорошо знаю Уолтера и уверена, что он необыкновенно возвышенный человек.
   - Девушки всегда имеют такое представление о любом молодом человеке, который им нравится. Это происходит потому, что они не имеют опыта и поддаются чувствами. Сколько жизней погибло из-за того, что чувствам было позволено ослепить женский разум!
   - Если ты считаешь Уолтера недостойным, у тебя должно быть какое-то основание для такого мнения, и ты скажешь мне, в чем оно заключается?
   - Ну, во-первых, он принадлежит к простым, очень простым людям. Блуитты приняты здесь, потому что у них есть средства, они живут в достатке и безобидны; но на самом деле, они не являются социально равными нам.
   - Отец, я думаю, что ты заблуждаешься. У них есть некоторые странности, но они вполне респектабельны, и во всем Тарли нет более добросердечного и честного человека, чем капитан Блуитт.
   - Ты знаешь, что миссис Фробишер и ее друзья считают их стоящими ниже себя на общественной лестнице.
   - Это не то, что ты хотел сказать, отец. Я знаю, ты и сам считаешь претензии семьи миссис Фробишер абсурдными.
   - Нет, мы должны быть осторожными в таких вещах, особенно когда речь идет о наших детях. Если я позволю тебе принять этого молодого человека, ты должна будешь близко общаться с его родственниками.
   - Меня это вполне устраивает.
   - А кто его родители? Я ничего о них не знаю. Чем занимается его отец?
   - Они умерли. Его отец был торговцем в городе. Он потерпел неудачу во время кризиса 1837 года и умер несколько лет спустя, не оставив никакого наследства.
   - Вот именно! Никакого наследства. У сына ничего нет. Он пробовал одно дело за другим, но ни в одном не преуспел.
   - Он преуспел в журналистике, и преуспел замечательно.
   - Это жалкое занятие. Жалованье всегда плохое. Положение в жизни - непрочное. Я не хочу, чтобы моя дочь вышла замуж и была обречена на нищенскую жизнь.
   - Ты хочешь, чтобы она вышла замуж из-за денег?
   - Ну, не только; но есть сотни привлекательных мужчин, у которых есть богатство и которые были бы рады иметь возможность сделать тебе предложение.
   - И кто же они такие?
   - Разумеется, я не стану никого называть.
   - Дитя мое, я вовсе не хочу, чтобы ты именно так смотрела на столь важные вещи, поскольку, то, что мы узнаем, когда становимся старше, заключается в том, что наши чувства могут быть в значительной степени контролируемы в тех случаях, когда мы решим их контролировать.
   Дороти стала относиться к отцу с меньшим почтением, чем прежде. Чувство горечи вспыхнуло в ее душе.
   - Я могла бы сказать тебе прямо, отец, - произнесла она с раскрасневшимися щеками, твердым голосом, - что никогда не соглашусь выйти замуж ни за кого, кроме Уолтера Друри; и должна сказать тебе также, что его доход почти так же велик, как твой, а будет еще больше.
   Гамильтон с трудом подавил чувство отвращения и негодования, с которым выслушал это заявление, и холодно ответил:
   - Хорошо, тогда я должен сказать тебе, Дорри, с такой же прямотой, что не могу дать своего согласия на твою связь с этим молодым человеком и настаиваю, чтобы твои отношения с ним были разорваны. Это мое последнее слово на эту тему.
   Дороти удалилась в свою комнату, чтобы хорошенько поплакать.
   В четверг вечером Уолтер приехал в Тарли и отправился в дом Гамильтонов с намерением выполнить трудную задачу, и все же, помня, что человек, с которым должен был состояться нелегкий разговор, был дорог женщине, которую он любил, а потому ему надлежало сдерживаться.
   - У меня есть девочка, - сказал он, вспомнив совет дяди Блуитта, данный ему почти год назад, - а чувства ее отца - это нечто второстепенное.
   Джон Гамильтон принял гостя вежливо, но с подчеркнутой холодностью. Он уже принял решение. Он считал себя полностью защищенным от любых аргументов, которые могли быть ему представлены. Он позволил Уолтеру изложить свое дело без каких-либо предварительных замечаний.
   - Мистер Гамильтон, - сказал Уолтер, - вы знаете цель моего визита. Я испытываю к Дороти взаимную привязанность, и мне необходимо поговорить с вами об этом.
   - Да, это необходимо, - заметил Гамильтон.
   - Нас влекло друг к другу с первой же встречи, и я уверен, что с обеих сторон существует полная и искренняя преданность.
   Гамильтон ничего не ответил. Казалось, он предпочел бы, чтобы Уолтер продолжал.
   - У меня хорошая профессия. Я добился успеха. У меня есть доход, достаточный для двух молодых людей, чтобы начать жизнь. Я в добром здравии, и если вы пожелаете расспросить меня о моем характере, я буду рад направить вас к людям, которые хорошо меня знают.
   - У меня нет такого желания.
   - Может быть, вы сами навели справки, - сказал Уолтер. - Если так, то я уверен, - никто не сказал вам ни одного дурного слова в мой адрес. А теперь я со всем подобающим уважением прошу вас разрешить мне взять Дороти в жены.
   - Я не могу дать своего согласия, - сказал Гамильтон.
   - Мне очень жаль, что вы так говорите, но я буду откровенен и скажу, что меня предупреждали о вашем неодобрении этого брака.
   - Я решительно и категорически не одобряю его.
   - Поскольку это имеет очень серьезное значение для вашей дочери и для меня, и поскольку в какой-то степени это отражается на мне, могу ли я попросить вас быть достаточно любезным, чтобы сообщить, почему вы отказываете мне в вашем согласии?
   - Я действую исключительно в интересах моего ребенка, и мне кажется, что это достаточная причина.
   - Простите меня, мистер Гамильтон, но я считаю, что и она, и я имеем право на более конкретное изложение причины ваших возражений. Она уже не ребенок, она женщина, и для нас обоих несколько затруднительно, чтобы кто-то, - пусть даже ее отец, - вмешивался в наши отношения, глубоко затрагивая ее самые сокровенные чувства, и мои тоже.
   - Молодые люди часто испытывают подобные чувства не один раз в жизни и часто преувеличивают их силу и значимость. Дороти - моя дочь, она в моей власти, и я не вполне признаю право кого-либо - любого постороннего - требовать от меня объяснений, почему я поступаю с ней так или иначе.
   - Я далек от того, чтобы подвергать сомнению вашу законную власть над ней или ее обязанность оказывать вам уважение; но, конечно, вы не можете быть совершенно безразличны к ее желаниям там, где речь идет о ее счастье - счастье всей ее жизни.
   - Я думаю о ее счастье, когда отказываюсь дать вам свое согласие, - холодно сказал Гамильтон.
   - Неужели вы думаете, что я останусь равнодушен к этому? - спросил Уолтер.
   - Право, не знаю.
   - Мистер Гамильтон, я прошу вас сказать мне откровенно, - даже если вы заденете мои чувства, - почему вы мне отказываете. Я отказываюсь от всяких притязаний на право требовать ответа. Я искренне прошу вас дать его мне.
   - Я не люблю вашу семью, я не восхищаюсь вами, я думаю, что ваше положение в жизни непрочное, и считаю, что вы едва ли заслуживаете такой жены, какой моя дочь могла бы стать для подходящего мужчины. Именно так! Поскольку вы настаивали на ответе, я был совершенно откровенен, изложив вам некоторые причины, побуждающие меня поступить таким образом.
   Уолтер ответил не сразу, но, подавив гнев, наконец сказал:
   - Мне неприятно делать подобные сравнения, но я вынужден сказать, что положение моего отца в жизни было столь же высоким, как и ваше; что мое дело приносит не меньший доход, чем любое другое дело или профессия, и что если Дороти любит меня, то это кажется более важным в данных обстоятельствах, чем то, что считает ее отец.
   - Это ваше мнение.
   - Значит, вы хотите, чтобы ее поклонник сначала добился вашей благосклонности?
   - Молодой человек, - сказал Гамильтон, пристально глядя на него, - я не желаю подвергаться подобному допросу.
   Уолтер снова задумался, прежде чем заговорить. Потом он сказал:
   - Вы хотите, чтобы вопрос о браке на некоторое время остался открытым, и чтобы я иногда виделся с Дороти и писал ей? Возможно, когда вы узнаете меня получше, вы измените свое мнение.
   - Нет, я не изменю своего решения. Я хочу, чтобы вы немедленно прекратили общаться с моей дочерью.
   - Вы хотите сказать, - чтобы я отказался от нее?
   - Да.
   - Неужели вы не понимаете, что это причинит ей ужасную боль?
   - Я вполне обдумал последствия.
   - И что это может разрушить ее и мою жизнь?
   - Не говорите ерунды.
   - Значит, это ваше окончательное решение, - что я должен отказаться от нее?
   - Именно так.
   - Скажу вам прямо, - я не собираюсь этого делать! - резко произнес Уолтер и поднялся со стула.
   Гамильтон не двинулся с места.
   - Вам придется это сделать, - сказал он.
   - Я этого не сделаю! Я никогда не откажусь от нее. Я старался быть вежливым с вами, потому что вы - ее отец. Я говорил с вами уважительно, но власть отца имеет свои границы - власть вашего собственного отца над вами кончилась, и ваша власть над вашей дочерью также кончена! Я женюсь на Дороти без вашего согласия, если вы отказываете мне в нем.
   Гамильтон встал и открыл дверь в коридор.
   - Молодой человек, - сказал он, - не приходите сюда больше, не пытайтесь видеться с моей дочерью, а если вы напишете ей вопреки моему запрету, ваши письма будут вам возвращены нераспечатанными.
   Уолтер вышел, жалея, что не осмелился ударить этого человека, и с дикой яростью в сердце направился на берег реки, где в течение часа или больше он ходил взад и вперед, едва не обезумев от гнева и разочарования, раздумывая над тем, как ему следует поступить.
   Он составил дюжину безумных планов, как бросить вызов отцу Дороти и отомстить за его дерзость, но рассудок подсказывал ему, что лучше успокоиться, и только потом вернуться к данному вопросу. Однако ему необходимо было повидаться с Дороти и посоветоваться с ней; и он решил в тот же вечер написать миссис Бернс и попросить ее пригласить мисс Гамильтон к себе домой на следующей неделе.
   Уолтер отправился в дом своего дяди и, написав записку миссис Бернс и получив от тети обещание, что она будет доставлена адресату утром, рассказал капитану Блуитту и мисс Блуитт о подробностях своей беседы с Гамильтоном в те несколько минут, которые оставались свободными до того, как он должен был сесть на поезд, идущий в город.
   Они едва могли выразить свое негодование.
   - Подумать только! - воскликнула мисс Блуитт. - Как он только посмел сказать, что наша семья не так хороша, как его! Они - ничтожества! Буквально ничтожества!
   - Дороти - вовсе не ничтожество, тетя.
   - Я ее исключаю, и миссис Гамильтон тоже. Но отец! Совершенно возмутительно, как он смеет высказываться подобным образом! А ты знаешь, кем был его отец?
   - Кем?
   - Кажется, каким-то цирюльником или что-то в этом роде.
   - Не цирюльником, Пуэлла, - сказал капитан. - Он был брокером.
   - Ты же сам мне говорил, что он кого-то брил.
   - Нет! Флорабелла Бернс сказала, что слышала, как кто-то говорил, будто он стриг купоны.
   - Ну хорошо, тогда я так и скажу. Я знала, что он где-то что-то стриг. Это одно и то же, и при этом его сын возомнил о себе так, что смеет смотреть на Уолтера свысока! Ты слишком хорош для него, Уолтер.
   - Но не для Дорри, - улыбнулся Уолтер.
   - Нет, нет! Она для тебя просто идеальная жена, идеальная! И ты женишься на ней, не так ли? Несмотря на ее ужасного отца?
   - Да, - ответил Уолтер, - если она согласится.
   - Замечательно, Уолли, - сказал капитан. - Я хорошо знаю эту девушку - ангела, бесспорно, ангела, - и тебе нечего бояться, что она тебя бросит. Что же касается Джона Гамильтона... Ну, мой мальчик, я уже говорил тебе, что он мне не нравится, и теперь ты догадываешься - почему. Он не мой тип мужчины - и не твой тоже, но все же ты должен вести себя правильно в общении с ним. Ты ведь не хочешь ссориться с отцом своей жены, если можешь этого избежать, правда?
   - Конечно, правда.
   - Ты превосходишь его во всех отношениях, - добавил капитан, когда Уолтер поднялся, чтобы попрощаться, -- а то, что он набросился на тебя из-за того, будто твоя семья недостаточно хороша... Ну, как сказал Сенека, - или, может быть, это был Сципион Африканский, или кто-то из тех людей вон там, - во всяком случае, кто-то из них сказал: nascitur non fit, рождаются, не становятся; и вот что я говорю: это мерзко и неприлично! Ему должно быть стыдно за себя.
   В понедельник Уолтер получил от Флорабеллы Бернс письмо, в котором сообщалось, что Дороти будет в ее доме в четверг днем, и, не в силах сдержать сочувствия к жертвам жестокого обращения, добавила постскриптум:
   "Бедняжки! Разве это не ужасно? Разве этот человек не помнит то время, когда сам был влюблен? Придите к ней и вытрите ее заплаканные глаза! Я стану матерью для вас обоих".
   Когда Уолтер в четверг добрался до дома сочувствующей утешительницы миссис Бернс, эта дама встретила его почти у самой двери. Она тепло поздоровалась с ним и сказала:
   - Вы должны меня извинить. Я чрезвычайно занята. Пройдите пока в гостиную и поговорите с Дорри. - После чего удалилась.
   Обняв и поцеловав любимую, он продолжал держать ее за руки; они сели рядом на диван. Он пересказал ей разговор с ее отцом, и, пока он говорил, слезы выступили у девушки на глазах. Он заметил, что она плакала еще до того, как он пришел.
   - Ах, Уолтер! Что же нам теперь делать? - спросила она.
   - Насколько я понимаю, есть только три возможных варианта, дорогая. Убежать, открыто бросить вызов твоему отцу, или отказаться друг от друга.
   - И мы, конечно, не можем выбрать ничего из этого, не так ли?
   - Не знаю, - ответил Уолтер.
   - Сбежать - почему ты не хочешь, чтобы я сделала это, несмотря на публичный скандал? Стоит ли обращать на него внимание?
   - Нет, я не хочу поступить так, во всяком случае, сейчас.
   - Мне тебя бросить?
   Он наклонился и поцеловал ее.
   - Об этом даже не стоит говорить.
   - Но что касается неповиновения отцу, подумай, дорогой, что бы это значило для меня! Я люблю его и всегда благоговела перед ним, и никогда прежде он не обращался со мной недоброжелательно. Если случится ссора, - ах, Уолтер, дорогой, мне невыносима даже мысль о ссоре с отцом, - это причинит матери страшное горе, разрушит наше семейное счастье. Дорогой, должен же быть какой-то другой способ справиться с этим несчастьем.
   - Ты можешь что-нибудь предложить?
   - Почему бы нам просто не подождать? Мы оба молоды, у нас впереди еще много времени. Что-то может произойти, что изменит мнение отца.
   - А пока я не должен ни видеть тебя, ни слышать о тебе, ни писать тебе?
   - Ужасно, правда?
   - Дорри, - сказал Уолтер, - я был бы не против подождать, если бы мы могли переписываться и иногда встречаться, но быть разлученными без всякой на то причины, - бессмысленно; быть разлученным с тобой, - это то, чего я не желаю терпеть. Ты уже не ребенок. Тебе девятнадцать лет. И закон, и традиции делают тебя независимой от твоих родителей.
   - Да, дорогой, я знаю это, но я не могу отказаться от своей любви к ним, словно от старой одежды.
   - Я не хочу дурно отзываться о твоем отце, хотя он был очень недобр ко мне; но если он не может объяснить тебе или мне, почему ты не должна быть моей, то он не имеет права, ни морального, ни гражданского, ни родительского, - пытаться противостоять твоим желаниям.
   - Это правда, и я уверена, что через некоторое время он поймет это и переменится. Я уже говорила тебе, что в последнее время он был как-то не совсем похож на самого себя.
   - Я не верю, что он изменит свое мнение, - сказал Уолтер. - Он заявил, что невзлюбил меня сразу, едва увидев в первый раз, и я почувствовал, что это так. Нет, в этом направлении нет никакой надежды. Я готов почти на все, но я не хочу быть лишенным всякого общения с тобой.
   - И нам не стоит, дорогой, встречаться здесь, не так ли? Я против тайных встреч.
   - Я не сделал ничего такого, чего можно было бы стыдиться. Ты не стыдишься меня, и я считаю недостойным для моего и твоего самоуважения, чтобы мы действовали тайно и скрывались, лишь потому что твой отец возмутительно несправедлив.
   - Тайная переписка кажется мне не совсем честной, Уолтер, а как думаешь ты?
   - Нет, но, по крайней мере, это не так плохо, как тайные встречи. Если бы я не боялся позорной сцены, я бы зашел к тебе домой, несмотря на угрозы твоего отца.
   - Нет, дорогой, только не это! Только не сейчас!
   - Хорошо, Дорри, но мне кажется, что тебе придется решить, кого ты больше любишь - отца или меня.
   - Конечно, тебя, мой дорогой; но я не могу не заботиться и о нем, и о матери; что я могу сделать?
   - Я не собираюсь настаивать на этом, во всяком случае, в данный момент, но я склонен думать, что нам придется уведомить твоего отца, что мы поженимся, а затем позволить ему поступать так, как он сочтет нужным. Что он сможет сделать?
   - Он может сделать несчастными меня и маму; это будет скандал на весь город. Уолтер, дорогой, я этого не вынесу.
   Он был менее внимателен, чем следовало бы. Он испытывал все большее нетерпение и начинал выходить из себя.
   - Ну, это то, что грядет, если обстоятельства не изменятся. Рано или поздно тебе придется выбирать между неповиновением отцу и разрывом отношений со мной.
   - Давай подождем, - мягко предложила она. - А теперь, мне пора идти. Мне нельзя оставаться дольше. Они меня заподозрят.
   - Вот именно, заподозрят! Ты нашла правильное слово. С тобой обращаются, как с преступницей.
   Когда они поднялись, она обняла его за шею и заплакала. Он нежно поцеловал ее и сказал:
   - Прости меня, если я говорил резко. Мы подождем, если ты этого хочешь. Но если я буду писать тебе, ты будешь отвечать на мои письма?
   - Отец запретил, но...
   - Но ты должна писать мне, - сказал он.
   - Я подумаю об этом, дорогой, и попытаюсь решить, как будет правильно.
   Он снова поцеловал ее и проводил до двери, а когда она ушла, по лестнице спустилась миссис Бернс.
   - Уолтер, - сказала она, - вы не должны сердиться на Дорри. Подождите немного, и этот клубок будет распутан; и вы будете любить ее больше, потому что это ваша общая проблема.
   В тот вечер, возвращаясь домой в поезде, Друри решил, что постарается терпеливо сносить тяжкое бремя разлуки, возложенное на него несправедливым человеком, в надежде, что вскоре будет найден какой-нибудь приемлемый способ избавиться от этого бремени. Но он также решил, что напишет Дороти, вопреки запрету ее отца. Отсутствие общения было бы невыносимо.
   На следующий день он написал письмо, но Джон Гамильтон забрал его с почты и положил к себе в карман.
   Почти неделю Уолтер с нарастающим нетерпением ждал ответа, а потом написал снова. Это письмо также попало в карман Гамильтона.
   Не получив ответа, Уолтер написал в третий раз, передав письма на попечение Сола Тарсела, который, как он знал, видел Дороти в церкви по меньшей мере дважды в неделю.
   Когда Сол получил письмо, он огляделся, чтобы найти кого-нибудь, кто смог бы прочесть адрес, и, конечно же, человек, к которому он обратился, был Гамильтон.
   - Это мне, - сказал Гамильтон, - для моей дочери. Все в порядке, - и письмо отправилось в карман.
   Уолтер был зол, когда, по прошествии нескольких дней, обнаружил, что никакого ответа ему не пришло.
   - Она не будет писать, потому что отец запрещает. Она больше заботится о нем, чем обо мне.
   Он хотел предпринять еще одну попытку и написать письмо через миссис Бернс, но сердце его ожесточилось.
   - Если бы она любила меня по-настоящему, то написала бы, не дожидаясь моего письма.
   Он презрительно рассмеялся, вспомнив ее слова о том, что она сразу же полюбила его.
   - Две души, созданные друг для друга и летевшие вместе, теперь, кажется, сильно отдалились одна от другой. Возможно, Фробишер, находясь на земле, встречает большую благосклонность, чем раньше.
   Он сознавал, что это несправедливо, но позволил своим чувствам излить себя горьким юмором.
   Подобно многим мужчинам, он свалил всю вину на нее и уверил себя, что из них двоих единственным мучеником является он, и упивался своими собственными страданиями, словно она не страдала вообще.
   Она не стала бы писать, не желая ссориться с отцом, но подумала, что если Уолтер напишет ей, то она не сможет отказать ему в ответе. Она ждала письма, ждала в течение многих недель, пропитанных тоской, душевной болью и горечью, но ни строчки не пришло к ней от человека, которого она любила.
   Мать пыталась утешить ее, но она не могла успокоиться. Отец сделал вид, что не замечает ее состояния; во всяком случае, к этому времени он уже по уши завяз в преступлении и сгорал от желания, чтобы мотор Макганна как можно скорее стал приносить прибыль. Его сердце ожесточилось от испытываемых им чувств вины и алчности.
   Уолтер больше не посылал писем, а Дороти по-прежнему ждала их. Она каждый день покупала журнал, в котором он помещал свои статьи, и жадно читала их, считая своими. Она сто раз перечитывала его старые письма и целовала их, а дагерротип, который она прятала в ящике комода, целовала снова и снова, когда смотрела на него, пока не уставали глаза.
   Она чувствовала, что больше не может петь в церкви, но она должна это делать, и, когда пела, она смотрела на то место, где он впервые услышал ее в то далекое воскресенье, и тогда ее голос дрожал, и она едва могла сдержать слезы.
   Она вспоминала каштаны, прогулку на реке, бродя без дела по Грейвер-Пойнту, вспоминала его слова, тон голоса, улыбку на лице и всю ту радость, которая делала ее жизнь такой счастливой.
   Наступила середина лета, она шла по берегу реки и говорила себе: "Может быть, он приедет сегодня в Тарли, и я встречу его. Может быть, он пройдет мимо нашего дома и будет искать меня, как искал когда-то, когда я еще не знала его".
   Но он не приезжал, и сердце ее было опустошено. Иногда она слышала о нем. Он проводил свой отпуск на берегу моря, грустный, усталый и тоскующий по той, кто была далеко. Но он не мог оставаться один в большом отеле. Он должен был присоединиться к окружавшим его людям в их удовольствиях. И вот до Тарли дошли слухи, будто Уолтер был самым веселым из всей компании, и что он много времени уделял некоей очаровательной Мариетте Биннс, которую знал в пансионе.
   Девушку в Тарли снова и снова пронзали сплетнями, пока ее страдания не стали почти невыносимыми.
   Иногда она почти решалась написать ему, несмотря на отца. Иногда ей казалось, что она действительно бросит вызов отцу и убежит с Уолтером. Но что, если Уолтер вдруг остыл? Что, если ее чувство долга перед отцом оказалось настолько сильным, что он счел себя отвергнутым? Она слышала, что мужчины непостоянны, что отсутствие любимой рядом уменьшает их привязанность, что красивая женщина может заставить его забыть о клятвах верности, данных другой.
   Но она не могла поверить, что Уолтер разлюбил ее. Нет, но что он мог поделать, учитывая поведение ее отца по отношению к нему? Он не мог ни прийти к ней, ни написать ей. Она чувствовала, что однажды достигнет состояния, которое позволит ей пренебречь запретом отца. Да, действительно, думая об отсутствующем человеке, любя его, тоскуя по нему и оплакивая его, она часто говорила себе с мрачной серьезностью:
   - Если бы я знала, какой ценой могу получить его для себя, я бы с радостью заплатила эту цену. Я готова жить в лачуге. Я готова страдать от голода. Я выдержу любые невзгоды. Я готова встретить любую опасность; я без малейшего колебания отрезала бы себе руку или вырвала один глаз, если бы он мог обнять меня; лишь бы услышать, как он говорит, что любит меня.
   Но, увы, выхода, похоже, не было. Мрак окутал ее душу, и ей оставалось только одно: ее религия.
   Она могла молиться, любить и доверять; молиться о терпении в великой скорби, которая постигла ее; молиться, молиться и молиться, чтобы Божественный отец, который дал его ей, однажды вернул его обратно; а затем снова и снова повторять про себя слова, которые дошли до нее через века:
   "Предай Господу путь твой и уповай на Него; и Он совершит и выведет".
   И действительно, недалек был тот день, когда ее возлюбленный вернется к ней; а пока ей оставалось только скорбеть и верить.
  

ГЛАВА XVIII. ПОЛИТИКА В ТАРЛИ

  
   В то время как августовское солнце становилось все жарче и жарче, мужчины и женщины начали задыхаться, земля - пересыхать, а температура воды в реке приблизилась к точке кипения, Билли Граймс и прочие политики начали готовиться к осенней кампании, совершенно равнодушные к свирепствовавшей жаре.
   Первичные выборы, на которых были определены кандидаты, чьи имена должны быть помещены на партийных бюллетенях для выборов в октябре, были проведены в августе.
   В Тарли существовало мнение, что если человек действительно хочет иметь сильное влияние в местном правительстве, он должен участвовать в первичных выборах и помогать с отбором кандидатов; но было и другое мнение, - что люди обладают тем, о чем Билли Граймс и его друзья часто с теплотой говорили как о привилегии местного самоуправления.
   Но никто лучше Билли не знал, что теория в данном случае сильно отличалась от практики. Он хорошо знал, что семьдесят пять процентов избирателей вообще не обращали внимания на первичные выборы, и знал, что если бы они это сделали, Билли и его люди, конечно, неправильно подсчитали бы голоса, если бы избиратели предпочли кандидатов, которые Билли не устраивали.
   Поэтому каждый год в августе несколько членов партии лениво шли на избирательные участки и выражали свое согласие с бюллетенем, который Билли Граймс положил на свою "грифельную доску" еще в прошлую зиму, и таким образом кандидаты получали то, что считалось "регулярным" выдвижением. Мистер Граймс и патриоты, которые вместе с ним посвятили свое внимание спасению страны, знали, что обычные выборы состоятся в октябре, если только не произойдет чего-то удивительного и почти беспрецедентного, что побудит нескольких демократов, принадлежащих к большинству, перейти к вигам, которые были меньшинством.
   И виги, и демократы верили, что правит народ; но Билли Граймс мог бы сказать им (хотя никогда этого не делал), что это именно он правит в Тарли и имеет власть даже более абсолютную, чем если бы он носил маленькую корону.
   Он управлял Тарли не ради народа и не только ради себя, но как верный слуга полковника Блая, управлявшего штатом.
   Большинство жителей Тарли принадлежали к двум большим политическим партиям - демократической и старой линии вигов. Через несколько лет появилась третья партия - партия "незнаек", подозревавшая папу в том, что он лелеет в качестве главной цели своей жизни свержение славных институтов, созданных нашими революционными отцами и скрепленных (как часто говорили партийные ораторы) кровью и слезами патриотов. Незнайки верили, что этот гнусный и разрушительный замысел понтифика имел более или менее полное одобрение иностранцев в целом, но особенно он был одобрен европейцами, которые сидели на тронах и держали в руках скипетры. Считалось, что эти люди хмуро взирают на грозное зрелище молодой республики за Атлантикой, набирающей силы и ясно намекающей на то, что скоро наступит время, когда под ее влиянием троны пошатнутся, скипетры вывалятся из рук деспотов, а сами деспоты канут в небытие.
   Но незнаек было немного, и никто, кроме папы и тех, кто сидел на тронах, их по-настоящему не заботил. Билли Граймс смотрел на них с дерзким презрением, за исключением тех случаев, когда хотел купить дюжину или две голосов на ближайших выборах.
   Существовала жалкая партия сухого закона, рассматривавшая полный запрет на торговлю алкогольными напитками как единственную реформу, действительно необходимую для возвращения неба на землю; но в Тарли было не более трех сторонников запрета, двое из которых были кроткими и застенчивыми, а потому незаметными людьми, а третий - дьякон-баптист, хоть и агрессивный и громогласный, но на которого община смотрела как на безобидного энтузиаста, чье предпочтение холодной воде имело нечто вроде того, что можно назвать конфессиональным влиянием.
   Старые виги всегда были меньшинством в Тарли, главным образом, возможно, потому, что наиболее зажиточные и образованные граждане были вигами, в результате чего люди других классов получили сильный импульс присоединиться к демократам. Но на самом деле большинству членов обеих партий, возможно, было бы нелегко четко объяснить, почему они оказались в рядах своих организаций.
   Обычно, в случае с вполне респектабельным гражданином, он был демократом или вигом, потому что его предки были демократами или вигами. Они говорили: "Мой отец и мой дед были демократами, и я никогда в своей жизни не голосовал ни за кого другого". Так, честные и искренне патриотически настроенные люди часто позволяли влиянию своих умерших родственников заставить их закрыть глаза на непригодность лиц, указанных в их партийном бюллетене, и голосовать на выборах, воображая, что они не только твердо придерживаются семейных традиций и обычаев, но и оказывают важную услугу своей стране.
   Некоторые циничные представители небольшого меньшинства, не имевшего партийной принадлежности, но делавшего доброе дело для общества, голосуя за тех или иных кандидатов, как они считали правильным, не раз отмечали странность того факта, что китайское поклонение предкам должно было настолько овладеть современными американцами, что побудило их пожертвовать своими деньгами, своим мужеством и даже интересами своего правительства ради памяти умерших людей, которые, вероятно, никогда не отдавали голоса, руководствуясь разумом и ясным пониманием требований праведности.
   Солидные и флегматичные виги редко довольствовались тем, что объявляли себя просто вигами. Особое внимание всегда уделялось тому обстоятельству, что они были вигами "старыми"; как будто виги "старые" были вигами более цельной и решительной натуры, чем виги, которые "старыми" не были; хотя на самом деле не существовало вига, который был бы уличен или признался сам в том, что он не "старый". Никто не пытался объяснить разницу между двумя видами вигов, если эти два вида существовали, и никто из вигов Тарли не мог точно сказать, что означают в этой связи слова "старая линия" или почему не должно быть "старых" демократов (о которых никто никогда не слышал); но приставка была сохранена и постоянно подчеркивалась, как если бы она выражала факт чрезвычайной важности.
   Таким образом, демократы всегда были демократами Джефферсона. Никто никогда не слышал в Тарли или во всем штате о демократе, который не принадлежал бы к Джефферсоновской школе; но присутствовало ощущение, что если человек когда-нибудь появится и объявит себя демократом, но при этом не признается, что он Джефферсоновский демократ, то его притязания на членство в партии будут восприняты с подозрением, даже если его заявление встретят с одобрением.
   На самом деле, многие члены партии знали источник слова "Джефферсоновский" и имели некоторое представление о политических теориях, выразителем и представителем которых был Джефферсон; но большинство демократов Тарли родились в Европе, и даже те из них, кто умел читать по-английски, не были хорошо знакомы с американской историей. Немногие из этих людей обладали пытливым умом, и они были демократами Джефферсона, потому что это был популярный метод указания на источник кредо партии. Они сочли бы вполне приемлемым и разумным быть демократами Джонсона, демократами Томпсона или демократами Паркинсона. Среди членов партии были и такие, чьи умы время от времени поддавались любопытству, и тогда возникало смутное впечатление, что партия получила свое название потому, что, возможно, была основана в графстве Джефферсон, или что ее основателем был человек, сражавшийся с англичанами в 1812 году.
   Первым человеком в партии штата был полковник Блай. Полковник часто заявлял в своих речах, что он Джефферсоновский демократ с головы до пят. Это всегда вызывало бурю аплодисментов у зрителей, которые чувствовали, что полковник, выражая таким образом тот факт, что Джефферсоновская демократия проникла и навсегда поселилась в каждой клеточке его существа, открыл истину, придававшую героический оттенок его характеру, и в то же время обещала огромные, пусть и не вполне ясно осознаваемые, преимущества для всей страны.
   Полковник Блай начинал с самых низов в политике как "рабочий" в одном из районов крупнейшего города штата. Он продвигался вверх с поразительной быстротой, но так и не смог по-настоящему закрепиться в партии, пока не завершил успешно то, что в то время называлось его знаменитой "сделкой" с индейцами Шиавасси.
   Полковник был главным акционером банка в городе Донован. Это был очень маленький банк с очень большой эмиссией банкнот, и благоразумные банкиры рассматривали его как учреждение, с которым следует вести дела с крайней осторожностью.
   В самом начале своей карьеры полковник Блай каким-то образом получил назначение от федерального правительства в качестве агента по выплатам индейцам Шиавасси. Этим несчастным детям леса, загнанным в резервацию, правительство задолжало двести восемьдесят тысяч долларов за покупку земли. Эти деньги были выплачены золотом полковнику Блаю, и предполагалось, что полковник лично передаст их бенефициарам Шиавасси. Но у полковника Блая были совсем другие планы на этот счет. Он взял из своего банка двести восемьдесят тысяч долларов ассигнациями и, положив вместо них золото, отправился в резервацию, передал их вождю племени, получил расписку в полной уплате и вернулся домой. Банк обанкротился за четыре дня до того, как наивные краснокожие смогли каким-либо образом предъявить банкноты к погашению.
   Это было расценено политиками в целом как шедевр ловкого бизнеса, и с этого момента его гений практической политики был признан всеми, а его состояние стало предметом зависти. Полковник Блай взял на себя руководство своей партией в штате.
   Объявленная полковником позиция была позицией лидера партии. Он на самом деле был ее хозяином. Он умел идти на уступки то тут, то там, особенно на небольших местных выборах, где народ мог бы возмутиться вмешательством постороннего; но в целом его воля была законом, и если он хотел выдвинуть человека на какую-нибудь должность, то имя этого человека появлялось в бюллетене. Он создал и руководил огромной организацией, которая эффективно действовала во всех частях штата. Его люди управляли всем в каждом округе и отчитывались перед полковником каждый за свой округ.
   У него имелись свои люди на каждом избирательном участке, и каждый глава комиссии руководил группой избирателей, никогда не отказывавшихся исполнять его распоряжения. Процесс, с помощью которого они работали, состоял в том, чтобы отобрать на места по бюллетеням людей, которых они хотели бы поддержать, чтобы обученные "рабочие" проголосовали за этих людей на первичных выборах, после которых большинство избирателей оставались в стороне, а затем положиться на энтузиазм всей группы демократов, чтобы провести нужные кандидатуры в день выборов - энтузиазм, рожденный просто привычкой, наследственной практикой и преданностью своим идеалам Джефферсоновских демократов Великой старой партии. Этого обычно было вполне достаточно для старых демократов Джефферсона, даже если такая политика представляла собой некомпетентность и мошенничество.
   Мелкие местные дела полковник оставил на усмотрение управляющего округом и участковых. Все, о чем он просил, - это чтобы кандидаты на государственные должности и на высшие должности графств были прежде всего верны ему. Так было всегда. Полковник был источником политического прогресса. Человек, к которому он благоволил, всегда получал какое-нибудь место в правительстве. Претендент на политическую карьеру, которого он недолюбливал, не мог добиться ничего. Таким образом, он пользовался дружбой и поддержкой огромной армии людей, каждый из которых надеялся занять место с приличным жалованьем, прежде чем умрет.
   В этом и заключался секрет могущества полковника. Он и его окружные подчиненные обещали все должности в штате на двадцать лет вперед, причем иногда давали больше обещаний, чем можно было выполнить за полвека. Но когда кто-нибудь требовал обещанного, ему обещали что-нибудь другое, и он, во всяком случае, не смел жаловаться, потому что немилость полковника закрыла бы перед ним дверь надежды. Таким образом, полковник сохранял верность своих последователей; и хотя это была щекотливая игра, он успешно играл в нее в течение двадцати лет, и не было никаких причин, почему бы ему не играть в нее еще двадцать лет, если его жизнь продлится на столь долгий срок.
   Поскольку полковник никогда не искал себе должности, иногда недоумевали, почему он берет на себя столько хлопот, выполняет столько тяжелой работы и проявляет столько мастерства, чтобы поддерживать игру. Одни склонялись к тому, чтобы приписать его поступок преданности принципам Томаса Джефферсона. Другие видели, что этот человек обладал, во-первых, необычайной и ненасытной любовью к власти и получал некоторое удовлетворение от того, как управлял огромным сообществом свободных людей, которые искренне верили, что они сами управляют собой.
   Но любовь полковника к власти сопровождалась другой привязанностью, еще более сильной. Он не занимался бизнесом и не получал жалованья, но разбогател за то время, пока управлял демократической машиной. Некоторые источники его позднейшего богатства не были достоверно известны даже весьма компетентным людям, хотя слухи о сделках, которые привели бы другого человека в тюрьму, ходили повсюду. То, что крупная железнодорожная компания скорее заплатит большую сумму, чем получит раздражающий и вредный для нее закон, принятый Генеральной Ассамблеей, было очевидно, и ни один человек в штате не мог контролировать законодательство так, как партийный менеджер, который выбрал почти каждого демократа в этом органе и поставил его на должность своими собственными руками. Было очевидно, что полковник может начать продвижение любых законов и может остановить его на любой стадии его движения; и многие законы подобного рода начинали свое продвижение и были остановлены с тех пор, как скипетр оказался в руках полковника.
   Полковник всегда имел доступ к казначейству штата, а в казначействе всегда имелись остатки, доходившие до миллионов. Закон не определял никаких публичных депозитариев и, конечно, ничего не говорил о процентах на депозиты государственных денег. Но деньги всегда размещались в банках, и использование их было очень ценным подспорьем для этих учреждений. В банке Тарли, например, могли бы поклясться, что никогда и никому не платили ни доллара процентов за такие вклады; но результаты были бы неприятны для директоров, если бы их спросили, вносили ли они когда-нибудь взносы в фонд выборной кампании демократов. Полковник распоряжался всеми средствами, выделенными на кампанию, и никогда не проводил ни аудита, ни бухгалтерского учета. Полковник всегда избегал неудобной практики ведения книг.
   Таким образом, у полковника было много денег для себя и много должностей для своих друзей. Популярность не могла иметь более прочной основы. Но, кроме того, полковник был известен всем "рабочим" и многим рядовым членам партии как славный малый. Он всегда улыбался. Он никогда не забывал имени человека, и многие скромные избиратели, которые никогда не осмеливались претендовать даже на самую маленькую должность, бывали взволнованы до глубины души, когда полковник, не видевший его много лет, подходил к нему на "большом митинге", хлопал его по плечу и говорил: "Привет, Билл!"
   Полковник был простой человек, человек из народа; опрятный, но скромный в своей одежде; способный говорить как образованный человек с образованными, но совершенно непринужденно с искаженным синтаксисом и жаргоном, когда он встречался наедине с теми помощниками и подчиненными, которых ему нравилось называть "мальчиками".
   Все "мальчики" говорили о полковнике, что "он всегда был на стороне своих друзей". Это и тот факт, что он был от макушки до пяток демократом Джефферсона, являлись его единственными очевидными достоинствами. То, что он всегда поддерживал своих друзей, постоянно повторяли избиратели, которые надеялись когда-нибудь получить привилегию его дружбы.
   И это было правдой. Человек, служивший ему, редко не получал за это значительного вознаграждения, в то время как любой из его приверженцев, вступивший в должность, а затем попавший в беду, злоупотребляя государственными деньгами, всегда мог рассчитывать на покровительство полковника. Либо полковник возмещал убытки, либо он назначал присяжных, либо предоставлял несчастному место на консульской службе.
   Но единственным другом, которого полковник всегда поддерживал самым преданным образом, был сам полковник.
   Билли Граймс контролировал округ, в котором располагался Тарли, и ему было бы позволено провести эти октябрьские местные выборы без вмешательства полковника, если бы не тот факт, что Дэвис Кук, водопроводчик, имел наглость предложить, чтобы он, Дэвис Кук, стал кандидатом от Демократической партии на пост директора школы в Тарли.
   Когда полковник услышал об этом и вспомнил, как Дэвис Кук говорил на собрании Пресвитерианской Церкви о нем, о его вкладе и способах получения денег, он счел своим долгом немедленно явиться в Тарли и отдать приказ, чтобы Дэвису Куку было отказано в выдвижении от партии, чей хозяин подвергся столь возмутительному нападению.
   Полковнику казалось достаточно скверным, чтобы один из его подданных имел смелость неблагоприятно отозваться о его финансовых методах, но было совершенно невыносимо, - даже угрожающе, - чтобы такой человек осмелился предложить себя на государственную должность, не посоветовавшись с полковником или его представителями, и не получив от них разрешения, как будто он был свободным человеком в свободном обществе. Было совершенно ясно, что вся политическая машина может разлететься, если подданные полковника поймут, что они могут баллотироваться в президенты, повинуясь одному лишь неустойчивому индивидуальному импульсу; кроме того, последствия могут оказаться самыми серьезными, если распространится практика называть богатство полковника грабежом и причислять его к ворам. Нужно примерно обойтись с этим самонадеянным и нелепым водопроводчиком, чтобы поддержать дисциплину.
   - Что тебе взбрело в голову, Дэвис, - спросил Билли Граймс у водопроводчика, - что ты решил войти в школьный совет?
   - Я сам себе это внушил, - ответил Дэвис. - Школьный совет тебе не принадлежит.
   - Может, так, а может, и нет; но ты станешь намного старше, прежде чем попадешь туда.
   - Я попаду туда, если жители этого города захотят, чтобы я туда попал.
   - Не беспокойся о жителях, - ответил Граймс. - О них позабочусь я. Во-первых, они не позволят такому человеку, как ты, руководить общественным образованием.
   - Я слишком много знаю, не так ли?
   - Я не знаю, как много ты понимаешь в некоторых вещах, но ты не знаешь достаточно, чтобы понять, что не можешь занять должность, оскорбив полковника Блая.
   - Он владеет тобой, и школьным советом, и всем, что вокруг нас, да?
   - Неважно, чем он владеет, он не желает иметь дело ни с тобой, ни с кем-либо другим, кто имеет наглость говорить о том, как он заработал свои деньги.
   - А как ему это удалось, Билли?
   - Это его личное дело. Ты не имеешь права вмешиваться в это дело.
   - Если он что-то украл у меня, то имею, - ответил Дэвис Кук.
   - Ты бы лучше выражался поосторожнее, а то получишь обвинение в клевете. Полковнику доверяют больше, чем любому водопроводчику-пресвитерианцу, когда-либо державшему в руках разводной ключ.
   - Ну, Билли, я все равно дам тебе бой, - сказал Дэвис. - Ты можешь победить, но тебе это дастся нелегко.
   - Победить! - воскликнул Граймс с отвращением, повернувшись, чтобы взглянуть на какие-то бумаги, которые он держал в руках. - Да ведь мы просто сотрем тебя с лица земли. Ты даже не будешь понимать, где находишься, когда полковник покончит с тобой.
   Но, сказать по правде, мистер Граймс не был так уверен в себе, как старался это показать. Он верил, что сможет победить Дэвиса Кука, но у Кука было много друзей в обеих партиях, и у него было большое преимущество, что он был "простым рабочим". Никто не мог обвинить Дэвиса Кука в принадлежности к аристократии; никто не мог обвинить его в том, что он жил в достатке, стриг купоны и разъезжал в роскошных экипажах, в то время как сыновья честного труда, надежда и опора страны, зарабатывали свой хлеб тяжелым трудом. Руки Дэвиса Кука были мозолистыми и грубыми, на лице, обычно, присутствовала непристойная ухмылка настоящего рабочего; он жил скромно, все его родственники были людьми простыми, и, кроме того, все знали его как доброго человека, готового помочь любому, кто оказывался в беде, всегда хорошо платил и никогда не отказывался платить долги.
   Кроме того, Дэвис принадлежал к девяти тайным благотворительным обществам, включая масонов, Странных Парней, Краснокожих и Рыцарей Пифии.
   В некоторых из этих орденов он занимал высокое положение и имел влияние, носил таинственные имена, а по ночам в ложах надевал странные и удивительные одежды, покрытые внушающими благоговейный трепет символами. Он владел шестнадцатью или восемнадцатью рукопожатиями и тайными знаками приветствия, и в его распоряжении было едва ли не больше секретных слов, чем мог припомнить какой-либо другой ум.
   Хорошо информированные люди считали, что Дэвис Кук, обитая среди гидрантов, газовых счетчиков, водопроводных и газовых, носит в себе больше секретов лож, чем любой другой человек в округе.
   Поэтому Билли Граймс прекрасно понимал, что ему придется иметь дело с необычным противником, и не постеснялся втянуть своего хозяина-полковника в продолжительный спор о наилучшем способе победить Дэвиса. Конечно, в качестве последнего средства он мог бы отсеять водопроводчика на первичных выборах, но Граймс не любил следовать этому курсу, если имелся какой-то другой.
   После тщательного изучения всей ситуации и обсуждения вопроса о выдвижении нескольких человек в качестве кандидатов на участие в выборах против Кука, Граймс решил внести в бюллетень имя Руфуса Поттера. Это решение было горячо одобрено полковником.
   Руфус, казалось, обладал многими преимуществами. Он также был простым работягой, но занимал гораздо более низкое положение на общественной лестнице, чем Дэвис Кук, который, в конце концов, был мастером-водопроводчиком и вполне мог быть причислен к числу работодателей. Это привлекло бы тот элемент в партии, который всегда приходил на избирательные участки и голосовал. Руфус был также предпочтителен тем, что его речь была еще менее изысканной, чем у Дэвиса Кука. Он употреблял больше жаргонных словечек, и его нарушения синтаксиса были даже более чем ужасны для образованных людей. Руфус являлся одним из ярчайших представителей простого народа. Он стоял почти у самого дна. К этому добавлялся тот немаловажный факт, что Руфус был моряком, служил под флагом своей страны и имел в Тарли репутацию человека, который повидал мир и хорошо показал себя перед лицом ужасных опасностей.
   Руфус, вне всякого сомнения, был подходящим человеком для этой должности, и он был не прочь занять ее. Ему никогда не приходило в голову, что он должен занять этот пост, но как только Граймс предложил ему попробовать это, его разум воспламенился честолюбием, и ему действительно показалось, что общественный пост - это единственное, что ему нужно, чтобы идеально завершить свою жизнь.
   Но готовность Руфуса была ничем по сравнению с готовностью его жены. Она с большим энтузиазмом приветствовала предложение Граймса, а так как ее воображению было позволено играть с этой темой, она шаг за шагом продвигалась вперед, пока, наконец, не смогла представить себе Руфуса, переходящего из одного кабинета в другой, сидящего в Белом доме в качестве президента, занятого получением огромного жалованья, в то время как она и восемь детей выезжают днем в коляске, обитой розовым атласом и запряженной четырьмя белыми лошадьми, управляемыми ливрейным кучером, который выполняет ее приказы, в то время как она сидит, одетая в роскошное платье, затеняя глаза настоящим кружевным зонтиком.
   Нет нужды говорить, что Ханна Поттер сразу же энергично начала кампанию, и что она начала смотреть на Дэвиса Кука, которого любила до сих пор, как на врага организованного общества и свободы.
   После активного опроса Третьего округа Дэвисом Куком от своего имени и постоянными партийными работниками в интересах Руфуса Поттера, первичные выборы были проведены в субботу вечером, в конце августа.
   В Третьем округе Тарли было всего двести двадцать демократов, из них сто семьдесят внесли свой вклад в дело народного самоуправления и общего подъема общества, оставаясь дома. Сто тридцать четыре из них забыли, что в этот вечер должны были состояться первичные выборы. Кто-то думал, что они уже состоялись в прошлую субботу, а кто-то, - что они состоятся через неделю.
   Мистер Граймс твердо, как государственный деятель, ухватился за ситуацию, и его проницательному уму в самом начале дня стало ясно, что если он будет полагаться только на "своих", то дело его будет проиграно; поэтому он распорядился, чтобы за Руфуса проголосовали тридцать три демократа из других округов, три сомневающихся вига и один совершенно аполитичный человек из Третьего округа.
   Дэвис Кук получил шестьдесят голосов, а Руфус - восемьдесят семь, честных и нечестных. Кассиры, люди Билли Граймса, вручили Руфусу сертификат, подтверждающий, что он выиграл предварительные выборы.
   В ту ночь в доме Поттера царила радость. Руфус сидел, стараясь заставить свой разум осознать смысл случившегося. Это усилие ошеломило его. Он почувствовал, что у него кружится голова, и положил руку на стол, чтобы сохранить равновесие.
   Миссис Поттер делилась своим мысленным видением.
   - Разве я не говорила тебе, Мод, - с торжеством обратилась она к старшей дочери, помогавшей ей мыть посуду, - что величие твоего отца еще до его смерти получит признание, и что его соотечественники не позволят больше смелому моряку, бороздившему океан по бездорожью среди тысячи опасностей, оставаться в позорной неизвестности? Я же говорила тебе, Руфус. Твоя жена знала, что в тебе это есть; а теперь оно получило признание, и ты будешь облечен властью и сидеть на официальных заседаниях, и руководить тем, как благословение образования будет изливаться на детские умы. А однажды, когда твое доброе и верное служение в школьном совете начнет приносить плоды, откроется перспектива, и когда дорогой Сэмми вернется из своих путешествий, он найдет тебя в Конгрессе, сидящим там в зале законодательства и решающим судьбы величайшей нации на этой земле. Я видела это, Мод, с самого начала; и когда я вышла замуж за твоего отца, то сказала себе, что он рожден для великих дел - действительно великих дел, на которые не способен простой трубоукладчик и водопроводчик.
   Руфус слушал ее с восторгом, и по мере того, как он слушал, его начало охватывать чувство, что, возможно, судьба действительно ведет его в более высокие сферы; но его преследовал также неясный страх, что он не будет знать вполне, что делать, когда доберется туда.
   Дэвис Кук, побежденный демократами, был немедленно выдвинут вигами, которые ухватились за такой шанс одержать победу; и Дэвис сразу же начал агитацию в округе и соседнем городке, который голосовал вместе с округом.
   Один из первых его визитов был нанесен доктору Квелчу, самому влиятельному человеку в округе. Он застал доктора в его кабинете, ему было предложено войти и сесть.
   - Я пришел к вам, доктор,- сказал Дэвис, - чтобы попросить ваш голос в мою поддержку в качестве директора школы.
   - Понятно, - сказал доктор. - Вы не будете возражать, Дэвис, если я спрошу вас, какая у вас квалификация для должности директора государственных школ?
   - Ни малейшей! - с ударением ответил Дэвис.
   - Дайте мне руку, Дэвис, - сказал доктор, вставая. - Вы получите мой голос. Мне нравится ваша откровенность. Но, Дэвис, почему же тогда вы стремитесь занять эту должность? Зачем она вам нужна?
   - Просто потому, что полковник Блай не хочет видеть меня занимающим ее. Он говорит, что я не получу этого места, и я полон решимости победить его, если смогу.
   - Замечательно! - сказал доктор. - Мотив не совсем благородный, но я восхищаюсь вами и не испытываю никакого восхищения по отношению к Блаю. Я буду голосовать за вас, но вы не будете избраны.
   - Почему бы и нет?
   - Потому что демократы выставляют против вас человека менее способного, чем вы.
   - Поттера?
   - Да. Если бы они выдвинули человека с образованием, наделенного властью и превосходно подготовленного к выполнению своих обязанностей, вы могли бы победить его. Но вы не сможете победить Руфуса.
   - Думаете, нет?
   - Поттер, вероятно, менее пригоден для руководства общественным образованием, чем любой человек в городе. Этот факт, как мне кажется, делает его избрание почти несомненным.
   - Я знаю. Но я все равно попытаюсь.
   - Очень хорошо. Делайте все возможное, и я поддержу вас, но не ждите победы.
   Дэвис Кук встал и взял шляпу, собираясь уходить.
   - Вы торопитесь, Дэвис? - спросил доктор Квелч.
   - Нет.
   - Тогда присаживайтесь. Выкурим по трубке. Я хотел бы немного поговорить с вами.
   Доктор Квелч протянул Куку трубку и табак и оба закурили.
   - Дэвис, - сказал доктор, - мне нужна кое-какая информация. Вы механик и честный человек, и вы знаете, что можете доверять мне, если захотите раскрыть некоторые секреты братства.
   - Да, - сказал Дэвис. - Я расскажу вам все, что знаю. Расскажу все как на духу.
   - Что ж, Дэвис, позвольте мне изложить суть дела. Когда я строил этот дом, на плане было тринадцать дымоходов, тепловых и дымовых. Когда дом был закончен, я обнаружил, что все эти дымоходы были забиты кирпичом и раствором. Люди, которые их строили, во время строительства намеренно бросали в них обломки кирпича, известковый раствор и другие предметы и сделали их бесполезными. Я слышал, как десятки других людей говорили, что то же самое было сделано и с их домами. Короче говоря, это универсальная практика. Я делаю вывод, что этому должна быть причина. Так вот, Дэвис, я хочу знать, почему. Почему человек, взявший на себя труд построить дымоход, намеренно засоряет его?
   - Не знаю, - задумчиво произнес Дэвис, выпуская дым, - но...
   - Одну минуту, - сказал доктор. - Прежде чем вы ответите, позвольте мне сказать, что это же правило, по-видимому, действует во всех сделках. Если вам сшили обувь, то сапожник всегда оставляет колышки внутри, не так ли?
   - Всегда, - подтвердил Дэвис.
   - Хотя он знает, что в таком состоянии обувь носить нельзя. Когда маляр выполняет свою работу, он никогда не забывает заполнить замочные скважины в дверях краской и нанести на оконные рамы краску, которая не высыхает в течение года и которая делает створки неподвижными. Разве это не так?
   - Вот именно! - сказал Дэвис. - Я никогда не думал, что это просто так.
   - У меня в доме было паровое отопление, и, конечно, в котле в подвале есть манометр. В течение нескольких месяцев я не замечал в манометре ни капли воды, и, наконец, мне удалось вырвать эту штуку, и я обнаружил, что рабочие, закончив работу, вставили деревянную пробку в трубу, которая должна была питать манометр. Странно, не правда ли?
   - Вовсе нет, - ответил Дэвис. - Это был такой же хороший способ причинить неприятности, как и любой другой.
   - Когда рабочий укладывал черепицу на крыше восточного фронтона мого дома, -продолжал доктор, - я указал ему одно место, где вода, возможно, будет проникать через нее во время сильных дождей, приносимых юго-восточными ветрами. Я попросил его приложить максимум усилий, чтобы обезопасить это место, и он пообещал сделать это. Мы вытащили оттуда два ведра воды, когда прошел первый дождь после окончания укладки черепицы. Что вы скажете на это, Дэвис?
   - Я должен сказать, что удивлен; вы должны были бы вытащить четыре ведра и не обнаружить протекания крыши еще, по меньшей мере, в трех местах. Но вот что я вам скажу...
   - Одну минуту! - сказал доктор. - Дайте мне закончить. Вы готовили для меня ванную комнату.
   - Да.
   - Я сказал вам, что собираюсь оклеить дорогими обоями потолок комнаты под ней, и попросил вас затянуть соединения труб потуже. Помните?
   - Разумеется.
   - Если вы помните, трубы не пропускали ни капли больше двух недель; но в тот момент, когда обои на потолке были поклеены, трубы начали протекать. Так вот, Дэвис, я хочу спросить, как вам удалось так точно рассчитать время начала протечек?
   - Я тут совершенно не при чем, - сказал Дэвис, стряхивая пепел с трубки и снова набивая ее. - Дело в том, что трубы рано или поздно должны были начать протекать, и это просто общая закономерность вещей, что они ждали, пока не будут наклеены обои.
   - И какова же ваша теория на этот счет, Дэвис? - спросил доктор Квелч.
   - Ну что же, - ответил Дэвис Кук, снова раскуривая трубку и откидываясь на спинку стула. - Я расскажу вам, как это происходит, вот только не знаю, захотите ли вы слушать, потому что вам придется вернуться к самому началу.
   - Вернуться к началу?
   - Видите ли, в этом мире все было создано криво изначально. Нет ничего, что было бы устроено так, чтобы оно шло гладко. Вы знаете лучше, чем я, доктор, что если бы мы плыли по жизни, безмятежно дрейфуя по течению, мы никогда бы ничего не достигли, не так ли?
   - В это я с вами полностью согласен.
   - Тогда продолжим. Есть большие неприятности и маленькие неприятности. Вы можете потерять свои деньги, здоровье, родственников, а можете и не потерять; но, в любом случае, ливень обрушится на вас именно в тот день, когда вы отправитесь на пикник, или ваш поезд опоздает в тот день, когда вам будет особенно нужно пересесть на другой поезд, или вы ушибете палец ноги так, что не сможете ходить, стоит вам договориться о пешей прогулке, или дождь будет сильным, когда вы выйдете из дома без зонтика (вы когда-нибудь обращали на это внимание?), или ужасный зануда зайдет к вам как раз тогда, когда вам захочется побыть одному. Так всегда бывает, не правда ли?
   - Да.
   - Вы начинаете свою жизнь с веры в то, что у она станет для вас совершенным блаженством, и - о чудо! - каждый день, и почти каждый час случается что-то, что беспокоит и раздражает вас. Так почему же, доктор? Почему это так?
   - Как вы это объясняете, Дэвис?
   - Дело вот в чем. Здесь мы имеем, как говорится в книгах, свидетельство замысла. Дорога жизни была специально сделана неровной. Почему? Доктор, вы прекрасно знаете! Это было сделано для нашего блага.
   - Мне кажется, я уже слышал нечто подобное, - сказал доктор.
   - Ну конечно! Если бы все всегда было правильно, жизнь была бы слишком легкой. Нам нужна дисциплина - дисциплина невзгод. Мы становимся сильнее, борясь с неприятностями. Они испытывают наше терпение; мы знаем, что оно у нас есть, мы получаем больше терпения и так далее. Вам все об этом известно.
   - И вы думаете, что человек, который забивает дымоход, назначен помогать этому?
   - Конечно. Вероятно, он не собирается заделывать дымоход. Но какая-то непреодолимая внешняя сила направляет его, делает беспечным, сбивает с толку. Он играет свою роль в великой драме жизни. Человек, который заделывает дымоход или чинит протекающую трубу, работает над тем, чтобы сделать людей лучше. Вы можете назвать его ангелом дисциплины.
   - Значит, вы думаете, что все это имеет сверхъестественную причину?
   - Ну, я не знаю, как это назвать. Это просто способ. Вы пытаетесь бросить книгу на стол, но она падает на пол. Если бы вы попытались бросить ее на пол, она упала бы на стол. Вы идете по дому в темноте, держа руки прямо перед собой, открытая дверь проходит между вашими руками, и вы ударяетесь носом. Средь бела дня вы едва ли смогли бы двигаться достаточно прямо, чтобы открытая дверь оказалась в пространстве между вашими руками, но в темноте вы это делаете без малейших затруднений. В океане вы плывете целыми днями, и не видите ни одного корабля. Но стоит подняться туману, и пять шансов против одного, что вы столкнетесь через пару часов! Нет, я не говорю, будто это нечто сверхъестественное; это просто фундамент, на котором построен мир. Нет ни единого шанса, что все пойдет как надо.
   - Значит, вы считаете, что какая-то скрытая сила заставила вас починить трубу в моей ванной так, чтобы она протекла?
   - Видите ли, я не хочу уклоняться от ответственности или обвинять кого-то еще. Но дело в том, что я сделал все, что мог. Я думал, что сделал все плотно и надежно. Но где-то должен был оказаться огрех, чтобы сделать вас лучше, и поэтому я предполагаю, что мое внимание было отвлечено каким-то таинственным образом от слабого места в соединении, и вы получили стимул к развитию. Вы узнали кое-что еще о самоконтроле и пустоте жизни, когда вода проступила сквозь бумагу на потолке. Без сомнения, вы в эту самую минуту ближе к небесам, потому что я нечаянно пропустил это место в соединении. Это следовало бы добавить к моему счету.
   - Дэвис, - сказал доктор, вставая и протягивая руку, - вы ошиблись, когда сказали, что не годитесь на должность директора школы. Такой ум, как ваш, будет иметь неисчислимую ценность в этой службе. Благодарю вас за ваше объяснение. Оно вполне удовлетворительно. Ваш счет не был бы чрезмерным, если бы он был больше. Катастрофа, о которой вы говорите, возможно, дала импульс к высшей жизни. Может быть, и так; но я не хотел бы, чтобы на мой опыт была наложена денежная наценка. Удволетворитесь моим голосом и моим участием в вашей кампании. Дэвис, мне бы хотелось, чтобы у нас было больше таких людей, как вы.
   Дэвис пожал руку доктору, вышел, сел в свой легкий фургон с надписью: "Дэвис Кук, водо и газопроводы; ветряные мельницы и насосы, Тарли", - и поехал просить майора Гридли отдать ему своей голос, а доктор Квелч закрыл дверь кабинета и тихо рассмеялся.
  

ГЛАВА XIX. СПАСЕМ СТРАНУ!

  
   Дороти Гамильтон, пытавшейся научиться тихо и терпеливо ождать возвращения прежнего покоя, который, как она чувствовала, никогда больше не вернется к ней, вспомнились слова, сказанные Уолтером давным-давно о человеке, чье горе заставляло даже солнечный свет казаться ему чернотой. Как далека она была в то время от возможности самой испытать это состояние! Но теперь она вполне понимала его. Жизнь, прежде всегда счастливая, стала безрадостной, а тьма, наполнявшая скорбящую душу, омрачала каждый предмет, созерцаемый ею. Она усваивала урок, который так трудно усвоить молодым, что в материальных вещах нет силы, способной обеспечить счастье; истинное счастье духовно, и присутствует только тогда, когда душа в той или иной степени испытывает удовлетворение.
   Прежде всего, душа нуждается в любви, и постепенно Дороти стало ясно, что любовь человеческая, принесшая ей столь большое блаженство, есть не что иное, как разновидность или, возможно, эманация Божественной Любви, наполняющей собой всю Вселенную и дарующей совершенный покой.
   Она размышляла об этих и родственных им тайнах, в своем одиночестве, пытаясь найти путь к той Вере, которая допускает абсолютное доверие к Неведомому и к обещанию, что если горе и пребудет вечерним гостем, радость непременно вернется с утренним светом.
   Но в ее сердце жила жажда человеческого сочувствия, и она нашла бы утешение в обществе и советах Флорабеллы Бернс, если бы эта утешительная и жизнерадостная особа не закрыла свой дом вскоре после того, как Уолтер и Дороти встретились там, и не отправилась в горы и на побережье на летний отдых. А теперь, когда лето кончилось, Флорабелла, не имея никаких семейных забот, требовавших ее присутствия дома, задержалась у своих друзей на Востоке и, казалось, вполне могла оставаться вдали от Тарли, пока не опадут листья и не ударят первые морозы.
   Ее отсутствие сильно удручало и опустошало Дороти, и это было очень печально, потому что укрепило Уолтера в его глупом убеждении, будто девушка больше заботится о том, чтобы выполнить жестокое требование отца, чем о том, чтобы выразить свою любовь к человеку, который действительно любит ее.
   Нарушив свое решение не писать, когда она не ответила на письмо, которое он послал ей через Сола Тарсела, он снова написал, после некоторого промедления, миссис Бернс, уверенный, что она передаст письмо Дороти, убедив себя также, что если это письмо также останется без ответа, значит, его возлюбленная решила отказаться от него.
   Но, увы, письмо пришло в Тарли, когда миссис Бернс уехала. Оно было послано ей вслед, и в течение нескольких недель следовало за ней, пока она переезжала с места на место, упокоившись, наконец, в почтовом ящике приморской гостиницы до наступления осени. Затем оно попало в отделение писем, не доставленных адресату, и вернулось к Уолтеру, когда писать письмо Дороти уже не было необходимости.
   Не зная, что письмо сбилось с пути, он рассердился на бедную девушку, которая любила его, и, несмотря на сильную сердечную боль, решил, что она не может страдать, потому что, если бы она действительно страдала, ей стоило бы только написать ему, и он ответил бы ей словами, которые связали бы их еще теснее.
   Таков был его путь; таков был бы путь, который он избрал бы, чтобы две души соприкасались; и если бы этот путь был избран, то молодой человек, в своем горячем нетерпении, без сомнения, настоял бы на том, чтобы Дороти оставила своего отца, покинула свой дом и перебралась к нему.
   Но это был не тот путь, который судьба уготовила ему и ей. Она должна была быть передана ему другим, очень странным способом, не без мучений; и это было частью его испытания, - необходимого испытания, - которое должно было научить его ждать.
   Ему было легче, чем ей. У мужчин есть ежедневная порция труда, чтобы отвлечься от проблем; они встречаются со многими людьми; они находятся посреди постоянно меняющихся декораций; у них мало времени или возможности для самоанализа и размышлений; а в случае с Уолтером - у него имелась веселая компания, поскольку Мариэтта Биннс все еще порхала по его пансиону, а Мариэтта, помимо того, что отличалась солнечным нравом и часто имела склонность к почти неприличному веселью, испытывала прямо-таки ненасытную тягу к театральным и оперным представлениям именно такого рода, к которым Уолтера подталкивали требования его профессии.
   Жители Тарли, приезжавшие в город и иногда видевшие его в таких местах в такой веселой компании, с охотой рассказывали об этом по возвращении домой; и слухи об этом не могли не проникнуть в комнату, где сидела печальная девушка, любившая его.
   У нее было время думать, время вспоминать, время гадать, что принесет будущее, время плакать, мечтать и давать волю чувствам. У нее не было никаких развлечений. Она исполняла кое-какие обязанности в доме и в церкви, но общество, приходившее в дом, совсем не развлекало ее, и хотя она жалела бедного молодого Фробишера, порхавшего вокруг нее в надежде, что она ответит на его чувства, делала все возможное, чтобы избавиться от его присутствия, поскольку он ей надоел.
   А потом ей и ее дорогой матери стало совершенно ясно, что с отцом случилась какая-то перемена. Они почти не разговаривали об этом друг с другом, а с ним - вообще ничего не говорили; но было ясно, что он уже не тот, каким был раньше: менее внимательным к ним и к домашним делам.
   Сказать по правде, Гамильтону было легко украсть первые деньги из банка, но все же бремя его вины было так велико, что он решил взять еще немного денег и провернуть несколько рискованных операций на городской фондовой бирже. Таким образом, он мог бы вернуть то, что отдал Макганну, заработать достаточно, чтобы заплатить второй взнос, и, возможно, оставить что-нибудь в собственном кармане.
   К несчастью для него, его первая рискованная операция принесла ему почти полторы тысячи долларов. Ободренный этой удачей, он искал случая, чтобы повторить успех. Случай вскоре представился, он воспользовался им, и потерял прибыль, а также все, что украл. Затем он взял еще денег, вложил и снова проиграл. Нет нужды повторять знакомую до оскомины историю. Он бросил спекуляции, когда украденная сумма составила шесть тысяч долларов, украл еще пять тысяч и покрыл растрату, подделав бухгалтерские книги.
   Он не был достаточно силен, чтобы полностью скрыть свое уныние от семьи или удержать свой ум от размышлений, - в ее присутствии, - о банке, фондовой бирже и мастерской, где стоял мотор. Его разочарование и лихорадочность ума проявлялись также в раздражении, редко замечавшемся в его поведении, когда он был невинным человеком; эта раздражительность еще усиливалась требованиями со стороны Макганна второго взноса, и неспособностью двигателя в полной мере оправдать возложенные на него изобретателем надежды.
   Макганн провел лето, пытаясь найти способ передачи энергии на большие расстояния от генератора к двигателю. Он зигзагообразно протянул полмили проволоки по потолку своей мастерской и пропустил через нее ток, как ему казалось, - но на двигатель это не повлияло никак. Эксперименты показали, что он не мог экономно передавать энергию более чем на сто ярдов, а если бы и мог, то двигателю бы это не помогло. Одна только паровая машина могла бы выполнить эту работу.
   Но судья был настроен оптимистично; он был уверен, что, когда у него на руках окажется еще несколько тысяч долларов, победа будет одержана, и начнется приток доходов. Доллары должны были поступить от Гамильтона и из банка, а Гамильтон не получил даже патентов за свои первые инвестиции, потому что вашингтонская контора не торопилась с таким новым и важным делом.
   В то время как Джон Гамильтон занимался рискованными предприятиями, его дочь сквозь слезы смотрела на печальный мир, Флорабелла задерживалась в далеких краях, а мотор отказывался выполнять свой долг, политическая кампания набирала обороты, поскольку противоборствующие группировки стремились к господству.
   В конце сентября в Тарли должен был состояться грандиозный съезд демократической партии с участием духового оркестра Тарли во главе процессии, с факелами и транспарантами; кроме того, должен был состояться открытый митинг, на котором несколько самых выдающихся политиков штата должны были объяснить последователям Джефферсона, как именно можно спасти страну. Считалось вероятным, что сам полковник Блай соблаговолит присутствовать и сказать несколько слов приветствия своим верным подданным, но было объявлено, как несомненный факт, что "наш уважаемый соотечественник, мистер Руфус Поттер, также будет иметь честь выступить на митинге".
   Когда Руфус увидел это объявление, написанное ярко-красными буквами на плакатах на углах улиц, он испытал смешанное чувство восторга и трепета. Размеры букв и их цвет говорили о нем как об одном из выдающихся граждан и ораторов, которым предстояло выступить с патриотическими речами; но когда Руфус представлял себя выступающим перед аудиторией жителей Тарли, его сердце сжималось, а колени начинали дрожать, чего он раньше замечал за собой крайне редко.
   Он безапелляционно отклонил бы просьбу Билли Граймса и Комитета о нескольких красноречивых замечаниях, если бы миссис Поттер не настаивала на том, что для него было бы чуть ли не безумием упустить такую прекрасную возможность позволить своему гению воссиять над обществом, до сих пор слишком мало ценившим его качества; а чтобы сияние могло обеспечить блеск, она взяла на себя весьма благоприятную задачу подготовить речь для своего мужа.
   Сочинительство далось бы ей легче, если бы она могла запечатлеть свою речь в устной форме, ибо владение словом было одним из ее дарований; но в то время, когда она усиленно трудилась над тем, чтобы связно изложить эту речь на бумаге, она постоянно утешалась светлым видением, ниспосылаемым ей Надеждой, которое представляло ей ее далекое будущее, а именно, как она готовит Руфусу Поттеру, избранному президенту Соединенных Штатов, инаугурационную речь, которую она и дети должны были выслушать с восторгом, после чего отправиться в Белый дом в коляске, запряженной четверкой белоснежных лошадей.
   Маленький спич миссис Поттер, который она считала своей первой попыткой подготовить политическую речь, был вовсе не так уж плох; и действительно, когда она прочла его нескольким своим подругам, вложив в ее произнесение такой энтузиазм, на который Руфус, вероятно, не был способен, те не скрыли своего восхищения ни этой речью, ни ее автором. Миссис Джулия Мак-Глори даже сказала, что сам Генри Клей не мог бы выступить лучше.
   Речь была такова.
   "Спасем страну!
   Сограждане! Ваш кандидат более привык раскачиваться в колыбели бескрайней бездны, где бушуют свирепые бури, чем стоять на помосте, но когда наша страна призывает меня на помощь в час смертельной опасности, я заслуживаю смерти предателя, если не прислушаюсь к ее зову! Я стою перед вами как друг просвещения и бедный рабочий! Я с гордостью указываю на свое скромное рождение в грубой хижине в первобытном лесу среди великолепных гор Теннесси и на эти загрубевшие руки, с самых ранних лет невинного детства познавшие всю тяжесть нелегкого труда. Кто лучше способен руководить воспитанием детей, как не отец восьми детей, трех мальчиков и пяти девочек, который во многих битвах с бурями и штормами на лоне океана видел чужие земли своими собственными глазами, знает истинную географию и, глядя на звезды, может безопасно управлять могучим кораблем на волнах?
   Станете ли вы голосовать против него за человека, который посылает своего единственного ребенка в платную школу и становится вассалом богатых угнетателей, или вы примкнете к кандидату от рабочего класса, обещающего, что в школах будут преподавать навигацию, римские цифры и американскую грамматику, который никогда не видел звездного Знамени свободы, развевающегося на чужом берегу, не чувствуя, как его сердце бьется от гордости за родную землю, а грудь вздымается от волнения, когда он думает о генерале Вашингтоне и его бессмертных словах: "Свобода или смерть", и проголосуете во вторник за Руфуса Поттера на пост директора школы, человека, который всегда и везде выполнял свой долг!"
   Руфусу пришло в голову запечатлеть эту речь в памяти, так прочно, чтобы помнить каждое слово, несмотря на волнение и страх, вызванные его первым появлением на трибуне.
   Руфус усердно старался исполнить задуманное. По рекомендации жены, он выучивал по две строчки за раз, и когда полностью овладевал ими, она заставляла его повторять их ей. Самая большая трудность состояла в том, что, когда первые две строчки были действительно запомнены так, что казалось, он будет помнить их всю оставшуюся жизнь, он обнаружил, что, когда он перешел к следующим двум строчкам и выучил их, первые две исчезли, как если бы они были написаны на песке и смыты приливом.
   Он выучил всю речь по две строчки за раз, и когда заключительные строчки были выучены, они единственные, - жалкий фрагмент величественного целого, - остались в его памяти.
   Честолюбивый будущий государственный деятель очень старался. Капитан Блуитт заставал его сидящим около конюшни, на сеновале, или возле коптильни, бормочущим слова речи; когда он находился в подвале, было слышно, как он, ковыряясь в печи, вполголоса намекает на генерала Вашингтона и славные горы Теннесси или на то, что предпочитает смерть, если у него вдруг отнимут свободу.
   Он бросил свои наблюдения за солнцем; он ходил по улицам с рассеянным видом, как человек, у которого на душе лежит что-то тяжелое; он засиживался допоздна, пропускал обеды и забывал почистить сапоги капитана Блуита, а в его глазах появилось такое сильное томление, как будто его душа тянулась к невыразимым вещам; и все же, после недели борьбы и страданий, Ханна обнаружила, что он мог рассчитывать только на шесть строк, но они были настолько запутаны, что, вероятно, создавали у слушателя впечатление, будто генерал Вашингтон родился в славных горах Теннесси.
   До съезда оставалась всего одна неделя, и миссис Поттер понимала: необходимо что-то предпринять, иначе самый первый шаг молодого государственного деятеля к Белому дому приведет к катастрофическим последствиям.
   Она решилась. Она сама выучила речь и, по мере возможности жертвуя своими домашними обязанностями, ходила за Руфом по конюшне, по саду, по дому и повторяла за ним эти слова, пока сама не устала от них. Она могла бы произнести их задом наперед.
   Соседи, возвращавшиеся домой поздно вечером и проходившие мимо дома Поттеров, ложились спать, убежденные, что между этой любящей парой всегда отсутствовали дружеские отношения, потому что они, казалось, были вовлечены в постоянную, иногда жестокую, ссору. Они делали такие выводы, услышав голоса Руфуса и его жены, разносившиеся далеко во тьме, - она снова и снова заставляла Руфуса повторять ту речь, которая должна была начать его путь к славе.
   Когда настал великий день, усилия усердной жены увенчались победой, и она была уверена, что Руфус наконец твердо овладел своей речью. В тот вечер он не мог ужинать, и пока она и дети ели, Руфус стоял у плиты и повторял свою речь снова и снова, пропуская не больше двух-трех слов.
   Но он не был счастлив. В самом деле, когда он обдумывал перспективу, она показалась ему ужасной. Он начал чувствовать, что даже радость сидеть в Школьном комитете и помогать младенческим ножкам преодолевать тяжелый подъем на холм знаний была куплена дорогой ценой таких страданий, которые он должен был вынести перед сном. Даже когда жена попыталась сосредоточить его мысленный взор на Белом доме и показать ему, что этот дом силы и великолепия находится прямо перед ним, ему почему-то показалось, что каюта в задней части сада капитана Блуитфа действительно имеет свои преимущества.
   Руфус шел на собрание, как узник идет на эшафот. Его жена пошла с ним, и четверо старших детей тоже; она ободряла его трепещущую душу, уверяя, что будет стоять прямо под местом ораторов на трибуне и держать бумагу в руке, готовая подсказать, если память вдруг откажет ему.
   Грандиозный митинг Джефферсоновской демократии в Тарли проходил на открытой площадке к востоку от рыночной площади. В центре площадки был сооружен помост из грубых досок, окруженный перилами и заполненный сиденьями для членов местного комитета и других выдающихся граждан, которые должны были оказать влияние своим присутствием на этом великом мероприятии во имя спасения страны и провозглашения здравых политических принципов.
   По сторонам платформы горело множество факелов, пылавших, мерцавших и дымивших, и когда Руфус подошел ближе, он увидел толпу, которая расступилась, давая ему проход, и смотрела на него с любопытством и большим ожиданием. Поднявшись на платформу, он застал членов комитета стоящими и беседующими с несколькими незнакомцами, а когда его приветствовали, то представили как "Мистера Поттера, одного из наших кандидатов" генералу Маркусу Хуку из Клариона, капитану Э.Л.П. Магрудеру из Каюги и достопочтенному Арктуру М. Уолтерсу, члену Конгресса от Шестнадцатого округа.
   Это были одаренные ораторы, которые должны были взволновать Джефферсоновскую демократию Тарли своим красноречием и, в свою очередь, быть очарованными ораторским искусством Руфуса. Наш кандидат впервые очутился в таком обществе, и хотя он пользовался этой честью, у него были самые болезненные опасения относительно последствий предстоящего.
   Через несколько мгновений вдалеке послышались медные звуки духового оркестра Тарли, и вскоре грохот барабана и визг труб внезапно превратились в фортиссимо, когда голова процессии повернула за угол и начала приближаться к помосту.
   Все заняли свои места; в то время как оркестр отошел в сторону и продолжил играть в самой шумной и решительной манере, процессия громко приветствовала полковника Блая и стоявших на платформе, после чего ее участники смешались с толпой.
   Когда прозвучали заключительные аккорды и добросовестный барабанщик отбил последний удар, Билли Граймс поднялся и предложил начать собрание, избрав председателя и достаточное количество вице-председателей и секретарей.
   Предложенные кандидатуры были избраны единогласно, последовали новые приветствия, и председатель зачитал резолюцию, ясно указывающую на то, что цель существования партии вигов состояла в том, чтобы низвергнуть и растоптать священное наследие отцов Церкви, низвести бедного рабочего до состояния вечной нищеты и закабаленности, и попытаться возвысить до положения равенства американцев африканского происхождения, обреченных на рабство проклятием, наложенным на их предка.
   После того как это стало ясно всем присутствующим демократам, было заявлено, что есть только одна надежда для страны и сохранения ее институтов, за которые страдали и проливали кровь предки-патриоты, и только одна надежда для рабочего, так долго находившегося под беспощадной пятой богатого угнетателя, - это победа демократической партии. Кризис должен быть преодолен! Пришло время действовать! Ниспровержение демократических принципов на этом важном этапе означало, что Великая Старая Республика, славная своей историей и обремененная священными воспоминаниями и широкими перспективами для человечества, будет катиться вниз к вечной гибели.
   Не было ни одного несогласного, когда собранию было предложено объявить, так ли это. Тарли сотрясся до основания от одобрительного возгласа и еще трех возгласов "ура" в честь сидевших на платформе.
   Слово было предоставлено достопочтенному Арктуру М. Уолтерсу из Шестнадцатого округа, который, перегнувшись через перила, засунув одну руку под фалды сюртука, а другой энергично размахивая в воздухе, заявил под восторженные аплодисменты, что настал час, когда патриоты Демократической партии должны собрать все свои силы и сбросить оковы с рук угнетаемого рабочего, если существует надежда, что этот подвиг вообще когда-нибудь будет совершен.
   Достопочтенный Арктур М. Уолтерс завершил свою речь драматическим декламированием отрывка из "Проклятия Кехамы" и впечатляющей цитаты из "Покровенного Пророка Хорасана". Мистер Уолтерс использовал эти два стихотворных фрагмента, по подсчетам его друзей, более чем на двухстах тридцати семи политических собраниях и они всегда оказывали сильное воздействие на слушателей.
   Когда достопочтенный член парламента от Шестнадцатого округа закончил свою речь и вернулся на свое место, вытирая пот со лба, генерал Маркус Хук из Клариона выступил вперед и начал свою речь, как всегда, с двух или трех забавных анекдотов, встреченных взрывами хохота.
   Следующей была очередь Руфуса. Пока генерал говорил, а публика смеялась, Руфус сидел на передней скамье, охваченный ужасом, который почти парализовал его. Он едва осмеливался взглянуть на толпу перед собой, но когда отважился повернуть глаза в ее сторону, то увидел миссис Поттер, которая радостно улыбалась и махала ему рукой в знак того, что он может быть уверен в бумаге, на которой была написана его речь. Он начал рыться в своей памяти, и кровь застыла у него в венах, когда он обнаружил, что не может вспомнить ни слова из нее! Затем он вдруг увидел далеко в толпе лицо капитана Блуитта, бывшего вигом, но которому было любопытно послушать, что скажет Руфус. Руфус знал, что он не сможет встать, не говоря уже о том, чтобы повторить речь, которая была написана для него.
   В невероятно короткое время генерал Маркус Хук закончил свою речь, и когда аплодисменты стихли, оркестр заиграл "Звездно-полосатый флаг". Настал час Руфуса! Он чувствовал, что скорее умрет, чем возьмет на себя решение стоящей перед ним задачи. У него возникло желание перепрыгнуть через перила и удрать, но толпа была слишком плотной для этого. Он растерялся. Но под ногами у него обнаружилась расшатанная доска. Она сдвинулась и оставила отверстие, когда он пнул ее. Он толкнул доску еще дальше, и, когда оркестр заиграл и загремел последним тактом славного старого гимна, Руфус свесил ноги в щель под собой; затем он соскользнул со своего места, через щель на землю, выполз на четвереньках через заднюю часть платформы, побежал домой и спрятался на сеновале.
   Председатель встал и уже было начал говорить: "А теперь мы будем иметь удовольствие выслушать нашего уважаемого земляка, мистера...", когда подошел Билли Граймс, тронул его за локоть и что-то прошептал. Председатель прервался, затем снова заговорил:
   - К сожалению, наш уважаемый горожанин, мистер Руфус Поттер, внезапно заболел, и я имею удовольствие представить вам капитана Э.Л.П. Магрудера из Каюги.
   Миссис Поттер пришла домой с четырьмя детьми опечаленная, и, не найдя Руфуса в доме, направилась к конюшне. Остановившись в дверях, она окликнула мужа.
   С сеновала донесся слабый голос, и Руфус спустился по лестнице.
   Миссис Поттер сумела убедить себя, что он действительно заболел, и, когда они шли к дому, она обняла его и сказала:
   - Ничего, Руфус, у тебя будет еще один шанс, и ты все равно будешь избран.
   Но в ту ночь, когда миссис Поттер лежала без сна и размышляла о захватывающих приключениях прошедшего вечера, ей показалось, что движение семьи к Белому дому, вероятно, будет не таким быстрым, как она ожидала.
   На следующей неделе виги проводили свое собрание, и афиши объявили, что среди выступающих будут "наш всем известный горожанин мистер Дэвис Кук и мистер Уолтер Друри, выдающийся журналист".
   Уолтера попросили выступить в Тарли, и он согласился по нескольким причинам. Он хотел бы, чтобы дядя и тетя послушали его; он был бы рад донести до сознания Джона Гамильтона более широкое представление о важности редактора, а случай мог бы благоприятствовать ему снова увидеть Дороти.
   Собрание проходило в так называемой Академии музыки, аудитория которой располагалась на одном этаже с улицей. Она была ярко освещена по этому случаю, и когда оркестр Тарли, прошествовав по городу, вошел в здание, исполняя музыку самого волнующего характера, толпа хлынула за ним и вскоре заняла все стулья.
   Был избран председатель, несколько вице-председателей и секретарей, а затем собрание приняло резолюции, в которых говорилось, что у Демократической партии нет иной цели существования, кроме ниспровержения американских институтов.
   Затем председатель зачитал короткое обращение, наполненное живыми замечаниями, и, сложив бумагу, под бурные аплодисменты представил собравшимся Дэвиса Кука.
   - Сограждане! Вы все прекрасно знаете, - сказал Дэвис, - что я не претендую на роль оратора, но никогда еще не случалось такого, когда бы я побоялся смотреть жителям Тарли в глаза и говорить им, что я думаю о тех или других вещах, хотя, может быть, то, что я думаю, не имеет такого уж большого значения.
   Я, как вы все знаете, кандидат на пост директора школы и хочу, чтобы меня избрали. Я не собираюсь утверждать, что у меня есть какой-то особый дар для руководства школами, но смею утверждать, что ничуть не хуже тех людей, которые занимаются этим сейчас. Мне, знающему всех ваших детей, совершенно незачем говорить вам, что в школьном совете недостаточно настоящей образованности; и хотя сам я знаю не так уж много, я всегда знал достаточно, чтобы знать, как много я не знаю, и мочь подобрать таких людей, которые будут делать то, что не могу сделать я.
   Я ничего не имею против Руфуса Поттера, кандидата от Демократической партии. Насколько я понимаю, он добрый отец, хороший муж и прекрасный человек, умеющий чистить лошадь и разгребать грязь; но если Руфус Поттер способен руководить общественным образованием, то Дэвис Кук способен работать водопроводчиком на Млечном Пути и отрегулировать тяготение так, чтобы оно работало снизу вверх.
   Я всегда был демократом, а вы - вигами, но, как мне кажется, национальная политика не имеет ничего общего с делами нашего школьного совета, как жесткая пайка не имеет ничего общего со сваркой. Я не буду ни вигом, ни демократом в этом органе, но я позабочусь о том, чтобы школьный налог не повышался без веской причины, и чтобы дети получили правильное образование.
   Причина, по которой я не баллотируюсь от Демократической партии, заключается в том, что человек, который владеет этой партией и управляет всем штатом, не позволил бы своим людям здесь, в Тарли, выбрать меня. Он разозлился на меня за то, что я не позволил его деньгам быть переданными нашей церкви в качестве пожертвования на том основании, что они, вероятно, были украдены, и что Церковь должна иметь чистые деньги или оставаться бедной. Вот что я говорю сейчас, и мне все равно, кто меня слышит. Я никогда не видел, чтобы полковник Блай воровал деньги, но почти уверен, что он начал свою жизнь с того, что сдирал шкуру с индейцев Шиавасси, и если он когда-нибудь зарабатывал доллар, то делал это потихоньку, после наступления темноты, потому что никто никогда не видел, чтобы он это делал.
   Я ничем не лучше своих соседей. Я всего лишь простой водопроводчик, который честно занимается тяжелым трудом; но у меня имеются письменные квитанции на все деньги, которые я когда-либо получал с тех пор, как заработал жалованье подмастерья; и если кто-нибудь знает, что у меня есть доллар, который я не честно заработал, все, что ему нужно сделать, - это предъявить доказательства, и я верну сто долларов за каждый грязный доллар, который он сможет найти в моих руках.
   Я - мастер-водопроводчик и горжусь этим. Я не утверждаю, что полковник Блай - вор, потому что я не могу этого доказать; но я поставил бы свою лошадь и фургон против восьми центов, что, когда документы будут предъявлены, полковника посадят в тюрьму, если только срок давности не помешает это сделать.
   Этот человек правит этим штатом без вашего или моего разрешения, но, насколько я могу судить, он не может править мной. Я - единственный владелец "Дэвиса Кука". Вчера вечером на собрании Демократической партии шел большой разговор о славных институтах, созданных нашими революционными предками. Они дали нам свободу и право самим управлять собой. То, что у нас есть, - это правительство богачей, которое грабит вас, пока оно вами управляет. У Томаса Джефферсона закружилась бы голова, если бы он мог вернуться сюда и взглянуть на полковника Блая и Билли Граймса. Наше право - управлять нашим собственным правительством, и если мы не хотим брать на себя труд сделать это, я за то, чтобы выбрать порядочного человека, который станет заботиться о нас, а не обчищать наши карманы, пока кричит о Декларации независимости.
   Это все, что я могу сказать. Дайте мне шанс. Я знаю, что вы можете найти дыры в моей грамматике, и что моя орфография часто слаба в суставах. Вы бы выставили меня на посмешище, если бы стали проверять мои знания истории, а то, чего я не знаю о высшей математике, дотянулось бы отсюда до Техаса и обратно; но если вы включите меня в школьный совет, я буду служить вам по совести, несмотря на всех богачей в штате.
   Аплодисменты, последовавшие за тем, как Дэвис Кук повернулся, чтобы занять свое место, показывали, что он произвел сильное впечатление на публику. Он встал, и несколько раз поклонился, когда в его честь раздались аплодисменты.
   Затем, собираясь произнести речь, вышел Уолтер Друри, а капитан Блуитт и тетя Пуэлла, сидевшие в первом ряду, смотрели на него с чувством восторженного восхищения.
   Но у него был и невидимый слушатель, который озаботил бы его гораздо больше, если бы знал, что он слышит его.
   Когда Дороти узнала, что он приедет в Тарли, чтобы выступить на собрании вигов, ее желание увидеть и услышать его стало почти непреодолимым. Она не знала, что делать, но ближе к вечеру надела шляпку и пошла по берегу реки, как часто делала, в надежде, что он доберется до города до темноты и, может быть, найдет ее там.
   Она долго стояла на берегу, пока сумерки не сменились ночью, а он все не приходил. Дом Флорабеллы был закрыт, она с нетерпением смотрела на дом Блуиттов. Возможно, он будет там, увидит ее и выйдет поприветствовать. Нет, никаких признаков его присутствия не было. В настоящий момент, он ехал в поезде, мчавшемся к Тарли, а она ходила взад и вперед по берегу реки, охваченная страстным желанием увидеть его.
   Потом она вернулась домой, чтобы снова поплакать в комнате, где так часто прежде проливала горькие слезы. Что она должна сделать, чтобы хоть мельком увидеть мужчину, которого любит? Она не могла пойти на собрание одна, не могла попросить отца или мать пойти с ней, не могла попросить разрешения сопровождать капитана Блуитта и мисс Пуэллу.
   Но когда настал час собрания, она тихонько спустилась по лестнице и вышла на крыльцо дома. Накинув на голову и плечи шаль, она прошла через садовую калитку на улицу и направилась к углу соседней улицы, где находилась Музыкальная Академия. С другой стороны здания имелся открытый участок, и забор тянулся по всей длине здания в двух или трех футах от стены.
   Пробираясь в темноте между забором и стеной, она была в безопасности от любопытных глаз и приставаний. Окна находились прямо над ее головой. Она не могла заглянуть в комнату, но ночь стояла теплая, створки были подняты, и она слышала каждый звук.
   Она терпеливо слушала музыку, речь председателя, все предварительные выступления и замечания Дэвиса Кука.
   Но как сильно забилось ее сердце, и слезы навернулись на глаза, когда она услышала имя Уолтера, произнесенное председателем! И с какой радостью она прислушивалась к первым звукам его голоса! Когда они достигли ее ушей, в ее душе снова проснулось то странное чувство, которое она испытала, увидев его давным-давно, - что каким-то таинственным и чудесным образом он принадлежит ей.
   Она никогда раньше не присутствовала при его публичных выступлениях и удивлялась легкости, с которой он заканчивал каждое красноречивое предложение, и ликовала, когда публика снова и снова прерывала его радостными возгласами и хлопками в ладоши. Удивительно, подумала она, как он овладел искусством оратора. "Прирожденный оратор", - сказала она себе. Она гордилась им. - "Мой Уолтер!" - пробормотала она, сидя на корточках в темноте ночи и с восторгом слушая музыку этого голоса, который всегда звучал для нее подобно музыке.
   Друри говорил долго, но она все слушала, и ей казалось, что прошло слишком мало времени; а когда он кончил свою речь, она вышла на улицу, наполовину прикрыв лицо шалью, и пошла к себе домой, в свою комнату, преисполненная восторга и вместе с тем с огромной болью в сердце, думая о том счастье, которое она могла бы испытать, если бы он увидел ее, обнял и поцеловал. Это было действительно ужасно, что он так близко от нее, и все же их разлука была такой абсолютной и непреодолимой, как если бы их разделял великий океан.
   В ту ночь она не испытывала никакой надежды. Чаша сладости была почти у ее губ, - и она не могла пить. Но если бы она могла знать, если бы ее духовное чувство открылось для восприятия, пока она печалилась в одиночестве, пока сон не принес сладкое забытье, - Уолтер Друри, пожелав спокойной ночи дяде и тете, которые едва могли подобрать слова, чтобы выразить свою гордость за него, медленно подошел к дому Джона Гамильтона, вошел в сад и стоял там, глядя голодными глазами на крыльцо, где он сидел с ней, когда цвели цветы, на окно ее комнаты, темное и тихое, на садовые дорожки, по которым они шли вместе, и на дверь, через которую он вкатил ее в кресле-каталке.
   - Одно-единственное одобрительное слово, сказанное ею, - произнес он, снова выходя на улицу, - стоило бы всех моих сегодняшних аплодисментов. Пустота! Да, это просто пустота! Жизнь пуста, и все пусто без нее! О, любовь моя! - сказал он почти со всхлипом, направляясь к реке и дому своего дяди: - Разве хоть что-то имеет значение, если рядом со мной нет тебя! Моя любовь, моя жизнь, я скорее умру, чем расстанусь с тобой!
  

ГЛАВА XX. ПОЛИТИКИ И ГАДАНИЕ

  
   Капитан Блуитт сидел за столом в библиотеке, под лампой, и читал английский перевод Цицерона, а мисс Пуэлла, сидевшая по другую сторону стола, шила платье для общества Доркас.
   Некоторое время оба молчали, лары и пенаты на каминной полке странно хмурились, капитан был полностью поглощен своей книгой, а его сестра думала о Церкви, об Уолтере, о Дороти и о многом другом.
   Через некоторое время капитан Блуитт перевернул раскрытую книгу на столе и, протирая глаза, уставшие от долгого чтения, сказал:
   - Пуэлла, ты веришь в гаруспирование?
   - Что это такое? Я тебя не понимаю.
   - Гаруспирование; я спрашиваю, веришь ли ты в него?
   - Даже не знаю. Этого нет в нашем Катехизисе. Думаю, епископалы в это верят.
   - Ты меня не поняла, - сказал капитан. - Ты знаешь, что такое гаруспирование?
   - Не совсем; что-то насчет епископов, не так ли? Полное развращение или что-то в этом роде?
   - Нет. Гаруспирование - это наука предсказания событий путем наблюдения за внутренними частями животных, главным образом цыплят. В наше время им не очень-то пользуются.
   - Думаю, что нет! Ах, брат, как это нелепо!
   - Это тебя так поразило, да?
   - Конечно.
   - Ну, может, ты и права. Я думаю, что да, но я стараюсь оставаться непредвзятым в данном вопросе.
   - Но, брат, ты просто не можешь поверить, что мы можем предсказывать будущие события, исследуя органы цыплят! Я никогда не слышала подобной чепухи.
   - Это кажется маловероятным, не так ли? Почему внутреннее устройство молодняка должно иметь какое-то отношение, например, ну, скажем, к последней войне с Мексикой? Это едва ли разумно, не так ли, и все же некоторые из мудрейших древних римлян верили в это.
   - Откуда они могли знать о войне с Мексикой?
   - Ты меня неправильно поняла. Я имею в виду, что они верили, будто осматривая птицу таким образом, они могут сказать, чем закончится любая война - кто победит.
   - Ни один здравомыслящий римлянин так не думал.
   - Думал. Вот, к примеру, Цицерон, - сказал капитан, взяв книгу. - Он говорит, что "почти все прибегают к органам животных" и что "наши соотечественники никогда не предпринимали никаких военных действий без осмотра органов".
   - Неужели Цицерон действительно верил в такие вещи?
   - Я не прочитал достаточно, чтобы выяснить это, но у меня есть предположение, что дело обстояло именно так. Позволь мне прочитать тебе, что говорит этот человек: "предсказания, которые мы делаем на основании исследования органов жертвы, основаны на точных наблюдениях многих веков". Далее он говорит, что Фламиний во время Второй Пунической войны собирался двинуть свою армию против Ганнибала, но авгур настаивал на том, что сначала он должен посоветоваться с освященными цыплятами. Ты только подумай, Пуэлла! Освященные цыплята!
   - Он так делал?
   - Думаю, что да.
   - Ну, и кто победил?
   - Цицерон не говорит. Мне придется это проверить. Но обрати внимание, что все, кажется, практиковали гаруспирование, и это были самые умные люди, которых когда-либо видел мир - очень умные.
   - Мне все равно, насколько они были умны, я никогда не поверю в такую глупость.
   - Он упоминает также, - продолжал капитан Блуитт, перелистывая страницы книги, - что незадолго до смерти Цезаря, когда тот впервые воссел на свой золотой трон, у принесенного в жертву вола не было сердца, а у второго, принесенного в жертву на следующий день, не было печени.
   - И что это значит?
   - Ну, что Цезаря собирались убить.
   - Какая нелепость! Бык не может жить без сердца.
   - Цицерон предполагает, а вслед за ним и мы, что орган был уничтожен Провидением в тот самый момент, когда была принесена жертва. Вот как он это объясняет.
   - Для меня это не имеет никакого значения.
   - Но сердце, по-видимому, считалось не столь важным, как некоторые другие органы. В случае освященных цыплят состояние желчи расценивалось как наиболее значимое.
   - А что оно означало?
   - Ну, Цицерон выражается не совсем ясно, но он говорит, что все ожидали неприятностей - или что-то в этом роде, если находили трещину в куриной печени. Странно, не правда ли?
   - Было бы странно, если бы это было правдой.
   - И потом, оказывается, были и другие способы предсказания событий. Один наблюдал за полетом птиц, а другой - за грозами. Хотел бы я знать, как они работали с этой системой.
   - Почему они в это верили, вот в чем дело.
   - Ну, тогда они думали, что это работает. Например, на что указывает гроза, когда она возникает определенным образом? Все грозы кажутся мне примерно одинаковыми.
   - И мне тоже.
   - Предположим, например, что трещина в куриной печени в определенный день в Риме означает, что на следующий день будет пожар или наводнение; я хочу знать, что предвещает трещина в куриной печени в Тарли завтра? Жаль, что Цицерон не оставил толкований...
   - Тебе просто любопытно?
   - Да, конечно.
   Капитан Блуитт некоторое время молча смотрел на ларов, стоявших на каминной полке, а мисс Блуитт шила. Наконец, он сказал:
   - Пуэлла, ты же знаешь, что в субботу я уезжаю в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на судебном процессе, и вернусь только через месяц.
   - Ну и что?
   - А выборы состоятся во вторник, сразу после моего отъезда.
   - Да.
   - Мне бы очень хотелось знать, как прошли эти выборы.
   - Я сейчас же тебе напишу.
   - Да, конечно, но я имею в виду заранее, насчет Руфуса. Не может быть, чтобы люди выбрали этого тупицу в школьный совет.
   - Я тоже не думаю, чтобы его выбрали.
   - Хотел бы я знать. Не то чтобы это имело какое-то большое значение, но мне это интересно.
   Капитан Блуитт снова замолчал. Через некоторое время он взглянул на сестру и сказал:
   - Пуэлла.
   - Что?
   - Я собираюсь предложить кое-что необычное. Может быть, ты скажешь, что это смешно. Но, видишь ли, мне интересно, сработает ли куриная печень с Руфусом? Только не нужно надо мной смеяться!
   - Но ты же не собираешься вести себя так глупо?
   - Хорошо! Я признаю, что это глупо. Конечно, я в это не верю. Но римляне не были глупыми людьми. Должно быть, у них имелись какие-то основания верить в это. Видишь ли, Цицерон утверждает, что это основано на точных наблюдениях, сделанных на протяжении веков. Я хотел бы посмотреть, есть ли в этом что-нибудь, так или иначе.
   - Очень жаль тратить хорошего цыпленка на такую ерунду.
   - Не стоит тратить его впустую. Мы съедим его на ужин. А, Пуэлла?
   - Что?
   - Только не говори об этом доктору Фробишеру, а то он отыщет текст и напишет проповедь против подобных вещей.
   - И будет прав. Это чистейшей воды язычество.
   - Пусть так! Но это совершенно безобидно. Ни один человек не может нанести непоправимый вред ни одной церковной организации, исследуя внутренности цыпленка. Я все равно попробую завтра.
   Утром капитан Блуитт, решив отправиться в неизвестные области гаруспиции, приказал Руфусу поймать курицу и обезглавить ее.
   Эта операция была успешно выполнена. Капитан Блуитт взял птицу и вошел в сарай, тщательно закрыв дверь и заперев ее на засов.
   Он оставался в сарае довольно долго; потом, отперев дверь, вернулся в дом и вымыл руки.
   Войдя в библиотеку, где мисс Блуитт сидела за шитьем, он казался раскрасневшимся и разгоряченным, но старался выглядеть бодрым.
   - И как все обернулось? - спросила его сестра.
   - Замечательно! Я не очень-то привык к подобным вещам и, конечно же, не знаю всех правил.
   - У курицы было что-нибудь необычное?
   - В общем-то, ничего. Желудок показался мне немного необычным, но я не вполне уверен.
   - В печени нет трещины?
   - Насколько я мог видеть, нет. По-моему, она выглядела так, как и должна выглядеть печень.
   - Значит, ты потерял веру в Цицерона?
   - Нельзя сказать, что я верил в него. Я просто хотел немного разобраться в теории.
   - И ты не пришел ни к каким выводам?
   - Ну, Пуэлла, это не совсем выводы... по крайней мере, не то, что ты назвала бы окончательными выводами, а просто впечатления.
   - Какого рода?
   - Я знаю, ты сочтешь это абсурдом, но знаешь, Пуэлла, вид этого цыпленка... в нем было что-то такое... что заставило меня думать, что Руфус будет побежден.
   - Что конкретно?
   - Даже не знаю. Ничего особенного. Просто смутное представление, которое пришло ко мне в тот момент, когда я начал изучать эту штуку.
   - Может быть, если бы у тебя был другой цыпленок, ты получил бы другое смутное представление?
   - Может, и так, но одного раза достаточно. Я не собираюсь делать это снова.
   - Ты поверишь в систему, если Руфус потерпит поражение?
   - Я этого не утверждаю; нет, не поверю; но я рад, что все-таки поставил этот эксперимент, просто из исторического интереса.
   - Как тебе приготовить курицу?
   - Эту курицу?
   - Да.
   - Ну, Пуэлла, это же священный цыпленок.
   - Ты сказал, что мы можем его съесть.
   - Ну, я так думал вчера вечером, но знаешь, Пуэлла, я не смогу съесть ни кусочка! У меня непременно возникнет странное чувство, что я поедаю кусочки Руфуса. Я как бы отождествляю его с этим цыпленком в своем сознании.
   Затем капитан Блуитт снял с полки томик Цицерона и начал читать заключительные страницы "О предвидении".
   За день до выборов, полковник Блай, остановившийся в отеле "Орел" в Тарли, обнаружил, что ему нездоровится. Полковник нечасто вмешивался напрямую в мелкие местные выборы, вроде тех, в которых собирался участвовать Тарли; но он был полон злобной враждебности к Дэвису Куку и знал, что при честной игре шансы на успех у Дэвиса велики. Поэтому он прибыл в город, чтобы оказать влияние своим присутствием на борьбу, в которую были вовлечены его подчиненные, и дать им возможность воспользоваться его советом и опытом, если возникнет необходимость прибегнуть к чрезвычайным мерам, чтобы осадить наглого водопроводчика.
   Полковник часто уклонялся от задачи управления своими владениями и искал восстановления сил и развлечений в щедром потреблении жидкости возбуждающего характера. Эта склонность была хорошо известна его подчиненным, и те из них, которые были полностью преданы ему, казалось, находили в ней еще одну причину, почему они должны были выказывать ему преданность в полной мере. Они признавали тот факт, что ни один человек не может обладать абсолютно всеми добродетелями, и если такого великого человека, как полковник, время от времени одолевают столь простительные слабости, это делало его еще более достойным восхищения. Когда среди его верных последователей распространился слух, что у старика "случилась слабость", каждый из них, начиная с Билли Граймса, грустно улыбнулся и задумался о том, что станет с Содружеством, если полковника однажды, в критический момент слабости, унесет в вечность.
   Никому не хотелось гадать, что станет с полковником в таком случае. Люди, придерживающиеся того, что считалось здравым, ортодоксальным религиозным мнением, считали, что не стоит размышлять на эту тему. Они полагали, что знают ответ.
   Это был один из самых слабых "приступов болезни", который поразил полковника в гостинице "Орел", и он скоро прошел; но он оставил его с разыгравшейся подагрой и подавленным настроением, проявлявшемся в раздражении, когда его подчиненные осмеливались приблизиться к нему.
   После нескольких часов мучений полковник решил вызвать доктора Квелча, самого искусного врача в округе и человека, которого полковник очень уважал. Порок не может не признавать, хотя бы в тайне, превосходство добродетели.
   Войдя в комнату, доктор Квелч увидел полковника Блая, полулежавшего на диване, положив одну ногу горизонтально на этот предмет мебели; на полу были разбросаны разорванные письма, конверты и газеты, одежда государственного деятеля и ковер были усыпаны пеплом от сигар, а на столе, стоявшем рядом с диваном, лежала наполовину выкуренная сигара.
   Доктор Квелч уже посещал полковника в подобных условиях, и он смог поставить точный диагноз, как только открыл дверь комнаты и почувствовал аромат атмосферы, сильно насыщенной последствиями употребления алкоголя.
   Полковник Блай тепло приветствовал доктора, отбросив все признаки раздражения и напустив на себя ту любезность, с которой он привык обращаться со своими людьми в промежутках между слабостями.
   Врач снабдил своего пациента лекарствами и советами, а затем, по настоятельному приглашению полковника, задержался, чтобы немного поговорить. Предстоящее избрание, естественно, стало темой для разговора.
   - Вы чувствуете, что выборы у вас в руках, не так ли, полковник? - спросил врач.
   - Разумеется. Конечно, мы победим. На самом деле, я мог бы сказать, что мы уже подсчитали голоса.
   - Удивительно, - сказал доктор Квелч, - как вы умеете держать себя в руках, но вы, конечно, умеете хранить свои секреты, - и доктор улыбнулся.
   У доктора Квелча возникло желание изучить это существо, точно так же, как он был бы склонен исследовать природу любого другого болезненного явления.
   - Здесь нет никаких секретов, - ответил полковник. - Вы знаете об этом столько же, сколько и я, доктор. Полагаю, я не могу дать вам никакой информации.
   - Нет, я ничего об этом не знаю. Я мог бы сделать предположение, но это было бы все.
   - Что ж, - сказал полковник Блай, - я знаю, что с вами можно спокойно поговорить, хотя мы и не на одной стороне в политике. Теория, над которой я работаю, такова: выясните, чего хочет человек, а затем пощекочите его мыслью, что вы собираетесь попытаться получить это для него. В этом-то все и дело. Во всяком случае, это все, что я знаю.
   - Чего же хочет большинство мужчин?
   Полковник Блай рассмеялся.
   - Ну, доктор, вы, конечно же, не спрашиваете меня об этом. Деньги, конечно, и положение.
   - Значит, вы думаете, что можете купить любого мужчину?
   - Лучше не делать категоричных заявлений, но можно сказать - практически любой мужчина, или, скорее, возможно, - почти любой мужчина. Те, кому не нужны деньги, или те, кто не жаждет места и продвижения для себя или своих родственников, обычно могут быть завоеваны лестью. Вы знаете, как сильна любовь к себе в мужчинах? Для них не может быть слишком много похвалы. Иногда меня просто поражает, как мало денег или лести удовлетворяют большинство мужчин. Семь из десяти можно купить дешево, в любое время.
   - И женщин тоже, как вы думаете?
   - Это деликатная тема, - сказал полковник, - но я полагаю, что вы можете распространить теорию покупательной способности и на этот пол. Но вы должны быть немного осторожнее. Это просто вопрос цены, если у вас есть правильное представление о том, что предложить.
   - Мне кажется, что это действительно слишком категоричное утверждение, - заметил доктор Квелч.
   - Может быть, и так; но вы все расставите по своим местам, если просто скажете, что каждый человек, за редким исключением, прежде всего, заботится о себе самом. Он всегда ищет то, что называется "исключительным шансом"; или, как любят выражаться некоторые, "первым и последним". Как вы понимаете, доктор, вряд ли нужно говорить, что, когда все жаждут продать, человек, который приходит с деньгами, обязательно получит то, что хочет. В этом нет никакого секрета. Никто никогда и вполовину так не жаждет победы, как стадо; они ждут от меня только денег, чтобы помочь мне победить.
   - Вряд ли человек, придерживающийся ваших взглядов на человеческую природу, сочтет, что люди способны на самоуправление.
   - Способны на самоуправление! Доктор, сама эта идея кажется мне смешной. Большинство из них не имеют ни малейшей квалификации для исполнения этой функции. Самое лучшее, что может с ними случиться, - это чтобы о них заботилось начальство. Я их начальник, и вы тоже. Возьмите человека, который всегда голосует "правильно", как большинство из них, и хвастается этим. Это человек, у которого не хватает здравого смысла понять, что если он хочет помочь правительству, он должен различать кандидатов. Его единственный шанс - сделать выбор самостоятельно, но он гордится тем, что не делает этого. Я даю ему деньги, и он у меня в руках. В конце концов, для меня так даже лучше. У меня не было бы ни малейшего шанса, если бы избиратели всегда сами выбирали своего кандидата. Теоретически они могли бы так сделать, но они этого не делают, и пока они этого не делают, я могу делать все, что мне заблагорассудится. Я контролирую ситуацию.
   - Мне очень жаль, но у вас, кажется, есть какие-то основания для вашей теории, - сказал доктор Квелч.
   - Если бы они были способны управлять собой, - продолжал полковник Блай, - они не позволили бы мне управлять ими. По правде говоря, большинству людей нравится, когда есть на кого опереться, когда кто-то о них заботится, и очень немногие из них действительно что-то смыслят в политике и общественных делах. Начните кричать о "старом флаге", и вы можете вести их куда угодно. Мужчины восхищаются успехом. Что я сделал, чтобы возбудить энтузиазм? Ничего, разве что польстил кое-кому из толпы; но они аплодируют мне и бегут за мной, как будто я великий общественный благодетель. Говорю вам, доктор, что если брать людей в целом, то они довольно бесхребетны - годятся только для того, чтобы быть руководимыми.
   - Ваше мнение, однако, совершенно противоречит теориям, на которых строилась структура правительства, - сказал доктор Квелч, - но, возможно, наши праотцы ошибались.
   - Абсолютно ошибались с практической точки зрения, хотя теории выглядят и звучат неплохо. Вы сами видите, что на практике люди хотят, чтобы я ими управлял. И если я это делаю, то всего лишь получаю компенсацию за свой талант. Я люблю власть и деньги, и получаю и то, и другое. Разве не очевидно, что люди с радостью платят эту цену? Вы не можете сбросить меня с трона, как если бы я был императором. Без сомнения, вы умнее меня, и некоторые люди могли бы назвать вас лучшим человеком, но если вы будете баллотироваться против меня на выборах, я смогу победить вас в вашей собственной общине. Причина в том, что я управляю машиной, и я делаю это потому, что, будучи у власти, я могу давать милости и обещания, а вы, будучи вне власти, не имеете ничего.
   - Я уверен, - ответил врач, - что вы могли бы победить меня на выборах, но у вас никогда не будет такого шанса. Я бы не согласился стать политиком.
   Полковник Блай улыбнулся и сказал:
   - Вы не сможете получить назначение без моего согласия. Я имею в виду выдвижение от демократической партии. Но мне кажется немного странным, доктор, что вы никогда не занимались политикой. Впрочем, я особо не претендую на то, чтобы понять вашу жизненную теорию. Почему, например, вы беспокоитесь о неграх? Это вне моего понимания. Трудно поверить, чтобы такой человек, как вы, занимающий ваше положение, действительно мог заботиться о том, что каких-то там негров наказывают в Джорджии. Какая разница вам или мне, как сильно их наказывают?
   - Люди видят все это по-другому, - тихо сказал доктор Квелч. Он начинал чувствовать, что зря завел этот разговор.
   - То же самое и с деньгами, - продолжал между тем полковник Блай. - Простите, что я говорю об этом, но повсюду сообщалось, что, когда миссис Роусон из Бирни умерла и оставила вам свою прекрасную собственность, вы отказались взять из нее хотя бы доллар.
   - Я подумал, что она по справедливости должна принадлежать ее родственникам, - сказал доктор Квелч.
   - Ну, как вы и сказали, наши взгляды на эти вопросы сильно отличаются. Вы имели право отказаться, но я бы этого не сделал.
   - Вернемся к вашим политическим операциям, - сказал доктор Квелч, желая переменить тему разговора. - Вы, конечно, часто пренебрегаете законом?
   - Разумеется! - ответил полковник, улыбаясь. - Точно так же, как вы пренебрегаете им, когда помогаете неграм бежать от своих хозяев.
   Доктор Квелч слегка поморщился, но счел, что не стоит обсуждать с полковником эту тему.
   - Законы, - продолжал полковник Блай, - полезны только для того, чтобы заставить невежественных людей держать руки подальше, пока достойные люди набивают себе карманы и получают все, что хотят. Закон всегда отвергался и всегда будет отвергаться великими людьми там, где он препятствует достижению их целей. Взять, к примеру, Наполеона.
   - Хорошо, - сказал доктор Квелч, - но разве вы не делаете различия между праведностью и неправедностью?
   - Неужели вы не понимаете, что это всего лишь слова? Разговоры о праведности имеют свою пользу. Ими хорошо развлекать слабых людей. Вот для чего нужны проповедники. Они помогают мне. Эти слова удовлетворяют людей сентиментальных, но на самом деле они лишены смысла. Единственное право - это сила, торжествующая сила мозга или мускулов. Сильный человек прав, если выигрывает, и неправ, если проигрывает.
   - Значит, вы полагаете, что Вашингтон и Бенедикт Арнольд, например, находятся примерно на одном уровне?
   - Разумеется, доктор Квелч, я говорю с вами, как джентльмен с джентльменом, - сказал полковник, и доктор Квелч почувствовал себя так, как чувствует человек, ощущающий зловоние, исходящее из его ноздрей, - и вот что я говорю как политик-практик: Арнольд посчитал, что его дело проиграно, и взял деньги, чтобы уйти; точно так, как я сказал: заботясь о себе. Если бы он поступил иначе, на вершине оказался бы он, и Вашингтон был бы повешен. Арнольд играл, чтобы выиграть, и проиграл; но это была смелая игра, и если бы игра пошла по другому пути, потомки судили бы его иначе. Таково мое мнение.
   Доктор Квелч выглядел мрачным. Он поднялся, подошел к окну и вернулся обратно. Остановился перед Блаем, который смотрел на него, словно изучая доктора так же пристально, как доктор изучал его, и сказал:
   - Господь, конечно, остается в стороне от ваших сделок?
   Полковник Блай откинулся на спинку кресла, чувствуя, что разговор зашел слишком далеко.
   - Господь! - воскликнул он. - Я много слышал о нем, но мне кажется, он вообще не участвует в игре. Где он сейчас? Почему он молчит? Почему он не показывается и не вмешивается? Взгляните на историю! Взгляните на поле человеческой деятельности и скажите мне, где он появляется? Почему он не вмешался, когда Цезарь растоптал мир у него под ногами? Почему он не остановил Французскую революцию? Почему он не помогает страдающим женщинам и детям, которые взывают к нему? Вы считаете, что с рабами поступили ужасно несправедливо. Почему Господь не берет на себя заботу о них?
   - Возможно, так оно и будет, - ответил доктор Квелч.
   - Вы до этого не доживете, - сказал полковник. - Господь! Я никогда не видел, чтобы он протягивал руку помощи туда, где она больше всего нужна. Если есть Бог, он помогает тем, чья религия - доллар! Стоит ли молиться за списание долгов? Наверное, нет! Когда представители церкви хотят взять ипотеку, они приходят ко мне, и я помогаю им, потому что верю в помощь тех, кто научит низшие классы подчинению, чтобы ими управляли. Церковники не спрашивают меня, откуда у меня деньги, кроме этого дурака Дэвиса Кука, но я с ним рассчитаюсь!
   - Значит, ваш взгляд, - заметил доктор, - ограничивается только этой жизнью?
   - Ну конечно. Что толку от разумных людей, размышляющих о будущем? Будущее? Доктор, вы прекрасно знаете, что все доказательства, представленные вашей профессией, указывают на исчезновение. Вы не нашли никаких следов бессмертия души, не так ли? Будущее! Его нет. Когда человек умирает, он просто исчезает. Поймите, человек, который выигрывает игру здесь, выигрывает единственную игру, которая реальна.
   Позже в тот же день местный комитет, возглавляемый Билли Граймсом, собрался в квартире полковника Блая, чтобы дать ему отчет о ходе кампании, подвести итоги и окончательно договориться о завтрашних действиях.
   Билли Граймс сидел за столом и занимался бумагами; время от времени приходили "рабочие", приносили отчеты и получали инструкции.
   Мистер Граймс был прекрасно осведомлен о положении дел и считал, что перспективы его партии более чем обнадеживающие, но только не в третьем округе, где Дэвис Кук, ренегат и личный враг уважаемого главы партии, вел свою битву с такой энергией и духом, что это удивляло даже тех, кто всегда считал водопроводчика человеком вялым.
   Дэвис заходил в каждый дом в округе; он пожимал руки всем мужчинам, говорил ласковые слова всем женщинам, которых мог видеть, гладил всех детей, которые могли ходить, целовал почти всех младенцев на руках, улыбался бабушкам, дарил сигары всем дедушкам, которые курили, а в нескольких случаях безвозмездно дал бесценные профессиональные советы о банных котлах, кранах и водопроводных трубах. Он сделал взнос в Баптистский органный фонд, купил шесть билетов на Методистскую ярмарку; он рискнул пятнадцать раз в состязании за золотые часы на католическом празднике, даром починил все газовые лампы в комнате, где лютеране давали свой концерт, и не только удачно воспользовался простым языком, договариваясь о починке фонтана в молитвенном доме, но и скинул половину счета, когда предъявил его к оплате.
   Во время предвыборной кампании он спас маленькую девочку Джейкоба Гесслера от собаки, напавшей на нее; помог жене Джона Данглинсона починить упряжь ее лошади, когда случилась неприятность перед бакалейной лавкой Робинсона; одолжил Джо Блюменталю пять долларов, чтобы оплатить счет, который не давал последнему покоя; внес залог за двух демократов, арестованных за драку; подарил церкви Эбенезера новую ярко-красную подушку для кафедры; купил набор американских цветов для лодочного клуба Тарли; подарил произведения Шекспира в голубых и золотых переплетах и с нотами - в драматический клуб Гаррика и вернул домой корову миссис МакМиннисс, найдя ее заблудившейся на дороге Донована.
   - Он ведет ожесточенную борьбу, - сказал Билли Граймс полковнику Блаю, рассказывая ему об этих поступках. Действительно, шла жесткая борьба, и Дэвис оказался настоящим бойцом. Он либо одержит блестящую победу, либо потерпит неудачу, потому что ни один человек не сможет победить такие силы, какие были на стороне Билли Граймса и организации полковника. Даже Билли, рассказывая о водопроводчике, говорил с восхищением.
   - Нам не помешал бы этот человек, если бы у него хватило ума присоединиться к нам, - сказал мистер Граймс.
   Но он должен быть побежден, и Билли был уверен, что задача будет выполнена.
   В третьем округе было двести двадцать демократов. В отчетах говорилось, что девять из них уехали из города и вернутся домой только после выборов. Было также установлено, что пять демократов, до сих пор верных Дэвису, открыто высказались за него и наверняка его поддержат. Одним из них был Якоб Гесслер, которого переполняла благодарность за спасение своего ребенка. Остальные четверо принадлежали к той же ложе рыцарей Пифии, членом которой был Дэвис. Трое других демократов лежали в постели больные.
   Таким образом, мистер Граймс обнаружил, что в округе было всего двести три демократа, на голоса которых он мог уверенно рассчитывать.
   Было известно, что в округе насчитывается сто восемьдесят семь вигов, которые находятся дома, в добром здравии и полны энтузиазма по отношению к Дэвису Куку.
   Если бы у Дэвиса было не больше избирателей, чем эти, его поражение было бы неминуемо; но мистер Граймс обнаружил, что двенадцать ничего не знающих людей были соблазнены преданностью своей собственной партии и объединились под знаменем водопроводчика, потому что они были странными парнями, или красными людьми, или рыцарями Пифий, или сыновьями Америки. Когда мистер Граймс рассматривал этот скандальный разрыв партийных линий, он сказал:
   - Эти тайные общества должны быть распущены. Они представляют угрозу для свободного правительства, - и полковник Блай, чья забота о поддержании свободных институтов была столь же интенсивной, как и забота Билли, горячо одобрил это предложение.
   Таким образом, у Дэвиса Кука было сто девяносто девять голосов, и демократическое большинство сократилось до четырех, когда в комнату вошел "рабочий" с удручающим известием, что еще двое, баптистский дьякон и еще один человек, собираются голосовать за Дэвиса, потому что он был абсолютным воздержанцем и ярко выраженным сторонником трезвости.
   Билли Граймсу казалось, что земля проваливается у него под ногами, и даже полковник не мог удержаться, чтобы не выразить словами, которые ни один уважающий себя печатник не согласился бы напечатать, свое мнение о людях, придерживающихся трезвого образа жизни вообще и о водопроводчике из Тарли в частности.
   Возможное большинство в два голоса давало слишком маленький запас прочности. Два демократа могли заболеть, или их могли сбить с пути истинного соблазны, которые предлагал Кук, или они могли напиться до бесчувствия, или могли оказаться жертвами любого из тысячи возможных несчастных случаев. Необходимо было срочно найти сторонников. Но где?
   В доме призрения имелось восемь избирателей, которых скупили виги и которые сопротивлялись всем попыткам заставить их изменить свое мнение.
   - Никто из них не умеет читать, не так ли? - спросил Билли Граймс у человека, который принес ему эту информацию.
   - Это правда.
   - Ну, вы можете дать некоему человеку десять долларов, чтобы он украл бюллетени, которые дали им виги, и вручить им наши.
   - Нет, - с нажимом сказал полковник Блай, - идите к суперинтенданту, дайте ему пятьдесят долларов и скажите, чтобы он пригрозил им половинным пайком, если они не проголосуют за нас, и предупредил его, что он потеряет работу в первый же день месяца, если эти ребята проголосуют неправильно.
   - Думаю, это их исправит, - сказал мистер Граймс, восхищаясь полковником.
   В округе имелось также шесть очень старых и немощных демократов, преданных партии и полковнику, которые не могли ходить на избирательные участки пешком, и мистер Граймс имел обыкновение привозить их на избирательные участки в экипаже.
   Он с отвращением узнал, что в этом году виги наняли все общественные экипажи в городе на весь день выборов и что ветераны-демократы, вероятно, останутся дома. Ни у одного члена партии в Тарли не было экипажа. Один из помощников мистера Граймса предложил возить ветеранов на тачках, но это предложение не было принято из опасения, что ветераны сочтут такой способ передвижения недостойным. Мистер Граймс решил проблему, отправив гонца в город Донован, чтобы нанять четыре демократических коляски и извозчиков, которые должны были приехать в Тарли и оставаться здесь всю ночь.
   К полуночи все было готово, и, казалось, Руфусу была обеспечена победа. Билли Граймс отправился домой, чувствуя себя довольно комфортно, но встревоженный, а полковник удалился отдыхать с убеждением, что в последнее время дела у Билли идут не так хорошо, как раньше, и что близится время, когда, возможно, придется принять меры для назначения его преемника.
   Но, сказать по правде, у полковника не имелось никаких оснований для недовольства. Все демократы, которые должны были голосовать, сделали это, и шесть из восьми избирателей в доме призрения, испугавшись угроз, проголосовали за демократов. Кроме того, у одного из сторонников сухого закона внезапно возникли сомнения по поводу голосования за вигов, и он пошел на попятную. Таким образом, когда избирательные участки закрылись, и бюллетени были подсчитаны, выяснилось, что Руфус Поттер получил большинство в шестнадцать голосов.
   Американский метод гаруспикации, как показала практика, оказался недействующим.
  

ГЛАВА XXI. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТАРЛИ БАНДЕРФУТА СИНГХА

  
   За день до выборов индийский принц Бандерфут Сингх вернулся в Тарли с долгожданным визитом. Его приезд задержался на гораздо дольший срок, чем тот, который был назначен им во время его первого появления в городе; это объяснялось тем, что индиец был гостеприимно встречен всюду, куда бы он ни отправился, и его умоляли продлить свое пребывание среди людей, находивших удовольствие в его общественных качествах и в проявлениях его поистине замечательного ораторского таланта.
   Но, в конце концов, он вернулся в Тарли, где его ждал не менее радушный и горячий прием, чем в других городах.
   Доктор Фробишер стоял на маленькой железнодорожной станции, когда подошел поезд, и принц Бандерфут Сингх вышел на платформу с сумкой в руке.
   Проходившие мимо станции с любопытством смотрели на него, пока он руководил передвижениями Сола Тарсела с его багажом. На нем был изящный струящийся костюм коричневого цвета, перевязанный голубым шелковым кушаком, а на голове - белый тюрбан. "Ни капельки не похож на чернокожего", - сказал один из зрителей, глядя на его прямые темные волосы, тонкий изогнутый нос, красиво очерченные губы. Принц почти всегда производил хорошее первое впечатление, и тарлийцы, смотревшие на его мужественную красоту, пока он стоял там, высокий, прямой и красивый, восхищались им без всяких оговорок.
   Сев в экипаж вместе с мистером Фробишером, он поехал к дому священника, где миссис Фробишер встретила его, приветствовала и объявила, что он будет ее гостем до тех пор, пока останется в Тарли.
   Спустившись из своей комнаты в гостиную дома пастора, принц сообщил доктору и миссис Фробишер, что, по его мнению, прежде всего, ему следует представить свои верительные грамоты.
   Священник настаивал на том, что в этом нет никакой необходимости, но Бандерфут не позволил себе пренебречь формальностями, и вскоре доктор Фробишер узнал, что письма его гостя были от видных членов правительства Индии, от ведущих миссионеров, от известных филантропов Англии, от представителей важных религиозных обществ Америки и от нескольких влиятельных и высокопоставленных американских священнослужителей.
   Нет никаких оснований утверждать, что эти бумаги были неубедительными, и что доктор и миссис Фробишер приложили дополнительные усилия, - если это было возможно, - к тому, чтобы уговорить индийца считать их бедный дом, так мало похожий на его собственный великолепный дворец, своим домом, пока Тарли пользуется его благосклонностью.
   Это приглашение было любезно принято гостем.
   После чая, доктор Фробишер читал семейные молитвы, а так как принц был истинным христианином, потерявшим дома в степени более значительной, чем это можно описать, престиж и богатство, потому что крестился, священник, читая Священное Писание, пригласил своего гостя вести молитву, и тот сделал это своим мягким сладким голосом, в манере, которую миссис Фробишер впоследствии описала как "невыразимо трогательную; сам доктор не мог бы подобрать более трогательных слов".
   Богослужение закончилось, принц сложил руки на груди и скрестил ноги, объясняя более подробно цель, ради которой он покинул свою родную землю и прибыл в дом чужестранца. Как только он убедился в истинности христианской религии и принял ее, его сердце начало тосковать по несчастным и покинутым париям его собственной страны. Он чувствовал, что должен сделать что-то, - не только улучшить их физическое бытие, но и озарить их омраченные умы благословенным светом Евангелия. Затем Бандерфут рассказал о характере проделанной им работы по созданию школ и миссий, распределению пайков среди голодающих и о том, как большая часть его состояния была потрачена на осуществление его планов. Когда он почувствовал, что доброе дело стало слишком обременительным даже для его богатства, ему пришла в голову мысль, что он мог бы получить помощь от своих собратьев-христиан в далекой Европе и Америке, которые всегда проявляли нежную заботу о его несчастных соотечественниках и которые, без сомнения, были бы рады помочь ему в важном филантропическом деле, предпринятом им.
   Принц поселился в Тарли, заявив, что останется как минимум до весны.
   Чтобы он мог иметь подходящее место для ведения обширной корреспонденции и без помех заниматься делами своей миссии, доктор Фробишер передал ему пасторский кабинет в церкви, и здесь, с огнем в камине, с удобными креслами, гостиной, красивым столом и книжным шкафом, принц приступил к своей работе. Любимая картина доктора, изображавшая маленького Самуила в благоговейной позе, смотрела на него со стены, а Саул Тарсел ждал в церкви или поблизости от нее, чтобы исполнять просьбы гостя.
   - Он смуглый человек, подобно мне, - сказал Тарсел, - но он из хороших людей, а я - негр.
   Интерес, вызванный этим визитом, можно себе представить, если мы примем во внимание, насколько прозаична и скучна жизнь в маленьком городке, жители которого проводят свою жизнь среди бакалеи, обувного производства и домашнего хозяйства, и как появление в столь скучной общине человека с Востока, человека, совершенно непохожего на любого тарлийца или родственника тарлийца по цвету кожи, одежде или манерам, повлияло на их воображение. Казалось, будто волшебная сказка вдруг вплелась в унылую драму жизни; как будто яркое цветное пятно спроецировалось на трезвую серость существования Тарли. Гость был не только уроженцем тех таинственных восточных земель, где были найдены цивилизации, происхождение которых терялось в тумане веков; стран, где существовали странные знания и откуда пришла литература, касавшаяся самых темных духовных проблем, но он принадлежал к царям, в чьих венах текла кровь многих монархов, чьи дворцы были украшены драгоценными камнями, и которые имели власть над жизнью и смертью в течение бесчисленных столетий над подвластных народов. Этот человек благородного происхождения, окруженный тайной, на самом деле был спроецирован судьбой в американский город Тарли, где свет цивилизации сиял только для того, чтобы показать, насколько тусклой, невзрачной и неинтересной может быть обычная американская жизнь.
   Мистер Мэтлак и некоторые другие ничего не знающие люди с самого начала опасались, что присутствие этой величественной царственной особы в Тарли, облаченной в одежды, совершенно неизвестные в странах, где царит свобода, может вызвать движение, которое будет иметь тенденцию к подрыву американских институтов. До сих пор, убеждал мистер Мэтлак, деспоты дальних стран оказывали свое разрушительное влияние издалека; но теперь один из них смело вторгся на территорию Республики и под маской религиозного энтузиазма, вероятно, начал подрывать жизнеспособность нашей славной системы свободного народного правления. Этот человек приобрел влияние, едва появившись в Тарли. То, что он был красив, значило многое; то, что он обладал баснословным богатством, означало еще большее; но то, что он был принцем, являлось поразительным фактом, и Тарли, чопорный республиканец, каким он всегда был, не мог удержаться от чувства смешанного благоговения и почтения, когда видел этого человека королевского происхождения.
   Изящная фигура принца стала привычной на улицах. В нем не было ни жеманства, ни надменности. Он всюду ходил и всюду проявлял то отсутствие высокомерия, которое так часто свойственно лицам, занимающим высокое положение. Было действительно интересно и даже трогательно наблюдать утонченную грацию и мягкость, с которыми он общался с самыми простыми людьми, встречая их на улицах, обмениваясь с ними приветствиями, - как будто между ними не было никакого расстояния.
   Он всегда вел себя как высокородный американский гражданин, а не так, как ожидали бы в Тарли от человека, являвшегося наследником рода сотен принцев, уходящего корнями в доисторические времена.
   Даже мистер Мэтлак проникся к нему симпатией, хотя по-прежнему держался настороженно и был готов в полной мере противостоять любому пагубному влиянию, которое принц мог бы тайно оказать на его любимую страну; а Руфус Поттер, который сначала утверждал, будто принц был цветным человеком, которого он видел управлявшим экспресс-фургоном в Ноксвилле в 1847 году, отказался от своих убеждений и предубеждений, когда принц поклонился ему на улице и сказал: "Доброе утро, мистер Поттер!" Затем Руфус откровенно признался, что ошибся, и что у человека, которого он знал в Ноксвилле, были вьющиеся волосы, курносый нос, а цвет лица на четыре тона ближе к черному.
   Бандерфут Сингх, по-видимому, очень любил светские рауты, где его манеры в большинстве своем снискали ему расположение тех, кто имел честь близко с ним познакомиться.
   Рано утром миссис Фробишер подала чай, и принц появился в желтом атласном сюртуке и брюках, с красным кушаком и белым тюрбаном, со сверкающим на нем огромным рубином чрезвычайной ценности. Никто точно не знал, откуда взялся этот камень, но все говорили, будто он принадлежал семье принца со времен правления его предка, раджи Бандера Бума Пита, в 407 году, и что за тысячу лет до этого он был глазом идола в храме в Бамрамджампоре.
   Впечатление, произведенное на дам Тарли рубином и желтым атласным костюмом, едва ли можно выразить словами. На самом деле это было глубокое волнение, и даже Флорабелла Бернс, вернувшаяся домой и неизбежно вовлеченная в круговорот вокруг особы принца, едва ли могла преуспеть посреди восторженного восхищения, выражаемого принцу другими дамами, в том, чтобы твердо отстаивать предубеждения, самым необоснованным образом сформированные ею против этого очаровательного человека.
   Услышав, что Флорабелла сомневается, миссис Фробишер презрительно сказала:
   - Какая нелепость! Некоторые люди никогда ни во что не верят!
   Семьи, связанные с Пресвитерианской Церковью, устраивали чаепитие за чаепитием, и на каждое из них благосклонно являлся принц, иногда в желтых атласных штанах, иногда в штанах из малинового шелка, или из синего шелка, или из белого шелка, но всегда с белым тюрбаном и бесценным семейным рубином, когда-то бывшим предметом культа язычников.
   Общество в Тарли, в течение нескольких недель после прибытия Бандерфута Сингха, стало в некотором роде слишком легкомысленно относиться к своим религиозным обязанностям. Но доктор Фробишер надеялся, что лихорадочное возбуждение быстро пройдет.
   Если гость вызывал восхищение в обществе, в тихом уединении своего дома он казался воплощением очарования. Для миссис Фробишер его присутствие служило источником постоянного удовольствия. Она подолгу беседовала с ним. Он много рассказывал ей об истории своей семьи и произвел на нее впечатление, хотя она и не могла сказать, что хорошо его понимала, - а именно, что его прадедушка был преданным человеком и в течение многих лет раскачивал шест с крюком, воткнутым в мускулы его спины.
   Миссис Фробишер, в свою очередь, рассказала ему, что ее предок, генерал Смит, служил вместе с Брэддоком, и была огорчена, - хотя и не удивлена, - обнаружив, что Бандерфут никогда не слышал о Брэддоке. Но он проявил неподдельный и сочувственный интерес, когда она объяснила, что генерал Брэддок был офицером армии той великой нации, которая принесла цивилизацию и христианскую веру в идолопоклонническую Индию, и что генерал был убит на поле брани и доставлен домой в одном из фургонов, предоставленных ее предком, генералом Смитом.
   Миссис Фробишер не раз упоминала, как бы между прочим, но с нажимом, что ее мать принадлежала к Меткалфам из Араминго, ибо у нее было такое чувство, что даже незначительные остатки былого фамильного величия выставляли ее в лучшем свете перед этим человеком королевского происхождения, чем если бы он причислил ее к обычным людям Тарли, большинство из которых ничего не знало о своих прадедах и стыдилось бы их, если бы что-нибудь знало.
   Миссис Фробишер, в глазах которой Меткалфы всегда обладали изысканным аристократическим вкусом, было до некоторой степени больно обнаружить, что они приобретали некий плебейский вид, когда попали в сияние великолепия, окружавшего Бандерфута Сингха и его знатного предка, раджи Бандер Бума Пита; но это угнетающее чувство прошло, когда она обнаружила, что принц действительно становится все более и более почтительным по отношению к ней по мере того, как она снова и снова сообщала ему, что принадлежит к Меткалфам из Араминго.
   "Возможно, даже в своей далекой стране, среди государственных забот, окруженный блеском своего тронного зала, он что-то слышал о нас".
   Но это было не так. Ни единого слова о важности Меткалфов из Араминго не было доставлено морем или принесено пряным бризом Индии в великолепный дворец Бандерфут Сингха. На Бандера, действительно, произвела некоторое впечатление настойчивость, с которой миссис Фробишер настаивала на том, что она Меткалф из Араминго, и хотя он был слишком благоразумен, чтобы выказать свой интерес или любопытство, он все же выбрал случай, когда встретился с Флорабеллой Бернс наедине, чтобы спросить ее об этом.
   - Пожалуйста, расскажите мне, миссис Бернс, что такое Меткалф?
   Доктор Фробишер был рад обнаружить, что удовольствия довольно бурной общественной жизни не в силах отвлечь Бандерфута Сингха от целей его миссии. Он проявлял глубокий интерес к церкви, посещая все службы, молитвенные собрания и участвуя в богослужениях, а иногда и выступая с короткой проповедью. Он не произнес еще ни одной длинной проповеди перед прихожанами. Он сказал доктору Фробишеру, что предпочел бы сделать это позже, когда окончательно определится со своими планами и лучше познакомится с жителями Тарли.
   Принц прекрасно понимал, что с каждым днем он заводит среди жителей города все новых друзей и набирается энергии для продолжения своего дела. Когда он в последний раз обратится за помощью, он сделает это с необходимой убедительностью, к слушателям, которые будут сочувствовать ему не только как к миссионеру, но и как к другу.
   Но принц не раз говорил в воскресной школе о жизни в Индии и дал весьма впечатляющий и местами весьма неприятный отчет о жутких церемониях, связанных с колесницей Джаггернаута. Директор школы сказал своей жене, что он думает, - но не вполне уверен, - что сам принц, до обращения в христианство, однажды действительно помогал тянуть машину, и что его тетя была насмерть раздавлена ее колесами.
   По настоятельной просьбе президента общества миссис Фробишер, он дважды обращался к членам Клуба Общей Культуры с речью на тему "облегчения положения индуистских женщин", и его выступления были настолько убедительными, что общество решило немедленно приступить к практической работе.
   Бандерфут Сингх, казалось, предпочитал общество дам, и был любимцем всех, кроме одной. О его необыкновенно хорошем вкусе свидетельствовало искреннее восхищение миссис Бернс. Он всегда проявлял к ней особое внимание, когда встречался с ней на чаепитиях и собраниях, и даже заходил к ней домой. Тарли чувствовал, что еще до конца зимы у миссис Бернс появится шанс принять участие в необычном и действительно блестящем браке. Но это был один из тех случаев, когда две души не чувствовали взаимности. Миссис Бернс не понимала, что благосклонность, проявляемая к ней выдающимся представителем Востока, имела в себе нечто большее, чем обычная вежливость. Она испытывала к нему даже более сильное отвращение, чем прежде, и отказывалась от его приглашений проехаться с ним, прогуляться или принять его в качестве эскорта, сопровождающего ее домой с некоторых приемов. Без сомнения, Бандерфута обескураживало безответственное поведение Флорабеллы; но он был истинным сыном Востока, и однажды днем, настояв на встрече с ней в ее собственном доме, он буквально бросился к ее ногам и внезапно признался ей в любви.
   Флорабелла была возмущена, но сдержалась. Встав, она сказала:
   - Вы не имеете права делать подобные объяснения! Я и слышать их не желаю. Это шокирует, что вы позволяете себе обращаться ко мне подобным образом.
   А потом, когда Бандерфут ушел, в смятении и гневе, она села и написала капитану Блуитту, - с которым в его отсутствие вела деловую переписку, - возмущенное письмо, в котором описала случившееся и заявила, что поведение Бандерфута было чистой воды дерзостью.
   Когда миссис Бернс в следующий раз увидела Дороти, она рассказала ей о случившемся; впервые за много месяцев девушка рассмеялась и сказала:
   - Я так рада, что вы ему отказали! Он увез бы вас в свой индийский дворец, и там, увешанная драгоценностями и одетая в странные одежды, вы забыли бы и меня, и старый Тарли, и всех своих друзей.
   - Это было просто возмутительно, - сказала Флорабелла, слишком раздосадованная, чтобы хотя бы улыбнуться. - Я никогда не покину тебя, моя дорогая, - и она обняла Дороти и поцеловала ее. - Мы должны, - сказала она, - как-нибудь покончить с этим вашим ужасным делом, я имею в виду Уолтера. О, почему я не была дома, чтобы взять его в свои руки и все уладить летом?
   - Боюсь, что этому не будет конца, - ответила Дороти, вся ее веселость исчезла, - не будет конца, пока отец не передумает.
   - Я поговорю с ним об этом.
   - Ах, миссис Бернс! что сталось с Уолтером? Если он любит меня, то почему не пишет мне? Я слышал, что он встречается с другой девушкой. Не может быть, нет, не может быть, чтобы он разлюбил меня!
   - Конечно, нет! У него слишком много здравого смысла для этого. Положись на это, Дорри, есть что-то, о чем мы и не подозреваем. Что, если он все-таки писал тебе?
   - Тогда я должна была получить его письма.
   Миссис Бернс на мгновение замолчала. Она не хотела высказывать свою мысль.
   - Ну что ж, - сказала она, наконец, - посмотрим. Я сам ему напишу.
   Судья Макганн все еще боролся с затруднениями и заминками в своей мастерской, но его грудь согревалась надеждой. Его вера в двигатель и в величие ожидающей его удачи была сильна, как никогда.
   Мисс Блуитт снова пришла посмотреть на мотор, и была так восхищена, увидев его в действии, что судья Макганн предложил объяснить принципы, лежащие в основе машины, зайдя к ней как-нибудь вечером. После этого она пригласила его выпить с ней чаю, и так как она чувствовала себя очень одиноко в отсутствие брата, то было поистине восхитительно, что этот оригинальный и одаренный человек открыл ей тайны одного из самых замечательных изобретений века, а также рассказал о своих приключениях во время войны с Мексикой.
   Бандерфут Сингх нашел дорогу в мастерскую изобретателя еще до того, как пробыл в Тарли много дней, и его острый ум сразу оценил ценность мотора. Он долго смотрел на него и, услышав рассказ Макганна о великих делах, которые совершит машина, сказал:
   - Это замечательно! Я хотел бы стать совладельцем этой машины. Она совершит великие дела для Индии.
   Не прошло и половины октября, как настало время Джону Гамильтону выплатить судье Макганну пять тысяч долларов, составлявших вторую часть выкупной суммы, и Макганну, разумеется, не терпелось получить эту сумму. Почти все первые пять тысяч исчезли, а патенты еще не были оформлены.
   Однажды днем Гамильтон стащил деньги из сейфа банка, почти не испытывая угрызений совести, а когда банк закрылся, пошел в мастерскую.
   - Из Вашингтона еще ничего не пришло? - спросил он.
   - Нет, - ответил Макганн. - Документов нет, но это не имеет значения. Они скоро придут.
   - Может быть, это и не имеет большого значения, придут патенты раньше или позже, - сказал Гамильтон, - а может быть, и имеет. Если вы не найдете способ передавать ток на большее расстояние...
   - Не беспокойтесь об этом, - ответил Макганн. - Это всего лишь вопрос небольшого эксперимента. У меня есть идея, и мне нужно только проработать детали механического устройства.
   - Если вы умрете, это не будет иметь для меня большого значения.
   - Боже мой, дружище! - сказал судья. - Вы могли бы получить назад удвоенную сумму за этот мотор в том виде, в каком он находится сейчас! Патенты, которые находятся на рассмотрении, будут стоить очень дорого через пять лет, даже если я не проживу дольше и минуты.
   - Пять лет! - уныло сказал Гамильтон.
   - Ну, что такое пять лет? - спросил судья почти сердито. - Вы же не ожидаете от изобретения, у которого нет аналогов, в основу которого положена совершенно новая идея, чтобы оно реализовалось в абсолютно совершенном виде за пять минут! Так не бывает.
   Гамильтон не ответил.
   - Вы недовольны, не так ли? - спросил Макганн.
   - Не то, чтобы, но...
   - Я уже прежде говорил вам: если вы не хотите в нем участвовать, просто бросьте. Блуитт выкупит вашу долю, мисс Блуитт выкупит вашу долю; не прошло еще и четырех дней, как этот индиец сказал мне, что вложит деньги в мотор, если я предоставлю ему шанс. Я продам ваши права, если вы этого хотите; но только я хочу, чтобы вы решали быстро, потому что мне нужны деньги.
   - Деньги у меня в кармане, - сказал Гамильтон, чьи опасения были несколько рассеяны известием о том, что другие люди охотно готовы вложиться.
   Кассир подошел к столу судьи, стоявшему у окна, и, вынув банкноты, разложил их по пачкам, чтобы легче было пересчитать.
   Сначала он пересчитал их сам, очень тщательно. Затем судья Макганн взял их и пересчитал не очень тщательно. Разложив бумаги на столе, они еще немного поговорили о моторе и патентах, после чего судья Макганн сел писать расписку. Когда Гамильтон протянул ему ручку, кассир случайно поднял глаза и увидел Бандерфута Сингха, стоявшего в саду и смотревшего в окно.
   Индиец видел всю сделку целиком.
   Он отошел от окна и подошел к двери, которую открыл без стука, в то время как Макганн торопливо смахнул бумаги в ящик стола.
   - Простите, - сказал Бандерфут, - я вам помешал? У вас что, господа, конфиденциальная беседа? Нет? Я, конечно, должен был постучать, но подумал, что вы один, судья Макганн, а мне очень хотелось вас увидеть.
   - Тогда я, пожалуй, пойду, - сказал Гамильтон.
   - Нет, нет! - воскликнул Бандер, поднимая руку. - Никаких секретов. Я хотел бы знать, не согласитесь ли вы принять мое участие в вашем изобретении, судья? У меня есть богатый друг в Лондоне, который дал мне указание искать любую хорошую вещь, которую я мог бы найти у вас, замечательных американцев; и я убежден, что он хотел бы, чтобы я поучаствовал в этом замечательном устройстве, если бы он узнал о нем.
   - Мне очень жаль, - ответил судья Макганн, - но в настоящее время я не могу предоставить вам такой возможности. Машина не совершенна, и до тех пор, пока я не приведу ее в полный рабочий порядок, я предпочел бы не иметь партнеров.
   Изобретатель немного погрешил против истины, потому что вспомнил о своем обещании не упоминать о связи Гамильтона с изобретением.
   - Да, - сказал индиец, - без сомнения, вы правы. Конечно, совершенно верно! Машина должна быть завершена, прежде чем вы будете продавать патенты. Вы поступаете совершенно правильно. Но когда вы будете готовы к продаже, вы дадите знать об этом моему лондонскому другу, не так ли?
   - Разумеется, - пообещал Макганн.
   - Я понимаю, - сказал индиец Гамильтону. - Этот мудрый и великий человек с чудесным умом хочет сохранить его и заработать все деньги для себя. Именно это он и собирается сделать.
   - Может быть, и так, - сказал Гамильтон.
   - А если бы он захотел продать часть своих прав, то, вероятно, предпочел бы оказать услугу своим друзьям в своем собственном городе! Что ж, никто не может его обвинить. Это справедливо. Это правильно. И у него не будет никаких проблем; я уверен, что он найдет много инвесторов здесь, в Тарли. Вы позволите мне еще раз посмотреть, как работает мотор, судья?
   Изобретатель повернул выключатель.
   - Чудесно, чудесно! - воскликнул Бандер, всплеснув руками. - Ах! Вы - великий народ, удивительный народ!
   Затем он попрощался и ушел, а проходя мимо окна, снова заглянул в комнату.
   - Жаль, что этот человек появился именно сейчас, - сказал Гамильтон.
   - Он ничего не видел, - сказал Макганн.
   - Надеюсь, что нет, - ответил кассир, ощутив, тем не менее, смутный страх.
  

ГЛАВА XXII. УКУС КОБРЫ

  
   Через два дня после своего визита в мастерскую судьи Макганна, Бандерфут зашел в дом Джона Гамильтона, в ответ на приглашение, с которым не раз обращались к почтенному гостю мистер и миссис Гамильтон. К несчастью, миссис Гамильтон в тот вечер была больна и не могла выйти из своей комнаты, а Дороти была вынуждена уйти вскоре после того, как вошел Бандерфут, потому что была приглашена на репетицию с церковным хором.
   Таким образом, у Гамильтона и принца была прекрасная возможность покурить и поболтать, и хозяину грех было жаловаться, так как он нашел индийца приятным собеседником.
   Бандер, как и следовало ожидать, много повидал на своем веку, и хотя было приятно слушать его рассказы о людях, с которыми он познакомился в Европе, и о его чудесных приключениях на этом и других континентах, он особенно интересно рассказывал о своей стране, своем народе и своей жизни в условиях, столь отличных от тех, с которыми Гамильтон был знаком.
   Гамильтон не мог удержаться, чтобы не отметить, как его гость в своей оживленной речи, казалось, терял всякую сдержанность, как он был красив, какая элегантность отличала его манеры и как его речь блистала красноречием, даже в разговоре с глазу на глаз.
   Когда Гамильтон слушал его и разговаривал с ним, мысли кассира были отвлечены от совершенного им тяжкого преступления, воспоминание о котором не покидало его, и он чувствовал благодарность к Бандеруфуту за то, что тот пришел повидаться с ним и развлечь его столь восхитительным образом.
   "Совершенно очевидно, - подумал кассир, - что индиец, заглянув в окно, ничего не заметил в мастерской". Ни в его поведении, ни во взгляде не было ничего, что указывало бы на его знание о сделке, которую заключили судья Макганн и Гамильтон.
   Бандерфут, по-видимому, любил говорить на темы, связанные с религией, и, когда визит подходил к концу, сказал Гамильтону:
   - Как я восхищаюсь молитвой "Отча наш"! Такая простая, такая полная, такая красивая! Но есть одна просьба, содержащаяся в этой замечательной молитве, которую я никогда не мог полностью понять.
   - Какая же?
   - Мы молим нашего Создателя: "не введи нас в искушение". Мне это кажется странным. Если я правильно понимаю созданное нами представление о Творце, или, вернее, можно сказать, природу откровения Самого Себя, которое Он дал своим бедным детям, то мне кажется совершенно невозможным, чтобы Он совершил такой поступок, который ввел бы их в искушение, который мог бы открыть дверь к греховному действию. Ввести в искушение - это то же самое, что само искушение, и трудно поверить, что наш Отец расставляет нам ловушки; что Он поведет нас по пути, где имеются ямы, в которые мы можем упасть. Но если Он по своей природе не может этого сделать, то почему мы должны молиться, чтобы Он этого не сделал? Это озадачивает такой ум, как мой, увы, столь недавно обращенный к истинной вере.
   - Я думаю, - сказал Гамильтон, - что смогу вам немного помочь. Мы получили "Отче наш" в виде перевода. Я не знаю точной формулировки греческого оригинала, но я всегда думал, что смысл строки, на которую вы ссылаетесь, возможно, был бы более точно выражен, если бы мы изложили прошение в такой форме: "не допусти, чтобы нас ввели в искушение".
   - Да, да, я понимаю!
   - Идея состоит не в том, что наш Отец может активно побуждать нас к искушению, но в том, что, поскольку искушение, вероятно, стоит на нашем пути, мы просим Его вмешательства, чтобы Он удержал нас от соблазна поддаться ему.
   - Это, насколько я понимаю, значит, что мы можем получить помощь Господа в наших усилиях избежать искушения?
   - Именно так. Многие люди не совершали грех, потому что у них не было искушения. Поэтому, в этой молитве мы просим, чтобы мы были избавлены, насколько это возможно, от всякого рода искушений.
   - Она действительно прекрасна, когда на нее накладывается это чувство. Но как это странно, что мы не защищены от искушения, когда для нас есть возможность падения; должен признаться, я часто беспокоился о том, чтобы примирить идею любви Отца к нам с тем фактом, что Он позволяет людям столкнуться с искушением там, где они наиболее уязвимы.
   Кассир испытал неприятное чувство, подумав о своей неспособности устоять перед искушением. Но он ответил:
   - Ну, многие из этих вещей - глубочайшие тайны, которые никогда не будут разгаданы в этом мире. Однако я думаю, достаточно легко понять, что сопротивление искушению делает нравственную природу человека сильнее.
   - Да, - сказал принц, - и до тех пор, пока человек свободен в выборе, пока есть добро и зло, он должен иметь право выбирать, следовать ли ему дорогой добра или зла.
   - Конечно. Если бы не было искушения следовать дурным путем, если бы люди просто были вынуждены следовать путем праведности, то не было бы никакого духовного роста вообще.
   - Я рад, что заговорил с вами об этом, - сказал принц. - Это меня очень огорчает, и ваше объяснение ни капельки не успокоило меня. Ваша доброта побуждает меня поговорить с вами еще об одном пустяковом деле, которое доставило мне некоторое беспокойство. Не такое уж сильное, потому что затруднение должно решиться в самом ближайшем будущем, а так, мимолетное беспокойство. Я принес большие жертвы ради моих униженных соотечественников, которые так дороги моему сердцу, но я сделал это с радостью, чувствуя, что это святое дело, и сознавая, - как я надеюсь, в наибольшей степени, - тот факт, что жертва является, если можно так выразиться, коренным принципом нашей веры. Но нельзя забывать о насущных потребностях. Мои поместья в Индии дают мне гораздо больше, чем это мне необходимо в моем настоящем положении, мои запросы невелики; излишки я вкладываю в дело обращения моих соотечественников; но пароход задержался, мой агент на родине не сделал ни одного перевода, в котором я серьезно нуждаюсь. Мне неприятно просить вас об этом, но не могли бы вы одолжить мне десять долларов, скажем, до среды?
   Это показалось Гамильтону странным завершением его усилий, направленных на то, чтобы избавить посетителя от затруднений, связанных с "Отче наш". Впервые ему пришла в голову мысль, что принц, возможно, не заслуживает доверия. Он решил, что не будет давать денег взаймы.
   - Мне очень жаль, - сказал он, - очень, очень жаль, но вы же знаете, что я человек весьма умеренного достатка. Я не вижу, как я могу удовлетворить ваше желание.
   - Только до среды, - сказал принц очень учтиво.
   - Боюсь, мне придется попросить у вас прощения. Мое жалование должно быть выплачено только через две недели, и у меня едва хватает денег в доме, чтобы покрыть мои обычные расходы. Вы не обращались к доктору Фробишеру?
   - Тогда дайте мне двадцать долларов, - мягко сказал принц, не обращая внимания на его рекомендацию обратиться к священнику.
   Гамильтон пристально посмотрел на него, но тут же пришел к выводу, что посетитель его не понял.
   - Я сказал, что не могу одолжить вам десять долларов. А теперь вы просите у меня двадцать.
   - Вы одолжите мне пятьдесят долларов, не так ли? - спросил принц так нежно, словно ухаживал за доброй, но довольно упрямой женщиной.
   Кровь прилила к лицу Гамильтона.
   - Нет, сэр; я этого не сделаю! Ни пятьдесят, ни десять! Я не понимаю вашего поведения, сэр!
   Принц уставился в пол. Он казался обиженным. Но на его лице не было видно никаких признаков гнева. На мгновение воцарилась тишина. Затем, повернувшись к Гамильтону, он сказал:
   - Вы сделаете это.
   Гамильтон испугался. Румянец на его лице сменился бледностью.
   - Нет, не сделаю! - сказал он в отчаянии.
   Принц ответил не сразу. Он посмотрел на картину, висевшую над камином. Он медленно скрестил ноги. Он взял лежавший на столе нож для разрезания бумаги из слоновой кости и принялся играть им. Потом он сказал:
   - Как вы думаете, когда заработает электромотор Макганна?
   Лицо Гамильтона было мертвенно-бледным. Его губы дрожали. Он подумал, что сейчас упадет в обморок. В его сознании, подобно вспышке молнии, промелькнула ужасная мысль о том, что его тайна стала известна этому человку, внезапно ставшему опасным. Какое-то мгновение он не мог заставить себя ответить. Принц избавил его от лишних усилий.
   - Ну же, Гамильтон, - сказал Бандерфут, опершись локтем на стол и вертя в пальцах нож для разрезания бумаги, мило улыбаясь при этом своей жертве. - Я не хочу доставить вам неприятности. Я все об этом знаю, и в этом нет ничего страшного. Не смотрите так испуганно! Мне и самому случалось попадать в подобные переделки. Этот мотор - настоящий клад. Вы наткнулись на золотую жилу. Если бы я получил свои денежные переводы, я немедленно выкупил бы у вас вашу долю, причем дал бы за нее значительную сумму сверху. Вы, безусловно, человек дальновидный. Вы умрете богатым. Сколько вы вложили в мотор?
   Гамильтон не ответил.
   Принц, казалось, не замечал его молчания. Снова взглянув на картину над камином, он продолжал:
   - Но человек, который собирается стать таким богатым, как вы, должен помогать своим друзьям, если они оказались в беде. Я сам всегда поступал именно так. Некоторое время назад вы так прекрасно разъяснили мне эту странную строку в "Отче наш"; а теперь я хочу, чтобы вы помогли мне преодолеть небольшое денежное затруднение.
   - Я не могу этого сделать, - пробормотал Гамильтон.
   - Я не прошу слишком много, - сказал принц, как будто не слыша его. - Дайте мне тысячу долларов завтра вечером в семь часов у вашей парадной двери, только и всего, - и принц улыбнулся Гамильтону так, словно любил его.
   - Тысяча долларов! Нет! Нет! только не это, - воскликнул Гамильтон почти со всхлипом.
   - Мне очень жаль огорчать вас, - сказал принц с видом нежной привязанности, - но, право же, эти деньги мне необходимы. Мне бы очень не хотелось, чтобы завтра вечером вам пришлось покинуть свой дом и явиться к президенту банка...
   - Дайте мне время подумать, - взмолился Гамильтон, - и я посмотрю, что можно сделать.
   - Да, конечно; время подумать; вам оно понадобится. Я очень сожалею, что вынужден настаивать. Потратьте время на раздумья, но имейте деньги в руках, когда ровно в семь часов я подойду к вашей двери.
   В этот момент Дороти вошла в дом, а затем в комнату, где сидели ее отец и Бандерфут.
   Индиец встал, чтобы поприветствовать ее, любезный и вежливый, как всегда. Девушка увидела, что с ее отцом что-то не так, и на мгновение испугалась. Но потом она вспомнила, что в последнее время он не раз странно смотрел на нее, и окончательно успокоилась, когда Бандер сказал ей:
   - Я рассказывал мистеру Гамильтону о своей жизни в Индии. Он был очень добр и отзывчив. Для меня, мисс Гамильтон, изгнанника, очень важно найти так много дорогих друзей-христиан.
   - Мне очень жаль, - сказала Дороти, - что моя мать не может вас принять.
   - Ах! как я сожалею об этом! Как бы мне хотелось снова встретиться с ней! Поверьте, одна из прелестей религии для меня состоит в том, что она создает такие прекрасные христианские семьи, где царит мир, любовь и сочувствие.
   Бандерфут собрался уходить. Он попрощался с мисс Гамильтон, взглянув на нее так, что бедному Гамильтону показалось, будто тот являет собой живое воплощение зла; затем гость подошел к входной двери и, пожимая Гамильтону руку с почти нежной сердечностью, сказал вполголоса:
   - Ровно в семь.
   - Отец, ты нездоров, - сказал Дороти, когда он вернулся в комнату. Она положила руку ему на плечо.
   - Нет, нет, я совершенно здоров.
   - Тебя что-нибудь беспокоит, отец?
   - Нет, моя дорогая. Почему ты спрашиваешь об этом?
   - В последнее время ты не очень-то похожа на себя. Мама тоже это заметила.
   - Мама? Заметил это?
   Он едва мог контролировать себя, разговаривая с ней.
   - Отец, - сказала она, - что-то случилось! Индиец сказал или сделал что-нибудь оскорбительное?
   - Вовсе нет, дитя мое! Нисколько. Разумеется, нет. Я совершенно здоров, только устал, а сегодня в банке случились кое-какие неприятности. А теперь иди спать, моя дорогая. Тебе не следует беспокоиться обо мне. Все в порядке.
   Он поцеловал ее и пожелал спокойной ночи; она поднялась по лестнице, испытывая смутный страх. Она не была удовлетворена ответами, полученными от отца.
   Когда она вышла из комнаты, Гамильтон чуть не упал в огромное кресло перед камином, где огонь все еще мерцал среди остатков дерева.
   На улице, в доме, в комнате воцарилась тишина. Часы на каминной полке, казалось, тикали втрое громче обычного. Сидя здесь в одиночестве, Гамильтон пытался успокоиться, обдумать ситуацию. Его чувства были смущены. Его мозг, казалось, пылал жаром. Он должен попытаться ухватиться за что-то, что предоставило бы ему некую точку опоры, отталкиваясь от которой, он мог бы здраво обдумать и спланировать свои действия. Это было трудно, так как ему внезапно открылся весь ужас того положения, в котором он оказался. Однако, в конце концов, отчаянным усилием воли он подавил панический страх и сумел взглянуть правде в глаза.
   По мере того как он размышлял, ему становилось ясно: у него есть четыре пути решения проблемы. Он мог убить Бандерфута, мог покончить с собой, мог сбежать или отдать деньги индусу.
   Ему стало легче, когда разум представил эти альтернативы. На самом деле, сидя в гостиной, отрешившись от всего, что его окружало, он мог совершенно непредвзято рассмотреть эти четыре возможности. Одну из них ему предстояло реализовать.
   Затем, пока он размышлял, его разум внезапно снова закружился в некоем подобии водоворота, и слова странным образом хлынули в него, словно где-то открылся шлюз: "Путь грешников тяжел". Он рассмеялся ужасным смехом, вспомнив, как однажды, меньше года назад, сделал эту фразу темой урока в воскресной школе. Он почувствовал сильное побуждение поискать маленький письменный набросок этого урока, чтобы вспомнить, в чем именно состояло его учение.
   Он вскочил с кресла, подошел к столу и принялся искать записи с таким рвением, как будто забыл про Бандерфута и доставленные им неприятности, словно успех в поисках принес бы ему хоть какое-то утешение. Он нашел бумаги и с любопытством принялся изучать их. Аргументы сразу же показались ему знакомыми. Он вспомнил все с первого взгляда.
   1. Грех, вероятно, не будет иметь отталкивающих черт, пока он не совершен. 2. Действие - это посев, за посевом неизбежно следует жатва. Злое действие порождает злые последствия. 3. Злое действие совершается вопреки Божьему закону, который является высшим, и тот, кто совершает зло, действуя против Бога и нравственного закона, должен страдать.
   Все это было правдой, но насколько более впечатляющим можно было сделать тот урок сейчас.
   Затем в его голове промелькнула мысль, как будто какая-то ракета попала ему в голову, - что в следующее воскресенье он должен будет вести этот урок; и за этим ударом, от которого у него закружилась голова, быстро последовал другой - следующее воскресенье было воскресеньем причастия: как он мог пройти через эту церемонию?
   И снова его чувства смешались. Он разорвал тетрадь, швырнул ее в камин и откинулся на спинку кресла. Вцепившись в подлокотники негнущимися пальцами, он снова заставил свой разум вернуться к альтернативам.
   Убийство, самоубийство, побег или еще одна кража! Вот какой выбор стоял перед ним! Четыре способа действия, из которых он должен выбрать один.
   Поначалу он начал размышлять о бегстве, поскольку оно казалось ему наименее страшным. Он мог украсть огромную сумму и забрать ее с собой. Но он был совершенно уверен, что бегство, за которым последует раскрытие его преступления, убьет его жену. Таким образом, бегство, на первый взгляд, казалось также сопряженным с убийством, причем убийством той, которую он любил так сильно, как мужчина может любить женщину. Бегство, если не будет возможности вернуться, означало, что он никогда больше не увидит ее, даже если она останется жива. Эта мысль также была невыносима. Впрочем, все люди, которые пытались скрыться в подобных обстоятельствах, были пойманы. Его тоже поймают, будут судить и посадят в тюрьму, а его жена умрет! И Дорри! Он не подумал о Дороти! Она будет покрыта позором, ее жизнь будет испорчена, и девочка возненавидит своего отца. Дорри, которой он так гордился и которую так любил. Затем его память быстро вернула его к тому времени, когда ребенок только-только выходил из младенческого возраста, и к той радости, которую испытывал отец в этой самой комнате, сидя в этом самом кресле, играя с ней! Ужасы, которые лежали в выборе бегства, нельзя было вынести даже мысленно. Нет, бежать для него невозможно.
   Убийство? Этот вариант не стоило даже рассматривать. Разоблачение было бы неминуемо, к тому же, он знал, что не сможет жить с таким преступлением на душе. Он отбросил мысль об убийстве, чтобы искушение не овладело им и не одолело его. Он боялся потерять контроль над своими мыслями, чтобы какая-нибудь сатанинская сила не увлекла его в дикое безумие, следствием которого стало бы кровопролитие. Нет! Что бы он ни сделал, только не убийство!
   Самоубийство? Это было так просто, это был выход! Его мозг проследил путь вниз по улице к реке, всего в нескольких сотнях ярдов. Он мог покончить со всем этим за десять минут. И был быстрый способ, прямо здесь, в его собственном доме. Но если он выживет, то впереди его ждут только мрак, позор и отчаяние. Да, в том самом библейском уроке, который он только что вспомнил, одним из величайших моментов было то, что однажды совершенное деяние совершается навсегда. Отступления быть не может. Почему он не подумал об этом, когда брал деньги из банка? Теперь ему казалось странным, что он когда-то обнаружил в искушении взять их какую-то силу. Но дело было сделано, и последствия лежали прямо перед ним, последствия теперь стали такими ужасными; и река положила бы конец всему этому. Ему показалось, что он почти слышит плеск воды о причал в конце улицы. Десять минут - и его больше нет!
   Но что потом? Это был старый вопрос, старый, как усталое сердце и усталая душа человека, старый, как сама жизнь! Он не осмеливался ответить на него. Он верил в истины религии. Он часто пытался быть христианином. Он действительно считал себя последователем Христа. Эта надежда в его сердце еще не умерла. Для него, каким бы злым он ни был, даже для него, в какой-то далекий день в каком-то далеком мире, возможно, наступит прощение. Слезы подступили к его глазам, когда он подумал об этом. Но самоубийство навсегда закроет эту дверь. Умереть от собственного греха, согрешить в самом акте умирания - нет; милосердие не могло коснуться столь запятнанной души. Кроме того, что подумают о самоубийстве его жена и дочь?
   Оставался только один путь. Взять тысячу было не труднее, чем пять тысяч. Еще тысяча не будет иметь большого значения. И затем (он действительно испытал чувство ликующего счастья, когда эта мысль пришла ему в голову): замысел Макганна увенчается успехом; я буду богат; я смогу вернуть все это назад, и никто, кроме индуса, никогда не узнает об этом. Когда я верну деньги обратно, то смогу бросить ему вызов. Но, вспомнив, что выручка от продажи мотора будет получена не скоро, он вдруг задумался, не занять ли ему уже украденные деньги и не вернуть ли их тотчас же в банк, тем самым поставив индуса в неловкое положение? Он подумал о капитане Блуитте, о докторе Квелче, о трех или четырех других состоятельных людях, которых он знал, а затем - что невозможно получить такую большую сумму денег от любого из них без обеспечения, а у него никакого обеспечения не было.
   Чтобы удовлетворить Бандерфута, казалось, это был единственный способ. Но это, сказал он себе, только первое требование. Он захочет больше денег, все больше и больше. Затем его мысли снова рассеялись, и когда перед его мысленным взором возникло улыбающееся лицо индуса, он вспомнил все, что когда-либо слышал о коварных злодеяниях Востока; об отравителях и магах; о духах Тысячи и одной ночи; о заколдованных змеях и отвратительных религиозных ритуалах; о вещах таинственных и ужасных; и ему показалось, что это, должно быть, какая-то ужасная духовная сила Зла - князя силы воздуха - перенесла это существо с ужасного Востока в маленький американский городок и наполнила его прозаическую и обыденную жизнь самой атмосферой Ада!
   Когда он сидел у догорающего камина, размышляя о случившемся, ему вдруг пришла в голову мысль: почему бы завтра вечером не отдать индийцу восемьсот долларов, отданных на сохранение Солом Тарселом? Эта сумма не могла удовлетворить все требования Бандера, но она могла удовлетворить его на некоторое время, а тем временем, возможно, он разработал бы какой-то план, чтобы пресечь любые дальнейшие попытки вымогательства денег.
   В ближайшее время Солу эти деньги не понадобятся. Он не причинит ему никакого вреда, если воспользуется ими. Погашение может быть произведено в любой момент. Да, отдать деньги негра этому дьяволу с Востока - это путь к безопасности, по крайней мере, на данный момент.
   Гамильтон лег в постель, усталый, несчастный, одинокий, чтобы уснуть, но просыпался снова и снова, чтобы встретить ужас, который пришел в его жизнь и который казался еще более ужасным в безмолвные и одинокие часы, чем тогда, когда он впервые предстал перед ним.
   Бандерфут Сингх подошел к двери, когда городские часы пробили семь, и Джон Гамильтон положил руку на щеколду, чтобы первым приветствовать незваного гостя. Он сунул банкноты Бандерфуту и прошептал:
   - Здесь восемьсот. Сегодня я не мог получить больше. Возьмите восемьсот и довольствуйтесь этим.
   Индиец тихо рассмеялся.
   - Довольствоваться? Да, на сегодняшний вечер. Но через неделю, начиная с сегодняшнего вечера, мне понадобится еще тысяча. Раздобудьте их, или ждите неприятностей.
   Пот выступил на лбу Гамильтона, когда он закрыл дверь. Он на мгновение задержался в холле, чтобы собраться с мыслями.
   - Кто это был, отец? - спросила Дороти, когда он вернулся в библиотеку.
   - Обычный попрошайка, - ответил он.
   Но судьба распорядилась так, что Джон Гамильтон не должен был больше платить человеку из Индии.
  

ГЛАВА XXIII. БЛАЖЕНСТВО И СТРАДАНИЯ

  
   Капитан Блуитт вернулся в свой дом в Тарли в конце той недели, когда Бандерфут Сингх вынудил Джона Гамильтона принять его условия. Капитан еще не видел индийца, но многое узнал о нем из писем миссис Бернс и от мисс Пуэллы, рассказавшей о красноречии гостя, о его личных достоинствах и о его поразительной популярности. Любопытство капитана Блуитта было разбужено, но его интерес, в конце концов, был не очень велик, и он не хотел встречаться с почтенным гостем. Бандерфут выступит с давно обещанной речью в Пресвитерианской Церкви в следующий вторник вечером, и капитан Блуитт решил посетить собрание и насладиться ораторским искусством, которое заслужило столь высокую оценку.
   В субботу утром капитан Блуитт прогуливался по своим владениям, чтобы проверить, насколько внимательно относился Руфус к своим домашним обязанностям в разгар политической кампании. Зайдя в конюшню в поисках Руфуса, он увидел, что Сол Тарсел занят уходом за лошадьми, а Руфуса нигде нет. Капитан поначалу рассердился, потому что пришел к выводу, что его наемный работник уже нашел политику более интересной и важной, чем его обычная наемная работа.
   - Это ты, Сол? А где Руфус? - спросил капитан.
   - Добрый день, мастер Блуитт! Руфус, ха! Руфус болен. У Руфуса водобоязнь.
   - Водобоязнь? У Руфуса? Сол, что за чепуха!
   - Это истинная правда, мастер Блуитт. Его укусила собака мастера Робинсона.
   - И когда же это случилось?
   - Вчера, сэр. Вечером.
   - За доктором посылали?
   - Только не за доктором Квелчем, сэр. Я посоветовал мисс Поттер послать за Эфраимом Слокамом.
   - И что же Эфраим знает о водобоязни?
   - Не могу вам сказать, мистер Блуитт, чтобы он был знаком с водобоязнью; просто он хорошо разбирается в знахарстве.
   - В знахарстве! Ты ведь не веришь в такие вещи, Сол, не так ли?
   - Верю, сэр. Когда у меня случается приступ ревматизма, никто из белых врачей, вроде доктора Квелча, не может мне помочь. У них нет лекарства от этого несчастья. Когда у меня появляются боли, я посылаю за Эфом, и он снимает их. Пару недель назад, когда я в последний раз лежал, согнувшись пополам от ревматизма, я послал за Эфраимом, чтобы он поставил меня на ноги, и уже на следующее утро я был гибким, как угорь.
   - Как же он это сделал?
   - Я не знаю, мистер Блуитт; просто он читал какие-то заклинания и сыпал проклятиями. Я в этом ничего не понимаю. Наверное, заклинания не действуют без проклятий, а проклятия - без заклинаний. Но он это сделал. Я уверен, что он сделал это с помощью добрых духов, сэр!
   - А может быть, с помощью дьявола?
   - Сдается мне, мистер Блуитт, что дьявол имеет какое-то отношение к моим страданиям. Если дьявол исходит из Эфраима, чтобы забрать ревматизм, который наслал на меня, я ничего не имею против; а если это делают добрые духи, то я не против вдвойне. В любом случае, мистер Блуитт, дьявол оказывается повержен. Я - религиозный человек, но если я страдаю, то мне все равно, кто меня вылечит, будь у него хоть хвост, хоть крылья. Таково мое мнение.
   Капитан Блуитт отправился в дом, где жил Руфус. Миссис Поттер была наверху лестнице, ухаживая за больным.
   - Беги наверх и передай своей матери, что я хочу ее видеть, - сказал капитан одному из детей.
   Миссис Поттер спустилась вниз, поднеся фартук к покрасневшим от слез глазам.
   - В чем дело, Ханна? - спросил капитан.
   - О, добрый капитан Блуитт, случилось нечто ужасное! Я так рада, что вы вернулись, потому что вы нежно любите Руфуса и так много сделали для всех нас. И подумать только, капитан Блуитт, что этот добрый и верный Руфус, который никогда не обижал ни одного червяка, был так добр и любвеобилен и только что начал карьеру в общественной жизни, которая так или иначе привела бы к славе и к невыразимой пользе нашей страны, был укушен бешеной собакой и ввергнут в безумие, которое разрушит его карьеру, если только ужасный бред, от которого он страдает, скоро не утихнет.
   - Его укусила собака?
   - Разъяренная дикая собака, бешеная; она укусила его за ногу; она укусила и порвала его.
   - Как это случилось?
   - Вчера вечером Руфус спокойно возвращался домой с первого заседания нового школьного совета, куда он отправился по зову долга. Он как раз подошел к воротам мистера Робинсона, когда это отчаянное дикое животное набросилось на него без малейшего повода, возбужденное ненасытной жаждой крови.
   - И Руфусу не удалось сбежать?
   - Нет, капитан Блуитт, потому что Руфусу не свойственно спасаться бегством от смертельной опасности, а теперь, когда он получил высокое официальное положение, он тем более почувствовал, что ему не подобает проявлять трусость в такой чрезвычайной ситуации. Поэтому, как только дикий зверь бросился к нему, Руфус смело остановился и изо всех сил старался удержать животное взглядом; но, то ли было слишком темно, то ли разъяренная собака ослепла от ярости, то ли еще что-то, - я не знаю, что именно, потому что обезумевший зверь не выдержал бы взгляда Руфуса, - и когда Руфус понял это и понял, что никакая человеческая сила не может остановить натиск собаки, он, как мы все полагаем, совершенно разумно и, нисколько не жертвуя своим служебным достоинством, попытался перелезть через наш забор, но зверь прыгнул на него и глубоко вонзил свои ядовитые клыки ему в ногу.
   - Откуда вы знаете, что собака бешеная?
   - Откуда нам это известно? Мы знаем это по многим различным признакам и знакам, которые безошибочно доказывают, что собака бешеная, что она сошла с ума. Когда Руфус впервые вошел в дом после этой ужасной катастрофы, он, казалось, не получил серьезного повреждения. Он держался как герой, как всегда, хотя с трудом сдерживал слезы. Я сорвал с него одежду, остановила кровь, перевязала изуродованную ногу и уложила в постель, и всю долгую, утомительную ночь он спал спокойно, как маленький ребенок. Но сегодня утром, когда я впервые встала, чтобы налить воду в умывальник, Руфус проснулся и сказал мне: "Это вода, Хан?" "Да, - ответила я, после чего он забился в конвульсиях и начал лаять, лаять и лаять так, что это вызвало ужас у меня и у наших дорогих детей.
   - И что случилось потом?
   - Потом, капитан Блуитт, я отправилась к доктору, когда встретила Сола Тарсела, и он посоветовал мне найти Эфраима Слокама, чтобы тот использовал свои приемы на Руфусе, потому что негр сказал, что заклинания всегда лучше, чем врачевание, а поскольку я была вне себя от тревоги за Руфуса, я не знала, что еще сделать, хотя я не совсем твердо верю в этот таинственный метод борьбы с болезнью, потому что он, как мне кажется, содержит элементы зла, и как невежественный черный человек, такой как старый Слокам, может избавить от этой ужасной болезни, вызывая духов и размахивая руками, находится вне пределов моего разумения.
   В этот момент из комнаты наверху донеслись звуки, похожие на собачий лай, и шарканье ног.
   - Слышите, капитан Блуитт? Это Руфус! Он проявлял эти симптомы в течение трех или четырех часов, и Эфраим сейчас там, наверху, лечит его заклинаниями, а четверо коллег Руфуса по школьному совету удерживают его с помощью простой мускульной силы, чтобы в ярости своих конвульсий он не выпрыгнул в окно, расположенное ближе всего к кровати.
   - Передайте Солу, что он мне нужен, - сказал капитан Блуитт.
   - Сол, - сказал капитан негру, когда тот появился, - оседлай лошадь и быстро поезжай к доктору Квелчу, скажи ему, чтобы шел сюда. А теперь, Ханна, давай взглянем на больного.
   Когда капитан Блуитт вошел в комнату, где лежал Руфус, он увидел его, распростертого на кровати лицом кверху, в то время как каждый вытянутый член тела держал человек, с тревогой следивший за лицом больного, чтобы быть готовым к следующему приступу. По другую сторону кровати стоял пожилой негр с лысой головой, окаймленной белой шерстью, в тяжелых очках в медной оправе, сдвинутых с носа на морщинистый лоб.
   Глаза негра были закрыты, лицо слегка приподнято, и, пока он размахивал руками, скрещивал их и соединял большие пальцы, он бормотал странные слова, которые никто из его слушателей не мог понять. Было совершенно ясно, что Эфраим Слокам не шутил, и что если бы в его распоряжении действительно были все ресурсы науки о заклинаниях и если бы заклинания действительно могли победить злокачественные силы водобоязни, то выздоровление Руфуса было не за горами.
   - Сейчас он спокоен, - шепотом сказала Ханна капитану Блуитту, - но никто не может предсказать, в какой момент он может снова взорваться. Вид или шум воды превращают его просто в маньяка.
   Капитан Блуитт с минуту смотрел на больного, на помощников и на заклинателя, потом подошел к умывальнику и налил немного воды. Услышав это, Руфус начал корчиться, прыгать, лаять и скрежетать зубами самым пугающим образом.
   - Странно, очень странно, - сказал капитан, наблюдая за происходящим. - Я часто слышал, что вода оказывает такое действие, но никогда не верил в это.
   Он повернулся, собираясь спуститься по лестнице; миссис Поттер последовала за ним.
   - Я подожду здесь доктора Квелча, Ханна. Я очень беспокоюсь о Руфусе.
   - Ах, капитан Блуитт, - сказала миссис Поттер, - неужели вы действительно верите, что его жизнь в опасности и что жестокая судьба вырвет его из объятий жены и любящих детей и новой сферы его деятельности?
   - Не могу сказать, - ответил капитан. - Я никогда раньше не видел ничего подобного. Подождем, что скажет доктор Квелч.
   - Беда Руфуса, - сказала миссис Поттер, усаживаясь на стул у лестницы и складывая руки на коленях, - всегда заключалась в его удивительной чувствительности и впечатлительности. Он никогда не мог прочитать о какой-либо болезни в медицинских объявлениях в газетах, не обнаружив ее затем у себя. Много раз он говорил мне: "Хан, я чувствую, что у меня болит здесь, или что-то неладно там", а когда я просила его описать мне свои симптомы и вскоре после этого брала газету, которую он читал, они совершенно совпадали с симптомами, описанными в какой-то ужасной рекламе патентованного медицинского средства. Наш подвал забит бутылками с этими патентованными средствами, на которые Руфус, всегда внимательный к своему здоровью, растратил наши средства, предполагая, что его печень, или глаза, или какая-то другая часть его организма была поражена опасной болезнью. Средство от астигматизма, стоило ему четыре доллара и тридцать семь центов; он вообразил, когда прочитал о нем, что астигматизм - это какая-то болезнь легких, а не глаз, пока не принял две бутылки и еще часть третьей, в попытках излечить астму. Я часто говорила Руфусу, что было глупо с его стороны так сильно зависеть от того, что пишут в газетах, но это ни к чему не привело...
   Доктор Квелч прервал миссис Поттер, постучав в дверь.
   Когда его впустили, он поздоровался с капитаном и миссис Поттер и спросил, в чем дело.
   Капитан Блуитт подумал, что он мог бы изложить обстоятельства дела более кратко, чем миссис Поттер, и сделал это.
   - Давайте осмотрим больного, - сказал доктор Квелч.
   Доктор Квелч улыбнулся, войдя в комнату больного и увидев четырех сочувствующих членов школьного совета и Эфраима Слокама, все еще бормочущего и размахивающего руками.
   Чтобы врач мог увидеть наиболее тревожные аспекты, капитан Блуитт снова налил немного воды, и снова члены школьного совета с трудом удержали Руфуса от падения на пол.
   Доктор Квелч подошел к кровати и взял больного за запястье, в то время как Эфраим прервал свои заклинания и выглянул в окно.
   - Он очень болен, доктор? - спросил капитан Блуитт.
   - Не очень, - ответил врач. - Миссис Поттер, у вас на кухне есть кочерга? - Теперь пациент был спокоен. Он слышал их разговор.
   - Да, сэр.
   - Возьмите эту кочергу и поместите ее в огонь, пока она не раскалится добела. Затем пусть эти джентльмены снимут с Руфуса одежду и положат его лицом вниз на кровать. Затем я хотел бы, чтобы капитан Блуитт взял раскаленное острие кочерги и, начав с затылка Руфуса, провел им вдоль его спины до самого конца позвоночника. Надавливайте так сильно, как вы можете, капитан. Я зайду завтра, чтобы узнать, как больной.
   Доктор Квелч спустился по лестнице вместе с капитаном Блуиттом, который казался встревоженным.
   - Вы действительно хотите, чтобы я сжег спину этого человека, доктор? - спросил капитан.
   - Попробуйте, - ответил врач, улыбаясь, - и посмотрите, как это сработает. Капитан Блуитт, - добавил он, садясь в свой экипаж, - я занимаюсь медициной уже почти шестьдесят лет, и еще ни разу не видел случая водобоязни.
   На следующее утро доктор Квелч подъехал к воротам капитана Блуитта, привязал лошадь и обошел вокруг дома, направляясь к дому Руфуса. В этот момент он увидел, что вчерашний пациент возится с молотком и чинит шпалеру, увитую виноградными лозами.
   - Как вы себя чувствуете сегодня утром, Руфус?
   Руфус прервал работу, огляделся и сказал:
   - Мне кажется, я почти здоров, доктор. Тут еще немного болит, - и он коснулся своего лба, - но в основном я чувствую себя хорошо.
   - Водобоязнь прошла сразу же, не так ли?
   - Да, сэр.
   - Без ожога кочергой?
   - Да, сэр, им не пришлось ею воспользоваться.
   - Как вы думаете, что вас вылечило?
   - Видите ли, доктор Квелч, было бы нелюбезно говорить вам об этом, но, знаете ли, я действительно верю, что старина Слокам привел меня в чувство.
   Доктор Квелч рассмеялся, попрощался и уехал навещать очередного пациента.
   Однако вера капитана Блуитта в заклинания, еще прежде поколебленная полным провалом его собственного опыта с ритуалом гаруспирования, была полностью разрушена, когда он увидел, каким образом достопочтенный Слокам проводил свои церемонии, и как здравый смысл доктора Квелча одержал победу в истории с Руфусом.
   Капитан Блуитт не мог удержаться, чтобы в тот же вечер, придя к Флорабелле Бернс, не рассказать ей об обстоятельствах, связанных с приступом водобоязни у Руфуса; и когда очаровательная Флорабелла от души расхохоталась, слушая, как ее гость описывает колдовские методы знахаря Эфраима, мысли капитана вернулись к эксперименту, который он сам проделал в дровяном сарае с освященной курицей, и он решил напомнить Пуэлле, как только вернется домой, решительно ничего не говорить ни Флорабелле, ни кому бы то ни было о своем исследовании тайн гаруспирования.
   Миссис Бернс находилась в приподнятом настроении, оживленно болтала и, казалось, была очень рада, что капитан Блуитт ее слушает. Он был близким соседом и хорошим другом. Во время ее отсутствия, он вел большую часть ее дел и сделал для нее несколько выгодных вложений, когда она была дома; Флорабелла, одинокая и непрактичная в финансовых делах, полагалась на него и считала его мудрым советчиком.
   Она любила Дороти Гамильтон и жалела ее, а также испытывала сильную привязанность и восхищение Уолтером, и у нее возникла идея.
   - Мы с вами должны что-то предпринять, капитан Блуитт, - сказала она, - чтобы уладить это дело. Дорри изнывает от тоски, потому что она разлучена с Уолтером, и, без сомнения, его сердце разбито из-за нее. Как бессмысленно для ее отца - держать их порознь.
   - Лучшего мужа ей не найти.
   - Нет, и рано или поздно он на ней женится. Ее отец причиняет ей бесполезные страдания. У меня есть сильное желание посоветовать им бежать.
   - Куда?
   - Ну, хотя бы сюда, если больше некуда. Они могут пожениться в моем доме, и тогда ему придется простить ее, и на этом все закончится.
   - Не знаю, - сказал капитан, - мне не очень нравится такой брак, но если случится самое худшее, если Джон Гамильтон продолжит упрямиться, то, может быть, это будет верным выходом из затруднительного положения.
   - Что-нибудь слышно от Уолтера в последнее время?
   - Ни слова; он знает, что меня не было дома, и, вероятно, думает, что я еще не вернулся.
   - Дорри тоже ничего не слышала. Я думаю, что он, по крайней мере, напишет мне, чтобы я могла передать ей какое-нибудь послание. Знаете ли вы, капитан Блуитт, что у меня есть кое-какие подозрения?
   - Какие именно?
   - Я почти боюсь поделиться ими, потому что если они несправедливы, я чувствовала бы себя попросту подлой.
   - Вы думаете, может быть, что Уолтер не писал ей?
   - А вы так не думаете? Разве это похоже на него - перестать даже писать ей? Он не может пойти к ней домой, но никаких писем!
   - Конечно, он должен был написать.
   - Да, но где же эти письма? Дорри никогда их не получала.
   - Вы верите, что Джон прикарманил их?
   - Ну, это просто ужасно - думать о таком; но письма не могли потеряться на почте.
   - И Уолтер перестал писать, потому что не получил ответа?
   - Вот именно; а бедная девочка настолько глупа, что не написала первой, потому что ее отец сказал, что она не должна этого делать. Вы и я должны позаботиться об этих двух существах с больными сердцами.
   Выражение лица капитана Блуитта ясно говорило о том, что сотрудничество с миссис Бернс отнюдь не вызовет у него неудовольствия.
   - Я напишу ему; или порекомендую приехать сюда, чтобы увидеть нас.
   - Дорри сможет встретиться с ним здесь, и несколько слез и поцелуев сотрут отвратительное прошлое и вернут блаженство.
   Капитан Блуитт выглядел серьезным, но на самом деле его мысли были сильно возбуждены этими словами красавицы Флорабеллы о поцелуях и блаженстве.
   - Как приятно, миссис Бернс, видеть двух молодых людей, нежно привязанных друг к другу и жаждущих - буквально жаждущих - общества друг друга!
   - Восхитительно.
   - Мне всегда казалось, - продолжал капитан, - что все устроено заранее, что некоторые мужчины и женщины созданы так, что притягиваются друг к другу каким-то таинственным притяжением.
   - Многие так думают, - задумчиво произнесла миссис Бернс.
   - И я сказал Уолтеру в тот самый день, когда он встретил Дорри Гамильтон, что он узнает радость своего сердца, как только увидит ее, и она узнает его. В тот самый день, когда это случилось. Странно, не правда ли?
   - Очень! Это сродство - душа, отвечающая душе. И все же, - заметила Флорабелла, - многие люди заблуждаются на этот счет.
   - Неудачники! - сказал капитан. - Я так и сказал Уолтеру. Но причина в том, что они женятся в спешке, не дожидаясь подходящего - настоящего - настоящего партнера.
   - В том-то и дело, - сказала миссис Бернс.
   - Я уже давно решил, - заметил капитан, - никогда не делать этой ошибки, и так как ни одна отзывчивая душа не встретилась мне в юности, я ждал долго и терпеливо - не очень терпеливо, но так терпеливо, как только мог.
   - Может быть, вы еще встретитесь с ней, - предположила миссис Бернс, глядя на диванную подушку и играя пальцами с кисточкой.
   - Ах, надеюсь на это! Надеюсь, что так! - сказал капитан Блуитт с легким вздохом. - Знаете, когда прошлым летом я увидел, как Уолтер и Дорри уплывают в моей лодке с полным грузом любви, я не мог удержаться и сказал себе: "Хотел бы я быть на его месте". Я стоял на верхней ступеньке лестницы, когда они вернулись, и, признаюсь, не мог отделаться от чувства зависти.
   Капитан Блуитт взглянул на Флорабеллу, покраснел, встал, сделал вид, что поправляет жалюзи, кашлянул и вернулся на свое место.
   - Одна из самых ужасных вещей в мире для мужчины - я, конечно, не знаю, как это бывает с женщиной, - это быть одиноким. Я всю свою жизнь был одинок по той причине, о которой сказал вам; и теперь, я полагаю, ни одна прекрасная женщина не согласится принять такого обветренного старого моряка, как я.
   Миссис Бернс, казалось, не хотела высказывать свое мнение о разумности или неразумности этого предположения, но капитану Блуитту показалось, что он уловил на ее лице тень сочувствия. Он стал смелее.
   - Но мое сердце не обветрено, - сказал он. - Оно жаждет любви, любви родственной души, и мне кажется, я знаю, где она есть. Может быть, я и ошибаюсь, но надеюсь, что нет. Хотел бы я быть уверенным, что это ваша, дорогая Флорабелла.
   Краска залила красивое лицо миссис Бернс. Она догадывалась, что нравится капитану, но не ожидала столь скорого ухаживания. Поколебавшись мгновение, она сказала:
   - Так трудно быть уверенной, но...
   - Но ведь вы всегда были внимательны ко мне, не так ли? - спросил капитан. - Вы уверены, что это просто внимательность?
   - Вы всегда мне нравились, ведь вы были так добры ко мне, - сказала она.
   - "Нравиться" - какое холодное слово, - заметил капитан. - Я очень люблю вас и был бы счастлив, если бы вы могли полюбить меня. Разве вы не можете этого сделать?
   - Думаю, что смогу, - застенчиво ответила миссис Бернс; она посмотрела на него и улыбнулась.
   Капитан Блуитт взял ее за руку.
   - Вы сможете? Вы постараетесь? Вы сделаете это? - спросил он.
   - Да, - сказала она, - вы мне очень дороги.
   - Вы станете моей женой? - спросил он нежно, все еще держа ее за руку.
   - Да.
   - А можно я вас поцелую?
   Она не ответила ему, но слова были бесполезны.
   - Я вернусь домой счастливым человеком, - сказал он, - и вы тоже будете счастливы.
   - Мы будем счастливы друг с другом, - ответила она.
   Царило совершенное блаженство. Затем капитан Блуитт на минуту задумался и, наконец, сказал:
   - Как ты будешь называть меня, Флорабелла?
   - Ты уже подумал об этом, дорогой? - улыбнулась она.
   - Ну, Флорабелла, мое первое имя, которое ты знаешь, Элайджа. С какой стати мои родители, люди здравомыслящие, дали мне такое имя, ума не приложу. Но это так. Так вот, Элайджа едва ли звучит нежно, а если ты попытаешься укоротить его, скажем, до Лайджа, это будет просто отвратительно. Я не могу себе представить, как ты выйдешь из положения. Я не могу начать жизнь заново со старым именем.
   - Я буду называть тебя "милый", или "дорогой", или "родной", за исключением тех случаев, когда мы будем в компании; тогда я буду называть тебя просто "капитан".
   Капитан Блуитт подумал, что это было бы прекрасно, и снова поцеловал ее, подумав, что никогда не видел более красивой женщины.
   - Я так рад, что пришел сюда сегодня вечером, - сказал он. - Я еще не набрался храбрости, чтобы заговорить с тобой, и не думал, что мне стоит это делать, но все случилось как-то само собой, очень удачно.
   - Очень! - согласилась миссис Бернс.
   - Да, теперь мы с тобой пройдем остаток жизни вместе; meum et tuum, как говорили римляне; я и ты.
   - Рука об руку, - сказала Флорабелла.
   - И твои инициалы останутся прежними: Б - значит и Блуитт, и Бернс.
   Флорабелла рассмеялась.
   - Мне не придется заново маркировать свое белье и серебро.
   - Разве мы не можем пожениться одновременно с Уолтером и Дорри? - спросил капитан.
   - Какая восхитительная мысль! - воскликнула миссис Бернс.
   - Как можно скорее? - настаивал капитан.
   - Как только мы поможем им встретиться и устроим свадьбу, я буду готова, - ответила Флорабелла. Она была женщиной, никогда ничего не откладывавшей на потом.
   Поистине мучительно переходить от такой сцены чистого счастья к другой, уготованной мрачной судьбой, чтобы любящее сердце было измучено страданием.
   В то время, как капитан и Флорабелла строили свои планы в парадной гостиной миссис Бернс, Лохинвар Фробишер отправился домой вместе с Дороти Гамильтон, по окончании репетиции хора. Молодой человек решил, что настало время ему заговорить, и, отчаянно пренебрегая ничтожными размерами своего жалованья, он сказал себе, что признается в любви в ту же самую ночь по дороге из церкви в дом Гамильтонов.
   Дороти не приняла его протянутой руки, когда они вышли из здания церкви, и это казалось обескураживающим, но Лохинвар мужественно решил не поддаваться унынию.
   - Дорри, - сказал он, потому что знал ее давно, - мы с тобой уже много лет вместе и почти выросли в обществе друг друга.
   - Да, - ответила она, и ужас проник в ее душу.
   - Мне всегда казалось, что я тебе немного нравлюсь, и я уверен, что ты мне нравишься с тех пор, как мы познакомились. Но, Дорри, мы теперь мужчина и женщина, и я испытываю к тебе совсем другое чувство. Дорри, я люблю тебя.
   - О, нет, нет! не говори так! - воскликнула она, почти всхлипнув, и ускорила шаг.
   - Да, но я должен это сказать, - ответил он.
   - Не сейчас! Только не сейчас! - умоляющим тоном произнесла она.
   - У меня не будет другой возможности. Я знаю, что должен попытаться найти кого-то получше, но не могу. Есть ли надежда, что ты полюбишь меня?
   - Нет, нет, этого не может быть! О, не говори больше ничего! Я очень, очень несчастна!
   - Мне было бы очень больно сделать тебя несчастной, но ты ведь не откажешь мне! Я буду страдать, если ты не сможешь ответить мне взаимностью. Умоляю тебя, постарайся полюбить меня! Я не могу предложить тебе многого. Я бедный человек, но я буду работать, бороться и страдать за тебя, если ты полюбишь меня; и моя семья поддержит меня и поможет мне. Есть ли хоть какая-то надежда?
   - Нет, - ответила она. - Мне очень жаль, очень, очень жаль. Мне и в голову не приходило, что ты любишь меня. Это ужасно - причинять тебе боль. Но я могу думать о тебе только как о друге.
   - Ужасно слышать это, - сказал несчастный молодой человек. - Может быть, через некоторое время... может быть, придет время, когда...
   - Этого не может быть, - сказала она. - Не надо, о, не нужно питать пустой надежды! А теперь, - сказала она, когда они подошли к ее дому, - до свидания! Ты никогда больше не должен говорить со мной на эту тему, и ты должен простить меня, если я огорчила тебя. Я не хотела этого делать. Прости меня и прощай!
   Он взял ее руку и поцеловал, а она, войдя в дом, поспешила наверх, в свою комнату, и снова заплакала, думая об Уолтере и своем одиночестве.
  

ГЛАВА XXIV. СТРАННЫЙ ПОСТУПОК КАПИТАНА БЛУИТТА

  
   Речь, произнесенная Бандерфутом Сингхом в Пресвитерианской Церкви, когда он впервые посетил Тарли, принесла такую славу его красноречию, а любопытство и интерес к нему стали теперь столь велики, что во вторник вечером, когда ему предстояло вновь подробно поговорить о своей миссии, здание было переполнено.
   После раннего обеда, предшествовавшего встрече, миссис Фробишер завела с ним очередную беседу об Индии, его предках и родном доме и, преисполненная очарованием от нее, заняла свое место на скамье священника с двумя подругами, приехавшими из деревни по ее приглашению, чтобы послушать выдающегося незнакомца.
   Миссис Фробишер уютно устроилась на дальнем конце скамьи, полагая, что у жены священника есть некоторые привилегии, и она чувствовала свое превосходство над окружавшими ее людьми, которые, возможно, встречались с принцем на светских раутах, но ничего не знали об удовольствии от продолжительного и непрерывного разговора, в котором этот аристократ, казалось, проявлял свои лучшие качества.
   Она вспомнила, с каким волнением слушала его речь в церкви, когда он впервые появился на кафедре, и с радостью предвкушала еще одну возможность насладиться его красноречием.
   Церковь была переполнена. Скамьи и части приделов, а также места на хорах и вокруг органа были заполнены. Когда доктор Фробишер вышел из своего кабинета, чтобы взять Библию и открыть главу, которую хотел прочесть, он, взглянув на прихожан, почувствовал, что его служение было бы гораздо лучше, если бы хотя бы половина такого количества людей приходила в церковь, чтобы послушать его проповеди по воскресеньям.
   Вернувшись в кабинет, священник через минуту снова вышел на помост вместе с принцем. Бандерфут скромно и почти застенчиво сел на один из трех стульев за столом.
   Несомненно, он был красивым мужчиной. Одет он был довольно мрачно: коричневый кафтан, широкие брюки, голубой пояс на талии и белый тюрбан, в котором не было ни одного драгоценного камня. Миссис Фробишер удивилась, почему он не надел свой огромный рубин сегодня вечером, и ей стало жаль своих друзей из деревни, которым она описала камень и которым теперь шептала слова сожаления.
   Собрание началось с краткой молитвы доктора Фробишера, после которой был спет гимн, и прихожане присоединились к пению хора с такой энергией, что достойный священник снова ощутил боль, подумав о холодности прихожан по отношению к пению на субботних службах.
   Затем пастор прочитал главу из книги пророка Исайи и, закрыв Библию, сказал:
   - А теперь наш брат поможет нам в наших молитвах.
   Бандерфут встал, подошел к краю помоста и, положив левую руку на край кафедры, поднял правую, давая знак собравшимся склонить головы.
   Он начал тихим голосом, каждая нота которого была музыкальна и полна торжественности.
   Отчасти из-за настойчивой просьбы Пуэллы, отчасти из любопытства, капитан Блуитт согласился присутствовать на этой встрече. Но как только он собрался уходить из дому, посетитель, пришедший к нему по какому-то пустяковому делу, задержал его на несколько минут, и Пуэлла ушла без него, пообещав зарезервировать для него место.
   Капитан не задержался надолго, но он добрался до внешних дверей церкви в тот момент, когда Бандерфут начал молиться; толпа в вестибюле оказалась настолько плотной, что он с трудом протиснулся сквозь нее.
   Пока он искал путь к внутренней двери, до него донесся мелодичный голос индийца, а когда он вошел в церковь, то увидел фигуру на помосте; но расстояние было слишком велико или свет слишком тускл, чтобы он мог различить черты этого человека.
   Капитан Блуитт тихо шел по проходу, - один из сотен присутствующих с широко открытыми глазами. Сам индиец закрыл глаза, когда изливал свою молитву перед слушателями, чьи головы склонились на спинки скамей.
   Когда капитан Блуитт приблизился к говорившему, то внезапно осознал, что лицо индийца ему знакомо. Прежде чем он успел подумать об этом, что-то вроде электрического разряда пробежало по его телу, и он остановился, положив руку на скамью рядом с собой.
   Вокруг него рыдали женщины, а голос и слова говорившего становились все более и более наполненными чувствами.
   Когда капитан Блуитт остановился, Бандерфут открыл глаза и увидел его. Индиец не закончил фразу, замолчал, огляделся по сторонам, словно ища самый легкий путь к спасению, а затем повернулся и скрылся за дверью в кабинет пастора.
   - Эй, там! Держите его! Хватайте его! Не дайте ему уйти! - крикнул капитан Блуитт.
   И капитан бросился в конец прохода, опрокинув два стула, и серьезно потревожив равновесие майора Гридли, сидевшего на третьем; вскочил на платформу, оттолкнул изумленного священника и исчез за дверью кабинета.
   Бандерфут по какой-то неизвестной причине задержался на минуту в кабинете, но нетерпение капитана было так велико, что индиец не мог терять времени, если хотел скрыться, и потому, едва капитан Блуитт ворвался в комнату, Бандерфут выбежал на улицу и скрылся за углом.
   Он уже исчез, когда капитан выбежал из церкви и, вглядевшись в темноту улицы, застыл, раздумывая, не следует ли начать охоту, которая обещала быть не очень удачной. Затем он вернулся в кабинет, закрыл наружную дверь и снова вышел на платформу.
   Безмолвное изумление, смешанное с чувством негодования и сильного любопытства, - вот слова, которые могут дать хоть какое-то представление о чувствах прихожан, смотревших на капитана Блуита, разгоряченного, красного и запыхавшегося, с торчащими вверх волосами и с каким-то диким выражением в глазах, возвратившегося из погони за аристократом, который пять минут назад своими трогательными словами пробуждал самые глубокие чувства этой огромной массы людей.
   Капитан не привык к платформе и не владел собой в совершенстве. Казалось, он с минуту колебался, спускаться ли ему по левой или по правой лестнице, или же спрыгнуть вниз. Он уже почти решил спрыгнуть, когда доктор Фробишер сказал:
   - Секундочку, капитан Блуитт! Совершенно необходимо, чтобы вы объяснили собравшимся эту необыкновенную сцену - это странное и шокирующее прерывание богослужения. Не забывайте, что это священное место. Мне кажется, что произошла некая профанация.
   Капитан Блуитт повернулся к пастору.
   - Вы хотите, чтобы я рассказал вам эту историю прямо здесь? - спросил он.
   - Да.
   - Я не очень-то привык выступать в таком людном месте, но постараюсь сделать все, что в моих силах.
   - Как это вульгарно! - прошептала миссис Фробишер своим друзьям. - Какой ужасный человек! Что же он такого сделал, что напугало этого милого индийского джентльмена?
   - Доктор Фробишер, друзья, - начал капитан Блуитт, прочищая горло и краснея, - мне нет нужды говорить вам, как я сожалею, что причинил вам такое беспокойство; я не имел ни малейшего представления об этом, когда пришел в церковь, но этот индиец - ужасный негодяй.
   - Ах! - воскликнула миссис Фробишер.
   - Хуже того, - продолжал капитан, - он убийца и вор!
   - Я не верю ни единому слову, - сказала миссис Фробишер почти вслух, и ее лицо покраснело так же, как лицо капитана Блуитта. - Это возмутительно - говорить такие вещи.
   - Он вовсе не принц, - продолжал капитан. - Принц! Он был телохранителем моего друга, англичанина, когда я был в Калькутте десять лет тому назад; потрясающий негодяй!
   - Вы уверены, что это правда? - спросил доктор Фробишер, которого почти захлестнули стыд и отвращение, а также сознание того, что это он сам в значительной степени виноват в том, что дал Бандеруфуту возможность навязать себя жителям Тарли. Доктор Фробишер почувствовал себя очень плохо.
   - Уверен ли я? Конечно! Я жил в доме хозяина этого человека вместе с этим человеком. Я жил там, когда он убил своего хозяина!
   Собравшиеся, охваченные сильнейшим любопытством и возбуждением, разразились восклицаниями.
   - Ужасно! - сказал доктор Фробишер, пододвигаясь к стулу и облокачиваясь на него.
   - Злодей сразу узнал меня. Почему он сбежал? Его поведение говорит само за себя. Он меня узнал; он понял, что его игра окончена. Его хозяина звали Томпсон - Уильям Паркер Томпсон; а может быть, это был Баркер, а не Паркер. Но, как бы то ни было, Томпсон жил в пригороде Калькутты в прекрасном доме. Он был богат, я ему нравился, а он нравился мне, и я приехал к нему погостить на неделю или чуть дольше, пока мой корабль разгружался и нагружался. Он жил на широкую ногу, и у него был слуга-сипай, один из самых красивых молодых людей, каких я когда-либо видел, но умным его никак не назовешь. Мне никогда не нравился его взгляд. Томпсон доверял ему во всем и иногда использовал его в качестве секретаря, потому что молодой человек писал красивым почерком и мог скопировать любой почерк, какой когда-либо видел. Томпсон относился к нему скорее как к сыну, чем как к слуге; я сказал ему, что он должен быть осторожнее, но он только рассмеялся и ответил, что Рэнди готов умереть за него, - так он любит своего хозяина. Он назвал мальчика Рэнди, хотя на самом деле его звали Ранподжама или как-то по-индийски. Так вот, в последнюю ночь, которую мне предстояло провести у Томпсона, я лег спать, как обычно, и меня никто не потревожил; но первое, что я увидел утром, было огромное волнение, и неудивительно! Ночью Рэнди пришел в комнату хозяина и задушил его в постели. Затем он забрал все наличные деньги, бывшие в столе Томпсона, все золотые и серебряные вещи, которые он мог унести, и все драгоценности, включая великолепный рубин, самый большой и прекрасный, какой я когда-либо видел, и исчез! Полиция напала на его след, была предложена большая награда, его искали повсюду, но он исчез. И вот, сегодня вечером он молится здесь! Молится в нашей старой церкви Тарли; негодяй! Вот, друзья, и вся история. Мы начнем новую охоту за ним, и если мы поймаем его, он отправится в Индию и на эшафот.
   В толпе, заполнившей церковь, единственным человеком, для которого разоблачение Бандерфута не стало полной неожиданностью, был Джон Гамильтон.
   Возможно, ему было бы трудно описать чувства, с которыми он воспринял разоблачение и стремительное бегство самозванца. Для него было большим облегчением убедиться, что этот негодяй никогда не вернется. Но теперь Гамильтон по-новому взглянул на отчаянный характер этого человека и сразу же почувствовал опасение, что Бандерфут все же попытается получить у кассира новые деньги или из чистой злобы откроет банковским служащим факт кражи Гамильтона.
   И поэтому, какое бы удовольствие ни испытывал кассир, наблюдая за тем, как смутился и сбежал его враг, оно нарушалось вполне оправданным страхом, что ужасная власть индийца над ним еще не исчезла полностью.
   Когда Гамильтон вышел из церкви на улицу, его жена, держа его за руку крепче, чем обычно, сказала ему, как только они оказались далеко от толпы:
   - Разве это не ужасно, дорогой?
   Она была почти готова заплакать.
   - Поистине ужасно, - ответил он, - что человек совершает такие преступления.
   - О, не столько злодеяния, которые он творил в Индии, хотя они и были ужасны; но, о Джон, как мог этот человек быть таким лицемером?
   - Это немыслимо.
   - Подумать только, это существо с кровью на руках, вор, - выдает себя за набожного христианина! А как прекрасно он молился! Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-нибудь молился с большей очевидной искренностью, чем сегодня вечером?
   - Никогда.
   - Этого достаточно, - продолжала миссис Гамильтон, - чтобы заставить трепетать за других людей, притворяющихся набожными, и даже за саму себя. Как ему вообще удалось заставить нас поверить, будто он христианин? А ты, ты сомневался в нем, дорогой?
   Гамильтон немного поколебался, а потом сказал:
   - Нет!
   - Конечно, нет; хоть ты так быстро и верно судишь о людях. Как ты думаешь, он многих одурачил здесь, в Тарли?
   - Я действительно не знаю, - ответил Гамильтон.
   - Боюсь, он собрал несколько сотен долларов. Я так рада, что мы дали ему совсем немного. Я также рада, что мы никогда не были так близки с ним, как некоторые люди. И мне показалось, что ты ему тоже нравишься, дорогой.
   - Вряд ли, - ответил Гамильтон. - Он всего лишь полагал, будто я могу помочь ему с его планами, потому что я довольно заметный человек.
   - Что ж, будем благодарны, что он сбежал. Разве не счастье, что капитан Блуитт был с ним знаком? Что бы он мог сделать, если бы не был разоблачен?
   - Это, действительно, удача.
   - Джон?
   - Что, моя дорогая?
   Она крепче прижала его руку к своей груди.
   - О! как это ужасно, дорогой, получать деньги любым нечестным способом! Я скорее умру с голоду. Как я благодарна, что у нас нет ни единого доллара, который не принадлежит нам по-настоящему!
   Капитан Блуитт, глядя на толпу, заполнившую проходы и задержавшуюся, чтобы поговорить о странных событиях этого вечера, решил покинуть церковь через дверь, ведущую из кабинета священника на улицу.
   Пожав руку доктору Фробишеру и пожелав ему спокойной ночи, священник сошел с помоста к скамье, чтобы утешить миссис Фробишер, которая была вся в слезах и вполне могла впасть в истерику. Капитан Блуитт вышел из церкви.
   Он медленно шел по темной улице, не дожидаясь Пуэллу, которая задержалась в церкви, и все его мысли были сосредоточены на индийце, о котором он только что рассказал жителям Тарли.
   Один или два человека прошли мимо него и приветствовали его; он их не узнал, и вполне мог бы пройти расстояние до своего дома, не отдавая себе ясного отчета в окружающих предметах, когда, случайно подняв глаза, повернув за угол у аптеки Джонса, где свет из окна падал на тротуар, увидел на другой стороне улицы фигуру индуса в тюрбане, двигавшуюся в направлении, противоположном тому, в котором шел он сам.
   Капитан мгновенно перебежал улицу и схватил фигуру, крича о помощи.
   Крепко держа человека и толкая его к свету, капитан через мгновение обнаружил, что схватил Руфуса Поттера.
   - Это я, капитан Блуитт, всего лишь я. Пожалуйста, не толкайтесь так сильно, - сказал Руфус.
   - Руфус! - воскликнул капитан. - Ты с ума сошел? Что ты делаешь в этой одежде? Говори!
   - Я все скажу вам, капитан, я искал вас именно за этим. Я направлялся в церковь.
   - Ну, выкладывай!
   Вокруг капитана и Руфуса собралась толпа людей, и с каждым мгновением она увеличивалась в размерах. К этому времени все в Тарли уже знали о том, что произошло в церкви.
   - Видите ли, - начал Руфус, - сегодня вечером я как раз закрывал конюшню после того, как убрал ее на ночь, и едва успел взяться за ручку двери, чтобы закрыть ее, как ко мне, точно сумасшедший, подскочил этот ваш Бандер. Он втолкнул меня внутрь, захлопнул дверь, выхватил пистолет, взвел курок и прицелился в меня. - Снимай одежду, да поживее! - сказал он. - Какую одежду? - говорю я, чуть не задохнувшись от страха. Я никогда не подозревал, что этот человек на самом деле - сумасшедший. - Ту одежду, что на тебе! - говорит он, - живо, живо! Не валяй дурака! Снимай! - На мне был мой лучший воскресный костюм, и мне страшно не хотелось расставаться с ним, но я поспешно снял его, говорю вам.
   - И что было дальше? - нетерпеливо спросил капитан Блуитт.
   - Ну, - сказал он, снимая свою одежду и надевая мою, - а теперь выводи гнедую кобылу Блуитта и седлай ее, живо!
   - Но ты ведь этого не сделал, правда? - сердито спросил капитан.
   - Капитан Блуитт, не имело смысла сопротивляться. Он вышиб бы мне мозги прежде, чем вы успеете моргнуть.
   - Нет, не вышиб, - с горечью сказал капитан. - Никто не смог бы этого сделать. Невозможно вышибить то, чего нет.
   - Он сказал так, что сомнений быть не могло, - он это сделает. Я сразу понял, что у меня нет ни единого шанса, а потому я вывел гнедую кобылу и оседлал ее. - Открой вон ту дверь, - говорит затем он, вскакивая в седло. Поэтому я открыл дверь, а когда он оказался на улице, то крикнул: "Эта индийская одежда - твоя, Руфус! Ты можешь надевать ее на школьные советы!" - Потом он засмеялся, а кобыла полетела, как пуля из ружья! - Так что мне не оставалось ничего другого, кроме как надеть его одежду, потому что не мог же я ходить по городу голым, не так ли? Я оделся и поспешил вниз по улице, чтобы найти вас и рассказать вам о случившемся. Я был на волосок от смерти, - и Руфус всхлипнул.
   - В какую сторону подался этот негодяй? - спросил капитан.
   - Вон туда, - ответил Руфус, указывая рукой, - к доктору Квелчу, но держу пари, что он не поедет по этой дороге! Он обязательно сменит обличье, как только ему представится такая возможность. Этот человек похож на дьявола сильнее кого-либо другого из всех, кого я когда-либо видел!
   Капитан Блуитт отправился в мэрию и сообщил полиции все факты, которыми располагал; за беглецом была отряжена погоня, не имевшая никаких результатов.
   Капитан подумал, что было бы неплохо рассказать Флорабелле о захватывающих приключениях этого вечера, и когда она услышала о них, то сказала: "Я никогда не доверяла этому человеку".
   - Вы прекрасно разбираетесь в людях, не так ли?
   - Думаю, что да, - согласилась она, и когда капитан Блуитт взял ее мягкую белую руку и посмотрел на ее прекрасные волосы, он почувствовал, что этот ответ прозвучал для него как комплимент.
  

ГЛАВА XXV. БЕГСТВО

  
   В то время как Тарли в среду утром все еще пылал возбуждением, вызванным разоблачением и бегством индуистского самозванца накануне вечером, в то время как почти все люди Тарли вне Пресвитерианской Церкви в полной мере наслаждались сенсационным событием, послужившим темой для множества разговоров и наполнило скучную жизнь города некоторыми элементами драматического интереса, другое происшествие оказалось для города еще более сильным потрясением.
   Когда утренние газеты из большого города прибыли в Тарли, в них содержалось сообщение о бегстве кассира одного из городских банков, укравшего огромную сумму денег, принадлежащих этому учреждению. В иных обстоятельствах этот рассказ заинтересовал бы жителей городка, но его полностью заслонило разоблачение Бандерфута, - трагедия, имевшая для них огромное значение.
   Однако для одного человека эта новость представляла огромный интерес, и Джон Гамильтон дрожал, читая ее. Он не верил, что преступление в городе каким-то образом коснется его, но не мог отделаться от мысли, что судьба, постигшая преступника, однажды может постичь и его. Он размышлял об этом весь день в среду, пока был в банке, а в четверг утром вернулся к своему столу, чувствуя себя не в своей тарелке, но уверенный, что никакая опасность не угрожает ему прямо сейчас.
   Поэтому он с ужасом увидел, как в его комнату вошли президент и директор, в сопровождении двух незнакомых ему людей, и услышал, как президент сказал:
   - Мистер Гамильтон, правление решило поручить полную ревизию счетов банка этим джентльменам, официальным бухгалтерам. Конечно, мы совершенно уверены, что все правильно, нет никаких оснований для подозрений, но среди директоров и акционеров есть ощущение, что эта работа, которая должна была быть сделана давно, должна быть сделана сейчас. Не будете ли вы так любезны, предоставить этим джентльменам доступ ко всему и оказать им помощь в выполнении их задачи?
   Затем президент отозвал Гамильтона в сторону и прошептал ему:
   - Я хочу, чтобы они особенно внимательно изучили работу принимающего кассира. У вас были в отношении него какие-нибудь подозрения, Гамильтон?
   - Нет.
   - У меня тоже. Никаких подозрений. Но пусть эти люди докопаются до сути всего, и тогда подозрения отпадут у всех. Не спускайте глаз весь день с обоих, хорошо?
   Для Джона Гамильтона настал роковой день, и он изо всех сил старался сохранить самообладание, в то время как его разум искал какой-нибудь способ выхода из ужасного положения, в котором он внезапно оказался.
   Он делал вид, что принимает посетителей с готовностью и любезностью, и, когда ходил с ними, показывая им различные книги и указывая на отделения в сейфе, в которых лежали ценные бумаги и деньги, говорил весело и даже хвалил благоразумие банка, решившего провести ревизию.
   - Ни один банк, - сказал он, - не должен год за годом заниматься бизнесом и считать само собой разумеющимся, что все правильно. В наши дни трудно сказать, кому можно доверять. Если бы правление прислушалось к моему совету, оно бы пересматривало счета раз в год на протяжении последних десяти лет.
   Затем, когда бухгалтеры действительно уселись за работу в кабинете президента, кассир вернулся в свою комнату, улучив драгоценную минуту для размышлений. Он был уверен, что должен немедленно бежать. В любой момент могли обнаружиться какие-либо следы его кражи, и он должен был скрыться, если вообще собирался скрыться, пока его никто не заметил.
   Бежать, но куда? Как ни странно, он никогда не думал о возможности побега и не готовился к нему. Об отчаянной ситуации, которая внезапно обрушилась на него, он думал, - когда осмеливался думать о ней, - как о далеком будущем, которое, возможно, никогда не наступит. Но теперь он должен действовать, и действовать, не думая о том, куда ему идти и что делать.
   У него имелось только одно соображение: в кармане нет денег, а без денег он не может бежать. Он вошел в хранилище, взял небольшую пачку банкнот, сунул их в карман, вернулся в кабинет, взял шляпу и, подойдя к окну кассира, сказал:
   - Я вернусь через пять минут, - после чего вышел из банка.
   Его первой мыслью было вернуться домой, прежде чем он покинет город, но это показалось ему неразумным, потому что он не мог позволить себе открыть правду тем, кто был бы поражен его появлением, а тогда, когда кража будет обнаружена, его, прежде всего, будут искать в его доме.
   Он хотел сесть на поезд, идущий в город, но до полудня поезда не было, а задержка могла оказаться фатальной. Тогда он решил нанять экипаж и уехать, но это позволило бы директорам банка узнать, по какой дороге он уехал. Преследование и арест последуют незамедлительно. Он не мог идти достаточно быстро, чтобы оказаться в безопасном месте прежде, чем его начнут искать стражи порядка. Ясно, что он должен где-то спрятаться до ночи, а затем покинуть город таким образом, чтобы его передвижение было скрыто от посторонних глаз.
   Его мысли находились в таком возбуждении и смятении, что он едва мог составить план действий, и когда шел, опасаясь, что полицейский схватит его за воротник, прежде чем он примет решение, он увидел Сола Тарсела, входящего в парадную дверь Пресвитерианской Церкви.
   Гамильтон огляделся по сторонам. На улице рядом с ним никого не было; из соседних окон на него не смотрели. Он почти побежал к церкви и толкнул дверь.
   Он закрыл и запер ее; негр обернулся и удивленно посмотрел на него.
   - Это вы, мастер Гамильтон? Добрый день!
   - Сол, Сол! Мне нужно с тобой поговорить! - воскликнул Гамильтон, едва не падая на одну из скамей. - Сол, - сказал он, - я всегда был добр к тебе, не так ли?
   - Да, мастер Гамильтон.
   - Я всегда хорошо к тебе относился. Тебя бы давно выгнали отсюда, Сол, если бы я не поддерживал тебя.
   - Вы - мой друг, мистер Гамильтон, это правда.
   - Да, я всегда был рядом с тобой, и вот, Сол, я хочу дать тебе пять долларов, - и он протянул негру деньги.
   - Это большая сумма, мастер Гамильтон, но что я должен сделать?
   - У меня серьезные неприятности, Сол. Я не могу рассказать тебе все прямо сейчас; серьезные неприятности, и я хочу, чтобы ты пообещал никому не говорить, что я здесь. Ты обещаешь?
   - Конечно, я так и сделаю, мастер Джон, не беспокойтесь!
   - Поклянись, что ты никому ничего не скажешь; ты сделаешь это?
   - Да, мастер, клянусь Библией, если вы этого хотите.
   - Ни одна душа не должна знать об этом, кто бы тебя ни спрашивал, что бы ни случилось. Ты ведь не выдашь меня, правда, Сол?
   - Нет, мастер Джон, я никому ничего не скажу.
   - Я скажу тебе, что мы сделаем, Сол, - продолжал охваченный паникой человек, в то время как негр смотрел на него с жалостью и изумлением, - ты откроешь дверь в башню и позволишь мне подняться туда, а потом запрешь дверь и не пустишь никого, и будешь держать язык за зубами, а потом придешь ко мне около семи часов вечера. Принесешь мне что-нибудь поесть и воды. Ты сделаешь это?
   - Да, мастер.
   - Никто не должен увидеть, как ты приносишь мне еду и воду. Сделай это после наступления темноты, не зажигай газ в вестибюле, и не отвечай ни на какие вопросы, если тебя спросят обо мне. И, Сол, вот тебе еще пять долларов.
   - Мне действительно нужны деньги, мастер Джон, но я позабочусь о вас и без этого.
   - Возьми, возьми, - сказал Гамильтон, протягивая ему банкноту. - Я хочу заплатить тебе за беспокойство.
   Затем Сол повел его к башне, и, когда Гамильтон добрался до комнаты под колокольней, он сказал:
   - Принеси мне две скамьи и стул, Сол.
   Это было сделано.
   - А теперь спускайся вниз, запри дверь, принеси мне в семь часов воды и еды, и я дам тебе дальнейшие указания.
   Сол медленно спустился по лестнице, запер дверь и направился в кабинет пастора, говоря себе:
   - Если джентльмен так странно себя ведет, значит, у них в банке все пошло наперекосяк!
   Отсутствие кассира в банке поразило президента, когда ему доложили об этом, и когда прошел час, а потом еще один, а Гамильтон все не возвращался, подозрение переросло в уверенность. Клерк зашел к нему домой спросить, дома ли он, и миссис Гамильтон испытала первое из серии потрясений, которые должны поразить болью ее душу. Затем по городу поползли слухи о том, что в банке что-то не так, и прежде чем бухгалтеры получили какую-то конкретную информацию о том, что кассир взял деньги из банка, почти все в Тарли узнали, что Джон Гамильтон - вор и беглец.
   Здесь, в самом центре города, разыгралась трагедия, которая затмила по своим масштабам драму, разыгравшуюся в церкви всего два дня назад.
   Задолго до того, как банк закрылся, проверяющие, узнав, где искать нарушения, нашли путь к той тропинке, по которой прошел кассир, и еще до наступления ночи стали известны общие размеры украденного. К дверям банка было прикреплено уведомление, подписанное президентом, в котором приводились факты и цифры, а также заверения экспертов в том, что ресурсы банка серьезно не пострадали, и что его активы намного превышают его обязательства. Эти заявления были восприняты с доверием, и вкладчики воздержались от каких-либо настоятельных требований к учреждению, когда оно открылось в пятницу утром. Полицейские власти сразу же приступили к розыску беглеца, который, как считалось, скрывался в городе.
   Сол Тарсел хранил свою тайну среди всех этих волнений, проявляя поистине поразительную изобретательность в изображении абсолютного неведения о местонахождении Гамильтона, в то время как все люди в городе обсуждали эту тему, забыв все остальные темы.
   Когда наступил вечер, негр принес еду из своего дома в церковь и, наполнив кувшин водой в кабинете пастора, поднялся в темноте в комнату, где лежал беглец.
   Гамильтон спросил его, не было ли раскрыто преступление, и жадно слушал, пока негр, стыдясь рассказать все, что ему довелось услышать, передавал некоторые факты, ставшие ему известными.
   - Но ты будешь верен мне, Сол? - спросил он. - Ты не бросишь меня? Ты ведь поможешь мне, правда?
   - Да, мастер, конечно.
   - Позволь мне сказать тебе, что нужно сделать. Спустись к концу следующей улицы и посмотри, стоит ли там лодка мистера Робинсона, как это почти всегда бывает, и есть ли в ней весла. Если она там, ты не переправишь меня сегодня ночью через реку в Коантико, Сол?
   - Это добрых пара миль, мастер Джон, но я сделаю это.
   - Две мили, да! Но я хорошо заплачу тебе за это, ты сможешь вернуть лодку, она будет на месте утром, и никто об этом не узнает. Ты ведь сделаешь это, правда, Сол?
   - Да, мастер Джон, я сделаю это, конечно.
   - Хорошо, ступай туда и оставь мне ключи от церкви. Когда вернешься, встань на тротуар перед церковью и покашляй, - словно у тебя приступ кашля, - если лодка там. А потом возвращайся к реке и жди меня. Я спущусь к тебе так быстро, как только смогу.
   Негр ушел, и еще до десяти часов кассир услышал сигнал. Он сразу же спустился в церковь, ощупью прошел по проходу, отпер дверь, ведущую в переулок, и, медленно открыв ее, стал всматриваться в темноту. Поблизости никого не было. Надвинув шляпу на глаза, он вышел на улицу и быстро зашагал в темноте по переулкам и безлюдным улицам к реке.
   Сол стоял у лодки, ожидая его, несчастный преступник вошел в нее и занял свое место, в то время как негр оттолкнул лодку на глубокую воду и прыгнул в нее, вставил весла уключины и направил нос к дальнему берегу.
   Прилив был сильным, но негр был сильным человеком и хорошим гребцом, и лодка быстро шла к месту назначения.
   - Сол, - сказал кассир, когда Тарли остался далеко позади, - я должен рассказать тебе, как все это произошло. Это Бандерфут втянул меня в эту ужасную историю.
   - Я подозревал это, мастер Джон.
   - Да, Сол, он угрожал мне, пугал и обманывал, чтобы получить деньги, и я должен был отдать их ему, Сол. Я ничего не мог поделать.
   - Он не человек, а дьявол!
   - Именно так, Сол!
   - Да, мастер Джон.
   - Он забрал у меня восемьсот долларов, принадлежащих тебе, - забрал их у меня, Сол!
   Негр вскрикнул, словно от сильной боли, и чуть не выронил весла за борт.
   - Нет, мастер Джон! Только не это! Неужели эти деньги пропали?
   И старик начал всхлипывать.
   - Мне очень, очень жаль, Сол. Я сделал все, что мог, чтобы защитить тебя. Но он схватил меня за горло. Я был беспомощен. Я должен был отдать ему деньги, иначе он убил бы меня.
   - О, мастер Джон, - воскликнул негр, снова принимаясь грести, но уже с заметно меньшей энергией, - это отнимает у меня мою жену и мою маленькую девочку! Навсегда! О, моя жена, моя Феба! Я никогда больше не увижу тебя, никогда, никогда!
   - Это ужасно, Сол, ужасно, но что я мог поделать? Моя жена и ребенок тоже больше никогда не увидят меня. Никогда, никогда, никогда! Но, может быть, Сол, случится что-нибудь такое, что я смогу вернуть твои деньги. Но, Сол, ты ведь не рассердишься и не предашь меня, правда?
   - Нет, мастер, я говорю, что не предам, и я не предам. Но пусть Господь простит вас. Это очень тяжело для старика, и его сердце все равно разбито.
   Когда они подплыли к берегу, было уже далеко за полночь, и Гамильтон знал, что из большого города отправляется поезд на юг, который в этот час останавливается в Коантико. Если он сможет добраться до него незамеченным, то будет чувствовать себя в безопасности.
   Сойдя на берег, он дал негру еще денег и сказал ему:
   - Сол, поезжай утром ко мне домой, повидайся с миссис Гамильтон и скажи ей, куда ты меня отвез, а я постараюсь найти способ написать ей. Но никому другому ничего не говори.
   Затем он повернулся и направился к станции, а Сол Тарсел взялся за весла и с болью, яростью и горем в сердце поплыл обратно.
   Когда он добрался до Тарли, уже почти стемнело, но он чувствовал, что не может отправиться к себе. Он подошел к церкви и, открыв дверь, зажег одну-единственную конфорку, потому что ему не хотелось оставаться одному в темноте. Затем, окруженный тусклыми тенями, в полной тишине на улице и с сердцем, готовым разорваться от горя, он поднялся на помост и, подойдя к месту, где обычно совершалась молитва, бросился вниз во весь рост и, уткнувшись лбом в запястья, заплакал навзрыд.
   Сначала он не мог найти слов, но через несколько минут, когда буря немного утихла, он произнес:
   - Мой Господин, я всего лишь жалкий чернокожий человек! Во мне нет ничего хорошего! Но они все говорят, что чем ниже опускается человек, тем больше Вы его любите и тем скорее Вы нисходите, чтобы поднять его. Низойдите же ко мне, мой Господин, и окажите мне помощь! О, верните мне мою жену! Я знаю, что Вы сочувствуете тем страданиям, которые пережили сами; я тоже пережил их! Они не плюют мне в лицо, как делали это с Вами, но они хлестали меня по спине так же, как и Вас, и у меня тоже есть рубцы. О, верните мне мою жену! Мне так одиноко! Я верю, что Вы со мной, но мне нужна моя собственная плоть и кровь, а она - плоть от моей плоти! Настало время, когда Вы нужны мне, когда меня постигло великое несчастье. Помогите мне! Помогите мне сейчас! Не оставьте меня, помогите мне! О, верните ее мне! Верните ее! Верните ее мне еще раз, мой дорогой господин!
   Больше он ничего не мог сказать. Рыдания заглушили его голос, и через некоторое время он встал и пошел к себе домой, но не спать, а бодрствовать, пока не наступило утро.
   Но когда наступило утро, возбуждение в Тарли не уменьшилось, и Сол, как обычно, приступил к своим обязанностям, держа свою тайну при себе до тех пор, пока ему не придется открыть ее обитателям покинутого дома.
   По поводу разоблачения проступка Гамильтона высказывались самые разные мнения. Многие люди необычайной проницательности заявляли, что они уже давно подозревали неладное с кассиром и банком.
   Комментарий полковника Блая был краток: "Один из этих религиозных агнцев!" - У полковника была любимая теория, что каждый член церкви либо лицемер, либо дурак.
   Миссис Фробишер едва не пала духом, когда это ужасное происшествие последовало за свержением ее индийского идола. "Но я так рада, - о, так рада! - что Лохинвар не связался с Дороти! Бедный мальчик! Для нее это тоже тяжело, но для него - какое счастье! На гербе Меткалфов нет ни единого пятнышка".
   Услышав о случившемся, судья Макганн сразу же отправился в банк и встретился с президентом. Он изложил все факты, касающиеся отношений Гамильтона с ним, и выразил глубокое сожаление по поводу того, что деньги, за исключением полутора тысяч долларов, были потрачены.
   - Вот, - сказал он, - все остальное. У меня нет на них никаких прав. Более того, - добавил Макганн, - я не успокоюсь, пока не передам свои патенты и завод банку. Я не хочу, чтобы у меня в руках была украденная собственность.
   Президент согласился, что это действительно достойное поведение, и, оправдав судью в том, что тот невольно поучаствовал в проделках кассира, принял полторы тысячи долларов и согласился рекомендовать банку принять уступку патентов на мотор в качестве эквивалента остальных денег, вложенных Гамильтоном.
   - Это меня вполне устраивает, - сказал судья. - Я сейчас же пойду домой и приведу в порядок бумаги. На самом деле, - сказал судья с оттенком горечи, - я немного привык к тому, что все идет наперекосяк.
   - Что вы имеете в виду? - спросил президент.
   - Каждый раз что-нибудь обязательно случается. Мне кажется, что большая часть моей жизни была потрачена на то, чтобы что-то случилось. Я действительно становлюсь настоящим профессионалом в этом деле. Если бы вместо этого я мог бы зарабатывать деньги, то уже давно был бы богатым человеком - очень богатым.
   Что же касается доктора Фробишера, то в воскресенье он, казалось, постарел лет на десять. С величайшим трудом он удерживался от слез и рыданий во время богослужения, а его короткая проповедь на тему "Ходите осмотрительно, а не как глупцы" тронула прихожан так, как не трогала уже много лет.
   В то утро в церкви была пустая скамья, и самый сладкий голос, который когда-либо звучал в святилище, не был услышан верующими.
   Доктор Фробишер чувствовал, что должен покинуть Тарли. Он начал подумывать о том, чтобы найти лучшее поле деятельности на далеком новом Западе, но миссис Фробишер отговорила его от этой мысли.
   - Запад, - сказала она, - слишком далек от Араминго и полон неприятных иммигрантов и всего такого.
   Когда в пятницу утром Сол Тарсел отправился в дом Гамильтонов, чтобы передать доверенное ему послание, он почувствовал, что бремя, возложенное на него кассиром, оказалось для него почти непосильным.
   Он подошел к боковой веранде, выходившей в сад, и тихонько постучал в дверь.
   Ее открыла Флорабелла Бернс.
   - Ну, Сол, в чем дело?
   Негр заколебался и несколько раз почтительно поклонился. Он не знал, с чего начать.
   - Мисси Бернс, если вы меня извините, я просто хочу узнать, не могу ли я увидеть мисси Гамильтон.
   - Вы имеете в виду миссис Гамильтон, Сол?
   - Да, мэм.
   - Нет, она больна и заперлась в своей комнате. Что вам нужно?
   - Если можно, мисси Бернс, могу я тогда увидеть мисси Дорри?
   - Я так не думаю. Какое у вас поручение?
   - Я обязан не говорить никому, кроме нее, и прошу вас простить, мисси Бернс, если вы позволите.
   Миссис Бернс заподозрила, что негру что-то известно о беглеце, и она вернулась в дом, чтобы попросить у Дороти разрешения впустить Сола.
   - Входите, Сол, - сказала она, снова подходя к двери.
   Негра провели в библиотеку, где Дороти сидела с бледным, осунувшимся лицом и красными от слез глазами. Миссис Бернс подбежала к ней, чтобы утешить.
   Вошел Сол, держа шляпу в руке и снова и снова кланяясь обеим женщинам.
   - Вы хотите что-то сказать мне, Сол? - тихо спросила Дороти.
   - Да, мисси, если вы позволите. Мне очень жаль отказывать мисси Бернс, но они сказали мне, чтобы я поговорил с мисси Дорри наедине.
   - То, что вы хотите сказать, Сол, вы можете сказать в присутствии миссис Бернс. Она - мой самый близкий друг, и она никому ничего не скажет.
   Тогда Саул рассказал историю о том, как ее отец спрятался в башне, о своем путешествии через реку и о своем обещании, что его близкие услышат о нем.
   Обе женщины рыдали, когда он говорил, старик также не мог сдержать слез.
   Закончив рассказ, он не мог удержаться от того, чтобы не поискать сочувствия в своем великом горе, и добавил:
   - Да, мисси, и еще мастер Гамильтон сказал мне, что этот индиец украл деньги, которые у меня были в банке, чтобы выкупить мою жену и ребенка. У них не осталось ни доллара, ни одного; они пропали, и жена с ребенком тоже пропали для меня навсегда!
   Эта новость стала еще одним ужасным ударом для страдающей девушки. Она встала и взяла Сола за руку.
   - Милый Сол, - произнесла она, сквозь слезы, - спасибо вам, о! большое вам спасибо за заботу о моем дорогом отце. Мне так жаль, что ваши деньги пропали. Но вы получите их! Да, Сол, вы получите их, и даже больше, даже если мне придется заработать их собственными руками.
   Когда Сол ушел, доктор Квелч спустился по лестнице из комнаты, где он навещал миссис Гамильтон. Он сел на край стола рядом с Дороти и несколько мгновений молчал. Наконец он сказал:
   - Дитя мое, ваша мать очень больна. Должен быть кто-то, кто поможет вам заботиться о ней.
   - Я помогу ей, - сказала миссис Бернс. - Я останусь здесь.
   - Очень хорошо, - сказал врач и дал несколько указаний относительно ухода за больной.
   Вполне естественно, что Дороти связала доктора с рабыней и ребенком на юге, и ей пришла в голову мысль попросить его помочь Солу найти жену и дочь. Она сказала ему, что деньги Сола пропали, и добавила:
   - Ах, доктор! если есть какой-нибудь способ оказать ему помощь в постигшем его ужасном несчастье, не воспользуетесь ли вы им?
   - Я посмотрю, что можно сделать, - серьезно ответил доктор Квелч. - Возможно, я смогу ему помочь.
   В ту ночь, когда Сол Тарсел сидел один в своем маленьком домике, оплакивая постигшую его тяжелую судьбу и время от времени молясь о том, чтобы нашелся способ удовлетворить страстное желание его сердца, в дверь постучали.
   Он встал и открыл дверь; в комнату вошла Бекки Слайфер. Он знал, кто она такая, но никогда с ней не разговаривал. Он не мог себе представить, в чем заключалось ее поручение в этот вечер.
   Бекки поставила стул у камина, чтобы видеть его лицо, и после того, как они обменялись несколькими словами приветствия, сказала:
   - Говорят, ты потерял деньги, которые копил, чтобы выкупить свою жену?
   - Да, я все потерял.
   - Ну, я рада, что ты их потерял.
   - Рада! Чему ты радуешься?
   - Дело в том, что человек, который считает твою жену своей собственностью, не имеет на это права. Ему не полагаются за нее никакие деньги. Ты не должен ему ничего платить!
   - Я и не заплачу, потому что у меня ничего не осталось.
   - Даже если бы у тебя был миллион, ты все равно не должен был бы ничего ему платить, - сказала Бекки.
   - Как же тогда мне вернуть мою жену? Я просто без ума от нее.
   - Бекки Слайфер сама ее тебе вернет. Где она живет?
   - В Гауджи.
   - Где это?
   - Недалеко от Ависона, на плантации Джеджа Бекерстета.
   - Я его знаю.
   - Моя маленькая девочка тоже там.
   - Сколько ей лет?
   - Думаю, около пятнадцати.
   - Твоя жена - сильная женщина?
   - Думаю, что да. Я давно ее не видел.
   - Как ее зовут?
   - Феба; а дочь зовут Лидди.
   - Я их верну.
   - Как ты собираешься сделать это, женщина?
   - Тебе не обязательно это знать. Я верну тебе жену и дочь менее чем через две недели, можешь быть уверен.
   - Как ты сможешь их вернуть?
   - Подземная железная дорога, парень! Я работаю на ней, - сказала Бекки с ликованием. - Я прогоняю по ней двенадцать ниггеров в неделю, и я доставлю твою семью.
   - Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, - печально сказал Сол, качая головой.
   - Ладно, - сказала Бекки, вставая, чтобы уйти, - только ты держи язык за зубами, и они вернутся через две недели. Запомни, что я тебе скажу: ты получишь от меня письмо. Ты не покажешь его ни одному белому человеку. Пусть Эфраим Слокам прочтет его тебе. Потом ты возьмешь повозку и поспешишь вниз, к Робинсону, к Броад Эйкс. Там ты их и найдешь. Понял?
   Когда Бекки ушла, в душе Сола вспыхнула надежда.
  

ГЛАВА XXVI. ЛЮБОВЬ-УТЕШИТЕЛЬНИЦА

  
   Рана, нанесенная миссис Гамильтон, не заживала. Мастерство врача, нежная забота ее дочери и миссис Бернс, глубокое сочувствие ее друзей, искренние молитвы ее пастора - все это ни к чему не привело. Ее сердце было разбито. Кроткая, тихая, благочестивая, чистая и смиренная, она испытывала стыд за мужа, за то, что он покинул ее, бежав от закона, - это сокрушило ее. Убитая горем женщина лежала на постели, охваченная невыразимой печалью; ее любовь превратилась в такую муку, что дух уже не мог поддерживать слабое тело. Она продержалась совсем недолго, вскоре ее мучениям наступил конец, и Дороти потеряла и отца, и мать.
   Уолтер Друри уехал из дому по делам, связанным с его изданием, и до своего возвращения не получал известий о трагедиях в Тарли. Что же ему делать? Он упрекал себя в том, что не предпринял еще одной попытки вступить в контакт с девушкой, которую любил, и все же, когда он рассматривал этот вопрос, ему казалось очевидным, что он ничего не мог сделать, пока она с таким уважением относилась к словам своего отца.
   А сейчас? Путь казался открытым, но как мог он войти в этот дом, полный горя и стыда, и найти в преступлении отца возможность восстановить нежные отношения с дочерью! Это был деликатный и трудный вопрос. Он не сомневался, что Дороти будет тосковать по нему, и был уверен, что даже видимость безразличия с его сторону будет жестокостью. Он решил навестить Тарли и попросить тетю Пуэллу сходить к Дороти, чтобы узнать, примет ли она его. Потом, поразмыслив, он решил, что ему лучше обратиться к миссис Бернс, самой близкой подруге его возлюбленной, как его представитель. Он решил увидеться с ней, но, поразмыслив, сначала написал ей.
   Письмо пришло к миссис Бернс на следующий день после смерти миссис Гамильтон. Она сразу же ответила на него, сообщив Уолтеру об этом происшествии и умоляя его приехать в Тарли. После похорон, миссис Бернс осталась с Дороти и занялась домашними делами.
   - Ты переедешь жить ко мне, моя дорогая, - сказала она девушке, - когда все твои дела будут улажены.
   - О, нет! Я не могу отказаться от этого дома, - ответила Дороти. - Дорогой отец должен иметь дом, когда вернется.
   Она помогла миссис Бернс привести в порядок дом после болезни матери, а также собственноручно собрала одежду и личные вещи отца и убрала их с глаз долой, пока он не вернется. Когда она перекидывала через руку пальто, которое хотела повесить в шкаф, из кармана на пол выпали три письма. Она небрежно подняла их, чтобы положить обратно, но с удивлением обнаружила, что они адресованы ей и написаны почерком Уолтера. Бросив пальто, она подбежала к окну и, разорвав конверты, стала читать письма. Они были полны выражений страстной привязанности.
   Миссис Бернс застала ее горько плачущей.
   - В чем дело, дорогая? - спросила миссис Бернс.
   Дороти встала и обняла подругу.
   - Письма от Уолтера, которые до меня не дошли! О, миссис Бернс, стоит ли удивляться, что он думал, будто я его разлюбила?
   - Я сама сегодня получила от него письмо, - сказала миссис Бернс, не упомянув, что ее подозрения оправдались.
   - Можно мне посмотреть?
   Миссис Бернс прочла ей письмо, и слезы снова потекли из глаз девушки, когда она услышала заверения Уолтера в любви и сочувствии.
   - Я написала ему, чтобы он немедленно приехал сюда, - сказала Флорабелла. - Ты примешь его?
   - Да! Как я вам благодарна! Как вы думаете, он приедет?
   - В этом не может быть никаких сомнений.
   Он действительно пришел, причем, в тот же вечер. Сначала он пошел к дому миссис Бернс, но, узнав, что она у Дороти, отправился туда, а миссис Бернс, увидев его, когда он шел по улице, встретила у дверей. Поздоровавшись с ним и проводив его в гостиную, она поднялась наверх, чтобы сказать Дороти, что он ждет ее.
   Уолтер испытывал странные чувства, когда ходил взад и вперед по комнате и заглядывал в библиотеку, где Гамильтон так плохо разговаривал с ним, и сердце его сжималось при мысли о том, как сильно страдала его возлюбленная с тех пор, как он видел ее в последний раз.
   Он услышал ее шаги на лестнице и подошел к двери, чтобы встретить ее. Он обнял ее, прижал ее бледное лицо к своей груди, а потом принялся целовать - снова и снова. Она прильнула к нему, словно он был ее единственной надеждой и опорой в этом суровом и жестоком мире.
   - Любимая! - сказал он.
   - Я знала, что ты придешь, - сказала она, глядя на него снизу вверх. - Да, дорогой, знала. Я знала, что ты все еще любишь меня. Я не получала твоих писем, любимый, иначе ответила бы на них. Я нашла их совсем недавно. Они были скрыты от меня. Ты прощаешь меня, Уолтер?
   - Простить тебя! Ах, любимая, это мне нужно просить прощения, а не тебе! Почему я не пришел к тебе раньше?
   - О, ты не мог этого сделать! Нет, не мог. Но теперь, Уолтер, я одинока и опустошена. Я знала, что ты придешь, придешь сюда. Бог дал мне тебя. Ты - мой. Я с самого начала была уверена, что ты - мой. Я могла бы убить ту женщину, которая, как говорили, заберет тебя у меня! - В ее голосе звучала странная ярость.
   - Ни одна женщина не встанет между нами, любимая.
   - Нет, потому что ты - мой. Мой здесь и мой навсегда. Навсегда. Навечно. Я умру первой, но и на том свете буду помнить, что нас двое, ты и я, и ты тоже придешь ко мне, любовь моя. Я буду ждать тебя, моего Уолтера, - она поцеловала его и погладила его по волосам.
   Они сидели на диване, держась за руки, и он рассказывал ей о том, как скучал по ней, и о своих планах на будущее, которые он уже составил для них двоих.
   - Но я должна остаться здесь, дорогой, еще на некоторое время, - сказала она. - Дом для меня по-прежнему священен, у меня много-много дел, а потом вернется бедный отец, и мне невыносимо думать, что он останется без крова.
   - Ты не можешь оставаться здесь одна, дорогая. Почему бы не переселиться к миссис Бернс?
   - Не сейчас, не сейчас! - сказала она. - У нас достаточно времени, чтобы решить, как поступить лучше. Ты будешь часто сюда приезжать?
   - Каждую неделю.
   - И писать мне?
   - Каждый день, моя дорогая.
   Затем Дороти рассказала Уолтеру, как ее отец вложил деньги в изобретение Макганна, и как банк получил его патенты. Она рассказала ему также, что ей известно о делах Бандерфута с Гамильтоном; как, помимо всего прочего, индус завладел деньгами Сола Тарсела.
   - Как видишь, Уолтер, дорогой, все это дело рук этого ужасного индийца.
   Уолтер не мог целиком и полностью согласиться с таким заключением, но он не хотел лишать ее того удовольствия, которое она испытывала от этого.
   - Мне никогда не нравился этот человек, - сказала она. - Мы с Флорабеллой обе подумали, что с ним что-то не так, когда он в первый раз приехал в Тарли. Мне и в голову не могло прийти, что он погубит отца!
   - Ты сказала мне, - заметил Уолтер, - что твой отец вел себя странно.
   - И теперь я знаю причину: всему виной влияние этого ужасного человека! Как-то вечером, несколько недель назад, я пришла домой и застала их вместе в библиотеке. У меня было подозрение, что что-то случилось, так как отец был странно взволнован, но он все отрицал, когда я спросил его об этом. Но, Уолтер, ты ведь не будешь ненавидеть отца теперь, когда знаешь правду?
   - Нет.
   - Потому что он никогда не был бы так жесток с тобой, будь он самим собой. Это было на него не похоже. Он ужасно страдал, но ведь на самом деле он не был виноват, правда, дорогой? Если бы индус никогда не встретил его, он был бы сейчас здесь с нами, и мама тоже была бы здесь.
   Дороти снова заплакала, и Уолтер, как мог, поспешил утешить ее.
   - Мы должны извлечь из этого максимум пользы, моя дорогая. Прошлое уже не вернуть. Я постараюсь найти твоего отца, и, возможно, все неприятности с банком удастся уладить. Я знаю одного богатого человека в городе, одного из владельцев моей газеты, который очень интересуется электрическими приборами. Возможно, я смогу уговорить его выкупить патенты Макганна у банка и заплатить достаточно, чтобы возместить весь убыток. Тогда твой отец сможет вернуться домой.
   Дороти на мгновение заколебалась, а затем сказала:
   - Ты не оставишь меня из-за того позора, который постиг нашу семью?
   Уолтер прижал ее к себе и поцеловал ее.
   - Конечно же, нет, Дороти. Тебя это не касается, и ничто больше не разлучит нас. Но ты не можешь жить здесь одна. Давай поженимся, а потом, если твой отец вернется, он сможет переехать к нам.
   - Ты хочешь, чтобы он это сделал?
   - Да.
   - Мы не можем жить в Тарли, когда у тебя дела в городе, и я боюсь, что отец не захочет жить здесь.
   - Нет, я сниму дом в городе и сделаю его нашим домом. А что касается свадьбы? Где будет проходить церемония?
   - Только не здесь! Только не в этом доме.
   - Я хотел бы обвенчаться в той церкви, где впервые увидел тебя, - сказал Уолтер.
   - Я не могу этого сделать, дорогой, - сказала она. - Не в публичном месте, так скоро после смерти матери; кроме того, после всего, что случилось, мне было бы больно снова идти в эту церковь. Возможно, миссис Бернс позволит нам пожениться в ее доме.
   - Это будет прекрасно.
   - А знаешь ли ты, дорогой, что... что... ну, Уолтер, у меня есть, что тебе сообщить по большому секрету.
   - По секрету?
   - Да. В брак вступает кое-кто еще. Кто-то, кого ты знаешь и любишь. Как ты думаешь, кто это?
   - Не могу себе представить. Не Флорабелла ли?
   - Да, да!
   - И кто же этот счастливый мужчина?
   - Ты будешь в восторге, когда я тебе скажу.
   - Я никогда не умел угадывать.
   - Наш дорогой капитан Блуитт!
   - Замечательно! - воскликнул Уолтер. - Что ж, он счастливчик. У него всегда был здравый смысл. Тетя Флорабелла, это действительно очень красиво звучит, не так ли? Нам обоим придется научиться говорить это.
   - И дорогая миссис Бернс предполагает, что она, твой дядя, ты и я поженимся одновременно.
   - Это будет очаровательно, - сказал Уолтер. - Теперь ты видишь, дорогая, что хороший пример заразителен. Мы с тобой подали пример этим пожилым людям, как найти счастье. Но, Дорри, есть один милый человек, который остался в стороне. Что будет с тетей Пуэллой?
   - Ей будет очень одиноко, правда? Или она будет жить с твоим дядей и Флорабеллой?
   - Я не знаю, какое решение она примет, но мне кажется, ей не захочется там оставаться. Разве мы не можем поискать вокруг, дорогая, и найти ей хорошего мужа?
   Дороти впервые за много дней улыбнулась и сказала:
   - Я думаю, что твоя тетя предпочла бы сама заняться этим делом.
   Когда влюбленные снова и снова обсуждали свои планы и решали вопросы о своем ближайшем будущем, миссис Бернс спустилась по лестнице, села рядом, порадовалась вместе с ними и согласилась на все их предложения.
   Наконец Уолтер, поздравив миссис Бернс с помолвкой и горячо поприветствовав ее, осмелился сказать:
   - Миссис Бернс, нам бы с Дорри очень хотелось, чтобы тетя Пуэлла последовала вашему и нашему примеру.
   Лицо Флорабеллы озарилось улыбкой, когда она загадочно ответила:
   - Пуэлла? Не говорите мне о ней ни слова, но знаете ли вы, что у меня есть некоторые подозрения? Мне кажется, у нее сейчас собственный роман.
  

ГЛАВА XXVII. ФЕБА ТАРСЕЛ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

  
   В начале зимы, когда влюбленные строили планы и были полны счастья, дядюшка Сол Тарсел получил письмо от Бекки Слайфер, в котором говорилось, что его жена Феба и дочь Лидди находятся в доме фермера-квакера неподалеку от "Броад Эйкс", таверны на пересечении двух дорог почти в девяти милях от Тарли. Бекки просила его немедленно прислать экипаж, который доставит их в Тарли, так как у нее были основания полагать, что преследователи беглых рабов, скорее всего, обнаружат их убежище и примут законные меры, чтобы завладеть ими.
   Эфраим Слокам прочитал письмо Солу, после чего последний, сложив письмо и спрятав его в карман, задумался, каким образом ему найти средство передвижения для беглецов. У него не было денег, чтобы нанять коляску, и, в любом случае, он должен был действовать с опаской, чтобы не придать случившееся огласке. Поразмыслив, он решил обратиться за помощью к капитану Блуитту, который не раз помогал ему и который, как он был уверен, не предаст его, даже если по какой-либо причине откажется помочь.
   Он показал капитану письмо Бекки; тот прочел его, и задумчиво произнес:
   - Сол, вы же знаете, что я не стану помогать рабам убегать от своих хозяев. Это противозаконно, и я не хочу этим заниматься. Но мне кажется, что такому порядочному человеку, как вы, не повезло, что он не может назвать свою жену и ребенка своими, и я не буду возражать, если вы их вернете. Я скажу вам, что я сделаю. В четверг утром Руфус поедет в "Броад Эйкс" за несколькими бушелями овса, и если вы решите поехать в санях с двумя лошадьми и кучей попон, я скажу ему, чтобы он вас подвез. Если груз овса не слишком тяжел, и, возвращаясь обратно, вы случайно встретите пару достойных людей, которые хотели бы покататься на санях, вы с Руфусом можете сказать им, чтобы они садились. Вы меня понимаете?
   В четверг утром, когда Сол шел по улице к конюшне капитана Блуитта, поднялась сильная метель. Падал густой снег, воздух был обжигающе холодным. Пока Руфус запрягал двух лошадей в сани, Сол набил повозку соломой и положил на нее три или четыре тяжелых одеяла. В конюшню вошел капитан Блуитт.
   - Я думаю, Сол, что все в порядке, но вам предстоит поездка по морозу и, возможно, сильная метель. Может быть, лучше подождать до завтра?
   - Будь что будет, мастер Блуитт, - ответил Сол с легким замиранием сердца. - Будь что будет. Я готов рискнуть, если вы и Руфус тоже готовы. Мне совсем не нравится холод, но эти одеяла достаточно хороши, чтобы уберечь от него.
   - Ну что ж, поезжайте, - сказал капитан. - Но, Руфус, - добавил он, - если на обратном пути возникнут неприятности, загляните в одну из таверн или к доктору Квелчу и подождите, пока метель не стихнет.
   Затем капитан вернулся в дом, а Сол и Руфус, выехав через большие двойные двери на улицу, заняли места на единственном сиденье в санях и, позвякивая колокольчиками, погнали лошадей быстрой рысью к дороге, ведущей к "Броад Эйкс".
   До поворота они добрались относительно быстро, так как снег, который уже лежал там до снегопада, затвердел, а свежевыпавший снег был не очень глубоким. Но по мере того, как путешествие продолжалось, снег валил все сильнее, ветер набирал силу, а температура непрерывно падала.
   К тому времени, как упряжка свернула к Фармеру Робинсону, сразу за "Броад Эйкс", метель разыгралась вовсю, и Руфуса начали одолевать дурные предчувствия.
   - Попомни, что я тебе скажу: мы не вернемся сегодня ночью ни в какой Тарли, если снег будет идти все сильнее и сильнее, - сказал Руфус.
   Сол, полный нетерпеливого ожидания встречи со своими близкими, боялся обидеть Руфуса, поэтому он ответил:
   - О! это скоро кончится. Эта метель не такая уж сильная. Мы вернемся домой, Руфус, в этом нет никаких сомнений.
   Сани остановились под навесом, примыкавшим к сараю Фармера Робинсона, и сам Фармер Робинсон, в теплом пальто и высоких сапогах, вышел из передней двери, спустился с крыльца и побрел по снегу к сараю.
   - Это ты, Сол? Как поживаешь, Руфус? Распряги лошадей и укутай их одеялами, а потом идите на кухню. Сол, ты иди сразу. Там есть некто, желающий поприветствовать тебя.
   Сол спрыгнул с саней и направился к дому, а Фармер Робинсон помог Руфусу управиться с лошадьми.
   По мере того как Сол приближался к двери кухни, сердце его учащенно билось; дыхание стало прерывистым, он задыхался; в горле у него появилось странное ощущение сухости, и ему почему-то казалось, что двигается не он, а окружающие его предметы. Пока он пытался стряхнуть снег с сапог на пороге, миссис Робинсон открыла дверь, и Лидди, дочь Сола, тринадцатилетняя девочка, бросилась к нему и, обвив руками его шею, принялась целовать, снова и снова.
   - Моя девочка! Моя дорогая маленькая девочка! - воскликнул Сол, обнимая и целуя ее. - Как ты выросла! Я бы ни за что тебя не узнал. Моя Лидди! Моя девчонка! А где мама?
   Феба сидела в кресле-качалке перед большим камином, в котором пылали поленья. Когда Сол вошел в комнату, она слабо поднялась, опираясь о подлокотники. Ее глаза наполнились слезами.
   - Мой Сол! - прошептала она.
   Сол, почти оттолкнув дочь, бросился к жене, обнял ее и поцеловал. Она почти сразу же снова села в кресло. Сол опустился рядом с ней на колени и положил голову ей на плечо, а Лидди подошла к нему и положила на него руку. Присутствовавшие белые люди вышли из комнаты.
   Феба погладила седую голову, лежавшую у нее на плече, и сказала:
   - Как я счастлива! Наконец-то мы вместе. Наконец-то я - свободная женщина!
   - Моя жена! Моя Феба!
   - Иногда мне казалось, - сказала Феба, - что я никогда больше не увижу тебя! Я почти перестала надеяться! Но ты, наконец, с нами. Мы теперь вместе: Лидди, и я, и ты - мой Сол. Я долго молилась об этом. Да, я молилась. Господь милостив, это факт! Он очень добр.
   - Я тоже молился, и теперь вы оба мои, навсегда. Никаких расставаний.
   - Не знаю, милый, - ответила Фиби. - Боюсь, я недолго пробуду с тобой.
   - Если ты отправишься на небеса, я отправлюсь с тобой. Но ты не уйдешь, во всяком случае, не сейчас. Ты останешься со мной.
   - Ты не должен говорить так, Сол, ты должен быть осторожен.
   - Они оценили тебя в пятнадцать сотен долларов, но они не знают твою настоящую цену. Я с радостью отдал бы за тебя пятнадцать миллионов долларов, если бы имел их; нет, в десять раз больше.
   - Они гонятся за нами, Сол. Они охотятся за нами по горячим следам. Как ты думаешь, они схватят меня, меня и Лидди?
   - Нет, не схватят, - ответил Сол. - Ты свободна, и останешься свободной. Но ты не сможешь поехать со мной сегодня, если плохо себя чувствуешь. Тебе придется остаться здесь. Холод очень сильный.
   - Нет, - сказала Феба, - я поеду с тобой. Я хочу поехать к тебе домой, к себе домой вместе с тобой! - И свет, казалось, вспыхнул в ее глазах, когда она обняла его за шею и поцеловала.
   - Ты сможешь вынести такой сильный холод, Феба?
   - Я выносила удары хлыста, и цепи с железным шаром, что мне холод? Я хочу уехать с тобой, Сол. Я хочу домой. Буря - ничто. Я ее даже не замечу. Я хочу быть рядом с тобой, Сол.
   - Ты очень больна, Феба? Что с тобой, милая?
   - Я очень устала, только и всего. Меня оскорбляли, били, морили голодом. Я долго не протяну, Сол.
   - Не говори мне больше о смерти. Ты будешь жить. Ты будешь жить со мной, до глубокой старости.
   - Я уже глубокая старуха, милый, и мой конец близко. Я это ясно чувствую.
   В комнату вошли Фармер Робинсон, его жена и Руфус.
   Руфус настаивал на том, чтобы как можно скорее отправиться домой. Дороги еще не замело окончательно, и он сказал, что доберется до Тарли часа через два-три. Фармер Робинсон и его жена уговаривали Сола оставить Фебу у них на несколько дней, пока она не окрепнет. Они сказали, что Сол и Лидди могут вернуться в санях. Сол согласился, но Феба, поблагодарив хозяина, объявила, что не останется.
   - Спасибо, но я поеду с Солом. Я никогда не брошу его, нет, я не могу остаться.
   Сол не стал спорить с ней.
   - Если миссис Робинсон будет так добра дать теплое одеяло, мы завернем в него Фебу и положим ее на солому прямо за сиденьем саней, и там ее ветер не достанет. К тому же, буря стихает, - сказал он, глядя в окно и позволяя своему желанию опровергнуть очевидные доказательства противного.
   Руфус подвел сани к двери, и когда миссис Робинсон завернула Фебу в одеяла, Сол отнес ее к саням, где она уютно устроилась рядом с Лидди. Сол и Руфус заняли свои места впереди, и Руфус повернул лошадей на дорогу, которая вела вниз, к главной дороге. Фармер Робинсон и его жена наблюдали за ними, покачивая головами, но когда сани свернули на главную дорогу, они закрыли дверь и принялись за домашнюю работу.
   Вместо того чтобы стихнуть, как предполагал Сол, ветер по-прежнему дул, причем гораздо сильнее, с северо-запада. Когда Руфус и Сол выехали из Тарли, ветер дул им в спину. Сейчас, он дул им в лицо, морозный, набирающий силу. Снег падал все сильнее, сугробы на дороге стали такими высокими и плотными, что не успели сани проехать и мили, как Руфус испугался. Сила ветра была такова, что снег на сугробах стал подобен глине, и сани с трудом пробивались сквозь него.
   С каждой минутой натиск бури становился все более и более яростным. Ветер, как стало известно впоследствии, когда была написана история Великой метели того года, развивал скорость до шестьдесят миль в час. Лошади едва двигались, и все время пытались свернуть. Вскоре воздух, казалось, наполнился мельчайшими частицами льда, обожигавшими кожу на лицах Руфа и Сола и лишавшими их способности ясно видеть. Рев ветра, ослепляющий ледяной туман, пронизывающий холод, постоянно возрастающая трудность продвижения вперед и воздействие на сознание возможности заблудиться в такой буре, в какой-то мере приводили в замешательство умы двух мужчин, сидевших в санях.
   Когда они проехали пять или шесть миль, огромный сугроб полностью перекрыл дорогу. Руфус хотел повернуть назад, но Сол сказал ему, что это может быть более опасно, чем продолжать путь. Дорога, по которой они приехали, вероятно, была уже завалена снегом.
   Он предложил сломать ограду и отвести сани в лес у обочины дороги. Спрыгнув вниз, он обнаружил следы дороги, ведущей в лес.
   - Я не знаю, что это такое, - сказал Сол, - но эта дорога, скорее всего, ведет к какому-то фермерскому дому или сараю.
   Сняв ограду, Сол пошел впереди, в то время как Руфус с трудом вывел лошадей в поле, а затем повел их по дороге в лес. Через мгновение он почувствовал облегчение. Среди густо растущих деревьев ярость ветра уменьшилась, и хотя кусочки льда в воздухе все еще жалили их лица, их атаки были намного слабее.
   Была середина дня, но свет, тускло освещавший дорогу, почти исчез в лесу. Деревья, однако, были подстрижены вдоль дороги, так что даже в тусклом свете можно было разглядеть что-то вроде аллеи.
   Лошади шли вперед, все глубже и глубже увязая в снегу. Здесь не было сугробов, поэтому путь был не так уж труден. Сани ехали все дальше и дальше, петляя между деревьями, пока не стало все труднее и труднее различать дорогу. Солу показалось, что они провели несколько часов, следуя по этой тропе, которая, казалось, никуда не вела. Он начал чувствовать себя так, словно какая-то сверхъестественная сила завладела ими, и они никогда больше не увидят открытого неба.
   Однако через некоторое время Руфус радостно вскрикнул. Прямо впереди лес кончался, и за ним показалось открытое пространство. Руфус подбодрил лошадей, и те помчались вперед. Через минуту сани показались на склоне холма. Земля круто обрывалась у самой опушки леса, и сани не могли пройти и двадцати футов. Не было видно ни дома, ни какого-либо укрытия, ни света, ничего, кроме темного неба, белого снега и черного леса позади путников. Руфусу показалось, что он видит реку далеко внизу, но Сол настаивал, что он ошибается.
   - Мы заблудились, - сказал он. - Мы заблудились, это очевидно.
   - Но мы не можем вернуться, - сказал Руфус с отчаянием в голосе.
   - Именно это мы и должны сделать, - сказал Сол. - Ты можешь развернуть сани?
   Пятясь и поворачиваясь, поворачиваясь и пятясь, медленно и осторожно, в глубоком снегу, Руфус сумел направить лошадей к лесу, который выглядел темным и неприветливым.
   Пока сани разворачивались, Сол подошел к ним и положил руку на Лидди, лежавшую на соломе, завернутую в одеяло. Она улыбалась и казалась жизнерадостной.
   - Как ты, Феба? - спросил он жену.
   Женский голос ответил:
   - Мне холодно, милый, очень, очень холодно. Нам еще далеко до дома? Я почти совсем замерзла.
   Сол снял пальто и укутал ее поверх одеял.
   - Мы совсем недалеко от дома. Еще немного, и мы приедем.
   Снова усевшись на сиденье рядом с Руфусом, Сол помог ему проследить путь через лес. Следы, оставленные санями во время их путешествия, были полностью скрыты, и ничто не указывало им путь, кроме просвета между деревьями, который становился все более неясным в сгущающемся мраке. По правде говоря, тут и там другие просветы, сначала справа, а затем слева, искушали свернуть в сторону. Но Руфус продолжал двигаться, как они с Солом думали, старым путем, пока сани не остановились, налетев на два или три скрытых снегом от глаз пня, едва не опрокинувших их. Перед ними росли плотно прижавшиеся одно к другому деревья. Просвета в этом направлении видно не было.
   Руфус всхлипнул.
   - Не падай духом, парень, - твердо произнес Сол. - Я найду выход.
   Соскочив с саней, он пробирался по снегу из стороны в сторону, пока не добрался до того места, где, как ему показалось, была дорога, с которой они только что свернули.
   - Вот она, - крикнул он, - ты должен развернуться, но делай это осторожно. Да, конечно, это та самая дорога.
   С величайшим трудом сани, запутавшиеся среди деревьев, были повернуты лошадьми, которые, казалось, также впали в уныние. Буря возобновилась с новой силой. Ее яростные порывы, казалось, несли смерть,- наполненные застывшей влагой, бившей по лицу, в то время как холод угрожал лишить члены подвижности.
   Но, наконец, сани были повернуты без всяких приключений, и снова продолжилось унылое путешествие вперед.
   Сол не вернулся на сиденье. От ходьбы по сугробам тело его согревалось, но душа быстро наполнялась страхом.
   Когда сани свернули в найденный им просвет, он пошел впереди них. Через несколько мгновений он поднял голову и окликнул Руфуса.
   - Стой! Это не дорога. Это что-то другое. Теперь мы точно заблудились. Я не знаю, в какую сторону идти.
   Руфус остановил лошадей.
   - Оставайся здесь, Руфус, - сказал Сол, - а я посмотрю вокруг, пока не найду дорогу. Она должна быть где-то рядом.
   Сол повернул направо и пошел между деревьями, над которыми с ужасающей силой ревел ветер. Когда он пробирался сквозь снег, стараясь разглядеть в темноте дорогу, в голове у него всплыл стих гимна, и он снова и снова повторял его про себя:
   "Пока бушуют волны,
   Пока ревет буря..."
   Слова "пока ревет буря" он повторял и повторял, когда, пошатываясь, двигался вперед. Он плохо сознавал, что происходит. Дикая ярость бури, усталость, возбуждение, страх за жену привели его в состояние, похожее на полубред.
   Он не видел никакой дороги. Он шел не в ту сторону. Он повернулся и двинулся влево от того места, где расстался с санями. Теперь он был уверен, что и он, и его жена, и ребенок, и Руфус замерзнут насмерть, если в скором времени не найдут убежища. Двигаться ему становилось все труднее и труднее, но он продолжал идти, то и дело спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, иногда цепляясь за молодые деревца, на которые натыкался, повторяя: "Пока ревет буря", и эта буря, казалось, бушевала в его голове.
   Наконец, когда ему казалось, что он прошел много часов и много миль по снегу, рядом с ним, совершенно неожиданно, тяжело дыша, остановилась лошадь. Он также услышал звон колокольчиков. Это была лошадь доктора Квелча, который сидел в санях, закутанный в пальто и с шарфом вокруг шеи и головы, но даже среди этого царства холода и льда носил высокую шелковую шляпу с оборками, которая вошла в моду во время первой администрации Джексона.
   - Эй! Кто это? - спросил доктор Квелч.
   - Это вы, мастер Квелч? - ответил Сол.
   - Да; а кто вы?
   - Сол Тарсел, мастер Квелч.
   - Что вы здесь делаете, Сол?
   - Наверное, я умер!
   - Ну-ну, старина, в чем дело? Вот, накиньте на себя это одеяло.
   - Мы сбились с пути; мы умираем; Феба лежит в санях, почти мертвая от холода.
   - Сбились с пути! Да ведь вы не более чем в полумиле от моего дома.
   - В полумиле? Видать, мастер Квелч, старый Сол совсем лишился рассудка. Я думал, мы в добрых десяти милях от вашего дома.
   - Феба больна? - спросил врач.
   - Она замерзла, мастер Квелч. И я боюсь, что она замерзла до смерти.
   Доктор Квелч помог Солу забраться в сани, а затем, передав ему вожжи, доктор выпрыгнул и отправился искать Руфуса. Тот оказался совсем рядом, почти парализованный холодом и страхом.
   Доктор Квелч подбодрил его и велел следовать за своими санями. Руфус почувствовал, что к нему возвращается бодрость духа и мужество. Он хлестнул лошадей. Доктор вернулся к своим саням, и через десять минут двое саней оказались во дворе доктора.
   Лидди вытащили первой. Затем доктор и Сол, взяв у Фебы пальто и одеяло, попытались поднять ее на ноги. Она была без сознания. Доктор Квелч позвал на помощь. Один из его слуг пришел из конюшни, а из дома вышел доктор Фробишер, который был задержан бурей, когда навещал больного члена своей общины, жившего по соседству.
   Мужчины отнесли Фебу в дом, в комнату для гостей, где положили на кровать. Доктор дал ей немного бренди, затем, сняв верхнюю одежду и согрев руки, вернулся к постели и начал внимательно осматривать больную. Сол, Лидди и доктор Фробишер стояли рядом и смотрели на него.
   Прошло довольно длительное время, после чего доктор Квелч, обернувшись и посмотрев на Сола, сказал:
   - Сол, мне очень жаль, но, боюсь, она не выживет.
   Сол опустился на колени у кровати и склонился над женой.
   - Ты собираешься оставить меня, Феба? - спросил он.
   - Возьми меня за руку, дорогой, - ответила она слабым голосом, и ее глаза закрылись.
   - Ты ведь не оставишь меня, Феба, ты ведь не сделаешь этого?
   Казалось, она не слышит его.
   - Я так долго ждал тебя, Феба, - простонал Сол. - О! Если бы мошенник не ускользнул с моими деньгами! Я не могу отпустить тебя, нет, останься со мной!
   - Ты выкупил меня, Сол? - прошептала Феба. - Почему ты не взял меня за руку? Мне так холодно.
   - Ты моя, Феба. Ты - свободная женщина. Господь дал мне тебя. Ты не можешь оставить меня.
   Ее мысли были где-то далеко, когда она еле слышно произнесла:
   - Прекрасные поля позади бурного потока! Прекрасные поля позади...
   - Искупленные идут туда, - торжественно произнес священник, с глазами, полными слез.
   - Да, мастер, - мягко произнесла Феба. - Я узнаю вас, я узнаю ваше лицо! Да! Я Феба Тарсел.
   - А меня, меня ты узнаешь, Феба? - спросил Сол.
   - Да, милый, я узнаю тебя, но все вокруг так мрачно и темно... Где твоя рука, Сол? Возьми меня за руку; я ухожу...
   - Феба? - произнес Сол сдавленным голосом.
   - Да, мастер! - прошептала она. - Да! Я свободна. Меня освободили. Но как холодно... Сол! Накинь на меня свое пальто. Еще не рассвело, и ветер такой холодный.
   - Нет никакого ветра, Феба, - ответил Сол. - Пожалуйста, Феба... Это я, твой муж.
   - Возьми меня за руку, Сол! Ты помнишь этот гимн? Прекрасные поля позади бурного потока! Прекрасные поля позади...
   Сол, со слезами на глазах, начал дрожащим голосом, как бы в молитве, повторять слова:
   - Господи, которого я возлюбил всей душой...
   - Сол! - воскликнула умирающая женщина.
   - Я здесь, дорогая.
   - Повтори это снова. Повтори.
   - Господи, которого я возлюбил всей душой...
   - Господь!.. - Грудь женщины в последний раз поднялась и опустилась, дыхание прекратилось.
   - Умерла! - сказал доктор Квелч. - Она покинула нас, Сол.
   - Она смотрит на зеленые поля, - тихо сказал доктор Фробишер. - Она встретила своего настоящего Мастера.
   Священник и врач вышли из комнаты и медленно спустились по лестнице в библиотеку доктора Квелча.
   - Вы не сможете сегодня вернуться домой, доктор, - сказал доктор Квелч. - Вы должны остаться у меня. Мы, без сомнения, сможем очистить дорогу завтра к полудню, если буря утихнет. Присядьте.
   Двое мужчин уселись в кресла перед огнем, ревевшим в старинном камине.
   Некоторое время оба молчали. Мысли обоих мужчин были заняты тем, что случилось в комнате наверху. Наконец доктор Квелч спросил:
   - Как вы думаете, доктор, где она?
   - Вы имеете в виду черную женщину? Фебу? Где она сейчас? Ах! это очень важный вопрос.
   - Разве он единственный? Чем ближе я подхожу к тому времени, когда отвечу на него единственным возможным способом, тем сильнее мне хочется знать ответ заранее.
   - И вы не боитесь? Не испытываете никакого страха?
   - Нет, я уже давно перерос его. То, чему должно подчиняться каждое живое существо, не может быть ужасным. Подумайте о слабых женщинах, о маленьких детях, которые ушли в эту кажущуюся темноту! Это было бы хуже, чем трусость - бояться. Люди боятся смерти только потому, что она таинственна. Поместите человека внезапно в совершенно темное место. Его воображение разыгрывается. Он может убедить себя, что его окружают немыслимые ужасы. Но принесите свет, и все сразу станет обыденным. Смерть, конечно, обычное дело. Мы будем удивлены, но не тем ли, что когда-то рассматривали обычный процесс природы со страхом?
   - Вы читали переживания умирающего и умершего, описанные Сведенборгом?
   - Возможно. Я заглядывал в его книги много лет назад, но не помню этого отрывка.
   - Сведенборг утверждает, что он прошел через смерть задолго до того, как его смерть действительно наступила, и что ему было позволено сделать это, чтобы он мог рассказать своим собратьям, на что это похоже.
   - Я полагаю, он считает, что физическое тело заключает в себе точно такое же полноразмерное духовное тело?
   - Да, и он говорит, что когда человек умирает, ангелы изымают его духовное тело из оболочки, подобно тому, как вынимают меч из ножен.
   - Ничего невероятного, правда?
   - Он рассказывает, что даже при жизни мог иногда, при определенных условиях, слышать, как бьется его духовное сердце в союзе с его физическим сердцем. Он настаивает на том, что человек, вступая в духовный мир, остается точно таким же человеком по форме и характеру, за исключением того, что лишается своей внешней оболочки, и указывает, что большинство людей удивляются тому, насколько все естественно.
   - Почти то же самое, что пытался сказать и я, - кивнул доктор Квелч. - Но, - продолжал он, - меня не слишком привлекло описание Сведенборгом потустороннего мира. Мне почему-то показалось, если можно так выразиться, что он представляет собой нечто вроде ярмарочного рая.
   - Должен признать, что он не особенно привлекателен в том виде, в каком он его изображает, - ответил священник. - Но эта связь чрезвычайно интересна, и если бы мы только могли в нее поверить...
   - Да, если бы мы только могли в это поверить. Я думаю, он был честным человеком. Но, - продолжал доктор Квелч, - я помню, что, читая его рассказ, я находил многое в нем вполне разумным, в то время как многое в его описаниях потустороннего мира было не только отталкивающим, но и почти недостоверным.
   - Он был честным человеком, - согласился священник, - но я уверен, что он был жертвой заблуждения. Однако, как он мог ошибиться в течение стольких лет и так серьезно - выше моего понимания.
   - Мне ничего не известно, - сказал доктор Квелч, - что опровергло бы теорию о том, что все вместе и каждая мельчайшая часть физического тела содержит точно соответствующее, но невидимое духовное начало. На мой взгляд, это так же вероятно, как и известная теория о том, что душа располагается в пределах черепа.
   - Душа действительно тем или иным способом отделяет себя от тела.
   - Несомненно. Вы и я, несколько минут назад, присутствовали при этом отделении. Пока мы смотрели, у негритянки была душа в теле, а через минуту душа отделилась и вышла. И снова я спрашиваю: куда? Где находится духовный мир?
   - Может быть, вокруг нас, - предположил доктор Фробишер.
   - Прямо в этой комнате, вы полагаете?
   - Почему бы и нет? Если физические вещи незаметны для духовных вещей, а духовные - для физических, то почему бы двум сферам не накладываться друг на друга и не пересекаться, и при этом каждой из них не быть бы такой, как если бы другой не существовало?
   - Значит, вы считаете, что никакой связи нет? - спросил доктор Квелч.
   - Я не собираюсь утверждать это со всей определенностью, но я предполагаю, что это так, если только не будет дано особого разрешения Всевышнего, - как я верю иногда.
   - Значит, вы не думаете, что Феба сейчас рядом с Солом и своим ребенком, и останется с ними?
   - Нисколько. Я думаю, что нет твердой почвы для такой веры.
   - Я тоже в это не верю, - сказал доктор Квелч. - Но что вы можете сказать об их воссоединении на небесах?
   - В этом я уверен, - ответил священник.
   - Уверены?
   - Да, конечно.
   - Хотел бы я также в это верить.
   - Вы верите писаниям, не так ли? - спросил доктор Фробишер.
   - Да, но они ничем не могут мне помочь в этом вопросе.
   - Ну, конечно же, могут.
   - В каком месте, например?
   - "Я пойду к нему", - сказал Давид.
   - Но как Давид узнал?
   - Он был вдохновлен, - ответил священник.
   - Вы не можете утверждать, что это конкретное высказывание было вдохновлено.
   - Писание во многих местах говорит о людях, "собравшихся к своим отцам", и, кроме того, мы знаем, что Моисей и Илия совершенно сохранили свою идентичность, когда были вознесены на горе Преображения.
   - Но оба они покинули землю, если верить этой истории, при совершенно исключительных обстоятельствах, и фраза "собрались к своим отцам" кажется мне общепринятой поговоркой, основанной на вере, а вовсе не на откровении.
   - В данный момент мне не приходит в голову никаких других примеров из Библии, но я уверен, что они могут быть найдены. Есть, например, история о богаче и Лазаре.
   - Самая обнадеживающая вещь в Писании, относящаяся к этому вопросу; но, в конце концов, вы не знаете наверняка, что повествование представляет собой реальное событие.
   - Возможно, и нет.
   - Видите ли, - сказал врач, - много лет тому назад, размышляя на эту тему, я обратился за сведениями к Священному Писанию и был удивлен и огорчен, обнаружив, что во всей Библии нет ни одного слова, на которое человек мог бы с уверенностью положиться в надежде, что любящие друг друга встретятся снова на небесах.
   - Вы не ошибаетесь?
   - Нет, и мне уже давно до некоторой степени неприятно сознавать, что в книге, наполненной драгоценными обещаниями, нет ничего, даже отдаленно напоминающего обещание об удовлетворении самого страстного желания человеческого сердца; ничего. Почему об этом умолчали?
   - Чтобы сделать нашу веру более крепкой, например.
   - Вера! Вера человека может укрепляться надеждой, но чем она будет укрепляться, если нет надежды? Это все догадки - догадки среди черной тьмы.
   - Но вы верите в воссоединение, не так ли?
   - Я хочу верить в это. На самом деле, я полагаю, что в глубине души я действительно верю в это. Возможно, я лучше выразился бы, если бы сказал, что надеюсь на это. Очень скоро я все об этом узнаю.
   - Вы, вероятно, проживете еще много лет, доктор, - сказал священник.
   - Думаю, что нет, - ответил доктор Квелч. - Я старею. Времени должно остаться мало. Почти все, о ком я заботился в раннем детстве, ушли. Вы знали Пэрри, который умер в четверг на прошлой неделе, в "Синем Колоколе"?
   - Немного.
   - Мы с ним дружили еще мальчишками. Он был последним из тех, кто мог называть меня Томом. Они все ушли. Но сейчас... давайте поговорим о вещах менее болезненных, - сказал врач. - Что делать с дочерью Сола? Попытается ли хозяин вернуть ее в рабство?
   - Конечно, я не хочу, чтобы она вернулась к нему, - ответил священник, - но я не понимаю, как мы можем по закону удерживать ее, если не выкупим у хозяина.
   - Вы считаете, что он обладает на нее большими правами, чем ее отец или даже она сама на себя?
   - Так утверждает закон.
   - Да, закон! Но чей закон?
   - Закон этой земли.
   - Вы действительно считаете, что группа людей в законодательном органе может иметь право сказать какому-нибудь человеку: "Вы можете владеть другим человеком?"
   - Это уже было сделано.
   - Верно, но я часто задаюсь вопросом, откуда у человека, имеющего естественное право владеть собой и чье право на этом заканчивается, появилась власть лишать другого человека права владеть собой.
   - Ну, рабство существует с самого начала истории.
   - То же самое относится и ко всему ложному.
   - И Священное Писание, по-видимому, дает этому некоторое оправдание.
   - Полагаю, вы имеете в виду Онисима?
   Доктор Фробишер улыбнулся.
   - Я допускаю, - сказал он, - что Онисим, возможно, немного переусердствовал в этой связи. Но не кажется ли вам, что мы обязаны повиноваться даже несправедливому закону?
   - Нет, если закон отменяет и попирает первичные и неотъемлемые права. Будете ли вы сопротивляться акту Конгресса, который попытается заставить вас стать идолопоклонником?
   - Конечно.
   - Зачем же тогда повиноваться закону, который лишает человека права собственности на свое тело и права на результаты своего труд? Это чудовищно, что мы должны примириться с доктриной, столь отвратительной, потому что другие люди оказались достаточно слабы и порочны, чтобы воплотить ее в законодательном акте.
   - Однако, в конце концов, возникает вопрос, не было ли рабство благом для негров?
   - Я не отрицаю, что американский раб, получивший свободу, может быть лучше, чем дикий негр в дебрях Африки; но преступление, сделавшее его рабом, не менее отвратительно, и надругательство над самым священным из прав человека не менее возмутительно.
   - Без сомнения, есть на что жаловаться, - ответил священник, - и, без сомнения, мы бы избавились от этой системы, если бы могли, но она существует, и способ избавления от нее неясен; и, во всяком случае, я думаю, что если бы правда была известна, мы обнаружили бы, что большинству чернокожих лучше жить в рабстве, чем на свободе.
   - Тарселу, например?
   - Он может быть исключением. Он вполне способен позаботиться о себе сам.
   - Его жена и дочь?
   - Ну, ему было тяжело расставаться с ними. Я не собираюсь защищать того, кто их разлучил.
   - Вы полагаете, что рабы в целом чувствуют себя вполне комфортно и счастливы?
   - Я всегда слышал, что это так.
   - Поднимитесь со мной на минутку, - сказал доктор Квелч.
   Двое мужчин поднялись в комнату, где лежала мертвая женщина. Сол плакал на стуле, а Лидди сидела у него на коленях.
   Доктор Квелч подошел к кровати и, приподняв покрывало в ногах, показал лодыжку Фебы. На ней был железный обод с сохранившимся звеном цепи. Плоть была изранена и покрыта синяками там, где ее натер обод, а звено билось о ногу.
   - Бекки Слайфер рассказывала мне об этом. Это и есть рабство, - сказал доктор Квелч, - это и есть мучение, причиняемое хозяевами жене, которая хочет соединиться с мужем, с которым ее соединил сам Господь! Говорю вам, доктор, что Бог спросит с этого народа за кровь, пролитую таким и другими способами в соответствии с требованиями законов о рабстве.
   - Это ужасно! - ответил доктор Фробишер, когда двое мужчин вышли из комнаты и стали спускаться по лестнице.
   - Да, ужасно! - согласился доктор Квелч. - Я дал кдятву сражаться с этой системой. Я буду бороться с ней, утверждена ли она законом или нет, пока жив! Девочка никогда не вернется к своему хозяину, никогда!
   - Может быть, мы сумеем выкупить ее?
   - Только не за мои деньги. Я потрачу все, что у меня есть, чтобы поддержать ее в ее жизни на свободе, но я никогда не дам ни доллара человеку, владеющему рабами и считающему, что он имеет на это право.
  

ГЛАВА XXVIII. ПУТЬ НА СЕВЕР

  
   Сол сидел в нижней комнате своего маленького домика перед камином, рядом с ним сидела Лидди.
   - Иди ко мне, Лидди, - сказал он, притягивая ее к себе и обнимая за плечи. - Иди ко мне, Лидди, и расскажи мне все о маме. Некоторые люди говорят, что духи умерших людей возвращаются к нам, и я верю, что мама сейчас с нами, разве нет, Лидди?
   - Не знаю, - ответила та. - Мама пришла бы, если бы могла, но я не хочу, чтобы она приходила, если мы ее не увидим.
   - В том-то и дело, Лидди. В том-то и дело. Разве она может быть счастлива, если придет к нам, увидит, что мы плачем, и не сможет утешить нас? Это противоречит здравому смыслу. Я верю, что она просто будет ждать нас в стране славы, своего Сола и свою Лидди. Вот во что я верю. Она будет ждать и говорить себе: "Скоро я увижу своего Сола, а потом и свою Лидди". Вот что она говорит себе в стране славы; и мы придем к ней, Лидди, это точно. Мы ведь не собираемся ее разочаровывать, правда, Лидди?
   - Нет, - согласилась Лидди, - мы не будем ее разочаровывать.
   - Она не забудет нас, а мы не забудем ее, ведь так? Мы будем говорить о ней все время, и молиться о ней, и время пролетит быстро, и моя любовь к ней не остынет так же, как она не остыла, когда она была далеко отсюда, в Гаудже. Разве не любил я ее всю больше и больше с тех пор, как ее продали рабыней на Юг? Разве перестану я любить ее, когда она стала свободной женщиной на Небесах? Это ведь не повод, правда, Лидди?
   - Все-таки было бы гораздо лучше, если бы мы могли услышать ее голос, - сказала Лидди, - но, я думаю, что мы можем подождать.
   - Мы подождем, Лидди, мы подождем! Я научился ждать. Я долго ждал ее, и вот теперь она счастлива, так что я могу подождать еще. Они очень сурово обходились с ней там, на плантации, Лидди?
   - С ней обходились очень плохо, - ответила Лидди. - В первый раз после того, как эта женщина - Слайфер, пришла в хижину, надсмотрщик услышал, как они с мамой говорили о побеге, поэтому он схватил ее и выпорол, а потом надел ей на ногу железный шар на цепи и сказал: "Я научу тебя, ниггер, говорить о побеге. Никуда ты не денешься". И мама ходила больше недели с этим шаром на цепи, а когда Бекки Слайфер сказала, что все готово, мы взяли немного лепешек и бекона и ушли посреди ночи. Иногда шар несла я, иногда - мама. Мы шли всю ночь так быстро, как только могли, и к утру были уже далеко в лесу, и Бекки взяли два больших камня, положила цепь на один из них, а вторым ударила, и разбила ее. Но она не смогла снять железный обруч с лодыжки мамы, и она продолжала нести его, а он сдирал с ее ноги кожу.
   Когда мы присели немного передохнуть в лесу, то услышали, что за нами гонятся собаки, и испугались; но Бекки сказала: "Не бойтесь этих собак. Дайте мне немного лепешек и бекона", и когда собаки подбежали к нам, Бекки ласково заговорила с ними, и бросила им лепешки с беконом, и собаки их съели и побежали дальше.
   - Они больше не преследовали ее, эти собаки, ведь так, Лидди? - сказал Сол.
   - А потом мы услышали топот погони, и упали плашмя на землю, и, конечно же, это был надсмотрщик, а с ним еще двое, и они громко говорили о неграх, которых они поймали, и о том, что они обязательно поймают маму и меня, а потом выпорют нас до полусмерти и продадут в Техас, где знают, как с такими обращаться.
   Мы лежали на земле, когда они прошли мимо, а потом побежали по большому полю, добрались до середины и спрятались в кустах.
   Бекки сказала, что когда наступит ночь, она покажет нам дорогу на холм, и мы пойдем туда в темноте, по камням, потому что мама сильно устала и не могла идти при свете дня. Наступила такая темнота, что не было видно своей собственной вытянутой руки. Мама плакала и говорила, что бесполезно пытаться освободиться.
   - Сейчас ночи густые, словно тесто; не плачь, Лидди, - всхлипнул Сол.
   - Но Бекки сказала: "Не унывай, мы все равно доберемся", - и через некоторое время она подошла к маленькой хижине и тихонько постучала в дверь; какой-то мужчина слегка приоткрыл ее. - Кто здесь? - спросил он. - Бекки, - ответила она. Он засмеялся, зажег свет и провел нас с мамой в заднюю комнату. Там мама упала на пол, но мужчина дал ей глотнуть, а Бекки потерла ее, и она пришла в себя. Они дали нам немного еды и воды, а потом мы легли спать.
   Там мы пробыли два дня. Мама изо всех сил пыталась поправиться, а мужчина смотрел за окрестностями. Но они не искали нас на холме. Это было слишком далеко от того места, откуда мы сбежали.
   Ночью мы снова отправились в путь. Мама чувствовала себя лучше, но все еще была очень слаба, и у нее болела нога, поэтому мы шли всю ночь, и лежали в лесу весь день, и снова шли всю следующую ночь. У нас было совсем мало еды, а Бекки боялась идти просить милостыню, и поэтому до наступления утра мы достаточно проголодались, чтобы поесть желудей.
   - Мама больше не будет голодать, Лидди; это написано в Книге; "голодные насытятся".
   - Итак, мы вышли из леса на берег реки - большой реки - и там, в кустах, стояла лодка с веслами. Но мы должны были добыть еду, иначе мама умерла бы, и я тоже была голодна, как дикая кошка. Так что Бекки ушла, нашла чью-то хижину и вернулась с лепешками. Потом мама уснула рядом с большим упавшим деревом. Она была слишком слаба. А когда стемнело, какой-то мужчина, которого Бекки знала, подвел нас к лодке, мы сели в нее, и он стал перевозить нас через реку.
   Течение было очень быстрое, и, когда мы уже наполовину переправились, вода развернула лодку, и первое, что мы увидели, - это то, что мы оказались на песчаной отмели. Мужчина греб, и прыгал в воду, и толкал, но толку от этого не было никакого. Мама все время молись, чтобы мы сошли с мели, и, конечно же, лодка раскачивалась, пока не перевернулась. Прежде чем мы смогли выбраться, она утонула, а мы все промокли, и вода замерзла на нас, так что мы окоченели и покрылись льдом.
   Но Бекки знала, что делать; поэтому мы прошли немного вверх по берегу, туда, где оказались бы, если бы течение не унесло нас, и там, конечно же, ждала коляска, и они усадили маму, и Бекки, и меня, и через некоторое время мы приехали в большой дом, в котором живут белые люди. Бекки сказала, что это станция на подземной железной дороге. Очень красивая станция, во всяком случае; и милый старый белый джентльмен и леди были так добры, как если бы мы тоже были белыми людьми и их родственниками. Они уложили маму в роскошную постель, лучшую во всем доме. Они давали ей лекарства, и кормили ее, и хлопотали над ней, так что, кажется, они были не людьми, а самыми настоящими ангелами.
   Эта леди дала мне хорошую одежду и привела меня в порядок, так что я была бы совсем счастлива, если бы мама поправилась. Леди сказала мне: "Не бойся охотников за рабами. Мы позаботимся о вас, и вы будете свободными людьми".
   Мы оставались там шесть или семь дней, пока маме не стало лучше, а потом однажды ночью мы сели в повозку и ехали всю ночь в другой прекрасный дом, а на следующую ночь - в другой, и все ночи, двигались по дороге, пока не оказались в доме неподалеку от "Броад Эйкс", где ты встретил нас с санями; маме было очень плохо, но она все время говорила: "Мы скоро увидим Сола, Лидди; мы скоро увидим его, Лидди, какое это будет счастье!" и это поддерживало ее до последнего.
   - И она действительно увидела меня, Лидди, это совершенно точно. Она увидела меня и увидит снова. Никто не сможет помешать ей увидеть меня снова, не так ли Лидди?
   - Я останусь с тобой, - сказала Лидди, - и сделаю все, что в моих силах, для тебя, если не смогла сделать всего для мамы.
   Старик взял ее руки в свои и поцеловал.
   - Так и будет, моя девочка; ты останешься со мной и все время будешь заботиться обо мне, как заботилась о маме. Ты останешься здесь со мной. Но тебе нужно кое-чему научиться, Лидди. Белые люди лучше нас, потому что они грамотные. Ты умеешь читать, Лидди?
   - Я знаю все буквы. Мисс Элис в большом доме научила меня им.
   - Это прекрасно, но ты не умеешь писать и не знаешь орфографии, ведь так?
   - Никогда о ней не слышала.
   - Ты будешь ходить в школу, Лидди, как белые дети, и научишься географии и много чему еще.
   - А что это такое - география?
   - Ну, согласно этой географии, как мне говорили, земля круглая, а не плоская.
   - Какая земля? Та самая, на которой мы стоим?
   - Да, эта самая земля! Я сам этого не понимаю, но они так говорят, Лидди. Они говорят, что наша земля не плоская, а круглая, как мяч. И еще они говорят, что не солнце вращается вокруг земли, а земля вращается вокруг солнца. Это слишком сложно для меня; но это именно то, что белые люди говорят в географии.
   - Я в это не верю, - сказала Лидди. - Разве я не вижу, что земля плоская, и что солнце поднимается и опускается?
   - Я и сам сказал это доктору Фобишеру, но он говорит, что мир круглый и движется; он очень мудрый человек, наш священник. У него больше книг, чем ты можешь сосчитать, и он их все прочитал; некоторые из них написаны на каких-то странных языках, которые другие люди не в состоянии прочесть. А еще есть арифметика. Ты умеешь считать без пальцев?
   - Нет, не умею.
   - Они спрашивают маленьких детей в школе, сколько будет восемь и восемь, и те отвечают.
   - Восемь и восемь, получается девять, - сказала Лидди.
   - Это неправильно! Это совершенно неправильно, моя девочка; так что тебе нужно пойти в школу и научиться считать правильно, и узнать табличку умножения, которую знают все дети.
   - А что это такое?
   - Не знаю. Я много раз наблюдал за ними, но не видел никакой таблички, хотя они говорят, будто она есть. Это как с землей, я думаю; мы видим ее плоской, хотя она на самом деле круглая. Но когда ты пойдешь в школу, Лидди, ты научишься всем этим премудростям, ты научишься писать, и сможешь написать письмо своему папочке.
   В дверь резко постучали. Сол вскочил на ноги, но не успел дойти до нее, как она распахнулась. Вошел доктор Квелч.
   - Сол, - сказал он, - ваша маленькая девочка должна быстро пойти со мной. Помогите ей одеться, немедленно.
   - Что случилось, мастер Квелч? - обеспокоенно спросил Сол.
   - Эти люди из Джорджии, которые преследовали вашу жену, здесь, и они пытаются заполучить вашу дочь; они получают ордер на обыск вашего дома. Не теряйте ни минуты.
   На голову девочки накинули шаль, и вывели через сад на боковую улицу. Доктор Квелч подсадил ее в коляску и положил на сиденье. Затем он накинул на нее покрывало и, взяв поводья, сказал:
   - Я позабочусь о ней, Сол, пока эти люди не уйдут. Она будет в целости и сохранности в моем доме. Не приходите ко мне, пока я не пришлю вам весточку. Она скоро вернется и останется с вами. До свидания.
   Доктор быстро поехал по улице, а потом за город, в темноту.
   Сол медленно вернулся в свой дом и закрыл дверь. Сознание того, что Лидди в безопасности, так обрадовало его, что он не был сильно опечален временной разлукой. Он снова уселся у камина, но через несколько минут в дверь снова постучали, и трое мужчин, распахнув ее, вошли. Двое из них были охотниками за рабами с Юга. Третьим был констебль Тарли.
   - Где девчонка? - спросил надсмотрщик, оглядываясь по сторонам и говоря тоном человека, привыкшего управлять неграми.
   - Какая девчонка?- спросил Сол.
   - Твоя девчонка. Послушай, ниггер, я знаю, что она здесь, и чем быстрее ты ее отдашь нам, тем лучше для тебя. Где она?
   - Здесь нет никакой девчонки, - ответил Сол.
   - Что? - сказал надсмотрщик, подходя ближе. - Не нужно лгать мне. Где она? - Он схватил Сола за руку и потряс его.
   Негр с угрожающим видом взглянул на него.
   - Ты посмел взять меня за руку, мастер! Как ты смеешь это делать? Я - свободный человек! Я не раб! Держись подальше от меня, иначе у тебя будут неприятности. Я - человек спокойный, но не пытайся снова прикоснуться ко мне!
   - Парни, - сказал мужчина, - обыщите дом. Не может быть, чтобы кто-нибудь из этих ниггеров-аболиционистов опередил нас. Обыщите все вокруг и найдите девчонку.
   Сол сел на стул перед камином. Он не смотрел ни направо, ни налево, пока незваные гости осматривали три маленькие комнаты и подвал. Он не пошевелился и не произнес ни слова, когда безрезультатные поиски закончились, и надсмотрщик, подойдя к нему и потрясая кулаком перед его лицом, сказал с проклятием:
   - Я еще доберусь до этой девчонки, ниггер! Она еще будет у меня, и я надеюсь, что у меня будет шанс посадить тебя в тюрьму за то, что ты ее украл.
   Затем все трое удалились, захлопнув за собой дверь.
   Несколько мгновений Сол ходил взад и вперед по маленькой комнате с сияющим лицом.
   - Они не причинили ей никакого вреда! Нет, сэр! Они ее не тронули! Это все умный человек, этот добрый доктор Квелч - с ним шутки плохи! Нет, сэр! Он победил их в этой игре, он победил, конечно же! Он спрятал мою Лидди от этих охотников за рабами!
   Потом он снова сел на стул и, упершись локтями в колени и закрыв лицо руками, заплакал.
   Два дня спустя Руфус Поттер пришел в хижину пораньше и сказал:
   - Слушай, Сол, капитан хочет тебя видеть, прямо сейчас. У старика есть кое-что на уме, чтобы сказать тебе. Пойдем побыстрее.
   Сол пошел с Руфусом в дом капитана Блуита и обнаружил, что тот ждет его в гостиной.
   - Доброе утро, Сол, - сказал капитан.
   - Доброе утро, мастер Блуитт, - ответил Сол, низко кланяясь и держа шляпу в руке.
   - Сол, мне сказали, что эти парни с юга преследовали вашу дочь, чтобы вернуть ее хозяину?
   - Да, мастер, да, сэр, они не нашли ее в моем доме, но она здесь. Мастер Блуитт, если они схватят ее, это убьет меня. Сердце старого человека будет разбито. Я не хочу жить, мастер Блуитт, если они схватят ее.
   - Они не схватят ее. С этой минуты она такой же свободный человек, как я. Прочтите это.
   И капитан Блуитт протянул ему бумагу.
   Сол взял ее, взглянул и вернул обратно, сказав:
   - Прошу прощения, мастер Блуитт, но я не могу прочесть это. Я не умею читать.
   - Хорошо, Сол, - сказал капитан. - Положите бумагу в карман и храните ее в надежном месте. Вчера вечером я послал за этим надсмотрщиком и сказал ему: "Послушайте, сколько стоит эта девушка Тарсел?" - "Она стоит добрых шестьсот долларов", - сказал он. "Ну, - сказал я, - вы не сможете получить ее, я не верю, что вы сможете заполучить ее в любом случае, применяя силу или не применяя. Вот что я вам скажу: не могли бы вы дать за нее купчую?" - "Да", - ответил он. "Ну что ж, - сказал я, - если вы возьмете за нее триста долларов наличными и дадите мне бумаги, которые ее освободят, вы можете положить деньги в карман за пять минут. Вы на этом сэкономите. Вам придется заплатить триста долларов, чтобы довести дело до суда, и вы, скорее всего, потеряете и девушку, и свои деньги".- "Я возьму их", - сказал он. Я выписал чек, он выписал бумаги, и вот они у вас! Ваша дочь - это только ваша дочь. У римлян было рабство, и это казалось нормальным, но пусть меня повесят, если я могу вынести то, что пришлось вынести вам, Сол.
   Старый негр упал на колени и, ослепленный слезами, попытался схватить руку капитана и поцеловать ее.
   - Не нужно делать этого, мой друг. Все в порядке. Вы заслуживаете большего, чем я могу для вас сделать, - сказал капитан. Пуэлла, сидевшая у камина, прижимала к глазам платок.
   - Мастер Блуитт, - сказал Сол, вставая, - я вам очень, очень благодарен. Да благословит вас Господь, мастер Блуитт, да благословит вас Господь. Это все, что я могу сказать. Нет ничего такого, что я не сделал бы для вас, мастер Блуитт, и нет ничего такого, что я не сделал бы для мисс Блуитт.
   И Сол удалился, счастливый. В дверях дома его встретила дочь.
   Он обнял ее, страстно поцеловал и, сквозь слезы, сказал:
   - Ты свободна, Лидди! Знай это. Теперь ты такая же свободная, как и я! Они больше не смогут ни похитить тебя, ни забрать тебя у меня. Моя девочка! Моя дорогая маленькая девочка! Ты останешься со мной, Лидди, и будешь со мной до тех пор, пока мне не придет время отправиться на встречу с мамой!
   До этой встречи, - он, конечно же, не мог знать этого, оставалось совсем немного.
  

ГЛАВА XXIX. ТРИЖДЫ ДВА БУДЕТ ТРИ

  
   Вечером того дня, когда капитан Блуитт передал Солу Тарселу бумагу, согласно которой Лидди Тарсел теперь была свободна, капитан сидел в своей библиотеке вместе с сестрой, всем своим видом давая понять: у него на уме есть что-то, что он хотел бы ей сообщить. Но задача эта оказалась для него трудной. Он потушил огонь в камине, затем закрыл дверь, ведущую в холл, затем повернул пенатов на каминной полке так, чтобы они смотрели на ларов, а через мгновение передвинул их так, чтобы они смотрели на Пуэллу. Затем он встал, отворил дверь в прихожую, еще раз потушил огонь в камине, завел часы, притворился, что выключает лампу, стряхнул пылинку со стола и, наконец, решительно уселся в кресло с видом человека, который преуспел в решении выполнить неприятный долг, который должен быть исполнен.
   - Пуэлла, - сказал капитан, легонько постукивая ладонью по подлокотнику кресла, - я должен дать тебе небольшое объяснение, которое я... я... я... надеюсь, ты выслушаешь со всем тем нежным вниманием, которое всегда проявляла ко мне.
   - В чем дело, брат? - спокойно спросила Пуэлла.
   - Видишь ли, Пуэлла, жизнь полна перемен различного рода, и мы не можем разумно ожидать, - не так ли? - что мы с тобой просто будем проводить дни за днями обычным образом, и все будет оставаться точно так, как было. Должна, в конце концов, дойти очередь меняться и до нас, не так ли?
   - Возможно.
   - Так вот, то, что я собираюсь тебе сказать, относится к небольшому, очень небольшому изменению нашей ситуации, которое, я уверен, ты примешь с прежним добродушием, как ты делала это всегда, когда я предлагал тебе некоторые вещи раньше, и приспособишься таким образом, чтобы наш дом по-прежнему был местом счастья и любви.
   - Я постараюсь, - сказал Пуэлла.
   - Ты помнишь, моя дорогая, что сказал Цезарь Кальфурнии, когда собирался жениться на ней?..
   - Нет, не помню.
   - Я пытался вспомнить, но это как-то вылетело у меня из головы. В общем, я думаю, что человеку лучше не быть одному, или что-то в этом роде; или, может быть, это сказал не Цезарь, а кто-то другой, но в любом случае общее мнение передает истину, которая, как мне кажется, имеет достаточно веса, чтобы заслуживать внимательного рассмотрения.
   - Ну и что?
   Капитан Блуитт снял левую ногу с правой, закинул правую ногу на левую, откашлялся и продолжил:
   - Так вот, значит, лучше не быть одному. Я в некотором смысле одинок. Конечно, мы с тобой вместе, и ты действительно очень дорога мне, дороже, чем я могу выразить словами; но, в конце концов, в отношениях брата и сестры, если можно так выразиться, отсутствует та нежность, которая присутствует в супружеских отношениях.
   - И? - сказал Пуэлла.
   - Короче говоря, - сказал капитан Блуитт с легким нервным смешком, - я всерьез подумываю о женитьбе.
   - В самом деле? - улыбнулась Пуэлла, не выказывая большого удивления.
   - Да, и хотя я очень хочу, чтобы моя... э-э... то есть женщина, которая станет моей женой, была полностью приемлема для тебя и близка тебе по духу, конечно, мы не всегда можем управлять этими вещами так, как нам хочется, и я действительно боюсь, что моя... э-э... моя суженая - не тот человек, который тебе понравится. Но я знаю, что твоя привязанность ко мне побудит тебя попытаться жить с нами в любви, согласии и мире.
   - Кто же она такая?
   - Ну, это же Флорабелла Бернс! Только не говори, что она тебе не нравится, или что ты уйдешь от меня, если я женюсь, или что ты слишком удивлена. Не говори так!
   - Нет, я ничуть не удивлена.
   - Нет?
   - Нет. Я знала, что ты на ней женишься, - сказал Пуэлла. - Я знала это с самого начала.
   - Пуэлла! Откуда ты это узнала? Кто тебе сказал?
   - Послушай, братец! Ты просто глупенький моряк. Неужели ты думаешь, что можешь флиртовать с женщиной в этом городе и никто об этом ничего не будет знать?
   - Флиртовать, Пуэлла? Но это вовсе не флирт...
   - О, ну, тогда ухаживание. Я видела всю кампанию так же ясно, как если бы она велась в нашей гостиной, - даже еще яснее.
   - Я и понятия не имел, что ты это заметила, - сказал капитан. - Но если ты все знаешь, ты ведь примирилась с этим, не так ли?
   - Да.
   - И ты, конечно, останешься с нами?
   - Нет, я так не думаю.
   - Ты не хочешь остаться с нами? Если ты уйдешь, мне будет очень больно, и Флорабелле тоже, потому что мы будем знать, что ты сердишься.
   - Ни капельки не сержусь, брат. Я тоже собираюсь выйти замуж.
   - Что?.. Ты!.. Ты собираешься замуж, Пуэлла! Это удивительно.
   - Не больше, чем тот факт, что ты женишься, не так ли?
   - За исключением того, что у меня никогда не было ни малейшего подозрения на этот счет.
   - Мужчины всегда глупы в таких делах. Я сказала Ирвину, что знаю, что ты ничего не подозреваешь.
   - Ирвин? Ирвин? Это имя человека, за которого ты выходишь замуж? Какой Ирвин?
   - Ирвин Макганн, конечно.
   - Так, так, так! Ирвин Макганн! Ты выходешь за него замуж?
   - Конечно.
   Капитан на мгновение задумался над этим удивительным открытием, а затем сказал:
   - Ну, я думаю, все в порядке, Пуэлла. Ты уже взрослая и знаешь, что делаешь. Ирвин Макганн! Что ж, пусть будет так! В некотором смысле, он хороший парень.
   - Я тоже так думаю.
   - Да, честный человек, non est inventusy, как говорили римляне, - не есть честный изобретатель; но, Пуэлла, его патенты запросто могут съесть все твои деньги.
   - Я с этим справлюсь, - с достоинством ответил Пуэлла. - Ирвин согласился потратить на патенты не более определенной суммы, а я не только хочу, но и горю желанием, чтобы он проявил свой поистине замечательный талант на благо своих собратьев.
   - Хорошо, - сказал капитан, - но тебе придется сдерживать его.
   - Он вполне благоразумен, - ответила мисс Блуитт. - Ему просто не повезло, вот и все. Но я абсолютно уверена, что он преуспеет со своим новым паровым котлом, который не может взорваться.
   - Котел! Он что, изобрел котел?
   - Не просто котел, а который не может взорваться! Это произведет революцию в паровой энергетике, говорит он, и я в этом уверена. Я осмотрела его сама.
   Капитан Блуитт медленно покачал головой, как будто его разум все еще был открыт для размышлений на эту тему.
   - Не знаю, Пуэлла, - сказал он, - может, он и не взорвется, а может, и взорвется.
   - Ты не сможешь взорвать его, определенно не сможешь.
   - Пусть так, Пуэлла, но я уверен, что не хочу и пытаться. Я надеюсь только на то, что Макганн, - то есть Ирвин, - не растранжирит твое состояние. Послушай моего совета, и, когда твои деньги будут близки к исчерпанию, прекрати его финансировать; увези его в Европу или загипнотизируй его, или что-нибудь еще. У этого человека добрые намерения, но ему не хватает здравого смысла.
   - Я смогу повлиять на него, - твердо сказала мисс Блуитт.
   - Прекрасно. Я приму его в нашу семью и поддержу тебя, если ты попадешь в беду; но, Пуэлла, на твоем месте я постарался бы отвлечь его от изобретательства. Неужели ты не можешь убедить его написать роман, или принять консульскую должность при правительстве, или баллотироваться в Конгресс, или снова попытаться попасть в Министерство, или еще что-нибудь? Так будет безопаснее.
   - Мы поговорим об этом, когда поженимся, - ответила мисс Блуитт.
   - Я должен сообщить Флорабелле о вашей помолвке, - сказал капитан.
   - Пожалуйста, но я подозреваю, что она уже знает об этом. Надеюсь, что она будет хорошо относиться к Ирвину.
   - Она будет любить его, как брата, - уверенно ответил капитан. - А где вы будете жить? Вы можете жить здесь, если... если...
   - Я подумала, - сказала Пуэлла, - что если Флорабелла переедет сюда, мы сможем поселиться в ее доме и найти там счастье.
   - Замечательно! Просто замечательно!
   - И потом, Ирвин мог бы перенести свою мастерскую с прежнего места и поставить ее вон там, в глубине сада Флорабеллы.
   Капитан Блуитт выглядел очень серьезным.
   - Сестра, - сказал он, - я не хочу сказать ничего неприятного... Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была счастлива. Я готов принести любую разумную жертву из-за моей любви к тебе, но если судья... то есть, если Ирвин привезет свой котел сюда, мне придется переехать в другой дом. Я предпочитаю провести свои последние годы в безопасности и покое.
   - Он не перевезет сюда старый котел. Он установит один из своих новых котлов, которые не взрываются.
   Капитан Блуитт по-прежнему выглядел встревоженно.
   - Не уверен, - сказал он, - что так будет лучше. Жизнь и так достаточно неопределенна, чтобы брать на себя такой большой риск. Я увижусь с ним, то есть, поговорю об этом с Ирвином. У меня есть идея предложить его доктору Квелчу, который не против таких экспериментов. Он может пользоваться им бесплатно.
   Конечно, не обошлось без волнений и сплетен, когда по городу разнесся слух, что три очаровательные женщины Тарли собираются вступить в брак.
   Бедный Лохинвар Фробишер, потеряв всякую надежду, заперся в своей комнате и плакал. Девушка, которую он любил, казалась еще более прекрасной, чем когда-либо, теперь, когда она была недостижима для него. Его посетило множество безумных мыслей об изгнании, самоубийстве и других отчаянных методах борьбы с судьбой; но время принесло исцеление. Несколько лет спустя, приглядевшись повнимательнее к своему сердцу, он обнаружил, что может найти в нем место для любви к племяннице майора Гридли, и так как он получил место в банке и более высокое жалованье, чем жалованье органиста, то женился на ней, к великому удовольствию своей матери, потому что Гридли действительно были дальними родственниками Дуди из Квиллипоника.
   Замечание миссис Фробишер по поводу помолвки миссис Бернс было кратким и презрительным:
   - Именно этого и следовало ожидать от Флорабеллы Бернс! Вот что значит отсутствие знатного рода!
   Весь город радовался, что судья Макганн нашел такую славную жену, и виги решили выставить его на следующих выборах мэром. Дэвис Кук обещал поддержать его, но Дэвис не мог удержаться, чтобы не сказать Робинсону, бакалейщику, когда услышал о помолвке: - Бьюсь об заклад, что судья еще до конца года изобретет машину для быстрого заключения браков, и я готов поспорить, что она не сработает.
   Миссис Поттер едва ли могла полностью выразить свою радость, размышляя над этим оптовым супружеством, если можно так выразиться, но она попыталась сделать это, когда однажды днем встретила Уолтера, шедшего через сад к конюшне капитана Блуитта.
   - О дорогой мистер Уолтер! как радостно сознавать, что вы, дорогая миссис Бернс и дорогая мисс Пуэлла смело вступаете в это святое супружеское поместье, которое наполнено блаженством и гораздо лучше, чем одиночество человека, как я часто говорю дорогому Руфусу в сладостном блаженстве нашей собственной супружеской жизни, где я не вижу его так часто, как раньше, когда он занимает высокое общественное положение в стремлении делать добро своим ближним и своей любимой стране. Но, о, мистер Уолтер! вы сами скажете, когда узнаете из богатого опыта радости этого благословенного состояния, что я права, и дорогой капитан Блуитт скажет это, и дорогая мисс Пуэлла скажет это, и я уверена, что то же самое скажет прекрасная Флорабелла Бернс, на которую приятно смотреть и которая лучше, с ее добрым сердцем любящей женщиныы, чем любая другая леди в этом поднебесном мире, за исключением милой мисс Пуэллы, которую я просто люблю и ради которой готова на все, решительно на все, кроме как отказаться от Руфуса, о чем она не попросила меня, потому что она знает, и она будет знать это гораздо лучше, когда сама свяжет себя сладкими узами брака, что это разбило бы мое сердце и растерзало мои чувства. Всем вам мои наилучшие и самые добрые пожелания, и особенно вам, мистер Уолтер, который будет соединен узами, которые никакая земная сила не в силах разорвать с леди, которая, по моему мнению, милее, гораздо милее любого ангела, о котором когда-либо слышали где-либо...
   Уолтер поблагодарил ее и пригласил прийти на свадьбу вместе с Руфусом и всеми семерыми детьми, чтобы подкрепиться на кухне.
   Когда Уолтер вернулся в город, он устроил совещание со своим другом, интересовавшимся электрическими приборами, и экспертиза патентов Макганна была произведена компетентными механиками и адвокатами, в результате чего Уолтер Друри был уполномочен купить акции, принадлежащие банку Тарли, не более чем за двадцать пять тысяч долларов; при этом он должен был получить солидные комиссионные для себя за проведение сделки.
   Таким образом, с помощью майора Гридли все претензии банка к Джону Гамильтону были полностью удовлетворены, с процентами, набежавшими до настоящего времени, и Уолтер отправился навестить свою возлюбленную и порадовать ее известием, что ее отцу больше нечего бояться. Затем он зашел к капитану Блуитту и застал там судью Макганна с тетей Пуэллой. Судье он рассказал о своей сделке с банком и предложил ему деньги, оставшиеся от покупки.
   - Нет, - сказал судья, - это несправедливо, взять их у вас. Я отказался от всего этого и списал деньги со счета, так что у меня нет никаких прав в этом вопросе. Деньги ваши, Уолтер.
   - Я не могу согласиться на это, - ответил Уолтер. - Вы принесли тяжелую жертву, чтобы спасти свою честь и возместить долг банку. Вы должны принять их.
   - Уолтер,- сказал судья Макганн после минутного раздумья, - когда я что-нибудь заканчиваю, я обычно к этому не возвращаюсь; но вот что я вам скажу: раз вы не хотите оставить себе все деньги, отдайте мне половину; мне все равно нужен новый токарный станок.
   - Нет, Ирвин, - твердо сказала мисс Блуитт,- ты не хочешь сейчас тратить деньги на токарный станок. Оставь себе все, кроме того, что ты хочешь потратить на наше свадебное путешествие, и купи себе пару новых костюмов.
   Когда прошло еще несколько недель, Флорабелла Бернс приехала в город, чтобы сделать кое-какие покупки к своей свадьбе, и по приглашению Уолтера привезла с собой Дороти. Когда с утренними покупками было покончено, Уолтер пригласил их на ленч, а затем настоял, чтобы они пришли к нему домой. Тетушка Флорабелла согласилась, и, когда они подошли к дому и Мариетта Бинс, мелькнув в прихожей, с любопытством взглянула на них, они поднялись в маленькую гостиную, примыкавшую к спальне Уолтера. Уолтер распахнул дверь, и старик, сидевший у окна, поднялся и повернулся к вошедшим.
   - Отец! - воскликнула Дороти, бросаясь к нему и обнимая его, в то время как Флорабелла и Уолтер остались в прихожей и закрыли дверь.
   Волосы Джона Гамильтона стали белыми, как снег, и только что отросшая борода на его лице также была белой, и он выглядел на двадцать лет старше, чем когда Дороти видела его в последний раз.
   Он горько плакал, когда она обнимала и целовала его, и много расспрашивал о ее дорогой матери, говоря, что никогда, никогда не простит себе тех страданий, которые причинил ей.
   - И я был очень недобр к тебе, моя дорогая. Как я мог поступить с тобой так жестоко, ведь Уолтер - такой благородный человек? Прости меня, прости и молись, чтобы мама простила меня. Как ты думаешь, Дорри, она простит меня?
   - Да, да, да! - сказала Дороти.
   - Она не осуждала меня, когда была больна?
   - Нет, никогда! Она просто очень, очень сожалела.
   - Ну что ж, дитя мое, - сказал сломленный человек, - теперь я хочу только одного: чтобы меня простили и я ушел к ней.
   - А как же я? Ты подумал обо мне, отец?
   - У тебя будет Уолтер, и я тебе не понадоблюсь. Я был глуп, зол и недобр, и мир будет презирать меня. Я не хочу жить. Я буду просить Бога, день за днем, чтобы он простил меня, а затем быстро призвал меня. Единственное страстное желание, которое у меня есть, - это быть там, где мама.
   Джон Гамильтон не пришел на свадьбу. Он не мог вынести встречи с жителями Тарли. Ему было невыносимо посещать дом, который он разрушил своими руками.
   Свадьбы были отпразднованы. Когда наступил Новый год, все три невесты согласились, что будет очень мило и прилично, если миссис Бернс выйдет замуж в доме капитана Блуитта, где она вскоре станет хозяйкой; что мисс Пуэлла, конечно, тоже выйдет замуж в этом доме, и что Дороти вряд ли отважится выйти замуж в каком-нибудь другом доме, кроме дома ее дяди и будущих тетушек.
   Этот день был счастливым для всех невест и женихов, за исключением того, что самая красивая из трех женщин испытывала легкую печаль из-за трагедии, через которую ей так недавно пришлось пройти.
   Она держала руку своего возлюбленного крепче, чем Пуэлла и Флорабелла, когда они вошли в комнату. Он был ее единственной надеждой, ее единственным прибежищем в этом беспокойном мире.
   Присутствовало несколько друзей: доктор Фробишер, чтобы провести церемонию, и, конечно, миссис Фробишер с ним; майор Гридли, добрый доктор Квелч и еще двое или трое. Были подарки от близких друзей, в том числе странное подношение от Руфуса Дороти: чаша с надписью "Люби дающего". Миссис Поттер заглянула в столовую через дверь и излучала радость, пока произносились слова, объединившие пары; а на кухне Бекки Слайфер, вызванная по этому особому случаю с работы по освобождению своих соотечественников от уз невольного рабства, готовила удивительные и восхитительные блюда (чему научилась у миссис Меткалф) для свадебного стола.
   Затем, когда день клонился к вечеру, новобрачные разъехались. Уолтер и его жена - на север, капитан Блуитт и его возлюбленная - на Запад, судья Макганн и Пуэлла Макганн - на юг, потому что судья встретил некоторое сопротивление в патентном бюро в связи с его претензией на сварной дымоход в его новом котле, который не может взорваться, и хотел было отправиться в Вашингтон, чтобы подать протест. И вот эти люди, которых мы полюбили, с которыми мы смеялись и печалились, исчезают со сцены.
   Но наш рассказ еще не закончен.
   Через десять дней после тройной свадьбы в Тарли, наступило светлое и прекрасное воскресенье, и старый город, забыв о волнениях, которые его тревожили, и о страстях, которые теперь остыли, казалось, наслаждался покоем. Если не считать морозного воздуха, это было точно такое же воскресенье, как то, когда Уолтер Друри ходил в церковь, навстречу своей судьбе.
   Пробило девять часов, но церковный колокол не звонил. Все двери церкви и здания воскресной школы были закрыты и заперты, и ничто не указывало на то, что пономарь находился в том или ином здании.
   Кто-то из учителей и старших мальчиков воскресной школы громко постучал по очереди в несколько дверей, но ответа не последовало.
   Два мальчика раздобыли доску и, положив один конец ее на подоконник, сначала у одного окна, потом у другого, взобравшись на нее, принялись всматриваться внутрь. Но ничего не увидели.
   Затем явилась миссис Фробишер, с новой и удивительной демонстрацией Потопа на доске для младшего класса. Когда ей объяснили ситуацию, она очень рассердилась и резко произнесла:
   - Сол проспал. Он стал слишком стар и глуп, чтобы исполнять свою должность. Я попрошу попечителей поставить на его место человека помоложе. Вилли, - обратилась она к одному из мальчиков, - сбегай к Солу и узнай, дома ли он. Во всяком случае, захвати у него дома ключи. Дети почти умирают от холода, - добавила она.
   Растущая толпа учителей и детей с нетерпением ждала возвращения мальчика. Несколько горожан, привлеченных этой группой или заметив, что колокол не звонит, остановились, чтобы выяснить причину задержки.
   Через несколько минут Вилли вернулся и доложил: дочь Сола сказала, что ее отца не было дома всю ночь. Лидди пришла и сама все рассказала, добавив, что Сол взял с собой ключи от церкви.
   Дело приняло таинственный оборот.
   Еще одного мальчика послали за доктором Фробишером, у которого были ключи от церковной двери и от двери его кабинета.
   Доктор явился, слегка раскрасневшись от досады, поскольку ему помешали закончить свою проповедь, и, направляясь к двери кабинета в сопровождении всей толпы, сказал Элдеру Мартину и Дэвису Куку:
   - Тарселу действительно придется объясниться.
   Доктор Фробишер вставил ключ в замок и открыл дверь.
   Газ был зажжен. Стол и стулья были опрокинуты; портрет маленького Самуила был с силой сброшен со стены, и стекло разбилось вдребезги, а между деревянной спинкой картины и бумагой, на которой была напечатана гравюра, застряли банкноты; повсюду были разбросаны и другие банкноты.
   На ковре, рядом с опрокинутым столом, была большая лужа крови. В дальнем углу лежала куча чего-то - священник сначала, при плохом освещении, не мог разобрать, что именно, но вскоре он понял, что это два человеческих существа. Дэвис Кук широко распахнул ставни, и доктор Фробишер подошел к ним.
   Там лежал мертвый Сол Тарсел, его пальцы все еще сжимали горло Бандерфута Сингха. Под ним лежало тело индуса, задушенного железными пальцами старого негра, а в сердце Сола, пронзенном рукой Бандерфута, все еще сжимавшей рукоять, был воткнут кинжал с узким рифленым лезвием.
   Индус вернулся ночью и вошел в церковь, чтобы забрать деньги, которые он спрятал за картиной; Сол нашел его там и попытался схватить. В последовавшей схватке индус погиб от руки человека, у которого он отнял сначала деньги, а потом и жизнь.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"