Аделер М. : другие произведения.

Счастливый остров и другие истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник юмористических рассказов Макса Аделера, представлять которого, надеюсь, уже не нужно.

The Fortunate Island and Other Stories by Max Adeler

Boston
Lee and Shepard
1882

  

СОДЕРЖАНИЕ

   СЧАСТЛИВЫЙ ОСТРОВ
   ГОРОД-БУРЛЕСК
   СТАРЫЙ ВОРЧУН
   НОГА МАЙОРА ДЭНВУДА И ЗЕМЛЯ ИНДЕЙЦЕВ ПОТТАВАТОМИ
   ДЖИННИ
  

СЧАСТЛИВЫЙ ОСТРОВ

ГЛАВА I. ОСТРОВ

  
   Когда "Утренняя Звезда", отправлявшаяся в Ливерпуль из Нью-Йорка, пошла ко дну, офицеры, матросы и все пассажиры, за исключением двух, спаслись на шлюпках. Профессор Е.Л. Баффин и его дочь, Матильда Баффин, предпочли сесть на патентованный резиновый спасательный плот, который профессор вез с собой в Европу, надеясь продать здесь патент на свое изобретение.
   Пока корабль погружался, было достаточно времени, чтобы надуть плот и сложить на него багаж профессора и Матильды. Он крепко привязал все к резиновым бортам; профессор Баффин верил, что ему удастся спасти все свои научные приборы и аппаратуру, которые он прихватил из университета Вингхоукинга для демонстраций во время чтения лекций в Англии и Шотландии.
   Быстро закрепив багаж, профессор помог сойти на плот Матильде, привязал ее к одной стороне плота, затем себя - к другой, перерезал канат, удерживавший плот возле корабля, и вместе с теми, кто сидел в шлюпках, с грустью смотрел, как добрая старая "Утренняя Звезда" погружается в воду все глубже и глубже, пока, наконец, совершенно не исчезла под поверхностью воды.
   Перспективы казались безрадостными. Море не волновалось; но капитан подсчитал, что ближайшая земля находится на расстоянии не менее восьмисот миль; и хотя в шлюпках и на плоту имелись значительные запасы воды и достаточное количество продовольствия, было невероятным, чтобы они могли достичь земли прежде их исчерпания. Кроме того, в том случае, если налетит сильный шторм, шлюпки наверняка затонут.
   Профессор, со своей стороны, был уверен, что его плот выдержит любой шторм; однако его товарищи по несчастью считали его доверие к своему изобретению проявлением чистейшего безумия.
   Капитан связывал свои надежды на спасение, главным образом, с тем, что они находились на чрезвычайно оживленных морских путях через Атлантику, и было разумным предположить, что в течение пары дней их обнаружит и поднимет на борт какое-нибудь проходящее мимо судно.
   Когда наступила ночь, было решено, что шлюпки и плот должны держаться вместе, и капитан зажег фонарь, который повесил на весло, чтобы можно было видеть местонахождение его шлюпки. Профессор, подняв парус, несколько часов следовал за шлюпками; Матильда, тем временем, спокойно спала, после волнений и изнурительных дневных трудов, устроившись на багаже.
   Когда наступила ночь, ветер посвежел, и вскоре, по неизвестной причине, свет на шлюпке капитана исчез. Профессор был несколько озадачен, когда перестал видеть его, но пришел к выводу, что самым безопасным будет следовать ранее избранному курсу, а утром узнать причину у тех, кто в шлюпках, когда они окажутся видимы.
   В полночь ветер усилился, плот подбрасывало и кувыркало на волнах так, что профессор утратил часть веры в его надежность. Несколько раз плот накрывали высокие волны, промочив профессора и его дочь, и еще более поколебали их уверенность в спасении, если шторм еще усилится.
   Тем не менее, несмотря на опасения, профессор Баффин не мог не восхищаться храбростью и хладнокровием Матильды, сидевшей на багаже, мокрой и дрожащей от холода, но не проявлявшей признаков страха, и пытавшейся подбодрить своего отца словами надежды.
   Когда наступил рассвет, тусклый и серый, шторм немного ослаб, и, хотя море по-прежнему волновалось, плот двигался по волнам более плавно и спокойно. Достав из водонепроницаемой коробки спички, профессор зажег керосиновую лампу в крошечной печке, находившейся в одной из коробок; затем Матильда, взяв воды из бочонка, попыталась приготовить кофе. Попытка, казалось, обещала закончиться успехом, и, пока процесс развивался в нужном направлении, профессор попытался разглядеть шлюпки. Но их видно не было. Профессор вытащил бинокль и осмотрел волнующееся море. Он не увидел ничего; шлюпки исчезли; но затем заметил нечто, привлекшее его внимание, отчего его сердце на мгновение перестало биться.
   Прямо по курсу, не очень отчетливо, виднелось то, что показалось ему землей!
   Поначалу он не мог поверить своим глазам. Капитан и штурман уверяли, что от ближайшего берега их отделяет не менее восьмисот миль. Но то, что он видел, вне всякого сомнения, напоминало землю. Он вглядывался в свой бинокль. Он видел что-то расплывчатое и туманное, но его убеждение крепло; а когда бинокль перешел к Матильде, она сказала, что уверена - перед ними земля. Она даже рассмотрела гряду холмов.
   - Тилли, - сказал профессор, - мы спасены! Это земля, и плот направляется прямо к ней. Даже не знаю, дорогая, как нам благодарить Господа за эту великую милость! Разве можно было этого ожидать? Вне всякого сомнения, это самое необычное обстоятельство из всех, какие я могу припомнить.
   - Капитан Даффер, наверное, ошибся в расчетах, - сказала Тилли. - Корабль, наверное, сбился с курса, когда возникла течь.
   - Непонятно, как такой опытный морской волк мог совершить подобную ошибку, - ответил профессор. - Но перед нами земля, я вижу ее совершенно отчетливо. Она выглядит как очень большой остров.
   - Ты собираешься высадиться на берег?
   - Конечно, дорогая, то есть, если нам удастся миновать буруны.
   - А вдруг, там живут каннибалы? Будет ужасно, если они нас съедят!
   - Сначала им придется откормить нас, дорогая, а это даст нам возможность изучить их привычки. Это было бы очень интересно!
   - Но это знание будет бесполезно, если они нас съедят!
   - Все знания полезны, Тилли; я мог бы записать их, поместить в бутылку и бросить в море!
   - Такая ужасная смерть!
   - Постарайся взглянуть с философской точки зрения! На самом деле, идея о том, чтобы быть переваренным, ничуть не хуже, чем мысль о том, чтобы быть похороненным.
   - О, папа!..
   - Дитя мое!.. Это всего лишь сантименты. Если меня съедят, и это будет мне позволено после смерти, я хотел бы встретиться с человеком, который меня съест и узнать, насколько я ему понравился! Я нисколько не сомневаюсь, Тилли, что ты понравишься больше, чем я!
   - Папа, ты невыносим!
   - Для меня, действительно, есть что-то вдохновляющее в мысли, что моя физическая субстанция, когда я лишусь ее, придаст жизненную силу другому существу. Мне не хочется думать, что она пропадет втуне.
   - Мне кажется, тебе даже хочется, чтобы остров был заселен каннибалами!
   - Нет, Тилли; надеюсь, это не так. Верю, что не так. Людоеды редко встречаются на такой широте. У меня складывается впечатление, что остров необитаемый. Он, вероятно, имеет недавнее вулканическое происхождение. Если это так, то у нас появляется шанс исследовать новообразованный кратер. Мне давно хотелось это сделать.
   - То есть, вместо того, чтобы быть съеденными, нам, возможно, предстоит сгореть в жерле вулкана, - сказала Матильда.
   - Это было бы замечательно, понаблюдать изнутри за действием одной из самых могущественных сил природы! Я мог бы сделать по этому поводу доклад в Философском обществе; то есть, если мы когда-нибудь вернемся домой.
   - Что касается меня, - сказала Матильда, - надеюсь, на нем нет ни каннибалов, ни вулканов; надеюсь, это просто очаровательный остров, на котором нет ни людей, ни зверей.
   - Побыть Робинзонами Крузо! Мне часто хотелось испытать то, что испытал он. Для пытливого ума было бы чрезвычайно поучительно наблюдать, каким образом цивилизованный человек, волею случая оказавшийся в первозданной природе, ухитряется выживать. Я, вероятно, смог бы написать великолепную лекцию по социологии, если бы мы были вынуждены остаться на острове год или два.
   - Но за это время мы можем просто умереть от голода!
   - Так и будет, если только на острове ничего не произрастает. Но это не так. Кажется, на нем есть деревья?
   - Да, - ответила Матильда, глядя в бинокль. - Я вижу зелень. Это замечательно. Мне также кажется, я вижу что-то похожее на здание.
   - Невозможно! Без сомнения, ты видишь какое-нибудь скальное образование; не удивлюсь, если одно только геологическое строение острова станет предметом моего изучения, пока мы останемся на нем.
   - А что буду делать я?
   - Ты? О-о-о, ты можешь систематизировать мои образцы и вести дневник; может быть, искать окаменелости.
   Плот быстро плыл к берегу, глаза обоих путешественников были прикованы к приближающемуся острову. Кто мог сказать, на сколь долгий срок ему предстоит стать их домом, и какие странные приключения ожидают их на нем?
   - Ветер несет нас прямо на остров, - сказал профессор. - Я буду держать курс прямо на него, и не стану мучить себя вопросом, удастся ли перевалить через буруны. Кажется, перед нами песчаный пляж? - спросил профессор, слегка приподняв нос, чтобы сфокусировать очки. - По крайней мере, очень похоже.
   - Да, это пляж, - ответила Матильда, глядя в бинокль.
   - Превосходно! Лучше и быть не может. Скоро мы будем там. Тилли, раскрой мой зонтик, чтобы увеличить парусность плота!
   Плот некоторое время прыгал по волнам, увеличив скорость движения, и, наконец, оказался за пределами линии белых бурунов. Прежде, чем профессор успел придумать, как ему удобнее причалить, огромная волна подняла плот и с такой силой выбросила далеко на пляж, что профессор кубарем покатился на песок. Но тут же поднялся и, поправив очки, с помощью Матильды стал подтягивать плот подальше от линии прибоя.
   После чего, мокрый и взъерошенный, покрытый песком, в шляпе, потерявшей форму, застыл, потирая подбородок ладонью и задумчиво глядя на буруны.
   - Прибой - страшная сила, Тилли, совершенно не используемая. Если мы останемся здесь надолго, мне нужно будет попытаться разгадать ее секреты.
   - Не лучше ли для начала переодеться в сухое? - спросила мисс Баффин. - И уже потом раздумывать о прибое? Что касается меня, то я собираюсь поступить именно так.
   - Конечно! Где ключи от сумок? Скорее всего, внутри тоже все намокло.
   Но когда сумки были открыты, профессор с радостью обнаружил, что их содержимое оказалось совершенно сухим. Взяв кое-что из одежды, он отправился переодеваться за большой камень. Матильда, внимательно оглядевшись, отступила к группе деревьев, и, прикрываясь ими, совершила свой туалет.
   - Разве это не великолепное место? - сказал профессор, когда Матильда, одетая очень красиво, вернулась к плоту.
   - Очень милое.
   - Величественные деревья, густая трава, миллионы цветов, птицы, щебечущие повсюду, глубокое небо, чистый воздух, и - подумать только! - речка с пресной водой! Прежде всего, нам следует напиться. Вкусно, не правда ли? - спросил профессор, когда мисс Баффин, напившись, вернула ему чашку.
   - Настоящий нектар.
   - Вот что я скажу тебе, Тилли: уверен, было бы неплохо пожить здесь два-три года. Судя по растительности, остров расположен в умеренных широтах, и я знаю, что могу многое найти и изучить в таком месте, как это.
   - Папа, взгляни туда!
   - Куда?
   - Разве ты не видишь замок?
   - Замок? Нет! Откуда? Да, ты права... Провалиться мне на этом месте, Тилли, если на острове кто-то не живет!
   - Но разве можно было предположить найти замок на острове посреди океана?
   - Это самое необычное, что мне когда-либо приходилось видеть, - сказал профессор, вглядываясь. - Если мне не изменяет зрение, замок относится к раннему периоду.
   - Средневековья?
   - Он построен не позже седьмого века, в крайнем случае, - восьмого. Тилли, я чувствую, нас ожидает замечательное приключение.
   - Папа, ты меня пугаешь!
   - Я имею в виду, что нас ждет нечто интересное. У меня такое предчувствие. Голос инстинкта, если хочешь. Дневник у тебя с собой?
   - Он в сундуке.
   - Достань его и свинцовый карандаш. Мы оттащим багаж подальше от воды, после чего отправимся в замок. Прежде, чем лечь сегодня спать, я собираюсь уточнить дату постройки этого замка.
   - Полагаю, никакая опасность нам не грозит? - робко спросила мисс Баффин.
   - О, нет; конечно, нет; у меня с собой револьвер. Позволь взглянуть, где он? Ага, вот. И патроны в водонепроницаемой упаковке. Думаю, мы возьмем с собой кое-что еще. Скорее всего, замок окажется пустым, и нам нужно позаботиться об ужине.
   Затем профессор выпустил воздух из плота и свернул его.
   Уложив необходимое в сумку, профессор подхватил ее, взмахнул зонтиком и сказал:
   - А теперь, - вперед, дорогая, постараемся узнать, что все это значит.
   Они пошли по широкой тропинке, петлявшей вдоль речки и среди деревьев огромной толщины и высоты. Птицы, известных видов, порхали над ними с ветки на ветку, как бы сопровождая их; время от времени кролик, мгновение поглядев на них и быстро подвигав носом, отбивал по земле быструю дробь задними лапами, после чего скрывался в кустарнике. Белки метались по стволам, чтобы взглянуть на них; они увидели зимородка, переставшего жаловаться, нырнувшего в речку и выскочившему обратно с рыбкой в клюве.
   Это были очаровательные сцены; мисс Баффин наслаждалась ими, беспечно идя рядом с отцом, которому, казалось, доставляло удовольствие видеть, что трава, деревья, скалы, - ничем не отличались от тех, которые он видел в родных местах.
   Идя по тропинке некоторое время, они подошли к месту, где речка разлилась большим прудом; вода текла вяло, образовывая пузыри и пену, что служило свидетельством, - где-то выше, среди скал, она низвергается вниз водопадом. Профессор остановился, чтобы понаблюдать за необычно большой зеленой лягушкой, сидевшей на покрытом слизью камне в нескольких ярдах и взиравшей на профессора с необычайным достоинством.
   Вдруг, посреди тишины, раздался голос, невольно заставивший их вздрогнуть:
   - Приветствую вас, добрые люди.
   Матильда едва слышно вскрикнула, профессор, в изумлении, отскочил на пару футов.
   Взглянув в направлении, откуда раздался голос, они увидели старика с седыми волосами и бородой, державшего в руках большой глиняный кувшин, который он наполнял водой из пруда. Он был одет в длинную свободную одежду, ниспадавшую с плеч до пят, схваченную в талии веревкой, завязанной узлом. Это был весь его костюм, поскольку обуви он не носил, шляпы - тоже, а потому длинные волосы спускались до плеч. Произнеся свое приветствие, он достал кувшин из воды и медленно выпрямился, после чего с приятной улыбкой и любопытством посмотрел на профессора и мисс Баффин.
   - И мы вас приветствуем, - после некоторой паузы, ответил профессор, - кто вы?
   - Вы не здешние? - вопросом на вопрос ответил старик.
   - Да, - сказал профессор, стараясь выглядеть общительным, - мы только что оказались на берегу, потерпев кораблекрушение. Это моя дочь. Позвольте мне представить ее вам, а вас - ей. Моя дочь, а что касается вас, то, мне кажется, вы не назвали нам своего имени.
   - Меня знают как отца Ансельма.
   - В самом деле! Матильда, это отец Ансельм. Насколько я могу судить, священник?
   - Я отшельник; моя пещера неподалеку. Я буду рад видеть вас своими гостями.
   - Отшельник! Живущий в пещере! Удивительно! Мы будем рады воспользоваться вашим гостеприимством, если вы приглашаете нас. Превосходно, правда, дорогая? Мы можем получить бесценную информацию от этого старого джентльмена.
   Отшельник, поставив кувшин на плечо, пошел вперед, указывая дорогу, профессор и Матильда следовали за ним, испытывая непонятное им самим чувство легкого страха. Пещера отшельника оказалась огромной, и располагалась на склоне холма. На полу ее были разбросаны ветки ароматных вечнозеленых растений. Здесь имелся маленький стол, рядом с ним - грубая скамья; вот и вся мебель. Еще в пещере имелись распятие, свеча, череп, песочные часы и несколько обычных предметов.
   Отшельник пригласил своих гостей присесть на скамью, а затем, достав чашку, предложил им напиться.
   Профессор, вцепившись ладонями в колени, не знал, с чего начать разговор.
   - Простите меня, сэр, но правильно ли я понимаю, что вы - священник? Или, говоря иными словами, религиозный наставник?
   - Я - затворник.
   - Римский католик, я полагаю? - сказал профессор, глядя на распятие.
   - Я не понимаю ваших слов, - ответил отшельник.
   - Какова ваша религия? Вы склоняетесь к кальвинизму, или считаете, что арминианцы, в своих воззрениях, более убедительны?
   - Джентльмен не понимает тебя, папа, - вмешалась мисс Баффин.
   - Не обращайте внимания; оставим это. Но я бы очень хотел, чтобы вы рассказали нам об этом месте; что это за страна, - сказал профессор, махнув рукой в направлении выхода.
   - Вы позволите мне сначала узнать о несчастном случае, приведшим вас на наши берега? - спросил отшельник.
   - Видите ли, мы отплыли из Нью-Йорка двадцать третьего, вместе с моей дочерью, намереваясь прочесть в Англии курс лекций.
   - В Англии! - воскликнул отшельник, с неподдельным интересом.
   - Да, в Англии. Я - профессор одного из американских университетов. Когда мы были приблизительно на полпути, в днище корабля, неизвестно по какой причине, образовалась течь. Мы с дочерью, взяв свои вещи, сошли на спасательный плот, по счастью, бывший со мной. Остальные пассажиры и команда искали спасения в шлюпках, мы разошлись, и плот выбросило на берег вашего острова. Вот и вся история.
   - Я только отчасти понял то, что вы сказали, - признался отшельник. - Но мне достаточно того, что вы пострадали; я сердечно приветствую вас.
   - Спасибо. А теперь скажите, где мы оказались.
   - Вы упомянули об Англии, - сказал отшельник. - Позвольте мне начать с этого. Сотни лет назад, во времена короля Артура, да будет славно имя его, случилось так, - по какой причине, нам неизвестно до сих пор, - что большая часть этого острова отделилась и уплыла далеко в океан. Вместе с людьми, - благородными, незлобивыми и смиренными. Вы оказались на ней.
   - Вот как! - воскликнул профессор. - В самом деле? Тот самый остров, на котором мы сейчас находимся? Невероятно!
   - Это правда, - сказал отшельник.
   - Тилли, ты слышишь это? Это потерянная Атлантида! Нас выбросило на берег знаменитого Счастливого острова! Замечательно, не так ли? Принимая во внимание все обстоятельства, должен заметить, что это, безусловно, самое экстраординарное событие, с каким я когда-либо сталкивался!
   - Никто из нас ничего не слышал об Англии, кроме как те рассказы, что передаются из уст в уста. Ни один корабль не подходил к нашим берегам, а те из нас, кто строили лодки и уплывали в поисках приключений, никогда не возвращались. Иногда мне кажется, что остров не окончил свое странствование, и все еще плывет; но мы не можем знать это наверняка.
   - Но, мой дорогой сэр, - сказал профессор, - вы же можете в любое время измерить широту и долготу вашего острова.
   - Что?
   - Широту и долготу! Измерить их, и узнать, в какой части света вы находитесь.
   - Никогда не слышал, чтобы кто-то это делал. Ни у кого из нас нет такого образования.
   - Но ведь у вас есть школы и колледжи, где вы приобретаете знания, не так ли?
   - У нас есть несколько школ, но их посещают только малолетние дети, и их учат тому, чему учились их отцы. Мы не пытаемся узнать больше. Мы почитаем прошлое. Мы гордимся тем, что сохранили традиции, нравы, идеи, социальное положение, какие были у наших предков, когда они волею случая оказались оторваны от своего народа.
   - Вы живете так, как жили во времена короля Артура?
   - Да. У нас свои рыцари, свои рыцарские странствования, свои турниры, свои замки - все, как было в прежние времена.
   - Дорогая, - сказал профессор, обращаясь к мисс Баффин, - даже самое пылкое воображение не способно представить ничего подобного. Нам представилась возможность изучить средневековье, так сказать, "из первых рук".
   - Иногда, - серьезно продолжал отшельник, - у меня возникают смутные сомнения, что наш путь - лучший, что в Англии и во всем остальном мире люди, возможно, научились чему-нибудь другому, относительно чего мы остаемся в неведении; но я не могу знать этого наверняка. Впрочем, даже если мы узнаем правду, захочет ли кто-нибудь измениться?
   - Мой друг, - сказал профессор с выражением сострадания, - мир намного, намного опередил время короля Артура! Он почти забыл, что когда-то были такие времена. Вы вряд ли поверите мне, во всяком случае, - не поймете, - если я расскажу вам о нынешнем положении дел в мире. Но если я останусь здесь, то постараюсь посвящать вас постепенно. Мне кажется, я был послан сюда в качестве миссионера именно с этой целью.
   - Вы прибыли из Англии?
   - О, нет! Я туда направлялся. Я прибыл из Соединенных Штатов. Вы, разумеется, никогда о них не слышали. Эта земля располагается по другую от Англии сторону океана, до нее около трех тысяч миль.
   - Открыта человеком по имени Колумб, - добавила мисс Баффин.
   - У вас странная одежда, - продолжал отшельник. - Вы воин?
   - Воин! Нет, конечно, нет. Я профессор.
   - Следовательно, у вас в руках - не оружие.
   - Разрази меня гром, мой дорогой сэр! Это зонтик! Тилли, мы имеем дело с весьма примитивным образом мышления. Это одновременно занимательно и поучительно.
   - А что это такое?
   - Я вам покажу. Предположим, идет дождь, я развязываю вот эту веревочку и открываю зонтик, вот так! Не пугайтесь! Это совершенно безопасно, уверяю вас!
   Отшельник поспешно отступил в самую дальнюю часть своей пещеры.
   - Пока идет дождь, я держу его вот так. А когда дождь прекращается, я сворачиваю его и ношу в руках.
   - Замечательно! Удивительно! - воскликнул отшельник. - Я думал, это какое-то оружие. Мир вовне, очевидно, превзошел нас знаниями.
   - Я покажу вам кое-что еще, - сказал профессор. - Я вижу у вас песочные часы. Это единственный способ отсчитывать время?
   - Мы определяем его также по солнцу.
   - Никаких других часов у вас нет?
   - Я вас не понимаю.
   - Тилли, покажи ему свои часы. Это механизм, с помощью которого мы определяем время.
   - Он живой? - спросил отшельник.
   Профессор подробно рассказал ему о часовом механизме.
   - Вы действительно ученый человек, - сказал затворник. - Но я забыл о долге гостеприимства. Вы голодны?
   - Ну, - сказал профессор, - если у вас найдется что-нибудь на обед, я не откажусь.
   - А я ужасно голодна, - сказала мисс Баффин.
   Отшельник достал кусок мяса, нацепил на вертел, и подложил под него несколько палочек. Профессор внимательно следил за тем, как тот взял в руки кремень и кусок железа, собираясь развести огонь, после чего воскликнул:
   - Подождите! Вы не позволите развести огонь мне?
   Достав из кармана старую газету, он запихнул ее под палочки, потом взял спичечный коробок, и чиркнул спичкой; пламя тут же занялось.
   Отшельник перекрестился и забормотал молитву.
   - Вам не о чем беспокоиться, уверяю вас, - сказал профессор.
   - Вы, должно быть, волшебник, - сказал отшельник.
   - Нет; я развел огонь с помощью того, что мы называем спичками; взгляните на них. На одном конце они покрыты веществом, загорающимся от трения, - и профессор зажег еще одну спичку.
   - Никогда не думал, что такое возможно! - воскликнул отшельник. - Все будут считать вас самым чудесным волшебником из когда-либо живших.
   Профессор рассмеялся.
   - Ах, - сказал он, - я объясню им, что это - не волшебство. Мы должны избегать всяких суеверий. Тилли, я полагаю, что мой долг заключается в том, чтобы прочесть курс лекций обитателям этого острова.
   Во время трапезы, отшельник, робко глядя на профессора Баффина, сказал:
   - Не будет невежливо с моей стороны задать вам вопрос?
   - Разумеется, нет! Буду счастлив представить любую информацию, какую вы пожелаете.
   - По какой причине вы защищаете глаза стеклами?
   - Эти стекла, - сказал профессор, снимая очки, - предназначены для улучшения зрения, без них я плохо вижу. А с ними - вижу прекрасно. Тилли, сделай отметку в дневнике о том, что моя первая лекция будет посвящена оптике.
   - Папа, мне бы хотелось узнать что-нибудь о замке, который мы видели, - попросила Тилли.
   - Ах, да; кстати, отец Ансельм, - сказал профессор, - по дороге сюда, мы заметили старинный замок. Не могли бы вы рассказать нам о нем?
   - Замок, - ответил отшельник, - это дом и крепость сэра Борса, барона Лоназепа. Он великий, могущественный, благородный человек, которого здесь все боятся.
   - А семья у него есть? - поинтересовался профессор.
   - У него есть храбрый сын, сэр Динадан, самый доблестный рыцарь из всех, когда-либо державших копье, и прекрасная дочь, Изольда. Он не женат, она - не замужем, но прекрасная Изольда любит сэра Блеобериса, которому, однако, барон отказывает в ее руке, потому что сэр Блеоберис, хоть смелый и умный, тем не менее, бедный.
   - Как видишь, дитя мое, человеческая природа везде одинакова. У себя на родине мы тоже сталкиваемся с подобным, - заметил профессор своей дочери.
   - Изольда любима и другим рыцарем, сэром Дагонетом. Он обладает огромным богатством, и тоже очень могущественный; но он плохой, опасный человек, и барон не согласится отдать ему Изольду в жены. По этому поводу много раздоров и несчастий.
   - Также и у нас, - заметил профессор. - Мне известно много подобных случаев.
   - Надеюсь, мы останемся здесь достаточно долго, чтобы узнать, чем все кончится.
   - Разумеется, - ответил профессор. - Когда остров может поспособствовать интересам науки, ты его ненавидишь. Но стоит тебе столкнуться с какой-нибудь любовной чушью, и ты готова остаться здесь на всю жизнь. Таковы женщины...
   - Король, - сказал отшельник, - держит сторону сэра Блеобериса, и мы надеемся, что он сможет сделать так, чтобы леди досталась рыцарю, которого она любит.
   - Король, вот как? Значит, у вас имеется царствующий монарх?
   - На нашем острове у нас одиннадцать королей.
   - И все правят?
   - Да.
   - Как много людей живет на острове?
   - Никто точно не знает. Возможно, тысяч сто.
   - Десять тысяч подданных у каждого короля! Хм! В нашей стране в городе проживает миллион, и ими управляет простой человек.
   - Невероятно!
   - А как зовут вашего короля, - я имею в виду, который правит в этой части острова?
   - Король Брендегор; мудрый, добрый и доблестный монарх.
   - Тилли, - сказал профессор, - это ты тоже можешь записать. На острове одиннадцать королей; этой частью управляет король Брендегор. Я должен с ним познакомиться.
   Когда трапеза была закончена, профессор сказал отшельнику:
   - Вы разрешите мне закурить?
   - Закурить?..
   - О Господи, прошу меня простить, я совсем забыл! Если вы позволите, я познакомлю вас с еще одним моментом нашей цивилизации.
   После чего профессор закурил сигару и, удобно устроившись на лавке, привалившись спиной к стене пещеры, начал выпускать дым.
   Отшельник, необычайно взволнованный, уже собирался было попросить объяснения происходящего, когда снаружи пещеры раздались громкие крики, - кричала явно испуганная женщина.
   Находившиеся в пещере вскочили на ноги; красивая девушка, одетая причудливо, но очаровательно, вбежала в отверстие пещеры и налетела на профессора, который обхватил ее и не дал упасть.
   На мгновение она была поражена, увидев двух незнакомых людей в месте, где прежде, казалось, не встречала никого, кроме отшельника; но ее страх перед преследователем оказался сильнее, и, вцепившись в профессора, она крикнула:
   - Спасите! Спасите меня!
   - Разумеется, мы вас спасем, - успокаивающе произнес профессор, нежно обнимая ее за талию. - Но что случилось? Не бойтесь, дитя мое; кто вас преследует?
   Профессору не нравилась ситуация, в которой он оказался. Девушка была очень красива; ее головка, покоившаяся на его плече, в знак безграничного доверия, была увенчана непередаваемо прекрасными золотистыми волосами. Даже будучи сильно взволнован, профессор помнил, что он - вдовец, а Матильда неоднократно выражала готовность попробовать полюбить мачеху.
   - Мой отец! Барон! Он угрожает убить меня, - всхлипнула девушка, а затем, оторвавшись от профессора, как показалось тому, весьма невежливым образом, то есть, не обратив на него должного внимания, метнулась к отцу Ансельму и сказала:
   - Святой отец, спасите меня!
   - Я попробую, дочь моя, я попробую, - ответил отшельник. После чего, обратившись к профессору, сказал: - Это - Изольда.
   - Ах! - воскликнул профессор. - Дочь барона! Могу ли я спросить вас, мисс, чем так разгневан старый джентльмен? Это ведь не относится к обычаям здешних мест, когда разгневанные родители преследуют своих детей по всей стране, не так ли?
   - Я вышла из замка, - ответила девушка, обращаясь отчасти к отшельнику, отчасти - к профессору Баффину, - чтобы встретиться с сэром Блеоберисом. Отец следил за мной и, когда я приблизилась к месту свидания, он бросился ко мне с обнаженным мечом и угрожал убить меня.
   - Это недостойно родителя! - сочувственно сказал профессор.
   - Я ускользнула от него, - продолжала девушка, всхлипывая, - и побежала сюда. Он последовал за мной и, боюсь, убьет меня, если найдет здесь.
   - Думаю, возможно, я могу поговорить с этим человеком, когда он придет, - сказал профессор, потирая подбородок и глядя на отшельника поверх очков. - Барону должно быть стыдно за свое поведение! Тилли, вытри глаза этого бедного существа своим носовым платком. А теперь, дорогая моя, успокойтесь!
   В этот момент в пещеру ворвался барон; его глаза метали молнии, он часто дышал.
   Это был крупный человек, с красивым лицом, полным, обрамленным бородой. На нем была короткая куртка, штаны и чулки, с одного плеча изящно свисала мантия. Меч находился в ножнах, из чего можно было сделать вывод, что он раскаялся в своем намерении.
   - Где эта вероломная девица? - спросил барон громким голосом.
   Изольда спряталась за Матильду.
   - Отвечай мне, монах, куда ты ее спрятал?
   - Одну минуту! - сказал профессор, сделав шаг вперед. - Могу ли я, не будучи сочтен дерзким, переговорить с вами?
   - Прочь, бездельник! - воскликнул барон, отталкивая его. - Скажи мне, отшельник, где Изольда?
   Профессор побледнел от возмущения. Снова шагнув к барону и выставив зонтик, он заявил:
   - Старик, я хочу, чтобы ты понял - ты имеешь дело со свободным и независимым американским гражданином! Что значит "бездельник"? Я вколочу твои слова тебе в зубы, сэр, и не собираюсь терпеть подобное поведение, понятно?
   Барон был несколько удивлен поведением незнакомца, и на некоторое время смирил свою ярость.
   - По какой причине ты хочешь покарать молодую женщину? Разве так обязан вести себя благородный отец по отношению к собственному отпрыску? Позволь сказать тебе, сэр, что пусть меня повесят, если я думаю, что такое поведение допустимо! Если ты не желаешь, чтобы она вступила в брак с сэром Как-его-там, ты можешь ей это не позволить; но мне кажется, что гоняться за ней по всей стране и угрожать убить ее, является доказательством того, что ты просто невоспитан и не умеешь хорошо себя вести!
   - Что ты имеешь в виду? Кто ты? Что ты здесь делаешь? - спросил барон, делая отчаянные попытки прийти в себя.
   - Я - профессор Э.Л. Баффин из университета Вингохокинга, и я хочу попытаться убедить тебя относиться к твоей дочери с нежностью и вниманием, - сказал профессор, успокаиваясь, вспомнив, что барон, как-никак, отец, а потому не желая ставить под сомнение его авторитет.
   - Ты вооружен. Мы будем сражаться, - сказал барон, вытаскивая меч.
   Профессор вложил в рот сигару и неожиданно раскрыл зонтик перед бароном.
   Тот отскочил футов на двадцать и выглядел испуганным.
   - Послушай, - закрывая зонтик, улыбнулся профессор. - Я не рыцарь. Не будем ссориться. Давай поговорим спокойно.
   Но барон, уязвленный испытанным им чувством страха, бросился на профессора и разрубил бы того пополам, если Матильда, вскрикнув, не подалась вперед и не встала между бароном и своим отцом.
   В этот самый момент в пещеру вошел молодой человек, который, увидев, что барон, похоже, собирается ударить женщину, схватил его руку, державшую меч, и удержал ее. Барон резко обернулся. Узнав в юноше своего сына, он сердито посмотрел на него, а затем, в то время как мисс Баффин повисла на шее отца, барон схватил за руку Изольду и потащил ее к выходу.
   Профессор, высвободившись из объятий мисс Баффин, протянул руку молодому человеку и сказал:
   - Не имею чести знать ваше имя, сэр, но вы поступили благородно. Разрешите мне узнать, как вас зовут?
   - Я - сэр Динадан, сын барона, - ответил юноша, взяв руку профессора с таким видом, будто не знал, что ему дальше с ней делать.
   - А фамилия? - спросил профессор.
   - Это все. А ваше?
   - Я - Эверетт Л. Баффин, профессор университета Вингохокинга. Меня выбросило на берег вашей страны вместе с моей дочерью. Тилли, позволь представить тебе сэра Динадана.
   Сэр Динадан покраснел и, опустившись на колено, схватил руку мисс Баффин и поцеловал ее. Поднявшись, он спросил:
   - Каково, сэр Бвффин, имя этой прекрасной леди?
   - Матильда.
   - О, какое чудесное имя! - воскликнул сэр Динадан.
   - Иногда, ее друзья, сокращают его до Тилли.
   - Это тоже очень красиво, - сказал юноша, с нескрываемым восхищением глядя на мисс Баффин. - Надеюсь, сэр Баффин, я могу чем-нибудь услужить вам и леди Тилли.
   - Профессор Баффин, мой дорогой сэр, а не сэр Баффин. Разрешите мне дать вам мою карточку.
   Сэр Динадан взял карточку и, казалось, был озадачен ее предназначением. Он вертел ее в руках, отчаянно пытаясь понять, зачем она нужна.
   - Если вы взглянете на нее, - сказал профессор, - то прочтете на ней мое имя.
   - Но, сэр Баффин, я не умею читать.
   - Не умеете читать! - в изумлении вскричал профессор. - Уж не хотите ли вы сказать, что вас никогда не учили читать?
   - Высокорожденным людям, - равнодушно ответил сэр Динадан, - учение ни к чему. Мы оставляем это занятие монахам.
   - Это, - сказал профессор, обращаясь к мисс Баффин, - одно из самых экстраординарных обстоятельств, с каким мне приходилось сталкиваться. Упомяни в журнале, Тилли, что члены высших классов совершенно неграмотны.
   - Поскольку леди Тилли не из этих мест, - сказал сэр Динадан, - я был бы счастлив проводить ее на вершину холма и показать ей наши прекрасные владения.
   - Это было бы замечательно! - воскликнула мисс Баффин. - Могу я пойти, папа?
   - Ну, я не знаю, - с сомнением произнес профессор и вопросительно взглянул на отшельника. Поскольку тот отнесся к предложению без тени тревоги, что указывало бы на нарушение поведения, обычного для данной социальной среды, профессор продолжал: - Да, дорогая, но держи себя в рамках пристойности.
   Сэр Динадан, улыбаясь, увел мисс Баффин, а профессор присел, чтобы докурить свою сигару и продолжить разговор с отшельником. Но еще до того, как он успел сказать хоть слово, прибыли очередные визитеры. Это были молодые мужчины, богато одетые. Один из них, которого отшельник приветствовал как сэра Блеобериса, имел высокую стройную фигуру и красивое лицо, украшенное усами и бородкой. Его спутник, сэр Агравейн, был меньше ростом, менее красив, а если лицо считается зеркалом ума - вовсе не таким умным.
   После того, как они были представлены профессору, их не заинтересовавшего, сэр Блеоберис спросил:
   - Святой отец, прекрасная Изольда была здесь и увезена бароном, не так ли?
   - Да.
   - Увы! - воскликнул рыцарь. - Я лишен надежды. Пока я беден, барон никогда не отдаст мне ее руку.
   - Никогда! - эхом отозвался сэр Агравейн.
   - Ваша бедность - единственная претензия, которую он вам предъявляет? - осведомился профессор.
   - Да.
   - Что ж, - отозвался профессор, - в этом случае чувства отца понять можно. Это сложно для молодого человека, но он, что естественно, хочет для своей дочери жизни в достатке. Разве у вас нет способа поправить положение дел?
   - Мы могли бы кого-нибудь ограбить, - решительно произнес сэр Агравейн.
   - Ограбить! - воскликнул профессор. - Это ужасно! А не могли бы вы найти себе работу, заняться бизнесом, построить фабрику, торговать, или что-нибудь в этом роде?
   - Люди моего положения никогда не работают, - ответил сэр Блеоберис.
   Профессор вздохнул.
   - Да, я совсем забыл. Значит, нужно придумать что-нибудь другое. Позвольте подумать. Так вот, молодой человек, думаю, что смогу помочь вам, если вы согласитесь меня выслушать. В таком случае, как мне кажется, я смогу изменить вашу судьбу.
   - Вы намерены предложить, - спросил сэр Агравейн, - напасть на барона или заколдовать его, чтобы он передумал? Я часто пробовал любовные чары на дамах, чьей руки искал, но всегда терпел неудачу.
   - Чепуха! - воскликнул профессор. - Ни с чем подобным я дела не имею. Если вы согласитесь помочь мне, мы устроим на этом острове настоящую революцию.
   После чего профессор принялся подробно объяснять устройство и действие кое-каких научных приборов, имевшихся в его багаже; рыцарь и отшельник слушали его с изумлением, широко открыв глаза, когда он рассказывал им о телеграфе, телефоне, фонографе, фотоаппарате и других современных изобретениях.
   Пока профессор демонстрировал свое красноречие, показались медленно идущие к пещере сэр Динадан и мисс Баффин.
   Сэр Динадан уже успел сделать мисс Баффин предложение, но получил отказ.
   - Но ведь вы можете полюбить меня, - умолял он, поскольку она с большим смущением, но очень мягко, сопротивлялась его назойливости.
   - Я могу попробовать, сэр Динадан, - краснея, говорила она, - но на самом деле я вас совершенно не знаю. В настоящий момент я не испытываю к вам никакого чувства.
   - Вам хватит времени подумать до завтра?
   - Нет, нет! Мне нужно намного больше времени.
   - Я буду сражаться за вас. Мы устроим турнир, и вы увидите, что я смогу сразить самых храбрых рыцарей. Если я сражу их десять, это будет иметь какое-то значение для ваших чувств?
   - Ни малейшего!
   - А пятнадцать?
   - Вы не понимаете. Это не обычай нашей страны, чтобы понравиться даме, выбив из седла какое-то количество людей.
   - Возможно, я должен сразиться с вашим отцом? Сэр Баффин требует скрестить с ним копья, чтобы решить, достоин ли претендент руки его дочери?
   - Мой отец не воин.
   - Не воин! Кто же он?
   - Он - вице-президент Международного Общества борьбы за мир.
   - Что? - с удивлением спросил сэр Динадан.
   - Международное Общество борьбы за мир; оно выступает против любых боевых действий, считая их неприменимыми ни при каких обстоятельствах.
   Прошло несколько минут, прежде чем сэр Динадан смог прийти в себя. После чего сказал:
   - Но... но тогда, леди Тилли, что... чем занимаются в вашей стране мужчины?
   Мисс Баффин рассмеялась и попыталась объяснить ему современные принципы существования.
   - Если бы я услышал это не из ваших уст, то ни за что не поверил бы, - сказал сэр Динадан. - Это удивительно, но, скажите, в вашей стране, вообще, мужчины и женщины любят друг друга?
   - Видите ли, сэр Динадан, - мисс Баффин покраснела, - у меня пока еще не было опыта, поэтому я не готова ответить на этот вопрос. Но в нашей стране мужчины стараются доказать леди свою любовь, и ждут, ответит ли она на нее.
   - Я готов ждать столько, сколько потребуется.
   - Но, - застенчиво сказала мисс Баффин, чувствуя, впрочем, неподдельный интерес к этому разговору, - ваш отец и ваша мать могут думать совершенно иначе, чем вы, а кроме того, я не хочу оставаться на этом острове, и покину его, если мне представится такая возможность.
   - Моя мать никогда не препятствует моим желаниям, а отец не осмеливается сопротивляться тому, чего хочет она. А если вы собираетесь вернуться в свою страну, я последую за вами, ответите вы мне согласием или нет.
   Мисс Баффин улыбнулась. Кажется, сэр Динадан говорил совершенно серьезно. Она не могла не подумать о сенсации, которую произведет в Вингохокинге, если когда-нибудь появится на самой модной улице города с сэром Динаданом, в его платье, в камзоле и чулках, шапке с пером, желтыми волосами до плеч и длинным мечом.
   Сэр Динанад изливался в клятвах, что полюбил ее отныне и навсегда, они, наконец, вошли в пещеру отшельника, и здесь сэр Динадан, поприветствовав сэра Блеобериса и сэра Агравейна, представил им мисс Баффин.
   Сэр Блеоберис был вежлив, но безразличен; сэр Агравейн, напротив, глубоко впечатлен красотой мисс Баффин. Поглядев на нее некоторое время, он подошел к ней и, пока остальные разговаривали между собой, сказал:
   - Прекрасная леди, вы замужем?
   - Нет, сэр, - с некоторым возмущением ответила мисс Баффин.
   - В таком случае, позвольте мне предложить вам мою руку.
   - Это еще что такое! - воскликнула мисс Баффин, рассердившись.
   - Я вас люблю. Вы станете моей? - сказал сэр Агравейн, встав на одно колено и пытаясь взять ее руку.
   Мисс Баффин с негодованием вырвала у него свою руку.
   Поднявшись с грустным видом, тот произнес:
   - Значит, вы отказываетесь от моего предложения?
   Мисс Баффин, не ответив, оставила его и поспешно подошла к своему отцу.
   Сэр Динадан просил у отшельника немного лекарственных трав, чтобы облегчить страдания своей благородной матери.
   - Судя по тому, что вы говорите, - заметил профессор, - баронесса страдает люмбаго. Боюсь, что средства отшельника не дадут должного результата. Разрешите мне предложить вам, для ухода за ее благородной спиной, пористую штукатурку.
   Сэр Динадан пожелал, чтобы объяснения были более подробными. Профессор, отвечая подробно, сказал:
   - У меня есть пластырь в моем чемодане, на берегу.
   - Вы сказали, пиявки? - спросил сэр Динадан.
   - Матильда, дитя мое, - заметил профессор, - обрати внимание на слово "пиявки", использованное сэром Динаданом! Это очень интересно! Не совсем пиявки, сэр Динадан; не обращайте внимания, это моя привычка знать обо всем хотя бы понемногу.
   - Можете ли вы составить любовный гороскоп? - спросил сэр Агравейн, глядя на Матильду.
   - Молодой человек, - строго сказал профессор, - нет большей глупости, чем гороскоп; что же касается любви, забудьте о ней, пока у вас не прибавится ума и не потяжелеет кошелек.
   - Я хочу, чтобы вы и леди Тилли поехали со мной в замок, - заметил сэр Динадан. - Мой отец будет вам искренне признателен, если вы сможете помочь моей матери, а она с радостью окажет гостеприимство вашей прекрасной дочери.
   - Конечно, я принимаю ваше предложение, - ответил профессор, - вы очень добры. Тилли, нам ведь лучше принять его, правда?
   Мисс Баффин предоставила решать этот вопрос ему.
   Попросив сэра Динадана, чтобы их багаж был доставлен с берега, профессор попрощался с отшельником, после чего обратился к сэру Блеоберису, с печалью на лице смотревшего на огонь, и сказал:
   - Если я смогу как-то повлиять на барона, я постараюсь помочь вам в вашем деле. Надеюсь еще станцевать на вашей свадьбе; то есть, конечно, я выражаюсь образно, поскольку затруднение заключается в том, что танцевать я не умею.
   Когда профессор, сэр Динадан и мисс Баффин выходили из пещеры, сэр Агравейн приблизился к даме и прошептал:
   - Насколько я понял, вы меня не любите?
   Мисс Баффин с презрительным видом одернула юбку своего платья и не ответила.
   - Женщины, - вздохнул сэр Агравейн, грустно глядя ей вслед. - Разве можно понять их? Хотел бы я знать, что она имела в виду.
  

ГЛАВА II. ЗАМОК БАРОНА БОРСА

   Пока сэр Динадан вел профессора и мисс Баффин по тропинке, петлявшей по лесу к замку, профессор закурил еще одну сигару и, в ответ на вопрос сэра Динадана, пустился в объяснения относительно свойств табака, способов и степени распространенности его использования, а также влияния на человеческий организм.
   - Леди Тилли, конечно, время от времени тоже курит? - спросил сэр Динадан.
   - О, нет, - ответила мисс Баффин, - дамы в моей стране этого не делают.
   - Разумеется, нет, - добавил профессор.
   - И все же, если это так приятно и полезно, как вы говорите, - спросил юноша, - почему женщины не курят?
   Профессор не нашелся, что ответить; сэр Динадан загнал его в угол. Он свернул дальнейшее обсуждение данного вопроса, причем отказал юноше в просьбе научить его курить, сославшись на небольшой запас сигар.
   Когда они приблизились к замку, внимание профессора переключилось на детали его архитектуры. Это было массивное здание из камня, имевшее величественные очертания, без каких-либо украшений, достойное своего названия, впечатлявшее своими размерами и пропорциями. Он был окружен заполненным водой рвом; профессор с удовлетворением отметил, что вход защищен решеткой и подъемным мостом. Мост был поднят, а железная решетка, сделанная из прутьев внушительной толщины, опущена.
   - Он великолепен, не так ли, Тилли? - с радостью воскликнул профессор. - Наверное, это самый совершенный образец раннеанглийской архитектуры на земле. К счастью, в моем багаже есть фотоаппарат, и я собираюсь сделать побольше снимков.
   Сэр Динадан схватил изогнутый рог, висевший на ветке дерева, и продудел в него, долго и громко.
   Профессор с любопытством взирал на происходящее.
   К решетке вышел стражник; увидев сэра Динадана, он приветствовал его; затем опустил подъемный мост и поднял ржавую решетку, разразившуюся душераздирающими визгами и стонами, позволив сэру Динадану и его спутникам войти.
   Оставив профессора и мисс Баффин в большом зале, стены которого были украшены любопытными старыми гобеленами, мечами, топорами и охотничьими трофеями, сэр Динадан отправился на поиски барона.
   - Разве можно было представить, Тилли, - сказал профессор, оглядываясь вокруг, - покидая Нью-Йорк четыре недели назад, - кажется, четыре года, - что через месяц мы окажемся в таком месте, как это.
   - Не могу в это поверить, - ответила мисс Баффин.
   - Это похоже на сон. И все же, мы, конечно, бодрствуем и находимся в зале самого настоящего замка, ожидая, когда к нам выйдет самый настоящий средневековый барон.
   - Сэр Динадан тоже кажется вполне реальным, - робко заметила мисс Баффин.
   - Вполне! В этом не может быть сомнений.
   - И ведет он себя как настоящий рыцарь, - продолжала мисс Баффин. - Сегодня утром он сделал мне предложение.
   - Что? Предложение? Невероятно! Мальчик видел тебя не больше часа.
   - Он мужчина, папа, а не мальчик, - сказала мисс Баффин, немного обиженная. - Это было очень неожиданно, но истинная привязанность иногда проявляется именно так.
   Профессор улыбнулся; эта ситуация его ничуть не удивила. После чего снова посерьезнел. Это было непредвиденное обстоятельство, которое он не принял во внимание.
   - Видишь ли, Тилли, - сказал он, - я даже не знаю, что сказать по этому поводу. Это так неожиданно. Ты его не приняла?
   - Разумеется, нет. Но...
   - Хорошо, тогда оставим все, как есть на данный момент. Чем дольше мы здесь останемся, тем яснее будет видно, как нам следует поступать.
   В этот момент вошли сэр Динадан и барон. Барон тепло приветствовал своих гостей, словно в пещере отшельника ничего не случилось, или попросту позабыв об этом.
   - Я узнал, сэр и прекрасная девица, что злосчастная судьба выбросила вас на наш берег. Пока вы здесь, можете считать этот замок вашим домом.
   - Тысяча благодарностей, - ответил профессор. - Я бесконечно рад, что могу услужить вам. Кстати, могу ли я узнать, как себя чувствует благородная леди Борс?
   - Она страдает. Но мой сын сказал мне, что у вас есть лечебные пиявки, которые способны избавить ее от боли.
   - Надеюсь, что да. Если вы позволите моей дочери осмотреть ее и действовать в соответствии с моими указаниями, возможно, мы сможем ей помочь.
   - Ваши комнаты там, - сказал барон, махнув рукой. - Как только вы будете готовы, мы пригласим вас на обед.
   - Ваши вещи, оставшиеся на берегу, скоро будут доставлены, - сказал сэр Динадан.
   Профессор и мисс Баффин отправились в свои комнаты, а барон ушел с сыном.
   Когда чемоданы прибыли, гости облачились в свои лучшие одежды, а мисс Баффин придала своему наряду изумительную завершенность, помимо бижутерии украсив свои волосы красивыми искусственными цветами.
   Затем профессор, выдав ей пластыри и успокаивающие средства, попросил слугу, ожидавшего за дверью, объявить леди Борс, что мисс Баффин готова приступить к лечению.
   Сэр Динадан вышел вперед и галантно сопроводил мисс Баффин в комнату его матери, где, представив ее, оставил и вернулся к профессору.
   Молодой человек повел его по замку, показывая расположение комнат, мебель, трофеи, с серьезной целью - попытаться завоевать благосклонность отца любимой девушки. Профессор, со своей стороны, был очарован своим спутником, и его интерес к замку и его антуражу увеличивался с каждым мгновением.
   - Это, - сказал сэр Динадан, останавливаясь перед большой дубовой дверью, обитой железом, - это проход в верхнюю комнату южной башни. В ней барон запер Изольду, мою сестру, пока она не откажется от сэра Блеобериса.
   - Запер? Он поступил очень сурово.
   - Жестоко, не правда ли?
   - Вам, кажется, нравится этот рыцарь? - спросил профессор.
   - Я бы позволил Изольде выбирать самой. Он - достойный человек, но бедный.
   - Нам следует попытаться помочь ему, - сказал профессор.
   - То есть, оказавшись на месте моего отца, вы поступили бы иначе, так? - с нетерпением спросил сэр Динадан.
   - Да, конечно; то есть, я так думаю, - ответил профессор, внезапно вспомнив о том, что сказала ему мисс Баффин, - я хотел сказать, что подумаю. Я имею в виду, что если оказался бы на его месте, то подумал бы.
   Сэр Динадан вздохнул и спросил профессора, не желает ли тот пройти в столовую.
   Это был внушительных размеров зал. Войдя сюда вместе с сэром Динаданом, профессор увидел огромный камин, заполненный горящими бревнами, - в замке было холодно даже в летнее время; потолок подпирали здоровенные балки, занавеси и стены причудливо украшены, на длинном столе полированного дерева, тянувшемся вдоль всей комнаты, стояло множество странных сосудов, зачастую очень необычной формы, - он едва мог поверить собственным глазам. Все эти предметы, этот быт, - он читал о них много раз, но они никогда не казались ему чем-то реальным, пока он не столкнулся с ними здесь воочию.
   А люди, в общество которых забросил его несчастный случай, жили здесь, посреди этой обстановки; она была для них прозаической обыденностью, такой же, как для него - жизнь в его маленьком доме неподалеку от стен университета в Вингохокинге.
   Но замок и его внутреннее убранство казались ему странными и нелепыми. И когда он рассматривал их, то думал, что испытал бы настоящий шок, внезапно оказавшись в своей собственной библиотеке. Как ни странно, когда он вспомнил о ней, то в памяти его всплыл старый выцветший халат, в котором он обычно выходил к завтраку, и синий кремовый кувшин со сломанной ручкой, стоявший перед ним во время еды.
   И халат, и кувшин без ручки остались в туманном прошлом, в то время как то, о чем он думал месяц назад, внезапно превратилось в его настоящее.
   Вошли слуги, неся яства на больших блюдах, в дальнем конце зала появился барон, через мгновение медленно вошла леди Борс, опираясь на руку мисс Баффин.
   - Ваша милая дочь, - сказала она, когда ей представили профессора, - облегчила мои страдания. Думаю, она - ангел, посланный мне небесами.
   - Она и в самом деле ангел, - решительно произнес сэр Динадан, после чего мать с любопытством взглянула на него. Мисс Баффин покраснела.
   - Ангелы, миледи, не спускаются с небес с пластырем в руках, - улыбаясь, сказал профессор.
   - Я уже успела полюбить ее, вне зависимости от того, ангел она или женщина, - ответила леди Борс, поглаживая мисс Баффин по руке.
   - Да... - сэр Динадан не закончил. Ему пришло в голову, что его слова выдадут его самым очевидным образом.
   - Леди Тилли, - сказала баронесса, - рассказала мне кое что о том приключении, которое привело вас сюда. Не будете ли вы так любезны, рассказать нам больше, и поведать о той странной и чудесной стране, из которой вы прибыли?
   - Охотно, сударыня, - ответил профессор. И, пока длилась трапеза, - не забывая о еде, ибо был очень голоден, - попытался самым простым языком, как только мог, донести до сознания слушателей некое представление о чудесах современной цивилизации. Барон, леди Борс и сэр Динадан задавали много вопросов и не раз выражали величайшее удивление по поводу откровений повествования профессора.
   - Я покажу вам некоторые из этих чудес, - сказал профессор Баффин. - К счастью, у меня с собой, в сундуках, немало приборов, подобных тем, о которых я вам рассказал.
   - У вас с собой! - воскликнул барон. - Ваши сундуки не похожи на наши.
   Профессор принялся объяснять. Когда он закончил, в комнате послышались звуки струн грубого музыкального инструмента.
   - Это менестрель, - сказал сэр Динадан, когда профессор и мисс Баффин обернулись.
   Профессор был в восторге.
   - Он нам споет, - сказал барон.
   Бард, после нескольких предварительных аккордов на примитивной арфе, запел. Некоторое время он исполнял рыцарскую балладу, весьма драматичную, но голос его при этом звучал печально и фальшиво.
   - Тилли, - сказал профессор, - не забудь отметить в дневнике, что музыкальная система здесь построена на минорной гамме с неправильными интервалами. Я заметил точно такие же особенности в песне, которую пела твоя ирландская няня Мэри, укладывавшая тебя спать, когда ты была еще ребенком. Однажды ночью я стоял под дверью и записывал, когда она пела. Это доказывает, что песня очень древняя.
   - Значит, вам понравилась песня? - спросил барон.
   - Это очень интересно, в самом деле - очень! - ответил профессор. - Думаю, мы получим здесь много ценной информации. Нет, Тилли, тебе лучше воздержаться, - сказал он, заметив, что сэр Динадан, взявший на себя обязанность ухаживать за мисс Баффин, подвинул к ней еще одно блюдо, - иначе ты будешь плохо спать.
   - Вы поете, сэр Баффин? - осведомилась леди Борс.
   - Иногда, в компании, миледи, - ответил профессор, - мой вокализ привел бы всех в недоумение.
   Барон и его жена явно его не поняли.
   - Моя дочь очень хорошо поет; но вы можете услышать ее песню, даже если она не будет шевелить губами. Извините, я на минутку.
   Профессор отправился в свою комнату и вскоре вернулся с фонографом. Поставив его на стол, он повернул ручку. Из воронки сразу же раздалось прекрасное сопрано, исполняющее, с изысканным произношением и интонацией, песню, каждое слово которой было понятно слушателям.
   Леди Борс выглядела испуганной, сэр Динадан перекрестился, барон с сомнением взирал на профессора, менестрель в углу опустил арфу и дал волю чувствам, рыдая и вытирая слезы рукавом туники.
   - Должно быть, это волшебство, - сказал, наконец, барон, - ни один простой смертный не смог бы спрятать в этой коробке ангела и заставить его петь.
   - Позвольте мне объяснить, - сказал профессор, после чего открыл коробку и принялся рассказывать о работе фонографа. - Моя дочь спела для меня несколько песен перед тем, как мы уехали из дома. Они хранятся здесь и могут быть использованы в любой момент. Тилли, любовь моя, спой еще что-нибудь, чтобы наши хозяева могли насладиться твоим голосом.
   Мисс Баффин, после недолгого колебания, начала "Последнюю розу лета". Пока она пела, сэр Динадан смотрел на нее, и на лице его был написан восторг. Когда она закончила, он на мгновение задумался, а затем, встав, направился к тому месту, где сидел менестрель, схватил того за ухо, едва не оторвав, и, подведя к двери, выбросил из зала.
   Этим поступком, он, казалось, выпустил пар.
   Когда он вернулся, профессор убедил его записать свой голос на фонографе; и к тому моменту, когда барон и леди Борс также решились принять участие в эксперименте, вера в возможности семьи Баффинов достигла такой силы, что барон был почти готов держать пари на ее всемогущество.
   В тот же вечер профессор принял предложение считать замок своим домом, по крайней мере, до тех пор, пока судьба и Провидение не определят, должны ли они остаться на острове навсегда. Шансы, что они когда-нибудь покинут его, казались очень небольшими; и профессор принял предложение с невозмутимостью философа.
   В течение первых недель, будучи гостем барона, большую часть времени он посвящал ознакомлению того с некоторыми современными открытиями и изобретениями. Барон также заинтересовался рассказом профессора о его патентованном резиновом спасательном плоте, который тот принес с берега, сложенным в небольшой сверток. Надув его перед глазами удивленных зрителей, он пустил его в ров, окружавший замок, и поплыл на нем. Плот было решено оставить во рву, в постоянной готовности к использованию.
   Профессор часто покидал стены замка, чтобы пообщаться с сэром Блеоберисом и утешить его. Он объяснил рыцарю действие телеграфа и локомотива; и когда рыцарь заверил его, что оружейники острова могут изготовить требуемые механизмы, профессор договорился о строительстве коротких железнодорожной и телеграфной линий в партнерстве с сэром Блеоберисом, если тот получит необходимое разрешение у короля Брандегора. Профессор Баффин считал, что таким способом рыцарь сможет, в конечном итоге, приобрести богатство.
   Тем временем, в окрестностях замка несколько раз был замечен сэр Дагонет, в конце концов, обратившийся к барону с формальным запросом относительно руки Изольды. Барон отказал, после чего сэр Дагонет нагло заявил, что получит ее, вне зависимости от желания отца. Профессор искренне жалел как Изольду, так и сэра Блеобериса, но поскольку барон всегда сердился, когда при нем упоминались влюбленные, профессор старался не поднимать эту тему.
   Однако ему пришло в голову, в один прекрасный день, что никакого вреда в том, чтобы разделенные существа могли общаться друг с другом, не будет; и поэтому, с помощью мисс Баффин, которой было разрешено входить в комнату затворницы, он установил телефон, связав проводами комнату и место, находившееся на некотором расстоянии от стены замка.
   Батарея и трубка были помещены в железную коробку, переданную сэру Блеоберису, которую тот спрятал под огромным дубом.
   Влюбленные были в восторге от телефона и предоставляемых им возможностей; но доброта профессора создала ему серьезные проблемы.
   Однажды утром мисс Баффин показывала зонтик своего отца Изольде и знакомила с принципом его работы.
   Когда мисс Баффин ушла, сэр Блеоберис позвонил своей любимой и предложил ей убежать с ним. Конечно, он не ожидал, что из его предложения что-нибудь выйдет, поскольку не имел ни малейшего представления, с помощью чего мог бы устроить побег Изольды из ее комнаты. Он просто высказал его в общих словах, в знак выражения своей любви.
   Но это натолкнуло Изольду на гениальную мысль; она ответила по телефону, что если сэр Блеоберис скроется, и у него есть наготове конь, она присоединится к нему через несколько минут. Сердце рыцаря забилось так сильно, что его доспехи отозвались гулом.
   Повинуясь приказу Изольды, он скрылся за дубом и сел на железную коробку с батареей и аппаратом.
   Окно Изольды располагалось всего в двадцати футах от поверхности воды во рву. Прямо под ним, по счастливой случайности, проплывал плот профессора Баффина. Храбрая девушка, взобравшись на подоконник, раскрыла зонт, и благополучно спустилась на нем по воздуху на плот. Одним толчком переправилась через ров и спрыгнула на берег, будучи незамеченной никем в замке.
   Спустя несколько мгновений, она должна была сесть на коня своего возлюбленного, который крепко обнял бы ее, и умчаться к миру, счастью и любви, далеко-далеко за пределы досягаемости гнева барона.
   Но, увы, человеческая жизнь исполнена горестей! Когда Изольда приближалась к большому дубу, за которым прятался ее возлюбленный, по лужайке брел сэр Дагонет. Увидев ее, он бросил коня вперед, и, на глазах у сэра Блеобериса, схватил за руку, перекинул через седло и поспешил прочь.
   Но почему сэр Блеоберис не пришел на помощь?
   Он попытался это сделать; но он был облачен в доспехи, а батарея профессора так намагнитила коробку, что та не отпустила незадачливого рыцаря. Он не мог подняться на ноги. Он извивался, метался и сыпал проклятиями; но телефон профессора прочно удерживал его; он был вынужден сидеть и ругаться, в то время как ветер доносил до его ушей душераздирающие крики его возлюбленной, которая плакала и призывала его прийти к ней на помощь и избавить от грозящей ей ужасной судьбы.
   Крики несчастной Изольды были услышаны в замке; выбежал барон, за ним - сэр Динадан, профессор Баффин и слуги барона, все вооруженные и готовые к войне. Первым делом профессор схватил раскрытый зонтик, трепетавший под ветром. Повернувшись, он направился к месту, где сидел сэр Блеоберис, пытавшийся объяснить рассерженному барону, что случилось.
   - Он! - зло произнес сэр Блеоберис, указывая на профессора. - Это дело рук вот этого гнусного негодяя! Хватайте его! Он один во всем виноват!
   Профессор был поражен.
   - Да, - продолжал сэр Блеоберис, - это он убедил прекрасную Изольду выпрыгнуть из окна; это он уведомил об этом сэра Дагонета, и это его злое колдовство удерживало меня здесь, чтобы я не смог прийти ей на помощь. Я даже не могу подняться.
   - Этот человек, - сказал профессор барону, - кажется, несколько повредился в уме. Не могу понять, о чем он толкует. Почему бы вам не встать?
   - Ты, злой колдун, разве не знаешь, что я сижу, скованный твоей адской силой?
   - Успокойтесь, - сказал профессор. - И не нужно ругаться. Позвольте мне взглянуть... Все просто, электрический ток намагнитил коробку. Теперь, - профессор перерезал пару проводов, - попробуйте еще раз.
   Сэр Блеоберис легко поднялся. Барон Борс шагнул вперед и строго сказал:
   - Что вы, сэр Блеоберис, делали здесь, я не знаю. Подозреваю, вы замышляли что-то дурное. Но ясно, что вы не имеете отношения к похищению моей дочери, если ее действительно украл сэр Дагонет. Можете уходить. Но вы, - крикнул барон, обращаясь к профессору, - насколько я понимаю, использовали ваше дьявольское искусство против меня и моей семьи, пока ели мой хлеб. Мир не знал большего монстра! Вы отправитесь на эшафот!
   - Это, - сказал профессор, в то время как на его лице крупными каплями выступил пот, - ужасно, просто ужасно. Но позвольте мне объяснить. Дело в том, что я...
   - Хватит! - оборвал его барон, делая характерный жест. - Отрубите ему голову как можно скорее!
   - Но, мой дорогой сэр, - продолжал профессор, когда слуги барона схватили его, - это просто ужасно! Ни суда, ни присяжных, никакой возможности оправдаться! Это нечестно. Позвольте мне все-таки...
   - Ничего не желаю слушать! - крикнул барон. - Исполняйте приказ!
   Вперед вышел сэр Блеоберис.
   - Сэр Борс, - сказал он, - это, по моему мнению, мое дело. Вы не можете лишить меня права самому наказать этого негодяя. Разрешите, - после чего ударил профессора по лицу своей рыцарской перчаткой.
   Профессор Баффин набросился бы на него, но его удерживали.
   - Полагаю, вы хотите сразиться с ним, - сказал сэр Динадан, сохранивший веру в профессора, по причине собственной привязанности к мисс Баффин.
   - Разумеется, - отозвался профессор. - Где, когда и как? Я хотел бы прямо сейчас, на этом самом месте.
   Члены Общества борьбы за мир во всем мире наверняка со скорбью смотрели бы на своего первого вице-президента, если бы увидели то желание, с которым этот человек даже не пытался бороться, ту ярость, которая сверкала в его глазах, от чего с его очков едва не сыпались искры.
   Появившаяся в этот момент мисс Баффин бросилась к отцу и обняла его.
   - Поединок должен состояться, - строго сказал барон. - Отпустите его!
   Профессор поспешил все объяснить Матильде, которая жалобно всхлипывала.
   - Вы можете воспользоваться моими доспехами, моим конем и копьем, - любезно предложил профессору сэр Динадан. - Приведите коня и принесите остальное, - обратился он к слугам.
   - Благодарю вас, - сказал профессор. - Я вам очень обязан. Вы замечательный молодой человек.
   - Но, папа, - сквозь слезы произнесла мисс Баффин, - неужели ты и вправду собираешься сражаться?
   - Да, любовь моя.
   - Но ты же член Общества борьбы за мир.
   - Это не имеет значения, дитя мое. Думаю, об этом писать в дневнике не стоит. Обществу не нужно этого знать, а я обязан следовать обычаям этого места.
   - Но ты ведь не умеешь обращаться с конем и копьем, да еще в доспехах. Это ужасно!
   - Нет, дитя мое, к счастью, нет. На протяжении многих лет я старательно изучал практику древнего рыцарства, и теперь мне представилась возможность доказать, что я не напрасно терял время.
   Мисс Баффин вытерла глаза, когда сэр Динадан подошел к ней и попытался утешить. Сэр Агравейн, прибывший на место происшествия, увидев мисс Баффин, потянул сэра Динадана за рукав и прошептал:
   - Вы знакомы с этой дамой?
   - Да.
   - Не могли бы вы разъяснить мне, правильно ли я понял, что ее поведение по отношению ко мне равносильно отказу? Мне не хотелось бы вас беспокоить, но...
   Сэр Динадан резко отвернулся, оставив сэра Агравейна в прежнем недоумении.
   Когда принесли доспехи, сэр Динадан помог профессору надеть их. Для него они оказались слишком большими, и он не смог бы с ними справиться, если бы сэр Динадан не помог ему.
   - Подайте мне мое копье! - воскликнул он твердым голосом, сделав шаг вперед.
   - Вот оно, - сказал сэр Динадан.
   - Прощай, дитя мое, - сказал профессор мисс Баффин, безуспешно попытавшись согнуть руки в локтях, чтобы обнять ее. - Прощай! - Он попытался ее поцеловать, но вместо этого всего лишь стукнул по носу козырьком шлема.
   - О, папа! - расплакалась мисс Баффин. - Тебя непременно убьют!
   - Нет ни малейшей опасности, любовь моя. Я ощущаю себя так, словно меня запихнули в печь, но в остальном все прекрасно. Прощай, дорогая! Вперед! - воскликнул профессор, отгоняя от себя мысль о возможной неудаче. - Приведите мне моего коня!
   Усилиями четырех человек профессора взгромоздили на коня. Оказавшись верхом, с копьем в руке, он ощутил, что весит никак не менее трех тысяч фунтов, а длина копья показалась ему размером с утлегарь "Утренней Звезды".
   Он изо всех сил пытался выглядеть грациозно; но постоянно сползал то вправо, то влево, его очки сбились в сторону; в своих усилиях удержаться и контролировать коня, он забыл о копье, и едва не насадил на него двух или трех зрителей.
   Сэр Динадан взял коня под уздцы, провел его на площадку и остановил напротив сэра Блеобериса, абсолютно спокойного, намеревавшегося, очевидно, покончить с профессором первым же ударом.
   Профессор чувствовал себя неудобно, оказавшись в невыгодном положении внутри лат, и начал задумываться над тем, что поединки старого времени, возможно, становятся менее интересными, если перейти от теории к практике.
   Прозвучал рог герольда. Профессор не имел ни малейшего понятия о значении этого сигнала, но сэр Блеоберис помчался по направлению к нему, а конь профессора, привычный к рыцарским поединкам, - ему навстречу. Профессор был совсем не готов, и натянул повод, пытаясь справиться с копьем. Это привело к тому, что конь свернул в сторону, - отчего очки старого воина сорвались с носа, и покинул ристалище; на пути профессора оказался дуб, который он и поразил своим копьем. Профессор вылетел из седла, а конь убежал.
   Когда его подняли и сняли шлем, нос его был разбит.
   - Это не имеет никакого значения, Матильда, никакого значения, уверяю тебя, - сказал он. - Меня хорошенько встряхнуло, но я в полном порядке. Думаю, небольшая практика мне бы не повредила.
   Сказав так, профессор полез в карман, в котором обычно держал носовой платок. Но, поскольку латы воспрепятствовали ему, мисс Баффин протянула ему свой.
   - Древние, Матильда, - сказал профессор, прижимая платок к носу, - должны были обладать большой физической силой. Кстати, где мои очки?
   Сэр Динадан подал ему очки.
   - Ты ведь не сядешь снова на эту ужасную лошадь, папа? - умоляющим тоном произнесла мисс Баффин.
   - Думаю, что нет, дитя мое, если только не буду вынужден это сделать. Интересно читать об этом, но на практике все выглядит совсем иначе. Думаю, сэр Динадан, мне было бы лучше снять этот железный панцирь, тогда я, по крайней мере, мог бы двигать руками.
   Сэр Динадан помог ему снять латы и сказал:
   - Моя благородная мать настаивала на прекращении поединка, и барон уступил ее желанию.
   - Как могу я отблагодарить вас? - воскликнула мисс Баффин.
   Сэр Динадан взглянул на нее так, словно собирался рискнуть. Но, сдержавшись, ответил:
   - Не стоит благодарности. Моя мать на стороне вас и вашего отца. Она просит привести его к ней.
   Барон стоял рядом со своей женой, перед ними - сэр Блеоберис.
   - Сэр Баф, - сказал барон, - леди Борс настаивает на том, что вы невиновны в тех деяниях, в которых вас обвиняют, а сэр Блеоберис, видя вашу неловкость, решил не сражаться с вами. Я помилую вас, но только при одном условии: вы найдете мою дочь и вернете ее мне.
   - Я сделаю это при любых обстоятельствах, - сказал профессор. - Я очень сожалею о том, что она похищена, но, видите ли, ничего не знаю о вашей стране. Боюсь, я не смогу найти Изольду, если отправлюсь искать ее один.
   - Я отправлюсь с вами, - отозвался сэр Блеоберис.
   - Замечательно, - сказал профессор. - Вашу руку.
   - Мы оставим вашу дочь в замке в качестве заложницы, - сказал барон. - Когда вы вернетесь с Изольдой, вы получите леди Тилли, а сэр Блеоберис - мою дочь.
   - Моя благодарность не знает границ, - поклонился сэр Блеоберис.
   - Дорогая, - сказал профессор, обращаясь к мисс Баффин. - Тебе подходят такие условия?
   - Они подходят мне, - пробормотал сэр Динадан.
   - Я должна остаться, хочу я того или нет, - ответила мисс Баффин. - Но я буду беспокоиться о тебе каждую минуту, пока ты не вернешься.
   - Сэр Динадан попробует успокоить ее, - улыбнулся сэр Блеоберис.
   - Думаю, это мог бы сделать и я, если бы мне это было позволено, - вскричал сэр Агравейн.
   - С этим лучше справятся сэр Динадан и его благородные родители, - сказал профессор.
   Все, за исключением сэра Агравейна, вернулись в замок, чтобы профессор мог подготовиться к поискам.

ГЛАВА III. СПАСЕНИЕ

   Профессор Баффин вежливо отказался носить доспехи сэра Динадана во время спасательной экспедиции. Он взял кое-что из своего багажа, положил в карман револьвер, попрощался с дочерью и членами семьи барона. После чего они с сэром Блеоберисом, который надел полный доспех, сели на коней и, миновав лес, выехали на дорогу, проходившую неподалеку от замка.
   - Где нам искать леди? - спросил профессор.
   - Злодей, без сомнения, отвез ее в свой замок и держит там в плену. Мы будем искать ее там.
   - Но как нам ее освободить? У меня нет никакого опыта в штурме замков.
   - Нам нужно будет придумать какой-нибудь план, когда мы туда доберемся, - ответил рыцарь. - Замок, к несчастью, находится на острове посреди озера.
   - А я не умею плавать, - добавил профессор.
   - Возможно, король окажет нам помощь. Он живет близко к тому месту, где стоит замок.
   Профессор задумался над тем, что дело выглядит каким-то бесперспективным. Он молчал, размышляя над вероятными последствиями их неудачной миссии; а поскольку рыцарь, казалось, был поглощен собственными размышлениями, они ехали, не вступая в разговор.
   Профессор Баффин не преминул заметить чрезвычайную красоту окрестностей, по которым они проезжали. Это был идеальный английский пейзаж; но он также заметил, что сельское хозяйство недостаточно развито, а используемые методы имели примитивный характер.
   После часа езды оба всадника оказались в лесу. И сразу же услышали женский голос, громко взывавший о помощи. Сэр Блеоберис сразу же пришпорил своего коня; профессор последовал за ним.
   Вскоре они увидели рыцаря в доспехах, пытавшегося удержать перед собой на коне молодую красивую девушку, которая громко кричала, пытаясь высвободиться.
   - Оставь ее! - взволнованно воскликнул профессор, выхватывая револьвер. - Отпусти ее, немедленно отпусти!
   Рыцарь повернулся и, увидев противников, выпустил девицу, поднял копье и галопом устремился на сэра Блеобериса.
   Леди, побледневшая от ужаса, помчалась к профессору и прижалась к нему, ища защиты.
   Профессор Баффин смутился. Он понятия не имел, что ему делать и что говорить. Он не мог отстранить от себя бедное существо; а поскольку ситуация в целом не была однозначно неприятной, он позволил ей остаться в таком положении, всхлипывать у него на плече, пока он наблюдал за поединком и вытирал ей глаза носовым платком.
   Два рыцаря сошлись со страшным грохотом, в стороны полетели искры, но никто не был ранен или выбит из седла, а копья отклонились в сторону. Они развернулись и снова набросились друг на друга. На этот раз их копья пронзили доспех соперника, так что ни одно из них не могло быть высвобождено. Казалось, рыцарям придется снять их, чтобы разойтись. Но через некоторое время странный рыцарь упал на землю и остался лежать неподвижно. Профессор подошел к нему и взял копье из его руки, так что теперь сэр Блеоберис мог двигаться, после чего снял шлем с поверженного рыцаря.
   Тот был мертв.
   Профессор был потрясен.
   - Как! - воскликнул он. - Этот человек мертв! Это ужасно, не так ли?
   - О, нет, - холодно сказал сэр Блеоберис. - Я и хотел убить его.
   - Вы хотели его убить?
   - Да, конечно.
   - Я так рада, что вы это сделали, - с улыбкой воскликнула девушка. - Чем я могу вас отблагодарить? И вас, мой дорогой защитник.
   - О Господи, леди, - воскликнул профессор, - я ничего для вас не сделал. А кроме того, считаю происшедшее ужасным.
   Обратившись к сэру Блеоберису, девушка сказала:
   - Сражались вы, но ведь именно этот храбрый и мудрый человек привел вас сюда, не так ли?
   - Да, - улыбаясь, ответил сэр Блеоберис.
   - Я так и знала, - воскликнула дама, снова бросаясь профессору на шею. - Я никогда не смогу расплатиться с вами, - никогда, никогда!
   У профессора потеплело на душе. Отстранившись, он сказал:
   - Конечно, леди, я очень рад, что вы спаслись, - очень рад. Но я глубоко опечален тем, что рыцарь убит. Как, - спросил профессор сэра Блеобериса, - вы намерены с ним поступить?
   - Пусть лежит, где лежит. Он больше никого не украдет.
   - Никогда не слышал ничего более шокирующего, - сказал профессор Баффин. - А что нам делать с этой дамой?
   - Я еду с вами, - воскликнула девушка, как-то по-особому глядя на профессора. - Позвольте мне рассказать вам мою историю. Меня зовут Брегвейн, я дочь принца Саграмора. Этот рыцарь нашел меня несколько часов назад, гуляющей по парку моего отца. Его звали сэр Ламорак. Увидев, что я одна, он похитил меня. Я кричала и сопротивлялась до того самого места, где вы нашли нас. Если бы не вы, я была бы пленницей в его замке.
   Брегвейн, казалось, снова хотела упасть на шею профессору, но он сделал вид, будто споткнулся, и отступил на безопасное расстояние.
   - И часто у вас такое случается, я имею в виду, похищения девушек? - спросил профессор.
   - О, да, - ответил сэр Блеоберис.
   - Я так и подумал, - сказал профессор. - За сегодня это уже второй случай. Скорее всего, к тому времени, как мы вернемся домой, у нас на руках будет целая куча спасенных девиц. Это, конечно, интересно, но несколько смущает.
   - Я знаю принца Саграмора, - сказал сэр Блеоберис Брегвейн. - Мы отправимся к нему и вернем вас вашему отцу.
   - Возьмите меня с собой, сэр... сэр...
   - Сэр Баффин, - подсказал сэр Блеоберис.
   - Сэр Баффин. Правильно?
   - Я отдам вам свою лошадь. А сам пойду пешком.
   - Я поеду на вашем коне вместе с вами, вы будете держать меня, - сказала Брегвейн.
   - Таков обычай, - сказал сэр Блеоберис.
   - Но, - с отчаянием воскликнул профессор Баффин,- я не привык ездить вдвоем. Сомневаюсь, что смогу править лошадью и держать вас одновременно.
   - Вам не нужно держать меня, - рассмеялась Брегвейн. - Я буду крепко держаться за вас и не упаду.
   - Но...
   - Я еду с вами, - бесцеремонно заявила Брегвейн. - Вы вырвали меня из лап этого злодея, Ламорака, а я не настолько неблагодарна, чтобы обнимать кого-то другого.
   - Ну и дела! - воскликнул профессор. - Это, безусловно, очень непривычная ситуация для такого человека, как я. Однако, постараюсь вести себя соответствующе.
   Профессор Баффин забрался в седло, после чего сэр Блеоберис подсадил прекрасную Брегвейн перед ним. Девушка крепко обняла профессора; и хотя последний считал, что в этом нет никакой необходимости, она и так хорошо сохраняла равновесие, получив дополнительную опору в виде головы, склоненной к его плечу, он рвоспринял это без особого негодования.
   Он обнаружил, что езда вдвоем не так уж сложна, но чувствовал, что мог бы более эффективно управлять лошадью, если бы Брегвейн перестала его отвлекать.
   Некоторое время они ехали молча. Внезапно Брегвейн спросила:
   - Сэр Баффин?
   - Да?
   - Вы женаты?
   Профессор не знал, что ему лучше ответить. Через некоторое время он сказал:
   - Был.
   - Значит, ваша жена умерла?
   Профессор не мог солгать. И ответил честно:
   - Да.
   - Я так рада, - пробормотала Брегвейн. - Не тому, что она умерла, а тому, что вы - свободны.
   Профессор Баффин поостерегся спрашивать, почему. Он чувствовал, что вопросы с каждым разом становятся все серьезнее.
   - Потому что, - продолжала Брегвейн, - я полюбила вас сильнее, чем кого-либо на земле!
   Она произнесла это спокойно, очень скромно, словно речь шла о чем-то простом и постороннем.
   Профессор в изумлении взглянул на сэра Блеобериса, который слышал слова Брегвейн. Рыцарь любезно кивнул ему и заметил:
   - Я этого ожидал.
   По-видимому, подобное выражение чувств здесь было в порядке вещей.
   Несколько смущенный, сэр Баффин сказал:
   - Дорогое дитя, это очень любезно с вашей стороны, такое отношение ко мне. Но я ничего не сделал, чтобы его заслужить.
   - Вы - мой спаситель, мой благодетель, кумир моего сердца!
   - Люди моего возраста, - покраснев, сказал профессор, - должны быть предельно осторожны. Ведь я гожусь вам в отцы! О, конечно, вы можете рассчитывать, что я буду относиться к вам, как отец.
   - Я вовсе не имела в виду, что люблю вас как дочь. Вы должны жениться на мне, дорогой сэр Баффин.
   И она нежно погладила его по щеке.
   Профессор Баффин почувствовал, как у него по спине заструился холодный пот.
   - Думаю, - сказал он сэру Блеоберису, - это самое потрясающее стечение обстоятельств, случавшихся в моей жизни. И это очень печально.
   - Вы разбиваете мне сердце, когда говорите, что не любите меня, - сказала Брегвейн с таким видом, словно бы собиралась расплакаться.
   - Ну, хорошо, хорошо, - сдался профессор, - мы вернемся к этому вопросу в другое время. У вашего отца может быть другой взгляд на эти вещи, и...
   - Принц, мой отец, примет вас с благодарностью за мое спасение. Я знаю, что он одобрит наш брак. Я скажу ему, чтобы он сделал вас рыцарем и дал высокую должность при дворе.
   - Это, - сказал профессор, - сделало бы меня несчастным на всю оставшуюся жизнь.
   Спустя час или два после победы над сэром Ламораком, профессор и его спутники приблизились к Каллиону, городу, в котором король Брендегор держал свой двор.
   Но не успели они предстать ко двору, как им встретился принц Саграмор, отправлявшийся со своими рыцарями в погоню за сэром Ламораком, укравшим его дочь. Естественно, он обрадовался, обнаружив, что та спасена и привезена к нему.
   Прижав ее к сердцу, он тепло приветствовал сэра Блеобериса и профессора, поблагодарив их за их поступок. Брегвейн настаивала на особой благодарности для профессора, красноречиво поведав о его мудрости и доблести, добавив свой рассказ к рассказу сэра Блеобериса о приключениях профессора. Принц приветствовал последнего и сказал:
   - Есть только один способ, которым я могу отблагодарить вас, сэр Баффин, поскольку я понимаю, что вы уже завоевали сердце моей дочери. Я намеревался выдать ее за другого, но, по справедливости, она - ваша. Возьмите ее, доблестный сэр, и с ней - благословение любящего отца!
   Брегвейн всплакнула от счастья.
   - Но, ваше высочество, если бы вы дали мне возможность объяснить... - пробормотал профессор.
   - Знаю! - воскликнул принц. - Вы, конечно, скажете, что бедны, но это ничего не значит. Я сделаю вас богатым. Мне достаточно того, чтобы она любила вас, а вы - ее.
   - Не могу не быть благодарным за вашу доброту, - сказал профессор, - но, на самом деле, есть...
   - Если вы недостаточно благородны, король это исправит. Ему, на службе, нужны храбрецы, подобные вам, - сказал принц.
   - Я свободный гражданин Соединенных Штатов и равен по положению любому человеку на земле, - с гордостью ответил профессор, - но, сказать вам правду, я...
   - Вы уже женаты? - с некоторым подозрением осведомился принц.
   - Я был женат. Моя жена умерла...
   - Тогда, конечно, вы можете жениться на Брегвейн. Сэр Колгреванс, - обратился принц к одному из своих рыцарей, - съездите и скажите аббату, что завтра Брегвейн выходит замуж!
   - Завтра! - воскликнул профессор. - Я заявляю решительный протест; это так неожиданно. У меня есть важная миссия, и сначала я должен исполнить ее.
   Сэр Блеоберис объяснил принцу характер их приключения и сказал, что дочь профессора пребывает заложницей, пока он не вернет Изольду барону Борсу.
   - В таком случае, свадьбу следует отложить, - сказал принц. - Возвращаемся в замок.
   Если бы все относились к нему не как к будущему мужу леди Брегвейн и не крайняя нежность, проявляемая этой дамой, профессор получил бы огромное удовольствие от пребывания при дворе. Король Брендегор с самого начала отнесся к нему благосклонно, и такого отношения государя, разумеется, было достаточно, чтобы точно так же к нему стали относиться придворные. Профессор обнаружил в короле человека незаурядного ума, и ученому доставляло огромное удовольствие рассказывать ему о современной науке, открытиях и изобретениях. Король слушал его с удивлением и восхищением.
   С помощью некоторых инструментов, подручных материалов и изобретательности, профессор продемонстрировал несколько опытов, главным образом, с электричеством, которые оказали такое воздействие на короля, что он приказал казнить придворных магов как безнадежных обманщиков; но энергичное вмешательство профессора Баффина спасло несчастных фокусников от незавидной судьбы.
   Телеграфная линия длиной в несколько сотен ярдов впечатлила короля сильнее прочих вещей, и он не только предоставил сэру Блеоберису и профессору исключительное право строить такие внутри своих владений, но обещал также как-нибудь отправиться в поход на соседнего государя с целью грабежа для предоставления их предприятию значительной субсидии.
   Сэр Дагонет отсутствовал при дворе во время пребывания там профессора. Но его замок находился неподалеку, в миле от берега озера, и в этом замке находилась в заточении прекрасная Изольда.
   Профессор часто осматривал его сквозь бинокль, восхитивший, кстати сказать, короля; ему не раз казалось, что он может разглядеть Изольду, сидящую у окна одной из башен с видом на озеро.
   Король несколько раз посылал герольда к сэру Дагонету с приказом доставить девицу к нему, но поскольку сэр Дагонет неизменно отвечал отказом и пытался утопить лодку с посланником, король был вынужден отказаться от безнадежных переговоров. О штурме не могло быть и речи. Ни одна из лодок не могла взять на борт более полудюжины мужчин, а у сэра Дагонета больших лодок имелось в достатке, так что он мог разгромить вражеский флот прежде, чем тот достигнет стен замка.
   Но у профессора был свой собственный план, который он разрабатывал, пребывая в вынужденном ожидании. Сэр Блеоберис доставил ему нескольких умелых оружейников, и, в соответствии с указаниями профессора, те создали довольно примитивную небольшую паровую машину. Когда она была изготовлена, ее поместили на лодку, приспособили к ней винт и спустили на воду. Профессор был рад, обнаружив, что все работает, как надо. Пробное плавание было совершено ночью, так что осталось в секрете даже от друзей сэра Дагонета, которые могли его предупредить.
   Он поручил сэру Блеоберису подкупить слугу сэра Дагонета, вышедшего на берег, передать послание Изольде. В нем говорилось, чтобы она, в определенную ночь, в определенный час, наблюдала за сигналом, который ей должны были подать с лодки под ее окном, и, заметив его, бесстрашно прыгнуть в воду.
   Ночь была выбрана накануне дня свадьбы профессора. Чем больше принц Саграмор наблюдал профессора Баффина и его подвиги, тем сильнее восхищался им; и для того, чтобы избежать любой случайности, лишившей бы его дочь возможности выйти замуж за такого замечательного мужчину, принц приказал, чтобы день свадьбы был назначен со всей определенностью, несмотря на протесты, высказываемые профессором чрезвычайно робко, в виду крайней деликатности дела.
   В ночь, о которой идет речь, профессор, по просьбе короля, которому было очень любопытно иметь возможность извлечь уроки из практического опыта, должен был прочитать в большом зале лекцию по социологии, подготовленную им в рамках чтения лекций во время пребывания в Англии.
   Зал был забит под завязку, интерес и любопытство, проявленные поначалу, были живыми и неподдельными; но профессор говорил в течение без малого двух часов, несколько раз сбиваясь по причине скудного освещения, а когда закончил, то с удивлением обнаружил, что вся его аудитория крепко спит.
   Поначалу он почувствовал раздражение, но затем вдруг увидел, что на самом деле дела развиваются самым благоприятным образом.
   До назначенного времени, когда лодка должна была оказаться под окнами башни, где томилась Изольда, оставалось полчаса.
   Тихо сойдя с "кафедры", он на цыпочках вышел из комнаты. Никто не проснулся. Выбежав из дворца на берег, он обнаружил, что сэр Блеоберис сидит в лодке и с нетерпением ожидает его.
   Профессор ступил на борт, поджег дрова под котлом, оттолкнул судно от причала и подождал, пока не образуется достаточно пара, чтобы можно было начать двигаться.
   Для этого потребовалось несколько минут; затем он осторожно открыл клапан дросселя, и крошечный пароход быстро поплыл по глади озера, сквозь темноту, пока не показалась стена замка, темная и мрачная.
   В комнате Изольды, в башне, был виден слабый свет, ставни были распахнуты.
   Когда нос парохода ткнулся в каменную стену, сэр Блеоберис тихо свистнул.
   - Я никогда не мог ответить себе на вопрос, - пробормотал профессор, - умели ли древние свистеть. Кажется, они действительно могли подавать сигналы подобным способом. Это очень интересно. Нужно будет сказать Тилли, чтобы она отметила это в своем дневнике.
   Как только сигнал был подан, в окне появилась голова и мягкий, сладкий голос произнес:
   - Это ты, дорогой?
   - Да, да, это я! - ответил сэр Блеоберис. - О, любовь моя, милая Изольда! - воодушевлено воскликнул он.
   - Сэр Баффин тоже здесь?
   - Да, мы оба здесь; у нас быстроходная лодка. Прыгай к нам, любовь моя, и мы отвезем тебя домой.
   - Я еще не совсем готова, - ответила Изольда. - Вы не подождете совсем немного?
   - Нужно действовать очень быстро, - сказал профессор, - это очень важно.
   - Но я должна привести в порядок свои волосы, - ответила Изольда. - Я потороплюсь.
   - Женщины, - сказал профессор рыцарю. - Все они одинаковы. Она скорее предпочла бы остаться в тюрьме на всю жизнь, чем показаться с неубранными волосами.
   Они ждали, сгорая от нетерпения, в течение пятнадцати или двадцати минут. Затем Изольда, снова подойдя к окну, спросила:
   - Ты там, дорогой?
   - Да, - с готовностью ответил сэр Блеоберис. - Мы готовы.
   - Нужно поторапливаться, - добавил профессор Баффин.
   - Ты привела в порядок волосы? - спросил рыцарь.
   - О, да, - ответила Изольда.
   - Тогда прыгай.
   - Вы не могли бы подождать еще минут десять? - спросила Изольда.
   - Это может все испортить, - ответил профессор.
   - Мы не можем больше ждать, дорогая, - твердо сказал сэр Блеоберис.
   - Тогда вам придется уплыть без меня, - с горечью ответила Изольда. - Мне невозможно спрыгнуть, пока я не упакую свои вещи.
   - Мы подождем, - мрачно отозвался сэр Блеоберис. Затем сказал, обращаясь к профессору: - У нее не было никаких вещей, когда ее похищали.
   Профессор, в безмолвном отчаянии, пошевелил дрова, распахнул дверцу печи и задался вопросом, каковы шансы на взрыв котла. О том, чтобы выпустить пар, не могло быть и речи.
   Спустя значительный промежуток времени, они снова услышали голос Изольды.
   - Дорогой!
   - Что такое, любовь моя? - спросил сэр Блеоберис.
   - Теперь я готова, - сказала Изольда.
   - Мы тоже.
   - Как мне спуститься?
   - Поднимись на подоконник и прыгай. Ты упадешь в воду, я тебя поймаю и вытащу в лодку.
   - Но ведь я промокну насквозь!
   - Конечно, но, дорогая, это не будет иметь никакого значения, ведь ты будешь свободна.
   - И испорчу свое платье!
   - Да, Изольда, я знаю, но...
   - Я не могу этого сделать, я боюсь... - Изольда начала всхлипывать.
   Сердце сэра Блеобериса наполнилось отчаянием.
   - У меня есть веревка, - сказал профессор, - но как нам ее закинуть в окно?
   - Изольда, - сказал сэр Блеоберис. - Если я брошу тебе конец веревки, ты сможешь его поймать?
   - Я попробую.
   Сэр Блеоберис бросил веревку. Затем еще раз. Только с тринадцатого раза Изольда ухитрилась ухватить ее.
   - И что мне с ней делать? - спросила она.
   - Привяжи к чему-нибудь, к кровати, например, - ответил рыцарь.
   - А теперь? - спросила девушка, привязав веревку.
   - Спускайтесь прямо в лодку, - ответил профессор.
   - Но я пораню руки, - печально сказала Изольда.
   - Держись крепче и спускайся, - сказал сэр Блеоберис.
   - Нас поймают, если мы останемся здесь дольше, - заметил профессор, тревожась о котле.
   - Тогда - прощайте! Я остаюсь. Плывите без меня! Спасайтесь сами! О, это ужасно!
   И Изольда снова заплакала.
   - Я помогу ей, - сказал сэр Блеоберис, ухватившись за веревку, и принялся карабкаться на стену, пока не добрался до окна.
   Светало, когда он влез в комнату. Профессор снова развел огонь и закрыл дверцу печи. Он полагал, что сэр Блеоберис вот-вот спустится с Изольдой.
   Через мгновение, рыцарь уселся на каменный подоконник, обхватил веревку обеими ногами и одной рукой. Другой рукой он обнял Изольду, прижал к себе и начал спускаться.
   Профессор Баффин, даже пребывая в тревожном состоянии, не мог не восхищаться отменной физической силой рыцаря. Когда пара была приблизительно на полпути, веревка оборвалась, и Изольда с сэром Блеоберисом полетели в воду.
   Профессор, взволнованный происшедшим, подумал о котле и решил, что ему следует выпустить пар, со всеми вытекающими последствиями; он открыл клапан, и над водой пронесся свирепый рев.
   Сэр Блеоберис, удерживая Изольду, подплыл к лодке, и профессор, с невероятными усилиями, поднял ее на борт. Затем он протянул руку рыцарю, и когда тот забросил одну ногу на лодку, запустил машину, отвалил от стены и направил судно к берегу.
   К этому времени уже рассвело. Когда лодка огибала угол замка, она почти столкнулась с другой, в которой, с десятью гребцами, сидел сэр Дагонет. Обитатели замка были встревожены ревом у его стен; сэр Дагонет отправился узнать причину необычного шума.
   Профессор действовал без промедления. Отвернув лодку вправо, он пустил машину на полные обороты, и она помчалась, прежде чем лодка сэра Дагонета успела преградить ей путь.
   Сэр Дагонет заметил Изольду и узнал сэра Блеобериса. В гневе, он приказал им остановиться, и грозил ужасной местью, как только догонит. Его не послушались, он призвал своих гребцов как следует налечь на весла, и его лодка бросилась в погоню за судном, на котором убегали девушка, рыцарь и профессор.
   Жители Каллиона каким-то образом узнали о том, что происходит на озере, и на берегу столпились зрители, с интересом наблюдавшие за гонкой двух лодок, на одной из которых не было ни паруса, ни весел, зато за ней тянулась струя дыма.
   Профессор Баффин, не намеревавшийся жениться на дочери принца Саграмора, пошел на хитрость. Он спрятал трех лошадей неподалеку от озера напротив города, в трех или четырех милях от него, с намерением пристать там к берегу и поспешить с Изольдой и сэром Блеоберисом в замок барона Борса, не возвращаясь к принцу.
   Дневной свет в какой-то степени мешал его плану, но профессор Баффин решил следовать ему, посчитав, что имеет приемлемые шансы на успех. Он повернул лодку к городу, словно намеревался плыть туда. Преследователи двигались быстро, но профессор видел, что может легко их опередить; он слегка замедлил ход, позволив сэру Дагонету сократить расстояние.
   Когда они находились в нескольких сотнях ярдов от берега, достаточно близко, чтобы увидеть, что король, принц Саграмор, Брегвейн и слуги присутствуют среди зрителей и с возбуждением наблюдают за происходящим, профессор внезапно свернул и дал максимальный ход, направляясь к противоположному берегу.
   Зрители громко закричали. Очевидно, беглецы пользовались симпатиями собравшихся.
   Гребцы сэра Дагонета выбивались из сил, стараясь догнать лодку профессора, но скорость той все время увеличивалась; и когда она ткнулась в берег неподалеку от места, где были спрятаны лошади, расстояние между ними составляло по крайней мере милю.
   Сэр Блеоберис выпрыгнул из лодки и помог выбраться Изольде. Профессор задержался, чтобы сделать огонь посильнее и закрыл предохранительный клапан; после этого он поспешил за сэром Блеоберисом и Изольдой; все трое сели на лошадей и ускакали.
   Через несколько минут они оказались на вершине холма, откуда открывался вид на озеро. Здесь они остановились и оглянулись. Сэр Дагонет только-только достиг берега, но, поскольку лошадей у него не имелось, дальнейшее преследование было бесполезно. Погрозив кулаком убегавшим, он с презрением отвернулся и забрался в лодку профессора, чтобы удовлетворить свое любопытство.
   - Ему бы следовало быть более осторожным, - заметил профессор.
   Едва он это сказал, лодка взорвалась. Сэр Дагонет и двое его слуг взлетели в воздух, а через секунду до ушей профессора и его друзей донесся тяжелый, тупой звук взрыва.
   - Это ужасно, - вздохнул профессор, - но инстинкт самосохранения - закон природы, и он, в любом случае, не имел никакого права похищать прекрасную Изольду.
  

ГЛАВА IV. КАК ПРОФЕССОР ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ

   Они отвернулись от озера и быстро поскакали по дороге.
   - Нам необходимо двигаться как можно быстрее, - сказал профессор Баффин, - поскольку принц Саграмор видел, что мы высадились на этой стороне озера, и если разгадает наш план, то пустится за нами в погоню, в интересах своей дочери.
   Большую часть времени они ехали молча, поскольку тяжелая поездка чрезвычайно затрудняла разговор, но всякий раз, оказываясь на вершине холма, с которого открывался вид на дорогу, профессор с беспокойством оглядывался, чтобы посмотреть, не видно ли преследователей. Наконец, когда они находились в паре миль от Лоназепа, он, наконец, заметил то, что показалось ему группой всадников на некотором расстоянии позади них; и хотя он не мог быть полностью уверен в том, что это люди принца, он встревожено гнал своих спутников вперед, в надежде оказаться в замке барона Борса, прежде чем их настигнут.
   Когда они увидели замок, то услышали приближающуюся погоню, а вскоре услышали повеление остановиться. Это и в самом деле были принц Саграмор и его рыцари, быстро приближавшиеся. Профессор пришпоривал своего коня, мчась, как никогда прежде, убедившись в том, что оказался прав; сэр Блеоберис и Изольда не отставали от него.
   Однако возле подъемного моста их настигли; и, поскольку тот оказался поднят, они были вынуждены остановиться и обернуться лицом к принцу. Профессор спешно приказал стражнику опустить мост, чтобы Изольда могла укрыться в замке. После чего замер в ожидании, настроенный весьма решительно. Но принц был настроен миролюбиво.
   - Мы прибыли, - сказал он, - чтобы сопровождать вас обратно. Мы - почетный караул, достойный любого жениха.
   - Вы чрезвычайно добры, - ответил профессор, - но караул не нужен. Я не могу вернуться.
   - Я пообещал Брегвейн, что вы вернетесь, - твердо сказал принц.
   - Вы не должны были давать подобного обещания, - столь же твердо ответил профессор.
   - Вы возвращаетесь?
   - Конечно, нет.
   - Брегвейн ждет вас.
   - Это меня не касается, - сказал профессор.
   - Сейчас не время для шуток, сэр, - сердито произнес принц.
   - Я не шучу,- воскликнул профессор. - Давайте расставим все точки над i. Я не хочу ни на ком жениться. Я не просил вашу дочь выходить за меня, и никогда не соглашался на этот союз. И сейчас говорю вам со всей определенностью: я решительно отказываюсь жениться на ней или на какой другой женщине. И я намерен поступить так, как угодно мне, а не вам.
   - Схватить его, - приказал принц своим слугам.
   - Остановитесь, - сказал профессор, доставая револьвер. - Я убью любого, кто попытается приблизиться ко мне. Я больше не намерен терпеть эти глупости.
   Один из рыцарей все же направился к нему. Профессор выстрелил, лошадь рыцаря свалилась в пыль. Принц и его слуги были ошеломлены.
   В этот момент из замка вышли барон Борс, сэр Динадан, сэр Агравейн, сэр Блеоберис и мисс Баффин. Мисс Баффин подбежала к отцу и обняла его. Профессор нежно поцеловал ее, и, когда его взгляд упал на провод телефона, проведенного им для общения Изольды и сэра Блеобериса, ему в голову пришла счастливая мысль. Сделав шаг к принцу, он сказал:
   - Не будем ссориться. У барона Борса есть оракул, давайте спросим у него.
   После чего профессор прошептал что-то мисс Баффин, которая незаметно удалилась в замок.
   Поначалу принц не собирался принимать это предложение, но его любопытство, в конце концов, взяло верх над его гордостью.
   - Подойдите сюда, - сказал профессор. - Задавайте ваши вопросы вот сюда, - он протянул ему трубку, - а сюда приложите ухо, чтобы слышать ответы.
   - И о чем же мне спрашивать? - поинтересовался принц.
   - Спросите, правильно ли это, что я должен жениться на вашей дочери.
   Принц задал вопрос и услышал ответ.
   - Что говорит оракул? - спросил профессор.
   - Он говорит, что нет, - ответил принц, выглядя испуганным.
   - Вы удовлетворены? - сказал профессор.
   Принц не ответил, но выглядел так, словно подозревал какой-то фокус, и наверняка проткнул бы профессора своим копьем, если бы осмелился.
   Он собирался возвращаться, когда сэр Агравейн, стоявший рядом с ним, в нескольких словах, сказанных шепотом, объяснил ему "оракул" профессора.
   В ярости, принц направился к профессору, собираясь напасть на него, но вперед выдвинулся барон Борс, который сказал:
   - Этот джентльмен не вооружен, и не владеет нашими приемами боя. Он мой гость, он спас мою дочь, и я принимаю вызов вместо него.
   Принц бросил перчатку к ногам барона. Барон Борс потребовал, чтобы принесли его доспехи и привели коня, а когда все это было доставлено, облачился и занял место напротив своего противника, ожидая сигнала к началу поединка.
   - Это, вероятно, будет самой удивительной записью, - сказал профессор. - Поскольку я отказался жениться на дочери принца Саграмора, Саграмор собирается сражаться с человеком, никогда не видевшим его дочь.
   Поединок продолжался недолго. При первом же ударе они вылетели из седел, но, выхватив мечи, бросились друг на друга и принялись осыпать ударами, так что с их доспехов летели искры.
   Барон сражался умело, но вот меч принца поразил его в плечо, клинок проник сквозь железную пластину, показалась кровь. Барон упал на землю; принц Саграмор, вспомнив, что с ним мало слуг, опасаясь нападения людей барона, сел на своего коня и начал медленно удаляться, не обращая внимания на профессора Баффина. Барона аккуратно перенесли в замок и уложили на постель. Рана была ужасной, и профессор понял, что при существующей здесь медицине, шансы на его выздоровление весьма невысоки. Сделав все возможное, чтобы оказать помощь пострадавшему, он вышел из комнаты, предоставив барона леди Борс и семейному врачу.
   Мисс Баффин и сэр Динадан ждали его в зале. Это был первый раз, когда он смог поговорить с дочерью после возвращения. Перекинувшись несколькими словами, после того, как профессор выразил сэру Динадану свое сожаление по поводу ранения барона, он сказал:
   - Тилли, любовь моя, ты работала во время моего отсутствия?
   Мисс Баффин покраснела.
   - Ты регулярно заносила записи в журнал? - спросил профессор.
   - Не очень, - честно призналась мисс Баффин.
   - Я могу рассказать тебе много интересного и необычного, - сказал профессор. - А здесь что, за время моего отсутствия не произошло ничего особенного?
   - Кое-что, - ответила мисс Баффин.
   - Я научился курить, - сказал сэр Динадан.
   - Вот как, - с легким ударением произнес профессор. - И сколько же сигар вы выкурили?
   - Только одну, - ответил рыцарь. - Это уложило меня в постель на два дня. Думаю, скорее всего, я брошу курить.
   - Именно это я и хочу вам посоветовать. Курение - плохая привычка, - сказал профессор. - И дорогая. К тому же, хорошие сигары встречаются не часто.
   - Леди Тилли ухаживала за мной, пока я болел. Я, скорее всего, бредил, но был так тронут ее долготерпением, что снова сделал ей предложение.
   - Пока находились в бреду? - спросил профессор.
   - О, нет, когда пришел в себя.
   - И что ты ответила ему, Тилли?
   - Я направила его к тебе.
   - Но что скажет барон? - спросил профессор.
   - Он и моя мать дали свое согласие, - сказал сэр Динадан. - Они заявили, что я не смог бы сделать лучшего выбора.
   - Ну, я не знаю, - задумчиво произнес профессор. - Нельзя было бы желать лучшей партии, если бы мы остались здесь.
   - Я поеду с вами, если вы покинете остров, - пылко сказал сэр Динадан.
   - Но вы знаете, Дин, - немного фамильярно сказал профессор, - Тилли очень образованна, а вы... Во-первых, вам нужно будет для начала хотя бы научиться читать и писать...
   - Пока тебя не было, я с ним занималась, - сказала мисс Баффин.
   - И каковы успехи?
   - Впечатляющие. Он выучил таблицу умножения до восьми и даже делить, правда, ему еще необходима помощь.
   - Восемь на восемь - шестьдесят четыре, восемь на девять - семьдесят два, восемь на десять - восемьдесят, - с торжеством в голосе произнес сэр Динадан.
   - Хорошо, - сказал профессор. - Если Тилли любит вас, а вы любите Тилли, я не стану возражать.
   - О, спасибо! - в один голос воскликнули влюбленные.
   - Но, должен предупредить, Дин, вы совершаете хорошую сделку. На всем земном шаре нет более прекрасной и умной девушки. Вы, здесь, даже не можете оценить ее достоинства в полной мере.
   Более недели у барона Борса не наблюдалось никаких признаков улучшения его состояния, и профессор ясно сознавал, что надежды тают. Однако он счел разумным не высказывать своего мнения членам семьи барона. Впрочем, сам барон вскоре пришел к такому же выводу, и однажды леди Борс вышла из комнаты, чтобы позвать сэра Динадана, Изольду, сэра Блеобериса, теперь уже официально обрученного с Изольдой, и профессора к постели барона.
   Барон сообщил им слабым голосом, что чувствует приближение кончины, хочет отдать последние распоряжения и попрощаться с семьей. Он обратился сначала к сэру Динадану, затем - к Изольде. Закончив говорить с ними, он сказал леди Борс:
   - А теперь, Эттард, мое последнее слово для тебя. Я ухожу, тебе понадобится другой друг, защитник, муж. Ты когда-нибудь думала о ком-то, кто...
   - Никогда, никогда, никогда, - всхлипывая, ответила леди Борс.
   - Тогда позволь дать тебе совет. Кто, лучше прочих, восполнит мое место в твоем сердце, чем наш мудрый, добрый, замечательный друг - сэр Баффин?
   - О Господи! - воскликнул пораженный профессор.
   - Наш сын женится на его дочери, и он будет счастлив жить с ними здесь, в замке. Обещай мне, что будешь его любить.
   - Я попробую, - ответила леди Борс, вытирая глаза и казавшаяся несколько менее печальной.
   - Этого, - сказал барон, - мало. Я повелеваю тебе выйти замуж за сэра Баффина. Согласна ли ты повиноваться мне?
   - Я согласна на все, лишь бы облегчить твой последний час, - чуть помедлив, ответила леди Борс. Возможно, она задумалась над тем, что профессор Баффин не пользуется популярностью в королевстве.
   Было объявлено о приходе отца Ансельма.
   - А теперь выйдите, - сказал барон присутствовавшим. - Мне нужно поговорить с отшельником.
   Профессор Баффин встретил монаха у двери. Святой человек задержался, чтобы сообщить: огромный корабль приблизился к берегу и бросил якорь. Отец Ансельм видел знамя с красными и белыми полосами и звездами на синем поле.
   Сердце профессора бешено заколотилось. Мгновение он не мог контролировать свои эмоции. Он решил немедленно отправиться на берег вместе с дочерью. Расставшись с остальными, они медленно вышли из замка и направились к лесу, все убыстряя шаг. Через некоторое время они оказались на берегу и там, конечно же, увидели стоящий на якоре барк, с развевающимся на мачте американским флагом.
   С барка была спущена шлюпка, приставшая к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды. Профессор Баффин вступил в переговоры с офицером, командовавшим шлюпкой. Судно оказалось "Марией Л. Симпсон", из Вайнярд-Марта, направлявшееся с Азорских островов в Нью-Йорк. Когда профессор объяснил офицеру, что он и его дочь - американцы, тот пригласил их на борт, чтобы представить капитану.
   - Ну что, дитя мое? - спросил профессор.
   - Если мы сможем скоро вернуться, то почему бы и нет, - сказала мисс Баффин.
   Они сели в лодку и, когда добрались до судна, их тепло приветствовал капитан Магрудер.
   Пока они разговаривали, воздух внезапно потемнел, капитан бросился на палубу. Едва он там оказался, налетел страшный шторм, и барк начало сносить, невзирая на якоря. К счастью, ветер дул с берега, и капитан велел поднять якоря, ставить штормовые паруса и выходить в море. Профессор хотел сказать мисс Баффин, что опасается, увидит ли она остров когда-нибудь снова, но корабль качнуло, он не удержался на ногах, ударился головой об угол рундука капитана и потерял сознание.
   Когда профессор Баффин пришел в себя, то обнаружил, что лежит на койке в каюте. Кто-то сидел рядом с ним.
   - Это ты, Тилли? - слабым голосом спросил он.
   - Да, папа; я рада, что ты наконец очнулся. Тебе дать что-нибудь?
   - Как долго я был без сознания?
   - В течение нескольких дней. Иногда ты бредил.
   - Вернулся ли капитан на остров?
   - На какой остров, папа?
   - На остров. Мы поступили дурно, покинув умирающего барона.
   - Умирающего барона! Что ты имеешь в виду?
   - Барона Борса, ему оставалось совсем немного. Боюсь, сэр Динадан будет думать о нас плохо.
   - Понятия не имею, о чем ты говоришь. Бедняга, ты снова начинаешь бредить. Успокойся, и попытайся заснуть.
   Профессор Баффин замолчал. Затем спросил:
   - Тилли, ты хочешь сказать, что никогда не слышала о бароне Борсе?
   - Никогда.
   - И не была помолвлена с сэром Динаданом?
   - Папа, что ты говоришь! Кто эти люди?
   - Разве ты не была со мной на острове, в замке?
   - Как мы могли попасть на остров, если нас подняли на борт корабля с плота?
   - Тилли, дитя мое, как только я окончательно приду в себя, я расскажу тебе самую необычную историю, какая только приключилась со мной за всю мою жизнь!
   После чего профессор Баффин закрыл глаза и погрузился в сон, а мисс Баффин отправилась к корабельному врачу "Ундины", совершавшей рейс из Филадельфии в Глазго, чтобы сообщить, что отец ее, похоже, идет на поправку.
  

ГОРОД-БУРЛЕСК

Заметки о некоторых его обитателях

ГЛАВА I.

   КАУДРИКИ. БЕСЕДА О СУПРУЖЕСТВЕ. ЛЕОНИЯ. ХУДОЖНИК. ПРЕДЛОЖЕНИЕ. МИЛАЯ.
  
   Удобно устроившись в мягком кресле, мистер Каудрик, банкир, сидел в своей библиотеке перед пылающим камином.
   Судьба, ответственная за совпадения и пригодность вещей, не могла бы предоставить мистеру Каудрику более своеобразный метод согревания, поскольку огонь был не вполне настоящим. Некий искусный рабочий изготовил из глины точное подобие дров, с корой, кусочками мха, сучками и каплями влаги, сочащимися с концов, - все это превосходно имитировало природу. Но бревна были полые, а скрытая труба наполняла их газом, который пылал, просачиваясь сквозь незаметные отверстия, словно бы в камине на самом деле горели бревна.
   Библиотека была красиво оформлена в соответствии с модой. На стенах висели фарфоровые тарелки с рисунками, совершенно бесполезные для тех целей, для которых первоначально предполагалось использовать тарелки. Мистер Каудрик считал, что с таким же успехом можно было разместить камин на потолке, или накрыть обеденный стол дверным ковриком, если уж стены украшаются столовыми принадлежностями; но, подобно многим из нас, его личные убеждения сдались веяниям моды.
   На полках, включая каминную, расположились чашки и блюдца, предназначенные для того, чтобы ими любовались, но не использовали; в шкафах стояли кувшины и бутылки, также с целью радовать глаз, но не нёбо. Книжные шкафы, выполненные самым искусным мастером, после неоднократного обсуждения проекта, были заполнены томами в богатых переплетах, в которые мистер Каудрик не удосужился заглянуть с тех пор, как купил их оптом; и которые, даже если бы он это и сделал, в большинстве своем не содержали ничего, что могло бы заинтересовать его, если бы он взялся их изучать или хотя бы попытался понять их содержимое.
   На каминной полке тикали часы, настолько прекрасные, что их необходимо было спрятать на всякий случай под стекло, и никто и никогда, в течение суток, не знал, показывают они правильное время или нет. Кресла и диваны были сделаны из такого дорогостоящего материала, что миссис Каудрик постоянно обтягивала их плотно прилегающими покрывалами из коричневого льна, так что, на самом деле, невозможно было понять, зачем нужна обивка из тонких дорогих тканей, если она была навечно обречена скрывать свою красоту.
   Мистер Каудрик сидел, глядя на не совсем настоящий камин перед собой, и, размышляя, курил превосходную сигару. Его размышления были потревожены вошедшей в комнату миссис Каудрик. Это была женщина средних лет, пухленькая, с приятным лицом; сейчас она была одета в богатое модное платье. В руке она держала вышивку, над которой работала; работа должна была производить на смотрящего впечатление японского происхождения; на самом же деле она была настоящей в той же степени, что и камин мистера Каудрика.
   Миссис Каудрик приблизилась к креслу, в котором сидел муж, и устроилась в соседнем. Первым ее поступком, как только она достигла желаемого места, было энергичное хлопанье в ладоши, два или три раза, в безуспешной попытке уничтожить надоедливую муху.
   Эта форма упражнений, очень дорогая женскому сердцу, редко приносит какой-нибудь практический результат. В пересчете на лошадиные силы, можно справедливо оценить, что количество силы, затрачиваемой ежегодно женским полом на работу по уничтожению мух и мотыльков, было бы достаточным, чтобы поднять один фунт на высоту в двести тысяч футов, если этот фунт окажется на такой высоте кому-нибудь нужным; хотя, возможно, количества производимых природой мотыльков для этого попросту не хватит.
   Поняв тщету своих усилий, от которых насекомое не претерпело никакого урона, миссис Каудрик возобновила свою попытку подделать японское искусство, и, как только она это сделала, мистер Каудрик, лениво повернув голову и выпустив в воздух струйку дыма, спросил:
   - Энни, дорогая, а где Леония?
   - Думаю, в своей комнате, - приятным голосом ответила миссис Каудрик. - Она спустится через несколько минут.
   - Мне хотелось бы поговорить с тобой о ней, любовь моя, - сказал мистер Каудрик. - Мне кажется, пришло время Леонии найти себе мужа. Давай-ка посмотрим; сколько ей сейчас лет?
   - Ей уже двадцать девять, - ответила миссис Каудрик, - но, как тебе известно, своим друзьям она называет цифру двадцать пять. Леония чрезвычайно благоразумная девушка.
   - Разумеется, - согласился мистер Каудрик, - но это не может продолжаться до бесконечности. По мере взросления ей все равно придется добавлять себе год-другой; а через некоторое время, как ты понимаешь, люди начнут считать сами.
   - Я говорила ей об этом, - сказала миссис Каудрик, - и, как мне кажется, она полностью это сознает. Ее волосы редеют каждую неделю, и нет никакой надежды скрыть правду относительно возраста, если только не будет изобретено средство, позволяющее скрыть лысину.
   - Она больше не та юная девушка, какой была когда-то, - произнес мистер Каудрик с грустью, которая, казалось, указывала на его отношение к безжалостности Времени, отказывавшегося сделать для Леонии исключение.
   - Нет, - согласилась миссис Каудрик, - у нее потихоньку расшатываются нервы, и ей приходится принимать железо каждое утро. На пикнике в сентябре она пыталась казаться девушкой, как могла; но когда она прыгала через веревку с этой маленькой миссис Паркер, я заметила у нее одышку, а после той вечеринки она на три дня слегла с люмбаго.
   - Ей нужно замуж, - с ударением сказал мистер Каудрик. - Дело не терпит отлагательств, и я поговорю с ней сегодня же вечером. Мне бы хотелось, чтобы она обручилась с кем-нибудь, кто сможет ее содержать, до моего отъезда.
   - А когда тебе нужно ехать? - спросила миссис Каудрик.
   - По крайней мере, не позднее конца следующей недели; дела идут так, что в банковских делах может возникнуть кризис. Мы могли бы остаться на плаву после банкротства Снелла и Адама, которым, поскольку один из директоров был их партнером, мы предоставили крупную сумму под фиктивный залог; я не отчаивался, когда Пиньярд, Мун и Ко., в которых у меня был личный интерес, получив солидные деньги, приказали долго жить; но сегодня я услышал, что Дж. П. Ханн и Ко. едва держатся на плаву, а поскольку мы вложили в них деньги наших лучших клиентов, чтобы поддержать Ханна, его банкротство приведет к тому, что банк вылетит в трубу.
   - Какова же сумма убытков? - спокойно спросила миссис Каудрик.
   - По самым скромным подсчетам, банк лишился миллиона с четвертью. Мы не можем сказать точно, поскольку учетные записи были фальсифицированы, чтобы скрыть дефицит. Но деньги вкладчиков пропали, а вместо них остались никому не нужные ценные бумаги, таковыми не являющиеся. Так что дело плохо! Боюсь, нас ждут горячие деньки.
   - Но, дорогой, ты сможешь спасти хоть что-нибудь?
   - О, да! Пиньярд считает, что, согласно его расчетам, мы с ним сможем получить по две или три сотни каждый, если уговорим кредиторов его фирмы реструктурировать долг. Впрочем, это только одна из возможностей.
   - Если катастрофа близка, - сказала миссис Каудрик с задумчивым видом, - то мне хотелось бы приобрести кое-что по мелочи.
   - Что именно?
   - Видишь ли, Генри, я хочу сак из тюленьей кожи, а еще подумывала купить пару скромных сережек с бриллиантами. Нельзя ли, скажем, купить их завтра, оформив кредит, а потом пусть торговцы приходят к вашим кредиторам и разбираются с ними, когда банк лопнет?
   - Разумеется, любовь моя! Конечно же, оформляй немедленно. Это твой последний шанс. Я еще не в таком положении, чтобы не смочь обеспечить комфорт семье! Скажи Леонии, чтобы она тоже сделала небольшие покупки. Если банк обанкротится, все равно, на какую сумму в нем будет взято кредитов. Сотней больше, сотней меньше - не имеет значения.
   Едва мистер Каудрик закончил говорить, в комнату вошла Леония. Она была элегантно и модно одета, на ее лице сияла улыбка. Она подбежала к отцу, как когда-то в детстве, со смехом поцеловала его; затем, придвинув стул, села рядом с ним и положила руку ему на колено. Мистер Каудрик ласково погладил ее по голове, с нежностью, отчасти вызванной искренней любовью, отчасти, чтобы проверить, правду ли сказала миссис Каудрик относительно начавшей появляться лысины.
   Минуту они сидели в тишине, затем мистер Каудрик сказал:
   - Я хочу спросить свою маленькую девочку, свободно ли ее сердце до сих пор?
   Леония покраснела и, выпрямившись, нервно ответила, почти перестав улыбаться:
   - Свободно ли мое сердце, папа! Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду, мое дорогое дитя, что тебе давно уже пора обзавестись мужем и устроить свою жизнь. Важно, чтобы ты вышла замуж как можно скорее.
   - О, папа! - сказала Леония, пряча лицо в ладонях.
   - Говоря начистоту, дорогая, - сказал мистер Каудрик, - дела твоего бедного отца находятся в таком состоянии, что разумный супружеский союз почти необходим для твоего будущего счастья. Ты меня, конечно, понимаешь; я не вполне уверен в своем финансовом будущем.
   - Мне очень жаль, - сказала Леония.
   - Разумеется, - ответил мистер Каудрик, - но, к сожалению, это так. Когда придет время, я перенесу это бедствие с большим мужеством, если буду уверен в том, что у моего ребенка есть хороший, состоятельный муж, который утешит ее в бедах, постигших ее семью. Неужели нет никого, кого ты могла бы осчастливить своей любовью, если бы постаралась? И не могла бы ты постараться изо всех сил, чтобы сделать приятное твоему бедному старому отцу?
   Леония заколебалась, прежде чем ответить, затем сказала:
   - Да, папа, такой человек есть!
   - Я очень рад это слышать! Кто он, дорогая?
   - Ты ведь не рассердишься на меня, папа, если я тебе отвечу честно? Я уже отдала свою любовь мужчине, и этот мужчина - мистер Вимс, художник!
   - Как! - воскликнул мистер Каудрик тоном, в котором пополам смешались удивление и возмущение. - Уж не имеешь ли ты в виду Джулиуса Вимса, художника?
   - Ты же не хочешь сказать, что обручена с этим молодым человеком? - с яростью произнесла миссис Каудрик.
   - Да, мы с ним помолвлены, - сказала Леония, склонив голову на спинку кресла своего отца. - Он сделал мне предложение во вторник, когда вы были в опере.
   - И ты любишь его? - спросил мистер Каудрик.
   - О, да, - ответила Леония, - я люблю его; конечно, я люблю его, иначе бы никогда не приняла его предложения. Но я не хочу сказать, окончательно и бесповоротно, что отказалась бы от лучшего шанса, если бы он мне представился. Джулиус - единственный человек, который сделал мне предложение, и, конечно, это лучше, чем никто.
   - Да; но, дитя мое, - заметил мистер Каудрик, - просто муж - это ничто. Положение мужа - все.
   - А мистер Вимс беден, как сама бедность, - добавила миссис Каудрик.
   - О, нет, мама, ты ошибаешься, - сказала Леония. - Джулиус обеспеченный человек. Его профессия приносит ему доход.
   - Ему? - снова удивился мистер Каудрик. - Представить себе не могу, как это может быть. Я никогда не видел ни одной его картины.
   - Как, папа? - со смехом отозвалась Леония. - Джулиус говорит, что у тебя висит две его лучших работы.
   - У меня? - изумился мистер Каудрик. - Думаю, что нет.
   - Во всяком случае, он утверждает именно так.
   - Какие же?
   - "Леда и лебедь" Корреджо и "Святой Лаврентий" Тициана.
   - Леония, это смешно, - покачал головой мистер Каудрик.
   - Это абсурд, - заметила миссис Каудрик.
   - Но Джулиус утверждает, что это его работы. Он говорит, что пишет только старых мастеров, потому что они приносят хороший доход и на них всегда есть спрос. Он приглашает меня в свою мастерскую взглянуть на прекрасного Мурильо, которого он только что закончил. Он работает и зарабатывает очень быстро.
   - В таком случае, Леония, - сказал мистер Каудрик с легкой горечью, вспомнив о суммах, отданных за Корреджо и Тициана, но с определенной бодростью, сообщенной ему внезапно возникшим желанием продать их завтра же, - в таком случае, нам следует отнестись к мистеру Вимсу по-другому. Он, по крайней мере, кажется предприимчивым молодым человеком и, возможно, способен преуспеть.
   - Тебе лучше немедленно встретиться с ним, дорогой, - сказала миссис Каудрик, - чтобы выяснить, каков его доход и как можно скорее организовать свадьбу.
   - Я так и сделаю, - отозвался мистер Каудрик. - Но, дитя мое, ты уже сказала ему что-нибудь? Знает ли он, что ты уже три раза была помолвлена? Знает ли он, что ты испытывала приязнь к старому мистеру Бакстеру, который завоевал твою любовь признанием, будто является миллионером, после чего растоптал твои самые святые чувства скандальным откровением, что живет на ничтожную пенсию?
   - Нет, папа, я не думаю, что стоит беспокоить Джулиуса подобными откровениями. Зачем ему знать о моем прошлом? Тем более что оно совсем не заботит меня!
   - Как ты думаешь, он подозревает твой настоящий возраст, дорогая? - спросила миссис Каудрик.
   - Уверена, что нет. Ты знаешь, я подделала дату в семейной Библии, и прошлым вечером попросила взглянуть в книгу вместе со мной, под предлогом поиска текста. Когда я, смеясь, показала ему запись, он притворился удивленным. Он сказал, что никогда не дал бы мне двадцать пять лет.
   Мистер Каудрик подмигнул жене, после чего сказал:
   - Что ж, Леония, посмотрим. Есть кое-что, говорящее в его пользу, хотя я не могу сказать, что Вимс - именно тот человек, которого я хотел бы выбрать для тебя. Однако, ты лицо самое заинтересованное, а потому, я полагаю, выбор должен быть предоставлен тебе. Если это возможно, попроси мистера Вимса увидеться со мной завтра вечером по этому поводу.
   - Он зайдет сегодня, папа, - ответила Леония. - Он сказал, что придет, чтобы официально попросить моей руки.
   - Очень хорошо; просто прекрасно. Чем раньше мы достигнем взаимопонимания, тем лучше.
   Спустя время, слуга объявил о приходе мистера Джулиуса Вимса, после чего миссис Каудрик и Леония вышли. Когда мистер Вимс вошел в комнату, мистер Каудрик вежливо, но с надлежащим достоинством, поприветствовал его. Мистер Вимс немного нервничал. Мистер Каудрик ясно сознавал, что тот рискует впасть в нищету, приняв решение получить, в ходе данного визита, отцовское благословение на союз с Леонией.
   Современная теория гласит, что наиболее трудным из всех действий, предшествующих заключению брака, является первое признание объекту брака; вполне возможно, что большинство мужчин, проанализировав впоследствии свое поведение в подобных случаях, склонны считать, что сами себя одурачили. Но на самом деле, почти наверняка, те, кто обозревают предшествовавшие браку события, скорее всего, признают, что наиболее трудное испытание, через которое вынужден пройти влюбленный, это выяснение того, какое мнение по данному вопросу имеет отец его возлюбленной. Если у него существует разумная уверенность в том, что любимый человек примет его, у него, как правило, хватает мужества взять ее маленькую ручку в свою и позволить говорить своим чувствам; различие полов придает спектаклю самый романтический аспект. Но для того, чтобы признаться в своем чувстве, глядя в лицо холодного, практичного отца, рассматривающего пылкое увлечение как необходимое, но недостаточное условие заключения брака, требуется храбрость самого высокого порядка. И человек, способный подойти к такой задаче с совершенным самообладанием, полностью владея своими умственными способностями и речью, обладает нервной системой, которой могут позавидовать прочие люди.
   Спустя мгновение после того, как мистер Вимс сел по другую сторону камина от мистера Каудрика, наступило неловкое молчание. Затем мистер Каудрик, помогая своему гостю начать разговор, заметил, что день был весьма неприятный.
   - Очень, - согласился мистер Вимс. - На редкость влажный и холодный, даже для этого времени года.
   - Вчерашний тоже нельзя назвать приятным, - заметил мистер Каудрик.
   - Разве это не отвратительно? - заявил мистер Вимс. - Если такая погода будет продолжаться, возможна вспышка какой-нибудь эпидемии.
   - Это правда, - ответил мистер Каудрик. - Тем более, нет никаких признаков того, что завтра будет ясно.
   - Боюсь, что нет, - подтвердил мистер Вимс.
   Затем мистер Каудрик снова уставился на камин. Повисла неловкая тишина. После того, как были сделаны замечания относительно вчерашней, сегодняшней и завтрашней погоды, тема себя исчерпала. Было бы любопытно выяснить, о чем говорят мужчины, находящиеся в состоянии стресса и не могущие отыскать нужную тему в тех регионах, где в течение первой половины года постоянно светит солнце, а второй - постоянно идет дождь.
   - Как себя чувствует мисс Леония? - с отчаянием спросил мистер Вимс.
   - Благодарю вас, хорошо, - ответил мистер Каудрик.
   - Видите ли, мистер Каудрик, я зашел к вам сегодня вечером, чтобы поговорить о ней, - продолжил мистер Вимс с решимостью совершить последний шаг и покончить с делом.
   - Вот как?
   - Да, сэр. Дело в том, мистер Каудрик, что ваша дочь согласилась стать моей женой, и мне бы хотелось получить, с вашего позволения, ваше одобрение нашего брака. Вы готовы его дать?
   - На самом деле, мистер Вимс, это так неожиданно... Я совершенно не был готов к такому повороту дел и нахожусь в некотором затруднении. Мой ответ будет зависеть от некоторых обстоятельств, но могу сказать, что лично у меня никаких возражений против вас нет; однако, я совершенно ничего не знаю о перспективах вашей профессии.
   - Они великолепны. Сегодня я продал картину за пять тысяч долларов, и это отнюдь не редкое явление.
   - Кто ее купил?
   - Церковь Святого Кадма. Это фрагмент алтаря; очень красивый и старый; работа Микеланджело. Это мой маленький секрет; но, конечно, это только между нами.
   - Разумеется, - ответил мистер Каудрик. - Я регулярно посещаю эту церковь и был одним из четырех подписчиков этой картины. Недостающую сумму получили, заложив орган. Мистер Таникл, эксперт, заявил, что картина, вне всякого сомнения, подлинная.
   - Ну конечно, - рассмеялся мистер Вимс, - настоящая, или выглядит, как настоящая, какая разница? Люди счастливы, как если бы она была настоящей. Если какая-нибудь из моих картин лучше продается, если на ней присутствует имя старого мастера, скончавшегося два-три века назад, почему бы мне не пойти навстречу людям и не поставить это имя? Это не навредит ему, зато поможет мне.
   - С вашей точки зрения, это оправдание превосходно, но с моей, - как владельца пары картин старых мастеров, - оно далеко не безупречно.
   - Если быть честным до конца, - сказал мистер Вимс, - признаю, что нарисовал две картины, имеющиеся у вас, но, если вам угодно, я найду на них покупателя; или, если желаете, продам вам по сниженной цене еще пару-тройку, по вашему выбору. Я только что закончил Сальваторе Розу и Тициана, и, повторяю, могу продать их вам за бесценок.
   - Спасибо, нет, - сказал мистер Каудрик. - Я не настолько большой ценитель искусства. К тому же, если вы собираетесь продавать картину каждый раз, когда вам понадобится новый костюм или коробка сигар, кажется вероятным, что вскоре на рынке окажется избыток старых мастеров.
   - Вернемся, однако, к нашему делу, мистер Каудрик, - сказал мистер Вимс. - Каково будет ваше решение относительно моей просьбы в руке вашей дочери?
   - У вас когда-нибудь прежде были романы, мистер Вимс? Простите за нескромный вопрос. Или Леония - ваша первая любовь?
   - Ну... Вы же знаете, каждый человек в юности делает глупости. Со мной также приключилась одна или две, но я осторожный человек и, чтобы избежать проблем в будущем, я заручился формальными свидетельствами об отсутствии каких-либо отношений с одиннадцатью девушками, с какими у меня когда-либо было знакомство, особенно если дело доходило до сентиментальностей. Шесть из них я получил из штата Индиана, они обошлись мне по десять долларов за штуку, а остальные - из Юты, немного подороже.
   - Но вы никогда не были женаты ни на одной из них?
   - О, нет. Просто был знаком, ухаживал, водил на танцы, некоторые вышли замуж за других. Но, знаете ли, мужчина никогда не может быть уверенным, поскольку все женщины такие странные, и я пришел к выводу, что будет лучше подстраховаться документами, чтобы, в случае возникновения каких-либо претензий, иметь возможность предъявить их. Уверяю вас, в браке со мной Леонии ничего не грозит.
   - Ваше поведение представляется мне разумным, - заметил мистер Каудрик, - но если человек оказывается слишком дальновидным, заботясь о других людях... Откуда мне знать, например, что вы не приняли мер предосторожности на случай развода с Леонией?
   - О, - рассмеялся мистер Вимс, - так далеко я не зашел. Признаю, у меня есть некоторое количество бумаг без обозначения имени, которые я могу заполнить в случае возникновения чрезвычайной ситуации, но даю вам честное слово, что ни в одной из них не появится ее имени. Для этого я ее слишком люблю.
   - И вы будете любить ее в бедности, то есть, если она станет бедной?
   - Разумеется, - ответил мистер Вимс. После чего про себя добавил: "Интересно, почему он это спросил? Утром первым делом поинтересуюсь финансовым положением старика".
   - Ну, - сказал мистер Каудрик, - мне трудно принять решение. Леония очень дорога мне. Я как-то не задумывался о ее браке. Для меня тяжело расстаться с нею. Как бы вы поступили, если бы я вам отказал?
   - Попробовал бы вас уговорить со всем терпением, на какое способен. Но ведь вы же не откажете мне, не так ли?
   Мистер Каудрик ответил не сразу. Он бы предпочел, чтобы мистер Вимс и Леония сбежали, - это избавило бы его от расходов на свадьбу, а также от ответственности за согласие. Но теперь видел, что ждать этого - небезопасно.
   - Ну, мистер Вимс, - наконец, сказал он, - в конце концов, если Леония хочет выйти за вас замуж, она, разумеется, может это сделать. Но мы должны также спросить ее мать. Для бедной миссис Каудрик это будет ужасным шоком. Я позову ее.
   Когда миссис Каудрик, вместе с Леонией, вошла в комнату, мистер Каудрик сказал:
   - Дорогая, мистер Вимс, которого ты видишь перед собой, официально попросил руку Леонии. Я дал свое согласие и, надеюсь, ты тоже это сделаешь.
   Миссис Каудрик вскрикнула, бросилась в кресло и, прижав к лицу дорогой носовой платок, принялась истерически всхлипывать.
   - Мама делает это, чтобы показать, насколько хорошо она умеет играть, - шепнула Леония Вимсу. - Она была великолепной актрисой, выступая в частных театрах.
   Миссис Каудрик резко поднялась и голосом, полным волнения, заявила:
   - Нет, нет, я не могу расстаться с нею! Это невозможно! Это так неожиданно, так внезапно! Мой ребенок, мой бедный, дорогой ребенок! Это так безжалостно, - вырывать его из рук матери, я не могу этого вынести! Это убьет меня!
   Миссис Каудрик прижала Леонию к сердцу и зарыдала.
   Леония казалась совершенно спокойной. Она слегка опустила плечо, чтобы голова матери склонилась, и слезы лились на пол, а не на платье.
   Мистер Каудрик принялся утешать ее, приводя доводы в том смысле, что, в конце концов, на карту поставлено счастье Леонии. Чтобы способствовать счастью детей, родители должны быть готовы идти на какие-то жертвы, и ей следует смириться с неизбежным. Увещевания мистера Каудрика возымели свое действие, миссис Каудрик постепенно успокаивалась; присев на диван, она достала нюхательную соль в позолоченной бутылочке, и сказала:
   - Чему суждено случиться, того не миновать! Берите ее, Джулиус! Берите ее, любите и берегите ее, как если бы она никогда не покидала родительского гнезда!
   - Даю вам честное слово сделать все возможное, - ответил мистер Вимс.
   - А теперь, дети мои, - произнес мистер Каудрик дрожащим от волнения голосом, - примите благословение старика-отца! Живите счастливо и любите друг друга до самой смерти!
   После чего мистер Каудрик вытер глаза и, взяв миссис Каудрик за руку, повел ее наверх, чтобы обсудить, каким образом можно устроить свадьбу до того, как в банке разразится катастрофа.
   - Наконец-то ты моя, дорогая! - сказал мистер Вимс, подвигая кресло ближе к Леонии и взяв ее за руку.
   В ответ она прижалась щекой к его плечу, и ее мысли мечтательно унеслись в прошлое. Старый мистер Бакстер и двое предыдущих возлюбленных говорили ей те же слова при аналогичных обстоятельствах, и она поступала таким же образом. Жизнь - это бесконечная череда повторений.
   - Милое личико! - сказал мистер Вимс, нежно поглаживая ее и присматриваясь так, словно оценивал краски ее лица. - Знаешь, дорогая, я изобразил твое лицо на одной из своих недавних картин?
   - Ах, Джулиус! Правда?
   - Да, дорогая, я изобразил тебя в виде Святой Этельберты Рубенса.
   - Оно получилось похожим?
   - Полагаю, что да, но, - задумчиво произнес мистер Вимс, - я не смог эту картину продать! То есть, я имею в виду, еще никто, обладающий хорошим вкусом, не видел этой картины.
   - Ты поступил так, потому что любишь меня?
   - О, да! Разумеется! Конечно!
   - Как я счастлива! Джулиус, что бы ты сделал, если бы я сказала тебе "нет"?
   - "Нет"? Я был бы ужасно огорчен. Думаю, я не смог бы есть неделю или даже больше.
   - Некоторые разочарованные влюбленные, - почти с укоризной, но, во всяком случае, с огорчением, произнесла Леония, - пришли бы в такое отчаяние, что совершили бы покушение на свою собственную жизнь.
   - О, я это знаю, - ответил мистер Вимс. - Ужасно, не правда ли? Но я обычно стараюсь вынести свалившиеся на меня страдания. Это - долг.
   - Ты мог бы страдать из-за меня, Джулиус? Как ты думаешь, наша любовь выдержит испытания, если судьба пошлет их нам? Например, горькую, беспросветную бедность?
   - Уверен, что сможет, - ответил мистер Вимс, с еще большей решимостью навести справки завтрашним утром о делах мистера Каудрика.
   - Значит, ты веришь в то, что любовь в шалаше возможна? - спросила Леония.
   - Да, дорогая, возможна, но она не кажется мне романтичной. Мои наблюдения свидетельствуют о том, что, в целом, у любви больше шансов в просторном особняке со всеми современными удобствами: с газом, водой и слугой, распахивающим дверь перед посетителями. Любовь, дорогая, подобна многим прочим вещам в этом мире; она расцветает там, где ей наиболее комфортно.
   - Ты уже задумывался о нашей свадьбе, дорогой? - спросила Леония. - Куда мы отправимся в свадебное путешествие? Не хочешь ли ты поехать в Европу?
   Это предложение, похоже, не вызвало прилива энтузиазма у мистера Вимса. Он сказал:
   - Это было бы здорово, но очень дорого. Что об этом сказал бы твой отец? - спросил Джулиус со слабой надеждой узнать, не включил ли мистер Каудрик в число подарков чек на солидную сумму.
   - Ничего, - ответила Леония. - Просто я подумала, что тебе захотелось бы отправиться в Европу.
   - Мне бы хотелось, любовь моя, но дела сейчас идут не важно. Боюсь, нам придется подождать, пока не будут проданы Рубенс и Этельберта. Мне кажется, мы могли бы удовлетвориться короткой поездкой в Бостон и обратно. Как тебе мое предложение?
   - Конечно, дорогой, я согласна, - сказала Леония.
   Мистер Вимс выслушал ответ с удовлетворением, поскольку на этот маршрут у него имелись бесплатные билеты на двоих, а значит, на свадебном путешествии можно будет здорово сэкономить.
   - А когда мы вернемся домой, я смогу завести попугая, Джулиус?
   - Ну, - ответил мистер Вимс, - вопрос неожиданный и немного неактуальный, но, как мне кажется, могла бы, если бы выбрала такого, который не трещит без умолку и не умеет подражать скрипящей тачке с потрясающей точностью.
   - Ты такой внимательный! И еще, Джулиус...
   - Что, дорогая?
   - Если папа умрет, мама может переехать жить к нам?
   - Я скажу тебе вот что, Леония: давай мы отложим рассмотрение этих тревожных непредвиденных событий, пока они не произойдут! Я согласен рассмотреть эту ситуацию, когда она возникнет, но нет никакой необходимости обсуждать ее сейчас.
   - Ты прав, дорогой. И еще, Джулиус...
   - Да, любовь моя?
   - Всякий раз, когда дела будут требовать твоего отъезда, ты будешь писать мне? Я хочу, чтобы ты посылал мне письма по крайней мере раз в день, полные слов любви.
   - Конечно, если ты обещаешь, прочитав, сжигать их, - ответил Джулиус, ибо разум тут же подсказал ему: такое действие необходимо на тот случай, если в их семейной жизни что-то произойдет, и сохраненные письма могут сослужить ему плохую службу, - я буду писать тебе каждый день.
   - До сегодняшнего дня, - продолжала Леония, - я сохраняла все, что ты мне писал, я перечитывала твои письма снова и снова, и каждый раз целовала их. Те стихи, которые ты послал мне, я выучила наизусть.
   - Правда, дорогая? - сказал мистер Вимс, ощущая некоторую гордость как поэт.
   - Прочитать их тебе?
   - Если хочешь, дорогая, - ответил мистер Вимс с видом человека, сознающего, что его стихи - прекрасны.
   - Сейчас, - сказала Леония, откидываясь в кресле. - Как же они начинаются? Ах, да!
  
   Милая, если бы я только мог подобрать
   Слова, чтобы выразить свою любовь,
   Передающие все ее нюансы,
   И произнести так, чтобы твоя душа затрепетала,
   Но я вынужден молчать,
   Потому что не могу подобрать таких слов.
  
   Милая, проходят часы и дни,
   Моя любовь к тебе становится сильнее,
   И дает мне силы исполнять
   Любое твое желание,
   Пока Время не канет в Вечность...
   Но я не могу подобрать нужных слов,
   Чтобы описать ее.
  
   - Разве они не прекрасны? - закончив, спросила Леония.
   - Да, они красивы, - ответил мистер Вимс, подумав, что, может быть, ему стоит бросить кисти и взяться за звучную лиру, которая и станет источником его дохода на всю оставшуюся жизнь.
   - Милая, мне всегда нравилось это слово, - сказала Леония. - В последнем письме ты назвал меня "розовым бутоном", но мне это нравится меньше, чем "милая"; это звучит не так естественно.
   - Двадцатипятилетний розовый бутон, - рассеянно произнес мистер Вимс.
   - Да, - ответила Леония. - Но не кажется ли тебе странным, Джулиус, что мы, так долго жившие порознь, теперь будем вместе навсегда, и вместе будем плыть по течению времени до самой смерти?
   Пока она говорила, изящные часы под хрустальным куполом показали четвертый час, а художник, сверившись со своими, обнаружил, что правильное время - десять минут двенадцатого. Он поднялся, с любовью обнял Леонию, поцеловал ее и пожелал спокойной ночи. Она подошла к окну и, увидев, как он спускается по ступеням крыльца, помахала ему рукой. Затем, повернувшись, прошла через комнату, поднялась к себе и легла в постели, бормоча про себя:
   - Сжечь! Надо быть совсем без мозгов, чтобы сделать это!
  

ГЛАВА II

СВЯТОЙ КАДМ. ВАЖНЫЕ ЦЕРКОВНЫЕ ВОПРОСЫ. ОТЕЦ КРАМ И ОТЕЦ ТАНИКЛ. МЯТЕЖ.

  
   Мистер Каудрик, хотя и не был особенно религиозен, тем не менее, являл собой один из столпов церкви Святого Кадма. Он был избран одним из ризничих; у него имелось две скамьи; он внес вклад в церковный фонд; и преподобный мистер Таникл, "продвинутый ритуалист", находил в мистере Каудрике ярого сторонника всякий раз, когда предпринимал попытки внедрить нововведения в церковную службу.
   Мистеру Каудрику не казалось чем-то особенным то, что мистер Таникл всегда старается найти в писаниях старой Церкви нечто, оправдывающее введение им любого, даже самого удивительного, обряда. Если нововведение казалось мистеру Каудрику хорошим, если оно радовало взгляд и удовлетворяло тому, что он называл эстетическими требованиями своей натуры, он не считал нужным искать ему объяснения. Прежде чем купить новый стул для своей библиотеки или новый кухонный сервиз, он не стал бы задумываться о том, имелся ли подобный прецедент среди его предков, покупавших стулья и посуду, тем более искать в церковной истории предлог для украшения богослужений в церкви Святого Кадма. Достаточно было того, что этого хотели богатые прихожане, способные оплатить эти нововведения.
   Мистер Таникл или отец Таникл, как называли его самые восторженные поклонники, был частым гостем в доме мистера Каудрика. Он не только встречал там одобрение своих планов, но и любил общество Леонии, которую ему хотелось привлечь к активной работе в церковной общине.
   Однажды вечером, вскоре после помолвки с мистером Вимсом, он навестил Леонию, и, поскольку художник отправился за город, имел возможность насладиться беседой с молодой леди.
   - Я заметила в прошлое воскресенье, отец Таникл, - сказала Леония, после обычного обмена ничего не значащими фразами, - что вы не использовали во время проповеди фиолетовый покров, который я сделала для вас. Он вам не понравился?
   - Я от него в восторге. Но, знаете ли, я не мог использовать его в прошлое воскресенье. Цвет третьего воскресенья после Крещения - зеленый, а покров, как вы сами сказали, фиолетовый. Я могу использовать его в воскресенье Великого поста. Мы не можем пренебрегать подобными вещами в мире, погрязшем в заблуждениях.
   - О, простите, - сказала Леония. - Я почему-то подумала, что последнее воскресенье соответствует фиолетовому цвету утром, и красному - вечером.
   - Вы спутали его с сыропустным воскресеньем, мисс Каудрик, - со снисходительной улыбкой объяснил мистер Таникл. - Именно тогда меняется цвет. Вам нужно более внимательно прочитать маленький альманах, который я вам дал. Когда Церковь дает нам хорошие книги, способные избавить нас от заблуждений и наставить, мы обязаны их внимательно читать.
   - Обещаю всегда поступать так в будущем, - смиренно сказала Леония.
   - Я также должен вам сказать, - продолжал отец Таникл, - что не могу пользоваться полотенцем при омовении рук, которое вы сделали для меня.
   - Вот как! Почему?
   - Потому что вместо того, чтобы изготовить его из простого полотна, вы сделали его из дамасского и вышили шелком; тогда как вышивка допускается правилами только белым хлопком. В альманахе об этом написано вполне ясно. Святой Павел, как вам известно, настаивал на том, что все должно быть просто и в соответствии с предписаниями, и мы обязаны следовать его словам.
   - Ах, отец Таникл, боюсь, я пропустила слова апостола Павла в моем альманахе. Верите ли, но я и правда не знала, что вышивка шелком недопустима? Признаю свою вину.
   - Нет, мисс Каудрик, вы меня неправильно поняли. Я не имел в виду, что апостол Павел является авторитетом в вопросах вышивки. К несчастью, он вообще не упоминает о них. Должен ли он был это сделать, - другой вопрос. Наше установление появилось совсем недавно, но нельзя пренебрегать им только по этой причине.
   - Разумеется, нет.
   - Мне очень трудно донести важность этих вещей до сознания некоторых наших прихожан. Несмотря на мои неоднократные предписания, миссис Баттерсби принесла из прачечной накрахмаленную алтарную ткань, и в разгар моих страданий, вызванных обнаружением этого святотатства, я обнаружил, что служка забыл приколоть к алтарному покрытию бахрому. Если мы хотим стать совершенными, благодаря страданиям, я чувствую, что уже близок к совершенству, и скоро стану таковым, если эти печальные события не прекратятся.
   - Это ужасно, - произнесла Леония с нежным сочувствием в голосе.
   - Но, мисс Каудрик, - сказал пастор, - давайте поговорим о чем-нибудь приятном. Не могу ли я попросить вас принимать более активное участие в делах церкви? Не хотите ли вы стать учительницей в нашей воскресной школе?
   - Боюсь, я не справлюсь.
   - Мы можем дать вам класс девочек или класс мальчиков, по вашему выбору. Класс мальчиков, называемый "Маленькие агнцы", полагаю, вам не по силам. Мисс Баннер отказалась от него, поскольку ученики щипали друг друга и ссорились во время уроков. Они настолько грубые и шумные, что, думаю, будет лучше, если этот класс возьмет учитель-мужчина. Но вы могли бы взять класс девочек, "Усердных тружениц", и, возможно, их равнодушное отношение к учебе изменилось бы.
   - Я подумаю над вашим предложением и дам вам ответ как можно скорее, - ответила Леония.
   - Пожалуйста, будьте так добры. Я еще должен переговорить с вашим отцом о моем помощнике, отце Краме. Он мне не нравится, и было бы лучше для нас обоих, если бы его можно было заменить.
   - Какая досада, - сказала Леония.
   - Я неоднократно говорил ему, что его мантия всегда должна соответствовать цвету алтарного покрытия; но вы, наверное, заметили, в прошлое воскресенье, что он пришел в черной мантии и, конечно, этот цвет никак не сочетался с зеленым цветом покрытия; гармония цветов исчезла. Это совершенно испортило мне службу.
   - Мне тоже, - сказала Леония.
   - Иногда мне кажется, что Крам умышленно порочен и упрям. Несколько раз в последнее время он читал Послания с той стороны алтаря, где следует читать Евангелия, и Евангелие - где следует читать Послания, а когда я делал ему замечание после службы, выглядел положительно оскорбленным. Он заявил, что если люди слушают Писание и следуют ему, то он не может понять, какая разница, стоять где-то сбоку алтаря или вообще сверху. Скандальное заявление, вы не находите?
   - Разумеется, скандальное.
   - Он, кажется, находит удовольствие в нарушении всех моих нововведений; а когда я предложил использовать оркестр, под управлением профессора Баттерини, которого я предложил одеть в стихарь, Крам имел наглость заявить, что не верит, будто использование оркестра как-то поможет проповеди Евангелия. Этот человек, на мой взгляд, потерял всякую почтительность.
   - Потерял полностью, - согласилась Леония.
   - А что касается молитвы на восток, он, кажется, не намерен ее творить так, как полагается. Конечно, с неправильной ориентацией церкви мы имеем "фальшивый восток", а Крам настаивает, что если я считаю северо-северо-запад востоком, он, со своей стороны, может считать востоком юго-запад или даже юг, а потому поступает так, как считает нужным. На днях он заявил, что, по его мнению, действенность молитвы определяется состоянием, а не направлением, но я даже не счел нужным ему на это ответить. Этот человек все равно не способен воспринять правильную аргументацию.
   Вошел мистер Каудрик; и, когда отец Таникл принялся излагать свои жалобы ему, сказал:
   - Поведение отца Крама подрывает порядок и авторитет, и если ему будет дозволено продолжать, он способен деморализовать всю конгрегацию. Ему следует помнить, что говорится в Библии о преклонении перед своими пастырями и духовными учителями. Кажется, об этом сказал Исаия?
   - Вы цитируете катехизис, хотя и не вполне точно, - ответил отец Таникл.
   - Ну, так или иначе, он должен поступать в соответствии с вашими распоряжениями. За это мы ему и платим. И если он отказывается поступать так, его следует уволить.
   - В настоящее время, - заметил отец Таникл, - это будет трудновато, поскольку он пользуется поддержкой половины членов приходского управления. Очень жаль, что его упрямство одобряется, и даже поощряется.
   - Значит, нам следует употребить власть! - воскликнул мистер Каудрик. - Если мы, люди, вкладывающие свои деньги, чтобы содержать церковь в достойном состоянии, не можем принимать определяющих решений, нам следует прекратить делать вклады. Люди, которые платят за то, чтобы нести радостную весть Евангелия, должны иметь право нести ее по-своему.
   - Мы быстро приближаемся к моменту, - сказал отец Таникл, - когда нужно будет что-то делать. Три раза я приказывал Краму складывать три пальца, когда он произносит отпущение грехов, но он продолжает протягивать все пять, причем растопыривает их. В последний раз, когда он это сделал, я заметил, как миссис Линдсей, являющаяся одной из наших самых достойных прихожанок, поднялась и в ярости покинула церковь.
   - Я тоже видела, как она выходила, - сказала Леония. - Это было в первое воскресенье, когда она надела фиолетовый бархатный капот. Все смотрели на нее.
   - Если он сделает это снова, - сказал мистер Каудрик, - я за то, чтобы закрыть двери церкви для него и его друзей. В подобных случаях необходимо действовать решительно.
   После очередного обсуждения церковных и светских вопросов, отец Таникл попрощался и отправился домой, напрягая по дороге свой ум, чтобы разработать план, с помощью которого он мог бы преодолеть сопротивление, оказываемое упрямым отцом Крамом, и препятствующее евангелизации общества, погрязшего в пороках.
   Следующее воскресное утро выдалось ясным и солнечным. Воздух был холодным, но солнце сияло вовсю, искушая людей покинуть свои дома, которые, как бы храбры ни были, в будние дни сидели взаперти, по причине ужасного ветра, препятствовавшего хождению по магазинам и вечеринкам; зато в воскресенье ветер совершенно стих и погода наладилась, словно по мановению волшебной палочки.
   Люди, проходившие мимо церкви Святого Кадма в час утренней молитвы, ощущали, что внутри этого готического здания происходит нечто необычное и захватывающее. Многие, чье любопытство оказалось сильнее желания быть пунктуальными в посещении службы, останавливались, чтобы понаблюдать за происходящим.
   Ссора между отцом Таниклом и отцом Крамом достигла своего апогея. Поскольку последний, в ответ на очередную просьбу отпускать грехи сложением трех пальцев, с яростью отказался, и заявил, что необходимо делать это никак не менее чем четырьмя, и в своей провокации дошел до того, что собирался отпускать всеми десятью; после чего партия отца Таникла решила, что настало время действовать.
   - Это ужасно, - сказал отец Таникл, - но кровь мучеников, это семена, разбрасываемые Церковью; мы должны бесстрашно бороться за право и правду, даже если нам грозит смерть.
   Итак, в то прекрасное воскресное утро, когда сама глупая Природа, казалось, пыталась выразить, солнечным светом и чистой красотой голубого неба, доброту Творца, отец Таникл и шестеро его сторонников, а также несколько сочувствующих, впущенные через боковую дверь верным сторожем, завладели зданием.
   Когда прибыл отец Крам, верный сторож, стоявший на вахте у двери, отказался впустить его; возмущенный священнослужитель осведомился о причине такого его поведения, и тот сообщил ему, что это следствие безрассудного использования отцом Крамом пяти пальцев, а не меньшего числа, что требуется обычаями исконной Церкви, и это послужило поводом для отца Таникла и его сторонников, как верных пастырей, отстранить его от служения.
   Тогда отец Крам, не ожидавший и не желавший подчиниться сопернику, отправился к передней части церкви, где обнаружил группу лиц, членов конгрегации, стоявших перед запертой дверью, за которой находились отец Таникл и его сторонники. Отец Крам, в самых мягких тонах, какие только мог себе позволить, с похвальным желанием не возбуждать лишнего волнения, объяснил ситуацию собравшимся. Шестеро из них, один за другим, приняли его сторону.
   Но они находились в невыгодном положении и чувствовали это. После некоторого обсуждения они отошли в сторону вместе с отцом Крамом, чтобы посоветоваться, что делать. Отец Крам посоветовал временно отступить. Он подавал свой голос за мир. Он убеждал, что применение насилия в любое время, особенно сейчас, только повредит делу. Но сторонники не соглашались. Мистер Йетс заявил, что у них есть право войти в церковь, и что отрицание этого права со стороны отца Таникла чудовищно, и ему не следует потакать. Гг. Палфри, Грин, а также другие полностью поддержали его мнение.
   - В таком случае, давайте поначалу попробуем решить дело мирным путем, - сказал мистер Крам. - Я постучу в дверь.
   Он так и сделал.
   - Кто там? - послышался голос изнутри.
   - Это отец Крам, шестеро служителей и большая часть конгрегации. Мы хотим войти.
   - Не могу вас впустить, - отозвался голос, принадлежавший сторожу.
   - Где отец Таникл? - спросил отец Крам.
   - Он только что начал службу и добрался до "возлюбленных братьев". У меня приказ никого не впускать, пока он не закончит апостольское благословение!
   - Попросите, пожалуйста, подойти к окну, на минутку, кого-нибудь из ризничих, - сказал отец Крам.
   Одно из передних окон было приподнято на два-три дюйма, и сквозь защищавшую его решетку выглянул мистер Каудрик.
   - Что вы хотите? - спросил мистер Каудрик.
   - Мы хотим знать, - сказал мистер Йетс, - почему нас не пускают в церковь и кто отдал это распоряжение.
   - Вас не пускают, - ответил мистер Каудрик, - потому что мы, то есть те, кто дают деньги на церковь, намерены вести дела по-своему. Дверь закрыта по нашему распоряжению, в том числе, по моему!
   - Вы хотите сказать, - мягко произнес отец Крам, - что намерены сделать это исключение правилом?
   - Конечно. У нас есть право, и мы действуем в соответствии с ним. Если вам есть что сказать, поторопитесь, мне нужно вернуться к исполнению своих обязанностей.
   - Послушайте, Каудрик, - с яростью произнес мистер Йетс, - если вы не откроете дверь, мы сломаем ее. Мы больше не намерены терпеть этой глупости.
   - Лучше и не пытайтесь, - ответил мистер Каудрик. - Если вы попытаетесь это сделать, я вызову полицию.
   В ответ на это мистер Йетс подошел к двери и три или четыре раза сильно стукнул по ней. Толпа, которая постоянно увеличивалась, пока не заполонила тротуар, а затем и улицу, засмеялась. Мистер Каудрик, за окном, тоже рассмеялся. Мистер Йетс, с багровым лицом, отошел к своим друзьям, чтобы проконсультироваться. Отец Крам посоветовал отказаться от штурма.
   - Отказаться! - воскликнул мистер Йетс. - Я им покажу, отказаться!
   После чего они с мистером Грином скрылись за углом и вернулись с довольно тяжелым деревянным брусом. Четверо других пришли им на помощь, и они ударили в дверь брусом, точно тараном. Бам! - раскатилось по улице, но дверь выдержала удар. Толпа подбадривала, дюжина мальчишек, с восхищением и интересом наблюдавших этот спектакль, присоединились к атакующим, желая придать орудию мистера Йетса дополнительный импульс.
   Отряд отца Крама произвел еще один удар, ужасной силы, но дверь снова выстояла. В этот момент из боковой двери выскользнул один из сторонников отца Таникла и попытался скрыться, с намерением позвать полицейского, но был схвачен сторонниками отца Крама и попал в плен. Он показал, что служба была остановлена сразу же после первого удара, и гарнизон собрался возле двери, укрепив ее шкафом, епископским креслом, кафедрой и несколькими скамьями.
   Отец Крам попытался урезонить мистера Йетса и просил его не продолжать. Он говорил, как это ужасно для христиан, заниматься подобным в воскресный день.
   - Знать ничего не хочу! - заявил мистер Йетс, взволнованный и пылающий гневом. - Когда Петр ошибся, разве Павел не обличил его?
   - Да, но, мой дорогой мистер Йетс, подумайте о том, что вы делаете! Святой Павел не пытался сломать дверь церкви воскресным утром деревянным брусом! Вы заходите слишком далеко!
   - С тех пор многое изменилось, - возразил мистер Йетс. - Павлу, вероятно, не приходилось сталкиваться с подобными экстремальными ситуациями. А ну-ка, еще разок! - крикнул он нападавшим. - Надеюсь, в последний!
   Ухватив брус поудобнее, атакующие снова бросились на дверь. Трижды их атаки ни к чему не приводили, но в четвертый раз дверь поддалась и широко распахнулась; все увидели отца Таникла с его приверженцами, стоящими посреди перевернутой и разбитой мебели, бледного от ярости и волнения, готового защищать цитадель, доступ врага в которую теперь был открыт.
   Толпа с удовлетворением воскликнула, а бесстрашный Йетс, со своими сторонниками, с восторгом взглянули на дело своих рук.
   То, что случилось бы дальше, если бы они ринулись через баррикаду, сложно себе вообразить. На мгновение все выглядело так, словно в помещении, где людей призывали исправиться, откуда изгонялась злоба и ненависть, под колоколом, чей звон призывал Царя Мира, вот-вот сойдутся в рукопашной священники и прихожане, пылая жаждой насилия.
   Но, к счастью, в этот момент появились полицейские, вошли в дверной проем, расположились между воюющими сторонами и прекратили побоище.
   - Все еще впереди! - крикнул мистер Йетс, потрясая кулаком в направлении сторонников отца Таникла. - Мы подадим в суд. Посмотрим, кто имеет право на эту церковь!
   - Как вам будет угодно! - отозвался мистер Слупер, один из ризничих стороны отца Таникла. - Мы будем защищать ее до последнего вздоха!
   Противники разошлись, оставив церковь заботам полицейских, которые заперли дверь и отдали ключи ближайшему магистрату.
   В целом, эти события, этот спектакль, устроенный джентльменами-христианами, гражданами христианской страны, в день, признаваемый христианством как день мира и покоя, как день, посвященный Небу и святым вещам, вряд ли можно рассматривать как поощрение тех, кто надеется, что мир можно улучшить, являя ему образцы религиозного рвения.
  

ГЛАВА III

ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МИСТЕРА КАУДРИКА. "КРАБ." "И НАШИМ, И ВАШИМ". НАЙДЕН СКЕЛЕТ. ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ПРОПОВЕДЬ.

  
   До наступления следующего воскресенья, общество было поражено и шокировано известием о том, что мистер Каудрик, банкир, внезапно, таинственным образом, исчез. Что с ним приключилось, никто не знал. Не знала этого, как кажется, и сама миссис Каудрик. Друзья, приходившие к ней, отчасти для того, чтобы выразить сочувствие, отчасти же с намерением удовлетворить свое любопытство, в промежутках между вспышками истерики, выяснили, что она придерживается дикой и довольно бессвязной теории, будто мистер Каудрик был жестоко убит каким-то человеком по неизвестной причине. Теория эта в основном отвергалась людьми, склонными рассматривать возникшую ситуацию менее драматично. Но их число быстро уменьшилось, когда газеты, через день или два, напечатали результаты официального аудита дел банка мистера Каудрика. Общественности стало известно, что финансовое учреждение было близко к банкротству; что мистер Каудрик и его партнеры преступным образом не только использовали деньги вкладчиков для своих спекуляций, но также присвоили ценные вещи, порученные их заботам, оставив банк абсолютно пустым и поставив, таким образом, ничего не подозревавших акционеров на грань отчаяния и нищеты.
   Волнение в обществе, разумеется, было огромным. Друзья миссис Каудрик отвернулись от нее. Богатые и влиятельные де Флюки оскорбили ее, отозвав приглашение на вечеринку, прежде посланное ей. Будто та, в ее нынешнем состоянии, собиралась присутствовать! Это было жестоко. Миссис Каудрик была сломлена и слегла, а Леония суетилась вокруг нее, обложив камфарой и нюхательной солью.
   След беглеца отыскать не удалось; никто не видел, чтобы он покидал город; брошенные на расследование детективы, проверив все возможные версии без малейшего успеха, как обычно в таких случаях, потеряли к делу интерес, отчего многие сделали вывод, будто мистер Каудрик свел счеты с жизнью; и энергичный и предприимчивый коронер, МакСорли, только что избранный на эту должность, занялся прочесыванием всех рек, ручьев и прудов в округе.
   Полковник Хукер, редактор "Краба", ведущей ежедневной газеты, в свою очередь, выдвинул десяток различных предположений, и его вездесущие репортеры обеспечивали не только самые ранние и точные отчеты о состоянии банка, но и взяли интервью, по меньшей мере, у тридцати самых влиятельных граждан, знавших, в действительности, не более прочих. Они постоянно сновали возле дома мистера Каудрика, и оказались настолько успешны в установлении доверительных отношений с горничной, что могли сказать, как часто доктор посещает миссис Каудрик, какое количество лекарств она приняла, какое действие на нее они оказали и даже что ей подается по вечерам на ужин.
   Страна, в которой власти зажимают прессу, лишая ее свободы слова, не знает, сколько она теряет.
   Неопределенность судьбы мистера Каудрика привела к тому, что полковнику было сложно обсуждать дела банка в своих редакционных статьях. Если бы он точно знал, что несчастный беглец покончил с собой, их тема была бы ясна, поскольку он мог бы привлечь внимание общественности к преступным операциям в банке; он мог бы представить жалкого преступника на суд читающей публики, выставив его в качестве ужасного примера для других, особенно для молодых; мог бы каждую статью превратить в красноречивую проповедь на тему: "Можете быть уверены, что вас ожидает неминуемая расплата за ваши грехи!"
   Но пока оставался шанс, что Каудрик еще жив и может вернуться, полковник понимал, что поведение лиц, на которых возложена обязанность формирования общественного мнения через ежедневную прессу, должно быть осторожным. По многочисленным, известным ему, примерам, он знал, что исчезнувший преступник, грубо и прямолинейно использованный для демонстрации всех человеческих пороков, иногда возвращается, и, став богатым и влиятельным, проявляет склонность к тому, чтобы отплатить той же монетой репортерам, поспешившим сделать из него земное воплощение зла. А потому полковник рассуждал на эту тему в "Крабе" только в общем виде; оплакивал убытки акционеров; выражал сожаление в связи с тем, что "один из наших самых именитых граждан заподозрен в присвоении" и оговаривался, что, возможно, ситуация может быть объяснена сторонними объективными причинами, возникающими время от времени, а вовсе не преднамеренной целью причинить вред своим добросовестным вкладчикам.
   Ловкость, проявленная полковником Хукером, привела к тому, что "Краб", с одной стороны, отвечал общественному настроению и требованиям нравственности, зато с другой, оставлял возможность для оправдания в том случае, если Каудрик вернется и чудесным образом разбогатеет.
   Но даже самая выдающаяся изобретательность ничего не может противопоставить несчастному случаю, или, скорее, Року, который действует с ироническим презрением к человеческому предвидению.
   Полковник был вынужден на несколько дней покинуть город, и для того, чтобы обезопасить "Краба", написал две редакционные статьи, одна из которых должна была быть опубликована в том случае, если во время его отсутствия будет обнаружено мертвое тело мистера Каудрика, а другая - если тот вернется, живой и невредимый, и развеет все возведенные на него обвинения.
   Первая статья выглядела так.
  

"К ЧЕМУ ПРИВОДИТ ПУТЬ ГРЕХА.

   Не часто доводится нам предлагать нашим читателям более яркие доказательства того, чему сегодня посвящена наша статья, а именно, какова сила дьявольского искушения. В настоящее время установлено, что Каудрик - мошенник, фальсификатор и вор, придя в отчаяние от разоблачения своих ужасных преступлений и, будем все же надеяться на человеческую натуру, мук совести, не позволивших ему с равнодушием слушать крики вдов и сирот, в мгновение ока ставших нищими, свел счеты с жизнью и тем закончил карьеру преступника, сойдя с пути, ступить на который не позволяют себе честные люди. Как ни жаль, но это, возможно, лучшее для нас, - то, что несчастный преступник, обремененный виной и стыдом, избавил Закон от права наказания, и ушел в вечность, не получив отпущения грехов, но осознав свое падение, добавив к своим многочисленным прегрешениям, за которые и так должен был понести наказание, еще одно. Мы не собираемся обсуждать ужасные подробности этой шокирующей, отвратительной трагедии; но она не станет совершенно напрасной, ибо станет примером для тех, кто, поддавшись жадности, безумной жажде выгоды, собрался попрать свои обязанности перед обществом, перед своими семьями и вообще перед теми, кто считал их достойными людьми".
  
   Вторая статья была диаметральна противоположна. Она гласила следующее.
  

"ТРЕБУЕМ ЧЕСТНОЙ ИГРЫ.

   Мы с огромной радостью сообщаем, что Генри П. Каудрик, эсквайр, известный банкир, чье имя в обществе в течение нескольких дней было связано с некоторыми неприятными, но не вполне достоверными слухами, вернулся в город в добром здравии. Понятно, что он немедленно приступит к исправлению того, что случилось в банке, и мы выражаем общее пожелание, когда говорим, - мы надеемся, те операции, которые вызвали нежелательные толки, разъяснятся таким образом, что мистер Каудрик будет очищен от всех подозрений в преднамеренных действиях. Тем временем, пока расследование еще не начато, пока мистер Каудрик готовит заявление по этому делу, нужно прекратить обсуждение. Его прежняя высокая репутация, услуги, оказанные нашему обществу, туман, которым окутаны недавние операции банка, самые правила честной игры, все это вместе, делает желательным, чтобы общественное мнение не выносило своего приговора до окончательного разъяснения обстоятельств. Нам не нужно говорить, насколько искренне мы верим в то, что мистер Каудрик разрешит все проблемы без малейшего ущерба для своей чести, и его репутация надежного хранителя вверенных ему средств останется незапятнанной".
  
   Как мера предосторожности, подготовка этих статей казалась в высшей степени разумной; полковник, естественно, озаботился тем, чтобы "Краб" оказался на высоте положения, если он не успеет вернуться. Но, увы! на следующий день после его отъезда, главный наборщик "Краба", либо восприняв это как поручение, либо от невнимательности и спешки, разместил оба материала в форме, в результате чего утренний выпуск "Краба" вызвал в городе бурное веселье, презрение соперников, а редакторов повергнув в отчаяние, граничащее с безумием. Конкуренты прокомментировали это событие самым безжалостным образом; когда тема несколько остыла, редакторы этих изданий поместили эти статьи в архив, чтобы при каждой благоприятной возможности в течение всех последующих лет тыкать ими в глаза полковнику Хукеру.
   Сам полковник, обнаружив катастрофу в экземпляре газеты, полученной в гостинице, с яростью, в свободной манере, выразил свои чувства по телеграфу, после чего поспешил вернуться на скоростном экспрессе, с целью более полного и точного изложения своего мнения по поводу случившегося.
   "Краб" отреагировал в том смысле, что ответственность за все глупости несет помощник главного редактора, и намекал, что есть некоторые основания полагать, будто владельцы конкурирующих изданий прибегли к взятке, в тщетной попытке опорочить издание, единственное, не допускающее ошибок и всегда публикующее только правду.
   МакСорли, коронер, в своих усилиях доказать правильность своей версии о самоубийстве, был неутомим. Тело не нашли в воде, поэтому поиски продолжились на земле. Однако цель не была достигнута, поскольку никаких следов мистера Каудрика не отыскалось. Обычный коронер отчаялся бы в своих попытках; но МакСорли не был обычным коронером. Он исполнял свои служебные обязанности с энтузиазмом, никогда не определявшимся размером вознаграждения; и поскольку был убежден, что мистер Каудрик покончил с собой, считал отсутствие его тела уклонением от общественной обязанности со стороны последнего в данном вопросе, а также стремлением совершить бессмысленное надругательство над служебным долгом самого коронера.
   Следующая выдержка из его отчетов, помещенная в "Крабе", дает представление о поистине титанических усилиях коронера.
   "Вчера несколько крупных костей было обнаружено рабочими под старой конюшней на Двенадцатой улице. Большинство собравшихся считали, что это лошадиные кости. Но коронер МакСорли, прибывший на место, сразу же заявил, что, по его убеждению, это часть скелета одного из наших выдающихся граждан, банкира, пропавшего без вести несколько дней назад. Это мнение оспаривалось на том основании, что останки представляют собой чистые кости, и явно очень старые. Но коронер, чтобы продемонстрировать верность своей догадки, продолжал раскладывать кости на земле в форме человека. Он до некоторой степени преуспел, и собирался вызвать присяжных для производства дознания, когда пришел доктор Уоттлс. Доктор осмотрел скелет, после чего между ним и коронером МакСорли последовал следующий разговор.
   - Вы считаете, что это скелет человека, мистер МакСорли?
   - Конечно! А разве не так?
   - Но, мой дорогой сэр, то, что вы полагаете позвоночником, проходит в то, что вы полагаете черепом, на два или три дюйма.
   - Разумеется, и в этом, скорее всего, причина всех неприятностей. Позвоночник человека проник в его голову и расстроил его разум. Моя тетя в Висконсине сошла с ума именно по этой причине.
   - Но как вы объясните тот факт, что в левой руке три локтя, а в правой - ни одного?
   - Доктор Уоттлс, я не несу ответственности за особенности телосложения у отдельных людей. Я воспринимаю их такими, какими их создала природа, и этого достаточно. Не мое дело, если у Каудрика было бы одиннадцать локтей в одной руке и тридцать четыре в другой.
   - Не буду спорить с вами по этому поводу, сэр; но вы, конечно, не имеете права размещать два ребра на шее, а зубы - на верхней стороне берцовой кости. Это нога, мистер МакСорли, а вовсе не фрагмент нижней челюсти.
   - Откуда вы знаете, где у покойного росли зубы? Вы, врачи, всегда утверждаете, что все люди устроены одинаково. А вот я знавал одного человека в Канаде, у которого имелось четыре молочных зуба на лодыжке, два потом выпали. Возможно, здесь мы имеем аналогичный случай.
   - Но вам, наверное, не доводилось знать человека, у которого бедра располагались бы вместо плеч, не так ли? Вы же не видели человека с коленной чашечкой на спине?
   - Может быть, да, а может быть, нет. У меня сейчас нет времени заниматься этим вопросом. Разбирательство, которое я собираюсь провести, решит эти затруднения. Мистер О'Флинн, принесите присягу, как член жюри!"
   Свидетельства, данные присутствовавшими, были чрезвычайно разнообразны и интересны; и хотя по большей части оказались туманными и не имевшими отношения к делу, у присяжных не возникло особых трудностей, поскольку после нескольких минут обсуждения они вынесли вердикт, что "смерть покойного Генри П. Каудрика последовала по неизвестной причине или причинам", после чего разошлись с сознанием честно исполненного перед обществом долга.
   Но, разумеется, непредвзятые люди, не склонные доверять мнению присяжных, отнеслись к их вердикту скептически, и вопрос: что случилось с мистером Каудриком, волновал общество по-прежнему.
   Версия коронера, однако, не была полностью забыта, поскольку доктор Уоттлс отправил в одну из ежедневных газет сообщение, в котором высказал свое мнение о найденных костях, относительно которых проводилось расследование. Это послужило причиной для "видного ученого", костей не видевшего, сделать предположение о том, что они, возможно, принадлежат таинственному существу, недостающему звену между человеком и низшими млекопитающими.
   На это последовал горячий отклик отца Таникла и нескольких других священнослужителей, заявивших о чудовищной глупости и нечестивости такого предположения и поставивших знак равенства между наукой и безбожием, не говоря уже о язычестве.
   Высказывания священнослужителей возбудили по меньшей мере с полдюжины других видных ученых, которые взялись продемонстрировать на страницах газет, что книга Бытия была написана Иеремией; что жизнь попала на нашу планету в виде звездной пыли, превратившейся в медузу, затем, постепенно, принявшей форму обезьяны и в конечном итоге ставшей человеком. Они доказывали, что все религии есть плод суеверий и священников; они прослеживали верования в глубину веков до возникновения мифов, основанных на проявлении сил Природы; они критиковали Слово как первопричину; они решительно отказывались присоединиться к большинству, к которому испытывали глубокое сострадание, поскольку оно верило в то, чего нельзя ни увидеть, ни почувствовать, ни проанализировать.
   Поводом для столь серьезной дискуссии стали всего лишь кости, найденные коронером МакСорли, но спорщики посчитали их важным аргументом в свою пользу; впрочем, когда дискуссия закончилась, каждый остался при своем мнении.
   Для Святого Кадма трагедия мистера Каудрика, в целом, была благотворна. Событие, конечно, было скорбным, но оно привело к положительным результатам. Партия отца Таникла потеряла одного из своих самых ярых сторонников и вкладчиков, от богатства которого в значительной степени зависел успех их планов. Таким образом, на них сразу снизошел дух умиротворения, и они принялись искать компромисс со своими противниками.
   К счастью, в этот момент отец Крам был переведен в другую епархию и согласился с назначением незамедлительно, оставив свою должность в Святом Кадме вакантной. Отец Таникл, идя навстречу, предложил отказаться, как от не абсолютно необходимого для спасения, использование черных закладок в Священном Писании на Страстную Пятницу; после чего мистер Йетс и его приверженцы сочли себя вполне удовлетворенными и заняли свои привычные места на воскресной службе в церкви.
   Отец Таникл, будучи ограничен во времени в течение предыдущей недели, закупил у торговца соответствующим товаром за три доллара оригинальную проповедь, адресованную людям, страдающим от болезни, и принес на кафедру, завернутой в бархатное покрывало, изготовленное Леонией. Тот факт, что проповедь была красиво литографирована и напоминала рукопись, сделал совершенно невозможным подозрение, будто она не была результатом интеллектуального усилия отца Таникла и его искреннего сочувствия. Дискурс был разделен на четыре части: три главы и впечатляющее заключение; то есть, при цене три доллара за все, каждая часть стоила всего семьдесят пять центов, что, конечно, вовсе не много за столь полезную и утешительную проповедь.
   Отец Таникл прочел ее с необыкновенным красноречием; но миссис Каудрик, несмотря на слабые всхлипы, доносившиеся из-под вуали, сумела сдерживать свои чувства, пока отец Таникл не перешел к третьей части. Больше миссис Каудрик сдерживаться не могла. Приступы бурного рыдания следовали один за другим, пока все внимание конгрегации не было привлечено к ней; подошел церковный сторож и повел ее, в полуобморочном состоянии, по проходу к двери, где она села в коляску с Леонией, и ничто не могло успокоить ее, разве что все присутствовавшие в церкви, в том числе и де Флюки, должны были заметить ее сак из тюленьей кожи и прекрасные серьги с бриллиантами.
  

ГЛАВА IV

МИСТЕР ВИМС. СПОСОБ МИСТЕРА БЕННЕТА. ПРЕДЛОЖЕНИЕ МИСТЕРА ГАННА. НАРУШЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ. СУД.

  
   Как-то утром, мистер Джулиус Вимс сидел в своей мастерской, облаченный в бархатную рабочую куртку и шляпу с опущенными полями. С палитрой в одной руке, кистью в другой и трубкой во рту, мистер Вимс старался придать "старый" вид "Саулу и Эндорской волшебнице" Сальватора Розы.
   - Пусть меня повесят, - сказал сам себе мистер Вимс, положив мазок умбры на щеку волшебницы, - если все идет как надо. Мало того, что мистер Каудрик обманул меня; вдобавок ко всему, Крук и Гудхэм заявили, что дела с Рубенсом идут крайне скверно, и что восемь "Святых Этельберт", предложенных им за неделю, это слишком много. Если все художники начнут писать старых мастеров, мне придется переключиться на современное искусство и низкие цены. Что может быть хуже! Как мало шансов у честного человека заработать себе на достойную жизнь!
   Тирада мистера Вимса была прервана легким стуком в дверь мастерской. Поспешно опустив покрывало на холст, и развернув двух Тицианов и Рафаэля к стене, мистер Вимс открыл и пригласил посетителя войти.
   - Доброе утро! - сказал вошедший. - Вы меня знаете?
   - Нет, - ответил мистер Вимс.
   - Меня зовут Ганн. Бенджамин П. Ганн.
   - Я о вас слышал. Вы, кажется, страховой агент? Представитель какой-то страховой фирмы?
   - Был, но теперь бросил это дело. Бизнес шел плохо. Я устал от него!
   - Значит, вам ничего не известно о мистере Каудрике? Я имею в виду, застрахован он или нет?
   - Я слышал, он застраховал свою жизнь на пятьдесят тысяч или около того, но точной суммы я не помню. Впрочем, это не имеет значения.
   - Получит ли вдова страховку, если он умер?
   - По моему мнению, у нее почти нет шансов ее получить, даже если она сможет доказать, что он умер. Из того, что мне известно о президенте страховой компании "Страхование жизни Вдов и Сирот", он будет оспаривать иск во всех судах. Это его правило. Так поступают все компании.
   - Даже если случай совершенно очевидный для держателя полиса?
   - Конечно, это обычная вещь. Они станут добиваться от вдовы, чтобы она пошла на компромисс и была рада удовольствоваться половиной суммы, но когда она расплатится со своими адвокатами, от этих денег ничего не останется.
   - Это мало обнадеживает.
   - И это одна из причин, почему я ухожу из этого бизнеса. Возьмите, например, случай Лемюэля А. Герлаха. Помните его?
   - Нет.
   - Так вот, сэр, я делал все возможное, чтобы убедить этого человека застраховаться. Он не хотел этого делать, но я не отставал. Я поджидал его в офисе; я беспокоил его за обедом; я караулил его по дороге из клуба; летом я последовал за ним к морю; когда он отплыл на яхте, я отправился за ним на паровом буксире; когда он заболел, я попросил аптекаря приложить наши рекламные проспекты к лекарствам; я сидел рядом с ним в церкви четыре воскресенья подряд и вложил статистику смертности в его молитвенник; я ехал с ним в одном катафалке на похороны и прочитал ему лекцию на кладбище о случайностях в жизни человека. Наконец, он сдался. Я знал, что он это сделает. Это было только вопросом времени. Я отвел его в офис; врач компании осмотрел его и сказал, что это самый здоровый человек, которого он когда-либо видел. Он заплатил страховку и получил полис. Два месяца спустя он умер. Когда миссис Герлах позвонила на предмет получения страховки, президент пригрозил, что подаст на нее в суд, поскольку она утаила болезнь печени мистера Герлаха, когда тот получал свой полис.
   - Но ей, в конце концов, заплатили?
   - Заплатили! Ни доллара! Вдова подала в суд на возмещение, но компания представила собственного врача и еще восемь, чтобы доказать, будто Герлах в течение многих лет был абсолютной развалиной, с многочисленными заболеваниями, включая те, о которых никто никогда не слышал; они взялись доказать, что последнюю часть своей жизни Герлах посвятил навязыванию себя обществу с целью мошенничества. Это случилось пять лет назад. Дело в суде еще не закончено, а вдова потратила уже на двадцать процентов больше, чем ей полагается по полису.
   - Да, это очень невыгодное дело для нее.
   - Вы абсолютно правы. Скажу вам, мистер Вимс, что если человек хочет получить имущество своего умершего родственника, страхование - не лучший способ сделать это. Есть кое-что получше, как, например, в случае с Томом Беннетом.
   - А именно?
   - Видите ли, Том Беннет, мой друг, живет в Арканзасе. Однажды, несколько лет назад, небольшое кладбище в городе, где он жил, было продано шерифом. Томми присматривал место, на котором мог бы построить дом, и, как только кладбище было выставлено на торги, сделал ставку и купил его по очень низкой цене. Начав копать подвал, Том обнаружил, что люди, погребенные здесь, окаменели. Каждое тело превратилось в камень! Том, будучи практичным человеком, раскинул мозгами и решил использовать их как хороший строительный материал.
   - Хороший? Я бы так не сказал.
   - Том был иного мнения. По мере строительства здания, он пустил мистера Флаэрти на подоконник, а из судьи Патерсона, когда он обработал его долотом, получилась самая красивая коновязь, какую вы когда-либо видели.
   - Какой ужас!
   - Да. Кое-кто из семейства МакТарков пошел на обрамление окон, а семейства майора Магилла и мистера Догерти, в полном составе, послужили фундаментом. Когда началось строительство крыши, Том Беннет пустил на дымоход генерала Хиденхупера. Здание, когда было завершено, выглядело весьма примечательно.
   - Но как отнеслись к этому остававшиеся в живых родственники?
   - Конечно, они были возмущены, но, поскольку суд решил, что окаменевшие тела, вне всякого сомнения, относятся к покупке и могут быть использованы владельцем по его желанию, они ничего не могли сделать, кроме как возражать, а Том не обращал на их возражения никакого внимания.
   - Значит, по вашему профессиональному мнению, - сказал мистер Вимс, возвращаясь к интересовавшему его вопросу, - страховая компания не заплатит даже в том случае, если мистер Каудрик будет найден мертвым!
   Мистер Ганн улыбнулся в своеобразной манере, а затем, после некоторого колебания, ответил:
   - На самом деле, мистер Вимс, нет смысла обсуждать этот гипотетический случай, поскольку мистер Каудрик жив.
   - Откуда вам это известно?
   - Это именно та причина, по которой я осмелился вас потревожить. Сейчас я занимаюсь расследованием. Я регулярно помогаю полиции. Мне точно известно, где находится мистер Каудрик, поскольку я следил за ним с самого первого дня, когда он покинул дом.
   - Почему же вы его не арестовали?
   Мистер Ганн рассмеялся.
   - О, это было проще простого; но я знал, что смогу сделать это, когда угодно. С подобными вещами никогда не следует торопиться.
   - Полагаю, за информацию о нем предложат хорошее вознаграждение, - сказал мистер Вимс.
   - Или очень хорошее, - ответил мистер Ганн.
   - Я вас не совсем понимаю...
   - Власти выражают свою озабоченность его исчезновением и предлагают награду за открытие его местонахождения в пятьсот долларов. Вопрос в том, изъявят ли друзья мистера Каудрика желание, чтобы это место осталось тайной, предложив несколько больше, скажем, тысячу долларов?
   - Не понимаю, почему вы пришли с этим предложением ко мне. Почему бы вам не пойти к миссис Каудрик?
   - Мне проще разговаривать с мужчиной, поскольку они разбираются в деловых вопросах гораздо лучше. Поскольку вас интересует семья Каудрика, вы, кажется, даже собираетесь породниться с ним, мне показалось, что вы, возможно, предоставите ему возможность спокойно отплыть в Европу или еще куда-нибудь, избавив тем самым от тюремного срока. Как вы на это смотрите?
   - Отрицательно. Во-первых, у меня нет такой суммы, а во-вторых, даже если бы она и была, я бы не стал тратить ее, устраивая дела мистера Каудрика.
   - То есть, вы отказываетесь от переговоров?
   - Положительно.
   - Очень хорошо, - сказал мистер детектив Ганн, вставая. - Я просто хотел узнать, каков ваш взгляд на данную проблему. Простите, что отнял у вас время. Надеюсь, вы на меня не рассердитесь? Всего хорошего.
   Мистер Ганн удалился, а Вимс закрыл и запер дверь.
   Едва художник вернулся к работе над "Эндорской волшебницей", когда в дверь постучал другой посетитель. Мистер Вимс подошел и приоткрыл ее настолько широко, чтобы увидеть пришедшего.
   - Могу я войти? - с радостными нотками в голосе спросила Леония Каудрик.
   - О, разумеется. Рад тебя видеть, - ответил мистер Вимс, улыбнувшись ей. Но он не выглядел так, будто и в самом деле был рад ее видеть.
   - Прошу прощения за вторжение, Джулиус, - сказала она, - но я, наверное, оставила здесь свою сумочку, когда была на прошлой неделе. Нигде не могу ее найти.
   Бедняжка! Было сразу понятно, что это всего лишь надуманный предлог выяснить, почему ее возлюбленный не посещал ее целую неделю.
   - Не думаю, что она здесь, - сказал мистер Вимс. - Даже уверен, что ее здесь нет, ибо, в противном случае, я бы ее нашел.
   - Значит, она потеряна безвозвратно! - воскликнула Леония, погружаясь в кресло и обмахиваясь, глядя на художника, делавшего вид, будто занят своей картиной.
   - О твоем отце по-прежнему нет никаких известий? - спросил мистер Вимс после долгого мучительного молчания.
   - Никаких, абсолютно никаких. Моя бедная мама сходит с ума от волнения. Нам очень непросто. И я подумала, Джулиус, ты мог бы посещать нас почаще.
   - Ну, - ответил художник, - ты же видишь, я очень занят, так занят, что просто не могу выкроить времени и заходить чаще.
   - Это выглядит почти как пренебрежение, - с грустью произнесла Леония. - Я едва это переношу. - И она приложила к глазам платок.
   "Начинается, - сказал про себя мистер Вимс. - Сейчас последует сцена".
   - Мама сказала, она не верит, что ты и в самом деле любишь меня, - продолжала Леония.
   - Она так сказала, вот как? - спросил он с налетом горечи. - А она не спросила, действительно ли ты любишь меня?
   - Нет, Джулиус, потому что она это знает. И ты тоже это знаешь.
   - Любовь, - сказал художник, - означает веру, доверие, честную игру и откровенность. Я всегда думал именно так.
   - Что ты имеешь в виду, Джулиус?
   - Я не хотел бы показаться невежливым, Леония, но ты думаешь, что женщина, которая действительно любит мужчину, стала бы скрывать свой настоящий возраст и промолчала бы о своих прошлых увлечениях? Откуда мне знать, что я для тебя значу больше, чем некогда Бакстер и прочие?
   - Мистер Вимс! - с возмущением воскликнула Леония. - Это жестоко. Даже хуже, это недостойно! Кажется, вам и так все было известно, и в моей информации вы не нуждались.
   - Значит, это правда, - ответил мистер Вимс, пытаясь выглядеть так, словно получил страшный удар. - Было ужасно узнать от посторонних то, что я должен был услышать из твоих уст. Когда женщина говорит, что отдает мне свое сердце, я вправе ожидать, что она также будет со мной откровенна и не станет притворяться.
   - Притворяться! - воскликнула Леония, вставая. - Притворяться! Что вы имеете в виду, сэр, говоря "притворяться"? Вы осмеливаетесь намекать, будто я намеренно обманула вас?
   - Послушай, - спокойно сказал мистер Вимс, - возможно, это довольно жестокое слово, но не будем ссориться из-за неудачно подобранной фразы.
   - Не думала, - сказала Леония со слезами ярости, - что, придя сюда, я услышу оскорбления, в то время, когда я и без того так несчастна. Это недостойно, сэр! Это малодушно! Это постыдно!
   - Я сожалею, что ты восприняла это именно так. Я вовсе не собирался быть неучтивым. Прошу прощения, если я показался таким. Ясно, однако, что после этого случая, наши отношения вряд ли смогут остаться прежними.
   - Я вас прекрасно поняла, сэр, - с презрением ответила Леония. - Я полностью вас поняла. Вы искали повод разорвать нашу помолвку. Хорошо, сэр, она разорвана. Я этому даже рада. Я вас презираю. С этого мгновения, мы друг другу никто.
   - Я подчиняюсь твоему решению, - ответил художник. - Но, конечно, ты вернешь мои письма?
   Леония рассмеялась и, подобрав юбки, словно боялась испачкаться, вышла из студии с гордо поднятой головой, не произнеся ни слова.
   - Что ж, во всяком случае, решение принято, - сказал мистер Вимс, закрывая дверь. - И именно такое, какое я хотел. Я не могу позволить себе жениться на бедной. Но с моими письмами дело обстоит хуже некуда! Интересно, намерена ли она использовать их против меня?
   И мистер Вимс, с трубкой во рту, сел в кресло, намереваясь хорошенько осмыслить сложившуюся ситуацию.
   Мистер Вимс недолго оставался в сомнениях относительно намерений мисс Каудрик. Уже на следующий день он получил от гг. Пуллока и Шрека, адвокатов, официальное уведомление о том, что мисс Леония Каудрик поручила им предъявить ему иск за нарушение обещания жениться, с требованием о возмещении материального ущерба на тридцать тысяч долларов.
   Мистер Вимс был немало обеспокоен предстоящим разбирательством; однако, посоветовавшись со своим адвокатом, мистером Портером, и передав ему содержание последнего разговора с Леонией, обрел уверенность, что сможет выстроить прекрасную защиту, доказывая, что противная сторона сама разорвала помолвку; так он и решил действовать в суде.
   Он подал встречный иск; он действовал быстро, к чему его подталкивали адвокаты истца.
   Когда дело было передано в суд, адвокат мистера Вимса ходатайствовал об отсрочке; он умолял, спорил, снова умолял, словно жизнь клиента и его собственное счастье целиком зависели от маленькой задержки. Мистер Вимс, готовый предстать перед судом, не мог понять, почему этот вопрос так важен. Но это был поступок профессионала. На самом деле адвокат мистера Вимса отсрочки не желал. Он желал занять удобную позицию.
   Гг. Пуллок и Шрек, адвокаты истца, решительно воспротивились. Когда господин Шрек предстал перед судом в связи с этим вопросом, неискушенный зритель предположил бы, что ученый адвокат поражен и потрясен поведением защиты, которая просила остановить занесенную руку правосудия хотя бы на неделю, отсрочив тем самым наказание преступника, долженствовавшего понести его за совершенное преступление. Мистер Шрек казался очень огорченным, он испытывал искреннюю боль по тому поводу, что защитник, весьма уважаемый член гильдии, пользующийся уважением общества и доверием людей, действует в нарушение всех правил приличия, не щадя чувств прекрасной страдалицы, пришедшей в суд для защиты и восстановления нарушенных прав, справедливости, чести и порядочности, и пытается скрыть, хотя бы и на время, отвратительные факты этого дела от внимания все понимающего жюри.
   Господин Шрек, заканчивая свою речь, был так глубоко тронут скандальным поведением защиты, что мистер Вимс был склонен полагать - отныне адвокаты станут смертельными врагами, но мгновение спустя, когда судья решил, что судебное разбирательство должно состояться немедленно, мистер Вимс с удивлением увидел, как адвокаты Шрек рассмеялись и перекинулись парой дружеских слов, как если бы только что мистер Шрек не считал поведение мистера Портера недостойным, и не содрогался от ужаса и отвращения.
   При выборе присяжных, явная цель адвокатов с обеих сторон заключалась в том, чтобы дать отвод людям, обладающим по меньшей мере обычным интеллектом, предпочитая им лиц, которые, по своей внешности, вряд ли обладали способностью дать рациональное заключение по какому-либо вопросу. И, когда присяжные были отобраны, мистер Вимс, глядя на них, думал, что вряд ли видел когда-либо в одном месте двенадцать таких глупых мужчин.
   Леония Каудрик пришла к открытию заседания и села рядом с мистером Пуллоком. Она была изысканно одета, и мистер Вимс был очень удивлен, увидев, что она красива.
   Ее лицо было частично скрыто вуалью; в руке она держала платок, который время от времени изящным жестом подносила к глазам.
   Было совершенно очевидно, что мистер Пуллок проводил с ней занятия, как следует вести себя в присутствии жюри, поскольку всякий раз, когда в ходе разбирательства произносилось что-то жалобное, мистер Пуллок подавал знак, и она сразу подносила платок к глазам.
   Суд состоялся через два дня, и большая часть времени была посвящена спорам, дрязгам и яростным обвинениям противоборствующих сторон, причем адвокаты выступали с таким азартом, что, казалось, были готовы наброситься друг на друга и разорвать в клочья; однако, во время перерывов, общались как ни в чем не бывало, забыв и простив только что сказанное.
   Один из присяжных большую часть слушаний, длившихся два дня, проспал; двое других не обращали внимания на приводимые сторонами доказательства, рассматривая присутствовавших в зале; остальные, казалось, рассматривали ссоры между адвокатами как единственное, имеющие какое-либо значение. В первый же день появился детектив мистер Ганн; увидев мистера Вимса, он подошел к нему и шепнул на ухо, что Каудрик арестован и завтра будет доставлен в город.
   - Пришлось ограничиться вознаграждением, - сказал Ганн, - поскольку ни один из его друзей не пожелал раскошелиться. Жалко старика! Но я понимаю, почему вы отказались вести переговоры.
   Мистер Ганн взглянул на Леонию и улыбнулся.
   Когда мистер Портер не выступал и не занимался перекрестным допросом свидетелей, он решал задачу установления дружеских отношений с членами жюри, которые не спали. Он садился рядом с бригадиром, постоянно шутил, шепча ему что-то, приложив к губам тыльную сторону ладони, отчего тот постоянно улыбался и передавал сказанное по цепочке остальным присяжным.
   Это веселье, казалось, оказывало угнетающее воздействие на мистера Пуллока, ибо каждый раз, видя это, он напускал на себя глубокую скорбь, словно бы огорчаясь сверх меры, - поскольку любой человек, при виде другого, испытывающего невыразимые страдания, не должен был вести себя подобным образом, - ибо поведение противоположной стороны погружало жизнь его клиента, честного, но пораженного в самое сердце, клиента, в пучину несчастий. Пока легкомысленные присяжные смеялись, мистер Пуллок печально покачивал головой, словно бы говоря, что Справедливость расправила крылья и навсегда оставила человеческий суд; после чего подталкивал клиентку, сидевшую рядом с ним, чтобы та, поднеся к глазам платок, продемонстрировала жюри, как она несчастна.
   Но юмор мистера Портера, жестокий и бесчувственный, возможно, имел под собой основу. В частности, многие из доказательств, представленных истцом, поражали своей нелепостью; и временами, когда мистер Шрек развивал то, что, по всей видимости, считал фактом первостепенной важности, мистер Портер подмигивал бригадиру и тот начинал корчиться в своем кресле, пытаясь удержать себя от нарушения правил приличия в Храме Правосудия громким смехом.
   Эти довольно скандальные попытки донести до присяжных свое мнение со стороны мистера Портера, а именно, что доводы обвинения абсолютно бессмысленны и абсурдны, а также что сам мистер Портер, когда ему будет предоставлено слово, не оставит от них камня на камне, спровоцировали мистера Шрека на то, что он, в конце концов, прекратил допрос свидетеля и обратился к мистеру Портеру.
   - Чему вы смеетесь? Я не вижу в показаниях ничего забавного!
   - Мускулы моего лица являются моей собственностью, - заявил мистер Портер, - и у меня есть право использовать их по собственному усмотрению.
   - Но вы не имеете права отвлекать внимание жюри вашей буффонадой! - сердито ответил мистер Шрек.
   - Я буду смеяться там, тогда и так, как мне нравится, - заявил мистер Портер. - И не намерен подчиняться вашему диктату. В том, что это дело столь забавное, моей вины нет.
   - Я покажу вам, насколько оно забавное, дайте только время, - ответил мистер Шрек.
   - Вряд ли я смогу узнать больше, чем знаю уже, - заметил мистер Портер.
   Затем мистер Шрек продолжил допрос свидетеля, а мистер Портер два-три раза громко рассмеялся, показывая присяжным, насколько серьезно относится к протесту мистера Шрека. Но, следует признать, что в данном случае смех мистера Портера казался несколько натянутым.
   Когда настала очередь мистера Портера обратиться к присяжным, его чувство юмора разом испарилось, в то время как поведение мистера Шрека претерпело радикальные изменения; поскольку стоило только мистеру Портеру заговорить пафосно или позволить своему воображению немного воспарить, у мистера Шрека просыпалось его чувство юмора, и он был вынужден прикрывать рот носовым платком, чтобы не оскорбить достоинство суда.
   Обращение мистера Портера к присяжным в интересах его клиента основывалось на предположении, что перед ним самое умное жюри, к которому он когда-либо имел честь обратиться, и, по его глубокому убеждению, присяжные не просто представляли собой наиболее респектабельную часть общества; они представляли собой систему, и по этой причине сама система присяжных должна была быть подвергнута суду, чтобы доказать, действительно ли она представляет собой оплот свободы, барьер против несправедливости, поскольку именно этому жюри предстояло определить, способна ли эта система сохранить уважение и уверенность в человечестве, или же быть заклейменной обществом как жалкая неудача и заслуживает в будущем отвращения и презрения всех честных людей.
   Поскольку двое из присяжных оказались ирландцами, причем один из них - членом Общества Странных Товарищей, мистер Портер не преминул намекнуть на то, что прадед мистера Вимса родился в Ирландии; адвокат позаботился о том, чтобы с негодованием упомянуть о несчастьях этой страны и выразить глубокое сочувствие ее жителям.
   Благородные цели и всевозможные достижения Общества вряд ли требовали длинной речи со стороны мистера Портера. Он не надеялся на то, что это вообще возможно, оценить услуги, оказанные обществу со стороны этой организации; но тот факт, что и он, и его клиент в течение многих лет принадлежали к священному братству, которому отдавали свою энергию и которому были преданы, является достаточной гарантией их привязанности к нему.
   В заключение, мистер Портер просто хотел обратить внимание джентльменов присяжных на то, что если женщинам-интриганкам будет позволено привлекать ничего не подозревающих мужчин к договорам о браке с целью единственно, искусными средствами заставить их впоследствии нарушить этот договор, чтобы получить за это деньги, тогда никто не окажется в безопасности, и никто не сможет сказать с уверенностью, что не угодит в ловушку, расставленную для него беспринципной авантюристкой. Мистер Портер выразил уверенность в том, какой вердикт вынесет жюри в отношении его клиента и сел с чувством эффективно выполненного долга.
   Мистер Шрек, в ответной речи, заявил, что должен начать с утверждения, что по нескольким причинам это один из самых замечательных случаев, с которыми ему приходилось сталкиваться. Во-первых, он не мог припомнить, чтобы за свой более чем двадцатилетний опыт работы адвокатом ему оказывалась честь обратиться к присяжным, столь умным и достойным того, чтобы разбирать подобные дела; никогда он не чувствовал такой уверенности, как сейчас, что сидящие перед ним высококультурные, глубоко прозорливые и тщательно разбирающиеся господа, которые не из правосудия, а даже из простой справедливости, примут сторону несчастной женщины. Во-вторых, он посетовал на несчастье стать свидетелем болезненной и отталкивающей сцены, примера глубокой деградации, когда призыв к справедливости на самом деле попирает ее; он не испытывал такого жестокого удара, как сегодня, когда услышал, как член коллегии адвокатов, поклявшихся блюсти святость закона и честь благородной профессии, не только искажает истину, но настолько забыл о своем мужском достоинстве, что опустился до оскорблений и брани, использования недостойных приемов и грубого языка в отношении честной и благородной женщины, которая и так уже достаточно настрадалась, чья единственная вина состоит в том, что она пришла сюда требовать возмещения за вред, о глубине которого язык отказывается говорить, в агонии, которую воображение того, кто не проник во все тайны женской любви, никогда будет не в силах себе представить. Он позволит себе только добавить, не затрагивая долее печальную и унизительную часть дела, что предоставляет ответчика его совести, которая, хоть и спит в настоящий момент, уготавливает ему муки раскаяния, о которых он, мистер Шрек, не может не думать без содрогания.
   Ученый адвокат истца просил джентльменов присяжных рассмотреть факты дела сквозь призму представленных им доказательств.
   Им уже известна доверчивость женской натуры; их опыт священного уединения домашнего круга научил их, что, если женщина дарит любовь, она дарит ее всю, без сомнений и подозрений, не думая о том, что объект может оказаться недостойным владеть такой драгоценностью. Женщина - это несравненное существо, о котором поэт красноречиво сказал, что без нее земля обратилась бы в пустыню, Эдем оставался бы диким, а мужчина - варваром; и для нее недостойно стать предметом хитростей недобросовестных людей, у которых проявляются сатанинские импульсы в качестве неоспоримого доказательства правдивости библейских слов об овладении демонами, людей, пытающихся получить бесценный приз только для того, чтобы безжалостно растоптать его в пыль.
   В данном случае мы имеем дело с разрушителем, нашедшим чистую, прекрасную любовь, с побегами, готовыми обвить дорогой предмет. Сладкими фразами, обещаниями, вскоре, как выяснилось, бывших ложными, нежными взглядами, в которых не имелось души, всеми средствами, применяемыми обычно в подобных ситуациях, обвиняемый убедил эти побеги держаться за него, переплестись с ним. Безыскусная, бесхитростная, неискушенная в жизни в грешном мире, красивая истица слушала и верила; и в течение нескольких кратких недель была счастлива, поскольку эта рептилия, пробравшаяся в ее девичье сердце, стала единственной из людей, кумиром, которому она поклонялась с неизменным обожанием.
   Но вскоре была жестоко обманута. Выбрав момент, когда ее естественный защитник, - отец, любивший своего единственного ребенка больше, чем собственную жизнь, - отсутствовал, когда его трусливый поступок можно было совершить без страха подвергнуться наказанию, подсудимый, издеваясь над самым святым чувством, смеясь над драгоценным сокровищем, отверг ее любовь, равнодушно наблюдал за мучениями ее души и отталкивал в сторону, чтобы найти новые сердца, сломать новые жизни, чтобы обманывать и растаптывать, прикрываясь низким лицемерием.
   В подтверждение своих слов, мистер Шрек предложил прочитать присяжным несколько писем, адресованных ответчиком истице, в которых уверяет в своей верности; жюри могло бы более отчетливо увидеть черноту позора, характеризующую поведение подсудимого, когда он, наконец, сбросив маску, явил себя в своем истинном виде.
   Затем мистер Шрек достал, в качестве доказательств, пачку писем; и когда он это сделал, газетные репортеры навострили свои карандаши, проснулся спавший присяжный, судья отложил перо - все приготовились слушать. Леония снова промокнула глаза, в толпе пробежал шепоток, означавший, что присутствующие ожидают услышать что-нибудь интересное.
   Грустным казался только мистер Вимс. Мистер Шрек сначала обратил внимание жюри на письмо, датированное просто "во вторник утром", подписанное подсудимым. Оно было следующего содержания.
   "Мой сладкий розовый бутон (смех в зале). Передо мной лежит твое любимое маленькое письмо, полученное мною вчера, я перечитываю его снова и снова, и каждый раз целую (веселье в зале суда). Почему ты хочешь, чтобы у тебя выросли крылья, чтобы ты смогла улететь и отдохнуть? ("Неудивительно, что она этого хочет", - заметил мистер Шрек.) Разве я не все, чего ты хочешь? ("Кажется, нет", - прокомментировал мистер Шрек.) Разве я не могу сделать тебя совершенно счастливой? О, как я тебя люблю, мой милый, прекрасный, очаровательный розовый бутон! Ты для меня - все. Когда я бросаю взгляд вперед, то вижу, как мы с тобой идем по жизни, рука в руке, в течение долгих, счастливых лет. ("Он вовсе не такой близорукий, как могло бы показаться", - сказал мистер Шрек, после чего раздался общий смех. Рассмеялась даже Леония.) А теперь, моя сладчайшая возлюбленная, я должен пожелать тебе спокойной ночи. Посылаю тебе тысячу поцелуев, навеки твой ДЖУЛИУС".
   - Розовый бутон! Джентльмены, - сказал мистер Шрек, складывая это письмо и доставая другое. - Да, она - розовый бутон, а он - мерзкий червячок, который поедал его лепестки! Но это только одно из многих писем. В другом он пишет:
   "Моя птичка (общий смех). Сегодня утром мне было доставлено письмо благословенными руками почтальона, и, хотя автор не поставил своего имени, и я не уверен, кого должен благодарить, я все же рискну поблагодарить тебя, моя дорогая, любимая Леония. Почему ты называешь меня ангелом, дорогая? ("Этого достаточно, - заметил мистер Шрек, - чтобы его удивить!" Все снова засмеялись.) Я всего лишь простой, обычный человек ("Что соответствует истине", - добавил мистер Шрек.), но я превознесен над обыденностью своей любовью. Если бы я был ангелом, я беспрестанно кружился бы над тобой, моя милая ("И, не исключено, что-то в тебя бросал", - съязвил мистер Шрек.), и защищал тебя. Ты спрашиваешь, как часто я думаю о тебе! Но я думаю только о тебе, Леония, и больше ни о чем! (Смех.) Ты единственно занимаешь мои помыслы, и если я буду продолжать любить тебя все сильнее и сильнее, что и происходит, я умру от невыразимой любви. (Смех. "Замечательно, как он ее любит, не так ли?" - заметил мистер Шрек.) Я посылаю тебе миллион поцелуев (Смех.), спокойной ночи и приятных сновидений. Навеки твой Дж."
   - Заметьте, - сказал мистер Шрек, доставая еще одно письмо, - как он издевается над ней! Как пусто все это звучит, учитывая его последующее предательство!
   Мисс Каудрик склонила голову и заплакала, а мистер Вимс выглядел так, словно полагал, что смерть на костре будет приятным времяпрепровождением по сравнению с этим судом.
   - Теперь мы переходим, - сказал мистер Шрек, - к письму номер три, документу, раскрывающему сущность этого морального монстра в еще более отвратительном свете.
   "Моя драгоценная! (Громовой хохот.) Как могу я выразить свою благодарность за то, что ты доставила мне проблемы, подарив такие замечательные тапочки? Они слишком малы для меня (Смех.), но я могу смотреть на них и целовать их ("Вы можете видеть, он готов был целовать все, что угодно", - сказал ученый адвокат.), и думать о тебе. Я не смог прийти к тебе вчера вечером, потому что вывихнул лодыжку; но я смотрел на твою фотографию, целовал ее (Смех. "Снова поцелуи", - сказал мистер Шрек.) и перечитывал твои письма. Но кто-то стучит в дверь; извини, я должен прерваться. Но я все равно успею сказать, что люблю тебя. О, как я тебя люблю! Моя жизнь и мой свет. Остаюсь вечно твоим, Джулиус".
   - Но, - продолжал красноречивый представитель истца, - этот фальшивый влюбленный, этот приниматель обетов, столь же надежных, как дуновение летнего ветерка, не всегда писал несчастной женщине, которую обманул, прозой. Иногда он выражал свою якобы любовь стихами. Иногда он призывал священную Музу помочь ему разбить сердце этой любящей, доверчивой женщины. С помощью словаря рифм, или, возможно, бестрепетно похитив строки у настоящего поэта, испытывавшего подлинную страсть, он написал и послал моей прекрасной, но несчастной, клиентке, следующие строки:
   - Милая, если бы я только мог подобрать
   Слова, чтобы выразить свою любовь...
   - Это, - сказал адвокат, - указывает на то, что он украл бы стихи, если бы смог.
   - ... Передающие все ее нюансы,
   И произнести так, чтобы твоя душа затрепетала,
   Но я вынужден молчать,
   Потому что не могу подобрать таких слов.
   (Смех.)
   - Безмолвный столько же, сколько бессердечный, - добавил адвокат.
   - Милая, проходят часы и дни,
   Моя любовь к тебе становится сильнее,
   И дает мне силы исполнять
   Любое твое желание,
   Пока Время не канет в Вечность...
   Но я не могу подобрать нужных слов,
   Чтобы описать ее.
   (Громовой хохот.)
   Мистер Шрек заявил, что больше читать не будет. Это чтение заставляет его испытывать боль, - видя отвратительные свидетельства бесчеловечности ответчика по отношению к прекрасной женщине; удивительного вероломства мистера Вимса. Этот безмолвный влюбленный, к тому же еще и бесстыдный, бесчувственный и беспощадный, находится сейчас перед ними, привлеченный Законом, главной задачей которого является защита слабых и наказание тех, кто глумится над беспомощными. Вам, господа, надлежит сказать, останется ли призыв к Закону этой несчастной женщины с разбитым сердцем тщетным. Что же касается самого мистера Шрека, он совершенно уверен, что присяжные присудят его клиентке по крайней мере полную компенсацию по предъявленному ею иску.
   Речь судьи была длинной, очень скучной и полной унылых слов, фраз и ссылок. Тем не менее, тот, кто внимательно следил за ней, понимали, что, коротко говоря, ее можно было свести к одной-единственной фразе: если вы считаете, что обвиняемый виновен, ваша обязанность принять такой вердикт; но, с другой стороны, если считаете его невиновным, вам следует его оправдать.
   В шесть часов вечера присяжные ушли в свою комнату, суд ожидал их вердикта. В шесть тридцать жюри прислало спросить, могут ли ему быть переданы любовные письма; было сказано, что у одного из присяжных сложилось впечатление - это мисс Каудрик писала их мистеру Вимсу. Без четверти семь жюри спросило, нельзя ли ему получить сигары, и мистер Портер отправил им несколько за свой счет. В восемь был задан вопрос, по всей видимости, тем присяжным, который весь процесс проспал: мужчина подал в суд на женщину, или женщина - на мужчину? Ответ был получен, суд ждал до половины девятого, когда, посреди поднявшегося шума, вышло жюри и разочаровало всех заявлением о том, что они совершенно неспособны прийти к единому мнению.
   Мистер Портер прошептал мистеру Вимсу, что в жюри присутствует ирландец, в котором он был уверен с самого начала.
   Судья наскоро снова изложил суть дела, также умно и непонятно, и отправил жюри обратно. Вскоре жюри вышло в зал во второй раз, с вердиктом виновен, наложив на ответчика штраф в размере пяти тысяч долларов.
   Раздались бурные аплодисменты; Леония склонила голову на грудь мистера Пуллока и зарыдала от смешанного чувства радости и горя. Мистер Шрек заметил мистеру Портеру, что "это все, чего можно было ожидать", мистер Портер сказал мистеру Вимсу, что тот легко отделался; он, Портер, ожидал гораздо более худшего результата.
   Бедный мистер Вимс, казалось, считал вердикт менее удовлетворительным; на следующий день он был еще более недоволен, когда "Краб" полковника Хукера и другие газеты вышли с сообщениями о процессе, очень подробными, включая тексты писем.
   В газетах также содержалось объявление о том, что мистер Каудрик найден, привезен домой и выпущен под залог.
  

ГЛАВА V

ВОЗВРАЩЕНИЕ МИСТЕРА КАУДРИКА. МИСТЕР ВИМС ПО-НОВОМУ РАССМАТРИВАЕТ СЛОЖИВШИЕСЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. ПРАВОСУДИЕ.

  
   Мистер Каудрик снова сидел в своем любимом кресле, в библиотеке, перед ложным камином; рядом с ним расположились его жена и дочь. Они говорили о суде над мистером Каудриком, который должен был начаться завтра.
   - Конечно, это очень неприятно, - сказал мистер Каудрик, - но в этой жизни горькое всегда мешается со сладким.
   - Но, папа, - сказала Леония, - это будет ужасно, если вердикт окажется обвинительным. Как ты думаешь, они действительно могут отправить человека твоего положения в тюрьму?
   - Леония! - воскликнула миссис Каудрик. - Я удивлена, что ты говоришь о подобных вещах. Умоляю, не делай этого больше, иначе мои нервы не выдержат.
   - Не нужно беспокоиться, моя дорогая, - сказал мистер Каудрик, улыбаясь. - Мои друзья все устроили с прокурором и другими представителями власти. Мне предложили, чтобы жюри выступило в мою поддержку, но я был уверен, что это не нужно, поскольку чувствовал для себя невозможным опуститься до коррупции.
   - В любом случае, это ужасно, - сказала миссис Каудрик, - но есть и положительный момент, поскольку мы не останемся в абсолютной нищете.
   - Это меня утешает, - отозвался мистер Каудрик. - Пиньярд сказал, что я могу рассчитывать на спасение не менее двухсот пятидесяти тысяч долларов, вложенных в хорошие ценные бумаги.
   - Значит, следующим летом, мы сможем отправиться на курорт, как обычно? - спросила Леония.
   - Да, дорогая.
   - И сможем сохранить всех наших слуг и коляску?
   - Конечно.
   Леония на мгновение задумалась, а потом тяжело вздохнула.
   - И я думаю, что, весьма вероятно, - сказал мистер Каудрик, - моя бедная девочка сможет вернуть своего возлюбленного, если этого пожелает.
   - Что ты имеешь в виду, папа? - спросила Леония.
   - Я нанял человека по имени Ганн, в котором до определенной степени уверен, поручил ему встретиться с мистером Вимсом и поговорить с ним относительно его самочувствия по окончании суда.
   - И что?
   - Ганн сообщил мне, что Вимс раскаялся, говорит, что всегда любил тебя и отдал бы все, чтобы вернуть прошлое.
   Сообщив эту ложь, мистер Каудрик подмигнул жене, а Леония сказала:
   - Не знаю, папа, согласна ли я простить его, но, признаюсь, Джулиус нравится мне больше прочих мужчин.
   - Посмотрим, что можно сделать, - заметил мистер Каудрик. - А теперь вы должны извинить меня, я должен поговорить со своим адвокатом и подготовиться к суду.
   После чего ушел.
   Разговор между мистером Вимсом и мистером Бенджаменом П. Ганном, о котором упомянул мистер Каудрик, развивался совсем по иному сценарию.
   Войдя в мастерскую художника, мистер Ганн начал с того, что выразил сожаление по поводу нарушения тем своего обещания.
   - Да, это ставит в тупик, - сказал мистер Вимс, - не правда ли? Подумать только, что этот старый засушенный цветок оказался умнее меня!
   - Сумма тоже серьезная, - задумчиво произнес Ганн, - и, насколько я понимаю, она твердо намерена заставить вас заплатить эти деньги.
   - Это самое худшее! Унижение плохо само по себе, но пять тысяч долларов сверх этого!.. Это просто ужасно.
   - Чтобы собрать такую сумму, нужно продать много картин?
   - Да. Но сейчас рынок перенасыщен старыми мастерами, так что они вряд ли стоят больше, чем холст, на котором нарисованы. Маляр зарабатывает больше, чем художник.
   - Леди поступает так, влекомая местью. Она вовсе не бедна.
   - Думаю, так и есть. Должно быть, старый Каудрик что-то припрятал.
   Мистер Ганн улыбнулся мудрой улыбкой. Затем сказал:
   - Мистер Вимс, скажу вам по секрету, если вы обязуетесь хранить это в тайне.
   - Разумеется.
   - Так вот, сэр, я не предполагаю, а знаю, что мистер Каудрик выберется из этой передряги по крайней мере с четвертью миллиона. И будет жить так же комфортно, как прежде.
   - Это выглядит невероятным.
   - Но это правда, и я могу это доказать.
   - А что насчет его преступления? Его должны посадить в тюрьму.
   - Каудрика? Каудрика - в тюрьму? Вы хотите слишком многого. Он - респектабельный человек. И, насколько я понимаю, предусмотрительный.
   Мистер Вимс на некоторое время задумался. Затем мистер Ганн, поднимаясь, сказал:
   - Конечно, это не мое дело, сэр; я зашел всего лишь затем, чтобы изложить вам факты, поскольку испытываю к вам симпатию. Но если бы у меня был выбор: заплатить пять тысяч долларов или пойти на компромисс с истцом, я очень хорошо знаю, каким бы образом поступил, особенно, если истец был бы готов пойти мне навстречу. Всего хорошего, мистер Вимс.
   И мистер Ганн ушел.
   - Четверть миллиона! - сказал сам себе мистер Вимс, оставшись один и размышляя над ситуацией. - Какой же дурак я был. Я мог бы догадаться, что старый Каудрик позаботится о себе и скоро снова встанет на ноги. Думаю, что мистера Ганна направили сюда, чтобы нащупать путь к примирению. Я сделаю шаг навстречу, я напишу письмо Каудрику, и если он выйдет сухим из воды, я отошлю его ему и посмотрим, не удастся ли нам прийти к соглашению.
   Затем мистер Вимс сел за стол и набросал следующее послание:
   "Генри П. Каудрику, эксв.
   Уважаемый сэр, пишу вам с большой долей робости и глубоким опасением относительно результата, касающегося разрешения вопроса, от которого зависит мое счастье. Мне не нужно повторять вам факты относительно возникшего между мной и Леонией разногласия; но я хочу сказать, что никогда не перестану о нем сожалеть, поскольку обычная ссора между влюбленными, долженствовавшая закончиться прощением и примирением сразу же, как только возникла, под влиянием безрассудного гнева переросла в то, что сейчас кажется непоправимым. Что касается меня, то размышления относительно моего поведения делают меня совершенно несчастным; не могу скрыть от себя, не стану пытаться скрыть и от вас, что моя любовь к вашей дочери не претерпела ни малейшего ущерба из-за события, о котором я упомянул выше. Я люблю ее так же сильно, как любил; и хотя судьба может распорядиться так, что мы больше никогда не встретимся, я сохраню ее образ в своем сердце до последнего своего часа, и никогда не перестану возносить молитвы о ее счастье.
   Прошу вас верить мне,
   Искренне ваш,
   Джулиус Вимс".
   - Это, - сказал мистер Вимс, - должно помочь ему прийти к соглашению, если он деловой человек.
   Затем мистер Вимс сложил письмо, надписал адрес и сунул в карман, с намерением дождаться результатов суда над мистером Каудриком.
   Не имеет смысла подробно останавливаться на деталях судебного разбирательства мистера Каудрика, это отняло бы слишком много времени. И обвинение, и защита выступали ярко и убедительно; присяжным понадобилось совсем мало времени, чтобы признать мистера Каудрика виновным в различных преступлениях и проступках весьма печального свойства.
   Когда был вынесен приговор, произошла душераздирающая сцена.
   В болезненной тишине, прокурор, едва способный контролировать свои эмоции, поднялся, чтобы зачитать приговор сидящему на скамье подсудимых. При этом он не преминул заметить, что обвинение вовсе не желало обойтись так жестоко с джентльменом, и поступает так исключительно из обязанностей, возложенных на него правосудием. Пусть это послужит уроком всем, ибо люди не должны злоупотреблять доверием тех, кто поручил им свое имущество. Именно это и было главной целью обвинения; это полностью удовлетворяет требованиям закона и общества, и это должно стать предостережением прочим, особенно молодым, что им не следует ожидать снисходительности, если они станут поступать необдуманно и участвовать в различных спекуляциях. Было бы сурово, возможно, даже жестоко в данном случае наложить серьезный штраф, вовсе не из-за высокого социального статуса обвиняемого, а потому, что совершенно ясно, - он не присваивал чужих денег, но вкладывал их в предприятия, которые, по его мнению, способствовали развитию промышленности в стране и в значительной мере увеличивали богатство нации. Сделав это замечание, он обратился к суду с искренней надеждой, что Его Честь найдет возможность дать подсудимому шанс искупить свою вину достойным поведением.
   Когда прокурор сел, многие в зале суда смахнули слезу.
   Затем поднялся защитник мистера Каудрика. Он некоторое время молчал, ожидая, пока избыток чувств позволит ему начать речь; а когда, наконец, смог заговорить, то сказал, что не может подобрать нужных благодарственных слов, чтобы выразить свое восхищение справедливостью, человеколюбием и величием души прокурора. Эти качества, как только что было продемонстрировано, принадлежали ему в полной мере. Адвокат ни на мгновение не верил в сознательную вину своего подзащитного, а то, что все случилось по вине несчастных обстоятельств, - с этим он не только не спорит, но и не может ничего добавить к тому, что уже прекрасно изложено стороной обвинения. Сказано: "Месть принадлежит Мне", и не земному трибуналу стремиться к мести. Его клиент ошибся, если только это можно назвать ошибкой, по причине головы, но не сердца; он был уверен, что уважаемый суд не станет унижать этого превосходного и достойного человека, который в течение долгих лет был достойным членом общества, каковым является и сейчас, когда его поступок выглядит как преступление. "Вряд ли мне стоит говорить Вашей чести, - продолжал адвокат, - что наложение строгого наказания, предусмотренного в данном случае, не только похоронит в тюрьме этого достойного гражданина, но приведет в запустение счастливый дом, разобьет сердца тех, кому он дорог, и он не сможет совершить для общества те полезные дела, какие намеревался совершить". Вручив судьбу своего подзащитного милосердию Суда, адвокат сел; в зале слышались всхлипывания.
   Судья, утирая глаза и изо всех сил стараясь не дать волю чувствам, сказал:
   - Мистер Каудрик, пожалуйста, встаньте. Как вам известно, мистер Каудрик, я выполняю свою обязанность. Я должен исполнить приговор, как это предусмотрено законом. Я помню о вашем социальном положении, о том, что вы всегда были достойным членом общества, и полностью оценил важность предположения, что ваши преступления стали причиной, в значительной степени, вашей заботы о благе других. Поэтому мне очень приятно найти в Законе пункт, позволяющий мне сделать наказание менее суровым, чем если бы такового пункта не было. Я налагаю на вас штраф в пятьсот долларов, как это предусмотрено Законом, и вы останетесь в заключении до тех пор, пока он не будет уплачен.
   Слова судьи были встречены с большим воодушевлением. Адвокат мистера Каудрика сразу же выплатил штраф, а мистер Каудрик, пожав руку адвоката и приняв извинения прокурора за серьезное наказание, взял шляпу и покинул зал суда счастливым и свободным человеком.
   Затем было приглашено новое жюри, для рассмотрения дела бухгалтера, укравшего, поскольку его заработка не хватало для поддержания семьи, у своего работодателя триста долларов. Адвокат не смог найти в деле никаких смягчающих обстоятельств, и жюри незамедлительно вынесло обвинительный вердикт, а судья, с совершенно сухими глазами, приговорил обвиняемого к каторжным работам на срок в десять лет.
   Хотя Богиня Справедливости и носит повязку на глазах, у нее иногда все же проявляется некое дискриминационное чувство относительно важности грешников, приходящих к ней на суд.
  

ГЛАВА VI

ПОЗДРАВЛЕНИЯ. ПРИМИРЕНИЕ. ТРИУМФ ИСТИННОЙ ЛЮБВИ. СВАДЬБА. КОНЕЦ.

  
   Одним из первых, поздравивших мистера Каудрика с результатами нелегкого испытания, через которое ему пришлось пройти, был отец Таникл.
   - Это должно было стать, - сказал верный пастырь, - страшным испытанием для человека, тонко чувствующего, - сидеть в суде в полной неопределенности относительно ожидающей его судьбы. Я искренне сочувствую вам и радуюсь, что все закончилось благополучно.
   - Вы очень добры, - улыбаясь, сказал мистер Каудрик. - Наша жизнь полна скорби, и, конечно же, я не могу рассчитывать ее избежать.
   - Нет, но нам дано и утешение, что эти скорби ниспосланы нам ради нашего блага. Я ожидаю, что теперь вы станете еще более эффективно трудиться на благо Святого Кадма.
   - Не знаю, - задумчиво ответил мистер Каудрик. - Возможно, было бы лучше, если бы я не стал возвращаться к своей прежней церковной должности.
   - Вы должны это сделать, - ответил отец Таникл. - Вы по-прежнему ризничий, и теперь вам будет проще, потому что Йетс подал в отставку. Он был серьезной помехой нашим нововведениям.
   - Куда же подался Йетс?
   - Полагаю, он перешел в храм Святого Гроба Господня, который, как вы знаете, идет неверным путем. Бедный Йетс! Как низко он пал! Знаете ли вы, что священник этой церкви не использует красное алтарное покрывало в день Святых Мучеников, и даже позволяет себе приходить в храм с зонтиком в канун Святого Свитуна, что является оскорблением памяти святого.
   - Невероятно! - воскликнул мистер Каудрик.
   - У меня есть надежные свидетели. Подобная практика направлена на то, чтобы вставлять палки в колеса всеобщей евангелизации.
   - Я тоже так думаю, - сказал мистер Каудрик.
   - Поэтому, - продолжал отец Таникл, - мне хотелось бы получить от вас небольшую денежную помощь. Я только что закончил небольшой трактат о страданиях Святого Блазиуса Каппадокийского для распространения среди необразованных бедняков, но у меня нет средств, чтобы его напечатать. Вы мне поможете?
   - Конечно. Сколько вам нужно?
   - Думаю, пятидесяти долларов мне хватит. Эта сумма, я полагаю, позволит мне в значительной степени поднять религиозный пыл бедняков нашего прихода.
   Мистер Каудрик вручил ему деньги, и достойный священник ушел.
   Следующим, кто побеспокоил мистера Каудрика, был агент страховой компании "Вдовы и Сироты", в которой он был застрахован. Этот джентльмен, представляющий компанию, которая за неделю до суда готовилась прибегнуть к Закону с намерением оспорить претензии миссис Каудрик, принес с собой годовой отчет и множество других документов, с намерением убедить мистера Каудрика добавить к сумме своей страховки еще двадцать тысяч долларов.
   На второй день после процесса де Флюки послали миссис Каудрик приглашение на вечеринку, с запиской, в которой объяснялось, что отмена предыдущего приглашения вызвана колоссальной глупостью слуги, который был по этой причине уволен.
   Это внимание со стороны де Флюков оказало благотворное влияние на настроение миссис Каудрик. Она посветлела, и были все основания полагать, что груз печали наконец-то упал с ее души.
   Полковник Хукер, представляя в "Крабе" судебный процесс и его результат, объяснил своим читателям, что вердикт был скорее техническим, чем показательным для преднамеренных неправомерных действий, и поздравил общество с тем, что одному из самых предприимчивых и ценных граждан удалось выбраться из финансовых передряг, в которые тот попал из-за неразумных друзей.
   Полковник Хукер был также склонен, в той или иной степени, критиковать абсурдный, даже грешный, поступок коронера МакСорли, раскопавшего кости; но негодование, с которым он обрушился на феноменальную глупость и жадность последнего, было в значительной степени смягчено тем обстоятельством, что коронер МакСорли являлся братом шерифа округа, обеспечивавшем рекламу на сумму не менее пятидесяти тысяч долларов в год.
   Когда мистер Каудрик получил письмо от мистера Вимса, то ответил коротко, пригласив художника к себе; когда тот пришел, мистер Каудрик принял его с серьезным видом и даже несколько прохладно.
   - Мистер Вимс, - сказал банкир, - я послал за вами, потому что хотел обсудить с вами вопрос, упомянутый в вашем письме. Первым моим побуждением было не обращать на него внимания, поскольку, не буду скрывать, ваше обращение с моей дочерью так сильно настроило меня против вас, что я не собирался вас прощать. Но счастье своего ребенка я ставлю выше собственных чувств. Это мой долг и моя привилегия, принять их во внимание; буду с вами откровенен, - в течение нескольких последних дней она так страдала, что я понял, - я готов пойти почти на любую жертву, лишь бы облегчить их.
   - Надеюсь, мисс Леония не больна? - спросил мистер Вимс, прекрасно изобразив тревогу на лице.
   - Мистер Вимс, - серьезно сказал мистер Каудрик, - возможно, мне не стоило бы вам этого говорить, поскольку это с самого начала даст вам несправедливое преимущество, но Леонию глубоко задело ваше отношение. Если бы я был сентиментальным человеком, то сказал бы, что ее сердце разбито. Она отказывается от пищи, пребывает в унынии и меланхолии, во сне постоянно говорит о вас.
   - Бедняжка! - сказал мистер Вимс, вытирая глаза.
   - Миссис Каудрик и я очень обеспокоены ее состоянием, но пребывали в недоумении относительно лекарства, если бы не нашли его в вашем письме.
   - Я столь же несчастен, - сказал мистер Вимс. - Я написал, потому что не мог найти облегчение для себя никаким другим способом.
   - Теперь, когда вы здесь, - продолжал мистер Каудрик, - мы могли бы прийти к взаимопониманию. У вас есть какое-нибудь предложение?
   - Я хотел бы сделать предложение, если бы осмелился.
   - Вы можете говорить совершенно открыто, но я хотел бы добавить, чтобы устранить какие-либо недоразумения, что Леония Каудрик вольна не искать союза с вами, поскольку родители вполне в состоянии обеспечить ее.
   - В таком случае, мистер Каудрик, - ответил мистер Вимс, - я должен сказать, что если Леония сможет забыть и простить прошлое, самым большим счастьем для меня будет возобновить наши отношения, вернувшись к тому времени, когда эта несчастная ссора не расстроила их. Как вы думаете, она согласится?
   - При некотором давлении с моей стороны и со стороны миссис Каудрик, думаю, что да. Лично я готов забыть о прошлом и принять вас в свою семью.
   Мистер Каудрик протянул руку, и мистер Вимс крепко пожал ее.
   - А теперь, мистер Вимс, - сказал мистер Каудрик, - есть еще один вопрос, который мне хотелось бы обсудить. Я имею в виду ваше искусство. Простите меня за то, что спрашиваю, но, хотя я сделаю что-то для Леонии, вы тоже должны кое-что сделать. В общем, скажите мне, каково состояние вашего искусства, я имею в виду - в финансовом плане?
   - Не стану скрывать, в настоящий момент дела идут неважно.
   - Я так и думал. Количество старых мастеров на рынке слишком велико. Вы можете заняться чем-нибудь другим?
   Мистер Вимс на мгновение задумался об отсутствии счастливого таланта грабить банки, после чего ответил:
   - Нет, боюсь, что нет. Я художник, и должен жить искусством.
   - Пусть так, но почему бы не рисовать картины, которые продаются?
   - Никто не купит пейзаж, натюрморт или портрет, если художник не отмечен печатью гения. У обычного художника нет ни малейшего шанса.
   - Но почему бы не создать видимость гения, подобно тому, как вы изображаете старых мастеров?
   - Что вы имеете в виду?
   - Гений склонен к эксцентричности. Если вы проявите эксцентричность, большинство людей примут ее за признак гения. Вам нужно выглядеть романтичным, своеобразным, совершенно отличным от прочих.
   - В этом, возможно, что-то есть.
   - Нарисуйте Венеру с рыбьим хвостом. Изобразите Моисея с усами и в очках. Измажьте холст черной краской, на котором ничего не будет видно, и подпишите "Медитация во тьме", покройте холст белыми пятнами, чтобы был виден только бушприт корабля, и назовите его "Утро в гавани". Это способ спровоцировать критику и дискуссию, обрести известность и найти покупателей.
   - Это хорошая идея, - отозвался мистер Вимс. - Я вам очень благодарен за нее и последую вашему совету.
   - Хотите повидаться с Леонией, прежде чем уйти? - спросил мистер Каудрик.
   - Если она захочет, то да.
   - Я поговорю с ней и подготовлю ее, - сказал мистер Каудрик, выходя из комнаты.
   Через мгновение он вернулся, ведя Леонию под руку. Последняя держала носовой платок.
   - Леония, - сказал мистер Каудрик. - Это Джулиус. Он просит тебя простить его.
   Леония подняла голову, и бывшие влюбленные некоторое время смотрели друг на друга. Затем она бросилась в его объятия, прежде чем между ними было произнесено хоть слово, и, когда он крепко обнял ее, прижала голову к его груди.
   Мистер Вимс так хорошо владел собой во время этой трогательной сцены, что даже почувствовал, как у него в кармане, в результате прикосновения плеча Леонии, ломаются сигары; но он храбро, не дрогнув, встретил это испытание.
   Прежде, чем он отпустил ее, в комнату вошла миссис Каудрик, и была настолько ошеломлена нахлынувшими на нее чувствами при виде разыгравшейся сцены, что упала на диван и пребывала в истерическом состоянии как минимум десять минут, несмотря на все усилия мистера Каудрика ее успокоить.
   Наконец, когда она более-менее успокоилась, мистер Каудрик предположил, что сразу же возможно назначить день свадьбы, чтобы влюбленные, после всех печалей и недоразумений, разлучавших их, могли достигнуть блаженства и безмятежности в законном браке.
   Мистер Каудрик настаивал, чтобы это случилось как можно раньше, и хотя миссис Каудрик проявила новые тревожные симптомы истерического припадка, когда ее муж выразил мнение, что на все приготовления хватит недели, она, наконец, примирилась с выбором Леонии - ровно через три недели.
   На следующее утро миссис Каудрик и Леония приступили к подготовке; нет необходимости говорить, что, занимаясь приготовлениями, обе пребывали в состоянии почти совершенного счастья.
   Если женщина может достичь рая на земле, то это, безусловно, тогда, когда она отправляется по магазинам с толстым кошельком и большими сумками. Женское сознание испытывает непередаваемую радость, когда она подбирает шляпки и ткани; заказывает платья; присматривает нижнее белье; наволочки и простыни, полотенца, посуду, мебель, - и еще тысячу разных предметов, которые необходимо приобрести. Вскоре у миссис Каудрик под началом оказалась дюжина швей, а они с Леонией бродили по магазинам, совершив огромное количество покупок. Лишь пара инцидентов слегка подпортили им удовольствие. Продавец драгоценностей и продавец изделий из кожи, зная о случившемся с мистером Каудриком, недоброжелательно настаивали на том, чтобы их товар был оплачен до доставки покупателям. Но мы и не должны ожидать в этом мире чистейшей радости, не омраченной никакими мелочами.
   Приглашения на свадьбу были разосланы всем друзьям жениха и невесты. Разумеется, вряд ли можно было ожидать, что соединение двух любящих сердец вызовет нежное чувство у всех; большинство, получивших приглашение, отнеслись к нему двояко. Первой мыслью, пришедшей им в голову при чтении карточки, заключалась в том, что им придется раскошелиться на свадебные подарки, и у многих возникло смутное ощущение, что брак дочери Каудрика сродни попытке последнего собрать с них дань. Вскоре, однако, подарки начали поступать. Одним из первых был отец Таникл. Он прислал небольшое собрание своих проповедей (литографии в него включены не были). Книга была издана за счет нескольких поклонников преподобного джентльмена, чьи надежды на результат в значительной степени потускнели, поскольку в течение двух лет было продано не более тридцати четырех экземпляров. Отец Таникл отправил книгу Леонии с трогательной запиской, порекомендовав ей особенно проповедь о тайне исповеди на странице 75. Полковник Хукер, издатель "Краба", подарил красивый серебряный сервиз, ценность которого для Леонии никоим образом не уменьшилась из-за по счастью неизвестного ей обстоятельства, что полковник забрал его у одного из своих подписчиков за долги. Де Флюки прислали пару изящных рыбных ножей, достаточно больших, чтобы быть полезными во время обеда, на котором сразу же за супом подается небольшой кит, но были совершенно бесполезны при разделке рыбы меньшего размера, чем осетр. Хиггинсы, чье финансовое состояние оставляло желать лучшего, изо всех сил старались сэкономить, чтобы оплатить двухнедельный летний отпуск на море, с неохотой прислали корзину для пирожных, которую мистер Каудрик подарил Марии Хиггинс год назад, по случаю ее бракосочетания с доктором Тармериком. Если бы мистер Хиггинс отважился в записке, посланной вместе с подарком, выразить свои истинные чувства, то горячность его высказываний привела бы Леонию в ужас; но, к счастью, он хорошо себя контролировал.
   Совершенно возмутительным образом повел себя мистер Джон Даблдей, сильно пострадавший из-за банкротства банка мистера Каудрика. У него хватило дерзости подарить Леонии, вместе с благими пожеланиями, чек на сто долларов, выписанный на лопнувший банк. Мистер Каудрик заявил, что человек, способный на такое, не достоин жить в цивилизованном обществе.
   Друзья мистера Вимса прислали ему картины, очевидно, полагая, что тот должен начать свою семейную жизнь, украсив ими стены дома, поскольку, как произведения искусства, они стояли вне всякой критики, а потому совершенно не продавались. Осмотрев подарки, Вимс предположил, что друзья составили заговор, с целью захламить его мастерскую. Среди прочих подарков были чемоданы для путешествий, для этой цели не предназначенные; дешевые ложки, помещенные в футляр со знаком первоклассного серебряных дел мастера, чтобы отвлечь внимание от низкого качества; множество безделушек, в большинстве своем совершенно бесполезных, - дань идиотскому обычаю, когда требуется что-то, не несущее на себе печати любви или уважения.
   Наконец, когда все бесполезные подарки были получены, платья пошиты, шляпки куплены, банты повязаны, наступил день свадьбы. Конечно, его следует описать. Но к чему доверять это руке непрофессионала, когда в пределах легкой досягаемости имеется написанное бойким пером профессионального газетчика "Дейли Краб"? Гораздо лучше привести его, - оно точное и полное.
   (Из "Дейли Краб")

"СВАДЬБА В ВЫСШЕМ ОБЩЕСТВЕ

   Церковь Святого Кадма, на площади Перкиомен, вчера стала сценой одной из ярчайших свадеб в этом сезоне. Еще за несколько недель приближающееся событие стало преобладающей темой разговоров в модных кружках, благодаря красоте невесты, широкой известности счастливого жениха и высокого социального положения всех заинтересованных сторон, придающих этому событию более чем обычное значение. Невестой была мисс Леония Каудрик, единственная дочь известного экс-банкира и филантропа Генри Дж. Каудрика, эсквайра, одна из выдающихся представительниц света. Женихом - Джулиус Вимс, эсквайр, художник, человек, талант которого, не менее чем человеческие качества, сделал его кумиром большого круга людей.
   Свадебная церемония началась в половине пятого; но задолго до ее начала улицы, прилегающие к Святому Кадму, были заполнены колясками, принадлежащими элите нашего общества. Не все попали внутрь церкви, за исключением счастливчиков, получивших приглашения; тем не менее, храм оказался переполнен; остались пустыми только скамьи, предназначенные для самых близких родственников брачующейся пары.
   Шаферами, с редкой деликатностью и тактом, выступали мистер Питер Б. Томас, Артур МакГинн Дабни, Дж. Дж. Паркер и Дэниэл О'Хафф, - все собратья жениха по ремеслу, люди, хорошо известные в культурных кругах.
   Профессор Педдл занял место за органом, и исполнял самую прекрасную музыку.
   Среди выдающихся людей, украсивших свадьбу своим присутствием, мы можем отметить следующих: генерал-майора Банга, полковника Гроулера, профессора Будла, преподобного доктора Уоттлса, судью Поттхинкля, капитана Дингуса, майора Дулиттла, достопочтенного Джона Гигга, судьи Верховного суда Снузера; мисс Делилу Хупер (Минни Миртл), известного автора "Вечера на мосту", "Разбитого сердца" и пр., профессора Близзарда, энтомолога; губернатора Тилби, вице-губернатора Смута, синьора Портулакка, посла из Венесуэлы, генерала Куркульо, министра Никарагуа; генерала Вайскера, железнодорожного магната; мистера и миссис Грейбю, доктора Хаммера, Т. Дж. Витта, эсквайра, достопочтенного Джона Грабба, капитана Махони, начальника полиции; профессора Смита из университета; Г. М. Бадда, президента Торговой палаты; достопочтенного Р. Биксби, главу города; и многих других.
   Ровно в пять часов преподобный отец Таникл вошел в церковь в полном церковном облачении в сопровождении преподобного доктора Пиллсбери и преподобного Джона Э. Стэплтона, дяди невесты. В этот момент орган заиграл первые ноты торжественного марша из "Пророка", и вошла невеста, сопровождаемая отцом. После нее вошел жених, сопровождаемый мисс Лилли Уакл, первой подружкой невесты, а за ними - остальные сопровождающие брачующихся лица.
   Невеста была изысканно одета, в белое атласное платье, на котором кружева жабо сливочного цвета спускались до талии и по бокам, украшенные жемчугом; рукава, доходившие до локтя, также заканчивались кружевами. Задняя часть платья была ровной. На голове у нее был изящный венок из цветов апельсина и, конечно же, вуаль.
   Среди других платьев на свадебной вечеринке мы заметили лионский тюль, с розетками и лентами из белого атласа.
   Внимание привлекал также белый тарлатан, отделанный бретонским кружевом и вставками, покрытый бантами и атласными лентами.
   Одна из дам на вечеринке была одета в костюм из кремового атласа, с полосками белого цвета; с атласным корсажем; спереди юбка также была украшена атласом и гренадином.
   Миссис Каудрик, мать невесты, появилась в царственном туалете из черного бархата.
   Обряд был проведен надлежащим образом преподобным мистером Таниклом, после чего невеста самым торжественным образом передана жениху ее отцом.
   Миссис Каудрик была настолько взволнована сознанием, что дочь покидает ее, что по завершении церемонии проявила некоторые незначительные истерические симптомы, которые грозили создать неразбериху. Однако она сумела взять себя в руки и покинула церковь в сопровождении одного из дружек, утирая слезы.
   Профессор Педдл начал играть "Свадебный марш" Мендельсона, и гордый и счастливый муж, держа под руку свою прекрасную жену, повернулся, чтобы провести ее по проходу.
   В тот же вечер в резиденции мистера Каудрика состоялся прием для приглашенных; торжества длились до глубокой ночи. Свой медовый месяц новобрачные проведут в Саратоге".
   В дом мистера Каудрика репортеры допущены не были, поэтому о том, что там происходило, нам ничего не известно. Но мы могли бы, если бы захотели, предположить, что комнаты были переполнены так, что было трудно перемещаться из одной в другую; танцевать в узких пространствах было попросту невозможно; дамы без кавалеров стояли вдоль стен; гости, незнакомые друг с другом, пытались завязать между собой разговор; присутствующие пытались с разной степенью достоверности изобразить, будто рады за новобрачных; столы были уставлены яствами, и хорошо одетые мужчины атаковали их так, словно постились перед тем в течение нескольких недель; на платья и костюмы летели брызги шампанского и ледяная крошка; наконец, уходящие гости, шепотом говорившие друг другу что-то насмешливое относительно человека, чьим гостеприимством только что пользовались.
   Мы могли бы представить себе все это; возможно даже, если бы мы заглянули в дом в два часа ночи, когда его покинул последний гость, то услышали бы, как мистер Каудрик, донельзя уставший, удобно устроившийся в мягком кресле, сказал:
   - Ну, слава Богу, Луиза, наконец-то мы пристроили Леонию!
  
  

СТАРЫЙ ВОРЧУН

  
   - Добрые старые времена! Они были хорошими, моя дорогая; лучшими, гораздо лучшими, чем то время, в которое живешь ты. Я знаю, что я отстал от жизни, Нелли, - сказал Ефрем Баттерби, набивая трубку и глядя на свою внучку, сидевшую перед огнем, склонив голову над шитьем. - Знаю, что я старый ворчун, но я горд этим.
   - Ты никогда таким не будешь для меня, дедушка, - ответила Нелли, с улыбкой взглянув на него.
   - Увы, дорогая, для всех я именно таков. Я - человек прошлого. Все, что мне когда-либо нравилось, что я любил, - кроме тебя, - принадлежит ушедшим годам, мои привязанности остались в прошлом. Люди старого времени лучше, чем нового. Я любил их простоту, которую видел еще ребенком, шестьдесят лет назад. Я уверен, что мир не так хорош, как тогда. Умнее, - возможно; он знает больше, но эта мудрость раздражает и вызывает у меня отвращение. Не уверен, дорогая, что если бы у меня была такая возможность, я не отказался бы от так называемых "современных удобств" и не вернулся к незатейливости старого времени.
   - Тогда было скучно, дедушка.
   - Может быть, но мне это нравилось. Мы слишком быстро удаляемся от тех времен, но это ускорение, боюсь, ведет нас в неправильном направлении. В старые времена мы довольствовались тем, что у нас было. Но довольны ли современные люди? Нет, они все совершенствуют и совершенствуют, стремятся к чему-то, что будет быстрее, проще, дешевле, чем то, что уже есть. На первый взгляд, мы много выиграли, но на самом деле, не получили ничего. Сейчас мы не намного лучше тех, какими были; и, по моему мнению, это не здорово.
   - Но, дедушка, тебе следует помнить, что тогда ты был молод, и, возможно, смотрел на мир иными глазами, чем сейчас.
   - Да, Нелли, я это допускаю, я себя не обманываю. Моя юность не настолько далекая, чтобы я забыл ее. Я сужу время честно, сейчас, когда я стар, как если бы был судьей, и мое убеждение заключается в том, что тогда оно было превосходным, жизнь и люди были лучше. Люди! Ах, Нелли, дорогая, в прошлом в моей жизни были три человека, которые посвятили свою жизнь мне. Боюсь, сейчас нет таких женщин, как твоя мать и моя, как моя жена, которую ты никогда не видела. Мне кажется, дитя мое, я бы охотно прожил свою жизнь заново, с ее невзгодами и печалями, если бы смог обнять хотя бы одну из этих ангелоподобных женщин, услышать хотя бы слово, слетающее с их уст.
   Старик смахнул набежавшую слезу; Нелли промолчала, не желая беспокоить задумчивость, в которую тот впал. Вдруг Ефрем резко поднялся и с улыбкой сказал:
   - Идем, Нелли, дорогая, думаю, пора ложиться спать. Мне завтра, наверное, рано вставать.
   - Во сколько ты хотел бы позавтракать, дедушка?
   - Для тебя будет слишком рано, мой котенок. Я позавтракаю один, пока ты еще не проснулась, или в городе. У меня огромный груз пшеницы из Чикаго, я должен организовать его доставку в Ливерпуль. Есть кое-что, оставшееся мне со старых времен, - тяжелая работа моей юности; но даже сейчас это кажется немного более сложным, чем раньше. Так что отправляйся спать. Спать!
   Пока он раздевался, и долго после того, как забрался под одеяло, мысли его блуждали взад-вперед через прожитые годы; и, как только приблизились к тому времени, когда он испытывал счастье, стали замедляться, пока старая и новая жизнь не смешалась причудливой путаницей у него в мозгу, после чего он заснул.
   Когда он проснулся, было еще темно, потому что зима только началась; но он слышал, - или же ему только чудилось, что он слышал? - как часы пробили шесть. Он знал, что ему необходимо вставать, поскольку его дневные заботы требовали раннего подъема.
   Он сел на кровати, зевнул, пару раз потянулся, затем откинул одеяло в сторону и спрыгнул на пол. Он упал и ушиб руку. Странно, что с ним случилось такое! Кровать показалась ему в два раза выше, чем должна была быть. Было слишком темно, чтобы видеть отчетливо, поэтому он поднялся, протянул руки и ощупал кровать. Да, она располагалась, по крайней мере, в четырех футах от пола, и, как ни странно, у нее были длинные тонкие ножки и такой же каркас, вместо низких и толстых, и каркаса с изголовьем, - именно на такой он спал в последние годы. Ефрем решил зажечь свет. Он на ощупь добрался до стола и попытался найти спички. Их не было; он не нашел их в шкафу. Зато нашел то, что поначалу не узнал, а при более тщательном ощупывании оказалось огнивом. Он был раздосадован тем, что кто-то решил подшутить над ним. Как мог он зажечь газ огнивом?
   Тем не менее, он все же решил попробовать и направился к газовому крану. Но кран отсутствовал! Он провел рукой по тому участку стены, где раньше был кран, но тот исчез. На стене также не было обоев, поскольку он почувствовал под пальцами штукатурку.
   В гневе и недоумении Ефрем решил вернуть огниво на стол и одеться в темноте, когда рука его натолкнулась на подсвечник. В нем имелась свеча. Он решил попытаться зажечь ее. Он щелкал огнивом, по меньшей мере, с дюжину раз, как когда был мальчиком, но искры не попадали на фитиль. Он снова и снова щелкал, раздражаясь все больше и больше, пока, наконец, у него не получилось.
   Он увидел тонкую сальную свечу и подумал, что она дает совсем мало света, настолько тусклым, мерцающим и мрачным был огонек. Он ощутил холод; опасаясь, что может простудиться, решил приоткрыть заслонку и впустить в комнату теплый воздух. Заслонка исчезла! Прямо перед ним располагался огромный старинный камин, полный дров. Как с комнатой могла произойти такая странная трансформация, он не мог себе представить. Но не был сильно недоволен ею.
   - Мне всегда нравился открытый огонь, - сказал он. - И вот теперь он у меня есть.
   Он поднес пламя свечи к дровам, и через мгновение те запылали.
   - Умоюсь, пока он горит, - сказал Ефрем.
   Он подошел к тому месту, где, как ему казалось, он найдет умывальник с горячей и холодной водой, поступающей по трубам, и был поражен, что тот также отсутствовал! Имелся старый тазик с потрескавшимся кувшином, вода в котором была холодна, как лед.
   С восклицанием нетерпения и негодования Ефрем приспособил кувшин между прутьями решетки, поближе к огню; у него заслезились глаза, поскольку вытяжная труба еще не прогрелась, и в комнату поступал дым. Через несколько мгновений он почувствовал, что задохнется, если не глотнет свежего воздуха, поэтому решил открыть верхнюю створку окна.
   Подойдя к окну, он обнаружил, что стекла очень маленькие, а деревянные рамы в три раза тяжелее и толще, чем обычно. Он попытался поднять верхнюю створку, но безуспешно; попытался поднять нижнюю; это удалось ему с большим трудом, она, казалось, весила футов сто; поднявшись, она тут же опускалась снова. Наконец, ему удалось открыть ее, подставив под нее стул.
   Вода в кувшине нагрелась, он умылся, после чего спустился по лестнице. Поскольку никакого движения в доме не было слышно, он решил пойти и позавтракать в ресторане. Отперев дверь, он вышел на улицу, едва рассвело.
   Когда Ефрем спустился по ступенькам крыльца, у него сложилось ощущение, что что-то не так, он ощутил раздражение; но он объяснил это тем, что мозг его не работает с привычной ясностью; осознав факт частичного и очень неожиданного изменения условий своей жизни, он обнаружил - при всех его попытках разрешить сложившуюся проблему, решение ускользает от него; это сбивало с толку.
   Сила привычки, а вовсе не определенная цель, направила его к углу улицы, ниже его дома, и он остановиться там в ожидании конки, на которой отправится дальше. Следуя правилу, достал из кармана жилетки два-три цента (которые, к его удивлению, увеличились до размеров старых неудобных монет) и огляделся в поисках мальчика, у которого каждое утро покупал ежедневную газету.
   Мальчика, однако, видно не было; Ефрема несколько обеспокоило его отсутствие, поскольку сегодня утром его особенно беспокоили котировки зерна в Чикаго и Ливерпуле, а также, какие пароходы загружаются у причалов.
   Конка по какой-то причине задерживалась; мимо проходил человек, одетый странно, в старомодных пальто и шляпе. Ефрем вежливо спросил:
   - Не могли бы вы сказать мне, сэр, где я могу купить утреннюю газету? Мальчика, у которого я покупаю ее каждое утро, что-то не видно.
   Незнакомец, остановившись, взглянул на Ефрема со странным выражением на лице, после чего сказал:
   - Не думаю, чтобы я вас понял; утренняя газета, вы сказали?
   - Да, утреннюю газету; "Аргус" или "Торговля", любую.
   - Видите ли, мой дорогой сэр, в этом городе выходит только одна газета. "Газетт". Но она выходит по субботам, а сегодня, как вам известно, вторник.
   - Вы хотите сказать, что у нас нет ежедневных газет? - сердито воскликнул Ефрем.
   - Ежедневные газеты! Ежедневно публикующие статьи! Что вы, сэр, в мире нет таких газет, и никогда не будет.
   - Фи! - сказал Ефрем, поворачиваясь к незнакомцу спиной.
   Незнакомец улыбнулся и, покачав головой, словно у него имелись серьезные основания сомневаться в здравом рассудке Ефрема, пошел дальше.
   - Этот человек не в своем уме! - сказал, между тем, последний, глядя ему вслед. - Никаких ежедневных газет! Парень только что приехал из Африки, или сбежал из сумасшедшего дома. Странно, что за ним еще не приехали врачи. - Он с тревогой огляделся. - Кажется, машины не видно. Наверное, где-то случился пожар. Жаль, что я потерял столько времени. Лучше бы я пошел пешком.
   Но, стоило Ефрему выйти на шоссе, он с удивлением обнаружил, что рельсов нет. Шоссе было сплошняком замощено булыжником.
   - Честное слово, это самое странное из всего случившегося: что случилось с уличными машинами? Я должен ехать, поскольку расстояние очень велико; боюсь, я могу опоздать.
   Он быстро пошел, рассматривая здания вдоль своего маршрута, и испытывал странное ощущение, что город также претерпел процесс трансформации. Он был знаком, и в то же время незнаком. То есть, он шел привычным путем, легко узнавая все достопримечательности, и все же, город был другим; тот, по которому он шел только вчера, исчез; то, что он видел сейчас, принадлежало к более раннему периоду.
   Он также чувствовал, что изменения, какими бы они ни были, сказались на городе не лучшим образом. Здания, стоявшие вдоль улицы, теперь казались ему уродливыми. Они были старыми, приземистыми, с абсурдно высокими фронтонами; витрины - маленькими и грязными. Он знал эту улицу красивой, с благородными зданиями, ласкавшими глаз пешехода, с сияющими витринами, предлагающими обилие рекламы и товаров.
   Ефрем был полон решимости отыскать свой любимый ресторан, поскольку начал ощущать голод. Через некоторое время он добрался до угла, где тот должен был находиться, но, к своей досаде, увидел здесь затрапезную кофейную, над дверью которой покачивалась едва различимая вывеска.
   Но он решил войти, поскольку, по крайней мере, мог здесь позавтракать. Протиснувшись в дверной проем, он прошел по посыпанному опилками полу в какой-то закуток и сел за стол; его не покидало чувство, что все это он когда-то уже видел.
   - Должно быть, - сказал он, - мой мозг проводит меня через череду испытанных мною когда-то ощущений, убеждая в том, что жизнь наша все время движется по кругу.
   Как только он сел, к нему подошел официант.
   - Дайте мне меню, - сказал Ефрем.
   - Меню, сэр? У нас нет меню, сэр. И никогда не было, сэр; в кофейнях их нет, сэр. Но я могу подать вам замечательный завтрак, сэр.
   - Что за завтрак?
   - Ветчина, сэр; стейк, сэр; вареные яйца, сэр; кофе, чай, кекс. Вы нездешний, сэр, не так ли?
   - Это не важно, откуда я, - сказал Ефрем. - Принесите мне стейк, яйца, кекс и кофе, и быстро.
   - Да, сэр, через полминуты все будет готово. Что-нибудь еще, сэр?
   - Принесите мне газету.
   - Да, сэр; вот она, сэр; самый последний номер, сэр.
   Ефрем взял газету и взглянул на нее. Это был "Еженедельный бюллетень", четырехдневной давности; маленький лист желто-коричневой бумаги, плохо напечатанный, содержащий обрывки новостей из Европы до 6 ноября, хотя "Бюллетень" датировался 19 декабря. Как только Ефрем понял его бесполезность, он с презрением бросил его на пол и с мрачным видом принялся ждать завтрак.
   Когда шустрый официант поставил перед ним поднос, его содержимое выглядело красиво и соблазнительно; от него исходил умопомрачительный запах. Однако к еде прилагалась грубая железная вилка с двумя штырьками.
   - Заберите ее обратно, - сказал Ефрем, отталкивая вилку. - И дайте мне серебряную.
   - Серебряную вилку, сэр! Видит Бог, у нас таких нет, сэр; и никогда не было.
   - Никогда не было серебряных вилок, идиот! - крикнул Ефрем. - Да ведь ими пользуются везде!
   - Нет, сэр; не думаю, сэр. Я работал в первоклассных заведениях, сэр, везде пользуются такими. Никогда не видел других, сэр; даже не знал, что они существуют. Наверное, они есть в других странах, сэр?
   - Проваливай! - с яростью сказал Ефрем. Он был смущен и раздражен исчезновением некоторых обычных вещей.
   Но завтрак оказался хорошим, он был голоден, а потому набросился на еду; и хотя обнаружил, что железная вилка не очень удобна, орудовал ей весьма споро. Позавтракав, Ефрем отправился в офис, который занимал почти шестьдесят лет. Открывая дверь, он рассчитывал найти свои письма в ящике, куда почтальон опускал их два-три раза в день. Но их не было. Так же как и самого ящика.
   - Ужасно! Ужасно! - воскликнул Ефрем. - Сегодня все направлено на то, чтобы меня задерживать. Полагаю, мне придется сидеть здесь и ждать, пока этот лодырь не соизволит прийти; мое дело, разумеется, тоже должно подождать.
   Не желая попусту терять время, Ефрем решил написать пару писем. Он достал из ящика лист грубой белой бумаги и открыл чернильницу. Он нигде не мог найти свою любимую ручку, поскольку в ящике оказался только пучок перьев. Ефрем решил попытаться воспользоваться одним из них. Он сломал четыре и потерял десять минут, прежде чем смог изготовить с помощью ножа достаточно хорошее, чтобы им можно было писать; одно письмо он им написал. После чего принялся искать конверт, но не нашел; тогда он сложил бумагу так, как делал в детстве, и запечатал воском. Проделывая эту операцию, он обжег пальцы.
   Почтальон так и не пришел, и Ефрем, очень раздраженный, решил выйти из офиса и бросить письмо в почтовый ящик на углу улицы. Когда он добрался до угла, то обнаружил, что почтовый ящик исчез, подобно многим другим вещам; он отправился на почту, чтобы отправить письмо оттуда, а заодно получить свои письма. Но когда подошел к тому, что прежде было почтовым отделением, то был встревожен, увидев, что, помимо прочего, почта исчезла также.
   Он спросил у прохожего, где можно найти почтовое отделение. Пройдя в указанном ему направлении, он его отыскал. Подойдя к окошку, за которым сидел клерк, он спросил:
   - Есть ли письма для Ефрема Баттерби?
   - Думаю, что нет, - ответил клерк. - До завтра почты не будет.
   - До завтра! - воскликнул Ефрем. - В чем дело?
   - В чем дело? Ни в чем. Что с вами?
   - Я ожидаю письма из Нью-Йорка и Чикаго. Письма задерживаются?
   - Никогда не слышал о таком месте, как Чикаго, а почта из Нью-Йорка приходит только три раза в неделю. Она была вчера, и теперь будет завтра.
   - Три раза в неделю! - воскликнул Ефрем. - Она должна приходить четыре или пять раз в день, если я не ошибаюсь!
   Клерк повернулся к своему сослуживцу и что-то тихо сказал ему, после чего оба засмеялись.
   - Каким же образом, по-вашему, письма отправляются сюда четыре или пять раз в день? - спросил клерк.
   - Разумеется, на почтовых поездах, - тихо сказал Ефрем. Клерки снова рассмеялись.
   - Что ж, сэр, - сказал человек у окна, - мы, кажется, не понимаем друг друга, но ситуация, должно быть, разъяснится, если я скажу вам, что письма из Нью-Йорка доставляются сюда дилижансом, - на это требуется четыре часа, а потому почта прибывает сюда по понедельникам, средам и пятницам.
   Ефрем хотел было рассердиться, но клерк закрыл окошко, и дальнейшее обсуждение стало невозможным. Некоторое время Ефрем пребывал в недоумении. Он стоял и размышлял, как ему поступить, когда заметил, что вокруг него собралась толпа любопытствующих, проявлявшая к нему, казалось, особый интерес. Время от времени какой-то грубый парень делал забавные комментарии относительно его одежды, слышался смех. Ефрем был настолько сбит с толку, что его замешательство стало еще больше, когда он заметил, что в основном на людях были бриджи, уродливые высокие воротнички и галстуки, полностью скрывавшие их подбородки. Ефрем заметил джентльмена, державшего в руке газету. Видя его дружелюбное выражение лица, Ефрем обратился к нему.
   - Я сильно смущен, сэр, неожиданными изменениями, которые нашел здесь сегодня утром, сэр; не будете ли вы столь добры, чтобы дать мне небольшую информацию?
   - С удовольствием, сэр.
   - Я не получил важные письма от своих партнеров из Нью-Йорка и с Запада. Мне нужно срочно связаться с ними. Скажите, пожалуйста, где я могу найти телеграф?
   - Телеграф! Я не понимаю вас, сэр.
   - Я хочу отправить сообщения моим партнерам.
   - Видите ли, сэр, я не знаю другого способа отправить их, кроме как через это почтовое отделение.
   - Вы хотите сказать, что телеграфной линии до Нью-Йорка не существует?
   - Мой дорогой сэр, что вы понимаете под телеграфной линией?
   - Телеграфная линия - это провода, по которым я могу отправлять сообщения при помощи электричества.
   - Боюсь, вы ошибаетесь, сэр, - серьезно сказал джентльмен. - То, о чем вы говорите, не существует.
   - Чепуха! - с возмущением сказал Ефрем. - Как же, по-вашему, сегодняшние дневные газеты получат котировки рынков Ливерпуля? Как брокеры узнают цену бумаг на Лондонской фондовой бирже?
   - Вы говорите очень странно, сэр, - сказал джентльмен, приблизившись к Ефрему и понизив голос, в то время как толпа расхохоталась. - Вам следует быть более осторожным, или вас сочтут безумцем.
   - Безумцем! Но почему? Только потому, что я говорю вам известные всем вещи? Что мы каждый день получаем известия из Европы по кабелю?
   - Новости по кабелю! Новости по кабелю! Что имеет в виду этот старый дурак? - крикнули в толпе.
   - Что я имею в виду! - с раздражением воскликнул Ефрем. - Я имею в виду, что вы - сборище идиотов, полагающих, что не существует такой вещи, как телеграф, и нет кабеля, связывающего нас с Европой!
   Толпа снова обидно расхохоталась, а кое-кто направился к нему, словно он кого-то толкнул или ударил. Джентльмен, с которым он разговаривал, схватил его за руку и поспешил увести. Когда они свернули за угол, джентльмен остановился и сказал:
   - Вы кажетесь здравомыслящим человеком, хотя и говорите очень странно. Позвольте мне посоветовать вам в дальнейшем быть более осторожным. Если вас заподозрят в сумасшествии и отправят в лечебницу, вам предстоит пострадать, и вам будет чрезвычайно сложно из нее выбраться.
   - Я абсолютно нормален, - сказал Ефрем, - и не могу понять, почему вы думаете, что я говорю странно. Мне были нужны мои письма, а поскольку я их не получил, я собирался воспользоваться телеграфом, поскольку намереваюсь отправить груз в Ливерпуль на пароходе.
   - На пароходе! Ну вот, вы снова. Никто не знает, что такое пароход.
   - Пароход! Корабль, который пересекает океан с помощью пара, не пользуясь парусами. Разве вам это не известно?
   - Я слышал кое-какие разговоры о том, что кто-то якобы изобрел какую-то игрушку, использующую пар, чтобы двигать лодку по реке; но что касается пересечения океана, мой дорогой сэр, это смешно.
   - Смешно! Но почему?
   - Прошу прощения. - сказал джентльмен, - я вижу, вы неисправимы; желаю вам доброго утра, - он вежливо поклонился и быстро ушел.
   - Хорошо, хорошо! - пробормотал Ефрем, беспомощно оглядываясь. - Это странно, очень странно. Я ничего не понимаю, и почти склонен полагать, что все вокруг сговорились меня разыграть, иначе мне следует признать, что мой рассудок действительно не в порядке. Я перестаю чувствовать себя, как здравомыслящий человек.
   Пока он говорил сам с собой, колокола города яростно зазвонили пожар, и через несколько мгновений он увидел проскользнувшую мимо него древнюю помпу, которую несколько мужчин тащили на веревке. Горящее здание находилось в нескольких сотнях ярдов от Ефрема, и он ощутил желание самому увидеть, как его будут тушить. Когда он добрался до места, люди ведрами вливали воду в помпу, в то время как другие качали, поднимая и опуская рычаг с двух сторон, отчего в бушующее пламя лилась тонкая струйка.
   Он хотел было спросить, почему пожарные не используют паровую помпу, но все были заняты, а кроме того, Ефрем вспомнил, что сказал ему джентльмен относительно парохода.
   Поэтому он только пробормотал пару слов о глупости этих людей, после чего внезапно вспомнил о своих делах.
   Он решил спуститься к пристани, откуда собирался отправить свой груз, и выяснить, что там происходит.
   Когда он оказался на месте, то увидел, как изменилась она с тех пор, как он видел ее в последний раз; тем не менее, здесь стоял красивый корабль, а грузчики носили на него мешки с зерном.
   - Это должен быть мой груз, - сказал он себе, - но почему они грузят его таким образом, да еще и на парусник?
   Он подошел к человеку, который, как ему показалось, руководил работами, и спросил:
   - Это пшеница Ефрема Баттерби?
   Мужчина взглянул на него с удивлением, после чего, улыбаясь, сказал:
   - Нет, сэр, это Брауна и Мартина.
   - Когда она прибыла?
   - Вчера.
   - По железной дороге?
   - По железной дороге! Что вы имеете в виду?
   - Я спрашиваю, ее привезли по железной дороге?
   - Послушайте, старина, я понятия не имею, что такое железная дорога, но если вы ходите знать, зерно прибыло сюда на барже.
   - Из Чикаго?
   - Никогда не слышал о Чикаго. Пшеница прибыла из Питтсбурга. А почему вы спрашиваете?
   - Потому что я сам ожидаю прибытия зерна из Чикаго по железной дороге и намерен отправить его в Ливерпуль на пароходе, который... - Ефрем осекся. - Если найду его.
   - Чикаго! Железная дорога! Пароход! Старина, боюсь, вы немного перебрали. Что вы подразумеваете под Чикаго?
   - Чикаго! Это город, расположенный в трех или четырех сотнях миль к западу от Питтсбурга; это большой перевалочный пункт в торговле зерном. Вы должны были слышать о нем.
   - Бросьте, старина, перестаньте меня разыгрывать! Я прекрасно знаю те места; это - пустынная глушь. В трехстах милях от Питтсбурга! Перевалочный пункт!
   - Ну, не знаю... - пробормотал Ефрем. - Вроде, он там был. И я ожидал, что мое зерно прибудет сюда оттуда по железной дороге.
   - Что такое железная дорога?
   - Железная дорога: железные рельсы, машины, приводимые в движение паром. Я ожидал найти здесь элеваторы, полные зерна, чтобы погрузить его на борт железного судна, - двадцать тысяч бушелей, - но все пошло не так, и я не понимаю, почему!
   - Билл, - сказал мужчина, оборачиваясь к молодому человеку, одному из своих помощников, - отведи этого беднягу в мэрию, пусть о нем позаботятся. Он говорит о привозе двадцати тысяч бушелей пшеницы по каким-то рельсам, чтобы погрузить их на железный корабль, и все это - в один день! Нам должно быть стыдно, что этот бедняга, нуждающийся в помощи, вынужден бродить, где попало.
   Но, прежде чем Билл успел предложить свою помощь, Ефрем, встревоженный, как никогда прежде, быстро ушел.
   Когда он брел по улице, перед ним внезапно остановился человек среднего возраста и сказал:
   - Доброе утро, мистер Баттерби.
   Ефрем находился в таком состоянии, что невольно вздрогнул, услышав собственное имя.
   Он пристально взглянул на незнакомца, и хотя черты его лица были ему знакомы, он никак не мог вспомнить, кто это.
   - Вы не узнаете меня, Баттерби! Невероятно! Не узнать Тони Миллера!
   - Черт меня побери! - воскликнул Ефрем. - Тони Миллер! Вот это да! Тони Миллер! Погодите, какой Тони Миллер? Тони Миллер умер тридцать лет назад!
   - Умер! Ха, ха, ха. Вы сошли с ума. Это полная чепуха! Мы с вами виделись пару недель назад!
   - Странно, странно! - почти печально произнес Ефрем, пытаясь вспомнить прошлое. - Я мог бы поклясться, что вы умерли!
   - Да нет же, сэр, я такой же живой, как и был. Кстати, мистер Баттерби, что с Ефремом? Я что-то давненько не видел его.
   - Ефремом? Ефремом Баттерби? А кто же, по-вашему, я?
   - Джошуа Баттерби, конечно, кто же еще? Мне кажется, сегодня вы не очень хорошо себя чувствуете.
   - Он принимает меня за моего отца, - сказал себе Ефрем. - Когда, наконец, закончится эта несуразица? - После чего, обращаясь к Миллеру, произнес: - Мне хотелось бы поговорить с вами, Миллер; я действительно не очень хорошо себя сегодня чувствую.
   - Разумеется; буду рад побеседовать с вами. Полагаю, вы не откажетесь пообедать со мной? Что вы на это скажете?
   - С удовольствием, - ответил Ефрем.
   Когда они пошли по улице, Миллер сказал:
   - Думаю, сегодня пойдет дождь, мистер Баттерби.
   - Похоже на то. Что говорит служба погоды?
   - Простите, кто?
   - Служба погоды. Каков их прогноз?
   - Я не понимаю, что вы имеете в виду, мистер Баттерби.
   - Но, - робко произнес Ефрем, - разве вы не знали, что бюро военного ведомства собирает информацию, которая позволяет ему делать прогноз погоды, и этот прогноз публикуется в газетах?
   - Никогда не слышал ни о чем подобном, мистер Баттерби, и не верю в это. Кто-то над вами подшутил. Единственные предсказания погоды, которые у нас есть, публикуют еженедельники, но им нельзя верить.
   Какое-то время они шли молча, потом Ефрем сказал:
   - Миллер!
   - Что?
   - Я собираюсь задать вам множество вопросов, согласны ли вы ответить на них откровенно?
   - Если смогу.
   - И не считать меня глупцом или сумасшедшим?
   - Разумеется.
   - Прекрасно, - сказал Ефрем. - А когда мы закончим, я объясню вам, почему задал их, и, возможно, тогда все встанет на свои места.
   Они вошли в дом. Первое, что сделал Миллер, - подошел к буфету, налил два бокала вина из графина и один протянул Ефрему.
   - Спасибо, - отказался Ефрем. - Я не прикасаюсь к вину.
   Миллер в изумлении взглянул на него. Он подумал, что это, должно быть, одна из сторон недавно появившейся странности Баттерби. Поэтому он просто опустошил свой стакан.
   Они проследовали в гостиную, чтобы пообедать. Ефрем заметил очень красивую миниатюру на стене.
   - Кто это? - спросил он.
   - Миссис Миллер, моя жена.
   - Это фотография?
   - Я не знаю, что такое фотография.
   - Ах, да! - вздохнул Ефрем. - Я совсем забыл. Позвольте мне спросить еще вот о чем. Вы когда-нибудь слышали о местечке, называемом Чикаго?
   - Никогда! Такого места не существует.
   - Вы знаете что-нибудь о железных дорогах, пароходах или телеграфе?
   - Вы говорите со мной по-гречески.
   - Вы когда-нибудь слышали о телеграфном кабеле в Европу?
   - Вы задаете странные вопросы. Нет, я никогда о нем не слышал.
   - Проходит ли через Америку железнодорожная линия к Тихому океану?
   - Какая забавная идея! Нет.
   - Существуют ли ежедневные газеты?
   - Нет, сэр.
   - Еще один вопрос: я вижу, вы топите дровами. Вы никогда не используете уголь?
   - Только иногда, древесный.
   - Я имею в виду каменный уголь?
   - Никогда об этом не слышал. Что это такое? Вы это придумали?
   - Через некоторое время я вам об этом расскажу, - ответил Ефрем, а сам себе сказал: "Я начинаю понимать смысл случившегося. Как это странно!"
   В это время в дом вошла женщина. Ефрем увидел, что на ней было очень узкое платье с высокой талией, почти под мышками, а на голове она носила огромную отвратительную зеленую шляпку, напоминающую мужской цилиндр.
   Он не видел подобных головных уборов вот уже лет пятьдесят.
   Через несколько минут женщина вошла в гостиную. Когда мистер Миллер представил свою жену Баттерби, последний был потрясен, поскольку на ней, казалось, имелось только тонкое длинное платье, готовое вот-вот соскользнуть. Он считал его ужасно нескромным, но вспомнил, что в далеком прошлом так одевались все женщины, поэтому не особенно удивился.
   Они прошли в столовую. Ефрем был очень осторожен во время беседы. Миссис Миллер, в отличие от своего мужа, не была предупреждена. Однако, один раз, когда она пожаловалась на отсутствие на рынке овощей и фруктов зимой, Ефрем неосторожно спросил ее, почему она не использует консервы; и это вызвало несколько неприятных вопросов. Чуть позже Миллер заговорил об Уорнерсах, которые, как помнил Ефрем, умерли сорок лет назад; Миллер упомянул, что двое из них заболели оспой. Ефрем тут же спросил, насколько серьезна эта болезнь, а также вакцинированы ли Миллеры. И снова угодил в неприятное положение, потому что ни хозяин, ни хозяйка его не поняли. Затем он споткнулся о швейную машину; а в следующий раз, пожалев, - в ответ на замечание Миллера о том, что начался дождь, - что у него нет калош.
   Но он не пытался ничего объяснить в ответ на расспросы. Он предпочел отмалчиваться. Он все больше и больше удалялся от мысли обсудить странную ситуацию, в которой оказался благодаря неведомо чему. В то время как Миллер бурно и оживленно говорил, Ефрем заставлял себя держать язык за зубами.
   Поскольку постепенно его охватывало ужасное ощущение, что люди, в чьей компании он сейчас находится, - нереальны; они давно умерли, но, каким-то ужасным случаем, вновь вышли на сцену и вынужденно разыгрывают перед ним пародию прежней жизни.
   Он помрачнел и почувствовал себя несчастным под наплывом мыслей, хлынувших в его мозг. По мере того, как время шло, он чувствовал себя все хуже, из-за поведения Миллера, который, подогреваясь вином, периодически богохульствовал. Ефрем ощущал, что это богохульство вернулось к нему из потустороннего мира. Наконец, после того, как миссис Миллер вышла из комнаты, речь ее мужа достигла вершин нечестия, пока он, совершенно пьяный, не соскользнул под стол.
   Ефрем остался за столом один. В комнате стало темнее, поскольку за окном пошел дождь. В атмосфере квартиры таилось что-то ужасное. Очертания мебели, видимые в сумерках, исказились. Ефрему показалось, что он попал в царство призраков. У него появилось ощущение, будто он сидит в склепе, и сознает, что является единственным живым существом среди мертвых.
   Его здравый смысл пытался восстать против охватившего его страха; но его оказалось недостаточно, чтобы подавить ужас в его душе; ужас все время возрастал, пока Ефрем не запаниковал. Его охватил бессмысленный страх, знакомый даже самым храбрым людям, когда они оказываются в темноте и одиночестве жилища, в котором до недавнего времени шумели веселые компании и раздавался смех; в котором царила радость, не сменившаяся абсолютной, мрачной, торжественной тишиной.
   Его охватило неудержимое желание вскочить и бежать. Он оттолкнул свой стул и огляделся. Затем быстро направился в коридор. Схватив шляпу, он распахнул дверь и выбежал в дождь.
   Когда он бежал по мрачной улице, мокрой и скользкой, покрытой лужами, в сердце к нему закрался новый страх, когда он подумал, что даже город вокруг него, с его высокими стенами и нависающими крышами, кирпичами и камнями, был нереален до ужаса. И это усугублялось тем, что страх не мешал ему вспоминать все, случившееся днем.
   - Я знаю, - бормотал он, продолжая мчаться, - что все это значит. Это - Прошлое. Чья-то могущественная рука смела барьер лет и снова погрузила меня в ту жизнь, которую я знал в своей молодости, в прошлое, любимое и боготворимое мною. Слепец и глупец! Как это могло мне нравиться! И как я ненавижу это сейчас! Какое жалкое, убогое время! Какая бедная жизнь, лишенная удобства! Как ничтожны люди, довольствовавшиеся малым, не владевшие той мудростью, которая находилась в пределах их досягаемости, не знавшие о прекрасных возможностях, предоставляемых человеческой изобретательностью! В этом унылом прошлом не осталось ничего, кроме меня, - Ефрем был почти готов заплакать, поскольку подумал, что одно его желание так и осталось нереализованным, - и тех, с кем я вынужден был расстаться, кого вырвала из моего дома и моего сердца неумолимая рука смерти.
   Волнение, страдание, дикий ужас дня все время возрастали, пока он бежал по улице; когда он добрался до своего дома, он был в шаге от истерики.
   С нетерпением, но и некоторой неуверенностью, он толкнул рукой дверь и вошел в гостиную. Ему пришлось испытать новый шок, поскольку в кресле он увидел свою жену, какой он помнил ее. Она поднялась, чтобы поприветствовать его, и он увидел на ее дорогом ему лице милую улыбку, которую он так хорошо знал, наполнявшую его когда-то счастьем. Он подскочил к ней, взял ее за руки, услышал ее голос; его глаза наполнились слезами, он разрыдался и сказал сквозь слезы:
   - Ах, дорогая моя, милая моя! И ты тоже пришла ко мне из умершего прошлого, чтобы встретиться со мной? Ты единственная, которую я любил. Нет, я и сейчас люблю, люблю, люблю тебя!..
   Он почувствовал, что задыхается; комната поплыла перед ним, в ушах раздался звон; он почувствовал, что куда-то проваливается, и лишился чувств.
   Сколько он пролежал так, он не знал; а потом где-то рядом раздался легкий стук, как если бы кто-то спрашивал разрешения войти. Он постарался проснуться и механически сказал:
   - Войдите.
   Он услышал легкие шаги и открыл глаза. Он был снова в своей спальне, в спальне настоящего, а не прошлого, в собственной постели. В дверь стучала Нелли; сейчас она стояла рядом с ним.
   - Пора вставать, дедушка, - сказала она.
   - Где... где я? Что со мной? - А когда осознал, то произнес: - О, Нелли, Нелли, как мне было плохо.
   - Что случилось, дедушка?
   - Я... не обращай внимания, дорогая, я расскажу тебе потом. Спускайся, а я пока оденусь к завтраку. Но сначала позволь сказать тебе, чтобы ты не верила ни одному моему слову, если я опять начну рассуждать о достоинствах прежней жизни; это неправда, моя девочка. Я понял, каким глупцом был. Слава Богу, моя дорогая, что ты живешь сейчас. А любой человек, который вздумает играть роль старого ворчуна, не достоин иного, кроме как считаться неблагоразумным и неблагодарным.
  
  

НОГА МАЙОРА ДЭНВУДА И ЗЕМЛЯ ИНДЕЙЦЕВ ПОТТАВАТОМИ

  
   В Геттисберге, во второй половине дня, третьего июля 1863 года, майор Генри Г. Дэнвуд, 483-й полк волонтеров Пенсильвании, во время атаки, был поражен выстрелом с батареи конфедератов. Через мгновение он лежал на земле без сознания, а рядом с ним лежала его левая нога, отделенная от тела на несколько дюймов выше колена.
   Когда сражение закончилось, раненый майор был в спешном порядке доставлен в госпиталь. Через день-другой лихорадка оставила его; он лежал в постели, чувствуя себя вполне сносно. Его разум обратился к его ране. Он начал думать о том, как это будет неудобно, - прыгать на одной ноге всю оставшуюся жизнь, и не мог не задаваться вопросом, где сейчас находится его нога и какова будет ее судьба. Он подозревал, что ее похоронят; и эта мысль показалась ему неприятной.
   - Мне не нравится идея быть частично похороненным, - сказал он, - потому что я пока жив. И слишком молод, чтобы одной ногой находиться в могиле.
   Эта последняя фраза показалась майору превосходной шуткой. Он решил запомнить ее и впоследствии поделиться ею с хирургом.
   Майор едва мог убедить себя, что в самом деле потерял ногу. На одном пальце у него был нарост, причинявший ему неприятности; он по-прежнему ощущал его, как если бы нога оставалась на месте, и едва мог сопротивляться импульсу подвигать ею. Он знал, что это абсурдно. Но, пока он раздумывал над этим, по его телу пробежала дрожь. Ему показалось, что нога его погрузилась в какую-то ледяную жидкость, а прежде, чем полностью оправился от шока, почувствовал слабый привкус алкоголя. Действительно ли кто-то дал ему алкоголь, или он ощутил его по какой-то иной причине, он определить не смог. Но и не упорствовал в решении данной проблемы. Это было всего лишь одно из многих странных переживаний первых сорока восьми часов, а он был слишком слаб для энергичных умственных усилий, позволивших бы ему найти правильное объяснение.
   Майор выздоровел и был зачислен в корпус Инвалидов. В течение последующих трех-четырех лет он получал жалование, жил легкой жизнью и посвятил большую часть своего времени подбору искусственной ноги. Ему так и не удалось найти ту, которая бы ему подошла, и со временем у него скопилась любопытная коллекция деревянных и пробковых ног, стоявших повсюду в его квартире в пансионе Вашингтона, служивших постоянным источником страха горничной, ожидавшей, что когда-нибудь какая-то из них упадет прямо на нее.
   Как-то раз майор, прогуливаясь по улице, проходил мимо дверей армейского Медицинского музея, учреждения, в котором правительством было собрано огромное количество медицинских и хирургических курьезов, доставленных с различных полей сражений. Это было самое ужасное и одновременно интересное место в городе Вашингтоне, то есть, для обычного штатского посетителя. Хирурги и врачи, разумеется, относились к нему совершенно иначе. При всем том, музей, возможно, окажется горьким, но необходимым лекарством для всех, давая четкое представление о тех страшных страданиях, которые стали ценой, уплаченной за спасение правительства, а в будущем - рассказывая людям, желающим воинской славы, что такая слава является наименее очевидным своей полезностью плодом убийственной борьбы.
   Майору пришло в голову заглянуть в музей; в течение получаса он бродил между стеклянными витринами, изучая странно изуродованные фрагменты несчастных человеческих тел, хранившиеся там. А когда завернул за угол большой витрины, то увидел нечто, заставившее его остановиться. Невдалеке сидела женщина, с напряженным лицом рисовавшая что-то на куске картона, располагавшегося перед ней на маленьком мольберте. Это было настолько неожиданно, что майор не смог удержаться, чтобы некоторое время за ней не понаблюдать. Она казалась молодой и красивой; пышные яркие золотистые волосы ниспадали на ее плечи, а когда она повернула голову, чтобы на что-то взглянуть, - по всей видимости, на то, что она зарисовывала, - майор увидел профиль лица и признал его прекрасным.
   Приблизившись на шаг или два, он взглянул на картон и заметил на нем нечто странное; затем прошел дальше.
   Но когда проходил мимо, его искусственная нога, полученная несколько дней назад пароходом из Франции, подвела его. Он запнулся за мольберт, и в следующий момент лежал на полу, с мольбертом на спине и картоном на голове. Майор Дэнвуд, следует отдать ему должное, не смутился, и повернулся к художнице, стоявшей над ним со смешанным видом досады и веселья.
   - Я... Мне очень жаль, - сказал он. - Мое падение выглядит нелепо, но, видите ли, я ничего не мог поделать, это последствия ранения и... (Майору очень не хотелось признаваться в своем увечье.) ...на самом деле, я не полностью контролировал себя.
   Майор был красивым человеком; его внешний вид, умоляющий взгляд, жалкий тон его голоса, или все вместе, тронули сочувствием сердце художницы.
   - О, ничего страшного, - произнесла та, улыбаясь, как показалось майору, более мило, чем любая женщина улыбалась когда-нибудь прежде. - Надеюсь, вы в полном порядке.
   - Вы очень добры. Мне совсем не больно, но я очень огорчен тем, что причинил вам неприятности. Не могу найти слов для оправдания своей неуклюжести.
   - Вам и не нужно их искать, - рассмеялась художница. - Мольберт не сломан, эскиз не пострадал. Но я не стала бы горевать о нем, даже если бы он оказался испорчен. Это просто набросок, причем очень примитивный.
   - Вы очень добры, - ответил майор, - но я позабочусь о том, чтобы больше вас не беспокоить, если вы поможете мне найти отсюда выход. Не могли бы вы также оказать мне любезность и позвать сторожа, или кого-нибудь еще, чтобы он помог мне подняться? Я не могу подняться без посторонней помощи, моя рана...
   - Я буду рада вам помочь, - сказала художница, и в глазах у нее появилось выражение жалости, - если вы ухватитесь за мою руку.
   Майор мгновение смотрел на протянутую ему руку. Она была очень красива; у него появилось жгучее желание поцеловать ее, но он сдержался. Он просто взял ее в свою. Художница крепко сжала ее, и через секунду майор крепко стоял на ногах.
   - Даже не знаю, чем я могу отблагодарить вас за вашу доброту, - сказал он, - но разрешите предложить вам мою карточку. У меня есть кое-какие связи, и если когда-нибудь я смогу чем-нибудь быть вам полезен, буду очень рад.
   - Майор Дэнвуд! Неужели? - воскликнула художница, взглянув на карточку. - Вы не из Дэнвудов, округ Кларион, штат Пенсильвания?
   - Я там родился, - ответил майор. Ему показалось, что у него появилась возможность получше познакомиться с этой прекрасной, талантливой женщиной. - Вы кого-нибудь знаете, из тех мест?
   - Да, - улыбаясь, ответила художница. - Моя мама происходит оттуда. Она из Хансникеров, дочь достопочтенного Джона Хансникера, представлявшего округ в сорок первом Конгрессе. Она часто говорила о Дэнвудах.
   - Я хорошо знал вашего деда, когда был мальчиком, - ответил майор.
   Дальнейший разговор не требует детализации. Художница и майор вспомнили, как Хансникер женился на Дэнвуд; как Дэнвуд убежала с Мойером, кузеном Хансникера; как Дэнвуд сражался с другим Хансникером из-за политических разногласий, но затем противники пожали друг другу руки; как любовь и ненависть, сделки и предприятия, соперничество и интриги Дэнвудов и Хансникеров заполнили историю округа Кларион на добрых четверть века.
   Наконец, майор сказал:
   - Но вы не назвали мне свое имя.
   - Пандора МакДаффи. Моя мама, как вы знаете, вышла замуж за сенатора МакДаффи. Мой бедный отец умер много лет назад, и теперь мы живем в Вашингтоне.
   - Вы посвятили себя искусству? - спросил майор, взглянув на мольберт.
   - Да, - ответила Пандора, - я художница.
   - Но разве здесь не довольно странное место для рисования?
   - Вовсе нет, - рассмеялась Пандора. - Я приехала сюда, чтобы изучить анатомию, прежде чем приступить к большому полотну, которое намереваюсь нарисовать. Видите? - сказала она, поднимая картон и показывая эскиз майору.
   - Это... нарисовано замечательно... кажется, это фрагмент изогнутого дымохода, не так ли?
   - Вы не очень внимательны, - сказала Пандора. - Я понимаю, что эскиз сырой, но, по крайней мере, в достаточной мере передает сходство заспиртованной в сосуде человеческой ноги.
   - О, конечно! Так оно и есть, удивительное сходство! Как я невнимателен! Конечно. Очень похоже.
   - Я знаю, на самом деле, вы так не думаете! Вы мне льстите!
   - Нет, в самом деле, очень похоже! Но зачем, во имя Господа, вы рисуете такую вещь, как эта?
   - Для своего большого полотна, - ответила Пандора. - Оно будет иметь размер тридцать восемь футов на двадцать семь. Джордж Вашингтон, маленьким топором, рубит вишневое дерево своего отца.
   - Зачем?
   - Я намерена продать картину правительству, чтобы оно разместило ее среди других исторических картин в ротонде Капитолия.
   - Но ведь вы же не собираетесь изображать на картине эту ногу?
   - Собираюсь. Джордж будет босой, а одна штанина - подвернута.
   - Тогда я тем более не понимаю: ведь Джордж - мальчик, а нога - мужская?
   - Я знаю, но мой рисунок будет соответствующего размера.
   - Понятно, - сказал майор. Затем добавил: - Увы, но я должен пожелать вам доброго утра и откланяться.
   - Буду очень рада, если вы зайдете к нам, - пригласила Пандора.
   - Уверяю вас, это доставит мне истинное удовольствие, - с ликованием ответил майор.
   Затем вежливо поклонился и удалился.
   Когда Пандора вернулась домой, она показала карточку майора Дэнвуда своей матери и рассказала о случившемся в музее.
   Миссис МакДаффи сидела на диване и слушала. Это была женщина крупного телосложения, но не тучной, а пухленькой. Она обладала осанкой королевы, с тонко очерченными чертами лица, орлиным носом и пронзительными черными глазами. Такой могла бы быть мать Гракхов. Если бы миссис МакДаффи оказалась на троне, она несомненно оставила бы свой след в истории народов.
   Она знала жизнь и была женщиной, быстро оценивавшей ситуацию. Она ясно видела, как майор Дэнвуд может повлиять на будущее Пандоры, и эта перспектива ей не понравилась.
   - Пандора, - сказала она, - надеюсь, ты не пригласила этого человека к нам.
   - Я это сделала, мама.
   - Очень жаль это слышать. Мне никогда не нравилась эта ветвь Дэнвудов. Его отец был замешан в каких-то темных спекуляциях с землей и умер в нищете. У майора Дэнвуда ничего нет, кроме пенсии. Ты должна отнестись к нему с прохладцей, когда он придет.
   - Почему?
   - Почему! Потому что не нужно его поощрять. Он тебе не подходит. В твоих интересах присмотреться повнимательнее к Ахиллесу Смиту. Мистер Смит тебя боготворит!
   - А я его ненавижу, - энергично заявила Пандора.
   - Ненавидишь его, дитя мое? Какая чушь! Мистер Смит - очень обаятельный человек, а когда его иск к индейцам поттаватоми будет удовлетворен, он станет богатым человеком.
   - Иск никогда не будет удовлетворен; но я не стану присматриваться к нему, даже если это случится!
   - Не упусти свой шанс, Пандора! Разве генерал Белчер, член девяносто шестого Канзасского округа, и его друг, не заверил меня, что иск будет удовлетворен на нынешней сессии?
   - Его претензии нелепы. Конгресс никогда этого не допустит.
   - Дорогая, это вовсе не абсурд! Его жалоба вполне разумна, подобно тысячам подобных заявлений. Индейцы поттаватоми оскальпировали его в 1862 году, и он обращается к законодательной власти страны, чтобы та заставила дикарей возместить ему ущерб, который он оценивает в два миллиона акров их земли. Не вижу ничего смешного. Если это ему удастся, он станет крупнейшим землевладельцем на Западе.
   - Если удастся!
   - Но генерал Белчер, который представляет его дело в Конгрессе, и который получит часть земли за хлопоты, положительно заявляет, что добьется успеха. Генерал также ставит вашу женитьбу с Ахиллесом в качестве условия покупки твоей картины. Он утверждает, что Конгресс купит ее в тот день, когда вы с Ахиллесом Смитом вступите в законный брак.
   - Генерал Белчер отвратителен, мама. Я никогда не приняла бы никаких одолжений от него.
   - Но ведь не тогда, когда его усилия могут спасти тебя и твою мать от бедности, Пандора? Ты говоришь, не подумавши.
   - Я говорю то, что говорю, - твердо сказала Пандора.
   - Хорошо, мисс, посмотрим, - ответила миссис МакДаффи, величественно поднимаясь и выходя из комнаты.
   В тот же вечер заглянул майор Дэнвуд. А потом - на следующий вечер. Он стал часто заходить по вечерам; и хотя миссис МакДаффи принимала его с холодностью, граничившей с презрением, увлечение Пандоры майором оказалось настолько сильным, что он забывал об отношении к нему матери, радуясь гостеприимству, которое оказывала ему дочь.
   Майор был убежден, что Пандора любит его, но не решался предпринять какие-либо шаги, чтобы в этом убедиться, поскольку не мог прямо сказать ей правду об отсутствии у него ноги. Он был слишком благороден, чтобы обмануть ее, а кроме того, боялся, что она может его отвергнуть, узнав об истинном положении дела. Катастрофа привела к кризису.
   В один из воскресных вечеров майор сопровождал Пандору в церковь. Во время коленопреклонения он почувствовал, как его французская нога несколько раз странным образом дернулась, и услышал щелчки в колене, как если бы какая-то из пружин покинула свое место и двигалась самостоятельно от других. Пандора тоже услышала шум, наклонилась и спросила шепотом, не бегает ли по полу мышь. Майор ответил, что вряд ли.
   Пандора прошептала, что звук напоминает ей звук машины.
   Майор неубедительно предположил, что он может исходить от газового счетчика в подвале или, возможно, настройщик что-то делает с органом.
   Майор никогда не был полностью уверен в пружинах в коленном суставе французской ноги. Они казались ему чем-то более сложным и хитроумным, чем это было необходимо для простой цели - передвижения. Когда началась проповедь, он думал о них. Проповедник едва успел начать произносить текст, когда нога майора внезапно взлетела, сбила шляпку с головы леди, сидевшей перед ним, после чего упала на скамью и стала подпрыгивать. Майор, покраснев, схватил ее и вернул на место. Хозяйка шляпки взглянула на него с негодованием. Пандора, казалось, лишилась чувств.
   Стоило майору опустить ногу, она снова подпрыгнула и принялась совершать самые немыслимые движения на скамье. Пандора не смогла подавить слабый крик; все прихожане уставились на несчастного майора, который схватил ногу и засунул ее под скамью. Он крепко удерживал ее, но пружины оказались сильными, и нога принялась отбивать дикую дробь по деревянной перегородке.
   Едва не сходя с ума, майор поднялся, с намерением покинуть церковь. Церковный сторож подошел к нему, чтобы выяснить причину беспорядка, протянул ему руку, и майор запрыгал по проходу, со своей ужасной ногой, дергавшейся в разные стороны, самым экстравагантным образом.
   Пандора следовала за ним на небольшом расстоянии. Когда они вышли на крыльцо, нога продолжала бесчинствовать, и майор, пунцовый от ярости и стыда, сказал сторожу:
   - Снимите ее! Отстегните ее! Быстро!
   Сторож подошел, какое-то время шарил в поисках ремешка, и, наконец, искусственная нога майора оказалась на земле, извиваясь, сгибаясь и разгибаясь, подпрыгивая, словно раненое животное.
   - Подгоните коляску, - выдохнул майор, прислонившись к стене.
   Сторож отправил мальчика искать коляску, а когда та подъехала, усадил майора, помог войти Пандоре, и те двинулись к дому.
   Некоторое время майор и Пандора молчали. Ситуация казалась слишком ужасной, чтобы говорить. Тишина становилась невыносимой, когда Пандора вдруг сказала:
   - Бедняга!
   - Вы не сердитесь на меня? - с нетерпением спросил майор.
   - Конечно, нет. Как вы, наверное, страдали.
   - Я думал, вы возненавидите меня за то, что по моей вине оказались в такой ситуации.
   - Но вы не виноваты, и было бы несправедливо обвинять вас.
   - Вы возненавидите меня за то, что я - калека?
   - Как я могу? Вы - солдат. Вы потеряли ногу на поле боя, ведь так?
   - Я потерял ее в сражении при Геттисберге.
   - Вы потеряли ее, спасая страну, и полагаете, я не понимаю, какая это жертва?
   - Ваши слова придают мне храбрости. Если бы я только посмел...
   - Такой герой, как вы, не может испытывать страх, - сказала она.
   - Могу ли я осмелиться задать вам вопрос, любите ли вы меня, как я люблю вас?
   - Можете. И если вы это сделаете, я отвечу: "Да".
   - Вы - ангел! - воскликнул майор.
   Нет нужды описывать охватившие их чувства. Когда коляска оказалась на улице, где жила Пандора, она сказала:
   - Генри, дорогой, я ведь могу называть тебя Генри? Где твоя нога?
   - Я оставил ее на церковном крыльце.
   - Нет, я имею в виду твою настоящую ногу, дорогой. Ту, которую ты потерял.
   - Не имею ни малейшего представления. Похоронена, я полагаю.
   Некоторое время Пандора задумчиво молчала. Затем произнесла:
   - Разве это не возможно, чтобы одна из тех ног, которые хранятся в Медицинском музее, принадлежала тебе?
   - Я никогда об этом не задумывался. Такое вполне возможно.
   - Ту, которую я рисовала в тот день, когда впервые встретила тебя, была помечена "Геттисберг, 3 июля, 1863". Возможно, это она.
   - Я завтра поеду и посмотрю. Было бы очень странно, дорогая Пандора, если бы она оказалась моей, не так ли?
   - Очень. Но я хочу, чтобы ты мне пообещал. Если она окажется твоей, забери ее и отдай мне.
   - Если это возможно, я так и сделаю. Но зачем она тебе?
   - По двум причинам. Во-первых, если я выйду за тебя замуж, у меня появится законное право на тебя целиком; а во-вторых, мой Джордж Вашингтон стоял на одной ноге рядом с вишневым деревом в течение трех недель, потому что я не могла удовлетворительным образом нарисовать его вторую ногу.
   - Пандора, я постараюсь сделать все, что в моих силах. Желание поспособствовать высокому искусству, помимо любви, станет моим стимулом.
   - Спасибо тебе, дорогой! - сказала она.
   Коляска остановилась у входной двери ее дома. Пандора вышла, позвонила в колокольчик, послала ему воздушный поцелуй и исчезла, а майор, обезумевший от счастья, поехал к себе, чтобы воспользоваться другой ногой, считавшейся лучшей в его собрании.
   На следующее утро он отправился в Медицинский музей и осмотрел экспонат 1307 в витрине 25, - ногу, которую Пандора собралась обессмертить, изобразив ее на своей картине Джорджа Вашингтона.
   Майор не мог с уверенностью утверждать, что нога принадлежит ему, но это впечатление было усилено тем, что некоторые шрамы на ней показались ему знакомыми, и среди них тот, который остался от собачьего укуса, полученном во фруктовом саду графства Кларион в годы его детства.
   Ему пришла в голову блестящая идея. Он позвал уборщика, сунул ему в руку монету и объяснил свое затруднение. По просьбе майора, уборщик извлек ногу из спирта и сильно наступил на нарост на пальце ноги. Майор вскрикнул от боли. Принадлежность конечности была установлена неопровержимо.
   - Я верну себе эту ногу, - сказал майор, покидая здание, - даже если мне придется купить всю коллекцию!
  

II

  
   Генерал Уильям Генри Харрисон Белчер, член Конгресса от девяносто шестого Канзасского округа, сидел в своем номере, в отеле, как-то вечером, закинув ноги на стол, с сигарой во рту и стаканом, содержавшим таинственную жидкость, рядом с собой.
   Внешность у генерала была выдающаяся. Его благородную голову покрывали густые седые волосы; большой, толстый, изогнутый нос свидетельствовал о силе; его лицо было почти тщательно выбрито и склонно к бледности. Его взгляд, казалось, пронзал человека насквозь, а когда он использовал ноги, чтобы стоять, а не с чисто декоративной целью, как сейчас, его фигура казалась высокой, стройной и красивой. Те, кто не знали генерала, увидев его на Капитолии, воображали его выдающимся государственным деятелем, относящимся к цвету нации. Те же, кто знали, наоборот, поскольку он был человеком без образования, не имел никакого опыта в высшей политике и принципов, о каких стоило бы упомянуть. Он начал свою жизнь в качестве погонщика мулов на равнинах, но однажды умудрился получить контракт какого-то агентства на поставку крупного рогатого скота. Правительство заплатило ему хорошие деньги, на которые он закупил самых старых и тощих коров, каких только смог отыскать к западу от Миссисипи, а когда их взвешивали парами, он и его гуртовщик каждый раз также становились на весы, чтобы общий вес выглядел хоть сколько-нибудь приличным. На этом заказе он сколотил небольшое состояние, после чего купил себе место в Законодательном органе, а затем пробился в Конгресс; его целью было не столько принести пользу стране своим мастерством законодателя, сколько приобрести для себя большую возможность обогащаться за счет этой самой страны. После приезда в Вашингтон, он преуспел в нескольких предприятиях подобного рода, и в настоящий момент раздумывал над планом прихватить земли резервации индейцев поттаватоми, в качестве справедливого возмездия, в пользу своего доверителя. Он сидел в своем номере и размышлял, когда услышал стук в дверь.
   - Войдите! - крикнул генерал.
   Вошел Ахиллес Смит.
   - Привет, Хилл! - сказал генерал, не снимая ног со стола. - Возьмите себе кресло.
   Мистер Смит сел.
   - Что будете? - спросил генерал.
   - Коктейль.
   - Смешайте.
   Мистер Смит приготовил напиток, расположился за столом, подобно генералу, так что его ноги оказались рядом с ногами последнего, после чего сказал:
   - Ну, как дела, старина?
   - О, хорошо, вполне сносно! Комитет обещал завтра рассмотреть ваше дело, и я хочу, чтобы вы были под рукой, готовые изложить его суть. Надеюсь, у вас все готово?
   - Да, я выучил свою речь наизусть.
   - Давайте посмотрим. Ваша позиция базируется на том, что вы были скальпированы индейцами поттаватоми в 1862 году. Где скальп?
   - В моем сундуке. Между нами: я купил его у индейцев в Ларами год назад.
   - Хорошо. Как зовут индейца, который вас скальпировал?
   - Прыгающая Антилопа, кэп.
   - При каких обстоятельствах?
   - Я пытался обратить его, читая Священное Писание.
   - Видишь ли, Хилл, тут есть загвоздка. Он не знал нашего языка. Как бы здесь не проколоться.
   - Я перевел его, прежде чем отправиться к ним.
   - Комитет потребует доказательств, что вы знаете их язык.
   - Я наговорю тарабарщины, а вы заверите их, что это самый настоящий язык поттаватоми.
   - Хорошо. Затем, какую именно книгу Священного Писания вы ему читали?
   - Понятия не имею. А какие книги в нем есть?
   - Я тоже в этом не силен. Мы используем Библию в собрании Канзаса, чтобы на ней присягать, но она всегда была на цепочке, после того, как первый экземпляр украли; пошли даже слухи, что один из законодателей поклялся в палате представителей на Киддерминстерском своде законов штата.
   - Книга Ионы - единственная, которую я помню.
   - Пусть будет она, если вы вспомните, о чем в ней говорится. Кажется, что-то о китах.
   - Да. Я пытался перевести индейцу рассказ об Ионе и ките, когда он вдруг вскочил, вцепился мне в волосы и принялся орудовать ножом.
   - Комитет может потребовать подробности. Почему он это сделал? Разве это повествование способно возбуждающе подействовать на нервную систему дикаря?
   - Нет, нет, нет!
   - В нем нет ничего, что заставило бы его прибегнуть к скальпированию? Иона, кажется, не был скальпирован?
   - Нет.
   - Ваш собеседник сопровождал этот акт какими-нибудь словами?
   - Он просто воскликнул: "Хау!", и я подумал, что это очень смутная ссылка на Счастливые Охотничьи Угодья; но поклясться могу только в том, что это было: "Хау!"
   - Хау! Они всегда говорят так, и обозначают этим словом почти все, от того что смертельно ненавидят, до трубки мира. После этого он вас оскальпировал, так?
   - Да, и убил бы меня, если бы я не убежал.
   - Когда вы убегали, то потеряли Библию?
   - Да, после того, как мой скальп оказался у него в руках.
   - Ну, Хилл, возможно, эта туфта проскочит. Она не первоклассная, но в Комитете есть три человека, которым нужен мой голос по их собственным делам, и у меня есть все основания полагать, что они примут нашу сторону. Мой мальчик, я буду не я, если мы не заполучим эту резервацию, прежде чем закончится сессия. Это дело кажется мне абсолютно верным.
   - Хотелось бы мне быть уверенным еще кое в чем, - грустно сказал Смит.
   - В чем именно?
   - В девушке МакДаффи.
   - Вы получите ее, Хилл, вы ее получите. Старуха положительно мне обещала.
   - Я тоже так думал, но появился еще один человек.
   - Кто он?
   - Одноногий военный. Она вообразила себе невесть что, как сказала мне ее мать. Его нога хранится в Медицинском музее, и девушка поначалу влюбилась в нее, а потом уже, постепенно, во все остальное.
   - Во всяком случае, это оригинально.
   - Она хочет изобразить эту сохранившуюся ногу на картине. Как деталь Вашингтона. А если ему удастся забрать эту ногу из Музея, она обещала выйти за него замуж.
   - Хорошо, я об этом позабочусь. Я представлю законопроект, лишающий правительство права распоряжаться странными ногами в Музее. Верьте мне, Хилл, Пандора выберет в качестве модели вас, а не этого инвалида.
   - Хотел бы я, чтобы это было именно так.
   - Можете на меня положиться. Человек с такими военными заслугами, какие есть у меня, не должен бояться. Кто этот парень по званию? Майор? Я брошу вызов любому майору.
   - Я и не знал, что у вас есть военные заслуги.
   - Разве я не генерал?
   - Да, я знаю, но вы не можете бросить камень на улице без того, чтобы не угодить им в пару генералов.
   - Но я видел войну, мой мальчик! Правда, в чине капитана. Но я понюхал пороха. Я отличался тем, Хилл, что другие офицеры теряли многих своих людей, в то время как я - не более трети.
   - Вас должны были повысить. Это ваши военные заслуги привели вас в Конгресс?
   - Нет, сэр, этой мой мозг, мой интеллект. Вы знаете мой округ? В нем нет железных дорог. И, конечно, это именно то, чего люди больше всего хотят получить. Люди всегда больше всего хотят то, чего не могут получить.
   - Это так.
   - Поэтому, как только меня выдвинули, я нанял четыреста человек, разделил их на отряды, снабдил их рейками, теодолитами и другими геодезическими приспособлениями, и распустил по всему округу, чтобы они делали вид, будто делают съемку под железную дорогу. Отряд врывался на картофельное поле и принимался за работу. Прибегал хозяин и спрашивал: "Что вы, ребята, делаете на моем картофельном поле?" А они отвечали: "Мы размечаем железную дорогу старины Белчера". После чего хозяин влетал в дом и говорил жене, что Белчер собирается провести железную дорогу через его участок, и они сходили с ума от радости. Хилл, я получил в округе на пятнадцать сотен голосов больше, чем ближайший конкурент. Люди, которые при других обстоятельствах просто здорово поколотили бы меня, отдали мне свои голоса.
   - Это было гениально, сэр. Чистая победа выдающегося интеллекта.
   - Я тоже так думаю. Мудро, до гениальности. Не так мудро, как в старушке Европе, но именно так, как это нужно в Новом Свете.
   - У меня возникла идея. Как вы смотрите на то, чтобы нам обоим пойти к миссис МакДаффи и поговорить с ней?
   - Согласен. Может быть, нам удастся поставить на место этого зарвавшегося майора.
   Когда они пришли, миссис МакДаффи оказалась дома, и приняла их с большой сердечностью.
   Разговор, разумеется, вначале пошел о претензиях Смита.
   - Кстати, мистер Смит, - сказала миссис МакДаффи, - относительно вашего иска. Вы заявляете, что вас скальпировали? Но, если судить по вашей голове, этого не могло быть.
   - Видите ли, мадам, по прошествии многих лет рана зажила, постепенно сформировался новый скальп, так что теперь я выгляжу просто лысым. Мой первоначальный скальп лежит у меня дома, в сундуке.
   - Очень интересно. Вы когда-нибудь были скальпированы, генерал?
   - Нет, мэм, никогда. Мне приходилось добывать скальпы, но терять - никогда.
   - Генералу часто приходилось сражаться с индейцами, - заметил Ахиллес.
   - Я об этом не знала, - сказала миссис МакДаффи. - То есть, вы знакомы с прериями? Вам когда-нибудь доводилось посещать потенциальную собственность мистера Смита в резервации поттаватоми?
   - Часто, мэм. Это самый красивый участок земли к востоку от Скалистых гор.
   - Вы предполагаете поселиться на нем, когда его получите, не так ли, мистер Смит?
   - Что касается участка, половина отойдет генералу, себе я оставлю пять тысяч акров, а остальное предоставлю поселенцам. Если мне удастся уговорить вашу дочь, я построю дом посередине своих акров, и мы будем жить там. Нас будет окружать простор. Она сможет рисовать большие полотна на открытом воздухе.
   - Пандора любит простор.
   - Она также сможет заполучить полдюжины скво, чтобы они занимались домашним хозяйством, в то время как она сама будет рисовать. Я собираюсь устроить так, чтобы она могла рисовать медведей гризли, просто глядя из окна гостиной, если ей этого захочется, а что до гардероба, я скуплю все наряды в Нью-Йорке, так что любая женщина будет завидовать ей черной завистью.
   - Пандора должна оценить вашу доброту, - сказала миссис МакДаффи, - но она странная девочка, и, боюсь, больше думает о своем искусстве, чем о вопросах, которые должны занимать внимание молодой девушки.
   - Кстати, мэм, как продвигается картина, которую она пишет?
   - Медленно. Пандора нарисовала ручку топора вдвое толще дерева, и теперь переписывает ее. Один ее друг также указал ей, что правая нога Вашингтона, в перспективе, кажется стоящей на горе по другую сторону реки. Исправления подобного рода требуют времени.
   - Ей следует поторопиться, мадам, ей следует поторопиться, - сказал генерал. - У меня есть все, чтобы получить согласие Конгресса на покупку ее картины правительством. Я собираюсь провести эту резолюцию, как только узнаю, что она приняла предложение мистера Смита.
   - Вы очень добры. Как вы думаете, они действительно дадут свое согласие? Миссис Исби сказала мне вчера, будто судья Каддербери заявил: если бы Джордж Вашингтон мог предвидеть картину Пандоры, он включил бы в Конституцию Соединенных Штатов раздел, в котором уголовным преступлением считалось бы его изображение ближе чем на тысячу миль от вишневого дерева. Но у судьи, знаете ли, есть дочь, которая считает себя художницей.
   - Ревность, мадам, обычная ревность! Судья понимает в искусстве не больше, чем колорадский мул в сидерической системе. Что касается меня, миссис МакДаффи, то я считаю, что даже Майкл-как-его-там, из Рима, не достоин был бы держать свечу, пока ваша дочь грунтует холст.
   Как только генерал это произнес, дверь открылась, и вошла Пандора. Она вежливо, но холодно, поздоровалась с посетителями; генерал, сделав несколько замечаний о погоде, вышел в холл; миссис МакДаффи отправилась его провожать; мистер Смит остался с Пандорой.
   Ахиллесу пришло в голову, что если миссис МакДаффи задержится, у него появится неплохая возможность поговорить о своих чувствах. Эта мысль понравилась ему, но одновременно немного смутила.
   - Мисс Пандора, - сказал он, - я был рад услышать, что ваша замечательная картина почти закончена.
   - Благодарю вас; но это утверждение немного преждевременно. Мне еще предстоит внести несколько пустяковых изменений.
   - Но центральная фигура уже завершена?
   - Не совсем. Я не была уверена в изображении левой ноги, и делаю некоторые наброски, прежде чем ее нарисовать.
   - Если у вас возникли трудности с этой частью фигуры, почему бы не отказаться от нее? Закройте ее кустом, или камнем, или стволом упавшего дерева. Конгресс все равно купит ее.
   - Истинное искусство презирает подобные приемы. Кроме того, Вашингтон в таком случае выглядел бы смешно.
   - Правда! Правда! Это не приходило мне в голову. То, что вам действительно нужно, - это хорошая модель. Думаю, я мог бы вам ее порекомендовать.
   - Спасибо, у меня уже есть.
   - Вот как! Макет из Парижа?
   - Нет, настоящая.
   - Настоящая?
   - Собственность одного моего друга, джентльмена.
   - Хм! Это кажется мне довольно странным предложением по отношению к даме.
   - Вы так думаете?
   - Я простой человек, не привыкший ухаживать за женщинами, но если бы я хотел выразить свое отношение к даме, то предложил бы ей свое сердце, а не ногу.
   - При этом было бы ужасно, если бы дама отказалась принять от вас любую вашу часть, не так ли?
   - Да, но, предположим, я предложил бы ей резервацию поттаватоми, как вы думаете, она отказалась бы?
   - Вам лучше провести это исследование самостоятельно. Откуда мне знать?
   - Я сделаю это немедленно. Я предлагаю вам свое сердце! А также резервацию. Я люблю вас, Пандора. О, как я вас люблю! Согласны ли вы стать моей женой?
   - Мистер Смит, это невозможно.
   - Нет, не невозможно, Пандора. Не невозможно. Не говорите так; это убивает меня. Послушайте! Вы когда-нибудь мечтали о доме посреди безграничной прерии? Милом маленьком доме в два этажа, с чердаком; окрашенным в белый цвет, с зелеными ставнями; вы сможете видеть от крыльца на восемнадцать миль окрест, под вашими окнами раскинутся двести акров картофеля, вы сможете охотиться на бизонов и птицу, не покидая ранчо; вам будет прислуживать множество цветных девушек, которых вы сможете нанять за два доллара в месяц. Вы когда-нибудь мечтали о таком доме?
   - Никогда.
   - Это все будет принадлежать вам! Соглашайтесь стать моею! Я не могу предложить вам изнуряющую роскошь развращенного, разлагающегося Востока, но мы вместе сможем пировать, застрелив бизона, вместе сможем наслаждаться прекрасной водой из артезианского колодца, вместе сидеть под деревом возле входной двери, единственного в пределах двадцати семи миль, вместе сможем наблюдать за собаками, охотящимися на кроликов в зарослях шалфея. Станьте моей, и вам будут доставлять запасы еды из ближайшей индейской фактории, где у меня есть друг; я куплю вам упрямого, но нежного, мула, чтобы вы могли совершать верховые прогулки, когда захотите; у вас будет холст достаточного размера, чтобы изобразить генерала Вашингтона, и лорда Корнуоллеса, и кого захотите, и я гарантирую, что Конгресс купит его сразу же, как только вы его закончите. Итак, Пандора? Как вам мои обещания? О, скажите, что вы любите меня!
   - Я не могу, мистер Смит. Мне очень жаль, но, сказать честно, я помолвлена с другим джентльменом.
   - С Дэнвудом?
   - Я не называла никаких имен, сэр.
   - Но мне оно известно! Одноногий майор! И вы отказываете мне из-за него?
   - Я отказываю вам; этого достаточно.
   - Понимаю, мисс МакДаффи. Я вас понимаю. Желаю вам хорошего вечера. Надеюсь, вам не придется пожалеть о вашем решении.
   - Разумеется, нет. Вам также хорошего вечера, сэр!
   Когда Ахиллес вышел в холл, он встретил майора Дэнвуда, вешавшего шляпу на вешалку. Ахиллес секунду смотрел на него, мрачный от ярости и унижения, после чего, выйдя на улицу, сказал себе:
   - Еще ничего не кончено. Я постараюсь уладить дело, прежде чем ты станешь на несколько дней старше.
   После чего отправился домой и лег спать.
   Пандора приветствовала майора с радостной улыбкой.
   - Дорогая, - спросил майор, - кто был тот человек, с которым я встретился в холле, когда вошел?
   - Это был Ахиллес Смит, я о нем тебе рассказывала. За несколько минут до твоего прихода он сделал мне предложение.
   - Он это сделал? - с яростью воскликнул майор. - Если бы я это знал, я бы его убил!
   - С одной ногой?
   - Да, это правда! - сказал майор. - Но я мог избить его тростью, за то, что он посмел желать жениться на тебе, не так ли?
   - Да. И моя мать полагает, что я должна принять его предложение.
   - А ты твердо решила выйти за меня? - ласково спросил майор.
   - Да, милый, - ответила Пандора с легкой улыбкой, - но только при условии, что тебе удастся добыть твою ногу. Ты ведь скоро добудешь ее для меня, правда, Генри?
   - Я уже предпринял попытку, дорогая. Полковник Дабни из делегации Мэна уже внес в Палату представителей законопроект, позволяющий мне получить свою ногу.
   - Замечательно!
   - Он говорит, что задержки не предвидится, и я смогу получить свою ногу менее чем через два месяца. Значит, скоро мы поженимся?
   - Сразу же. Но, боюсь, Генри, мистер Смит и генерал Белчер станут выступать против законопроекта полковника Дабни, если узнают о нем.
   - Я вышибу мозги им обоим, если они это сделают, - сказал майор. - Хотя нет, я не смогу этого сделать, поскольку, по крайней мере, у Смита, мозгов нет. А теперь, Пандора, дорогая, поговорим о чем-нибудь другом. Ты уверена, что любишь меня?
   - О, Генри! Я люблю тебя так сильно, что не могу подобрать слов. Я...
   Человек, проходивший бы в этот момент мимо двери гостиной, смог бы услышать резкий звук, похожий на разрывание муслина. Не станем передавать подробности дальнейшего разговора. Скажем лишь, что он доставил удовольствие майору и Пандоре, но был бы скучен для посторонних; поэтому в данном месте мы опускаем занавес.
  

III

  
   Примерно через неделю полковник Дабни представил, с положительными отзывами Палаты, Комитету по публичной собственности "Закон о возвращении некой ампутированной конечности, находящейся в Медицинском музее, майору Генри Г. Дэнвуду". Закон определял ногу, экспонат 1307, в витрине 25, как имущество, подлежащее возврату.
   Когда законопроект обсуждался, генерал Белчер выступил против. И потерпел поражение. Он внес предложение, чтобы в Музее сохранилась кость ноги, но оно было отклонено. Тогда он предложил резолюцию, согласно которой вопрос должен был рассматриваться в комитете по расследованиям, который бы, в течение двух лет, внес ясность о принадлежности ног, потерянных в бою, со времен Сеннахерима вплоть до битвы при Седане, в том числе осветил обычаи Персии, Греции, Египта, Рима, Карфагена, Палестины и современной Европы. После бурных прений, резолюция была отклонена. Но генерал не унывал. Он представил еще одну резолюцию, согласно которой специальный комитет должен был установить, является ли указанное в законопроекте лицо тем самым майором Дэнвудом, который, в припадке белой горячки, в округе Кларион, Пенсильвания, в 1866 году, однажды, дождливой ночью, посадил своего престарелого деда, почтенного человека, страдавшего ревматизмом, на высокую ветку, и продержал так до утра. Проголосовали: против - 304; за - 1 (генерал Белчер).
   Наконец, законопроект был принят в третьем чтении. Когда он получил одобрение Сената и президента, ликующий майор Дэнвуд отправился в Музей вместе с Пандорой. У него в кармане имелся футляр, в котором он намеревался увезти давно утерянный фрагмент самого себя. Когда он нашел сторожа и вручил ему предписание, тот повел себя очень вежливо и тотчас провел его к месту, где хранилось сокровище.
   Пока отпиралась витрина, Пандора едва могла сдержать чувство радости. Опираясь на руку влюбленного, наблюдая за сторожем, она воскликнула:
   - Разве это не замечательно, дорогой? Я с трудом могу поверить, что мы вот-вот получим ее! Мама будет так рада, когда Джордж Вашингтон получит вторую ногу.
   Сторож приподнял большую банку с конечностью и вытащил ее из витрины.
   - Я чувствую себя, - сказал майор, открывая футляр, - словно на кладбище, и при мне выкапывают моего родственника.
   - Как она красива! Не правда ли? - сказала Пандора.
   Майор принялся внимательно осматривать ногу.
   - Как такое могло произойти? Я не понимаю. Давайте взглянем, это ведь экспонат 1307? Да. Витрина 25? Да, витрина 25. Но здесь, гром и молния (прошу прощения, Пандора) что-то не так.
   - Что-то не так, Генри? Почему?
   - Простите, сэр, - сказал сторож, - но все в полном соответствии с законом.
   - Не может быть потому, что я, как тебе известно, потерял левую ногу, а в банке - правая. У меня ведь не может быть двух правых ног, Пандора!
   - Не знаю, дорогой. У разных людей существуют особенности телосложения.
   - Ну же, будь разумной. Я абсолютно уверен, что в данном конкретном случае у меня была левая нога. Видишь ли, Пандора, в этом вопросе я могу считать себя непререкаемым авторитетом.
   - Разумеется, Генри, но, возможно, длительное пребывание в спирту каким-то образом изменило ее.
   - Невозможно. Это невозможно, Пандора. В анналах медицинской науки, начиная от Эскулапа, нет записей о подобных случаях. Эта нога - не моя.
   - Но ты ведь можешь взять ее, дорогой, не так ли, потому что мой Джордж Вашингтон должен быть завершен как можно скорее?
   - Уверен, ты не хочешь, чтобы у него было две правых ноги.
   - Не знаю, Генри. Люди не станут рассматривать пальцы на его ногах, а если бы даже и сделали это, то расценили бы как одну из эксцентричных выходок гения.
   - Давайте посмотрим, - сказал майор. - Возможно, моя нога находится в какой-нибудь другой витрине. Ну, конечно! Конечно же! Экспонат 1236, витрина 11. Это - моя. Вы мне позволите взять ее, мистер сторож?
   - Я не могу сделать это, сэр. Я обязан в точности следовать акту Конгресса. И не могу нарушать его.
   - Это ужасно! - воскликнул майор. - Вы мне ее не отдадите?
   - Нет, сэр. Я не могу.
   - В таком случае, Пандора, тебе не остается ничего иного, кроме как ждать. Я отправлюсь к полковнику Дабни, чтобы он внес еще один законопроект. Позволь, я запишу номера: экспонат 1236, витрина 11.
   После чего, взяв Пандору под руку, майор проводил ее к коляске и направился прямо в Капитолий.
   Примерно через три недели другой законопроект был передан на рассмотрение Конгресса; генерал Белчер отсутствовал, занимаясь делами Комитета по расследованиям. Пока законопроект рассматривался, Ахиллес Смит, однажды утром, вошел в Музей через заднюю дверь, отперев ее ключом, полученным им от подкупленной уборщицы, и, подойдя к экспонату 1236, изъял ногу из банки N 11 и поместил ее в другую банку, заменив ногой, хранившейся в последней.
   Затем, посмеиваясь, ушел.
   - Посмотрим, - сказал он, обращаясь в воображении к майору, - кто победит в этой игре!
   Когда законопроект был подписан президентом, майор вторично отправился в Музей за ногой. Подойдя к экспонату 1236, он остановился в изумлении. Через некоторое время он сказал:
   - Пандора, дорогая, ты видишь? Это нога негра!
   - Да, кажется, ты прав, Генри. Но, возможно, с твоей ногой просто что-то случилось?
   - Здесь какая-то загадка. Я не могу этого объяснить.
   - Но ведь твоя нога не была окрашена в черный цвет?
   - О, нет! Конечно, нет!
   - Может быть, сторож просмолил ее, чтобы она лучше сохранилась?
   - Нет, в Музее это запрещено.
   - Но ведь ты все равно возьмешь ее, Генри, дорогой?
   - О, дорогая, будь разумной. Взять ногу негра вместо своей собственной!
   - Но, Генри, я могу изобразить ее на своей картине белой.
   - Конечно; но, Пандора, тебе вряд ли захочется, чтобы в нашем доме присутствовала нога какого-то негра. С ней не связаны никакие воспоминания.
   - Полагаю, что нет, но мне кажется, что моему Вашингтону вряд ли захочется стоять на одной ноге по крайней мере еще один месяц.
   - Он сможет. Он был героем. Он предпочел бы столетиями стоять на одной ноге, чем присваивать чужие части тела.
   Пандора глубоко вздохнула и решила смириться; они спустились вниз и уехали, чтобы рассказать о случившемся полковнику Дабни.
   Услышав его, полковник высказался однозначно: кто-то ведет грязную игру. Майор согласился с его предположением, и рассказал ему о генерале Белчере и Ахиллесе Смите, и их планах относительно Пандоры.
   - Ничего, я расстрою их планы, - пообещал полковник. - В следующий раз вы получите свою ногу, если она все еще в Музее, независимо от того, кто попытается мне помешать.
   Следующий законопроект, внесенный полковником Дабни, предусматривал, что майор Генри Г. Дэнвуд должен иметь полномочия получить свою ногу, где бы она ни находилась, в любом учреждении, находящемся под контролем правительства.
   Генерал Белчер произнес длинную и блистательную речь против данного законопроекта.
   Он упоминал героев прошлого. Кто когда-нибудь слышал о том, чтобы Эпаминонд бродил в поисках ноги, утраченной на войне? Разве Леонид, вернувшись из Фермопил, стал бы требовать принятия соответствующего закона, чтобы вернуть себе какой-либо утраченный в битве орган? Ганнибал предпочел бы быть разъятым на куски, чем разыскивать свои части тела в банках со спиртом. Цезарь, Александр, Валленштейн, Веллингтон, генерал Джексон, - все они были славными воинами, но кто осмелится сказать, чтобы хоть кто-нибудь из них обратился к правительству с просьбой вернуть утраченные части тела, сохраненные для обучения медицине с целью последующего облегчения страданий рода человеческого? Нет, на это оказался способным только странный американские военный, подозреваемый в издевательствах над своим престарелым немощным дедом, в ограблении почтового вагона в Геттисберге, который начал омерзительную процедуру возвращения утраченной ноги, служащей интересам всей страны.
   Он обратил внимание на замечательные и таинственные обстоятельства, связанные с этим делом. Даже друзья майора Дэнвуда признавали, что он лишился одной ноги. Законодательными актами Конгресса ему было предоставлено право еще на две. Итого - три. У него на руках имеются квитанции на две искусственных ноги, предоставленных майору Дэнвуду правительством, итого - пять; ему недавно была предоставлена информация о том, что майор явился в церковь с ногой из Франции, и свершил ею необычные, если не сказать, - скандальные, - действия во время службы. Таким образом, у этого человека имеется уже шесть ног, а теперь он требует от Конгресса седьмую. Будет ли разумным со стороны Конгресса разрешить одному человеку иметь семь ног? Хорошо ли будет, если Конгресс объявит нации, что готов предоставить ногу из музея Медицины человеку, и так уже имеющему их в количестве шести? Он мог бы понять такой законодательный акт, если бы люди были устроены подобно многоножкам, но ему кажется чудовищным, даже абсурдным, голосовать за то, чтобы передавать части тела славных героев человеку, обладающему, возможно, какими-то коварными планами, ибо у него окажется столько ног, сколько принадлежат в сумме трем обычным людям.
   Когда генерал завершил свою речь, полковник Дабни прямо и бесхитростно изложил факты дела. Акт был принят большинством голосов.
  

IV

  
   В тот же самый день законопроект генерала Белчера о компенсации Ахиллесу Смиту за скальпирование путем выдворения индейцев поттаватоми из резервации и передачи земли пострадавшему, был проведен через Конгресс большинством в два голоса. Законопроект предусматривал немедленное удаление индейцев из резервации в штате Индиана и предоставление им другой территории в штате Колорадо, в части страны, являющейся пустыней, лишенной воды и растительности, полностью непригодной для проживания кого бы то ни было, за исключением, быть может, гремучих змей.
   Каким-то образом информация о законе попала к вождям поттаватоми, и они выразили протест агенту в очень сильных выражениях. Агент испугался, и призвал в форт Гибсон отряд кавалерии для защиты самого себя, состоявший из десяти человек. Когда индейцы обнаружили приближение солдат, они подумали, что приближается армия, с целью изгнать их из своих домов, напали на отряд и убили всех, кроме одного, после чего все племя вышло на тропу войны.
   Правительство немедленно приняло меры. Индейцы насчитывали около тысячи воинов. Силы, направленные на подавление, включали не более двухсот кавалеристов. Пони индейцев были очень резвы и выносливы, могли длительное время обходиться без воды и травы. Кавалеристы выступили на лошадях, таскавших омнибусы Нью-Йорка и телеги Сент-Луиса, так что могли развить скорость не более шести миль в час при попутном ветре. Индейцы были вооружены новейшими винтовками, с магазинами, и могли поражать на расстоянии в три четверти мили. В мирное время это оружие было поставлено им правительством безвозмездно. Солдаты были вооружены ружьями для ближнего боя и саблями, полезными в сражениях с дикарями, никогда не слышавших выстрелов. Индейцы носились на своих пони, где им было нужно. Кавалеристы имели фургоны, в которых везли припасы. В прямой стычке солдаты могли легко победить своих противников. При преследовании, которое не предполагало иных боевых действий, кроме случайных стычек, все шансы были на стороне индейцев; солдаты были обречены на поражение.
   Незадолго до того, как отряд был готов выступить, генерал Белчер, использовав связи, чтобы встать во главе, преуспел также в том, чтобы майор Дэнвуд сопровождал его. Последний был вне себя от ярости.
   - Пандора, дорогая, - сказал он. - Как ты знаешь, завтра я должен был получить свою ногу, после чего, в течение месяца, мы должны были пожениться?
   - Да, это так. Что-то случилось?
   - Случилось! Я только что получил приказ от военного ведомства сопровождать экспедицию против поттаватоми. Я выступаю завтра в форт Гибсон.
   - Но как ты можешь это сделать, с одной ногой?
   - Это приказ. Я буду находиться в медицинском фургоне. Это все из-за проклятого Смита. Почему он и Белчер не оставили индейцев в покое?
   - И мы не сможем пожениться, пока ты не вернешься?
   - Вот именно. Разве это не возмутительно? Я самый несчастный человек в армии.
   Пандора выглядела так, словно вот-вот заплачет.
   - А твоя нога? Ты не получишь ее до своего возвращения?
   - Нет, дорогая. Я сегодня же вечером заберу ее из Музея, и ты сможешь рисовать ее на своем холсте в мое отсутствие.
   - О, как это замечательно!
   - Замечательно - мое отсутствие?
   - О, Генри, как ты можешь так говорить!
   - Я всего лишь пошутил. Ты будешь думать обо мне?
   - Конечно. Весь день.
   - И ты меня любишь?
   - О, разумеется!
   - Моя дорогая!
   - Мой милый!
   Вероятно, следует опустить занавес.
   Экспедиция вышла из форта Гибсон. Она направилась через территорию индейцев к резервации поттаватоми. Те отошли, примерно на день пути, к северо-западу. Армия двигалась вперед; индейцы всегда заблаговременно отступали, направляясь к границе Канзаса. Военные подгоняли своих лошадей, и обнаружили индейский арьергард. Но те сразу же опять оторвались.
   Через несколько дней поттаватоми пересекли границу Канзаса, сохраняя обычную дистанцию между собой и армией. Сразу же после этого, полковник отдал приказ - настичь врага внезапным решительным маршем. Однажды ночью, вместо того, чтобы расположиться лагерем, он продолжил движение и остановился только на берегу реки Арканзас.
   Четыре лошади пали, не выдержав марша; а когда солдаты проснулись утром, то обнаружили, что ночью индейцы прокрались в лагерь и увели шесть мулов.
   Самый последний индеец не опустился до того, чтобы украсть лошадь, таскавшую омнибус в Нью-Йорке; он уверенно отличал ее даже в темноте.
   На следующий день четверо лишившихся лошадей солдат были посажены в медицинский фургон, и преследование возобновилось. Индейцы бежали через Колорадо на территорию Вайоминга, а отряд полковника двигался за ними, с каждым днем все быстрее и быстрее. К тому времени, когда он добрался до форта Рассел, неподалеку от границы Вайоминга, его путь был отмечен павшими лошадьми. В форте он раздобыл свежих лошадей и оставил часть фургонов, оставив только медицинские.
   27 августа разведчики обнаружили лагерь индейцев в долине, в нескольких милях впереди. Полковник решил напасть. Когда все было подготовлено, его отряд атаковал лагерь неприятеля с дикими криками. В лагере, однако, никого не оказалось. Солдаты сожгли типи и вернулись обратно. По возвращении они обнаружили, что индейцы угнали всех мулов и забрали все фургоны, за исключением одного, который майору Дэнвуду удалось отстоять.
   Преследование возобновилось с большей яростью, чем прежде. Пока еще не состоялось ни одного настоящего сражения.
   Неделю или две они шли по Вайомингу, затем началась Монтана. Там, вне пределов индейской резервации кроу, был убит первый поттаватоми с начала кампании. Однажды ночью он пробрался в лагерь и отпряг одного из мулов майора Дэнвуда; мул удачно лягнул его и убил на месте.
   6 октября солдаты проехали тридцать шесть часов без отдыха и, как считалось, были готовы нанести решительное поражение индейцам. Все было готово к сражению, солдаты рвались в бой. Но когда они остановились возле небольшого ручья, дружелюбно настроенный индеец Большое Брюхо сообщил информацию, что беглые поттаватоми пересекли границу британских владений и теперь находятся в безопасности в пределах земель Ее Величества.
   Полковник и его офицеры дали волю своим языкам, в попытках дать надлежащую оценку сложившейся ситуации.
   "Война" стоила правительству чуть менее полутора миллионов долларов, включая омнибусных лошадей; кроме того, по оценкам хорошо информированных лиц, индейцы, уходя от преследования, уничтожили частной собственности на сумму в полмиллиона, а также убили и скальпировали партию из восемнадцати переселенцев, встреченных ими в Вайоминге.
   Это показалось чрезмерной ценой за кусочек кожи с головы мистера Ахиллеса Смита.
   В сентябре, когда преследование продолжалось, Ахиллес явился в дом миссис МакДаффи в Вашингтоне и спросил Пандору. Он сказал:
   - Мисс МакДаффи, я прибыл с неприятным для меня поручением, но это долг, который мне необходимо исполнить.
   - Надеюсь, мистер Смит, вы не принесли никаких плохих новостей о майоре Дэнвуде?
   - Мне жаль, но они именно таковы.
   Глаза Пандоры наполнились слезами. Ее лицо побледнело.
   - Что с ним? - спросила она.
   - У меня имеется сообщение от военного секретаря, в котором говорится, что в битве с индейцами в прошлую среду майор Дэнвуд...
   - Не убит! О, пожалуйста, не говорите, что он убит! Я не смогу этого вынести.
   - Нет, не убит. Майор Дэнвуд потерял другую ногу и правую руку.
   - Это ужасно! - воскликнула Пандора и горько заплакала.
   - В самом деле, ужасно! - сочувственно согласился Смит. - Но вы же знаете, это война, а он - солдат.
   - Бедный Генри! Как он, наверное, страдал! Как он сейчас? Каковы шансы на его выздоровление?
   - В сообщении говорится, что он чувствует себя хорошо. Но, конечно, останется инвалидом.
   - Это ужасно, ужасно!
   - Совершенно беспомощным. Обузой для тех, кому придется заботиться о нем.
   - Нет, если они его любят!
   - Но вы ведь, без сомнения, не намерены цепляться за этот остаток человека?
   - Я буду верна ему до смерти!
   - Я надеялся, - с грустью произнес Ахиллес, - что теперь, когда Дэнвуд уменьшился примерно до половины своего первоначального размера, вы по-иному взглянете на мое предложение.
   - Никогда! Никогда!
   - Поскольку я собираюсь перебраться в резервацию поттаватоми, и с вами, как со своей невестой, мог бы создать там маленький рай на земле. Если вы только примете мое предложение...
   - Я с негодованием отвергаю ваше предложение, сэр!
   - С негодованием, вот как? Отвергаете великолепный участок земли в долине Миссисипи ради того, чтобы выйти замуж за половину человека, которого будете носить в церковь в корзине для белья и кормить с ложки!
   - Да, сэр. Я отвергаю ваше предложение, потому что презираю вас. За ваши ужасные планы в отношении индейцев, за те страдания, которые выпали на долю майора Дэнвуда из-за вас. Я вас ненавижу! Да, я вас ненавижу, сэр!
   Смит ушел; как только за ним закрылась дверь, Пандора упала на диван и зарыдала так, словно ее маленькое сердечко разбилось.
   Вошла миссис МакДаффи.
   - Пандора, дитя мое, что случилось?
   - Разве этот ужасный Смит ничего тебе не сказал?
   - Какой ужасный Смит? Я не знаю, кого ты имеешь в виду. Если мистера Ахиллеса Смита, то он ничего не мог мне сказать, потому что я его не видела.
   - Бедный майор Дэнвуд лишился руки.
   - Ах! Еще одной конечности! Этого человека буквально разбирают на части.
   - Но это не самое плохое.
   - Не самое плохое? Что ты имеешь в виду, дитя мое?
   - Он потерял вторую ногу.
   - Ох! Ничего себе новости! Человек лишился обеих ног и руки. Жаль, что он сразу же не лишился головы. Полагаю, теперь ни о какой женитьбе не может быть и речи?
   - О, мама! Как ты можешь так говорить!
   - Пандора МакДаффи, ты, должно быть, сошла с ума! Выйти замуж за человека с одной конечностью. Как он собирается перемещаться? Может быть, ты собираешься носить его в руках?
   - Он будет перемещаться в коляске, - ответила Пандора с полными слез глазами.
   - В коляске! МакДаффи хочет выйти замуж за человека, который, чтобы спуститься по лестнице, должен будет съезжать по перилам! Почему бы тебе не принять предложение мистера Смита? У него, по крайней мере, не хватает всего лишь кусочка кожи на голове.
   - Я предпочту умереть, чем выйти замуж за Смита.
   - Ты могла бы сделать это ради своей матери, чтобы быть рядом с ней.
   - Рядом с ней? Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду, дитя мое, что приняла предложение генерала Белчера и выхожу за него замуж. Мы, вероятно, переедем в дом, который собираемся построить в бывшей резервации поттаватоми.
   - Генерал Белчер! - с отвращением воскликнула Пандора. - Никогда бы не подумала, мама, что ты на это способна!
   Пандора вышла из комнаты, прижимая к глазам платок, оставив миссис МакДаффи в состоянии некоторой неопределенности по поводу очевидного отношения к ее браку с генералом как к унижению.
   - Но я ведь знаю, что он богат, и намерен получить пост министра в Перу, где собирается заняться спекуляциями с хиной, - сказала себе миссис МакДаффи.
   Секретарь Департамента внутренних дел в тот период был очень деятельным офицером. Он каким-то образом нашел ключ к претензиям относительно резервации поттаватоми, и устроил расследование с помощью своих агентов. В конце октября он получил полную картину и передал материалы газетам.
   Заговор генерала Белчера и Ахиллеса Смита был разоблачен, возмущенная нация обнаружила, что дорогостоящий рейд против поттаватоми не имел ни малейшего достойного основания, в виде настоящей травмы, нанесенной Ахиллесу Смиту. Было установлено, что он вообще не был скальпирован. Он просто обманом добыл скальп у одной из скво поттаватоми.
   Стало ясно, что еще до истечения года Конгрессом будет предпринято расследование, и Ахиллес Смит бежал. Поведение генерала Белчера вызвало такое возмущение в Канзасе, что политики, вслед за обществом, отвернулись от него. Его арестовали, судили по обвинению во взяточничестве и приговорили. Когда его везли в тюрьму, он сбил своих сопровождавших, вскочил на первую попавшуюся лошадь и умчался на Юг. Предполагали, что он направился в Мексику. В Канзасе сожалели, что земля несчастного Монтесумы еще не испытала настоящих бед. Это будет очаровательная страна, откуда начнется повальная эмиграция, как только генерал Белчер почувствует себя в ней как дома.
   В начале ноября майор Дэнвуд получил отставку и приехал в Вашингтон. Он не предупредил Пандору, поскольку хотел ее удивить. Позвонив, он не стал называть слуге своего имени. Пандора медленно вошла в комнату. Увидев своего возлюбленного, она улыбнулась и бросилась к нему. И тут до нее дошло. Она остановилась и с удивлением взглянула на него.
   - Что случилось, дорогая? Разве ты не рада меня видеть?
   - Да, но, Генри, дорогой, нога разве с тобой?
   - Я всегда держу ее при себе, милая. Это так удобно, иметь ее. А другая, как тебе известно, хранится у тебя.
   - И еще, Генри... У тебя, кажется, наличествуют обе руки?
   - Которые готовы обнять тебя, мой ангел.
   Она бросилась в его объятия, их губы соприкоснулись, но через некоторое время Пандора взглянула в лицо майора и сказала:
   - Видишь ли, дорогой, я слышала, что ты потерял вторую ногу и одну из рук. Я плакала по этому поводу целый месяц.
   - Кто тебе это сказал?
   - Этот негодяй, Ахиллес Смит.
   - Смит, вот как! Он все еще здесь? Этот молодой человек получает удовольствие, сделав кому-нибудь пакость.
   - Значит, ты здоров?
   - У меня немного расстроен желудок, из-за постоянного употребления солонины, жесткой, как подошва, но это все.
   - О, Генри, ты даже представить себе не можешь, как я рада!..
   - А теперь, любовь моя, - сказал майор, когда они сидели на диване, а его правая рука обвивала ее талию, - расскажи мне обо всем.
   - Хорошо, начну по порядку. Во-первых, о моей матери.
   - Да.
   - Она выходит замуж за полковника Дабни.
   - Правда?
   - Да. Она была помолвлена с генералом Белчером, но...
   - С Белчером из Канзаса?
   - Да. Но он оказался негодяем, поэтому она разорвала помолвку, и теперь выходит за полковника Дабни. Замечательно, правда?
   - Просто великолепно. Кстати, ты уже нарисовала мою ногу?
   - Уже давно.
   - Значит, твоя картина готова?
   - Да, Генри, дорогой, но...
   - Что-то не так?
   - Видишь ли, полковник Дабни говорит, что Конгресс никогда не купит ее.
   - Почему?
   - Он казался смущенным, когда я спросила его о причине, и поспешил сменить тему.
   - Дело безнадежное?
   - По крайней мере, так утверждает полковник Дабни.
   - И что ты собираешься с ней делать?
   - Не знаю, дорогой; а ты как думаешь?
   - Разве нельзя предложить ее кому-нибудь еще?
   - Я думала над этим. Мне пришло в голову, что я, возможно, смогу перерисовать ее в "Казнь Марии Шотландской" и предложить ее правительству Канады.
   - Неплохая идея.
   - Одеть в другое платье Вашингтона, а дерево превратить в Марию Шотландскую. А топор пусть будет топором палача.
   - Понимаю. Выглядит неплохо.
   - Мама предложила изобразить схватку между крестоносцем и сарацином, но дерево слишком не подходит для сражающегося человека.
   - Разумеется.
   - Когда генерал Белчер был здесь, он сказал, что траву можно покрасить в красный цвет, чтобы она превратилась в огонь, тогда дерево послужит мачтой, и получился бы Мальчик, стоящий на пылающей палубе "Касабланки". Но канадскому правительству вряд ли будет интересен Мальчик, стоящий на пылающей палубе, правда, Генри?
   - Подозреваю, что так.
   - Значит, нужно остановиться на Марии Шотландской.
   - А как наша свадьба?
   - Я готова.
   - Назови день.
   - Следующий четверг подойдет?
   - Превосходно. Итак, в следующий четверг ты станешь моей дорогой женушкой.
   - А ты моим милым, прекрасным мужем.
   - Пандора!
   - Генри!
   В последний раз мы опускаем занавес. Но если бы он был поднят снова, мы увидели бы красивую комнату, в которой сидит красивая улыбающаяся женщина за столом и рисует. Рядом с ней сидит красивый молодой солдат, твердо уперев в пол одну ногу. Вторая нога находится в огромной банке, стоящей в углу. Пандора МакДаффи стала миссис Дэнвуд, и она была счастлива.
  

ДЖИННИ

История ребенка

  
   - Джинни! Вир-джи-ни-я! Джин! Если ты не придешь через минуту, я задам тебе хорошенькую взбучку!
   Это раздался пронзительный голос миссис Тайк. Он с силой и точностью пули проник в нижнюю часть дома, затем в узкий коридор и в открытую дверь, за которой был услышан Джинни, чистившей на крыльце ступеньки.
   Почему миссис Тайк хотела, чтобы ступеньки и дорожка были очищены этим холодным унылым декабрьским днем, представить невозможно. Вероятно, если бы ее спросили, она и сама затруднилась бы назвать причину. До начала работы кирпичи выглядели чистыми, а мраморные ступеньки - болезненно белыми. Сейчас дорожка покрылась корочкой льда, на которой прохожие поскальзывались и чертыхались, а ступеньки обледенели настолько, что по ним невозможно было подняться.
   Голос миссис Тайк придал новый импульс рукам ребенка, который как раз заканчивал чистить верхнюю ступеньку. Джинни была маленькой, не старше восьми лет. Ей было неудобно чистить мрамор, стоя на коленях, поскольку она была обута в пару башмаков, которые могли когда-то принадлежать самой миссис Тайк, теперь носившихся от случая к случаю, поскольку пришли в негодность. Тонкие ножки над этими руинами посинели от холода, крошечные ручки, теревшие тряпкой ступеньку, были голыми и покрасневшими.
   Если было преступлением покрыть ступеньки и дорожку льдом в такое утро, еще большим преступлением было принуждать маленького ребенка, плохо одетого, чистить их.
   Прежде, чем Джинни убрала тряпку в ведро, в дверном проеме, с гневным выражением лица, появилась миссис Тайк. Она ухватила ребенка за ухо и потянула в коридор с такой силой, что та дернулась, будто выпущенная из катапульты. Затем миссис Тайк ухватила другой рукой другое ухо, и ударила ребенка о стену.
   - Я научу тебя отзываться, когда я зову тебя! Заканчивай возиться здесь! Отправляйся на двор и вычисти кирпичи, или познакомишься с рукояткой швабры.
   Миссис Тайк нужно было почистить задний двор. Почему она не почистила четыре стены дома, крышу, дымоход, забор, дорожку на улице - это осталось нераскрытым секретом.
   Джинни подняла ведро и, пошатываясь, пошла по коридору на кухню, ощущая, что ее голова в любой момент может отвалиться и покатиться по полу от удара миссис Тайк. Она снова наполнила ведро из-под крана, и начала свою работу с такой энергией, которая обещала превратить задний двор миссис Тайк за несколько минут в место, пригодное для катания на коньках.
   Незадолго до того, как работа была закончена, миссис Тайк появилась у окна с капотом и суровым тоном дала Джинни некоторые указания относительно приготовления обеда, пока сама она будет отсутствовать. Затем миссис Тайк удалилась, а когда передняя дверь захлопнулась, Джинни увидела, как над забором, разделявшим дворы миссис Тайк и миссис Браун появилась голова ребенка.
   Маленькая мисс Браун наблюдала, как Джинни убирает тряпку с ведром, а когда она приблизилась к забору с очевидной целью поговорить, маленькая мисс Браун сказала:
   - Скоро настанет Рождество.
   - Правда? - сказала Джинни, не проявив к этим словам ни малейшего интереса.
   - Да, и к нам домой придет Крис Кингл. Так сказала моя мама. К тебе на Рождество приходит Крис Кингл?
   - Нет. К нам на Рождество не приходит никто, кроме молочника. Но ведь он - не Крис Кингл, так?
   - О, нет! А ты разве не вешаешь чулок в канун Рождества?
   - У меня нет чулка, чтобы его повесить.
   - А куда же Крис Кингл кладет свои замечательные подарки?
   - Он мне ничего не дарит. Кто такой - Крис Кингл?
   - Разве ты не знаешь? Он ездит в санях, запряженных оленями, с мешком, полным игрушек.
   - Откуда он? Из Огайо?
   - Наверное. Он каждый раз спускается в дымоход накануне Рождества и...
   - Наверное, у нас слишком узкий дымоход, а может быть, он просто не знает, где мы живем.
   - О, он знает все; он знает, где живут все маленькие дети.
   - Очень жаль, но тогда он забыл обо мне! Наверное, потому, что у меня нет чулка. О, как бы я хотела иметь чулок!
   - А разве миссис Тайк не может дать тебе один?
   - Я боюсь спрашивать у нее. Интересно, придет ли Крис Кингл, если я повешу для него ведро?
   - Никогда не слышала о том, чтобы он оставлял игрушки в ведре. Если он приготовил для тебя большую куклу, то, возможно, он положит ее в ведро. У тебя есть большая кукла?
   - У меня никогда не было кукол. Однажды я сделала себе куклу из старых тряпок, но миссис Тайк побила меня и ее отобрала. Если бы у меня была настоящая кукла, я была бы так счастлива, что и сказать нельзя.
   - Даже если бы миссис Тайк побила тебя из-за нее?
   - Да.
   - А почему ты не попросишь свою маму написать Крису Кинглу, чтобы он принес тебе куклу?
   - У меня никогда не было ни мамы, ни папы. Я родилась в больнице, и миссис Тайк всегда говорит, - ей очень жаль, что я вообще родилась.
   - Может быть, он придет, если ты прочтешь молитву и сама попросишь его прийти?
   - Я знаю только "Господи, благодарю". Я выучила ее в больнице, но не смею произносить ее вслух.
   - Тогда я не знаю, что можно сделать еще.
   Джинни заплакала, но вдруг, вспомнив о возможном скором возвращении миссис Тайк, вытерла глаза подолом платья и сказала:
   - До свидания, мне нужно идти. Я должна приготовить ужин.
   Она побежала на кухню, а голова маленькой Браун стала опускаться, пока совсем не исчезла за забором.
   Джинни принялась готовить овощи на ужин, но пришла в такое волнение от рассказа о Крисе Кингле, размышляя о том, помнит он о ней или забыл, что едва могла сосредоточиться на том, что делает; но ее мечты развеялись, как только она услышала звуки шагов миссис Тайк в коридоре; а поскольку последняя сразу увидела, что девочка не очень-то трудолюбива, она ударила ее. Джинни упала на пол, и миссис Тайк еще два или три раза пнула ее. Такое обращение выветрило из памяти девочки малейшие мысли о Крисе Кингле. Ей редко становилось известно о том, что могло бы дать пищу приятным мечтам о той жизни, которой она могла бы жить; а теперь, когда ее маленький ум совершил свой первый полет в те сферы воображения, в которых находят счастье те, кто лишен его на земле, сильная рука миссис Тайк снова вернула ее в скуку и ужас реальной жизни.
   До конца дня Джинни с нескрываемым страхом исполняла свои бесчисленные обязанности, и даже думать не смела о таинственном существе, любящем маленьких детей, поскольку это могло бы привести к новым побоям. Ее все равно побили, и даже не один раз, несмотря на все предосторожности; но это было для нее обычно, и она переносила побои легче, поскольку ожидала прихода ночи, которая принесет ей немножечко счастья, когда она, забравшись под тоненькое одеяло на своей постели, сможет мечтать, ничего не опасаясь, о запряженных в сани оленях и старике, везущем мешок с подарками, который в этот раз, возможно, не забудет ее.
   Когда наступило время ужина, миссис Тайк приказала ей сходить к булочнику за хлебом. Магазин, в который она обычно ходила, почему-то оказался закрыт, и Джинни отправилась искать другой, на другую улицу. Возвращаясь домой, она вдруг увидела витрину, ярко освещенную и наполненную всем, о чем только может мечтать ребенок перед наступлением Рождества.
   Никогда прежде она не видела такого множества прекрасных вещей. Тут были разнообразные игрушки; как играют в одни - она поняла, другие окружала тайна, которую она не смогла разгадать. Тут были фургоны и лошадки, миниатюрные чайные сервизы, игрушечные ружья и детские домики, куклы на ниточках, железнодорожные вагоны и оловянные пароходы, солдатики и матросы; между ними располагались разноцветные стеклянные шары, ослепительно сверкавшие в газовом освещении. Но красивее всех была огромная восковая кукла, одетая как невеста, в белом атласном платье, с вуалью и венком. У нее были настоящие золотистые волосы и самые прекрасные голубые глаза, словно смотревшие в какую-то другую витрину, от которой невозможно было оторвать взгляд.
   Джинни вздрогнула, увидев эту чудесную куклу. Она понятия не имела, что кто-то может носить такую прекрасную одежду. Она представить не могла такой красоты. Ей казалось, что она будет счастлива, если сможет стоять здесь и смотреть на нее всю оставшуюся жизнь. О, если бы Крис Кингл пришел и подарил ей именно такую куклу! Но нет, этого быть не может; невозможно, чтобы он одарил ее таким счастьем. Но, возможно, он мог бы подарить ей куклу поменьше, чуть менее красивую, из тех, что окружали невесту. В общем, она была бы довольна самой неказистой из них. Она могла бы спрятать ее где-нибудь под кроватью, где миссис Тайк не сможет ее найти, зато сможет найти она; поцеловать ее, обнять и прижать к себе, когда ложится спать.
   Мысль о миссис Тайк, посреди ее восторга, пришла к ней подобно удару. Она вспомнила, что ей следует поспешить домой, поэтому, бросив последний долгий взгляд, она повернулась и побежала по тротуару, с дикой, ужасной тоской, жуткой жаждой того, чтобы Крис Кингл пришел к ней и принес то, что она сможет полюбить.
   Конечно, миссис Тайк встретила ее сердитыми словами и пару-тройку раз ударила. Но она ожидала этого. Когда они сели ужинать, миссис Тайк сказала Джинни, что, поскольку та плохо вела себя весь день и лодырничала, в наказание она должна лечь спать голодной. Затем миссис Тайк плотно и с удовольствием поужинала, а девочка смотрела на нее; когда она закончила, Джинни подала ей чай, а сама стала готовиться к тому, чтобы отправиться в постель.
   Джинни было очень грустно, что ей не дали ужин, но в ту ночь она почти не ощущала голода, потому что ее мысли были заняты другим.
   В ее комнате было темно, но она знала, где находится дымоход; и прежде чем раздеться, подошла и пощупала его. На печной трубе имелась дырка, заклеенная бумагой.
   - Может быть, - сказала Джинни, - Крис Кингли не пришел, потому что отверстие заклеено бумагой?
   Она понимала, что он не спустится по дымоходу в столовую, потому что попадет в камин; он обожжется, а игрушки сгорят. Она подумала, что, возможно, он придет, если в бумаге проделать дыру. Она побоялась совсем оторвать ее, потому что в таком случае миссис Тайк побила бы ее, поэтому проделала отверстие размером с палец. Потом разделась и легла в кровать.
   Но уснуть не могла, потому что была сильно взволнована. Она удивлялась, почему жизнь ее так ужасна. Они никогда не задумывалась, что жизнь ее отличается от жизни других детей. Это ужасная жестокость, тем более по отношению к ребенку, что жертва не может позвать на помощь, потому что не представляет себе этого. Она воспринимает свою судьбу покорно; и не знает, что, возможно, всего лишь в нескольких шагах от нее есть тот, кто способен за нее заступиться, есть закон, готовый обрушиться всей своей тяжестью на голову его мучителя.
   Джинни верила, что так и должно быть, что детство должно быть наполнено наказаниями и страданиями. Она видела других детей, играющих на улице, и не могла понять, почему они веселые и радостные. Она вспомнила маленькую Браун, поскольку слышала, как та смеется и поет. Джинни не смела петь и смеяться в доме миссис Тайк. Она думала о том, что другие дети будут счастливы, потому что у них есть куклы и чулки, которые они могут повесить, чтобы получить подарки на Рождество. Она знала, что ко взрослым людям не относятся так, как относились к ней, и ей казалось, что ждать, пока она вырастет, ей придется еще очень долго. Она знала, что будет доброй к своим детям и ни за что не ударит их кочергой, как поступала иногда по отношению к ней самой миссис Тайк.
   И если Крис Кингл спустится в ее комнату через дырочку в бумаге, думала она, ей хотелось бы проснуться и попросить его увезти ее с собой в своих санях. Она представила себе, как поднимается по дымоходу, а затем пролетает над крышами в санях, запряженных оленями, и, оглядываясь, видит миссис Тайк, стоящую у окна и ругающуюся ей вслед. А потом она уснула и погрузилась в запутанный лабиринт снов, в котором Крис Кингл, миссис Тайк и большая кукла-невеста смешались самым причудливым образом.
   Утром Джинни продолжала думать над тем, о чем думала накануне вечером. Но когда поспешно одевалась, в голове ее мелькнула мысль: поскольку существует серьезное опасение, что Крис Кингл не сможет прийти к ней, возможно, ей самой следует отправиться к нему.
   Молочник, который должен был прийти с минуты на минуту, казался самым вероятным человеком, у котором можно было узнать, где живет Крис. Маленькая мисс Браун сказала, что жилище Криса находится в Огайо; но расположено это место на соседней улице или в миллионе миль, а также что это - дом, конюшня или город - она не знала. Молочник разговаривал с ней иногда, а еще у него имелся фургон. Он был не таким привлекательным, как сани с оленями, но ей все равно часто хотелось на нем прокатиться. Она решила поговорить с ним. Но когда он пришел, и она открыла дверь с бешено колотящимся сердцем, он с мрачным видом вырвал кувшин у нее из руки и хмурился, пока наполнял его. Он думал о некоторых оскорбительных выражениях в своей адрес, сказанных накануне вечером миссис Тайк по поводу количества воды в молоке; он казался таким рассерженным, что Джинни побоялась заговорить с ним.
   Она вернулась в дом печальная, раздумывая над тем, как разыскать Криса Кингла; весь день, несмотря на тяжелую работу, эти мысли не покидали ее.
   Около четырех часов миссис Тайк ушла. Джинни поняла, что ее время настало. Она решила попытаться найти Криса Кингла, рассказать ему о своем заветном желании, и вернуться домой до возвращения миссис Тайк. Она надела на голову шерстяной капюшон, накинула на плечи тоненькую выцветшую тряпку, которую миссис Тайк почему-то называла шалью; она также прихватила с собой газету, на тот случай, если Крис Кингл изъявит желание подарить ей к Рождеству куклу, - тогда у нее будет, во что ее завернуть.
   Выйдя из дома, она перешла улицу, чтобы посмотреть, нет ли в конструкции крыши дома миссис Тайк чего-нибудь такого, что могло бы помешать Крису Кинглу добраться до дымохода. Она видела, что крыша была намного ниже крыш соседних домов и наклонялась под острым углом в сторону фасада, в то время как остальные были плоскими. Кроме того, дымоход также был меньше соседних, и вывод, сделанный Джинни, состоял в том, что Крис Кингл, вероятно, не желает рисковать опустить сани на такую покатую крышу, тем более, спускаться в такой узкий дымоход.
   Это дало ей дополнительный импульс к отысканию Криса Кингла, - она могла попробовать упросить его посетить дом миссис Тайк, несмотря на все неудобства. Ей пришло в голову уговорить его подойти к входной двери и позвонить в колокольчик; тогда она тихонько спустится по лестнице, откроет ему и впустит в дом.
   Размышляя над этим, она быстро шла по улице, мрачноватой в ранних сумерках, но вдруг подумала, что еще до наступления темноты ей нужно спросить дорогу в Огайо. Она попыталась заговорить с двумя-тремя спешащими мужчинами, но те не стали прислушиваться, полагая, видимо, что она собирается просить у них подаяния. Она была обескуражена; но, наконец, увидела мальчика, стоявшего у уличного фонаря и ничего не делающего, и решила спросить у него.
   Он грубо рассмеялся, когда она обратилась к нему с вопросом, и ушел. Через мгновение он обернулся и бросил в нее снежок. Снежок попал ей в лицо и сильно ушиб; она поскользнулась на обледеневшем тротуаре и упала. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла подняться; наконец, она встала, и хотя замерзла, ослабла и была сильно обескуражена, тем не менее, была также полна решимости продолжать поиски. Возможно, ей никогда больше не представится такого шанса; если она не увидит Криса Кингла сейчас, наступит Рождество, он придет и уйдет, и она снова не получит куклу.
   Она стояла, жалкая, растерянная, когда мимо нее прошла красиво одетая леди. Чуть отдалившись, леди обернулась и посмотрела на девочку; затем вернулась к Джинни и заговорила с ней.
   - Как тебя зовут, дитя мое? - спросила леди.
   - Вирджиния, мэм. Но миссис Тайк обычно называет меня Джинни. - Она никогда не слышала такого ласкового голоса. Он казался таким красивым, таким нежным, таким мягким, что она испытала странную радость.
   - И куда же ты направляешься?
   - Я отправляюсь в Огайо, чтобы повидать Криса Кингла.
   Леди улыбнулась, - ее улыбка была полна глубокого сочувствия, а затем спросила:
   - Твоя мама позволила тебе уйти из дома?
   - У меня нет мамы. Я сирота.
   - Кто послал тебя искать Криса Кингла?
   - Никто. Просто он забывает приходить в наш дом, и я собираюсь напомнить ему о нас.
   - Ты не получила ни конфет, ни подарка на Рождество?
   - Нет, мэм. Миссис Тайк мне ничего не дарит, а Крис Кингл забыл обо мне, так что я никогда не пробовала конфеты. Только однажды.
   - Миссис Тайк - это женщина, у которой ты живешь?
   - Да, мэм.
   - Она хорошо относится к тебе?
   - Она часто наказывает меня, а иногда даже бьет.
   - И ты вернешься к ней?
   - О, да, мэм. Я вернусь, как только увижу Криса Кингла.
   Леди взяла ее за руку, решив вернуться вместе с ней и посмотреть на ужасную миссис Тайк. Она так и сказала Джинни, и та подчинилась, хотя ей было очень больно отказаться от своего намерения.
   - А ты знаешь, кто такой Крис Кингл на самом деле? - спросила леди.
   - Да; он приносит подарки детям, спускаясь по дымоходу.
   - Он делает гораздо больше, моя дорогая. Настоящий Крис Кингл - это младенец Иисус*.
   ----------------
   * В тексте: Kris Kingle - Christ-child. СТ.
  
   - А кто Он?
   - Разве никто никогда не рассказывал тебе о Христе?
   - Нет, мэм.
   - Он - наш Господь. Он пришел с неба, чтобы жить на земле, Он страдал на ней и умер за нас. Он любит маленьких детей, потому что и Сам был когда-то маленьким ребенком.
   - Таким же маленьким, как я?
   - Да.
   - А как Он страдал?
   - Злые люди оскорбляли Его, били Его и убили.
   - Они били Его точно так же, как бьют меня?
   - Да, моя бедная девочка.
   - А за что Ему любить меня? За то, что меня бьют так же, как били Его?
   - Да, и за это тоже. Но Он любит всех, хороших и плохих.
   - Но Он, наверное, ничего не знает о миссис Тайк?
   - Он знает всех в мире.
   - А где Он сейчас?
   - На Небесах.
   - Это дальше, чем Огайо?
   - Да, это гораздо дальше.
   - Тогда как же Он может прийти? Я всегда думала, что настоящий Крис Кингл спускается по дымоходу.
   - Он приходит в твое сердце, бедная девочка. И когда-нибудь ты это поймешь сама.
   Когда леди говорила это, у нее странно дрогнул голос; больше она ничего не сказала, и они, перейдя улицу, оказались возле дома миссис Тайк.
   Когда Джинни и ее спутница подошли к двери и позвонили в звонок, миссис Тайк сама открыла им. Увидев Джинни, она тут же обрушила на нее поток оскорбительных слов, не обращая внимания на присутствие сопровождавшей девочку дамы. Леди возмутилась поведением миссис Тайк, последняя набросилась и на нее. Тогда леди заявила, что ей известно о жестоком обращении женщины с ребенком, и если подобное повторится, она будет вынуждена вмешаться.
   Джинни была удивлена, что кто-то может оказаться настолько смелым, чтобы говорить так строго с миссис Тайк. Последняя ответила на эту угрозу тем, что схватила Джинни за руку, втащила в коридор и захлопнула дверь перед лицом дамы.
   Леди стояла на ступеньке и прислушивалась. Она услышала, как миссис Тайк бьет ребенка и осыпает его проклятиями, а затем звуки удалились, как если бы миссис Тайк потащила девочку в комнату в конце коридора. Миссис Тайк была в ярости и намеревалась выместить ее на Джинни, в отместку ее неизвестной заступнице.
   Но просто побить, - это случалось слишком часто, в этом способе наказания отсутствовала новизна. Изобретательность миссис Тайк была поистине ужасной. Заставив ребенка снять обувь, она привязала девочку к стулу, расположив ее обнаженные ноги в нескольких дюймах от раскаленной плиты. Она оставила Джинни в этом положении, и та мучилась от страшной боли, пока не лишилась чувств.
   Если не существует ада, то куда попадают после смерти такие люди, как миссис Тайк?
   Когда Джинни очнулась, миссис Тайк строго приказала ей отправляться спать; Джинни медленно ползла по лестнице на руках и коленях, так сильно страдая, что даже не могла крикнуть.
   Она добралась до своей комнаты и бросилась на кровать. Было так больно, что она не могла заснуть; она лежала, думая о Крисе Кингле и кукле, о своих приключениях на улице, о том, будет ли когда-нибудь счастлива. Затем вспомнила, что сказала о молитве маленькая мисс Браун, что милая леди рассказала ей о младенце Христе и его чудесной любви; она решила, что ей нужно попробовать помолиться Ему; она уснула с молитвой на губах.
   Леди, приведшая Джинни домой, была преисполнена негодования по поводу жестокого обращения с ребенком миссис Тайк, и решила с этим покончить. Она знала человека, по имени Томас Элвуд, бывшего активным членом Общества Защиты Детей от Жестокого Обращения, и направилась к нему. Он был ее хорошим другом, молодым человеком с приятным лицом. Он был дома со своей женой, и они оба выразили глубокий интерес к истории посетительницы. Леди ушла из его дома с заверением, что он возьмется за дело завтра же, рано утром.
   На следующее утро, когда миссис Тайк позвала Джинни, та попыталась подняться, но не смогла: она была слишком слаба и несчастна. Миссис Тайк увидела это, и не стала заставлять ее. Она испугалась. Джинни снова уснула, а когда проснулась, было уже совсем светло, а рядом с ней стоял человек с лицом ангела. Это был Томас Элвуд. Джинни была поражена; ее первым впечатлением было, что это Крис Кингл, пришедший в ответ на ее молитву. Но когда она посмотрела на проделанное ею отверстие размером в палец, и на мужчину, особенно - на его шляпу, ей показалось невозможным, чтобы это был Крис Кингл, - он явно не мог войти через дымоход дома миссис Тайк.
   Томас Элвуд заговорил с ней, и спросил, очень ли ей больно. Она ответила утвердительно, а затем спросила сама, не Крис Кингл ли он.
   Томас улыбнулся и сказал:
   - Нет, дитя мое, но я твой друг, и я заберу тебя отсюда и буду ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.
   Затем он поднял Джинни на руки, спустился с ней на улицу и сел в коляску.
   "А где миссис Тайк?" - подумала Джинни. Миссис Тайк была в магистрате и слушала свидетельства миссис Браун и других соседей о ее жестоком обращении с девочкой. Леди, которая привела Джинни домой, также присутствовала; судья мягко предложил Джинни рассказать, как вела себя по отношению к ней миссис Тайк.
   Миссис Тайк была отпущена домой под залог. Томас Элвуд привез Джинни к себе, его жена расплакалась, когда он рассказал ей, как вела себя миссис Тайк по отношению к девочке. Она отнесла Джинни наверх, вымыла ее, переодела в платье, которое девочка посчитала замечательным, хотя на самом деле оно было очень простым. Затем она поцеловала Джинни в лоб и сказала ей:
   - Когда-то у меня была маленькая девочка твоего возраста, но год назад она умерла. Она была даже очень похожа на тебя, моя дорогая.
   Джинни была так слаба, что ей пришлось лечь, когда мытье и одевание закончились; "...в какую кровать!" - подумала Джинни. Жена Томаса Элвуда принесла ей завтрак, и девочке показалось, что она никогда в жизни не пробовала ничего более вкусного. Она не знала, что такую еду можно найти где угодно в мире.
   С каждым днем Джинни набиралась сил, ей становилось лучше, а Томас Элвуд и его жена так привязались к ней, что решили оставить ее у себя и удочерить.
   Джинни была счастлива, она ничего от них не скрывала. Она рассказала им о своих поисках Криса Кингла и о той великолепной кукле, которую она видела в окне в ту ночь, когда пошла в магазин булочника.
   Томас Элвуд отправился к витрине, чтобы самому увидеть эту замечательную куклу.
   Ночью, когда они с женой сидели перед камином в гостиной, она сказала ему, когда Джинни легла спать:
   - Томас, как ты думаешь, не следует ли тебе порадовать Вирджинию двадцать пятого числа сего месяца?
   - Что ты имеешь в виду, Рэйчел?
   - Кажется, ее маленькая головка набита ерундой о Крисе Кингле и Рождестве, а поскольку у бедного ребенка была жизнь, полная страданий, я подумала, что, возможно, мы могли бы...
   - Но ты же не хочешь, чтобы в этом доме праздновалось Рождество?
   - Не то, чтобы так, но...
   - Что сказали бы наши друзья, если бы мы это сделали?
   - Я думаю, нет ничего плохого в том, чтобы подарить бедному ребенку игрушку, а мы можем подарить ее в этот день, точно так же, как в любой другой.
   - И какую игрушку ты хотела бы ей подарить?
   - Почему бы не купить ей куклу? Похоже, ей очень понравилась кукла в магазине Томаса Смита.
   - Но, Рэйчел, эта кукла одета по-земному. Стоит ли рисковать, наполняя разум ребенка пустыми и легкомысленными представлениями о нарядах?
   - До сих пор у нее не было возможности даже подумать о них.
   - Значит, - сказал Томас, - ты хочешь, чтобы я купил ей эту куклу в легкомысленном наряде?
   - Думаю, что да, но только в этот раз.
   - Что ж, - медленно произнес Томас, - рад слышать это от тебя, потому что сегодня я купил ту самую куклу.
   И он достал из-под дивана большой сверток.
   Крис Кингл навестил Джинни в канун Рождества, и утром, когда она обнимала куклу, радость была так велика, что девочка не могла ее выразить. Пока они сидели за завтраком, Томаса Элвуда вызвали в гостиную, поскольку пришел посетитель. Вскоре он позвал Джинни, а когда девочка вошла в комнату, то была поражена, увидев миссис Тайк. У нее промелькнула мысль, что та пришла забрать ее, и она расплакалась. Томас Элвуд успокоил ее. Миссис Тайк пришла просить о снисхождении. Она хотела избежать судебного преследования. Томас повернулся к Джинни и сказал:
   - Вирджиния, эта женщина причинила тебе столько горя. В моей власти сделать так, чтобы ее наказали. Какого наказания ты хотела бы для нее?
   - Я хотела бы ее простить, - робко сказала Джинни. Казалось, ее на самом деле посетил самый настоящий Крис Кингл. И миссис Тайк была прощена.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"