Строили дом. Большой, огромный и ясный, настоящий, кирпичный, такой, что безумное эхо разлеталось по комнатам и возвращалось обратно, прихватывая по пути еще уйму всяких звуков и чужих голосов, наверное, тех самых строителей, маляров и еще кого-то, на кого так боялась смотреть я, маленькая, в теплых варежках, на покрашенном густой белой краской подоконнике.
Так я любила сидеть одна, никем не видимая, не замечаемая, и петь миленькие песенки забытого детства про улыбки и смех, а еще услышанные где-то по радио популярные мелодии про незнакомую любовь, поцелуи и слезы. Было в этих песенках что-то такое, отчего мои персиковые щечки становились розовыми, и всегда тень смущения мелькала в моих ясных глазках, когда в комнату случайно, входил отец или мать, я не знаю, не понимаю, почему я так этого смущалась, но всегда пела. Было в них что-то незнакомое и таинственное, как детские шалости, при стремлении войти и хоть глазком посмотреть сквозь дверную щель на их взрослую жизнь.
Мне никогда не было интересно, чем занимались мои родители во время этих частых, особенно по весне, встреч с новым домом. Я всегда оставалась одна и смотрела на выбеленные потолки еще пустой комнаты, на суетящихся незнакомых людей на улице; они были маленькими, конечно, не такими маленькими, как муравьи, но мне всегда хотелось думать, глядя из окон второго этажа, что именно так живут коричневые муравьишки, точно так они носят непонятные палочки, кусочки всяких камней в свое гнездо- дом, и точно так спешат укрыться от первых майских дождей под его покровом.
Это было самое любимое мое занятие, особенно после зимних болезней, температур, кашлей. Я слишком сильно хотела свободы от надоевших одеял, подушек, лекарств, градусников, и от всего, что с ними ассоциировалось, потому я просто рвалась в эти белые, пахнущие красками комнаты.
Особенно я любила лестницу. Пока она была деревянной, мне было просто безразлично до ее существования в доме, она еще не была его частью, и представить дом без нее было совершенно возможно, потому как еще прошлой осенью вместо нее была вовсе не лестница, а огромная длиннющая стремянка, по которой всегда поднимался отец и всегда в шутку звал меня за собой, а я глупенькая боялась. Но однажды любопытство, подгоняемое шумом молотка и краешком, выглядывающего линолеума, заставило меня сделать то, что я и сделала. Со страхом в глазах и бесконечным бесстрашием собственных убеждений, я поднялась наверх, крепко цепляясь за каждую перекладину, и со скрипом продумывая каждый свой следующий шаг. Я безумно боялась, но не признавалась себе в этом, а воображение рисовало ужасные картины: вот я уже подаю вниз, и мои детские неокрепшие косточки с хрустом ломаются о доски, без разбора брошенные внизу, я не плачу, я просто не могу плакать - я без сознания. Вот меня везут в больницу, родители плачут от переживания, мама цепляется за каждый сантиметр моих носилок, и потом я месяц лежу в пахнущей спиртом больнице с белыми людьми-врачами. Или того хуже, я умираю тут же у подножия страшной горы - стремянки и долго никто меня никто не находит, только когда будут закончены все работы наверху, отец спустится вниз и найдет бездыханное тело своей дочери. Страшно, до слез страшно и мерзко - погибнуть так: упав со стремянки в собственном доме. А ничего ужасного и не произошло, и я переполняемая чувством гордости за саму себя, наконец-то, влезла наверх.
Удивительно, но никто как-то особенно и не отметил мой смелый поступок. Словно это было рационально и последовательно.
А на самом краешке весны, когда снег уже стаял, и ветры еще мучили нас своим присутствием, произошло событие, которое стало самым ярким воспоминанием этой поры строительства дома.
Просто однажды старый дед Лих (честное слово, я не знаю, почему у него было такое странное имя), который сторожил дом по ночам, принес щенка. Рыжего с белыми боками и постоянно вихляющим хвостом, его глаза, наверное, были еще наивнее моих. И мы - два меленьких ребенка разных племен - сразу нашли друг друга, нашли и полюбили.
С того самого момента, как я обрела нового друга, весь мир приобрел другие тона. И цвета счастливого дня перестали от меня прятаться даже по ночам.
Никакие уроки, лекарства, телевизоры больше не могли удержать меня, и уже каждый вечер мы стали бывать в доме.
Мать всегда брала для Шайтана (а именно так его назвал Лих) остатки еды, и я помогала ей - выбирала самые лучшие куски из кастрюль, и незаметно подкладывала в маленькое ведерко для Шайтана.
Он рос быстрее меня, и уже к маю доходил мне до пояса. Избалованный мной, и боящийся Лиха, он меня просто удивлял. Он носился за мной по всем комнатам, играл в догонялки, подвывал, когда я тихо пела, и слизывал слезы с моих ресниц, если я меня наказывали родители, а я обнимала его за мягкую шею, сидела на полу и говорила, что мы с ним самые верные друзья - он и я.
А когда появилась настоящая лестница, и ее, наконец-то, покрасили, у меня появилась еще одна причина любить дом. Лестница была длинная, и краска сделала ее гладкой и скользкой, поэтому стоило родителям только на секунду оставить меня без присмотра, как я тут же летела к ней, на перегонки с милым Шайтаном, и, опираясь на локти, скатывалась вниз. Шайтан очень не любил, когда я так делала, но все равно бегал за мной туда - обратно: вверх - вниз, вверх-вниз, с лестницы - по ступенькам вниз, потом вверх, и так миллионы раз! Мне было весело, и даже Шайтану, хотя он и не любил это занятие. Мы вместе смеялись и, смеясь, убегали в комнаты, если кто-то поднимался вверх.
А когда веселый май закончился, в доме стали пропадать знакомые лица, лишние оконные рамы, деревянные опилки, похожие на шерсть мультяшных овечек, и еще куча незнакомых даже по названию инструментов. Как-то вдруг были наклеены все обои, повешены все двери, положена вся плитка. Я не заметила, когда все это успело произойти и без меня.
Но однажды, когда мы пришли, дед Лих, весело обнажая свои удивительно большие белые зубы, подозвал меня и сказал, что нужно попрощаться с Шайтаном, потому что завтра он переезжает на другой дом, а этот уже построен, а я, онемевая, не в силах выговорить и слова, как обезумевшая сорвалась и побежала на второй этаж в большой зал. Слезы маленькими бусинками выкатывались из моих глаз и падали на пол. Прибежала мама, она долго не могла найти меня - было уже темно, и меня, забившуюся в самый темный угол, не было заметно. Она услышала мои всхлипы. И, успокаивая самыми нежными словами, сладкими, как мороженное, объясняла, что Шайтан не наш, а дом построен, и Лих должен уйти, потому что строятся другие дома. Но мне было все равно, я плакала потому, что хотела плакать. Но мама сумела меня успокоить. Она на руках отнесла меня вниз, в гараж к Шайтану, и потом еще долго слушала свои слова в моих устах, которые теперь я повторяла ему.
Я не знаю, понял ли он, что я хотела ему сказать, но он смотрел на меня слишком внимательно и слишком грустно. Я обнимала Шайтана много-много раз и целовала в теплую мягкую шерсть на лбу, и мама, и папа, стоящие в дверях, даже не ругали меня за это.
- вот, видишь, теперь ты стала совсем взрослая, - услышала я за спиной, но так и не поняла, кто это сказал.
Мне было очень грустно в тот вечер и очень тревожно от этих слов, и от сознания того, что я больше не увижу Шайтана. А ночью у меня случилась температура. Жар был сильный, и родители не отходили от меня целую ночь, а на следующий день я не пошла в школу, хотя и нужно было - выставляли оценки за четверть. Это сделала за меня мама.
Вскоре мы переехали. Было новоселье: незнакомые знакомые родителей, родственники всевозможных рангов и дед Лих, и еще кто-то, кого я даже не трудилась запоминать. Я скучала и ненавидела Лиха, потому что у него был Шайтан, а у меня его не было, я не понимала, как у этого человека, постоянно пахнущего водкой и табаком мог быть Шайтан. Мои глаза быстро стали красными от слез и соли. Я не могла больше смотреть на этих людей за столом и выбежала из комнаты. И опять в самом дальнем углу меня нашла мама. Опять она мне говорила сладкие и нежные, как шоколадки, слова, вытирала своим рукавом мои слезки, гладила по голове.
- пойми, солнышко, у тебя есть мы - мама, папа, бабушки, дедушки - а у него никого - ни мамы, ни папы, один Шайтан.
Я не верила, что так может быть, но мама, говорила, что это правда и тогда я его простила, за то, что он увел Шайтана из нашего дома.
Но все лето я опять болела, а потом гостила у бабушки, и только потом вернулась в новый дом.
Уже по осени, папа вез меня в школу, и вдруг, посреди этого осеннего дня на дороге я увидела бегущего белобокого Шайтана, я закричала папе остановиться. Я выскочила из машины и побежала на встречу виляющей собаке. "Узнал, узнал, узнал, миленький! Видел бы ты, как я скучаю, а ты скучаешь, скучаешь лапочка? Ой, какой ты худенький, кормят плохо?"
Шайтан узнал меня! Он вертелся на месте и потявкивал, крутил хвостом, а я целовала его пушистую голову и обнимала.
Когда меня позвал отец, слезы сами собой покатились из глаз. Но нужно было идти, я могла опоздать в школу. А когда оглянулась, я увидела Лиха - он стоял и улыбался своими огромными белыми зубами.
- узнал, девочка, узнал тебя, ну ты не плач, я к тебе его в гости приведу, приведу, - обещал Лих, но так и не привел.
Папа открыл дверцу машины, что бы я залезла, а когда она захлопнулась Шайтан, вдруг подошел к Лиху, прыгнул двумя лапами на него и стал вилять хвостом, требуя ласки. Лих гладил его по голове, и махал рукой отъезжающей машине, папе и, может быть, мне.
Шайтан даже не оглянулся на меня. А я оборачивалась, но ничего, кроме белой спины Лиха и бегущего впереди него Шайтана не видела.
Он не узнавал меня, я была таким же простым прохожим, как и миллионы на их пути. Шайтан забыл меня, а вместе с тем и мое детство стало терять свои летние тона, превращаясь в осенние дни. Он уже не был моим другом, и от этой простой мысли слезы опять текли по моим щекам, я плакала, и папа не мог меня успокоить. Еще два дня я лежала в постели.
Я стала взрослеть, но еще не разучилась по-детски плакать. Я смотрела на снежно белый потолок собственной комнаты и думала, что все в жизни проходит ...