Думаю, перед тем, как приступить к изложению основного повествования, необходимо рассказать читателю об обстоятельствах, приведших к его написанию. По правде говоря, я могу лишь претендовать на скромную роль соавтора, даже, скорее, редактора написанного не мною дневника. Такова жизнь - кто-то пишет, кто-то издаёт, а кто-то читает( хорошо, если это так ). Что греха таить - у меня неоднократно, в процессе работы, возникала мысль присвоить нижеприведённый текст себе - кто узнает, что не я его автор? Кто оспорит мои права на него? Кто? Но, к счастью, этого не произошло, моя совесть чиста и я спокойно сплю по ночам, не терзаясь кошмарами - в отличие от бедного автора. Я не собираюсь давать какую-либо оценку написанному, не имея на это ни морального, ни какого-нибудь другого права. Да и зачем осквернять своими мыслями чужое право на кусочек Бессмертия. Не легче ли в будущем предъявить на него своё? Итак...
Это произошло год назад, когда я находился по делам в Н., небольшом районном центре, каких много в степях Северного Причерноморья. Уже и не помню, какая причина заставила меня там задержаться, но чтобы хоть как-то скрасить бессмысленность времяпровождения, я решил не киснуть в убогом номере гостиницы ( хотя больше это смахивало на общежитие), а пройтись по тенистым южным улочкам. Не буду утомлять читателя подробностями своей прогулки, замечу только, что проблем с выбором направления у меня не было - дорога в провинциальных городках, как правило, одна( она же - главная) - от нового центра, через рынок - к старому центру, который давно уже стал окраиной. Вот на этой самой окраине я и заметил развалины какой-то постройки, причём явно не советских времён. А поскольку моё воображение всегда откликалось на образы старины, я решил ознакомиться с, возможно, местной достопримечательностью.
Архитектурный ансамбль был спланирован таким образом, что уже издалека, при виде башенок в восточном стиле, мысли посетителя принимали направление в ту сторону своей памяти, где хранились мечты о ,,тысяче и одной ночи,,: томные красавицы, искрящиеся струи фонтанов, экзотические сады с дивными плодами и чёрные мавры ,с обнажёнными торсами ,стоящие у входа во дворец .
Возможно, раньше так оно и было. Да и сейчас, если не отвлекаться на переплетения высоковольтных проводов, бетонные столбы, поваленные и сгнившие деревья, то что-то может и шевельнётся в жаждущей необычного душе. Во всяком случае, моё внимание было привлечено.
При более подробном осмотре с близкого расстояния впечатление не менялось. Это были развалины поместья, построенного в романтическом стиле, то есть не раньше 19 века.
Отсюда и тонкие стройные башенки по бокам фасадной стены, и остатки небесно-голубой плитки, выстилавшей верх гротообразного входа, в котором присутствовало дыхание мечети, и узкие высокие окна, и небольшие балкончики, выходя на которые, бывший хозяин, должно быть, чувствовал себя испанским сеньором - никак не меньше. В общем, очутись вы здесь в прежние времена, среди бескрайних полей пшеницы и под палящим солнцем, ощущение Востока вам было бы гарантировано.
Продвигаясь вдоль боковой стены, я заметил впереди бывшие панские пруды. Вырытые когда-то крепостными для услаждения барских глаз и потехи гостей, ныне они пришли в полный упадок - берега осыпались и заросли кустарником. Тем не менее в общий ансамбль они и сейчас вписываются великолепно.
Если с фасадной стороны вам загадочно улыбался Восток, то над парадным входом царила Европа: от небольшой площадки между домом и прудами две широкие лестницы разбегались вверх и в стороны и, когда их возврат, кажется, был уже невозможен, они, после захватывающего дух поворота, своими крыльями стилизованную башенку и сходились на просторной балюстраде, которая походила на капитанский мостик океанского лайнера.
Я поднялся по правой лестнице и зашёл внутрь. Кроме обгоревших стен там ничего больше не было - ни лестниц, ни штукатурки, ни балок перекрытия - сверху равнодушно смотрело небо.
Ещё не до конца исчезнувший дух любопытства потянул меня в подвал, в надежде найти хоть какие-то остатки старины. Но и там, кроме крестообразных сводчатых потолков, ничего не напоминало о днях минувших. Ржавые трубы вели к небольшому чугунному котлу - вероятно когда-то здесь находился узел отопительной системы. Рядом с котлом лежали кипы отсыревшей бумаги: журналы, газеты, куски обоев, картон. Недалеко от меня разноцветным пятном притаилась разорванная пачка исписанных тетрадей. Я взял некоторые из них и стал перелистывать - в основном это был набор каких-то медицинских терминов, от руки начертанных графиков и ежедневники, состоявшие сплошь из двух половинок: "наблюдение" и "заключение" . Одна из этих тетрадей привлекла моё внимание- в ней периодически появлялись музыкальные термины. Написанная разными чернилами и, как мне тогда показалось, разными людьми, она представляла собой своеобразную систематизацию материала, посвящённого музыкальным инструментам.
Вечерело. Пора было возвращаться в гостиницу, дабы не встретиться с выходящей на улицу с наступлением темноты гостеприимной местной молодёжью. Повинуясь инстинкту любопытства и прихватив приглянувшиеся мне записки с собой, решив просмотреть их на досуге дома, я покинул этот маленький архитектурный оазис.
На следующее утро все дела были улажены. Больше меня ничего здесь не удерживало. Приехав домой, я положил тетрадь "до завтра" в ящик с ненужными бумагами и благополучно про неё забыл...
Прошёл год. И вот я, снова оказавшись, на этот раз проездом, в Н., решил вновь осмотреть развалины.
С момента моего прошлого посещения практически ничего не изменилось. Лишь в подвале, видимо после пожара, стены и потолок были покрыты слоем чёрной копоти, уже исписанной усердной молодёжью. И только тут я вспомнил про свою тетрадь. Меня даже обрадовала мысль, что у меня сохранилась частица чего-то, что уже навсегда утрачено, и я твёрдо себе пообещал сегодня же заняться ею вплотную, хотя бы из уважения к её погибшим в огне товарищам.
Вечером того же дня, вытащив "на свет божий" всё содержимое долгого ящика, я, наконец, добрался до своей прошлогодней находки. Взяв в руки эту потрёпанную ученическую тетрадь, я устроился поудобнее в кресле возле торшера и принялся изучать этот необычный документ.
В идеале это должна была быть простая общая тетрадь, но на ощупь ей не хватало доброй половины страниц. Как из неё не выпали оставшиеся- не понятно, видимо дало знать себя качество советских времён: некрасиво, зато - добротно( как я смог убедиться в дальнейшем, недостача страниц практически не повлияла на цельность повествования и вряд ли отсутствующие фрагменты смогли бы добавить что-либо существенное сверх того, что будет изложено ниже) .
Принятое мною вначале за написанное разными людьми, на самом деле оказалось творением рук одного человека, просто со временем почерк становился неуравновешенней, буквы то разделялись большими промежутками, то наскакивали друг на друга, сливаясь в какую-то анаграмму и мне стоило немалых усилий разобраться в этой чехарде прыгающих строк, невнятных слов и трудноразличимых символов. Единственная запись, не принадлежавшая автору рукописи, была сделана в самом конце, причём сделана человеком, непосредственно его знавшим, что помогает изложенной картине приобрести перспективу и глубину. Во всяком случае, эта приписка являлась тем заключительным аккордом, без которого всё произведение выглядело бы незавершённым.
Через неделю, когда знакомство с рукописью было завершено, смысл написанного - очевиден, а логика событий - беспощадно ясна, я решил привести растрёпанный авторский слог в надлежащий порядок, не изменяя его лексики и вообще стараясь максимально сохранить стиль написанного - всё исключительно для того, чтобы, не расставаясь с оригиналом, ознакомить с его содержанием тех, кому это может показаться интересным.
И последнее. Что касается названия - в рукописи оно стояло в самом начале повествования, однако потом было зачёркнуто, затем опять написано сверху - опять зачёркнуто, потом снова написано красной пастой сбоку строки - вновь перечёркнуто и, в конце концов, жирным карандашом выведено на полях. Видимо в процессе написания автор неоднократно пытался подыскать более подходящее слово, но в результате решил ( по вполне понятным для меня теперь причинам) оставить первоначальный вариант. Наверное, у него на это были свои веские причины. Как же без них. Быть может они и породили то следствие, в результате которого тетрадь оказалась у меня. Что, опять-таки, явилось причиной того, что, в свою очередь, ты, читатель, сможешь открыть дверь в мир чужой души, - мир притягательный, непонятный, волнующий и, может быть, в чём- то похожий на твой...
"Да будет правда"- гласил девиз герба, с гордостью высеченного над парадным входом бывшего дворца.
"Да будет правда, кто бы её не изрёк"- могу теперь добавить я, закончив дело чей- то жизни.
КЛЮЧИ
Музыка. Я опять во сне слышал музыку. Какой-то невидимый оркестр засел в моей голове и каждую ночь терзает меня водопадом звуков. Немыслимая пытка. Я слышу, как настраиваются инструменты, слышу шорох наканифоленных смычков по струнам, щёлканье клапанов духовых, стук дирижёрской палочки и - ни единого слова, как будто мы играем в прятки. Пауза - и на меня обрушивается лавина шестнадцатых, тридцатьвторых какого-то безумного Allegro. Кружится голова. Кровь пульсирует в висках в такт движению, всё ускоряя и ускоряя темп, пока тело не начинает биться в судорогах, мышцы деревенеют, пальцы впиваются в простыню. Испарина покрывает лоб и кажется - ещё чуть-чуть и сердце не выдержит напряжения.
Но вот, когда все чувства сливаются в единый поток, подобно пальцам, сжатым в кулак, из-за шума крови в ушах музыка становиться плохо различимой, невидимый оркестр делает паузу и, наверное, давая мне передышку, затягивает бесконечное Adagio.
Оно может длиться часами. Я погружаюсь в глубокий сон. Иногда ко мне даже могут приходить сновидения, в которых я вижу незнакомых людей, забытые места и предметы; я что-то делаю, произношу непонятные мне самому слова и всё это- на фоне не уходящего монотонного Adagio. Если повезёт - проснусь до его окончания. Тогда весь день я буду спокоен, буду тихо ходить по коридорам нашего большого дома, выглядывать в окна и радоваться цветению деревьев и лёгкой ряби на пруду. Если нет- в лучшем случае меня разбудит беззаботный Minuet, в худшем- неистовое Presto вырвет моё сознание из того, что раньше называлось сном, и тогда я до вечера буду находиться в состоянии вялого бодрствования, тщетно силясь восстановить душевное равновесие.
Однажды я пожаловался старшей сестре и даже высказал предположение, что, возможно, где-то в доме ночью прячутся люди и специально своей игрой не дают мне спать. Она рассмеялась в ответ и сказала, что это, скорей всего, воспоминания из моей прошлой жизни, жизни "до того, как я попал сюда". Я долго не мог понять, как можно было жить где то ещё, если, сколько себя помню, меня всегда окружали эти стены, этот вид из окна и эти милые добрые люди. А теперь ещё - и эти звуки. Каждую ночь. Не умолкая ни на минуту. Делая паузы только между частями. Оркестр подкрадывается ко мне на цыпочках piano, обнимает нежным legato и встряхивает мою душу, выворачивая её наизнанку, неожиданным sforzando.
Я пытался бороться. Хитрил- просыпался в середине медленных частей, чтобы не слышать бурного Presto. Но потом ходил сонный до обеда и если, не дай Бог, пытался вздремнуть, оркестр тотчас же брал реванш за ночное поражение и взрывался в моей голове всей мощью духовых. Я вскакивал с кровати и озирался по сторонам, уверенный в том, что здесь, прямо в комнате, сидят ненавистные мне музыканты и терзают меня не только своей игрой, но и сверлят глазами, желая проникнуть в мой мозг, чтобы узнать, какой эффект производит их игра на меня изнутри.
Потом я попросил у старшей сестры снотворного, надеясь, что, погрузившись в сон как можно глубже, я сумею проскользнуть мимо того уровня, на котором засел оркестр.
Вышло ещё хуже. Не в силах проснуться, я был буквально раздавлен прессом Rubato - сердце, как обычно, стало биться в такт их музыки и когда я было уже решил, что первоначальный темп Moderato, заданный наночь, вполне приемлем для спокойного сна, началась полная вакханалия ритма.
В ту ночь оркестр не делал даже пауз.
Moderato сменилось Allegro, Allegro - Presto, Presto- Vivace и когда, казалось, кровь готова была разорвать стенки сосудов, стесняющих её дикий танец, вдруг заунывно прозвучала одна единственная нота. Сердце замерло в ожидании её повторного взятия и... я потерял сознание. Не знаю, как это может произойти во сне, но моё тело словно упало на дно моря и, придавленное толщей воды ко дну, стало медленно смешиваться с песком и илом. Оркестр замолчал, но от этого не стало легче. Я ничего не чувствовал - даже боли. Сознание растворилось в какой-то вязкой противной пустоте и стало похожим на него - тёмным, мрачным и бездумным.
Утром я решил смириться. В конце концов музыка - не самое плохое, что может приходить во сне. Мне, например, рассказывали, что в нашем доме есть человек, которому всё время сниться, будто он заперт в глухой комнате, всеми забытый. Никто не слышит его криков о помощи. Каждый раз он надрывает горло до хрипоты, падает в изнеможении на пол и тут происходит самое страшное - стены медленно начинают сходиться. Он мечется из угла в угол, но комната пуста - ему нечем заклинить продвижение каменного пресса. Тогда он ложиться на спину и ждёт приближения неумолимого конца. Когда стена касается его босых ног, он ещё пытается сопротивляться, отталкивая от себя холодную громаду. Но тут ему в спину упирается вторая стена, он в стремительном броске вскакивает, но - для манёвра уже не остаётся места.
Первыми ломаются пальцы ног. Он кричит, не слыша от боли собственного голоса, но дыхание застревает в раздробленной грудной клетке и последнее, что он в состоянии ещё почувствовать - жуткую головную боль и треск черепных костей. И так каждую ночь.
Говорят - утром он возносит хвалу Господу за своё чудесное воскрешение, а вечером умоляет всех святых избавить его от такой смерти, причём слова его молитв больше похожи на проклятия. Так что мне ещё повезло, музыка - не самое страшное, что может присниться...
В эту же ночь я был убаюкан волнами венского вальса...
* * *
Удивительное дело - когда сознание перестаёт сопротивляться и сливается с увлекающим его за собой потоком- всё, что вызывало страх и отчуждение, начинает приобретать некоторую даже привлекательность. Мне стала нравиться моя музыка. Я говорю "моя", потому что не знаю, кто её настоящий автор, или авторы - память прошлой жизни не сохранила их имена. Да это и не важно. Может, до сих пор и не было никого, кто бы смог её записать. Может, она где-то звучит сама по себе, а моя бедная душа всего лишь слышит её во сне и в безнадёжном отчаянии пытается вместить в моё сознание то. Что в этой жизни я выразить уже не в силах.
Как бы там ни было, но теперь мне нравиться моя музыка. Вечером я забираюсь под одеяло, закрываю глаза и, блаженно улыбаясь, жду первых, выплывающих из небытия, аккордов. Сейчас я с горечью вспоминаю те ночи, которые пропали для такого наслаждения. Для меня больше нет терзающего Allegro, сумрачного Adagio, хлёсткого Presto. Теперь каждая часть, каждое проведение темы, каждый такт приобрели надлежащую им красоту. Следя за внутренней пульсацией произведения, я научился предугадывать динамику, поэтому фортиссимо уже не является для меня неожиданностью, и тело моё не вздрагивает от незаметно подкравшегося сфорцандо.
И, пожалуй, самое главное - теперь я сплю, как младенец. По утрам, когда мой мозг отдыхает от переизбытка впечатлений, я стараюсь поскорее сделать все необходимые дела, чтобы потом весь оставшийся день провести в парке, наблюдая за тем, как в тени деревьев играют пятна света и в зеркале пруда перемещается отражение солнца. Иногда, когда Старшая Сестра позволяет остаться на террасе, я устраиваюсь поудобнее на ступеньках лестницы и слушаю пение птиц. Оно не похоже на ту музыку, которую я слышу ночью, но и в ней есть своя неповторимая прелесть, переливающаяся трелью незатейливых мелодий и, как бы, передающая каждой грани солнечного бриллианта свой звуковой окрас.
Вечером, облокотившись на балюстраду и наблюдая закат, мне почему-то становиться грустно. Не всегда, но изредка всё-таки бывает ощущение, что я забыл что-то очень важное, что-то, что связано с прошлой жизнью и я даже знал когда-то - что именно, причём знал в жизни этой. Но такие мгновения длятся не долго. Солнце садиться за горизонт, природа замирает, и моя душа успокаивается вместе с ней. Я захожу в дом, желаю "спокойной ночи" встретившимся мне его обитателям, захожу в свою комнату и, в ожидании чуда, ложусь спать. Здравствуй, счастье!
* * *
Не знаю, как долго я пребывал в этом состоянии лёгкой эйфории. Счёт дней для меня не имеет никакого смысла, да я, собственно говоря, никогда этим и не занимался. По-моему, смена погоды, ощущение холода или жары, говорят гораздо больше, чем однообразное перечисление простых чисел, дней и недель. Разве что месяца вносят хоть какое-то разнообразие, да и то всего лишь на протяжении одного года. А там - такое же монотонное щёлканье цифр и грустный шелест календарных листов.
Кстати о листьях. В отличии от календарей, природа позаботилась о разнообразии и красочности своих вестников перемен. Предаваясь очаровательному безделью, я, вместе с деревьями нашего сада, переживаю периоды цветения и упоительно- застывшего покоя.
Подобно робко крадущемуся утреннему рассвету, на заре нового лета цветёт нежно- розовый абрикос. Затем, когда солнце в своём ежедневном движении поднимается выше, в красках лета начинают преобладать белые тона- от стыдливо- пунцовой яблони, до томно- белых вишни, сливы и кустов боярышника. В конце же, когда природа начинает уставать от жары и неподвижной духоты, как бы на излёте дня, зацветает кремовая липа и по-вечернему желтоватая софора.
Следуя этому ритму жизни, я успеваю, вместе с деревьями, возродиться и достигнуть расцвета по нескольку раз за лето. И теперь, когда цвести уже нечему, а время сбрасывать листву ещё не наступило, я наслаждаюсь этим, слегка отупляющим, безмолвием.
В этом одно из главных преимуществ деревьев перед календарём. Те, кто следует ритму ежедневно оторванных бумажных листков, лишены той уникальной возможности, которой удостоился я. Время остановилось. До тех пор, пока деревья не начнут сбрасывать листву, моя жизнь, мои чувства, мои мысли замрут вместе с природой. И пусть солнце совершает свой круговорот - мы всё равно проигнорируем его. До первых дождей. До первой увядшей листвы.
Даже музыка звучит теперь как-то по-другому. Толи она поддалась застывшему очарованию природы, толи я настолько свыкся с ней, что стал воспринимать её в качестве приятного фона, этакой всенощной колыбельной. Утром мне тяжело уже вспомнить не то чтобы порядок, а и сам характер звучавших опусов. С одной стороны, это облегчает мою жизнь, придавая спокойствие её течению ( по причине отсутствия бессонных ночей), с другой- делает её менее красочной.
Иногда - к счастью это бывает не каждый день- утро омрачается грустными раздумьями о незавершённости и недосказанности чего-то, что так настойчиво стучалось в моё сознание, проникло в него, и было благополучно поглощено царящей там ленью. Как-то не вериться, что смысл произошедшего со мной заключается лишь в том, чтобы я стал слышать музыку по ночам - мелко и как-то бессмысленно. А если суть не в этом, то - не испортил ли я по какой- либо оплошности благое дело и теперь лежу здесь на скрипящей железной кровати, лелея свои способности, не в силах ни развить их, ни отказаться от оных.
В такое утро я стараюсь поскорее выбраться в сад и с первого попавшегося дерева срываю лист. Тогда моё застывшее время на какую-то долю секунды продвигается вперёд и утренняя грусть остаётся пусть в маленьком, но - прошлом. Оторванный листок падает на землю и уже не я, а он думает о том, в чём же суть произошедшего с ним, для этого ли он рос, и чтобы было, если бы я не...если бы не я...если бы не...если бы...если...если...если...
* * *
Сегодня время возобновило свой привычный ход. Я долго оттягивал этот момент. Зная о его приближении, уговаривал себя, что первые жёлтые листья - это всего - лишь игра вечернего солнца; избегал ту часть двора, где росли клён и тополь, первыми толкнувшими время. Но постепенно все деревья стали менять свой окрас и когда я утром не нашёл места, откуда были бы видны только зелёные листья - я смирился. Теперь моё время похоже на разноцветный календарь,- только праздничных красных листков в нём гораздо больше, чем в обычном.
Когда я вечером стоял в саду, наслаждаясь последними минутами покоя, моё внимание привлёк ярко- жёлтый кленовый лист - он сопротивлялся каждому порыву ветра, пытавшемуся его разлучить с родной веткой. Я смотрел, как он танцевал свой последний танец, и постепенно моё тело стало подчиняться его ритму - меня начал трясти озноб, лицо покрылось каплями пота и пальцы стали выплетать в воздухе невидимую паутину, как бы ощупывая пространство и пытаясь уловить малейшие изменения в положении листа.
Неожиданно он сорвался с места и, подхваченный ветром, долетев до середины пруда, стал медленно падать на его поверхность. Я затаил дыхание. На какое- то мгновение мне показалось, что время опять остановилось, только на этот раз - вместе со мной. Но лист продолжал своё падение, и я увидел, как из глубины( мне тогда хотелось, что бы это было именно из глубины) ему навстречу поднимается отражение. И тогда я почувствовал, как в моей душе стало что-то медленно раскачиваться, пытаясь освободиться от меня самого. По мере приближения листа к поверхности воды и своему отражению, движение становилось всё сильнее, закручиваясь вокруг некой точки, обволакивая её, и пытаясь унести с собой. В тот миг, когда падающий лист соединился со своим двойником, я узнал имя своей боли - "ожидание".
Момент ясности был чист и прозрачен. Моё сознание разлилось по глади пруда и я почувствовал, как волны, вызванные падением кленового листа, расходятся внутри моей головы, достигают затаённых уголков и, отражённые темнотой невежества, возвращаются к центру, принося с собою знание от растущих вдоль берега камышах, лежащих сломанных ветках и торчащих из воды горлышках бутылок. Щемящая тоска сдавила мою грудь, пытаясь удержать от падения ещё не познанную суть, но она, раскачиваемая неведомой рукой, оторвалась от сердца и, подхваченная волною холода, разлилась по всему телу, просачиваясь сквозь кожу и выступая на ней каплями пота, чтобы сразу быть унесённой ветром.
Мне стало грустно. Я отвернулся от воды и в тоже мгновение последний луч заходящего солнца вошёл в мой левый глаз, преломляясь в набежавшей слезе, и, не увидев сквозь призму правого зрачка уже зашедшего солнца, рассыпался внутри головы на сотни печальных осколков.
Я понял, что это - прощальный подарок мне. Теперь каждый день в моём сознании будет гаснуть одно маленькое солнце, и я уйду вместе с последним из них. Если повезёт - навсегда.
Вечером, как бы сомневаясь в моей интуиции, судьба вновь напомнила мне о смерти. Сосед, живущий в комнате напротив, подбежал ко мне, когда я уже собирался закрыть за собою дверь, и сбивающимся шёпотом, постоянно оглядывая полутёмный коридор, рассказал мне жуткую, по его словам, новость. Оказывается - несколько дней назад было найдено тело того, кого по ночам во сне раздавливали стены, причём тело выглядело так, будто и в самом деле он попал под пресс. Но администрация держит это в строжайшем секрете, и, если бы не жилец номер семнадцать, убиравший в тот день коридор и видевший, как выносят труп, для остальных обитателей нашего дома так и осталось бы неизвестным,- куда подевался наш друг, товарищ и брат, ведь не может быть, что бы человек просто так исчез неизвестно куда, а администрация молчит, хорошо ещё - кто- то случайно увидел, а то ведь не бывает так, что... и т.д. и т.п.
Я не стал слушать его напряжённую болтовню до конца и заперся у себя в комнате. Всё таки - смерть. Разумеется - не такая жуткая, да и надо быть сумасшедшим, чтобы поверить в подобную чушь, но всё таки, - смерть. Неотвратимая, неизбежная неодолимая и непонятная.
Я прислонился к стене и прислушался к своим ощущениям - что должен чувствовать человек, узнавший о своём скором уходе? Не знаю. Лично я почувствовал разочарование - никаких особых эмоций: лёгкая учащённость сердцебиения была вызвана, скорее всего, только что услышанной новостью, тяжесть и вялость в ногах - долгой ходьбой, дрожь в руках - ну, дрожь в руках тоже можно было как-то объяснить; испарина на лбу - так ведь лето, в конце концов, всегда оставляет ранней осени своё тепло. Единственное, что было необычного и не хотело поддаваться объяснению, так это - сотни маленьких солнц в голове, переливающихся всеми цветами радуги и посылающие свои лучи во все стороны моего сознания. Их было много. Я чуть было не покорился соблазну сосчитать их все, что знать - сколько точно мне осталось. Но потом, вовремя спохватившись, решил, всё-таки, пребывать в блаженном неведении - не по причине равнодушия, а по велению страха...
Ложась спать и закрывая глаза, я вдруг почувствовал, как одно из солнц погасло - тихо и почти незаметно. Но мне всё равно стало чуточку холодней и света в душе стало чуточку меньше. Этой ночью музыка звучала по-особому грустно.
* * *
Утром, закончив описание вчерашнего дня, я вновь попытался разобраться в своих ощущениях. И тут неожиданно, на фоне "ничего особенного" , откуда-то изнутри стала подниматься тихая радость. Она была спокойна и величественна, не требовала ни восторгов, ни объяснений. Пробежав волной по всему телу и оставив в каждой его клетке свой светлый след, она так же внезапно, как и появилась, исчезла внутри меня, задев, видимо по дороге сердце, заставив его на мгновение сбиться с ритма - то ли от счастья, то ли от испуга.
Всё произошло так быстро, что я даже не успел сопоставить её со вчерашней тоской - были ли они частью одного целого, дополняя одна другую, или же являлись отражением моего непостоянства, и каждая из них совершенно не знала о существовании своей соседки. Так же возможно, что сегодняшняя радость является вчерашней тоской - просто я не сумел разглядеть свою гостью ни в вечерних сумерках, ни в утреннем тумане.
Не знаю отчего, но на душе у меня вдруг стало спокойно. Не то чтобы - весело, но и грусти больше не было.
* * *
В период дождей ко мне вернулась прежняя активность - я стал совершать прогулки в отдалённые участки дома. Странное дело - я совершенно не помню себя вне его стен,- кажется, что вся моя жизнь связана только с ним. Однако, как ни пытаюсь, я не могу воскресить в памяти хоть какие-то детские воспоминания. Иногда мне кажется, что детство, да, пожалуй, и юность, я провёл где-то далеко отсюда, но никаких проблесков, даже намёков на них, память не выдаёт. Одно мне известно наверняка - последние несколько лет, которые я считаю по приходам зимы, я прожил здесь. Но желание исследовать место обитания почему-то появилось только сейчас.
Только теперь я заметил, что дом довольно таки старый, можно даже сказать - ветхий. Наверняка не один раз поколения жильцов сменяли друг друга, оставляя в этих коридорах и закоулках свои надежды, тайны и, быть может, - души.
Однажды мне уже приходила идея обследовать дом от подвала до чердака, но, как всегда, лень благополучно справилась с этой инициативой. Теперь же, когда вспышки меркнущих солнц придают моей жизни какое- то движение, я решил взяться за это дело всерьёз.
С присущей всем умирающим энергией, я принялся обшаривать все доступные мне закоулки, куда, как я подозреваю, вход мне был не особо - то и дозволен. Ничего интересного - обыкновенные служебные помещения, в которых хранится всякое барахло, на которое все натыкаются, когда оно не нужно, и которое не могут найти, когда в нём возникает острая необходимость. Один раз я даже проник в комнату Нашего Самого Главного. По-моему он увлекается медициной : на полках - книги с названиями болезней, на столе - баночки с подозрительного вида содержимым. Моё подсознание выдало сразу - кабинет врача. Это ж каким надо быть любителем своего дела, чтобы превратить собственное жилище в настоящую лабораторию!
В подвале мне не понравилось - темно, сыро, липнущая к лицу паутина, писк мышей под ногами, - поэтому я там долго не задержался. Собственно говоря, и на первом этаже я не нашёл ничего интересного, да и второй этаж меня особо не порадовал. Единственное, что на нём привлекло, так это старая мебель, сваленная в конце коридора. Было похоже на то, как если бы дом специально собрал в отдалённом уголке эти вещи и теперь предавался тихим воспоминаниям о прежних временах, с любовью собственника укрывая их пылью.
Несколько дней я провёл среди старых кресел и письменных столов, роясь в их ящиках, пытаясь найти хоть что- нибудь интересное. Всё напрасно. Неужели моя лень была права, когда оберегала меня от подобных затей, экономя мне время и силы( хотя зачем тогда мне было бы то и другое). К чему этот всплеск активности? Если завтра я и на чердаке не найду ничего достойного внимания, то, боюсь, - последняя сотня солнц погаснет напрасно.
* * *
Свершилось! Я долго не решался это написать, боясь ошибиться, но теперь я знаю наверняка - свершилось! Наконец- то я понял то, ради чего была затеяна эта история, то, из- за чего я провёл столько бессонных ночей, то , что настойчиво звало меня к себе, манило и мучило, придавало сил, чтобы теперь отнять жизнь.
Сейчас, когда я прошёл только пол- пути, а я знаю, что это - всего- лишь половина того, что должно произойти, я могу немного успокоиться, взять себя в руки, и записать события, озарённые светом последней горсти солнц.
В тот день, когда я решил закончить исследование дома прощальным осмотром чердака, шёл мелкий затяжной дождь. Сидя в комнате, его едва было слышно - он на цыпочках пробежал по подоконнику и лениво падал вниз. Но как только я пробрался на чердак, сразу возникло ощущение, что где- то надо мной, далеко- далеко, находится многолюдная площадь и шум от тысячи ног, продираясь сквозь вязкую влажность воздуха, достигает моих ушей, монотонно шепчет какую- то бессмыслицу, убаюкивает, закрывает глаза, виснет каплями снов на ресницах, проникая через кожу наполняет тело негой и сладкой тяжестью, пробегает перед глазами цветными картинками и, растворившись в собственном эхе, оставляет меня наедине с моими снами...
Проснулся я оттого, что припустился сильнее, и теперь не убаюкивающее гладил крышу, а призывно в неё барабанил. Я осмотрелся по сторонам. К моему удивлению и даже вопреки всем ожиданиям, чердак оказался не так запущен, как это могло бы быть. Скорей всего, сюда редко кто наведывался, поэтому люди не успели оставить здесь привычный для них бардак. А может быть, и сам дом хранил в чистоте место, куда можно было бы спрятаться от шума и побыть наедине со своими воспоминаниями.
Как оказалось - на чердаке тоже хранились старые вещи. Возможно ту мебель, которую я обнаружил на втором этаже, просто не успели занести наверх. Или - поленились. Во всяком случае места здесь оставалось предостаточно: вдоль правой стены стояли картины в массивных рамах, и сквозь полумрак можно было различить, что в основном это - портреты, портреты людей давно ушедших, но сохранивших способность смотреть на этот мир при помощи глаз, данных им художником - по крайней мере некоторые из них, похоже, подглядывали за мной; левая же стена приютила подле себя всевозможные безделушки: небольшие скульптуры( среди них - ни одной целой) , торшеры, увесистые бра, несколько стульев и т.п. Но не это привлекло меня. Когда я очнулся после непродолжительного сна, настигнувшего меня так внезапно, то уже не помнил, что именно мне снилось, но точно знал одно - меня здесь ждут. Ждут давно, зазывая по ночам к себе в темноту, в дальний угол чердака, где пауки не осмеливаются ткать свою паутину и пыль оседает на полпути, не успевая долететь туда, где стоят Они - постаревшие, потерявшие свой прежний лоск, лишённые своего голоса, покрытые морщинами, живущие воспоминанием прошлого и хранимые домом, потому что прошлое у них - одно, и только я, равнодушный к настоящему, не имеющий будущего, лишённый знания прошлого своего, способен услышать Их - о чём бы они не говорили и как бы ни звучали Их голоса.
Как только я это осознал, случилось то, что ещё полгода назад мне показалось бы кошмаром, а сейчас воспринималось как верх блаженства - в моём сознании зазвучала музыка. Днём. Сперва тихо и, как бы, зазывая, но по мере того, как я шаг за шагом приближался к цели, выхватывая из мрака силуэты ждущих меня хозяев чердака, музыка становилась всё громче, торжественнее, вплетая в свою ткань фанфары. В моём воображении возник оркестр и я увидел, как свет последних солнц отражается в начищенной меди духовых и, подхваченный волной триумфального шествия звуков, проникает в один из дальних закоулков моей памяти, выхватывает из него несколько фрагментов, и, обессиленный, откатывается серой тенью назад, волоча за собой мелкий гравий воспоминаний, и оставляя на поверхности пену прошедших дней.
Всё произошло одновременно - в тот момент, когда я очутился прямо перед Ними, в отдалённой части моего сознания открылась дверь, о существовании которой я даже не догадывался, и из неё потоком хлынули слова на языке, который я до сих пор слышал, но не понимал, языке, который я когда- то знал в совершенстве, но не по собственной воле забыл, языке, в словах которого не было ни согласных, ни - гласных, но звуки его отражали все оттенки человеческой речи, как сейчас, так и тогда, когда я мог свободно изъясняться на нём, ибо в прошлой жизни я был музыкантом. И вот теперь, спустя не знаю сколько лет, я нашёл( меня нашли) тех( те) , кто( кого) меня( я) поймёт( пойму) .
На какое- то мгновение меня охватило отчаянье - показалось обидным и несправедливым, что всего лишь маленькая часть прошлого сумела вырваться наружу - будь волна посильнее, она, если бы захотела, смогла б вынести на поверхность весь тот тёмный омут беспамятства, в котором барахталась моя душа. Но потом, поддаваясь очарованию звучавшей музыки всё больше и больше, я стал различать знакомые мне ритмы и мелодии, слышать звучание каждого инструмента в отдельности, зная теперь его название, возможности, достоинства и недостатки. Теперь мы были вместе, никому ненужные, кроме нас самих.
Я подошёл вплотную к тем, кто меня звал: первым из темноты выступил контрабас, занимая пространство от пола до потолка и заслоняя своим корпусом некоторые инструменты как бы охраняя их от пытливого взгляда времени; виолончель стояла чуть позади и сбоку от него и, при наличии достаточного воображения, могло показаться, что это молодая девушка стоит рядом с крепким мужчиной, доверчиво положив голову ему на плечо. Альт и скрипка лежали у подножия того же контрабаса. Они были завёрнуты в грубую материю и на первый взгляд, особенно в полумраке, тяжело было отличить их друг от друга, но я точно знал - кто из них кто. Теперь- то я это знал наверняка. Достаточно было прикоснуться к любому из инструментов, как он, через кожу - по нервам, жилам, по душе, изливал свою радость , боль, усталость, страх и одиночество, выделяясь из общего ансамбля долгожданным соло.
Я развернул ткань и осмотрел скрипку. После того, как она побывала в руках у Времени, на её теле отпечатались следы неумолимой старости: облупившийся лак, трещины и, как напоминание о былой молодости, - чудом уцелевшая одна струна. Но для меня тогда её внешний вид не имел никакого значения - всё, что она хотела и могла сказать, я слышал и так. Остальные инструменты пребывали в похожем состоянии: альт и виолончель совсем оказались без струн, а контрабас сумел отстоять свои права на самую нижнюю, подводя ею опору под этот своеобразный квартет.
Группа духовых выглядела более отстранённо, чем струнные. Видимо именно те четверо являлись главными действующими лицами, остальные же играли, скорее всего, подчинённую роль. В последующие дни я уделял всё своё внимание, в основном, квартету, так как именно он вносил основное звучание в мой ночной, а теперь уже и, - дневной, оркестр.
В первую же ночь после посещения чердака, всё то прошлое, которое днём вышло из тайников, хлынуло на усыплённое сознание и окончательно подчинило его своей воле. Перед удивлённым взором выплывали из небытия имена, названия, символы, обозначения. За одну ночь я вспомнил всё, что изучал, наверное, на протяжении всей прошлой жизни. Теперь я точно знаю, почему именно струнные меня звали к себе - раньше я относительно свободно играл на всех четырёх инструментах этой группы, отдавая, тем не менее, предпочтение скрипке. Именно поэтому я сперва потянулся к ней, удостоив остальных лишь беглым взглядом.
Несмотря на то, что информации было море, мне не пришлось даже напрягать память, боясь что - либо забыть вновь, - всё было давно и мною же систематизированно, разложено по полочкам и ждало только часа быть использованным по назначению. Когда закончилось заполнение основных пробелов, моё внимание стало настойчиво выделять отдельные фрагменты, пытаясь переставить их из одной области общих данных в другую, но, не находя для них подходящего места, продолжало искать какие- то аналогии в других частях сознания, чтобы на основании пока ещё непонятных мне соответствий соединить разрозненные куски мозаики в единое целое. Каким должен быть конечный результат я ещё не знал, но понимал, что именно этим занимался в конце жизни той, и теперь, если успею, должен завершить в жизни этой.
Намёком( как хотелось думать) и путеводной нитью являлись периодически появляющиеся в связке с другими символами ключи: скрипичный, альтовый и басовый. То, что они имеют прямое отношение к найденным мною инструментам, было очевидно, но какой конкретный смысл скрывался за этой связью,- ещё предстояло узнать. Сейчас же приходилось довольствоваться лишь символическим их значением, надеясь, что слово "ключ" говорит само за себя, и в скором времени я найду ту дверь ( или двери), которую ( которые) они открывают.
А до тех пор я решил заняться своим оркестром, вернее - его составом. Полагая, что люди, запечатлённые на портретах, когда- то имели хоть какое- то отношение к нашему дому (не зря же память о них хранилась именно на этом чердаке), а, следовательно, вполне могли если и не играть, то, хотя бы, прикасаться к инструментам, я, сперва мысленно, пытаясь во сне представить их лица, затем - наяву перетаскивая картины с одного места на другое, постарался как можно точнее найти соответствий между лицами( вернее - приписываемыми мною им характеристиками) и инструментами. Это было похоже на раскладывание пасьянса. Пасьянса, суть которого заключалась не в нахождении ответа, который и без того уже был известен, а в самом процессе, в ходе которого время можно было повернуть вспять путём возвращения, пусть даже иллюзорного, прошлому его атрибутов: расставленные стулья, покрытые бархатной пылью столы, стоящие на них подсвечники, портреты, представляющие образы тех, кто отдал им частицу своей жизни, чтобы после смерти хоть на чуть - чуть продлить в них своё существование; инструменты, давно забывшие тепло человеческих рук и музыка, звучащая во мне, поскольку я тоже сопричастен прошлому, ибо очень скоро стану частью его.
Легче всего было разобраться с духовой группой - выделив портреты мужчин в военной форме, я не задумываясь поставил их вдоль той стены, где лежали валторна, труба, кларнет и флейта. Сперва, я сомневался насчёт соответствия между изящной флейтой и сурового вида мужчиной с лихо закрученными усами, но потом, вспомнив, что ни один армейский оркестр не обходился без этого инструмента, я отбросил всякие сомнения. Кларнет достался молодому человеку, хоть и одетому в светский костюм, но с такой военной выправкой и глядящему с такой гордостью, и, даже, некоторым превосходством, что вполне логичным было предположить его принадлежность к воспитанникам какого - нибудь военного училища, да и словосочетание "кадет - кларнет" сыграло здесь не последнюю роль. Двое мужчин среднего возраста, в мундирах, увешанных орденами, разделили между собой валторну и трубу, причём первая досталась добродушного вида толстяку, наверняка способному оценить прелести жизни и, как одно из проявлений её, - охоту, а раз так, то валторна подходила именно ему, как никому другому; ну, а трубой, по остаточному принципу, завладел сухопарый мужчина, у которого орденов на груди было не меньше, а то и - больше, чем у добряка.
Раньше я забыл описать своё впечатление от портретов. Уже в первый день моего знакомства с ними, я решил, что это должны быть члены одной семьи - что - то было в их взгляде, чертах лица, даже в той атмосфере, которая окружала их всех, собранных здесь вместе, что выдавало их принадлежность к одному роду. Позже, изо дня в день, всматриваясь в эти лица, я убедился в правильности своего первого впечатления. Но это было не всё. Мирно устроившись под одной крышей, представляя одно целое, эти портреты, тем не менее, чётко делились на две группы, что, собственно, и позволило мне без особого труда распределить их по составу оркестра.
Первую группу, как я уже описал выше, представляли люди военного склада - от веяло энергией, силой и уверенностью не то что бы в себе, а, скорее, в том долге, который они исполняли. Телосложение здесь не играло никакой роли - будь то упитанный весельчак или подтянутый господин, даже молодой человек со строгой выправкой, - все они выражали незыблемость своего положения, знание, как границ вещей, так и их местоположение - либо в пространстве, если дело касалось предметов неодушевлённых, либо - в обществе, когда вместо вещей выступали люди. Это был мир правил и беспрекословного выполнения приказов, и ничего не могло ввести меня в заблуждение - ни юность возраста, ни хитрое добродушие, суть была одна - жизнь хороша лишь тогда, когда её можно потрогать.
Вторая же группа являлась если и не полной, то - вполне ощутимой противоположностью первой. Она состояла из пяти портретов: старуха, единственная из всех изображённая в полный рост, женщина лет сорока, мужчина, возможно - одногодка женщины, но из - за бледности кожи выглядевший несколько старше неё, и двое подростков - мальчик и девочка - обоим на вид было по лет шестнадцать. Во всех этих пяти портретах в первую очередь бросалась в глаза бледная, почти до прозрачности, кожа и лёгкий нездоровый румянец на щеках. Нельзя сказать, что изображённые на них люди выглядели больными, но какая - то усталость и недостаток жизненных сил были присущи им всем. Порою мне даже казалось, когда я подолгу рассматривал их лица, что они обволакивали меня своим бессильем, просили помощи и - получали её от меня без моего же ведома. Тогда я чувствовал сильную усталость, начинала болеть голова и я потом часами не мог прийти в себя, восстанавливая силы, отданные этой странной пятёрке. Видимо вся энергия рода была сосредоточена в первой группе, которая являла собою своеобразное воплощение жизни в телесном её проявлении, тогда как другая половина могла быть выражением души, развивая в её представителях интеллектуальные способности, как это часто бывает с людьми физически слабыми.
Единственное, что объединяло их всех, что присутствовало в каждом члене семьи, независимо от возраста и пола, так это - глаза. Вернее - взгляд, чёрных, как смоль, глаз. Они всегда смотрели на вас так, будто видели впервые - с интересом, недоверием, изучающее; так, словно бы знали вас давным-давно - понимающе, ничего не ожидая, зная обо всём; так, как будто смотрели сквозь вас, словно вы являетесь пустым местом, да и пустоты для вас - это слишком много, - равнодушно, не видя, с презрением. И, если в первой группе этот взгляд уравновешивался силой чувств и жизненной энергией, которая сглаживала впечатление, как море сглаживает острые углы камней, то у остальных - в сочетании с бледной кожей взгляд казался более жгучим и пронзительным.
И тут я впервые столкнулся с проблемой состава струнных - кто какому инструменту должен соответствовать. То, что мужчине предназначался контрабас, было очевидно, но на этом лёгкость решения задачи и заканчивалась. Немного подумав, я решил исключить из состава оркестра старуху( называю её так, чтобы избежать длинного - "пожилая женщина", что больше соответствовало бы действительности, так как, несмотря на принадлежность ко второй группе портретов, выглядела она довольно уверенно и, изображённая во весь рост, с достоинством демонстрировала свою горделивую осанку ), поскольку по своему возрасту она выбивалась из общего потока (даже подростки здесь смотрелись на своём месте ), да и инструментов на всех всё равно не хватало. Оставшимся троим действующим лицам я предоставил: девушке - скрипку, юноше - альт, женщине - виолончель, найдя такое распределение более - менее уместным.
Той же ночью я впервые увидел во сне тех, кто создавал музыку, которую я слышал на протяжении последних месяцев. И впервые оркестр звучал не так, как раньше. Если духовая секция по-прежнему была безупречна, что свидетельствовало о правильности моего выбора, то струнные выглядели тускло и не убедительно. Но тогда я не обратил на это особого внимания - настолько я был поглощён созерцанием участников оркестра.
Как я уже говорил, духовики были великолепны - сидя в центре оркестра, красуясь своими орденами, в точности соответствуя портретным изображениям, они исполняли свои партии с той же чёткостью, с какой раньше, наверное, выполняли приказы, привнося, тем не менее, немалую долю индивидуальности: толстяк, с весёлым блеском в глазах, ждал своего вступления, чтобы хоть на мгновение, протрубив в свой охотничий рог, забыться и ощутить себя в полуденном лесу, натравливающим свору собак на загнанного зверя; кадет, несмотря на старание выглядеть со взрослыми наравне, всё же привносил в звучание кларнета ту теплоту и томность, замешанную на лёгкой грусти, которые были присущи его возрасту и выдавали приближение бури зарождавшихся, ещё не ведомых ему чувств; флейтист был строг и холоден, как и подобало исполняемой им партии; ну, а долговязый трубач словно бы сам являлся продолжением своего инструмента и порывистостью движений наглядно изображал призывные звуки трубы. Все вместе они излучали такую силу и уверенность, что я решил в дальнейшем не нарушать стройности их рядов и целиком посвятить оставшееся время изучению струнной группы, которая на их фоне выглядела довольно таки блекло.
Расположившись по обе стороны от духовиков, девушка и юноша - слева, а женщина с мужчиной - справа, с теоретической точки зрения они смотрелись правильно - более высокие регистры скрипки и альта соответствовали юному возрасту и непорочности души, а виолончель, со своим тёплым и мягким звучанием, похожим на голос зрелой женщины, и контрабас - гармоническая опора всего оркестра, тоже, на мой взгляд, занимали свои места.
Но общего ансамбля не было. Не то, чтобы они не играли совсем, нет - каждый из них владел своим инструментом на, почти, профессиональном уровне, и неискушённый слушатель вряд ли бы что-нибудь заподозрил. Но я то знал, как должен звучать оркестр, какой магией звука он обладал, когда мелодия исполнялась непосредственно душой инструментов, а не извлекалась из них людьми, пусть и давно умершими пусть и присутствующими только в моем воображении. Я понимал, что виноват в этом я один, не сумев достичь нужного соответствия, и единственный выход из сложившегося положения - это заново разложить пасьянс из уже неполной колоды портретов и, перебирая вариант за вариантом, найти правильное решение задачи...
На следующий день, идя по коридору, мне показалось, что за мной следят. Обернувшись, я увидел Младшего Брата, катящего перед собой дребезжащую тележку со склянками и, похоже, мною совершенно не интересующегося. И все же я решил не рисковать и, сделав вид, что ищу что-то в карманах, остановился, пропуская его вперед. Проходя рядом со мной, он равнодушно поздоровался и, даже не поинтересовавшись как у меня дела (разумеется, я понимаю, что это его совершенно не волновало, но, тем не менее), неспеша покатил свою тележку дальше. Подождав, когда он свернет за угол, и постояв для надежности на месте еще минут пять, я отправился на чердак, решив по дороге, что впредь следует быть более осторожным и не допускать подобных случайных встреч во избежание лишних расспросов. Хотя скрывать мне особо было и нечего, все же не хотелось делиться с кем-то своим открытием, ибо, вырвавшись наружу, тайна перестает быть притягательной - истина изреченная есть ложь.
В темноте, среди инструментов и холстов, волнения улеглись - здесь я был почти как дома. Первое, с чего я начал,- это еще раз, более тщательно, осмотрел инструменты), имею ввиду струнные, так как после правильной расстановки духовые меня уже не интересовали). И тут меня ждала приятная неожиданность - к внутренней стороне нижних дек альта и виолончели были приклеены полоски бумаги с надписью: " Мастер Штельбрух. Собственность семьи К..."
Значит, мое первоначальное предположение подтвердилось - по крайней мере, квартет был семейным. И хотя на скрипке надпись сохранилась только частично - широкая трещина прошла прямо по второй строке, оставив целым лишь " Мастер Штельбрух", а на дне контрабаса прочесть содержание было невозможно, по причине царившего на чердаке полумрака, у меня не оставалось никаких сомнений в том, что это был не просто подбор инструментов, а специально сделанный на заказ маленький оркестр, и, если бы я лучше разбирался в духовых, то и в их рядах наверняка сумел бы найти некую закономерность. Вдохновлённый своим открытием, я принялся за перестановку состава. К сожалению здесь было не всё так гладко, как мне бы того хотелось- днём я мог слышать звучание только самих инструментов, то, как они в идеале должны звучать сами по себе, независимо от того, кто, по моему мнению, играл на них. Это ночью, представляя оркестр в лицах, точнее не представляя, а видя результат своей дневной работы, я слышал насколько соответствовали друг другу инструмент и исполнитель, чувствовали ли они рождаемую их союзом гармонию или это было простое механическое соединение частей, возможно подходящих по форме, но но диссонирующих по содержанию. В общем, каждый день я мог раскладывать всего лишь один пасьянс. В другое время это, может, и не имело бы особого значения- что значат каких-то пару дней по сравнению со всей жизнью, но сейчас, когда у меня осталось всего несколько солнц, всё воспринимается иначе, поэтому, прежде чем сделать очередной ход, необходимо как следует подумать.А начать я решил с того, что представлялось наиболее вероятным- на контрабасе никто не мог играть, кроме мужчины: женская половина- по причине сугубо мужской природы инструмента, а юноше попросту не хватило бы сил на овладение крупной техникой. Поэтому вопрос с контрабасом можно было считать решённым.
Что касается виолончели, то, поскольку я не особо следил в первую ночь за игрой каждого инструмента в отдельности, а сосредоточил всё своё внимание на в основном на общем звучании квартета, отмечая его неслаженность, то я и её решил оставить на прежнем месте. К тому же на меня произвела впечатление картина, которую я увидел в тот день, когда впервые с ними встретился- суровый надёжный контрабас-мужчина и доверчиво к нему женщина-виолончель. Таким образом, первое изменение в составе, произведённое мною, коснулось скрипки и альта. В принципе, ошибиться здесь было несложно- так как возраст юноши и девушки был примерно одинаков (бледность и юность обоих не позволяла судить о том, кто же из них был старше) , поэтому большого значения, на мой взгляд, не имело- какую партию будет играть каждый из них...
После обеда, закончив все перестановки, я осторожно спустился вниз. Но видать уж день выдался таким- встреч было не избежать. На сей раз мне повстречался мой полоумный сосед со своей очередной безумной новостью. Оказывается, жители дома уже несколько дней напуганы появлениями призрака того человека, который умер столь загадочной смертью. Сперва его пару раз видели ночью в коридоре- он шёл точно посередине, расставив руки в стороны, как бы измеряя расстояние до стен. Затем всё чаще он стал появляться в некоторых комнатах даже днём, доводя до обморочного состояния особо впечатлительных личностей. Правда, говорят, он предпочитает посещать только большие помещения, во всяком случае в маленьких комнатах его ещё никто не видел, поэтому все теперь завидуют обладателям маленькой жилплощади. И в коридор выходить боятся, поскольку вероятность встретить призрак особо велика именно здесь (при этих словах сосед стал испуганно озираться по сторонам).
Потом пошли советы по поводу того, как надо вести себя с призраками при встрече, каких мест следует избегать... Я стоял, глядя на него, но слова не долетали до моего сознания- чувство невероятной усталости вдруг повалилось на мои плечи, и я почти физически ощутил, как жизнь проходит мимо меня, пусть даже в облике этого сумасшедшего с его призраком, за который, скорее всего, могли принять иней или клубы тумана от тёплого дыхания в наших ещё по-зимнему холодных комнатах, пусть даже в облике молчаливого Младшего Брата, катящего свою тележку, или суровой Старшей Сестры- жизнь всё равно проходила мимо, давая знать о себе лишь сменой суток, которую я почти перестал различать из-за звучащего теперь не прекращаясь оркестра, да ещё, пожалуй, такими встречами, которые кроме грусти и чувства одиночества ничего во мне не вызывали. И самое печальное в этом было то, что изменить ничего нельзя- даже если бы появилось на это желание, то времени взять уже было неоткуда.
Не помню- дослушал я тогда соседа или нет- но гнетущие душу мысли не давали мне покоя весь остаток дня. Вплоть до того момента, пока я не уснул, там начинался новый мир, новая жизнь; жизнь, которая без меня, может, и не возникла бы.
Засыпая, я настраивал себя на то, чтобы не поддаться очарованию общего звучания оркестра, а тщательно вслушиваться в отдельные голоса, ища среди них тех, кто, если сравнивать с хором, поёт фальшиво, дабы подобрать ему более подходящий регистр, в котором его дарование сможет проявиться во всей красе.
Как оказалось- половина дела была уже сделана: контрабас. Как я и ожидал. Полностью соответствовал своему предназначению- мужчина справлялся с задачей превосходно. А вот виолончель, вопреки моим чаяньям, не звучала в руках женщины так, как это мною предполагалось,- звук получался то слишком утробным, лишённым трепета и теплоты, то навязчиво резким, порой даже кричащим, будто инструмент пытался освободиться от человеческих объятий, сжимавших его без должного уважения и любви. В общем, друг другу они не подходили.
Зато со скрипкой я угадал- сразу чувствовалось, что юноша мыслил инструмент как продолжение самого себя, и тот, словно улавливая малейшие нюансы движения души, незамедлительно отвечал чистым прозрачным звуком. Одним словом, выбор был сделан правильно.
Альтом и виолончелью я на следующий день заполнил оставшиеся вакантные места, которые, однако, несколько не соответствовали моим представлениям о природе инструментов, в частности виолончели, но разве моё мнение в данном случае имеет какое-то значение? Всё будет так, как должно быть, а не так, как мне этого хочется.
Ночью я наконец-то увидел весь оркестр в его оригинальном составе- пасьянс был разложен до конца. Теперь, надеюсь, ничто не потревожит мой покой, и я смогу насладиться игрой благодарного оркестра, в который вдохнул вторую жизнь, согреваясь теплом последних солнц.
* * *
Мечты, мечты, приятна ваша сладость... Прогнило что-то в Датском королевстве... Благими намерениями вымощена дорога в Ад... Это первое, что приходит на ум (точнее - вспоминается), когда я думаю об этой проклятой музыке и этих ненавистных мне музыкантах. Что им ещё надо? Что я сделал не так или чего ещё не сделал вообще? Неискушённому слушателю их игра наверняка показалась бы даже приличной, но я то знаю, что это всего лишь внешний эффект. Мне, прожившему вместе с ними четыре времени года, мне, воскресившему их из небытия и отдавшему свои последние дни, кому как не мне теперь знать, что в их игру проникла ложь. Не фальшь, не плохая игра- с этим давно было покончено. Именно ложь, с её недомолвками, переглядываниями и насмешками за спиной. Они явно знают то, чего не знаю я.
Несмотря на то,что состав подобран в полном соответствии инструментам, оркестру чего-то не хватает- какого-то последнего штриха, сделав который, можно считать себя достигшим идеала. Но где поставить его и, главное, каким он должен быть? Наверное, дело всё-таки не в самих музыкантах, вернее, не только в них. В конце концов надо учитывать, что инструменты являются полноправными участниками процесса, и если я сумею разобраться в их природе, то может быть мне легче будет понять суть происходящего.
Поскольку времени у меня почти не осталось, то, я полагаю, менять направление исследования не стоит, тем более какой-то внутренний голос мне подсказывает, что всё дело именно в струнных. Ими я и займусь вплотную прямо сейчас...
* * *
Ничего. Ровным счётом ничего.
Только что я был на чердаке- те же лица на портретах, та же паутина свисает с потолка, те же инструменты и, что самое отвратительное,- та же музыка. Впрочем, днём она звучит в своей первозданной красоте, заставляя меня мучиться от двусмысленности моего положения: с одной стороны, я как бы вижу общую картину, с другой- имея под рукой весь необходимый для её воссоздания материал, я не в состоянии воплотить в жизнь то, что существует в идеале. Пасьянс оказался с подвохом, с двойным дном- за внешней простотой и благородством скрывалась язвительная усмешка. И, самое обидное, что я чувствую, нет- даже знаю,- вся колода у меня на руках, прсто незнание одного нюанса игры мешает довести дело до конца.
Но, тем не менее, я спокоен- не может быть, чтобы меня вот так бросили на полдороге. Зачем тогда вообще было затевать игру, если не ради выигрыша? Должна быть оставлена какая-то подсказка, намёк, случайно оброненный ключ от замка с секретом.
В любом случае- всё, что от меня зависело, я уже сделал. И теперь ничего другого не остаётся, как ждать.
Значит, буду ждать.
* * *
Жаль, что у меня осталось так мало времени, и я не успею познать природу звёзд. А ведь наверное было бы интересно окунуться прямо в раскалённые недра солнц, тем более в моём случае, имея их внутри головы, это было б совсем нетрудно. Может я не тем занялся? Может не следовало запираться на душном чердаке среди ветхих воспоминаний старины и не гнаться за созданием оркестра из призраков? Может стоило нырнуть в глубины своего сознания, ощутить себя Богом собственной Вселенной, забыв, что она заперта в черепной коробке, и смотреть, как десятки солнц взрываются мыльными пузырями, проживая вместе с ними миллиарды лет за один день? Может стоило насладиться игрой во Всемогущего, создавая галактики в течении недели, чтобы раскручивать их до немыслимых скоростей единственно ради забавы и удовольствия посмотреть, как они, рассыпаясь, разлетаются во все уголки Пустоты? И может стоило в конце концов отыскать где-нибудь в захолустье своей Вселенной маленькую жёлтую звезду, создать возле неё планету, заселить её жизнью и, забыв о том Кто Я Есть (ведь для меня в моём мире нет ничего невозможного), прожить ещё одну спокойную долгую жизнь простого человека, не ведающего о том, что настоящий Творец давно мёртв, и это солнце- последнее, и не гаснет оно только потому, что, будучи Всемогущим, он постарался о нём забыть...
* * *
Так вот они какие- Сумерки богов!
Раскалённый солнечный ветер от новой умершей звезды (это только смертные заново рождаются, умирать снова и снова- исключительно привилегия богов) обжигает мой мозг, принося невыносимую боль.
Скорее бы всё закончилось...
* * *
Наконец-то! Кто бы мог подумать, что ключ ко всему находится здесь, рядом- просто надо было внимательно оглядеться вокруг. Немыслимое дело- помощь пришла от той, которую я до сих пор не замечал- настолько её присутствие было обыденным и само собой разумеющимся. Младшая Сестра, незаменимая для тех, кто нуждается хоть в каком-либо уходе, и- существо совершенно бесполезное для остальных, стала, неведомо для себя, моей Ариадной, дав ту нить, которая теперь приведёт меня к выходу из Лабиринта.
А всё произошло совершенно случайно. В кои веки, проходя мимо её стола, я обратил внимание на журнал, лежащий поверх исписанных её неровным почерком бумаг. И надо же было случиться именно так, чтобы он оказался открытым на той статье, которая и являлась заветным паролем. Мне даже не пришлось читать её от начала до конца - всё это я давно уже знал (а если не знал, то догадывался)- скорее всего именно этим вопросом я и занимался в конце прошлой жизни, но так, видимо, и не успел закончить свой труд- иначе не оказался бы здесь.
А суть статьи сводилась к следующему: почему камертон для настройки инструментов звучит как "ля" первой октавы с частотой 440Гц? Ответ восхитительно прост. Чтобы прийти к нему, требуется всего одна-единственная формула: частота колебаний, помноженная на длину волны в определённой среде, равна скорости распространения этой волны в данной среде. В нашем случае мы рассматриваем акустические параметры воздуха. Так вот, отвечая на вопрос- почему именно 440Гц, мы выясняем, что длина волны ноты "ля" первой октавы равна 0,75 метра, а это есть ни что иное, как средняя длина человеческого позвоночника. Другими словами, выбор этого звука для настройки инструментов был не случаен, так как он, вступая в резонанс с позвоночным столбом- опорой нашей жизни, является самым что ни наесть " человеческим", и словосочетание " чувствовать звук" для него приобретает конкретное значение.
В общем, ключ найден и теперь остаётся только вставить его в замочную скважину, в которую я до сих пор мог только подглядывать и, открыв дверь, насладиться скрывавшимся за ней видом. Хотя бы мгновение, потому что на большее у меня уже не хватит времени. Поэтому, опуская все промежуточные вычисления, попытаюсь вкратце изложить суть дела.
Как известно, человеческий слух улавливает звуковые колебания в пределах от 16 до 20000Гц. Казалось бы, ничего необычного в этом нет. Однако, зададимся вопросом- что находится за этими границами восприятия? Ведь должны же быть те, кто слышит инфра- и ультразвуки.
Допустим, на уровне ультразвука общаются дельфины и летучие мыши, но в данном случае они не в счёт, так как меня интересует именно человек и то, как он подбирал в течении тысячелетий строй музыкальных инструментов (в том, что строй оказался неслучайным, я уже убедился), чтобы они как можно точнее выражали (отражали, соответствовали) его собственную природу, его стремления и чаянья. Не знаю- происходило это спонтанно или действительно существовали те, кто целенаправленно, путём проб и ошибок, искали лучшее соотношение струн для каждого инструмента, но, найдя его, они создали идеальное отображение человека.
"Ухо- лучший судья в музыке",- сказал Маркетто Падуанский в XIV веке и... был благополучно забыт почти на два столетия, несмотря на то, что сумел предвосхитить естественный строй: до, ре, ми, фа (а то, что строй начинается от "до", заложен, как оказалось, глубокий смысл, который будет раскрыт несколько позже). И только в ХVI веке Европа проснулась окончательно и, содрогнувшись от собственного музыкального невежества, принялась создавать образцы, которые, спустя века, мы называем классическими. Предшественников у скрипки было несколько, но ни один из них не может претендовать на прямое родство с ней.
Первое зафиксированное упоминание о ней принято датировать 1520-м годом. Отличаясь вокальностью и, вместе с тем, многоголосностью, она, тем не менее, не сразу была принята профессиональными музыкантами. Прижившись сперва в среде простого люда, она только потом начала свой путь на тогдашний музыкальный Олимп. Прошло почти сто лет, прежде чем Монтеверди решился включить её в состав оркестра, исполнявшего "Орфея". И название первой оперы скрипичного дебюта стало символичным- певец, пленяющий своей игрой души как людей, так и богов. Именно в то время, в XVII веке, возник классический тип инструмента, и были созданы его лучшие образцы школами Амати, Гварнери, Страдивари. Полтора столетия "золотого века"- на большую высоту скрипке уже не подняться, но и ниже никогда не упасть.
В чём же её секрет? Почему именно скрипка стала королевой среди инструментов, и почему именно она задаёт основной тон, под который уже подстраиваются остальные (в подтверждение моих слов нелишним будет напомнить следующее: до XVII века в Италии существовало три строя: римский, ломбардский и венецианский, но с развитием оркестровой, оперной и камерной музыки возникла потребность в унификации и устойчивости строя. Таким образом, с начала XVIII и до середины XIX века строй поднялся больше, чем на тон. Окончательно же зафиксировано было положение в 1858 году, когда Парижская академия установила "Diapason normal", равный 435Гц (теперь- 440), и именно скрипка одной из первых стала соответствовать этому строго, так как наилучшим образом отображал природу её звучания)? Чтобы это понять, надо рассмотреть скрипку не как отдельный, самостоятельно существующий инструмент, а как часть единого целого, как представительницу семейства струнных смычковых инструментов. Более того, все прелесть и богатство скрипки раскрываются тогда, когда становятся ясны роль и место в данной группе каждого инструмента в отдельности.
И начинать надо с... альта. Именно он является самым "человеческим" инструментом. "Человек есть мера всех вещей", "познай себя"- всё это относится к нему. Именно в нём наиболее ярко выражена сугубо человеческая природа: его эволюция как инструмента не завершена (колебания длины корпусов различных экземпляров колеблется в пределах 5см). Более того- даже размеры самых больших представителей акустически не соответствуют своему строю на квинту ниже скрипичного, и во многом благодаря этому противоречию создаётся тот уникальный характер звучания, присущий альту. Так почему же создатели так держатся за его параметры, несмотря на их несовершенство, ведь вполне достаточно скрипки и виолончели, чтобы охватить довольно таки большой звуковой диапазон, не оставляя в нём бреши (даже если брать только открытые струны, то верхняя "ля" виолончели звучит на тон выше нижнего "соль" скрипки)? Ответ заложен в самой настройке альтовых струн. Если применить к ним ранее изложенную теорию, то получится следующее (рассматривая струны от верхней к нижней):
- ля (частота колебания 440Гц; длина звуковой волны 0,75м). Выделяется среди трёх остальных: её тембр звучит суховато, пронзительно, резко. Именно по ней идёт настройка и именно она задаёт тон всему инструменту. Позвоночник, являясь своеобразным камертоном, вступает с ней в резонанс, показывая первую ступень эволюционного развития человека (интересно также то, что 0,75м- это расстояние от ступней до копчика);
-ре (293Гц; 1,13м). Трудно сейчас судить, в каком направлении был сделан второй шаг нашей эволюции, но то, что длина волны равна расстоянию от ступней до солнечного сплетения, может вполне указывать на связь с нервной системой (возможно- эмоции);
- соль (195Гц; 1,69м).Длина волны соответствует среднему человеческому росту (тем более, если учитывать, что в эпоху создания инструмента люди были ниже наших современников). А её богатый и тёплый звук не говорит ли о том, что на данном этапе эволюции в нас были заложены любовь и доброта?
- до (130Гц; 2,53м). И, наконец, последняя струна выводит нас за пределы человеческого тела. Но разве только телесной оболочкой характеризуется человек? Я подозреваю, что одной видимой сферой дело не ограничивается и, исходя из моей теории,именно на расстоянии двух с половиной метров находится то, что делает нас людьми- область разума. Не знаю, в какой точно форме это проявляется, но именно здесь лежит предел обычного человека. Далее- сферы, доступные далеко не всем.
И последнее- альт звучит более выгодно, когда на нём исполняется мелодия, а не подвижные пассажи. А кто из нас не любит петь?
Перейдём теперь к виолончели. В оркестре очень часто с её помощью передаются душевные переживания, смятение чувств, теплота и задушевность. Её строй в точности повторяет строй альта, но на октаву ниже, то есть все волновые параметры в ней кратны двум относительно альтовых ("ля" альта- 440Гц; 0,75м; "ля" виолончели- 220Гц; 1,5м и т.д.). Если к этому прибавить то, что она как инструмент сформировалась гораздо раньше, чем альт, то, исходя из вышеизложенного, можно предположить, что человек на предшествующем витке эволюции был гораздо выше и, соответственно, области, доступные его сознанию, были богаче и шире. Раньше я уже говорил, что звуковой диапазон виолончели плавно переходит в скрипичный, к тому же и диапазон человеческого голоса охватывается этими инструментами. Поэтому вполне можно допустить причину создания альта, как возможное указание наличия отправной точки, то, отталкиваясь от чего, мы сможем охватить все сферы человеческого бытия.
В связи с этим, большой интерес представляет скрипка. Но сперва немного об акустике. Ещё старик Пифагор, эксперементируя с монохордом- однострунным инструментом с подвижным ладом- выразил математическую зависимость звука, извлечённого прижатием струны в определённом месте, как отношение задействованного в звучании отрезка к первоначальной длине струны. В современном изложении это выглядит следующим образом: звук, который мы слышим, является составнйм, то есть, колебаясь целиком, струна создаёт основную частоту, но колебания происходят также и в половине длины, трети и так далее, производя звук с частотой вдвое, втрое и т.д. большей, чем основной. Эти составные части сложного звука называются обертонами. Прижимая струну в месте, где находится определённый обертоновый узел (именно их поиском и занимался Пифагор), можно извлечь нужный нам интервал (кварту, квинту, октаву и т.п.). Всего таких основных обертонов шестнадцать, причём самый верхний лежит на четыре октавы выше первоначального звука (так, например, можно сказать, что открытое альтовое "ре" является вторым обертоном открытого "ре" виолончели и лежит на октаву выше). Но кроме обертона есть ещё понятие тембра, характеризующего окрас звука, что, в свою очередь, опять-таки зависит от обертонов- какие из них громче звучат, и в каком порядке они появляются. Поэтому, рассматривая скрипку, а точнее, струны "соль", "ре" и "ля", может создаться впечатление, что на данном отрезке звукового диапазона они дублируют "соль", "ре" и "ля" альта. Если подходить к этому вопросу с формальной точки зрения, то так оно и будет- никакой разницы между струнами мы не заметим: та же частота, та же длина волны. Но ухо- лучший судья в музыке. Тембр меняет всё кардинальным образом: скрипичная "ля" звучит мягче и слабее, чем альтовая; скрипичная "ре" носит мягкий, умиротворённый характер и менее полнозвучная, чем у альта; и, наконец, "соль", несмотря на довольно сильный звук и превосходную передачу мелодических ходов, в звуковом отношении всё же альтовая "соль" богаче и теплее. Как видно, эти три струны у скрипки приобретают как бы утончённость, по сравнению с альтом; сохраняя своё символическое значение они, тем не менее, не столь ярко выражены, что способствует передаче более тонких нюансов. Разумеется, огромную роль в этом играют размеры инструментов, благодаря чему, длина альтовой струны больше скрипичной почти на 6см, что, естественно не может не отразиться на качестве звучания и тембровой ширине. Но дело не только в этом. Как в альте ключом ко всему инструменту является открытая "ля", так в скрипке тон всему строю задаёт струна "ми". Мне трудно сейчас судить, как её волновые параметры (660Гц; 0,5м) связаны с человеческим телом, и связаны ли вообще (впрочем, расстояние от сердца до макушки может иметь какое-то символическое значение). Возможно, её настрой был сделан на ставшую нормой чистую квинту выше предыдущей струны (с другой стороны, случайностей в таких делах не бывает)- хотя это уже не столь важно.
Однако теперь, чтобы ощутить всю прелесть и логическую завершённость скрипичного строя, необходимо вспомнить о верхней границе слышимости для человека (нижнюю я оставлю на потом)- 20000Гц. Естественно, ни один инструмент не возьмёт такой высокий звук (в музыке используется предел до 4000Гц), да в этом и нет необходимости, так как служащие эталоном человеческая речь и пение лежат в пределах от 80 до 1000Гц. И тут мы вновь возвращаемся к вопросу- так кто же способен уловить то, что происходит там, за порогом человеческого восприятия, когда наше ухо не способно улавливать звуки, а они, тем не менее, всё ещё продолжают звучать, хоть и в недоступных нам областях. Природа не терпит в одинаковой степени как пустоты, так и излишества. Если мы извлекаем звук, и один из его обертонов преодолевает рубеж в 20000Гц, то значит должны быть те, кем это звучание будет востребовано, те, для кого наш верхний предел слышится всего лишь как низкое невнятное гудение, но всё-таки- слышится; в конце концов те, для кого мы иногда играем, сами об этом даже не подозревая. Думаю, имён у них множество, но все они- суть одно- существа мира более тонкого, чем наш. И пусть каждый для себя решает сам- как назвать своих небесных Слушателей.
Единственное, что остаётся выяснить- с какой же ноты наша музыка становится реальностью для них. Узнать это довольно просто- достаточно вычислить, чьим верхним обертоном является этот крайний для нас звук. В результате получаем ре-диез третьей октавы (1250Гц; 0,264м- может расстояние от горла до макушки играет здесь какую-то роль). И опять в этом проглядывается символизм. Дело в том, что самыми удобными позициями для скрипачей являются первая и третья (отчасти- вторая, ка к лежащая в удобной части грифа), в более верхних позициях игра представляет некоторые неудобства (хотя для грамотного музыканта весь гриф равноценен). А ре-диез как раз и является последней нотой, которую можно сыграть в третьей позиции- чтобы взять более верхний звук, чей обертон перешагнёт порог 20000Гц, придётся играть в четвёртой, пятой и так далее, чего многие стараются избегать, поскольку в верхней части грифа чувствуют себя неуверенно. Отсюда вывод - не всякий может (хочет) освоить скрипку так, чтобы его игра была приятна не только земным слушателям, но и тем, Кто Слышит Нас Не Всегда- гораздо спокойнее находиться в области известного и легко доступного, чем ступать на зыбкую почву Неведомого. Перейдем теперь к оставшемуся инструменту- контрабасу. Примыкая к группе струнных смычковых инструментов, он, тем не менее, стоит несколько особняком от нее, поскольку ведет свою родословную от средневековых виол- отсюда особенности его строения и строя (он единственный из группы настраивается не по квинтам, а по квартам). Не знаю, какую смысловую нагрузку несут его верхние три струны: соль (97,5 Гц; 3,38 м), ре (73 Гц; 4,52м) и ля (55 Гц; 6м), но строй нижней вполне мог быть выбран как замыкающий (точнее- начинающий) обертоновый ряд: от "ми" контроктавы (41,25 Гц; 8 м) до "ми" второй октавы (верхняя скрипичная струна), тем самым придавая строю всей группы логическую завершенность и некое подобие совершенства и самодостаточности.
На этом функции контрабаса не заканчиваются. Дело в том, что специальным механизмом можно удлинять нижнюю "ми", настраиавя ее как "до" контроктавы. И вот здесь самое время вспомнить о нижней границе человеческого слуха- 16 Гц. Даже самый низкий звук, извлекаемый музыкальным инструментом- "ля" субконтроктавы фортепиано- воспринимается уже скорее не как музыкальный, а механический, вызванный не колебанием струны, а ударом молоточка по ней. Поэтому даже трудно представить, что находится ниже уровня нашего восприятия. Вообразите себе огромные волны длиной более двадцати одного метра, скользящие по застывшим озерам грусти и безнадежности, практически полную темноту, гнетущую своей тишиной, которую рассекают струны сжатого до плотности камня воздуха, перемалывая все на своем пути. Если у вас хватит смелости- во время землетрясения приложитесь ухом к земле, и вы услышите как недра поют свою песню. В конце концов, может именно там, на звуковом дне и находится последний круг дантового ада.
В связи с этим, контрабасовая "до" (32,5 Гц; 10,15м), являясь вторым обертоном "до" субконтроктавы (16 Гц), делает попытку приблизиться к пугающему краю, но так, чтобы нельзя было в него заглянуть. Именно контрабас, с одной стороны обогащает общее оркестровое звучание своим легким инфернальным оттенком, с другой- в силу своей инфернальности- часто вступает в скрытый конфликт на уровне обертонов с другими инструментами. Так, если у всего оркестра звучит благородное минорное трезвучие, то контрабас вполне может выдать в обертоне большую терцию вместо малой, превращая трезвучие, тем самым, в мажорное. Поэтому играть на нем следует со знанием дела, отдавая себе отчет в природе данного инструмента.
И последнее- почему естественный строй начинается именно с "до" и почему именно первая октава является самой удобной и приятной как для человеческого слуха, так и для голоса? Да потому что "до" первой октавы (260Гц; 1,27м) есть не что иное, как последний обертон звука в 16 Гц, и начиная именно с него, музыка теряет всякую связь с нижней, нечеловеческой сферой. Даже воспоминания о ней ее больше не тревожат. И тот факт, что длина- это почти как от земли до сердца, не говорит ли о том, что любовь не подвластна низменному и только она делает нас людьми...
* * *
Вот, пожалуй, и все. Здесь мне делать больше нечего. Если раньше я и мог сетовать на неумолимость своих солнечных часов, то теперь она меня даже радует - что я могу ещё добавить своей жизнью, дальнейшее существование теряет всякий смысл, ибо оно будет лишено цели. Насладиться пожинанием плодов? Так единственной радостью, итак доступной мне ежедневно, было бы услышать звучание квартета не просто как собрание инструментов, а- выразителей глубинной идеи, внутренней сути и передачи содержания многовекового становления совершенства. Но, если быть до конца откровенным, мне уже вряд ли удастся получить удовольствие, слушая их исполнение- настолько оно стало привычным и обыденным для меня, что, боюсь, это наслаждение мне уже недоступно. Оставлю его для других. Для тех, кто придет после, поймет и, может быть, оценит. Если оценит... если поймет... если придет... если... если... если...
* * *
Не думал, что снова открою эту тетрадь и продолжу записи, но последние события вынуждают сделать это.
Постараюсь быть кратким.
Сегодня утром, превозмогая невыносимую боль в голове от испепеляющего света двух оставшихся солнц (я заметил, что под конец, с уменьшением количества солнц, боль становится все сильнее и сильнее- наверное взрывы лопнувших светил не проходят бесследно), я поднялся на чердак, чтобы попрощаться со своим уже почти родным оркестром, чью музыку в последние дни я различаю с большим трудом из-за непрекращающегося шума в ушах (наверное солнечный ветер вносит помехи в эфир моих мыслей). Я простился с каждым из них, бережно прикасаясь к немощным телам и пытаясь напоследок сквозь кожу пальцев впитать в себя остатки старых душ, заблудившихся в лабиринтах клапанов или испугано выглядывающих сквозь прорези эф.
Когда очередь дошла до контрабаса, я с удивлением обнаружил у него тот самый механизм, удлиняющий нижнюю струну. С удивлением - потому что раньше я умудрялся его не замечать. Мне захотелось рассмотреть получше и, чтобы впустить на чердак больше света, я отодвинул кусок расшатавшейся черепицы.
Все дальнейшее произошло почти одновременно, сумев в одно мгновенье вместить несколько событий и позволив воспаленному сознанию сделать правильные выводы: поток света ворвался в нутро чердака и первое, что я увидел была выгравированная позолотой надпись, сделанная на головке контрабаса и, повторяя ее изгибы, закручивавшаяся по спирали: " Мастер Штельбрух. Собственность семьи К... Квинтет". Далее, не успев еще осознать прочитанное, я инстинктивно перевел взгляд в сторону портретов, но вместо них увидел реальные образы тех, чье незримое присутствие тревожило меня все это время. Их было ровно девять- столько же, сколько и увековечивших их картин. Не восемь, как я решил, распределяя состав оркестра, а девять, и каждый со своим инструментом: добродушный толстяк с валторной, щеголеватый юноша с кларнетом, два строгих джентельмена с трубой и флейтой, и- струнная группа уставших от жизни даже после смерти представителей этого рода (теперь, по крайней мере, их бледность была хоть как-то оправдана и смотрелась вполне уместно): мужчина возле контрабаса, который я отложил в сторону, когда искал брешь в черепице, рядом с ним- чуть ли не прижавшись к нему всем телом- девушка с виолончелью, чуть поодаль- женщина с альтом, юноша со скрипкой и... Не знаю, что меня поразило больше- сам факт того, что они вот так стоят передо мной как живые, или то, как должен был выглядеть состав на самом деле. Если бы ни эта боль и посоянные шумы в голове, я, наверное, смог бы услышать, что оркестр по-прежнему играет не совсем так как должен. И дело было уже не в моей расстановке, а в недостающем игроке.
В итоге, наконец-то выяснилось кто есть кто: болезненный юноша играл вторую скрипку, а первую- ту, которая отсутствовала на чердаке- надменного вида старуха. В то время как остальные участники этой немой сцены сидели на стульях, она, точно так же как и на портрете, стояла во весь рост, положив руку на плечо юноши, и весь ее вид не оставлял никаких сомнений по поводу того, кто здесь главный.
Луч света от набежавшего облака потерял свою яркость, и призраки, сотканные в воздухе из мириада пылинок и блуждающих солнечных бликов, вдруг задрожали, начали терять очертания, но прежде чем они перестали быть видимыми совсем, у меня промелькнула мысль, что может именно из-за старухи произошли все неприятности: сейчас- со мной, раньше- с членами этой семьи; может ангелы когда-то возмутились, услышав не пение невинных душ, а расчетливое брюзжание холодного разума и, оскорбленные таким непочтением, закрыли ворота в рай, и теперь души последних представителей рода К... вынуждены блуждать по чердакам, не в силах, да и не в состоянии, не то, чтобы вдохнуть жизнь в свои подобия на холсте, но и извлечь хоть какие-нибудь звуки из забывших тепло их рук инструментов...
Пожалуй- все. Теперь, когда действительно все ключи найдены, я могу быть спокоен. Спокоен и свободен, потому что двери открывать уже буду не я.
* * *
...Не хочу писать, тратя на это минуты блаженства, но без этого радость моя будет неполной.
Я перестал слышать музыку! Как только погасло вечернее солнце и в моем сознании осталось гореть последнее светило, я вдруг ощутил тишину. Всем телом. Всей измученной за это время душой. Я так долго ждал этого подарка судьбы, что теперь мне кажется- целой жизни не хватило бы, чтобы насладиться им.
Тишина навалилась сразу, даже не дав почувствовать своего приближения. Просто оркестр и шумы, сквозь которые он уже еле пробивался, вдруг прекратили свое существование, оставив меня один на один с гнетущей и пугающей, в первое время, пустотой. Мне даже показалось вначале, что я умер или, по крайней мере, оглох. Но постепенно мир звуков стал подкрадываться ко мне со стороны окна, осторожно, на цыпочках, готовый убежать в любую минуту, если я сделаю неосторожное движение. Но я был спокоен. Разве я мог спугнуть свой последний шанс умереть счастливым? Он подошел ко мне шумом ветра в еще не одетых листвой деревьях, пробежался по спине трелью сверчка, запутался в волосах плеском волн в пруду и, почувствовав себя совсем уже уверенно, прошептал на ухо песней соловья последнюю тайну, которую я должен был узнать лишь для того, чтобы унести ее с собой.
Вот теперь, только теперь, я действительно спокоен. Меня даже не тревожит призрак, затаившися в углу и испуганно озирающийся по сторонам- бедняга, он до сих пор верит, что стены могут сдвигаться...
Сегодняшняя запись последняя. Завтра я спущусь к воде и возле дерева, под которым все и началось, буду ждать заката, греясь в лучах моего последнего солнца. И когда оно зайдет- кто знает, что произойдет потом. Может какая-нибудь черная дыра, прятавшаяся до сих пор в недрах моей Вселенной, притянет мое сознание к себе, чтобы поглотить его навсегда, или, быть может, тот луч, который когда-то разбился на сотни крохотных солнц, вернется с последним из них обратно и я сумею, чем черт не шутит, уловив этот краткий миг перехода, проскользнуть по искрящемуся мосту в Вечность, или, хотя бы, сделать пару шагов в направлении ее. Я этого не знаю. Но, в любом случае, завтрашний день- самый счастливый день в моей жизни. Пусть даже и последний...
* * *
Далее следует запись, сделанная другим почерком:
* * *
Не знаю даже с чего начать. Наверное, сперва надо представиться- я тот, кто упоминается здесь как Младший Брат. Другими словами, если быть более точным, я- младший мендицинский персонал психиатрической лечебницы Љ... Что и говорить- приятно встретить свое имя (прозвище) на страницах чьей-то рукописи, пусть даже и такого автора.читсо по-человечески приятно. Поэтому, чтобы отплатить Скрипачу тем же (пусть земля ему будет пухом), я завершу его труд, рассказав, как все было на самом деле. Мне не тяжело. Да и времени у меня сейчас много - надо же его куда-то девать.
Я хорошо помню тот день, когда он умер. Стояла ранняя весна. Мы только-только стали выпускать пациентов на прогулки, и поэтому не особо обращали внимание на то, что они иногда задерживались после них, наверстывая упущенное после зимнего заточения внутри корпуса. Первой заметила отсутствие Скрипача Старшая Сестра (пользуюсь его терминологией) и отослала меня во двор, чтобы я его привел обратно. Все знали, где он обычно проводит свое время, отведенное для прогулок. Там я его и нашел. Он сидел возле пруда, прислонившись спиной к дереву и уже невидящим взглядом смотрел в сторону заката. То, что он был мертв, я понял сразу- ни один, даже самый гениальный актер не сможет изобразить достоверно взгляд смерти. Застывшие неподвижные глаза, неморгающиевеки, расслабленное лицо- все это всего лишь внешние атрибуты смерти,- у живого человека сквозь зрачки проглядывается душа. Глаза- зеркало души и живые, они обладают чем-то, что отражает ее обратно и не дает вырваться наружу. Мертвые лишены этой тайной составляющей, поэтому душе ничего не препятствует покинуть тело. Я видел много смертей и с уверенностью могу сказать- взгляда живых и мертвых никогда не спутать...
Естественно, начался переполох (второй случай за год- это не шутка), разбирательства, приехала комиссия из города. Но вскоре все как-то само собой улеглось и о нем постепенно забыли. Забыл и я, пока снова не нашел этот его дневник, который надеюсь довести до логического конца. Для этого надо вернуться на несколько лет назад.
Больница наша, должен сказать, была тогда не рядовой "психушкой", а принадлежала к числу так называемых "спецлечебниц", где лечились люди по большей части интеллигентные- ученые, деятели искусства, культуры и т.п.- по той или иной причине повредившиеся умом. Расположен Дом (для удобства оставлю это название) в тихой местности, на окраине райцентра в бывшей усадьбе помещика (или князя- не знаю кем он там был) К... на берегу небольшого пруда. Поскольку все наши пациенты принадлежали к категории "тихих", то и режим был не очень строгий - главное, чтобы они не выходили за территорию, а так мы их предоставляли самим себе.
Честно говоря, я уже точно и не помню сколько времери у нас находился Скрипач, а по дневнику этого не проследишь- он начал делать записи за год до смерти-, но думаю, что лет пять он все таки здесь провел.
Говорят, до того как попасть к нам, он был неплохим музыкантом, выезжал даже заграницу на гастроли, но потом, видимо, что-то у него не сложилось, может и от перенагрузки- даже скорей всего то нее- и он попал сперва в простую больницу, где его долго от чего-то лечили, ну а потом уже- сюда, с диагнозом амнезия.
Долгое время он ничем не выделялся среди остальных- был такой же замкнутый и молчаливый. Но потом в его глазах стали иногда пробегать искорки сознания. Я стреляный воробей и такие вещи замечаю сразу. Поначалу это никак не отражалось на его поведении, но когда он начал проявлять какое-то беспокойство и активность, я сразу же доложил об этом главврачу. Наш Главный - интеллигентнейший человек, предпочитавший заниматься своими исследованиями (благо обстановка к этому располагала), чем- больными, на этот раз проявил необычный интерес. Сперва он порекомендовал мне, как он выразился,- "не следить, а просто больше уделять внимания".
Процесс продвигался медленно и постепенно мы начали терять к нему интерес, а когда загадочным образом умер Туба, нам и вовсе стало не до него. (Забыл сказать, что сами пациенты давали друг другу имена, по какому-то наитию угадывая область деятельности своего нового знакомого. Так, Туба действительно раньше играл в военном духовом оркестре до того, как после очередного загула так и не сумев прийти в себя, он был доставлен из госпиталя к нам с какими-то параноидальными фантазиями. Кстати говоря, клаустрофобией, как таковой, он не страдал и откуда у него эта боязнь стен- никто так и не узнал. До сих пор помню, как в тот день сосед Скрипача метался по коридору, хватая за руку каждого встречного и испуганно шептал: "Туба умер. Тубу раздавили.". И хотя это является медицинской тайной, думаю, что здесь можно написать- его тело действительно было непонятно как и чем изуродовано и он умер то многочисленных переломов костей, кровоизлияний и разрывов внутренних органов. Что с ним произошло, никто так и не узнал).
Так вот. После смерти Тубы мы на некоторое время упустили из виду нашего подопечного, а он, как оказалось, времени зря не терял- в поле нашего зрения он попал лишь тогда, когда уже окончил осмотр второго этажа. К тому моменту эмоции от неприятного инцидента улеглись и Главный решил заняться Скрипачём. Разумно предположив, что дальнейший объект его внимания- чердак, он сперва направил меня туда, чтобы я осмотрелся и доложил что к чему. Узнав, что наверху целый арсенал старой рухляди, в том числе и музыкальных инструментов, Главный пришел в неописуемый восторг и начал говорить отом, что нам предоставляется уникальная возможность- если его прогнозы сбудутся- посмотреть, как под влиянием знакомых предметов, окружавших больного до того, как он "того" (простите за невольный каламбур), может произойти хотя бы частичное восстановление памяти. В общем, исхода подобного наблюдения никто не ожидал.
Как я уже говорил, в город приезжала комиссия, которой, в качестве одного из документов, был предъявлен дневник Скрипача. Разумеется, мы предварительно изъяли из него страницы, где хоть что-то упоминалось о внутренней жизни заведения. А зря- было бы интересно узнать как это выглядит глазами больных. Но члены комиссии, как и следовало ожидать, ничего в нем не поняли кроме того, что пациент страдал тяжелым нервным расстройством, навязчивыми идеями и умер, скорей всего, от кровоизлияния в мозг (вскрытие, конечно, не проводилось- кому это надо?). Инцидент замяли, комиссия уехала и... про нас забыли. В буквальном смысле слова. По документам мы вроде и существовали- нам даже иногда выплачивали зарплату-, но новых пациентов, равно как и необходимого медицинского оборудования, больше не поступало. Такое впечатление, что Скрипач своей смертью начал череду тихих неприятностей- больных становилось все меньше и меньше- кто-то умирал, кого-то переводили в другие лечебницы. Через некоторое время уехал и Главный, оставив своим временным заместителем старшего санитара, но это "временно" длится уже почти два года. В какой-то момент количество обслуживающего персонала стало превышать количество тех, кого он должен был обслуживать, и поэтому многих пришлось уволить, в результате чего оставшимся приходится совмещать две, а то и три должности- я, нарпимер, по вечерам еще и кочегарю. Новые исории болезней не заводятся, старые, как я подозреваю, не ведутся должным образом, а дела тех, кто уже давно покинул этот Дом, и вовсе пришли в полный беспорядок, который некому привести в надлежащий вид, поэтому решили, что легче эту кипу старых папок попросу сжечь. Так они оказались здесь, у меня в подвале, где я их потихоньку отправляю в печь, иногда просматривая некоторые из них, а чаще- сразу в огонь, где они дарят мне тепло воспоминаний, рассказывая языками пламени грустные истории о тех, кого уже с нами нет. Дневник Скрипача попался мне совершенно случайно- я хотел отыскать медицинское заключение о смерти Тубы, а наткнулся на эту тетрадь.
Интересное все таки существо человек- видишь его каждый день, смотришь ему в глаза и думаешь, что все о нем знаешь, а в его голове в это время рождаются целые Вселенные, роятся мириады мыслей, выстраиваясь в пусть и безумную, но все же систему.
И ведь нашел он в себе силы не поделиться ни с кем, кроме как с самим собой! Сумел задать себе вопрос, найти ответ и умереть, соединив разорванные половины одной жизни, дабы уверовать, что прожито целых две. И как знать, может эти страницы сплетут для него еще одну, в которой придут те, кто прочтут, оценят и поймут. Потому что у меня свои ключи, и открывают они совсем другие двери.