Слова, слова... Они сопровождают нас от рождения до самой смерти. Произнесенные нами, услышанные от других, заученные, придуманные, забытые, банальные, умные, наводящие страх и вызывающие умиротворение. В детстве мы стремимся к обладанию ими, достигнув зрелости - употребляем не задумываясь и часто невпопад, а в старости - цепляемся за ускользающий из нашей памяти их смысл, лелея связанные с ними воспоминания. Слова не просто влияют на нашу судьбу - они могут творить ее. А принимать это как должное и пользоваться преимуществами полученного знания или равнодушно распространять вокруг себя бессмыслицу - это уже личное дело каждого.
Однако их влияние бывает разным: одно сказанное слово (сознательно или невзначай) может порой изменить судьбу в одно мгновенье; а бывает и так, что на пожинание плодов уходят годы, если не целая жизнь. Чья-то жизнь. Как, например, этого человека, медленно идущего по аллеям парка в сторону заката. Почему именно его? Исключительно по воле случая. Может и нет никакого парка, аллей и самого человека. Может... Хотя нет, закат существует на самом деле. Ведь должно было что-то создать настроение для рассказанной нами истории. И совсем не важно - случилась ли она на самом деле или была выдумана лишь из желания завести разговор. Ведь будучи однажды услышанной, любая история, даже самая фантастическая, становится частью нас самих: переплетается с событиями нашей собственной жизни, ее персонажи занимают место в рядах наших родных, друзей и просто знакомых. Нас не устраивает подобный ход вещей, мы сопротивляемся размыванию границ нашей памяти, спорим с отсутствием логики в навязываемых нам событий, но ничего уже не можем поделать. Потому что забыть - невозможно, а все время напоминать себе где вымысел, а где правда - слишком утомительно, да и, чаще всего, незачем. Так и становится, исподволь, частью нашей жизни человек, идущий в сторону заката. И, в конце концов, не важно, что думаем о нем мы. Ведь его сознание никогда не ставило под сомнение собственное существование. Потому что жизнь...
Сам он этого, конечно же, не помнит, но родители ему рассказывали, какой возник радостный переполох, когда он произнес свое первое слово. Кто знает, что происходит в еще не окрепшем детском сознании, которое из множества звуков и слов, доносящихся из внешнего мира, самостоятельно генерирует первое, наверное, еще не осмысленное, но такое важное слово? Многие говорят "мама" или "папа", оправдывая, сами того еще не ведая, надежды и чаянья одного из родителей. Некоторые выбирают - примиряя тем самым родных - простые слова: предметы, действия, местоимения. Наш герой из всего доступного ему многообразия предпочел выразиться коротко и ясно:
- Дай! - и протянул ручонки к мамкиной груди.
Сколько было веселья по этому поводу: новые игрушки, одежда, привлеченное с помощью телефона внимание родственников, друзей и соседей.
- Богатырь! - орал счастливый папаша, подкидывая визжащего от восторга сына под самый потолок. - Настоящий мужик!
Жена с замиранием сердца следила за тем, как подвыпивший муж небрежно ловит ребенка.
- Молодец, Игорек! Так и надо - "дай"! Не проси, а требуй! Весь в меня! Далеко пойдет! - всем было весело, и никто не обращал внимания на то, что последняя фраза из уст слесаря второго разряда звучала несколько странно.
Единственное, что запомнилось ему тогда - чувство щенячьего восторга. И это все благодаря какому-то ничтожно малому (по сравнению со словарным запасом всего человечества) слову. И даже не важен был его смысл. Главное - результат. И самый первый опыт показал - получить желаемое можно и малыми усилиями.
В детском саду его уверенность в волшебной силе слова только окрепла. Надо было только как можно уверенней произносить "дай!" и не окрепшие еще в своем эгоизме одногодки безропотно расставались со своими милыми сердцу игрушками. А неповоротливых и непонятливых всегда можно было растолкать: кого слегка, а кого-то и со всей силы. И опять, как в раннем детстве, новые игрушки, всеобщее внимание. Правда, аппетиты со временем пришлось поубавить, так как постоянные жалобы родителей обиженных им (можно подумать!) детей из словесных вливаний его отцу (мать принципиально не ходила на собрания) дома трансформировались весьма ощутимые побои, имевшие, впрочем, под собой весьма шаткое моральное основание. Ну, что-то вроде:
- Вот стервец! Он отобрал, а я - выслушивай! Нравится, чтобы за тебя отвечали другие? Далеко пойдешь!
Как результат - унижение от возврата ставших уже своими трофеев, море слез по этому поводу и затаенная в детском сердце жажда торжества справедливости.
Но таких печальных моментов в его жизни было немного. Стремясь к радости обладания, он, тем не менее, всячески старался избежать наказания. Так был усвоен первый урок: наши желания ограничиваются чужими возможностями.
Но с настоящими трудностями он впервые столкнулся в школе - оказалось, что силой словесного убеждения могут обладать и другие. Но, что хуже всего, - физически они могли быть сильнее и, поэтому, не любили делиться, но - хотели делить. И пришлось отвоевывать свое место под солнцем, благо тылы оказались крепкими и надежными. К его большому удивлению и радости, реакцией родителей на записи в дневнике и частые вызовы в школу, по поводу очередной драки, было глубокомысленное: "Хватит бить, пора воспитывать".
- Понимаешь, Игорек, - проникновенно глядя в глаза, говорил ему отец, чей устоявшийся перегар не забивал уже никакой одеколон. - Вся жизнь такая: сам не возьмешь - другие не дадут. А если и дадут, то - самые крохи. Поэтому, учись, подбирай упавшее со стола науки знание, чтобы сидеть потом не на голодном пайке, а состоять у жизни на полном довольствии.
Слова отца были мудры, но начинавший формироваться собственный взгляд на жизнь требовал иных решений. Что-то подсказывало ему, что умение договариваться может принести не меньше, а то и больше пользы, чем открытое противостояние. Умение приспосабливаться - это не слабость в настоящем, а накопление сил для будущего. А ограничение поля действия не есть урезание свободы действий, а всего лишь разграничение сфер влияния. В конце концов, нерасторопных очкариков хватит на всех.
Что же до учебы, то и здесь советы отца не попали на благодатную почву. Кое-как перебиваясь с тройки на четверку, он вразвалочку дошел до восьмого класса и, направляемый дрожащей, но все еще крепкой рукой нетрезвого родителя, был направлен в ПТУ, для приобретения такой нужной стране профессии слесаря. И единственное, что осталось у него в той части сознания, где хранится светлая память о чудесных школьных годах, выученное когда-то (самостоятельно!) стихотворение, в котором счастливым образом сплелись его так и не реализованная детская мечта о собаке и незабываемое чувство первого в жизни восторга:
- Дай, Джим, на счастье лапу мне... - шептал он иногда по вечерам, сидя на крыше и считая появляющиеся в вечерней дымке первые звезды...
За три года обучения в бурсе, помимо приобретения профессиональных навыков слесаря четвертого разряда и закрепления старых школьных привычек долговременного заимствования некоторых личных вещей у окружающих, его жизненный багаж пополнился новым опытом. Оказалось, что если несколько молодых ребят соберутся вечером на улице вместе, то слово "дай" может звучать гораздо убедительнее, даже если произнесет его только один из них. Более того, опытным путем было установлено, что при таких условиях еще больший эффект достигается с помощью "отдай", что неоднократно подтверждалось поведением и действиями более слабых сверстников. И хотя нельзя сказать ,чтобы это приносило какие-то существенные материальные выводы, но ощущение некой вседозволенности се же приятно щекотало нервы. Они были молоды, веселы и неосторожны. Он же, вдобавок ко всему, еще и невезуч. Не каждая жертва расставалась со своими вещами добровольно - некоторые готовы были за них драться до крови, до потери сознания. И однажды случилось, что сознание потерял именно он - металлическая труба в руках противника это, знаете ли, весьма существенный аргумент в любом споре. В общем, сотрясение мозга лишило его бурной общественной жизни на несколько недель.
- И так мозгов мало, еще возьмут и последние вышибут, - сокрушенно качал головой отец, сидя возле его кровати, не обращая внимания на всхлипывания стоявшей рядом жены. - Далеко пойдешь, сынок. Жаль только, что не в ту сторону, куда надо.
Не в силах больше сдерживать слезы, громко рыдая, мать выбежала из комнаты.
- Вот видишь, Игорек. Так и жизнь от тебя когда-нибудь убежит, - тихо произнес отец, назидательно подняв указательный палец вверх и твердо зная, что сегодня вечером будет пить не просто так, а за здоровье сына.
Тяжело разочаровывать родных, особенно когда сам толком и не знаешь, какие надежды они на тебя возлагали. Впрочем, по умолчанию всегда предполагается, что драгоценное чадо, особенно если оно единственное, сумеет подняться в жизни хотя бы на один уровень выше того слоя социального пирога, на котором пребывают его родители. Там что, крема больше? Или он слаще? Или там люди настолько великодушнее, что позволят объедать себя ради блага постороннего? Отнюдь.
"Поэтому, - решил он, разглядывая в прорези халата груди наклонившейся над ним медсестры, - самый лучший слой тот, где хотя бы позволено безнаказанно пользоваться своим. Ну и, если повезет, конечно, позаимствованным чужим. Разумеется, при обоюдном согласии сторон".
Выйдя из больницы обремененный еще одним жизненным принципом, он спокойно доучился оставшиеся ему полгода, не встревая в крупные передряги и, по возможности, избегая мелких, чем весьма порадовал своих родителей. С друзьями старался держаться на расстоянии, разумно полагая, что на одного человека и беды сваливаются в гораздо меньшем количестве. Со стороны такая резкая смена поведения выглядела странной, но списавши все на боевое ранение, его, в конце концов, оставили в покое.
Но государство, когда пришла пора, считало, что покой - это непозволительная роскошь для советского гражданина. Поэтому, чтобы помочь ему снова влиться в сплоченный дружный коллектив, сразу же после получения диплома, его с песнями и плясками забрали в армию. Так сказать, исполнить гражданский долг.
Но, не сильно-то и считая себя чем-то обязанным государству, особых подвигов во славу Родины Игорь не совершал. Как, впрочем, и не самовольничал, разумно считая, что говорить "дай" сейчас не его очередь. Такая покладистость на протяжении двух лет не осталась незамеченной, и, по истечении положенного срока, за ворота воинской части он вышел с гордо поднятой головой и широко расправленными плечами, на которых красовались сержантские погоны.
- Орел! Смотри, мать, какого молодца мы воспитали! - торжественно возвещал отец, подслеповатыми глазами рассматривая медали на груди сына. - Теперь можешь бодро, как на параде, шагать по жизни. Раз, два! Левой, левой! От одной победы к другой. Главное - выбрать нужную цель. А та-а-ам...
Еще долго отец разглагольствовал о смысле бытия вообще и бессмысленности человеческого существования в частности. А виновник бушевавшего застолья сидел, как в центре циклона, оглушенный навалившимся на него блаженством, и, глядя на бегающую с курьерской скоростью то из комнаты на кухню, то из кухни в комнату мать, на пьющих и жующих родственников и соседей, чувствовал, как на него накатываются волны счастья, принося дары тихой житейской радости. Все, как в детстве - те же люди, тот же восторг, то же всеобщее внимание. А ведь ничего особенного на этот раз он не сделал - просто плыл по течению, слушая и делая то, что ему говорили другие. Ну, разве что иногда, скорее, по старой привычке, чем по необходимости, одалживал у младших товарищей всякую мелочевку. Но то ли эти вещи больше не нужны были их бывшим владельцам, то ли его "дай" звучало для них слишком убедительно, но возврата никто не требовал. Были и другие, на кого его настойчивость производила впечатление - "дочери полка" любили уверенных в себе "ежиков". И хотя "сладким" все равно приходилось делиться с остальными, удовольствие снять пробу чаще всего доставалось именное ему. А это не только позволило приобрести напрочь отсутствующий до армии сексуальный опыт, но и сделать его весьма богатым. В общем, отдельные приятные воспоминания были способны превратить унылые солдатские будни в праздники.
- Это праздник, который всегда с тобой, - скажет ему потом врач-венеролог, выписывая направление на лечение.
Ну да ничего - шрамы украшают мужчину.
Он обвел слезящимися от клубившегося в комнате сигаретного дыма глазами собравшихся за столом гостей и вдруг отчетливо осознал, что стал по-настоящему взрослым. Все эти дяди, тети, многочисленная двоюродная и троюродная шушера теперь обращались с ним как с личностью, пили с ним, спрашивали его мнение. А вон то шалава даже строит ему глазки. Надо будет показать ей свое место боевой славы. Упал, отжался...
Посреди общего шума никто не услышал, как тихонько скрипнула дверь за незаметно ушедшим детством...
Он устроился на тот же завод, где работал и его отец. Жизнь вошла в накатанную колею, которая хоть и не давала большого простора для головокружительных маневров, но, зато и не требовала сосредоточенного внимания и озабоченного взгляда, устремленного в будущее. Дорога была выбрана и крутых поворотов на ней не предвиделось. Все как и у большинства окружавших его людей: работа, дом, в меру алкоголя, иногда запои, женщины. Только однажды это размеренное существование прервалось черной полосой, когда один за другим умерли родители. Сперва отец от пьянства, а через пару месяцев и мать - от тоски. Он похоронил их рядом, посадив у изголовья две березки, и потом два раза в год в дни их рождения приходил на кладбище, принося с собой матери конфеты, отцу - бутылку "Нарзана". Сам он тоже бросил пить, лишь изредка позволяя себе в компании рюмочку-другую, так, за здоровье родителей.
Когда он вернулся со вторых похорон, ему показалось, что время остановилось, а передвигающиеся в окружающем его пространстве вещи, предметы, люди делают это, повинуясь какой-то нелепой инерции, не имеющей ни цели, ни смысла. За окном стояла зима, абсолютно равнодушная к его горю и делая его от этого еще невыносимей. Теперь никто не будет его жалеть как в детстве, не ободрит своим извечным "далеко пойдешь", не поспешит на помощь. Никто. Се вокруг чужие. Он остался один. Время замерло, и он вместе с ним...
Весна принесла с собою ощущение жизни. Потихоньку в его мир стали возвращаться звуки, запахи, краски. Он оттаивал от своего горя вместе с природой, приходившей в себя после долгой суровой зимы. Он снова стал восприимчив к шуткам друзей и, пожалуй, даже больше, чем прежде, чувствительней к женской красоте. Потому что в двадцать лет оказавшись единовластным хозяином двухкомнатной "хрущевки", Игорь вдруг почувствовал, что его одиночество должно быть с кем-то разделенным. И если раньше, то ли стесняясь родителей, то ли не желая доставлять им неудобства, он для встреч с девушками брал у друзей ключи от квартир, дач, иногда - гаражей или машин, то теперь в подобной конспирации больше не было необходимости. Двери были открыты для всех желающих, а сердце - только для избранной.
Но с женщинами ему не везло. Не в силах отказаться от прежних привычек, уже на втором свидании он говорил своей спутнице "дай". И получал чаще всего пощечину, реже - скучный безрадостный секс. С наиболее податливыми он мог жить под одной - точнее, его - крышей от недели до нескольких месяцев, презрительно-ласково называя их "моими давалками". С двумя из них он даже умудрился вступить в законный брак (самый долгий из них, первый, длился три года), но, в обоих случаях, не чувствуя особой душевной привязанности, разводился после первой же достоверно установленной измены. Причем, как правило, измена была обоюдной и никем особо не скрывалась. Сошлись - разошлись... Жен своих он в квартире не прописывал, поэтому после всех семейных передряг жилплощадь оказалась в целости и сохранности. И алиментов от него тоже никто не требовал, по причине отсутствия детей. Так что, к тридцати четырем годам он оказался там же (только мебель новая да сантехника импортная), тот же (только старше, опытней и равнодушней), с теми же (ни жены, ни детей). И до этого, не ставя перед собой каких-то особых целей в жизни, он продолжал довольствоваться тем, что вокруг него происходило, по своему усмотрению принимая участие или отстраняясь от потока событий. И, черт побери, пусть кто-нибудь скажет, что ему было плохо!..
До сорока лет жизнь идет неспешным размеренным шагом. Иногда кажется, что порой она вообще топчется на месте. И дело совсем не в количестве запоминающихся событий, а скорей в восприятии времени, проходящего между ними: два месяца без женщины - это воздержание, длящееся вечность; последний раз ходил с друзьями на пиво месяц назад - как давно это было; одолжил на прошлой неделе червонец до получки - так уже и забыл. Что тогда говорить о событиях, случившихся годами ранее? Некоторые факты собственной биографии вообще порой вызывают сомнения!
То ли дело - после сороковника. Галоп! Бешеная скачка! В оторопелом взгляде застыл немой вопрос: куда деваются дни, убегают года и катится мир? И даже Бог с ним - куда? Почему без меня? Стараешься завязать с кем-то отношения, но лезвие быстро вращающейся часовой стрелки разрезает любые узлы, а если пытаешься ухватиться за что-то руками, то может полоснуть и по венам. Пытаешься следить за новостями, но как-то так получается, что они всегда уже вчерашние и то, на что еще откликается тоя душа, на самом деле уже История. Весною сердце еще способно биться чаще, но эхо его ударов уже не производит впечатление на красивых девушек, которые на твои шутки отвечают вежливой улыбкой, и ты с горечью замечаешь, что в ней нет ни тени кокетства. И для них секс с тобой - это скорее любопытство и слабость гормонов, а не страсть и сила чувств. Еще никто не уступает место в трамвае, но когда ты заходишь, дети оценивающе смотрят на тебя исподлобья, тем самым признавая уже твое право ехать сидя. И это еще один повод иногда ходить пешком. Одним словом, старости еще не видно, но ее существовании уже никто не сомневается.
Игорь Васильевич - он быстро смирился с тем, что его полное имя теперь звучит именно так - переступил этот рубеж с легким беспокойством, но без малейших намеков на панику. События, бушевавшие тогда в стране - сперва в одной большой общей, а потом в отдельно взятой размером поменьше - отвлекали внимание от мелких неприятностей личной жизни. А когда оказалось, что все происходящее касается в области кошелька и желудка и его самого, Игорь Васильевич, не имея ни малейшего желания кричать в сторону государства "дай!" и грозить ему при этом кулаком, совершенно спокойно ушел с давно обжитого места на уже разорившемся заводе и слился с блуждающей в поисках вольных хлебов массой пролетариата. Впрочем, период хаоса в его жизни длился недолго. Устроившись однажды сторожем на стройке, он понял, что лучшего места, пожалуй, ему не сыскать, и поэтому приложил все свое усилие, чтобы перевестись по окончании строительства на другой объект, потом еще один, еще... И так семнадцать лет подряд, кочуя в пределах города от одной стройплощадки к другой, он не только сохранил работу, но и приспособился на ней весьма неплохо зарабатывать.
Казалось бы - обыкновенный сторож. Что здесь такого? Как можно разжиться, не имея доступа ни к материалам, ни к накладным? Что он может вынести со стройки незаметно и так, чтобы потом с него же за недосмотр не спросили пару кирпичей и мешок цемента? Но как раз на такой мелочевке многие и попадаются. Он же действовал открыто и наверняка. И поэтому очень тщательно, до самозабвения и чуть ли не с личной преданностью выполнял свою работу: высматривал, отлавливал, а если бы ему разрешили, то наверняка еще и карал бы мелких незадачливых несунов. Он был безукоризнен и непреклонен. Именно поэтому подкупить его, было делом чести.
- Ай, Василич, далеко пойдешь, - говорили по ночам прорабы, выкладывая на стол деньги и получая взамен у сторожа ключи от ворот.
- Давай, давай, - деловито басил тот, сгребая деньги в карман и наблюдая, как вверенный ему объект покидают гружёные машины.
Конечно, наивно предполагать, что никто не знал об этих ночных ходках. Но репутация сторожа в глазах начальства была столь велика, что никто ни разу так и не осмелился указать на несоответствие занимаемой должности. Да и зачем? Ведь рано или поздно все пользовались его принципиальным умением вовремя закрывать глаза.
Но всему когда-нибудь приходит конец. Пропуская однажды грузовик на территорию стройки, Васильевич неудачно поскользнулся и его левая нога оказалась между землёй и безжалостными колёсами, с хрустом оповещая о завершении карьеры.
Невыносимая боль во всём теле и опустошающее отчаяние в душе - он боролся с ними несколько недель в больнице. И если первую, при помощи врачей, ему ещё как-то удалось приглушить (раздробленная нога срасталась медленно, и ныла потом всю оставшуюся жизнь), то со второй он так и не справился. Впервые за много лет, наблюдая за тем, как соседей по палате навещают друзья и родные, он осознал, что по настоящему одинок. Правда, один раз приходил прораб - приносил зарплату. Но от его корявых пожеланий скорейшего выздоровления и обещаний наведаться всем коллективом, на душе стало ещё тоскливее.
Желание умереть возникло как бы само собой и долгое время казалось ему вполне естественным. Обдумывая всевозможные варианты реализации собственной кончины, он так увлёкся процессом, что ему начинало казаться, будто это чуть ли не самая заветная мечта его детства - благородная смерть всеми покинутого и забытого героя. Но, увидев однажды, как из соседней палаты санитары выносили внезапно скончавшегося от сердечного приступа старика, и с каким равнодушием, если не сказать - пренебрежением, укладывали тело на каталку, Иван Васильевич понял, что если ему и суждено умереть в одиночестве, то пусть, по крайней мере, это одиночество будет гордым. Не обязательно - с высоко поднятой головой, но хотя бы не в больничной пижаме и не на казённой простыне. И, согреваемый этой мыслью, - а в пятьдесят восемь лет не так уж и много вещей могли давать ему тепло - он выписался из больницы, с твёрдым намерением прожить ещё не одну весну...
Его пенсии едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами. Но приобретённое за долгие годы работы самолюбие не позволяло ему, подобно некоторым, оказавшимся в схожем положении сверстникам просить подаяние (когда он об этом думал, то всегда ухмылялся - в его годы слово "сверстник" звучало как-то иронично). Не осуждая и не презирая (да и за что?), он, тем не менее, во время своих долгих неспешных прогулок уставшего пенсионера, с плохо скрываемым апломбом проходил мимо церковной паперти, на которой нестройными рядами сидели и стояли просящие. Специально замедляя и без того неторопливые шаги, он, сам того не замечая, начинал хромать на повреждённую ногу сильнее обычного и шёл, демонстративно не оглядываясь по сторонам. Но не потому, что ему не было их жалко - просто для него оскорбительно было слышать от других своё сокровенное слово "дай". И так хотелось лишний раз убедиться в том, что не всякий достоин получить что-либо в ответ. Не стоит клянчить словами, не предназначенными для просьб.
Дни радовали его своим разнообразием. Никуда не надо было спешить и ничьих надежд не надо было больше оправдывать. Даже редкие встречи с друзьями и знакомыми не делали его одиночество таким щемящим и заметным - время позаботилось, чтобы всё стало на свои места: повзрослевшие дети разъехались, обзавелись семьями и о своих стариках вспоминали только по праздникам. Теперь они стали почти равными. Только, в отличии от других, у него не было чувства того, что его покинули. Впрочем, осознание этого не приносило ему ни малейшей радости. Может быть поэтому судьба на последок решила порадовать его сама...
Они встретились в начале осени, когда дни ещё тёплые, но воздух уже свеж. Игорь Васильевич сидел на скамейке в парке, с закрытыми глазами улыбаясь заходящему солнцу, которое, подобно слепцу, своими лучами ощупывало его лицо. Наверное, это было самое чувственное прикосновение, которое он испытывал за всю свою жизнь: нежнее ласки женщины, теплее дыхания матери. Он вдруг снова почувствовал себя маленьким мальчиком, одновременно испытывающего радость и смущение от пристального внимания. По телу пробежала волнующая дрожь и, не в силах сдержать порыва, он протянул руку в сторону заката и еле слышно прошептал: "Дай..." В его голосе не было ни требовательной настойчивости, ни униженного прошения - лишь одни воспоминания. Как иногда в далёком детстве, лишь с единственной целью вызвать восторг у окружающих, увидеть улыбку матери, услышать громкий одобрительный смех отца, он просто говорил "дай" - не выгоды, а внимания ради. Разве это много? Разве это плохо?
В дальнем уголке парка сидел одинокий человек и, закрывав глаза, протягивал руку навстречу солнцу. Секунды падали в его раскрытую ладонь и держать их становилось всё тяжелее. Рука опускалась всё ниже и ниже, как и уголки застывших в улыбке губ. Он ничего не ждал. Он ничего не хотел. Тогда откуда этот горький и солоноватый привкус разочарования?
Наконец, под грузом неоправданной надежды, он опустил руку на колено, с которого она тотчас же соскользнула и безвольно повисла вдоль тела. Никаких мыслей. Одно оглушающее звенящее в ушах одиночество.
И вдруг что-то влажное и прохладное коснулось тыльной стороны ладони. От неожиданности он вздрогнул и, открыв глаза, с удивлением посмотрел вниз. Под скамейкой сидел щенок неопределённой породы (хотя заметно было, что над его генами потрудились лабрадоры) и с любопытством тыкал чёрным носом в возникший перед ним предмет.
- Чей ты, - слова вырвались непроизвольно и эхом недоумения растворились в воздухе.
Иван Васильевич огляделся по сторонам, в поисках хоть кого-то, кто сможет дать ответ. Но парк словно вымер. Тогда он, преодолевая боль в ноге, присел на корточки рядом со щенком и тихо спросил:
-Джим?
Собака доверчиво лизнула протянутую к ней руку.
И уже совсем тихо, шепотом:
- Дай, Джим, на счастье лапу мне...
Словно понимания, чего от него хотят, щенок поднял переднюю лапу и неуклюже положил её на ладонь человеку. Сердце у Игоря Васильевича учащённо забилось в груди и не в силах больше сдерживать волнение он произнёс:
- Где же ты был всё это время, бродяга?
Щенок убрал лапу и доверчиво принюхался к словам человека.
- Ну, пойдём домой. - Он с трудом поднялся и направился к выходу из парка, через каждые пять шагов оборачиваясь и испугано проверяя, бежит ли за ним Джим. Его Джим.
Конечно же тот бежал следом, беззаботно виляя хвостом и постоянно отвлекаясь на копошащихся листве воробьев. Куда ему было спешить? Ведь для него жизнь только начиналась.
Наконец, не выдержав натиска собственных чувств и постоянных остановок Джима, Игорь Васильевич подозвал его к себе. Когда тот подбежал, он снова, превозмогая боль в ноге, присел на корточки и погладил щенка. Потом взял на руки, медленно поднялся и, осторожно прижимая его к груди, прихрамывая, пошёл в сторону заката.