- Почему же нельзя? - актёр выпустил струю дыма и опять уставился на коленки молодой журналистки.
- Почему у Вас в гримёрке занавешены все зеркала?
- Видите ли, - голос её собеседника стал приглушённым и сам он весь подался вперёд. - Дело в том, что у меня в шкафу находится покойник.
Нервная улыбка застыла на лице корреспондентки, и она невольно покосилась на стоящий в углу шкаф.
- Да шучу я, шучу, - довольно смеясь и откидываясь на спинку кресла, проговорил актёр. - Нету там никого - можешь не смотреть. Всех своих мертвецов я закапываю у себя на даче, - и, рассмеявшись ещё громче, он сделал глубокую затяжку.
Журналистка облегчённо вздохнула. Она знала, что Николай Чадов экстравагантен в своих поступках и пристрастиях. Говорят, что многие даже отказываются брать у него интервью, поскольку среди журналистской братии утвердилось поверье, что у Чадова дурной глаз, и после беседы с ним вся карьера может полететь к чертям. Но Ольга этого не боялась. Верила, но не боялась. Потому что карьеру журналистки только начинала, и это интервью ей было просто необходимо, как убеждал редактор, для последующего творческого роста. Исходя из этого, она даже согласилась на условие Николая Васильевича - никого из посторонних, никакого автографа, только он и она.
"Лишь бы не начал приставать. Надо было джинсы одевать или юбку подлиннее",- мелькнуло у Ольги в голове.
- Или вообще голой прийти.
Оторванная от своих мыслей она вздрогнула от неожиданности.
- Что, простите?
- Я говорю, к тому же не все зеркала у меня занавешены,- прищурившись сквозь дым, Чадов смотрел ей прямо в глаза.- Видишь, на входной двери большое зеркало, свободное, чистое - подходи, любуйся собой, заодно и я на тебя посмотрю.
- Тем более странно,- она посмотрела в зеркало, которое по своим размерам совпадало с дверью, на которой висело.- Какая в этом может быть логика?
Ольга с трудом оторвала взгляд от своего отражения, настолько оно было привлекательно, очаровательно, и до неприличия сексуально.
- Это больше, чем логика, это- порядок вещей. Вот уже больше года наш спектакль собирает аншлаги, и почти каждый вечер я выхожу на сцену со своим знаменитым номером с зеркалами. Вы его видели?
- Да. И должна признаться, на меня - не театрала, он произвел впечатление. Собственно поэтому я и здесь.
- Он производит впечатление на всех, не только на тебя. Так вот,- Чадов придавил в пепельнице окурок и вновь потянулся за пачкой. - Как ты думаешь, могло ли мне опротиветь собственное отражение за все это время? Да или нет?
- Ну, не знаю. Наверное.
- Вот то тоже.
У Ольги мелькнула мысль, что собой любоваться в зеркале она не устанет никогда. Невольно она повернула голову в сторону двери и замерла в оцепенении. Там, позади ее отражения, стоял Чадов, нагнувшись над самым ухом и протягивая руку с явным намерением схватить ее за грудь. С содроганием она почувствовала сквозь блузку прикосновение его пальцев и горячее дыхание со страстным шепотом:
- Хочешь, я отымею тебя так, как никто до сих пор не имел?
И полный сладострастия взгляд с похотливой усмешкой устремился на нее из зеркала. На мгновение ее тело охватило оцепенение, но почти тотчас же она вскочила с места и, с отведенной для пощечины рукой, стала разворачиваться назад.
- Да как Вы!..- она оборвалась на полуслове и застыла в полуразвороте. Тот, кого она только что видела в зеркале стоящим у себя за спиной, спокойно сидел в своем вертящемся офисном кресле и, затягиваясь новой сигаретой, равнодушно смотрел на нее.
- Этого не может быть...- Ольга не заметила, как произнесла эти слова вслух. Но это действительно было невозможно, потому что Чадов сидел чуть сбоку между ней и зеркалом, отделенный от последнего углом, образованным стеной ведущего к выходу небольшого коридора, причем, в отличие от Ольги, зеркала ему не было видно. Более того, чтобы встать у нее за спиной, а затем вернуться обратно, ему надо было бы два раза незаметно пройти перед самым ее носом, что в условиях небольшой гримерки было нереально. К тому же скорость, с какой все это следовало проделать... Нет, определенно это было невозможно.
- Тебя что-то встревожило?- надменная самоуверенность сквозила в словах Чадова.
Ольга никак не могла собраться с мыслями. Интервью было скомкано. Договоренное время истекло, и ей пора было уходить. Но то, что она сейчас увидела, являлось такой темой для статьи - коллеги умерли бы от зависти. Она чувствовала здесь золотую жилу. Но, с другой стороны, не напишешь ведь о том, как в зеркале ее тискали за грудь - засмеют.
Ольга растерянно смотрела на Чадова.
- Как Вы это делаете?
- Что именно?
Ситуация и впрямь была глупой. Два человека недоумевающе смотрят друг на друга, причем один из них явно придуривается в силу своих актерских привычек. Или, может, ей померещилось? Нет, - выпиравшие под блузкой возбужденные соски говорили об обратном.
- Ну, это самое,- Ольга сделала неопределенный жест в сторону пространства позади себя.
- Занимаюсь любовью?- Николай Васильевич простодушно смотрел на нее во все глаза.- Да как обычно - по-старинке. Или уже изобрели новый способ?
- Перестаньте придуриваться, - Ольга наконец-то взяла себя в руки, и неожиданно охватившая ее злость придавала ей сил. - Вы прекрасно понимаете, о чем я сейчас говорю. Это какой-нибудь фокус, да? С зеркалами, как и на сцене.
Лицо ее собеседника сразу как-то осунулось и стало по-старчески серьезным:
- Фокусы - это удел Копперфильда. У меня же, все по-настоящему,- произнес Чадов и сделал затяжку с такой силой, что послышался треск разгоревшегося табака.
- Тогда что - гипноз? Да? Да-а! Гипноз. Я догадалась, - она восторженно бухнулась опять в кресло, всем своим видом показывая, что на правах пострадавшей не собирается никуда уходить, по крайней мере до тех пор, пока не получит полагающейся ей компенсации. Но радость собственной догадки разбилась о презрительный взгляд Чадова. Его молчание было красноречивее всяких слов.
- Послушайте, я ведь и в милицию могу заявить о попытке изнасилования, - неожиданно для самой себя она вдруг решилась пойти на шантаж - терять уже все равно нечего.
Николай Васильевич усмехнулся:
- А доказать сумеешь?
- Доказывать будет следователь.
- Ну-ну. Только ты учти, что это еще очень большой вопрос - кто из нас жертва. Ты пришла ко мне в гримерку сама, без свидетелей, а теперь пытаешься очернить мое светлое имя. Явная подстава. После этого твоей карьере конец, а количество моих зрителей, наоборот, увеличится. Народ у нас, знаешь ли, любит что-нибудь этакое. Но, спасибо тебе за это, я не скажу.
- Почему же?
- Да где ж я тебя, безработную, искать-то буду? - после этой фразы Николай Васильевич еще свободнее откинулся на кресле и, довольный собой, издал глухой смешок. Ольга же, наоборот, сразу вся как-то обмякла, придавленная грузом предстоящей перспективы, но еще больше - своим нелепым положением неудавшейся шантажистки. Всю ее журналистскую спесь вдруг как рукой сняло. Она почувствовала себя одинокой и всеми обманутой.
- Теперь я понимаю, почему никто не хочет брать у Вас интервью.
- Да? И почему же это, позволь тебя спросить, журналистская братия меня игнорирует? - в глазах у Чадова появился огонек заинтересованности
- Никто Вас не игнорирует. Просто примета такая. Не совсем хорошая.
- Ну?
- После общения с Вами у людей либо случается нервный срыв, либо полный крах всей карьеры.
- А зачем тогда ты сюда пришла? Или коллегам своим не веришь?
Ольга слегка замялась.
- Чего молчишь?
- Я ведь Вам уже говорила - на меня большое впечатление произвела Ваша игра в спектакле. Захотелось побольше узнать о Вашем знаменитом номере от самого создателя...
- Врешь! - Николай Васильевич оборвал ее резким, не терпящим возражений, голосом. - Ты не видела ни одного спектакля с моим участием. Ты вообще, до сегодняшнего дня ни разу не была у нас в театре.
- Но я...
- Не утруждай себя новой брехней. Я помню всех своих зрителей, и тебя среди них в моей памяти нет.
- Ну уж это Вы загнули, - Ольга почувствовала облегчение, увидев брешь во вражеском укреплении.- Не может человек запомнить десятки тысяч незнакомых ему лиц, даже если сильно этого захочет. Разве я не права?
- Права.
- Вот видите? - к Ольге начала возвращаться ее былая профессиональная самоуверенность.
- Права в том, что человек не может. А вот зеркалу это под силу. Ему вообще все равно, сколько человек отразится в его недрах, поскольку, несмотря на свой плоский вид, эти недра, как мир, бездонны.
- Так то ж зеркало, а это - Вы.
- И это правильно. Если не брать в расчет одно обстоятельство, - голос Чадова стал театрально приглушенным.
- Какое? - Ольга невольно подалась вперед, то ли по профессиональной привычке, то ли чтобы лучше расслышать собеседника.
- Никто не знает о свойствах зеркал больше и лучше, чем я. У них нет передо мною никаких секретов и тайн, которые бы не стали мне известны. Я могу в них видеть все то, что видели они с момента своего создания. Так вот, зеркала, установленные на сцене, не знают о тебе ничего. И пришла ты сюда не потому, что на тебя что-то там произвело впечатление, а лишь за тем, что захотела утереть нос своим более успешным коллегам, мол, все боятся, лишь я одна такая смелая. Все очень просто. Твоя попытка подкупить меня лестью оказалась жалкой и никому не нужной. C"est la vie!
Ольга почувствовала себя уязвленной до глубины души. Гордость ее была задета.
- Merde!
- Не ругайся. Ты не дома.
На какое-то время в гримерке воцарилась гнетущая тишина. Первой заговорила она.
- Ну хорошо. Здесь Вы, допустим, угадали - я никогда не была у Вас на спектакле. Хотя это конечно не означает, что я поверила в Ваши россказни.
Чадов молча развел руками.
- Но что Вам дает право делать второе утверждение о причине моего прихода?
- Видишь ли, - он намеренно сделал паузу, стряхивая пепел в стилизованную под голову черта пепельницу.- В мире множество зеркал. И каждый день ты отражаешься, по крайней мере, в десятках из них. Так что доступ к информации о тебе для меня не проблема.
- Бред какой-то. И Вы хотите, чтобы я это написала в своей статье? Меня ведь просто засмеют!
- А ты, конечно же, хочешь, чтобы тебя уважали.
- По крайней мере, мне бы этого хотелось.
Оба опять замолчали: он, поглощенный созерцанием пепельницы, она - пытаясь подавить в себе обиду. На этот раз молчание нарушил Чадов.
- Ну хорошо. Давай поговорим откровенно. Что ты готова отдать за честный и правдивый рассказ обо мне, рассказанный мною же?
- Ну-у... - Ольга слегка замялась. - По закону жанра я, наверное, должна отдать душу?
Чадов усмехнулся:
- Да на фига мне твоя душа? - его взгляд опять скользнул по выглядывающим из-под юбки коленкам. - Твое тело устроило бы меня гораздо больше.
- Уж слишком откровенно и по-хамски.
- Не-ет! Откровенно и по-честному: я перед тобой обнажу душу, ты передо мной - тело. Так сказать, равноценный обмен.
Девушка нервно одернула юбку:
- Нет!
Ольга торопливо сложила блокнот и ручку в сумочку и встала с кресла с явным намерением уйти. Окрик Чадова, словно удар, свалил ее обратно на место:
- Сидеть!
И уже более примеряющее:
- Сиди и слушай меня внимательно. Я предлагаю тебе пари.
Ольга оторопело посмотрела на него:
- А если я откажусь?
- Журналистская хватка не позволит тебе этого сделать.
- Интересно. Хорошо, будем считать, что Вы меня почти заинтересовали, и я готова выслушать Ваше предложение.
- Вот это уже другой разговор.
Николай Васильевич довольно покрутился в своем кресле.
- Итак. Я рассказываю тебе правдивую историю своей актерской жизни, но ты сможешь напечатать ее только при одном условии, - он усмехнулся и прощупал взглядом всю ее фигуру.- А условие это таково - тебе надо всего лишь сдержать свои эмоции и, поддавшись естественному порыву, не кинуться мне в объятия. Вот и все. В противном же случае ты не расскажешь эту историю никогда и никому. Договорились?
Ольга на минуту замолчала, обдумывая только что услышанное и пытаясь разобраться - нет ли здесь какого-нибудь подвоха.
- То есть, если я правильно поняла, я выслушиваю Ваш рассказ, затем спокойно встаю и ухожу, имея эксклюзивные права на его публикацию.
- Совершенно верно, - Чадов утвердительно кивнул головой.
- И приставать Вы ко мне не будете?
- Зачем? Ты же сама потом кинешься мне на шею.
- Ну, уж этого точно не произойдет, можете мне поверить.
- Согласна. Только у меня одно маленькое сомнение - как я узнаю, что все рассказанное Вами - правда?
- Очень просто. Такое рассказывают только будучи уверенными в выигрыше. Я в своем уверен, - Чадов стал вдруг очень серьезным и внимательно посмотрел на Ольгу.
- Я в своём тоже, - произнесла она в ответ, чувствуя, как предательски дрогнул ее голос. И по пробежавшему по спине холодку поняла, что сделала только что шаг навстречу своему поражению, но, вовремя сумев отогнать эти мысли в сторону, она с вниманием начинающей журналистки приготовилась слушать рассказ своего vis-à-vis...
Николай Васильевич Чадов был актером посредственным. Все об этом знали. И, что самое противное, знал об этом он сам. Еще на третьем курсе театрального училища, глядя на игру своих товарищей и сравнивая ее со своей, он с горечью осознал свою бездарность. Кровью обливалось сердце, когда он искал и не находил в себе хотя бы проблеска не то что бы гениальности - на это он никогда и не претендовал, а просто таланта. Но, увы. Кроме искренней любви к театру в частности и к искусству вообще, а также непомерных честолюбивых устремлений проложить собственную борозду на полях Мельпомены или, на худой конец, Талии, и засеять оную благодатными зернами своих бесчисленных и незабываемо сыгранных ролей, дабы всходы их потом прославили его имя если и не в веках, то хоть в десятилетиях, - у него не было ничего. Природа наделила его желанием, но забыла дать силы и средства для его осуществления. Он не спал ночами и плакал от собственного бессилия, мучимый ревностью к более одаренным сокурсникам, но, к чести своей, не таящий все же на них зла. Невыразимые страдания терзали его душу и исподволь закаляли характер, который проявился уже в том, что Николай нашел в себе мужество не бросить училище и принять решение идти до конца по раз и навсегда выбранному пути служения искусству. И не было предела его радости, когда он, наконец, нашел свою нишу, осознав, что есть роли, которые под силу сыграть даже ему. А все началось с того, что на очередном комсомольском собрании, практически единогласно, его избрали комсоргом. И за то, чем люди творческие заниматься побрезговали, он принялся со всей своей невостребованной энергией, чем заслужил похвальные отзывы дирекции училища и неожиданное уважение со стороны студентов, видевших в нем своего человека в чужой команде. И когда возник вопрос, кому играть в студенческих постановках комсомольских вожаков и всевозможных комиссаров, без коих никак нельзя было обойтись, кандидатура утвердилась сама собой. И даже после распределения по окончании училища, попав в К... драматический театр, не возникал вопрос о его сценическом амплуа. Да и кому еще играть однообразные, но столь необходимые роли коммунистов всех рангов, как не идеологически правильному актеру, да и просто замечательному человеку Николаю Чадову. И он играл. Играл самозабвенно и с верой в создаваемые им образы, чем вызывал одобрение начальства и недоумение коллег, в большинстве своем считавших, что идеология и театр несовместимы. Они просто не понимали, что эти роли - единственная отдушина для его рвущейся на сцену неталантливой души. Николай Комиссаров - называли его за глаза, и в этом прозвище не было ничего обидного - простая констатация факта.
Застойные семидесятые. Славное время. Его время. Он поднимался по карьерной лестнице медленно, но уверенно, к тридцати пяти годам не имея в своем творческом активе ни одной серьезной роли, но, вместе с тем, и ни одного провала. Его присутствие на сцене стало уже если и не необходимым, то, по крайней мере, привычным, не вызывая больше у коллег тихой зависти к незаслуженно, как им казалось, нисходившим на него благам от официальных инстанций за создание близких каждому советскому человеку образов и характеров. В конце концов, ни он, ни они не претендовали на роли друг друга, так что делить им, в принципе, было нечего. На том и успокоились.
Но потом грянул гром. Он почувствовал явную тревогу в перестроечные времена, когда устоявшиеся образы, его образы, начали предавать переосмыслению, требуя от них и, соответственно, от него большего психологизма и индивидуальности. И тогда наружу вылилось то, что и так было для всех очевидно, но, до поры до времени, по молчаливому согласию не замечалось, - Николай Васильевич совершенно не умеет раскрываться на сцене, обнажать свою душу и вместе с нею душу своего героя, питая ее потом и кровью, проливаемыми на протяжении всей жизни актера. Его стали оттеснять на задний план, вырывая из-под носа роли, которые всегда считались его парафией, причиняя тем самым еще более глубокие страдания, чем те, которые он испытывал давно, будучи студентом. Но сделать он ничего не мог. Это было выше его сил.
После развала Союза для театров вообще настали трудные времена, но и даже после того, как все утряслось, и на спектакли опять повалил зритель, положение его не улучшилось. Неожиданно для себя, он оказался на периферии той новой жизни, в которой, как он чувствовал и понимал, ему вряд ли найдется место. Не было больше тех ролей, на которые он мог бы рассчитывать, да и типажи, в которых он более или менее поднаторел и довел их исполнение почти до автоматизма, уже были никому не интересны, а вместе с ними перестал быть нужен и он сам. Но и здесь судьба обошлась с ним благосклонно, вознаградив за долгие годы любви без взаимности. Его не увольняли из театра может из жалости, а скорее, в силу его неприметности, забывая это сделать, даже если такое намерение и существовало. Более того, со временем он умудрился и в новых условиях найти свое место в актерской среде, играя безликих дворецких и все тех же партработников, только теперь уже бывших. В свои пятьдесят он окончательно застрял на ролях более чем второго плана, которые, впрочем, тоже должен был кто-то играть. И за глаза его называли теперь не иначе, как Николай Второй, и на этот раз в этом прозвище присутствовали как насмешка, так и грустная правда. Перспектив не было никаких: семьи он так и не создал, личная жизнь напрочь отсутствовала, и впереди виднелся только безрадостный сумрак. И все чаще этот мрак отражался в его взгляде на жизнь, на людей, на самого себя.
Но все изменилось в одночасье. Неожиданно ему предложили роль, в которой слов было больше, чем он произносил когда-либо со сцены. Режиссер, безусловно, рисковал, но иного выхода у него не было, так как все, кому он предлагал эту роль, попросту отказались ее играть - кто-то по причине суеверия, а кто просто не видя в ней ничего для себя интересного. И действительно, кому захочется появляться весь спектакль перед зрителем исключительно в виде своего отражения в расставленных по всей сцене зеркалах? Но Чадов не сомневался ни секунды. Для него вообще не стоял вопрос интересно или нет, и справится ли он с поставленной режиссером задачей. Он согласился сразу, где-то в глубине души чувствуя, что другой возможности проявить себя на сцене ему может уже и не представится.
Необычность замысла состояла в том, что его герой ни разу не появляется перед зрителем непосредственно tete-a-tete. Хитро продуманная система зеркал позволяла создать эффект присутствия сразу в нескольких частях сцены одновременно, благодаря множеству отражений думать каждому зрителю в зале, что герой обращается именно к нему. Экспериментальная постановка, как ему объяснили. Все зависит от того, воспримут ли зритель и критики ее или нет. Собственно на успех никто особо и не рассчитывал, поэтому " Николай Васильевич, не сильно-то переживайте, если спектакль продержится в репертуаре не больше нескольких показов, от Вас вообще мало что зависит, здесь идет больше зрительское восприятие, так сказать, визуальный эффект вместо актерского мастерства. Так что...".
Но прошла премьера. За ней второй показ, пятый, десятый. И зрителей становилось с каждым разом все больше и больше, выстраивались очереди в кассы, и билеты бронировались на несколько показов вперед. И это было удивительно, ведь сам по себе спектакль не представлял ничего особенного - пять актеров разыгрывают между собой какую-то мистификацию, и у каждого на протяжении всего действа есть свой сольный номер. И вот тут оказалось, что зритель идет не на спектакль, а именно на Чадова, на его номер с зеркалами. Актерский состав, режиссер, дирекция - все недоумевали, как этот совершенно неприметный, можно сказать, без особых талантов человек, мог в одночасье стать звездой номер один, оттянув на себя всю мизансцену, внимание зрителей и финансовое благополучие всего театра. Но больше всех пребывал в недоумении сам Николай Васильевич. Он не понимал той шумихи вокруг его выходов на сцену и свалившегося на его голову успеха. Да, ему нравилось выходить на эту сцену, но так было всегда, какую бы роль он не играл. Да, лишенный непосредственного контакта со зрителями, видя только их отражения, он стал чувствовать себя немного увереннее, но не настолько, чтобы в одно мгновение перейти из запасной обоймы в разряд звезд. К тому же, игру своих партнеров он считал куда более профессиональной и интересной, считая себя лишь счастливым их дополнением. Но этого никто не знал. Напротив, после каждого спектакля его окружали со всех сторон и хвалили наперебой блестящую игру. Коллеги хвастались тем, что всегда видели в нем талант, поклонники, а чаще всего поклонницы, десятками брали у него автографы и ловили каждый его жест, каждое его слово, сказанное за кулисами. Но он молчал, стараясь говорить как можно меньше, дабы не выдать случайно появившуюся теперь самую большую тайну своей жизни. И тайна эта была ужасна, и имя ей было - страх. Не каждый раз, лишь иногда, уже перед самым выходом на сцену, его вдруг начинало одолевать такое чувство, будто он добровольно идет на казнь, обреченный на нее каким-то неведомым приговором, подписанным неразборчивой рукой, но в котором четко можно было прочитать его имя. Он гнал от себя это чувство необъяснимой тревоги, понимая, что оно отравляет ему всю радость триумфа, триумфа, о котором он не смел и мечтать. Е6му казалось, что только теперь он пожинает истинные плоды своего беззаветного служения искусству, и какие-либо чувства, кроме радости, здесь неуместны.
Все шло как никогда замечательно: спектакль шел теперь почти каждый день, и зритель битком набивался в зал, несмотря на завышенные цены на билеты; его же монолог увеличили за счет других актеров до таких размеров, что теперь это больше походило на моноспектакль, чем на совместную игру, что, соответственно, повысило его гонорар в несколько раз. Теперь, уже не таясь, его называли не иначе, как Николай Васильевич, "наш Гоголь", намекая на мистический характер его роли. Казалось бы, живи и радуйся. Но этот страх. Он отравлял ему жизнь сильнее, чем осознание своей бездарности в студенческие годы и своей никчемности в переходные времена. Этот страх подтачивал то основание, на котором он возвел всю свою жизнь, жизнь актера, жизнь человека, ибо он теперь боялся того, что любил больше всего на свете, то, ради чего жил все эти годы. И с каждым днем он становился все сильнее. Вот тогда-то Николай Васильевич Чадов стал пить. Перед самым выходом на сцену, закрывшись в отдельной, предоставленной ему как звезде гримерке, он открывал бутылку коньяка и растягивал ее сперва на неделю, а затем и вовсе опустошал за пару дней. Поначалу это помогало. Более того, как отмечали, его игра стала еще более насыщенной и многогранной. А что творилось в зрительном зале! Люди иногда вскакивали с мест, потому что им казалось, будто кто-то их трогает за руку или гладит по голове, а некоторые женщины вообще падали в обморок, уверяя потом, что видели, как Чадов возникал прямо перед ними, глядя им в глаза и шепча всякие непристойности. Все это, конечно, только подогревало интерес к его особе, но самому ему доставляло невыносимые страдания, так как он единственный осознавал, что совершенно не причастен ко всему происходящему. И однажды Николай Васильевич сорвался. Выпив полбутылки коньяка, он мужественно вышел на сцену и, отраженный тринадцатью зеркалами, предстал перед зрителями. Начал заплетающимся языком свой монолог и, не дойдя даже до его половины, почувствовал, как трясущиеся ноги сами уводят его со сцены. Ужас охватил его душу. Даже не страх, - ужас гнал его подальше от этого места, где поджидала его неведомая опасность, грозящая жизни. И он дрогнул. Несмотря на провал, возможное увольнение, позор и торжество завистников, Чадов бросился прочь со сцены, добежал до своей гримерной и, закрывшись в ней, допил оставшийся коньяк. На какое-то время его сознание охватило спасительное забытье. Очнулся он от того, что несколько человек барабанили в дверь. "Конец", подумал тогда он. Еле двигаясь на вялых ногах он дошел до двери и открыл замок. Шумная толпа во главе с директором театра ворвалась к нему с криками, поздравлениями, цветами и льющимся из бутылок на пол шампанским. С десяток рук подхватили ничего не понимающего Николая Васильевича и понесли его на сцену, где собралась вся труппа. Овации. Бурные овации неслись со всех сторон как рядом с ним, так и со стороны стоящих в зрительном зале и ревущих от восторга людей. Это был триумф. Триумф безумия, восторгов и... непонимания. Единственное, что он уловил в стоящем вокруг него гуле, это то, что такой божественной игры еще никто никогда не видел. Он даже не пытался объяснить, что его на сцене не было, поскольку приглушенный было алкоголем страх вновь выбрался наружу и полностью парализовал его волю.
С того самого дня на сцену он не выходил. Каждый день потихоньку спивавшийся Николай Васильевич протискивался в театр сквозь толпу поклонниц, приветливо здоровался со всеми, кто попадался на его пути, проходил в гримерку, закрывался в ней и, подавляя свой страх большими порциями коньяка, ждал, когда беснующаяся толпа выведет его из пьяного оцепенения. Жизнь потеряла для него всякий смысл. За несколько месяцев рухнуло все, что он терпеливо возводил по кирпичику более пятидесяти лет. Не осталось ничего, за что стоило бы цепляться и ради чего, может, стоило бы жить. Пора было со всем кончать. Единственная вещь, которую он хотел бы узнать напоследок - кто лишил его всего, кто тот самозванец, который присвоил себе его имя и душу, оставив взамен только страх, страх посмотреть правде в глаза.
И такой случай представился. Как-то раз сидя в гримерке перед началом спектакля, Николай Васильевич не обнаружил в ней оставленную накануне бутылку коньяка. Это Судьба, решил он и даже не стал выяснять, кто рылся в его вещах. Выйдя в коридор он прошел за кулисы и, спрятавшись за массивные шторы, дождался начала спектакля. После третьего звонка в зале воцарилась абсолютная тишина. Зажглись освещающие сцену прожектора, и с того места, где проходили два параллельных ряда зеркал, послышался голос. Его голос. Чадов раскрыл рот от удивления, ибо там, где обычно стоял он сам, теперь не было никого. Этого просто не могло быть. Николай Васильевич больше не сдерживал себя и, забыв про свой страх, шагнул на сцену. Голос со стороны зеркал перемещался к нему, и он шел ему навстречу, как приговоренный идет на эшафот. Никто его не остановил, ибо за кулисами никого кроме него не было - когда-то он сам попросил об этом дирекцию, сославшись на актерское волнение, а на самом деле, чтобы никто не видел его пьяным на работе. Голос приближался. Оставаясь незаметным для зрителей, Чадов стал между двух крайних зеркал и стал ждать. Ждать пришлось недолго. То, что он увидел, потрясло его - из зеркала в зеркало, отрываясь от одной плоскости и прилипая к другой, шел он сам, только более уверенный в себе, более раскованный и более молодой. Когда двойник вышел из предпоследнего зеркала, их взгляды встретились, и Николай Васильевич, задыхаясь от застрявшего в горле крика, кинулся на свое отражение...
... В гримерке повисла звенящая тишина. Когда через минуту продолжения рассказа не последовало, Ольга не выдержала:
- И?
Чадов пожал плечами и состроил гримасу равнодушия:
- Что "и"? Кинулся, дурачок, на меня, перегородил дорогу к зеркалу - пришлось залазить в его тело, дабы не сорвать спектакль.
- А-а, понятно,- в голосе журналистки зазвучало разочарование. - А душу его, разумеется, Вы купили и потом продали. Правильно?
- Помилуй бог! Какая там душа - он всю жизнь был атеистом. Так, душонка. Почему же продал - до сих пор на месте, мы даже иногда премило беседуем. Тело, правда, не очень удачное - старое и привычек вредных много. От пьянства я избавился, а вот курить никак не могу бросить. - Чадов загасил в пепельнице очередную сигарету.
Раздражению Ольги не было предела. За один день быть обманутой дважды, да еще и одним и тем же человеком - каким-то жалким актеришкой. Это уже слишком.
- Заметьте, я даже не спрашиваю кто Вы такой, похититель чужих тел. В следующий раз, когда захотите поглазеть на молодых женщин, идите сразу в стриптиз-клуб, там хоть по-честному с Вас за это деньги возьмут. - Ольга нервно запихивала в сумочку вещи. - Рассказ Ваш я действительно не напечатаю, за такую лабуду меня попросту уволят. Всего хорошего.
- Я вижу ты мне не веришь,- в глазах актера мелькнула злая усмешка. - Тогда взгляни на это.
С этими словами Чадов сдернул с настольного зеркала покрывало и, схватив девушку за руку, притянул вплотную к себе и встал возле зеркала.
- Смотри! Ты спрашивала, почему зеркала занавешены? Да потому, что я в них не отражаюсь - нет меня там! Не могу я быть в двух местах одновременно: или здесь или в зеркале. Зато, все, что отражается в любом из них, может стать моим, стоит мне только захотеть! Не веришь?!
Чадов одним махом скинул стоявшие на столе вещи на пол (при этом Ольге показалось, что пепельница-черт хохотала неудержимо) и, забравшись на стол, презрительно глянув на нее через плечо, шагнул в ставшую текучей поверхность зеркала. У девушки перехватило дыхание. Она стояла в гримерке одна, а там, за стеклом, Чадов обнимал ее отражение и торопливо расстегивал пуговицы ее блузки. Ольга посмотрела вниз и увидела, как сами собой расходятся края одежды. Сделав несколько шагов назад, она дрожащей рукой схватила лежащую на кресле сумочку и, закрывая руками невольное декольте, кинулась к выходу. Кровь стучала в висках, и сердце вырывалось из груди. Страх парализовал все мысли, кроме одной - бежать, бежать. До двери оставалось два шага, когда она заметила, что вместо ее приближающегося отражения в зеркале стоит Чадов. По инерции она сделала шаг навстречу, резко остановилась и хотела было податься назад, когда он вдруг вышел из зеркала и, схватив за талию, ухмыляясь произнес:
- Я же сказал, что ты сама бросишься мне в объятья! Я выиграл. Теперь ты никогда не напишешь обо мне свой репортаж.
И крепко прижимая к себе, сделал два шага назад, увлекая девушку за собой. От ужаса Ольга крепко зажмурила глаза, чувствуя всем телом холодную и вязкую субстанцию стекла, обволакивающую ее со всех сторон, пока окончательно не сомкнулась за спиной...
Через полчаса переполненный зал погрузился в абсолютную тишину, с замиранием сердца следя за божественной игрой своего любимого до обожания актера...