В детстве мне рассказывали, что когда я только родился, то кричал недолго, негромко и не умер сразу. Потому что если бы я умер сразу, то кому же тогда об этом рассказывать получилось бы? Немного позже оказалось, что это было не совсем так, и меня вроде как ввели в заблуждение сознательно для моей собственной безопасности. Потому что рассказать мне правду сразу - означало бы взять и поставить большой и жирный крест на моей будущей вполне успешной карьере алкоголика, тунеядца и как бы это так выразиться помягче - жалкого, поганенького и подленького человечишки, потому как иначе вряд ли я бы с таким воодушевлением и истинно природным стремлением к жизни сделался бы и тем, и другим, и третьим, и четвертым, и пятым уже приблизительно годам к двум, ну или к трём с половиной.
А не совсем так это было по причине того, что на самом деле я не то, чтобы родился, а меня нарисовали. Вот да - так вот - взяли и нарисовали, на самой обыкновенной бумаге самым простым карандашом. А для того, чтобы я не взирал на своего автора с бумаги с неким молчаливым упреком, подрисовали рядом с головой небольшой овал, в котором написали слово "А-а-а". И именно в этот момент, родившийся я, впервые закричал, и негромким получился мой крик по причине того, что сам рисунок оказался небольшого размера.
Нарисован я был в левом верхнем углу белого листа бумаги, и изначально это был альбом для рисования. Рисовать на отдельных листах меня начали уже позже, и выглядел я на каждом из таких листов по-разному. Далеко не всё зависело от меня, многое зависело от настроения того, кто именно рисовал. Потому что в разные периоды моей жизни это были самые разные люди. А может и один и тот же человек, но в разные периоды своей жизни, истории страны, в которой мы жили, различного состояния алкогольного опьянения, различных проблем в и без того непростой, как и у всех остальных людей, личной жизни.
Впоследствии на этом листе бумаги стали появляться и другие рисунки меня, на которых сначала я был одет в шорты, потом в джинсы с рубашкой, потом одно время в костюм с галстуком, потом снова в джинсы и шорты. И каждый раз возле моей головы был пририсован небольшой овал, в который были вписаны какие-нибудь слова. Теперь это уже был не просто обычный крик, но самые настоящие целые слова - сначала по слогам, потом объединенные в словосочетание, а потом и в целое связанное предложение. Не очень длинное, правда, но большего размера предложение в такой овал просто не поместилось бы. Предложения эти были не то, чтобы какие-то сверх изысканные, но они на это и не претендовали. А для усиления эффекта от этих вот несложных, но вполне конкретных предложений, в конце каждого из них художник этот ставил определенный знак препинания - иногда вопросительный, иногда восклицательный, иногда многоточие, а иногда ничего не ставил, что обозначало, что вроде как меня на рисунке в этот момент неожиданно прервали, и по этой причине само предложение вроде как и не имело никакого смысла, но тем не менее получалось, что в этом смысл и заключался. Что мол, несмотря на то, что на рисунке изображен всего один человек, но на самом деле он совершенно не один, потому как наличествует тот, кто его фразу прервал. И это давало лишний повод для размышлений тем, кто на эти рисунки с нарисованным мною смотрел.
Сам я всё это время жил самой обычной жизнью - учился ходить, читать, бегать, не баловаться со спичками, не задавать вопросов случайным незнакомым людям, и вообще лишний раз не задавать никаких вообще вопросов, если меня самого не спрашивали, или если они не касались непосредственно того, о чем я прочитал в какой-нибудь книжке.
Я таких вопросов обычно и не задавал, тем более, что попадавшие мне в руки книжки достаточно красноречиво описывали самые разнообразные и многочисленные неприятности и сложности, которые начинают происходить с теми, кто такие вопросы все же задает. Полезные это были книжки, направленные на то, чтобы говорить поменьше, а сосредоточенно думать побольше. О чём именно думать? Разумеется, о том, о чём в этих книжках было написано. А заодно сопоставлять описанное в них, с тем, что я сам ежедневно наблюдал вокруг себя, и думать - соответствует ли это имеющемуся в книжках описанию или не соответствует? Или же автор сделал какие-то скоропалительные и неправильные выводы, или же со времен, когда автор описывал то, что происходило вокруг него, кое-что из описываемого поменялось, и теперь выглядит не так, а немного по-другому, хотя и похоже. Или же наоборот - соответствует настолько сильно, что впору задуматься - а действительно ли то, что я наблюдаю вокруг - происходит? Или же оно само автоматически появляется в этом самом вокруг по причине того, я об этом читаю в книжке? Или может это какие-то особенные книжки, воздействующие на меня так, что мне начинает казаться - что в них то же самое, что и вокруг меня? Или это я сам особенный?
Впрочем, о последнем я не думал по причине того, что ничего особенного во мне не было. Сам я по крайне мере этого не замечал, а убеждать меня в обратном никто особо и не стремился. Летать я не умел, петь я не умел, рисовать я тоже не умел - хотя одно время и пытался этому научиться, но терпения не хватало. А вот у того, кто продолжал покрывать тот белый листок моими изображениями с подрисованными сбоку фразами, этого терпения, судя по всему, хватало. И времени было хоть отбавляй, как будто никаких других дел, кроме как изображать меня у него и не было. Очень возможно, что именно так оно и было на самом деле, потому что когда мне впервые - гораздо позже - впервые попал в руки тот самый альбом, на котором я увидел эти самые изображения самого себя, то признаюсь откровенно - поразился тому, с какой тщательностью я был прорисован. Сам бы я так точно не смог, для этого я был слишком неаккуратен. А еще я обнаружил, что начиная с определенного момента, рисунки эти сделались не черно-белыми, а цветными. Очевидно, художник купил себе цветные карандаши, или ему их подарили. А может быть он просто решил, что начиная с какого-то момента моя жизнь должна из черно-белой превратиться в более яркую и насыщенную, и чтобы стало мне жить что ли интересней на белом свете. Хотя, не исключено, что у него были какие-то совершенно иные цели, которые на тот момент оказались мне совершенно непонятными. Откровенно говоря, я до сих пор не понимаю - что же он там хотел всем этим выразить, и для чего вообще однажды взялся за карандаш и изобразил на белом листе бумаги меня.
Возможно у него были какие-то далеко идущие планы, возможно - просто было скучно, возможно - я должен был что-то понять об окружающем мире, а возможно он сам должен был что-то понять об этом мире с помощью нарисованного меня. А может что и не обо мне вовсе, а о самом себе. А может, предполагал, что когда-нибудь однажды ему самому понадобиться помощник или защитник, или тот, на кого он сможет положиться, или же наоборот тот, кто должен будет его предать в нужный момент для чего-то, для чего ему и самому было неизвестно. А может наоборот известно. А может, ему просто нравилось рисовать на бумаге забавного человечка, который с его помощью будет выпутываться из каких-нибудь самых невероятных и сложных ситуаций, с которыми он сам столкнулся в жизни, но выпутаться при этом не смог, или не захотел, или наоборот захотел, но не получилось, или наоборот получилось, но сделалось от этого только еще хуже, и вот по этой причине он и захотел сделать так, чтобы с этим нарисованным на бумаге человечком ничего слишком уж ужасного не случилось, и он и дальше продолжал себе бежать куда-то, одетый то в шорты, то в деловой костюм с галстуком, то снова в шорты, футболку и кеды, и в черное пальто в холодное время года.
Вряд ли этот самый нарисованный я мог убежать куда-то слишком уж далеко с этого белого листа бумаги, на котором был изображен, но ведь количество таких листов может быть каким угодно большим, и если не слишком лениться, то всего за одну человеческую жизнь можно сделать так, чтобы сам этот нарисованный человечек жил сколько угодно долго, и ему при этом не будет скучно или как-то уж слишком сильно неприятно и больно от того, с чем ему придётся сталкиваться. А сталкиваться, скорее всего придётся со многим, и самому этому художнику было об этом прекрасно известно. Возможно, это даже и вообще был не художник, потому что мало ли кто, кроме профессионального художника, может ни с того, ни сего вдруг взять да и нарисовать на белом листе такого вот забавного человечка, и долго-долго выстраивать его жизнь таким образом, чтобы - насколько это возможно - он так и бежал бы через белые листы бумаги, одеваясь то в одну одежду, то в другую, держа в руке то какой-нибудь изогнутый меч, то транзистор, то грампластинку, то бутылку, то какую-нибудь сказочную принцессу.
Возможно, этот человек до сих пор продолжает покрывать этими рисунками с моим изображением все новые и новые белые листы бумаги, а возможно с какого-то момента, по его задумке, я - незаметно для самого себя - должен был начать делать это сам. Возможно, потому что он давно уже умер, а возможно для того, чтобы когда-нибудь однажды мне самому сделаться автором собственной жизни, и началось это на самом деле уже очень давно. Потому что с того момента, когда я случайно нашел в макулатуре тот самый альбом с рисунками самого себя, прошло уже так много лет, что, наверное, точно сейчас при всем желании не получится разобраться - где заканчивался он и начинался я, или наоборот заканчивался я и начинался он. И, несмотря на то, что в том альбоме кроме меня никого другого нарисовано не было, я более чем уверен, что он и сам присутствовал на этих рисунках. Но не в виде фигурки или предмета, а в виде того самого белого листа бумаги, на котором и была нарисована и записана не только моя собственная жизнь, но и его жизнь тоже. Просто, скорее всего, сам я однажды исчезну с этих белых листов бумаги - по банальной причине смерти, которая однажды все равно наступит, - а вот белые листы никуда не денутся. Потому что даже в одной самой обычной - стандартной - упаковке, как утверждает надпись на этой самой упаковке, их целых 500 штук.