Аннотация: Написан в 2011 году на конкурс "Мини-Проза" (четвертое место в дивизионе "Мини"). Темы: "Настоящий портрет зла" и "Дверь в лето".
Август лютовал. Леса объял огонь, деревня Босово сидела на чемоданах, готовая в любой момент сорваться, разбежаться по родственникам и знакомым. Солнце, постоянная гарь и неопределенность сводили людей с ума.
Однако в городе было еще хуже. В городе не было пруда, чистого воздуха и речки в двух километрах. Поэтому Нивас пережидал жару в доме родителей матери. Деревню он не жаловал, но с дедом и бабкой установил молчаливый уговор - он пару часов копается в огороде, и затем свободен. Пятнадцатилетнего паренька такой расклад вполне устраивал.
В свободное время Нивас либо просиживал в реке, либо шерстил близлежащий березняк на предмет редких по такой жаре грибов. Ходить дальше, в еловую чащу, он опасался. Баба Валя одобрительно кивала, мол, заблудишься или сгоришь еще, не ровен час. Однако боялся Нивас не этого.
Когда он первый раз пошел вглубь ельника, он нашел там повешенную собаку.
Словно жуткий часовой, собака висела над еле угадывающейся тропинкой. Поблескивая, уходила от ее шеи вверх толстая леска. Тело медленно вертелось на ветру, и пустые глазницы, казалось, временами таращились прямо на человека.
Тогда Нивас ничего не рассказал о собаке. А через несколько дней и думать о ней забыл, вспоминая только в походах по грибы.
Однажды вечером в дом завалился захмелевший дед с двумя приятелями. Один из них, Кузьмич, был их соседом, подхалтуривал починкой двигателей. Второй, как выяснилось, жил на другом конце деревни. Имя у него было редкое - Икар. Приятели звали его Икарычем, но как-то неуверенно, словно общались редко и больше формально.
Удивило Ниваса другое. В жару за тридцать Икарыч ходил в телогрейке и плотных шерстяных штанах. Оба его собутыльника были одеты в майки - и то из уважения к бабе Вале, которая, впрочем, ушла, нахмурившись из-за бутылки в кармане деда - и дырявые треники. При этом и Кузьмич, и дед Леша то и дело отирали потеющие лица платками. Их знакомый чувствовал себя прекрасно. Он даже словно кутался в свой ватник.
Нивас так беззастенчиво таращился на одежду Икарыча, что тот в конце концов спросил, хохотнув:
- Тоже хочешь спросить, значит, не холодно ли мне?
Не успев сообразить, что это будет выглядеть не очень вежливо, Нивас кивнул. Впрочем, Икарыч не обиделся. Он хлопнул стопочку и важно произнес:
- Психосоматика.
- Он этим словом уже несколько раз выругался, - проворчал дед Леша. - Что это означает, а, Вась?
- Влияние мозга на состояние тела, - неуверенно произнес Нивас. - Что-то вроде этого.
- Что-то вроде, значит, - кивнул Икарыч. - Исследование научное провожу. Пока, значит, получается.
- Я считаю, - начал Икарыч, - если человек, значит, испытал зимой сильное переживание, то летом, вспомнив этот случай, ему станет холодно. И наоборот, значит. А я, значит, ищу, как бы эти переживания организовать.
- Он уже и помощников нашел, идрить, - снова пискнул Кузьмич. - У реки ходят в ушанках, людей пугают.
Икарыч почему-то нахмурился, злобно глянул на Кузьмича.
- А можно и мне к вам в помощники? - спросил Нивас.
- Нет, - буркнул Икарыч. - Хватает уже.
Разговор вскоре свернул на другие темы - рыбалку, политику, стервозных баб. Нивас улучил момент и тихо юркнул прочь, в свою комнату.
Уже на следующий день он осторожно спросил страдающего похмельем деда.
- А этот Икарыч действительно ученый?
- Да какой он ученый! Ветеринар он. Но в своем деле секет. Мы ему пару раз куриц относили больных - до сих пор несутся.
- А живет он где?
Дед искоса глянул на внука.
- На дороге на Малово последний дом по правую сторону.
Малово находилось в стороне от шоссе, по соседству с Босово. Дорога к нему шла меж бугристых полей, на которых последние годы не росло ничего, кроме лебеды. Ездили по ней редко, предпочитали добираться на электричке - до станции оттуда было рукой подать. Неудивительно, что вскоре у дороги образовалась и постепенно ширилась свалка.
Нивас любил свалки. Еще ребенком он часто бродил по ним, выискивая всякие интересные штуковины - пластмассовые прыгающие лягушки; разбитые неваляшки, которые так задорно и вонюче горели; сломанные электрические игры. Не то, чтобы его родители были безденежны, хотя исполнять любой каприз сына у них не было возможности. Им двигала не бедность, а возможность прикоснуться к чужой жизни.
Он как раз шел в сторону Малово, со слабым любопытством рассматривая груды мусора, когда шевеление в одной из куч привлекло его внимание. Под ворохом старых газет кто-то копался. Нивас шагнул поближе, предполагая, что это крыса. Движение замерло. Затем внезапно неведомый зверь шуганулся прочь, под лежащий поодаль фанерный лист. Нивас успел разглядеть лишь длинное черное тело, слишком большое для крысы. Лист мерно задергался, будто зверь подпрыгивал, убегая. Доносилось мерное пофыркивание.
Внезапно все стихло.
Нивас поднял фанеру. Под ней обнаружилась труба, идущая куда-то вглубь свалки. Нивас сделал несколько осторожных шагов туда, где мог бы оказаться ее другой конец. Но вместо трубы, на пятачке, будто специально очищенном от мусора, обнаружил странное устройство.
Цилиндр сантиметров тридцати диаметром и втрое больше в длину лежал на деревянном постаменте. Судя по ровному шву и защелкам наверху, он мог раскрываться на две половинки. На каждом боку цилиндра были вырезаны по два широких отверстия. С одной стороны он оканчивался обрубленным конусом, в котором также было две дырки, но уже сверху. Над каждой дырой возвышались небольшие пружинные механизмы с жестяными дверцами.
Нивас присмотрелся. Легонько тронул пальцем дверцы. У них оказались довольно острые края. Нивас быстро отдернул руку - не ровен час, сорвется и отрубит палец. У отверстий в конусе таких заглушек не было. Вместо этого над ними нависли планки с гвоздями.
На краю постамента находился большой рычаг, прикрепленный к основанию зубчатым колесом, которое удерживалось стопором. Немного поколебавшись, Нивас зацепил защелку стопора пальцем и легонько дернул.
Рукоятка рычага ударила по деревянному постаменту со звуком, близким к выстрелу! Все четыре дверцы с лязгом упали вниз, перекрыв отверстия. Планки с гвоздями также резко ударили в два оставшихся отверстия на конусе.
Как по команде, вокруг раздался собачий вой. Нивас не боялся собак, но сейчас предпочел ретироваться. Тем более, что была в этом вое какая-то неестественная интенсивность, словно звуки механизма вызвали в памяти собак боль и страх.
Дом Икарыча оказался обнесен высоченной изгородью зеленого цвета. Доски были так плотно подогнаны друг к другу, что по ту сторону ничего не было видно. Нивас некоторое время мялся у двери, сомневаясь, звонить или нет. Внутри вдруг заплакал младенец. Ниваса это почему-то отпугнуло. Он пошел вдоль забора, рассеянно выискивая щель.
Вскоре он обнаружил доску с большим сучком. Выковырять сучок перочинным ножиком было делом нескольких секунд. В следующее мгновение Нивас прильнул к отверстию.
Клубника, куст крыжовника. Стена дома в рыжей, слегка облупившейся краске. Резные белые наличники. Все как обычно. Кроме одного.
У стены стояла жестяная миска. Из нее, расплескивая суп, ело странное существо, похожее на шерстяную коричневую сардельку, с какими-то язвами на боках. Нивас не мог понять, что это за существо, пока, наконец, оно не отвлеклось и не повернуло к нему свою безглазую морду.
Это была собака.
Она развернулась, извиваясь на манер гусеницы, и наполовину ползком, наполовину ритмично прыгая на животе, потащилась к Нивасу, тяфкая. У нее не было глаз, она ориентировалась по запаху. А то, что он принял за язвы, было еще не до конца зажившими обрубками лап.
Послышались неразборчивые голоса, снова разревелся младенец. Нивас отпрянул и побежал прочь, что было сил.
Дома опять были гости.
- Корова пропала у Семецких, - пыхтела Семеновна, бабушкина подруга. - Сперли корову. Бечеву обрезали и опаньки. Кому понадобилось? Ты где был, Савин-младший? Корову чужую не видел?
- К Икарычу я ходил, - неохотно ответил Нивас.
- И что он? - спросила баба Валя.
- Там младенец орал. Я не стал их отвлекать.
- У Варганцевых? Непонятно, - забубнила Семеновна. - Откуда там младенец? У дочки Икара, Алисы, полгода назад сын родился мертвым. Они его почему-то не здесь cхоронили. Сказали, на другое кладбище повезут. Не сказали, на какое. А остальные Варганцевы здесь лежат. Слухи еще ходили, что они просто не стали на похороны тратиться. А всем наврали. Теперь получается, и что он умер, наврали? Зачем? Непонятно.
Нивасу стало нехорошо. Он путано извинился, ушел в свою комнату и долго усыплял себя музыкой, пока не провалился в мутные, беспорядочные кошмары.
На следующий день он снова пошел в лес.
Повешенной собаки уже не было. Но стоило зайти чуть поглубже, как лес превратился в гротескный парад смерти. Как завороженный, Нивас шел по заросшей тропе мимо прибитых гвоздями к деревьям собак, кошек и ворон. Изумленный, он обнаружил на одном из стволов белку, на другом - воробья. У всех них не было глаз. Он был готов к подобному, но нашлась мелочь, сломавшая его, мелочь, вобравшая всю глубину безумия, творившегося здесь. Он думал, что ему показалось, по присмотревшись, разглядел жуков. На тоненьких гвоздиках.
И муравьев на булавках.
Нивас отпрянул с тропы, зашагал в сторону, в чащу. Там, естественно, не было трупов на деревьях. Кто бы ни вершил это зло, он при всем желании не мог бы заполныть им весь лес. За границами кошмарной галереи начиналась обычная жизнь.
Вскоре Нивас понял, что заблудился.
Он долго блуждал по лесу, пытаясь найти хоть какое-то направление, тропинку, заросшую колею. Лес цеплял его ветвями за футболку, шуршал листьями, сверху доносилось карканье, чириканье - это был мир, который отрицал жизнь Ниваса, для которого тот был чужим.
Через час Нивас начал паниковать. Он не нашел ни одного признака человеческого присутствия. Ноги начали гудеть, появился страх, вытесняющий все остальные эмоции - страх собственной смерти.
Уже смеркалось, когда Нивас заметил прибитую к дереву собаку. Он никогда бы не подумал, что обрадуется этому зрелищу. Он шел по галерее смерти, пока не удостоверился, что узнает местность, тут же поспешно свернул с тропинки и пошел напрямик через лес, к полям. Вскоре меж стволов замаячил закатный свет.
Там, на поле, он увидел странное сооружение, окруженное несколькими людьми. С десяток кольев елочкой сходились, поднимая над головами людей нечто, очень похожее на большую коровью тушу. Кто-то заметил его, показал рукой. Остальные на секунду повернулись к нему - темные фигуры в шапках-ушанках, в ватниках среди нескончаемой жары. Один сказал что-то, и все снова отвернулись, уставились на чудовищную конструкцию.
Нивас еще колебался, не соображая, что ему следует делать, когда туша вдруг дернулась. Раздался протяжный, низкий стон боли.
Он не выдержал и побежал прочь. Его никто не преследовал.
На следующий же день он уехал обратно в Москву.
* * *
Февраль лютовал. Температура вот уже четвертый день не поднималась выше минус тридцати. Люди старались не выходить лишний раз на улицу, быстрыми семенящими шажками передвигались по вечному льду тротуаров и ныряли в ближайшие магазины не столько из любопытства, сколько из желания хоть немного отогреться.
Но от холода можно было спрятаться. От снов - нет.
Во сне Нивас входил в дом за зеленым забором, поднимался на второй этаж и обнаруживал в спальне женщину, с улыбкой кормящую свое дитя. Вместо рук и ног у младенца подергивались коротенькие обрубки, а на лице чернели пустые глазницы. Ребенок сопел и довольно чмокал сиськой. Нивас протягивал руку и щекотал младенца. Тот отрывался от еды и хохотал заливистым, счастливым смехом.
Как ни странно, сны не воспринимались кошмарами. Все происходящее в них казалось Нивасу в порядке вещей.
Страшно становилось потом. После пробуждения. Особенно потому, что в носу оставался отчетливый запах гари.
В тот день Нивас, как и все, суетливо перебирал ногами, возвращаясь из университета, когда темное пятно в подворотне заставило его сбавить шаг и присмотреться. Он подошел поближе, и его сердце неприятно екнуло.
Собака.
Мертвая.
Вокруг нее не было крови. Возможно, машина сбила, или сдохла от голода, или от чего еще умирают собаки. Главным было не это.
У собаки не было глаз.
Пустые глазницы смотрели прямо на Ниваса. В них плескалась удушливая пыльная жара, в них жужжали роящиеся над трупом мухи, из них сочился дым отгоревших лесов и сладкий запах гнили. Из них смотрело лето.
Нивас вдруг понял, что ему не холодно.
Он поднял собаку на руки - ему стоило немалых усилий отодрать ее от земли, оставляя во льду куски шерсти - и всмотрелся ей в морду, чувствуя, как по телу разливается тепло. Вокруг него звучали голоса, звуки отвращения, "посмотрите", "сумасшедший", но ему не было до них никакого дела.
В паре остановок от места, где лежал труп, начинался лесопарк. В такую погоду там никого не было. Поразмыслив секунду, Нивас сунул собаку под мышку и пошел к лесу. Встречные похожие кривились, когда понимали, что он несет, но большинство не обращало внимания - холодный снежный ветер гнул лица к земле, покрытый наледью асфальт заставлял сосредоточиться на крохотном пятачке следующего шага.
Берцы Ниваса оказались неприспособленными к сугробам исчезнувших тропинок, но он почти не чувствовал холода. Углубившись в лес, он укрыл собаку снегом и оглянулся. Недалеко обнаружился пес-доходяга. Он кружил, проваливаясь в снег, выглядывая, не принес ли человек чего-нибудь съестного.
Нивас, подумав, торопливо выбрался из леса и пошел к троллейбусной остановке. Через час он вернулся с полиэтиленовым пакетом. Достав оттуда колбасу, он высмотрел пса - тот все еще с надеждой топтался неподалеку - и помахал лакомым кусочком.
Пес не заставил долго себя ждать. Размахивая хвостом, он пробуравил в снегу неровную колею и кинулся жрать колбасу. Нивас аккуратно набросал ее так, чтобы пес повернулся к нему задом, а затем тихонько достал из пакета топор.
У него не получилось ограничиться одним ударом. Пес заскулил, попытался отползти на передних лапах, и пришлось еще несколько раз взмахнуть топором, чтобы прекратить эти перепуганные визги.
Он снова зашуршал пакетом и вытащил здоровенный, пятнадцатисантиметровый гвоздь. Взял пса за шею, примерился и нанес два уверенных удара. Затем скинул куртку - она была уже не нужна ему - достал из пакета еще несколько гвоздей и потащил пса к толстому дереву неподалеку.
Вскоре он стащил окровавленные свитер и рубашку, но даже обнажившись до пояса он чувствовал, увлеченно орудуя топором, лишь то, что его еще совсем недавно окоченевшее тело обволакивает и отогревает, давит и размягчает, душит и убаюкивает благословенная летняя жара.