Аннотация: Опубликовано: Красная Новь. 1923. Љ3. Отзыв на опубликованную двумя номерами ранее статью Михаила Левидова "Организованное упрощение культуры".
В первой книге "Красной Нови" за нынешний год была помещена статья т. Мих. Левидова под интригующим заглавием "Организованное упрощение культуры". Речь в этой статье идет о том, что хорошего принесла русской культуре русская революция. На поставленный вопрос автор не колеблясь отвечает: революция (и особенно русская революция) принесла культуре (и особенно русской культуре) организованное упрощение. "Революция есть организованное упрощение культуры". И это упрощение, добавляет он, "есть величайшее завоевание, подлинный прогресс, уверенный и настойчивый знак плюса".
Если кто вздумает упрекнуть Мих. Левидова в бесталанности его статьи, - он сможет ответить: "пусть статья бесталанна, - моя тема талантлива". И будет прав: вопрос, им задетый, важности первостепенный. Это обстоятельство и заставляет нас привлечь к статье Мих. Левидова внимание читателей. В самом ли деле революция есть упрощение культуры, да ещё организованное? И что вообще мыслит Мих. Левидов под этим, далеко не ясным выводом? Каковы, наконец, его доводы - ибо голый тезис, не одетый в крепкие одежды аргументации, - подобен погремушке: ею можно забавляться, но убедить погремушкою никого ни в чем не возможно. Другими словами - сумел ли т. Мих. Левидов доказать нам, что его утверждение имеет под собой какие-нибудь логические основания?
Займемся этими вопросами.
II.
Начнем с апологии, которую наш автор, не скрывающий удовольствия по поводу своего открытия, воздает приведенному тезису. Революция упростила культуру - и прекрасно, заявляет он. "Прекрасно, что исчезнет, наконец, с лица земли это безобразное зрелище: мужик, на которого кто-то, когда-то и почему-то напялил шелковый цилиндр".
Таково "образное" определение старой буржуазной культуры. По сравнению с новой, по-революционной, старая культура - такова мысль нашего автора - является более сложной, и, конечно, развитой более высоко. Итак, усложненную старую культуру революция упростила. Как произошло это упрощение и в чем собственно оно заключалось? Не удовлетворяясь бедным языком публициста, т. Левидов дает "образные" определения. Извлекаем следующее описание воздействия революции на культуру: революция, по Мих. Левидову, относительно культуры реализовывалась "грубыми и резкими явлениями: насильственного сбрасывания шелкового цилиндра с мужицкой головы ударом опорками по цилиндру". Таким образом картина получается следующая: существовала высокой марки буржуазная культура, которая в виде шелкового цилиндра сидела на голове вшивого мужика. Пришла революция и вдохновила "носителя" культуры, который поднял ногу, обутую в опорок, и этим опорком сбросил с своей головы шелковый цилиндр, т.-е. старую, сложную, высокую буржуазную культуру. Произошло явное упрощение культуры. Так говорит Мих. Левидов.
Это походе на пародию, - но авторские права закреплены за Мих. Левидовым. Все это черным по белому написал он в своей статье. Чтобы не дать повода для обвинений в легкомысленном отношении к "силлогизмам" тов. Левидова, попытаемся углубить наше знакомство с его замечательным открытием.
III.
Мих. Левидов прекрасно понимает, что, прежде чем заняться каким-нибудь явлением, надо это явление изучить и определить его существенное содержание. Поэтому мы не без удовольствия прочли замечание нашего автора, что "терминология должна быть отчеканенной и недвусмысленной". Его, очевидно, тревожили эти две опасности. К сожалению, он не подозревал третьей: терминология может быть отчеканенной, она может не иметь двух смыслов - он она может вообще не иметь никакого смысла, или иметь смысл неверный, ложный, неправильный. К несчастью - он попал в лапы именно той опасности, которой не подозревал. Пообещав нам "отчеканенную" и "недвусмысленную" терминологию - он в статье своей оперирует понятием "культура" - и из приведенных выше положений читатель может заключить, что это за "понятие".
Решив доказать нам свой "тезис" - он начинает манипулировать с "шелковым цилиндром" в качестве "отчеканенного" и "недвусмысленного" понятия культуры. Далее, в качестве дополняющего определения, присоединяется еще "гобелен". Удачна ли эта "образная" терминология? Вряд ли могут быть два мнения на этот счет. Она никуда не годится. Причина этой неудачи заключается в том, что к культуре наш автор подходит с точек зрения этической и эстетической. Это обстоятельство и отвлекает его внимание от самой культуры, о которой он хочет говорит [Так в тексте - Т. М.], к тому контрасту, какой представляло сосуществование роскоши и нищеты, утонченных достижений цивилизации рядом с вшивой избой. Этот контраст является характерной чертой культуры капиталистического общества, но это еще не есть культура капиталистического общества. А на место понятия "культура" Мих. Левидов подставляет понятие указанного контраста и, не замечая этого происшествия, бьёт по медному тазу, воображая, что занимается логическим процессом. Увлекаемый самыми добрыми побуждениями, он приводит следующие доводы в пользу своего тезиса: "Эта изба была уродством - читаем мы - непозволительным, оскорбляющим, как все противоестественное, уродством. В музее было место этому уродству, и в музее, в банке со спиртом, было место российской культуре - культуре небывалого уродства и извращения. Подлинным извращением было, что неумытая и безграмотная, чеховская и бунинская Руст позволила себе роскошь иметь Чехова и Бунина и, более того, Скрябина, Врубеля и Блока".
В одном анекдоте рассказывается о поваре, который, обещая соорудить кушанье, предупреждал: "за вкус не ручаюсь, но горячо будет". Да простит нам тов. Левидов - но, читая приведённую тиражу, мы вспомнили весёлого кулинара. Рассуждения нашего автора, можно сказать, обжигают, но вкуса - никакого. О чём идёт речь? О культуре, т.-е. о той сумме всяческих благ, которыми располагает определённое общество в известный период своего развития. В капиталистическом обществе культура творится с помощью сил и средств порабощённого большинства, поступают же культурные блага в распоряжение господствующего класса, класса-поработителя. Это - закон капиталистического общества. И то обстоятельство, что трудящееся большинство, творящее культуру, творящее культуру, является ограбленным, от этой культуры отстранённым, вызывает к жизни действие другого закона, закона борьбы ограбленного большинства за овладение этой культурой. Этическое и эстетическое негодование при созерцании социальных контрастов естественно, похвально, благородно, и так далее - ведь это же банальщина, о которой не стоит говорить, но откуда является "благородная" мысль о музее, о банке со спиртом, куда надо "сдать" культуру, о противоестественном "уродстве" именно русской культуры. Где, в какой капиталистической стране Мих. Левидов видел что-нибудь менее "противоестественное"? Всё это очень благородно, но совсем не логично. А т. Левидов обеими ногами стоит именно на этом своём открытии: все блага культуры были противоестественно напялены на голову мужика, и мужик, восстав, первым делом - опорком по культуре. Это даже не Иловайский. Или, если позволите, Иловайский, пришедший в забвение чувств - вероятно от избытка благородства.
Но прежде всего внесём несколько фактических поправок.
IV.
Приведя своё "образное" определение воздействия революции на культуру, - наш автор восклицает: "И это прекрасно". И это неправда - с сокрушением должны охладить мы его благородный пыл. Мы не хотим сейчас спорить о том, прекрасно или непрекрасно восстание народа против культуры вообще - эстетическая оценка несуществовавших событий является занятием по меньшей мере бесплодным. Потому-то нас удивляет не имеющий никаких оснований восторг Мих. Левидова. Внимая его патетическим тирадам, мы пожимаем плечами и спрашиваем с недоумением: "Что произошло с этим джентльменом? Ведь того обстоятельства, которое столь его восхитило, в природе не существовало. Восстание невежественного народа против Пушкина и Белинского, против театра и книгохранилищ - в нашей революции места не имело. Это - пустое измышление, мыльный пузырь, который не играет даже цветами радуги. И тов. Левидов не докажет нам обратного. Это, по его выражению, "твёрдый, брутальный факт", перед которым - хочет он того или не хочет - ему придётся снять шляпу.
А тов. Левидов не в шутку убеждён, что для первого знакомства наша революция "скинула" с себя культуру. Это, так сказать, революционная интродукция к симфонии "организованного упрощения", разыгрываемой нашим автором с тонким искусством барабанщика, насилующего скрипку. Что мы не приписываем т. Левидову утверждений, им не высказанным, можно видеть из прочих его рассуждений.
Перечислив имена Чехова, Бунина и других, - мы выше привели фразу, - т. Левидов заявляет, что только Блок "дожил до последней радости" - восстания подлинной России против гобеленов, цилиндров и против него, Блока (Курсив мой. Вяч. П.). Можно было бы, конечно, попытаться защитить т. Левидова от него самого. Можно предположить, что мысль его заключалась в том, что Россия восстала против несправедливого соотношения - автор, ведь, до глубины души, до "глубины души" возмущён противоестественным существованием культуры для немногих рядом с невежеством большинства. Но целесообразно ли брать на себя непрошенную защиту, тем более, что наш автор - не новичок в литературе, а, как он себя называет, "спец", - предупредил нас насчёт "отчеканенности и недвусмысленности" своей терминологии. Нет, как хотите, читатель, а обижать т. Левидова я не берусь. Тем более, что он в других местах ещё более "отчеканивает" свою мысль.
Дальше он иллюстрирует её следующим образом: один из "ткачей гобеленов" (так Мих. Левидов обзывает Белинского) выразился: "На великое явление Петра наш народ через полтораста лет ответил не менее великим явлением Пушкина". К этому изречению "ткача гобеленов" Мих. Левидов, разумеется, относится неуважительно. Ещё бы: ведь, Белинский - это именно то самое, что скинуто опорком с мужицкой головы. И изречению посрамлённого Белинского ещё не посрамлённый Мих. Левидов противопоставляет своё, Левидовское, изречение: "На великое явление Пушкина, т.-е. пышной культуры на гнилых стенах избы - народ ответил через сотню лет ещё более великим явлением военного коммунизма. Военный коммунизм был протестом, закономерным, социально необходимым, а потому и радостно-прогрессивным, против явления Пушкина в стране с 90% неграмотных". Военный коммунизм - протест против Пушкина! - вот до чего может договориться человек, страдающий избытком "благородных чувств" и недостатком логики... А логика - ревнивая дама; она жестоко мстит, когда ей изменяют.
V.
На этих страницах мы не будем сейчас заниматься анализом понятия "культура". Но для ясности наметим, всё-таки, его общие контуры. От каждодневного языка, языка неточного, полного ложных формулировок ("солнце восходит и заходит" - хотя ничего подобного солнце не делает - и так далее), мы не можем, конечно, требовать точности выражений. Но когда мы сталкиваемся с автором, который берётся сообщить нам нечто оригинальное, который при этом предуведомляет нас насчёт "отчеканенности" и "недвусмысленности" его терминологии, - мы вправе требовать ясности определений. Всякий спор в конце концов сводится к спору о понятиях. Взявшись открыть нам глаза на взаимодействие между культурой и революцией, он не потрудился - потому ли, что не захотел, или потому, что не сумел - дать "отчеканенную" и "недвусмысленную" формулировку этого понятия. А не дав такой формулировки, он, разумеется, не мог вообще ничему нас поучать. Как можешь мы прояснить мозги ближнего своего, когда в голове у тебя сумбур? Тов. Левидов оперирует понятиями "культура материальная" и "культура духовная" - и этим обнаруживает своё некритическое отношение к словесному материалу, который ни в какой мере нельзя почитать "отчеканенным". Ходячая терминология, делящая культуру на материальную и духовную никуда не годится, когда ею пытаются пользоваться в работе, претендующей на логическую обязательность. Мы не станем здесь подробно обосновывать наше положение, что культура есть понятие, включающее в себя вообще всевозможные достижения науки, искусства и техники. Всякое явление культуры, которое на обывательском языке называется "материальным", может быть с полным правом отнесено к явлениям культуры, называемым "духовными", и наоборот: любое явление "духовной" культуры есть вместе с тем и явление культуры "материальной". Попробуйте решить: к "материальной" или "духовной" культуре следует отнести изобретения Эдисона, радио-музыку или деятельности химика, изобретающего взрывчатую смесь.
Нам понятно, откуда возникло такое разделение культуры. Это - пережиток старого дуалистического воззрения на мир и на человека. "Бог" и "человек", "душа" и "тело", "материя" и "дух". Отсюда и вкоренилось: культура материальная (очевидно, собрание вещей) и культура духовная (некие сверхматериальные ценности). И так как обыватель, особенно если он ещё не освободился от страха божия, "дух" ставит выше грубой и пошлой "материи" ("царство небесное" и "царство земное"), - то он, а вслед за ним и т. Левидов (да и не один Левидов, заметим в скобках) ценности так называемой "духовной культуры" считает более "высокими", чем ценности низкой, плотской, "материальной" культуры. Наш автор обеими ногами стоит на почве дуалистического мировоззрения и пользуется обветшалыми, неточными, мёртвыми приёмами называния вещей. Но если даже мы согласимся на минуту, что есть культура материальная ("низкие ценности" - Эдисон) и культура духовная ("высокие ценности" - Белинский) и что вшивый мужик, освобождённый революцией, прежде всего разделался с "высокими" ценностями, скинув их с своей головы, - то, ведь, фактическая история "восстания подлинной России" ещё не исчезла из нашей памяти. Совершив революцию, вшивый мужик прежде всего позаботился о "цилиндре": не опорками скинул его с головы, но заботливо поставил в самое безопасное место и страшную внимательность проявил к этому самому старому цилиндру. Отдельные случаи, когда "дырявился" Серов или крестьяне расколачивали помещичью усадьбу - в счёт не идут - мы, ведь, знаем, в чём здесь было дело. Именно в эпоху военного коммунизма, когда, по слову тов. Троцкого, во имя спасения трудящихся от порабощения, вся страна была "ограблена", чтобы одеть, накормить и вооружить Красную армию (вот что представляла из себя эпоха военного коммунизма, т. Левидов!) - в это самое время заботливо оберегались и пополнялись Эрмитаж и библиотеки, субсидировались театры и консерватории и создавались всяческие благоприятные условия для популяризации тех именно "высоких" ценностей, которые Мих. Левидов именует "духовными". После октябрьской революции в интересах массового распространения был национализирован Пушкин, а вместе с ним и Белинский и прочие "ткачи гобеленов" 0 это факт, который могут отрицать лишь те люди, не только щеголяющие без "цилиндра", но не имеющие, к несчастью, и основания, на который можно "цилиндр" надеть. Другой вопрос: стоило ли популяризовать Пушкина. Допустим, что не стоило. Но, ведь он, всё-таки, был популяризован. А сейчас нас интересует установление именно этого обстоятельства. По терминологии Мих. Левидова, электричество - тоже "гобелен". Ведь в то самое время, когда во "вшивой" избе чадила лучина, - буржуазные дворцы освещались электрическими солнцами. И только революция поставила себе задачу элекрифицировать деревню, т.-е. (будем говорить языком нашего автора) каждого мужика обрядить в "цилиндр" - культуру тож. Пусть укажет нам Мих. Левидов какую-нибудь область культуры, за исключением областей культурного декаданса, в которой революция не поставила бы своей целью сделать доступными народным массам все культурные достижения нашего времени. Революция делала совершенно обратное тому, что утверждает Мих. Левидов.
VI.
Но дело, конечно, не в эмпирических неточностях, которые допускает наш автор. Эти неточности явились следствием некоторых органических пороков его идеологического подхода к вопросу - а в этом всё дело.
Тов. Левидов с запозданием, примерно, на два поколения почувствовал вдруг эстетическое несоответствие между культурным существованием "немногих" и некультурным существованием большинства. Это ощущение само по себе похвально - но беда т. Левидова в том, что этическая и эстетическая точки зрения являются его методологическим пунктом. А это значит, что вся его методология никуда не годится. В истории нашей интеллигенции этические и эстетические резиньяции сыграли в своё время большую и полезную роль. Такие резиньяции были постоянным элементом в интеллигентских идеологиях, рождённых по преимуществу дворянской средой. Выходцы же из народных низов не воспринимали социальных контрастов "этически" или "эстетически". Они воспринимали их революционно. "Все блага культуры добыты нашим, рабочим, потом и кровью - рассуждал, примерно, передовой рабочий. - Великолепное здание культуры построено на наших плечах. Но это здание захвачено нашими врагами, экспроприаторами нашего труда. Мы должны его завоевать, сделать нашим" (но ни в коем случае не "опорками" по этому зданию: оно слишком дорого стоило "вшивым" мужикам). А вот какой-нибудь кающийся дворянин, помещичий сын или сантиментальный интеллигент - эти обязательно декламировали: "как неэстетично! о, как это безнравственно!". К таким резиньяциям в отдельных случаях присоединялись и более основательные мотивы, явившиеся результатами не наблюдения поверхности явлений, а глубокого изучения самого механизма их создания и исторически-закономерного их развития в сторону овладения трудящимися большинством всех благ культуры. Такие дворяне и разночинцы делались революционерами и боролись против социального контраста, но никогда не боролись против культуры вообще, за всеобщее так сказать поравнение в невежестве и нищете, а всегда за всеобщность, за демократизацию культуры. Именно здесь, в этом стремлении разрушить не самую культуру, а лишь привилегию немногих на её обладание - и заложен пафос революции.
Лишь однажды в произведении одного парадоксального и беспутного русского писателя прозвучала нота, которая ныне запоздало вибрирует в размышлениях т. Левидова. Читатель помнит, конечно, заключительные аккорды рассказа Леонида Андеева "Тьма":
"Зрячие, - возглашает "революционер" Леонида Андреева: - выколем себе глаза, ибо стыдно - он стукнул кулаком по столику, - ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождениям. Если нашим фонарикам не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо - это уже не рай девицы, а просто-на-просто свинство. Выпьем за то девицы, чтоб все огни погасли. Пей, темнота".
О, разумеется, т. Левидов не произнесёт такого ужасного тоста. Но это потому, что у интеллигента из рассказа "Тьма" были последовательность и мужество, а у автора разбираемой статьи ни того, ни другого не имеется. Но отсутствие логики характерно для них обоих.
"Оскорбительно социально и эстетически, - декламирует Мих. Левидов, - для народа быть удобрением, в котором так нуждаются цветы культуры для немногих. Оскорбительно быть аморфным моллюском, дающим жизнь жемчужине. Быть опытным полем для художественно эстетических опытов и достижений, материалом для оранжереи. Парником". - То есть просто удивительно, до чего всё это великолепно! В полном смысле губит человека его благородство. Вы подумайте только, о чём здесь речь: "Оскорбительно быть парником". Кому оскорбительно? - Левидову или парнику? Если оскорбительно Левидову, то нам на [Так в тексте - Т. М.] совсем понятна его щепетильность. Если же наш автор говорит с точки зрения парника, и не ему, Левидову, а парнику оскорбительно быть парником, то и в последнем случае мы разведём руками от недоумения: вот ведь до каких "столпов" может довести езда на эстетическом Росинанте! Ведь если бы т. Левидов продолжил ряд примеров, он с одинаковым успехом мог быть скандировать: о, как оскорбительно быть ржаным полем и производить хлеб! о, как оскорбительно социально и эстетически быть курицей и нести яйца! - и многое множество подобных остроумных вещей мог бы наговорить нам т. Левидов, если бы он умел быть последовательным.
Правда, до "парника" договорился он начав с "народа", которому "оскорбительно" быть удобрением для культуры [Подстрочное примечание: Здесь мы отметим лишний логический грех т. Левидова: народ-парник-моллюск.] Но мы уже заметили выше, в чём ошибочность такого подхода к положению народа, эксплоатируемого господствующими классами. Этическая и эстетическая точки зрения здесь бесплодны и ненужны. Вот эти именно "точки зрения" восстание подлинной России и сдало в архив, выкинуло из головы. И, восстав, Россия не уподобилась Андреевскому герою, как то хочет показать тов. Левидов. После своего замечательного "парника" он продолжает: "Полтораста лет после Петра - один Пушкин. И 90% безграмотных. Ещё сто лет - Врубель, Скрябин и Блок и 70% безграмотных. Нет, довольно! Противоестественное уродство надо прекратить! Вопиющему уродству не должно быть более места! Банку музейную, где в поту, слезах и крови, - как лебедь, горделивая и бесснежная, - плавала безмятежно культура - нужно разбить".
Невероятно, читатель? Удостоверьтесь. Чем не Леонид Андреев? И вслед за этим робким переложением (не можем предоставить т. Левидову патента на оригинальность) наш автор с самодовольством, которому нельзя не завидовать, заявляет:
"Так обосновывается эстетически наш лозунг: да здравствует уничтожение уродства, да здравствует революция, как организованное упрощение культуры".
Нечего сказать: хорошее обоснование!
VII.
Спешим, впрочем, успокоить читателя: культура в безопасности. Столь победоносно "обосновав" свой тезис, Мих. Левидов начинает в спешном беспорядке отступление по всей линии.
Оказывается: "в области духовного быта упрощающее воздействие революции выявляется в первую очередь в подлинном уничтожении"... - культуры? - ничего подобного: "...в подлинном уничтожении некоторых, подчёркнуто тепличных отраслей культуры". Только-то?! А как же насчёт парника, которому оскорбительно? А на счёт "цилиндров" и "гобеленов"? Двух страниц было достаточно нашему автору, чтобы перезабыть всё, что говорил он ранее. Нисколько не меняя своего "вразумительного" тона, он продолжает: "Это не значит, конечно, удар по Блоку и по гобеленам. Это значит только удар по той среде, тем группам, которые производили и потребляли Блоков и гобелены". Таковы выводы, которые делает Мих. Левидов из своих собственных посылок. Если это логика, я не знаю, что такое абракадабра...
Длинной речи краткий смысл заключается в следующем: "организованное упрощение - это означает, во-первых, отведение минимального места в комплексе ценностей духовного быта - ценностям высшей (курсив той. Вяч. П.) расценки - литературе, поэзии, театру, живописи, музыке, т.-е. в совокупности своей - искусству, и, во-вторых, максимальное удешевление этих ценностей".
Вот из-за этого самого и городил огород (парники! моллюски! лебеди!) Мих. Левидов. Мысль, как видим, действительно "элементарная". Но элементарность мысли нисколько не гарантирует её доброкачественность. И в своём упрощённом и элементарном виде она неверна насквозь.
Прежде всего: начав разговаривать о "культуре" вообще, Мих. Левидов свёл разговор на одну отрасль - искусство. "Тезис" его изменяется таким образом: революция есть организованное упрощение искусства. Происходит это потому, что революция отводит минимальное место ценностям высшей расценки. Но откуда Мих. Левидов взял, что революция отводит ценностям искусства минимальное место, это, во-первых, а во-вторых, как возникло его утверждение, будто поэзия, театр, живопись являются в культурном обиходе ценностями высшей расценки? Тот факт, что наша комнатная, эстетствовавшая интеллигенция, оторванная от подлинного творчества жизни, жила в ограниченном мире этих ценностей, не даёт ей никаких оснований почитать эти ценности самыми высокими. Мих. Левидов оказался в плену интеллигентского эстетства. Если вообще говорить об относительном весе культурных ценностей, то можно взвешивать, скажем, Пушкина и Пастернака, как ценности одного порядка и решать: кто выше - Пушкин или Пастернак. Но "сравнивать" Пушкина и Рамзая, Врубеля и Дарвина нельзя - ибо это ценности несоизмеримые, но одинаково "высокие" в общем творчестве культуры.
Это наше первое замечание. Вторым будет следующее?: Мих. Левидов повторяет в иной форме те стоны, которые несутся из среды нашей старой, сходящей со сцены интеллигенции. Эта интеллигенция, чуждая и враждебная революции, с отчаянием взирает на то, что происходит сейчас в России. Всё, чем она жила, всё, что почитала она высочайшими ценностями - ныне потеряло в глазах новой России всякий приоритет. Это не значит, что ценностям этим грозит гибель. Это не значит также, будто ценностям этим грозит гибель. Это значит только, что они теряют своё право первородства, что наше общество освобождается от навязанного ему интеллигенцией фетишизма по отношению к продуктам творчества этой профессиональной группы. Эти ценности попросту находят своё подлинное место в новом культурном обиходе, не ниже, но и не выше других. И психологически понятно, что, видя свои ценности разжалованными в ряды ценностей необходимых, но рядовых эта старая интеллигенция, не забывшая ещё своих претензий на руководство, учительство и т. п., обвиняет новую Россию в разрушении культуры. Мих. Левидов в этом вопросе не с нами, людьми сегодняшнего дня, а с ними, людьми дня вчерашнего. Он пользуется их оценками, формулу, выдвинутую ими, он об'являет "об'ективно правдивой" (но "суб'ективно ложной", - предупреждает он - нам не совсем ясно, в чём здесь дело), хотя и отличается от них весёлостью нрава: они плачут, он радуется. Но если вопрос по существу, то нам станет ясно, что "уходящие" интеллигенты и прогуливающийся Мих. Левидов - одного поля ягода.
Вот как практически "обосновывает" Мих. Левидов свой тезис. "Не Белинского и Гоголя должен мужик с базара принести, а популярное руководство по травосеянию. Не стихосложению надо обучать рабфаковца, вне обычного его курса, а стенографии. Не театральные студии надо открывать в деревне, а студии скотоводства". На первый взгляд это кажется резонным. В самом деле: нужна ли свердловцу студия по стихосложению, когда страна стонет от недостатка скота? Для чего мужику тащить с базара "Белинского", когда он не знаком с усовершенствованными способами травосеяния? И выходит так: "долой Белинского, да здравствует скотоводство". А как докажешь т. Левидову, что по сравнению с скотоводством литература и искусство - ценности не высшего порядка. Скотоводство вытесняет творчество искусства! Ясное дело: зарубежные плакальщики правы кругом.
Но в том-то и дело, что, рассуждая столь здраво, т. Левидов грешит против здравого смысла. Он самый вопрос ставит именно так, как могут ставить люди из-за рубежа: или Белинский, или скотоводство. Пусть он нам докажет, что так именно вопрос стоит у нас, что так именно его ставить надо, - мы сложим оружие. Но доказать нам этого он не сумеет, ибо вопрос так не стоит, и стоять не может.
Если бы, скажем, в Госплане, мы обсуждали очередной бюджет государства, то мог возникнуть такой вопрос: в состоянии ли государство на текущий год ассигновать средства на содержание театральных и прочих студий в размере, превышающем размеры ассигнований на развитие сельского хозяйства? И вопрос, вероятно, решён был бы (при протесте Наркомпроса) в том смысле, что кредиты на искусство урезать, а на скотоводство увеличить. Но если бы даже Госплан состоял из одних скотоводов, которую в силу, так сказать, патриотизма, скотоводство, в пику т. Левидову, об'явили бы "высшей" ценностью, то, и с таком случае, исключительно скотоводческий Госплан не вычеркнул бы начисто кредитов на студии по изучению искусства. Ему это не позволили бы сделать, потому что такая точка зрения чужда пролетарской революции. А т. Левидов так именно вопрос и ставит: Белинского не заменить [Так в тексте - Т. М.] руководством по травосеянию, ибо мужику Белинский е нужен, а сено ему необходимо. В свердловском университете взамен поэтики обучать стенографии. Другими словами: если бы товарищу Левидову поручили организовать бюджет нашего государства, он стал бы выполнять ту программу "организованного упрощения" культуры, которую навязывают нам белогвардейские печальники культуры и которую ни в каком случае не намеревались выполнять мы, коммунисты.
Если бы переутонченному, до краев переполненному всякими "высокими" ценностями интеллигенту задали вопрос:
- Вы какую студию предпочитаете: театральную или по скотоводству? -
Насквозь протеатрализованный интеллигент, который без репетиций может сыграть Хлестакова и с закрытыми глазами отшлёпать фокс-тротт - без запинки ответит:
- конечно, по скотоводству -
ибо это будет как раз то, чего ему не хватает.
Но если тот же вопрос мы зададим рабочему или крестьянину, - ответ получит, примерно, следующий:
- Оно, конечно, студия по скотоводству нам очень полезна, но нельзя ли так, чтобы и по театру?
И последняя постановка вопроса будет "нашей", правильной, именно той постановкой, какой не хочет видеть Мих. Левидов. А при такой постановке не может быть и речи о замене Белинского руководством по травосеянию. Это так элементарно, что не хочется даже и говорить более подробно.
VIII.
В "тезисе" Левидова явно слышен запах презрительного отношения буржуазного сноба к так называемой "мужицкой" способности творить культуру. Какая там культура, когда "творец" ничего в этом деле не понимает. Зачем ему, лохматому, Пушкин! Он в Пушкине ни уха ни рыла не смыслит. Дать ему в зубы учебник, как разводить свиней - хватит с него! От такого сноба Левидов отличается разве тем, что ему это даже нравиться: - свиноводство, так свиноводство! - он с лёгким сердцем может повернуться задом к "Белинскому". Но это говорит лишь о том, что очень неглубокие корни в его сознании пустили те "высокие" ценности, которые "образно" определил он в виде "тончайших гобеленов". Что ему Гекуба? И он махнул на неё рукой, всерьёз поверив, будто в Р.С.Ф.С.Р. культурное творчество предположено ограничить постройкой просторных конюшен.
Отметим ещё один штрих в рассуждениях нашего автора. Он отводит литературе и искусству в культурном обиходе будущего (правда, только лет на пятьдесят. Почему?) место "развлечения". Разве "нэп" дочиста проглотит нас без остатка и кроме нэпа ничего в мире не останется? Ведь "развлечение" - это истинно-нэповская точка зрения. Это именно то, чего жаждет упитанный обыватель. Это именно та черта, которая характеризует буржуазное, наслажденское, гурманское отношение "покупателей" к "высоким" ценностям "духовной" культуры. Место ли пустого развлечения предназначаем мы искусству в культурном обиходе будущего? Мы хотим весь мир превратить в произведение искусства, а т. Левидов полагает, что это будет мюзик-холл. И столь неосторожно обнажив корни своих умозаключений, Мих. Левидов с укоризной бросает в сторону "серапионов": "подлинные дети нэпа". Над кем смеетесь?
Беда Левидова в том, что он не сумел охватить всей сложности вопроса, о котором взялся нас поучать. Не сумел же сделать этого потому, что оказался в крепком плену буржуазных воззрений на культуру, как на собрание вещей разной ценности, при чем более "высокими" оказались те самые, из которых буржуазия извлекала "эстетические" наслаждения. Но культура - не собрание вещей, не эрмитаж и не библиотека, не поэзия и не беллетристика, это - многосторонний творческий процесс с возникающими и разрешающимися внутри него противоречиями, процесс, непрерывно идущий вперёд. Этот процесс можно правильно понять только в его движении, в диалектическом столкновении и примирении его противоречий. В отсутствии такого подхода к пониманию культуры коренятся все ошибки и промахи Мих. Левидова. Временное он принимает за постоянное, видимую грань предмета считает за самый предмет. Потому-то среди отдельных отраслей культуры он оказался в положении пошехонца, не сумевшего связать концов с концами. На одной странице он прокламировал революцию восстанием против культуры вообще, на следующей об'явил, что никакого восстания не было; дальше оказалось, что дело идёт не о культуре, а лишь об искусстве, при чем на поверку выяснилось, что и против искусства никто не восставал, но что полезно завести студии по скотоводству, бросить в печку Белинского и заняться случкой.
Отрицание старой культуры он понимает не как "преодоление" её, а как уничтожение вчерашнего дня, совершенно не подозревая, что в культурном синтезе завтрашнего дня будет "примерено" сегодняшнее отрицание культуры посредством возведения её на более высокую ступень совершенства, т. е. в сторону организованного усложнения, обогащения, расширения и углубления. "Отрицание" коммунистами старой буржуазной культуры он понял превратно, и, как это частенько бывает с неофитами, перепрыгнул через лошадь, желая сесть на неё верхом. Буржуазный до кончиков ногтей, он предстал нам в великолепной позе ликвидатора "высоких" ценностей буржуазной культуры, провозгласив: "скотоводство выше Белинского и да здравствует скотоводство", как высшую ценность новой, коммунистической, революционной культуры. Будущая культура представляется ему в упрощённом, элементаризованном, приспособленной для "бедных" виде - куда уж нам мечтать о достижениях, подобных "высочайшим" достижениям великолепного прошлого!
Будет ли "будущая" культура, ныне творимая в советской России, по сравнению с старой культурной буржуазией - более простой, менее красочной, менее богатой теми ценностями, которые Мих. Левидов именует "высокими"?
Процесс культурного развития движется двумя путями: путём расширения, путём вовлечения в поле своего влияния всё более широких масс - это путь, так сказать, экстенсификации культуры. Рядом с нами, следом за ним, вместе с ним происходит углубление культурной работы, интенсификация её. Когда один из этих путей закрывается, она становится обречённой. Это именно и произошло с культурой буржуазии, которая в силу положения охранителя классового своего господства не могла не препятствовать экстенсификации культуры, ибо культура - могучее орудие борьбы и защиты. Вся работа буржуазии ушла в "углубление", превратившееся в "переутончённость", "рафинированность", "снобизм", культурное вырождение. Из явления всечеловеческого, каким культура должна быть, она превратилась в достояние господствующего класса, в частную собственность, в собрание вещей, пользование которыми оказалось ограниченным. И революция, разгромив класс, присвоивший себе монополию на творчество и пользование культурными благами, прежде всего разрушает обособленность культуры, из монополии немногих превращая её в достояние всех. Это первый шаг, который сделал революция: она разлила культуру по широчайшим пространствам нашей республики - и это было величайшей победой, величайшим завоеванием мирового прогресса, ибо основным условием, обеспечивающим дальнейший рост культуры в глубину и высоту.
Мих. Левидов презрительно "фыркает" на Гершензона. Но пусть он внимательно перечитает те "письма", которые из своего "угла" посылал Вячеславу Иванову этот старый идеалист - он встретит в них много такого, что в форме, далёкой от совершенства, обретается на его собственных страницах. Левидов, как и Гершензон, "отказывается" от старой культуры. Но Гершензон знает, что сделать это "просто" - нельзя. Он мечтает "окунуться" в Лету, чтобы выйти из неё молодым, освежённым, наивным варваром. Тов. Левидову купаться в холодных струях не улыбается, ибо он полагает, что варваром "обернуться" очень не трудно, стоит лишь захотеть. Что ж! Не станем спорить. Тов. Левидову такое предприятие удалось без особого труда, с той лишь оговоркой, что он остался прежним буржуазным интеллигентом, только без "шёлкового цилиндра" культуры.