Пролог. Сказка о Драконе

Белый снежный пожар ночной сине-чёрной кровищей сочился. Спустя время багровыми струпьями брался на утренях. Сусальным обманчивым золотом в зеленоватый отлив откупиться пытался днём...

Веры обману не было. Как и уступы изнеможению. Голосили дыхания надорванными гармонями, кашли бухали колунами или трещали как позабытый подарочный коленкор, слюна из натужно раззявленных ртов обмерзала второй бородою. Жеребячьей поповской породе не выдумать сказки подобной: толпа Егориев, и все на поганого змия, на чудо-юдо морское-заморское, на разорителя, на погубителя, так ему распротак, пришлецу носоклювому! Не по иконному, известно. Ни кольчуги на богатырях, ни шлема, ни красных сапожек с зазвонистыми точеными каблуками, ни плаща княжеского багряного, не обессудьте уж. Пимы латаные да шубейки обтерханнные. Залоснившиеся от небережной и длительной носки без переменки, прожженные у торопливых, подчас и без охотницкой нодьи-сугревки, бестолковых, словом одним, костров.

И заместо копья чудотворного - только правда святая в душе. О хорошей жизни правда... Она, она лишь, правда весенняя, красное солнышко, подсобила змия лютого скрасть, подсобила капкан на змеиную душу насторожить, благословила на тяжкий труд. Валили Егории в латаных пимах окольчуженные инеем лесины на тропу змеиную три дня и три ночи, как сказочным коном положено, подсекали тропу рытвинами, тревожа взрывными дымами и гулами цепеневшую от морозов таежную крепь. Падали от надсада, кропя снега брусничинами носовых кровей и земляникою - от прокушенных губ.

И поднимались, согретые красною правдою, о которой так хорошо и прекрасно говорил им старший над ними, змиеборцами, товарищ Буров.

А вот змий морской подлинно был Горинычем огнедышащим!

Когда выволок он бронированное своё длинное тулово из отлогого поворота чугунной тропы-дороги в две колеи, когда колесами-лапами красными заскрипел, затоптался и пар пустил между лап, когда рёв его из хобота-трубы искрами полетел в снегопадно нахмуренные небеса, а длинношейные орудийные головы на железных плечах повернулись, принюхиваясь и готовясь извергнуть пламя - захолонуло в грудях у многих Егориев. Глаза сквозь слезную жгучую муть припаялись к Егорию-старшему, бестрепетно направившему свой шаг на драконью железную голову. Вот поставил товарищ Буров ногу на змеиную жабру-ступеньку. Приподнялся и подтянул вторую.

Вот исчез, как проглоченный змеем...

Томительно щёлкали минуты.

Перегорало дыхание в глотках.

И лишь когда перевёл свой смердячий дух, разобиженно заплевался паром заморский змий, просморкнула толпа Егориев густую и липкую изморозь в носах и втянула игольчатый воздух: изник на змеиных жабрах сильный красною правдой невредимый товарищ Буров и отвесил затрещину победительную паровозной двери-щеке, отозвавшейся дребезжащим скулением:

- Поднимайтесь на эшелон, товарищи! Сердце ищите змеиное! Вырвем сердце у контрреволюции!

- Вырвем сердце! - в ответ раздалось.

И железную ледяную бронь затопило горячее и живое. Жадно обзыркав панели и занавески с ламбрекенами, ощупав диванный плюш, припечатав крепкими словесами всю эту баскоту в сердцах, растревожило живое хлипенькую под броней начинку. Начинка в зеленой чужой одёвке глядела на Егориев смятенно между груд натащенного добра, отмякивалась по своему, пытаясь умаслить. От сладких читинских папирос и незабористой сливовицы партизаны не отказывались. Но и не мягчели, и ширился рокочущий гул:

- Где змеиное сердце?

- Где адмирал Колчак?

И уж готовы были пластать плоские не по нашенски подушки диковинного цвета свежей лиственничной хвои и крошить на лапшу линолеум, раскрашенный под красноватый камень-голец.

- Адмирал есть в последний вагон, - наконец им сверкнуло в глаза офицерским старомодным моноклем. Узкорылый по судачьи долговязый чех в серебряных узких погончиках смотрел предвкушающе, с почти нескрываемой радостью - просим пройти...

Колёсный хлопотливый перестук заглох под толкучливым топотом в тамбурах, под азартным дыханием, под лязганием ружейных затворов. Товарища Бурова, получившего от близорукого офицера трёхгранный по штыковому ключ, оттерли назад вгорячах, а когда он протиснулся наконец сквозь пахучее дымной козлятиной человеческое половодье с ключом наготове к дребезжащей вагонной двери, впопыхах протолкнули вперёд, приударив об эту дверь лбом. И он, торопливо взявшись протирать набрякнувшие от удара глаза, мимолётом успел подумать, что докучливый этот удар заложил и уши, и как же теперь услышать, что скажет красным партизанам не сумевший от них ускользнуть золотопогонный палач Сибири и не будет отличной статьи, которую он давно предвкушал.

Тихо стало вокруг до ознобливой зуботряски, какая бывает, когда едва отогревшись, попадаешь снова на лютый холод. Мелькали в разгоревшихся лихорадочно партизаньих глазах обрывки суконные от обивки вагонных стен - серые, в инеистом серебре. Снежно скрипело под пимами. Леденели зазубрины на купейной двери. И туманно клубилось дыхание, густея недоумением:

- Где адмирал Колчак?

Походило выстуженное змиево сердце не на сердце ничуть - а на логово змия, в которое человекоядное чудище таскало добычу. Обглоданные кости несчастных пленниц мерещились в углах, запорошенных снежной крупкою. Перьевой едкий дух от горевшей сукнины царапал раздувающиеся ноздри:

- Где адмирал Колчак?!

Сквозь оконную толстую наледь невесть каким маневром протискался и швырнул в вагон пригоршню полную бойких золотых зайчат предполуденный солнечный всплеск. Разобрал каменьями иней на суконных ободранных стенах. Радужную звезду средь стеклянных граней стакана зажег, приютившегося на крохотном столике. Вышил снежный ковёр на полу серебром. И тоской взял за горло:

- Где адмирал Колчак?!!!

- Я - адмирал Колчак, - непримиримо отчётливо прошелестел дробящийся сквозь окно морозный свет, изломался, мигнул и выткал серебром на серебре струной вытянувшегося человека ли - иль уже человеческий призрак: седь приглаженных плотно волос, опрозрачненная в голубень белизна обостренного смертно лица, посиневшие пальцы скрещённых рук...

И солдатского кроя шинель.

Негреющая, короткая - едва ниже колен.

Омохначенная густо морозными беспощадными эполетами на захлестнутом натуго воротнике:

- Я - адмирал Колчак.

Задышала неверяще громко егорьевская толпища, кропя испариной свои вороты, и немедленно за неё взялась стужа-ювелир, стала гранить ледяные звездочки. Запрыгали перед партизанскими глазами апельсины, консервные банки, бутылки с наклейками яркими из соседних вагонов, натопленных жарко, до сладкой ломоти.

Перекосили сытными видениями ободранное для сугрева сукно на вымороженных стенах. Отразились в стакане пустом.

- Сбежал Колчак! - выхаркнулась тугая голодная горечь шепотливым взвизгом, взвилась жидкой поземкою, пала наземь... - Дедка ить какова заместо себя в холодрыге да в недоеде помирать лютой смертью оставил!

И растерянно отсырела, заперхала гулом срывающимся:

- Ты не бось нас, дедушка. Нам Колчак-людогуб нужон! По его мы чёрную душу. А стариков народная власть не забидит..

Серебряный призрак в шинели завьюженной повёл тонко точеным светящимся профилем. Сморгнул иней с длинных ресниц - и слепящей неистовой синью глазной брызнуло с закаменелого от холода лица.

- Так распротак в бога-душу с чечеточкой... - прозвенело глуховатой бронзою кудревато сплетенное ругательное кружево - Слушай мою команду! Смирно. Дерьмо напудренное... Старшему доложить - караул у вагонов поставлен?..

Истончившийся, обглоданный оголодалым морозом отчетливый резкий голос взлетел в вагонную стальную студь, неминуемо суля, казалось, унизительно рассыпаться холодными углями кашля, но опутанный инеем призрак вскинул тонкую руку ко рту - и неозвученная злая немочь обозначила себя лишь шумным выдохом сквозь задавленный горький стон. Облачко выдышанное кадильным дымком отуманило сухую иконопись высоких скул и провалившихся великомученических глазниц.

- Я - адмирал Колчак... - отразилось от вымерзших стен, словно роспись на бланке приказа, и приказ этот хлестанул наотмашь привычно и властно, пробуждая в партизанской толпе-вольнице тех, кто знал что такое приказ.

Тем паче такой приказ: о золоте несметном, которое отбить надобно во что бы то ни стало у мерзостно зелёных чехов для новой и прекрасной жизни в грядущей кумачовой правде...

Требовал приказ исполнения.

Звал к немедленному действию, опережающему разум.

Вагонная толчея смешалась пестрым разноголосьем:

- Ййесть! Так точно! - с привычной рубленой солдатской лихостью и:

- Не сумлевайся, дедушка.. - неторопливым чалдонским охотницким басом и:

- Бытто он! Колчак.. - оторопелым шахтерским сырым напевом и:

- А как признал?.. - с пронырливым мещанским интересом!

А на интерес смешок охрипший с фасонным матерным загибом:

- По нашенски лается... По флотски, - и ругатель - молодой, приземистый, неожиданно чисто бритый - вдруг бестрепетно распахнул на холодине махровый от студёных плачущих игл ворот. И задорно глянули на снежный свет застиранные, перештопанные, сбереженные в таежных дебрях тельняшечные полосы цвета штормового неба и кучевых предгрозных облаков, полосами плеснуло властному серебряному призраку в лицо..

Плеснуло, раскатилось!

Повеяло бескрайним йодисто-солёным.

Шипяще зашуршало волной по галечному склону.

Свистнуло тугим ветреным порывом.

И сломало скорлупу из серебра.

Выпустило смертельно измождённого невысокого, сухого телом человека, который на секунду скомкал морщью твёрдо сжатые губы и повёл седой крупною головою в болезненной судороге...

Словно хотел отвернуться.

Но не отвернулся, а синим своим остролучистым взглядом заглянул ругателю в глаза: спокойно, прямо.

Напоминающе.

Ругатель багрово вспыхнул, с ожесточением вколачивая тяжёлые тугие кулаки в глубокие карманы.

И печально, со струнным звоном, лопнуло что-то, на миг протянувшееся между ним и синеглазым призраком в плену серебряного льда.

Но уже водоворотом, буруном вокруг пленника кипело, топотало, лязгало, оглашало драконьи поездные недра раздражённым медвежьим ревом, волчьим вкрадчивым всхрипыванием и утробным росомашьим рыком, словно и не люди брали осатанело коротким приступом вагонные площадки, нет - хватали проклятого заморского Горыныча за иностранные его печенки! - будто поднялась на чужинскую хищную погань сама природа...

Само надсаженное страданием и праведным горячим гневом обширное и незлобивое сердце сибирское будто ополчилось на истинное чёрное драконье сердце, истекающее зеленой кровью иноземных ненавистных мундиров.

И, слыша звуки этой схватки, удовлетворенно вздохнул всей грудью седоволосый человек с глазами цвета кипящего океана и ещё выше вздернул маленький ложбинный подбородок, по птичьи запрокидывая узкое граненое лицо. Добела раскалённая ярость опечатала резкие грани, стирая иконопись черт, смешалась с горячей досадой, нетерпеливой бритвенною жадностью раздула тонкие крылья высокого носа: казалось что оматеревший в бесчисленных битвах поседелый беркут услышал клёкот и ветровые взмахи собратних крыл, почуял припавшего к земле одержимого бешенством чужого пришлого зверя - облезлого, смрадного, истекающего ядовитой пеной, оскверняющей родное беркутиное приволье!

Вскинул старый орёл к поднебесью горбоклювую белую голову.

Поднял черные плечи в резких перьевых зигзагах.

В небо бы, в небо... И пасть на бешеного, и когтить, и клювом рвать!

И тлетворное сердце драконье из звериной груди исторгнуть...

Только цепь опутала ноги, не пускает.

Не простая цепь: золотая.

Золотое лекарство...

Для исцеления беркутьей родины волшебное средство.

И застыл часовым человек, похожий на беркута, в строевой строгой позе. Так у знамени стоят.

Или - глядя на дула в грудь уткнувшихся стволов ружейных.

А у ног его завивались причудливо изумлённые поездные вести:

- Двадцать девять вагонов!

- Ящики, ящики! Опечатанные! И мешки ещё...

- Проволоками опутанные.

- Тол навален.

- Машины адские.

- Заминировано все!

- По хитрому! Не под силу чехам распутать!

- Говорят, что Колчак один знает, как обезвредить мины.

- Нам не сказал, говорят, как его ни уламывали!

- Говорят: может вам откроется.

- Га! А как думали наше золото загрести? Коль не знает никто, окромя Колчака?..

- Да делов-то. В безлюдь увезти и взорвать. И собрать потом золото. Только много-то будет возни, а торопятся чехи сбежать.

Были вести те - как сухие дрова, щедро сложённые в жаркодышащий печной зев. Изумление грели.

Были вести - как яркогорящие свечи.

Озаряли понимание.

Были - как пышущие жаром голыши из банной каменки.

Шевелили смущение...

И указывали на суконные заиндевевшие лохмотья на обивке выстуженного вагона - последнего вагона, запертого. С одиноким пассажиром в худой шинелишке и стоптанных изрядно сапогах. С лицом голодно обтянутым и выбритым до синевы, до пунцовых ссадин от древнего изработанного лезвия и ледяной воды, с болезненно запекшимися и в корки высушенными губами.

- Сказал чехам: большевикам скорее отдам, чем вам...

- Берите его тогда, офицер говорит...

- Делайте с им что хотите...

- А мы умываем руки...

Пока не плеснул на каменку отрезвляющим пахучим мятным варом сильный в красной несокрушимой правде товарищ Буров:

- А ну молчать!

И поднявшийся мутный пар проглотил невнятные звуки обжигающе жарких вестей, гася даже дыхание, и потек, потек по вагону. В душных глубинах его шевелилось настойчиво что-то. Стучалось. Стучалось как сердце в усталой надсаде, только вот где и куда...

Под полом?

Под полом вагонным - подрагивающим, покачивающимся на железных могучих лентах, перепоясавших необъятную сибирскую гиганть?..

Или - куда-то ещё?..

Дальше, дальше, где ждал хоть каких-то вестей от своего человека-друга непобедимый как он и как он седой океан?..

Или может быть - ближе?!

- До.. ехал, - стучали колеса.

- До.. жил, - соглашались.

И выпечатывали итог:

- Пе-ре-дал...

Вели бесконечную песню, и песня стучала в сердца:

- Доехал-дожил-передал... Доехал-дожил-передал... Доехалдожилпереда...

Весенней стучала капелью.

Драконьей стучала смертью.

Стучала великой правдой не увидеть какого цвета...

Назван тот свет фаворским. Превыше он красной правды. Превыше всего, что есть на земле, потому что...

- Теперь можете меня расстреливать, - бесцеремонно прервал величальную песню глуховатый спокойный голос, безгневный и отчётливо ироничный: вот же мол, дескать, какое небольшое осложнение, к золоту есть досадливое для всех без исключения приложенье. Но ведь исправить легко, не так ли?

И почудилось оцепеневшим незадачливым драноноборцам, что сейчас седой победитель дракона велит им построиться, вскинуть к плечу карабины...

Открыть по нему огонь скомандует тоже, конечно.

От этого наваждения нестерпимо хотелось в истомной тоске реветь по шатунье-медвежьи, чтоб выкричать недоумение - уж больно оно, недоумение это, изнутри за потроха кусалось. Но крик застрял в глотках.

- Меня тоже! - прозвенел в ответ глуховатому голосу высоко срывающийся, с сожалеющим скрежетом раздвинулась купейная дальняя дверь - драконья челюсть, и спустя долгое время ещё товарищи красные драконоборцы уверяли, что она, челюсть-дверь, была небывалым способом заперта снаружи: Как?.. - Да ить так! Сумел! - а узница непостижимым образом сорвала стороживший её замок изнутри.

И побежала по колючему инею в одних, показалось сначала, чулках, что словно родилось из любовной народной песни, потом разглядели что все же в ботинках, калечаще узких и на клювастых с палец длиной каблуках, в городском коротельном пальто наразмах, и из-под пальто полыхало полымем красное платье...

Не платье - пожар.

Оперение огненной птицы.

Птицы-Жар, Птицы-Царь... Птицы Феникс, истинное имя которой - Бенну, что значит сияющая душа трижды красного, трижды светлого солнышка.

Птицы горящей, и несгорающей, и поющей в гибельном огне. В ужасном, зловонном огне драконьем, который заполонил страну, а прекрасносердечная Бенну, по доброму птица Бен-Бен, все пела и пела людям о надежде на лучшее, сама объятая душным пламенем.

Или Гамаюн звалась эта птица? Знающая все на свете, прорицающая грядущее вестница додревнего Медведебога, тысячелетнего владыки страны, запалённой ныне драконом! И суждено ей вновь, как на заре времён, баюкать дивными сказками юных, дабы выросли новые люди, которые дракону будут неподвластны?..

А может быть, имя женщины-птицы было Алконост - зимородок, и была она, любезнейшая Небу, утешительница и спутница святых мучеников и святых героев?...

(Птица Алконост - вестница солнечного славянского бога Хорса, обитательница рая, её пение слышат праведные люди и черпают в том утешение. Её пение утихомиривает бури и останавливает войны.

Птица Гамаюн - глашатай тотемного (звериного) бога славян, Велеса Медведя, покровителя русской земли и её древнейшего защитника. Гамаюн знает прошлое и будущее, все тайны земли, моря и неба. Славянские мифы так и называются: Песни птицы Гамаюн. Гамаюн незримо летает над спящими детьми, оберегает их и поёт им о величии их родины.

Птица Бенну (Феникс) - персонификация Ра, души солнца, символ весеннего обновления природных сил. )

...Побежала - и встала рядом с седоволосым, который вскинулся горестно ей навстречу, и негромко и протестующе вскрикнул бессвязное что-то, совсем по птичьи, пронзительно и не по беркутиному: лебединым показался его стон, и руки он к ней протянул так, что впору было зажмуриться, дабы не подсмотреть и не согрешить, увидя, как обрастают руки перьями...

И обнялись они, как вросли друг в друга, и каждый старался другого заслонить - старый беркут и золотая солнечная птаха, а в тот миг лебедин с лебедушкой:

- Расстреляйте меня вместе с ним! - разметало туман пригоршнями света.

Хлестнуло по очумелым лицам драконоборцев горящими углями:

- Расстреляйте нас вместе!

Вышибли угли шальные слезы у тех, которые разучились давно, им казалось, плакать. У иссушенных потерями уже не бойцов с драконом - у остатков драконьего людоедского пира. Своё вспомнилось каждому. Разное вроде бы, а на деле у всех одинаковое. Когда слуги дракона жизнями брали дань, родичи убиваемых тоже ведь так взывали к палаческой мертвой совести:

- Расстреляйте меня вместе с ним!

Только взывали напрасно...

И тогда зорко оглядывающий своих воинов сильный правдой товарищ Буров безошибочно вычленил самого среди них ошеломлённого горькой песней золотой женщины-птицы, и спросил у того во весь голос:

- Что ты скажешь, товарищ Иван Степняк?.. Как нам следует поступить с Колчаком-адмиралом?

Вздрогнул Иван, как пробуждаясь от сна, и даже рукою протер глаза свои, обычно отливающие в зеленоватую таежную болоть, а ныне - проблиставшие голубым половодьем. Неотрывно смотрел он на золотую адмиральскую птицу, и молодые щеки его, обхлестанные холодами, удивленным светились румянцем.

- Всем народом будем решать... - выдохнул трудно плакатный призыв. Сглотнул липь, перекрывшую горло, пятерню запустил в кудрявые волосы.. И решился:

- Товарищи! - взлетел пареванский удальный голос - Ведь не белые мы в самом деле! Показнить без суда - это белое дело! Пусть народ сообща его судит.

Горячо говорил Степняк. Сам себе казался в театре, о каком только слышал, но мечтал для которого писать правдивые красные пьесы. И о чуде ещё мечтал он простынном, которого тоже не видывал ни разу - называется синематограф. Не просто мечтал посмотреть: мечтал сочинить историю, которую в синематографе покажут. Но понял, что бесконечно повторяет одно по кругу - и прошептал утомленно:

- В целости довезем до Иркутска, в чеку сдадим... Вот, - подытожил, подбадривая себя, с удовлетворённой украдкою покосился на адмирала, нестерпимо желая благодарности за свою доброту: почему-то показалась ему благодарность та очень нужной, и видел он её тоже театрально, потому что не посмотревши за свою двадцатилетнюю жизнь ни одной пьесы, тем не менее удивительно живо и точно умел представлять себе театральное действо согласно прочитанным книгам.

Невесть где умудрялся он их находить!

Выслушали товарищи молодого книгочея так, как восторженные пересказы его книжные привыкли слушать у ночных костров, разомлев в бездумном снисходительном расслаблении. Встрепенулись, стряхивая очарование - и воздуху уже набирали ответить, и что ответить, тоже сгинуло, как драконом проглоченное, но поднял руку товарищ Буров, сильный красной рабочей правдой, и молвил такое задушевное слово:

- А не кажется ли вам, боевые мои товарищи, что проклятые чехи хотят убить адмирала? Что недаром они нам сказали, как не добились от него согласия отдать им наше добро, наше народное золото?.. И хотят они его порешить нашими трудовыми руками, чтоб свои ручонки не запачкать?.. Ну так что же товарищи - будем мы слушаться чехов? Вероломных разбойников чехов, которых приняли мы на нашей земле гостеприимно, а они ударили нам в спину?.. Или по своему поступим?.

Глава 1. Рассказывает Колчак

Я с точность могу назвать минуту своего решения умереть - изысканное право, скажете вы, о да, говорите, говорите! Псевдоромантическая сентиментальность девятнадцатого прошлого века под протухшим соусом современного болезненного надлома... Так и вижу улыбку Тэффи. Надиньки Лохвицкой... Где-то она, живая?.. В Париже... Слава Богу. Разумеется, я ее знал. При всей моей нелюбви к литературным салонам, милостивые господа. Как подобает петербуржцу...
Так вот, это между нами: апоплексический Зиневич, пьяный и обмороженный, Зиневич-кликуша... Нехорошо говорю я о нем, и не мне его судить, не видел я того, что увидел он - потому почтите молчанием увиденное им, не тиражируйте, не смейте, когда молчу я, не возмогший за Зиневичем следом воскликнуть: поезда смерти!..
Я безмолвен был, как те могильные поезда... Лишь колесный стук выкрикивал в мои уши: митиюки - митиюки - митиюки... Снежная дорога навстречу гибели. Не славной, как в драматургии театра кобуки, нет, позорной, отвратительной, лживой, обреченной на последующее вранье, громоздящееся пластами десятилетий - пусть так! Не имею права я жить.. Быть по сему.
Сколько видел я за свой век смертей. И все разноцветные... Была ледяная, хрустально-зеленоватая, на острове Беннета. Была сине-серая - воздушная, на сопке Орлиной... И огненная была, черно-рыжая, дым и пламень, георгиевские ленты. Вода, воздух, огонь - остается земля, не так ли?.. Вот и забьют мне землею рот, чтоб навсегда онемел, где-нибудь в подвале, куда отведут "исполнять", как они говорят.. Разденут донага и душу отведут всем комиссарским кагалом...
Господи, как же противно и страшно стать свиным пойлом. Тьфу. Такой-то, этакий и еще растакой раскуроченный альбатрос, не раскисать! Золото, золото... А там пусть ремни режут с живого, слова не скажу.
Заслужил...
Когда меня арестовывали, я попытался припомнить, какой в японском театре полагается грим для предателя, серо-сине-черный, кажется, и в зеркало дверное поглядел: да, похож! И отлично... Один отвечу за все. Господи благослови...
Как человек военный, всю жизнь я готовился умереть красиво. Сиречь бесстрашно, конечно, милейшие, а что касается романтической эстетики, то бред она полнейший, не бывает красавицы-смерти, а на флоте и вовсе погибель уродина преужасная... Утопление еще из самых милосердных, особенно когда водица ледяная. Сердце лопается, знаете ли... А уж прочее-то.
Молчу... Бережнее надо со штатскими...
Так вот, господа, уготовлял я себя к неизбежному последнему бесстрашию более четверти века, особо о деталях не задумываясь, благо примеров в избытке имелось перед глазами...
И думал, что для души ничего не может быть хуже ожидания ареста в пустом вагоне на платформе Иркутска, когда на коленях - да, да, не смейтесь и не удивляйтесь... - просил Анниньку уйти в город, а она меня пересилила, она всегда оказывалась сильнее, и уж не сам ли я, старый пентюх, подал ей эту декабристическую идею, сказавши, что чрезвычайно комически будет, если полного адмирала, как мальчишку в матроске из модного конфекциона, станет сопровождать в острог юная дама... Не иначе гувернантка дитяти...
Помню отчетливое понимание: лучше всего будет сейчас умереть, а при мне кольт и браунинг. Придет за нами комиссарская свора, десять пуль им, две нам... И собственные парализованные руки. Я принимал участие в двух войнах и руководил третьей войною, но никогда не приходилось мне убивать лично, понимаете?.. Я минный офицер... А не пехотный...
Если лишь застрелиться получится.
И то - целая наука! Да-с, представьте себе. Никогда не стреляйтесь, кстати, если не изучили предварительно инструкцию по самоубийству. Промахнетесь и покалечитесь...
Значит, надобно успеть Анниньку...
Что с ней следует совершить, я не мог произнести даже мысленно.
А что будет со мной - на все Твоя воля, Господи...
Когда Нестеров вежливо попросил меня сдать оружие, я отдал ему кольт почти с облегчением, углядев в перспективе вместо ожидаемого глумления цивилизованную тюрьму и цивилизованный расстрел. И Анниньку никто не собирался ни оскорблять, ни тем паче задерживать.
И тут Нестеров, подступив, рванул ленту моего шейного Георгия. Гражданская казнь... У меня это как-то совершенно вылетело из головы, господа, я не думал, что мою особу ей подвергнут, и не готовил себя к гражданской казни, понимаете?..
Неподготовившийся, я закричал в полный голос, когда революционный капитан, расправившись с орденом, принялся отпарывать с меня погоны... Позорно, непростительно, без слов, по звериному... С браунингом в кармане, кстати...
Навзрыд заплакав, бросилась к Нестерову Аннинька - и я понял, что очень долго буду малодушно оправдываться тем, что не поднял стрельбу потому как боялся попасть в нее - и в тот же миг из-за спин обступивших нас дружинников...революционных солдат... партизан... не разбираюсь! - выдвинулся кто-то медвежье огромный!
И небрежно ткнул Нестерова в бок: не маузером, не кулаком...
Раскрытой ладонью.
Но едва не сшиб его с ног. В толпе зрителей угодливо хохотнули.
- Не буровь... - пророкотал гигант невыносимым басом и с ледяным бешенством - Ты их ему, что ли, вешал?.. Я ведь дубаря из тебя заделаю, штабс-капитан. Ты меня знаешь.
- Психопат... - слабо взвизгнул мой палач, попятившись. Великан сделал шаг вперед, и Нестерова прижало к купейной переборке.
- Ордена, погоны, ленты, - выбросил громадную ладонь мой заступник, сгреб суетливо поданное.
Повернулся ко мне...
- Прошу прощения, адмирал... - выговор у него был изысканно грассирующий и с аристократическим прононсом: вследствие многократно сломанного носа, вероятно, а с широкой румяной физиономии типично пролетарского впечатления: круглолицый, курносый, густые короткие усы без затей - изумленно и ошалело весело глядели на меня невыносимо прекрасные, по девичьи большие и влажно-карие глаза натурального еврея - биндюжника из летнего города моего детства.
Знаете, такого сутулого, буйноволосого, рыжего, с немеряной силищей...
Я маленьким очень любил возле них тереться. Мечтал научиться тоже вот так, невесомыми пуховыми подушками, таскать по шатким сходням десятипудовые мешки. В обеденный перерыв они меня обязательно ловили, несли в тенечек под стенкой пакгауза и кормили до отвала пунцовыми помидорами с развалом сахарной мякоти на изломе, сочащейся крупитчатой брынзой, каштановым губчатым черным хлебом и серебристо-бронзовой, с полупрозрачным жирком, копченой скумбрией...
Почти ощутил я ее вкус на потрескавшихся губах, когда великан протянул мне отвоеванные регалии.
Их с великанской ладони бесстрашно взяла Аннинька, оттеснив по хозяйски меня, замешкавшегося, я руки из карманов не мог достать, стиснулись они в кулаки, не разжимались... Взяла, прибрала в платок - с шейки сняла, неприступно этим обозначая, что никуда не уйдет! Биндюжник ей поощрительно улыбнулся во весь рот, смотрел с нескрываемым удовольствием, как платочный сверток отправляется за отворот потрепанного котикового пальтишка, и я набрался надежды воззвать к великанскому дружелюбию:
- Отпустите... - прохрипел - Отпустите женщину...
Он глянул на меня быстро и безжалостно понимающе:
- У нее... - амикошонски указал глазами на Анниньку - есть где в городе приткнуться?.. - и из моего хребта словно выдернули стержень, на котором крепилось мое невеликое мужество, я опустил голову...
- Ясно... - кивнул великан онемевшему мне - эх, госпожа декабристочка! Ну что с вами делать?.. Оставайтесь... Не стесните, - вздохнул необъятной грудью, стряхнул с плеч отличную офицерскую, с мерлушковым воротником бекешу и с неожиданной галантностью накинул ее на Анниньку.
- Благодарю, господин комиссар! - счастливо выговорила она из-под бекеши, а я от стыда возмечтал засунуть совершенно голову свою к себе же за пазуху.
Замечательное у нас с Самуилом было знакомство, вы не находите?..
Знаете ли, но я очень смутно помню, как мне удалось обойти во главе - о, уместная какая двусмысленность... - революционеров золотые вагоны, как расписаться во множестве документов, помню лишь, что Аннинька под руку все поддерживала меня... И великан хотел с другой стороны поддержать, но она на него так глазами сверкнула, что он отступил - в темноте не понять, стушевавшись ли или пряча снисходительную улыбку в усы. Потом откуда-то притащили Виктора Николаевича, он что-то доказывал плачущим хриплым голосом, в чем-то убеждал великана и меня обвинял... Кажется. Не могу точнее сказать. Скажу лишь, что великан на него при упоминании имени моего рассердился, приказал увести, Пепеляева уволокли, упирающегося, и я ему малодушно позавидовал и стал ждать выстрелов..
Сухих, трескучих, револьверных - или взлаивающих винтовочных. И крик должен быть: захлебывающийся, булькающий, уже нечеловечески визгливый... Когда свинец раздирает плоть, почти всегда остается время крикнуть... Вода убивает гуманнее. Могу с полною уверенностью сравнивать, мне приходилось испытывать и то, и другое...

И не дождался.
Бедный Виктор Николаевич, сколько же ему осталось мучаться?..
Меня куда-то настойчиво толкали...
На свежий, не больше двух суток, ангарский лед.
Потом мне рассказали, что я будто бы спрашивал конвоиров, давно ли стала река. Ей-Богу, вы думаете, что гляциолог не в состоянии определить возраст льда визуально?..
За спиной хлестко щелкнул взводимый курок:
- Вперед, адмирал! - и у меня отлегло от сердца. Сейчас расстреляют... Не замучат... Все-таки удивительнейше я удачлив, милостивые господа! И, в последний, как был уверен, раз стиснув Аннинькину горячую ручку - поцеловать в революционном окружении не решился - выпустил ее и не оглядываясь торопливо пошагал между вздыбленных торосов, спеша отойти подальше, отвести от Анниньки сектор обстрела, а она застонала и устремилась за мною следом...
Молодые, быстрые ножки против моих стариковских и ревматических!
Не убежать...
Попадет под пулю... Нет, нет, Господи, нее-еееет....
И Бог милосердно остудил мою помрачившуюся от ужаса дурную голову.
У нее же обувь на высоком каблуке. И она не умеет ходить по льду...
Отстанет...
Кажется, она кричала мне вслед. Просила обождать. Я не откликался - берег дыхание...
Долго-долго, и пять, и десять, и пятнадцать, и двадцать лет, господа, просыпался я от кошмара: я бегу по замерзшей реке от пытающейся меня догнать Анниньки! Почему-то бегу спиною вперед... И беспощадно вижу, как она оскальзывается, и спотыкается, и падает, и поднимается снова, и снова бежит, бежит...
В какую-то минуту я различил дальнозорким моряцким взглядом впереди сквозь морозное марево мерцающие огни. Моторные фары...
Не будет, не будет пока расстрела...
Замедлил шаг, откашлялся, решился оглянуться. Революционеры, беспорядочно громыхая, торопились за мной, размахивая карабинами и фонарями, и великан, окутанный паром не хуже локомотива - ведь и не зябко ему в одной-то фуфайке! - заботливо тащил за руку Анниньку, путающуюся в бекеше.
Кажется, он пытался ее и на руки ухватить, но она ему этого не дозволяла...
Привычно неожиданная боль высасывающе впилась мне в позвоночник, и я скорченно повалился в наметенную снежную крупку под самым, как потом выяснилось, обрывистым городским берегом. Государыня смерть, вы все же смилостивились... Спасибо...
Колючие иглы звезд надо мной качнулись и расплылись туманными тающими шарами, а потом благодарные слезы окончательно склеили мне ресницы, и какая-то невообразимо огромная и очень добрая сила с осторожностью подняла меня от ледяного смертного ложа и стало так всеобъемлюще тепло и несокрушимо покойно, как не было с детства!.. Несколько великолепных мгновений я позволил себе блаженствовать, в ней утопая, а затем усилился шевельнуться и с робкой признательностью ткнулся лицом во что-то пушисто-пахучее...
Большой овчинный воротник.
- Тихо, тихо, болезный... Не обижу... - глухо выдохнул надо мной великан. Он меня нес, как ребенка. Конфузливо попытался я облегчить ему мою ношу, опереться на его плечи - но руки не слушались совершенно. Я прикрыл глаза, обвисая снова мешком. Мешок в руках еврея-биндюжника... Хороша карьера... Господи, до чего ностальгически стыдно.
Меня с погибающей Императрицы Марии насильно выволок кочегар, вы знаете?..
Все же несправедливо, ах, грешно так говорить, грешно, но ей-Боженьки несправедливо, когда всю жизнь мою у меня все валилось из рук - скажете нет?! - но ведь и на Земле Беннета я потерпел неудачу, и в Порт-Артуре, и с Матиссеном не довершил, и Финский залив... ну, может быть, там я не сплоховал... а Либава?! Расстрелянная Либава?!! Ритуся моя!!! А Севастополь?... Босфор?.. Омск, не к ночи помянут? - кругом я виновен, кругом, бесповоротно и безусловно, но как щедра судьба была ко мне! Сколь превосходных людей посылала! И рассекал я судьбу, голову преступную укладывал на плаху, а она смилостивилась и в смертный мой час, судьба: роскошнейший дар - с благодарностью прожить последние дни, в достоинстве умереть... Право, я не заслуживал.
Зовите меня Дон Кихотом, зовите, дозволяю...
Дон-Кихот Полярный, Шалды-Балдыхан, рыцарь Научного Образа, так друзья меня звали. Аннинька - милою химерой... В адмиральской форме, да. А уж как я сам себя честил, ни за фунт изюма не додумаетесь.
Только один человечек догадался.
Он назвал меня Паганель...
Высокообразованная недотепа я и есть, господа.
Разве что корабли я все же не перепутаю...
- Хлебните, хлебните... Как микстуру, как микстуру... глотайте, глотайте, ну-ну-ну, - с настойчивой осторожностью раздвигал мне губы остро пахнущий краешек миниатюрной посудины. Я послушно приоткрыл рот, и на мой язык пролилось чуть-чуть спирта, щекочуще согревая желудок, тотчас задергавшийся в ожидании добавки. Переводя дыхание, поднял я глаза на склонившегося надо мной рыжеволосого великана, который уже очень скоро назовет меня именем рассеянного жюльверновского героя:
- Благодарю... Позвольте повторить...
Он изумленно и уважительно покрутил пышнокудрявой лобастой башкой и очень-очень бережно, но отчаянно неумело, как очевидно непьющий, не догадавшись закрутить винтом спирт, так что пришлось сосать по дитячьи, дал мне глотнуть пару раз из щегольской миниатюрной фляжки - я пытался фляжку у него перенять, но обнаружил, что туго спеленат, как младенец, в гигантский тулуп, воротник ему приходилось от моего лица отгибать.
Какая полная, однако, с детством ассоциация... В иных обстоятельствах бы и позабавило...
- Ох и пьете же вы, адмирал, аж завидно! - грохотнуло надо мною благодушно - Молодец... Так и надо...
Отведя от моих губ живительный сосуд, великан с пронырливой ловкостью опытной няньки засунул мне в рот отвратительно клейкую карамель и мгновенно - надежно, но мягко - придержал за челюсть, заметив, что мне не по вкусу:
- Кушайте-кушайте. Надо кушать... Вон - с Анны Васильевны пример берите!
С кого?... Он сказал: с Анны Васильевны?.. Где...
Я уселся рывком - и упал в объятия и поцелуи Анниньки. Кудрявая нянька с самодовольным удовлетворением ухмыльнулась, отворачиваясь раздражающе неторопливо... Как же я мог не понять: я лежал головою у Анны Васильевны в коленях, и вот поэтому было мне так по младенчески покойно!. Мы с нею находились на пружинистом заднем сидении темно-красного - не находите ли символичности, господа? - "Руссо-Балта", попыхивающего разогретым мотором: огромного, приземистого, мощного, похожего до удивления на своего великанского владельца, и губы Анннинькины были сладкие-сладкие от карамели и шептали счастливой и невнятной от набитого до отказа конфетами ротика скороговоркою:
- Все будет хорошо, Сашенька, все будет хорошо... Возьми еще карамели. Полный карман комиссар насыпал... Все будет хорошо...
Неподалеку от "Руссо-Балта" - роскошнейшая модель С24/40, как раз для российского бездорожья... - стоял франтоватый, но нерационально узенький и потому неуместный в Сибири пятьдесят пятый Cadillac Touring, и к нему как раз подталкивали злополучного Виктора Николаевича, изрядно запыхавшегося и хватающегося за сердце.
Это я его обогнал в ледовом забеге, оказывается...
Вокруг автомобилей выплясывали верховые стрелки - не менее полуроты. Что же, конвой соответствовал моему рангу.
А что меня удивило неимоверно - так это то, что бобровая шуба на Пепеляевских плечах осталась! Надо же...
Впрочем... Кудрявый иркутский комиссар, похоже, пользуется солидным авторитетом и мародерства не допускает... Подсадив в Cadillac оскальзывающегося на высокой подножке моего премьера, два молодых конвоира вприпрыжку подскочили к картинно облокотившемуся на могучий руссо-балтский капот - двуглавый орел обломан, конечно, на штыре завязан, как на гитаре, шелковый бант - великану и подбросили скрюченные морозом руки к папахам:
- Товарищ предгубчека! Арестованный доставлен...
- Лады! - весело отозвался рыжеволосый, не козыряя, и повернулся к нам с Аннинькой:
- Госпожа Тимирева, прошу рядом со мной... - с привычным изяществом распахнул переднюю автомобильную дверцу и безукоризненно светским жестом предложил Анниньке руку опереться, она даже воспользовалась ею машинально, отдернула пальчики, как обжегшись, выскользнула, пересела, обернулась ко мне...
Я растянул для нее губы каучуковой улыбкой.
Предгубчека! Шеф городской "чрезвычайки"... Знаете, как тогда словечко тележное: че-ка - седым ужасом дышало сквозь пространства?.. Понимаете, почему офицеры пуще всего в плен боялись попасть?..
Знаете, верю...
- Куда ползешь?.. - басовито хохотнул рыжеволосый чекист. Это один из конвоиров попытался подсесть ко мне. - Слазь. - служивого словно сдуло - Не тревожь Колчака, пусть лежит... - и громадной кошкой уверенно поднялся за руль:
- Сию секунду, адмирал! С ветерком... - его голос потонул в том самом ветре, громадный Руссо-Балт взревел, круто взял с места и в клубящихся снежных вихрях по окошки помчался но улице Набережной на городскую окраину, лихо вписываясь в параболу скользкой дороги.
Шоффэром чекист оказался первостатейным! Автомобиль утюжил снег с могучей уверенностью дредноута, режущего океаническую пологую зыбь, так же мягко раскачиваясь на киле, и скорость его была узлов двадцать семь-двадцать восемь, не скажу точнее для сухопутного средства передвижения...
Не обучен-с...
- Ого! - заверещала Аннинька аффектированно.
- Горлышко застудите, барышня! - проорал в ответ трубным гласом нескрываемо польщенный великан и еще прибавил газу. Массивный корпус пробрало звенящей дрожью, немедленно срезонировавшей в мои больные кости. Я стиснул покрепче челюсти, пряча лицо в благословенном тулупном воротнике, а то Аннинька углядит, она ведь глаз от меня не отрывала, вывернувшись на сиденье немыслимым кренделем...
И тут моя Анна Васильевна вдруг завопила совсем уже изо всех силенок:
- Ого-го! Эге-гей! Залет-ныы-яаааа!!! - поймала мой взгляд, по мальчишески подмигнула - это у меня была привычка такая дурная, и я ее ею в очень скором времени наградил... И показала два пальчика: большой вверх, указательный прямо.
"Пистолетиком".
Покачал я головой отрицательно, с надсадой сердечной видя, как опустились грустно ее плечики, и отвернулся...
Только подумал: молодчина я, что браунинг, свой же подарок, у нее отобрал...
Поймите меня правильно, господа - не будь Анниньки в Руссо-Балте, я минуты бы не колебался. Нет, на побег мне нечего было надеяться, что вы... Летящий на полной скорости по заснеженной скользкой дороге автомобиль, в котором пассажир на заднем сиденье расстреливает в упор водителя и перехватывает управление - это же какая-то приключенческая фильма, милостивые государи!.. Ладно, ладно, допустим, что я, упоительно до кончиков ногтей героический, все это блистательно совершаю... Чекиста расстреливаю, на переднее сиденье пере... перелезаю?.. нет, лучше перелетаю, наверное! - труп окровавленный из Руссо-Балта вышвыриваю одною рукой, другою одновременно мужественно выруливая... Дальше что делать, подскажете?..
Назад?... К вокзалу?..
Что вы говорите.
Там кавалерия. С карабинами, с бомбами...
Вокруг города?..
Кордоны наверняка... Не вырваться.

И мост Ангара снесла, как обычно, а по льду автомобили, вы удивитесь, в мое время не очень... Даже специально созданный для российских целинных просторов могучий приземистый Руссо-Балт на шипованных широченных колесах.
А вот сгореть дымным факелом в переворачивающейся торпеде... В бывшем красавце-авто, вылетевшем с дороги... Прихватив с собой в ад председателя чрезвычайки... Неглупый ведь председатель... Авторитетный... Вон как слушаются его... Видный, должно быть, большевик. Заслуженный, несмотря на молодость.
Сколько ему, интересно, лет?.. Тридцать, не больше... Веселый, здоровый, когда-то и я таким был... Эх, Аннинька, моя Аннинька... Что же ты за мной увязалась?.. Впечатать бы комиссару сейчас все четыре пульки из дамского никелированного браунинга в кудрявый затылок, в игрушечном браунинге и пульки игрушечные - но в упор, да в убойное место досыта хватит.
Соблазнительно, черт возьми!
Настолько, что разлепил я тоскливо рот и с усилием каркнул в облитую заиндевелой фуфайкой - небось прохватило морозцем его до костей..- богатырскую чекистскую спину:
- Скоро приедем?..
Рыжеволосый озабоченно покосился через плечо:
- Скоро! Чуток потерпите! Сейчас, сейчас... - автомобиль вильнул, мигом выровнялся, бесподобнейше все же чекист водил, уверяю со всей ответственностью, Аннинька вскрикнула, оглянулась на меня виновато...
И еще поддал скорости.
Я даже и не подозревал, что тяжелый Руссо-Балт на такие кульбиты способен!
Закрыл слезящиеся глаза...
Ехать бы так и ехать... На восток, на восток, к океану...
Поворот. На полном ходу, с визгом покрышек и тормозов. Еще... Крякающий вой клаксона. Руссо-Балт замедляется. Тягучий скрип торопливо распахиваемых ворот, простуженные разноголосые выкрики...
Прибыли...
От резкого торможения меня бросило вперед и нелепым таксидермическим пособием скрючило в углу дивана.
Вот же... Бортовая качка. И из тулупа не выпутаться... Лицо закрыл...
Хлопок отворившейся автомобильной дверцы, снежный капустный хруст, душистые милые пальчики теребят проклятый тулупный воротник:
- Александр Васильевич, Александр Васильевич... - встревоженный Аннинькин голосок.
- Что там?.. Позвольте, госпожа декабристочка... Ну и ну!
Богатырские руки выдернули меня из машины как соломенный наилегчайший куль, попутно избавив от тошнотворно запихивающейся в рот овчины.
И торжественно прижали к обширнейшей груди: одна рука обняла под лопатки, вторая - подхватила под колени:
- Прошу за мной, барышня Тимирева!
- Чудновский! - заорал немедленно кто-то рядом - Отпусти адмирала. Ишь ухватил! Невеста старовата, не для тебя! Ей бы кого посолидней...
- Зато с приданым! - ухнули многоголосым гоготом в ответ.
- Приданое знатное! Генеральское!
- Адмиральское, дурачина...
- Царское.
- В ухо хошь?! Какого тебе царя..
Я не верил своим ушам: смех и возгласы были вполне добродушными...
Сочувствующими даже...
Словно я совершил свойственный для моей рассеянной натуры промАх, спотыкнувшись на трапе, и согласно моряцким приметам загладил дурное предзнаменование затейливым боцманским этюдом по изящной словесности.
- Пустите, я сам пойду, - торопливо пробормотал широко шагающему через тюремный двор великану. И тотчас понял, как опростоволосился, как слова мои можно истолковать.
Разумеется, чекист не преминул ими воспользоваться...
- Вот уж нет! - с сытою благодушностью отменно помышковавшего кота усмехнулся он мне в лицо - Чего доброго, с вами еще что нехорошее случится, ваше верховное высокопревосходительство... Снова куда-то вляпаетесь... Такого как вы отпускать... Опасно!
Я не успел почувствовать возмущение, потому что при этих словах, произнесенных вполголоса и доверительно, великан развернулся, осторожно поставил меня на ноги, придерживая сзади - в руку мою немедленно вцепилась Аннинька - и раскатисто пророкотал, перекрывши разом и смех, и шуточки...
- Кто там перебирает?.. Царское-генеральское-адмиральское... Народное! Слышали?.. И вот кому благодаря народное добро! Вот кого надо вечно благо... - он что-то еще говорил... Кажется.
Я не слышал... Я глотал стыд как горький пороховой дым, оставляющий на коже язвы.
Чтобы меня большевики б л а г о д а р и л и?..
Нет, нет, не хочу, не надо! Не нуждаюсь! Ничего мне не нужно от вас, кроме пули! Помилосердствуйте... Доколе можно чувствовать себя мне бранзулеткой?.. Что, не понимаете?.. Не знаете, что оно такое?.. Это комнатная безделушка дорогая... Не обязательно бронзовая, и фарфоровая, и серебряная бывает, и слоновой кости, любая, но всегда ценная, и вот ее с полки сняли, потому как поменяли обстановку, и в руках крутят, выбросить жалко, куда в новых мебелях приспособить, непонятно - Хорват меня так крутил, и Нокс, и Жанен, и раньше еще Керенский начал, а теперь вот господа большевики ухватились, не каждый ведь день на беспризорного адмирала наступаешь, как не поднять, пыль не обдуть, не подумать: где пригодится?.. Да не пригодится же, выкиньте ветошь,
Христом-Богом молю! - нет, не выкидывают...
Запрут в камере - и немедленно застрелюсь.
Пришел я в себя оттого, что мне в руки совали удивительно приличный, мельхиоровый подстаканник, в котором вызванивал тоненько при помощи ложечки тоже вполне изысканный тонкостенный стакан с соблазнительно темно-янтарным дымящимся напитком:
- Извольте откушать, господин адмирал... Целебный чаек-с...
Я машинально хлебнул и поперхнулся.
Чаек был и впрямь целебный до чрезвычайности... Щедро приправленный спиртовою настойкою валерианы...
- Может быть, ему водки?.. - через мою голову задумчиво предположил рыжекудрый чекист предлагавшей мне откушать личности: нечто плешиво-потертое, но с камердинерскими бакенбардами, лет шестидесяти с хорошим гаком и в старательно заштопанном вицмундире. Старичок поглядел на чекиста с благородным негодованием, чекист старичку беспардонно гыгыгнул. Мне отчаянно захотелось запустить в его санкюлотскую и чрезвычайную рожу стаканом...
Отчаянно чрезвычайный чай, тройственная омонимическая ассоциация! Отвел назад кисть, чтобы ловчее выплеснуть... Вон туда, на конторку с бумагами...
- Пейте, пожалуйста, Александр Васильевич, - голосом няни прозвенела Аннинька, завладевая потенциальным обструктивным снарядом и энергично размешивая ложечкой валерианово-чайную взвесь - Пейте! - протянула стакан.
Я проглотил коктейль залпом, достал папиросы, закурил...
Ч-черт...
Кажется, шторм меня накрыл. Как неудобно! Штормовал я обыкновенно до неприличности громко... "Топтать адмиральскую фуражку" Аннинька это мое состояние духа именовала.
Господи, и память отшибло, что я здесь, на большевистских глазах, выкаблучивал?.. Не иначе - требовал всех расстрелять.
Вот их сердечно порадовал...
Старичок с седыми бакенбардами и чекист с каштановыми кудрями с двух стратегически выгодных точек обзора - один впереди и справа, другой сзади и слева - смотрели на меня одинаково затревоженно: как две няньки на дите дорогое, барское. А я как дитю положено развалился на хлипком конторском стульчике посреди преунылейшей пыльной комнаты, сплошь забитой шкафами, конторками и какими-то пухлыми папками. Папок было угрожающее количество! Они теснились парадными шпалерами в шкафах, громоздились Монбланами на конторках и самодовольно росли в углах на полу терриконами. Если вместо папок представить рулоны карт, будет очень похоже на штурманскую.
Вероятно, в этой комнате тоже прокладывают своеобразный курс: решают, кого посадить, кого отпустить, кого "привести в исполнение"...
- Господин адмирал, - негромко позвал рыжеволосый - послушайте меня, пожалуйста...
- Слушаю вас... - откликнулся я устало и соврал - я почти ничего не слышал. Вроде бы чекист говорил мне что-то про этого ихнего картавого гуру, прости меня Боже, про Ульянова-Бланка, который меня вне сомнения по заслугам оценит и потому волноваться мне совершенно незачем. Что вы говорите..?
- Вам не о чем волноваться, - терпеливо повторил чекист, в то время как Аннинька счастливо всхлипывала у меня на плече, и вытирала глаза платочком, и горячо повторяла мне:
- Я знала, Сашенька, я знала... Все будет хорошо... - и горячо повторяла чекисту:
- Благодарю! Благодарю вас! Мне можно, ведь мне можно остаться?..
- Можно, можно, Анна Васильевна, я же сказал... - отвечал он ей так же, как мне, мягко и с бесконечным терпением медика, мучительно морщась от неподдельного сострадания. Я откинулся на стуле с намерением достать и предъявить чекисту браунинг.
В самом деле, господа, ведь я не имею подлости его подвести!
Если мою судьбу намерен решить сам Ульянов, ему не понравится, что тюремщики за мною не досмотрели...
Вынуть браунинг я не успел.
Стремительно распахнулась, провизжав несмазанными петлями, набухшая дверь, в тюремную штурманскую просунулся тщедушный молодой коротышка в кожаной на меху куртке, излишне сдобренной гуталином, и завопил, патетически воздевая руки:
- Как можно! Куда можно! Чудновский, ты имеешь немножечко думать?.. Где я мадам, спрашиваю я тебя, комфортно помещу?.. В наше тяжелое время исключительно таки плохо с дровами!
Похоже, он банальнейше подслушивал... М-да...
Рыжеволосый биндюжник брезгливо смотрел на своего анекдотического соплеменника сверху вниз, ощутимо наливаясь тяжелым гневом.
- Так... Ты хочешь сказать, что лишней протопленной камеры у тебя нету?.. - проговорил он вкрадчиво-ласковым рыком.
И мне стало совершенно ясно, что я, учитывая предстоящий цивилизованный расстрел, нахожусь в значительно более выгодном положении, чем миниатюрный любитель гуталина...
Любитель явно не обладал моей проницательностью.
- Кто мог знать, что приедет мадам?! - воскликнул он патетически.
И в следующую минуту оказался намертво притиснутым к шкафу. Биндюжник схватил его за грудки:
- Кто мог не знать... - хряск - что Колчак.. - тресь - приезжает?! - бу-бух - Почему... - трах-тах-тах - баня не топлена?! Почему... - бац-бац-бац - горячего ужина нет?!.
Право, сейчас развалится...
Шкаф, разумеется. Чекист с большим воодушевлением колотил пудовым кулачищем рядом с коллегой - вероятно, коллегой, если в кожанке... - по ни в чем не повинному шкафу. Старичок в бакенбардами кротко сидел за конторкой, как в театральной ложе, перебирал бумаги и любовался на его гимнастические упражнения с обожанием гувернера, наблюдающего за блестящими успехами воспитанника. За дверью, очевидно, находилась галерка: там пыхтели и оживленно переговаривались:
- Каво там?..
- Известно, каво. Чудновский Бурсаку ума вкладает!
- Думашь, поможет?.. Вкладет?..
Насколько я мог судить, помогло...
- Ха-ха-ха-ха... - раскатилась серебряным колокольчиком Аннинька и с шаловливым кокетством задорно крикнула рыжеволосому:
- Господин революционер Чудновский... Помилуйте... Глубокое vous remercier за горячее гостеприимство, мы превосходно обойдемся и без бани... Мы люди простые...
Я меланхолически успел подумать, что баня как раз была бы чрезвычайно (тьфу, привязалось словечко в соответствии с обстановкой...) кстати. Мыться, прошу прощения, хочется до зуда между лопатками...
Между тем чары Анны Васильевны как всегда сработали безотказнейше, чекист-великан с охотной покорностью выпустил преизрядно потасканного коротышку-чекиста - и оба расплылись до ушей самым наиглупым образом. Боже мой, как же я за нее перепугался! А она нисколько, кажется, не понимала, что находится в положении мотылька над свечою, попавшего под свечной колпак, стояла соблазнительно выпрямившись в своем туго обтягивающем и коротковатом по нынешней демократической (мне очень нравилось) моде темно красном - снова красное, красное, везде красное... - платье...
Рыжеволосый глазасто перехватил мой взгляд, не по возрасту, с юношеским смущением вспыхнул - очень белокожий, он краснел мгновенно, будто охваченный пламенем - отвернул лицо, покаянно прикусывая губу и украдкой, но я-то, привычный наблюдать за личным составом с мичманских погон, увидел, как он продемонстрировал патетическому коротышке кулак, вызвавший бы завистливое слюнотечение у любого боцманмата. И коротышке сия демонстрация явно не показалась пустою угрозою...
Боже, Боже, я ведь боюсь надеяться на хорошее, Боже мой.
Я сломлен, сломлен пустыми надеждами...
Патетический чекист испарился с той же поспешностью, с которою появился. Ему было приказано очистить для Анниньки жарко натопленное караульное помещение - "На одну только ночку, госпожа Тимирева"... - и рыжеволосый, вздохнув для решимости, шагнул к ней вплотную:
- Прошу садиться. Распустите волосы... - вынул из нагрудного кармана аккуратнейший роговой гребешок с опрятным носовым платочком, из брючного фляжку и старательно принялся дезинфицировать туалетную принадлежность.
- Нет! - так и подскочила, гневно заалев не хуже чекиста минутой раньше, присевшая было Аннинька, и я против воли почувствовал низменный... фу, до чего же, ваше высокопревосходительство, нехорошо... интерес к происходящему...
Убедить Анну Васильевну подчиниться всегда было, знаете ли, очень проблематично!
- Ваше право... - спокойно пожал гигантскими глыбами плеч великан - но без проверки на Pediculus humanus... хотя бы capitis... - подчеркнул многозначительно - я допустить вас в тюрьму не могу. Считайте это, ежели вам так будет легче, вариацией на тему приема в институт благородных девиц - там, приходилось мне слышать, тоже вновь прибывшим косы проверяют и даже стригут под машинку... Я, если волосы ваши в порядке, стричь вас не буду... - улыбнулся немного сконфуженно.
- Понимаю... Прошу прощения, - опустила ресницы Аннинька, вынимая шпильки. Я отвел глаза, не в силах видеть, как ее кос будут касаться чекистские руки...
Интригующий невероятно чекист, черт возьми, кстати! С повадками то босяка, то денди... Явно хорошо образованный... В жизни не видывал подобного... хм, двуликого Януса. Вероятно, это глубоко специфическое порождение нашего смутного времени...
Этакий революционный кадавр...
- Вот и все... Спасибочки за такое ваше хорошее понимание, госпожа декабристочка, - весело объявил рыжеволосый с крестьянским простодушием, с непринужденной неуловимостью снова перевоплощаясь из вежливо отстраненного медика в вальяжного простолюдина... - Конвой! - тут же бросил в сторону двери аристократически негромко и властно. Повиновались ему здесь безукоризненно: двое солдат, разукрашенных красными ленточками, вошли мигом и встали по обе стороны двери, уставно пристукнув прикладами в пол.
- Вещи... И личный досмотр, - деланно-безразлично напомнил бакенбардоносный старичок в потрепанном вицмундире. Да-да, конечно, обыск... Помоги Господи вынести... Непослушными пальцами я полез расстегнуть шинельный ремень.
Рыжеволосый упрямо сбычился:
- Викентий Алексеевич... У нас не царская тюрьма! Да и... - откровенно он сморщился и махнул рукою: - Органически не могу! Тошнит меня. Уволь...
- Либеральничаете, господин красный жандарм, недопустимо либеральничаете... - ядовито заусмехался старичок, между тем глядя на чекиста неподдельно по отечески ласково, да и тот на него посматривал с нескрываемой теплотой, и почти против воли я рыжекудрым Янусом заинтересовывался все сильнее...
Да! Совершенно вон из головы!..
Я наконец извлек из кармана браунинг совместно с носовым платком, платком воспользовался по назначению, а браунинг протянул чекисту:
- Я, кажется, должен сдать вот это?..
Ох, как меня полоснула рассерженным взглядом Аннинька...
Ах, как смеялся взахлеб великан-чекист...
Закинув пышноволосую голову, сверкая великолепнейшими зубами, потирая от удовольствия огромные ладони:
- Отменно!.. Как отменно... Это я вас... В тюрьму под дулом... Кто кого еще конвоировал... И в плен меня взять не попытались.. Ствол к шее и приказать к японцам ехать, всего делов... Ну и выдержка же у вас, господин адмирал, - словно отсек он смех - Уважаю... Искренне уважаю, господин адмирал!
Я только красноречиво шевельнул бровями.
Ствол к шее, говорите, и всего?.. Тоже приключенческой фильмы, как Аннинька, пересмотрелись?.. Будь вместо Анниньки, кстати, хотя бы мой воздушно трепетный Володинька Трубчанинов, а вместо инкрустированного перламутром браунинга, предположим, ваш превосходный маузер, можно было бы действительно попробовать вас разоружить...
А так... Рук бы у меня с вами справиться бы не хватило.
Карася вы не нюхали, как я погляжу, карась и штафирка предгубчека Янус Чудновский.

Карась (морской сленг.)
1. Новобранец на флоте. Ниже всем известного "салаги". Выше карася по рангу находится даже "феринка" - юнга.
2. Носок, заношенный до неприличия.
Примерный сухопутный перевод: Не нюхали вы портянок - то есть человек вы сугубо штатский.

- Поделом тебе, либеральнейший, - почти беззвучно, но слух у меня излишне хороший, шепнул старичок в вицмундире Чудновскому - к его вящей радости... Ба-ба-ба, все интереснее и интереснее...
Какое короткое у них знакомство.
- Оружия больше нет, адмирал?.. - деловито спросил чекист, с удовольствием крутя в громадной лапе совершенно микроскопический в ней браунинг и с насмешкой - все ведь понимал, пройдоха... - поглядывая на отвернувшуюся в полном душевном расстройстве Анниньку.
- Оружия больше нет, - подтвердил я с удивившей меня самого наглостью.
Поздравляю, как говорится, самое себя совравши!
До чего же я докатился...
- Лады, - фамильярнейше кивнул рыжеволосый, опустил в карман злосчастный браунинг, безупречно английским жестом предложил Анниньке локоть:
- Гражданка Тимирева...- (меня пробрало ядовито морозной дрожью...) - Пройдемте, - и с натуральнейшим сочувствием доверительно понизил голос: - Бояться не надо...
- И не думаю... - тонко улыбнулась ему она, поднялась, не притронувшись к предложенному, и невесомой своей походкою двинулась впереди чекиста к двери, успев ко мне обернуться совершенно счастливым личиком и воздушный поцелуй послать, к стулу меня пригвоздив сим поцелуем как к позорному столбу.
Не ко времени проснулся во мне интересант.
Как и всегда, впрочем...
- Храбрая... - уважительно пробормотал, поспешая за нею, рыжеволосый. Он заметно на левую ногу припадал. Ранение, что ли, старое?.. В революлюционных боях участвовал?..
Один из конвойных пошел за чекистом и Аннинькой...
Счастливец...
Отвлечься не получалось категорически. Дрожь пробирала меня все сильнее, вытесняя из легких заодно и воздух, а вместо него посредством натужных вдохов я начинал в себя втягивать некую невообразимо мерзкую субстанцию с сильнейшею вонью пыли, сырости и чего-то еще гораздо более отвратительного...
Господа...
Право, я отнюдь не неженка.
И ежели вам выпадет высокая честь отнюхать, чем пахнет боевой корабль, вы немедленно убедитесь в том, что корабль благоухает не пармскими фиалками!
Но этот запах, который я вдруг непостижимым образом уловил, положительно меня принялся травить и душить... Вицмундирный старичок с бакенбардами расплескался ладошками и принялся хлопотать:
- Выпейте водички, Ваше Высокопревосходительство... Не извольте тесниться сердечком. Чрезвычайщик у нас, соблаговолите видеть, исключительно душевный человек, ручаюсь... В обиде на него не будете, Ваше Высокопревосходительство.
- Столь его хорошо, Викентий Алексеевич, знаете?.. - дернул я губами через силу, заставив себя глотнуть тепловато противной воды с той же вездесущею валерианой: поистине, старичка следовало звать Викентием Валериановичем... И тотчас выругал себя за свою за длину языка, который мне только бухтой во рту и укладывать.
- От разбойников он меня спас, Ваше Высокопревосходительство, - похвастался ценитель валерианового корня - Когда меня, осмелюсь доложить, совсем было уж расстреляли...
Вот, оказывается, даже как?
Занимательно... Экая помесь Робина Гуда и Монте-Кристо.
Рыжеволосый ларчик с секретом вернулся, сияя как хорошо начищенный пятак. Объявил горделиво, что Анна Васильевна ужинает с большим аппетитом, что он таким ее великолепным самообладанием покорен на веки вечные, что ничего он подобного не ожидал и это его чрезвычайно осчастливило - и так болтал и расшаркивался, что в ушах у меня слегка зазвенело и почти я не обратил внимания, как непринужденно и с привычной санитарной ловкостью переворошил он волосы мне огромными теплыми пальцами, и удивительно мягкими они еще оказались, и вроде бы даже потом меня причесал, приподнял руку мою: будто манжетку осматривал, а сам на пальцы косился, на оставленные арктическими зубами темные шрамы... И с осторожной твердостью взял меня за локоть:
- Пройдемте?..
Я сделал движение встать.
И обнаружил пренеприятнейший номер - что ноги совсем не желают слушаться, и сидит в них не только привычная грызливая ломота, а какая-то подлая вата, что ли... Поднялся на эту вату и пошатнулся! Чекист проворно поддержал меня за талию.
- Первый раз очень страшно, знаю.. - услышал я тоже будто сквозь вату, поистине она была вездесущая! - Хотя на самом-то деле и страшного ничего нету, и вообще... В тюрьме иногда безопаснее, чем на воле... Вот сейчас сами, господин адмирал, увидите... Честное слово. Пойдемте, как Анну Васильевну устроили покажу...
Боже правый. Неунывающая моя, отважная Аннинька сидела по турецки на груде прикрытых холщовой солдатскою простынею шинелей в насквозь прокуренной - правда, отменно теплой - конурке и с большим аппетитом уписывала огромнейший sandwich с неистово благоухающей копченой рыбою, запивая чаем из тяжелой эмалированной крупного калибра кружки...
- Александр Васильевич, милый... - зажмурилась от удовольствия при виде моего появления - как же невыносимо, как восхитительно вкусно... Подите, подите скорее к себе, голубчик, там вам вкусное тоже приготовили.
Казалось, при этих немыслимых в данной обстановке словах должны были расступиться от жгучего стыда тюремные стены...
Красноленточник за моею спиной испустил мечтательный длинный вздох, а державший меня под ручку рыжеволосый чекист приобрел на свою физиономию удивительное сходство с масленым блином, вывинтил из моей подмышки поддерживающую руку, пробормотал на хорошем французском, почему-то меня совершенно не удивив:
- Excusez-moi, je suis pour une minute...- и куда-то умчался с грохотом.
- Все будет невозможно, невозможно хорошо, - успела мне нашептать в его отсутствие Аннинька - ты же слышал, что он сказал: большевикам приказано принять самые решительные меры по сохранению твоей жизни... Возьми, возьми, - все пыталась заставить меня откусить от своего кулинарно-архитектурного сооружения, вогнав в интенсивно свекольный колер и в нарушение караульной службы отворотившегося конвоира, и мою высокопревосходительскую второклассную особу.
- Je ne vais pas vous deranger?.. - объявился рыжеволосый крупногабаритным чертиком из табакерки, придав обстановке нечто сказочное до гротеска: чертик, танцовщица... Только я, увы, не Стойкий Оловянный Солдатик...
- Ca va, je vous en prie, - обворожительно улыбнулась ему Аннинька, и он, закономерно отставивши свой уверенный парижский выговор, высыпал на покрытую какой-то сквернобумажной газетенкой табуретку полные пригоршни горячего печеного картофелю:
- Мододчина, декабристочка... Вот вам, на верхосытку! - победным жестом отряхнул ладони. Я спросил у него позволения отдать Анниньке хотя бы одну из моих простыней, чекист с некоторой скованностью вытащил простыню из упакованного Аннинькой чемодана...
Неподходящий он для своей должности, все более утверждался я во мнении.
Да и на должность был совсем недавно назначен...
Тюрьма, прямо скажу я вам, господа, меня поразила. Я невольно воображал ее себе несколько похожей на поместительную гауптическую вахту: запертые карцеры, приличная тишина, прерываемая лишь шагами разводящего...
А попал в ночлежку.
По высокому сводчатому коридору, скверно вымазанному когда-то наполовину осыпавшейся ныне сажевой краскою, совершенно свободно фланировали некие абсолютно маргинальные, даже каторжные личности, собирались кучками, дымили махоркой, чем-то закусывали, разговаривали и смеялись невозбранно, выглядя при этом вполне довольными своей участью, а конвоир с чекистом их панибратски расталкивали - потому что они элементарно пройти мешали!
Скажу вам более: один из каторжников попытался с рыжеволосым заговорить...
Правда, Чудновский, надо отдать ему должное, немедленно пригрозил арестанту наказанием.
Он пообещал его из тюрьмы прогнать...
И каторжника это обещание привело в неописуемый ужас.
Вероятно, этот ералаш был самой наглядною демонстрацией революционных достижений борьбы за свободу: тюрьма, из которой страшно уходить, потому что на воле страшнее, чем в заключении. Деваться просто некуда от той свободы...
Камера меня придавила окончательно.
В ней пронзительно пахло свежевымытым асфальтовом полом, мокрой побелкой и еще - навязчиво и победоносно-нахально - вспрыснутым жавелем постельным бельем только что из-под утюга. В этой неожиданно поместительной из-за скудости обстановки одиночке самодовольно торжествовала над облезлой табуреткою, криво присобаченной узенькой посудной полкой, на которой с цирковым искусством балансировала трехлинейная лампа, и шатким миниатюрным столиком высоко взбитая широкая постель, уместная здесь как пышный кремовый торт на поминках - толстенная тугая перина, стопа пухлых полушек и атласное стеганое одеяло, отвернутое не без кокетства, вероятно чтобы продемонстрировать арктически белоснежное простынное полотно из тончайшего ручного плетения полупрозрачного льна в искусной вышивке шелком... Белый шелковый глянец на льняной белой матовости. Сколько может стоить такое великолепное произведение белошвейного искусства, предположить было поистине страшно.
Рублей семьдесят мирного времени, никак не меньше.
У меня никогда не водилось денег приобрести подобную соблазнительную роскошь... И единственная возможность мне на ней поспать предоставилась в революционной тюрьме, господа!

Где-то слыхивал я, кажется, что большевики грозятся из золота изготовить ночные вазы... Пожалуй, драгоценное белье в казенном доме не менее эпатажно...
Чекист самодовольно провел по простыне ладонью:
- Располагайтесь, господин адмирал! Вот, - широким жестом он указал на тесно уставленный столик: там обильно парил большой чайник и громоздились разномастные тарелки - крупно нарезанный хлеб, сахар морозной искрящейся россыпью, истекающие жиром большие куски соленого чира, старательно настриженное длинными ломтиками - "жеребейками" - сливочного цвета в темноватых чесночных вкраплениях сало, оливковые пучки маринованной черемши, розоватая квашеная капуста, печеный картофель и еще, и еще какая-то снедь, стол ломился и проседал на высоких несоразмерно ножках. Какое изысканное большевистское гостеприимство.. - Нормального ужина нету, прощенья просим... Завтра уж как следует вас накормим, - прогудел Чудновский чистосердечно. Против воли я проглотил улыбку, потому что предложенного угощения мне хватило бы дня на три с избытком.
Что же такое по выражению рыжеволосого "как следует" накормить?..
Не иначе сущая Демьянова уха...

(Демьяновой ухой - "и даже хуже, потому что я же не могу, как Фока, бегом без памяти домой" - посмеивался адмирал - Александр Васильевич называл свои совместные обеды с чекистами в перерывах допросов. Как говорится, заставь дурака богу молиться - лоб целым не останется. Катастрофическая худоба больного и изголодавшегося пленника вызвала у членов ЧК Иркутска желание впихнуть в него как можно больше! Совершенно напрасно: к этому времени Колчак мог уже кушать вполне нормально, правда, он малоежка всю жизнь. По природе. Вероятно, именно поэтому хоть кол на голове чекистской теши, тем казалось, что он очень плохо ест...)

- Электричество плохо работает, - продолжал извиняться радушный хозяин - так что керосиновой лампой придется пользоваться. А для добавки свечей могу дать. Хорошие сальные свечи есть. И отопление - "буржуйка"... Чего понадобится: протопить, кипятку добавить, покушать еще пожелаете или наоборот: ведро поганое опорожнить - надзирателю звоните, он тут неподалеку будет... - и, порывшись в кармане, чекист вручил мне довольно большой колокольчик:
- Надзирательский бывший, - пояснил добродушно - для обыска, знаете?.. - я только головой нашел в себе силы повести отрицательно - А вот, - начал он меня просвещать с удовольствием - до революции надзиратель в колокольчик звонил, арестант по этому сигналу должен был на середину камеры выйти и там стоять столбом, пока его пожитки с тюфяком ворошат!
У меня немедленно всплыли в памяти оркестровые раскаты большевистского, закономерно германского изготовления, гимна - мелодия его величавая, надо признать, мне кощунственно нравилась... Там вроде "ничто" должно поменяться местами со "всем".
То бишь после революции арестант в колокольчик звонит, надзиратель но этому сигналу прибегает - и перед заключенным по официантски навытяжку:
- Чи-то угодно-с?.. Сей секунд!
А я еще думаю, почему отсюда уходить не хотят...
- Господин комиссар, - прервал я словоохотливого проксена (официальный гостеприимец в Афинах, в современном значении просто радушный хозяин) - я имею право обратиться с просьбой перевести меня в другую камеру?.. Надеюсь, вы понимаете, что мне невозможно спать на перине и под атласным одеялом - в то время как женщина, добровольно последовавшая за мною в заключение, вынуждена обходиться солдатскими шинелями...
Сказал и только потом подумал, не навредит ли Анниньке такая демонстрация моих чувств...
Но рыжеволосый смотрел на меня задумчиво, без тени профессионально деловитости, и покусывал при этом великолепными своими зубами оттопыренную и пухлую по девчоночьи нижнюю губу - я уже понимал, что это у него признак большого смущения - и чекистский прямой взгляд отчасти меня успокоил.
- Господин адмирал... Присядем?.. - вздохнул он с неловкостью и тяжело опустился на единственную, жалостно скрипнувшую табуретку. Похоже, стоять ему было трудно, рана беспокоила... Муторное оно дело, долгое - уже вроде и накрепко зажило, и шрам побелел, а болит. Но терпел чекист отменно, надо признать!
Не хмурился, не белел ноздрями. Боль старая ведь подобными мелочами себя выдает.
На богатую постель я забирался недоумевая.
Боевые офицеры плохо умеют сочувствовать раненым - мешает, знаете ли... А тут я (меня некоторые коллеги считали кровожадным) определенно проникся состраданием.
Он подождал, пока я провалюсь в перину...
- Тут дело такое, господин адмирал... - заговорил своим восхитительно бархатным басом с неумело просительными паузами, он и вообще человек был довольно медлительный, как зачастую водится у здоровяков - и в других обстоятельствах это меня бы серьезно взбесило, но сейчас вроде и умиротворяло даже - в другой камере мы вас охранять надежно не сможем... Видели, общество-то у нас... Самое монструозное общество! Так что не могу никуда вас переместить, простите великодушно... А гражданку Тимиреву я постараюсь хорошо устроить. Слово даю...
Действительно, местоположение моего заключения выбрано было совсем не случайно: в тупиковом коридорном повороте, а в соседних с двух сторон камерах располагался конвой - и, припомнив это, я кивнул нетерпеливо, чекист уловил мое нетерпение, поднялся с усилием, оберегая ногу:
- Отдыхайте тогда... Мне на вокзал пора ехать, за золотом присмотреть, да и Пепеляева небось уже привезли... - от его непрофессионального - или напротив это был ловкий следовательский прием?.. - откровения у меня все до единого выпавшие зубы фантомно заныли!
И еще бы рыжеволосый это не заметил...
Топтался минуты две, пока не решился уйти. Все посматривал на меня как на яблоко: сорвать или пусть дозревает?..
Подпиравший стену в присутствии начальства конвоир осторожно опустил на асфальт тощий мой чемодан и выскользнул следом.
Еще полторы минуты в замке скрежетали ключом, не в силах попасть им в скважину...
То есть нервировали меня чрезвычайно, согласно должности!
Да еще и на перине так и подмывало преступно растянуться... Раздеться до голого тела, как я привык на корабле, если корабль у пирса, и проточиться на тугую облачную воздушность под невесомое жаркое одеяло - и чаек не спеша потягивать лежа, выбирая, чем бы повкуснее зажевать.
Ах, я бы и не выбирал, господа, честно говоря.
Бутербродик с соленой рыбкой, и чтобы чай был отменно крепкий и ни в коем случае не сахарить. Наигорчайший чтоб, сверху маслянистая пленочка... Ммм. Самая моряцкая закуска, для "собачьей" вахты... Сон отшибает напрочь, рекомендую.
Что за реприманд, перед расстрелом нельзя себя побаловать...
Ну совершенно немыслимо было мне возлежать патрициобразно на пуховике и любимым блюдом лакомиться, когда Аннинька на шинелях спит! В махорочных испарениях... Наелась еще черти чем, как бы плохо не стало...
Меня от этой мысли немедленно пробрало липким ознобом, и чаю все же пришлось похлебать: стоя и не раздевшись. Собственно чаем, кстати, от него и не пахло, травы заварили. Я - инерционность мышления у меня огромная, что вы хотите, господа, от военного моряка, по определению ретрограда - ожидал запаренного веника, но чекистский чай оказался удивительно сносным: освежающая терпкая горечь с острым тающим послевкусием. Было упоительно горячо, восхитительно ароматно и очень-очень вкусно. Брусничный лист вроде, мята, донник, малина сушеная... Остальные сто восемьдесят компонентов ведьмачьего зелья распознаваться не желали.
Какой-то чайник не столь уж и поместительный...
И достался ли этот дивный напиток Анниньке, сочтенной - что за унижение... - всего лишь непредусмотренным приложением к моей персоне... Поневоле пожалеешь, что многолетняя привычка к табакокурению уничтожила львиную долю моего обоняния! На корабле это давало неоценимые преимущества. Право слово, моряки недаром питают слабость к кельнской воде. Прошу прощения за неаппетитные подробности, запах дохлых крыс из вентиляционных решеток еще далеко не самое пронзительное корабельное злоухание.
Но я не учуял и аромат чая в Аннинькиной кружке.
Правда, рыжеволосый чекист казался честным человеком...
Впоследствии мне рассказывали, что он намеревался уступить на ночь Анниньке, но она мгновенно уснула после еды и чекист не решился ее тревожить, свой кабинет, совмещенный со спальной - слегка облагороженную тюремную камеру. Я невольно подивился совпадению его житейских привычек с моими профессиональными...
Вас это удивляет?..
А вы представляете, что такое командирская каюта на эсминце: кресло, рундук и какое-то миниатюрное подобие конторки... Извольте спать где заблагорассудится. То есть кривлю душою, на флоте вообще не спят...
На флоте отдыхают. Улавливаете разницу?..

Я умел отдыхать в тесном корабельном кресле, намертво привинченном к полу, изогнувшись в нем разухабистым фертом: на сиденье с ногами, а голову накрыть бортом кителя - со стороны кажется, что голова комфортабельно разместилась во внутреннем кармане.
И хорошо протопленная одиночка десять аршин в длину, пять в ширину была для меня, минного офицера, вполне просторным помещением, а чистая пуховая постель просто неслыханной роскошью... Кстати, асфальтовый пол в камере красовался недавнею тщательной свежевымытостью, такие вещи я обучен был замечать, понимаете сами, а оконную решетку трогательно закрывала аккуратно прибитая к раме наволочка.
Розовая...
Какая неожиданная деликатность.
Меня, боевого адмирала, очевидно принимали за изнеженного ренегата, и данное предположение вызывало умиротворенную ухмылку...
С натугой согнувшись перед гудящей чугунной приземистой печкой - почему эти печки пролетарии прозывали буржуйками?.. За неэкономическую прожорливость?.. - я растер в пальцах уголок от брикета сопропеля. (Прессованный торф) Местный, похоже... Темный, жирный.

Из партизанских лесов, в которых бесследно пропадали отряды моих казаков.
Дай Бог, чтобы отряды красных партизан сейчас стягивались в Иркутск! Золото, золото... Ничего не попишешь, сказавши "алеф", говори "бейт". Надо обратиться к революционерам с предложением минировать подступы к городу. А потом пусть хоть вешают. Как пирата...
Заслужил.

Тугой ворот незамедлительно с неторопливой вкрадчивостью перехватил мне шею, безошибочно нащупав кадык, желудок в ужасе прыгнул к горлу, я рванул непослушными пальцами крючки френча и осел на чистый асфальтовый пол, захлебываясь судорожным кашлем.
И впрямь я неженка!
С оглушительным треском распахнулась обитая ржавеющим железом дверь, в камере враз стало испуганно шумно и тесно, меня подхватили под локти, совали в нос склянку с нашатырем, пихали к губам чашку с мятной водой, махали в лицо полотенцем, потом кто-то додумался протолкнуть мне в рот ложку с какой-то невообразимой пахучей пакостью, я отшатнулся, отталкивая ее...
И в голос на самого себя, трусоватого и впечатлительного, смачно выругался, а потом виновато взял из рук додумавшегося - это был пожилой металлист, я разглядел его пальцы в несмываемой железной пудре - злополучную ложку и терпеливо проглотил ее тошнотворное содержимое.
Топленый медвежий жир...
Бррр, какая пакость - вы не вообразите. Хуже рыбьего. В экспедиции Толля был... Заведен порядок... Профилактирования цинги медвежьим жиром, и я им безбожно манкировал, вот зубов-то и лишился...
Кхм, прошу прощения.
Додумавшийся деликатно, не вглядываясь, подождал пока я справлюсь с плотно засевшим у меня в глотке рвотным тягучим спазмом. И налил еще...
- Выпейте, выпейте, ишь кашель у вас какой. Глядишь, и умягчится... Глядишь, и получшеет... Не тошнитесь, выпейте, - ворковал с обиженным - ах ты батюшки, неужели мой лихой загиб принял на свой счет?.. Вот... язык мой скорый... - сочувствием.
- Бла... годарю, - сумел вытолкнуть я непослушным ртом, ощутив, как отзывается признательным шевелением проснувшийся голодный живот: мол, неплохо бы и добавки. Вторая ложка пошла полегче...
- Нашквожь аммирал испростывши. Молока б яму... - озабоченно высказался один из конвоиров, и металлист ворчливо откликнулся:
- Ага, после сала-то... Сам сало молоком захлебывай, коли кишки луженые.
- За Чудновским бы послать, - с непоколебимой верою в чекистскую многопрофильную компетентность заметил старичок с бакенбардами, помогая мне напиться своей любимой мятной водицы. Прохладной, хорошо настоявшейся... Я глотал ее со звериной жадностью, радуясь освобождающемуся дыханию. Постойте... Послать?.. За Чудновским?.. Когда он принимает золотой эшелон?.. Еще не хватало...
Я мягко, не желая больше чинить им обид, отстранил чашку.
- Не сметь, - выговорил внятно - отвлекать господина Чудновского...
Присутствующие переглянулись и признали мою правоту, но напали на меня с усердием, достойным лучшего применения, право слово: подсунули под спину мне подушки, расстегнули шинель, стянули перчатки... Честь имею, вот и пытки подоспели!.. Все как мечталось в поездном угаре...
С некоторых пор раздеваться я предпочитал самостоятельно.
Чтобы денщиков страдальческими гримасами не пугать...
- Ишь руки-то как ознобил, - оценили мучители арктические шрамы на моих пальцах. Сибиряки... Разбираются. Я почти умоляюще поднял на них глаза:
- Могу ли я попросить оставить меня в покое?.. Бога ради...
Знаете, о чем они меня незамедлительно спросили прежде чем уйти?..
Мне доныне на сердце теплеет, как вспомню. Смейтесь...
Не потребуется ли мне их помощь справить физиологические потребности, а то в камере ведь уборной нету, только ведро поганое. Извиняемся.
Чуть ли не клятвенно я заверил, что мне вполне будет достаточно и ведра.
По секрету и не для дамских ушек, милостивые государи: на миноносцах обрез (емкость) для надобности был недосягаемой роскошью. Что спрашиваете?.. Каким образом?.. Ну, подумайте...
Представьте препикантнейшее зрелище...
На миноносной корме.
Корма у миноносца покатая, через леера-то перелезешь: кажется что винты выдирают палубу у тебя из-под ног, а над кормою от скорости миноносной - до тридцати узлов, между прочим... - вал водяной нависает трехсаженный... Так-то.
И зрители еще ради собственного развлечения и страхования обязательно находятся! Непременно какая-нибудь сволочь придет на тебя полюбоваться!. Со шкертом наготове, вроде как спасать, хотя к чему шкерт - коли выпасть в винты, вмиг получится фрикасе, святое дело...
Скажу откровенно, что я лично в море для сохранения лица и прочих частей грешного тела предпочитаю кушать поменьше, что и вам настоятельно рекомендую. Обстоятельно пообедать - это для крейсерников. У них там кают-компания, фортепиано, салфетки в кольцах... А нам, миноносникам: вестовой, плесни-ка мне чайку, голубчик... В рубке выглотаешь стакан на ходу - и добро. И бутербродиком всухомятку поперхнешься... Да и вестовой по штату положен одному командиру.
Представил я на миноносце Чудновского, явного чревоугодника, и даже внутренне улыбнулся, знаете ли! Он на чае не выдержит! Ему подавай окорок! Ой нет, он же еврей и свинины не кушает - баранью ножку ему подавай. В мятном соусе, по-английски...
Убаюкал я себя медитациями на дорогую мне тему и то ли вздремнул, то ли в обморок провалился... Снилась исключительная гадость, надо сказать: будто бы Гайда с Семеновым улепетывают от меня на миноносце, и Чудновский еще туда затесался, а я за ними по шхерам гоняюсь на, представьте себе, не очень мне знакомой подводной лодке и никак косинус фи не подсчитаю, аки нерадивый гардемарин, голова соображать не хочет - Чудновского жалко торпедировать.

Даже не то чтобы жалко, а вот понимаю, что нельзя его убивать, и точка... По моряцки end contact: точка-точка-тире-точка-тире!
Конец связи.
Очень благодарен был, когда под утро меня разбудили, а то уж и заклинивание вертикальных рулей в моем сне произошло, и чуть ли не балластная цистерна лопнула.

А разбужен я был тем, что за дверью сначала вкрадчиво и одновременно виновато копошились, не иначе подсматривая через такое хитроумное: воронкообразное и застекленное линзой - окошечко в дверной толще (Аннинька не преминула бы показать любопытным язык, я ограничился тем, что нервно и напоказ - вроде в камере запрещается? - закурил папиросу...), а потом преподробнейше обсуждали мою особу, подслушивать было тошнотворно стыдно, не подслушивать - невозможно... Построили тюрьму. С консерваторской акустикой... Хоть уши затыкай, как чекист металлисту дружески посоветовал.
Ночью сверху еще кто-то песню про Ермака выл исключительно фальшиво, хорошо что у Анниньки сон очень крепкий...
Начавши собираться на допрос значительно раньше, чем меня на допрос вызвали, все же подслушивать оказалось недурственно, я со мстительным наслаждением неторопливо причесался, поскоблил бритвой щеки и умылся одеколоном. Никогда до такого не опускался... Никого ждать себя не заставлял...
Двигаться мне было несколько более больно, чем обычно, к моей досаде, но я надеялся перетерпеть.
И переоценил свои силы. Чекисты - Чудновский и по всей видимости его подчиненный, чахоточного вида молодой интеллигентный человек в огромных очках, его звали Константином Андреевичем - решительно пообещали мне взять под свое покровительство Анниньку и всевозможно облегчить ее участь, и я от радости... Просто как какая-нибудь павлонка... Потерял контроль над своим вечно пытавшимся меня предать телом. Проклятое тельце, разумеется, не сплоховало, перехватило инициативу - и, постыдно задыхаясь хлынувшей в горло тошнотой, я повалился замертво. Заметить еще успел, как испуганно бросился ко мне Чудновский...

Боже, до чего отвратительно я себя веду... Что я за военнопленный-то такой неудобоваримый... Вот и в Японии со мною возились, и в Большевизии возиться приходится!
Слава Богу еще, рыжеволосый чекист Чудновский оказался, можете себе представить, вполне дельным медиком, детским доктором, если точнее, и, похоже, пришел в полное счастье, что отвлекся от допроса арестованного и оказывает помощь пациенту. Допрашивать ему очевидно не нравилось!
А вот лечить...
Ухватился он за меня как букинист за инкунабулу.
Я покорно лежал у него на могучих руках, готовый сентиментальнейше прослезиться от горячей благодарности - волшебные это были руки, по пословице "как рукой сняло"..
Почти и совсем не болело, когда он срезал сроднившиеся со мною сапоги и накладывал компрессы.
Нет, ну что же за ужасные времена: педиатр становится революционным жандармом?.. Да, и толковый (надеюсь!) военный моряк - совершеннейшим недотепой-политиком... Никогда не смогу понять, во имя чего... Но зато сумею доставить вам удовольствие: неожиданному моему доктору потребовалось осмотреть мое горло, а этот осмотр был для меня... Как бы вам объяснить... В Порт-Артуре я чуть не отдал концы - faites excuse! Je ne I'ai pas fait expres! - от какой-то совершенно немыслимой по злобности ангины... Как бишь ее там.. А, флегмонозная. Редкостная, скажу я вам, дрянь... Довелось мне тогда во всех подробностях узнать, что такое многократная хирургическая чистка, еще до глупейшего своего ранения... А я же павлонка, к тому же парфетка (благонравная воспитанница института благородных девиц) - необходимость открыть рот перед врачом с тех самых лазаретных пор начала причинять мне нешуточный ужас...

Вот...

Принимайтесь смеяться...

Наказывая себя за кисейную чувствительность, я предложил рыжеволосому беспощадно осмотреть меня при помощи зеркала, но он превосходно и без него обошелся.
И тогда же я убедился в том, что чистить старые раны в горле можно, оказывается, совершенно без мучительства, более того, практически неощутимо. Отнюдь не хирургической ложкой - обыкновенной...
- Не волнуйтесь, не волнуйтесь... - рассеянно приговаривал рыжекудрый и волшебнорукий. И с большим сожалением бормотал еще для себя, но не с моим абсолютным слухом не разобрать, панибратски переходя со мною на ты, что меня совершенно не трогало, знаете ли: - Эх, тонзиллэктомировать бы тебя, этакое превосходительство... Куда в таком ревматизме... Кровью истечешь...
Я добросовестно придерживал себе челюсть пальцами и соображал, как бы половчее к нему обратиться с деликатнейшей просьбой... Он все же не дамский доктор... Но в конце же концов взялся ведь педиатр за старика... Господи, Господи, Аннинька, моя Аннинька... Как же был я перед нею виноват. И венцом всех моих прогрешений была извечная вина мужского пола перед женским...
Она еще и таилась, и уверена была, что удалось ей скрыть от меня свое положение, только невозможно же мне, дожив до седых волос, оказалось не стать недурно осведомленным! Я был омерзительнейшим супругом, я был отвратительнейшим отцом, и нет мне ни оправдания, ни прощения, но находящуюся в ожидании женщину распознавал я сразу... Соничка перед третьей моей полярной тоже мне не сказала, что ждет Ростиславушку, а я понял все и был тогда как чайный клипер, как чайный клипер, поймавший ветер своими разрезными марселями, ватерсейлями и лиселями, Господи...
Да-да-да, нашелся... Clipper Cutty Sark.
De Vliegende Hollander я был. The Flying Dutchman... Приносящий горе всем встречным на моем курсе...
Еще и рыжеволосому чекисту-доктору от знакомства со мной не поздоровится.
Глаза у него были... Как сливочные ириски от Абрикосова. Я, пока цинга зубы не съела, любил их сосать... Потом-то напрочь от сладкого лакомку отворотило.
От иных лакомств бы мне отворотиться!
Добрые глаза... Не откажет. Осмотрит Анниньку... Что бишь он мне мечтает произвести?..
Тонзи... Как?! Ой... Вот я попался... И поделом, поделом, пусть оперирует, не охну...
- Вот так, вот и все... - ласково успокаивал рыжеволосый меня, захлебнувшегося тошнотворным ужасом перед возможной хирургической перспективой.
Знаете, до чего же я тогда испугался собственного понимания, что неудержимо и властно какая-то невыразимая - спаси Господи! - сила тянет мою несчастную и никчемную душеньку к душе этого сливочноглазого и пышнокудрявого чекиста-врача?.. И что рыжеволосый тоже... ко мне... как бы выразиться точнее... неравнодушен?..
За что же ему такое, ведь он должен меня убить?..
Ах, надавать мне себе пощечин ушами. Ни о чем не желаю думать, ни о чем волноваться, в сон клонит неудержимо, и пока рыжеволосый меня прослушивал - очень интересным стетоскопом, кстати, я такого и не видывал, он закономерно назвал его детским - я то со всею ответственной добросовестностью по команде дышал и покашливал, то откровенно капризно скулил, потому что задремывал и в дремоте мне преужасно хотелось под одеяло.
Чекист, между прочим, принимался тогда так меня хорошо утешать, уговаривая потерпеть, что спать тянуло еще сильнее!
Да какая же притча приключилась... Чудеса и колдовство.
Ей-Богу, сейчас на колени ему влезу, свернусь клубочком и устроюсь спать.

Глава 2. Рассказывает Анна Васильевна

Память, ты моя память... Что же со мною ты делаешь. Чем дальше уходят за горизонт обугленные берега, тем слышней запах гари. Не умею иначе сказать. Но скажите, что изобретено такое средство, пилюля, чтобы все забыть, я ведь откажусь...
У меня ожерелье когда-то было жемчужное, да. Из натурального океанического жемчуга, вы о таком и не слыхивали, белое-белое, аж светящееся в темноте, как первый весенний крокус, и длинное такое, наденешь - оно до талии... Я жемчуг любила очень. А примету если припомнить: что жемчуг слезы любит, так оно и получилось... По любви...
Нет, не жалею. Вот вы послушайте, и поймете, и позавидуете еще мне. Шаль мне подайте, будьте так добры, холодно... Что?.. Красота?.. Да полно, элементарная паутинка... Да. Сама, все сама... Крючком. И совершенно просто, вот я и вас могу такие кружева вязать научить. Были бы нитки... Да любые, хотя б и вот бинты старые раздергать!
Да, и очки... Благодарю.
Вот, смотрите, как начинают цепочку.
Цепочка из воздушных петель... Всей красоте основа... Цепочка... Цепочка из воспоминаний...
Вы знаете, что такое синдзю?.. Александр Васильевич меня бы поправил, сказал бы, что термин "синдзю" первоначально имел значение "верность в любви", являлся жаргонным словечком публичных домов невысокого разряда и только новеллист Ихара Сайкаку, а позднее великий драматург Мондзаэмон Такамицу дали этому слову возвышенный смысл.

Верность даже в смерти...

И "синдзю" во второй половине семнадцатого века, в начале правления сегунов династии Токугава, стало означать то же, что и старое поэтическое слово "дзеси" - "смерть во имя любви"...
Вот как бы он рассказал, Александр Васильевич. То есть нет, гораздо бы лучше, красочнее, интереснее, вы бы его заслушались... И Древнюю Японию бы полюбили всей душой, и захотели бы непременно о ней как можно больше узнать, и книги бы побежали разыскивать! А потом ему б о прочитанном пересказывали... С таким экзаменационным трепетом... Только это тот экзамен был, которого ждешь как праздника, а не боишься его. Потому что срезаться ну никак, никак невозможно!
Синдзю - это самоубийство влюбленных в самый разгар их чувств, когда возлюбленная пара умирает, ибо силою обстоятельств не может соединиться брачными узами в этом мире. И тогда она переносит свою любовь в иной мир в экстатической, как бы выразился Александр Васильевич, надежде возродиться в новых рождениях мужем и женою...
Красиво, правда?..
Жертвоприношение на алтарь вечности...
Оно происходило обязательно вне человеческого жилья. Влюбленные бегут глубокой ночью в какое-то безлюдное место и на рассвете, посреди пробуждающейся природы, с первыми ударами храмовых колоколов, гибнут.
Вот и мы бежали... И казалось, что нет конца бегу, и тьма, тьма - тогда была зима, самая ее вершина, день короток-короток: брызнет кровью в обледенелое стекло рассвет, поманит недоступными солнечными лучами на щеткой тайги за окном - и падает солнышко за деревья. И сгущается темнота.
Александр Васильевич бы сейчас рассказал, что за исторические мотивы скрывались за этими самоубийствами. О противоречиях в японском менталитете, которые возникли в те времена. Конфликт архетипов между конфуцианским духом и автохтонной японской культуры, вот так, и вы бы все превосходно поняли, это я не умею вам объяснить, а он умел...
И мне остается лишь перебирать давешние те жемчужины от моего ожерелья, да-да, жемчуг был японский, он как раз тогда в моду входил, ах какие легенды рассказывали в гостиных о бесстрашных японках, ныряющих в пучину Тихого океана за раковинами-жемчужницами! Я тоже ама... Так их называют, ныряльщиц: ама. Я ныряю в свою память. И плету для вас кружева воспоминаний...
Знаете, они получаются такие разноцветные! Вот, к примеру, белое. Цвет траурный, снежный... Не люблю белый цвет! А узнала я, что он цвет смерти, в самой Японии... В театре, куда меня повел Александр Васильевич. Любимая японская пьеса Александра Васильевича была Синдзю тэн-но амидзима Такамицу, "Самоубийство влюбленных на острове Небесных сетей", она была написана в 1721-году и, говорят, ее сюжет был основан на подлинных событиях! Пьеса шла, конечно, на японском языке, да что там, на одном из старояпонских диалектов, актеры носили маски, которые были раскрашены в цвета, по сочетанию которых можно было сразу узнать их роль:желтая и красная краска для героя, у изменника голубой подбородок и фиолетовые губы, а у знатного злодея верх лица цвета охры, а низ - темно-серый... На фасаде театра пестрели великолепные, как радуга, афиши, на которых яркими красками изображались сцены из сегодняшнего представления! А на скамьях у входа сидели зазывалы, босые, в длинных халатах, и рассказывали содержание театрального репертуара. Они размахивали расписными бумажными веерами, стучали ими по скамьям, подчеркиваю наиболее волнующие моменты действа - да, это само по себе уже было прекрасным спектаклем!
А где же белое, спросите вы. И я тоже спросила у Александра Васильевича, и он мне рассказал, что белое будет в конце спектакля, оно как сыплющийся с зимнего неба щедрый снег покроет все превосходные цвета и наступит смерть... Зима, зима, до чего же я не люблю зиму.
Нет-нет, голубчик мой, все в порядке... Ничего не нужно. Никаких лекарств.
Вот если вас не затруднит, капельку горячего чаю.
Александр Васильевич очень любил чай...
С сухариками: он их в чае размачивал. И объяснял, что это тогда получается "чайная баба"! Ну знаете - ром-баба?.. А тут чай-баба. Гораздо вкуснее...
И вот мы с ним протиснулись в узенькие-узенькие двери для зрителей, и Александр Васильевич сказал, посмеиваясь, что двери называются "мышиная щель", я подумала, будто он шутит - но он говорил правду... Действительно было такое забавное название... А театры в Японии как в Древней Греции: почти без крыши. Не дом, а кусок площади, огороженный с четырех сторон. Только сцена покрыта крышей, да с внутренней стороны стен идет двухъярусная галерея, закрытая деревянной решеткой, там места для чистой публики, для самураев и иностранных туристов, вот туда-то мы и прошли, и сняли обувь, и устроились на подушках, уперевшись в них коленями и откинувшись на пятки. Я, помню, боялась, что у него заболят от такой азиатской позы ноги, а он сидел непринужденно, с прямой спиной, сжатые в кулаки руки положил на бедра и очень жалел, по моему, что на нем не кимоно, а обыкновенный штатский костюм из кремовой чесучи...
Там на галерее еще ходили босиком слуги: на голове полотенце, на плечах короткий халат с полами, заткнутыми за пояс, разносили подносы, на подносах мисочки с закусками, с чашками подогретого сакэ, с горячими салфетками, с бумажными веерами и зонтиками, и Александр Васильевич купил этот весь ассортимент, сразу положил салфетку себе на лоб, вооружился веером и сделался совершенно как самый настоящий самурай!
А уж какое лицо было у слуги, когда он его поблагодарил по японски, вы просто не можете себе представить!
Мы ели сваренные на пару тугие рисовые колобки, закусывали кружочками маринованной зеленой редьки и смотрели на черный бархатный занавес, ждали когда он развернется слева направо. Его равертывал служитель в черной одежде: он кружился в медленном танце под тарахтение трещоток, и занавес заворачивался вокруг него.
Не помню, я не помню, как называются такие служители, одетые в черное, как же так?. Ведь Александр Васильевич мне говорил... Погодите-ка. Я постараюсь вспомнить...
Да, милый, да... Я слышу тебя. Куромбо, спасибо, друг мой... Куромбо, человек-невидимка. Во время представления он незаметно приносит и уносит реквизит, и одновременно служит суфлером, и освещает актеру лицо свечой, привязанной к длинной палке. Зрители его не замечают...

Вы не находите, что я хотя бы немного похожа на куромбо?..
Который вытирает пот с лица актера после утомительной сцены, а по окончании длинного монолога подает актеру чашечку с чаем, и тот пьет ее, отвернувшись от зрителей?..
Совсем нет?..
А я бы хотела...
Я хотела быть невидимым помощником...
Либретто пьесы было мне, конечно, известно: отпечатанные по английски специально для господ иностранцев афишки продавались при входе, английский там, правда, дурной был! Просто как у меня! Когда я пыталась по английски говорить, Александр Васильевич обыкновенно приходил в замечательное расположение духа...
Утверждал, что эти жалкие ребяческие потуги изрядно ему напоминают Морской корпус. Гардемарины, едва поступивши в него, начинают усиленно зубрить английский...
И, кроме того, Александр Васильевич по содержанию трагедии меня просветил, разумеется. Она совершенно безыскусна, как все японское, не могу объяснить что значит эта безыскусность - вот пожалуйте со следующим визитом, я вам японскую картину нарисую в подарок, не смейте, не смейте отказываться: мне будет в радость, а вы все тогда увидите сами...

Там нет богов, знатных героев, изысканных аристократов, а страсти шекспировские. (Александр Васильевич всего Шекспира, между прочим, знал наизусть...) Это история небогатого торговца бумагою, его зовут Дзихэй, который влюбился в прекрасную куртизанку Кохару, ее мать из-за крайней бедности продала в веселый квартал - и вот из-за нее Дзихей забросил совершенно и семью свою, и дело торговое, родственники возмущены, семья судачит, хозяйка дома свиданий запрещает Кохару выходить с Дзихеем на свидания... О, я помню: смотрела и щеки у меня горели!

Столько упреков хотелось Александру Васильевичу наговорить...
Там же все удивительно прозрачно! Вплоть до добродетельнейшей жены Дзихэя, О-Сан, которая раньше всех в городе зала о связи супруга ее с куртизанкой и даже написала ей письмо, в котором просила отказаться от любовника ради сохранения семьи.
Ах, как же там...
Молю, порвите вашу связь с Дзихеем,
Мы, женщины, должны всегда друг другу помогать.
Я знаю, как горячо вы любите его,
Но вы, любя, погубите Дзихея!
О, если это невозможно, все же
Должны и невозможное вы сделать!
Молю, спасите мужа моего!
Отца не отнимайте у детей!
И на это письмо Кохару ответила, что обещает порвать с Дзихеем, хотя он ей дорог бесконечно, и если богач Тахей, который давно на нее глаз свой положил, ее контракт выкупит, она покончит самоубийством.
Хоть мой возлюбленный дороже жизни мне, я обещаю
Порвать любовную с ним связь и повинуюсь
Неотвратимому я чувству долга.

Японцы называют долг перед обществом словом "гири"..
О, как прозорливо, о, как обрекающе верно, не так ли?..
Гири, гири, невыносимая тяжесть!
А ей, куртизанке, всего девятнадцать лет.
Дзихея она полюбила в шестнадцать - впервые в жизни, что можно предположить еще?..
И вот О-Сан об участи ее горюет и просит мужа поскорее из рабства куртизанку выкупить. Она дает ему для выкупа все деньги - в семье японца непременно жена казначей - и всю свою одежду, и одежки своих деточек, а тут является ее отец и силой главы рода расторгает брак, уводит дочь от мужа неверного... Дзихей свободен, средства у него есть, но...

Вмешивается случай, как положено не только на сцене, увы.

Дзихей опаздывает внести выкуп. Кохару выкупил богач Тахей, и теперь влюбленным ничего не остается, как вместе умереть, и вот они бегут на остров Небесных Сетей и там совершают самубиение, и утром рыбаки находят их тела...

А потом получилось у меня, помню, свой эгоизм, свое оскорбленное собственническое самомнение пересилить, подумалось, а ему-то каково?..
Дзихей, ты негодяй, преступник, ты виновен
Во всех смертельных десяти грехах!
Да, ты умрешь, но даже после смерти,

Ты будешь долго причинять им (имеется в виду семья героя) боль
И верные сердца твоих родных
Тебя и после смерти не покинут!
Я знала: Александр Васильевич может думать так... Он считал, что проявил недопустимую слабость, ответив взаимностью на мою любовь - только не тем, что снизошел к девчонке, а тем, что девчонку нисколько не заслужил!

Мы по настоящему встретились с ним в Гельсингфорсе, в гостях у мужниного сослуживца Подгурского, ох, не помню уже, по какой причине устраивалась эта вечеринка... Именины?.. Годовщина свадьбы?.. Благополучное завершение морского похода?.. - и Александр Васильевич не подозревал, конечно, что раньше я его уже видела, мне муж на петроградском вокзале на него указал.
Колчак-Полярный, арктический исследователь, разработчик Северного Морского пути... С синими весенними глазами и солнечной улыбкой...
Прошел мимо, привычно вскинув руку к козырьку, скользнув по мне благожелательно-заинтересованным мужским взглядом, ах как я эти взгляды любила! - и рождественский мороз отступил, казалось, перед напоенным лимонным ароматом победоносным южным ветром... Почему Полярный, подумала я тогда, когда он скорее Тропический. У него такое интересное восточное лицо: сразу вспоминаются Сказки тысячи и одной ночи. Синдбад-мореход... Золотой серьги не хватает и тюрбана с алмазным аграфом.
Много ли мне было надо?..
Восхищенное уважение Сергея к однокашнику и сослуживцу послужило, как сказал бы Александр Васильевич, катализатором. Я проводила мужа и прямо с вокзала, домой не заходя, побежала в библиотеку, спросила газет. Мне такую кипу принесли!..
Зарылась я с головою, до вечера просидела, забыв о трехмесячном сынишке...
И узнала, что Колчака издевательски называют неудачливым русским Стенли - потому как не сумел он выручить из ледяных арктических когтей своего старшего соратника Эдуарда Васильевича Толля, а Стенли доктора Ливингстона в экваториальной Африке спас...
Что Колчак побывал в японском плену, но благодаря своей проницательности дешево отделался: додумался заблаговременно лечь в госпиталь перед самой сдачей Порт-Артура и благородные самураи его быстренько отпустили. Даже наградную саблю ему оставили и еще свою самурайскую подарили, не иначе в шпионы завербовали...
Что вернувшись из плена, этот хитрый симулянт Колчак, прыгая для возбуждающего сострадания виду на костылях - после Цусимской катастрофы! Напоказ! И форму не снимал, как на улице его, самотопа, ни оговаривали! - принялся плести интрижки, как бы ему устроиться повыше и потеплее, и придумал идею с организацией Генерального Морского штаба вместе с такими же, как он, молодыми выскочками...
Много там еще чего было, теперь уж и не упомнить!
А вы как думали?.. Думали, что на Александра Васильевича клеветали исключительно большевики?.. Если бы...
Вот и стало мне его тогда невыносимо жалко, звездноглазого. Я ни у кого таких глаз не видывала - сапфировые...
Синие-синие исчерна и с золотыми искрами в глубине, хотите для вас нарисую?..
Говорится, что не любят за красивые глаза, а у меня получилось?.. А нет, не только за глаза, конечно, глаза цвета драгоценных каменьев - это была премия. Я приехала к мужу, и там все разговоры были об Александре Васильевиче. Такие... пачкающие блузку и руки, как те прочитанные мною газеты...
На дурнопахнущей дешевой бумаге. Газеты, прежде чем порядочному человеку прочесть, в мое время в хороших домах слуги проглаживали утюгом, чтоб отбить мерзкий запах. Этим утюгом было мне мое критическое мышление, я умела уже тогда распознавать клевету, а по Гельсингфорсу ползли слухи, что Колчак сошел с ума, что он германцев в плен не берет... Вы ведь знаете, что в морском бою корабль, потопивший вражеское судно, должен спасать тонущих?.. Кстати, судно - это не корабль, напомните мне потом, я поясню вам разницу.
О, во мне все вскипело, помню! Я вообще очень, очень вспыльчивый человек... Александр Васильевич называл меня по японски: хибати. Это такая грелка с углями! На ней можно сидеть! Представляете, каково без подбитого ватой халата?.. Не могла, не могла я поверить, что обладатель сапфировых глаз способен на жестокость. Но кем я там была, чтобы судить мнение старожилов, я же была приезжая, к тому же Александра Васильевича видала только мельком, да еще газеты читала клеветнические - а встретиться с ним у меня долго не получалось. Я и надеяться уж перестала. И не ожидала совсем, что у Подгурских его увижу.
А на вечеринку я опоздала приехать. Это была моя небольшая изюминка...
И вот откалываю я в передней шляпу, снимаю гамаши и, je demande pardon, освобождаюсь от вязаной нижней юбки, я сама ее себе вязала, слыша в гостиной игру... сразу даже, позор мне, не поняла, что за инструмент! Подумала было - арфа?.. Откуда здесь, средь потомственных офицерских жен - их интеллектуальный уровень Куприн описал достоверно - Смольнинский институт?.. Ах, это была гитара...
С неслыханной техникой исполнения, такой способ Александр Васильевич называл touchstyle, там ударяют пальцами между ладов на грифе, не приходилось встречать?.. Вот и мне более не приходилось...
Потертый коричнево-красный корпус гитары на фоне тщательно вычищенного поношенного кителя, узловатые тонкие пальцы на струнах - без медиатора, как же так, я подумала, без медиатора же больно играть - вот каким я его по настоящему увидела. Безоружным, его наградную сабля, с которой он никогда не расставался, лежала в передней между кортиками прочих гостей. Ах нет, все же вооруженным! И голос: яркий, сильный, от ля большой до ля первой в рабочем диапазоне, лирико-драматический баритон. Валентина из "Фауста" помните?.. Или Роберта из "Иоланты"?.. Кто может сравниться с Матильдой моей... - вот-вот, оно.
Свежий, ясный голосище, как от морского соленого мокрого ветра не скукожился, не охрип?.. Он и диафрагму держал профессионально, я-то уж в этом понимала! Сидел на подлокотнике дивана, поставив ногу для гитарной поддержки на принесенный из будуара пуф, и выводил без малейшего усилия, а ведь сидя петь, да еще руки держа перед собою, трудненько! Знаю сызмальства! - арию эфиопского царя Амонасро. На три тона выше классического исполнения, и с такою оригинальною мягкостью получилось. Что со слушателями было, а у Подгурских большое общество собралось, не могу описать: привычно шокированное благоговение...
А я терпеть не могла, когда все внимание окружающих являлось направленным не на меня!
Такая была бедовая...
Дождалась, стоя у портьеры, когда Александр Васильевич закончит, запела Аиду: "O patria mia"... - и пошла к нему, протягивая руки. Ох, матушка моя Варвара Ивановна меня за столь жалкое пение лишила бы сладкого. У нее вот было настоящее меццо-сопрано: широкое, медового оттенка, Амнерис бы ей петь, а я что - я просто баловалась. Но Александр Васильевич был человек благосклонный, оживился, вспыхнул от удовольствия теплым темным румянцем, с готовностью принялся мне аккомпанировать...
Ах, какой же виртуозный он был гитарист, второй Андрей Сихра, ей-Богу! Никогда я не удостаивалась чести слышать настолько великолепное по скорости арпеджиато и глиссандо - по плавности, никогда не слыхивала легато подобной чистоты.
И мы запели дуэт отца и дочери. Колчак меня бережно вел по партитуре, как в танце - я не говорила, что по молодости он восхитительно умел танцевать и я в свое время жалела, что мне вальсировать с ним не пришлось?.. - я ему в пении проигрывала безнадежно! Так он широту своего голоса для моего удобства ограничивал.
Забавно, правда?..
Ведь это я была потомственной певицей и музыкантшей...
Закончили петь, он любовно отложил гитару, поднялся - я ахнула: почти с меня ростом! Сидя выше казался, а на вокзале я его рост не запомнила, все глазами была околдована - склонился к моей руке благодарно, и Сергей, именинно сияющий, к нам подошел, представил нас друг другу. Я присела низко, как институтка - заробела запоздало. Александр Васильевич на мужа моего смотрел с тихой радостью за приятеля и вдруг спросил доверительно:
- Из Первопрестольной супругу привез, Сергей Николаевич?.. Или еще к зюйду?..
- Ой, к зюйду, к зюйду! - махнул Тимирев рукою отчаянно - землячка твоя, считай, друг.
Колчак так и развернулся ко мне на каблуках:
- Из Донского казачества?..- и минутное смущение мое как влажной тряпкой смахнуло, уперла в бока кулачки и плечами повела - эх, жаль, бус нет, а колье не звенит:
- Шелковская...- колье у меня было сапфировое, как раз чтобы рядом с Колчаком выгодно смотреться, с подвесками из черных жемчугов, подарок мужа к венчанию, оно всю Москву скандализировало, да-да! А вы как думали?.. Такие яркие камни - и молоденькой?! Неприлично! Il est indecent de!
У нас насчет подобных вещей было строго... Белый жемчуг, аквамарин, в крайнем случае альмандин и скажите спасибо, что кораллы более носить не заставляют.
Вроде выросла уже девочка...
Он смех сдержал, ни звука, только глаза сощурились и заискрились, и снова руку мне поцеловал, я поняла: лицо прячет от удовольствия. Надо же, эмоциональный как юноша... Взглядом вокруг повела сквозь ресницы, чтобы с наслаждением удостовериться, до чего же лимонное выражение физиономии всех присутствующих дам приняли - так вот, голубчик, выражение было отнюдь даже и не лимонное: рыбьежирное, что ли! Касторовое! И ни ржаного сухарика, ни мятной лепешки на закусочку не предвидится! Одна голая рюмка с противным-противным лекарством... Это я первого в Гельсингфорсе - да и везде, впрочем - любимца женщин у них отобрала! Ну где тут, помилуйте, нос не задрать?.. Как Александр Васильевич бы воскликнул иронически и со смешком: Паааа-аашел шпиль...- (он же кабестан, такая штука для поднятия якоря, ежели вам интересно) - и ручкой еще совершил бы невероятно красноречивый жест, у него кисти гибкие и выразительные были, словно у балерины...
И тут одна из них, между прочим, ужасно неинтересная да еще и безвкусная, полных тридцати лет, а на голове живые фиалки, брр, и это с закрытыми плечами, совершенный mauvais ton, что могу сказать, с места этак искусственно-жеманно и из-под веера:
- Александр Васильевич, голу-ууубчик. Исполните романс! S'il vous plait! Cher ami, mon cner. Тот, который вы посвятили супруге перед бракосочетанием.
Камушек в мой огород, сами понимаете. У Сергея усы гневно шевельнулись, я с полным достоинством к его плечу прижалась, а он с тревогой на Колчака почему-то смотрит и даже воздуху в грудь набрал, неужели настолько за мной надзирает, не водилось такого за ним... И другие на эту безвкусную закосились, зашептались, крахмалом на воротничках и юбках захрустели осуждающе, так что мгновенно стала она насыщенного цвета Bordeaux, вот клянусь, и с прической под веер нырнула.
Э, думаю, она не только безвкусная, она еще и безмозглая.
Колчак ее защитил - он иначе не мог: поклонился в ее сторону, сказал что рад просьбу исполнить, и прошел к роялю, попросил:
- Не судите строго, давно не имел счастья за таким инструментом сидеть...
Я, конечно, уши навострила, сама думаю, интересно что с его женою, вон Сергей какой напружиненный...
А играл он на рояле действительно... как бы сказать - хорошо, грамотно, но не гитарою не сравнить! И снова сумел меня удивить: тема знакомая, Петра Булахова, но мелодия-то другая, старый-старый романс, его на конкурсе в честь семисотлетия Москвы представлял Московский университет, слова студент написал: Гори, гори, моя звезда...- и при этом оригинальнейше на новый лад обработанный. Мне папа рассказывал, какая красивая легенда связана с его созданием. Открытие планеты Нептун... Не знаю, не знаю, но весьма символически, не находите, что в новейшей аранжировке романс, посвященный планете с именем бога морей, впервые исполнил именно моряк?..
Да еще и посвятил невесте вечером перед венчанием?..
Я слушала и завидовала отчаянно госпоже Колчак, что там мои свадебные, вздыхала про себя, сапфиры... Ледяные и мертвые. У нее вон - живые есть... В пушистой такой оправе из огромных ресниц!
Вот зачем мужчине такая замечательная роскошь?.. Даже обидно...
У меня у самой ресницы были густые, черные, но короткие - а подкрашивать для визуального их удлинения приличной женщине никак, никак не полагалось!
О, можете быть уверены, я не одна так думала.
Конечно, это не извиняет меня, потому что я от зависти напрочь забыла о вопросе о том, почему же намек на супругу Александра Васильевича вызывает у всех собравшихся столь оживленную реакцию и, еле-еле дождавшись, когда Колчак закончит петь - а его трижды бисировать заставляли - подскочила к нему и принялась горячо просить одолжить мне ноты, обещала послать отцу. Уверяла экстатически:
- У вас несомненный талант! Вам пренепременно нужно публиковаться!..
Александр Васильевич трогательно пожимал одним плечом, склоняя к нему голову, словно ухо хотел свое почесать, ни у кого из взрослых не видела я такой гимназической привычки, она у него с замечательной естественностью получалась, улыбался одновременно польщенно и конфузливо - и просьбу мою удовлетворил, разумеется, и в том же году граммофонная пластинка появилась с его аранжировкой. Сабинин пел...
Вот - до сих пор именно так сей романс и звучит...
Слыхали, конечно?..
Он снова в моде...
Домой я ехала, как черкешенка с кувшином на голове! Музыку в ушах боялась расплескать. Сергей меня обнимал за плечи, благодарил за что-то - не слыхала, пока не поняла, что муж говорит о Колчаке:
- Спасибо, родная. Знал, что ты его отогреешь! А то ведь был мерзлый насквозь от горя...
- Как? Что?.. Горе у Александра Васильевича?.. Какое?.. - я вскинулась, кувшин музыкальный опрокинулся, и не собрать осколков...
И всегда так бывает в жизни.
Не находите?..
Сергей вздохнул, уже, показалось мне, жалея, что должен это сказать: я из Петрограда бежала от военного кошмара потерь, я ведь была кормящая. Но он, прямодушный человек, как все в нашем роду... - он женой фараоновой иногда меня звал... Не только супруг, еще и троюродный брат мне... - знал: молчать мне нельзя:
- Дочка у него погибла, Annette... - глухо признался, и я затрепетала, сразу-сразу себе представила убитого Одичку... Даже не обиделась, как всегда обижалась, если меня звали на французский манер... Рот только себе заткнула платком, как боярыня старосветская. А Сергей продолжал монотонно, не видя, не видя! До чего же мужчины бывают ужасно слепы! - При обстреле Либавы, когда пришлось семье уезжать в спешке. Не уберегла Софья Федоровна... И сама слегла, вот дела ведь какие. Колчак как узнал - почернел... И все в море пропадает: германцам мстит. Видала - у него канитель на погонах какая позеленевшая?.. От соли... Еле-еле мы с Подгурским Колчака перехватили, затащили в гости, чтобы хоть как-то развеять... Аннушка?.. Аннушка! Что ты, что ты... Ах я невыносимый дурень! - воскликнул мой муж с досадой, а я самозабвенно у него на груди лежала, сдавленным шепотом голося, платку в зубах спасибо...
Что хотите говорите мне, утешайте - знаю: в ту минуту я поняла, что Одичку переживу... Сама, сама обрекла его на заклание...
И начала я сынишку с собою повсюду таскать. Заверну потеплее и волоку, да в руках, хотя имелась коляска - чудная, на ладных лебедем изогнутых полозьях, этакие легкие саночки. Из рук-то выпустить страшно... Как не простудила! Балтийский зимний ветрило пронизывает Гельсингфорс навылет. Ну да вразумить молодую дуреху было некому, маменька далеко, свекровь в могиле, муж потатчик и баловень - делала что хотела.
А хотела я одного: помочь Александру Васильевичу.
И вот разузнала его адрес и к нему незваным татарином заявилась...
С попискивающим своим ненаглядным свертком на руках.
Гостиница, где Колчак снимал для семьи номер, была явно не перворазрядная: ни тебе электричества, ни тебе водопровода, лампы десятилинейные, кувшины фаянсовые с фаянсовыми же тазами и ковры в коридорах вытертые до основы. Да и номер не из лучших.
Всего три комнаты.
Я тогда впервые поняла, что он очень беден... Ругнула себя, что не прихватила для больной ничего лакомого из дому. Меня-то здоровую пичкали и земляникой оранжерейной на Новый год, и свежими ананасами, а икру паюсную я просто видеть не могла! Обкормили в родительском доме, да и супруг мой венчанный тоже.
До зернистой белужьей еще ладно, снизойду...
Ох и увидела я там!
Лежала на убогой гостиничной постели в тяжелом как надгробная плита забытьи замечательная соболинобровая красавица с огромной косою цвета темного швейцарского шоколада - а какой еще быть жене Колчака?.. Меня тоже недурною считали, только мне, вертушке-моветке, до Софьи Федоровны было как пешком до разлюбимого своего Кисловодска... И тихонько, мужественно сдерживая рыдания, плакал возле нее миниатюрный Александр Васильевич, одетый, разумеется, в матроску - лет пяти-шести, весь в отца как вылитый, и каким же иным сыну Колчака быть?..
И горничная их собственная, не гостиничная, маленькая такая, моя бабусенька сказала бы по малоросссийски: дробненькая - совершенно сбилась с ног. Компрессы, припарки, микстуры, горчичник на сердце доктор прописал, мальчика покормить, а он отворачивается...
Старослужащая горничная была, сама слезы глотала.
Я рукава засучила и ринулась в бой.
Не принесла ничего - и пускай, мне Сергей щедро давал на булавки. Вывернула кошелек, позвонила гостиничной облуге, разослала ее и в аптеку, и в бакалейную, и в овощную, и в кондитерскую, и в мясную, заплатила за стопку белья лучшего, которое нашлось, за наиболее приличные с гостиничной кухни закуски... Присела возле всхлипывающего Ростислава, показала ему чашку лимонада и бутерброд с якобы пармской ветчиной: не заветренная, и то ладно:
- А я к вам в гости! А у гостей праздничное угощение! Вот!
Он шмыгнул неуверенно, с жадностью глядя на жалкий розовый ломтик с беловатой рыхлой каемочкой:
- Мама... не дозволяет сухомятку...
- Гм, - натурально - а как же! Я, дорогие мои, дочь актрисы... - озадачилась я - а папа ведь дозволяет?..
Ах, что за глазенки-то у него зажглись - бездонно синейшие, точь-в-точь отцовские - и даже щечки порозовели!.. Так бы и ухватить, так бы и зацеловать-затискать!
- Папа?!.. Папа да, папа дозволяет, - серьезно кивнул - и мама... мама ему выговаривает... Вы видели моего папу, madame?.. - спросил светски, удержавши невольный всхлип.
Я и наплела, что видала, что передаю от папы привет и папино пожелание хорошо покушать, пусть даже и бутерброд. И пока он старательно жевал, все тараторила, все рассказывала, какой папа герой и сколько он германцев потопил, а больше еще потопить осталось, вот ему и некогда домой заглянуть, так меня прислал, а у меня тоже сынишка есть, но совсем маленький, словно кукла, он спит сейчас, а ты покушаешь - покажу...
- До чего же вы с ним похожи, прелестное вы существо, - уронила благосклонно опомнившаяся Софья Федоровна, наблюдая наш со Славушкой jour fixe.
Я неумолимо всучила ей форменное безобразие: бульонную чашку с заваренным на меду калифорнийским черносливом - и сверху пряностей побольше: корица, кардамон... Такой псевдосбитень на скорую руку.
Крестьянский праздничный чай. Как раз по тогдашним подтянутым животам! Чтобы купить чернослив, мне пришлось заплатить вчетверо, и был он залежалый, мелкий, вонючий, горничная еле перебрала, едва отмыла. А испорченные остатки до крошки сунула в свой чайник: не те времена, чтобы ими бросаться!
Уверяю вас, скоро мы в Гельсингфорсе вместо душистой коньячной колбаски будем кушать бочковую скользкую, как намыленная, солонину (специфический аромат - по последней моде военного сезона)! И сухой астраханской селедкой лакомиться вприкуску с сырым, без масла и уксуса, луком.
Катастрофически прилавки пустеют...
Офицеры из походов в иностранные порты старались для семьи привезти что-нибудь не скоропортящееся, Сергей, например, раздобыл французских сыров, я их любила.
Как-как-как?..
Кто похож и с кем похожи?...
От удивления я позабыла жевать. Есть мне с начала беременности хотелось неудержимо и постоянно, да не абы что, а пирожные со сливочным кремом. Трубочек я и заказала принести - разврат натуральный.
Зато Славушка ест уже вторую...
- С Александром Васильевичем... - серьезно выдохнула больная, прихлебывая черносливовый отвар.
Ох как же я польщенно запунцовела...
И не решилась спросить, какое в подробностях у меня с ним сходство. Сама потом узнала.
После десятидневного своего добровольного дежурства...
Утром прибежать, вечером проводят. Кто-либо из случившихся на берегу моряков, новости разнеслись мгновенно, меня считали добродетельницей, офицерские жены в складчину взяли на себя большую часть моих покупок.
Колчак нагрянул неожиданно, как taifeng с Больших Антильских островов, и произвел почти такой же разрушительный хаос: особый, на восьмикратную трель - корабельный сигнал для захождения адмирала - нетерпеливый звонок в дверь, придушенные радостные вопли метнувшейся на звонок миниатюрной горничной: Барин приехамши! Да подите вы в баню, Александр Васильич, куда немытыми руками целоваться лезете, ну вас ей-Богу! Ой я не знаю, право... Совсем задарили! - совершенно неприличный визг помчавшегося за горничной Славушки: Папка, папка!!! - вызванный многоголосою этою суматохою Одичкин обиженный рев... Славушка с Одичкой возиться полюбил будто девочка, кстати... Сидевшая в подушках ободрившаяся Софья Федоровна снисходительно морщилась, но никого не одергивала.
Не одернула и меня, когда я воровски прокралась к прихожей и заглянула в портьерную щелочку, поныне краснею! Такая там была картина...
Абсолютно счастливый Славушка избалованно и непристойно сидит на отцовских руках, изо всех силенок обнимая Александра Васильевича за шею, а тот лицо почти целиком в его макушке спрятал, принюхиваясь с наслаждением, глаза зажмурил - и горничная вокруг заполошено бегает:
- Барин, в шинели-то! В мокрой! Дите застудите! Вот ей-Богу вы безголовые, барин! Барчук, слазьте с папеньки... - а в руках у горничной препорядочный кулек карамели!. И тут Колчак, очевидно нанюхавшись, перехватывает сынишку одной рукою, лезет в шинельный карман, достает громадную плитку шоколада Эйнем, разворачивает одною же рукой непостижимым образом: фокусник, право слово... И начинает ее ломать и ребенку непедагогически скармливать, сам прислушивается:
- Кушай, кушай скорее... А то попадет нам обоим! - и Славушка ему тихонько:
- Половинку надо оставить сударыне Аннушке...
Ой, как же он удивился!
- Аа..аааннушке...?! - захлебнулся и подавился воздухом, закашлялся судорожно. А горничная подскочила и его между лопаток кулаком по хозяйски, этак привычно - бац! бац! Маленькая, а рука тяжелая.
- А вы, барин, - говорит заговорщицким шепотом, сама хихикает - и не знаете, и никто вам и ни разочку и не сказал?!.. Поди весь город судачит...
- Madame Аннушка котиков мне рисует, - Славушка из его рук выкручивается - пойдем, папка! Ну папка же. Пусти... Покажу! Madame Aннушка! Madame Аннушка!.. - при Софье Федоровне, между прочим, он себя совершенно иначе вел: натуральный был воспитанник Пажеского корпуса.
Колчак глаза поднял комически вверх и в притворном обмороке сел на столик для кортиков:
- Swim Or Sink... SOS. Плывите или утонем... - привалился к стенке, уронил голову набок.
Славушка в радостный визг и ну ему уши тереть и чуть ли не искусственное дыхание делать.
- Save our ship... - стонал объект сыновней заботы.
- Stop other signals! - пыхтел в ответ Славушка - Save our souls...
-А по русски?! - грозно распахнул глаза Колчак, нажимая пальцем на его нос как на кнопку: - Дзззыыыынннь... - осмотрел окрашенный шоколадом палец и со вкусом сунул его себе в рот: - Ммммм. Недурно... Ну, я жду?..
Сидевший поперек отцовского живота Славушка надулся:
- Русские пощады не просят! - и обеими вымазанными в шоколаде пятернями ухватился за его белое шелковое кашнэ, дабы не свалиться кубарем со смеющегося родителя... Горничная только рукою махнула, наверняка привычно соображая, как теперь выводить пятна.
А я губу закусила с досадою на себя и попятилась. Ах, я росла в превосходнейшей, превосходнейшей семье, но чтобы вот так с отцом играться - у нас не было принято...
Это вообще считалось плебейским...
Или того хуже - инородческим.
И Сергею никогда не придет в голову поступить так с Одичкой! Почему-то осознавать сие обстоятельство было очень обидно, словно меня обокрали, только невозможно понять кто и когда и полиция не поможет...
- Не конфузьтесь, право, милая, - ласково заметила мое состояние Софья Федоровна - сейчас Александр Васильевич и Ростислав Александрович сотрут с костюмов следы своего легкомыслия, явятся сюда предельно благопристойно и мы все вместе поужинаем: будет такой скромный supper...
- Нет-нет, - всхлипнула я глупо - мне неудобно затруднять вашу встречу своим присутствием... - и смутилась до слез, чего со мной никогда не случалось: так она всепонимающе протянула мне руки.

Ах, ничего мне не оставалось, кроме как горячо ответить на предложенные объятия... Могу со всею уверенностью сказать, что обе мы чувствовали взаимное расположение и настоятельную необходимость во всем друг друга поддерживать - ведь обе же мы были влюблены, ах, влюблены на всю жизнь безнадежно!
Вы удивляетесь?..
Почему же?.. Припомните притчи о царе Соломоне!
Как принесли к мудрейшему из властителей ребенка, на которого претендовали две матери - и каким хитроумным образом выяснил он, какая из них настоящая - та, которая готова была отдать дитя другой женщине, лишь бы не был ему причинен вред!
Софья Федоровна была такой матерью, понимаете?..
И такою же предстояло научиться сделаться мне, и она дала мне первые уроки. Мир жестоко несправедлив к нашему полу: мы познаём его через боль, когда как мужчинам достается радость. Девочка платит болью, чтобы сделаться девицей, девица - чтобы стать женщиной, и великое страдание делает из женщины мать!.. И потому, что слишком хорошо знали мы боль - мы обе оказались не в силах причинить боль тому, кого любили, своим соперничеством...
В отличие от этих непоколебимо уверенных в своей безупречности мужчин!
Если б женщина однажды показала этому миру, сколько боли она принимает на себя, мир умер бы от болевого шока. А между тем он существует лишь потому, что мы берем на свои плечи его страдания. Как говорится, я пью - Лурджа пьянеет! Мужчинам вкус вина, нам муки похмелья...
И очень, очень, непредставимо редко случается, поверьте, если мужчина тоже способен чувствовать боль, составляющую наше бытие! Если пытался, подобно нам, взять мировую боль на себя!..
Понимаете, о ком говорю?.. Он был мужчина с головы до пят, он был Le Chevalier suns peur et sans reproche, но тсссс... тресни моя шнуровка... чувствительность он имел истинно женскую...
О, как все дамы вокруг это понимали, едва его завидя! Как желали хотя бы поближе к нему постоять!
Просто чтобы удостовериться, что такой человек на свете все-таки существует.
Знаете, о чем он меня попросил, когда выплеснул на мою пылающую голову все свои ослепительные благодарности?.. С бездонно жадными, умоляющими глазами...
- Позвольте, позвольте... Дайте, дайте, пожалуйста, мне подержать вашего расчудесного богатыря! - и принял хнычущего Одичку у меня, обалдевшей, умело и ловко, и надо ли говорить: очень быстро утихомирил! Сергей сына трогать до сих пор боялся...
Рассказываю вам, и вкус того ужина во рту. Гречневая каша с куриным fricassee и полосатое - с шоколадом - blancmanger. Свою порцию которого Александр Васильевич, кто бы сомневался, подсунул Славушке и Софья Федоровна ради его приезда не стала вмешиваться...
А сидел он за столом словно нянюшка какая, что ли!
Сослуживцы бы посмотрели.
На правом колене сын, на левой руке Одичка, которому Колчак явно тоже не прочь был скормить толику десерта, но в режиме питания младенцев все же правильно ориентировался и угостить не рисковал. Как у него еще самому получалось ужинать! Славушка с полным ртом ему что-то лепечет, Одичка агукает, он Колчака сиюсекундно признал... И горничная тут же запанибрата ворчит, ну знаете как умеет вести себя старая заслуженная прислуга, у которой хозяева по одной половице ходят:
-Барин, отдайте дите! Ну вас совсем, вы ж его обшмалите, типун мне на язык! За кипятком тянетесь, чаевники вы наши, а в ручках-то младенец!
- Пася, голубушка! - поднял Александр Васильевич на нее сияющие глаза торжественно - Я надеюсь на вашу высокую профессиональность... - умудряясь при этом обоим детям отвечать, и его понимал даже четырехмесячный Одичка.
Софья Федоровна, полулежавшая на кушетке, лишь глаза завела к люстре - старомодной, с дробью-противовесом, совершенно мужниным жестом.
Она была к супругу очень... снисходительна, что ли?.. Не могу иначе сказать. Словно не мужем он ей приходился, а младшим братом - ну, таким любимцем младшеньким в большой семье, где все его наперебой балуют и портят! Меня, пусть я средняя, такой успешно пытались сделать...
И что бы мне было тогда подумать о том, не больно ли Софье Федоровне видеть у Колчака на руках Одичку после Риточкиной смерти?..
Не знаю... Я чувствовала иное: мне очень хотелось иметь кучу детишек, как было у моих родителей, а с Александром Васильевичем, понимала я, детям необыкновенно хорошо.
Второго такого трепетного отца я не встречала. Тоже не совсем даже отец - больше как старший брат... Причем не для братика, а для любимой маленькой сестренки!
Наверное, я им тогда позавидовала, подумав: они-то точно заведут эту самую кучу детишек, они не испугаются ни войны, ни даже смерти дочери! Это мы с Сергеем трусим!
А после ужина Колчак меня снова потряс невыразимо.
Он и Славушка взяли... не будете смеяться?.. взяли да и помыли чашки...
Наши с Софьи Федоровны - тоже...
Скажете: да ничего в этом нет удивительного?..
О, только не в нашем кругу и не в наши времена.
Увидев мою совершенно поглупевшую физиономию, Славушка заявил при сем действе с большой важностью:
- Папка говорит: как отличить настоящего моряка?.. Пригласить в гости и угостить чаем. Настоящий моряк после себя помоет посуду...
Софья Федоровна не успела гневно ахнуть, как он дополнил:
- Папка говорит: он дома как в гостях! Папка. Дай мне кусок полотенца, что ты все его себе взял?!
- А нечай рассоритесь с папенькой, барчук?.. - немедленно вставила горничная, как ее там по настоящему - Павла, Прасковья?.. Мне показалось, что она с ним откровенно заодно, невзирая на опасность непоправимой порчи посуды.
Сервиз у Колчаков был от Попова, вычурный - не отреставрировать при сколе.
- Моряк не должен быть суеверен! - ответствовал Славушка... Его папка под взглядом матери семейства виновато глядел в потолок, уже знакомо мне пожимая плечами поочередно - Доброй ночи, мамочка. Доброй ночи, madame... Можно с маленьким попрощаться?.. - и дал сонному Одичке свой указательный палец, как я его научила.
А горничная Пася молча принесла Александру Васильевичу гитару...
Они вернулись с корабля вместе: Колчак и его инструмент.
- Душенька, благодарю вас... - по институтски потянулась ко мне Софья Федоровна, когда эта замечательная парочка взявшись за руки удалилась на обязательный, очевидно, у них ритуал под девизом "Отец укладывает спать сына". До сих пор удивляюсь, как это Колчак с собою Одичку не прихватил и не уложил его тоже, кстати... - приходите еще, вы его так замечательно отогреваете!
Мы порывисто обнялись, младенец оказался между нами, завозился недовольно, и Софья Федоровна отпрянула...
Помню, как нестерпимо жарко у меня запылали щеки; она, потерявшая дитя, едва оправившаяся, думала лишь о душевном состоянии мужа!
И... не имела ли она в виду то, что в моем присутствии муж ее приходит в лучшее, чем обыкновенно у него, расположение духа..? Да как же он смел, он женат! Женская солидарность и досада не успели во мне как следует взыграть, увы, увы - потому что в детской тихонько забренчали гитарные струны и я навострила сразу уши побежденно.

Я сдалась без боя...
Какая же это была странная колыбельная!
Колыбельная для моряцкого сына... Или - просто для нового человека?..

Шла волна штормовая на лихой абордаж
И, корабль раздевая, ветер рвал такелаж!
К черту брошены трапы, не спастись парусам -
Кто попал ветру в лапы, тот не вырвется сам.
Но капитан легко, без грусти
Сказал: Идем наверняка!
Наш ветер добрый: он отпустит
И не погубит моряка...
Наш ветер добрый: он отпустит
И не погубит моряка.
А на севере вьюга заметает следы,
В Заполярье без друга два шага до беды!
На припай нас с размаха лютый ветер бросал!
Кто попал к нему в лапы, тот не вырвется сам...
Но мне отважный спутник тоже -
Не лыком шит, он шепчет: все..
Наш ветер добрый - он поможет!
И не погубит, а спасет...
Наш ветер добрый - он поможет!
И не погубит, а спасет...
Время валко и шатко: из болота да в плен!
С Сеньки сорвана шапка - а ветра перемен
Веселы и неслабы: пылью нам по глазам!
Кто попал ветру в лапы, тот не вырвется сам...
Но кто беспечно душу тратит
На всех по строчке - он пропел:
Наш ветер добрый! Он подхватит
И на волне, и на тропе!
Наш ветер добрый! Он подхватит
И на волне, и на тропе!
С этой верой под сердцем ты живи - и дай Бог
Со своим ветром спеться и не сбиться с дорог!
Отдавая швартовы - не отдать корабля!
Мы услышать готовы голос ветра, земля.
Нам капитан легко, без грусти
Сказал: Идем наверняка!
Наш ветер добрый: он отпустит
И не погубит моряка...
Наш ветер добрый: он отпустит
И не погубит моряка!

Из дверей Колчак беззвучно выскользнул - походка у него всегда была невесомая, кстати, несмотря на больные ноги - комически виноватый, как дескать я дам покинул скучать без меня, но сразу юркнул за стол с видом человека, который из-за стола поднялся голодным. Принялся торопливо жевать из сыновней тарелки остывшее.
Я еще удивилась, почему это Пася не убрала недоеденную (еще бы он ее доел... Шоколад и две порции бланманже...) Славушкой кашу: а каша, оказывается, предназначалась для обожаемого папки, и вполне закономерно предположить, что иногда Славушка ему и специально от своего кушанья оставляет!
Потому что гречка для Александра Васильевича, представьте, все равно что для сына его шоколад...
Разумеется, он меня проводил...
Разумеется, нес Одичку. Я никому из провожатых сынишку не доверяла, да и не больно-то они рвались брать младенца - а Колчак привычным жестом положил младенческую головенку себе на плечо, особо меня и не спрашивая, и кружевной уголок догадался как-то накинуть ему на мордочку, и ленты на одеяльце проверил: это после Паси-то! Опытная Пася Одичку пеленала не глядя и почти одною рукой... И он у нее никогда не вывертывался, как у меня бывало. Ой, она оскорбилась!..
- Глаза б мои, - грозно сказала - барин, на вас не смотрели, типун мне на язык!
Колчак немедленно поманил ее пальчиком, заставив с готовностью подставить по еврейски выпростанное из платка - отличный, кашемировый, многоцветный как майская радуга - морщинистое старческое ухо. В ухе горничной болталась недурственная золотая сережка с гранатиками, и я сильно подозревала, что это подарочек верной служанке от неутомимого в стремлении всем устроить праздник Александра Васильевича.
- А вы, драгоценная Павла Филипповна, зажмурьтесь... - посоветовал стремящийся таинственным шепотом, галантно предложил мне локоть и торжественно вывел в коридор.
- У! Басурманы! Бесстыдники турецкие! - погрозила Пася нам кулаком вослед с огромнейшим облегчением - Башибузуки! - и обоих перекрестила, всхлипнув на всю гостиницу.
Как не была я растрогана - смеялась до слез, благо Одичка всегда спал крепко! И приставала к Колчаку по дороге, почему его, собственно, честят турком...
Он с большой гордостью рассказал о своем происхождении.
И добавил, что юную Павлу Филипповну его молодой тогда, а ныне увы покойный батюшка Василий Иванович как истинный турок украинскую дивчину более полувека назад навсегда к себе в дом похитил...
- Вынянчила ведь она меня, - улыбался светло и бесхитростно, и тут же страдальчески изламывал свои длинные брови, в свете уличных фонарей (тогда еще особого затемнения не было) хорошо различалось: - и моих бы девочек вы... Ох! Ради Бога простите, Анна Васильевна!
Я молча сочувственно прижимала обеими руками твердый локоть под потертым шинельным сукном, жестким насквозь от пропитавшей сукно насквозь морской соли, вдыхала свежий запах его духов - он любил легкие, горьковато-лимонные, которые подошли бы и женщине, пожалуй...
Сергей предпочитал пряные, тяжелые, и такие же мне дарил. Букет Императрицы назывались, от них тогда в Москве многие были без ума, а мне не нравились до тошноты! И сейчас запах услышу - как выворачивает.
Название поменялось, а тяжесть неблагоуханная та же. Красная, прости Господи, Москва...
К земле пригибает.
А лимонный аромат Колчака заставлял меня почуять себя парусом, наполненным радостным прохладным ветром... Идти бы с ним под руку, думала я тогда, и идти хоть до края земли, и ничуть ведь не будет в тягость! И Одичка у него на руках спит в точности, как у Павлы Филипповны, во время моего пребывания в гостинице отобравшей у родной матери ребенка решительно и бесповоротно - безмятежно. У меня так его убаюкивать не получалось: отдала, не пикнула. От нее, что ли, Александр Васильевич малышей нянчить научился?..
А Сергей был дома и явно ждал, что меня Колчак приведет, и взбрело мне в голову почему-то - сама не знаю, откуда взялась глупость, видела же я, он не таковский - что начнутся сейчас популярные мужские шуточки с подначиванием, которые я терпеть не могла, а мужчины это по звериному просто чуяли и не упускали случая полюбоваться на мой гневный румянец: мол довел твою супругу в целости и сохранности, ни волоса не тронул, но для верности все же пересчитай, вдруг один обронила.
Прикусила губу обреченно, когда муж на звонок вышел сам. По домашнему, в бархатной со шнурами куртке - давно пришел, стало быть.
- Завидую, Сергей Николаевич, по хорошему... - сказал ему Колчак доверительно - Ну бывайте, - добавил вдруг нам с мужем обоим совершенно по матросски, и у меня даже рот приоткрылся от удивления: в присутствии дам офицеры такого себе не позволяли, а он вымолвил непринужденно и получилось у него не принизить меня простонародным выражением, но наоборот - дать понять, что я в офицерской компании своя и равноправная, страшно даже представить!
И мой супруг понял это тоже! И не рассердился!
- Э нет, куда-куда собрался, Александр Васильевич, не пущу! - в том же свойском регистре, которого я от него никогда, разумеется, не слыхивала, рассмеялся Сергей и бесцеремонно потянул с Колчака шинель, этакий камердинер с двухпросветными и трехзвездочными погонами: - А поблагодарить?! У нас в доме, к твоему сведению, гитара тоже имеется! И кроме того, глянь-ка что еще есть... Специально для тебя... - также по мужски компанейски оттопырил курточный накладной карман, показывая черно-золотое благородных очертаний бутылочное горлышко, и Колчак, с заметным сожалением освободившийся от Одички с помощью нашей горничной, комически заинтересованно потянулся к карману носом, тихо охнул, взявшись за щеки обеими ладонями:
- Батюшки... Courvoisier Napoleon... Сергей Николаевич, милостивец, я ощущаю острейшую необходимость облачиться в toga arta... Ты же меня форменно балуешь, право.
У лишенного классического образования Сергея глаза, к моему отчасти злорадному удовольствию, беспомощно расширились. Это я поняла, на что намекал Александр Васильевич, а намекал он на обычай clientela в Древнем Риме, согласно которому небогатые римляне регулярно ходили к богачам угоститься вкусненьким, чего сами купить были не в силах.
О, как же я упустила: у него же ведь еще натурально римский нос!
То-то он его так многозначительно демонстрировал, приглядываясь к коньяку!
- Я сию минуту вам всем закуски и чаю, - заявила, поспешно выпрастываясь из пальто.
- А чай готов и закуски сервированы, - весело ответил мой муж, при Колчаке обнявши меня за талию, другою рукою подхватывая его под локоть и увлекая нас обоих в столовую. Равноправие чудесным образом продолжалось; надеюсь мне мужчины коньяк не нальют?.. Я любила коньяк с сахаром, знаете как у нас детям давали попробовать кофе?.. Пропитывали душистой черной жижей кусок сахару, сахар у нас был не ваш желтоватый тростниковый, а белоснежный аж в искрящуюся просинь, мелкозернистый, твердокаменный, от такой малость не раскисал, и давали сосать. Вкусно было - ах! А женщины таким же образом пробовали коньяк... Чернослив же мне в любых видах нравился, вот я и капала Курвуазье на рафинад - у этого коньяка черносливовый привкус...
Размечталась.
С видом истинного ценителя растирающий буквально языком по небу благородный напиток Колчак - пил он коньяк удивительно крохотными глотками и без закуски - углядел, что я накладываю себе к чаю обожаемый свой овернский Bleu de Velay (знаю-знаю, не идет он с чаем, но вот такое у меня иногда бывает чревонеистовство, то есть высшая степень чревоугодия...) и ничуть не смущаясь присутствием моего супруга, осведомился, не слишком ли ароматный для сынишкиного вкуса продукт я изволю кушать!
Материнское во мне взыграло немедленно, я тарелку отодвинула. Потянулась к ореховому кренделю, в Гельсингфорсе калачи с кренделями были ничуть не хуже, чем у Филиппова.
Меня многие женщины просвещали о рационе кормящей матери, о сыре ни одна не говорила...
И доктор не говорил...
Но безошибочным чутьем недавно родившей я поняла, что Колчак может быть и прав! Интересно, откуда он это знает... Мной весьма многодетный отец понятия не имел, ручаюсь... Сергей глядел на него со смущением, не решившись ни о чём спросить, я даже немного за него обиделась, что так ненадолго хватило у мужа моего поддерживать равноправие между мужчиной и женщиной столь специфическим способом, как удивительная осведомленность в материнстве, хотя в чем же он был виноват?..
Иногда я к нему была не слишком справедлива, скажем так. И у меня никогда не хватало времени об этом хорошенько подумать...
В тот вечер я услышала еще одну песню Александра Васильевича - где уж там было о муже размышлять!

На Земле когда-то был рай,
Но изгнали мы его прочь -
И теперь повсюду здесь край
И одна большая тьма - ночь.
Но прольется дождь из всех туч:
Самый праведный на сто лет,
И протянется к Земле луч,
И коснется наших душ свет!
Мы, конечно, не спешим вверх,
Потому что наша быль - здесь...
Но вверху звучит Его смех
И сбивает с нас, как пыль, спесь.
Не заштопать ножевых ран -
Много черных в небесах дыр,
Но пока стоит Его храм,
Между Богом и людьми - мир.
Подари себе весну, подари, зацепи в себе струну изнутри,
А настроишь - пополам не порви.. Так построишь Божий храм на любви.
По земле летели мы вскачь,
Без обиды разделив хлеб,
Был в упряжке коренной зряч -
Да ямщик на облучке слеп!
Вот и правил он, всегда плох!
А коням на морды - тень шор!
Но не сбиться коренной смог
И всегда куда хотел шел...
Вот и вынес ямщика он -
Оставалось на пятак сил -
И не сбросил с облучка вон,
Хоть плетьми его дурак бил,
Поворачивал в глухой лес!
Хорошо, что не был конь плох...
...Так ведет нас через жизнь бес,
Но вывозит нас всегда Бог.
Если кажется, что все - край,
Правит черная чума пир -
Позови на Землю свой рай...
И наступит на Земле мир...
Подари себе весну, подари, зацепи в себе струну изнутри,
А зацепишь - пополам не порви. И построишь Божий храм на любви...

Спел, сказал, что песня предназначена исключительно для меня, распрощался, убежал в свою гостиницу - а я все думала, о чем же он пел... Я тогда, как положено было нам всем женщинам, с ума сходила по стихам Блока. И вот что-то мне почудилось созвучное, нет-нет, я нисколько не претендую на чеканный ритм строф Рыцаря, но там, в бесхитростных песенных четверостишиях, тоже ведь было тяжелое предчувствие каких-то грядущих бед, помните: Я вижу над Русью далее широкий и тихий пожар?..
Только если Блок им ужасался, этим будущим бедам - то Колчак спокойно готовился к бою с ними.
Все у меня тогда так в голове тяжело почему-то заметалось, в том числе и обстоятельство, которым я немало гордилась, у нас в семье имелась легенда, что отец поэта Александр Львович был когда-то в нашу маму влюблен, а родители ее были против этого претендента, увезли ее на карлсбадский курорт и там она встретила папу, и тот давний и страшный год, когда в одну неделю умерли мои старшие сестренки... Александр Васильевич тоже потерял двоих, он тоже поэт... Папа мой, когда моя сестренка Настенька от воспаления легких умирала - как Риточка, как Риточка Колчак! - тоже дома не был... Его вызвали в Петербург дирижировать.
Артистический долг, долг воинский - какое страшноватое в своем грозном, в роковом своем сходстве сплетение!
И наша с ним встреча во второй, богатый на похоронки военный год. Александр Васильевич учил меня гадать по китайски, на цифрах - он сказал бы, наверное, что все это были признаки нашей судьбы...
Я спрашивала о его песнях Сергея. Оказалось, он о них много знал, неудивительно конечно, но я слушала мужнин рассказ как откровение.
- Александр Васильевич у нас акын, - говорил он неторопливо - сочиняет на ходу и тут же и поет. А настроение у него вертлявое... Как гироскоп в кардановом подвесе! - усмехался в усы, думая меня профессиональным термином поддразнить. Только с этим он промахнулся, что такое гироскоп, вернее гирокомпас и с какой скоростью он вращается, я имела понятие, считая необходимым для жены моряка хоть что-то минимальное по морскому делу знать, иначе ведь неуважение к труду, не правда ли?.. Другое дело, Сергей моими познаниями никогда не интересовался... - Вот и песни у него такие... То ли маятник Кребса, то ли волчок Сперри, все как одна беспокойные.

(Артур Кребс - изобретатель маятникового гирокомпаса. Элмер Сперри - роторного.)

- То веселые безудержно, то тоскливые безнадежно, - пояснил он мне - Только даже от тоскливых колчаковских песенок на душе как-то легче становится, право слово. Он ведь и в шторм песни выкрикивает, да что там - минную банку ставит и мурлычет... И какая разница, о чем? Не сочти слегка повредившимся меня в рассудке, Аннушка, но кажется нам тогда... Даже сказать как точнее, не знаю... Вот притча! - крутил головой безнадежно и руками слегка разводил - Словно струны - понимаешь, Аннушка? - струны тогда натягиваются... Будто. Струны между нами и Бог знает чем еще... Только ясно как день, что живыми останемся, потому что струны прочные, не порвутся. И наши жребии на них висят, вот как прости Господи, на цирковой лонже!
И присказка ходит: пока Колчак песни поет, все будет хорошо. Вот если он замолкнет... Не обессудь, родная, что плету романтический вздор. Мы, моряки, ужасно сентиментальный народ. До неприличности...
Я спрятала у него на плече лицо, зашептала какую-то неубедительную чушь, лихорадочно соображая, смогу ли притвориться достаточно хорошо, Сергей все же не Славушка, его с такой легкостью не обманешь. Да и врать была не приучена... В том числе и что-либо скрывать! Прямотою корабельного стапеля всю жизнь страдала. Знаете, какой там прибор-уровень употребляется, чтобы будущий киль получился ровненьким-ровненьким?..
Световой луч.
И что незримые крепкие струны, возникающие от музыки в сердцах и нанизывающие сердца в цепочку, совсем не вздор - я давно знала... Не знала только до тех пор наверняка, что они еще и жизни спасают.
Вот тогда я впервые почувствовала отдаленный могучий грохот чудовищных жерновов мироздания: непредставимо могущественных, но способных поколебаться в любую сторону от ничтожного человеческого прикосновения...
Песня, всего лишь песня под гитару - и вселенский резонанс... О, каким же погибельным наметом скакал по Земле двадцатый век, дурной ямщик на облучке, как же он нас хлестал, какие шоры напяливал.
И сил не осталось ни на пятачок, ни на грош.
А Александр Васильевич чуял это все своим сердцем и ободрял: вынесем.
Приходите еще, сказала мне Софья Федоровна, и как было не воспользоваться. Право, я даже не знала, кого из них мне больше хочется видеть! Колчака ли, его супругу или Славушку...
Смейтесь, если смешно!
Александр Васильевич бы при этом легкомысленно сказал: Смеяться полезно... Врачи рекомендуют смеяться, - и порекомендовал бы книгу, из которой процитировал, он всегда был... не безразличен, а как-то выше, что ли, того что о нем говорят, и известная пословица: calomniez, calomniez, il et reste toujours quelque chose - это не про него. Клевещите, что-нибудь да останется, если угоден перевод... И кого больше оклеветали, чем Александра Васильевича.
Даже в той малой малости, что я его убаюкивала...
Помните?.. Случалось, правда, несколько раз - и не только в Харбине, когда он забылся, измученный, на руке у меня и я поняла, что не имею права его оставить.
Но только чаще это как раз Колчак наколдовывал мне сон - не сон, полуявь, наваждение фата-моргана: сапфировая бездонь глаз, стройный струнный рокот и голос...

По семи кругам любви семь недобрых лет -
Не дури, дурман-трава, не клони ко сну:
Крошит нищенка-луна с неба черный хлеб,
А мы крошево клюем да все ждем весну...
Бес не выдаст, Бог подаст, ветер вынесет,
Изменили зеркала наши облики:
То ли птицы мы теперь - крылья вылезли.
То ли рыбы - плавники вязнут в облаке!
Третью ночь горят костры на реке Москве,
Кони ржут, бряцает сталь - будет жаркий бой!
А коли выпадет беда - обернись на свет:
Если дрогнет огонек, значит - я с тобой...
Так усни, дурман-трава, на моей груди,
Улыбнись, когда блеснет как звезда блесна.
На семь бед ответа нет, как тут не крути,
Из семи кругов один: все равно весна...

Я не помню, не помню: приснилась ли мне эта песня, этот тихий плач, или я и впрямь ее слышала от него?.. И почему лет - семь, откуда взялось это число, в русском языке исторический синоним слова "много"?..
Я боюсь догадываться...
А тогда я просто снова с утра пораньше заявилась к Софье Федоровне, что я еще могла сделать? Александра Васильевича и след простыл, снова умчался он к дорогой своей разлучнице, к удачливой супружеской сопернице Минной дивизии, а даже столь краткосрочное пребывание пошло его домашним на несравненно большую пользу, чем мои многодневные потуги. Впору вспомнить слова Сергея!
О прочных струнах...
О том, что пока Колчак песни поет, все хорошо.
- Пойдемте, пойдемте, дружок, что я вам покажу, - встречает, помню, меня Софья Федоровна в дверях: оживленная, румяная, абсолютно здоровая - и ведет в комнатушку, где я еще не бывала, да и не приходило мне в голову туда лезть, думала, кладовка там какая...
А там не кладовка, а большой такой ящик. И в ящике - розовый куст...
И - первый бутон распустился.
Кремовый...
Да огромный, я настолько большие розы видела в Ницце, на свадебном путешествии.
Весна.
Я и опомниться не успела, как Софья Федоровна его срезала и приколола к моему платью! Просто слезы у меня навернулись - знаете что вспомнилось вмиг?..
Бусенька, бабушка кисловодская моя, в ящиках которой я рыться любила, там среди свертков пожелтевших кружев, пряжи в клубках, пухлых от древности, среди перепутанных лент и давно пожелтевших крючков и спиц камушки от старых разнизанных бус можно было найти: топазики, альмандинки, аметистики... Выщербленные, трещиноватые, потускневшие, выкинуть жаль, носить невозможно, и куда бы бусины приспособить?... Обвязывала их нитяным чехлом, вот вам пуговица. Или со стеклом вперемешку для елочной цепи... А ребенку то и не ящики, а остров сокровищ! Я в детстве была как мальчишка в платье, напяливала бусенькину траурную шляпу, втыкала в нее перья из растерзанного тайком маминого боа, подпоясывалась гувернанткиным шелковым расписным палантином с кистями и оборачивала вокруг шеи нянину косынку: готов Джим Хокинс...
Мама боа от папиного гнева прячет, гувернантка нос повишневевший в десятый раз выдавливает над потекшею росписью, а я иначе как дурой ее, безответную, не зову. Нашла над чем плакать, я еще лучше шелк разрисую. И норовлю уже блузку кобеднишную ей расцветить акварелью.
Платите, родители, гувернантке сверх жалования за нанесенный воспитанницей ущерб.
Сейчас как всплывет в памяти - ой стыдно...
Так вот, найденные бусины мне бусенька (бусинка, бусенька, бусины - так в песню и просится) моя обязательно дарила.
А ведь они для нее были не просто красивыми камушками - частицею безвозвратно канувшей молодости.
На пуговицы частицы, на елочные игрушки. С какой-то отчаянной радостью... Ту же радость я увидала в бесшабашной щедрости Софьи Федоровны, понимаете меня?.. Как хотелось мне стать такой! Я ж была натуральная жада. Жада-говяда, конфетами, папой подаренными, не могла поделиться...
Думала, бусенька самая-самая на свете добрая - оказалось, есть и ее добрее. Что по сравнению со срезанной в мою невеликую честь розою мои для садовницы покупки белья и провизии?..
На мужнины деньги...
Вы этого женского нашего вечного унижения, слава Богу, не знаете, и вот за избавление от него-то я большевикам благодарна, можете мне поверить, хотите - удивляйтесь. Помню, что Софье Федоровне я открылась, понимая, что найду в ней единомышленницу, она же была смолянка, а значит - вольнодумица. Непреклонно давала уроки музыки и ручного труда, и попробовал кто б из ее нанимателей спросить у нее записку от Александра Васильевича, как тогда у нас полагалось: мол, разрешаю своей супруге работать учительницей. И сам Колчак счел бы требование такой записочки прямым оскорблением. Что, о разрешительных бумажках от мужчины не знали?.. Было, было, голубчик... Да что там у нас в России, наша страна либеральностью славилась, у русских еще позволялось женам самим жалование получать. А в передовых-то Европах женино жалование работодатель отдавал только мужу.
Мне же о заработке мечталось с детства.
Хоть бы, говорю Софье Федоровне, на стенографические курсы записаться, как знаменитая моя тезка.
Только ведь Сергей придет в полнейшее недоумение, а не поставить его в известность нельзя.
Она надо мною смеется:
- Думаете, будет тогда у нас еще один Достоевский?..
В тот военный год как раз были опубликованы долгожданные мемуары Анны Григорьевны, и я выписала два экземпляра в богатом сувенирном издании из Петербурга - для себя и для Софьи Федоровны.

(А.Г. Сниткина - в замужестве Достоевская, познакомилась с Федором Михайловичем как его новая стенографистка.)

И надуться я не успела - я во всем рядом с нею не успевала, как видите - великодушно предлагает:
- А давайте я вас научу, я стенопись недурно знаю... - и поясняет лукаво: - Александр Васильевич уроки мне преподал, чтобы на курсах десять рублей сберечь, так продолжим сию экономическую традицию?.
Ну конечно, подумалось мне завистливо и безнадежно. Кому-то вон мужья сами в руки без просьбы дают возможность самостоятельного проживания, над кем-то удивляются, к чему возможность эта жене понадобилась. Мне уже было известно, какое более десяти лет назад совершила Софья Федоровна путешествие к своему тогда жениху еще Александру Васильевичу: с благословенного апельсинами - ох я их любила, особенно ярко-оранжевые "корольки", Колчак их лукаво называл по полярницкой, им самим изобретенной системе позывных "сигнальчиками" - острова Капри и до завьюженного Якутска. На пароходе, на поезде, на оленьей упряжке, на упряжке собачьей... Натуральная княгиня Трубецкая! Вот бы мне так!
Как же необходимо для женщины, чтобы мужчина такой у нее был, чтобы к нему в радость оказалось поехать в меховом мешке на нарте.
Мы о ее невестином паломничестве разговаривали. Ой она посмеивалась! Я, вспоминала, в том мешке когда в первый раз спала, так при пробуждении испугалась! Связанная лежу по рукам и ногам. А это я изнутри к мешку всем нательным бельем примерзла... Получилась из меня строганина! Ах это вкусно. Прозрачные перламутровые ломоточки, припорошенные серовато-белесой пыльцой соли с молотым перцем... Я как-нибудь вам приготовлю, только надобно дверь притворить поплотнее от гостиничного кота. Знаете, Аннушка, какие в Якутске удивительные коты?.. Без ушей. И хвосты рысиные. Шерсть густая-густая... Серая! Я хотела позвать и погладить, а Александр Васильевич всполошился, закричал, что характер у них рысиный тоже и лучше бы с ними не связываться. Никифор Андреевич, наш шафер, добавил, помню: и питаются эти коты собаками. Обгладывают до косточек!
И подумалось мне тогда: что угодно отдам - пусть у меня тоже случится такая дорога... Навстречу солнцу и сквозь снега.
А при следующей встрече с Александром Васильевичем неотвязно к нему пристала с вопросом, что он имеет за мнение о женском равноправии!
Спросила отчасти шутливо, но Колчак выслушал меня и всерьез призадумался, я тогда впервые увидела его размышляющим: подпершие подбородок нервные тонкие пальцы, шевелящиеся беззвучно губы и словно стена стеклянная оградила его от меня, и понятно что никак невозможно окликнуть... Не знаю, сколько он так сидел. Встрепенулся вдруг как-то по птичьи, резко, вскидывая подбородок, достал папиросы - тонкие, дамские, ароматизированные фруктовой эссенцией, "Эклэр" они назывались и пользовались популярностью среди экстравагантных дам, а мужчины ими, сладковатыми, брезговали, но Колчаку общественные вкусы были, видно, нипочем - и со смущенной досадой скомкал в кулаке уже зажженное лакомство:
- Прошу прощения, Анна Васильевна!
- Курите, - торопливо разрешила я - мне нравится, когда пахнет табаком...
Он покачал головой молча, снова уже от меня и от всего мира отстраняясь, но я догадалась - имел в виду мое молоко для Одички. Притихла виновато, Колчак был единственным, кто мог заставить меня почувствовать мою неправоту...
- Еще раз простите, - поднял он на меня глаза - за ожидание... Никогда об этом не задумывался, знаете ли, к стыду своему...
Ведь наш род человеческий очень мудро, Анна Васильевна, устроен. Мы по отдельности несовершенны: несовершенен отдельно мужчина, несовершенна отдельно женщина... Вот посмотрите: у женщины сильнее память, у мужчины мысль. Знаете, что это такое?.. Это ступени познания в космогонии древних германцев, вороны Одина-Вотана носят сии имена: Мысль и Память. И чего стоит беспамятная мысль и бессмысленная память - ни ломаного гроша. Да что там философские материи! Мужчины имеют более острое зрение, женщины более тонкий слух. Мужчина сильнее, женщина выносливее... Так что бесплоден спор о том, какой пол превосходит другой! Понимаете, к чему веду я свою быструю мужскую мысль?.. - доверительно усмехнулся.
О, я понимала!
- К тому, что есть нынешние вполне мужские себе профессии, где на самом деле от женщины будет больше толку, чем от мужчины... - протянула я с азартом, и Колчак торжествующе хлопнул ладонью по столу, радуясь гораздо больше моего.
Я ему в благодарность и рассказала о заветной своей и, увы, несбыточной мечте. Ведь, говорю, если в процессе человеческой эволюции женщины приобрели превосходящую мужскую сноровку в ручном труде, так не будет ли от нас такой же превосходный эффект в медицинском рукоделии?...

Сиречь в хирургии?..
Тем более что мы весьма, как вы, Александр Васильевич, говорите - выносливы?! И у операционного стола стоять будем очень даже в силах...
Выпалила, гляжу - а у Колчака опасливо вытянулось и даже побледнело отчасти его чрезвычайно подвижное лицо, и он утопил его в ладонях, сдавленно закашлявшись. Вот, подумала я, незадача! Всё же обычный мужчина! Сейчас глаза закатит и обольет меня этим своим мужским лицемерным сиропом: ах, кровь! ох, нечистоты! О, не для дамских ручек, позвольте облобызать.
Терпеть я этого не могла. Кое-в-чем была суфражистка.
И тут он шепотом из-под пальцев:
- Ежели появятся хирурги-женщины, Анна Васильевна, мне ей-Богу неминуемая погибель. Я врачей боюсь ужасно. Не смейтесь, помилуйте... Вот что тогда в качестве пациента совершу перед вашими прекрасными глазами со страху и от стыда?.. Непредставимо подумать... - взглянул на меня тоже как птица, искоса, пошевеливая плечами вверх, и протянул почти обиженно: - Не верите?.. Думаете, я такой во всем безупречный герой?..
Я поняла, что по институтски готова за ним допить из его стакана воду...
Это у нас называлось "обожать".
Допивать - еще цветочки, могли объекту обожания (его называли "дуся") вылить в карман флакон брокаровских духов!
- В японском плену я радикальнейше отличился! - расположился Колчак с ностальгическим удовольствием рассказывать - Угодил туда от ревматизма скрюченный выбленочным узлом... - у меня язык и пальцы зачесались ему похвастаться и продемонстрировать, что узел сей я умею завязывать. Ничего сложного, он еще "стременем" называется, потому что это от слова выбленка, weveling, отрезок тонкого троса, который ввязывается поперек вантов: ступеньки такие для подъема на мачту, а где ступеньки, там до стремени недалеко, все ногам опора. Еле утерпела! - И взялись японцы лечить меня по своему... - соединил комически ладони под подбородком, изобразил поклон:
- Пришел этакий старичок величиною с туземную курительную трубку - аршина с полтора - на голове три волоса: два усы, один борода, зажег вокруг моего одра курительные же палочки. Дымок от них завился спиралями синевато такой сизенький, а пахнет сандалом...
- Вкусно, - поддакнула я вежливо в паузу. Лучше бы этого не делала...
Колчак самым преуморительным образом сморщился:
- Ой! Кому не скажу - всем сандал нравится! И духи уже сандаловые в моду входят, хоть в Офицерское собрание являйся в газовой маске. А мне невыносимо, меня жуткий чих разобрал... - даже я тогда взревновала, знаете ли: это что значит, не первая узнаю?.. Улыбнулся воспоминаниям: - старичок японец осердился, пальчиком мне грозит сморщенным как засушенный финик! Не чихай, мол, гайдзин-сан, то бишь господин чужеземец! Лежи смирно! И одеялом меня ватным - футон называется - по уши оборачивает. Ну что поделаешь... Долг порядочного военнопленного - победителю повиноваться, унял чих кое-как, носом дергаю, глазами хлопаю: кролик кроликом. Кстати, знаете ли, Анна Васильевна, что бывает этакое существо - морской заяц, иначе тюлень-лахтак?.. Размерами только куда как крупнее косого. Свыше двадцати пудов весом! Обитает на мелководьях Ледовитого океана, обладает прочнейшей шкурою, так что эскимосы из нее байдарки и ремни для нарт изготавливают. Ну и кушают, как без того! А ваш покорный слуга, стало быть, уподобился морскому кролику... Пригрелся под футоном, разнежился даже, разомлел - глядь, а старичок-то замачивает в плошке охапку иголок длиною с ладонь, готовясь меня в свою очередь уподобить тоже, только, Анна Васильевна, и не ежу даже вовсе, а южно-американскому зверю дикообразу! У которого иголки такие вот длинные. Как растекусь я по скорбной своей циновке словно сладковатый соевый супчик мисосиру! Как спрошу у своего палача, прошу покорно прощения, доктора, на японском языке иша-сан, дребезжащим от страха голосом, сильно ли будет мне больно, да вот незадача: по японски я тогда знал, что пожаловаться на боль можно так: га итай дес! У меня болит! - а насколько болит, не имел понятия. Старичок на меня щурится, хотя прямо и не знаю как сие у него получилось, повторяет: до симасита ка?.. До симасита ка?.. - что случилось, значит. И сделал я ему с горя животрепещущий этот вопрос на английском... А доктор-то говорит по английски как я сам в те времена по японски! И отвечает мне буквально следующее: больно-скоро-пройдет! Я его вследствие сильнейших треволнений понимаю так, что будет очень больно, но недолго. Закрываю глаза и героически жду мучений... Что за притча, нет их и нет! Даже боли привычные ревматические куда-то начали улетучиваться... Доктор меж тем добросовестно превратил меня в дикообраза и тоже весь с головы до ног пребывает в полном недоумении: от знаменитой тибетской игольчатой терапии пациенты обычно спят, а этот гайдзин лежит весь напружиненный, что за странные люди эти европейцы. И начал он меня тихонечко тыкать своим финиковым пальчиком и приговаривать: эхой! Эхой! - Вот это да, вот это да! А я на него вытаращился - сидит японец, меня трогает и повторяет совершенно по русски: ага! Ага! Посмотрели мы друг на друга, доктор деловито и почти без акцента, тренировался, видно, с усердием, на английском спрашивает, говорю ли я по английски. Да, отвечаю, английским владею. Отлично, он отвечает на том же языке, а теперь помолчите! - наставительно выставил Колчак сам себе указательный палец, маятникообразно покачал им у себя же перед носом...
И смотрит будто бы демонстративно-укоризненно, как я со смеху с кресел сползаю: носком нестерпимо начищенного ботинка ловит от лампы зайчики, руки на груди скрестил с иронической театральностью, глаза сощуренные наполовину прикрыл роскошнейшими своими ресницами, предметом моей вечной зависти - но я поймала в глубине ультрамаринового взгляда искренне сожалеющую тоску... Матушки! Никак по старичку японскому доктору скучает.
- А как его звали?.. - спросила тихо.
Он понял сразу, о ком я говорю, назвал какое-то совершенно языколомное японское имя - действительно с теплотой, с дружественностью назвал - а имя сие у меня из памяти выветрилось, к великому моему сожалению, это потом я приобрела удивительную сноровку все колчаковские специфические словечки, имена и термины, сыпавшиеся на меня как из рога изобилия, запоминать намертво и потом щеголять везде своей пребольшущей ученостью!
- А прозвал я его доктор Итай-Итай, - добавил смеясь.
Я покрутила в уме перевод, выходило и впрямь мрачновато весело.
Доктор Больно-Больно...
- Не-а! - фыркнул Колчак по мальчишески - не так! Доктор Ай-Болит более точно! Ему понравилось, представьте... Его, знаете ли, мы все, пленные, очень-очень любили, он был совсем не доктор в нашем, в европейском понимании, классического медицинского образования не имел, но вот народными методами нас хорошо пользовал. Помогало... Знаете, Анна Васильевна, а как вообще возникло волшебное искусство врачевания иголками?..
Конечно, я не знала, но горела нетерпением узнать, а как же иначе?..
И Александр Васильевич мне рассказал, что десять тысяч лет назад один китайский крестьянин вышел работать на рисовое поле с ужасной мигренью! И чтобы отвлечься от досадливой боли, с ожесточением уронил мотыгу себе на ступню! Схватился за ушиб, попрыгал на одной ножке... Глядь - а голова-то и не болит, как рукою сняло. Поковылял рассказывать односельчанам вернейший рецепт: ежели навалилась мигрень, надобно охрометь...
Вот смехотун-то несносный, думаю.
Как с ним Софья Федоровна уживается, с этаким.
Ни словечка серьезно.
Да еще и говорит небылицы с профессорским апломбом.
Он мои скептические мысли моментально уловил, со стеснительным кокетством, столь оксюморонного сочетания я никогда ни у кого не встречала, а Колчак только такие и демонстрировал: химерические! - в креслах заерзал - тоже как мальчишка:
- Святой истинный крест, Анна Васильевна! Ну что вы, право... Ну ей-Богу не шучу... Есть такая легенда...
Возможно и есть - только мне о Колчаке успели рассказать, будто он неутомимо и изобретательно шутит на ходовом мостике во время морского сражения. Ни на грош я ему не поверила, синеглазому и химерному... Только рассказала в свою очередь, что у моих родителей есть знакомый доктор, которого как раз зовут Айболитом, а почему его родители знают: он родственник самой госпожи Павловой, папа для нее дирижировал. Тимофей Осипович доктора зовут, он человеческий доктор, но умеет лечить зверей! Он однажды вылечил мою кошку, которая занозила язык рыболовным крючком... Ей-Богу, Александр Васильевич, не шучу!

(Т. И. Шабад (1864-1935), врач и общественный деятель, вице-президент Медицинского общества Польши. Дед основателя социолингвистики профессора Вайнрайха - по дочери. Сын Шабада был расстрелян в 37-м. Друг Корнея Чуковского...)

А неполных три года спустя мне пришлось поневоле быть ему врачом и я убедилась самым печальным образом в том, что критиковал Колчак сам себя абсолютно справедливо, впрочем, к тому времени я понимала: несправедливым он быть не умеет. В самом буквальном смысле... Как и что-либо скрывать...
По крайней мере, от меня.
В том великом и страшном - только так могу назвать, по булгаковски - восемнадцатом году Александр Васильевич поступил как обычно он поступал. Думаете, говорю о политике?.. Ни слова. Что скажете об этом человеке?.. Он навел на меня панику, заставив в Японии обзаводиться шубою, о, это был поистине анабасис, но при этом сам от теплой шинели отказался, будучи в Сибири. Произнесено было выше: ей-Богу не шучу!
Он сам называл подобные свои дела "рассказать о себе анекдот"...
И очень любил рассказывать анекдоты, ну вы в этом вполне убедились.
Я нашла его в Омске жестоко хворающим уже более месяца: простуда-не простуда, пневмония-не пневмония, а приглашенный из Томска профессор, которому Александр Васильевич не дал даже как следует себя осмотреть, опасался начала чахотки... И менее всего думала я о том, как это будет выглядеть в глазах всего города, в одночасье сделавшегося столицей, суетливо переполненного, вздыбленного надеждой и ужасом разом. Никому не пожелаю узнать, никому, даже причинившим мне зло, каков он - не город, приют потерявшихся, недоумевающих беглецов, скованный безжалостною зимою, и в этом ледяном лихорадочном недоумении к недавно провозглашенному Верховному Правителю врывается какая-то энергичная от тревоги молодая женщина, говоря, что он будет очень, очень рад ее увидеть.
Он был не рад - он еле слышно сетовал, что не может встретить меня как подобает: песнею в мою честь...
- Немедленно под одеяло! - завопила я, едва его завидя и удивительно хорошо понимая в ту минуту великолепную колчаковскую горничную Павлу Филипповну, увы, угостить Александра Васильевича вполне заслуженным подзатыльником, как она, я всё же не имела права.
Но ему хватило и моего грозного крика. Мгновенно оказался в постели... Не ищите, прошу вас, в этой ситуации dйjа vu. Ничего от Гельсингфорса, военный Гельсингфорс в обманчиво мирном Омске казался галлюцинацией. Правильнее - miraculum, miracle... В переводе - чудо. Колчак, разумеется, бы тут же прочел о мираклях целую увлекательную лекцию: как сии средневековые пьесы на тему житий и Священного писания сочинялись да как разыгрывались!
А я лишь радовалась, что по дороге к батюшкинскому особняку сумела немногое из крайне необходимого закупить.
Горчица, мед, льняное семя...
Высокая средневековая поэзия и низкая аптекарская проза!
Наши отношения были, все время мне казалось, вот таким зубодробительным сочетанием блистательной учености с невежественным дилетантизмом. Хорошо, что маменька дилетантку хотя бы научила в правильных пропорциях запаренное льняное семя с горчицей и медом мешать!..
Это у нас в семье заведены были такие в те годы уже старомодные горчичники: заваривается льняная и немного медовая толстенькая лепешка, декорируется в горчичной панировке и прикладывается к больному простуженному месту через салфетку. А пока лепешка на груди остывает, щекочуще убаюкивая, мама напевает что-нибудь или читает. Свет сквозь платок, наброшенный на лампу, опущенные шторы, постель и мамин голос... Тшшш! Я и сейчас слышу, как у моего больного сквозь салфетку и сквозь лепешку отчаянно быстро стучало сердце. И вижу взметывающиеся на меня трепетные ресницы, не могущие пригасить температурный блеск болезненно сухих глаз. Но никак не могу восстановить в памяти собственный голос...
Что же, что я в ту зимнюю, ту беспросветную ночь ему пела?..
То, что пела мне мама...

Под вечер над рекой... Прохлада... Как же дальше?.. Прохлада, прохлада... И покой...
Белея, облака... Уходят вдаль грядой.
Стремятся, но куда? Струятся как вода...
Летят как стая птиц и тают без следа...

Я вспомнила, вспомнила, вспомнила! Это же Чайковский...

Чу! Дальний звон дрожит, зовет, зовет -
Не сердце ль сердцу весть подает?..
Бежит, журчит вода, уходят прочь года -
А песня все живет, она с тобой всегда...

После песни Колчак дышал медленнее, я подумала с облегчением, что задремал... И вдруг он пробормотал лукаво:
- Я же вам говорил, друг мой: я ужасно, ужасно боюсь всего медицинского...
- И больше всего горчичников?.. - не выдержала, рассмеялась я, вспоминая, как он на мою горчичную стряпню рядом с его постелью молча смотрел испуганно округлившимися глазами: этакие цейлонские звездчатые кабошоны величиной с целковый... И оправа гагатовая...
Эти боязливые драгоценности немедленно следовало расцеловать, что я в удовольствием и проделала, а их владелец даже ответить не попытался - пусть только выздоровеет, припомню ему... - вздохнул прерывисто и зажмурился так, что масштабные ресницы каким-то непостижимым образом целиком спрятались.
- И горчичников... - согласился Колчак с подозрительной готовностью, за которой немедленно следует разъясняющее уточнение, и уточнение прозвучало: - Хотя нет, больше всего я банки ненавижу! - демонстративно пошевелил бесстрашный моряк и полярник плечами, чтоб мне стало как можно более ясно, до чего же он терпеть не может и боится банок - Тем паче что горчичники у вас... - придирчиво прислушался к себе - приготовились не очень страшные... Даже вполне, я бы сказал, выносимые... И пахнут хорошо... Я бы снова сказал, весьма и весьма вкусно пахнут... - еще более демонстративно принюхался.
И беспомощно помахал в мою сторону ресницами.
Разумеется, я на его уловку попалась.
Сергей, прямой и простодушный человек во всём, абсолютно не любил кокетничать и как на самом деле умеют кокетничать осознающие свою власть над женщиною мужчины (очень многим женщинам не мешало бы пополнить свое обольстительное образование уроками у них), я просто тогда еще не имела ни малейшего понятия.
Но быстро научилась, не могу не признаться.
Да и как могла не научиться?..
Скажу вам по секрету: Александр Васильевич был ужаснейшая кокетка прямо-таки профессорского достоинства!
- Вы кушать захотели?.. - подхватилась я счастливо и опрометью бросилась варить ему молочную кашку на его кабинетной спиртовке, благо никуда не следовало мне бежать, потому что "сам себе анекдот" лежал больной у себя в кабинете (а в кабинете громадное венецианское окно, а оттуда сквозняк!) на кошмарного вида, то бишь вконец, как он сам бы по матросски сказал: обшарпанной - походной складной койке английского производства, выдававшейся в качестве амуниции британскому офицеру на Месопотамском фронте... Коечное изголовье стыдливо упиралось в ножку ампирного тягостно крупного письменного стола, а изножье - в платяной шкаф. Колчак благосклонно наблюдал, поощрительно пошевеливал носом, отпускал сочувственные реплики что, дескать, из моих прелестных ручек не только овсянку, но и манную - противную-препротивную! - кашку выкушает с наслаждением, даже пенки подлижет и от варенья в каше не откажется...
Пока не решил, что усыпил мою бдительность и не проболтался о самом животрепещущем.
Завтра, с нескрываемым беспокойством спросил, тоже ведь будут именно горчичники, правда?..
- Ну уж нет! - сказала я ему непреклонно - Завтра будут банки! А горчичники послезавтра! Маменька моя Варвара Ивановна выгоняла из нас всех простуду именно немудреным таким чередованием, и я ему старалась следовать.
- Аааанна Васильевна... - непритворно пришел он в ужас - только не это...
Знаете ли - я доныне упрекаю себя за то, что ставя ему сии невыносимые для него банки, я над ним посмеивалась и приговаривала на манер строгой классной дамы: souff rez votre punition... Нашла что сказать!
Бледный как мел, Колчак ответил сдавленным шепотом, что лежа совершить reverence не может, к сожалению, но вот поцеловать мне ручку, как положено провинившейся институтке... Я ведь буду настолько добросердечна, что дам ему прощение за столь его неподобающее, за такое капризное его поведение?.. Он готов даже касторки выпить в качестве добавочного наказания!
Мое собственное наказание пришло ко мне спустя много времени.
В самом начале моего самого первого тюремного сидения...
Я тогда могла еще просить о свидании с Александром Васильевичем.
И знала, что мне не откажут.
Человеку так поразительно мало нужно для совершенно полнейшего, для всеобъемлющего счастья, а он суетится и ищет что угодно, только не это малое - почему?.. Я не имею понятия...
- Лежать же вам надобно... - беспомощно попробовал опротестовать мое право на счастье чекист Чудновский, с некоторой театральностью прихлопнув себя огромными руками по массивным бедрам. Он ломался только для вида, я это понимала и внутренне улыбалась, осознавая свою над ним полную власть, я ему нравилась, чувствовала что нравлюсь, и скажу больше: большевистская симпатия меня привлекала... Она была необычная.
Тогда еще я не могла в ней разобраться, но пользовалась вовсю.
Высказавшись о том, что мне надо, Чудновский с громким и нарочитым несколько вздохом взял меня в ладони - я не ошибаюсь... Я действительно в его ладонях умещалась целиком... - не скрою, что это было даже... приятно, скажем так!
В гулком сводчатом тюремном коридоре, где с наступлением темноты ходить требовалось непременно с фонарем, а то недолго и повредить ноги на выщербленном асфальте пола, Чудновского немедленно окликнули и попытались отпустить шуточку, что он никак завел себе гарем: вчера адмирала, нынче адмиральшу, и кто же будет завтра.
- Почему завтра... Сегодня, - ухмыльнулся он в ответ, не сбавляя шага, а ходил Чудновский всегда медленно, обманчиво неуклюже и обязательно вперевалку: сущий топтыгин! - Евнухов сегодня подбирать начну. Для, значит, гарема... Черных вот евнухов мне только понаделать или белых, не знаю?.. А, ладно, для беляков подойдут белые! Добрый я человек. Самому удивительно!
Знаете, мне несколько даже странно, что на его удочку немудреную незадачливые шутники с готовностью попались и спросили, какая в цвете скопцов разница и причем тут цвета вообще! Может быть, им хотелось пополнить свое образование, Александр Васильевич наверняка бы именно это со смехом предположил. Разумеется, чекист без малейшего смущения моим присутствием и во всех непривлекательных подробностях, строго наукообразно, с медицинскими терминами растолковал, чем белый евнух отличается от евнуха черного... Я, признаться, с восторгом развешивала уши!
Андрологическая лекция была длинной, чекистский басовито-бархатный голос громким, тюремный коридор акустическим, и Александр Васильевич встретил нас весело поблескивающими глазами - многое расслышал и не сердился что слышала и я, на Чудновского вообще сердиться было сложно почти так же, как на самого Колчака, искренность он имел громадную, с себя ростом... Выгруженная Колчаку под бок, я отметила мигом, что выглядит он по сравнению со вчерашним замечательно хорошо, обернулась Чудновского поблагодарить - смотрю, а у него в лапе сызнова шприц. Как вчера же. Я, конечно, понимала необходимость. Но что за чувства Александр Васильевич питал ко впрыскиваниям, я тоже хорошо знала и поняла, что сейчас на чекиста я всё же рассердиться сумею: так Колчака постоянно при мне унижать! Иного момента будто не мог найти.
И не успела.
Во первых, я не почувствовала колчаковского напряжения перед неизбежной неприятностью, а к тому времени это я замечать уже давно научилась. Напротив, он вроде и доволен был...
Во вторых, увидела сущий фокус!
Чудновский на миг сдавил кольцом из двух своих пальцев безмятежно подставленное ему запястье и ввел иглу в кисть: в тыльную сторону, между косточками, по направлению от локтя, для чего ему пришлось как-то извернуться столь натужно и затейливо, что именно чекистская причудливая поза меня убедила в его твердом стремлении дать своему пациенту возможно больше удобства...
И зачем он так делает, я поняла: принуждает Александра Васильевича не двигаться. А тому явно нравилось - смотрел на большевика сквозь ресницы с конфузливой благодарностью и даже беспокойством каким-то, словно опасался, что Чудновский завяжет сам себя пухлым кренделем и потом не распутается. Чекист вынул неуловимым движением шприц и не меняя хлебобулочноподобного положения тела тоже поднял на него глаза, а глаза у Чудновского были ежели только чуть-чуть менее редкостные: цвета гречишного старого меда в хрустальной вазе на темно-зеленой бархатной скатерти, и солнце утреннее пронизывает этот мед напросвет, дробится радугою на гранях хрусталя, пятнает бархат разноцветными зайчиками...
И между их взглядами я почуяла натяжение тех самых незримых, но я их всегда представляла золотыми, тончайших и немыслимо прочных струн, на которых висит мироздание.
Знаете?..
Мне стало так непоколебимо покойно, как с детства не было, когда утром бывало приходишь в столовую, а там матушка у самовара хлопочет, и прозрачный пар трепещет над заварочным чайником, и на горячих калачах масло с солью тает, ах, и не расскажешь ведь... И есть захотелось прямо-таки до тошнотной дурноты, уж чего-чего, но покушать я всегда любила, а в то время заодно еще и была в вызывающем интерес положении: сразу в нос мне ударили камерные... на самом деле они с тюрьмою совсем ничего общего не имели, потом-то я это хорошо узнала... запахи.
Сывороточный кисловатый творожный дух, сладко-паркое благоухание вареной курицы... Аромат съестного забивал напрочь даже въедливый торфяной печурочный дым. В камере Александра Васильевича было как в дурной черной бане - влажно чадно и отчаянно душно, она была очень маленькая, а мы в нее набились втроем, и огромный толстяк Чудновский отдувался как бегемот и все время промакивал лоб платочком, смешно так, платок у него дамский, кружевной и крошечный, в его руке целиком прячется... А нам с Колчаком жара непомерная как нельзя кстати пришлась, мы согреться не могли. Я не снимала суконной жакетки, Александр Васильевич кутался до подбородка в толстое одеяло и все порывался мне уголок отдать.
Густо и аляповато расшитое по яркому атласу, откровенно купеческое, безвкусное, на свободе он бы его высмеял...
- Вы кушать хотите?.. - мгновенно и безошибочно прочитал выражение моего лица Чудновский и подхватил с застеленной суровым полотенцем табуретки глиняную большую чашку, полную желтоватым крупитчатым творогом, свежайшим, отрыгнувшим на донышко белесую сыворотку, трепетно вздрагивающим, водрузил мне на колени: - Угощайтесь пожалуйста! - немыслимо, он в физиогномическом чтении опередил Колчака. Тот кивнул - сначала ему, благодарно, потом мне, поощрительно. Право, меня поощрять не надо было!
Я поняла, что если немедленно этот божественный творог не уничтожу, то просто не сходя с места умру.
Об одном только привычно тревожилась: что немыслимо для мужчины проницательный Александр Васильевич о моем интересном состоянии догадается, наблюдая мой аппетит. Это навязчивая у меня была мысль с того самого дня, когда я свое положение поняла... До сей поры, похоже, мне удавалось от него таиться.
А смотреть, как я ем, Колчак очень любил.
Удивительно даже, право, что подле него мне удалось сравнительно уберечь фигуру...
Пока я старательно работала большой ложкой, он несколько раз прихлебнул из стакана, к моей радости, я по запаху слышала что там: молоко теплое с распущенным взбитым яйцом и медом, и употребить добровольно эту смесь для Александра Васильевича было непомерным геройством... Сказать, что он терпеть данный полезный для здоровья напиток не мог - значило ничего вообще не сказать, право слово! И при виде сих невозможнейших чудес я взяла и потрясенно уронила ложку.
Прямо в творог - шлеп!
Хотя, как было указано, поесть я люблю и приборы в руках обычно держу очень крепко... Пышнокудрявый - ему такой гомеровский эпитет отлично подходил, я на его волосы с откровенной завистью любовалась - чекист немедленно тигриной ухваткой несчастную ложку цапнул, зачерпнул изрядно из моей чашки в блюдечко и преподнес уворованное Александру Васильевичу:
- На! Закусывай давай за компанию.
А Колчак преспокойнеше блюдечко взял, совершенно при этом по сибаритски наморщивши нос:
- Ммм. Не хочу... - не иначе чтобы иметь большое удовольствие от Чудновского выслушать:
- И безо всяких там междометий... А то Анну Васильевну досыта накормлю шоколадом...- после чего они оба, узник с тюремщиком, переглянулись, синхронно фыркнули и победоносно уставились на меня: такой задорный мужской взгляд, не слишком-то часто, увы, выпадающий на женскую долю - пригласительный на свое мужчинское, обычно от женщин скрываемое тщательно веселье.
Ну надо же предупреждать, сударь... О столь дружественных между вами и адмиралом отношениях...
А шоколад я очень-очень любила, особенно темный с орешками, но вдоволь его кушать мне было противопоказано: портилась на щеках кожа. И откуда-то это Чудновский знал и говорил об этом с тяжеловесным добродушием и неподьемною абсолютно уверенностью в своем праве так обо мне говорить.
- Ты где шоколаду-то столько возьмешь?.. - усмехаясь, деловито копался в блюдечке Александр Васильевич чайной ложечкой. Своей собственной, я ее узнала, с монограммой кают-компании "Георгия Победоносца"...
- Достану, - пыхтел Чудновский со слоновьим своим упрямством - не сомневайся.
- Злодей, ах, злодей... А ежели поем, не будет шоколаду, значит?.. - задумчиво отвечал ему Колчак, залихватски подмигивая мне, а я его подмигиваний не видала месяца четыре уже, кажется. И на манер невоспитанной девчонки с полным ртом творогу как прошамкала неожиданно для самой себя:
- Ежели поедим, Александр Васильевич, то для чекиста будет коньяк, который он несомненно достанет - пусть пьет...
- Ой-вэй... - всерьез испугался отчаянный трезвенник Чудновский, обнаружив при мне впервые свою национальную принадлежность, к полному колчаковскому удовольствию. Дурашливость наша его так согрела, что он перестал удерживать одеяло, оно немного соскользнуло... И мне в глаза брызнул острый бриллиантовый снопик на его груди, в распахе нательной сорочки с чужого плеча.
Я отвела глаза, хотя Александр Васильевич и не думал драгоценность прятать. Знаете?.. Ведь это она была видимым средоточием золотых струн...
Материальным подтверждением пришедшего ко мне окончательного понимания: чтобы убить Колчака, нужно сначала убить Чудновского.
Вот так, скажу просто и незамысловато, напрямик, с натурализмом Эмиля Золя (люблю его романы!), хотя сам бы великий француз ни в коей мере бы в мое понимание не поверил, для веры нужен был, наверное, мистический гений Гейне... И пусть оба они, Александр Васильевич с Самуилом, расскажут возвышенным слогом о происходившем между ними, я промолчу.
Только скажу, что я очень хотела над Чудновским немножечко помудрить от облегчающей радости, поиграть с ним у Александра Васильевича на глазах, чтобы он посмеялся, как давеча посмеивался над бедным Димочкой Баумгартеном, которого я закружила своим флиртованием напропалую так, что Александру Васильевичу пришлось сквозь добродушнейшее веселье подавать ему руку помощи...
Но с Чудновским такой номер бы не прошел, он бы просто от меня шарахнулся, отменно пуританских был взглядов господин, не посмотрите что шутник громогласный и бесцеремонный до того - ну просто держись.
Напролом, что называется.
С пленником своим в обнимочку сидел на допросах всем напоказ.
И Колчак, представьте, был с чекистом заодно в этом вызове, он тоже любил эпатировать общество. В том числе и общество революционеров...
А подаренный им Александру Васильевичу его собственный бриллиант оказался великолепный: огромный, определенно более трех каратов, у нас такие царственные камни назывались неаппетитно, солитеры, это когда бриллиант в украшении один единственный, если есть еще камушки, то уже не солитер, безупречно прозрачный и с красноречивым для ценителя легчайшим оттенком в голубизну - экзотическое сокровище с голкондских рудников, целое состояние, заключенное в пятьдесят семь искрящихся граней. Пышноволосого революционера определенно можно было назвать Монте-Кристо! Меня нестерпимо интересовала его судьба, она наверняка была необыкновенная, и я знала, что он мне не откажет о себе рассказать, если я спрошу, но останавливало, останавливало меня безошибочное чувство женской жалости...
За широкой спиной Чудновского глумливо скалилась смерть об руку с одиночеством хуже самой смерти.
Нехорошая такая смерть, которая у нас называлась душегубство...
Не следовало будить в нем воспоминания о ней, вечно пустобрюхой.
Я расспрашивала его о другом. Он сам сказал мне, что из меня получится хороший доктор. Как же хотелось ему поверить!
Даже не в то, что явится миру страна несбыточной мечты, как говорил о коммунистической России Александр Васильевич, а просто в ту маленькую, для Колчака побольше, конечно, это для меня совсем микроскопическую, частицу будущего... Да, да, не надо мне говорить, что колчаковская частица была как бы еще не больше всеобщей российской.
Что она была всепланетной, можно так утверждать!
Я ведь женщина...
Мне нужен маленький-маленький кусочек счастья... Но чтобы был близко-близко: как глазурованный пряник на нижней елочной лапе, хочешь, откуси, хочешь - любуйся...
Чудновский в ответ на мои медицински профессиональные, как я самоуверенно считала, вопросы откровенно сиял солнечными своими глазами и растягивал широкогубый рот в зубастой улыбке, я всегда тогда представляла, что он увидел перед собою ту самую вечную свою спутницу и врагиню смерть и сейчас ее бесстрашно укусит:
- Нет! Когда производишь манипуляцию над пациентом, равнодушие нельзя допускать! Надо чувствовать!.. Чувствовать! Его боль! Понимаешь, сестреночка?..
Фамильярное обращение мне льстило, я знала, что Александр Васильевич покровительственно зовет его братишкой.
Как же так, поддразнивала. Учебники по врачебной деонтологии я читала, там все рекомендовалось иначе! Дрогнувшая от сострадания рука, помутившаяся в результате жалости ясность мысли...

Чудновский отчаянно тряс отливающими красной медью по студенчески длинными каштановыми кудрями, прикусывал яркие пухлые губы и со стеснением поводил титаническими своими плечами, так что казалось: его кожаная комиссарская куртка на фланелевой подкладке сейчас по швам треснет под напором огромных мышц - у него катастрофически не хватало слов отстоять свою точку зрения. Забавно было смотреть, до чего же мучился!.. А я вспоминала, как он изворачивался неудобнейшим для себя образом, прилаживая иглу шприца к невесомой иссушенной кисти... Хищное острие погружалась во вздувшуюся жилку головоломно наискось...
Словно пышноволосый студент наверняка знал, как уколоть безболезненно.
Будто колол собственное тело.
Вот только душу они оба друг другу пронизывали без пощады, и я не знала, как их обоих примирить с самими собою.
Вы знаете, что такое сколии?.. Это застольные песни у древних греков, и они неспроста назывались кривыми, потому что начинал песню один, подхватывая другой, заканчивал третий, и часто заздравная переходила в заупокойную! Просто как мое сбивчивое повествование, которое я плету для вас, перепутывая немилосердно паутинный кружевной узор!
А Чудновский был в некотором роде коротенькая такая тень Александра Васильевича, даром того что выше ростом пяди на две, его бледный оттиск, небольшое подобие. Он даже пытался писать сиюминутные стихи... Разумеется, образ Колчака его вдохновил, и стихи были бесстрашно представлены на суд того, кому были посвящены! Меня позвали на судилище тоже, вероятно, для адвокатуры.
Я их непростительно позабыла.
Я виновата...
Потому что смутившийся Александр Васильевич, дослушав, ненадолго задумался и потянулся за гитарой.

С чистого листа на поклон зиме
Снежной целиной выхожу один
На дорогу ту, что по осени
Вдоль и поперёк исходил!
В инее усы, полушубок бел,
Если пропаду - не найти меня!
Отчего опять ухожу в побег,
Знает лишь сухая стерня...
А ты меня стегай, не жалей кнута,
Звонкая пурга, колокольный стон,
Чтоб когда-нибудь позабылась та,
За которой рвался вдогон!
Чтобы пулей в грудь не закрыть вопрос
И не возвращаться туда, где жил,
Пробери меня до костей, мороз,
Протяни до вытертых жил!
С порванной струны на один куплет
Не успел за песней, сорвался вниз...
Серый подошел и понюхал след:
Не догонишь, парень, не злись.
Я уже в дороге, я черти где,
Адрес мой спроси у лихих ветров!
Седина-проталина в бороде:
Плата за покинутый кров...
А ты забудь о том, как болит когда
Отпускаешь душу свою в полет,
Закури махры, чтоб не снилась та,
Без которой сердце - под лед!
Как и ты, я тоже ходил за край,
Выдюжил и лишь веселее стал...
Так что: наливай за Сибирь давай
Да еще - за Южный Урал!
С чистого листа: в поле белый снег,
Песня ямщика сквозь моторов свист!
Что там на пути?.. И какой там век?..
Память, ты один чистый лист...
Нет, останови! Я сойду... С ума...
От слепящих звезд в синеве небес!
Опали мне душу огнем, зима...
Снег да снег верстами окрест.
Ах, ты проснись весной, талая вода,
Пусть в ручье опять зазвенит ведро!
Чтобы ни по ком не рыдала та,
У которой смех - серебро...
Чтоб ее дорога была светла,
Ключ в замке оставить не позабудь...
Парус, ветер, пламя - да два крыла
Для того, кто тронулся в путь!

- Нет-нет-нет, - едва давши ему допеть, спазматически зашептал в очередной раз нами испуганный Чудновский, потянулся и, к моему веселью, лизнул Александра Васильевича в лоб и демонстративно сплюнул себе за пазуху. Я такого нигде и никогда не видывала, но Колчаку все, разумеется, было понятно!
- Мне "уа-уа" надо говорить?.. - осведомился он с озабоченной серьезностью, пригасив ресницами лукавые искорки...

(Буквально этот жест значит "беру твой грех на себя". Так в семьях ортодоксов поступали с детьми, имевшими неосторожность что-то неправильное сказать или поступить.)

- Все бы тебе хихикать... - проворчал суеверный революционер, покосился опасливо на меня, еще больше расстроился, по моему, потому что я с трудом улыбку сдерживала. Я согласна была платить разлукой, которую невольно прочила так переполошившая чекиста песня...
Я соглашалась заплатить своей жизнью взамен за жизнь Александра Васильевича, но если того оказывалось мало - пусть больше!
Я выдержу. Хватило бы сил у него...
После крестной дороги в Иркутск Колчак приобрел цинготный, стекловидный от отека и коричнево-зеленоватый цвет лица, едва-едва начавший отступать после недели тюремной больницы, и с трудом в постели поворачивался. Я утешалась, вспоминая наш японский рай... Старалась изо всех сил верить, что Чудновский его выходит, что снова он станет таким, каким был на тихоокеанском побережье.
Я впервые увидела там Колчака в его родной стихии... В первый год нашего знакомства, когда мы снимали на лето соседние дачи, не получилось, сами понимаете - в море он уходил воевать, а не купаться. Да и Балтика теплом не баловала, хотя он бы, имея время, обязательно бы окунулся, он страстно любил купаться!
Софья Федоровна тоже прохладной воды не боялась, показывала мне, как она хорошо умеет плавать и приглашала научиться, но я оказалась бесталанная: меня утешали, правда, что это скорее дурная учительница и вот был бы здесь Александр Васильевич, он живо сделал бы из меня ундину.
Знаете, прелестное молодое существо, как Колчак превосходно плавает?.. И за какое короткое время он обучил искусству плавания свою супругу?..
Право, ей можно было мне этого и не говорить, вполне достаточным бы оказалось продемонстрировать в воде себя и Славушку. Он был амфибия, право! Мать называла его лягушонком...
- Кто же тогда Александр Васильевич?.. - хохотала я - Тритон?!..
- Дельфин, - серьезно отвечала Софья Федоровна, с достоинством помпеянской матроны оборачиваясь купальным светло-синим полотенцем, как паллием. Мне, естественно, очень захотелось взглянуть на адмирала-дельфина...
И вот когда мне довелось наконец его увидеть купающимся, я поняла, что такое на самом деле сказкой тысячи и одной ночи пряно и солоно пахнущий эпитет амир-аль бахр, что повелитель моря нечто большее, чем повелитель флота... На морском курорте Иокагамы это случилось.
Ах, как же мы были там безобразно счастливы... Пока не явилось письмо от Сергея, и мне, неверной жене, не пришлось уехать на объяснение с ним, я убийцей почти себя чувствовала, просила Крашенинниковых за ним присмотреть.
При виде тропического океана Александр Васильевич озабоченно забегал по всем иокагамским магазинчикам! Я за ним сновала, конечно, всюду, как нитка за иголкою, и допытывалась: зачем?.. Как, делал он отчаянный жест сумасшедшего дирижера, а купальный костюм?! Приличный купальный костюм... Нет, вы только поглядите, что за убожество на прилавках. Я не умею брать океанические ванны по японски - а-ля натюрель. А в этом убожестве я буду похож на маринованного судака. А в том я стану вылитая треска! Или макрель в лучшем случае...
В отношении туалетов адмирал Колчак был сущий Онегин.
Пока он в отчаянии не перебрал всю съедобную водяную фауну - из-за высокой квалификации это грозило затянуться очень надолго - я купила кое-каких тканей, резинок, крючков, пуговичек (благодарение Богу за недавно открытые европейские магазины!) и арендовала швейную машинку...
Она так громко дребезжала!
Я, конечно, не рассчитывала на то, что мне удастся Колчака... in-cogito, скажем так, и остаться швеей incogitus, но стоило вашей покорной слуге раскрой закончить и сесть строчить, как Александр Васильевич со старательно надетой на физиономию лимонной гримасой (очень гармонировало бы с нею мученически повязанное на голову мокрое полотенце, но он не догадался) просочился в мой номер, с порога - номер у нас тогда европейский был: такие разномастные и скрипучие мебеля, что просто смех...- демонстративно прикрывая ладонями уши, которые у него и вправду были изысканно чувствительными:
- Это положительно невыносимо... - запричитал он капризно и с нескрываемым удовольствием от одной лишь возможности сыграть вышеописанную роль - Это, в конце концов, вызывает профессиональную ностальгию...- так, думаю, какую же?.. Ну вроде на кораблях действительно имеются швальни... Снова я его витиеватую шуточку не понимаю! Надо потом не забыть спросить! А Колчак руки заломил - натуральный Вертинский: - Это... Это жестоко с вашей стороны, друг мой... Я назову тебя на вы три раза от расстройства! - (О да... Взгляните на мою победительную улыбку Евы. К тому времени мы имели право быть друг с другом на ты...) - Вот так: о дайте, дайте, дайте мне, коварная, разобраться по свойски с данным чудовищным механизмом!
Оттер меня вкрадчиво от швейной машинки и принялся, мурлыча себе под нос песенку явно пролетарского репертуара, ее сноровисто разбирать прямо без отвертки.
Разобрал, где-то протер, где-то, наоборот, смазал этим противным кунжутным маслом: как он сам бы заявил залихватски - дунул-плюнул!.. Колчак вообще-то был аристократ фундаментальный, академический, я бы сказала, и когда из него невзначай выпрыгивали простонародные словечки, над ним можно было до слез смеяться, так сие казалось уникально, он это знал и под настроение не отказывался пересолить.
Я на него смотрела и соображала, что бы поостроумнее произнести, пусть, мол, действует внимательнее, а то не переделает ли он мне, к примеру, машинку из швейной во что-нибудь военно-морское, находила эти слова жестокими...
Так ничего и не придумала.
- Ну?.. - вскинул на меня искрящийся взгляд Александр Васильевич - Почему не называешь меня Нероном, Аннинька моя?..

(Согласно легенде, этот артист-император, успешно выступив в очередной раз на сцене, самодовольно изрек: Ежели свергнут с престола - прокормимся ремеслишком!)

Ах, прелукавый, я его еще и жалела!
Если он начинал над собою так иронизировать гимназически плоско - это значило, что на данный момент он с судьбою вполне примирился. Впадал бы во мрачность, шутки у него были бы изысканно самоубийственными. Ну уж нет, думаю, никакая я тебе не Акте (конкубина, гражданская жена Нерона), погоди у меня.
И мстительно украсила его купальный костюм золотистой тесьмой, которую изначально для себя покупала. Предусмотрительно не закрепив, чтобы быстренько снять когда Колчак придет в полный ужас. А цвет для костюма я ему выбрала темно-вишневый, потому что себе захотела малиновый.
Он, пока я шила, сидел рядом, вроде пристальнейшим образом следил как прооперированная им машинка работала - надо ли уточнять, что как по маслу?.. - а на деле пытался угадать, что же это такое у меня будет и бессовестнейшим образом под руки лез: я пригрозила, что сейчас пристрочу к детали будущего туалета один любопытный нос!
- Ой, - изумился, когда разглядел - тут по всей видимости необходимы эмбаты (античные военные сапоги)... Потому что это по всей видимости полудамент (плащ римского императора)... - ловко вытянул изделие у меня из пальцев и ненадолго сбежал, по дороге таинственно фыркая.
Возвращается в халате, на голове венок, наспех вырезанный из японской цветной бумаги, на ногах японские же деревянные шлепанцы.
Встал по стойке смирно - только шлепанцы-гета щелкнули:
- Ave, - говорит, сам смех сдерживает - Caesar, morituri te salutant! - и сбрасывает халат одним движением плеч, под ним свеженадетый купальник.
Причем, хитрован такой, непришитый конец тесьмы у себя на плече завязал вроде бы безобидным бантиком, а на самом деле там наверняка сугубо морской и так называемый мертвый узел - Finita la comedia, легче разрезать, чем развязать, знаю я его: машинально и второпях только такие и вяжет!
Из Англии год назад, был прецедент, Александр Васильевич мне прислал посылку с гарнитуром: туфельками, сумочкой и перчатками - ах, прелесть, цвета лаванды (угадал ведь, что мне будет к лицу!) и переложено все шелковыми мешочками с лавандой сушеною для сохранности и ароматизации, и еще там были соответствующие духи и отрезы на платье в той же лавандовой цветовой гамме, крепдешин с гипюром и атлас для чехла... Вот так, я была в нем неотразима! - о чем я?.. А, вот: все вещи в свертках, и каждый сверточек морским неразвязываемым узлом убит наповал!
Я целый час с узлами сражалась!
Жалко было резать нарядные серебряные ленты...
И если бы не выучка моей кисловодской бусеньки, тренировавшей мое терпение посредством распутывания скользких шелковых ниточек, понесла бы позорное поражение.
А так - победила и в полном изнеможении повалилась рядом с отвоеванными трофеями, не в силах немедленно ими заняться, как поступила бы любая женщина... Вот вам, голубушки, предупреждение, каково нашей сестре связывать свою судьбу с моряками.
- Ничего, - говорю ему - не понимаю, разве ты гладиатор, а не император?.. - это же он произнес гладиаторское приветствие во время так называемой помпы - парада гладиаторов перед их кровавым выступлением на потеху пресыщенный римлянам.
- Спартак, - отвечает Колчак мне, маршируя прямехонько к зеркалу - был, как известно, и то, и другое... А что касается потехи пресыщенных римлян... - принимает перед зеркалом героическую позу: одну, другую... - то институт гладиатуры служил для того, чтобы отвратить от римского народа гнев мрачных хтонических богов... То есть были гладиаторские игры совсем и не потехою, а искупительною жертвою за тот самый народ... - и только-только я с наслаждением настраиваюсь слушать негаданно на меня снизошедшую благодать: безумно, как все уроки у него, интереснейшую лекцию по античной истории, как он вдруг себя прерывает и осведомляется:
- Ну каково?.. Похож я хотя бы на тень Ивана Поддубного?!..
Буквально - будто пирожное не дал докушать! Да еще говорит залихватски:
- Allais! - вскидывает руки, отгибается назад и к полнейшему моему изумленному ужасу встает на гимнастический мостик:
- Оопп...- полупридушенно, потому что почти из положения "кверху ногами" - Есть еще...- мрачно и одновременно с удовольствием - Порр-роох в... по-ро-хов-ницах...
После чего с чувством исполненного долга валится набок и поднимается с видом триумфатора, но держась за поясницу... Прихвативши в процессе вставания свалившийся с головы венок и снова его прилаживая.
Доныне не понимаю, как я сумела не броситься помогать ему подниматься , он бы этого не потерпел. Но оставлять такую выходку безнакаказанной - благодарю покорно! Мало того, что имбирь с уксусом и хрен этот японский зеленый, васаби называется, злой - русский хрен от зависти горько плачет, от него за столом незаметненько отодвигаешь, а Колчак до остренького охотник, обижается, только если всласть специй покушает, потом на стенку лезет от болей в животе, так нате, акробатика к нам в гости.
- Банки! - напомнила я ему разгневанно, и он во мгновение ока оказался у моих ног на одном колене:
- Пощади, моя владычица... Соблаговоль компресс...
Я для закрепления урока поломалась немножко, накинула на него, коленопреклоненного, халат, нечего спину простуживать, потом поставила условие, что компресс взамен на уроки плавания.
- Рад стараться, душа моя... - просиял Александр Васильевич. И неотвязно пристал, любопытничая, какое купальное платье будет у меня: он же мне себя в обновке продемонстрировал...
Еле его выпроводила.
Все у зеркала крутился, и так, и этак поворачивался, норовя себя со всех сторон досконально разглядеть, и возликовал буквально, когда я ему вручила карманное зеркальце для вспомогательной зрительной функции. Еще уклонялся со смехом - не давал мне убрать злополучную золотую тесьму. Поддразнивал, что купальный костюм с аксельбантом мечта всей его жизни.
По всему номеру я за ним гонялась с ножницами наперевес!
Вы когда-нибудь пробовали поймать моряка, удирающего от вас между предметами комнатной обстановки?.. Уверяю вас, безнадежное мероприятие... Хуже только за ним по лестницам бегать... Наконец оставил игру, позволил мне привести его наряд в порядок, еще раз себя с удовольствием осмотрел и пожелал меня немедленно увидеть в купальном платье. Как же мы будем выглядеть вместе, моя драгоценнейшая и обожаемая?..
Ни за какие блага мира...
Только завтра...
Ну сами посудите, имею ведь я право на сюрприз?..

Тем более что платье у меня получилось восхитительное: с коротенькою пышной юбочной на три волана, шальварчиками по последней отважной моде выше колена, которая напрочь лишенному ханжества, свойственного людям старшего поколения Колчаку очень нравилась, и к платью маленькая в оборочках шапочка... Александр Васильевич остолбенеет от восхищения...
Александр Васильевич, когда я к нему выпорхнула из фургона (сами понимаете, он переоделся гораздо быстрее), действительно остолбенел, но как-то странно...
Сглотнул нервно, детально оглядел меня с головы до ног, словно, тресни моя шнуровка, кухарка потрошеную курицу: никакого эстетического чувства, сплошная деловитость - и осторожно переспросил:
- Аннинька моя... Я не ошибаюсь - ты сегодня хочешь учиться плаванию?..
Нет, гром и молния и бочонок с пиастрами, думаю, кстати он будет, скорее всего, не прочь потом на песочке - ах, какой же на японских пляжах изумительный песок! Розовый... Туф, причем смешанный, магматически-витрокластический, по характеру обломков алевритовый, да-да, Аннинька, это материал вулканического происхождения... и генезисный, обусловленный отложением карбоната кальция из раствора здешних минеральных источников, мимоходом и рассеянно объяснил мне не очень желавший в тот миг читать популярную лекцию Колчак - поиграть в пиратов: если вы помните, моя любимая игра.
- Мы же договаривались... - кокетливо ему отвечаю.
А он меня этак медленно обошел кругом, так что я чуть не выкрутила себе голову в новой купальной шапочке, и сожалеюще говорит:
- Моя душа, но ты не будешь учиться плавать, это я буду заново учиться - быть спасателем на водах, понимаешь ли... Как-то бы не очень хотелось подтверждать на тебе свои профессиональные навыки по спасению утопающих, которые входят в мою морскую подготовку... То есть я, конечно, могу, но тебе едва ли придется по вкусу все это притопление, удерживание, транспортировка и принудительная эвакуация водных масс из дыхательных и пищеварительных путей... - и вид у него при этом сосредоточенный предельно и прикидывающий: словно заранее размышляет, как он все вышесказанное и невкусное со мной будет делать: топить, держать, транспортировать и эвакуировать...
Бррр.
Небо в облачной прозрачной кисее - облака верхнего яруса, вид Cirrus, микроструктура кристаллическая, образуются в зоне атмосферных фронтов вследствие охлаждения воздуха при восходящем движении... - зеленовато-халцедоновое, океан в переливах сапфирового муара (гарнитур для колчаковских глаз) песок из розового туфа какого-то алевритового (узнать, что это такое обязательно!) облизывает вкрадчивыми волнами - не иначе таким именно джентльменом с Магелланом знакомился, чтобы выманить соблазнительное имя Тихого - а мне тут про утопление!
Не хочу тонуть.
Можно ли этого каким-либо способом избежать, или отрабатывание навыков спасения на водах неизбежна?..
Колчак с озабоченным видом присел на валун в узнаваемой позе: словно его только что сотворил маэстро Francois-Auguste-Rene Rodin - о нет, я тоже претендую, я ответственна за ослепительно нему идущий темно-вишневый купальный костюм! - сделал вид, что усиленно размышляет, потом обрадованно вскочил с видом выбирающегося из ванны Архимеда и воскликнул, требовательно протягивая ко мне руку - нет, не "эврика", а:
- Ножницы!... Давай-давай, Марья-Искусница... Я знаю, что ты швейный приклад всегда при себе носишь.

Ну да, ношу, и очень многие дамы носят, потому сами понимаете, в наши времена приходилось постоянно штопать - так вот, чтобы не терять попусту времени... Нижнее - деликатно неназываемое - белье на всеобщем обозрении не ремонтировали, разумеется, но те же чулки - почему бы нет?..

И вообще Юлий Цезарь по сравнению с самою заурядною женщиной невозможнейший ленивец и белоручка!

Ой, мне даже теперь вспоминать печально. Вы, конечно, догадываетесь, что Александр Васильевич сотворил с моим грандиозным купальным платьем...

Безжалостно отрезал от него все воланы, оборки и рюши! Стянул плотно мне лентой бюст... Противный... Шальвары туго примотал к ногам! И даже шапочку привязал к моей голове намертво! Вандал, лестригон, Аттила. Эльдико на него нет.

У меня на глаза просто слезы навернулись... Он все заметил, зоркий такой, даже в матерчатой полутьме фургона, принялся осушать мне ресницы губами, я на него сначала дулась, брыкалась (безнадежное дело, у моряков руки как железо...), потом мне от его поцелуев слегка полегчало, затем полегчало очень даже сильно...

Домыслы оставляю на вашей совести с таинственною улыбкой.
Из фургона всё же меня Колчак вытаскивал как янычар полонянку; батюшки, думаю и куда же я на люди, пусть даже на люди японские, покажусь в этаком виде?.. Ведь не чрезмерно модное и рискованное, но всё же весьма приличное купальное платье на мне, а прямо-таки какое-то цирковое трико!
Перевязанное натуго лентами на груди и под коленями...
Ей-Богу, еще браслетов с бубенчиками на лодыжки нацепить - и натуральная одалиска. Подать мне шербет, сейчас спляшу танец живота.
- Посмотри, что за прелестная ты куколка, - утешал меня этот змей-искуситель в звании адмирала - Малечка Ксешинская позавидует...
- А ты видел госпожу Ксешинскую?.. - шмыгнула я поневоле.
- Видал, - кивнул Колчак с пренебрежительною гримасой пресыщенного балетомана.
Неужели нехороша?.. Сама великая Ксешинская?..
- Барахло, - подтвердил он безапелляционно и по матросски - ноги у нее короткие, как у рояля, коленки толстые, как у коровницы Аграфены, а уж корма... - поперхнулся - Аннинька, прости! Зарапортовался... Ой не бей, ой не надо!
И пришлось за ним снова трусить, а что вы хотите?.. А он удирал-удирал, потом вдруг развернулся, налетевшую на него с разбегу меня поймал, втихомолку быстренько проверил, не ослабели ли ленты, с удовлетворением говорит:
- Прекрасно! Океан тебя не разденет... Пойдем, душа моя, в воду.
Арендовал у пляжного торговца какой-то легкомысленный невесомый плотик из бамбука, велел мне туда садиться и столкнул в прибой:
- Держись! Принимай крещение! Ох, здравия желаю, ваше величество Тихий... Не забыли меня, мой государь... Здравствуйте, здравствуйте... Очень рад.
Бегом протолкал плотик сквозь микроскопические волны (потом-то я увидела, какие громады умеет ворочать Великий океан, а тогда очень его миролюбию удивлялась...) и беззвучно, без брызг, одним согласно слитным движением всего тела опустился в воду, и вода с готовностью расступилась, пропуская его и приветственно облекая своего любимца в сияющий кокон... Он удивительно странно плыл! Я подобного нигде и никогда потом не видывала! Почти не делая гребков, с силой отталкиваясь ногами по лягушечьи... Очень быстро, мне показалось, и пестрый берег кренился, кренился: совсем не так, как смотришь с борта парохода.
Вскинув руки, запрокинув к небу отрешённо счастливое лицо, Колчак вдруг погрузился без единого всплеска, вынырнул, не успев меня вогнать в испуг, с другой стороны плотика, весело спросил:
- Плывем на глубину?.. Не боишься?..
Я отчаянно замотала головою, чувствуя, как плотно сидит на ней предусмотрительно привязанная шапочка, и он засмеялся с одобрением, черпнул пригоршнею и в лицо мне брызнул:
- Причастись, душа моя Аннинька... Сия вода - купель святая. Все живое, все мы из нее происходим... Недаром язычники славяне говорили, что океан-море - плодные воды, излившиеся из утробы матери-богини, когда она наш мир рожала... Ты вот медициною интересуешься, а знаешь что очищенную морскую воду можно использовать в качестве физиологического раствора?..
О?..
Я не знала, к своему стыду. Следовательно, она еще и дезинфектант?..
- Верно! Промоешь ссадину, и не хуже йода, - подтвердил Колчак - и поменьше жжет, право слово, - усмехнулся иронически под нос самому себе - А полоскание от ангины помогает... Правда, есть еще один эскулаповский эффект!..- зажглись у него плутовским светом глаза, но он сразу накрепко зажмурился и просто от смеха затрясся: - не скажу, не скажу какой... Ни за что!
- Почему, почему не скажешь?.. - немедленно я пристала и начала нарочно плотик раскачивать, вцепившись в его края, чтобы он за меня немного, совсем-совсем немного взволновался, скажу по секрету, что я не прочь была и свалиться с плотика в его объятия, ведь подхватит и удержит с легкостью, почему бы и нет?..
Представляю вкрадчиво-прохладное океанское прикосновение...
И слышу сквозь плеск нарочито зловещий и с искусственными завываниями шепот. Такой, знаете, для страшных рассказов в детской после того, как матушка на ночь поцелует и перекрестит:
- Упаде-еееешшшь, наглотааа-ааааешшшшься водички - на себе-ее почуууууувствуеееешшшшь...
Выразительно до того сказал: я все поняла!
Десять тысяч раз прошу прощения, но морская вода, если обильно напиться - это еще и эквивалент касторки...
Можете назвать нас окончательно повредившимися в рассудке и в срочном порядке грандиозно поглупевшими, но от мысли о том что бултыхаемся мы оба, оказывается, среди всего прочего наделенного эпитетами невообразимо прекрасного, грозного и бескрайне величественного, еще и в преогромнейшем количестве желудочной микстуры, снова многократно прошу прощения, мы смеялись до полного изнеможения! Мы были наедине с планетой, понимаете?.. Только небо и океан, не ведающие стыда, и при них можно было вот так ошалело хохотать над нежданную собственной глупостью... Слизывая катившиеся от смеха слезы - или то были брызги океанской влаги?.. Они ведь одинаковы на вкус... Хлопая по воде ладонями от избытка чувств - или это нам аплодировали лукавые океанические волны?.. Ведь звук океанской волны и человеческой ладони почти невозможно различить. До звона, до стука в ушах и в висках - или это вокруг нас билось бессмертное сердце внимающего нам бережно и мудро Великого океана... Знаете ли вы, что вечный океан дышит в ритме краткоживущего человечьего сердца?.. Что звук животворящего, святого его дыхания целителен для людских сердец, что среди жителей прибрежий менее распространены сердечные хвори?..
Не потому ли столь необоримо властно привораживает к себе моряков его победоносная бирюза...
- Анннинька моя... Я моментально освежусь, обожди, - изнеможенно простонал отсмеявшийся Александр Васильевич - и откинулся назад, с невыразимой доверчивостью укладываясь навзничь на океанскую ладонь. Бесконечно осторожно приподняла она его, покачнула, он медленно повернулся на бок в блаженной истоме, слегка шевельнулся, устраиваясь поудобнее...
И скользнул с ладони вниз - на другую, которую океан ему с родительскою готовностью подставил.
Я поняла, что смогу до вечера, до мохнатых дальневосточных тропических звезд смотреть на любовную эту игру адмирала, амир-аль бахри, повелителя моря, с родною его стихией...
Погодите... Погодите... Погодите...
Я поняла... Я постигла.
Титан Антей, сын Земли - Геи, был непобедимый, пока касался почвы своим телом!
И непобедим Колчак, пока в его сапфировых глазах отражается другой живой сапфир - древнейший титан Океан, рожденный прежде времени - пожирателя Крона...
Он рассказывал мне доверительным шепотом те самые жутковатые сказки, только они были велики для детской... Будто бы в океане, над которым не властно время, можно встретить призраки давно сгинувших кораблей, полосатые паруса драккаров, расписные весла пентакотер. И корабли из будущего, если придет удача, тоже возможно увидеть: низкие плоские палубы, подобные чудовищному утюгу развалы бортов, и с них взмывают горбоносые короткокрылые аэропланы...
Невообразимо щедр океан, и великодушно дарит он влюбленным в него свои несметные сокровища, уверял, таинственно поблескивая океаническими глазами.
Я готова молиться по язычески.
Защити, великий государь Океан, того, кто навсегда подарил тебе свое сердце...
Простри над ним свою мощную длань. Сбереги...
Сохрани его надолго, до седой старости, и пусть длинная жизнь его будет отдана любимому его делу, и пусть мгновенная смерть его будет безбольна и непостыдна, прошу тебя, древний титан, я согласна платить самую высшую цену за это... Неужели я прошу слишком многого?..
Как задумчиво ты меня покачиваешь.
Как постукиваешь, словно в бубен, голубой своею ладонью в гулкое бамбуковое тело моего плотика...
Со мною не торгуются, плеснуло освежающим поцелуем на мою разгоряченную грудь.
Потому что мне не нужна плата, обсушили мокрую мою кожу воздушные теплые пальцы.
Я всего лишь умею помнить... - вздохнул кто-то невообразимо огромный со всех сторон - Я умею помнить прошлое и будущее... Понимаешь?.. Прошлое и будущее...
Знаете, я совершенно не испугалась!
Я спросила очень глупо:
- Так ты действительно живой, государь Океан?...
И его добродушный раскатистый смех - словно большие-пребольшие золотые колеса побежали по водным струящимся всхолмьям - придал мне смелости, а смелость у меня часто граничит с наглостью, можно так сказать, потому что иначе как наглостью не могу я назвать следующий свой вопрос, я часто потом о нем думала.
Мы сердимся на бесцеремонность задающих нам вопросы детей, а Существо куда более древнее, чем человечество всецело, на меня не разгневалось...
Потом я честно старалась ему подражать в его бесконечном снисходительном терпении.
- Значит, тебе больно, государь Океан?! - воскликнула я во весь голос, содрогнувшись от острого сострадания - Мы причиняем тебе боль, да?.. Мы режем тебя постоянно корабельными винтами и килями... Тебе очень больно...
Это было - как руки, поднесшие, подхвативши с пола, к лицу пискнувшего котенка, чтобы подышать между дрожащих бархатных ушек!
Плотик мой вдруг приподнялся... Мне почудилось - прямо к золотому солнечному зрачку...
- Мне не больно, когда вы во мне живете, добрая дочь Пирры... - растроганно пошевелил на голове моей злополучную шапочку тяжелый и влажный ветер, как смоченная невольными слезами умиления отцовская рука, ах как захотелось ее сорвать и подставить под осторожную ласку волосы, вы не представляете! Но шапочку было не отвязать...

(Пирра (Огонь) - в греческой мифологии женщина, выжившая после потопа, давшая начало новому роду людскому)

- Но мне больно, когда вы во мне умираете, - с безнадежной печалью поведало небо... или вода? Или то и другое разом?.. - Ибо я помню все... Я запоминаю навсегда вашу смертную боль и тоску - и вот эти-то злые воспоминания у меня очень сильно болят, скажу я тебе по правде, добрая Пиррина дочка, возлюбленная моего названного сына...- раз, другой покачнули меня титанические ладони - Ты умеешь утешить, как все твои сестры, знай: я очень вас люблю, женщин... Мои названные сыновья - моряки - это знают, и ужасно ревнуют, и стараются вас ко мне не пустить! - проурчал словно дальний громовой раскат - Посмотри... Я поделюсь с тобой воспоминанием... Воспоминанием... Воспоминанием о будущем, дочь Пирры...
...И сгустившийся перед моими глазами молочный туман вдруг раздернулся, словно занавес.
Я увидела излучину неторопливо могучей реки: определенно Россия... Высокий каменистый берег, поросший сосновым лесом, не иначе где-то поблизости горы! И на узком пляже в окружении бесстыже почти нагих юнцов и юниц - столь же скудно одетый и отчаянно веселый старый-старый Александр Васильевич, седой, почти наголо облысевший, дочерна загорелый, включая блестящую лысину, вовсю пользуется их почтительным вниманием...
- Аннинька! - окликнул он меня громко и встревоженно - Аннинька, что с тобою, моя девочка?..
Смотрю на него: совсем не седой...
Мокрый, как дельфин.
И леса нет.
- Аннинька... - повторяет - Ты задремала?.. Волны тебя убаюкали?..
Я потянулась к нему, начала с плотика сползать, кверху дном его перевернула - и оказалась в его руках, как мне и хотелось, то есть в одной руке: с уверенной непринуждённостью Колчак поддерживал меня под грудью, и этого хватало, вот удивительно!
Какой же океан упругий, оказывается...
- Голову не задирай, ноги утонут...- посмеивался Александр Васильевич - опусти к воде! Не бойся... Попробуй на нее всем телом опереться...
Откуда может быть страх?.. И как не опереться на то, что само предлагает тебе опору...
Мои руки раскинулись словно сами собою, помню.
И обрывками сна звучало в моих ушах, в которые тотчас же набралась щекотливо влага и они как-то приятно отяжелели:
Я, Океан Уранид, брат Времени, супруг Пучины, отец Мудрости и Границы, акушер Вдохновения, принимаю тебя, дочь Пирры! Дарю тебе частицу моей стойкости, делюсь с тобою своим терпением, наделяю тебя толикою моего мужества...

(Океан - сын Неба-Урана и Геи-Земли, старший брат Крона-Времени, жена его - Тетис - Глубина, дети Метида - Сметливость, мать Афины, Стикс - Граница, делящая мир на царство живых и царство мертвых. Воды Океана омыли новорожденного из крови Медузы Пегаса. Это самое миролюбивое божество эллинского пантеона и самое могучее - но живущее вдали от страстей и битв. Лишь иногда он вмешивается в дела богов: например примиряет Зевса с Прометеем.)

Будет трудно, Пиррина дочка, вспомни меня - и силы твои приумножатся! Я, Память Творца и Праотец всего живого на Земле, говорю: да будет так!..

- У тебя определенный талант к плаванию, Аннинька, - уверял меня самодовольно - и почему это мужчины имеют столь уморительную черту, как напыщенную гордость единолично за себя, если что-либо удается их женщинам?.. Мы ведь в подобном случае гордимся ими тоже! - счастливый Александр Васильевич после купания - Ей-Богу не видел, чтобы так быстро держаться на воде учились!
Мое мокрое купальное платье, которое я уже наметила, как переделывать буду, чтобы удобнее было плавать, дремало в корзинке рядом с его купальным костюмом, обещая хранить нашу океаническую тайну... А на коленях у меня красовалось огромное полотенце! Колчак от радости за мои успехи накупил на пляже ото всей продаваемой там японской снеди и меня настойчиво угощал.
Морскую капусту с аптечным запахом йодоформа я есть не смогла.
И ломтики сырой рыбы - она называлась сасими - тоже.
Несчастного водяного ежа, которого полагалось заживо вскрыть, чтобы достать щепотку оранжевой яркой икры, мне стало ужасно жалко...
Холодный суп из сырой медузы с маринованными моллюсками меня совершенно не соблазнил.
А вот шашлычок из крохотных, величиною с половину моего кулака, осьминожиков мне замечательно понравился! Мяско у них было вязкое, мяконькое, белое в розоватый оттенок, как цыплячья грудка, и сладковатое - сущие жареные в сливочном маслице боровики...
Я их так уминала за обе щеки, что прихлебывающий свой медузий супчик через край красной мисочки (как он вообще это в рот может взять?..) Александр Васильевич тоже в конце концов разохотился, взял себе осьминожка, отрезал кусочек и принялся его сосредоточенно посасывать.
Жевать-то ему было нечем...
У меня весь аппетит пропал, право слово.
А потом меня разобрал жгучий стыд.
И я спросила себе супу из медузы, набралась храбрости - любитель экзотической кухни Колчак следил за мною из-под маскировочной завесы великолепных своих ресниц виновато притихнув, и очень хотел помешать, по моему, но героически сдерживался, признавая мое право на самостоятельность - и как следует его отпила!
Японские супы полагается пить через край, а после гущу, коль она найдется, вылавливать палочками.
Удивительно, ничего себе оказалось... Съедобно... Солоноватый такой с оттенком сладенького слизистый киселёк. Наперчённый, о Боже, Александру Васильевичу же с его больным желудком нельзя перцу... Он меня еще немедленно и покаянно просветил, что японцы вообще-то перец не употребляют, а кладут его в пищу в расчете на европейцев! Да-да-да, и некоторые европейцы остаются потом голодные и с катаром...
Ну, пока Александр Васильевич меня не прогонит, не бывать такому безобразию, не допущу.
В гостиницу я триумфально вернулась с большим в пятнах сои и масла кульком осьминожиков, вооруженная решительностью до зубов: тех самых, отсутствие которых у Колчака следовало мне заменить. Объект триумфа (Александр Васильевич, сами понимаете) тащил за мной самолично, не доверив мальчишке-курьеру, увесистый кулек на отлете руки, опасаясь обкапаться, и опасливо на меня, воинственную, посматривал искоса.
Соображал, каким образом - а вдруг страшным?! - он все это под моим беспощадным руководством съест.
В этой Японии достать мясорубку совершенно провальное мероприятие...
Хотя такое мясо вязкое и проворачиваться-то скорее всего плохо будет...
Стряпать я, надо сказать, всегда очень любила, приохоченная к печи с детства бусенькой. В особенности пироги с кулебяками загибать и готовить всеми возможными способами грибы и каши. Вы сейчас и понятия не имеете, что такое за прелесть настоящая русская каша: сытная или десертная, гурьевская! Это, мои дорогие, произведение высокого кулинарного искусства!
Гречневая особенно у меня удавалась, с грибами белыми, телятиной под сметаной и луком! Сергей, очищая третью тарелку, уверял отдуваясь, что в доме надобно будет скоро производить небольшой ремонт: расширить все двери.
А то на службу он пойти не сможет.
Гречку в Японии купить было можно, кстати - зеленую, нежареную, но это ведь не беда, прокалим крупу сами... И лук имелся. Сладкий, не хуже крымского... Одна досада, на японском этом дурацком кухонном приспособлении - печка не печка, жаровня не жаровня, полное недоразумение - ничего толком не варится!
Лучше бы я костер в гостиничном дворе развела...
И подвесила бы над огнем котелок...
А вот японский кухонный нож был превыше всяких похвал! Узкий, бритвенный, с приятно шероховатою, ласково ложащейся в ладонь рукоятью. Несчастные осьминожики под его ударами, бусенька меня научила стучать по разделочной доске барабанной дробью, а учила на луковице, вот я наплакалась! - сноровисто превращались в подобие чего-то похожего на котлетный фарш, то бишь в компонент для гречневой каши по... по дальневосточному, скажем так: в горшочек лук кольцами и потом слои крупы и осьминожиков доверху, а сверху снова кладем лучку побольше и не жалеючи. И когда она наконец загустела и начала удовлетворенно пыхать, на запах пришел Александр Васильевич!
Водя взволнованно носом как тапир!
Тапира я никогда не видывала, но Колчак мне столь его красноречиво описал: смеялась почти до слез... Нет, правда, преуморительный же зверь! Только в отличие от Колчака весьма упитанный...
Правда, к пареной гречке с осьминожиками Александр Васильевич так уважительно приложился, что клятвенно пообещал в самом скором времени и "обводами", то есть фигурой в переводе с кораблестроительного, тапиру уподобиться. (Ни на грош я ему, обещалкину этакому, не поверила, он к полноте не был склонен по природе. Не то, что я... Эх, мне бы его конституцию... Вот счастливец, и почему он терпеть не может пирожные, я бы на его месте употребляла бы их коробками: бриоши, эклеры, профитроли, птифуры. Ах. От наименований горло сводит! И абрикосовой белёвской пастилой с орешками бы закусывала...Сладкоежка я несусветная.)
А кушали мы кашу палочками, по японски они называются хаси. Ложки с вилками и ножами заполучить в Иокагаме можно было с легкостью, но... Скажите это Колчаку, голубушка. Едва ступивши на землю Японии, Александр Васильевич не иначе извлек из вместительного сундука своей памяти бережно хранимую там привычку у порога гостиницы изящно снимать штиблеты и расхаживать в одних носках... А вы говорите - ложкой кушать, пусть даже кашу. Кощунство...
Уму непостижимо, как он меня ими пользоваться научил! Я к математике виртуозно неспособная.
В чем соприкасаются хаси и математика?.. Ну а как же...
Во первых, тригонометрически подбирается длина палочек: она должна в полтора раза превышать величину "хитоата". Это гипотенуза прямого треугольника из указательного и большого пальцев. Вот прямо так подержите ладошку, и большой палец отведите вверх. Перпендикулярно остальным...
Видите?..
А уж как их держат-то... Принесите карандаши.
Смотрите.
Нижняя палочка должна лежать толстым концом в основании большого пальца, тонким опираясь на ноготь безымянного. А верхняя как писчее перо: толстый кончик большим пальчиком придерживаем, тонкий между средним и указательным зажимаем... И двигаем только верхнюю! Вот так: указательный и средний пальчик сгибаем - палочки сводятся, выпрямляем пальчики - раздвигаются палочки... Ну и мелочи этикета, само собой: хаси нельзя втыкать в еду, их нельзя скрещивать, едой нельзя при помощи палочек делиться, потому что это на похоронах делают и на поминках. Облизывать их еще недопустимо.
Совсем противоположно русским обычаям, правда?..
Вот и представьте, каково мне было русскую... ну ладно, дальневосточную кашу кушать вот таким удивительным способом. Одно хорошо: она была с пылу-с жару, как говорится, а мешать-обдувать не требовалось!
Пока крупиночку-то уцепишь, ко рту поднесешь (а наклоняться ведь низко над мискою тоже нельзя), она и остынет... Так и клевала. Сущая лисица на журавлином угощении...
Клевала-клевала, и Александру Васильевичу и говорю:
- До чего же ты, оказывается, хорошо умел в детстве играть в бирюльки! - там ведь похоже слегка, не находите?..
Сказанула, себя выругала: он же от смеха сейчас поперхнется. Нет, прошло как по маслу, сидит прямой как древний японский меч - свои кривые мечи японцы когда-то позаимствовали у корейцев - с непринужденностью удивительно большие комочки рассыпчатые кончиками хаси подхватывает, и не падает ведь у него ни крошечки, кисть расслаблена, большой палец не двигается... Одет в халат, разумеется. Домашний: с узким поясом. Настоящий даймё! Японский князь.
Даже фыркает от веселья по самурайски, гортанно и громко...
Только губами не причмокивает, как у них полагается удовольствие от вкуснятинки выражать, хотя вижу-вижу: ужасно ему этого хочется!
Ишь жмурится...
Кимоно, что ли, выпросить у него для себя?.. Цвета фуксии, на белой подкладке... Тем более что от кушанья палочками талия у меня скоро станет на загляденье и не понадобится никакой старомодный корсет. Вот повяжусь я под грудью широким жестким поясом с огромным бантом на пояснице, который японки используют вместо ридикюля... Правда-правда! Носят там перчатки, носовые платки, флакончики со своими странными духами.
- Аннинька, - позвал Колчак меня, вконец замечтавшуюся - вот, возьми... - гляжу, а он мне десертную ложку протягивает, серебряную и с монограммой... Не желает, видно, моей осиной талии.
Корабельная была ложечка, из сервиза "Георгия Победоносца", черноморского флагмана после Марииной погибели. Александр Васильевич любил сочинять для себя талисманы, морякам вообще это свойственно, знаете ли... Перчатку стянул у меня в Гельсингфорсе и всюду в кармане таскал, мне льстило, оказывается, и ложечку со своего броненосца. Так я-то теперь с ним, а на "Георгии" сейчас небось германский флаг развевается...
Ела, и комок в горле стоял - не проглотить.
А он заметил, говорит:
- Догэн Дзендзи когда-то изрек... Как же ловчее сказать по русски... Ах, вот - в этом роде: существуют во времени, стоя на горных вершинах и движась в океанских глубинах. Существует во времени восьмирукий демон с тремя головами и золотой шестнадцатифутовый Будда. Существует во времени вся земля и все бесконечное небо... Не находишь аналогии с Экклезиастом?.. Хавел хавейлим - суета сует! - и видно мне было, что изо всех сил души пытается древней мудростью утешиться!
Раньше он все говорил об Элпис, слепой надежде на лучшее, наивном и светлом эллинском подарке Прометея...
А ныне ищет поддержки в обреченности ветхозаветного Когелет и мужественного равнодушия дзен-буддизма.
Кто такой Эйхэй Догэн Дзендзи, живший между прочим более семисот лет назад, я знала: учитель философии дзен, по которой Александр Васильевич так влюбленно вздыхал, словно гимназистка по "Анне Карениной". Автор книги "Себогэндзо", Сокровищница глаза истинной кармы, Колчак ее в первый день приезда в Японию где-то немедленно раздобыл себе на бурную радость и буквально до дыр заштудировал.
Читал по ночам, пока я не отобрала.
К "Сокровищнице"... прилагался дурной и обрывочный, заявил Александр Васильевич, слегка закручинясь, английский подстрочник, и до чего же жаль, что приходится им иногда пользоваться: по японски читаю я дурно... Ну неспособный я к языкам!
Это он не кокетничал, а на самом деле так думал.
Пришлось кое-что и мне зазубрить.
Он ведь не скажет снисходительно, подобно иным всем мужчинам, увидев мои поглупевшие от его высокоинтеллектуальных рассуждений глазки: ах оставьте. Не отягощайте свою прелестную головку, обворожительная. Глупить при нем было... рискованно, можно так выразиться.
В свое время его Софья Федоровна привлекла лучшим, нежели у него, филологическим образованием...
Все о возвышенном я - а надо мне было тогда не думать, а отъесть у интеллектуала каши побольше, памятную ложку ведь давали! Горшок я сварила обьемистый, и Александр Васильевич в охотку и от вечного своего поста закусил любимым блюдом настолько плотно, что ночью я на него десять горячих полотенец извела...
Компрессами.
Он смеяться пытался сквозь резь в животе, обжорой себя честил и во всем виноватил, говорил, что перебрал за ужином пищи духовной, которую с телесной нельзя смешивать, представляете как я-то себя изводила: полотенцам пришлось полегче. А утром как ни в чем не бывало вскочил и тянет меня куда-то.
За духовной пищей, говорю. Нет, отвечает. И не за телесной... За чем-то третьим.
Вот неугомонный!
И бегом, бегом - мне под руку с ним приходилось вечно ходить вприпрыжку, чтоб поспевать, а поскольку я любила французские каблуки, выходила какая-то акробатика. От каблуков же я не могла отказаться, хотела казаться стройнее.
Хотя встану на них, и с Александром Васильевичем ростом вровень. Даже меньше меня он казался: с худощавыми мужчинами так всегда рядом с женщиною округлых форм.
Притащил меня в какую-то невзрачную японскую лавочку, я бы мимо нее прошла... Стены до низкого потолка в плакатиках, полы скрипучие как сверчки, японцы вообще любят, чтоб пол распевал на разные голоса и специально так устраивают, полутьма, фонарики их бумажные, как апельсины. Хозяин тощий-тощий и рассыпающийся какой-то, ни дать ни взять - трухлявый гриб, да не наш, не русский, а дальневосточный, древесный, из стекловидных прозрачных нитей сплетённый, я грибы такие никак не могла за грибы признать, хоть меня ими насильно корми.
А наберешься смелости и попробуешь - гриб как гриб, вроде маринованной скрипицы. Только есть надо закрыв глаза.

Нас увидел, кланяется мелко-мелко и приветствия по своему пищит.
Александр Васильевич поклонился ему в ответ, положив ладони на колени (у торговца на миг глаза округлились за очками), и быстро, особым низким голосом ниже своего собственного, приглушённо его о чем-то спросил. И тут торговец как затрясется... Нет! Как завибрирует всем тщедушным тельцем. Как затараторит придушенно и визгливо, я уж толком и припомнить-то не могу, что именно он говорил, вроде это вот:
- Сумимасен! Мосивакэ най, мосивакэ аримасэн, моуси вакэ аримасэн... Гомэн насаи, гомэн насаи!!! Сицурэи симасита!
Рухнул на четвереньки, руки перед собой простер, головою об пол колотится...
Просто иллюстрация из жизни Государя Ивана Васильевича с японским колоритом, ужас до чего неудобно, и надобно как-то несчастного собрать и успокоить, а то еще сделает он себе ритуальное самоубийство...
А Колчак мне пройти к нему и ему помочь не дает, спиной вход преграждает: он же стоит на пороге - и бурчит торговцу в ответ, и бурчит. И тоже кланяется. Головою, как кукла марионетка, прости меня Боже.
Я стою будто тумба с афишами, любуюсь на представление.
Чувствую себя жестокосердной боярыней.
Японец визжит и на полу дрыгается, Александр Васильевич урчит и кивает... Поочередно так, согласно, словно сценарий тщательно читали и потом долго репетировали... Женщина немолодая еще откуда-то выкатилась колобком, маленькая, пухлая, не иначе торговцева жена, одетая в зеленый халатик и повязка на голове зеленая: точь-в-точь рисовое пирожное мочи, вкусненькое такое, я большую коробку могла уписать всухомятку, и тоже на пол упала и знай себе земные поклоны отбивает.
Порядочное время так забавлялись, а потом гриб древесный в очках поднялся как ни в чем не бывало и в навсегда полусогнутом виде, семеня от усердия, принялся демонстрировать ассортимент своего заведения. И жена его куда-то делась, не иначе улетучилась вместе с дымком от благовонных палочек.
А продавались у него ножи с саблями. Витрина забавная... На подставках товар стоит вместо того чтобы по европейски на стенах висеть.
То есть торговец-то был человек почтенный и весьма обеспеченный, но вот дуэтом со своим скрипучим полом (а стоит такой пол дорого) подобострастную арию исполнил в положении лежа.
На Александра Васильевича почему-то все японцы без исключения реагировали в высшей степени эмоционально! Кто их выдержку-то хвалил... Но хозяин оружейной лавки первый приз взял, конечно. Колчак тихо с ним по прежнему ненатуральным голосом переговорил, торговец выкрикнул на весь магазин:
- Хай! - с поклоном наотмашь - юркнул на миг в стенную нишу...
И выносит оттуда, торжественно неся как хлеб-соль, только полотенца не хватает, а так полное сходство, два ножа на плоской подушке. Подходит, подушку мне протягивает...
Это что, для меня?..
А недурственный подарок. Хорошенькие такие ножички... Рукояти лаковые, ни дать ни взять хохлома, лезвия с легкой изогнутостью: один короче, другой длиннее.
И ножны к каждому ножу прилагаются - гарнитурные с рукоятью, а тот, что подлиннее, еще и с витым шнурком для ношения на поясе...
- Айкути! - торговец говорит с почтительной гордостью - Кайкен! Мороха-дзукури!
Я на Александра Васильевича смотрю, а он серьезен до неузнаваемости почти.
- Уважаемый торговец, - произносит тихо - просит госпожу нох-самурай выбрать оружие, с помощью которого она сможет защитить свою честь в отсутствии господина-супруга или последовать за ним в смерть.

Господина-супруга?..

Супруга?..

Это что, мое языческое обручальное кольцо...

Я схватила с подушечки оба ножа и прижала к губам мгновенно согревшиеся от тепла моего тела тускло-дымчатые лезвия. Мокрые почему-то...

Соленые...

Мне всё равно было, я не думала о том, что лицо себе наверное порезала... Японских клинков нет острее в мире. А потом оказалось - это были слезы.

Одинаковый у крови и слез вкус. Как океанская вода...

И прибой в ушах: одобрительный смех узнавшего все древнего титана.

Дочь Пирры, дочь Пирры, возлюбленная моего названного сына, даю тебе толику своего терпения и мужества... Представляете, какое мужество должно быть у жены самурая, которую с детства учат сражаться и добровольно лишать себя жизни?.. Ах, у меня такого не было, не было...

Я в тот счастливый день спрашивала Александра Васильевича, после минут удовольствия потерявши всякую осторожность:

- А почему я Пиррина дочка?..

Он ответил бездумно, нежась в сладком опустошении, прижимая к плечу мою голову:

- Потому что я - сын Девкалиона... Моряки себя так иногда между собой называют, - и лениво, почти засыпая, мне пересказал греческую вариацию легенды о Всемирном потопе и о новом человечестве, которое народила оставшаяся в живых единственная чета праведников...
По совету Прометея они бросали за спину себе камушки, и камушки превращались в людей: брошенные Девкалионом в мальчиков, брошенные Пиррой - в девочек.
И чисто по мужски самовлюбленно задремал - а я беззвучно заплакала.
Не будет у нас с ним ни мальчиков, ни девочек, никого, никого не будет, обручальные ножи предсказали и показали мне мой путь! Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть... Это из Начальных основ воинских искусств, в которых сформулирован кодекс самурая!
Путь самурая - путь к достойной смерти... Она называется синибана...
Когда Александр Васильевич хотел расстаться со мною по дороге в Иркутск, я показала ему те ножи: обоюдоострую японскую мизерикордию мороха-дзукури и короткий однолезвийный кайкен - и сказала, что я нох-самурай!
И разделяю судьбу своего господина-супруга...
Я промолчу о том, какую я нанесла ему боль и как он, корчась от этой боли, всё же не посмел мне ничем возразить.
- Синдзю?.. - лишь почти беззвучно прошептал посиневшими губами - Самоубийство влюбленных?..
Дзеси, ответила я одними глазами, смерть во имя любви.
Нам остается только научиться синиката - правильному поведению умирающего.
Согласно романическому канону мы должны были в ту минуту кинуться друг другу в объятия, но мы просто молча очень долго друг на друга смотрели... А потом Колчак спросил у меня разрешения взять мороха-дзукури. Это нож немаленький, немного короче кортика. Он присутствует в составленной революционерами описи адмиральских вещей как "кинжал". А кайкен остался со мной почти до конца...
Представляете, Александр Васильевич к тому времени о них забыл?.. О том, что при мне два боевых ножа?..
"Мужчины, ах, мужчины чудаки..." - сказала Дездемона своей служанке... Ничего-то мужчины не помнят.
Без ножей я не довезла бы его живым.
Мы бы просто замерзли... А так - было чем щепить купейную дверь и отдирать вагонную обивку.
По ночам, когда я дышала на его лицо и руки, мне все чудился океанический прибой: подбадривал, успокаивал, сулил долгую жизнь, напоминал про сон, в котором Александр Васильевич был лет за шестьдесят, трогательно облысевший и с белоснежным пухом над ушами... Я силилась удержать слезы, потому что они очень больно на щеках застывали и резали неумытые глаза, и молилась, молилась: пусть исполнится. Пусть я за него умру! Да что там, больше - пусть надругаются... Пусть навсегда разлучат...
И даже пусть из памяти моей навсегда сотрутся все мои с ним дни в Японии! И горы, и океан, и самурайское бракосочетание...
Колчак мне тогда разумеется купил японское платье.
Для того, чтобы научить меня правильно ножи носить, как подобает нох-самурай, потому что ни за поясок, ни в рукава европейской одежды оружие не спрятать... Платье было обольстительное, симфония с хризантемами... А я в нем безнадежно запуталась! Вернее, аж заблудилась... Надела прежде всего как привыкла - сорочку. Чудная, персико-розового струящегося шелка, и проймы несшитые - сплошное смущение... Хададзюбан называется. Под мышками тоже дыры, куда руки-то продевать?.. Сверху?.. Снизу?.. Александр Васильевич меня за примеркой нашел, посмеялся, сказал что у японцев все наоборот: сначала юбки...
Короткая нижняя, запахивающаяся как понева какая-то, только выше колен, футано ее зовут, и сверху длинная космаки: нарядная, с каймой, когда полы платья-косодэ и сорочки распахнутся, она будет видна. Ой, я вспыхнула! Ой смутилась. Как девочка за учебником по биологии.
С нижней юбкой напоказ ходить...
И Колчак, конечно, не упустил случая меня еще больше сконфузить: вызвался быть мне камеристкой. Сказал, что я во всех этих несшитых проймах и рукавах закружусь как в тайге случайный заходчик и погибну во цвете лет полуодетая.
Вот проказник!
Дай хотя бы нижние юбки сама надену!
Напялила кое-как, ему пришлось поправлять...
Поддразнивает еще, говорит, хорошо что не задом наперед!
И знай себе наряжает меня будто дебютантку... Это девушек на первом балу так звали. Рассказывает при этом невозмутимо, как в начале 1880-х назад императрица Секен ввела моду на корсет, декольте и кружева, но десять лет спустя японки от корсета отказались, справедливо сочтя его вредным для женского здоровья... Не находишь, какие они разумницы?.. Европейцам-то века потребовались, чтобы эту простую истину уразуметь!
А в 1895-м, после победы над Китаем, в орнаменте кимоно появилась сакура, олицетворяющая мужественность и храбрость, и хризантема - национальная гордость, цветок с императорского герба...
Ах, злодей, ах, думаю, разбойник. Соловья кормишь баснями.
Или мы в каком-то смысле не молодожены?..
Сейчас-то, в сединах, я улыбаюсь, припоминая, как мне Александра Васильевича приходилось завоевывать каждый раз, все иные вариации сближения, со сколько-нибудь своею инициативой, он считал для меня оскорбительными! А тогда сначала долго недоумевала....
Это мне ведь, женщине, вроде бы полагалось ждать. Никак не ему!
С Колчаком все было наоборот...
Я приблизилась к нему сама - тс-с-с... Я его завоевала... Я его победила...
Но alliance du silence! Молчание!
Ни слова, ни слова о том, что непобедимый воин потерпел поражение...
В конце концов, ведь оно обернулось его триумфом тоже, не так ли?..
О, какие же были у него глаза, когда я в первый же вечер по его приезду решительно вернулась к нему в номер после ужина, одетая по домашнему в peignoir, поношенный, увы, но самый любименький мой: абрикосовый и розовые валансьенские кружева. И соответствующее sous-vetements, прошу прощения, и духи с ландышевым ароматом, которые Колчак всем прочим духам на женщинах предпочитал - вооруженная до зубов!
К бою, сударь! Защищайтесь! Ежели сможете...
А он вскочил, книгу к груди щитом прижимает (в креслах расположился перед сном почитать что-то очередное высоконаучное - и тут я вхожу, неотвратимая как Эвменида...) И встречаю эти глаза огромные и беззащитно изумленные.
- Аааанна Васильевна... - обессиленно вышепчивает, и тут глаза у него начинают прямо-таки плавать: в одну сторону скашиваются, в другую. Только чтобы на меня не смотреть, вот ведь упрямая какая крепость-то! А я вплотную уже к нему, и коситься становится бесполезно - так он, оцепеневший, взял да и зажмурился.
И кончики огромных, великолепнейших его ресниц, не в силах спрятаться в складках век, затрепетали пугливо, прося чтобы на них я ласково подышала... Чтобы растопила ледяные путы... В которых мы замерзали целую вечность...
Клянусь: я услышала гневно-бессильный вздох поверженной мною Снежной королевы.
Потому что он сейчас был Кай...
А я Герда...
Знаете, что такое "герд" на поэтическом языке викингов, у них имелся особый язык специально для стихов, ведь каждый из них был поэт?..
Верность...
Ну а если Александр Васильевич Кай, то я тогда еще и Кайя! Куда Кай, туда и Кайя, помните-помните?.. Ну что же вы... Ну это так просто... При вашей-то несравненной учености. Брачная формула древних римлян...
- Анна Васильевна... - не открывая глаз, неверяще позвал меня мой пугливый Кай - вы совершенно уверены в том, что действительно этого хотите?..
Если бы я не любила его столь покровительственно, он нарвался бы у меня на отменную оплеуху, ах тресни моя шнуровка...
Ведь я ему уже признавалась, невыносимому!
И я жестокосердно промолчала.
Чтобы в следующий миг утонуть блаженно в золотых сполохах безбрежно океанических распахнувшихся глаз... Бездна, бездна - ноги мои повисли в пустоте!.. Ох, это просто побежденный подхватил меня на руки, победительницу...
Вот скажите, скажите же: откуда?..
Откуда взялся сей странный обычай между влюбленными обменяться ролями, из прошлого ли, из будущего?.. От названного сына Океана всего можно было ожидать, знаете ли... От семени, излившегося из отсеченного фаллоса Урана и смешанного с океанскими водами, родилась Афродита - кто знает более о любви и о любовных играх, нежели Океан, подставивший едва открывшей глаза богине ладони колыбелью?.. И кому больше он нашепчет, подмигивая звездами, когда поворачивает корабль на своей груди и притворяется небом, и небо притворяется океаном?..
А питомицу Океана Афродиту зовут среди прочих ее эпитетов Долоплокос: кознодейка... Когда-то ее изображали вооруженной, как Афину! Согласитесь, что поистине непобедимо увитое цветами Афродитино копье... И крылатый спутник Киприды, вооруженный луком, назван ей сыном, но рожден не ею...
И не воинственный Арес ему отец. Гораздо он старше.
Эрос: крылья бабочки и стрелы с наконечниками в виде бутонов роз - сын Хаоса и Бездны... Древние греки, исполнившись почтительного ужаса перед мощью созидания и произрастания, которой он покровительствует, не создавали ему статуй и не возводили храмов. Его символ бесформенный камень, запутавшийся в траве: запнешься - и полетишь со склона! И не собрать костей...
Ах, мы с Александром Васильевичем были готовы лететь!
И пусть внизу бездна.
Нет-нет, мы вовсе не думали, что в конце концов разобьемся...
Золотая пыльца бабочкиных крыльев Эроса сулила долгий полет. Она медово залепляла глаза, только сквозь ресницы сияла Великая Радуга. И крылья Хаосида были радужные... Яркие-яркие, как после грозы!
Знаете, как древние называли грозу?..
Свадьба Земли и Неба... А радуга - венец их жарких объятий...
И бледнели звезды, и смущалось солнце, и стыдливо прятались ветры в горных ущельях, и только одно величавое Слово царило над нами...
Воодом Иода эс Хаве. Адам познал Еву.
Господи!
Дай же прозвучать второму Слову...
Ватаар ватейлед: и она зачала, и она родила... Осанна!
Осанна... Осанна... Осанна...
- Я кокотка... - выдохнула я половину воздуха вселенной - кто бы мог подумать?.. Кокотка и гетера...
И Саша пролепетал, глядя на меня прильнувшим ко мне младенцем:
- Мир мой... Повис на твоем пояске.
И глаза у него были полны совершенно новым для меня выражением, они были перепуганные... Не кокетливая с демонстративностью пополам боязнь врачебной манипуляции, так меня смешившая, а он это понял сразу и с удовольствием пугался, это подлинный плескался в них, в кобальтовых озерах, ужас: темный, тяжелый как ртуть. Мне показалось, что он сейчас вскочит, не заботясь о своей наготе.
И бросится прочь от меня...
Адам, оттолкнувший Евину руку с плодом познания.
- Что ты?.. Что ты?.. Не бойся... - забормотала я и за плечи вздрагивающие его обхватила материнским жестом. Он протестующе содрогнулся раз, другой... И с обессиленным длинным вздохом уткнулся лицом мне в грудь, неразборчиво что-то шепча. Я не слушала. Я его покачивала, убаюкивая. Чувствовала себя больше, чем он, значительнее и гораздо старше, вот даже и не знаю, как сказать-то точнее... И он вроде бы этому был даже рад, потому что все старался свернуться калачиком поплотней. Словно хотел стать меньше... Но я всё равно не могла, конечно, умостить его у себя на руках целиком...
- Все будет хорошо... Все будет хорошо, милый, все будет хорошо, - повторяла бесконечно, по кругу. Он все пытался шептать, потом примолк...
Помню, я притиснула его голову к груди своей так, что он вскоре с осторожностью завозился, пытаясь выпростать лицо для вдоха, да и уснула. Сон счастливый увидела - вернее, счастливым его сочла... Такой: Александр Васильевич с Одичкой на руках, и Одичка большой уже, даже во сне я удивилась, с чего это он вдруг на руки-то Колчаку полез?.. Не иначе сам Колчак его поймал! Я к тому времени уже своих мечтаний не прятала, как же мы славно втроем будем жить. А то и вчетвером, Бог даст!
И этот сон... До мельчайших подробностей помню. Александру Васильевичу держать тяжело было Одичку, да и сынишка мой егозливый, выкручивается...
И ведь вырвался в конце концов.
И убежал...
То ли примирившаяся я была к тому времени со своею судьбою, то ли что-то еще - не оставил он у меня тяжелого осадка. Открыла глаза в едва-едва розовевшем рассвете - Александр Васильевич заспался, не шелохнется, смотрела в реечный потолок с улыбкой, гладила жесткие стриженые волосы на дорогих макушках: макушек у Колчака было две.
Как у Одички..
Счастливая примета, знаете?..
Проснулся он резко, как по звонку, солнце еще встать не успело.
И немедленно молча куда-то собрался... Во мне взыграло давешнее секундное замешательство, и я совершила то, что никогда себе раньше не позволяла, я за ним увязалась!
Александр Васильевич не возражал, но и моему присутствию как-то не радовался, оно его словно не согревало... О, это было очень горько! Я уже и смотреть на него боялась, хохлилась на автомобильном сиденье. И вдруг почувствовала быстрый, искоса, всегдашний Колчаковский взгляд на себе: пытливый и с затаенной тревогой, так он в последнее время очень часто вообще смотрел:
- Не боишься?.. Мы ведь едем в абсолютно неправославное место...
Он попытался произнести это небрежно, весело - не получилось, выдал себя: ему по прежнему было почему-то очень страшно... Только - все же он был во всем химерой - то, что я рядом, его отчасти успокаивало, я правильно, правильно поступила...
Никогда больше одного Колчака не оставлю, куда бы его не понесло.
Хоть, прости Господи, черту в зубы...
Конечно, я немедленно его спросила о цели нашего неожиданного визита.
- Мы едем совершить фути, - откликнулся Колчак отсутствующе, уже, кажется, собранно сосредоточенный, уже подчинивший вроде себе посмевшие взять над ним ненадолго верх эмоции, и руки у него так красиво, с таким грациозным умением лежали на рулевом колесе - я невольно залюбовалась, представила сразу, как ему когда-то за корабельным штурвалом приходилось стоять... Водить автомобили он любил очень и ездил всегда быстро, с хорошей скоростью, как мне нравилось.
Фути. Скажите на милость.
Что за зверь?..
Ладно, поедемте делать фути, а как его делают, разберемся на месте...
Ехали мы долго: рисовые поля, где мне нос приходилось зажимать, так они благоухали, простите, нужником, перелесок этот дальневосточный, весь прозрачный, со скорченными деревьями, там Александр Васильевич машину остановил, хищно носом повел во все стороны, отошел ненадолго в колючие даже издали заросли (я просто глаза зажмурила, красочно представляя, во что его костюм сейчас там превратится) и вернулся удивительно мало поцарапанный, протягивая мне что-то похожее на свежевыкопанную худосочную белую редьку, только с пышным хвостом из мягких и длинных иголок с красненькими мелкими цветами вперемешку:
- Держи, Аннинька... Вкусная штука, сам бы ел, да нечем.
Это что, съедобный корешок?
Очень кстати, мы ведь не позавтракали...
Поколебавшись, я тщательно отряхнула белое худосочие, точь-в-точь небольшая морковка редечного вида, поплевала на него, протерла носовым платком и вонзила зубы.
Мммм! Куда как слаще морковки!..
Колчак на меня, временно перевоплотившуюся в зайца, косился усмехаясь и рассказывал сквозь фырчанье мотора, что это любимое кушанье здешней бедняцкой детворы. Ну, вроде русского гороха, только не на огороде растет. Ой-ой-ой, думаю, бедные детки, в какие же дебри колючие хуже ежевиковых им лазать приходится за вкуснятиной. Догрызла, достала из кармана - конечно, так и есть, промаслился! Хотя тщательно заворачивала - бутерброд с жареной рыбой: все, что успела прихватить, за Александром Васильевичем поспевая, теперь моя очередь его угощать.
А он отказался.
- Прости, Аннушка, нельзя мне сейчас, оскоромлюсь... Совершу обряд, так и разговеюсь, Бог даст, - запнулся, прикусил скривившиеся губы, я перекреститься дернулась от допущенной им оплошности... И как перед Господом говорю - руки поднять не смогла. Оледенели руки...
И пусть, думаю.
Вместе с ним буду за кощунство держать ответ.
Мы тогда как раз мимо кладбища японского проезжали, там всегда есть небольшой храм, и у храмовых дверей дощечки поминальные стучали на ветру - много-много, связками... Жутковато, печально, а треск такой: как много-много больших кузнечиков, которых здесь в клетках держат за канареек. И он до самого конца пути нас сопровождал, потому что недалеко от храма мы остановились.
На посыпанной белым песочком дорожке, и по обе стороны ее стояли каменные страшилища: вроде гривастых собак с драконьими пастями, с хвостами как у лисицы... Колчак коротко им поклонился, держа ладони сложенными у лба.
- Сиси, собака Будды, - пояснил мне - Аннинька, смотри: вот у которой под лапой детеныш - это сиси-самка... А у самца под лапою шар... Они добрые, они отгоняют демонов - оми...
И как только сказал, у меня словно с глаз пелена упала: да ведь похожие на них кудрявые каменные львы в России есть! И не только скульптуры - на лубочных картинках похожих рисуют! Как ветром прохладным, русским ветром повеяло на пронзительном японском солнцепеке, где от влажной жары воздух был похож на волнистое стеклушко, текучий такой, понимаете?..
Смотрю на этих сисей, и кажется, они мне улыбаются.
Как лайки.
И хвосты такие же у них - бубликами.
Может быть, напрасны все наши глупые страхи?..
А потом знойное марево застыло...
По дорожке нам навстречу шагал удивительно долговязый и длинноносый японец. От него, вероятно, соотечественники шарахались, едва завидя: у японцев такой носок считается принадлежностью лешего, тенгу японских лешаков называют. Колчак мне рассказывал, что тенгу на самом деле - это заколдованный недобросовестные языческие священники, наказанные за гордыню и жадность, вон и веер у него в руке. Из стальных перьев...
Стальные веера здесь носят отшельники.
Только они ведь живут в горах, в пещерах, а тут был кладбищенский храм...
Прямой он был, как свеча - и оранжевая ряса только сходство усиливала. Я привыкла, что японцы в национальном платье ходят сильно сутулясь. Остановился от нас в трех шагах, замер изваянием, только одежду ветер подхватывает, надувая пузырем... Долго стоял, и я знала, что Александр Васильевич тоже стоит неподвижно и с пристальностью на него глядит, вот как в игре, только это игрою не было.
И в какой-то момент они друг другу синхронно поклонились...
Низко-низко, у меня оскорблённо что-то внутри царапнуло: не должен адмирал Колчак так кланяться!
- Войдите оба с миром, - разлепил оранжевый леший губы на неплохом французском, повернулся, пошел деревянной походкой цапли в полной уверенностью, что мы за ним последуем.
И ведь действительно мы пошли!
По восточному: Колчак впереди, я за ним...
На ходу я оглядывалась на сисей, просила их молча: помогите! Вы так на наших, на сказочных, на былинных зверей похожи! Помогите, пожалуйста...
А когда отворачивалась, мнилось мне, они тоже нам вслед смотрят...
И толпа монахов откуда-то появилась, окружила нас, но то были обычные монахи, я к таким привыкла: низенькие упитанные крепыши, переодень их в черное и будут неотличимы от своих католических коллег в средневековой Европе, в Лангедоке каком-нибудь или Тулузе, семенили, потупив щелочки-глазки, четки перебирали, исподтишка постреливали на нас по мирскому живыми и любопытными взглядами, один из них встретился случайно со мною глазами, улыбнулся подбодряюще и ласково, так и православный священник мог улыбнуться.
Помню прохладный гулкий сумрак, освежающе пахнущий почему-то сосной и немного медом, ни дуновения приторных благовоний, какие здесь в обычае, ни картин причудливо-фривольного содержания, часто откровенно непристойного, натурально порнографического, ни даже щедрого золотого мерцания храмовых статуй. Потом паркая травяная духота, плеск воды, огромная деревянная бочка-ванна с нестерпимым почти кипятком, каменная чаша бассейна с прохладной водой, уверенно ласковые монашеские руки, перебирающие каждую жилочку на теле...
И досада на обмотанные вокруг бедер для минимальнейшего приличия полотенца.
Я знала, что японцы с непринуждённостью древних греков относятся к человеческой наготе, но сама так не пробовала и стараться.
Еще был изумительный, зажаренный на углях свежайшим сазан, ломтики полупрозрачной хурмы - совершенно нормальная на европейский вкус еда! - и испортивший все очарование взбитый в зеленоватую пену чай, к которому я никак не могла привыкнуть, хорошо что Александру Васильевичу очень он нравился, и напрасно Колчак, стало быть, постился перед этим неведомым обрядом фути, который меня теперь нисколечко не страшил, поститься было не надо, и как же похоже на русскую сказку: напои, накорми, в бане выпари... Я освобожденно жевала вкуснейшее угощение за обе щеки и все пыталась что-нибудь в Сашу впихнуть, он закономерно страдал от волнения, которое его-то в отличие от меня не оставило, полной потерею аппетита и только с жадностью тянул этот пенистый чай чашку за чашкой. Но я как-то исхитрилась, накормила всё же.
Недаром нас встретили родные русские былинные каменные львы!
Только поднесенная нам одежда была насквозь чужой: долгополые коричневые халаты...
И был темный коридор, куда меня сначала не хотели вслед за Колчаком пускать, но он что-то монахам сказал - и пустили, и пришлось идти по каменному полу босиком, и страшиться, что у Саши заболят его ревматические ноги, и тут же запоздало понимать, что я снова умею называть Александра Васильевича Сашей, как после вчерашнего, произошедшего между нами, и крохотная келья в конце коридора: голые стены без картин и плакатов, не по японски обильные одеяла на полу и букет сухих цветов на низеньком столике, накрытом для чаепития.
Остроносый монах-леший ждал нас, обмахиваясь веером из стальных остро отточенных пластин. Колчак мне рассказывал, что когда-то такой предмет туалета - он называется тессен - был оружием...
Я все думала - а каким?.. Им, что ли, фехтовали?..
Пригласив нас располагаться, монах вдруг махнул рукой, и веер с жужжанием завертелся, летая над самыми нашими головами, я сжала кулаки: до помутнения в глазах захотелось Сашу обнять, защищая от японского этого бумеранга, пригнуть на пол к одеялам! А смотрю - Колчак его держит в руках.
Монах бросил тессен ему.
И с удовлетворением клюнул носом, приглядываясь к сомкнувшимся на стали пальцам - до боли, до сердечного ущемления знакомый такой кивок...
И лицо будто бы отчеканенное в свете масляных плошек - впалощекий, высоколобый, тонкогубый, с высоко вскинутыми длинными бровями, причудливого разреза большие глаза мерцают, светится голый длинный череп... Саша тоже иногда брил голову, ему шло... Господи помилуй!
Как, как же это называется, Саша мне рассказывал: древние викинги верили, что у каждого, абсолютно у каждого человека есть его точный двойник, и встретиться с ним - к близкой смерти... Иногда двойник принимает облик зверя или птицы, под обликом которых обреченный на страшную встречу сразу может заметить человеческие черты, увидеть его так тоже очень нехорошо...
Как называется...
Сложное слово, как птичий или звериный вскрик...
Фи... Фю...
Фьюлльгья.
Оранжевый леший нахохлился, так по родному сутулясь, его огромная тень на стене еще более удлинила нос и загнула ястребиным клювом...
Господи!
Вот теперь-то я по настоящему, до тягучей тошнотной слюны во рту испугалась.
Всерьез взмолилась об обмороке, так стало мне невыносимо дурно.
- Вернусь ли я в Россию, святой учитель?
Напористо громкий голос камнем упал в мой страх, заставил его разлететься противными липкими каплями.
Колчак говорил на французском, пользуясь неожиданно предоставившейся возможностью сделать меня полноправной участницей происходящего, и мне полегчало от такой его доверительной поддержки.
- Вернешься, и очень скоро, благородный враг, - ответил без запинки оранжевый леший. У него почти не было специфического японского акцента, надо же...
Впрочем, чему удивляться - почти все нынешние образованные японцы учились в Европе.
Кто знает, кем он был, оранжеворясный, столь похожий лицом на Александра Васильевича, прежде чем стал монахом...
Почему он называет Сашу врагом?.. Участвовал в войне с Россией?..
- Я умру на родине?.. - почти без паузы упал второй вопрос. Вот о чем так напряженно думал Колчак по дороге - он составлял цепочку будущего прорицания, оказывается.
Фути, обряд языческого пророчества...
Колчак был серьезнейший ученый, по детски искренне веривший в гадания, веривший в приметы, веривший вообще, что существует недоступное науке волшебство, и детская его непоколебимая вера в сказку меня всегда трогала по матерински.
- Да, благородный враг, - подтвердил леший с оттенком восхищенного сожаления, таким тоном японцы очень любят говорить о смерти.
Я покосилась на Сашу и увидела, что он облегченно опустил ресницы.
Что я еще могла ожидать от него - говорившего, что надо уметь умирать, зачитывающегося трактатами по самурайской философии: между жизнью и смертью воин всегда выбирает смерть, но как же, как же мне это было больно от него слышать! Такие слова от отчаянного жизнелюба, иногда даже впадающего в некоторое эпикурейство, вот это - эпикурейство - мне как раз нравилось, понимаете сами...
- Я увижу Москву?.. - поставил Колчак следующий вопрос, заставивший меня содрогнуться.
- Увидишь, и не однажды, - снизошел до едва заметного кивка японский леший. И против воли я возликовала, мне так захотелось ему поверить! Победа, Господи, пусть будет победа, языческие слова в Твои уши... Победа, ликующий звон на московских колокольнях, бесчисленные людские толпы, приветствующие избавителя от большевистского ига...
- Я расстанусь с любимой женщиной, святой учитель?.. - замечтавшись, едва я расслышала. Зачем?..
Зачем тратить вопрос прорицателю на меня?..
Неужели я столько значу в державных судьбах государств?..
Монах бросил тревожно-птичий взгляд в мою сторону, снова кольнув меня страшноватым сходством:
- Она будет с тобою до самого конца этой твоей жизни... - выговорил, как мне показалось, с усилием - но ее не будет в твоей следующей. Вот твоя плата, благородный враг, и как тебе цена?.. - слова вроде бы злорадные, не так ли?.. Но они не были злорадными, их произнесли сожалеюще, эту языческую чушь о множестве жизней, о перерождениях, отвергнутую еще на заре христианства, в пятом, кажется, веке... И даже если и так, мелькнула богохульная мысль, то зачем мне следующая жизнь, если в ней нет места для памяти о предыдущей?..
Это у них называется Колесо Сансары...
Вот чего выдумали - колесоваться.
Я ничего не хочу забывать!
- За все в жизни надо платить, святой учитель... В любой жизни: в этой, в следующей... - проронил Колчак после минутного молчания, но он не раздумывал, не колебался - он просто собирался с силами это произнести, и молчание растеклось снова, но теперь собирался с силами столь пугающе на него похожий монах в оранжевой рясе...
- Говорить с тобою честь для меня, достойный среди врагов... - вымолвил он наконец - смиренно прошу принять мою ничтожную помощь на твоем многотрудном пути! Я свидетельствую... Ты, благородный враг, встретишь в России сегуна, великого как гора и погибельного как тайфун! Сёгун тот совершит над моей страной месть за победу над твоей! Ты встретишь в России друга, который без тени сомнения бросит свою жизнь тебе под ноги! И память твоя, и твоя любовь сохранятся для тебя в твоей следующей жизни... Такая же участь памяти и любви ожидает ее... - почти уперся в меня своим крючковатым пальцем - в лоб, чуть выше переносицы, я отшатнулась, спряталась у Саши на груди.
И пробормотала:
- Я согласна, - заглушая Сашин шепот сквозь поцелуи, он целовал меня бережно, едва касаясь губами лба, и было ему, видать, в ту минуту не до японских - а они сущие пуритане в проявлении родственных чувств - приличий:
- Моя отважная девочка. Моя маленькая валькирия...
Даже если бы вместо языческого монаха передо мною стоял бы сам Отец Лжи, не к ночи он будь помянут - повторила бы...
Согласна.
Для Сашиного триумфа моя судьба - цена невеликая...
Согласна быть всего лишь букетом, брошенным под копыта белого коня, который внесет его в Первопрестольную...
- Согласие или противление идущего не имеет значения для дороги... - проговорил с усмешкой оранжеворясный, оставшийся совершенно невозмутимым при нашем неприличном поведении - Достойнейший враг, ты позволишь объяснить своей госпоже отличие пути от соблазна и долга от искушения - или предпочтешь растолковать сие ей самолично?..
Колчак церемонно склонил голову:
- Почту за честь...
Я не могла понять, с каким смыслом он это произнес, с японским или с европейским.
Японцы, знаете ли, все время повторяют, общаясь: честь открыть вам дверь, честь уступить вам место... Даже самые отъявленные sans-culottes не спускают слово "честь" с языка: мне казалось, что это у них просто национальная вежливая идиома, и у Саши в Японии тоже появилась многократно проговариваемая данная расхожая фраза, но ведь для него честь не только вежливостью была!
Его честь всегда сопрягалась с долгом.
Слово "долг" японцы тоже, кстати, очень любят. Говорят о долге с грудными младенцами, ей-Богу слышала своими ушами!
Язычник в оранжевом смотрел на меня с тихой радостью предвкушения преподать мне урок, и я вдруг совершенно успокоилась - взгляд у него сделался совсем как у Колчака, и человек с таким взглядом не был, конечно, искусителем.
- Прекрасная госпожа, - промолвил он тихо - если христианский архангел стоит с оружием у входа в рай, чтобы не допустить туда недостойных, то буддистский владыка восьми адов огненных и восьми адов ледяных, великий Эмма-о, прикрывает своим телом адские врата, дабы ад не распространился по всей вселенной... Вы считаете, что перо сильнее оружия и говорите "Написанное пером не вырубишь топором", а мы говорим: Бунбу итти - Перо и меч в гармонии...
Итак, не бойтесь моих предсказаний, госпожа. Примете вы их или нет - они нисколько не повлияют на вашу карму. Кроме того, учитывайте ваше волеизъявление. Все сказанное мною пока лежит у богов на коленях... Лишь после того, как вы решите вернуться в Россию, все сказанное мною начнет исполняться. Если же примете решение не вернуться...
Он зябко поднял плечи, развел тонкими жилистыми руками в широких складках рясы - расправляющая крылья огромная хищная птица...
И со смущенной улыбкой почесал плечом оттопыренное слегка ухо.
Выпустив меня из объятий, Александр Васильевич положил на колени ладони, склоняясь перед ним в глубочайшем поклоне.
- Святой отец, я должен вернуться. Простите меня за грядущее отмщение вашей стране. Даже если моей душе грозит Авити-нарака до скончания антаракальпы, мой долг велит мне вступить на путь, способствующий возвышению страны моей...

Авити-нарака - глубочайшая преисподняя для самых страшных грешников: тех правителей, которые вольно или невольно поощрили преступность, алчность и злобу. Пребывание в нем длится двадцатую часть (антаракальпу) периода (кальпы) существования Вселенной(махакальпы). Махакальпа делится на четыре кальпы, каждая кальпа - на двадцать антаракальп. Мы живем в периоде Самвартастхаикальпа - это четвертая, последняя фаза существования нашей Вселенной. Ее называют периодом угасания. Близится к концу первая антаракальпа этого периода. Она закончится великой войной, в которой будут истреблены злые люди и добро восторжествует. Следует помнить, что у буддистов, как и у евреев, нет вечных мук. Вселенная тоже не вечна. Умрет одна - народится другая...

- Эти слова будут высечены в моем сердце, - тихо-тихо обронил прорицатель в оранжевом - ибо воистину они - самое лучшее из того, что слышал я в своей жизни... - и с медлительной торжественностью опустил лицо к самым коленям Колчака - его поклон адмиралу оказался глубже и дольше, а Саша так и удерживался перед ним согнувшись и коленопреклоненный, пока монах не выпрямился, и я слыхала, что ему очень тяжело дышится в такой театральной позе, но никак иначе нельзя было, видно...
Да-да-да, происходящее ужасно походило на театр, на героическую драму! Вот сейчас с шелестящим шорохом задернется парчовый тяжелый занавес, вспыхнут каскадные огни великолепной люстры, обрушатся аплодисменты рокочущим водопадом...
И устало улыбающиеся актеры выйдут на комплимент восхищённый публике.
Это точно так и будет... Сейчас, сейчас... Еще минуту.
Мозг мой с помощью привычной мне с детства ассоциации пытался объяснить реликтовую сцену, способную послужить пышной иллюстрацией к богатому на приключения историческому роману какого-нибудь нового внука маркиза Alexandre Dumas!
Но актеры - или романические герои?.. - не благодарили зрителей, а молча сидели на коленях друг напротив друга с усталыми и сочувственными улыбками... Реальность, невозможная, анахроническая в двадцатом веке реальность - и я, враз окоченевшая в своем коротком узеньком халате на голое свежевымытое тело, чувствовала себя такой отчаянно ненужною, такой лишнею в той реальности!
Словно уже кончилась наша с Сашей совместная жизнь и началась следующая... Та, в которой мы должны будем жить в одиночестве, но помня и тоскуя.
Японцы верят, что память о прошлой жизни дается за большие заслуги: как знак божественной особой благосклонности...
Это дает надежду на встречу в жизни послеследующей...
Я очнулась от своего оцепенения, когда Колчак, придвинувшись, осторожно поднял меня на руки. Меня всегда удивляло, с какой легкостью он, изящно сложенный, мог меня нести, я же была не очень-то миниатюрная...
Сергей напрягался, во всяком случае.
В моей прошлой жизни, в самом ее ужасном конце, был еще один человек, который брал меня столь же непринужденно - и столь же покойно-надежно: тот самый, предсказанный Саше друг... Но тогда до него было так еще далеко!
Невыносимо похожий на Сашу японец почтительно взял охолодевшую мою руку и поднес к губам, сделавшись совсем уж от Колчака неотличимым:
- У твоей госпожи душа царственной хризантемы, благородный враг... Она как драгоценнейший меч десяти тысяч теней! Двенадцатикратно счастлив воин, назвавшийся ее супругом.

Меч десяти тысяч теней - символ несгибаемой стойкости в героическом фольклоре Японии.

Право, японец мне совершенно по европейски льстил!
Меня безбожно колотило тоскливой дрожью...
Но Саша взглянул на собственное японское отражение со своею победоносной кокетливо-смущенной улыбкой, и с того слетело приличное прорицателю равнодушие, он тоже улыбнулся - и как же мне было не растянуть ободряюще губы в ответ им обоим?..
Если мужчин не подбодрять, что же тогда с ними будет...
А потом мы втроем сидели на маленьком храмовом кладбище, закутавшись в толстые ватные одеяла, ели поминальный рис, над которым надо было сначала молчаливо помолиться, воткнув в него палочки, чтобы души мертвых приняли наше приглашение разделить с живыми трапезу. И мне все время казалось, что вместо бумажных фонариков свечи, а вместо риса яйца крутые!
Понимаете меня?..
На кладбище лежали японцы, убитые русскими, но чудилось - это абсолютно неважно перед беспощадным лицом будущего. Удивительно преждевременные мысли для того времени, не так ли?.. Но вот было.
Там росла старая-старая сосна, очень большая, я никогда в Японии такой большой не видывала, ее почитали: на узловатых ветвях колыхались ленточки, бубенчики, связки крохотных колокольчиков...
Саша дочиста выбрал из мисочки рис, положил палочки крестом, отдавая дань уважения покойным, и негромко запел. Я впервые тогда услыхала, как он поет a cappella, без неразлучной своей гитары, которая здесь, под печальной сосною, пожалуй, была совсем не нужна.
- Как отрежется все то, что отмерится,
Подойду к своей последней обочине:
Там растет на склоне старое дерево -
Вместо листьев у него колокольчики...
Забредет ли в те края чудо-облако,
Дунет ветер: не беда мол, что листьев нет!
На вершине закачается колокол,
Что постарше остальных, побасистее.
Загудит-заговорит медь зеленая,
Золотые колокольцы ответят ей -
И взовьется к небу песнь перелётная,
Словно стая певчих птиц из густых ветвей...
Колокольное дерево с тихим звоном качается,
Души тех, кто отчаялся,
Прилетают сюда!
Кто сложил песню верную, да не знал, спеть позвонче как -
Прорастет колокольчиком...
И беда - не беда.
Бродит осень по дорогам растерянно,
Тучи тянутся по небу тяжелые,
Задевают колокольное дерево -
Обрывают колокольчики желтые...
И летят они с ветвей, будто с глаз долой!
Но идущий по дождю, аки посуху,
Подберет их пешеход, оботрет полой,
Да приладит к почерневшему посоху...
А когда устанет по свету Божьему
Ковылять да с ветром силами мериться -
Он поставит посох в пыль придорожную:
Может, пустит корни новое деревце!
Колокольное дерево с тихим звоном качается...

Сколько прошло лет - а все слышнее, все отчетливее в памяти моей мохнатые низкие звезды, бубенцовый шелестящий шепот сосны-кумира... И русская песня. Обнимая крепко-крепко могучий узловатый ствол, склонивши голову на шершавое пряно пахнущее корье, Колчак вытягивал бесконечно печальную жалобу над могилами тех, с которыми полтора десятка лет назад довелось ему воевать. К какой-то миг мне почудилась рядом с ним огромная тень: не по японски рослый, атлетического сложения самурай, одетый по крестьянски в короткое кимоно с заткнутыми за пояс полами, с головою, небрежно повязанной полотенцем, из-под которого выбивались густые длинные волосы, распущенные как у ронина, с тяжелым бамбуковым шестом-боккеном на плече, отечески склонился над русским моряком, протянул ладонь-лопату поразительно европейским жестом...
Саша обернулся, вскинулся с радостным удивлением:
- Синмен Мусаси Но-о ками Фудзивара но Генсин-сама... - разумеется, он его увидел тоже и был увиденному счастлив.
Знаете, я совершенно, ну совершенно нисколько не испугалась!
А ведь это был самый настоящий призрак.
Знаменитый фехтовальщик и мыслитель-гуманист Мусаси из деревни Миямото, современник первого Государя из династии Романовых - и первого сегуна из династии Токугава... История России во многом удивительно созвучна и синхронна истории Японии, говорил мне Колчак.
Он его философскую книгу "Пять колец" знал, мне кажется, наизусть, и работал над ее переводом на русский язык.
- Тессен?.. - пророкотал закономерно по русски (мертвые говорят с живыми на родном языке живых, согласно богословским текстам) добродушно-насмешливый голос, слышимый только нам обоим, и призрачные пальцы скользнули по стальному вееру - Ты его поймал?.. Молодец, андзин! Когда-то в молодости меня некий нахальный синоби разделал боевым веером, знаешь ли, и это пошло мне только на пользу...

(Андзин - адмирал. Синоби - буквально "шпион", оперативный работник японской средневековой службы государственной (на службе сегуна) или княжеской (на службе у крупного феодала) безопасности, в бульварных книгах и фильмах синоби безграмотно называют ниндзя)

- Вы после поединка с синоби-но-моно решили податься в отшельники, сенсей?.. - тихо спросил Колчак с радостным почтением.
Удивительно осязаемый и материальный на вид Мусаси с неожиданной грациозностью присел рядом с ним на корточки: сущий гиппопотам, с успехом обучавшийся балету в классе Marius'a Petipa.
- Его звали Фудзита Акиро из клана Кога, - ответил он тепло и раздумчиво - тюнин (офицер синоби) Широ-о-Тсуру-рю, школы Белого Журавля. Он не дрался со мною, а вылечил. Синоби Кога всегда были искусными целителями... Он спас меня от позорной смерти. В моих кишках завелась гниль, знаешь ли... Не думаю, что кто-то еще, кроме носящего "звездный" седзоку (знаменитый маскировочный костюм ниндзя, столь любимый кинематографистами) мог мне помочь. Ты удивлен, андзин?.. Самураев и синоби принято изображать непримиримыми врагами... Помни о моих словах. История России и история гЯпонии синхронны даже более, нежели ты думаешь. Когда тебе на твоем пути встретится презренный русский синоби, сумей его узнать, русский самурай! Сумей его узнать ради будущего твоей страны!
И порыв благоуханного теплого ветра, наполненного ароматами спелой хурмы, развеял массивную фигуру Мусаси клочьями ночного тумана...
О, эта легенда - одна из тысячи легенд - о Миямото Мусаси стала моя любимая! Саша мне ее рассказал...
Я написала о ней стихи.
Быть может, быль. Быть может, нет.
Быть может - болтовня...
Но повстречались свет и свет
На перекрестке дня:
Расколот купол голубой
Пылающим мечом!
Восход наполнен чернотой,
Закат горит огнем -
И двое, как огонь и лед,
В безмолвии борьбы...
Кто победит? Чья верх возьмет?..
Два мира. Две судьбы.
Один как солнце поутру -
Лучи его свежи.
С душой, распахнутой добру,
Не признающей лжи.
Другой был как в ночи звезда -
Алмазный блеск-мороз.
Не знавший ни добра, ни зла -
Лишь трезвый, жесткий мозг.
Один из знатных, а другой
Отверженным рожден:
Был первый рыцарь, а второй -
Потомственный шпион.
Но оба были мастера -
Достойней не найти!
И вот - смертельная игра
Скрестила их пути.
Погаснет луч, завянет цвет,
И каждый - как не жил!
Но вдруг один промолвил: Нет! -
И в ножны меч вложил.
Другой к ногам его скользнул,
И капюшон - назад!
А хрупкость горла протянул
Под голубой булат.
И оба замерли... Как счесть
Столетия песком?..
Кто первый отступил?... Бог весть...
И разве дело в том?
И пусть нагромоздить вранья
Романов ловкачи -
Не побледнеет солнце дня
И звездный свет в ночи...

Стоило бы нам немного поучиться у японцев по подготовке Жандармского корпуса, заметил при том рассказе Колчак горько. В Порт-Артуре после его сдачи выяснилось, что все почитай китайские аптекари - да-да-да, я у них еще и змеиную мазь покупал от ревматических болей, а они мне неподдельно сочувствовали - уличные торговцы и горничные с дворниками японскими шпионами оказались. Теми самыми грозными синоби, о которых солдаты в Манчжурии страшные сказки плели: мол голыми руками с десятью вооруженными противниками справятся, шапку-невидимку носят и чуть ли не по воздуху летают...
С десятью?.. Да один удачливый диверсант дивизию положит!
А у русских разведка и шпионаж считаются недостойным делом.
Вот нас большевики и обскакали.
Нам хотя бы таких разведчиков и жандармов, как в Германии... До Японии, видно, как до луны: дотянуться только в любимом мною в детстве научно-фантастическом романе!
Ну вот теперь зато, думала я, Александру Васильевичу обещана счастливая встреча с русским шпионом.
Или жандармом!
И оба объединят свои знания и умения в битве за будущее России...
Ах, мое сугубо материалистическое мировоззрение - а что хотите, среди моих современников атеизм был в большой моде! По крайней мере, у современников моего возраста! Это потом, исковерканная жизнью, я уже стала искренне Николаю Угоднику молиться. И скажу с гордостью, что он мне помогал, бывало... - протестовало против увиденных чудес каждым мученически вызубренным параграфом по школьной физике...
Но как же хотелось верить.
Верить в чудо...
Знаете, но рядом с Колчаком вообще-то у многих получалось уверовать в чудеса. Потому что он сам был словно из сказки... Понимаете?.. Да, да, о больших военачальниках и ученых всегда слагаются почтительные легенды, в которых гиперболизированно преподносится их неслыханный талант и разум... Но сказка, творившаяся о нем, не всегда была бытовой, что ли, по образцу "Солдата, спасшего Петра Великого". В ней присутствовало настоящее волшебство.
Что перед тем, например, как повести свой Особый дивизион на минирование германских портов, Колчак будто бы спустился на лед, сковавший море у берегов Пилау. Встал на колени, прошептал что-то - заклинание, конечно, магическое, волшебное заклинание! - постучал по льду кулаком - и расступился покорный лед по властному слову проницавшего все до единой ледовые тайны адмирала, беспрепятственно пропуская русские эсминцы. А когда были поставлены мины, смыкался за кормою их намертво!
Мы это видели сами, говорили матросы...
Что когда отказывала воздушная разведка и неизвестно было где находятся вражеские конвои, поднимался Колчак на крыло мостика - и протягивал морскому ветру руки, и пальцы его говорили внятным для ветра языком, повелевая облететь Балтику на воздушных упругих крыльях, высмотреть тысячей звездных зорчайших глаз германские корабли... И мчался послушно крылатый морской ветер, и находил неприятеля, и приносил адмиралу счастливую весть, и летел потом впереди, безошибочно указывая путь!
И этому, говорили матросы, мы тоже были свидетелями и очевидцами...
Подобные сказки слагают о полководцах, которые осенены великой удачей приводить своих воинов из любой передряги живыми. Он удачливый был моряк, мой Саша, он был достоин волшебной сказки. А пребывая с ним вместе я поняла - что-то действительно есть такое, чего не может объяснить современная наука,потому что это что-то его окутывало с головы до ног, как видите!
В Японии сие "что-то" проявилось особенно ярко, только и всего...
Сказка - ложь... А вы знаете, что всего-навсего триста лет назад - как раз во времена Миямото Мусаси - сказками назывались вполне себе правдивые и официальные документы?.. А то, что сейчас зовется сказкой, в ту пору носило имя "баснь"... Снова лекции Колчака, кого же еще?..
Как я хочу, чтобы так получилось с предсказанием.
Особенно - с той его частью, где про верного и самоотверженного друга... Саша бы на это обязательно сказал, что у него вообще-то есть хороший старинный друг, но... Улыбнитесь со мною вместе и поверьте моей женской интуиции... Мне Смирнов не нравился.
Он был холодный.
Насквозь.
Это Колчак его все время грел.
Вот бы нашелся такой, который мог бы согреть Колчака... Священник вроде бы обещал: без тени сомнения бросит свою жизнь тебе под ноги, что же это будет за преданный оруженосец?..
Оруженосец Санчо Панса, закономерно пришла ко мне усмешливая мысль, потому что Саша с гардемаринских еще времен носил прозвище Дон Кихот. За болезненную тягу к справедливости, понимаете сами. Он ведь от первого места по успеваемости отказался, потому что ему показалось, что другого преподаватели зажимают. Потом прозвище из слегонца (Колчаковское и матросское выражение!) запанибратского стало притихше почтительным...
Дон Кихот Полярный, рыцарь Научного Образа.
Ох, как же невыносимо устала я влачить существование Дульсинеи, право... Не нужны мне сонеты и серенады. "Я здесь, Инезилья, я здесь под окном"... - ой как сыта по горло. Хочу быть просто женой кабальеро Колчака. Ординарного бабьего, прошу прощения покорнейше за прямую грубость, желаю счастья... Чтоб на обеденный стол самовар ставить, чтоб гаммы с детьми разучивать, чтоб мужа со службы ждать... Вот и все. Ах, нет пожалуй - хочу я еще Санчо Пансу этого таинственного увидеть, познакомиться с ним и его приветить.
Чаем из того же чаемого - о, каламбур.. - самовара угостить хотя бы... С пирогами собственного изготовления.
Я не успела усмехнуться таким для меня новым мыслям.
С Сергеем ничего подобного у меня никогда не возникало, чувствовала себя девицею.
Да и муж не препятствовал, чего уж там!
А с Колчаком - поди-ка, взяла и обабилась...
Колокольчики на сосне зазвенели, помню я, громко-громко!
И как наяву, мелькнуло на миг передо мною молодое мужское лицо... Широкоскулое такое, отчасти грубоватое, с шальною улыбкой от уха до уха, обрамленное студенческой гривой великолепных, крупными кольцами вьющихся медно-рыжих кудрей - очевидно простонародное, но весьма и весьма смышленое и выразительное.
Физиономия эта, прежде чем исчезнуть, залихватски мне подмигнула с очаровательным амикошонством.
А что - симпатичный, оценила я его уверенное и слегка хитрованистое добродушие.
Натуральнейший Санчо Панса.
Пусть не совсем, прямо скажем, на вид благородный эскудеро (оруженосец испанского рыцаря), но малый очевидно надежный и честный.
Один немаловажный вопрос: согласится ли милейший Александр Васильевич принять его щедрое предложение с ним подружиться?.. Большой по своему внутреннему мировоззрению либерал, непозволительно благоволящий матросам, Колчак ведь при этом умудрялся быть до кончика ноготочка аристократом. Сие у него называлось соблюдением дистанции...
Или этот Санчо будет как Андрей Никифорович?..
Увы. Не подходит.
Саша о могучем боцмане мне рассказывал много и с громаднейшим удовольствием. Как тот его, своего начальника, ругмя ругал за купленный впопыхах для провизии во вторую полярную экспедицию невкусный экстракт Либиха в особенности любил вспоминать. Что только бегичевская охота тогда всех от голодной смерти спасла, утверждал. А его, лейтенанта Колчака лично, - собственноручно боцманом собранные яйца, которые Бегичев чуть ли не в пригоршне готовил пашот и кокот... (Насчет яичек я ему не верила ни на грош. Сочинял. Какие-такие в конце мая яички?!) Не забывая, впрочем, при превозношении достоинств Никифора Андреевича присовокупить, что Бегичевы род хотя и обедневший до чрезвычайности, но безупречно дворянский...
Вот что делать прикажете с таким несгибаемым поборником аристократического принципа?..
Ежели только под револьверным дулом заставить скушать фунт шоколаду... Да-да, а он будет просить пощады и милостивого позволения заменить шоколад таранью, потому что изо всех многочисленных рыбных блюд прославленный адмирал и вне сомнения истинный аристократ Колчак больше всего любит сугубо пролетарскую воблу!.
Вот химера и ходячий оксюморон.
С чудовищно густо заваренным чаем ее употребляет, представляете?..
Сосет как рафинад - и добро бы только посасывал, но ведь и заглатывает. Кусками.
Ох и поймаю я как-нибудь этого аристократа на месте преступления... У него же от невозможности прожёвывать пищу постоянно разыгрывается препорядочнейший катар желудка...
Забегая вперед, скажу я вам, что преступника я поймала. А он меня зацеловал, заболтал, отвлек и уговорил попробовать! Ничего себе так оказалось, съедобно...
Вот и с обещанным ему другом из простонародья получится небось аналогично, не послушается, а сам научит друга безобразничать. С него станется...
Ух!
Спать-то как хочется! Как после яблочного десерта Белоснежке...
- Аннинька... - позвал меня сострадательным шепотом безобразник - прикажешь мне отвести тебя в странноприимную? Поздно уже...
- А ты?.. - выразительно я на него покосилась. Он не менее красноречиво повел загадочно поблескивающими в теплом свете фонариков глазами, округло повел плечом назад: а я здесь... повспоминаю и поностальгирую... Это у него был единственный в Японии тогда раз, когда Колчак столь явно обращался памятью к Порт-Артуру. И если вы скажете мне, что воина следовало тактично оставить наедине со своими роковыми воспоминаниями, то в отношении Колчака вы неправы: свинцовый груз его ратной памяти полагалось делить...
Слишком уж был сей груз тяжел и неподьемен для одного.
Возразите иначе?.. Скажете, что сама я во время голодной осады была ребенком и в силу этого неодолимого обстоятельства не могу в полной мере сочувствовать - а следовательно и полной мерою разделить с ним тяжесть воспоминаний?..
Я поклялась никогда Сашу не оставлять, что ответить могу еще.
Не отступлюсь от обещанного.
И я исподтишка, потому что на Сашину песню сползлись бесшумными ночными тенями и расселись кружком поодаль все как один, наверное, оранжевые монахи, показала Колчаку язык! Вот так: бе-бе-бе. В смысле, даже не думай меня уводить, я от тебя не отстану...
Он откровенно просиял, широко (почти как помнившийся моему взгляду обещанный ему кудрявый оруженосец) разулыбался, руки ко мне приглашающе протянул, и я к нему с готовностью подползла, перебирая коленками.
- Не застудись тогда... - посадил он меня, взяв под мышки, на свои собственные колени и норовя еще сверху своим одеялом прикутать мне спину.
Застудиться?..
Летом? В тропиках?..
Мне совершенно не было холодно, скорее мне было жарковато.
- Земля-матушка человеческое тепло любит сосать...- возразил скептической моей физиономии. И страшным пониженным голосом, каким живописуют литературные ужасы, рассказал легенду о черкасском князе...
Будто бы тот поклялся отдать свою дочь-красавицу в жены тому смельчаку и богатырю, который проспит ночь в горах на каменной груди - и останется жив. А для облегчения задачи снабдит претендента сотнею теплых одеял.
Многие славные джигиты пробовали совершить этот подвиг, но все замерзли насмерть, потому что они расстилали для сна одно одеяло, а остальными укрывались. И завоевал руку прекрасной княжны пастух...
Девяносто девять одеял он расстелил. Одним укрылся.
И было ему всю ночь тепло.
Не дослушав, я сосредоточенно запихивала под него одеяло...
А он, беззвучно смеясь и поеживаясь от щекотки, эквилибристически приподнимался, стараясь мне помочь, не пойму я даже - как мы окончательно не уподобились японцам, это значит: не потеряли равновесие и не свалились на ту самую матушку-землю, с ними часто бывает, я видала. Возьмет себе на спину непомерную тяжесть и падает...
Что же - пусть это будет счастливым предзнаменованием!
К обещанной Александру Васильевичу удаче...
В конце концов, преизрядно повозившись, я на нем умостилась, накрепко сомкнув кольцо своих рук на его шее, и для верности еще опустила на руки голову. Стала этакий плющ.
По крайней мере, теперь не замерзнет...
Он обнял меня со вздохом благодарности.
И замер, окутанный своими думами...
Но что бы не являлось ему в мыслях, взбаламученная ли взрывами серая вода или дымно-рыжие сопки, оскомные ягоды ли лимонника, черно-бурые ли госпитальные бинты - знаю, руки мои он чувствовал.
И они его спасательным поясом удерживали на поверхности воспоминаний, не позволяя погрузиться в ледяную бездну.
Правда до сих пор не имею понятия, сколько я так просидела: прижмурившись, сладко задремывая, вслушиваясь сквозь обволакивающую дремоту в его прерывистое дыхание... Потом открыла глаза, а Колчак сидит, отрешённо запрокинувшись в ночное бархатное небо: триумфально медальный профиль на искрящемся фоне.
И небо это какое-то...
Словно и не совсем японское. На русское похоже. На зимнее...
Не иначе добрые каменные сиси наколдовали!
- Неужели заметила, глазастая моя?.. - как маленькую, потеребил меня за бочок Саша с ласковою усмешкой. Ну да, странно было бы пропустить мимо ушей его малочисленные и мимоходом небрежные, но всегда упоительно в цель популярные уроки по астрономии...
Стожары. Тресни моя шнуровка, русские Стожары над Японией.
- Они... - самодовольно, словно лично их туда подвесил пока я дремала, подтвердил Колчак - Но почему это только русские, а?.. - коварно пробрался мне под мышку мизинцем - Откуда шовинистическое славянофильство напропалую?.. - и второю рукой безошибочно за мое левое ухо. Ай! Ужасный! Упаду! Хотя куда... Держит! И зловеще нашептывает: - Защекочу... Проси пощады... Знаешь, сколько у них имен на разных языках?..
- Нет... - всхлипнула я, досыта наизвивавшись - И японское есть?..
- А как же! - помог он мне подняться, поправил на моих плечах одеяло и для пущей моей ориентации указал на голубоватую Эту Тельца Альциону, ярчайшую из Стожар звезду - Субару они по японски называются... Собранные вместе. Эх, Аннинька... Подняться бы нам с тобою на Фудзи-сан! Оттуда, говорят, такое звездное небо распахивается... Нигде в мире нет таких звезд, как над горой Фудзи.
Я помню все до единого названия Стожар, опоясавшие Землю.
Мы ведь с Сашей тоже обогнули земной шар!
Греческие Плеяды, дочери небодержателя Атланта и титанида Плеоны.
Русские Волосыни, девушки-коровушки скотьего бога Велеса.
Куры ласковой Фрейи, Афродиты викингов, разъезжающей по небу в колеснице, запряженной пушистыми кошками: серо-полосатых крысоловов, потомков этих кошек, моряки всего мира благоговейно содержат на своих кораблях.
Тианкитцли кровожадных ацтеков, гелиакический (непосредственно перед восходом Солнца) восход которых начинал новый пятидесятидвухлетний цикл в ацтекском календаре.
Матаарики новозеландских дикарей маори - с предсолнечным восходом созвездия Матаарики маори праздновали Новый год.
А туземцы Австралии считали Стожары олицетворением женщины, в которую влюбился лунный человек Кидили.
Индусы же зовут сие созвездие Криттики, ему покровительствует грозное божество Агни, священное пламя, и знаменует оно в индийских ведах воинский гнев и воинское упорство.
Неужели же вы не видите знаков нашей совместной судьбы в звездной россыпи?.. В новом веке и в новом году, в мореплавании и в неземной любви, в прошлой войне и в войне будущей?
Я помню все твои уроки, Сашенька...
И с тою же почти болезненной глубиною - помню навсегда страдальческие (почему я сразу этого не заметила?.. От страха, от постыдного страха) глаза японского предсказателя. Он пришел к нам в меркнущем свете предутренних звезд. Серый был, с запавшим висками - тоже ночь провел без сна, и тоже она была для него полна воспоминаний.
Опустился в сажени от нас - для японцев это вплотную - на колени одним текучим движением, с глубоким поклоном принял из Сашиных рук чашку - нам утром завтрак принесли...
Снова фрукты и свежую рыбу.
Смешно очень получилось: гость хозяина угощает, хозяин такому обхождению рад-радешенек...
Оба на этот раз кушали с отменным аппетитом, смотреть на них было сплошное удовольствие, право. Сидят две копии напротив друг друга и сосредоточенно так, с нескрываемым удовольствием жуют! Прикрывая одинаковыми жестами рты: жевать беззубыми ртами обоим казалось неэстетично.
Совсем было бы жизнерадостно, если бы палочки снова, как вчера, не складывались крестом в честь усопших. Косой крест... Андреевский флаг... И, поминая мертвых, мужчины обмакивали, прежде чем выпить, кончики пальцев в чашечки с подогретой рисовой водкой, сбрызгивали белесые мутные - в точности самогон! - капли в стороны могил, и мне казалось уже несправедливым отсутствие на могилах граненого стакана, покрытого ломтем ржаного хлеба.
Какие же мы все-таки одинаковые...
Может быть, потому, что Россия находится между Западом и Японией?...
Отставив пустую чашку, Саша начал чертить пальцем на посыпанной мельчайшим гравием дорожке странные какие-то, сложнее всех, которых я раньше видела, иероглифы, читая нараспев по русски:
- Ветви сосны прибрежной
В Ивасиро на счастье
Узлом завяжу.
Может, судьба мне вернуться -
И посмотреть на нее...
Клянусь, что от этих незамысловатых слов пахнуло в лицо мне ... временем, что ли... Ржавым железом и землей. Страшноватый волнующий запах... Не умею иначе сказать. Очень, очень древние были стихи, гораздо раньше Слова о полку Игореве прозвучали они впервые!

(Эти стихи датированы 658-м годом. Их написал перед смертью принц Арима. Он был ложно обвинен вельможей Сога-но Акаэ в заговоре против Государя и казнен.)

И затрепетала, зарыдала сотнями колокольчиковых язычков священная сосна...
Гляжу - по лицу предсказателя слезы текут.
Беззвучные...
Уничтожая напрочь его сходство с Колчаком, Колчак открыто плакать не умел. А японец, по моему, даже не осознавал что плачет, едва слышным хриплым шепотом выдохнув Саше в ответ короткую фразу на причудливом языке, такого японского диалекта я тоже не слыхала, конечно, но Саша откликнулся ему почти сразу, и нервные тонкие руки его быстро-быстро чертили по гравию знаки древних письмен:
- И победитель,
И побежденный
В игралище этого мира -
Не больше чем капля росы,
Не дольше проблеска молний... - и после паузы, громко и твердо, словно возражая всему произнесенному ранее:
- Поскольку все в этом мире -
Лишь кукольное представленье,
Путь искренности - это смерть.
Дзисей...
Вот что за стихи они оба читают, один читает, другой переводит - дзисей называются. Дословно - "прощание с миром". Саша мне говорил, что их пока ни на один иностранный язык не переводили, утверждали даже, что это вообще невозможно, потому что они не воспринимаются на слух, их не декламируют, а пишут древними рисунчатыми иероглифами: в каждом знаке - целая строфа...
Предсмертный стих дзисей, порождение традиции дзен-буддизма, когда-то буддистские монахи, почуяв приближение конца, слагали хвалу Будде: короткий стих гатху, потому что способность сохранять ясный рассудок в последний час считалась у них признаком святости.
Значит, Саше удалось перевести то, перед чем отступились профессиональные лингвисты?..
Выбранный для перевода жанр меня не удивил - это было очень, знаете ли, в его духе. Он иногда задумчиво так говорил: "Офицер должен уметь умирать!" - словно смерть являлась каким-то тонким, трудным и совершенно необходимым для высокой офицерской аттестации искусством... Вроде баллистики или навигации, что ли... Я его однажды об этом спросила, будучи в полной почти уверенности, что он по мужски отшутится - так, в духе "не заморачивай себе голову".
Колчак и отшутился... В своем всегдашнем ироническом обыкновении: заговорщицки поманил меня к себе, как когда-то несравненную Павлу Филипповну, и доверительно прошептал:
- Забудут как ты жил, запомнят как ты умер... Так говорили викинги... - помолчал, шевеля губами - у него привычка была: пробовать полюбившуюся фразу на вкус - и негромко продекламировал из Старшей Эдды:
- Гибнут стада, родня умирает,
И смертен ты сам... Но знаю одно, что вечно бессмертно -
Умершего слава!
Колчака из всего мирового фольклорного наследия отчаянно привлекали мифы тогда малоизвестные в обществе.
Норманнские, самурайские... Знаток был - натуральный филолог.
А набившие нам всем оскомину в гимназиях греческие он не очень жаловал, представляете?.. Хотя в Морском корпусе гардемаринов ими не истязали! Вот вам и возлюбленный названный сын Океана! Рассказывал, что когда-то чуть с ума не сошел от скуки на рейде Пирея, мол из-за этого.
Ой лукавил...
Тихоокеанские плавания ему тоже не нравились бездельем.
Просто древние греки считали смерть неизбежным и безусловным злом, помните как вызванный из царства мертвых Ахиллес, великий герой, жалуется хитроумному Одиссею, что он предпочел бы быть живым пастухом, чем царем в загробном мире?..
Вот что было Колчаку глубоко противно, вот с чем он никак не мог примириться... Кощунствую, но ведь ему и христианская доктрина не очень нравилась!
Сказания викингов и самураев, свирепых самозабвенно воителей, обещали вместо печальной долины дарующих забвение асфоделей иное.
Возрождение. Новую жизнь...
И пир в чертогах погибших героев-эйнхериев в ожидании часа Рагнарекк, последней битвы со злом.
Я тихонечко ухмыльнулась озорным своим мыслям: поистине невозможно было представить утонченнейшего Александра Васильевича в замке одноглазого Одина, Отца Дружин. Вот он сидит за дубовым столом среди бородатых, с заплетенными девичьими косами по широченным плечам (и бороды тоже в кокетливых косичках, с вышитыми ленточками, с заколочками ювелирной работы) викингов: золотые тяжелые браслеты на запястьях, золотые кованые ожерелья и глаза искусно накрашены... Вот ей-Боженьки не вру! Красили викинги глаза, и Саша объяснял мне почему - чтобы слепящие льды и снега не губили зрение. Как египтяне - от не знающего пощады сверкания пустынного солнца и песков...
Сидит, значит, Колчак среди викингов (хотя а что же - все как один моряки) и с аппетитом ест вместе с ними вкуснейшее жаркое из чудесного вепря по имени Сэхримнир, которого каждый вечер обгладывают до последней косточки, а наутро он оживает и бежит нагуливать жир для вечернего пира!
Боже правый...
Как же я хочу хороший кусок мяса, по секрету.
В Японии мясной кухни, почитай, и нет... Ихтиофаги, прости Господи...
А вот тот, рыжий и кудрявый, обещанный Санчо Панса, среди викингов как раз будет смотреться органически...
Может статься, он за Сашиным питанием начнет следить в мое отсутствие?! Эх, хорошо бы. По щекам румяным судя, изрядный ведь гурман, гастроном и сибарит!
Ой, да ведь Саша мне говорил, что и викинги очень любили рыбу...
На сетерах, горных лугах, немного мясного скота выкормишь - убоину вкушали только по праздникам, а море было щедрее каменистой суши. Рыбу ели великие мореходы.
Рыбу и еще молоко, которое умели приготавливать сотней способов.
И были у них в домах такие запасы молочных продуктов, что когда однажды на усадьбу некого викинга напали враждебные соседи и дом подожгли, то пожар успешно тушили молочной сывороткой!..
Святой истинный крест, правда!
Молока мне тоже хочется... Настоящего, не соевого, парного, с ноздреватой пышной пенкой, с травяным сладким запахом... Саша молоко парное просто обожает.
Клянусь - я на миг услыхала теплый молочный аромат и ощутила маслянисто-сахарный вкус. Меня как будто повело в головокружительное парение, словно во сне, и хлынула температурная дурнота и боль во всем теле, а еще хуже было подступающее горестное бессилие... И сквозь мучение плоти, сквозь усталое отчаяние истерзанной души - чьи-то руки: держат, не давая соскользнуть в беспамятство, нет - в погибель! В бесславную, в унизительную, грозящую забвением...
Не пущу.
Прочь.
Прочь, смерть...
Клокочущий яростью, срывающийся незнакомый голос...
Очень красивый бархатный бас.
- Бревно,
Что гниет под землей,
Не цветет и не плодоносит.
И моя бесплодная жизнь
Вот так же печальна... - читал по русски Саша стихи Минамото-но Еримаса, покончившего с собою в 1180-м году, чтобы не попасть живым в руки врагов, его смерть - первое официально зафиксированное в истории сеппуку.
- Нет! - непреклонно прозвучало в моих ушах басовитое эхо.
- В дороге на ночлег
Под деревом остановлюсь.
Усну в его тени.
Пускай вишневые цветы
Дадут мне этой ночью кров, - возразил Колчак стихами Тайра-но Танадори, найденными после рокового для молодого принца боя в его помятом шлеме.
- Не отпущу... - с оттенком угрозы ответил бас.
- В далеком краю
Ухожу во глубины
Бездонной реки,
Не обняв напоследок
Любимой супруги стан... - страдальчески шепнул Колчак стихи Фудзивара-но Моримоти, впервые прозвучавшие почти семь столетий назад - и словно февральский лютый ветер швырнул мне в лицо колючую снежную крупу, а с розовеющего утреннего неба гневно глянула окровавленная огромная луна.
- Не бывать тому! Нет! Не бывать!.. - яростно громыхнул почти нечеловечий крик - словно весенний гром... И горькая, преисполненная смирения Сашина жалоба:
- Всем телом взыскуя,
Ничего не отыскал.
Мертвый заживо... - а в ответ дрогнувший от сострадания тот же басовитый голос:
- Радуйся дружбе.
Вчерашнего дня
Не вернуть.
Ароматом цветущей вишни
Наслаждайся сегодня... - стихи Мори Мотонори, стихи Догена...
Вот же наваждение, и не перекреститься - в чужой монастырь со своим уставом не ходят...
- Какой же поистине великолепный защитник у тебя, достойнейший среди врагов... - прошелестел прорицатель.
Что?.. Он тоже слышал?..
Колчак медленно перевел дыхание, шевеля досадливо плечами, затекшими от долгого сидения, и с упрямостью вскинул голову:
- Ныне, сожалея
Об уделе своем,
Все-таки я... - запнулся на миг. И твердо закончил:
- Ни с кем из людей
Не поменялся бы долей.
Эти стихи написал полководец Бессе Нагахару, покончивший с собой в обмен на сохранение жизни своего гарнизона. Но я поймала его взгляд искоса, в птичьей колчаковской манере - меня он считал самым царским подарком из всех, что столь скупо отмеривала ему судьба его...
Не знаю, заслуживала ли я.
Старалась, как не стараться, сделаться рядом с ним кем-то лучшим, чем на самом-то деле была - это так!
Но видно, недостаточно старалась...
И Сашины слова на обратном пути, когда я в автомобиле носом клевала, укутанная в его пиджак - ну не умею я вахту держать и бодрость сохранять при этом, как Колчак с мичманских времен непревзойденно умел! - показались мне упреком в слабости:
- Притомилась, душа моя?.. Совершенно я тебя, глупец этакий, эгоистически замучил... Прости уж неразумного. А вот мы с тобой на днях в "солнечный свет" отдыхать уедем на месяцок - хочешь?..
- Куда-куда?.. - пришлось мне поневоле проснуться.
Колчак, в одной сорочке без жилета удивительно домашний, фыркнул счастливо и громко, с непринужденным изяществом, кончиками пальцев придерживая автомобильный руль:
- Солнечный свет по японски - никко... Слыхала это словечко, Аннинька?..
С меня, помню, окончательно дремота слетела - как росой умылась:
- Никко?.. Город недалеко от Токио?.. Где первый Токугава похоронен? Тот самый город, о котором говорят: Не скажи, что это прекрасно, прежде чем Никко не увидишь?.. Самый красивый город в Японии?
Саша закивал радостно и многократно - совсем по детски.
Помню, меня счастье это его незамутненное насторожило немного. Душа общества Колчак иногда становился сущий отшельник с тайной мечтою сделаться на время Робинзоном, причем самым привлекательным в робинзонаде ему по мальчишески казалось не философски-ученое возвышенное уединение, как про него очень просто можно было подумать, а возможность под меховым зонтиком расхаживать, понимаете?..
Чего доброго, думаю, будем мы с ним в Никко в бумажной хижине жить и кушать сырых медуз!
- Есть ли в этом Никко европейские гостиницы?.. - осторожно осведомляюсь у Колчака, а он, ну вы только подумайте, плечами беззаботно так пожимает:
- Не знаю!... Да и какая разница?..
Ой!
Представляю, что он мне уготовил...
Ну, погоди у меня, думаю!
И потащила я его, помню, завтракать в кондитерскую - это у меня была сатисфакция, заставить Колчака кушать сладости. Без шуточек: страшное наказание!
А он догадался каким-то непостижимым образом, что день грядущий ему готовит, и по дороге завел меня в японскую закусочную, о чем-то там спросил... Посетители, на удивление немногочисленные, еще на нас вытаращенными насколько возможно глазами уставились... Словно мы с утра потребовали ужин!
На самом деле нам понадобился полдник - в Японии десерты принято кушать five o'clok. Так что действительно шокировали мы японцев своей европейской экстравагантностью...
Расположились на плоских этих подушечках, и принесли нам нечто невообразимое и преимущественно темно-зеленого цвета: колобки зеленые, зеленые полупрозрачные кубики, то ли рахат-лукум, то ли пастила... Колчак мне говорит хлебосольно:
- Кусамоти! - показывает на зеленые колобки - Екан! - показывает на кубики. Тут еще что-то зеленое волокут, вроде полосок из прозрачного теста, отливающего нежной зеленью, и в темно-зеленом соусе, и он перед этим блюдом прямо-таки расшаркивается:
- Варабимоти, прошу любить и жаловать... В сиропе куромицу... Невообразимо вкусно!
Цепляет палочками сей возведенный в степень съедобный изумруд и с аппетитом отправляет в рот. А я в ту минуту смолотила бы живую медузу прямо с ядовитой бахромой - не для пикантности, а чтоб добро не пропадало, такая была голодная. Следую поспешно его примеру: ничего, кушать можно, волокнистое такое, похрустывает и сладковатое.
А соус - жженая карамель с травяным и вроде бы чайным привкусом.
Уписала я миску этой... как ее бишь... варабимоти... надо бы что-то еще для сытости... Набила рот зеленым мармеладом. А он такой - будто лакомство крестьянских ребятишек, сахарная куколка: много-много картофельной муки, чуть-чуть постного сахару и все это в несладкой цветной глазури.
И зубы вязнут.
Александру-то Васильевичу хорошо, увязать не в чем, сосет этот екан и чаем запивает. Стойте-стойте! Вот почему вся еда зеленая.
Зеленым чаем крашеная.
- Ну почему же, душа моя, - говорит Александр Васильевич - варабимоти сами по себе зеленые.
А зеленый - это его любимый цвет, между прочим. Он даже фисташковое мороженое, которое я ненавижу, может из теплых чувств скушать, а потом мается горлом, навечно простуженным в Заполярье.
Тут я заподозрила что-то неладное и потребовала от него пояснения, из какого продукта питания получается прозрачное зеленоватые тесто, которое так пришлось мне по вкусу, жалко что мало.
Ну, он мне и сказал...
Я в ужасе смотрю на свою хорошенькую (только что Колчак мне купил, сам выбирал) сумочку: шелковое саше с ручками из бамбука... И представляю, как эти ручки ем! Посыпая для вкуса сахаром.
Хруп-хруп...
Потому что тесто для варабимоти бамбуковое.
И в голове один из колчаковских рассказов: мол, живут в экваториальной Африке такие крупные муравьи - термиты. И отличаются они крайней невзыскательностью в меню, говоря иначе кушают все подряд...
Вот кем я с ним скоро стану.
А Колчак, ах он коварный лис, мне еще и говорит:
- Не горюй, душа моя, в Никко мы будем кушать свежайших форелей из озера Тюдзендзи! Я их тебе сам, - обещает - выловлю и поджарю!
Дааа, думаю обиженно, незаметно глотая слюнки: ах! Свежеизжареная форель... - а ведь без хлебушка и без сметанки...
Смейтесь, если смешно.

Глава 3. И снова Анна Васильевна

А вы знаете, что оно такое - Никко?.._Святилище солнечного света?.. _Там синтоисты свою кумирню построили более полутора тысяч лет назад на вершине потухшего вулкана - Футарасан. Есть легенда об этом строительстве. Жил такой святой монах Седо, рассказывал мне Саша таинственным шепотом. Великий аскет... Питающийся солнечным светом... Исходивший в странствиях по поиску истины десять тысяч ри! И вот однажды над вершиной горы Нантайсан увидел Седо облака чудесные. _Пятицветные облака... _Знак Божественных Супругов, на заре времен сотворивших Японские острова! _Повеление Высочайших и Досточтимых взобраться на сию вершину... _Отправился Седо немедля в дорогу. Девять скал он преодолел, прошел через девять ущелий. И девятижды девяносто перешагнул валунов. Шел за святым желтый тигр, предлагал присесть на свою спину. Летел над святым серый ястреб, укрывал от палящего солнца тенью своих крыльев. Бежал вслед святому белый буйвол - рыл копытом землю, добывал из земли ключевую воду... Но преградила путь Седо бурная горная река Дайягава - не перебраться через нее человеку. _Подошел к монаху желтый тигр, лег у его ног покорно. Сел Седо на тигра, бросился тигр в волны. _Вышвырнули волны на берег тигра, мяукающего от обиды. _Взревел буйвол, повалил рогами лесину обхватом в три сяку. Легла лесина через реку. Только снова вздыбились волны - и сломали древо как щепку. _О великие Муж и Жена, взмолился тогда монах, не оставьте меня своей милостью!.._Помогите!_И свершилось великое чудо - из тех, о котором поныне с восхищением вспоминают люди._Видит святой Седо: ползут к нему огромные змеи... _Великаны-змеи - словно реки. _Глаза их - как тележные колеса. _Языки - могучие сосны. _А клыки - как гранитные скалы... _Одна - красная змея, словно платье солнечной богини Аматерасу. _Другая - синяя будто небо, будто плащ бога грома Сосаноо. _Сплелись змеи шнуром двухцветным и пали мостом через реку Дайягаву. И по дивному мосту взошел святой Седо на гору Нантайсан.. Видишь, Аннинька?.. Вот он, этот мост... Его имя Синке, и он доныне красно-синий... А если подойти поближе, то можно, вероятно, разглядеть чешуйки! _Те самые - с колесо влекомой быками повозки, в которой тысячу лет назад ездила на службу во дворец фрейлина Сей Сенагон: двенадцать платьев одно поверх другого, широченные шаровары на длинных помочах, а распущенные волосы так длинны, что волочатся за нею следом по земле как плащ из иссиня-черного шелка. И в волосах надо лбом - перламутровая бабочка. _Перламутр добыла ее верная служанка: ныряла в воду за раковинами и нашла моллюска аваби. Прикрепился моллюск к подводной скале и прикрылся, как зонтиком, единственной створкой своей ракушки величиной с суповую тарелку... Сей Сенагон отдала служанке темно-красное моллюсковое мясо, себе взяла раковину и отнесла ее к ювелиру. А ювелир выточил бабочку... Вот такую!_И Колчак протянул мне на ладони большой гребень, украшенный бабочками из зелено-синего перламутра. _Где купил, когда - непонятно... А у меня и волосы-то - смех сквозь слезы - совсем не как у японской придворной дамы - коротковаты! _Воткнула гребень по испански, на затылок... И Александр Васильевич на меня смотрит и хохочет, представляю, как нелепо выгляжу. Потом смилостивился, жестокий, вытащил этот свой неожиданный подарочек, набок мне челку зачесал и вставил гребень сверху. Отступил на шаг и любуется с видом художника. _- Вот, - заявляет - теперь ты натуральная китайская амазонка Хуа Мулань - Превосходный Цветок Магнолии. _Про эту китайскую Жанну Д'Арк я от него слыхала, когда он пытался и сию поэму двенадцатого века переводить. Вроде ее написал Го Мяоцань... Была, дескать, во времена императора Суй Ян-ди девушка, которая пошла на войну вместо престарелого отца своего - офицера, выдала себя за мужчину, служила в действующей армии двенадцать лет, снискала множество побед и орденов и с триумфом вернулась в дом счастливых родителей. _Очень мне сюжет понравился! _Вот бы, думаю, и с Орлеанской Девою случилось бы так! И чтоб она еще и замуж вышла за герцога и маршала Жиля де Рэ, который в нее влюбился, и не было бы никакого монстра по прозвищу Синяя Борода. _Это ведь костер в Руане сделал влюбленного герцога чудовищем... _Если святую Деву Франции не защитил Бог, воскликнул де Рэ, я отрицаю Бога! _И ударился в дьяволопоклонничество и чернокнижие. _Вот она, сила любви женщины... Вот ее космическая поистине власть... _А Саша китайские древние языки знал гораздо хуже древних японских, и ничего у него с переводом не получилось... Расстраивался он по этому поводу ужасно, еле оторвала я его от трактатов в деревянных обложках, обтянутых ветхим шелком, и от бледно отпечатанных на дурной волокнистой бумаге косноязычнейших английских подстрочников: переводы замшелой от старости восточной литературы были для него своеобразным полем битвы._Нечто вроде вопроса профессиональной чести... _- Да ведь Мулань, - говорю ему - и на свете-то скорее всего никогда-никогдашеньки не было. Литературный это персонаж вроде Шерлока Холмса, - специально ляпнула несуразицу, чтобы отвлечь утонченного интеллектуала. _- Скорее гомеровский, - охотно попался Колчак на мою нехитрую удочку. И тут же убедительно мне доказал, что Гомер, вроде бы воспевающий войну, был на самом деле до мозга костей пацифист, проклявший междоусобицу, а вообще лично он сам, адмирал, очень сильно хотел бы, чтобы когда-нибудь появилась русская поэма о повседневном мужестве воина на чудовищно затянувшейся, под стать осаде Трои, войне... _На Отечественной войне... Вы знаете, что во времена моей молодости Великую войну, заклейменную именем империалистической, называли Второй Отечественной?.. _О солдате простом, что ли! _Нет-нет, не лубочные сказки... Нечто иное! _И пусть над ее строками можно было бы смеяться и плакать - и читать ее с одинаково сильным чувством детям и взрослым, крестьянам и аристократам... Будет ли написано?.. А? Как ты думаешь, Аннушка?.. _Будет! - кивнула я убежденно. _Саша к тому времени смотрел на меня как на пифию: того и гляди посадит на треножник. Он поверил... Схватил обрадованно за руки, закружил быстро-быстро, как в детской игре, по плетеному полу азиатского гостиничного номера, в котором мебель днем положено было убирать в стенной шкаф - моя непривычная к этаким моряцким тренировкам голова куда-то в сторону заторопилась. Не поймай немедленно Колчак меня в охапку, вывалилась бы я из дома, проломив удирающей своею головою бумажную стенку-сёдзи! _- Требую, - говорю, слегка отдышавшись - сатисфакции... Форели к завтраку._- Слушаюсь! - умудряется он обозначить строевую стойку со мною на руках - Рад стараться, душа моя. _Среди ночи, проснувшись от чувства... понимаете сами... внезапно просторного ложа (а спали мы с ним тогда на японском матрасе - футоне), я обнаружила его вероломное исчезновение, никак и впрямь на рыбалку собрался, и немедленно отправилась догонять, прихвативши на всякий случай пальто во избежание застуды. Почти у самого священного озера и перехватила... _То есть едва не наступила, представляете?.. _Передвигался Колчак почему-то ползком... Пластун нашелся... Разведчик... Ползет так сноровисто с удочками и еще таинственным шепотом приглашает: _- Ползи за мной... Я кому сказал, не иди, а ползи... Рыба стоячего рыбака увидит - не будет клевать... А если ползти не хочешь, приготовь к моему возвращению чаю... _Тут-то я в соляной столп, прости меня Боже, и превратилась! _Всякое слыхивала, но чтобы во избежание рыбацкой неудачи к озерному берегу подбираться по змеиному, никогда... И до сих пор понять не могу, морочил ли мне голову непревзойденный комик Александр Васильевич, или действительно такой прием либо примета у рыбаков присутствуют! _Сами понимаете, что костюм на мне данный способ передвижения не предполагал!.. А пока я размышляла, Колчак привстал, вытянул у меня из рук пальто - бархатное! Это же я впопыхах свою прихватила одежку... Критически пощупал, сунул его мне обратно - и с похвальной скоростью ушелестел в предрассветный сумрак навстречу призывной озерной свежести. Только кусты вслед ему закивали. _Охотник каменного века отправился за шерстистым носорогом... _А жена охотника вернулась в пещеру, простите, в хижину и села добывать огонь трением, дабы к моменту его возвращения очаг был нагрет до оптимальной для запекания мяса температуры. _Ну, или чтобы чайник вскипятить. _Саша рисовал мне схемы вытирания огня и устройство для этой трудоемкой операции: такую крестообразную рогульку с рукоятками. Говорил, что это каноническое изображение двух скрещенных молний в религии индусов... _Не буддистской, а еще более древней языческой. __(Рогулька для добывания огня всем нам хорошо известна. Это опозоренный ныне, а на самом деле древний и благой знак Солнца - Свааст Локапал. Свастика.) __Вот принесет он мне носоро... то есть форель... _И прочитает лекцию на тему изображения рыбы во всех мировых вероучениях! _Я однажды послала ему открытку с изображением женщины, держащей в ладонях статуэтку Будды, при этом гадая, когда она к нему наконец попадет. Посылала с сентябре, а получил он аккурат к Рождеству: надо же было Колчаку выбрать самое далекое место на свете, чтобы туда уехать... _Ну он мне в ответ на мое тоскливое по женски писание и ответил, что стал счастливым его обладателем как раз тогда, когда был занят разбором одного из положений буддизма! Мистического, разумеется, насквозь и лежащего за пределами нормального сознания... _Иногда я Софию Федоровну хорошо понимаю: в ее желании облить мужнины книги керосином. _Пока кипятился чайник, мне пришлось решать небольшой коан. _Знаете, что такое коан?.. Это буддистский силлогизм на основе притчи... Монахи послушники задают. _Как приготовить Колчаку форель: простейший steak, может быть?.. Не особенно диетически... Или столь же непритязательный суп... На Bouillabaisse я, конечно, не претендую... Есть горшочек и сковородка. Ах, покойный родитель мой предпочитал сию рыбку по кавказски... С вином, пряностями, соком гранатовым и лимонным, фаршированную орехами. А у меня из приправ только уксус, и ни лаврового листа, ни яблока, ни лимона... Не говоря, чтобы был укроп, розмарин и мята с чабрецом!_С одной стороны хорошо, что голубой форели (совершенно примитивный рецепт, надо вам сказать, потом напомните, голубчик, я вас научу...) не будет, с другой хотелось бы его накормить поизысканнее. Ах, что за неудобная штука это робинзонство! Почему и герою Дефо, и героям Жюля Верна на необитаемый остров судьба подкидывала разные полезные для проживания мелочи, а у нас с Сашей в японской хижине только библиотека?.._Увесистая такая?.. _Эх... _Святой истинный крест, я чуть не до потолка подпрыгнула, вздохнувши! _Потому что снаружи на мой вздох ответили оперным распевом из шаляпинского репертуара, только гораздо выше, разумеется. Вот так: _- Ии... Эээээээээээх!... - и зачастили лукаво: _- Эх да не лед трещит, да не комар пищит - _Это кум да куме судака тащит: _Свари, кума, судака, да чтоб юшка была, _Чтобы юшечка, да петрушечка... _С мягким шорохом раздвинулись реечно-бумажные эти дверцы-сёдзи (а под песню-ту сию требовался-то добротный тугой скрип слежавшегося до капустного хруста снега и повизгивание промороженных дубовых плах...), и Саша вошел почти приплясывая пению своему в такт и показывая триумфально мне связку серебристо-пятнистых порядочных - этак каждая с фунт - рыбешек с розовыми плавниками: _- Эх, да пожалей же ты меня... Ну пожалей... - притих на секунду, как требовалось, лукаво поблескивая изумительно посветлевшими, побирюзовевшими просто глазами на полыхающем зоревым румянцем лице, я подумать тоскливо еще успела: не вытянет... Сорвется... Голосу не хватит... _Охрипнет!!! _...Как он умело, от диафрагмы, вздохнул - и раскатился, разводя для облегчения руки крестом: _- Кума - дуу.. шеее... чкаааа-а-а-а...! Ээээхх!!! _Я перевела дыхание вместе с ним, облегченно отбила себе ладони и бросилась к нему на шею, а он меня одною рукою, в другой на отлете форель, обнимал... _Со времен магической ночи на японском кладбище не слыхала я, чтобы Колчак пел - Господи, пусть это будет добрым знаком тоже! _Скажу еще вам, друг мой, что аккурат после столь блистательной демонстрации отбивания куска хлеба у Шаляпина возле хижины нашей повадились прогуливаться паломники-японцы, норовить на глаза Александру Васильевичу попадаться, просительно ему о чем-то стрекотать и кланяться. Он посмеивался, смущался, вежливо отнекивался... Но однажды сдался и с некоторым даже кокетливым удовольствием запел: _- Вдоль по улице метелица метет, _За метелицей мой миленький идет: _Ты постой, постой, красавица моя... _Лучше б он этого не делал! _Спустя день все Никко, отчаянно перевирая слова, но тщательно - музыкальны японцы в своем абсолютном большинстве необычайно! - попадая в ноты, с усердием заголосило: _- Воооор по урици метерица митот! _Только лишь издали завидят Колчака, остановятся, поклон до земли отдадут... _И начинают петь! _Я из себя молча выхожу, Саша смеется. _Рукой им еще приветственно помахивает, как дирижирует. _А уж что сотворили они из второй строки, потому что никто не мог одолеть наитруднейшее для дальневосточных гортаней "за метелицей", не смею даже воспроизвести... Не получится... _Знаете, почему сам Колчак был этим японским велегласием упоенно счастлив? _Уверял, что жители порта Симоды до сих пор распевают ояпоненные до неузнаваемости русские песни, которым научились от моряков адмирала Евфимия Васильевича Путятина, что он безмерно польщен таким же воистину мирным и дружеским, несмотря на свою воинскую карьеру образом приобщиться к памяти одного из основателей его родного Обуховского завода и тоже, как Колчак, изрядного японофила. _Евфимий Васильевич рекомендовал к обучению студентов в Петербургском университете японскому языку, ты знаешь, Аннинька?.._Помню, я опасливо тогда перекрестилась. _Не надо Саше славы Путянина, Путятин умер на чужбине... Надо сказать, что Колчак научил меня быть суеверной совершенно по моряцки, но сам, несмотря что моряк, особенно суевериям подвержен не был, хотя преужасно своей профессиональной суеверностью при случае любил прихвастнуть. _Бывало, как разыграется... Начнет приставать! И платок-то носовой в кармане надо мне носить сложенным по особенному, и ботинки шнуровать с определенным ритуалом - а ботинки у Колчака вообще больное место были, он, призадумавшись над очередной ему в голову запавшей геофизической, инженерною или философской блистательной мыслию, спокойнешенько мог шнурки себе на такой узел посадить, что и не развяжешь... _Больно и сладостно вспоминать. _Связка упитанной - и откуда такая нагулянная рыбешка попалась по летнему времени?.. - форели (сильно подозреваю, что он ее не поймал, а всё же тривиально купил!) тоже пала жертвою его демонстративного суеверия. Едва я за нею протянула руку, Колчак с грациозностью плохо кормленного кота отскочил, поднимая добычу повыше. _Словно я как-то разом трансформировалась в кутенка. _- Нет-нет-нет, моя душенька... - непреклонно выставил вперед ладошку - настоящую рыбацкую юшку должен готовить только мужчина... Только мужчина, Аннинька! _Утащил у меня мою головную косынку, по дороге посетовав, что не красная, повязался ею на лихой пиратский манер (только повязки через глаз не хватает), обмотал себя полотенцем, как фартуком, и давай кашеварить. _Чистит рыбу и приговаривает: _- Плох тот моряк, который не умеет стряпать!.. Марлечки дай лоскуточек. Дай-дай, я знаю что у тебя марля есть, да нестираную... _А я на марлевой основе пристрастилась себе делать знаменитые косметические маски из здешней целебной грязи. С марлею снимать маску легче, понимаете сами, только вот жаль - ее было у меня не слишком много, а для пополнения запаса ехать за сто верст в Токио по японской мокрой жаре то еще удовольствие. _Ну, отстригла ему лоскуток, скрепя сердце... _А он чешую собрал, промыл... - в марлевый узелок завязал и бултых в кастрюлю. И луку туда же навалил, луку... Прямо целыми чищеными головками, да с рыбьими головами. Спустя короткое время все это процедил (грабитель! Этак марли не напасешься!) и куски рыбы стал опускать по одному, а головы разварные с размягчившимся луком лежат-паруют и меня дразнят. _Уууу... Как же пахнет-то соблазнительно... _Люблю грызть рыбью голову! Папенька покойный за это мое пристрастие звал баловницу "кухаркой Матреной", потому что за общим-то столом голову выедать как-то не больно прилично и лакомиться мне приходилось сбежавши на кухню, там наша кухарочка любимый кусочек для меня оставляла. _Саша, между прочим, тоже от головы не откажется, я его вкусы знаю! _Ох, и устроили мы тогда с Колчаком пир по дикарски... _Поделили форельные головы на две кучки, сели напротив по турецки - кучки посерёдке - и ну наперегонки их ломать и высасывать, ну капли с подбородка языком подхватывать и пальцы облизывать до локтей. Ой, дамы из общества на нас бы посмотрели... Мигом бы срисовали педагогическую иллюстрацию на тему "Как не надо себя вести"! _А в разгар пиршества кастрюля-то как закипит..._Как пену поднимет... _Саша с куском во рту - он же может только обсасывать головизну - как подскочит не хуже пены и со всех ног, с аварийным красноречиво лицом - прыг варево помешать. _Бутылочку рисовой водки туда еще влил, святотатец, говорит, что сойдет за неимением русской, настоящей... _Вылавливает рыбу и мурлычет: _- Хороший повар - как художник! _С палитрой фруктов, крема, роз_Творит роскошество пирожных_Знаток рецептов, вкусов, доз. _Он музыкант, хороший повар! _Создать из гаммы вкусовой _Концерт - на это, право слово, _Способен мастер лишь большой... _Хрустящей корочки ваятель, _Жонглер, артист, колдун, нюхач, _Магистр-естествоиспытатель, _Великий форусник, трюкач. _Ну, пока он пел, я утащила у него одну лишнюю голову и воровским макаром схрупала. В наказание за то, что при мне коварно изволит петь про пирожные с кремом... _Вот вернемся в Россию, и буду их кушать по три раза в день! _Кусок разварной форели встал у меня поперек горла, я постыднейшим образом поперхнулась, словно на недолгое время перевоплотилась в Сашу, который вынужден был, бедный, глотать плохо прожеванные куски да еще за едой всегда торопился - и вечно с ним этот конфуз случался. _Он разом, быстро на меня метнув взгляд сквозь русалочьи свои огромные ресницы, понял все, присел на корточки рядом, обнял... _- Вернемся, Аннинька, вернемся, душа моя... - шептал мне в макушку и дул на нее, чтобы волосы мои поднялись, щекотать лицо ему, он это очень любил - и пирожные у тебя будут... И шубка... Ты ведь хочешь шубку?.. Какую, на котиках или на лисах?.. - и я побежденно носом зарылась ему в шею, там под жестким подбородком имелось мяконькое теплое местечко, это местечко было как сам Колчак в миниатюре: резкость показная, прикрывшая нагую беззащитность, и пробормотала: _- А вот такую, как у тебя была в Арктике... Белую кухлянку с капюшоном... Из какого зверя?.. _- Из северного оленя, а сшивали нитками из оленьих сухожилий, и нитки перед шитьем жевали, жевали, жевали... - пробормотал Колчак интригующе, приглашая меня к любимой своей игре в вопросы-ответы, и невозможно было не подыграть ему: _- Ой врешь, - чтоб он воскликнул: _- Ну вот ей-Боженьки правда! - и начал говорить, что если камчадальская девушка не умеет приготовить нитки собственными зубами, и размять шкуры собственными руками, и сшить из шкур одежду и обувь, и разукрасить одежду с обувью чудеснейшими узорами, бисерной вышивкой и замшевой аппликацией, да еще чтоб изделия получились совершенно непромокаемые - ее тогда никто не возьмет замуж. _Вот так жена. Знаешь какие сильные руки? Представляешь какие острые зубы?.. _Ах, негодный, тебе-то откуда сие известно?.. У твоих камчадалок ноги слоновые, плечи борцовые, зубы сточенные, глазки-щелочки, щеки в пятнах от обморожения! _Ой... Мороз. Хочу морозу... _Не сдержавшись - да что же это со мною такое творится?.. - я жалостно хлюпнула носом. Прямо Колчаку под подбородок... Он гладил меня по голове, как маленькую, так что хотелось хлюпать еще и еще. _- Будет, будет у нас тобою мороз, Аннушка... И знаешь что я тебе принесу среди мороза?.. Полярные маки... _Ах, много ли мне надо?.. Я откинулась назад, откровенно на него вытаращившись. Конечно, великий он кудесник, способный раздобыть среди зимы ландыши, но маки?.. Полярные?.. _Да полно, бывают ли такие?! _- А как же, - кивнул он с важностью ученого натуралиста - Papaver Radicatum, многолетнее, покрытосеменное, порядок лютикоцветные, семейство маковые. _Я все еще верила и не верила: ведь и привыкнешь вроде к его рассказам о невероятном, а все находится более и более непостижимое в бездонной памяти путешественника, действительного члена Русского Географического общества... Словно подставляешь ладони под водопад, их наполняет искрящийся тугой поток - но ведь только крохотная частица того потока остается в руках! _- Красные?.. - спросила, помню, зачарованно. _Колчак торжествующе мотнул головою совершенно по мальчишески: _- Нет, душа моя! Преимущественно желтые! Знаешь почему?.. - и пошел, пошел объяснять, что желтый цвет более всего подходит в природе для того, чтобы извлекать с его помощью наибольшее количество солнечного цвета и тепла из воздуха, лекция его была как обычно глубочайше наукообразна, он договорился до того, что когда-нибудь люди научатся у цветов строить такие устройства, которые будут ловить лучи Солнца и с их помощью станут освещаться и обогреваться целые города - а я представляла маленькие цветочные солнышки... Желтые маки среди полярных льдов... И еще красные, пушистые, мелкие, Саша, зная что красный цвет мой любимый (а его у меня отобрали! Отобрали...) мне рассказал, что такие цветочки тоже есть, что зовутся они арктическая камнеломка, и под гипнотизирующее свое умение меня отвлечь впихнул в меня, кажется, большую часть сваренной рыбы, так что я вконец осоловела, повалилась на футон: порядочные люди после обеда спят, Колчак смеется, говорит назидательно по этому поводу "адмиральский час - святое время корабельного распорядка", уверяет с полной серьезностью, что на корабле после обеда ситуация такая: корабль плывет, а на нем все лежат - и поди его уличи! - а я после завтрака спать завалилась!.. _Красные цветы за кушак и на шляпу, как же мне носить это нравилось до семнадцатого года... Папенька с трехлетнего возраста дарил... _А его расстрелом пугали. _Вытаскивали из дома, наставляли ружья, требовали отдать ценности... _Нельзя плакать. Саша заметит, поймет, а он ночью за Славушку и за Софью Федоровну молится, надеясь что они живы... Думает, я не знаю и крепко сплю... А я про себя ему вторю... _Чтобы утром снова нам обоим шутить - иначе отчаяние затянет, словно иззеленя-черная чаруса, бездонное болотное окно, на которое наша жизнь нынешняя весьма и весьма похожа: кочка в пышной траве цвета яркого изумруда, цветы на кочке, но попробуй ступить - под травой и цветами трясина. _Сквозь липкое покрывало дремоты я ловила Сашины вздохи: услышал... Понял... - тянулась к нему, он одеяло мне подтыкал, оглаживал волосы, и не понять уже было, наяву это или мне снится, и рванул вдали сильный северный ветер, принес запах мокрых гниющих листьев, ночных заморозков, приближающихся снежных туч, как обрадовалась я: русский ветер... _Я шла по очищенной тщательно от палой листвы асфальтированной дорожке по обширному саду, полностью подготовленному к зиме, и поеживающиеся кусты огромной сирени мне кивали подбадривающе, а сквозь них светил высокими яркими окнами опрятный Mansion из добротного красного (снова, снова красный!) кирпича: два этажа и сверху мансарда с витражными стеклами - сине-бело-золотое плетение узора, и очень важным казалось этот узор рассмотреть, я прищурилась отроду близорукими своими глазами, напряглась... Ах, иметь бы мне Сашино зрение! Налетевший откуда-то ветер насмешливо вышиб слезы, витраж поплыл, растекаясь... Что?.. Поплыл... Море... Море, вода... Корабль! Ветер, спасибо... Я вижу. По кудрявым волнам скользит залитый солнцем парусник. Как же иначе?.. _Ведь богатая эта усадьба, и сад, и сирень в саду - это все принадлежит Колчаку... _Там, за сливочными гардинами из тяжелого шелка Charmeuse, скрывается полный теплым розоватым светом гостиный зал... Я почти его разглядела. Сашино лицо походило прозрачной желтизною на старую слоновую кость. Глубокий старец, изысканно сухощавый и яркоглазый, с высокими непоседевшими бровями, в элегантном домашнем костюме темно-вишневого бархата - о, как сладко было мне увидеть этот глубокий цвет... - легко поднялся из каминного кресла навстречу входящим людям: их было много, они носили штатское незнакомого мне покроя и военное неведомого мне образца, они были очевидно простонародны и парадоксально образованы, и Колчак приветливо здоровался с ними, называя по именам, обмениваясь рукопожатиями, несомненно радуясь их визиту, а они - они его, похоже, с чем-то поздравляли... _Как - с чем-то?.. Ведь поздняя осень. Ноябрь... У Колчака день рождения!.. Вот кто-то штатский, кряжистый, с короткими черными усами, лобастый упрямо, со смехом стелет у его ног великолепную шкуру громадного полярного волка и раскланивается под аплодисменты присутствующих, по восточному приложив к сердцу руку, и вручает Колчаку рулоны карт, вот молодой, но явно в высоких чинах офицер - строгий черный мундир, золото шеврон - моряк?.. - протягивает на ладонях тяжелый пухлый альбом, погодите-погодите... Я знаю, что это такое... Это гидрографический атлас... Я почти слышу слова: _- Море Лаптевых... Топографическая эхометрия дна... Наш совместный... - и Колчак порывисто его обнимает, и снова все хлопают в ладоши... _Почему они все время хлопают?.. _Какая странная у них привычка... _А что же принесу я имениннику..? Я забыла подарок... Или я его потеряла?.. _Почему в окнах дома меркнет свет? Нет-нет, я найду. И принесу... _До чего же мне холодно стоять у запертых дверей на осеннем ветру... _До чего же печально наблюдать бесконечное Сашино одиночество... Одиночество среди рукоплещущей толпы... _Он писал, что ее восторги дешевы. _Как обычно бывает во сне, картинка гостиного зала с камином: оранжево-розовые bras, темно-малиновый ковер на строгом паркете, изысканно-простая мебель благородного красного дерева - сменилась наплывом; я увидела столь же со вкусом обставленную просторную спальню... напольный torchere с бирюзовым абажуром, травяного цвета шторы... и Саша, с влажным полотенцем, в пижаме... только что из ванны, похоже... присел на разобранную постель, безразлично роняя полотенце (отличное, frottй с двух сторон!) на азиатский толстый ковер с выпуклыми узорами - серо-голубовато-синий, его любимая цветовая гамма... _Что с ним?.. _Никогда он не позволял себе такого вульгарного барства... _...и откуда-то молниеносно вывернулась миловидная девушка в невозможно коротком, коленки наружу, черном шелковом платье с крошечным кружевным передничком, ну и горничная... левретка какая-то... О, я за сию юбку ее бы, кокетку, немедленно бы рассчитала и рекомендации дала бы соответствующие! ...подхватила полотенце почти на лету, присела, почти коснувшись бесстыжей коленкою пола, совершая натурально придворный reverence по отношению к особе Императорской фамилии... _Колчак вынужденно улыбнулся и встал, склоняя перед нахальной девчонкой голову. Нахальной, не спорьте! _Она на него смотрела!.. _Снизу вверх, с отчаянной преданностью, во все глупые круглые глаза, неистово желая угодить... _Да еще с готовностью за его пальцы уцепилась, когда он подал ей руку, согласно этикету помогая подняться! Нашлась статс-дама!.. От гнева бирюзовая спальня у меня перед глазами заволоклась пунцовым. _- Тонечка, - устало выговорил Саша, садясь - подите к Мариванне, спросите для меня у нее чаю, что ли... покрепче. - Проклятая, надо же, То-оооонечка умоляюще вскинула белесые бровки - Покрепче, не спорьте... С лимоном, - подмигнул он ей с поощрением, и у меня отлегло от сердца, я узнала его обычную обаятельную манеру говорить с прислугой... _Ах, дражайшая Павлина Филипповна. _Куда до вас короткоюбочной вертихвостке. _Но вертихвосточка очень старается... _- А к чаю... Александр Васильевич?.. - проблеяла горничная жалобно, даже захотелось ей подсказать, что Колчака можно и не спрашивать, а просто принести что считаешь нужным, и он не рассердится. _Павлина Филипповна знала... _- И к чаю, - согласился Колчак со вздохом. _- Есть пироги! С вязигой! И булочки, и штрудель, и... - заторопилась эта дура, захлебываясь счастливой преданностью, он ее мягко прервал: _- Пирога, пожалуйста... А вам булочку, Тонечка, с корицею?.. Вы ведь любите шведские плюшки с корицей?.. Как их там бишь зовут... _- Kanelbulle! - расплылась она до ушей, чуть ли не подпрыгнув от радости. _- И хотя у нас давно прошел День Плюшек... - улыбался Колчак уже светло и искренне - который зовется, Тонечка... _- Kanelbullens dag! - торопливо вставила белобрысая Тонечка с ужасным, но старательным произношением._И беспардонно вылетела за дверь с полотенцем, прижатым к груди на манер букета, вприпрыжку понеслась по широкому коридору, вскочила по пути в каморку, сплошь забитую бельем, кинула свою ношу осанистой пожилой особе в слегка лишь более благопристойном форменном платье, громко вышептала ей в лицо, вспыхнувшее напряженным ожиданием: _- За ужином послал! _- Слава Богу! - широко осенила себя православным крестом полнотелая кастелянша, Тонечка скривилась, как от требуемого от нее лимона: _- Ну тетя Даша... _- Для кого Даша, а для кого и Дарья Павловна, - отрезала та непреклонно - и тут же с жадным любопытством подалась вперед: - Ну?.. Как?.. Письма писать своей Анне Васильевне - почтительно понизила голос при упоминании имени моего - сегодня, значит, не будет?.. _- Не знаю... - запечалилась Тонечка и сморщилась плаксиво - Ой, тетя Даша, тетя Даша... Ведь пишет и пишет. Почти каждый день... Напишет и сожжет... Соберет пепел, окно откроет - и бросит на ветер... _- Посылает, значит, письма, - буднично кивнула Дарья Павловна - По адресу посылает... Дойдет, не сомневайся, - улыбнулась в лицо отшатнувшейся Тонечке с непоколебимым убеждением. _- Да ну вас с вашим религиозным мракобесием! - всхлипнула в сердцах девчушка, отворачиваясь, и дальше побежала, почти спотыкаясь, а я вслед ей глядела озадаченно, прислушиваясь к своему дыханию. _И сердце вон как колотится... _Зачем для меня письма жечь?.. _Китайцы, когда божкам своим деньги жертвуют, показывают кумирам серебро, потом серебро прячут за пазуху, а перед кумирами жгут фальшивые бумажные банкноты. Но ведь вовсе я не кумир, пусть Саша что-то этакое и воображает. _- Дарья Павловна, - осторожно окликнула я кастеляншу. _Оказывается, я рядом с нею стояла... Господи, какой же тут холод-то собачий. Хоть бы протопили как следует! Саша со своей хронической плевропневмонией как раз и простудится! _И не дозовешься ведь не до кого, в тягучем беспокойном сне только так и бывает... Но:_- Дарья Павловна... - я повторила зачем-то безнадежно. _Пухлая женщина смертельно побледнела, озираясь. При этом она смотрела сквозь меня, меня не замечая, и страшно мне стало как - словами не передать! _Морозно-тошнотный ком под сердцем, не продохнуть и не откашляться, давилась я, давилась, кое-как засопела... Мокрая стала, как та пресловутая мышь, невзирая на омерзительнейший домашний холод. _Не дом - склеп, прости меня Бог... _- Господи помилуй! - охнула Дарья Павловна, от бледности приобретшая удивительное сходство с недопеченной сдобой. Стыдно-то. Неужели она мои непристойные звуки расслышала... - Сызнова голубушка-покойница мается...- проговорила кастелянша с глубочайшим убеждением и еще раз истово перекрестилась: - Вечный покой подаждь ей, Господи, и прости ей грехи ее, вольные и... Какие ж у нее грехи-то, - махнула на меня рукою, едва по лицу не задевши, сморщилась и конфузливо засморкалась в извлеченный из объемистой пазухи платочек. _А я отшатнулась в нешуточном ужасе: кто?.. Кто покойница?.. О ком она.. - вот ведь дурочка я, не правда ли, попятилась... _И упала в объятия Сашеньки. _Незнакомого старого Сашеньки в шелковой ночной пижаме... _От него только пахло как прежде - английскими духами с ароматом зеленого лимона. _- Аннинька моя, - расцвел он улыбкою, нисколечко моему неожиданному визиту не удивившись - какая же ты сегодня красавица... Дай, дай, дай посмотрю на тебя, голубка моя! - и отстранил, и принялся вертеть во все стороны с таким хорошо мне известным негромким смехом взахлеб, сияя невероятно молодыми глазами на прозрачно-старческом лице: _- Это японское платье! Ой помню... Ну наконец-то. Всегда в нем приходи, голубка... Пожалуйста, прошу тебя - только в нем... Не надо сердиться, не надо того ужасного платка и бушлата... _- Да-да, конечно, если хочешь... - бормотала я с глупейшим видом - буду приходить в японском. _И бросилась к нему на шею, разумеется, потому что сон сей мне начинал нравиться: он ведь сулил Колчаку долгую и благополучную жизнь, похоже... _Как наяву, он меня подхватил - и руки у него, старика, были по прежнему крепки и надежны, закружился и выгрузил на кровать мою визжащую от удовольствия особу, после чего плюхнулся рядом, кокетливо держась: одною рукою за сердце, другою за поясницу..._- Ох, - говорит, ловя губами воздух - что-то я не при кортике. Лекарство... Аннушка, на прикроватном столике. _Я всполошенно подхватилась, накапала в рюмку... Между прочим, старый добрый германский валокордин... Между прочим, отменный хрусталь, кобальтовый накладной... _- Нет... - вышептал Колчак перехваченно - рядом.. Капли Мюрелла... __(Это хорошо нам известный нитроглицерин. Его начали применять как сердечное лекарство в 1879-м году. А валокордин изобрели в 1911-м. Во время Великой Отечественной в Советском Союзе появился его аналог: корвалол.) __Боже всемилостивый, лекарство от грудной жабы... На столике у кровати, чтобы всегда под рукою. _Бедный мой, старый мой Сашенька... _Без меня, без невозможной дуры, которую где-то угораздило раньше его умереть, и теперь вот лекарство-то подать не всегда есть кому, что она может, кокетливая не в меру Тонечка... Или суеверная Дарья Павловна... _Слуг полон дом, а господин в забросе! _Я отчаянно мешала ему эти несчастные капли принять - жарко приникла губами к безволосой макушке и оросила ее слезами со спазматической щедростью. _- Но-но, - выставил он совершенно иссохший палец - не разводи сырость, дружок, простужусь... Кхе-кхе-кхе, - притворно раскашлялся, хитрованисто улыбаясь, слава Богу, губы порозовели у него... - сейчас, сейчас полегчает... И будем вместе ужинать. Ты ведь любишь ко мне приходить и со мною кушать... Что хочешь на ужин, Аннинька?.. Осетрину или индейку?.. А какое пирожное?.. И мороженое найдется. Кондитерское... Заказывай что душеньке угодно! - повел рукою незнакомым мне купеческим жестом и извлек из-под подушек вещичку, от которой больно и сладко заныло мое совершенно здоровое покойницкое сердце и зачесались пальцы, тоскуя по игле... _Вышитую мною в Харбине бисером бархатную ермолку. Старенькую, от бархата и вышивки мало что осталось. _Прикрыл ею лысину... _- И носки еще живы, которые ты мне вязала, - прошептал мне доверительно. _Носков я не помнила... Значит, они еще будут... Остро и жгуче, как жажда, поднималось во мне эгоистическое и темное желание у Саши спросить, сколько жизни еще отмерено для меня, но было непререкаемо понятно, что вопрос сей запретен, только тело мое - откуда, откуда у меня, у призрака, тело?! Да еще желающее кушать?.. - отмечало механистически, что в бирюзовой изысканной спальне разлито ровное тепло в отличие от коридоров (ах, не смотрят слуги за домом как следует!), что постельное белье голландского полотна надушено ветивером, что мебель новая. _А еще - постаревший Колчак ощутимо изменился к лучшему... _Он был давно и уверенно богат, понимаете?.. И выглядел бы очень обеспеченным, очень солидным человеком даже вне своего роскошного особняка, вот как бы вам объяснить такие вещи заглазно, попробую всё же... _Меня поразили даже не зубы. У Колчака появились хорошие искусственные зубы... Фарфоровые, стоившие значительных денег. И не то, конечно, что он немного прибавил в весе, чего ему всегда не мешало бы сделать! Другое... _Руки, ступни - забираясь рядом со мною на кровать, Саша столкнул с ног изящные комнатные туфельки, расшитые гарусом, остался босиком - у него были холеные, нежнокожие, с тщательно и отнюдь не своими силами полированными ноготочками: вот это был вернейший признак неопровержимой обеспеченности, совершенно для него нормальный, потому что суровый мореплаватель и полярник Колчак очень на самом деле испытывал слабость к изысканности, скажем с улыбкою так... Тсссс... По секрету: он в Никко даже пробовал мне подражать и накладывал на лицо и на руки омолаживающие маски. _А после бритья любил кольд-крем, если не требовалось никуда торопиться, а коль следовало - так кельнскую воду. _И кожа у него на лице и на шее была сейчас старее, конечно, морщинистее и суше - но она была ухоженнее. _Что же, по крайней мере, я не буду тревожиться о нем в свой смертный час... _Поверьте, совсем не мало! _Не правда ли, я прожила очень, очень счастливую жизнь, подумала я тогда... И обрывки этого сказочно пестрого и ароматически пряного - много ли вы можете припомнить сновидений, сдобренных явственными ароматами... - храню в памяти и поныне... Хорошо, когда у человека на склоне лет есть что хранить. _- Ну как, как же ты живешь, мой Сашенька?.. - спрашивала я его с жадностью. Он улыбнулся беспомощно грустно, сказал, что воистину за гробом течет река Лета и растут асфодели, правы были греки... Я много раз к нему приходила, он много раз мне о себе говорил, а я... Ничегошеньки я не помню... _И тут же встряхнулся, и сказал, что это и хорошо - мы при каждом моем визите словно бы встречаемся заново, ведь это же, душа моя, чрезвычайно хорошо! _- Как.. - с извечным жадным женским любопытством хотела спросить я о Софье Федоровне, о Ростиславушке... Язык прикусила болтливый. А Колчак догадался сам... _- В Париже мои сейчас, слава Богу, - кивнул мне успокаивающе, зная - он всегда знал! - мое почтительное к его супруге отношение, и расцвел вдруг триумфально, петушисто и загадочно: _- А у меня внук! Вот... Сашенькой окрестили, в мою честь. Седьмой годик уже... - и вид у него такой сделался истинно торжествующе мужской: словно все хлопоты по рождению и воспитанию внука были исключительно и единолично заслугой счастливого дедушки... _Батюшки-матушки, давно ли Ростиславу шел седьмой год, подумать я успела банальнейшее, а в голове прокручивалось с поспешностью: Колчак вдовеет... От семьи отдельно живет... Из-за меня, из-за меня! _Я, я, я разлучила! Да еще и посмела безвременно умереть. _Он спрыгнул молодецки с постели - и от прыжка старчески охнул, подошел мелкими, незнакомыми мне, немощными шагами к невесомому французскому секретеру, вытащил оттуда кипу фотографий, горделиво выложил их на колени мои похолодевшие... _Легкомысленные такие они были, на тонкой бумаге, с краями фестонными, как у салфеток, о, интересно - для теперешних снимков нужны совершенно иные альбомы. Более изящные... _До чего же мне было страшно на них смотреть. _На мальчика, беспощадно похожего на Славушку... _Так страшно, что очень хотелось Колчака попросить показать другие фотографии: с повзрослевшим Ростиславом, с постаревшею Софьею Федоровной, понимаете?! Когда страшно - навстречу страху... Но как же я могла причинить Саше боль, заставив его исполнить эту мою эгоистическую просьбу?_Я только с превеликой осторожностью поцеловала маленького Сашеньку в ободранную коленку над беленьким гольфиком, накрепко-накрепко запретив себе думать о судьбе другого маленького мальчика... О Володичке... Я такая сильная-сильная была в этом сне, какой, право, ни разу наяву не бывала! Потому что одряхлевший Александр Васильевич как никогда нуждался теперь в моей потустороней помощи, не знаю какие силы следует благодарить за возможность эту помощь ему предоставить... _Не спрашивайте, как я сумела его ободрить. _Не могу рассказать. Он ведь вскользь обронил, что порою хочет ко мне... И что уже скоро, вероятно, ко мне придет. _Потому что, Аннинька, понимаешь ли, сердце... _Каменеющее от ревматических изменений сердце не умеют пока лечить. _Я нацеловывала ему безволосую макушку - ермолку стянула - и просила Колчака в смерть не торопиться. В конце концов она же не сумела нас разлучить - такая слабая, нет, нет.. такая добрая смерть! _Саша закономерно мне поверил, как верил всегда... _Ох, что за дивную мне порцию индейки там принесли, фаршированной миндалем и сладким рисом, вареным на сливках... С раковыми шейками в морковном маринаде: оранжевые-преоранжевые... И пуншевое мороженое еще на десерт, знаете какое оно было?... Его готовили из лимонов с сахаром и яичными желтками и ром добавляли по вкусу. _Все как в мирные времена! Все как за перворазрядным московским столом. _Я кажусь вам обжорою ненасытною, но я эти почти позабытые роскошные блюда уписывала - вот ей-Богу за ушами простолюдински трещало! Бормотала между глотками, чтобы Саша тоже со мною кушал, а он смеялся, говорил что мол сыт, сама кушай... _Я вполне ему верила, увидевши, до чего расцвела короткоюбочная Тонечка, вошедшая с пирогами (ах! С вязигою! Румяно-поджаристые! Тепленькие...) и ничуть меня не увидевшая, смотреть смешно было очень, прямо как в детстве, как в игре в прятки: мимо прошла с полным равнодушием... - когда Колчак приказал ей принести хороший, как он выразился, ужин. И чтобы побольше. Просияла, торопливо сгрузила подносик, чай у нее был там еще интересный, от души заваренный, не с привычным рубиновым отливом, а в коричневый оттенок отливающий, я принюхивалась-принюхивалась, но марку не могла определить - всплеснула ладошками и со счастливыми воплями: _- Александр Васильевич! Александр Васильевич! Миленький! - весь дом оповестила, избалованная закономерно, какая еще горничная у Саши могла служить?.. - Я вкусненькое принесу! - уцокотала каблучками недурственных лаковых туфелек: голубенькие, под цвет шелковой шейной косыночки и сережек с бирюзой. _Тресни моя шнуровка, если не Саша ей все это презентовал! _Удивилась бы я, если бы он прислугу не благодетельствовал. _И если бы кушать мне позволил в молчании... _О нет! Он рассказывал мне, как же он счастлив, помимо факта моих к нему визитов (не преминул ввернуть, что ничуть сие счастье не заслужил, разумеется) - эээ... позвольте?.. Я не в первый раз у него?.. Да-да-да, он же мне говорил! Никогда своей смерти не боялась, а теперь и подавно ее не боюсь! - поистине чудесный факт анализировать. _Итак... _Очень жаль, что меня невозможно запечатлеть на фотографическом снимке. _При этом в зеркалах я сама себя увижу. Но вот другие меня не видят... Увы. _Кроме... _- Кроме тебя, Сашенька, и добрейшей кастелянши Дарьи Павловны, - киваю я с профессорским видом, ухватывая щипчиками раковую шейку покрупнее. Кстати, можно еще увековечить для науки, что кушать, и по возможности вкусно, хочется и после смерти._- Нн-нет... - запнулся Саша на себя непохоже - Дарья Павловна эманации эфирные, можно так сказать, лишь различает... - неопределенно повел в воздухе пальцами, очевидно угнетенный не слишком научным термином и надобностью термин усовершенствовать, только как?.. Прямо спросить кастеляншу, не чудятся ли ей молодые прелестные призраки?.. - А честь видеть тебя предоставлена только мне с Самуилом... - вздохнул сожалеюще. _Самуил?.. _Тот обещанный прорицателем преданный и вернейший друг?.. _Оруженосец Санчо Панса для Дон Кихота Полярного? _Так я и подскочила, раздираемая любопытством! Представляете любопытствующую покойницу?! Очень, очень занимательно.... _Он здесь?.. Он приехал на Сашины именины, конечно.. Как хочу я этого Санчо увидеть! Обнять... Ведь заранее как брата его люблю... _Колчак, улыбнувшись виновато, положил на запястье мое сухие прохладные пальцы,_пожал с осторожностью:_- Не сомневаюсь в твоей к нему любови, дружочек мой... А он себя виноватым перед тобою считает. Страдает преужасно... Кричит, что тебя, Аннушка, не... - ресницы торопливо опустил, но я ведь знала его, простите, как облупленного - если его же собственные матросские словечки употреблять..._- ...Не уберег?.. - договорила бестрепетно, и он только головою поник с безнадежностью, в душе, как нетрудно было мне догадаться, казня себя за заведенный разговор. _Ах, душа моя Сашенька, Александр Васильевич.. Что за великого упрямца избрал ты себе в закадычные друзья, если я, вероятно, много уже раз пыталась его разубедить в виновности за мою кончину, а он не поддается?.. _Такой же он упрямец, как ты сам! _Еле Сашу я успокоила. _Уверяя, что все в конце концов уладится... _Что друг его любезный перестанет себя понапрасну казнить. _Ах, он и здоровьем даже в последнее время слабеет?.. _Нет-нет, все будет хорошо, Самуил ведь тебя моложе... (Лицо, явившееся мне под священной сосною, я помнила хорошо: обещанный друг был мне сверстник.) _И Саша мне в конце концов поверил снова. _Сызнова повеселел, глаза прелукаво сощурил... Но я уже боялась, что сие ненадолго, и желала успех упрочить. Я знала вернейшее средство... _Когда я откушала - чай так меня в неведении и оставил, уж я его и обнюхивала, и рассматривала на свет, и пила, недурен, терпко-вяжущий, Колчаку должен нравиться, а Колчак с полной серьезностью уверял, что вырос сей чай в России, подумать только... - я непреклонно сказала ему, что с моим-то приходом в его доме начинается настоящий праздник. _Вот днем было ненатуральное торжество, но теперь... _Теперь.. _Теперь будет бал до утра! Я немедленно провела привычную мне музыкальную ассоциацию, что я Маша, а он - Щелкунчик. Вон, кстати, и зубы новые. _- Как... - растерялся мой упоительно - да-да, именно так, потому что нет ничего сладостнее, чем увидеть прожившего долгую жизнь дорогого своего человека - старый Сашенька... - Ты желаешь?.. _- Желаю, желаю... - отвечала я кокетливо - желаю увидеть твоих подчиненных... Или они тебе кто?.. Ученики?.. _- Да, ученики, - он улыбнулся все еще неуверенно, но замечательно тепло и просветленно, я права была как всегда, как же мог Колчак не гордиться своими последователями и единомышленниками. _Как мог устоять перед соблазном ими похвастаться?.. _- Я даже ума не приложу, как тебе их представить... - пробормотал сосредоточенно, явно уже обдумывая, как сие представление обстряпать - Ах, чёрт возьми! - совершил кистью руки свой неописуемо дирижерский жест - Ввяжемся в драку и разберемся! - как-то даже выпрямился - Сейчас позвоню Тонечке, чтоб принесла одеваться! Знаешь, Аннинька, как она обрадуется?! _Не сомневаюсь, друг мой, не сомневаюсь... _ Тонечка - она Колчака поцеловала, благодаря за бал! Так непосредственно... По детски... Словно папеньку. Даже вся моя неприязнь к ней испарилась! - принесла чудесный бархатный смокинг глубокого темно-синего цвета, какой советовал герцог Виндзорский, сей цвет наиболее выгоден при искусственном освещении, сорочку со стоячим воротничком, атласный кушак, сапфировые запонки, лаковые штиблеты... _Здесь - тебе и не представить, душа моя, но это просто ужасно... - никто одеваться порядочно не умеет, пожаловался мне Саша немедленно и с непосредственностью. Приходится быть dandy... Авось переймут... _Я прислугу-то и учу понемножку, а других как?.. _Ах, думаю с облегчением, sir Robert Lovelase. Авось..._Небось ты, милейший Александр Васильевич, фасончик горничного платья сам девице Тонечке порекомендовал!.. Меня на тебя нет. Девичьими ножками на старости лет любуешься, а она и рада. _Смешная такая девчонка! Невозможно понять, сколько в горничных прослужила. Обувала сама господина, уж до того анахронический обычай, моя бусенька его в детстве застала, и видно было, что он ей в сплошное удовольствие, Саша только улыбался украдкой, когда она его штиблетами любовалась, дышала громко на них, протирала: хотела рукавом, Колчак ее ласково остановил, достала из обувной картонки бархотку... _Вроде реверанс делать обучена, по шведски знает - нет, вовсю выпирает из девушки жирнейший чернозем! _Служит как крепостная - и амикошонствует неописуемо! _Обувает, в лицо заглядывает: _- Александр Васильевич, миленький... Вы нам сыграете..? Ну миленький... _А Саша, надо же, кокетничает с нею демократически, никогда бы на него не подумала: _- Конечно нет! - игриво вздёрнувши нос - Ну конечно же да! - немедленно фыркая - Тонечка, зачем спрашиваете?.. Я когда-то давал к этому повод?.. - вроде бы и отчитывает ее, а глаза лучатся, и она это видит прекрасно, бормочет, что приятно мол спрашивать. Ну, думаю, одну свою культуртрегерскую мечту Колчак воистину осуществил! _Прислуга у него сплошь меломаны. _В бытность свою командующим Черноморским флотом он все устраивал для матросов концерты классической музыки. Героическая симфония Бетховена, уверял, особенно им понравилась! _И прекрасно они музыку чувствуют, отстаивал в обществе головокружительную свою точку зрения поборник аристократических принципов. _Что мы хотим от химеры... _Я белую бабочку Саше завязывала с сапфировой булавкою, а камушек недурен, как бы не цейлонский, огранен кабошоном, поверхность в шелковых переливах, научился же Колчак, посмотрите на него, драгоценности выбирать, ой, вообще-то вы и не вообразите, насколько ему всегда нравились изящные безделушки, на покупку которых средств у него не было, так что не удивляюсь, руки сами вспомнили привычное дело, удивлялась мимолетно, почему он на собственных именинах будет в штатском, как-никак отставной адмирал обязан в подобных торжественных случаях парадную форму надевать с орденами, но тут внизу музыка грянула бравурно, он локоть мне подставил - а я без перчаток! _И без цветов, и без драгоценностей. _Почему сон мне хотя бы самый наискромнейший бальный наряд не предусмотрел?! _Ну и пусть на этом балу никто меня, кроме Саши, не увидит... Ой как обидно-то... А делать нечего: спустилась с об руку с Колчаком на первый этаж как королева! _Наспех причесанная, в японском платье... _К гостям, которые очевидно для бала с постелей повскакивали: помятые, позевывающие, но счастливые. Смеются, в ладоши по своему обыкновению хлопают. Странные такие! Грубо причесанные, недурно одетые, развязные ужасно. _Похожие на рабочих... Из потомственных, солидных, хорошо зарабатывающих, Саша одного из них выцепил мгновенно еще на лестнице - того самого моряка, он единственный среди присутствующих в форме был и перед Колчаком вполне официально вытянулся в струнку: фуражку - нехорошую, разлапистостью похожую на простецкий картуз, с аляповатой кокардою - надел до боли знакомым мне офицерским жестом, ребром ладони проверив правильность ее положения и щеголевато, с особым моряцким фасоном выпрямляя пальцы, бросил руку к козырьку. И каблуками еще пристукнул... Я ощутила секундное Сашино напряжение, у него локти отвердели, прижались к бокам. И голова вскинулась, а плечи расправились... _Боже мой. Избитейшее сравнение - но как старый конь боевой, уловивший звуки трубы. _Вот почему же, почему он одет не по форме - если так хочется ему ответить младшему сослуживцу по строевому?.. _Молодой, едва за тридцать моряк понял неуместность жеста своего, досадливо отвердел подбородком, крепче сжимая полные, чувственно очерченные губы, а подбородок тяжелый, с четко вырезанной ямочкой у него был, ух хорош мужчина, взгляд не отвести, на молодого Колчака немного даже похож, только ростом выше и мастью светлее: темно-русый, волос богатый, пышно волнистый, большие глаза ярко серые... Тоже выбритый тщательнейше, узколицый, с высоким породистым носом. Ему бы мундир поприличнее этого скупого на знаки отличия безобразия, не иначе по эскизу Керенского. _И тут Саша решил его, конечно, поддержать. _Как распахнет объятия: _- Ну, buenas tardes, дон Лепанто! Здравствуй, здравствуй еще раз, Nicolas, дорогой мой. Без чинов... - и мимолетный взгляд на меня еще бросил: как, мол, мне такой его ученик?.. Прошу любить и жаловать... _- Александр Васильевич... - выдохнул сероглазый красавец с облегчением и, по детски, присогнув колени для пущего удобства, а то разница в росте значительная, ткнулся Колчаку лицом в грудь. _- Распустись, распустись... Ишь напружиненный, - погладил его Саша по широкой спине - Как ты со своими неприличными нервами к высочайшему-то грузину ходишь, Николай Герасимович, ума не приложу. Никудышний из тебя, мой адмирал, царедворец._- Да если б, Александр Васильевич, не вы... - пробормотал адмирал с неприличными нервами, а также в неприлично бедном мундире и неприлично юного возраста. _Знаете, но я ощутила настоятельнейшую потребность элегантно подпереть рукою челюсть свою на всякий случай, а то в угол закатится чего доброго - и ищи по всем углам... Чтоб мой Сашенька был наставником во цворцовых кривосплетенных взаимоотношениях?... Хуже бусенькиных ниточек, которые она давала мне распутывать. _Чтобы кого-то в этом изощренном искусстве обучал?.. _Собственным глазам не верю._Адмирал Александр Колчак - хитроумный министр... Оксюморон... _Он сам всегда был никудышним... прошу прощения, незамутненно неповинным в политике! _Не узнаю, не узнаю его решительно._Но столь мне хорошо известным манером, вроде бы шутливо, а на деле твердо, не давая возможности отстраниться, отказываясь от помощи, Саша обнял молодого адмирала за талию, довел до ближайшего к роялю - ах, белый Steinway & Sons... Покойный родитель бы оценил... Сыграть бы, да уж чересчур экстравагантное получусь я тогда привидение! - дивана, усадил, вручил фужер розового шампанского, прихваченного по дороге, с лакеем еще успел переброситься парой слов, справляясь о больном Самуиле. Получил ответ почтительным шепотом, просветлел лицом, говорит адмиралу ласково: _- Отдыхай, Колинька! Все служебные мысли из головы вон, по нашей флотской традиции! Понял меня?.. Добро?.. Не то сгоришь без пользы для Отечества, я тебя со всею ответственностью уверяю... _И одновременно умудрился меня еще рядом устроить, мимоходом целуя мне пальцы. _Ах, я же тут единственная дама... _Какое выгоднейшее положение - и не могу им воспользоваться. _Даже не с кем словом переброситься. Интересно, как бы я бы с ними могла водить знакомство?.. _Ах, ну как-нибудь... Если уж у Саши получается! _Высокорослый русоволосый Колинька залпом, как квас какой-нибудь яблочный, проглотил драгоценный напиток - и тонкостенный, роскошного рубинового хрусталя фужер при этом умудрился держать словно грубую квасную кружку - выдохнул благодарно и виновато: _- Добро... Простите, Александр Васильевич... - закашлялся в кулак, мне показалось, сейчас он, acceptez mes excuses les plus sinceres, по крестьянски рыгнет. Это что же, в России еще один сын народа, подобно Макарову и Алексееву, поднялся до эполет?_Ничего не имею против, наоборот приветствую, но почему же ему вместе с образованием не привили элементарных манер... _Вкрадчивою кошачьей походкой, в мягких сливочного фетра сапожках подступил средолетний кряжистый крепыш в полувоенном габардиновом сером френче: мясистое щедро вылепленное лицо, крошечные усики, острые моряцки прищуренные глаза, тот, который Саше волчью шкуру дарил - подбадривающе тронул адмирала крестьянских кровей за плечо, а Колчаку улыбнулся неожиданно широко и лучезарно: _- Да где еще и отдохнуть, как не на "острове свободы"... _- Где-где, Иван Дмитриевич?.. - удивился и рассмеялся негромко своему удивлению Колчак. _Ой, что тут сделалось! _Сущий развесёлый ералаш и раскардаш... _Вся рабоче-крестьянская компания с высокими чинами (там их еще трое было, помоложе, подчиненных Ивана Дмитриевича, по всей видимости) окружила его плотным кружком и жизнерадостно во весь голос залопотала, перебивая панибратски друг друга, неужели любезный Александр Васильевич ничего о таком негласном наименовании своего дома не знает?.. Да не может быть! Да немыслимо! Нонсенс, нонсенс, товарищи. За это надо немедленно выпить... И действительно, тут же выхлестали все шампанское. В своем исключительно пейзанском стиле. А один из них, белокурый, вроде немецкой внешности, с явно военной выправкой, вдруг разудалым чертом бросился за рояль, небрежно и разухабисто, но с уверенною техничностью ударил по клавишам, совсем недурно запел из "Фауста": _- Привет тебе, приют священный, привет тебе, приют святой... - и тут уж они все просто взвыли от восторга. _- Шевалье Кренкель! Эрнст Теодорович! - протестующе выставил ладони Колчак, полувсерьез и полушутливо - Je regrette, mais je ne pourrai pas! Довольно дифирамбов... _- Je l'ai pas fait expres... - мгновенно увял меломан. _Восхитительно, смеялась я про себя. Умеют, оказывается, когда хотят. _И тут Саша как скажет до ужаса фамильярно этому рыцарю Эрнсту: _- Oublie-le! _A тот ему в том же духе: _- Bon alors!_И обнимаются оба со счастливым смехом. _А Саша при этом все на меня оглядывается, шею выворачивает: смотри дескать, каких имею молодых приятелей. _У меня голова кругом, не иначе я тоже с игристым напитком непостижимым образом, сама того не заметив, побаловалась: такой mixt интеллектуального и черноземного - невообразимо! _Здравствуй, как говорится, племя младое, незнакомое. Не могу сказать, что ты нравишься мне безоговорочно, но Колчака я давненько, с самого Гельсингфорса таким не видывала... Счастливым полнокровно и всклень. _Глаза у него ведь неподдельно сияют. _И ежели в этом толика твоей заслуги, химерически противоречивое следующее поколение - отвешиваю тебе признательный поклон... _И тут, знаете ли, я испытала, голубчик, пренатуральнейшее и из Гельсингфорса приснопамятного родом deja vu! Не рассказывала ли я вам, как однажды Саша в Офицерском собрании у меня на глазах принялся с другой дамой заигрывать, да еще моих лет постарше намного, и я ему со значением сказочку рассказала о приключениях человеческого жениха в царстве фей?.. Как ему пришлось выбирать между простым человеческим счастием и волшебною любовью?.. _Сначала я полностью была убеждена, что сейчас происходит нечто подобное: что этот неисправимый дамский угодник меня изощренно поддразнивает, заставляя бессильно терзаться вопросом, сколько же было у него после смерти моей романов, прости меня Господи... _Это сейчас мне смешно. Тогда - пока во всем не разобралась - было очень не до смеха! _Представьте себе, в зал вошла престранная парочка... Сухощавая женщина хорошо так за тридцать, к сорока поближе, кошмарная как смертный грех: по мужски стриженая, на лице шрам страшенный через весь лоб, да еще с костылем, вы подумайте только! Нет, ничего сказать не могу, фигура у нее была пропорциональная, а платье так и вообще восхитительное. Узенькое-узенькое, до полу, вроде серебряно-парчовое, только парча такой фасон не потерпит... Другая ткань. Эластичная... _И солдат с нею: одною рукой ее поддерживает, другою - тащит большую коробку. _А Колчак как их увидел - так навстречу через весь зал и бросился. _Солдатик коробку на ковер, даму калечную тоже выпустил, строевую стойку принял, вот моему адмиралу счастье, успеваю подумать, знай лови падающую женщину, но нет, не из того она была теста... Не пожелала воспользоваться случаем. Пошатнулась, ноги пошире расставила, непристойно растянувши великолепный искрящийся подол (присборен асимметрично, ах, мне очень нравится, хочу себе такое платье...), костыль покрепче в ковер уперла - справилась. _Протянула Колчаку правую руку совершенно по мужски... Размашисто. _- Александр Васильевич, - говорит до неприличности громко, голос, надо отдать должное, красивый: бархатистое такое контральто - простите за вторжение! Думали мы уж завтра подарок вручить, без гостей, а вы бал затеяли... Так дорога ведь ложка к обеду, захотите наверное друзей порадовать... Вот, играйте на доброе здоровье и на долгие годы! - поводит на коробку глазами. _Он - словно так и надо: пожал, да еще и крепко, встряхнув с энергичностью. И с улыбкою победителя кисть ее перехватил и к ней, а у ее обладательницы щеки побагровели просто свекольно, склонился: _- Юлиания Тихоновна, до чего же я рад вас видеть... Особенно в предписанном мною для вашего удовольствия платье, а не в форме! Удивительно вам к лицу. Не так ли?.. - обернулся, выпрямляясь, за поддержкой к присутствующим, те лицом в грязь не ударили и наперебой заверили, что полная красота и совершенство и обязательно надо почаще надевать. Юлиания - ну и имя... Монашеское! - слегка отошла от смущения, неожиданно застенчиво, по девичьи, Колчаку улыбнулась - а он смотрел на нее: знаете, так на женщину в мое время никогда не смотрели... _И я просто выдохнула от облегчения. _Хотя тогда сама была не прочь, чтобы на меня мужчины посмотрели этим взглядом. _Так глядят друг на друга старые вояки - уважительно признавая за vis а vis право на силу._Калечная была воином... _Наблюдать, как Саша с непоколебимой напористостью ее увлекает к креслам: Нет-нет-нет, и не просите, и не отпустим, должен ведь быть у вас иногда неурочный праздник?..- мне было слегка злорадно и за него весело. Колчак исхитрился вести раненную женщину-воительницу неоскорбительно для ее боевого достоинства, будто бы слегка придерживая, а на самом деле ей ощутимо помогая. _Снова он выступал, лопни моя шнуровка, всеобщей выручкой и всеобщим спасителем! _Знаете - Саша поймал солдата, попытавшегося, как положено, незаметно из зала улизнуть?.. Я, конечно, знала, как сей аристократ до кончика мизинца на деле вообще-то неукоснительно следует принципам своего знаменитого тезки - победоносного князя Рымникского, но просто от смеха не удержалась! _Так ловко за локоть уцепил его, подскочивши... _- Куда-куда, - говорит - Мишенька, собрался?.. _И кряжистый Иван Дмитриевич еще на помощь примчался, суетится, шумит - что, мол, в коробке, что наши доблестные... как он их назвал... странно очень, аббревиатурно... вроде некие экадешники, что ли... Александру Васильевичу спроворили к юбилею, интенсивно малиновый Мишенька попытался из его лап высвободиться, хотел подарок начать распаковывать... _Куда там. Вся молодая команда Ивана Дмитриевича подоспела, удивительно, как еще адмирал Николай Герасимович на месте остался, потому вероятно, что он к Юлиании сидел всех ближе, ободрали обертку со смехом, вытащили нарядный футляр, вертят его наперебой, раскрывают, а в футляре органным многоголосием что-то вздыхает, мурлыкает нетерпеливо: тащите меня на всеобщее обозрение, дескать, уморился я в темноте сидеть, хочу почтеннейшей публике показаться. _И под одобрительные восклицания появляется на белый свет... _Бело-перламутровое - а меха черно-золотые - чудо. _Что же это такое?.. Вроде баян... Но с фортепианной правой клавиатурой на полных три с половиной октавы... А слева баянные кнопки. Сто двадцать их должно быть, ежели интересуетесь. _Ой! Клингентальская фортепианная гармонь._Аккордеон..._Молодой адмирал Николай Герасимович даже крякнул с нескрываемой завистью: _- Эх! Хорош, красавец... _- Служивые мои дорогие... - тихо охнул и взялся за вспыхнувшие по юношески щеки Колчак, выпустивши солдатский локоток, так что бедный Мишенька еще раз попытался исподтишка дать дёру, только Иван Дмитриевич был начеку - я же сию высокопрофессиональную и современную красоту в руках не держал. Старомоден... _Ему немедленно и наперебой возразили, что коль роялю он обучен и на гармони по молодости баловался, то аккордеон такому маэстро с легкостью покорится, вот мы с завтрева и начнем урок - а что?.. А не всё же Александру Васильевичу нас учить! - и он рассмеялся, с озорством подмигнул мне, высвистал короткую музыкальную фразу морзянкой, ничего себе, думаю, да чтоб суеверный эстет Сашенька принялся в доме свистеть, что ж случиться должно во Вселенной, а свист-то был многозначительный: буквицы "шапка", "живете", "аз"... _Знаете, что знаменуют они по боевому своду сигналов Русского флота?.. _Погибаю, но не сдаюсь...

И ничего-то я тогда не захотела понимать, вот ведь как. _Больно радостно было наблюдать мне его богатый просторный дом и молодых увлеченных соратников... _Я ведь видела, как они на него смотрели. _С какой восхищенной благоговейной бережностью. _У меня от их взглядов душа отогревалась, расплавляясь благодарностью... _Даже вот ведь, никакой ревности не ощутила, когда Колчак эту сухопарую и калечную Юлианию в обе щеки расцеловал, благодаря за чудеснейший подарок - ой, здорово присутствующим понравилось! Такое впечатление, что в этом отдаленном - двадцать лет как-никак - будущем поцелуями дамам с кавалерами можно стало обмениваться просто по дружески, у меня сложилось. _Боярский, трансформированный простонародьем обычай. _Помню, будто бы Саша солдатику Мишеньке приказал немедленно бежать за сослуживцами, и они явились подозрительно быстро, не иначе предчувствовали, что их позовут, весь зал заполонили... Молодые, белозубые... _Колчаку козыряли, щелкали каблуками. _Вызывали у него отчаянное желание им по форме ответить. _И горничная Тонечка - все на свете горничные одинаковы! - принарядившись в неистово разноцветный крепдешин, строила им глазки. _Или нет..? Не было их?.. _Все перепуталось... _Помню, что рояль рокотал широким многозвучием и Саша пел на старые-старые стихи Языкова: _- Облака плывут над морем, _Крепнет ветер, зыбь черней - _Будет буря! Мы поспорим_И поборемся мы с ней. _Смело, братья! Туча грянет, _Закипит громада вод, _Выше вал сердитый встанет, _Глубже бездна упадет... _И конечно, почтенную музыку Бильбоа для сего романса он по своему исполнял! Скоро, бравурно! Как военный марш... _А ему подпевали, представляете? Хором! Таким ничего себе, вполне недурственным, и этот рефрен "смело, братья!" - гремел торжествующе и почти даже грозно, и впору было вспомнить, что свежеиспеченный морской офицер Колчак в первом своем дальнем плавании составил из склонных к музицированию матросов вокальный ансамбль - и давай с ними петь... _Потому что иначе впору можно сойти с ума от ужасного океанического безделья: вахта, занятия гидрологией, что еще, ах да, китайская философия, разве этой ничтожной скудости может быть достаточно для удовлетворения Сашиного времяпровождения?! Колчак мне несколько даже горделиво рассказывал, что его столь оригинальная возня с личным составом вызвала искреннее недоумение сослуживцев и заставила некоторых из них панически заподозрить юного мичмана в симпатии к революционерам. _Что же, его социальные убеждения действительно были революционны... Он, подобно величайшему из своих тезок, исповедовал коинойа - александрийское согласие и равенство в разуме. Вы бы сказали: толерантная меритократия, терпимая власть наиболее одаренных остротой ума и талантами. _Создалось ненадолго впечатление у меня, что как раз такое вот время и пришло. Безупречно и дорого одетый аристократ среди безвкусных простолюдинов - но глаза и у него, и у прочих одинаково вдохновленные неукротимою жаждой познания... _- Будет буря... - повторила тихо и горько воительница Юлиания, с которой мне чисто по женски очень хотелось познакомиться, и насильственно оставленный в адмиральской гостиной солдат Мишенька - кстати, знаки различия у него лазоревые, удивительно, Колчак завел дружбу с жандармами... - немедленно преподнес ей для утешения большую вазочку с мороженым. Столы в зале были накрыты fourchette, холодные закуски в огромном ассортименте, десерты всевозможные, напитки, всего горой и разом, натуральное stand-up party, англичане любят так беспорядочно и плотно кушать, Саша всегда был повышенно хлебосолен, а здесь его гостеприимство в полной мере оправдывалось: эти гости так усердно угощение таскали... _С таким запасливым крестьянским аппетитом... _Особенно кряжистый старался, с усиками - Иван Дмитриевич. _А Колчак смотрел как они едят и радовался - я замечала. _Он и слова Юлиании отметил тоже. Пожевал с досадой губами так мне знакомо... На меня в очередной раз покосился, прося глазами поддержки... Я, конечно, комически руками развела: сам, my dear, выпутывайся. Саша ресницы с раздражением опустил... И вдруг позвал задорно: _- Дон Лепанто. А, кабальеро Николай Герасимович?.. Принимай эстафету... Старый адмирал спел, дорогу молодым адмиралам... _Сероглазый ломаться не стал, взял с удовольствием аккордеон, разумеется, Саша его желание испробовать инструмент понял. _Голос у этого Николая Герасимовича небольшой оказался, не лишенный приятности, довольно уверенный... _К моей тихой радости, он сугубо матросскую песню спел - я заранее это подозревала - но какую-то очень-очень интересную! С серьезно претендующей на изысканность мелодией и даже намекающую на добрую шутку над старым-старым мещанским романсом про очаровательные глазки... Явно не народное это творчество было! Профессиональное... _Как же там?..Что-то вроде: _- Ведь недаром в наш веселый шумный кубрик_Старшина (кстати, что за чин?..) гармонь принес - _И поет про замечательные кудри_Черноморский удалой матрос... - но причем тут я?.. _Главное, Колчаку понравилось... _Явно он настроен был это слушать и наслаждаться, и когда приохотиться-то успел, вон мичманом в Тихом океане матросов серьезной музыке учил, но насладиться ему не дали. _Юлиания, разумеется. _Спросила о чем-то на ухо (мне такая развязность манер уже даже нравиться начинала, я ее на наше общество прикидывала, развлекаясь, как бы сие очаровательно выглядело) - Колчак отвердел лицом, вздохнул и - не попросил даже, потребовал: _- Дайте папиросу, что ли... Дайте-дайте-дайте, я знаю, у вас есть. _Она было протестующе вскинулась: _- Александр Васильевич... Доктор же вам запре... тил...- только глянула на него и осеклась, не прекословя более, полезла, Боже Ты мой, за лиф, словно крестьянка на ярмарке за кошельком, извлекла нарядную черно-золотую коробочку: - вот... _Я грешным делом подумать успела, какую же рискованную и на грани фривольности шуточку Саша сейчас отпустит, например, до чего приятно ему покурить столь пикантным образом сбереженные папиросы, словно прекрасную даму поцеловать (ох я ему потом за это и выговорю!) - но Колчак кивнул молча ей, взял из коробки одну непривычно короткую, с золотистым колечком папиросу, повернулся ее зажечь - ему разом пять огоньков протянули, да не от спичек, а от щегольских карманных машинок фон Вельсбаха, раскурил, глубоко, со страстным наслаждением затянулся, выпустил дым через дрожащие ноздри, проговорил тихо: _- Николай Герасимович, доложите кратко о вашей... Трёхступенчатой системе готовностей сил и средств флота к боевым действиям. _Сероглазый так и подскочил. И по стойке смирно вытянулся. _А на лице сквозь короткое замешательство - мальчишеская радость, что спросили... _И пошло, и поехало! _Готовность номер два, готовность номер один, задача л-раз, задача л-два, задача л-три, движение, боевые задачи... Вопросы Сашины, короткие, резкие, словно кортик. Или то были советы?.. Колчак по своему обыкновению не делал скидок на недостаточное образование присутствующих, а из всех в его гостиной более или менее разбирался в докладе молодого адмирала один лишь лобастый Иван Дмитриевич. Но удивительно - или закономерно, потому что гипнотизирующее обаяние Колчака никуда, разумеется, не делось - все слушали с ненасытной жадностью и пытались в услышанное вникнуть! Да-да, даже солдатик Мишенька... _Даже сосредоточенно побледневшая и притихшая Тонечка. _А воинственная Юлиания достала из кармана крошечный хорошенький блокнотик с карандашиком, натуральная бальная книжечка, вы подумайте только, не иначе Колчак подарил, и в ней лихорадочно строчила конспект. _Вопиющее это было нарушение этикета - говорить на празднике о службе... А Сашенька очень любил праздники, и никогда бы я раньше не подумала о том, что он способен свой праздник разрушить. _Какая же причина могла заставить его на такое преступление пойти... О, нетрудно было догадаться. Прекрасный сон, в котором может может присниться еще один сон, даже более красивый... Знаете, что на эзоповом языке Колчака носило такой саркастический эвфемизм?.. _Знаете, вижу... _И словно дохнуло на меня сквозь Сашин праздничный ноябрь прожаренной солнцем пылью, гарью пороховой, скорбными столбцами газетными! Четырнадцатый год... _Будет буря. _Большевики лишили Россию заслуженнойе победы в Великой войне, и призрак громадной битвы спустя десятилетия подступил к России снова. _Будет буря... _Колчак с ней помужествует. _Мне совершенно не о чем волноваться, совершенно, совершенно... _Он постарел, он не может более упиваться охотничьей радостью водителя миноносцев, но у него сейчас иные задачи и полномочия, он никак Генерал-адмирал. _Главнокомандующий всего державного флота. _Чин, который доселе в России мог быть присвоен исключительно лишь особе Августейшей фамилии... _Я тогда ощутила настоятельную необходимость удалиться, голубчик. Я была лишней. Призрак былой легкомысленной жизни в курортном экзотическом наряде, присутствие которого отвлекало моего дорогого флотоводца... _И какой же размах был у беркутиных крыл его властного разума! Он говорил о необходимости срочного учреждения военизированных средних учебных заведений с морской-подготовкой, по типу военной гимназии - и о портовом обустройстве Нарьян-Мара, Диксона, Игарки, Дудинки, Певека и Тикси для приема угольных транспортов и рудовозов. О необходимости закладки в Норильске филиала Мончегорского медно-никелевого какого-то там загадочного "комбината" - и о новых положениях Корабельного и Дисциплинарного устава флота. _И - о грядущей войне. _- Коалиция Германии, Италии, Финляндии и Венгрии, вне сомнения, - услыхала я его уверенные слова. _- Фронт от Балтийского до Черного... - мрачно уронил в ответ сероглазый Николай Герасимович. _- Севморпуть... - откликнулся сосредоточенным эхом Иван Дмитриевич, обладатель фетровых сапожек. _Заложив по своему обыкновению руки за поясницу, хищно ссутуленный Саша оглядывал молодых соратников с кровожадным каким-то, незнакомым мне боевым одобрением, таким он, вероятно, был только в море, на корабле, когда командовал установкой минных заграждений, и я почти видела на сине-ночном бархате бального его туалета бриллиантовый блеск орденов и медовое мерцание эполет... _Да-да, и при бедре покачивается сабля... _С тяжелыми золотыми кистями и драгоценными каменьями на эфесе. _Адмираллисимус - однажды, в незабвенно далеком году нашего знакомства на Балтике, на него во время прогулки по Катриненталю напал стих легкомысленного сочинительства, и он на ходу наворотил мне запутанно-веселую сказочку про страну моряков, государь которой носил такой вот вычурный чин! _Вне сомнения это был кивок в сторону знаменитого и сухопутного полного тезки... Почтительно-иронический, то есть по колчаковски химерический, en voilа bien d'une autre, приношу улыбчивые извинения. Ах, мне бы тогда действительно уйти: по английски и в полном счастье за Колчака... Нет, нет, я не ревновала и не обижалась тому, что он привел меня на бал и забыл в конце концов на балу обо мне! _Мужчина в конце концов почти всегда имеет в симпатиях удачливую разлучницу своей женщины, знаете ли. Такую сжигающую его страсть... _Невозможно же было мне ревновать Сашеньку к войне и к океану. Я умела чувствовать, когда нужно, скажем так, сыграть отступление. _И в ту минуту мне настоятельно требовалось отступить! _Это избавило бы меня от одного греха, который будет угнетать до конца мою капризную и взбалмошную, но смею надеяться - не злонравную всё же душу... _Я всё же дочь музыканта и оперной певицы - понимаете, что меня там эгоистически задержало?.. _Нахохленный наподобие свирепой птицы Колчак перестал вдруг бычиться, заметил вкрадчиво, что всё же праздник и неплохо бы исполнить песню его любимую... И все верноподданнически выдохнули, задвигались, улыбающийся Николай Герасимович снова ремень аккордеона на себя накинул, пронырливый шевалье Кренкель... как его там, ах, Эрнст Теодорович - за рояль уселся... _Как же, думаю, бесконечно мило. _Они исполнят сейчас романс, и я на миг почувствую себя в Гельсингфорсе... _Но грянуло нечто бравурное, маршеобразное, честное слово, даже не совсем военное - то ли марш из оперетты, то ли из цирковой помпы, что ли... Песня о песне, которая помогает жить и строить, и от нее легко на сердце. _Яростное, поневоле захватывающее крещендо! Всею кожей почуяла я, как гипнотически велика власть этой гордой, зовущей мелодии, на которую славно и точно ложились безыскусные слова... _И если враг нашу радость живую_Отнять захочет в смертельном бою, _Тогда мы песню споем боевую_И встанем грудью за родину свою! - о, как же спустя десятилетия удивлялись знающие меня, почему это при могучих торжествующих звуках сей насквозь большевистской песенки загораются мои до дна исплаканные старческие глаза. _А я видела отнюдь не клоунские приключения светловолосого пастуха-parvenu, действительно музыкально небесталанного, не белокурую посудомойку-актрису с кукольно наивным личиком и ледяными глазами циничной опытной куртизанки из хорошего рода, кстати... Я видела теплый розовый зал с камином и драгоценным белым роялем, беспогонных, словно при Керенском, солдат с лазоревыми петлицами, пеструю как сибирская трескотливая яркая птица ронжа счастливую Тонечку, печальную женщину-воина в роскошном серебрянотканом наряде, молодого светловолосого адмирала, темноусого кряжистого и лукавоглазого ученого с тремя отчаянными веселыми сподвижниками - и все они тянулись будто подсолнух к солнцу, толпились, высматривали поверх плеч и голов жаркий взгляд неистово сапфироокого старика в костюме черно-синего бархата, цвет смокинга которого в точности соответствовал цвету его не по старчески быстрых глаз и затмевал шелковисто-холодный блеск протокольных драгоценностей, ловили его улыбку... Одно время принято было говорить - улыбка гагаринская. _На самом-то деле это майор Гагарин улыбался как адмирал Колчак... _Нет-нет, как бледная тень Колчака. _Я знаю, я имела возможность сравнивать. _И вот он постаревший, но сколь же прежний шел между всеми ними, подбадривающе касался их нервной сухой ладонью, даря невероятно много, как только Колчак один и умел дарить, и пел вместе со всеми гораздо лучше того советского джазмена-одессита, что мы, дескать, все добудем, поймем и откроем: холодный полюс и свод голубой... _Слова такие самонадеянные и страшные.. _Когда страна быть прикажет героем, _У нас героем становится любой! _Что может быть беспросветнее ежеминутного подвига, скажите мне?.. _Если вы, конечно, знаете, я вот не нахожу ответа... _А тогда меня эта песня взяла в плен, мне казалось невероятно трудно ее не подхватить - и я уже совсем было запела и тут же поперхнулась... Мне словно обожгло висок, словно на него капнули горячим воском. _Меня видели... _Не Сашенька, кто-то другой... _И я повернулась навстречу горячему этому взгляду с радостною готовностью, я даже юбку свою японскую подхватила и приподняла, чтоб к обжигающеглазому со всех ног бежать, до того мне у тому времени надоело, ах тресни моя шнуровка, быть невидимкою, еще ведь и Саша в конце концов перестал на меня поглядывать! Увлекся! _Он незамеченным стоял в дверях, огненноокий. Большой, грузный, роскошные кудри то ли богемные, то ли студенческие - рыже-каштановые, с преждевременной сединой, ресницы по прежнему девичьи... Малороссийская рубаха-вышиванка и кавказский наборный серебряный поясок, вот же анекдотическая у него химеричность. _Этакий le bourgeois gentilhomme, герой Мольера, а ведь он был герой Сервантеса, искалеченного кабальеро, писавшего в заточении свое великое творение. _Санчо Панса, милый, милый... _Как же счастлива я тебя видеть! _- Сестреночка... - без труда прочла я по его дрожащим, прыгающим, расползающимся рыдающе губам. _И в два девчоночьих прыжка оказалась у него на груди, и он меня обнял, притиснул к себе так, что просто косточки затрещали, словно за пазуху свою засунуть хотел меня и там от всего мира припрятать: так, очевидно мне было, прятал все эти годы от жизненных невзгод и бед моего Сашеньку... _То есть нашего... Нашего Сашу. _И еще быстро-быстро ладошкой - а они у него громадные были! Мягкие! Теплые! Ой, счастливица его жена, наверное... - стал меня по спинке похлопывать, мне сразу просто мурлыкать захотелось совершенно обалдевшей кошкою, ан чувствую: что-то больше тут, нежели братское приветствие, напружинилась, прислушиваясь... _Господи. Буквицы... Азбука Морзе. _Небось от Колчака научился, я вон тоже у него переняла, с ним поведешься - вызубришь поневоле! _Покой, рцы, он, слово, твердо... Ой тресни моя шнуровка... _Прости, прости, прости... - Сашин милый друг мне спазматически выстукивает. _Понял, что я передачу его разобрала, дыхание переводит шумно, как жеребец после скачки, но продолжает, перкуссирует спину мою спазматически. О, это же Санчо Панса не желает, чтобы Колчак нас услышал... Вон он, новорожденный, отвернулся, самозабвенно музицируя, но оба мы с Санчо знаем, каков у него слух! Запрокинулась я на оруженосца, как на башню Эйфеля, здоров же, гренадер, подмигнула залихватски в совершенно обезумевшее лицо - да и толкнула его заговорщически бесстыжей (а что?.. Мы же натуральные родственники...) коленкою по массивнейшему бедру в сторону дверных портьер. Оказавшийся удивительно понятливым Санчо Панса немедленно и с некоторой даже грациозностью за портьеры юркнул. _Вот и бравушки, вот и хороший мальчик... _Натуральная я укротительница. _И за названым братцем я скорее полезла, заранее зажав нос. _Только бы там не расчихаться... _В коконе из тяжелых бархатных складок оказалось удивительно опрятно - поглядите-ка, вычистили. Ну Колчак, ну навел в своем доме корабельный порядок, не удивлюсь коль узнаю, что он по утрам чистоту стен и перил свежевыстиранным платочком проверяет._- Тише-тише-тише, - забормотала, нащупав среди бархатных фестонов вздрагивающее громадное тело, по какому-то наитию свыше подставляя раскрытые ладони, я привыкла их так для Сашеньки подставлять - но и Сашин оруженосец со знакомой мне хорошо готовностью приник к ним горячим лицом, быстро-быстро целуя. _Саша целовал точно так же. _Только волосы другие... Шелковистые дивные кудри, в которых тонули до основания, согреваясь их живою теплотой, мои захолодевшие пальцы. _Смейтесь, между прочим, смейтесь! Уединились впервые увидевшие друг дружку мужчина и женщина, ах вы только подумайте, до чего же оба бесстыдники... _Смеяться полезно._Смех изгоняет безумие... _И все спокойно... Унд ныт гедайге... Вспоминая Самуила, я всегда употребляю еврейские расхожие фразы: сладкая горечь, мед на лезвии бритвы. _- Океан, - задыхаясь, шептал он мне тогда загадочное, но ох как пронзительнейше понятное потом - океан нас ведет против времени... Я старею, ты молодеешь... Сестренка моя, ах сестреночка. Не сумел я тебя уберечь, боль моя, кровь моя..._Знаете - я не успела, проклинаю свою медлительность, в ответ ему вставить ни связного слова, кроме глупого этого "тише": он поднял голову от моих ладоней, мокрых - хоть пригоршнями складывай, так он горько и неутешно плакал, и кожа на руках моих к той минуте горела уже, как в огне. _- Ты живая, девочка, ты слышишь... Ты живая... Живи долго-долго, сестренка... - разобрала я его хриплый шепот, о какой дивный у него на деле был голос, глубокий и бархатистый, но тогда - тогда бархат рвался на лоскуты с жалобным треском - выживи, выдержи все и запомни... Может быть, наши внуки узнают... Как живут мертвецы... Как хоронят живых... Как лукавого приняли за мессию. _Это я, это я должна была испрашивать у него в тот миг прощения! _Я подумала, что Санчо Панса помутился от горя рассудком... Я ласкала его побитые сединою локоны, целовала вспотевший лоб, оглаживала ладонями каменные валуны богатырских плеч и соглашалась материнским шепотом, что да, долго буду жить, да, вынесу все, и да - все обязательно, обязательно запомню... _Самуил, Самуил, слышишь ли ты меня, братик?.. Я выжила... _Благодарение Богу, в какой-то миг меня посетило наитие - вот как вы его назовете?.. Знаю лишь, что словно кто-то свыше надоумил, больше ничем не могу объяснить! _- Мне всё равно! - закричала я шепотом - Всё равно, жива ли я или мертва, разлучила меня с Сашей смерть или человеческая воля, даже пусть он меня разлюбил и отослал... Всё равно... Только бы Саша был счастлив... Я как мать в Соломоновой притче. Отдайте дитя другой женщине, но не рубите на части... _Клянусь, клянусь вам - где-то в невообразимой дали грохотнула, сотрясая земную твердь, громадная ладонь Океана, и торжествующе прокатились надо мною и Самуилом знакомые золотые колеса: _- Ты выбрала, дочь Пирры. Быть по сему...- и словно на краю земли разочарованно захрустел предательский речной лед, помню я: будто ступил на него человек, и алчно побежали по льду трещины, норовя разойтись бритвенными осколками... Но свирепым дыханием полюса повеял Океан! И покорно, с жалобными скрипами, сошлись скованные морозом речные торосы, не получивши жертвы. _Я почти видела пятна крови на плотном февральском снегу: только грянул весенний гром.. или взвыли пропеллеры аэроплана... и ливневые потоки смыли кровь, словно ее и не было. _С простуженным кряхтением взрыкивали длинношеие белые медведи, и трубили тоскливо бессчетные гусиные стаи, и ревели, перекрывая природные голоса, корабельные могучие гудки._А Самуил пылающей головою уткнулся в мои колени, потому что мне удалось, удалось, чёрт возьми, как сказал бы Колчак, его успокоить... _- Excusez-moide vous deranger, - с большим удовольствием произнес над нами его голос, подрагивающий от сдерживаемого смеха - ne vous offensez pas... _И эта пренесносная химера по имени Александр Васильевич аккуратнейше размотала портьеру с разоблачительные торжеством, явивши себе наши с Самуилом две, а всем прочим присутствующим персонам почтенного собрания - единственную Самуилову физимордию. _- Ну погоди же, голубчик мой! - успела я погрозить пальцем военно-морскому сыщику - Ты прервал нашу с братцем душеспасительную беседу, вот потребую удовлетворения. Приготовишь к следующему моему приходу сапфировое кольцо-маркизу, и чтоб камень не хуже твоего в булавке! _- Самуилинька?.. - так и потянулся к Санчо с сумасшедшей надеждой Колчак, меня заслышав, и мою руку схватил, поднес к губам. _- Все верно, Sanny, сестренка-спасительница наша, - бледно улыбнулся Самуил, поднимаясь на ноги: ох и башня... Саша выглядел рядом с ним подростком, даже странно было, право, что это Колчак его, просияв, а не он Колчака под руку подцепил, да меня еще с другой стороны, а вокруг-то смех... А вокруг-то аплодисменты, конечно же. Как же без рукоплескания... _Хозяин друга из портьеры перед гостями выпутал! Где еще этакой парад-алле увидишь, ах, у Генерал-адмирала кундштюки всегда на славу.

  Подниму... Не будь я Колчак! Пусть кровавые флаги на гафелях говорят всему миру, до чего опрометчиво попытаться задуть дорогие мне огоньки! И когда-нибудь, пусть не при моей земной жизни, все до единого остальные флаги будут отваливать в сторону, лишь завидя мои корабли...

---

Оставить комментарий © Copyright Ткач Анна Моисеевна (gloocoer@gmail.com) Размещен: 23/08/2016, изменен: 09/11/2018. 601k. Статистика. Глава: Проза

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"