Шакалипи : другие произведения.

Арья-Пурана

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический роман о зарождении империи в Древней Индии, весьма вольно обращающийся с официальным взглядом на историю. Это описание исторического процесса, сделанное с традиционной индийской точки зрения.В соответствии с законами жанра в центре повествования фигура вымышленного идеального правителя.

АРЬЯ - ПУРАНА

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА

   Представление автором своего труда требует некоторых разъяснений.
   Сам автор затрудняется в точном определении жанра, с которым можно соотнести "Арью - Пурану" (в вольном переводе "Родословие Благородных" или даже "Историю Индийцев"). Пурана - один из древнеиндийских мифологических жанров, сборник преданий о богах, героях, царях и мудрецах, содержащий легенды о прошлом, генеалогии богов, династические списки, рассказы о сотворении вселенной, о народах, племенах, государствах и т.д. и т.п., что дало основание назвать последний продукт этого жанра "Океаном сказаний".
   Употребление термина "пурана" разъясняет особенности труда и извиняет вольности, допущенные автором.
   Предмет предуведомления составляет разъяснение некоторых особенностей труда и его соотношение с реальностью.
   Вместо точки автору полагалось поставить запятую и закончить иначе предыдущее предложение "... реальными событиями, художественным отражением которых является исторический роман, созданный как жанр Вальтер Скоттом". Затруднение вызывает незначительное обстоятельство - никакой исторический роман никогда не являлся точным отображением действительности в силу коренных особенностей искусства. Степень точности исторического романа зависит от эрудированности и политических пристрастий автора, точки зрения и обозреваемого кругозора. Перечисление подобных факторов можно продолжить, да незачем, поскольку ни один исторический роман не представляет собой зеркального отображения истории, скорее - это картина, чья живописность с успехом заменяет достоверность. Автор заранее винится в искажении перспективы и смещении рамок композиции картины, призывая одновременно строгих судей припомнить, что перспектива и рамки - явления суть искусственные, более того, настолько специфические, что воспринимаются только одной из существующих на земле цивилизаций - западноевропейской. Остальные культуры измыслили свои приемы перенесения реальности на плоскость, чем и довольствуются вполне. Автор попросту предлагает для решения поставленной перед собой задачи применить иной алгоритм решения и предлагает читателю поиграть по не совсем привычным правилам.
   Сюжет "Арья - Пураны" - держава в Древней Индии. Автор расследует типические черты этого явления, признавая державу - империю за высшее достижение общественного устройства, способствующее на отдельных стадиях удовлетворительному разрешению стоящих перед обществом задач, на конкретном историческом материале. Именно необходимость слияния типического и конкретного в художественном произведении заставила автора выйти из общепринятых рамок. Уклон в конкретное породил бы классический исторический роман, повествование о личности в кратком эпизоде, типический уклонизм вызвал бы к жизни добротный историко-философский трактат - автору остается только выразить надежду, что в смешении несовместимого не получилось вовсе уж неудобоваримае варево.
   "Арья - Пурана" состоит из описания жизни трех-четырех поколений вымышленной царской династии, члены которой являются последовательно завоевателями власти, переустроителями общества и бессильными свидетелями краха деяний своих предков. Таким образом, цикл романов "Арья - Пураны" описывает внутреннее искусственное время длительностью не более ста лет, волею автора соотнесенного с рубежом "до нашей эры" - "нашей эры". В истории Индии внешнее абсолютное время объемлет почти тысячелетие - от возвышения магадхского махараджи Бимбисара (500г. до н.э.) - до падения династии Гуптов (500г. н.э.). Одновременно с этим, некоторые эпизоды могут быть отдалены по абсолютной шкале внешнего времени еще далее, а некоторые реалии принадлежать более позднему. В довершении предварительных разъяснений следует указать, что и тысячелетняя история окрестных стран также произвольно свертывается в столетнюю, отчего многие разновременные события оказываются современными. Автор позволяет себе подобную вольность, принимая за рабочую гипотезу, что все державные династии, провинциальные царства, иноземные империи и колонии Дальней Индии являются частичным проявлением единого процесса, в силу частных причин принявшего дробный прерывистый характер.
   Этот процесс, описываемый автором как "державный цикл", призван был воплотить в земном существовании все достижения индийского духа - позднее, утомленная этим сверхъестественным порывом, Индия взрастила на некогда мощном стволе только неувядающие цветы философии.
   Примечание первое - что именно подразумевает автор под Индией.
   Современная Республика Индия является образованием, возникшем в другую эпоху с иными целями. Географически Древняя Индия включала в себя наряду с территорией Республики Индии, Пакистан, Бангладеш (единая плоть Индии оказалась искусственно рассеченной по конфессиональному признаку), Афганистан (чья историческая судьба окончательно отделила исконные арийские Камбоджу - долину Кабула и Гандхарву - Кандагар менее десяти столетий назад), Индокитай и Зондский архипелаг. Сфера культурного и экономического влияния Древней Индии намного превосходила и эти обширнейшие территории.
   Индия - название западное, персидской традиции, соприкоснувшейся с индийской на реке Инд. Сами индийцы именовали свою страну иначе, к примеру: Арьяварта - путь арьев, страна арьев, Бхаратварша - страна Бхарата, легендарного владыки мира, с борьбой потомков которого, Махабхаратой, индийцы связывают зарождение своего самосознания. Истинные оттенки этих названий ныне позабыты и далее автором применяются условно. Арьяварта, самое ранее, воспринимается аналогично Руси, Святой Руси в русской культуре, Бхаратварша - более позднее, с имперским оттенком - как Россия, Великороссия. Важно отметить одно обстоятельство: Индия до Маурьев никогда не была объединена политически, чем отлична от России, чьей первой политической программой было собирание земель Киевской Руси под властью самой могучей славянской державы. Деятель Древней Индии не мог выдвинуть лозунг собирания земель Индии под одну руку - поскольку такого прецедента в благословенное доброе старое время не существовало и подобные действия не были освящены традицией, иначе говоря, невозможны. Собиратель земли и власти скорее был принужден использовать иной лозунг: представляется, что им был возврат в прежние блаженные эпохи, к которым относится деятельность Чакравартинов, мировых владык. Вполне возможно, что для людей, отлученных от священной истории - низших слоев и прагматиков - Индия представлялась совершенно индиферентно: просто материком.
   Примечание второе - об особенности индийской историографии, определившей композицию "Арья - Пураны".
   В европейском представлении ее, т.е. историографии, не существует - нельзя же назвать историей бессистемное и маловразумительное сборище анекдотов, житейских чудес, прославления божеств и редких, вскользь оброненных подлинных исторических фактов. Историей считаются 18 или 19 Пуран, об оригинальности которых уже сказано, Махабхарата (отображающая борьбу ревнителей старой общинной традиции, Кауравов, с прогрессистами Пандавами), Рамаяна (описание покорения тамильского юга материка). Этот обширнейший корпус признается за своего рода историческое свидетельство только европейцами, которым приобретенные на препарировании Библии приемы позволяют извлекать все, что им нужно из священного писания.
   Объяснение этого феномена не входит в задачу автора, который ограничится указанием на радикальное отличие индийского и европейского мировоззрения на личность и ход истории.
   В Европе личность признается уникальной, земное существование единственным, всего одной попыткой исполнить свое высшее предназначение - добиться обожения в тварном единстве. Из этого вытекает сугубое внимание к эпизодам земного существования, выстраиванию их в хронологическом порядке в виде ступеней, возводящих в Рай или низводящих в Ад. История в ортодоксальном христианском смысле представляет собой прямую линию. На временной прямой фиксируются точки - даты: сперва отмечается хронология отпадения от божьего замысла, метания души, неверно воспринявшей высший дар - свободу, и употребившей ее себе же во зло как возможность отпадения личной воли от воли Божией; предчувствование возврата под отеческий кров блудного сына в пророчествах иудеев и философии эллинов; апофеоз истории - снисхождение страждущим тварям Бога - Сына, искупление первородного греха и раскрытие человечеству смысла истории и пути Спасения; затем - хронология спасения, срывов, уклонений на пути к нему, неуклонное приближение к часу Страшного Суда как торжеству слияния Творца и твари. Та же схема присутствует в историософии западной цивилизации в виде секуляризованного варианта христианской модели и даже в коммунистическом видении истории.
   Индийское мировоззрение настолько своеобразно, что европейцам попросту не умопостигается. Личности, как уникального и единовременного сочетания тела и души в христианстве и исламе, Индия не знает. Существует дух, отторгнутый от некоего Единого: Дух облекает себя покровами - душами различной степени материальности и сохранности в будущем. Самым грубым и краткоживущим является тело, исходящее из праха - и в прах же возвращающееся. Личность с телом не связана, тело для нее - не более чем одеяние, меняемой после смерти, по закону воздаяния - кармы. Личность воплощается в разных обликах и мирах, пока не преодолевает иллюзорность мира, после чего душа отождествляет себя с духом, а дух - сливается с Единым, где, собственно, и мыслится единственно реальное существование.
   Вышеизложенное до предела утрированное философское представление складывалось на протяжении брахманистско-настического периода идеологической жизни Индии, т.е. того, который описывает "Арья - Пурана". Неизвестно, в какой мере оно разделялось широким населением, но к концу периода представления о личности как о чем-то неопределенном и вовлеченном в бесконечное коловращение стало преобладающим: тогда утвердился индуизм. Отсюда малое внимание к этапам земной жизни человека, их хронологической фиксации, детали столь же малозначительной как изменение в одежде.
   Мироздание Индии движется не по прямой, а по замкнутой окружности - круги коловращения накладываются друг на друга и сливаются воедино. Имеет смысл отмечать отстояние исторического события от кульминации на прямой, но отмечать точки на бесконечном числе окружностей занятие вовсе бессмысленное.
   Брахманистский период истории Индии знал добрый десяток местных и общеиндийских хронологических систем - родословий от воцарения того или иного владыки. Наряду с реальным летоисчислением, служащим частным задачам, в ходу были мифические, оперировавшие вовсе невразумительными числами, придуманные для решения мировоззренческих проблем. Возможно, Индия к концу этого периода имела свою историософию, как звено среднее, соединяющее деяния богов и замыслы богов, но философия веданты окончательно обесценила тварное существование, превознеся незыблемость духа над метаниями плоти. Индуизм с однозначной ориентацией на индивидуальное спасение, к подобным проблемам оказался равнодушен, а воцарившаяся в политической жизни идеология ислама, пользовалась совершенно другой схемой оправдания предшествующей истории и планам развертывания истории грядущей. Для концепции сугубо индивидуального спасения история могла быть только фоном, события истории стали чем-то второстепенным и могли легко заменяться чем-то близким, подходящим к случаю, вовсе измышляться или отбрасываться. Каждый частный факт имел свое оправдание и право на сохранение в памяти только как проявление общего, он мог быть только проемом, через которое просвечивало единое, неизменное в постоянном изменении, а не сам по себе, как у европейцев.
   Идея коловращения души в тенетах майи и движение мироздания по замкнутой окружности ограничено переросло в воззрение на историю как совокупность следующих друг за другом и накладывающихся друг на друга циклов. Крайний взгляд утверждал, что каждый факт до его очередного претворения существовал несчетное количество раз и столько же повторится вновь. Менее одиозное мнение оставляло за фактом некую индивидуальность в данном конкретном случае, но сохраняло безысходную повторяемость события с теми или иными вариациями. Для уяснения значения события имело значение не местоположение по абсолютной временной шкале европейского типа - дальше, ближе, насколько дальше или ближе от точки отсчета, а осознание этого события в свершающемся цикле, соотнесение с той или иной стадией, после чего становилось явным предшествующее и последующее.
   Примечание третье - о терминологии, применяемой в "Арья - Пуране".
   Реалии Индии, тем паче Индии древней, читателю практически неизвестны. Познания среднеобразованного человека в принципе ограничиваются главой в "Истории древнего мира" за 5 (теперь 6 класс общеобразовательной школы), хрушевским "Хинди - руси бхай - бхай", Камасутрой, продукцией масс - медия и мощнейшей киноиндустрии Индостана, от комментирования которых автор просит себя уволить. Это обстоятельство создает практически непреодолимую преграду для создания читателем образного видения описываемых событий и понимания побуждающих к действию причин психологического и общественного порядка. Писать исторический роман хотя бы на античном фоне не в пример легче. Любой может живо представить себе голливудские декорации, лепнину классицизма, живопись Возрождения и кой-какие бойко написанные романы о Спартаке, т.е. все то, что с успехом заменяет истинное представление об античности. Весьма затруднительно живописать пейзаж, если сам пленэр сокрыт мглой прошедших веков, а живописец, подбирая краски, вынужден думать о том, что зритель неизбежно будет воспринимать картину в ином свете, изрядно искажающем рисунок и цвет.
   Каждое слово несет на себе неизгладимое клеймо, т.е. конкретное значение, присущее ему изначально. С течением времени с обращением слова четкий чекан истирается и воспринимается не всегда доподлинно. В рамках одной культуры разногласий в понимании это не вызывает, поскольку человек, воспитанный родной традицией, способен осмысливать значение слов подсознательно.
   Инородная культура предлагает разуму монеты неизвестного номинала - обращение их в приемлемую систему составляет важнейшую проблему перевода. Пути здесь два: первый, самый простой, заключается в сохранении терминологии первоисточника в уповании на то, что читатель обладает необходимыми познаниями. Этот способ полностью оправдывает себя в научных трудах, но имеет ограниченное применение в художественной литературе. На худой конец понятно, что такое амфора, триерма, легионер, но дальнейшее углубление материала, к примеру, с частотой по неизвестному слову в предложении, делает текст неудобочитаемым и никакая система сносок и примечаний не спасет положение. Чаще используется второй вариант - перевод и толкование иноязычных слов на родном языке.
   Автору не удалось отыскать верного решения проблемы: "Арья - Пурана" практически не использует санскритскую терминологию, по возможности она заменяется максимально близким эквивалентом на русском языке, точнее, на древнеславянском.. Одновременно с этим автор избавился от заимствованных слов и явных анахронизмов, диссонирующих с колоритом картины. Там, где контекст требует употребления непереводного термина - он дается в синонимическом ряду, с толкованием на русский в ближайших фразах.
   Не всегда этот прием дает удовлетворительные результаты, из-за чего возникает разногласие понятий. К примеру, русские отсчитывали год по лету - арья по осеням (Сколько тебе лет? - некорректно, Сколько тебе осеней? - непривычно), сутки определяются не днями, а ночами, кратчайший промежуток времени для русских - миг (мгновение века), в Индии - вздох и т.д. и т.п. В тексте равно применяются и те и другие, исходя только из соображения общего стиля. Далее, корова - вовсе не отечественная буренка, восходящая к туру, а местная горбатая порода зебу; деревня - скорее град, городок, окруженное креплениями селище, самоуправляемое и самодостаточное экономически, практически - античный полис, что отмечали участники похода Александра.
   В заключении примечания автор приносит извинения за чрезмерную растянутость "Арья - Пураны" и просит поверить хотя бы на слово, что своеобразная энциклопедичность, стремление описать возможно большее число сторон жизни тогдашней Индии вовсе не является проявлением нудной эрудиции, а в той же мере служит развитию сюжета, как и поступки героев, более того, большей частью обуславливает действия людей.
   Примечание четвертое.
   История Индии с 500 г. до н.э. до 500 г. н.э. интересна и поучительна не только сама по себе. Сквозь яркую роспись конкретного и драпировку временного проступают контуры конструкции неизменного и типичного: черты державы, т.е. такого явления, которое обнаруживается и прослеживается с вариациями на протяжении всей человеческой истории. "Арья - Пурана" рассматривает не только художественое воплощение истории Индии, но именно историю державы в Индии, как проявление в частном примере всеобщего закона. Разъяснение концепции, на основании которой создана "Арья - Пурана" займет несколько страниц: для людей, не склонных к глубокой философии в стакане воды нижеследующее примечание может быть смело пропущено, тот же порядок ознакомления с "Предуведомлением ..." рекомендуется для любителей мудренного теоретизирования. Ни первые, ни вторые не почерпнут в последующих страницах ничего для себя интересного или полезного.
   Автор со всей ответственостью заявляет, что он не ставил перед собой целью создание очередной историософской концепции - ввиду полной бессмысленности подобного занятия. Автор определяет некие законы, в соответствии с которыми строится некое художественное произведение - не больше и не меньше. Читатель волен воспринять данные законы как всеобщие универсальные постулаты истории человечества, как условную схему - каркас "Арья - Пураны" или же не принять вообще.
   Автор даже не затрудняет себя доказательством своих положений. Как свидетельствует его, автора, многолетний опыт книжного червя, никакая историософская теория, адекватно отображающая действительность, невозможна в принципе: во-первых, из-за отсутствия фактического материала, во-вторых, из-за отсутствия надежных способов обработки того немногого, чем располагает исследователь. Теория, созданная без учета всех абсолютно фактов, без должной системы сведенных в некую конструкцию, создается на основе интуиции, мгновенного озарения глубоко индивидуального характера, и относится к разряду веры, но не знания. В теорию можно верить, ей можно не верить - доказательство или опровержение возможно только в области искусственно созданных наук, геометрии к примеру, которые не сталкиваются напрямую с реальной жизнью и не оттуда черпают данные для теоретизирования.
   "Во-первых" и "во-вторых" составляют своего рода систему сообщающихся сосудов, в которой стремление одного члена к максимуму означает одновременно низведение второго до минимума и, следовательно, препятствует разрешению общей задачи. Если взять условно за 100% всю сумму явлений исторического события, то, по мнению автора, в оперативную память исследователя попадает 50-60%, прочие теряются безвозвратно. С удалением события от исследователя время неизбежно снижает этот процент вплоть до арифметического ноля. Отсутствие фактов в современной исторической науке с успехом заменяется методом аналогии или же созданным ранее, на основании большего количества фактов, традиционном представлении. Критерии проверки и метода и представления отсутствуют. Но возможно большая часть целого (количества в процентном отношении подлинных фактов) отнюдь не означает автоматического разрешения задачи - наука попросту не обладает необходимыми способами хранения информации, подачи ее в уже обработанном виде и критерия разделения фактов на существенные и несущественные. Похоже, до сих пор в арсенале гуманитария остается только старый добрый здравый смысл - бритва Оккама.
   Ни одна историческая и историософская теория не основана на всех абсолютно фактах, не обнимает всю их совокупность и не сводит их в систему, адекватную действительности. Все теории являются плодом интуитивного озарения, возникшего при рассмотрении какой-то малой доли фактов. Это озарение представляет собой, образно говоря, ось детской пирамидки, к которой младенец подбирает что-то по его разумению соответствующее из кучи игрушек: что-то нанизывается на ось сразу, что-то отбрасывается, что-то обгрызается, ломается и с грехом пополам надевается на несуразное сооружение. Ребенок постарше способен расположить плашки в должном порядке и укрыть прочий хлам подальше от чужих глаз.
   Автор же держит читателя за фраера ушастого и не собирается потчевать его наукообразным бредом. Каждый при желании может подобрать под заранее заданную схему свои доказательства или, наоборот, опровержения - самому автору это безразлично, поскольку его интуиция - явление сугубо индивидуальное и предмет сугубо индивидуального потребления.
   До сих пор отсутствует единая бесспорная историософская концепция, представляющая в едином свете историю человеческих обществ в каком-нибудь покупательском направлении, а те, что имеют место быть, не прошли еще проверку временем. Видимо, эта задача неразрешима в принципе. История дискретна по времени и пространству и представляет собой механическую совокупность державных циклов. Как человек верующий, автор признает только одно прямолинейное поступательное движение - точнее, возвышение к Богу, суть сугубо индивидуальное, и лежащее, выражаясь геометрически, в иной плоскости по сравнению с историческим процессом.
   Цикл державы в зависимости от конкретных условий имеет генетически заданные пространственные и временные пределы от двух-трех поколений до полного исполнения сроков этноса по Л.Н. Гумилеву: 1000-1200 лет: от размеров острова или горной долины - до материков. Можно предположить существование явлений более низшего или, наоборот, высшего порядка, но они находятся за гранью собственно историософии.
   Цикл державы определяется временем и местом разрешения комплекса проблем, вставших перед общностью людей и не могущих быть разрешенными теми методами, которые находились ранее в арсенале у этой общности. Неразрешение этих проблем означает гибель общности, необязательно в биологическом смысле.
   Проблемы эти могут получать частичное разрешение и передаваться по наследству следующему циклу. Так образуется единое идейное поле, в котором ряд цивилизаций, вынужденных решать сходные задачи сходными методами, следуют одна за другой и приобретают вид сливающихся во времени единой культуры.
   Причины, реакцией на которые являются державные циклы, находятся вне сферы сознательной деятельности одного человека, группы единомышленников, партии, наконец, как выразителей интересов групп населения. Они или являются плодом совокупного деяния всей общности, или порождены другими обществами, или же вообще человечество не имеет к ним никакого отношения. Но осуществляют преобразования именно отдельные люди, единомышленники и партии, из-за чего практически никогда результат не соответствует первоначальной цели, а цель - использованным средством, а история цикла представляет собой нечто вроде противолодочных зигзагов боевого корабля вместо прямого четкого курса.
   Цикл осуществляется на территории тех общностей, для которых проблемы - вызовы актуальны и которые благодаря циклу обретают единую историческую судьбу. Каждая держава относительно глобальна, т.е. неизбежно расширяется до положенных ей пределов.
   Случаи крушения государств на стадии устроения чрезвычайно редки - чаще всего они гибнут уже на излете своей истории, в конце цикла. В том случае, когда стечение исключительных обстоятельств приводит социальную организацию к гибели, то победители вне зависимости от своих первоначальных целей, вовлекаются в цикл и принуждаются исполнять до конца дело побежденных.
   Термином "держава" автор пользуется за неимением лучшего, выделяя для рассмотрения одну из сторон весьма многогранного явления. Автор использует термин "держава" вместо более привычного "империя" с целью не осложнить восприятие его рассуждений ненужными ассоциациями, хотя, в сущности, разницы между ними нет. За империей прочно закреплена особая форма государственности, именуемая иначе тоталитарной. Важнейшие черты ее - политическая и экономическая централизация (метрополии и колонии, столица и периферия) пирамидальная система управления (иначе говоря преобладание вертикальных общественных связей над горизонтальными), претензии на мировое господство как оправдание своего существования в будущем, а в настоящем - уподобление империи цивилизованному миру, а всего прочего - к варварской периферии.
   История Индии обнаруживает следующие державные циклы: ведический, брахманистско-настический, индуистско-исламский (который продолжает нынешний, европеизированный), каждый из которых (кроме последнего) представляет собой законченный державный цикл. Автор специально не оговаривает даты, хотя бы условные: для описания державных циклов абсолютная шкала времени неприменима. Державный цикл представляет собой совокупность процессов, конец и начало которых не обязательно лежат во временных пределах цикла и вообще могут быть точно определены, тем более для разнородных территорий, тем более, что речь идет, в добавок, о специфической совокупности процессов, характерных только для данного цикла.
   Так, брахманистско-настичесий державный цикл имеет следующие особенности: преобладание в области идеологии комплекса ревизионистских и еретических воззрений - изгнание Вед в область ритуала и подготовка их к возвращению в виде источника познания почитаемого, но не читаемого - исчезновение магизма, появление идеи воздаяния за грехи, кармы, и предвидение мокши - выход варны из зачаточного состояния, в котором она пребывала в арийских кочевых племенах, превращение в сословия с весьма зыбкими границами, которые, не успев оформиться, уже размываются изменившимися условиям, но еще не сводятся одновременными усилиями сверху и снизу в жесткую кастовую систему индуизма - поглощение малых царств и республик арьев буддийскими и джайнскими империями, которые переносят в составе держав все перипетии державного цикла, чтобы, расставшись и с идеологией и с носителями ее, вернуться в прежнее состояние и вновь оказаться вовлеченными в строительство мусульманских империй - расширение умозрительных горизонтов от узкоплеменных рамок до просторов океанов и континентов с тем, чтобы вновь, обратившись к горнему, сузиться до пределов дозволенного Ведами - смена сказок и эпоса лоциями и росписями товаров, чтобы исчезнуть перед фантасмагориями и искаженными обрывками былых знаний - смешение арьев и дравидов, "людей пшеницы" и "людей риса", разъединенных при Ведах, в достаточно рыхлую совокупность народов, которые при всех этнографических, политических, религиозных и прочих различиях весьма четко отделяют себя от чужеземцев - складывание из архаического санскрита Вед и дравидских языков классического санскрита с местными разговорными формами, но до появления языков современной Индии еще далеко, доброе тысячелетие - окончательное формирование общины как основы экономической и политической жизни Индии с тем, чтобы не изменяться до введения англичанами помещечьего землевладения - неизменной остается и останется до сегодняшнего дня большая семья, один из устоев Индии - расцвет ремесел и создание технологий домашнего и мануфактурного производства на протяжении последующего индуистского цикла.
   Нет нужды указывать, что эти процессы в принципе не могут быть искусственно рассечены и соотнесены с определенными датами. Надлежит помнить, что цикл происходит на субконтиненте, который превосходит по размерам все античное Средиземноморье, с Египтом и Двуречьем в придачу и, следовательно, в разных частях течение процессов происходит в разное время по абсолютной временной шкале.
   Представление об идейном поле объясняет, почему огромный субматерик при всей разности частей все-таки сохранял определенную координацию процессов и общее направление движения, а кроме того, расширяет обозреваемое пространство до пределов культурного и экономического влияния Индии. Индия никогда не представляла собой герметически замкнутое пространство, хотя в индуизме именно таков был ее идеал. Индия Хараппская расцвела и увяла в едином ритме с городами Передней Азии. Индия ведическая привнесла в джунгли проблемы, над которыми трудилась вся арианизованная Великая степь от динлинов в Китае до греков в Европе. Индия брахманистско-настическая смогла выработать такие приемы решения насущных вопросов, которые оказались приемлемыми для иных культур, и автор вправе включить в состав Индии под названием Индии Дальней те страны, которые восприняли индийскую цивилизацию. На протяжении следующего цикла, индуистско-исламского, можно даже проследить отражение в заморских территориях тех изменений, которой оказалась подвержена коренная Индия - к примеру, вытеснение буддизма индуизмом, а последнего - исламом.
   Таким образом автор уточняет то, что именно описывает "Арья - Пурана" - историю державного брахманистско-настического цикла в индийском поле, т.е. совокупность фактов, имеющих весьма определенную физиономию, но весьма размытые грани.
   Во избежание недоразумения автор особо подчеркивает то, что он ни коим образом не является апологетом тоталитаризма - хотя бы потому, что подобные формы организации общества существовали, существуют и будут существовать без всякого на то, его автора, соизволения или одобрения. Циклы держав в весьма малой степени зависят от воли личностей и уж совершенно не предназначены для создания индивидууму комфортных условий. В данном случае вполне оправдана аналогия с временами года - весна приветствуется, перед приближением зимы смиряются, но представить природу или часть ее, человека, вне этой постоянной перемены невозможно. Влиять на смену сезонов человек не в силах, зато имеет возможность сознательно приспосабливаться к непогоде и сводить до минимума гибельное для себя воздействие.
   Совершенно неправомерно представление о существовании на протяжении всего цикла "индивидуума вообще" - личности с неизменными параметрами, чертами характера и идеологическими устремлениями. Движение событий формирует соответствующий тип характера - пламенных борцов за идею, прилежных исполнителей или близоруких эгоистов - и, обратно тому, каждое поколение влияет на ход событий. Разумеется, в виду имеется большинство, та самая инертная масса, которая поглощает или искажает импульсы, исходящие от личностей - лидеров. Вернее было бы рассуждать об относительности комфортности каждого поколения синхронному ему стадии цикла, что неизменно вызывает конфликт отцов и детей и непонимание мотивации поступков предков или, наоборот, неверные предсказания относительно участи потомков.
   Современникам автора, к примеру, совершенно непонятен фанатизм большевиков, не жалевших ни себя, ни других ради призрачного всеобщего счастья, героическая стойкость советской пехоты, в месиве из которой завязла фашистская военная машина, лозунг "Раньше думай о Родине, а потом о себе!" - но отрицать это только на основании несовместимости личного опыта с устремлениями предшественников невозможно и неверно. В каждом поколении существовало известное количество людей, для которых приказ "Именем Революции!" был страшнее шрапнели, первобытный барачный быт совершенно не замечаем на фоне строек пятилеток или, скажем, для которых Россия обратилась в географическое понятие, а русские - в этнографическое.
   Такое большинство вертит колесо истории, наполняет содержанием - жизненной энергией - схему цикла, после чего оборотом колеса перемещается вниз и в лучшем случае сходит со сцены со старческим брюзжанием, в худшем же случае - обращается в навоз, в удобрение для произрастания последующей стадии или цикла. При любой системе существуют личности, не удовлетворенные существующим порядком и большинство, этот порядок молчаливо поддерживающее и тем самым его заслуживающее. Судить о справедливости политического строя нужно по этому большинству и при строгом сопоставлении соответствующих стадий разных циклов.
   Примечание пятое.
   Далее автор приводит предельно краткий очерк истории Индии соотносительно с сюжетом "Арья - Пураны". Автор надеется на благоразумие и чувство юмора читателя, поскольку описать во всех подробностях развитие субконтинента с населением эдак в 20-30 милионов человек в течение тысячелетия невозможно. Автор вынужден выбрать произвольно несколько критериев и опираться на них в качестве своеобразных лакмусовых бумажек, реагирующих на изменение среды. В самой "Арья - Пуране" таковыми, к примеру, будут военное дело, строительство: в историческом очерке - стадии развития эпоса или же преобладание тех или иных компонентов триварги, которые, правда, не находятся в прямой зависимости от стадий державного строительства.
   "Триварга" - три ценности (направления, части) жизни человека: дхарма - долг (совесть, истина, правда), артха - польза (целесообразность, выгода) и кама - наслаждение (досуг). Их гармоничное сочетание, согласно этическим воззрениям того времени составляет подлинное счастье индивидуума. Более поздняя эпоха добавит к ним (и одновременно разом обесценит прочие) мокшу - освобождение в религиозном смысле.
   Предыстория.
   Ведический период, эпоха распространения арьев по Индостану, былины - итихасы.
   До прихода арьев в долине Инда расцвела и завершила свою историю Хараппская цивилизация (2500-1500гг. до н.э.), современница Шумерской и Египетской, сопоставимая с ними по всем параметрам. Гибель ее имела внутренние причины, до сих пор не проясненные, и явилась проявлением процесса, протекавшего синхронно на обширных пространствах Индии, Ирана, Сирии. Первый этап создания цивилизации в Старом Свете закономерно завершился, после темной поры безвременья начинается второй акт - кочевые племена, говорящие на родственных языках индоевропейского корня, проявляют себя от Европы и Африки до Китая. Это ахейцы в Греции, народы моря и филистимляне в Средиземноморье, арья в Иране и Индии, скифы Великой степи и Центральной Азии, динлины Китая. Их экспансия распространяет веру в мужских богов, лошадей и железо.
   Индийские арья шли в течение многих столетий по долинам Афганистана, открывая собой череду пришельцев и завоевателей Индостана. Первоначально они осели в Пенджабе - Пятиречье в среднем течении Инда. Орды их вели полукочевой образ жизни, постепенно опускаясь вниз по Инду и Ганге, с равным увлечением воевали между собой, с вратьями, их же сородичами не слишком правоверного толка, и дасью - аборигенами, обладателями городов и сокровищ. Постепенно взбаламученное людским вихрем море успокоилось и открылись контуры Древней Индии. Арья достигли Аравийского моря и Бенгальского залива, совершили поход на юг, закрепились в Декане, в долинах и по побережьям, утвердили систему варн как условие общественного согласия и совокупность автономных общин как основу малых государств. Раджи из вождей становятся царями, махараджи из временных руководителей походов - в сюзеренов, принудивших вассалов платить дань и участвовать в военных предприятиях. Старая религия не отвечает изменившимся и усложнившимся условиям и начинается умственное шатание - таков переход к эпохе махаджанапад, великих царств.
   Период великих царств и праимперия: 500-250гг. до н.э. Дхарма, эпоха упанишад и еретических учений, сложение эпоса. Расцвет городов, ремесел и искусств.
   События и размышления сделали дхарму чрезвычайно емким и многогранным термином. Первоначальное и основное значение - проекция в мир людей этического закона Рита (совпадающего по смыслу и по звучанию со славянским Рядом, Порядком), управляющего всем мирозданием. Автору представляется вполне вероятной коллизия, описанная в "Арья - Пуране" - противопоставление двух толкований дхармы - Правды и Закона, характерного и для России. Появление писанных кодифицированных законов вместо прежних обычаев, которые можно было толковать как забалгорассудится сильным мира сего, было явлением положительным и прогрессивным, как сейчас принято выражаться. Но вряд ли современники апостолов Закона благосклонно воспринимали деятельность законотворцев: написание законов совпадало по времени с перестройкой прежней системы и ростом расходов общества на содержание громоздких и помпезных махаджанапад и, следовательно, ощущалось обществом органической частью общего ухудшения жизни. Лозунг "Правда вместо Закона", "Шестая доля вместо налогов" и "Возвращение к старому доброму времени" могли увлечь многих и привести их к победе.
   Как малые самостийные царства сливались в гигантские махаджанапады, так и сказания разных времен и народов соединились искусными редакторами (имя Вьясы, создателя Махабхарата, собственно, нарицательное и означает просто редактор) в огромные своды - эпосы. Вновь формирующийся народ излагает в них в доступной для каждого форме свою космогонию и программу действий, ищет смысл жизни. Разрозненные сюжеты выстраивались вокруг определенной идеи и идея та была - дхарма. Девиз тех времен лучше всего звучит по-русски: "Как жить, чтоб святу быть?" Именно этот вопрос мучит героев Махабхараты и поиск его идет не одно десятилетие, проходит через поучения мудрецов, поединки и битвы, рассуждения друзей и монологи совести, неутоленной готовыми ответами. Идея Махабхараты в двух словах - отправление долга, дхармы.
   Ахменидский Иран установил какие-то формы контроля над правобережьем Инда, ведическое влияние ослабело на Западе и Северо-Западе, где оседают арья иранские, греки - после походов Александра Македонского и прочие народы. Центр истории Индии из Пенджаба смещается в Гангский Дол.
   Махараджи Магадхи захватывают инициативу: удачные войны с соседями делают их лидерами в войне за верховенство. В ознаменование этого династия Шайщуна покидает столицу предков Раджгриху, Горную крепость и основывает на Ганге блистательную Паталипутру. Целое столетие раджи Магадхи выдерживают первенство и передают свои традиции династии Нандов, основателей праимперии.
   Происхождение владык Индии из цирюльни осталось бы случайным курьезом, если бы ни одно обстоятельство - почти все империи в истории Индии имели поддержку в противниках прежнего сословно-общинного строя, деклассированных элементов и носителей новой идеологии и морали. Империя для сословно-общинного строя, освященного Ведами - знаменем индивидуализма и свободы, надстройка излишняя и прямо враждебная. Идеалом старой доброй Индии была деревня вкупе с соседними, находящаяся под защитой царя - раджи, который мог за это получать шестую часть произведенного сельскохозяйственного продукта, призывать крестьянское ополчение и вершить суд в тех случаях, когда получал на это позволение общины. Общины Индии воплотили в себе идеал эллинских полисов, были самодостаточны экономически, все потребное производили внутри себя и не имели потребности к развитию торговли, покровительство которой является важнейшей первоначальной задачей империи. Империя была нужна элементам, которых в ведийскую эпоху не существовало или же которые находились в зачаточном состоянии - городам, которым требовалась власть для обеспечения неравного обмена с деревней, торговцам субконтинентального и международного масштабов, множеству изгоев - людей, лишившихся покровительства сословия или общины и чающих найти опору в сильном государстве, стоящем над изгнавшей их системой.
   За разрывом привычных отношений последовал разрыв с традициями и религией предков: знамением эпохи стали Упанишады и Настика - еретические учения. Упанишады считаются продолжением традиции Вед - вслед за Брахманами (толкованиям к гимнам) и Араньяками (эзотерическими поучениями мудрецов лесных обителей), они одновременно и завершают развитие ведической культуры и знаменуют отход от нее, поскольку новые проблемы требовали иных приемов осмысления. Другие учения вовсе расторгли связь с Ведами, но не прервали до конца пуповину общеиндийской духовной цивилизации. Распространились буддизм и джайнизм. Буддистам обязан появлением сам термин "чакравартин - чакраварти раджах", владыка мира, а материалисты подыскали оправдание макиавеллистских средств осуществления этой идеи.
   Так складывается союз, обеспечивающий появление и расцвет империи.
   Праимперия - государство Нандов, охватила север и частично юг Индии. Нанды разгромили воинскую аристократию, велели заткнуться брахманам, всем прочим предоставили в качестве аргумента притязания на власть мощнейшую армию в полмиллиона бойцов, чему не могли поверить сами античные информаторы, добросовестно описывая будущий театр военных действий Александра Македонского. "Божественный Александр", современник одного из Нандов, до последнего так и не добрался, завязнув на Северо-Западе Индии.
   Обескровленное, измученное воинство греко-макодонцев откатилось обратно (интересное обстоятельство, проясняющее склад мыслей индийцев: в их воспоминаниях сохранился не великий завоеватель, герой навеки Европы и Передней Азии, а его куда более скромный последователь, царек Греко-Бактрии Менандр, пристрастившийся к философии и сделавшийся через то героем необычайно популярного буддийского трактата "Вопросы Милинды").
   Диадох Селевк за дележкой наследства Александра не успел принять крайние восточные свои владения: индийцы изгнали македонские гарнизоны из долины Инда и греки удержались только в горной Бактрии - нынешнем Афганистане. Бои местного значения на далеком пограничье описываются так подробно не только потому, что документально зафиксированное столкновение двух миров служит отправной точкой для построения индийской хронологии и является единственным синхронным свидетельством той эпохи - именно тогда проявил себя основатель имперской династии Маурьев, Чандрагупта, земляк Нандов и так же не из высшей знати, скорее - из простых кшатриев.
   Имперский период: 300г. до н.э. - 300г. н.э.
   Внутреннее устроение и внешняя экспансия. Артха. Кодификация эпоса.
   Девизом новой эпохи была артха - польза, целесообразность, настольным руководством - "Артхашастра" брахмана Каутильи, главного советника Чандрагупты и его вдохновителя. Артха признавала только то, что вело к выгоде и успеху, предавая забвению идеалы прошлого. Современники Каутильи цинично именовали науку об управлении нравами пучины, имея в виду повадки морских рыб, пожирающих друг друга и за счет того существующих.
   Эпос становится элементом политики и служит орудием идеологического воздействия на подданных, частью патриотического и нравственного воспитания, прецедентом во внутренней и во внешней политике - причем только в направлении, разрешенном свыше. Эпос кодифицируется, существует от сих до сих, обтесывается в форму, пригодную для генеральной линии правящей династии, от него отсекаются и подвергаются забвению части, напоминающие о противниках и правящего режима и вредных - с их точки зрения - идеях. Все же эпос продолжает оставаться источником, из которого население черпает примеры для подражания и направления - это является свидетельством, что политика имперских строителей еще соответствует ожиданиям широких народных масс.
   Золотой век Индии, правление Ашоки, третьего из Маурьев был краток - сорок один год, но сияние его до сих пор озаряет тьму забвения. При нем практически весь субматерик оказался под контролем одного центра, хотя степень подчиненности была различной, столь же разнилась степень необходимости включения различных составных частей в единое целое. Ашока был исключением из правил, которое только подтверждает необходимость существования этих самых правил. Он довольно быстро отошел от претворения в жизнь принципов Артхашастры и перешел от насильственных методов к "распространению дхармы". Хотя сам Ашока был близок к буддизму (точнее, можно говорить о приверженности владыки тому самому брахманистско-настическому идеологическому комплексу, поскольку последовательного и ортодоксального буддизма его эдикты не пропагандируют), дхарма мыслилась им как нечто надконфессиональное, надплеменное и надсословное, как всеобщий моральный закон. Правила дхармы были просты как Моисеевы заповеди, высекались в камне для обозрения народа и растолковывались особыми чиновниками, в обязанность которых также было вменено надзор и распространение дхармы. Ашока представляется идеалистом, но ничего лучшего для сведения воедино разношерстной империи придумать было затруднительно. Проводимая политика характеризует его самого как человека добросердечного, разумного и гибкого. Неизвестно, по каким причинам сам Ашока в конце своего правления отошел от политики дхармы и насколько были связаны его репрессии против джайнов с фактическим отстранением императора от власти.
   Эксперимент был признан неудачным, артха окончательно возобладала над дхармой. Последние Маурья вернулись к артхе, что принесло еще более худшие результаты: процесс распада империи остановить не удалось. Столь же неудачливы были узурпаторы Шунги и Канвы: власть их ограничилась Гангским Долом. Более того, в ознаменование крайней степени падения царственная Паталипутра неоднократно осаждалась греко-бактрами с Северо-Запада и калингцами с Востока. Включение отдельных регионов в состав империи приводит к созданию местной администрации - тем, где ее не существовало вовсе - или к переустройству старой на новый, более действенный лад. Ослабление власти центра дает местным лидерам практически готовое государство. Индия получила несколько региональных держав, принявшихся оспаривать друг у друга верховенство над субматериком.
   Ослабевший Север становится добычей греко-бактров и скифов-шаков. Шаки вышли победителями и приступили к экспансии в южном направлении. Потом их всех - и последние очаги эллинизма, и подвергшихся ассимиляции степняков - сменили Кушаны, выходцы из Центральной Азии.Хронология и мелкие подробности Кушанского периода весьма неопределенны, но при Канишке эта династия овладела частью Средней Азии, Афганистаном и половиной Индостана (первый век н.э.), что сделало Кушан одной из супердержав Древнего Мира, наряду с Римом, Парфией в Иране и Ханьским Китаем. В Индии Кушаны продолжади политику поощрения еретических учений, на остальных территориях поддерживали местные культуры, сами первоначально сохраняя верность родовым богам и степной морали. При Кушанах Индия вовлекается в борьбу за Центральную Азию и овладение торговыми путями, что означало столкновение с Китаем и Ираном; происходило небывалое расширение международных контактов. При поздних Кушанах, покровителях буддизма, начинается победное шествие буддизма по Азии.
   Затруднительно однозначно отнести экспансию империи к какому-то определенному поколению. Первый контингент, отправляющийся искать счастье на чужбине составлен из остатков противников имперской идеи, уцелевших в гражданских войнах и чающих лишь спасения. Затем государство выбрасывает тех членов сообщества, которые опасны сообществу посредственностей - основному строительному материалу империи из-за своей неординарности. Купцы, наемники, авантюристы, проповедники являются пионерами следующего этапа, осуществляемого непосредственно государством, в зените своего могущества.
   Условно начало морской экспансии Индии относится к первому веку н.э. К тому времени морские торговые трассы связывали Индию и Аравию (а через нее со Средиземноморьем), возможно, здесь осуществлялся наиболее значительный обмен товаров и капиталов Древнего Мира. Восток за счет шелка и пряностей имел положительный баланс в торговле с Западом и мог использовать огромную прибыль в разведовательных экспедициях, не приносящих непосредственной выгоды. Индийские корабелы, южане - тамилы по преимуществу, спускали на воду суда, превосходящие каравеллы Васко де Гаммы и Колумба.
   В то время как Север был занят ассимиляцией многочисленных вторжением и пропагандой буддизма в континентальной Азии, Юг пустился к своей славе. Несколько волн колонизации превратили в течение тысячелетия океан в Индийский, изрядный кусок континента - в Индокитай.
   Индия не смогла осуществить территориальные захваты на континенте (только южная Бирма была временно включена в состав империи Чолов), но индийское влияние на равных оспаривало китайское и память о нем сохранилась чуть ли не до двадцатого века, например в названии Камбоджи, как памяти о Камбодже Индийской, расположенной в долине Кабула, или в названии Аюттхаи, одной из средневековых столиц Сиама, арийской Айодхьи, стольного города Рамы, сына Дашаратхи, героя "Рамаяны". Больших успехов экспансия достигла в островной части Индийского океана. Торговые фактории разрослись в прибрежные колонии. Выгодное стратегическое положение позволило им окрепнуть и расширить свое влияние вглубь островов. Крайними точками, где фиксируется индийское влияние были Мадагаскар на западе, Филиппины и Тайвань на востоке.
   Политическая и экономическая истории Дальней Индии неизвестна: видимо, она схожа и с историей греческой колонизации с учетом иных масштабов и природных условий. Экспансия шла из нескольких центров, первоначально колонии сохраняли связь с метрополией по идеологическим и военным соображениям, позже по торговым. Окрепнув, они расторгали протекторат - немало этому способствовало влияние местной среды. Час славы Дальней Индии пробил в двенадцатом веке н. э., когда Селлендра Великий объединил в гигантскую морскую империю практически все острова Дальней Индии. Империя Шривиджайя процветала несколько столетий, пока не потерпела поражение в противостоянии с бывшей метрополией - империей Чолов и не была поглощена восточнославянской Маджапахитом.
   При рассмотрении ситуации в Индийском океане в первом тыс. н.э. нельзя не упомянуть еще одно влияние - китайское. Китай представляется державой континентальной, в лучшем случае промышляющей в прибрежных морях Это утверждение недалеко от истины, поскольку судьба Срединной империи определялась, в первую очередь, внутренними причинами, в меньшей степени ее решали связи с Великой степью и Тибетом. Мудрые китайцы благоразумно не ловили зыбкую удачу на морских путях, предпочитая ей верные плоды честного кропотливого труда на крохотном родовом наделе. Далекие южные моря их не влекли совершенно. Но, зная, какие ресурсы привлекались для контроля над сухопутными трассами шелковой торговли, с каким упорством проводилось наступление на запад и какие результаты достигались на этом поприще - а китайцы закреплялись в Фергане и формально, посредством протектората над Тюрским каганатом, заявляли свои притязания даже на восточную Европу - так вот, трудно поверить, что судьба южной морской шелковой торговли была им безразлична и никаких попыток контроля не осуществлялось. Кроме того, неизбежны были столкновения торговых интересов и поисковых партий индийских и китайских империалистических хищников.
   Все же первое тысячелетие разделило прибрежные моря Индийских и Тихих океанов своеобразной демаркационной линией - условно на траверзе Сайгона - Хошимина, за которую в обе стороны проникали только плоды торговли, ремесел и мысли. Второе тысячелетие н..э. нарушило зыбкое равновесие. Шривиджайя смогла зацепиться за Южный Китай, сами китайцы предприняли два вторжения на Яву. Сам факт организации монгольских вторжений на Яву и в Японию свидетельствует о существовании определенных традиций крупномасштабных военно-морских и десантных операций.
   Со второго тысячелетия н.э. Дальняя Индия от экспансии перешла к обороне своих владений и сдаче многих из них новым соперникам - арабам. Вернее, новым был вызов самудра раджам из индоарьев - арабы издавна, еще до Хиджры, освоили Великий морской шелковый путь: их фактории обосновались на побережье Индийского и Тихих океанов до самого Китая. Наряду с потрясающим воображение броском в Испанию и Туркестан, борьбой за Средиземное море, ограблением восточного побережья Африки и внутренними распрями - в последнем арабы превзошли все свои прочие достижения - торговцы из Аравии обратили взор на баснословно богатые южные моря. Перипетии холодных и горячих морских войн вряд ли будут когда-нибудь известны. Явен только результат: новые претенденты на богатство Индии, португальцы, имеют дело по преимуществу с арабами. Новая военно-морская компания оставляет за индийцами роль сторонних наблюдателей и жертв европейской жесткости и алчности. С той поры Индия воспринимается исключительно как сухопутная держава, а широчайшее распространение индийской цивилизации, превзойденное только европейцами тысячелетия спустя, относится к числу необъяснимых загадок.
   Более весомы и вечны были достижения Индия в экспансии мысли. Тут же мудрый чопорный дракон из Поднебесной благосклонно принял благовестие с Запада. Стойкий эгоцентрист невольно покорился обаянию чуждой культуры. Распространение буддизма как одной из форм многоликого индийского духа в Китае, причем Китае династии Тан, зенита культуры и могущества, ставит на всю индийскую мысль клеймо высочайшей пробы: две древнейшие цивилизации вступили в диалог на равных. Успехам буддизма в прочих землях удивляться уже не приходится: индийская мысль распространялась по ним с непреложностью проявления закона гравитации, подобно тому, как вода с высоты непременно идет в низину. С горних высот, достигнутых индийским духом, знания и верования растеклись по обширным просторам Тибета, Центральной Азии, Индокитая и островов. Географические пределы индийской духовной экспансии уже очерчены, будут ли временные пределы? Автор отвечает на этот вопрос отрицательно, поскольку доселе не предвидится другой цивилизации (исключая китайскую), приобретший столь же богатый опыт во всех областях жизни и ответившей на извечные вопросы бытия.
   Упадок. Золотая осень эпохи Гупт. 300-500гг. н.э.
   Проиндуизм и упадок брахманистско-настического комплекса. Кама. Мумификация эпоса и агиография.
   Термин "Кама" происходит от имени бога любви Камы. Для неосведомленного переводится просто: секс. К сожалению, "Кама-сутра" до сих пор не имеет адекватного перевода и воспринимается как пособие по сексуальным позам. На самом деле этот блестящий трактат является сводом весьма серьезных научных изысканий и выстроен в полном соответствии с требованиями тогдашней философской мысли. По значимости и строению он вполне может быть поставлен в один ряд с Артхашастрой и прочими шастрами и сутрами того времени. Кама не равнозначна любовным наслаждениям, пусть даже по-индийски разнообразным и изысканным, более того, Кама гораздо шире круга чувственных наслаждений. Кама объемлет все эстетические переживания, цель долгого и усредного воспитания.
   Золотая осень Индии была веком Камы. Не случайно относительно Викрамадитьи, самого известного из Гуптов, традиция весьма глухо и бегло перечисляет его успехи в завоеваниях и устроении государства, зато любовно перебирает девять драгоценностей его двора: ученых, мудрецов и писателей. На западе более всего известен из их числа гениальный драматург Калидаса.
   В данном случае рассмотрению подлежит один из аспектов его творчества, а именно - отношение к эпосу. Эпос к тому времени мумифицировался: он стал педагогическим наставлением, предметом для упражнения краснобаев и знатоков, поводом блеснуть лестью при дворе владык, но никак руководством к действию, не примером для жизни и даже не политикой. Эпос стал фактом литературы, живописным изображением жизни, но не самой жизнью.
   Калидаса счастливо избегнул всех опасностей пост-эпосной литературы: его поэмы и пьесы, сводимые в своеобразный эпос, не стали помпезным возвеличением как "Энеида" Вергилия, ни скудным проявлением эрудиции как "Аргонавтика" Апполодора, ни напыщенным пустозвоном рифмоплетства, коим отмечена александрийская школа. Живое чувство любви и сострадания согревает мифологические сюжеты, изысканная отделка слова служит не прославлением автора, но самого Слова, которое он боготворит по-индийски - огранка бриллианта должна выявлять красоту алмаза, а не искусства гранильщика; сама природа в изображении Калидаса одухотворена и пульс мироздания бьется воедино с сердцем человека - не героя, не полубога, а простого смертного, чьи непревзойденные качества Чакравартина или изумительной красавицы служат не более чем задником к пьесе, чья красочность забывается по ходу действия. Иллюстрации к Калидасе - фрески Аджанты, они одни донесли до нашего времени изящный и трепетный идеал угасающей Индии.
   Простой люд уже не вдохновляли деяния героев официозного эпоса. Их идеал более скромен и приближен к простым житейским потребностям. Недостаток в чудесном и значимом восполнялся подвигами другого рода - духовными. Героев действия сменили герои милосердия - святые, эпос заменился агиографией. Именно к волшебникам и печальникам за сирых и убогих обращались с надеждой те, кого не могла защитить официальная власть, которую все более занимала задача собственного сохранения.
   Падение Кушанов в результате мощного национально-освободительного движения дало возможность проявить себя местным царствам и республикам, вновь обратившим Гангский Дол в арену ожесточенной междусобицы. И вновь как признак славного прошлого на сцене появллась Магадха, давшая в очередной раз династию правителей. Несколько поколений императоров, чьи имена оканчивались на -гупт, собрали север вокруг Патилипутры и совершили ряд удачных походов на юг, не сделав однако попыток аннексировать его, удовольствовавшись протекторатом.
   Зенит могущества империи наступил при Чандрагупте II, более известном под титулом Викрамадитьи (Солнце Могущества). Викрамадитья еще смог передать своим наследникам благоустроенную империю, на чем солнце Гупт стало клониться к закату. Север Индии подвергся нашествию белых гуннов - эфталитов, отраслью того народа, который стал проклятьем и погибелью для Рима, Китая и Ирана. Не считая самих арья, Индия еще не подвергалась такому массированному вторжению. Войны с захватчиками, которые велись двумя поколениями индийцев, покрыли славой победителей самого опасного врага той эпохи, но окончательно подорвали мощь Гуптов. Последние тихо и незаметно сошли со сцены.
   Гупты при традиционной политике терпимости придерживались проиндуистской ориентации. Индуизму еще предстояло родиться в племенных проповедях Шанкары и окончательно возобладать над брахманистско-настическим комплексом. Буддизм был еще могуществен на своей родине, но его победа, означающая поглощение других культов, была по большому счету поражением дела Будды Гаутамы - прежняя притягательность была утрачена, просветленность оттягчена темными верованиями. Упадок буддизма и распад последней традиционной империи были взаимосвязанным явлением.
   Цикл завершился: Гупты покинули Паталипутру, свидетельницу славы и блеска целой эпохи, и перенесли столицу в Айодхью, связанную с величием далекого легендарного ведического прошлого.
   Занавес пал, действо окончено. Индийская цивилизация исчерпала себя и не способна к развитию: живой дух движения покинул ее, оставив нетленной высочайшую культуру, которая воздвиглась роскошным мавзолеем над угасшим народом.
   История начала новый цикл: новые пришельцы оказываются ревнителями старины. Раджпуты, потомки индоарьев, шаков, парфян и гуннов, изгнали буддизм. взяли основой своей жизни реформированный ведизм. Стяг сей осенил их отвагой стародавних носителей и так же верно привел их к поражению в битвах с мусульманами. Раджи - вожди не имели необходимого разумения для объединения - точь-в-точь как первобытные арья. Но инициатива окончательно ускользнула из рук эпигонов потомков Бхараты и в дальнейшем актуальнейшую для материка задачу объединения пытались решить пришельцы на основании других идеологий.
   Создается впечатление, что самая мысль Индии утратила интерес к государственному и житейскому устроению, словно вершина уже достигнута и с ее высоты разум великого народа воспарил ввысь. Вместо того, чтобы возводить на земле, самой сутью обращенной на изменение и уничтожение, Индия принялась за созидание высшего, духовного, основанного на Абсолюте, сливающегося с Единым. Вместо земной отчизны Индия обрела небесную Родину и более ничто над ней не властно...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

   Том 1 МАХАСЕНА, СЫН ШАТАРАТХИ
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ САНСКАРЫ ДЕТСТВА
  
   Глава 1.Гарбхадхана, обряд зачатия
   Отродясь не видывали такого на земле каркотаков.
   Никогда не пустовала торная дорога, стекавшая, по рассказам бывалых людей, от самого царства Хималая к низменному югу мимо великих городов, могучих царств, непроходимых лесов и святых обителей. Шествовали по ней мимо деревенской ограды блистающие славой и доспехами воинства царей, останавливались в особо для того устроенных колючих заплотах торговые обозы, сворачивали в деревню и коротали холодные на плоскогорье ночи у священных костров путники. Никому не была узка дорога - но в тот день словно обрушились в горах хляби небесные и переполнили их воды обычно вяло текущую реку дорожного движения, превратили в ревущий грозный поток - подобно тому, будто излилось с Луны семя и, воплотившись, хлынуло стадами и человечьими толпами по дороге, удерживаемое от разлива вширь придорожным тернием и стеной бамбука.
   Двигались шагом колесницы в челе толпы и пешцы окружали их, разведывая путь; за ними вперемешку волы влекли повозки со скарбом и шли семейства коров с телятами, за ними табуны кобылиц; охраняя их, обочь шествовали быки, угрожающе кося огненным взором в шелестящий бамбук, скрывающий тенями и шорохом полосатых хищников; и вновь колесницы, и вновь стада - и так до самого окоема.
   Пахари в испуге подались за ограду, хотя только разбойники без чести могли обидеть честного поселянина; стада буйволов, согнав с себя полуденную дрему и пользовавших их птичек, бросились напролом в заросли; стаи падальщиков поднялись ввысь, обозрели толпу и густо усеяли придорожные дерева, степенно обсуждая меж собой, попотчуют ли их сегодня люди лакомой плотью своей - помимо обыденных отбросов.
   Владыка царства примчался на взмыленной четверне, колесницы ближней дружины развернулись на лугу, а слоны со снаряженными башенками на крупах преградили путь.
  -- Откуда путь держите? - грозно спросил царь каркотаков. - С миром ли к нам или с войной?
   Из строя остановившейся толпы выехала колесница, запряженная по-старинному двойней: в возвышавшемся на ней муже не только царское ожерелье, но и благородная мощь обличали царское достоинство.
  -- Да будет благословение богов на твой род, великий царь! Пусть процветают твои подданные, благоденствуют коровы, обходят стороной враги и хищники; пусть исправно поднимает океан в хоботе западный слон - миродержец и пусть в должный час и в должной мере изливается дождь на землю и оплодотворяет ее!
   Тут царь каркотаков в подчеркнуто вежливом обращении уловил скрытый упрек в небрежении правилами вежества и опустился с колесницы встречь гостю. Царь пришельцев встретил его спешенным на полпути и представился:
  -- Именем я наречен Шатаратха, сын Дануки - Бронзового Тура, царя Гандхарского; род наш ведется от Ничакру, восходящему в седьмом колене к самому Арджуне Пандаву. По матушке моей, гостеславной Винате, восхожу породой к Ашваттхаману, к святой для всех арьев Лунной династии;
  -- Иду же я, о благодетель здешних краев, с племенем махавришниев своих от дальних гор до дальних дол, промышляю волю и долю. Ведомо нам, что опустела мором страна Панча - Гири: вот к тем пяти горам, бедным людьми да богатым травами, веду я своих быков и людей;
  -- Что до того, с добром или злом вступил я в твой предел, о предстоятель каркотаков, - тебе решать, могучий царь: как встретишь, так и разойдемся. Окажешь гостеприимство по заветам отцов - отдарим подарками и разойдемся миром; положишь справедливый мыт за проход твоими путями - разочтемся сполна; ну, а коль решишь встретить гостей по славному кшатрийскому обычаю добрым боем - и тут не будешь в обиде! Решай сам, царь!
   Каркотак ответил не раздумывая:
  -- Право предков мы блюдем свято: встретишь корову - уступи дорогу; встретишь гурт любой порой - укажи где водопой. Коль не по нашу землю пришли вы стадом и ордой - путь вам чист и благословен!
   По знаку царя каркотаков слоны отстранились с дороги, он продолжал:
  -- По обычаю Пятиречья, прародины арьев, объявляю тебе, царь Шатаратха: вольны вы в ловле зверином и рыбном, пастьбе и водопое на время, потребное тельной корове для пересечения моего царства. Запрещено вам входить оружными в огражденные селения и стадами заступать в огороженные поля!
  -- И мы следуем пути предков! - подхватил Шатаратха. - Половина отдоенного молока - ваша; туши и шкуры нашей павшей скотины - ваши; половина семени быков - ваша, и навоз, если укажешь поля под паром. Ну, а возмещение потрав и обид оговорено будет особо. Теперь же прими дар, благородный царь!
   Оруженосец бегом вывел гнедого жеребца и с поклоном вручил повод каркотаку.
  -- Да возместят тебе боги за твой щедрый дар, блистательный Шатаратха! Да исполнится то, о чем пророчит твое имя, и поведешь ты в бой сотню колесниц, обитых железом и запряженных такими же конями! Вижу по статям - синдец! Изобильно сердце святой Арьяварты плодами Матери-Земли, да вот кони вырождаются у нас, и оттого вдесятеро дорог мне твой подарок. Здрав будь, царь, на сто осеней и будь гостем во дворце Дхармараджи, царя каркотакского!
   Небрежно растолкав колесницы махавришниев, на дорогу вышел бык, да такой, что каркотаки застыли в изумлении, а лошади их попятились; слоны одни остались равнодушны, поскольку единственные могли смотреть на пришельца сверху вниз - а по уму и величию признали его ровней.
  -- Это Нандин! - указал Шатаратха, когда бык возвысился белоснежной горой подле беседующих царей. - Поскольку твои люди пойдут проводниками, царь быков будет сам распределять пастбища и водопои меж своим народом.
   Дхармараджа пришел-таки в себя и приветствовал быка. Благородное животное вежливо преклонило голову, увенчанную чуть не в слоновий бивень величиной рогами.
  -- Ай да бык! - восхитился каркотак. - Видать, не только по имени, но и по роду восходит он к быку Шивы Пашупати, на коем Махакала затаптывал полчища асуров!
   Другое взошло на ум каркотаку, и Дхармараджа в достойном жесте прошения сложил руки на груди:
  -- Оставь себе, властитель стад, и мыт и возмещение: об одном прошу я - пусть по обычаю предков пришелец улучшит мелкую здешнюю породу, пусть Нандин все время похода пребудет в наших загонах, пусть его семя, что на вес алмазов, изольется в наше стадо!
   Предложение озадачило махавришния, хотя и было вполне справедливо. Отказать прямо Шатаратха не мог:
  -- Я не имею возражений, царь Дхармараджа, вот только бык имеет разум человечий в скотском естестве - и разумение не простолюдина, но благородного, так что приказывать ему я не вправе...
   Каркотак не видел ничего зазорного в том, чтобы обратить самолично к быку, да еще склонить в поклоне шею:
  -- А чтобы вождь стада и народа не чувствовал себя обделенным, - закончил просьбу Дхармараджа, - я приглашаю царя Шатаратху в град каркотаков на пирование и отдохновение. Вы оба будете вольны покинуть нас в тот миг, когда сочтете, что пресытились нашим гостеприимством.
   Шатаратха густо расхохотался, бык также изобразил веселие:
  -- Не прогадаешь ли ты, достославный Дхармараджа, предлагая такую мену? Под Нандином ни одна телка пала бездыханной, будучи не в силах вместить его силу, а потчевание махавришниев многие наши знакомцы сравнивают с нашествием и пожарищем одновременно!
   Каркотак даже оскорбился:
  -- Ты считаешь, Тур-Шатаратха, что всего богатства царства не хватит для твоего угощения? Что ж, слава проверяется не словами и негоже благородным потомкам Лунной династии расходится без доброго поединка: вызываю тебя, Шатаратха, сын Дануки, на ратоборство с моим гостеприимством, посмотрим, что обширнее, твоя утроба или мои подвалы, удасться ли тебе, ниспровергатель крепостей, взять приступом мою поварню! Как скажешь: "Довольно!" - так ступай на все восемь сторон света со своим быком!
  -- Да будет так! - скрепили уговор своим словом цари.
   Каркотаки и махавришнии на глазах друг у друга спустили тетивы с рогов, а цари в знак приязни обменялись луками в изукрашенных налучьях.
   Цари воссели в каркотакскую колесницу, и орда беспрепятственно тронулась в путь. Каркотаки рассеялись по своей стране; вслед за ними растеклись стада махавришниев. Шатаратху сопровождала лишь приличествующая сану и случаю свита из окольничих - высокородных раджаний и родовых жрецов, да Нандин по неискоренимой своей привычки возглавил шествие. Цари смеялись, что почести отдаются не им - встречные именно быка приветствуют поклонами.
   Стяг махавришнийской "Узды" почтительно следовал за стягом хозяев - "Гарудой". Каркотаки превыше прочих богов почитали Кришну Васудеву, что по воззрениям их новых знакомцев было знаком непростительной смиренности. Герб каркотаков был Гаруда - вахана Вишну, кличем - "Когти!". Три сходящиеся углом черты метили железки их стрел, обозначая тем самым природное оружие славного воителя и истребителя змей-нагов Гаруды, славного сына Кашьяпы.
   Что бы ни думали суровые пришельцы о своих изнеженных южных соплеменниках --свое мнение они держали при себе, поскольку природная вольность арьев оборачивалась свободой в выборе богов-покровителей и пути следования им: никакая вера не считалась зазорной, и все учения признавались одинаково верными. Да и сам Кришна Васудева, если рассудить по чести, был великим воем, стоящим ровней Индре, радже богов и небесному покровителю махавришниев, - если не брать во внимание не совсем приличествующую мену на Курукшетре оружия воина на вожжи возничего. Впрочем, как славно он сказал далекому предку Шатаратхи: "Бейся, не взирая на то, что твои противники - твои же братья и наставники, ибо в этом предназначение кшатрия!" Об этом беседовали Шатаратха и Дхармараджа: их предки рубились на священном поле Куру и потомкам их, рассеянным по всему свету, деяния их были примером и поводом для бесконечных рассуждений. Не было среди высокородных кшатрия, не числящих праотцев своих среди былинных богатырей Курукшетры. Не редким было и то, что сражались они друг против друга - как было то в родословной Шатаратхи. Посмертная слава и кшатрийская доля уравняла их, сведя за дружеским посмертным пиршеством в раю Индры, как и при жизни случалось им быть верными соратниками. Да и дело, разделившее их, - вражда двоюродных братьев Пандавов и Кауравов из-за неправильного столонаследования - казалось и тогда и сейчас не причиной, но лишь поводом к выставлению собственной удали. Благородная кровь, пролитая на Куру, текла в жилах их потомков, возбуждая те же чувства: приязнь Шатаратхи и Дхармараджи по истечении священного времени гостеприимства вовсе не помешала бы им пойти войной друг на друга.
   Пока же они совместно возвышались на тяжелой каркотакской колеснице, и Дхармараджа предупредительно поддерживал Шатаратху - из вежливости, скорее, поскольку гнездо его колесницы вмещало еще по надобности двух лучников, чем и отличалась от старинного строя махавришнийской, легкой, верткой и быстрой на ходу. Цари услаждали слух друг друга приятным собеседованием, все более испытывая обоюдную приязнь. Они были равны породой, возрастом, схожи могучей статью, их вела одна дорога - и дружелюбие их готово было расцвести искренней дружбой. Еще до того, как за перистыми вершинами пальм вознеслись башни града каркотаков, они готовы были заключить союз и скрепить его кровью. Будь близок враг - оба царя вполне могли вот так, вдвоем на одной колеснице отправиться в совместный поход - но миролюбие Дхармараджи не составило им такой возможности; оставалось испытать дружбу потчеванием и взаимными дарами.
   Унизанные длинными остриями - ради сбережения от слонов - створки ворот растворились встречь обоим стягам. Шатаратха попросил замедлить, восхищенно обозревая могучую крепость. Открытое лицо его не смогло скрыть и некоего сожаления, точно махавришний уже примерялся к приступу и печалился о лишних потерях.
   Дхармараджа смущенно принял искренние похвалы:
  -- Да, о Индра махавришниев, ты прав: крепость содеяна градодельцами неприступной. Но народ мой верен старинному кшатрийскому покону - стены годны лишь для укрытия слабых, а сильные духом мужи должны испытывать судьбу в чистом поле в честном бою. Мужество каркотаков крепче гордыни, а их слава превыше заборал. А доблесть брата моего, Духшасаны, вознесена его ратными подвигами превыше надвратной башни, что своим солнечным оком взирает на сотню стран вокруг. Вот и он сам, преславный, спешит навстречу нам.
   Увидев спускающегося со стрельцового яруса Духшасану махавришний невольно покосился на Дхармараджу. Тот, зная заранее, какое зрелище предстанет перед гостем, таил на устах усмешку. Братья были близнецами, схожими донельзя до того, что только по выражению глаз можно было различить их. Спокойствие и участие озаряло взор Дхармараджи; своеволие горело гордыней во взгляде Духшасаны.
  -- Позволь приветствовать тебя, о погубитель ратей, - склонил надменно голову Духшасана. - Войди дорогим гостем в палаты, присядь на достойное тебя золотое седалище, омой с дороги ноги и прими в знак приязни кубок с медовым молоком. Положено гостя за радость оказания гостеприимства одаривать коровой - но посуди сам, что наше стадо против твоего? Я не хочу оскорблять тебя, о владыка стад, таким ничтожным даром. Ведь это все равно, что принести приношение океану горстью воды...
  -- Как я слышал, в ваших краях, - начал достойно держать ответную речь Шатаратха, - богам льстит не богатство жертвоприношения, но чистота сердца и помысла. Коли воистину так - ты одарил безмерно меня своим ласковым примечанием. Позволь мне на радости великой одарить и царственный дом ваш, и высокочтимых брахманов добром и скотом и начать жрение во славу нашей дружбы.
   После взаимных приветствий и представлений гости и их хозяева сменили залитый солнцем двор на прохладную полутьму трапезной. Тут, в сердце материка арьев, умели обустраиваться покойно и удобно. Дневная жара почти не ощущалась, умеряемая тенью кровель и гульбищ и вконец уничтожаемая помаванием огромных опахал. Невиданной роскошью показались пришельцам расписанные красками стены и полы, выложенные из подогнанных друг к другу известковых плиток. Пол был обрызган душистой водой и источал благоухание и прохладу. Против циновок для гостей в чинном порядке выстроились отряды златокованной посуды, служащей достойным вместилищем редкостных и тонких яств.
   У махавришниев такого добра было вдосталь, но все это было добычей, разрозненной и помятой, а еда - простой и грубой, годной лишь для насыщения естества, но не для ублаготворения вкуса. Шатаратхе и его раджаньям все же были привычны не только нравы кочевого полубарбарского бытия - обвыкли они и к чинным пирам махарадж, жаждущих заполучить славные колесницы под стягом "Узды", приходилось им сиживать и во дворцах, не менее изукрашенных, - а то и вступать в них победителями и уже на правах хозяев угощать побежденных бывших властителей.
   За первой переменой из носорожины в кислом молоке Шатаратха утолил не только голод, но и любопытство. Да, цари каркотаков были близнецами, старшим же считался Духшасана. Говорили, что матушка их, желая, чтобы первенец ее был доблестным воителем, коснулась ногой ствола ашваттхи - и одновременно дерева удумбары, чтобы сын ее преуспел и в мудрости. Видно, богам показалось непосильной задачей совместить эти качества в одном человеке, и мать на непомерную радость отцу разродилась двойней. По мере возрастания мальчиков явственнее стали различия в натуре: мужественность Духшасаны и благочестие Дхармараджи. Впрочем, и старший в ученичестве бойко толковал ведангу и младший лихо водил поручаемое ему левое крыло в битву, выручая дерзкого, но чрезмерно увлекающегося старшего брата. Отец их печалился только об одном - о необходимости обделить одно из братьев царским венцом. Дхармараджа по совести и не помышлял о престоле, называя Духшасану с отрочества государем: последний же и думать не хотел о невольном утеснении брата, в коем видел самую жизнь и честь свою.
   Затруднение разрешилось знамением - упавший перун разбил повдоль царский венец каркотаков: когда на пепелище казнохранилища нашли два разошедшихся, но входящих друг в друга оплавленных обруча наподобие звеньев цепи, то к великой радости народа и к величайшей - самих братьев, оба они были повенчаны на царство. Правда, смущение вызывали огонь и молния, но за наступившим благополучием об этом позабыли.
   Братья правили попеременно: Дхармараджа светлую половину месяца, Духшасана - когда Луна шла на убыль. Хоть все дела отправлялись ими одинаково умело, но как-то незаметно из восьми царских обязанностей лишь омовение, жертвоприношение и прием пищи исполнялись ими совместно и одинаково. Духшасана устраивал слушания о мерах безопасности, совещался с советниками и лазутчиками, устраивал смотры войскам и обсуждал военные приготовления. В свое время Дхармараджа выслушивал доклады о приходах и расходах, рассматривал судебные дела, принимал золото и развешивал по надобностям. Когда Духшасана отправлялся в поход - Дхармараджа правил за двоих; за исправлявшим посольство Дхармараджей незримо стоял жаждущий рати Духшасана, так что подобное разделение обязанностей было к немалой пользе царства. Многократно женатые - законных наследников не имели и в том помимо печали находили удовлетворение, поскольку тем самым изгоняли единственный повод для распрей. Правление их было таково, что иной раз мыслилось, что один царь занимает двойное седалище на львах - настолько согласованы были друг с другом оба царя и нераздельны в думах и делах.
   Шатаратхе довелось испытать это на себе: обильные возлияния помутили рассудок, он уже не отличал царей и обращался к тому, кто на сей раз потчевал его очередной переменой, попросту - брат мой. Каркотаки снисходили к его поведению не только ради простоты исконного полубарбара. Вся знать Арьяварты была породнена многократно и находилась в родстве и свойстве; к тому же мысли и поступки царственных каркотаков совпадали. Слова, рождавшиеся языком Духшасаны, созревали одновременно с этим во рту Дхармараджи, а подносивший очередной кубок меньшой брат лишь на вздох опережал старшего с таким же подношением.
   Гостеприимство братьев было подлинно арийским, возведенным до вершин высшей добродетели и услужения богам. Не было бы преувеличением сказать, что вся обильная казна каркотаков служила лишь для ублажения странников и паломников, торговцев и попросту бродяг, поклон которых у врат и пожелания счастья хозяевам делал их подлинно посланцами богов. Что ж говорить об ублаготворении родича-царя! Щедрость считалась главнейшей добродетелью знати относительно низших и, надо отметить, что подобно зерну, брошенному в землю и вроде бы потерянному, давала обильные всходы в виде честной славы. К тому же обстоятельства требовали продлить пир сколько возможно - чтобы Нандин мог облагородить своим семенем как можно больше коров. Братья переглядывались с тревогой после каждой перемены - неужели гость, уставший и осоловевший, молвит "Хватит!"
   Но, странное дело, такого не происходило. Вся зала была сплошь уставлена блюдами, подносами, мисками, кубками, ритонами и прочим пиршественным нарядом, являя во всем блеске великолепие и щедрость дома каркотаков. А Шатаратха хищно оглядывал трапезу подобно тигру у газельего стада. Тяжелый охотничий кинжал на миг медлил с ударом - и обрушивался на добычу. Хрустела зажаренная плоть, брызгами крови летела жгучая подлива, трещали размалываемые кости, одним ударом сметались лепешки. Хруст, звон, могучее чавканье, отрыгивание, сотрясающее здание, - и оруженосцы торопятся очистить место разгрома полков, только что победоносно выступивших из каркотакской поварни. Кувшины с хмельным убираются опустошенными - пусты и гулки их стенки, как стены разоренных городов.
  -- Славный воитель Шатаратха, - веселились от всей души братья. - Испытай-ка себя в приступе рисового городка! Смотри, не оплошай: глубоки рвы - чаши с приправами, высоки белые стены, а башня-то, сложенная из сахарного тростника, и вовсе неприступна...
   Шатаратха в ответ только распускал пояс-бронь и откладывал меч - рукоятью к хозяевам в знак уважения. Ему ли, вскакивающему первому на заборала, пугаться блюда, которое с трудом втащили два отрока.
  -- Что с Нандином? - вполголоса осведомлялся Дхармараджа, неслышимый за обвалом рисовых стен, и с изумлением выслушивал доклад:
  -- Благородный бык покрыл все царское стадо. После омовения и вкушения изволил прошествовать к городскому. Пастушки и молочницы умащают его сандалом и увешивают плетеницами, преподнося в дар плоды и коренья. Нандин все принимает с благодарствием чисто человеческим и воздает за почет сторицей...
   Каркотакам оставалось только переглядываться. Раздался треск - пал последний оплот, сладкая башня: огонь не справился бы с сухим тростником быстрее, чем зубы-жернова Шатаратхи.
  -- Мы осмелимся предположить, что низвергатель Шатаратха не утомлен только что одержанной победой? - не без робости осведомились братья.
   Шатаратха расправил могучие плечи:
  -- Что это за слава и что это за добыча? Не пора ли отправиться в настоящий поход, о цари-гостеприимцы!
  -- Вот и олень поспел к сроку! - обрадовался Дхармараджа.
   ...Махавришнии растерзали его быстрее, чем стая оголодавших волков...
   Надзиратель доносил, чуть слышимый в гаме:
  -- С окрестных деревень сбежались старосты и пастухи, сошлись в споре, кому первыми принимать Нандина: как водится у нас, от слов перешли на посохи, да сам бык не допустил до смертоубийства. Взвыл так, что все грянулись оземь, и разогнал драчунов. Потом со вниманием выслушал речи выборных и отправился на дальние выселки, где и народ победнее, и стадо помельче. Ай да бык! Поставить бы его надзирателем - извел бы воровство и непорядок! Слушай, царь, выменяй его на что угодно, хоть весь народ отправь за подаянием, - если Нандин останется у нас - словно золотой дождь осыплет твою землю, мудрый Дхармараджа, а реки преисполнятся молоком и медом!
   Вот уже факелы озарили двор, и светильники породили крохотные огоньки, множеством своим озарившие чертог, - а пир продолжался, попирая законы естества, требующие отдохновения. Шатаратха добрался до тушек куропаток и разделал их так, что бродившие в зале читы в чаяние подачек остались недовольны горстью сухих хрупких костей и мявкали рассержено. Кладовым каркотаков было далеко до оскудения, да приготовление очередных перемен требовало известного времени: подуставших сотрапезников принялись развлекать сказители и песенники. Рассудок пирующих был немало замутнен обильным питием: баснословные сказания и узорчатый стиль их только усугубил давнюю печаль Шатаратхи.
   Сказитель вещал старинное предание о славном царе Харишчандре, обладателе ста прекрасных жен, но не имевших плода такого богатства - наследника-сына; опечаленный донельзя отец воззвал к Варуне и пообещал принести в жертву сына, лишь бы тот родился, избавил от горя опечаленное сердце родителя. Когда же звучали вопрошания славного царя божественному мудрецу Нараде и ответ благооткровенного, то Шатаратха вовсю расплакался.
   Словно махавришнию вещал Нарада, словно пенял его, несчастного:
  -- Отец, узревший лик сына, оплачивает тем самым долг предкам - сын же дарует ему бессмертие! Среди земных радостей нет большей, чем радость отца, обретшего сына: никакое подвижничество не дарует той заслуги, которое несет рождение сына. Отец возрождается в сыне - сын спасает его от мук ада, высшую радость небес дарует отец сыну...
   Дхармараджа спросил участливо:
  -- Поведай, в чем горе твое, завоеватель богатств? Расскажи, и, может, я разделю твою ношу!
  -- Нет, добросердечный брат Дхармараджа, я не хочу возлагать на тебя хоть сотую часть моей ноши. Подумалось мне - к чему мне богатство, если его некому передать? К чему мне мои верные колесничие, коли нет наследника клича "Узда!" Я даже не имею права быть твоим гостем - ибо я лишен наследника, который мог бы вернуть вам долг гостеприимства! Вот в чем печаль моя... На прахе воздвигаю я свое царство: развеет ветер мой пепел - и махавришнии рассеются палыми листьями...
  -- То не только твоя печаль, несчастный мой брат Шатаратха. И я с Духшасаной пью вино, смешанное с горечью, и, побеждая сегодня, - проигрываю в будущем; тлением кажется мне цветение. У рода каркотаков тоже нет царя-преемника, того, кто соединил бы в силе и мудрости двойной венец - каркотаков. Дети наложниц - дочери, будь даже среди них сын - кто бы признал его, низкородного, достойного царства? Но постой, царь, будет тебе в твоем горе подмога! Слыхивал ли ты об Агастьи, великом отшельнике и прорицателе с Голубых Гор? Вот уже целый век сжигает он сое тело среди пяти костров --четыре по краям его циновки, а солнце смиренно служит ему пятым. За такие подвиги многое дано ему богами, и взывание смертных не оставляет его равнодушным. Он согласится прибыть к нам и возглавить жертвоприношение с молением о даровании потомства. Взови к нему, родич Шатаратха, может, боги прольют свою милость семенем в лоно твоей жены?
  -- Решено! - вскричал Шатаратха, забыв и о сказании, и о слушателях, зачарованных хитросплетением волшебных шлок. - Керокшатта! Гони в царский стан! Немедля доставь сюда Девадатти! Пусть скотник везет все золото и самоцветы! Пусть гонят отборные стада! Я готов отдать все, лишь бы богоподобный Агастья совершил моление о даровании потомства!
   Собрание всполошилось. Беда Шатаратхи не была чуждой самим каркотакам, за долгие годы подданные Духшасаны и Дхармараджи поднаторели если не в препровождении ко дворцу различных старцев и знахарей, то в бесчисленных советах и лекарских прописях. Все с искренним участием подступили к Шатаратхе. Он оторопел от такого натиска и покорно отвечал на вопросы:
  -- Здрав ли царь телесно и детородным членом?
   За него тут же отвечали другие: мол, дородность царя обличает соразмерность всех статей, а огромное количество поглощенной пищи - на здоровый желудок и сильный внутренний огонь. Третьи тут же добавляли, что не сухость семени вина несчастья, поскольку у царя капха - натура... А вот царица махавришниев? Где же она, почему не поспешат возничие?
   И снова сыпались вопросы:
  -- А честно ли живет Шатаратха со своей женой? Не портит ли он семя сношением с незрелыми девами? Не совершает ли он грех убийства зародыша невхождением к жене? А не упреждает ли Шатаратха свою царственную супругу в наслаждении - мало того, что он высказывает тогда неуважение к женщине, так он еще и причиняет гибель семени? Все ли жертвы и требы совершаются должным образом? Нет ли неустроения в стане махавришниев? Нет ли каких знамений? Лучшие толкователи каркотаков тотчас помогут осознать волю богов...
   Все же под утро нескончаемым вопросам пришел конец, а когда стража с почтением препроводила Девадатти, царицу махавришнийскую, то даже у самых любопытных любопытство угасло с первым же изумленным вздохом. Пусть наспех убранная, пусть в грубой дорожной накидке, оберегающей ее нежное тело, - царица была прекрасна. Она просияла адамантом человечьего рода, вбирающим неверный свет ламп и преумножавшем его до блеска солнца; она расцвела лотосом, что распускается неизъяснимой чистотой в любом мест. Походкой трепетной газели приблизилась она к северному помосту и приняла приветствие трех царей. А когда Шатаратха сбивчиво объяснил, наконец, причину ее приглашения - лотосоокий лик воссиял такой радостью, что у мужественных воинов взор застлали слезы.
   Им ли, арьям, не знать, что значит рождение сына? Зачатие было святейшей обязанностью каждого: редких выродков, не желавших иметь детей, за арья-то не считали, род и община жестоко карали их. Но страшнее суда человеческого был иной суд. Родивший сына уплачивал сразу три долга: богам, которые получали жертвователя, предкам - продолжением рода, мудрецам-риши, поскольку новое поколение не прерывало изучение Вед, что представлялось главнейшей обязанностью всей Арьяварты. Никакими другими средствами уплатить этот долг тем, иначе как породить человека и сделал его благородным арья, не было. И не иного человека видел арья в своем ребенке: его сын был частью его, подлинным продлением его жизни - а уж внук полностью возрождал деда и часто носил его имя.
   И все же не все глядели только с участием. Духшасана взирал на царицу махавришниев вовсе не так, как позволялось в отношении "невестки".
  -- Поведай, брат Шатаратха, - спросил, улучив миг, Духшасана. - Как тебе удалось пересечь полматерика, не скрывая сокровищ, которыми обладаешь? Я поднимал рати по куда меньшим поводам, чем обладание такой красавицей и таким быком!
   Махавришний довольно хохотнул:
  -- Я сказал бы, что славный меч мой тому виной, да это было бы ложью наполовину. Боги укрепляют мою бранную мышцу, потому что твердо стою я на дедовских заветах. Питаю небожителей жертвами и блюду их заповеди - а они по положенному завету хранят мое племя от всех бед!
   Духшасана отстранился в недоумении - ему почудилось нежелание говорить правду. Шатаратха же был более чем искренен, да и иного объяснения арья измыслить не могли.
   Пир продолжался, ведясь законным порядком. Конечно, мужественные раздиратели туш и доблестные опрокидыватели чаш большей частью полегли замертво, изнемогши в отчаянной битве с поварней, высылавшей под главенством кравчих и виночерпиев все новые и новые отряды. Немногие продолжали биться: вождем их был Шатаратха, почти опрокинутый собственной жадностью и раздавленный своим же брюхом, но все же ненасытно пожирающий все, до чего могли дотянуться его руки.
   Дхармараджа, ободрив еще раз Девадатти, отправился распорядиться жертвоприношением; Духшасана, потупив взор, выскользнул за ним.
  -- Брат! - окликнул он. - Задержись на миг!
  -- Солнце не медлит, - ласково упрекнул брат брата. - Оно дает пример, распаляя самое себя пылом праведности, и весь мир уже готов последовать его примеру.
  -- Меня тоже сжигает страсть, - угрюмо ответил Духшасана, - но более приличествующая кшатрию. Брат! Сердце мое зияет рассеченной раной; ты, верно, знаешь, кто нанес эту рану и ведаешь способ ее излечения.
  -- Я не слеп, брат Духшасан, и будь я даже скорбен всеми чувствами - и то не мог бы не заметить Девадатти. Но варне кшатриев помимо страсти дана еще и благость, так что останься в лоне последней! Она имеет мужа и она гостья нашего родового очага. Не оскорбляй богов даже мысленным хотением богопротивного, смирись с тем, что она не твоя - как холодная и величавая красота созвездий, алый румянец зари, что торопит меня.
  -- Нет же, брат! - вскричал Духшасана. - Ты всегда даешь советы, ведущие к бездействию, к успокоению и умиротворению. Но что было бы с миром, следуй он за тобой? Он давно бы остыл, потух... Только страсть порождает мир из бытия, украшает и преумножает, создает города и царства. Я чист в своей страсти, именно она создала меня и продолжает мою жизнь. Решай же, пойдешь ли ты со мной или впервые будешь против. Я вызову махавришния на бой и убью его: тогда никто не помешает ввести красавицу царицей в мой женский терем его украшением и владычицей по окончанию похорон, на которые я - клянусь жертвами отца! - истрачу все свое достояние!
   Поразмыслив, Дхармараджа ответил:
  -- Тогда тебе придется убить меня! Я пригласил ее и по заветам предков после смерти мужа она останется под моей защитой - пока родичи мужа не примут ее в семью под защиту младших родственников.
   Духшасана в изнеможении приткнулся к резному столбу:
  -- Что за горькая судьба дана мне - принять горечь отравы из рук родного брата! Ведь в другой руке, Дхармараджа, - сладость обладания женщиной, ровню которой искать и не найти - разве что среди небесных апсар! Ты не желаешь, чтобы я забрал добычу себе, так давай ее поделим: мне - царица, тебе - бык, чья жизненная сила превознесет нашу землю и преисполнит ее земными плодами. Махавришнии не возьмут приступом град, они барбары, Шатаратха держит их под узду, не стань его - и они разбегутся вспугнутым табуном. Чего боишься ты? Махавришниев?
  -- Нет, Духшасана, богов. Они не поддержат наши руки в неправедном деле.
  -- Брось, Дхармараджа, ублаготворим их жертвами, скотом, золотом...
  -- Нет и стократно нет, Духшасана. Я начинаю верить, что богам потребны не требы, а чистая душа, чистая настолько, чтобы она могла беспрепятственно пропустить через себя божий свет и преисполниться им. А твою душу застилает темень, мглу и хлад отбрасываешь ты. Духшасана! Очистись от греховных помыслов, изгони солнцу подобно мрак прочь!
  -- Нет! - сказал брат брату.
  -- Нет! - сказал брат брату.
   Свет солнца, озарившего двор поверх заборал, разделил их. Дхармараджа бережно вынес головню от родового очага к кострам жертвоприношений, а Духшасана сгинул в глубине своего двора. И пока Агни возносил дымом подношение небесам - в какую пучину пал старший брат?
   После долгих раздумий Дхармараджа вызвал разомлевшего Шатаратху:
  -- Не спрашивай меня ни о чем, родич, но выслушай добрый совет и поступи согласно ему: покинь сколь можно скорее град и самые земли каркотаков.
  -- Почто так? Кончились припасы в твоих кладовых? Или ты, брат Дхармараджа, гонишь гостя прочь?
  -- Я сказал тебе гораздо больше, чем позволяет моя честь, - в полном отчаянии сказал каркотак. - Молю тебя, увези хотя бы царицу.
  -- Нет, царь-гостеприимец, ты же сам обнадежил меня. Скоро я припаду к ногам святого подвижника и тогда...
  -- Коли в этом причина задержки - я сам доставлю благочестивого Агастью в твой стан!
   Махавришний захмелел, но отнюдь не утратил остроты ума: упоминание Девадатти объяснило ему многое.
  -- Ты преступил через правду предков, ты, человек, в чьих жилах течет благородная кровь, ты заманил меня сюда. Но боги всевидящи и всемогущи, и меч мой непобедим доселе. Да и куда бежать мне - я навлеку разорение на свое рассеянное племя. Нет уж, я останусь и честно встречу судьбу, чтобы она ни преподнесла мне! А ты - будь проклят!
   Дхармараджа опустил голову под тяжестью справедливого упрека и сказал глухо:
  -- Ты не внял мне и принудил сделать ужасный выбор: я буду на твоей стороне, даже если мне придется пойти против брата.
   Шатаратха отвернулся с презрением:
  -- Я не нуждаюсь в подмоге человека, восставшего на свой род. А иначе, предавши брата, - не предал ли ты потом и меня? Мне недосуг болтать с тобой, царь, я вижу, как вкатывают кувшин со свежим пивом...
   Дхармараджа остался один среди двора; лишь три костра едва дымились из-под белесого пепла. Несчастный царь поднял взор, и солнечный луч ласково и ободряюще коснулся его лика. И чем выше направлял Сурья своих гнедых коней, вознося свой лучезарный лик над миром, - тем более укорачивались тени, скрываясь под навесами, в глубине покоев. Лился беспощадный свет дня - и где взять силы выстоять на свету, совершить задуманное в уютной полутьме! Дхармараджа вгляделся в пылающий лик - жгучие лучи его что-то выжгли в его душе; став иным, он направился в пиршественный чертог.
   Пир продолжался - как и шествие Нандина по весям каркотаков; в залу вносили огромный поднос с качаури.
   В тот миг вошел Духшасан. Он был в кожаной броне - той же крепости, что и на Шатаратхе, ликом темен, речью тверд.
   Таким он предстал перед махавришнием:
  -- Царь Шатаратха! Ты - человек, которого я был бы счастлив назвать другом. Но сейчас ты мой враг, ибо между нами стоит красота твоей жены. Я не стану оскорблять тебя предложениями уступить ее и не прибегну к бесчестию, чтобы найти повод для ссоры. Выходи во двор, выбирай род оружия - и боги разрешат наш спор.
  -- Вот оно, хваленое гостеприимство каркотаков... - начал махавришний ответную речь, с сожалением отрываясь от лепешек.
   Дхармараджа резко перебил его слова:
  -- Постойте вы, оба! Я гостеприимец Шатаратхи и его царственной супруги, следовательно, хранитель чести их, сидящих у родового огня. Я принимаю вызов!
  -- Ты пойдешь на брата? - в один голос вскричали Духшасана и Шатаратха, безмерно удивленные.
  -- Я выбираю прямой меч, - просто сказал Дхармараджа.
   Мечи неохотно лязгнули - им, столько раз разившим совместно, непривычно было скрещиваться в споре. Поединщики закружились по двору. Старший брат, как всегда жалеющий младшенького, бил вполсилы, уклонял удар, стремясь не поразить насмерть, а увечьем убрать с дороги. А Дхармараджа словно и не помышлял о победе - столько раз он подставлял незащищенную грудь под острие, что Духшасана, скорее, тратил свое искусство на предотвращение поражения, чем на причинение оного. Как водится, первая кровь воспламенила пламя боя, зарницами ярости полыхнули очи, бойчее загремели мечи.
   Духшасана обрел голос; недоумение сменилось злостью:
  -- Вот твоя братская любовь и верность истинному государю, бесчестный Дхармараджа! Хорошо же имечко - царь справедливости! Вот твоя благость - поднять руку на брата!
   Дхармараджа, чье прерывистое дыхание уже изобличало усталость, воззвал к небесам:
  -- Хари! Боже всемилостивейший! Тебе приносил я жертвы, отсекая плоть от духа, сожигая ее похоть в огне молитвы! Тебе приношу я последнюю жертву: я отрекаюсь от старых богов - ради Тебя, от брата и рода - ради Тебя, от жизни - ради Тебя!
   Звякнула перерубленная нагрудная цепь, брызнула кровь; Дхармараджа перехватил меч в левую руку - правая болталась безвольно, и припал в длинном выпаде. Чуть замешкавшийся Духшасана отпрянул с рассеченным бедром.
  -- Неплохо, братец мой Дхармараджа, ведь это я обучил тебя такому приему... Ты многому научился с тех пор!
   Ни один, ни другой не имели возможности увертываться от ударов. Ранения держали их на месте на расстоянии выброшенного меча. Шла прямая честная рубка, самая страшная в рукопашном бою, поскольку каждый удар направлялся в тело и, не будучи отражен, - причинял гибель. Победителями из таких схваток выходили не самые умелые, но самые стойкие, поскольку в столь тесном сближении не было места хитростям и уверткам. И Духшасана, неведомо почему, дрогнул. Рубанувший сплеча Дхармараджа отбросил поднятый вверх меч брата и в то мгновение, что Духшасана нащупывал вывернувшуюся рукоять, вложил всю силу в движение острия вниз. Духшасана всхлипнул, согнулся; когда он отнял от пробитого бока руку - горсть была полна кровью. Дхармараджа стоял недвижим, опущенный меч дрожал, пока не выпал из враз ослабевшей руки. Он бросился к старшему брату, засуетился бестолково, то зажимая ладонью прореху в дубленой носорожьей коже, то обхватывая брата, готового откинуться навзничь. Придворные бросились к ним. Духшасана отослал их прочь; речь его была невнятной, на губах пузырилась розовая пена. Он нашел силы сказать брату:
  -- Видно, твой бог сильнее моего... Обними меня, братец, забудем детские обиды... Зачем же мы дрались с тобой? Бежим скорее, а то матушка заругает и отец отстранит от охоты... Как холодно... Ночь? Да? У меня темно в глазах - ночь...
   Судорога боли прервала бред. Духшасана выпрямился, сказал твердо:
  -- Дай меч, брат. Да не скажет никто, что царь каркотаков убил брата в пустой распре. Меч!!! Дхармараджа, братец, распусти ожерелье - у меня немеют пальцы...
   Младший брат выполнил последнюю просьбу старшего. Царское ожерелье, по боевому высокое, под подбородок, из толстых золотых пластин, кануло вниз. Мгновение спустя Духшасана приставил острие к ложбине между ключицами и качнулся вперед: воздух с клокотанием вырвался из прободенного горла, и Духшасана пал на руки брата.
   Дхармараджа осторожно опустил тело на землю. Бурлящая алая кшатрийская кровь засыхала темными пятнами на его руках, на праздничном одеянии, даже царское ожерелье было в крови - и ярые рубины стянулись кровавой пеленой. Дхармараджа сидел с поверженным братом, словно сберегая его сон. Глядя на спокойное умиротворенное лицо того, кого называли Духшасаной, можно было подумать, что так и есть на самом деле. Только лик его был бел до синевы, того истинного царского оттенка, которым позволялось убирать себя только царям. В смерти мятежный и буйный Духшасана обрел истинно царское достоинство...
   Едва ли у кого из собравшихся нашлось бы слово, могущее отогнать прочь страшную тишину, а найдись - оно замерло, так и родившись при виде горя Дхармараджи. Легкие шаги отдались громом в мертвящей тишине двора. Высокий старик в лубяном одеянии вышел из надвратной башни и направился к братьям. Шатаратха и Девадатти без указаний узнали Агастью.
   Отшельник подошел ближе, обозрел место поединка, мягко и вместе с тем властно поднял Дхармараджу:
  -- Встань и отринь от себя произошедшее. Бой был честен. Бог указал на правого. Ты - кшатрий, и ты был обязан без сомнения оружием вступиться за правду, ибо в том твое предназначение. Ты считаешь себя убийцей? Оставь, это пустое. Убивает один Бхагаван Кришна, мы - лишь орудия его неисповедимой воли и невольники своей свободы. Ты выбрал истинного Бога, ты сам избрал путь тягот и непонимания, так ступай же по нему, покуда хватит сил. И убил ли ты? Что может уничтожить Дух, снизошедший в бренное тело? Нет такого оружия и нет такой стихии, Дух бессмертен и неуничтожим.
  -- Я никогда не прощу себе этого, - едва вымолвил Дхармараджа. - Эта кровь никогда не сойдет с моих рук...
  -- Слабое потрясение разрушило храм принятого тобой учения! - ласково упрекнул его Агастья. - Ты тверд словом, слаб делом. Я осознаю глубину твоего отчаяния, но она не глубже потаенных пучин твоего духа, и луч света Господнего способен озарить твою беду и представить ее в истинном свете.
  -- Нет, я жажду наказания! - вскричал Дхармараджа. - Пусть падет перун на братоубийцу! Пусть разверзнется земля и поглотит преступника! Почему медлит палач?
  -- Ты бежишь от истинного наказания! - куда как жестче сказал Агастья. - Прервать земное бытие? А кто сможет наказать человека сильнее, чем он сам? Совесть твоя - отблеск духа в сумерках сознания, - одна она имеет право карать и миловать, если это ведет к высветлению духа. Ты жаждешь наказания? Ты сам вынес себе приговор - и давно! Почему ты не останавливал брата, когда его гордыня пробовала утвердить себя в мелочах? Ты желал быть хорошим для всех? Благим среди грешных? Ты пронесешь свой приговор через всю жизнь; многие пойдут за тобой - но совлекут тебя с твоего пути; многое дано будет тебе свершить - но не то, чего желал ты, и не для себя; много труда, но мало удачи ожидают тебя; потомки твои прославятся в веках, но не прямые, не через сына, которого у тебя не будет, - а через дочь. Теперь же ступай! Соверши положенное для памяти брата!
   Шатаратха колебался; дело, с которым он хотел обратиться к отшельнику, было для него важнее самой жизни - да уж больно неуместны были обстоятельства, и начинать зачатие с похорон казалось махавришнию дурным предзнаменованием. И сам Агастья был уж больно отличен от привычных ему брахманов: те похвалялись своей властью над богами, брали мзду за свои требования к небожителям и представлялись скорее честными торговцами, менявшими добро и скот на счастье и удачу. Требования же Агастьи были непомерны и непонятны для Шатаратхи. Девадатти прервала его размышления: она припала к ногам отшельника тем самым движением, которым арийки умоляли о защите и помощи.
   Агастья не мог пройти мимо; он склонился над рыдающей красавицей:
  -- Встань, милая дочка, и, может быть, я помогу твоему горю. Слезы на глазах твоих прекрасней жемчуга и нанизываются в прелестную нить, но куда прекрасней алмазный свет радости в лотосовидных очах. Кто ты, кто муж твой и какого ты рода? Впрочем, не стоит отверзать внутренние очи для прорицания: вот муж твой, славный Шатаратха Махавришний, а ты его царственная супруга, ланеокая Девадатти. Ну, поднимись же, я по обету не могу касаться женщины!
   Шатарата приблизился тоже, с трудом склонил непокорную выю:
  -- О чем может молить жена, не вкусившая сладости плода? О чем может умолять царь, лишенный наследника? Все имение мое - твое меной на сына! Благослови нас ребенком, муж святости!
   Агастья ответил:
  -- Я считаю, что вода из златокованной чаши столь же сладка, как и в горсти, и дерюга укрывает меня не хуже шелкового одеяния; и богу моему, Бхагавану Кришне, милее поднесенный от чистого срдца цветок, чем кош золота в обмен на какую-то услугу. Оставь себе свое богатство, Тур-Царь, отдай богу чистую душу - и этот вздох перевесит в его глазах вес золота.
  -- Ты отказываешься помочь нам, благочестивый Агастья?
  -- Я лишь сказал о том, что цена может оказаться непомерной - для тебя, царь Шатаратха...
   Девадатти так взглянула на мужа, что тот мог сказать только одно:
  -- Я согласен на все...
  -- Царь, ты отдашь сына Ему? - и Агастья возвел очи горе.
  -- Сына! - вздрогнул от радости Шатаратха и тут же сник. - Но мне нужен наследник, а не отшельник!
  -- Он и будет царем, великим царем, да таким, какого ты себе представить не можешь, царь Шатаратха. И он будет божьим человеком. Ты удивлен? Богу можно служить и мечом, и серпом, а не только словом... Так ты решился?
  -- Да, хотя с трудом осознаю, на что иду, - ответил наконец Шатаратха. - Можно ли начинать зачатие с крови?
  -- Что пугает тебя? В крови человек рождается, кровью живет и умирает, только когда в нем остывает кровь. Более того, именно сейчас ты можешь породить своим семенем великого царя. Именно в этот день сошлись светила и люди в таком сочетании, которое предрешило славную судьбу твоего сына!
  -- Да будет так! - решил Шатаратха, безоглядно бросаясь в омут неизведанного.
  -- Ступай к своему племени, царь Шатаратха, твое присутствие здесь нежелательно и небезопасно. Я препровожу твою спутницу к стану: мне надобно дать ей некие указания. Ступай, царь, пока каркотаки не нашли в тебе виновника своего несчастья. Дхармараджа не сочтет твой скорый отъезд за неучтивость.
   И впрямь, махавришниям не стоило распалять страсти сбегавшихся отовсюду каркотаков. Толки о произошедшем ходили разные, но все сходились, что поводом для несчастья послужило появление прекрасной гостьи. Теперь царице большей защитой служила святость отшельника, чем могучая длань воина. Шатаратха со свитой исчез незамеченным; Агастья с Девадатти открыто прошествовали ввиду толпы - если кто и имел против царицы камень или слово, то припас этот остался неиспользованным. Перед Агастьей люди падали ниц, а злоумышленники убирались подальше от скорого на расправу подвижника. Агастья принимал поклонение как привычное, отвлекаясь лишь на благословение; все его внимание было привлечено к Девадатти.
   Отнюдь не робея, Девадатти рассказывала о себе самое сокровенное; она простодушно не принимала отшельника не только за мужчину, но и за человека, причисляя к небожителям, - а им для заветного исполнения желания следовало говорить только правду. И сам Агастья вовсе не был смущен женскими тайнами. Бог, единый во всех своих бесконечных проявлениях, провиделся ему в этой несчастной женщине; и Бог требовал от него устами женщины участия и помощи, а знаками созвездий - рождения великого царя, должного предуготовить путь господень.
   Агастья потребовал выездную каркотакскую колесницу; надзиратель наряда самолично отобрал упряжку и вручил в поклоне.
  -- Зачем возничий? - переспросил Агастья. - Кони сами довезут нас и тут же без направления вернуться обратно. Только видится мне, что последует за нею отряд махавришнийских колесниц, и будут они большой подмогой царю Дхармарадже. Вступай, добродетельная царица! Беда твоя поправима, милая Девадатти. Утробе твоей потребно следующее: мягчительные жиры и пояние молоком, особливо козьим, что избавит тебя от сухости матки. Сколько ночей прошло после месячных? Эта будет четвертая? Что же может быть лучше самой первой ночи после нечистоты! И к тому же она четная, что обеспечивает рождение сына. Так предуготовься же к счастливому соединению, омойся и укрась себя, взойди на ложе с добрыми мыслями. Дело твое не менее важно, чем сотворение мира, так призови же на помощь Брахму: "Пусть Вишну подготовит чрево, пусть Тваштар отольет облик, пусть отец созданий вольет и Дхатар поместит зародыш!" Ваш пурохита мудр, хоть и не узрел истинного облика бога - не беда, искреннее благочестие донесет его моления до Всевышнего... И пусть тлеет подле вас костер: "Как палка-ашваттха вонзается в дощечку-шима и трением порождает огонь - так пусть будет произведено зарождение мужа!"...
   Так поучал отшельник царицу. Когда же посланные навстречу махавришнии встретили Девадатти - Агастья наложил на нее сухие руки и исчез - как сгинул...
   ...Все свершилось как предсказывал провидец - и еще ночью, трепеща от наслаждения в бережных и крепких объятиях мужа, Девадатти ощутила, что понесла, что обжигающее мужское семя согрело и воззвало к жизни женское естество.
   Радость того события, воодушевившая племя, в тот же день сменилась тревогой. Стан царя на переходе обогнал гонец каркотаков. Лента его, помимо дорожных оберегов, несла вшитые наконечники стрел - знак военных сборов. Шатаратха окликнул его, а Кэрокшатта догадался поднести служивому доброго вина. Всадник, непрестанно озабоченно вглядываясь в дорогу и тем самым показывая крайнее усердие, был не прочь поболтать с именитыми витязями и бросить пару взглядов украдкой на повозку, коей правила Девадатти.
   Стороннему наблюдателю взаимоотношения царств представлялись темными и душными джунглями, чащобами, вечно покрытыми мраком в низинах, в которые заползают клубы плотного тумана, вконец застилающие все от случайного взора. Тем не менее, местные обыватели ощущают себя здесь великолепно. Им ведомы все мощные древа - великие царства, и они чутьем отличают стволы в расцвете от тронутых гнилью или вовсе прогнивших, от которых отваливаются огромные сучья - земли и покидают листья - люди; они разбираются в паутине лиан - династических браков и переплетении ветвей - разных степеней родства; они предчувствуют, где расцветет чудесный цвет и когда даст плод - и что будет с тем плодом, сгниет ли он бездельно или же даст начало новой поросли; они слышат загодя топот слонов, которые в бешенстве вытаптывают заросли; никому не видимые и не слышимые жуки - древоточцы и черви - подрыватели корней, пролагающие тайные ходы интриг, тоже ведомы им.
   Шатаратха был всего лишь путником, бредущим опушкой арийского леса. Падение величественного сала - Духшасаны чуть не погубило его: нетрудно было догадаться, что рухнувший ствол увлечет за собой путаницу лиан и плюща, подомнет молодую поросль - и, наоборот, освободит путь к солнцу другим деревьям. Грохот падения прокатился по всему лесу, привлек внимание и побудил к действию тех, кто имел к тому желание.
   Первым выступил тесть Духшасаны, отыскав повод для похода в убийстве зятя и утеснение его возможного потомства. Тут же под поднятое боевое знамя сбежались мелкие падальщики, кружившие давно у кона каркотаков и теперь отыскавшие достойного вождя. Поднялись и распрямились те, кому величие братьев застилало свет и препятствовало росту. Дхармараджа спешно собирал под стенами града оставшихся ему верными воинов. Впрочем, из рассказа гонца явствовало, что он воспринимает вторжение как возмездие за братоубийство и не склонен к деятельному сопротивлению.
   Махавришнии судили недолго. Шатаратха чувствовал себя связанным узами гостеприимства с Дхармараджей; к тому рассеянные стада и станы махавришниев могли стать легкой добычей смуты - и только наново укрепленная царская власть могла сберечь племя от разорения и рассеивания. Сборы кочевников недолги; Шатаратха привел свои колесницы к граду одним из первых; пешее ополчение примкнуло к отряду правителя западных областей и преградило засеками путь мстителям за Духшасану.
  -- А, это ты, родич, - равнодушно встретил Шатаратху Дхармараджа. - Плохое время ты выбрал для гостеприимства...
  -- Я не гость, а союзник, царь каркотаков, явился не на пир, а на битву! Когда выступаем? И какое крыло определишь ты мне?
   Усталость и печаль, врезанные отныне навеки в лицо Дхармараджи горькими морщинами, на миг сменились радостью, тут же угасшей:
  -- Удача покинула меня, брат Шатаратха; ты зря ставишь свой стяг подле моего. Стоит ли жить с пустым сердцем? Надлежит ли защищать град, лишенный царя?
  -- Одно могу сказать тебе, владыка и защита каркотаков, твое горе - печаль одного Дхармараджи и ничто для царского сана. Вступи в колесницу, исполни свой долг - а уж после, вольный от своих обязанностей, печалуйся сколько хочешь... Эй, знаменосец, преклони махавришнийский стяг! Я присягаю Дхармарадже на время похода и признаю его своим вождем - махараджей! Приготовьте все для жертвоприношения и гадания, да не медлите - мои бойцы жаждут доброго боя.
   Вот тут-то и стала видна на обломах рухнувших стволов и вывороченных комьях земли истинная жизнь чащобы - тайные ходы интриг, подпилы лазутчиков, удушающие объятия лиан, смертельные поцелуи орхидей. Ворвавшийся в джунгли вепрь-махавришний подрыл корни и поверг ударами туши многих из тех, до кого дотянулись ранее длинные руки тайных советников каркотакских царей. Кое на ком Шатаратха обломал клыки, и все же смерть Духшасаны не привела к гибели каркотаков. Наоборот, с того времни началось возвышение махаджанапады, великого царства Дхармараджи. Причину того находили в махавришниях, вставших под стяг Дхармараджи и бросивших тяжесть колесничного клина на колеблющиеся чаши весов победы.
  
   Глава 2. Симантоннаяма, обряд разделения волос
   Возмутившиеся данники испытали на себе тяжесть гнева махараджи и дерзость наскока его нового соратника. Боевые кличи "Когти!" каркотаков и "Узда!" махавришниев потрясли север Арьяварты. Благородный Дхармараджа не стал унижать своих отложившихся братьев-царей чрезмерно и не отправился походом в их владения. Одно лишь царство все еще не присылало изъявлений покорности; посетовав на людское неразумение, владыка отправил в страну тригартов Шатаратху с его ордой.
   Кончалась осень, излюбленное время походов и ловов, лошади ставились в стойла, слоны - в слоновники. Пришельцы не имели полей и жилищ - и царство тригартов было отдано им в кормление на следующую осень. Увлекшись войной, махавришнии не имели возможности сеять озимую пшеницу и ячмень на полях близ своих куреней - не беда, коли можно собрать зерно на чужих полях; и не великое горе кочевать неприкаянными, если зиму можно переждать под честно отнятым кровом. Племя воинов не брезговало хлебопашеством, да полагало, что истинным кшатриям надлежит кормиться с меча.
   Вновь Нандин поднял ревом быков-вожаков, и люди поспешили за своим живым оберегом. Два царя в своем роде - Шатаратха и Нандин - возглавили шествие племени. Каркотаки проводили своих союзников с явным облегчением: дикая орда смущала робких сердцем поселян, а высокородным - живо напоминала о преступлении Дхармараджи. Разорение тригартов казалось обывателям невеликой платой за уход Шатаратхи: они отдали куда больше, если бы владыка стад унес бы с собой и свое злосчастие, да оно поселилось в мирном царстве и ждало только срок, чтобы прорасти горестными всходами.
   Дхармараджа, не выказывая того наружно, разделял мнение своего народа. На рубежной реке, у мытарства махараджа холодно простился со своими сенапи; чинно поблагодарил за поддержку, отдарил отмеченных мужей, призвав благословение богов на стадо и народ.
   Побуждаемый приличием, владыка осведомился:
  -- Скоро ли радоваться каркотакам и бесноваться недругам? Скоро ли прекрасная царица преподнесет царю драгоценность своего лона?
   Шатаратха, если и приметил холодность махараджи, то оставил ее без внимания - он уходил прочь из оков благоустроенной страны на волю боев и походов. Немалая радость блистала в недалеком будущем, и ею он готов был поделиться со всем миром:
  -- Да, скоро в махавришнийском прайде появится львенок, и - клянусь омовением! - он притащит к твоему логову, брат Дхармараджа, немалую добычу в воздаяние за свое рождение. Пурохита уже велел готовиться к симантоннаяме, обряду разделения волос матери, дабы пробудить сознание плода и наставить его на путь истинных арьев.
  -- Рад слышать это! - сухо молвил владыка. - Если твой сын подтвердит данничество, то большего от богов для защиты и прирастания державы мне просить не придется - как и его отец, он будет стоить один десятка дружин!
  -- Ты же мой друг, Дхармараджа, - вроде бы как обиделся Шатаратха.
  -- Ты тоже мой друг, Шатаратха, и сыны наши будут побратимами - их жизни будут связаны воедино...
   Пеший полк, посланный в помощь махавришниям, уже перебрался на противоположную сторону и выстраивал поодаль от брода копейный четырехугольник. Шатаратхе следовало поторапливаться, чтобы не оставлять пешцов наедине с тригартами. Он испросил отпуск и направил колесницу по истоптанному съезду во взбаломученную воду. Быки и люди устремились за вожаком: поход на тригартов начался. Дхармарадже оставалось лишь находить оправдание себе и в который раз перемерять обстоятельства, приведшие дикую орду в мирную страну.
   Тригарты позже всех примкнули к союзу против Дхармараджи; напрасные надежды удерживали их в союзе даже тогда, когда главари заговора примирились с махараджей и в знатных пирах в Каркотаконагаре вспоминали свою доблесть. Тригарты уповали на свое окраинное положение и близкую помощь соседнего махараджи. Владыка каркотаков не стал наблюдать безучастно за отложением подданной страны. Он составил заговор против своего неуемного соседа, и тот, избегнув едва погибели в интриге, принужден был сам усмирять изменников, бросив Тригартию на произвол судьбы. Тригарты в том осведомлены не были и мужественно обороняли свои селения - царь их и лучшие воины пали в Каркотакии и не могли даже своей былой славой удержать захватчиков от приступов мирных селений. Деревни в Арьяварте огораживались валами и тыном скорее для сбережения от воров и зверья - для навального приступа кшатрийских дружин серьезного препятствия эти заграждения не представляли, равно как и деревенские стражники вместе с деревенским ополчением не числились в соперниках воинов.
   Судьбы сельских общин решались в битвах между царями, причем даже места для битвы подбирались поодаль от посевов, дабы не причинять потраву мирным сословиям. Общины вольны были оказывать сопротивление победителю или же покоряться ему, но так как цари ограничивались своей обычной шестой долей, то мена владетелей мало что меняла в раздельной жизни царей и пахарей. Шатаратхе сии тонкости были невдомек: махавришнии воевали в степи, где каждый мужчина был воином, каждый стан - крепостью-куренем, и победа обозначала полное уничтожение всех носящих оружие.
   Спешенные раджаньи махавришниев, ровняясь на ярого царя, доблествовали на валах и буйствовали в захваченных селениях. Возможно, тригарты и сами вернулись бы под высокую руку Каркотака, убедившись лишь в отсутствии помощи, да Шатаратхов набег заставлял подниматься на валы и немощных, и колеблющихся и стоять там твердо, не помышляя об отступлении. Простодушные махавришнии едва ли помышляли о полном истреблении тригартов, но поселяне стояли между голодной ордой и хранилищами зерна и теплыми жилищами и поэтому сметались безжалостно. Погром в одном селении заставлял упорствовать обывателей другого и одновременно ожесточал завоевателей; конец всевозрастающему озлоблению представлялся лишь с разгромом всех общин Тригартии.
   Если для тригартов нашествие было подлинным бедствием, то махавришнии не видели ничего необычного в постоянном перемежении походов и покоя. Жены одинаково провожали мужей к непокорным селениям и к своим стадам, с равным чувством разбирали плетенки с рисом в спаленной хижине и добычу охотничьих стрел, деловито штопали продранную одежонку детей и зашивали рваные раны братьев. Другая жизнь была им неведома - а нынешняя казалась почти благополучной. В преданиях племени и в памяти живущих хранились воспоминания о временах куда как более тяжких: о многолетних засухах и десятилетних войнах, после которых из куреня едва выживал десяток бойцов; об отступлениях, когда приходилось бросать все добро, а если кличи врагов достигали убегавших - бросать для облегчения колесниц последнюю еду и девочек; о проходах сквозь враждебные страны плотно сомкнутым строем быков и воинов с сердцевиной из коров и женщин; о пустынях, где за день едва удавалось набрать хвороста для отливки десятка стрельных железок и снежных бурях, укрывающих целые рода погребальными пеленами до навершия колесничных стягов.
   Девадатти пребывала в покое и радости. Стан ее украсился счастливой полнотой; яркое цветение юности и жестокий недород зрелости наконец-то сменились порой плодоношения. По приметам повитух выпадало ей выносить сына, и маленькое существо уже давало о себе знать. Редкое благоволение богов проявилось в том, что будущей матери не приходилось в тяжести испытывать тряску колесниц на нескончаемых переходах, из которых, по сути, и состояла вся ее жизнь. Царица имела довольно всего, чтобы быть счастливой, - и она более не желала ничего, кроме как увидеть лицо сына. Шатаратха вполне разделял довольство Девадатти: редко когда пастырю народа удавалось привести быков и людей на столь роскошное пастбище. По его расчетам поочередным разгромом селений тригартов он вполне мог пропитать свое племя и даже запастись на переход весной, как только просохнут дороги от зимних муссонов.
   В тот день дружина без лишней спешки выбиралась из куреня; на следующую четверть Луны намечался набег на верховые деревни тригартов. Поскольку другие роды не торопились с посылкой ватаг на место сбора, то и царские дружинники не проявляли особого усердия в снаряжении похода. Плетенки с зерном еще не показывали дно, в достатке было ядреное ячменное пиво, к которому пристрастились махавришнии, - и раджаньи недоумевали: к чему копить припасы в стане, коль их свободно можно взять в селениях? Так или иначе, уговоры царя возымели действие: снаряженные по пешему дружинники пустились в сторону цепи невысоких гор. За ними потянулись порожние повозки...
   Шатаратха едва успел после гадательного резания встать рядом со стягоносцем, как путь ему пресек человек в зимней накидке; из заплечной сумы торчало нечто длинное и тонкое, тщательно обернутое от сырости домотканью. Плащ-сангахи был истрепан и носил следы многих бед и дорог, но на руке, что властно перегородила путь посохом, блеснули искусной ковки браслеты.
   Шатаратха сказал почти благодушно:
  -- Благочестивый чарана! Тебе следовало бы знать, насколько плохой приметой наградил ты меня. Не лучше ли благословить кшатрия, идущего в честный поход. Возьми нишку - гривну и спой моим воинам славную былину, возвесели их сердца и укрепи в храбрости! А после - спустись в стан, где любой путник найдет и тепло, и кров, и еду!
   Чарана, певец-странник, ответил нараспев:
  -- Я уже находил приют в разметенных домах, где ухают совы и цокают белки; я был питаем скверной, которая пристала псам, но которой одной живы еще тригарты; я уже рылся у пепелищ, и душа моя воспламенена разором мирной страны! Былину о том, что было, хочешь услышать ты, царь Шатаратха? Много ведаю я их, начни петь сейчас - и зачарую твое войско не на одну осень; но нет среди них ни одной, где воспевалось бы такое нашествие, махавришниец! Нечем наставить мне вас на позорный путь! Одни песни воров и татей вдохновили бы твою рать, Шатаратха - так отправляйся же к ним, потомок Луны и Солнца! Вот тебе мое благословение - на тебя и на твой род, изгой от братьев-царей!
  -- Я - кшатрий! - темнее от гнева заявил Шатаратха; от крика его удерживало лишь врожденное в арьях почтение к людям слова и мысли. - Мне не приносят мзду за отправление обрядов, мне зазорно пахать и прислуживать другим. Я честно бороню свой род и свое стадо! Проклятия или восхваления достоин царь, что оберегает и питает свой народ?
  -- Великая хвала пребывала бы на тебе, Шатаратха, коли бы шел ты по барбарской стране - а не по краю арьев, по трупам правоверных и по золе от их жилищ! Ты поднимаешь свое копье, увенчанное немалой славой, на дреколье поселян - и горд победой и пребываешь в благоденствии!
  -- У меня нет выбора, - возразил Шатаратха. - Сильный всегда отбирает у слабого - в том закон мироздания; зато у меня в достатке мычащего и блестящего имения, чтобы получить от богов и прощение имущества и благословение. Так что мне проклятие из твоих уст - что пустой звук против тяжести золота! Ступай прочь, несчастный, коли не хочешь испытать свой посох против моей булавы!
  -- Твоей булаве не преломить посох подвижника! - ответил чарана. - Твоим всесожжением не оспорить причитания вдов и сирот перед ликом Вседержителя! Не я проклинаю тебя - через меня проклинают тебя; от проклятия человека ты мог бы отмахнуться, но когда тебя пеняет целая страна, о твоей гибели возносят мольбы многие общины и твое отродье желают видеть мертворожденным! - вот от этого ты не отмахнешься и не защитишься всем своим оружием и имением!
   Царь вздыбился. Вырванный из ножен меч подобно перуну пал рядом с окаменевшим певцом; долгое лезвие наполовину вонзилось в дерн. Шатаратха с видимым усилием снял пальцы с рукояти. Он сказал - и его слова с трудом пробились сквозь пелену ярости:
  -- Будь ты проклят, сказитель! И род твой, и племя твое! Я чуть было не осквернил свой меч твоей нечистой кровью - это я, даже в бою обнажавший его только против равного противника! Эй, кто там! Кликнуть палача! Ну все, чарана, отныне своими песнями ты будешь потешать пишачей!
   Диводаса слегка улыбнулся, надменно и снисходительно; с лица Шатаратхи медленно сползала мертвенная бледность, и стоявшие невдалеке раджаньи осмелились приблизиться. Керокшатта мягко, не настойчиво обнял царя за плечи и повлек в сторону, как можно дальше от возможного преступления. Толпа поодаль, привлеченная перебранкой, густела на глазах и волновалась все более. Палач не замедлил появиться. От него брезгливо отстранились; вдали появились колпаки погребателей.
  -- Сказителя - на колоду под топор; а из головы вырвать язык, которым он осмелился поносить твоего господина...
   Палач походя и цепко скользнул по шее, примеряясь к удару, но осмелился возразить:
  -- Убийство певца - великий грех, за который проклянут его сотоварищи. Как только топор тяпнет в колоду - струны остальных чаран по всей Арьяварте отзовутся эхом, и проклятие их будет преследовать тебя до седьмого колена.
   С подобным успехом он мог гасить костер расплавленным маслом: Шатаратха вырвался и чуть было не ударил палача:
  -- Я не сгибался перед сталью и огнем - не склонясь пред словом! Я царь, не людьми основана Лунная династия, но богами, не сказителями благословенна - но брахманами! Что мне песни их! Я обрел свою славу в честных поединках, она окована боями и закалена пожарищами - песни мне их что ветер! Верши свое дело, умелец, даже этого шакала не стоит мучить ожиданием!
   Палач колебался, но привычка к повиновению брала в нем верх. Керокшатта вступился было тоже - и смутился от яростного отпора и отступил прочь, кусая в раздумье губы. Он достаточно знал своего колесничего: любые возражения только укрепляли решимость Шатаратхи, как остужение раскаленного клинка делает его все тверже и тверже. Раджаньи кидали на возничего умоляющие взгляды - допускать убийства чараны было никак нельзя.
  -- Зови Девадатти, - прошипел беззвучно Керокшатта соседу. - Телка лучше знает, как заманить быка, коли он добром не лезет в загон...
   Посыльный провалился, как сквозь землю - и тут Керокшатта призвал все мыслимые проклятья на свою голову: как он мог забыть, что царица в тяжести и не только видеть подобное, даже слышать о том - не должна. Все же поручение было исполнено, и царица осторожно прошла через мгновенно замолкшую и расступившуюся толпу.
  -- Почему ты в таком расстройстве, повелитель стад? И что за несчастный, на которого одевают красную плетеницу и подносят погребальные барабаны?
   Шатаратха поднял сумрачный взгляд, и Керокшатта с облегчением понял, что ярость помешает царю сделать правильные выводы о его, Керокшаттове, участии в деле.
  -- Это, моя драгоценная мать моих будущих детей, наглец, которому усекновение головы самое малое наказание из всех возможных!
  -- Он осужден? Он стоял перед престолом и имел возможность оправдаться? В соответствии с каким обычаем ты отправляешь его дорогой пепла?
  -- Я - царь и не нуждаюсь в оправдании своих действий!
   Царица все же пожелала узнать о всем доподлинно, а выслушав - принял участие в сказителе. Шатаратха отметал все возражения и с плотоядной усмешкой поторапливал последние обряды. Царя поддерживали многие раджаньи, противная сторона предпочитала помалкивать, памятуя о скорых расправах впадавшего в бешенство царя. Неожиданный выпад защиты сделал родовой жрец:
  -- Царь - надменно сказал Дхрирна. - Я принужден сделать тебе замечание в присутствии твоих воинов. Тебя умоляет женщина, мать твоих детей - и ты не внемлешь; благая царица, носящая твой плод под сердцем, в сердечном волнении - а ты с холодностью отвергаешь ее призывы. Увы мне! - я дожил до этого дня, я зрю это в стане махавришниев! Я укоряю тебя, царь Шатаратха! Дело теперь состоит даже не в том, оскорбил ли тебя этот несчастный или нет, вправе ты казнить его - или нет... Тебя просит жена, жена в тягости, мать твоего наследника, у которого в эту пору отверзается разум и, следовательно, нуждается в твоем наставлении - а его мать в сугубом сохранении. Ты обязан исполнить ее просьбу, ты должен успокоить ее волнение хотя бы во имя здравия наследника!
   Царь оглянулся в поисках поддержки, но теперь даже те, кто пылал желанием вырвать язык сказителя, отшатнулись прочь; царицу бережно и почтительно поддерживали несколько рук.
   Дхрирна продолжал:
  -- Скоро обряд разделения волос, скоро звезды сойдется в нужное сочетание, и мы выполним все положенные обряды, дабы сохранить твоего сына. А ты, царь? Все ли сделано тобою, отцом и мужем, для сбережения жены от печалей и огорчений?
   Шатаратха потупился, сказал глухо:
  -- Здравие жены и наследника для мня ценнее всего... Но я не могу безнаказанно сносить оскорбление, пусть даже от подвижника!
  -- Колесничие откупят его, внесут виру! - поспешил вмешаться Керокшатта. - И чтоб мне не почтить жертвой своих предков, если я сам не перегрызу глотку этому певцу, окажись он еще раз близ стана махавришниев!
  -- Зачем же золото? - вставила свое слово прекрасная царица. - Он певец, и способен сам откупиться песней. Благозвучный Диводаса наслал проклятие на наш род - пусть снимет его сам, что и будет выкупом головы!
   Вспышка гнева благополучно угасла в сердце царя, и он почти благодушно - если не замечать оскала, застывшего жуткой маской во время боя - обратился к чаране:
  -- Посмотрим, почтенный, окажется ли твое восхваление столь же полновесно, как золото, и перевесит ли оно твое оскорбление. Я жду, сладкоречивый Диводаса, неужели ты не найдешь доброго слова для моих дел? Худые речи дались тебе легко...
   Певец присел на приготовленную для него колоду, вынул из сумы вину, распутал ее от тряпья. Его пальцы с трепетом тронули струны, коснулись колков; струнное орудие отозвалось нежным и страстным стоном - словно женщина в ответ на умелое и возбуждающее касание мужчины.
  -- Да, царь Шатаратха, тебя отметила и добрая слава, и ты ее избранник; но и худая числит тебя в своем кругу. Не пора ли обратиться к одной, доблестный царь?
  -- У меня много жен, - возразил Шатаратха. - И никто из них на меня не в обиде, да и я удовлетворен ими...
   Неизвестно, уразумел ли один правильно другого, но сказитель согласительно склонил голову и оглядел собравшихся.
   Предстоящее испытание не смущало его. Сотни поколений сказителей бережно - от учителя к ученику - пронесли огонь поэзии, пылавший когда-то вселенским пламенем вдохновенных родоначальников этого умения. При свете этих светочей одни шлифовали сравнения, думая не только о правильности огранки - так, чтобы сделать чарующим, коснувшись граней слова, но и о подборе, сопоставлении и составлении в волшебный узор невиданной красы. Другие скрупулезно отчитывали слога и размеры, и зряшная с виду работа их оборачивалась незнамо как вышитым бисером полотном, основой повествования, непостижимым образом как и строгой, так одновременно и свободной. Третьи выстраивали по чину темы и образы, сводя их воедино или разнося поодиночке на простор, на обозрение в ожидании четвертых, уже торопящихся докончить убранство пустых стен изумительными камнерезными работами и искусной драпировкой. И огонь, драгоценный дар богов - вдохновение - продолжал блистать в школах сказителей, пусть даже не с такой силой, как в предначальную эпоху, но по-другому, тише и благостнее, умерив пламя для изменившихся исполнителей и слушателей.
   Любому певцу, открывшему сердце вдохновению, разум - учению, руки - работе, певцу, с виду нищему, достаточно было выложить из сокровищницы своего умения накопленные за тысячелетия сокровища и разложить в должном порядке перед слушателями, чтобы привести их в полное изумление. Диводасу оставалось только найти нить повествования, чтобы по этой канве выткать свой, ни на что не похожий узор. Вот взгляд его увидел лицо, выделявшееся в толпе, улыбка тронула губы, пальцы - струны.
   "Не коснуться ли мне чуткозвончатых струн, не помчаться ли кшатриям в борзый набег, не возжечь ли брахманам свой дух в пламененье, не коснуться ли умением вайшьи до косного мира, вмиг заполнив его чудесами труда, не смиренной ли службой, шудрам подобно. почтить нам бессмертных, создавших сей мир?
   Не исполнить ли нам те заветы дедов,
   Что положены древле меж родом людским и богов?
   Не почтить ли их песней о том, как во мгле угасавших веков
   Мы следуем свято за светом отцов!
   Но как приступить мне к осаде твердыни, стяг которой возносит благой Сарасвати седалище - "Лотос"? Не послать ли на приступ полков неисчисленных рать, что предстали виденьем блаженному Ньясе и прошли, торжествуя, шествием дивным за шлокою шлока, излагая поход - "Махабхарату"? Не соткать ли узорочье златошивное, озареньем Вальмики явленное вдруг, и укутать ее пламенеющим строем град владычицы мудрости и вдохновенья и возжечь там пожар ответной любви на моленья мои - как поджег Хануман твердыню ракшасов в искусной "Рамаяне"?
   ...Но иные века внимали великим -
   И горе тому, кто решит обратить время вспять!
   Иным измышленьем веду я свой сказ:
   Я соберу лязг доспехов и звон тетивы,
   Я смешаю его в чаше битвы с кличами ратей,
   Сквозь цедило из копий его пропущу,
   На жар правды поставлю его для броженья,
   Вдохновения медом его подслащу,
   Кислым млеком истины я затворю.
   Так выпьем же, братья, блаженную сому - сказанье!
   Так станем же ею вровень с богами,
   Коли породы одною мы с ними,
   И праведность наша нас делает ими!
   ...Коль высится гордо в веках и горах крепкостенная крепость личахов - так надо низвергнуть с престола гордыни ее!
   Коль налито славы вино в златозвонную чашу похода - так надобно выпить ее, не взирая - вкус смерти в вине иль победы!
   И вот пригубил Шатаратха, вступая в свою колесницу, прощальной мадхавы златокованный кубок; и вот принимает обратно царица с прощальным лобзаньем, но не видит она ни блескучего золота, ни белого света: тьма расставанья застлала ей очи. Что ж делать, если доля мужей - мчать, споря с ветром и смертью, за удачей - неверной женою...
   И вот гремит раскатами гонга колесничная рать Индры махавришниев; словно белое облако - царский зонт Шатаратхи, словно луч солнца из-за гряды туч - золотое навершие стяга. Подобно облакам, несомым конями-вихрями, темнее от переполненности удалью, несутся его ратхаштхары. Быть ливню из стрел, бить перунами ваджр, терзать землю градом окованных ободьев; низины заполнятся кровью - а долы станут горами, возрастут телами павших, возвысятся в веках боевой славою боев!
   ...Махавришнии - славные вои,
   Индра ими вельми доволен!
   Рождение их волки встречают воем,
   Знают, хищным не быть в покое.
   Их уход враги провожают стенаньем -
   Боле честным не быть состязаньям!
   Слава их осеняет стягом,
   Им победа - венец - награда...
   ...Волною бурливой на берег бегут отряды,
   Под твердыню личахов прихлынули рати.
   Вспененные гребни - белые стяги
   Высокородной арийской знати.
   Сетью Варуны разложен лагерь -
   Никто из врагов не уйдет из засады!
   Как солнце канет в океан безбрежный -
   Так светоч личахов затмит безнадежно!
   Дно океана - сокровищ несметных палата,
   Много рассыплет паденье личахов каменьев и злата!
   Миг приступа пробил мриданг махараджи,
   Отвагою подняв волосья на теле отважных,
   Ответом на вызов распахнуты были ворота твердыни.
   Тут бой начался - такому нет равного ныне!
   От грохота воинств качнулись высокие горы,
   Как будто лететь собралися, с птицами споря,
   Как будто вновь крылья у них отросли, отъятые Индрой,
   Так пели бойцы громогласно и слитно пред битвой.
   А птицы посыпались с третьего свода небес,
   И буря прошла, опрокинув весь саловый лес.
   Вмиг переполнены были семь ветра дорог,
   Прибыл небожителей сонм на небесный порог,
   Взирать благосклонно на подвиги смертных,
   Им славу воспеть и овеять дыханием нежным
   Незримых красавиц, прекрасных апсар,
   Что зорко блюдут всяк смертельный удар
   И павшего душу уносят в объятьях своих.
   А победителя дождь осыпает цветов голубых!
   ...Задрожала попираемая земля от топота несметных полчищ, небо не осмелилось откликнуться громом на воинский клич. Ветер смолк, когда пустили благородные цари свои свистящие стрелы-певуньи. Солнце затмилось при виде ярко блиставших убранств, броней и колесниц - и собравшиеся небожители всех разрядов, гандхарвы и апсары, боги и предки осведомлялись друг у друга: "Что ж будет, коли смертные, совокупясь и возгордясь, приступят не к рукотворной твердыне личахов, а к небесной столице Индры? Не пора ли оградить себя от напасти, взять из земной юдоли в небесную высь храбрейших из них, достойнейших из достойных? Взирайте, решайте, чем удостоить нам Шатаратху, царя махавришниев, блюстителя стад?"
   ...Вот выступают кони -
   Звенят колокольцы у репиц хвостов,
   Злато нагрудников слепит врагов.
   Грива - высока, хвост льется волной,
   Морда - как птичья, лоб славен умом.
   Пышут драконами ярые кони,
   Нет им равных в гоньбе и погоне!
   Сам Керокшатта правит упряжкой
   С достоинством, с коим бы и махараджа
   Не преминул бы взойти на престол.
   С уменьем, в котором он Брахме под стать.
   Он мог бы миры бы и сам создавать,
   Но ревностью бога низвергнут на землю.
   С отвагою тигра и мужеством льва,
   От сокола - зоркость, а ум - от слона.
   Ход колесницы размерами шлок
   В сказании битву он воспоет.
   ...Вот сам Шатаратха под белым зонтом, бледный от гнева, пылают зенницы, алая кровь готова пролиться: жертвой - богам, взываньем - земле. Сапфировый шлем на голове, броня изукрашена дивно, и алое корзно повисло, колчан обнажив. В нем стрелы застыли, чудо сокрыв: лишь тронешь рукой, они оживут - змеей зашипят, цаплей взметнутся, ударят клыком и разорвут! В чутком покое меч благородный, готовится к бою, ждет бешеной схватки, последней и ярой, в которой решится: кому быть правым!
   ...Вот он грянул громом над нивою смерти,
   Упряжкой вспахав и железом посеяв.
   В тучу врагов он ударил перуном,
   Дождь отворив кровавый и бурный.
   Вмиг стала равнина озерной низиной,
   Заполнилась кровью, тела стали тиной.
   Как крабы - отрубленных пястей лежат вереницы,
   И жемчуг зрачков не скрывают пустые глазницы.
   Затворы, запруды,
   Павших лишь груды...
   ...Вот наехал царь Шатаратха на горный кряж - то не горы стоят, то бойцы лежат; а средостенье горой недвижим, великий Андхака стоит и зрит.
   ...Вот владетель быков сошел с колесницы, обходом почтил властителя битвы.
   Молвит Шатаратха:
   - Кто ты, богу войны под стать?
   Вкруг тебя повергнутая рать.
   Почти, как гостя, меня угощеньем,
   Копье преломи, буду я в восхищенье!
   Молвит Андхака:
   - Зовусь я Андхака, что значит - слепец.
   Кого я увижу - тому конец!
   Чтоб не известь кшатрийского рода,
   Повязкой храню бойцов от урона.
   Я с простолюдьем сражаюсь слепым,
   Повязка скрывает глаза мои.
   Раджаний привечу открытием глаза,
   На ровню себе смотрю в оба глаза,
   Тебя ж удостою лишь глазом одним.
   Достанет того, чтоб обратить тебя в дым!
   Молвит Шатаратха:
   - Пока власть имеешь над слухом - узнай мое имя,
   Зовусь Шатаратхой, преславный доныне,
   И хоть, как павлин, изукрасься глазами,
   Тебя не минует костра погребального пламя!
   Я бой предлагаю на равных тебе,
   На всем оружье, на жизни и смерти меже!
   ...И мигом выпустил Шатаратха-стадохранитель веер стрел всеми десятью способами - рассмеялся лишь Андхака в ответ, взмыли его стрелы и срезали острия славной махавришнийской отливки; а стрела-полумесяц сбила львиную гриву со шлема Шатаратхи.
   Возвеселился Шатаратха и поставил лук круговым приемом: стал он схож с солнцем, рассылающим лучи-стрелы; так он натягивал роговый лук - что сгибал его вкруг.
   Стал Андхака подобьем утеса, красным песком сложенным, рушится ливень и низвергается со скал кровавый поток - так много ран усеяли его мощное тело, и благородная кипящая кровь хлынула на землю.
   Но не ушла сила кровью в землю: достало мощи ответить достойно быковладельцу. Украсился Шатаратха как дерево киншмука в цвету; так и возвышался, расцвеченный красными цветами - пока не подрубила его секирообразная стрела.
   Пал Шатаратха бездыханным - а Андхака нашел лишь силы сказать:
   - Славная битва и славный боец.
   Жаль, что накликал ему конец.
   И вот выхватил верный Керокшатта своего господина из кипящей кругом битвы, вынес на берег отдохновения: очнулся Оберегатель стад и горестно упрекнул возничего:
   "Немалое нечестие причинил ты мне, Керокшатта! Кому как ни тебе, суте, ведающем суть, знать, что не должно покидать колесничему поле боя живому. Только когда остынет его тело и сравняется холодом с железом, лишь когда перестанет запотевать от дыхания нащечник шлема - тогда только ты можешь вынести своего господина для достойного схоронения. Как же мне сейчас вернуться в достойный меня ряд великоколесничных бойцов? Кто же удостоит меня, беглеца, чести сразиться?"
   На что ответствовал ему Керокшатта:
   "Нет урона твоему благородству в том, что увезен ты с пресеченным дыханием из схватки с Андхакой. Сам Властитель Битвы отпустил тебя на все четыре стороны и почил в изнеможении: ты как гость отпущен хозяином, как младший - старшим, и не смеешь перечить такому соизволению. Услышав же о твоих подвигах, подходили к колеснице прочие личахи, переговариваясь: "Вот витязь, которому мы не ровня!" и приветствовали сложением ладоней
   На что возгордился Шатаратха и велел нести себя обратно с ответным даром великому Андхаке:
   - Вновь припадаю к твоим стопам,
   Вновь переведаться надо нам!
   И ответил ему Андхака:
   - Не честь - но гордыня влечет тебя,
   В бою тебе не познать меня!
   Не опущусь до схватки с тем,
   Кто похваляется мощью тел!
   Объял стыд властителя стад и позор направил его колесницу в сердце битвы.
   ...Камнепадом с горы стремятся личахи,
   Навстречу им вал выбегает отрядов.
   На заборалах - страшная сеча,
   Клети стен рассыпаются в щепы.
   Но приступ повержен, и стяг личахов
   Венчает надвратную башню удачей!
   ...И сошлись в битве великоколесничные бойцы: царь махавришниев Шатаратха и сын ратхаштхара Андхаки-Слепца. Вот уже кружат, обратясь левым плечом и наводя чары; вот потрясают они копьями и метают их; вот диск Антараки встречает метательную булаву Шатаратхи.
   ...Уже колесницы трещат от ударов,
   И кони на шаг переходят усталый.
   На небе смятенье: решают благие,
   Кого предпочесть из двоих в поединке?
   Ведь оба прекрасны, сильны и отважны...
   "Возьмем Шатаратху!" - вскричали гандхарвы.
   "Милей нам красавец, как лотос в расцвете!" -
   Смеялись апсары. Ну что им ответить?
   И юноша пал, сражен наповал.
   Нанес Шатаратха смертельный удар.
   ...Опускается солнце в багровые тучи - на смену земной битве начинается небесная. Бестрепетно направляет Сурья свою колесницу навстречу чудовищам мрака, чтобы утром, после новой битвы, омывшись в их крови на восходе, вновь продолжить свой путь - вечный бой.
   ...А со стены кукушкой-кокилем
   Голос девичий: "Где ты, мой милый?"
   Искала тебя я в роскошных покоях,
   Бреду я к воротам - где ты, мой воин?
   Родовичей передо мной вереница
   В крови, но со славой. Боюсь ошибиться:
   Или ты поле оставил до срока со срамом?
   Или лежишь под тобой сотворенным курганом,
   Испепеленный своим же воинским рвеньем,
   Воины вражьи служат тебе погребеньем.
   Не знаю, что выбрать мне в жизни постылой...
   К земле я взываю: где мой родимый?
   И к небу всесветному - будь мне судьею!
   За что меня мучить, ведь я же не воин?
   Что нам предпочесть - рожать сыновей для покоя безвестья
   Или чтобы со славою их провожать, да с честью?
   ...А у ворот твердыни личахов
   Стоит Шатаратха и кличет Андхаку:
   "Будь мне учителем, муж благородный,
   Не хвороста вязку поднес я, как отрок.
   Взгляни - твой сын в колеснице.
   Убил я его. Дай мне научиться
   Науке драться и побеждать!"
   ...Спустился Андхака, расплел боевую прическу, волосами обтер грязь со светлого чела своего сына и кровь из ран на прекрасном теле. Выступила алая кровь из рассеченного тела, и молвил Друг погребателей: "Правду речет тело сына - я подлинный его убийца: из моих чресел изошел он, моими руками отнят от сосцов матери ради смерти славной. Боги направили твою руку, Шатаратха, нет на тебе вины и виры. И не учитель я тебе - но ровня. Я признаю - ты равен мне в воинском искусстве. Да будет так! - почтим мы тризну сына славным поединком!"
   ...Прими угощение, гость дорогой,
   Всласть напитайся водой медвяной,
   Омойся водою - настоем цветом,
   Покуда душа не покинула кров.
   Пока не в крови голова твоя,
   И печень твою не выгрызу я!
   Черным путем отпущу я тебя,
   Из пепла будет дорога твоя!
   ...В ту ночь смутился лик Сомы, и накшатры - робкие жены его не осмелились взглянуть на смертных, что коротали за дружескими беседами ночь у костра. А утром не зарево солнце озарило землю - зарево стало над полем боя: распалились жаждой битвы кшатрийские сердца, пыланием раджаса осветили поле своих подвигов. Не чистой водой совершили они омовение кровью, поскольку переполнились кровью все окрестные воды и словно мадхой, жертвенным соком, покрылись они - и сами стали жертвами своей гордыни.
   Облачились бойцы в новые панцири, сохраняемые для достойного противника, изукрасились богатыми одеяниями и благоухающие гирлянды возложили на могучие плечи. Умащенные волосы завили в боевые прически и покрылись венценосными шлемами; яркие тилаки из святой глины Ганги воспламенились на благородных лбах.
   Взявшись за руки, сотворили они святую молитву восходящему Солнцу и совершили возлияние Огню - Агни с особым усердием, поскольку Богу-Посыльному предстояло еще до полудня очистить одного из них от телесной оболочки и вознести душу к славным предкам.
   Вступили славные витязи на громозвучные колесницы и поплыли они над полем, словно страсть выжгла в них все человеческое, и осталась одна только кшатрийская божественная гордыня.
   И грянули они встречь друг друга и сошлись в сече...
   ...Разверзнуто небо ударом перуна,
   От хлябей небесных обрушился дождь
   Колючими стрелами!
   И в яростной пене вскипает волна,
   Весь мир возвращая во пору потопа
   От крови героев!
   И недрам морей удержать не по силам,
   И рвется из лона допрежде сокрытый
   Вселенский огонь!
   Кшатрийскому духу, возженному в бое,
   Нет грани и меры, межи и преграды,
   Весь мир в опасенье!
   В испуге бросаются боги к престолу
   И молят творца оказать снисхожденье.
   Спасти их от смертных!
   Снисходит Создатель в коловращенье.
   Сзывает к себе поединщиков ярых,
   Им честь предлагает!
   "Вот перед вами достойная мена:
   Просите - и обретите желанное,
   Что пыл ваш остудит.
   Черпайте из золотых подземелий
   Хранилищ Куберы;
   Берите оружие, покрытое славой,
   Из крепости Индры;
   Любовью красавиц себя утомите
   В чарующих рощах!
   Лишь одного просить вы не вправе: освобожденья от круговерти
   Смертей и рождений, коль даже боги
   Ему все - подвластны!"
   Почтивши Творца как нужно и должно
   Ему отвечали, объятые пылом,
   Гордые вои:
   "Оставь себе злато и ласки апсар,
   Оружье богов ими взято по чести;
   Не наше оно!
   Победа люба нам! Ее мы желаем!"
   Призвавши раздумье, изрек Прародитель:
   "Как спор разрешить ваш? Земля - разделима,
   И золото - менно,
   Никто никогда не смог поделить лишь победы,
   И женщины честной любви разделить меж мужами.
   Не будет такого!
   И тут Сарасвати легкой стопою из свиты богов к ним приблизилась смело,
   И мудрость свою благосклонно излила: "Позволь, я сомненье твое разрешу, Брахма-Творитель!
   Мужам-колесничим, невест умыкавшим, не каждая дева по нраву:
   Увидевши образ ее в сновидении вещем, пускаются в путь неустанный и рьяный,
   И сколько бы женщин ясной улыбкой к себе их манило -
   Но не пристало кшатриям верным бросать свой обет!
   Пусть царь Шатаратха с раджаньей Андхакой
   Нам явят тот образ победы, что с детства лелеем!
   Что разум представит - то существует!
   Кто что ищет - то и обрящет!
   Дерзай, Шатаратха! Будь твердым, Андхака!
   Пусть каждый из вас да добудет победу!"
   И, благосклонно склонившись главою,
   Брахма-Творец согласился с реченьем
   Своего порожденья.
   ...Кто сможет воспеть достойно и честно
   Битву героев, сошедшихся вместе,
   В поисках славы, доблести для,
   От роду таких не носила земля!
   Сотням слонов никак недоступно
   Перереветь их в ярости буйной.
   Птицам - не взмыть выше их стрел,
   Скалам - не быть уже крепче их тел!
   Рати бы целой было в достатке
   Оружья, что брошено тут в беспорядке!
   И на эпоху, пожалуй, хватило
   В том поединке истраченной силы!
   ...Вот уже разбиты колесницы, распущены упряжки, обессилены возничие; вот уже по пояс в камень погрузились поединщики от могучих ударов, что отменно потчуют друг друга удальцы, - а бурлящая кровь их проточила ущелья в горах; и чистое золото-слава предстает на отмелях той дивной реки.
   Но возобладал быководец Шатаратха; низверг он наземь возвышенного духом Андхаку; содрогнулась земля, взвыли печально ветры и пролились слезами тучи при виде низвергнутого великого колесничего. Воздел царь Шатаратха руки к небесам и принял в объятия снизошедшую к нему победу.
   ...Пал Андхака. и нет места страху,
   Прободена силой твердыня личахов.
   Бесчислен полон, и безмерна добыча,
   Оплачено жертвой дареное свыше.
   Щедро бросали в священное пламя
   Воины то, что любимо богами:
   Быков круторогих, коней пышногривых
   И дев-полонянок, пригожих и милых.
   На радость друзьям, врагам же на горе
   Рассталися с жизнью и витязи скоро...
   ...Омытого кровью Андхаку возложили пред очами махараджи; нашел в себе силы крепкорукий воин, яро взглянул на вождя царей, ожег увенчанного огненным взором:
   "Я вижу зарево над крепостью личахов, глаза мои выедает тяжкий дым от возложенных необходимо алтарь родовичей - но придет день, и я увижу пылающие грады союзных царей и вас, необоримые, в погребальном дыму".
   Смутились тут обладатели царственных ожерелий, ибо произнес Андхака слова заклятия, отдавая неизмеримую силу свою вместе с самой жизнью на свершение произнесенного.
  -- Не будет такого! - вскричал махараджа. - Да не снизойдет на нас твое проклятие, ибо воистину, не узреть тебе этого!
   Ты звался Слепцом - так будь же слепцом!
   Вывернуть глаз ему острием!
   Навалили расторопные слуги каменную плиту из основания башни на грудь Андхаки и острый кинжал ввертели в оба ясные глаза, так что заплакали пустые глазницы кровавыми слезами и смыли словом произнесенное заклятие.
   ...Отгремели тризны и требища, покинули отягощенные добычей рати печальное пепелище. Восстал гореславный Андхака с окровавленного ложа, возвел пустые очи горе, по излиянию тепла обратился ликом к Солнцу, воззвал к небу: "Вот ваша мена, небожители! Не увечье томит меня и не пресеченье благородства в славном сословии, - но то, что не затмилось солнце и взирает по-прежнему на земную юдоль и обман богов. Нет силы более терпеть надругательство над клятвосказанием. Расступись, Мать-Сыра-Земля, прими меня обратно в свое лоно. Нет сил идти более, и куда ведет мой путь?"
   И отвечает земля шелестом трав:
   "Я лишь борозда, в которую обронено семя. Кости твои - от скал моих, кровь-руда - от рудных жил, тело твое - тучное поле, волосы твои - травы и древа. Но не с меня зачался ты, сынок, воспроси Небо, родимый!"
   Взывает Андхака к Небу:
   "Отец ты мой, Небо Трисветлое, возьми и упокой мою душу, нет сил терпеть более муку - все утерял я, обрезаны нити жизни и к чему теперь мое прозябание?"
   И отвечало Небо ласковым дождем:
   "Я лишь берег твою душу в надземных странствиях. К луне поднимался ты, достигал рая Индры - и вновь низвергался на землю звездопадом. Но не моя в том воля: спроси Его, сынок, о своей судьбе и своем предназначении".
   "Но кто Он?" - вскричал Андхака.
   Но не услышал внятного ответа, молчали чувства, мочала душа.
   Воссел Андхака среди пепелища, ожидая прозрения и ответа. Иссохло тело его, свились волосы его в колтун, и птицы за время его восседания свили там гнездо и выселили птенцов. Но молчало Все.
   Отчаялся Андхака:
   "Тщетно искал я свою победу в пылу битвы - подменой ее казались мои подвиги; думал я сменить природный кшатрийский пыл на брахманскую благость и ждал ее в аскезе - и не снизошла она до меня. Пусть и бессмысленно мое существование. Не лучше ли прервать нить жизни, которая уготовила мне одни позорные поражения?"
   Шел он по пепелищу и по костям, нашел он оплавленное ожерелье: золотое по весу, с каменьями - на ощупь. Повесил гореславный Андхака нишку себе на шею, ожидая, что позарится на золото лихой человек и лишит несчастного странника жизни. Не раз и не два приступали к нему воры и тати, да расспросив - отступали в страхе. Боялись они, что с золотом перейдет к ним Андхаково вопрошание, и обречены они будут искать вековечно настоящую победу - ту, что так и не обрел Властитель битвы.
   ...Не осень, не две миновали во мгле,
   Не путь и не два истоптал по земле
   Андхака несчастный.
   Друг друга сразу они узнали -
   Безумный бродяга и царь во славе,
   Боец Шатаратха.
   "Убей меня, царь! - вскричал слепой. -
   Мне смерть подари и блаженный покой!
   Молю, Шатаратха!"
   Молвил Шатаратха:
   - Чтоб трижды коснулось проклятье меча боевого -
   За смерть калеки и безоружного воя?
   Тому не бывать во веки веков никогда,
   Покуда правдой сильна арийцев стран!
   Ищу я тебя по лесам и пустыням;
   Будь гостем и другом моим отныне.
   Жизнь сына отняв, буду сыном твоим.
   Разрушил твой дом - так владей же моим!
   Молвил Андхака:
   - Я кшатрий, мне жалость твоя не по нраву,
   Милость твою принять я не вправе.
   Брахманам дари добро и почет -
   Кшатрию должно все взять мечом!
   А я, слепец, отвергая даянье,
   В скверне ищу себе пропитанье.
   По чести ты мне окажи услугу:
   Пронзи железом, прошу как друга!
   Молвил Шатаратха:
   - Коль так - вызываю тебя на бой!
   Ты одолеешь - именье мое за тобой;
   Я верх одержу - не замедлю с ударом,
   Так что ты жизнь не отдашь задаром!
   ...Вот стали они супротив друг друга, и ярый звон возвестил начало поединка. Коснулся Андхака земли - и влилась в него сила, поднял незрячие очи горе - и окреп душой, преисполнился благой силой. Обрушился он всем жаром на благородного царя, утеснил его, поверг наземь, приставил острие к горлу. Лишь на миг задержался с ударом, спросил свою душу: "Убить виновника всех моих несчастий или пощадить, памятуя о доброхотстве его?"
   И тихий глас распустился лотосом в его душе:
   Не убивай,
   Он - есть Он,
   И Ты есть Ты,
   Вы связаны между собой и Мной.
   Вздрогнул Андхака, просветлел душой, пробудился от сна майи, прозрел внутренним взором...
   ...Стоит ослепнуть - чтобы прозреть:
   Меч отринуть - чтоб пожалеть.
   Плоть откинуть - стать чистым душой.
   Вернувшись, содеять себя подобьем Его.
   Коли цена тому - душа,
   Что стала вновь прозрачно светла...
   ...Так окончилась эта былина о стародавних днях, о благородных царях, о жертвенном пыле и низменной пыли, о зле и добре, свете и мгле...
   ...Да будет благословенье богов над теми, кто дарит приятьем певцов,
   Внимает им, душу свою очищая и в жертву во имя спасенья себя превращая...
   А я говорю Аум - то есть начало, ибо ничего не кончается без того, чтобы не начаться вновь".
   Диводаса закончил, эхом угасла мелодия.
   Он опустил пальцы - они дрожали; дыхание - доселе ровное и сильное, стало прерывистым, речь, ранее полнозвучная, - хриплой и сбивчивой:
  -- Руби голову, царь Шатаратха, вырви сердце мое - ибо сердце пусто сейчас, как улей, покинутый пчелами, и разум отдал все, подобно оружейной перед походом. Мне безразлична моя жизнь - я достиг вершины своего пути; лучше этого я уже ничего не спою...
   Певец остался сидеть на мясницкой колоде, недвижный и безразличный ко всему. Шатаратха подошел к нему, потоптался неловко, украдкой сорвал все еще свисавшую плетеницу смертника:
  -- Ты свободен, мудрый Диводаса. Впрочем, может ли быть свободен посвященный правде, раб ее, жертва ее. Смотри у меня, служи ей верно. Иди себе с миром и с моими дарами...
   А всем было не до них: благообразный старец, тот самый, на которого упал взгляд певца и чей облик подал ему тему выкупа головы, беззвучно рыдал. Глазницы его были пусты и не могли исторгнуть слезу; губы дрожали в густой бороде и сильнее обыкновения тряслись руки на плече оруженосца-поводыря. Раджаньи кругом стояли, смущенные и подавленные непривычными мыслями.
   Поколение бойцов сгинуло в царстве Ямы со времени полузабытого ныне похода на личахов. Андхака был ведом младшим братьям тех, кто испытал на себе бранную длань тогда еще полного сил Властителя Битвы. Старец был почитаем ими - но по уважению старших, скорее, чем по рассуждению молодости, считавшей, что милость богов в том, чтобы забрать воина в расцвете его славы, чем оставлять на долгое земное прозябание в старости. Андхаке принадлежало последнее слово в совете и первое место в пиршестве, он был олицетворение чести раджаний и наставником ратхаштхаров в колесничном ремесле. Многие были благодарны ему за мудрое избавление от бесчестия или от напрасной гибели по неумению или скудоумию. Но только сейчас многим, узнавшим доподлинно такую далекую от них повесть, подумалось смутно, что все их победы не стоят одной-единственной, одержанной некогда Слепцом.
  -- Подойди ко мне, сладкозвучный! - умерив рыдания, призвал Андхака. - Позволь оплатить твое искусство даром: прими то самое ожерелье, - и он достал из висевшего на шее мешочка сплавившийся кусок золота. - Тебе не следует бояться проклятого вопроса: сказание твое само преподнесло тебе истину...
  -- И от царицы прими дар, благоречивый! - служанка почтительно преподнесла льняное дхоти и редкое в коренной Арьяварте шерстяное сангахи. - Прими это подношение и как наставник и как лекарь. Ты возвеселил и направил мысли матери на возвышенное, сознание младенца пробудилось с навеянными тобой благородными мыслями.
   Отправляться в поход далее было не с руки. Шатаратха плотоядно взглянул на холмы, где меж круч укрывались непокорные тригарты, и велел расходиться. Расправа над поселянами откладывалась на неделю-другую: дольше приступы великодушия у махавришнийца не продолжались. Царя задержало появление невдалеке - не более кроша - пышной колесницы.
  -- Хоть бы поединщик какой! - с надеждой произнес Шатаратха. - Надоело сидеть сиднем, вот бы с кем перекинуться копьем.
   Керокшатта разочаровал его:
  -- Вон та, у зарослей каранджи? Это же дхармараджева запряжка из гнедых!
  -- И то верно, тройной зонт махараджи над колесницей... - печально согласился царь и сделал верный вывод. - Поединка не будет.
   Колесница бойко прозвенела колокольцами по извилистой тропе и доставила махараджу прямо к сходке махавришниев. Будь Шатаратха поприметливее - от него не укрылся бы вопросительный взгляд владыки на чарану и ответный, успокаивающий.
  -- Доблестным махавришниям - удачи и добычи! - приветствовал дружину Дхармараджа. - Царю Шатаратхе - радоваться и процветать! В чем причина твоей печали, брат?
   Вразумительного ответа он не дождался. Шатаратха и сам себе не мог объяснить, что заставило его отложить поход и почему постыло ему кшатрийское пропитание. Все же владыка составил представление о произошедшем и с улыбкой обратился к смущенному Шатаратхе:
  -- Твоя беда - не беда, царь, а счастье твое! Ну, скажи на милость, много ли дало тебе разорение Локапуры?
   Шатаратха до перебора добычи никогда не опускался, вполне доверяясь в том своему казначею, по старинному все еще именовавшемуся скотником. Тот вытащил из сумы бирки со значками, скоро разобрал и доложил:
  -- Коров перевели к себе без малого сотню, с быками и незрелыми бычками их будет до полутора сотен, волов - сорок, буйволов - семь десятков. Кошей с полбой - три десятка без двух, что опрокинулись в ручей, ячменя возов два десятка и пять с пивными баклагами, риса в плетенках - пять десятков кошей... Была еще дагусса, да махавришниям она не в привычку, и была роздана обратно... Семени арековой пальмы для бетеля - десять нош и еще одна; кстати, царь, известь кончается, я пошлю раба на мену... Ну, а плодов момордики, трихозанда, люффы и прочего не перечесть, их набирали без счета в колесницы... Золото было в святилище Матери-Притхиви, его не брали, а так, из барахла, кто чем разжился - кто разберет и кто сочтет...
  -- Вот-вот, Шатаратха! - продолжал Дхармараджа. - От дееписателя прежнего правителя мне известны подати, внесенные той же общиной в прошлую осень. Сочти-ка сам и призадумайся!
   На севере Арьяварты писали на полосах бересты, и все же местные знаки легко сопоставлялись с махавришнийскими. Царь перечел и стал проявлять первые признаки бешенства.
  -- Что ж искали так худо? - упрекнул он своих воинов. - Хоть второй раз иди походом да подчищай заново. Мы же двух осенних налогов с них не соскребли!
  -- И не соберешь, Шатаратха! - Дхармараджа забавлялся растерянностью махавришнийца, но он понимал, что смех выглядел бы оскорблением. - Хоть истыкай щупами всю деревню - всех схорон с зерном тебе не найти; хоть обшарь все окрестности - отогнанное стадо тебе не найти; и пытать поселян бесполезно - они предпочтут быструю смерть от каленого железа медленной от голода.Еще не рожден кшатрий, который бы переспорил вашью и обманул бы шудру, царственный мой родич! Всегда было наоборот, и пусть их! Не стоит высшему сословию уподобляться низшему в надувательстве.
  -- Так что ты мне посоветуешь, махараджа? - растерянно спросил махавришниец. - Как же можно собрать подати в чащобах и обманах? В степи все много проще, там все как на ладони под праведным солнцем - и скот и люди!
  -- А для чего, брат Шатаратха, писцы, их главы - дееписатели, царские надзиратели и сборщики налогов? Вот они-то берут на учет каждый сноп и каждого теленка, непрестанно шныряя крысьим образом по дворам и полям; от всевидящего солнца еще можно укрыться, а вот от таковых-то нет!
  -- Подло это как-то! - пробормотал смущенно Шатаратха. - Добывать добычу с помощью соглядатаев; насколько честнее взять все в бою, честно оплатить своей кровью!
  -- И как велика твоя добыча? - не удержался-таки от насмешки Дхармараджа. - В таком деле писец стоит сотни колесниц. Вот что присоветую тебе, брат: я призову дворню павшего государя - довольно им сидеть на кормах владыки Запада да подбивать его на козни относительно меня. Пусть они послужат в своей стране новому царю; а все, что останется тебе, хранитель стад, - это сидеть в курене и принимать подати от замиренных тригартов. Поселяне за избавление от напасти приволокут тебе вдвое больше оговоренного. Сие я присоветую тебе как родич; как махараджа я настаиваю на твоем примирении с тригартами и сам готов быть ходатаем худого люда и одновременно твоим глашатаем. Ведь в этом главная обязанность махараджи: примирять сильных со слабыми.
   Советом родича можно было пренебречь даже вопреки здравому смыслу, но вот приказу владыки следовало подчиниться. Так началась для махавришниев сытая, спокойная и постылая жизнь. Больше всего извелся Шатаратха. Днем он бродил с охотничьим луком по лесам, причем чаще возвращался с пустой сумой, поскольку больше следил за солнечной колесницей, что все более уклонялась к полудню и подготавливала тем самым пути для колесниц земных. А бессонными ночами он высчитывал по созвездиям, когда же можно будет впрягать отучневших и обленившихся волов.
   И все-таки пришла та пора, когда просохла земля после зимних муссонов, и дороги перестали колебаться под ногами подобно женским грудям. Как только посыльная колесница вернулась с вестью об этом - махавришнии снялись враз, за один вечер; а то, что не вмещалось на возы и даже просто утяжеляло их чрезмерно, - оставлялось безо всякой жалости с легким сердцем. Тригартия вздохнула облегченно: дикая орда покинула ее пределы.
  
  
  
   Глава 3. Джакарма, обряд рождения.
   Едва миновала темная половина месяца, а махавришнии. предводительствуемые Нандином, достигли рубежа каркотаков. Благородный бык первым попробовал речную струю на вкус и уверенно двинулся по отмели вверх по течению. Проводники-каркотаки обменялись изумленными взглядами, поскольку брод и впрямь был в том направлении - у подрубленного сала, легшего кроной в русло. Сам бык, верно, удивлялся людской глупости - как можно сразу не увидеть ряби на перекате, не почувствовать в верхних струях вкуса песка или не почуять терпких звериных запахов от истоптанных следами берегов. Быстрая вода забурлила у подгрудка Нандина, шествовавшего неторопливо и осмотрительно; он то и дело сворачивал к стрежню, проверяя копытом, достаточно ли плотно дно для прохода тяжелых возов. Пастухи следом провешивали путь, и раджаньи спускали первые колесницы с берегового откоса.
   А Нандин поднялся уже на другой берег и громоподобно промычал. Новая земля была ему по нраву: и плавно поднимающаяся к пяти горным вершинам пойма реки, переходящая на расстоянии окрика - кроша в чистый и светлый лес, перемежаемый душистыми лужайками; и прохладный ветер, стекающий из заросших ущелий, навевающий отдохновение и отгоняющий кровососов; и море трав, по которому ветр гнал подобие волн и взметал, точно пену, клубы пыльцы; и ровное гудение пчел, сновавших там и сям с богатыми дарами щедрой земли; и олени, безбоязненно осмотревшие рогатого родича - они не взволновались видом людей и лишь при приближении галдящих пастухов отступили к рощице; и стая фламинго, кипением розовой пены кружащаяся у стариц и заводей. Нандин не мог никак иначе выразить своего восторга как припасть к этой земле, завалиться набок и легкомысленным телком кататься по густой траве. Белоснежная шкура, омытая ласковыми ладонями водяниц, стала зеленой от сока раздавленных сочных стеблей, и царственный бык вновь бросился в объятия реки, ревом и плесканием возвещая о своем удовольствии.
   Шатаратха с высокого берега взирал на возвеселившегося Нандина, без внимания прислушиваясь к убеждениям каркотаков:
  -- Водами этими владеет ужасное божество, о могучий покоритель земли. Одинокий путник трепещет при подходе к броду, не в силах по худости своей отвратить гнев божества; обозы жертвуют ему коз, бросая их в воду; вскипает тогда вода, затягивая в водоворот приношение, и лишь кольца крови всплывают из пучины; часто же путники пропадают в этих местах бесследно. Так не прогневай же божество, славный царь! Отдай в удел ему жертву, достойную и тебя, скотом преисполненного, и его, злокозненного!
   Но царь не воспринял увещевания, молвил лишь:
  -- Коли Три-десяти богам угодно отдать Пятигорье мне во владение - меня не остановят даже полчища ракшасов. На жертвоприношении Всем-Богам по окончании похода я уделю хранителю реки достойную его долю - и не ранее того, как Агни огнем вознесет подношение небесам, и если водное божество покажет свою дружественность ко мне, владыке сих земель и вод!
   Переправа продолжалась; стада, направляемые Нандином, растеклись по заливным лугам Пятигорья; вслед им вступили в воду новые орды людей и стада коров. Дабы охранить слабосильных от уноса течением выстроились по низу брода вершники и быки; по верху цепь воинов сторожила копьями неведомую опасность, пристально всматриваясь в прозрачный поток. Ниже брода взбаламученная вода клубилась илом; оттуда-то и грянуло нападение.
   Сторож-бык исчез в мгновение ока, так что ближайший всадник не сразу поднял тревогу, настолько удивительным было то происшествие. Лошадь его забилась в ужасе, взбурлила вода, и рядом со светлым пятном шкуры быка семени Нандина верховой узрел нечто темное и свивающееся; копье немедленно кануло туда. Переходящие брод бросились в чаяние спасения к ближайшему берегу; охранные цепи отступили в мелководье, на самый гребень брода. Древко копья подтоком на конце показалось из волн, что свидетельствовало об удачном броске - и его повторили многие: с берега хлопнули разом тетивы. Вода вздыбилась, встала столбом и с грохотом опала - но нет, то уязвленное божество ударилось о грудь реки брюхом и предстало во всем своем страховидном облике перед пораженными людьми. Огромное - в два человеческих роста - покрытое тусклой зеленой броней тело ринулось вперед; раззявилась пасть, обнажив клыки, что были длиной в добрый кинжал, - и мгновение спустя пасть захлопнулась. Воин, ухваченный за руку, был увлечен на дно; остальных чудище опрокинуло одним ударом хвоста. Махавришнии засыпали брод копьями, но от прямого боя в сродной чудищу стихии уклонились.
  -- Вот видишь, о завоеватель богатств, - сказали каркотаки, - бог сам отобрал себе жертву. Теперь махавришнии могут безбоязненно продолжать путь.
  -- Вот уж нет! - вскричал царь. - Поистине, мы продолжим путь без страха - потому как чудищу придет конец, и положу его я!
   Шатаратха отринул тяжеловесное царское облачение; в простом панцире и с одним мечом, устремленным вперед, он бросился в пучину. Всплеснулась вода, пропуская в свое царство могучее тело; не успела кругообразная рябь достичь стрежня, как взметнулись ввысь среди реки два поединщика, завертелись в водовороте, то почти по пояс выскакивая из волн, то взметая со дна клубы ила.. Долго бились они, оглашая воздух боевыми кличами, орошая воду потоками крови, потрясая земную твердь своими приемами и сплетая в горних мира славу себе. Но вот сомкнулись воды над водоворотом, унесло по течению кровь и муть, и стала река светлыми струями оплакивать славных бойцов. Тишина опустила прозрачное покрывало на всех, зривших этот поединок, и печаль отяготила их сердца унынием. И всколыхнулась вода, разлетелся брызгами ее хрустальный свод, и у дальнего берега показалась голова. То был Шатаратха. Волны играли им, как надутым мехом, а он все-таки доплыл до прибрежного тростника, где и замер, вцепившись в корягу, не имея сил преодолеть хрупкой колышущейся стены. А к другому берегу прибило вверх брюхом огромную смердящую тварь с вбитым в пасть мечом.
   Так закончил свои мерзопакостные дни исполин-крокодил, так были очищены воды пограничной речушки от скверны и крови.
   А махавришнии, прославляя подвиг пастыря, предуготовившего им пути, двинулись по пологим логам в горы, в окруженное скалами сердце Пятигорья. Сейчас на земле, числимой ими уже своей, пастушечьи станы вольно и покойно рассеялись по всей стране. Над безлюдными лесами тянулись в положенные часы к милостивому небу дымки жертвенных костров. Ясными ночами Шатаратха и Дхрирна с высокой скалы обозревали Пятигорье с мерцавшими там и сям огнями. Подобием густозаселенного светочами небесного свода представлялся им тогда новообретенный край; так на "звериной тропе" созвездий, на которой звездознатцы ищут знамений, - так и они предугадывали благоприятствие в рисунке костров; и как неисчислимы звезды - так, мнилось им, бесчисленными кострами и очагами покроют родину грядущие поколения махавришниев, сделают царство Джанапады могучим и процветающим.
   Удача пришла вместе с махавришниями. Волы пролагали первые борозды на зачатках полей; стада тучнели на щедрых пажитях; приплод обещал быть многочисленным и здоровым.
   Девадатти донашивала свое сокровище последний месяц. Поодаль от царского стана ей уже сплели на красивом месте широкий и прочный дом, смотрящий на восток, на место ежедневного рождения солнца. Дхрирна исчислял пути звезд, прослеживая в земной пыли их высшие пути - когда войдут они в благоприятные дома, и настанет срок ввода роженицы в предназначенный ей покой. Женщины, богатые детьми, находили среди трудов время для успокоения будущей матери, совершая вместе с повитухой тайные обряды и принося известия о счастье приносящих предзнаменованиях. Пение молитв выпало Критаварману, сыну Дхрирны, отмеченному поцелуем Сарасвати, богини мудрости, что проявлялось в редкостных для его младых лет памяти и познаниях. Несмотря на это, сей благочестивый юноша совместно со своим высокомудрым отцом повторял шлока за шлокой все песнопения, которые ему предстояло петь целые сутки, памятуя о том, что хоть одно неверное слово и даже изменение напева, извращенное против пропетой в первый раз тысячелетия назад Веды, развеет прахом все богатые жертвы, отвратит лики богов от просящих их милости.
   Но не в покое и благопристойности отрешилась от своей тягости лотосоокая царица, украшенная и превознесенная материнством, преподнесла царю и народу сокрытое прежде сокровище. Иным было рождение Махасены Великого, и многие увидели в обстоятельствах сих предвестие его несравненной славы.
   Надломленным стеблем банана лежала в тот день Девадатти, борясь с охватившим ее сонным оцепенением. Пользовавшая ее повитуха Анити ласково укоряла царицу в потворстве своим желаниям - спать днем беременным считалось опасным для плода. Молодая мать не сразу поняла, что ее тело готовится к родам. Анити всполошила весь стан этим известием. Спешно вынесли носилки, собралось шествие ради сопровождения родящей к ее покою; послали за царем, который вместе с Нандином осматривал телят на дальнем выпасе. Но, перекликнувшись с мчавшимся встречь ему ратхаштхаром, гонец принес царю еще одну весть: неизвестная злонамеренная орда выбиралась из лесов и уже полонила стадо, предав смерти пастухов.
   Черные клубы дыма взвились вверх, перерывами в истечении обозначая тревогу и меры ее отражения; в миг единый все станы были оповещены о нападении. Царская ставка снаряжала дружину. Тревожно ревели рога пастухов - сторожевые колесницы унеслись на их зов. Повозки заводили вкруговую, лязгали разматываемые цепи,стягивающие повозки, крепились щиты. прикрывавшие колеса. В оставленный проход загоняли коров и женщин. Не успела выпрямиться примятая колесницами трава, как мирный пастушечий стан свернулся в наспех сооруженную, но тем не менее неодолимую крепость. Оплотом ее служили не оплетенные борта повозок и кожаные верхи, а мужество защитников и ратная выучка их, отшлифованная до блеска победы в неисчислимых битвах предков на необозримой Шакадвипе, Крае Скифов, прародине арьев.
   Девадатти вместе с ложем бережно спустили с возка, ставшего звеном цепи ограждения, и положили наземь меж высоких колес. Над головой ее затопали стрелки; под грохот она очнулась. Вид происходящего поведал ей все без слов.
   Она посетовала с горечью:
  -- Как жаль, что я беспомощна и сама нуждаюсь в уходе... Что известно о дальних стадах?
  -- Они благополучно возвращаются, царица...
  -- Пусть со мной останется только Анити. Расходитесь, милые, сейчас на вашем попечении окажутся раненые...
   Меж тем отбитые коровы, теснясь в узком проходе, вбегали внутрь кольца. Пастух, увидев споткнувшегося и вмиг затоптанного теленка, выхватил бедолагу из-под копыт и положил его в самое безопасное место, рядом с царицей. Быки входили внутрь почти спокойно, даже нехотя. Нандин стерег проход; стрела пробила навылет его холку, и струйка крови петляла по взбугрившимся в гневе мышцам; благородный бык взрывал землю копытом и поджидал подхода преследователей.
   Нападавшие бежали густой толпой, без порядка и стягов, без военачальников на колесницах. Цепь раджаний отступала под их напором. Пешие воины, выбежавшие из стана, стеной щитов со спешенным царем в челе строя, позволили завести колесницы внутрь, за ними поспешили пешцы. Царь уходил последним, едва удерживая отягощенный стрелами щит. Нандин дождался своего брата - царя и только тогда позволил увести себя. Две повозки замкнули проход.
  -- Никого не забыли? - прокричал царь.
   Отставших не было, и Шатаратха поспешил к Девадатти, рукой, дрожащей от бранной усталости, распутал слипшиеся пряди волос супруги:
  -- Как ты, мученица моя? Что мне совершить для тебя?
   Девадатти в полузабытьи со всхлипом прижалась к жесткой ладони. Запах дубленой кожи, пропитавший руки мужа, успокоил ее, напомнив о былых спокойных временах. Хрип сбитого стрелой лучника вернул их к действительности. Царь упруго вскочил и успел придержать завалившегося пастуха с пробитой грудью.
  -- Добыча ветал! Они приступают!
   Нападавшие, сочтя отступление за признак слабости, каковым оно не являлось, дружно подступили к оплоту. Что то были за люди до сих пор не было известно. Вероятнее всего. то был сброд из сбившегося для грабежа и насилия отребья всех племен и сословий. В любом случае, правила взятия огороженного стана-пура им не были известны, и орудия войны их мало способствовали прорыву внутрь. Вожак бродяг топором разметал боковину повозки и сотоварищи вскочил внутрь на трупы поверженных им пастухов. Шатаратха подскочил к повозке, ухватился за колесо и с натужным ревом опрокинул вовне; ухватил шестопер, перепрыгнул прямо на барахтавшихся под кузовом бродяг. Под его ударами затрещали сокрушаемые костяки. Керокшатта очутился слева, прикрывая щитом царя. Еще несколько воинов завязали схватку близ Шатаратхи; подоспевшие позже дротиками и стрелами забросали уцелевших от ярости царя. Содеянная вылазка была неудачной, равно как и приступ в других местах ограды.
   Недостаток воинов на ограде не был гибельным для махавришниев: пастухи приучались к оружию с малолетства, а недостаток умения с лихвой возмещался опытом, благоприобретенным в схватках с хищниками. Пока пастухи яростно резались с нападавшими на линии повозок, отпрянувшие в середину женщины обсыпали приступавших ливнем стрел. В те времена славные кшатрийки украшали персты не только кольцами с самоцветами - у многих на большом пальце тускло блестело истертое от частых упражнений кольцо лучника; и доблесть в бою столь же восхищали в женщине, как кротость к мужу и почтение к гостям. И многим певцам был более по нраву облик прекрасной в праведном гневе лучницы, чем образ прекрасной в искусном умении очаровывать скромницы.
   Высокородная Девадатти была во всем под стать своему могучему супругу, и, не придись роды на сей горестный час, - ни один бы враг оказался поражен ее стрелами, как некогда пронзал ее насмешливый взор лотосооких очей сердца мужественных царевичей. Но сейчас приходилось ей вести другую битву, столь же гибельную и тяжелую, как и для ее подруг.
   Критаварман мало обращал внимания на происходящее. То, что совершал он, направляя бытие в правильное русло поддержанием непрерывной цепи обрядов, было не менее важно для народа, чем воинская стойкость всех носящих оружие. Когда бродяга, выцарапывая из глаза стрелу. рухнул подле него - благочестивый муж лишь брезгливо отпихнул ногой существо бог весть какой варны от очистительного костерка и ссыпал туда щепотку горчичного семени.
   Двое воинов прикрыли щитами роженицу и от ударов и от нескромных взглядов. Прахаста, сводный брат царя, подскочил к возу, огромным топором - под стать его мощи, укоротил налезших туда внутрь бродяг вровень с боковинами и заскочил в кузов сам; он пометал содрогавшиеся обрубки в приступавших и утвердился накрепко над царицей.
   Кровь просочилась сквозь щели досок, и ее густые теплые струйки оросили Девадатти. Она в беспамятстве поймала на язык каплю и зашлась в кашле; Анити почти легла на царицу и, растирая промежность горячим маслом, шептала что-то на ухо.
   ...Да испустит воды женщина, правильно зачавшая;
   Да разойдутся суставы для родов.
   Четыре стороны у неба,
   Четыре также у земли:
   Боги вместе вызывали к жизни зародыш.
   Да раскроют они ее для родов!
   Роженица да раскроет лоно!
   Мы заставляем лоно развернуться,
   Расслабься, о родящая! -
   напевал Критаварман.
   К ним подбежал Керокшатта. Не решаясь прервать песнопение и благопристойно отводя взор от рожавшей, он спросил у Анити:
  -- Царь осведомляется: все ли совершается должным образом? Что потребно еще?
  -- Сделано все, что должно быть сделано. Я все же думаю, что исходу плода препятствуют узлы, повсеместно завязанные для укрепления стана. Да и кольца всем присутствующим при родах полагается снимать.
   Керокшатта с горечью оглядел замкнутый в кольцо стан, оправлявшийся после отбитого натиска.
  -- Да, ты права, почтенная повитуха: завязанное извне - завязывает утробу... А осажденное племя держит в осаде и лоно царицы. Я поведаю царю, и я уверен - мы разрубим кольцо, мы выпустим плод на волю!
   Сверху упала стрела - пала отвесно. Наконечник ее глубоко ушел в дерн. Возничий помертвел: ватага слишком быстро училась на своих ошибках - после неудачи в прямом приступе они решили засыпать стан стрелами, почти каждая из которых нашла бы в тесном кругу верную добычу. Бродяги переменили прежний настильный способ стрельбы на перекидной. Именно так и следовало ослаблять запертых в пуре: правда, Керокшатта не заметил у бродяг больших, в рост человека, луков и соответствующих им стрел с утяжеленными наконечниками - но даже имеющимся оружием можно было изранить до вечера всех осажденных.
   Стрелы, подобно усиливающемуся дождю, стали падать чаще и чаще. Дети и раненые укрылись под днищами, дозор защитился щитами и плетеными заглотами, но тесно сгрудившееся стадо оказалось беззащитным. Горестно замычали коровы, заплакали телятки и быки заревели от ярости - они не видели врага и не могли поэтому защитить стадо.
   Нандин пронесся по кругу, выискивая обидчиков своего рода. Он задержался у ложа царицы - пристально вгляделся в ее страдальческий лик, перевел взор на затоптанного теленка - опустив тяжелую морду, попытался уловить дыхание малыша. Страшно и утробно взревев, он бросился с лету на повозку, замкнувшую проход. Она поддалась наружу. Рядом с разъяренным быком очутился не менее взбешенный царь. Они дружно навалились на повозки с цельновысеченными колесами, которые обычно влекла четверка волов, и выкатали их наружу.
  -- Керокшатта, пусть десять ветал пляшут у тебя на могиле! - заорал царь. - Выводи колесницу! Нандин, подожди, ударим дружно!
   С таким же успехом Шатаратха мог остановить смерч. Вслед вожаку, узрев воочию врага, кинулись быки - и вперемешку с ними колесницы с обезумевшими от сутолоки и запаха крови конями. Керокшатта, сам не зная как, в повод вырвал из бычьей лавины царскую колесницу и догнал несущихся вихрем Шатаратху и Нандина почти у цепи бродяг. Царь пренебрег приличествующим ему способом ведения боя - с колесницы, под царским зонтом, с отрядом хранителей осей поражать стрелами низкорожденных и искать схватки с равными себе; овладевшая им ярость требовала давить, кромсать, рвать ненавистную плоть, и палица больше соответствовала его душевному состоянию. Керокшатта, мешая проклятия и понукания, грянул следом, норовя обойти царя слева и защитить его кузовом колесницы. Справа от Шатаратхи летел Нандин, скачками настигая врагов и ударами рогов отбрасывая их в сторону. Боевые кони крушили подвернувшихся им копытами, зубами сдирали скальпы с подвернувшихся. Так они и рвались вперед: быки, кони, люди...
   ...Я рассекаю твой мочевой канал,
   Разделяю лоно, разделяю чресла,
   Разделяю мать и сына.
   Разделяю мальчика и послед.
  -- Да выпадет послед! - пел Критаварман, и, повинуясь верно произнесенному слову, в схватках, в которых измученная мать тратила последние силы, появилась головка плода...
   Ватага могла остановить стадо быков, отбить натиск колесниц, но слитному удару их вряд ли могло противостоять и куда более многочисленное и лучше снаряженное воинство. Пытавшиеся остановить царя лишь оставляли кровавые лохмотья на его палице и на рогах Нандина; копыта и колеса добросовестно вбивали в траву истерзанные остатки. А следом развертывались лавой колесничие - раджаньи. Надобность в колесничном клине для пробоя отпала, поскольку царь уже проделал проход в строе врагов, и задачей следовавших за ним оставалось истребление опрокинутой толпы. Крылья лавы растекались широко, охватывая бегущих; к тому же колесничие опасались встречи с быками, рассеявшимися в погоне по всему полю. Благородные животные безошибочно определяли по смраду немытого тела и тяжкому запаху убоины своих обидчиков, но ставить их перед выбором в горячке боя было неосмотрительно. Быки и так как проявляли недовольство мычанием, когда стрелы сбивали законную добычу их прямо перед рогами и им приходилось терзать уже поверженных.
   От стана бежали пешцы и пастухи в тщетной попытке догнать уцелевших. За ними спешили женщины, заботливо подбирая раненых бродяг - теперь уже рабов махавришниев и сноровисто добивая тех, кому раны не оставляли такой надежды.
   Царя остановило не милосердие - охлюпкой подлетел пастушок:
  -- Царь! Победа царю! Царица счастливо разродилась сыном! Эй, быки и махавришнии! У нас царевич! Царица просит пожаловать взглянуть на лик сына!
   Царь едва успел перекрутить в ударе палицу. и она лишь выбила копье из рук бродяги - хотя тот уже не чаял спасения и бестолково совал острием куда ни попадя.
  -- - Эх, дружище! - облапил его царь. - Сын! Я возродился в сыне! И предки мои радуются как никогда, что не прервется мой благородный род! Отпускаю тебя на радости великой! Ну, беги, покуда цел...
   Бродяга - по виду дравид, оборванный и изголодавшийся донельзя, ошарашенный поступком Шатаратхи, так и остался стоять столбом с помутненным взором и пресеченным дыханием - радость царя была столь же непомерной, как и его гнев.
   Бойня поверженных прекратилась. Настал миг, когда торжествующий отец смог взглянуть в лицо сына и тем искупить свой долг перед предками - в жалкое сморщенное личико, в котором лишь любовь матери и гордость отца прозревали великую будущность, отмеченную счастливыми знаменьями. Между пальчиков крохотных ручонок виднелось волоконце перепонки, переносицу меж лотосовидными глазами отмечал белесый серп, а подошва ножек украсилась знаком колеса - чакры. долженствующей отмечать, что сей младенец повернет колесо истории и Чакравартином, владыкой мира. назовут его.
  -- Царь! - робко вмешался пастух. - Нандин при смерти...
   Благородный бык, жестоко страдая от прободенного чрева, все же оставался на ногах. Он брел по полю, останавливаясь у каждого поверженного быка, и горестно взывал к ним, уходящим вдаль и в доль - с призывом подождать своего царя, пока не будет выполнено все, предназначенное ему на земле. Многомощные быки, старшие сыны его, выстроились в ряд. Он выбрал одного и языком помазал избранника на царство. Он добрался до стана, стремясь из последних сил к своему другу, царю человечьему. Мука в очах, затмеваемая покровом смерти, сменилась радостью - Шатаратха поднес к нему сына, и бык обнюхал человечьего детеныша, как обнюхивал всегда новорожденных телят своего семени и мотнул тяжелой головой направо, что было истолковано как благоприятное пророчество. Что-то еще задерживало Нандина на земле. Повинуясь его призыву, приблизилась молодая крепкая телка, и бык вздыбился над ней. Но он не мог благословить махавришниев в последний раз своим семенем - усилие подкосило его, и царственный Нандин припал к земле, копыта выбили клочья дерна, обильно орошенные кровавой пеной, и, наконец, смерть повергла набок мощное тело.
   Шатаратха окаменел - казалось, удар смерти поразил и его. Никто не посмел встать между царем и его другом - только Дхрирна властно коснулся посохом владыки:
  -- Царь! Горе твое понятно - но не уместно! Смирись с участью благородного Нандина и восхитись его благой участью - пасть в честном бою, защищая свой народ! Горе твое принадлежит тебе, и никто не умерит его; но твой долг - жить дальше для блага своего рода. Обряды ждут тебя. Проникнись мудростью предков, превративших жизнь в непрерывный обряд, сопровождающий смертного от первого до последнего вздоха, от рассвета до заката, от первой луны до последней. Как ни скорбен разум-возница и куда бы ни понесли человека его чувства-кони, обряды направят на верный круг, не дадут сойти с пути арьев. Слаб человек - обряд бронь его; погряз человек - обряд крылья его, что оторвут от земли и повлекут по пути предков. Так ступай, царь!
   - Нандишраттха - поминовение предков и угощение - начнется по твоему знаку; также приготовлено все для медхаджананы - пробуждения разума царевича. Коснись его лба безымянным пальцем, связанным с сердцем, коснись его спящего покуда разума медом познания и золотом чистоты - и да отверзнется душа безымянного для познания мира! Три мира - высь, земь, под - помести в него и нареки его тайным именем по созвездию, благословившему его появление. Да не узнают это имя нежить и нечисть, дабы содеять с младенцем непотребства. Ступай, царь!
   И Шатаратха пошел. Ступал он твердо, но согбен был его стан, словно не давала ему распрямиться некая внутренняя тягота, которую никто не мог совлечь с его плеч. Нет обряда, способного заполнить пустоту в сердце...
   Привычным, заведенным издревле порядком шла жизнь на стоянке - ибо были установления и на сбор добычи, и на пользование раненых, и на похороны погибших, да и сам налет не был чем-то необычным для кочующих пастухов. Память старейшин и жрецов извлекла из полузабытья должные правила и на время - пока течение жизни не минует буйный поток и не вернется в привычное спокойное русло - новые правила заменили обыденные обычаи.
   Не женщины и дети прошли по полю близ стана в поисках ягод и кореньев - воины собрали с убитых жатву своих мечей; не царица и прочие хозяйки потчевали мужей за вечерней трапезой - царь оделял воинов сообразно их заслугам и ранам; не обычную грязь и скверну смывали люди в последнее омовение - кровь и грех уносили безымянные воды речушки; не пастухи с рогатинами уселись у сторожевых костров и пастушки, размотав загодя пращи, прикорнули под неспешные разговоры - воины в полном облачении застыли у возов, и пламя костров отражалось в их шлемах и бронях, и гибкие гепарды-читы растянулись у их ног, насторожив в тревожном полусне уши; не обычные заклятья против ракшасов напевали брахманы и резали в дерне оберегающие знаки - негромкие песни воинов успокаивали спящих. Все свершалось должным образом для успокоения прогневавшихся богов.
   А дабы не вызвать гнев богов-законоустановителей, совершались немедля обряды и над мальчиком. Пять почтенных брахманов, ставши по сторонам света и над мирно посапывающим младенцем, вдохнули жизнь в крохотное тельце. И заклинал отец твердостью камня, верностью топора, чистотой золота жизнь сына, чтобы была она счастливой и доблестной, а если будет на то милость богов - то и долгой, на сто осеней. Благодарный отец восхвалял мать: "Ты - сильная женщина, ты родила сильного сына. Да будешь ты счастлива сильными детьми, ты, которая осчастливила нас сильным сыном".
   И долго, несмотря на усталость, не спал царь, охраняя наследника от неведомых врагов, порожденных его воображением, а против опасностей, от которых его меч и мужество были бессильны, - хранили вода и огонь.
  
   Глава 4. Намакарана, обряд наречения имени
   Встал царь Шатаратха по предрассветной полной луне, по медвяной холодной росе, вступил в колесницу, встретил Утренницу. И поехал царь восходу навстречь, чтобы священный огонь зажечь. Помчались навстречу солнечным коням царские колесницы; а как распрягал у Закатной Горы Савитар-Солнце свою гнедую упряжку - так тогда, по обычаю, вставали колесничие на постой, где застала их ночь. Утром же на ближайшей естественной преграде - по оврагу, берегу реки, опушке леса - занимался межевой костер, обозначая рубеж Джанапады, царства махавришниев. И к северу помчалась колесничная рать, и на юг, и на закат, отмечая знаками границы и оповещая всех встречных о том, что венчается царь Шатаратха с девственной землей Пятигорья, берется хранить ее, а буде кто имеет право на эту землю - так пусть присылает вызов на смертный бой. Ибо не надлежит принадлежать земле двум царям, как не может обладать честной женщиной хранящий заветы кшатрий, пока жив ее прежний обладатель и хранитель. И, как не должно брать мужу за себя более жен, чем он может содержать достойно - так запрещено обычаем иметь царю земель более, чем он может оборонить своим щитом. По заветам предков округлили махавришнии свои рубежи на дневной переход от царской ставки, на то расстояние, на котором колесничная рать способна и набег отбить, и встретить по-доброму нашествие на полпути к сердцу царства.
   Четыре стороны света окрестили колесницы и пошли по кругу, отмечая границу копьем - бороздой по земле и резами по деревам. Царская мета "Узда" встречала отныне путников на торных путях. И еще раз перекрестило войско вновь обретенную страну - по второстепенным сторонам света, почтив богов-миродержцев и их слонов-миродержцев. Если бы ястреб, поднятый ввысь теплым потоком, мог обозреть Джанападу, то оставленный колесницами след - где проложенный колеей в лугах, где прорубленный в зарослях, где выжженный в сопротивляющихся селеньях -образовывал чакру-колесо с границей-ободом, восемью спицами военных дорог и круглой втулкой-пурой царя.
   Везде воглашали глашатаи нового владыку Джанапады - на площадях покорившихся селений и перед вратами непокорных - перед началом приступа; на дорогах перед торговыми обозами и случайными путниками, оленьими стадами и логовами хищников - дабы ведали неразумные твари, кто имеет отныне право на лов их; почитали от имени царя священные деревья и забытые жертвенники неведомых богов - дабы были благосклонны старые духи к начинаниям нового царя.
   А особые глашатаи были посланы в соседние пределы - к царям сопредельных царств с вестью о новом государстве. Почти все они вернулись с пристойными дарами от братьев-царей; последним вернулся вестник от Суманаса, царя Трех Долин, вместе с послом Суманасовым, добрым копьем и вызовом на бой. Суманас считался Верхнее Приречье своей вотчиной и готов был доверить свое притязание судному полю.
  -- А каким образом царь Шатаратха удовлетворит господина моего, - держал уставную речь посол, - решит сам владыка Пятигорья. Вызов послан ему - ему и определять место, время и условия встречи. Царь Суманас моими устами согласится со всеми предложениями!
   Шатаратха призадумался:
  -- Скажи по правде, почтенный просол, равен ли мне по породе царь Суманас? Не будет ли умаление моей чести выехать на судное поле против нечистокровного кшатрия? Изволь понять меня, посол, с одной стороны, я не желаю понапрасну губить воинов обоих царств в деле, способном вполне разрешиться поединком царей -с другой стороны, я не могу всей мощью, дарованной мне высокородными предками-воинами обрушиться на человека, чья мать была шудрянка, принадлежащая к роду почтенному, но воинским умением не обладавшему. Ведь это все равно, что выставить против ребенка копейщика в панцире! Я никогда не спущусь до заведомо неправедных условий поединка даже ради приращения своей земли! Коли царь Суманас не равен мне - я отдам дело на суждение махараджи и съезда царей и положусь полностью на суд братьев. Я уверен в успехе своего дела - поле принадлежит тому, кто его обрабатывает, гласит арийское право. У Суманаса земля пребывает в запустении, а я готов вывести в Верхнее Приречье двадцать семей со всем имением.
  -- Ты обнаруживаешь изрядную щепетильность в кшатрийском поконе - заветах чести сословия! - ответствовал посол. - Я попытаюсь развеять твои сомнения, о Быковладелец! Отец Суманаса - царь Лунной династии, потомок Дурджая, сына Дхритараштры - и сводный брат прародителя твоего рода, Арджуны Пандава. Отец Суманаса выбрал царевича достойным наследником и представил его собранию сословий царства. Неужели признание народа не заменит достойному мужу недостаток кшатрийской крови? И какого цвета должна быть эта половинная доля крови, чтобы опознавать ее? Белой, синей? Алая кровь ратоборцев пылает в нас всех и обращается к тебе, о достойный махавришний, с прежним предложением; царь мой согласен на твои условия.
   Шатаратха поднялся к послу и сказал ему:
  -- В этом я вижу благородство твоего государя, родича моего. Передай моему брату, что я жду его на новолуние на межевой реке одного, и Варуна Небесный, судья богов и людей, чье благословение я призываю на голову Суманаса, разрешит наш спор. Ступай с миром, достойный посол!
   На первое утро темной луны два царя сошлись на отмелях спорной реки. Холмы по обе стороны реки в том месте расступались, и брод окаймляли пологие спуски, на которых у брода задержались колесницы.
  -- Здесь, на отмели среди реки, где сходятся воедино небо, вода и земля - их призываем мы в свидетели и судьи! - что в местном бою определим мы, кому принадлежать Приречью и что проигравший или наследник его не будет требовать пересмотра дела!
   Поединщики разошлись по краям отмели. Колесничие приняли тяжелые епанчи, спасавшие от утренней прохлады, и поспешили каждый на свой берег.
   Шатаратха воткнул подле себя копье, перебросил наперед щит, в левую руку всунул пару дротиков. Суманас. стоявший шагах в двадцати от поединщика, сделал то же самое и принялся уклоняться так, чтобы лучи рассветного низкого солнца били в лицо Шатаратхе. Махавришний осторожно поправил шлем, напустил его сколько можно низко на лицо; подняв щит, пошел на сближение. Подбитые сандалии вязли во влажном песке под тяжестью добрых доспехов и дородного тела. Справа с клекотом мелькнула скопа, ударилась грудью о воду и тяжело взмыла вверх, содрогаясь от биения пойманной рыбины. "Хорошее предзнаменование, - подумалось Шатаратхе, - извлеку я из вод реки свою добычу".
   Суманас мгновенно извернулся и из-под щита метнул дротик. Стороживший движения противника Шатаратха - тот только в броске мог открыть себя - опешил от неведомого приема и пропустил удар. Рука заныла как от удара молотом, щит заметно потяжелел от застрявшего дрота. Противники продолжали кружить, норовя обойти друг друга противосолонь, что при удаче такого предприятия отводило удачу от противника. Шатаратха дергал щит в надежде, что дротик выпадет сам, но его острие крепко завязло в щитовых досках. Махавришний и решился и открылся сам - намеренно замедленно, чтобы Суманас поддался на уловку - и тот поспешил воспользоваться представившейся возможностью. Два дротика скользнули встречь и одновременно раздались два вскрика. Суманас обомлел от удара о панцирь, у Шатаратхи по руке заструилась кровь из взрезанного плеча; тут же второй дротик Шатаратхи вонзился в ногу Суманаса.
   Шатаратха выхватил меч и бросился вперед; Суманас успел нагнуться со стоном и вырвать гладколезвенный дротик из мякоти бедра, после чего успел подставить щит под обрушивающийся сверху удар - Шатаратха отскочил, оберегаясь от ответного выпада.
   После мгновенного перерыва противники сцепились вновь - каждый знал, что успеет проделать не более полусотни приемов прежде, чем онемение конечности от ранений наложит оковы на их движения. Удары мечей лязгали об оковки щитов и щепили доски; звенела звонкая сталь, разбрасывая веером веселые искры, когда мечи встречали друг друга, и гулко ухали тела в доспехах при столкновении могучих бойцов; капли крови из отверстых ран отмечали извивами и петлями путь бойцов и заполняли розовой влагой истоптанный песок.
   Шатаратха не чувствовал боли - только усталость; сначала ему казалось, что он дерется учебным оружием, вдвое тяжелее боевого; потом, вытесняя живую плоть, свинец наполнил пораженную руку так, что даже для поднятия ее требовалось усилие мышц всего тела. Его спасало только то, что Суманас чувствовал себя не лучше и под конец отмахивался едва ли не на удачу.
  -- Хватит? - хрипло осведомился Шатаратха. - Перевяжем раны - и сойдемся вновь.
   Суманас прытко отскочил от него - точно боялся, что Шатаратха передумает.
   Они разошлись, не опуская щитов и не спуская друг с друга настороженных взглядов. На берегу их уже поджидали колесничие с повязками и снадобьями. Шатаратха растянулся в тени под зонтом; теперь боль ожила в ране и просачивалась жгучими струйками по всем каналам тела. Снадобье, накладываемое Керокшаттой под торопливое бормотание заклинаний, охладило рану и затянуло боль коркой онемения.
  -- Рана пустяковая, - небрежно бросил возничий, - да при малейшем шевелении разойдется вновь. На следующий день в руку вернется полная сила - так, может отложить завершение поединка на завтра? Добрый поединщик, осенняя прохлада, царские дела в порядке - зачем же торопиться с завершением поединка?
  -- Думаю, Суманаса согласится - и согласится с радостью: вон, с него уже стянули панцирь - не думаю, что он горит желанием влезть в него вновь, - устало ответил Шатаратха.
   Керокшатта отправился с переговорами на другой берег. Возничие встретились, долго переговаривались и разошлись, делая успокаивающие знаки своим царям и приветственно перемахиваясь между собой.
  -- Завтра сойдемся на колесницах на нашем берегу, - торопливо объяснил Керокшатта, а взглядом он уже шарил по снаряжению колесницы. - Не нужна ли помощь царю? Нет? Тогда я, с твоего изволения, переведаюсь с Ланаварманом! Он сведущ в вежестве и, надеюсь, не разочарует меня в топорах... Да вот и он!
  -- Возьми мой, - с грустью сказал Шатаратха. - Мне он будет тяжел до следующей луны. Не посрами меня, дружище!
   Тот уже входил в светлые струи речушки, с трудом удерживаясь от неприличествующей воину торопливости.
   Цари побрели вслед возничим, проклиная собственную неуклюжесть. А на мели, в мерцании водных струй, весело перестукивались топоры.
  -- По здраву ли, почтенный Суманас? - участливо спросил Шатаратха, когда они сошлись на дальнем конце отмели и принялись наблюдать за рубкой возничих.
  -- Благодарение Индре, могучий Шатаратха! - вежливо ответствовал Суманас. - Должен отметить, что впервые привелось испытать удар, проделавший прореху в нагрудной пластине... Ах, ракшасова пляска! Ланаварман слишком тяжел для подобных прыжков - чревоугодие когда-нибудь погубит его!
  -- Тут я должен возразить, - вступился Шатаратха. - Хитроумный Ланаварман хотел в выпаде назад заставить нависнуть Керокшатту и поддеть обуховым клевцом. Задумано смело - и проведено умело, да только Керокшатте ведом такой прием.
   Меж тем возничие разошлись вовсю. Доля этих смелых и благородных людей заключалась в том, чтобы служить орудием своих господ, в отличие от колесничного наряда - одушевленным, от коней упряжи - говорящим. Они знали это изначально - и смиренно соглашались быть тенью могучих господ, пламенем лучинки в свете солнца, хотя ни в мужестве, ни в умении возничий не должен был уступать колесничему бойцу - а в лошадиной науке превосходить стоящего в кузове. Это они мчались бестрепетно в бой, яря буйных коней, ничем не прикрытые, не способные ответить выстрелом на выстрел, ударом на удар. Устав боя запрещал поражать возничих, да кто мог следовать ему в гибельных жерновах сходящихся строев, перемалывающих все и вся. В смертях и ранах они не уступали колесничим. Это они, возничие-суты, направляли колесницы царей дорогами славы и не уклоняли своих государей с путей чести. Это они, возничие, выжив чудом в гибельной круговерти, едва затянув свои раны, принимались сшивать разорванную упряжь и слагать песнопения о подвигах своих господ. Эту простую и суровую основу певцы расшивали цветами метафор, а мудрецы сводили все разнообразие полотен воедино, в один ковер, вторящий истинному образу мира. Редко когда выпадала им удача вот так, лицом к лицу встретиться с равным противником, проверить свое умение, потешиться молодецкой забавой. И Керокшатта с Ланаварманом радовались почти по-детски пригожему дню, умелому противнику, близкой бодрящей опасности, пляшущей с ними в гибельном танце под блеск топоров. Цари, поддавшись невольно этому чувству, посмеивались над развеселившимися возничими, а еще более - завидовали им.
   Возничие бились с привычным для воинов равнодушием к опасности. Неверно отбитый удар мог обернуться увечьем, даже гибелью, но он только вызывал смешок и одобрительный возглас. Мало-помалу бой, начавшийся как настоящий поединок, превратился в своего рода игру, учебное упражнение. Не раз и не два лезвие топора, готовое отрубить член, замедляло движение в самое последнее мгновение, ограничивая поражение неглубоким разрубом, и тогда нанесший удар немедля опускал топор и не поднимал его до тех пор, пока пораженный не подавал знака к продолжению. Усталость останавливала их, и тогда они переговаривались в перерывах вполне приятельски. Цари чувствовали себя скованными обязанностью оспаривать землю и поэтому ограничивались краткими замечаниями, касающимися поединка - и не более того.
   Ланаварман не уберегся - его рубанувший искоса топор отпрянул с лязгом от подставленного обуха Керокшатты, и мгновение спустя изогнувшийся махавришний толкнул свой топор в отбитом телодвижении вперед - не лезвием, чекой топорища в виде острия - и рассек завязи панциря и глубоко вошел в подмышку. Ланаварман отпрыгнул, бойко крутанул топором и тут же скрутился от боли. Керокшатта казался огорченным. Он обнял Ланавармана и осторожно приподнял правую руку того - в рассеченной окровавленной плоти и лохмотьях кожанных завязей белело ребро.
  -- Редкостная рана для возничего, - скривился Суманас.
   Суманас встал твердо и заявил уверенно:
  -- Моя рана не повлияет на завтрашний поединок - я буду держать руку притянутой к груди повязкой.
   Керокшатта помог наложить повязку и долго возился с раненым, приготовляя настои и снадобья. На свой берег он вернулся под вечер и тут же был отправлен обратно - Шатаратха за вечерней трапезой решил попотчевать противника медовухой царского запаса. Отдарком оказался копченый гусь, пришедшийся весьма кстати. Единственное, в чем испытывал недостаток Шатаратха после удачно проведенного дня, - так это приятных сотрапезников, в поисках которых он не раз поглядывал на чужой берег.
   После утренних обрядов колесница Суманаса перебралась вброд к стоянке Шатаратхи.
  -- Добро ли спалось? - приветствовал махавришний. - Керокшатта, почти гостей нашим скромным угощением!
  -- Ну, гостеприимный Шатаратха, - вполне добродушно рассмеялся Суманас. - Кто гость на этом берегу, разрешится сегодня. Но в любом случае - и ты, брат мой, и ты, доблестный Керокшатта - всегда будете желанными гостями в моих владениях. Я надеюсь, случай искупить ваше поражение добрым угощением в моем дворце представится весьма скоро...
  -- Или весьма не скоро, - в тон ему подхватил Шатаратха. - Если один из нас падет сегодня, а другой будет увлечен во дворец Владыки Смерти после сотой счастливой осени. Клянусь сыном, что задам тогда знатную трепку тамошней дворне и подготовлю подобающий прием любезному другу!
  -- И я клянусь в том моими прадедами! - был ответ Суманаса.
  -- Поле чисто и годно под колесничный бой, - объявил Шатаратха. - Начнем же по первому солнцу.
   Колесницы разъехались по краям заливного луга и помчались навстречу. Туго зазвенели луки - и звон их сделался непрерывным, поскольку умелые лучники выпускали третью стрелу, пока первые две были еще в полете. Стрелы, увенчанные утяжеленными лунообразными наконечниками, впивались в плетеные кузова, рвали упряжь. Одна из стрел угодила Ланаварману в шлем, тот качнулся, но оправился. Две стрелы подряд поразили оплечье Шатаратхи - его откинуло к стенке, звонко лопнула перерезанная тетива его лука. Керокшатта заворачивал упряжку, прикрывая собой пораженного колесничего.
  -- Вперед! - рявкнул Шатаратха. - В лоб!
   Ланаварман правил по левостороннему кругу так, чтобы противник оказывался правым, несподручным для стрельбы боком. Махавришнийская колесница бросилась наперерез - прямо на ограждающие колья Суманасовой. Соперник не успел переменить оружие - бил из лука, бил в упор; стрелы свистели меж ушей и султанов лошадей, одна из них пронзила горло левой пристяжной - лошадь в последнем рывке, пристегнутая к товарке, преодолела последние прыжки. Шатаратха, откинув унизанный древками щит, метнул три дротика - сколько их было в джиде. Суманас вывалился из колесницы с пробитым плечом и избитом панцире. Шатаратха с мечом в левой руке слетел за ним, споткнулся, рухнул ниц - и едва не был затоптан взбесившимися от крови упряжками; перекатился к корчащемуся Суманасу, приставил острие к яремной вене.
  -- Давай заканчивать, брат, Варуна присудил верховья мне. Ох, сотня пишачей! Что у меня с костью! Ты же раздробил ее!
  -- Что-то ты бодро гребешь к себе чужие земли - для перебитой-то! - прошипел Суманас. - Убери железку и помоги - у меня кровь плюхается в панцире... Пятиречье твое... Ланаварман, да усмирите же вы коней!
   Окованные железом ободья колесниц продавливали колеи совсем рядом - кони все не унимались. Обессиленные цари, зажимая горстью раны, опасливо посматривали по сторонам - сил подняться не было. Под Суманасом растекалось темное пятно - Шатаратха со стоном прощупывал острие под кожей. Возничие повисли на правой пристяжной и утихомирили ее тем, что увели прочь.
  -- Добрая смерть от доброй руки, - кратко, но с чувством почтил память запряжной Шатаратха.
  -- Дай Индра и нам такую же достойную смерть! - отозвался Суманас.
   И тут жуткий рев тяжко прокатился по лугу. Возничие выхватили оружие. Шатаратха подобрал дротик и тут же с ругательством откинул его прочь:
  -- Чтоб тебе Равана ревел так день и ночь под ухом! Я уж подумал, что явился новый соискатель на Приречье! А это... Смотри, брат, каков гордец!
   Огромный матерый олень обозревал побоище с маковицы холма. Ополоумевший от гона самец принял за дальностью расстояния рев раковин, крики и стук за шум, производимый поединком своих сородичей - и примчался вборзе, в пене и грязи, покарать виновных, заставить убраться из своих владений.
  -- Где-то с ним гарем олених... - Суманас даже облизнулся в предвкушении изысканного, дозволенного только царям яства. - Как же не везет нам, брат Шатаратха! Раны неглубоки - да не позволяют продолжать бой! Моя колесница готова к гоньбе - да я не натяну лук тетиву! Что делать-то?
   Возничие вскочили и мигом развернули колесницу Суманаса:
  -- Эй, рогатый витязь! Выйдешь на поле - продолжим бой на равных, рогатина против рогов! А нет - так беги, спасай своих жен.
  -- Гони его! - закричали в азарте цари.
   Ланаварман подстегнул свою упряжку; Керокшатта, облегчая подъем колесницы, бежал подле. Олень с высоты своего положения наблюдал за происходящим - возможно, что ему ранее не приходилось встречаться с людьми в обезлюдевшем Панчагири. Прямая опасность ему не угрожала - мало кому по вкусу пришлось бы жилистое мясо самца, проведшего поллуны в непрестанном движении и волнении. Скорее из беспокойства о своей чади, чем от угрозы, вожак проревел и умчался прочь, закинув назад отягощенную великолепными рогами голову. Невидимые за гребнем оленихи ответно пролаяли, и перестук копыт возвестил об их исчезновении. Вслед им колесница перевалила через холм и загрохотала вниз по склону.
   Поверженные цари тоскливо проследили взглядом золоченое навершие стягового древка и принялись зализывать свежие раны.
   Шатаратха зубами ухватил обломок древка и принялся осторожно вытягивать острие из разорванной плоти, отплевываясь от натекавшей в рот крови и непринужденно рассуждая при этом:
  -- Пригнал же Рудра-Пашупати этого зверя... именно сейчас... Вот если бы поутру... Слышь, Суманас, железка-то не с зазубринами? а то идет туго... Так вот... тогда бы я предложил... Есть! ...Да, погнались бы мы за ним, и чья стрела поразила бы оленя - то было бы предзнаменованием, кому владеть спорной землей... Каково? Рука сгибается и ладно... Какая ему разница, судии - Варуне, присуждать победу в гоньбе или в поединке - а мы бы славно попировали!
   Далее Шатаратхе было не до разглагольствования, поскольку он принялся звериным обычаем зализывать пробой. Обмерший от могучих ударов Суманас пришел, наконец, в полное сознание. Он с ужасом наблюдал, как его соперник добровольно подвергал себя жуткой пытке и размышлял о том, что с такими людьми лучше водить дружбу, чем числиться во врагах.
  -- Не считай пока Приречье своим, брат Шатаратха. Нет, я не нарушу уговор, я просто предложу тебе кшатрийскую игру - поставлю в поединке свою деревню Паури против твоего Приречья - а чтобы заклады были равны, присовокупи-ка, родич, дрону золота. Паури - община знатная и богатая, так что дополнение в кадушку золотишка будет в самый раз. По рукам? Вот завтра поутру и продолжим спор.
   Шатаратха отхаркался от крови и подозрительно поглядел на соперника:
  -- А ты выстоишь против меня завтра? Ты даруешь мне огромную радость, брат Суманас, коли рвешься еще раз переведаться со мной, но, может, лучше отложим схватку до твоего выздоровления?
  -- Мои раны не опаснее твоих! - огрызнулся Суманас. - Сомневаюсь, что ты завтра сведешь пальцы на рукояти.
  -- Я обоерукий, - безмятежно отозвался махавришний. - Сдирай свою повязку: я схожу за сандалом, и мы наложим снадобье на рану...
   Они расположились в тени от опрокинутой шатаратховой колесницы; то, что один мог завтра убить другого - и не только мог, а должен был совершить это по правилам поединка - ничуть не мешало их приязни. Дружба была из разряда человеческих чувств, поединок - делом долга и чести, царским служением народу, и одно никак не могло повлиять на другое.
   Одно мешало великомощным царям в полной мере испить из чаши довольства - отсутствие охотников и дичи. Суманас с недовольной ухмылкой предположил, что горе-охотники, верно, гонят несчастного зомбара аж по берегу океана. Шатаратха согласился с этим предположением - уж он-то знал толк в погонях: ему не было равных в скачках за куланами и джейранами, что летят над душистыми степными травами, не касаясь их точеными копытцами, быстрее мысли, и могучие кони, ярясь не менее седока, влекут за собой колесницу с такой быстротой, что она иной раз догоняет пущенную стрелу. Суманас в подозрении оглядел серьезного донельзя Шатаратху и в отместку поведал столь же правдивую историю об охоте на местного леопарда-оборотня. Образ сего хищника принимал чародей из лесного народца исключительно ради соития с арийскими девами; порушенные девицы рожали младенцев с кошачьими головами и в ближайшее новолуние выпивали из материнских грудей не только молоко, но и всю кровь. после чего принимались за прочих родичей. Для охоты на оборотня собрался целый съезд знати, переведший во время многочисленных облав всю дичь в царстве на десятилетие вперед, но в конце концов хозяин, то бишь Суманас, донельзя огорчил дорогих гостей, собственноручно прикончив тварь одним охотничьих кинжалом.
   Шатаратха предпочел не заметить явных несообразностей и просто насладиться роскошной охотничьей байкой. Неизвестно, на скольких сотнях затравленных зверей остановили бы правдублюдущие цари свое умение живописать свои деяния, поскольку талант представлять свои деяния ценился не меньше, чем умение совершать самые подвиги - знающий безошибочно отделял правду поступка от правды вымысла, равно восхищаясь и тем и другим, если бы их не прервало возвращение охотников. Они воротились другим путем - по берегу реки, и еще издали Керокшатта показал над краем кузова копыта оленихи; сама туша весила поболе его вдвое. За колесницей шло несколько человек, которых Ланаварман представил добровольными загонщиками и торговцами Трех Долин, расторговавшимися в восточных краях.
   Шатаратха, не чинясь нимало, пригласил их к трапезе, усердно потчуя все собрание уже на правах хозяина. Суманас, обгрызая ляжку, не смог для себя решить - оскорбительным было безмерное потчевание собрата-царя на только что выспоренной земле, или же природное радушие арьев было тому виной. Впрочем, как все коротко знакомые с Шатаратхой, он скоро понял, что долго сердиться на махавришния невозможно. И жить во врагах - тоже. Как ни покажется удивительным, но к утру от рослой оленихи осталась едва половина - в первую очередь усилиями воинского сословия. Торговое быстро отказалось от мысли соперничать с ненасытными кшатриями на пиру и получило разрешение удалиться под вечер. Пиршество продолжалось до первых солнечных лучей - Суманас дал себя уговорить остаться во владениях своего лучшего друга, и они провели во взаимном потчевании всю ночь под песнопения возничих о славном поединке на Приречье и метании ножей в шакалов, которые в ночной мгле подбирались вплотную к разделанной туше.
   Охмелевшие и отяжелевшие цари отрезвели во время утреннего омовения и разошлись к колесницам, где посерьезневшие возничие снимали покрова с распяленных доспехов. Шатаратха прижался разгоряченным лбом к холодным зерцалам; Керокшатта шуткой выронил из влажной ткани зерна росы на кожу царя. Шатаратха поежился и потянулся левой рукой к мечу.
  -- Щит?
   Шатаратха переглянулся с противником, и Суманас отложил уже вздетый за ремни легкий кожаный щит.
   И в третье утро сошлись на отмели два царя, и в третий раз скрестили они свое оружие. Они рубились медленно и расчетливо, сберегая силы и оберегая раны; не сила, но уменье спорили тут. Мерно лязгали мечи, неизменно встречая в выпаде друг друга; натужное дыхание и кряхтение обличали усталость. Но это никак не сказалось в приемах. Они были чуть замедлены, но точны. Средний боец, даже полный сил, оказался бы очень скоро повержен, рискни он встать против подобных великоколесничных бойцов. Лица царей были покойны, взгляд одного ловил взгляд другого. Мечи их казались одушевленными и сами вели спор на одном им понятном звонком языке, в то время как взоры ловили малейшее движение зрачков противника - и угадывая по малейшему подрагиванию их то, что разум еще не успел приказать мышцам рук.
   Звенели мечи - им вторила плеском река; щедро разбрасывали снопы отражений зеркальные лезвия - и солнце играло блеском в речных струях; ровно и мощно веял ветер с Пяти Гор, взрябливая водную гладь, и, слившись с природой, растворившись в первоначальных стихиях, рубились два человека, бились молча, неутомимо, как неутомимо борение первоначал, их вечное противостояние, бесконечное потому, что в этой борьбе черпают они новые силы взамен растраченных.
   Воды реки истекали в вечность в клепсидре мироздания, солнце отмеряло укорачиванием их теней стражи - а бой все продолжался, медлительный и завораживающий.
   Показалось нелепым, чуждым этому бесконечному движению, вторящему тому, что питает все сущее, что не успел отбить меч Шатаратха, и удар Суманаса опрокинул его наземь. Суманас, так и не выйдя из медлительного танца, плавно скользнул вперед, вбил в землю сопротивляющуюся руку и приставил острие к горлу поверженного противника. За дальностью расстояния было не понять, о чем беседовали цари и по какой причине раза два ставил Суманаса лезвие отвесно, чтобы вернее отсечь голову и почему поднялся вновь Шатаратха, шагнул к Суманасу и, словно ничего не произошло, скрестились мечи.
  -- Наверное, Шатаратха поставил что-то против отыгранного Приречья, - предположил Ланаварман.
   Возничие, завороженные поединком, забыли про время.
   Прерванный танец продолжился. Раз за разом бились лезвия, словно зубилом ваятеля отсекая от сути поединка все лишнее и мешающее разглядеть истинный облик его. Взмах - просекается поверхностный слой, растрескавшийся от непогоды и ненужных страстей; взмах - углубляется сечение, вскрывая невидимый рисунок камня и внутренний мотив поединка; еще взмах - отлетают осколки, клубится пыль, отходят прочь затверженные правила ристания и кшатрийского вежества; взмах - умело подсеченный и раскаленный рушится целый кусок, и неотшлифованная часть образа проступает в избитом камне - словно слово богов и дело их зримо предстают пред ищущими святых заветов, стремящимися к ним не в богоискательном раздумье, а в биении жизни, в вечном бое, завещанном богами.
   На этот раз счастье отвернулось от Суманаса; Шатаратха поддел его снизу. Гулко ухнул панцирь, Суманас отшатнулся, был вынужден сделать несколько шагов назад. Шатаратха продолжал теснить его, несколькими ударами разбил оборону и поверг на колени.
  -- Надеюсь, на сегодня этого будет достаточно, - устало сказал Керокшатта.
   Позади возничих, издалека, но явственно - по водной глади - послышалось шлепанье босых ног по отмелям. Ланаварман долго вглядывался в подходящего - человек был вроде знаком ему - потом усмехнулся:
  -- Ну да, те давешние торговцы никак не могли миновать Паури со своими новостями. Что ж удивляться, что, прослышав о закладе, сюда явился сам староста!
   Подошедший почтил возничих и остановился в затруднении - кому из приблизившихся царей обнимать ноги.
   Суманас обнял старосту:
  -- Предо мной тебе уже не склоняться до земли, почтенный Сопанака - тебе я не царь. Твоим защитником отныне становится доблестный Шатаратха Махавришний. Не ведаю - на счастье или на горе вам - да боги отсудили Паури ему; нам же, смертным, надлежит уважать их волю. Коль был не прав в чем-то в сношениях с общиной - так в том винюсь и прошу прощения, ваше же обильное кознодейство по отношению к моему роду прощаю. Да расцветет Паури под счастливой дланью нового государя, под чью высокую руку я вас сейчас передаю.
   Шатаратха и Сопанака старательно исполнили обряд взаимного приветствия.
   Сопанака тотчас приступил к допросу:
  -- Подтвердит ли новый царь прежний ряд, заведенный еще с отцом Суманасовым? Удовольствуется ли царь шестой долей с плодов земледелия и десятой - с торговли, как подобает защитнику земли? Не поставит ли царь на корма общины свою заставу, потому как довольствие царских людей должно идти с шестины. Какая доля шестины будет закладываться на случай неурожая, и на каких условиях питаемы будут голодные и будет выдаваться семенное зерно? Будет ли царь сам выезжать в полюдье или же сбор шестины по-прежнему будет вести совет пяти общины? Введет ли царь свой прямой суд над общинниками или же, как встарь, мелкие дела будут вершиться вечем, а пред престолом будут выставляться только смертоубийства? Сколько людей - и как оружных - будет выставлять Паури по разрубу общим числом или же царь введет новый способ набора на случай войны - от надела или от улицы? Не отвечай сразу, царь, обдумай с советом своим. И учти - Паури вольна в выборе царя. То, что без боя в поединке царь Суманас уступил тебе Паури - то воля богов и ваше царское обоюдное согласие. Но вече выше воли богов и царских договоров. Если собрание свободнорожденных примет тебя - приходи и володей нами; нет - бери приступом и владей руинами!
   Царь Шатаратха, не отступавший пред смертью, поневоле смутился от напора Сопанаки. Царь Суманас, склонный теперь видеть во взаимоотношениях царей и общин смешную сторону, откровенно злорадствовал при виде опешившего махавришния. Шатаратха принужден был вести бой неведомым ему оружием и близился к поражению.
  -- Все, что я смогу ответить тебе, почтенный Сопанака, сейчас - я подтверждаю прежний ряд общины с Суманасом по всем статьям. Думаю, что и совет мой до разбора всех дел остановится на этом, поскольку сим удовлетворяются все стороны. Паури не будет сетовать на усиление гнета, выдавливающего из деревни все лишнее, а я не попаду впросак, как если бы без должного рассмотрения уступил всем вашим требованиям. - Тут Шатаратха обратил внимание на ухмылку Суманаса. - А что касается моего обещания брату Суманасу помочь ему восполнить потерянное на землях вортиев, то я еще обдумаю сделанное сгоряча и из дружества предложение. Сдается мне, брат Суманас, что ты мне подсунул бодливого бычка, не предупредив об его качествах. Такие сделки, в общем-то, признаются недействительными и даже облагаются пеней...
   Цари переглянулись и потянулись к перевязи.
  -- Опять... - устало выдохнул Ланаварман.
  -- А что вы хотите приискать у вортиев? - встрял староста.
  -- Деревеньки за кряжем, - ответил Шатаратха, примеряясь к противнику.
  -- Хорошее дело! - заявил Сопанака, как будто все только и ждали одобрения вайшьей кшатрийского предприятия. - Только позволю усомниться в успех похода, если оба предводителя начинают его со свары. Когда выступаем?
  -- На следующий год, - нехотя отозвался Суманас; теребить перевязь он все же перестал.
  -- Зачем же ждать? Впереди зимние холода, делать в поле нечего, и люди подадутся искать работу в других краях. Какая разница, какой дорогой идти в поход - дорогой труда или дорогой войны, чем работать - мечом или копьем... Паури даст полсотни копейщиков в льняных панцирях и двадцать пращников да возов с десяток. Как?
   Шатаратха проявил интерес к последнему предложению, но Суманас отрицательно качнул головой:
  -- Нет, почтеннейший, не стоит запрягать годовика. Снарядить поход - не телегу сладить! А в случае неудачи... Вортии живут без царя в народоправстве, но лучшие роды их - кшатрийские, и бьются они умело. Вот нагрянут они ответным походом - ты-то, добрый мой сосед Сопанака, отсидишься за валом, разорять деревни они не будут, зато нам с Шатаратхой придется выходить в поле, встречать дорогих гостей, принимать удар на себя...
  -- А за что же вам селяне несут шестую долю от всех плодов? - возразил Сопанака. - Вот и расплачивайтесь кровью за наш рис, нам он не с неба падает.
  -- Слышал, брат Шатаратха? У махавришниев заведения другие? Не думай, что Паури самая строптивая из моих деревень - таковы все общины в Гангском Доле!
  -- Да! - гордо сказал староста. - Это мы - община - гхата, это мы - костяк царства и плоть его. Царь - голова, кшатрии - руки царства, город и дворцы - роскошное убранство, но основа, по которой выткан пышный узор, - мы, общины, и интересы свои будем блюсти свято, ибо, что во благо общине - то во благо царства. Даже владыка наш, махараджа Дхармараджа, привечает общины и пребывает в крепкой надежде на них, усмирил уздой писанных законов своеволие царей и тем дал нам ограждение от вашего брата... А шестину мы всегда вносили исправно, - обиделся староста, - полной мерой и без задержек! Коли по вашему царскому разумению нужно обождать с походом - давайте погодим разворачивать стяг. Тогда в спокойствие можно обсудить, не стоит ли заодно прихватить в нашу мошну слоновий заповедник с селищем лесного народца, обрезать владения вортиев по Михсирскому ручью? Я к тому, что земли те в стороне от коренных волостей вортиев, значит, и оборонять их будет удобнее вместе. А за помощь нашу ва завоевании земель царю Суманасу не худо бы отдать Паури выпасы на Лысой Гриве и саловый лес в котловине, поскольку при дедах наших они были общинными и лишь неправдой отошли к царским землям...
   Суманас расхохотался от души:
  -- Вот-вот, родич, не доверяй змее в траве, жене - в постели, старосте - в совете! Он еще до вечера поссорит нас, перебаламутит полматерика, чтоб в конце концов получить свои выпасы. извлечь их из смуты, подобно тому, как боги извлекли амриту из пахтаемого океана.
   Цари добродушно посмеивались над старостой и над самими собой. Они знали, что почтеннейший Сопанака со своей крестьянской сметкой извлечет немало прибыли общине и самому себе из перемены положения, но обращать внимание на то - а особенно противодействовать, считали ниже своего достоинства. Высокородные считали сие естественным порядком вещей - чего кшатрии добивались силой, вайшьи и шудры достигали хитростью. Тигр едва ли замечает льнущего к могучим лапам шакала, брезгует им - что не мешает жить хитрому зверьку в довольстве.
   Староста сам подыгрывал им. Стремясь отдалить как можно дальше посещение Паури новым владельцем - и связанный с этим разбор дел - он вспомнил к слову о появлении в Долине Кимшубхи тигра-людоед, да еще белой масти, что сделало зверя исключительной добычей кшатриев. Сопанака умело выдавил в земле ямки - под мягкие лапы, причем таких размеров, что Шатаратха сразу припомнил охотничьи байки Суманаса: тигр с таким следом был бы ростом со слона. Суманас, посмеиваясь, предположил, что отпечаток лапы - возвеличенный страхом и увеличенный молвой - все же соответствует знатному зверю, достойному противнику царской ловкости.
  -- Давай-ка, родич мой Шатаратха, попотчую тебя славным поединком, - предложил Суманас. - Знаком ли ты с нашим способом охоты? На тропе тигра выставляется бамбуковая клетка с охотником, которая обнаруживается и рушится под лапами зверя: в тот миг ловец и поражает тигра - или наоборот. Выставим пару клеток - тебе, почетному гостю, и мне, хозяину. На кого боги поведут зверя - тот и выиграл заклад. Что ты ставишь на сей раз? Только не землю, тут счастье не изменит тебе...
   Сонапака, преданнейше взирая на нового царя, вступил в спор, утверждая острейшую необходимость скорейшего прибытия Шатаратхи в новые владения. Шатаратха, поразмыслив, вполне здраво рассудил, что Паури-то никуда не денется, а вот тигр в верности с ним не уряжался и дожидаться не будет. Выбор был сделан в пользу охоты.
  -- А явлюсь я к вам после охоты, - возвестил Шатаратха, - со всей своей свитой и чадью. Паури - самая большая деревня в моих владениях, и там я совершу обряд наречения моему сыну. Не посетуй, почтенный Сопанака, но сейчас я сниму с тебя допрос, как ты с меня давеча. Обычаи Гангского Дола мне внове, поведай, как происходит у вас намакарана?
  -- Не слишком ли много вопросов друг к другу? - приметил староста. - Вот что, Шатаратха, чтобы мы далее не выспрашивали друг у друга очевидных вещей - отдай нам наследника. Истинному царю не должно вдаваться в расспросы и размышления, он должен ощущать решение еще до того, как оно созреет на языке - и сказанное вслух должно быть единогласно с волей народа. Ты пришлый, Шатаратха, твоя вотчина - колесничный кузов: если ты хочешь укоренить династию в Гангском Доле, - отдай сына своему народу. Вот тогда-то, - Сопанака покосился на Суманаса, - общины не будут представляться кормушками и не будут служить разменными гривнами в кшатрийских закладах - а славный Дом Махавришниев утвердится навечно на святой Ганге!
   Рассуждениям старосты возражений не нашлось.
  -- Согласен, - сказал свое слово Шатаратха. - Надеюсь, разумнейший Сопанака, тебе достанет разума вылепить из моего сына не потворщика своим плутням,а истинного владыку, сочетающего силу с мудростью. Служить народу и услужать ему - разные вещи...
  -- Безвольная тряпка нужна вороватым слугам, кукла-марионетка - лицедеям! - презрительно отозвался Сопанака. - Честным и ответственным нужен хозяин на престоле собственного разума. Приметьте, государи мои, женкам более по нраву что пожестче, чем помягче! Наставление царевича в делах войны оставь за собой, Шатаратха, законам и управлению обучит его сама община, сама жизнь! Ну а теперь, царь Шатаратха, я наставлю тебя в местных обрядах... А почему царевич до сих пор безымянен?
   Шатаратха замялся и сбивчиво объяснил, что младенец без имени хоть и обретается в нечистоте, зато в безымянности - и как бы не существовании - лучше сберегаем от происков нежити - в чем проявлялось крайнее опасение отца за жизнь сына.
  -- Не беда! - успокоил староста. - Наречение возможно и на сотый день по рождению. Добрый муж хорошего рода должен обладать тремя именами;
   - Первое дается по созвездию - накшатре, под которым произошло рождение. Счастливое предзнаменование вижу в том, что царевич будет наречен так же, как и предок махавришниев, Арджуна Пандав, - но произнести его не смею, ибо это имя тайное!
  -- Фальгуна, - прошептали одновременно цари, и словно великий стрелец предстал перед ними вьяве и в славе.
  -- Следующим будет имя по богу-хранителю. Избери сам, Шатаратха, будет ли следовать сын твоим путем, и Владыка Зверей, Шива-Пашупати. наставит его на путь - или же Земля-Притхини будет лелеять дитя вместе с прочими паурийцами, - или же Кришна Васудева поведет младенца к вершинам славы совместно с домом каркотаков. Третьим будет обыденное имя, каковое для кшатрия должно быть исполнено силы и доблести,для мужа состоять из четного количества слогов.
  -- Махасена, - сказал отец, - Махасена Махавришний, сын Шатаратхи, "Великое воинство".
  -- "Большое копье", - на свой лад переиначил Суманас.
  -- В день твоего приезда, царь, Паури очистит площадь перед храмом, посыплет навозом и уберет цветами. Твоя царственная супруга передаст тебе царевича из рук в руки, ты вдохнешь в него дыхание и наречешь всеми тремя именами под благословение брахманов - а остальные прозвища ему дарует народ, и да будут они исполнены честной славой!
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДЕТСТВО, ИЛИ ВРЕМЕНА ГОДА
  
   Глава 1. Чудакарана, обряд стрижки
   Девадатти обняла Махасену, задержала пухленькое тельце в своих объятиях куда дольше положенного, Критаварман освободил мальчика почти силой, неодобрительно покачивая головой.
  -- Приступай, почтенный, - обратился пурохита к брадобрею-паурийцу. - Время благоприятно для санскары: солнце правит на благой путь к полуночи, и тебе, олицетворению светила сейчас, не стоит медлить с добрым делом.
  -- Сколько премудрых риши насчитывают в праваре царевича? - деловито осведомился умелец. - Сколько прядей положено оставлять на темени Махасены?
  -- Мой сын - потомок Ангираса, и поэтому достоин носить пять прядей! - гордо заявил Шатаратха. - На Севере отошли от заветов предков, и благородные повсеместно носят один чуб, а то - храни нас боги от подобного позора! - распущенные по-женски и умащенные непотребно волосы, но сын мой и потомок высокородных предков будет носить именно завещанное ими число прядей!
   Махасена вертел головой, когда ему намазывали голову смесью гхи и кислого молока, и все норовил сунуть пальчики под сверкающую бритву. Только редкое искусство брадобрея спасло головенку и ручонки малыша от порезов. Обрядовое обращение к бритве о непричинении вреда ребенку звучало в устах Шатаратхи с неположенной тревогой. Все усердно занимались положенным делом: Девадатти едва удерживала бойкого малыша: брадобрей потешно цокал белкой и снимал легкие, как пух, волосенки, бережно оттирая их в навоз. Шатаратха припоминал соответствующие заговоры, Критаварман мерно пел гимны, все прочие - суетились с угощением.
   Брадобрей в последний раз оглядел свою работу и с удовлетворением заявил, что царевич готов к подлинному очищению.
  -- И да будет он чист пред богами и людьми всю жизнь! Сваха! - подхватил Критаварман. - Отныне никто и ничто не будет мешать омовению смывать с него грехи! Возьми свою мзду, почтенный, ступай с миром и благословением!
   Дваждырожденные из Паури воссели вперемешку с заезжими махавришниями за пиршеством. Блюда и циновки разложили в углу у хижины Прахасты, нареченного дядькой царевича, в тени рослого манго, увешанного плодами. Ни одно празднество у чадолюбивых арьев не обходилось без детей. Даже махавришнии прихватили все свое многочисленное потомство, хотя путь от куреня до Паури не близок.
   Теперь их чада вперемешку с паурийскими сверстниками и стайкой хульманов скидывали вперемешку незрелые плоды и друг друга. Махасена извертелся на коленях у Девадатти: половина кушаний из кормящей руки оказывалась не во рту, а на новеньком дхоти; каким-то образом он ускользнул от матери и помчался к загону. Ему не удалось проскользнуть под нижней заплотиной внутрь: бдительный Прахаста поймал его за шкирку и поднял как кутенка в воздух:
  -- Не лезь к коням, царевич, коли не умеешь обращаться...
  -- А я хочу! - заверещал Махасена, отпихиваясь от нежданного воспитателя всеми четырьмя конечностями.
   Прахаста неожиданно смилостивился:
  -- Хочешь посидеть на Торопком?
   Малыш проорал "Узду!" и не умолкал до тех пор, пока раджанья не положил его на широкую саврасую спину.
  -- Подожди, царевич, сможешь сесть по-настоящему - и отец посадит тебя в последний раз на коня и вручит меч недоросля...
  -- На третью осень от этой... - сказал Шатаратха.
   Прахаста перехватил грустный взгляд отца, проворчал недовольно:
  -- В конце концов, я не под пыткой вырвал у тебя разрешение...
  -- Пытка начнется потом... - вздохнул Шатаратха. - Когда я при виде чужого ребенка буду тут же вспоминать, что мой сын, моя плоть, моя надежда - так далеко, и я не смогу оградить его от всех опасностей. И царица...
  -- Вот от царицы и начинай! - резко прервал Прахаста. - Мать Махасены против твоего решения, как была бы против любая мать. Я же не могу поверить, что великомощный царь, великий колесничий, Гроза Севера рыдает, как плаксивая бабенка, и над чем? Над благой участью своего сына! Вот что, Шатаратха: я нигде никому не упоминал о нашем близком родстве и надеялся, что не доживу до оглашения блудней моей матушки. Ты-то должен знать, что я - твой сводный брат. Отец твой и мой деятельно восстанавливал убыток в человечьем роде, причиненный его палицей, усердным трудом на женском лоне, причем преимущественно на чужом. Если не доверяешь надежду династии вернейшему из слуг, коли не внемлешь доводу, что доверяешь Махасену его же дяде, - то я совершенно не знаю, что еще может побудить тебя поступить по заветам предков и отдать наследника на воспитание в другую семью...
   Шатаратха протиснулся меж заплотами, молча обнял Прахасту и ласково провел по умащенным прядям Махасены:
  -- Ты останешься у Прахасты, сынок. Ты большой уже и должен стать добрым воином. Ты хочешь этого?
   Махасена, стоя уже на четвереньках на крупе покойного коня, завопил так, что Торопкий прянул, а малыш с хохотом едва успел вцепиться в гриву. Шатаратха обреченно махнул рукой и поспешил прочь. За низкими цитронами Девадатти безуспешно вглядывалась в загон: сутолока детей и коней, взметенная ими пыль мешала разглядеть матери то, что происходило между царем и раджаньей, отцом и воспитателем.
   Она умоляюще сложила ладони на груди:
  -- Может, ты отложишь свое решение, Шатаратха? Махасена такой слабенький, ему нужна еще женская забота.
   Назвать Махасену слабеньким могла только мать в редком уничижении, к тому же забывшая в волнении, что такое признание может привлечь злотворящих духов. Спохватившись, царица принялась шептать заклятья и творить пальцами обереги. Шатаратха в важном молчании прошествовал мимо: все равно утешить мать ему было нечем.
   Уже ночью Шатаратха признался Девадатти.
  -- Чтобы выжить нашему мальчику, чтобы вместе с ним выжило все наше племя, - Махасене нужно стать сильным. А я... Я слишком люблю его, моего единственного, мою кровиночку, чтобы вырастить его таким!
   Девадатти всхлипнула.
   В это же время Прахаста зачищал жердину скребком. Удостоверившись в том, что на конце не было острых заусениц и щеп, воспитатель подошел к мирно спящему Махасене. Малыш сопел на вытертой лошадиной шкуре поверх жалкой охапки соломы. Прахаста помедлил немного, потом резко сунул жердину в бедро Махасене. Малыш зашелся в плаче, съежился на постельке, протянул вперед ручонки в защите от боли.
  -- Каково? - холодно осведомился Прахаста. - Больно? Хочешь, чтобы не было больно? Тогда учись чуять приближение врага во сне. упражняй тело, чтобы создать броню из задубевшей кожи и мышц... Не плачь, сынок, - мягче уже прибавил пестун. - Если ты пройдешь через это, жизнь не будет страшна тебе. Спи теперь. Учение начинается с рассвета
  
   Глава 2. Зима
   Зиму Махасена не любил - большая ее часть терялась на зряшние, с его точки зрения, заботы. То паурийцы принимались за зимний сев, то, отсеявшись, начинали галдеж по поводу избрания панчаята, то, под конец, в зимнее солнцестояние, закатывали жрения на несколько дней. Ни от первого, ни от второго, ни от третьего повода отклониться у царевича не имелось.
   Начало зимы, правда, было веселым. Еще осенью вся Паури отправлялась в окрестные джунгли на росчисти, и Махасене представлялся случай показать свое умение. Его ставили в один ряд со взрослыми парнями-рубщиками, и он не сильно отставал от них. Кшатрийское происхождение и учеба Прахасты позволяли ему глядеть свысока на своих сверстников - занятием тех было обрывать лианы и отсекать сучья. Женщины раскладывали обрубки для просушки по всей будущей пали. Особенно отличался Махасена при поджоге. Желающих с риском для жизни метаться в дыму и поджигать кучи обычно находилось мало. Махасене под начало ставили несколько парней пошустрее и посмышленее, они дожидались благословения жреца и указания старосты - с какой стороны начинать. От сердцевины пали поднималась стена пламени, после чего на отряд Махасены возлагалась важнейшая обязанность не допускать несгоревших участков. Пожар продолжался не один день, сгоревшие при этом редкостью не были, а уж спаленные жаром легкие, ожоги и рваные раны в счет шли. Но это был настоящий бой, в котором от бойца требовалось предъявить перед пламенным ликом огня все свои достоинства - или пасть и обратиться в пепел.
   На этом благородное развлечение кончалось. Поселяне, как падальщики на труп, кидались всем скопом на дымящиеся остатки зарослей, и как от гниющей плоти остается в недолгом времени обглоданный костяк - так по склонам паурийских холмов оставались чистые ровные деляны с белыми рядами свежевытесанных межевых столбов. Отдельная семья не могла справиться с этой работой - только община вкупе дерзала отвоевывать у леса на несколько осеней небольшие поля. Война с джунглями шла с переменным успехом: через три -четыре осени поля-пали, лишившись плодородия, отдавались обратно лесу, но убыль восстанавливалась новой порукой и пожарищем. И все же это была война не для кшатриев: главенствовало упорство, а не дерзостная удаль, тяжкий незаметный руд, а не стремительный натиск. Махасена не мог оставаться праздным в те дни, когда Паури пустела, а все жители ее рассыпались по дымящейся от пепла пали и перебирали мотыгами каждый комочек - и так по несколько раз. Те дни Махасене казались месяцами - воинская наука требовала от него сноровки в другом, и спина глухо ныла от постоянного согнутого положения, а руки отекали тупой усталостью от однообразных взмахов увесистой мотыгой. Махасена учился быть царем, то есть первенствовать во всем; он должен быть первым на пале, так же, как и на поле боя.
   Паури сеяла пшеницу и ячмень в середине зимы. Тут Махасена несмотря на все свое старание оказывался не у дел. Он не ощущал зерно - и хоть мог сбить сокола влет, но рассеиваемое им зерно ложилось неровно. Он мог заставить колесницу вилять меж столбов - но ленивые волы под его посохом влекли борону самыми невероятными зигзагами, так что незакрытые зерна становились добычей попугаев. Царевичу приходилось проявлять свое усердие на копке канав, водоприемников и отсыпке валов. Работа эта была тяжелая и неблагодарная, да Махасена приучал себя к ней: Андхака требовал от него усвоения упорства.
   Слепец предвидел, что именно эти качества военачальника потребуют войны будущего от его воспитанника - и поскольку кшатрии в том никогда замечены не были, то брать в учителя приходилось шудр.
   Махасена жаловался Прахасте:
  -- Если войны моего времени будут столь тягостны и муторны - ну их к ракшасам! Тогда я выйду на дорогу к бродячим кшатриям-изгоям: вот у кого веселая жизнь! Разбили обоз, перепились в лесу, опохмелились в тюрьме, сбежали, напали - и так всю жизнь до меча палача. Слепцу все мнятся мороки ночные: кроры кроров ратников, бьющихся за какое-то жалкое поле на жизни целого поколения. Где же такое было видано? На Курукшетре, где сошлись витязи всего мира, битва длилась всего четырнадцать дней! На большее у них просто не хватило бы довольствия... Я ведь прав, Прахаста?
   После зимнего сева паурийцы принимались за выбор совета - в Пятигорье новый панчаят впервые собирался после зимнего солнцестояния. Цари, в общем-то, в дела сельского самоуправления не вмешивались, не считая это своей заботой, хоть и к возможным старостам присматривались зорко. Власть царская и власть сельская предпочитали особо не сближаться и ограничивались, по возможности, договорными отношениями. Так обстояло дело с Шатаратхой, зато Махасена был свой, и Паури тешилась царевичем, как девочка куклой.
   Махасену высаживали в доме собраний подле старосты, стреноживали - дабы не убежал, и он целыми стражами принужден был выслушивать препирания из-за какой-то недоданной подати, неотработанной барщины или углубляться в деревенские родословные - селяне зорко следили, чтобы кто-нибудь из совета пяти не оказался в близких родичах старосты. Паурийской старшине следовало задуматься - так ли уж безобиден наивный на вид Махасена и какой отчет он может представить отцу позже - да деревня была уверена в своей силе и не боялась возможных Шатаратховых козней. Трудно сказать, какой опыт выносил Махасена из этих бесконечных сидений и присуждений - разве твердое убеждение, что шудре нужно дать сперва попричитать, затем потребовать изложить дело в двух словах - а в итоге отдать приказ теми же пресловутыми двумя словами, еще лучше - одним. Староста этим приемом сочетал любезность и властность, то есть два качества, совершенно зачаровывавшие простолюдинов. Наверное, прикидывал Махасена, именно поэтому Пулиса, сколько мальчик помнил себя, неизменно ходил в старостах, соперников не имел, и выборы касались только остальных четырех членов совета.
   Выбирали селяне истово, точно совершали один из своих обрядов - а до обрядов и связанных с ними празднеств паурийцы были большими охотниками. Для начала старшина подбирала людишек себе по нраву и представляла их своей чади - родным, друзьям и соседям. Не всегда паурийским лучшим вайшьям удавалось договориться мирно и тихо за кувшином доброго пива - кувшины те частенько превращались в метательные снаряды, а посохи - в орудия нападения. Потом в драку вступали роды и кварталы - так каждый из соперников мог определить, сколько людей идет за ним, насколько они горласты и задиристы и стоит ли вообще вставать у ворот храма.
   Паури считалась прямоугольником и, в общем-то, соответствовала этому образу, обычному для арьев. С четырех основных концов света высились ворота; ведущие от них дороги-улицы перекрещивались и делили селение на четыре части - замкнутых квартала. Южный, заселенный шудрами, участия в выборах не принимал, западный квартал, составленный из усадеб и мастерских ремесленников, хотя не мог выдвигать своего человека на выборы, зато мог влиять на исход голосования кулаками своих дюжих подмастерьев и голосами мастеров. Таким образом, восточный и северный кварталы, заселенные крепкими родами вайшьев, оспаривали главенство в панчаяте и обращали улицы Паури в место побоища.
   Потасовка начиналась на окраинах, подальше от местного жречества, которое имело привычку посохами разгонять подобное непотребство. Драка имела свойство камнепада: один катящийся камень сталкивал два, пара увлекала четыре, четыре -восемь, после чего весь склон приходил в движение, и на месте оставалась только незыблемая горная порода. Драка катилась по улицам, привлекая зевак, вскипала с новой силой у колодцев, где к ней присоединялись бойкие паурийки, и заканчивалась на главной площади в гхате - водоеме для омовений, куда победившие скатывали по ступеням побежденных - благо к той поре приспевало время вечерних обрядов.
   Исполнив долг, паурийцы расползались по дворам, на следующий день сходились, совершенно мирно и спокойно обсуждали то, ради чего вчера трещали посохи и ребра. Голоса Паури подавала так: двое старейшин, мудрых да глухих, и Махасена - отрок еще, зато с хорошим слухом и не замешанный в деревенских плутнях - запирались в храме Матери-Притхиви. Соперники по очереди - а порядок ее запертым был неизвестен - вставали на вратах. Селяне вопили что есть мочи при виде каждого, силу криков и определяли старейшины - точнее, Махасена. По их докладу происходило избрание - за кого громче крики, от которых снимались с балок и начинали метаться голуби внутри святилища, - тот и садился рядом со старостой в зале собраний, клялся общине в верности и приступал к своим многотрудным обязанностям руководства деревней.
   Избирательные вопли плавно сменялись пьяными возгласами и звуками музыки - праздник продолжался.
   В эти дни в Паури наведывался царь Джанапады. Как поговаривали злые языки, нюх махавришния вел его на запах доброй жратвы и знатной выпивки. Чаще всего Шатаратха посещал Паури весной и осенью, во время наиболее вероятных налетов со стороны соседей. Легкий на подъем царь появлялся невесть откуда и исчезал неведомо куда, чем создавал у противника представление о своей вездесущности. Со временем такие обходы становились все реже и реже, а то и не производились вовсе - Дхармараджа привлекал своего данника к военным предприятиям и в то же время властно пресекал поползновения царьков сцепиться в малых порубежных войнах и угонах коров. Шатаратха не любил сидеть сиднем и восполнял свое небрежение делами государства в другое время года. В Паури он исполнял обряд солнцеворота.
   Царь, по мнению паурийцев, имел власть над всеми обитателями Пятигорья, в том числе и над местной нежитью и нечистью. С обитателями потустороннего мира община предпочитала жить в мире - равно как и с лесными обитателями и с людьми-соседями, и с богами-небожителями, и вообще со всеми - лишь бы их самих не трогали. Когда кто-то чужой начинал баловать - Паури призывала царя и вменяла ему в обязанность восстанавливать спокойствие и благолепие. Шатаратхе,в сущности, было все равно, с кем драться - лишь бы наряд соответствовал предназначению.
   Паури, чуя новый праздник, сбегалась вся с подношениями, советами и оберегами. Кони упряжки поначалу бились в постромках от незнакомых запахов и курений, потом успокаивались под властной рукой Керокшатты и застывали в сонном оцепенении от каждения сандалом под самыми ноздрями. Худой люд лошадей боялся, в их представлении ярый конь неизменно был связан с кшатриями и кровью, но тут на вялых животных накидывались женщины и дети и совершенно погребали их под плетеницами и пестрядью с нашитыми узорами. Царская запряжка превращалась в четырехголовое страшилище с рогами, зубами, гребнями по спине, тигровыми полосами и тому подобным. Неизвестно, пугались ли духи, зато паурийцы гордились весьма измышлениями и трудами своими. То же самое проделывалось и самим Шатаратхой.
   Высокородному арье не следовало, конечно, поощрять темные верования своих подданных, да добродушный махавришний позволял тешиться деревенщине - пускать, дескать, гоняют духов, а не царей. Может, царю просто нравилось возвышаться над всеми и представлять собой образ преклонения.
   Колесница увешивалась всем, что только могло изобрести воображение: палками с резами, черепами в раскраске, грубо малеванными стягами, - это все в дополнение к обычному походному наряду. При этом вся община обильно потчевала царя и свиту, не забывая и самою себя. Удивительным являлось то, что ввечеру кто-то еще помнил, ради чего все веселье, и с напутствиями колесница оправлялась в обход Паури.
   Все паурийские обыватели бросались обратно на городьбу; пустели не только окрестности деревни, но и улицы ее. По деревне прокатывался стук засовов и шелест спускаемых занавесей. Паури запиралась и предавалась сладкому ужасу.
   Пламя домашнего очага очерчивало невеликий освещенный круг, обереги на стенах и проемах - внешний круг, а за пределами их творила незримые козни нечисть. В ночь солнцеворота, в ночь, когда Небесная Девушка поворачивала гнедую запряжку Сурьи на неблагоприятный южный путь, - в ту ночь козни нежити превосходили все творимое ими за год. Не ветер скреб голыми ветвями об изгородь - невидимая рать шла на приступ теплых жилищ, она просачивалась ледяными струйками в щели плетеных стен, призывала завыванием вихря к новому приступу. Огромные зрачки звезд безучастно взирали на страх и бессилие людей.
   Новые удары не заставляли себя ждать, собственно, они не имели перерывов: нескончаемой чередой шли болезни, недороды, происки разбойничьих шаек, нападения хищников, моры и войны - все то, что обрушивало на худой люд холодное небом - Отец арьев и от чего не могла сберечь теплая Мать-Земля. Для того, чтобы испытать подлинный ужас, рвущий в клочья броню воли и обдававший смертельным хладом требуху человеческой плоти - для этого селянам не надо было пользоваться услугами колдунов и лицедеев. Достаточно было снять повязку повседневных забот с глаз и оглядеть со вниманием окружающее - поистине, смерть была самым привлекательным, отрадным и милосердным, что представлялось человеку!
   Нужно было испытать это чувство, нужно было познать его, позволить ему наложить неизгладимое клеймо на душу, пасть в пучину мрака и холода - чтобы ощутить самое дно, самый под падения - чтобы воспрянуть в обратном движении, увидеть дальний отблеск света и ощутить слабое дуновение тепла - точь в точь как багровая полоса неблизкого рассвета самой длинной ночи.
   Но жуть эта не была безнадежна и беспросветна. Человек включался в дыхание земли, и сердце его билось слитно с биением соков матери-Земли, и разум его овладевал безгласными и непроявленными законами смертей и рождений, добра и худа - не для того, чтобы вырваться из этого коловращения, но для того, чтобы обрести в них достойное существование. Первобытное колдовство, познавшее смысл природы, несло избавление от тех печалей, что были явны неразвитым убогим умам - так стоило ли винить тех, кто потакал слабым своей силой?
   Всю ночь ревел, прерывая порыв ветра, рог Шатаратхи. Унылый стон ветра доносился совместно с бряцанием оружия и звоном тетивы - шел бой; с большого лука срывались огненные стрелы и поражали тьму; гремел воинский клич и рдело в отблесках костра золотое навершие стяга. Шатаратха бился со злом, бился не на потеху и не на шутку - бился всерьез. Если битва эта не оставила зримых ран и видимых проявлений победы в виде добычи - то поражение нечисти требовало напряжения всех сил и оставляло в награду чувство слитности со своим народом и ощущение честно исполненного долга.
   На заре Шатаратха и Керокшатта совершали омовение в стылой воде, смывали с себя туземную раскраску, избавлялись от прочих оберегов и победителями въезжали в Паури. Представить радость паурийцев в то утро мог только тот, кто испытал вместе с ними ужас ночи.
   Тусклое зимнее солнце встречало пиршество и гуляние - одно из тех разгульных и нестерпимо ярких и веселых для чужого глаза праздников, коими умели арья отвращать от себя все невзгоды. Шатаратха с лихвой восполнял ночное бдение за трапезой: только такой царь мог вместить в себя все подношения благодарных паурийцев и при этом сохранить способность к движению и рассуждению.
   В зале собрания отец и сын восседали подле; Паури равно чествовала их обоих.
   Махасена недоумевал:
  -- За что? Я ничем не отличаюсь от сыновей селян - разве что вместо иных работ я упражняюсь с оружием...
   Шатаратха отрыгивал так, как будто подавал клич к новой битве.
  -- Тебе худо от этого, сынок? Тем, что тебя чествуют наравне с царем?
  -- Нет же, отец. но я не хочу принимать честь, за которую пока не в силах расплатиться...
  -- По-моему, ты принял плату ранее услуги, - помрачнел Шатаратха. - Вдумайтесь в мои слова, Махасена, я отнюдь не против твоей близости с вятшими вайшьями, ты доставляешь тем крепость Дому Махавришниев в этой стране. Я частенько слышу клич "Махасена!" от крестьянского ополчения и рад тому, что тебе не придется после моей смерти вновь приводить селения к покорности. Не слишком ли ты окрестьянился в ущерб кшатрийскому происхождению? Я ценю мнение Прахасты. который видит в приучении к жестокости жизни важнейшую часть твоего обучения; я преклоняюсь перед предвидением Андхаки, который требует учиться стойкости и упорству у низшего сословия - я согласен с этим; ты достаточно рассудителен уже, чтобы оценить будущее и выбрать то, что пригодно для него. Я требую лишь не забывать о своем звании кшатрия... Чего ради ты орудуешь мотыгой на полях? Если хочешь оказать помощь крестьянам - оказывай ее соответственно своему званию.
  -- Мне совестно быть в стороне, когда даже дети разминают пальцами комья - а ветхие старики распутывают горелые корни...
  -- Совестно? Мне неизвестно такое слово, сынок, мне понятно только слово честь. Честь требует от кшатрия защитить слабого и помочь немощному, а вот махать мотыгой в помощь смердам - едва ли. Андхака вряд ли одобрил бы такое твое участие. Будь самим собой, царевич, с мечом в руках ты окажешь своим подданным большую услугу, чем с мотыгой.
   Махасене стало стыдно, и он одно смог сказать в свое оправдание:
  -- Все же, царь, нас садят вместе у северной стены, в нас двоих паурийцы видят свое спасение... Только ты, отец, их хранитель и спаситель, а я - кто я?
   Шатаратха рассудил так:
  -- Видно, мы оба участвуем в их обрядах, каждый по-своему. Я в колеснице поражаю тьму и возвращаю солнце, ты, присутствуя в совете, уничтожаешь беспорядок и восстанавливаешь порядок. Возможно, паурийцам представляются наши деяния равнозначными: мы оба участвуем в их обрядах, в тех действиях, в которые вовлекаются все и в которых они мыслят единственно свою жизнь.
  -- Так же, как и подготовку палей, - не преминул ввернуть Махасена.
   Шатаратха с одобрением взглянул на сына - тот сделал верный выпад.
   - Ты не понял меня, Махасена, я не порицаю твоей помощи паурийцам, я лишь указываю на предначертанность с рождения к посвящению в различные мистерии. Мы все без исключения с самого зачатия включены в круговорот обрядов, которые одни составляют оправдание нашего земного прозябания и которые одни берегут нас от внешнего мира. Благодаря этим действиям человеческая тварь, голая и беззубая, превозмогает всю остальную тварность и, произрастая из праха земного плотью, главой же, душой, достигает небосвода. Но у каждого сословия своя участь во вселенской мистерии, и не должно смешивать их. Вайшьи трудом и обрядами преобразуют мир и создают новое из ветхого, вечное из тленного; доля кшатриев - разрушение и, тем самым, побуждение к новому созиданию, направление путем закона и управление путем царских велений. Меч против мотыги, разрушение против созидания и соединение обеих противоборствующих сил осуществляется благим сословием, брахманами. Участь кшатриев - движение, устремление; в артерии мироздания вливают они алую благородную кровь, пролитую в поединках и битвах, - и чем чище от греха эта кровь, тем больше вклад сословия в общий миропорядок. Вот твоя доля, Махасена, и неуместно тебе смешивать ее с другой...
  
  
   Глава 3.Прохлада
   После сбора проса в зимний отход крестьяне Джанапады потянулись к ставке Шатаратхи. Шли весело и ходко, обгоняя медлительные обозы с данью. Хмель осенних пиров еще не выветрился из буйных голов, и толпа, сгущавшаяся при приближении к сердцу Джанапады, походила более на праздничное шествие, чем на унылые вереницы сгоняемых на барщину. Холодный ветер донес дымные волокна и сытный запах убоин: с маковок холмов в вечерних ранних сумерках мерцали далекие костры. Густые леса котловины скрывали зарево, но теперь поселян вел нестройный шум множества собравшихся там людей.
   А вот и ставка - кольцо куреня, а по середке его толкалась толпа и выплескивалась огоньками и гамом к подножию холма. Всюду пылали костры, расстелены были циновки, уставленные сплошь блюдами и заваленные тушами.
   У дороги высился шатающийся Шатаратха. Могучий царь, непоколебимый в битвах, вельми уязвлен был противником, с коим безуспешно боролся весь день, говоря попросту - пьян, хмелен по принуждению, поскольку, как добропорядочный хозяин, вынужден был опробовать первым все баклаги и меха с медовухой, пальмовой водкой, цветочными и плодовыми винами, просяным пивом, молочной аракой и много еще чем, что могла вместить без ущерба для себя только махавришнийская утроба. Он приветствовал каждого по чину-званию, приглашал отпотчевать, а тех, кто не мог уклониться, и обнимал от избытка чувств. От такой царской милости хрустели ребра, перехватывало дыхание, а царь еще напоследок добросердечно хлопал по хребту. Все б ничего, да такими ударами в бою сшибали верховых вместе с конями...
   Да какое там! Угощение на славу, холодную ночь отгоняло пламя, кругом родичи да соседи, впереди работа, а не поход - вот и веселился простой люд. Махавришнии с диким визгом носились в пляске, которой обучились у приятелей в степи; барабанщик-дравид тщетно пытался поймать ритм и, в конце концов, выколачивал нечто несуразное, зато веселое и от души. Где плясали, где перебрасывались бойкими куплетами, где заклинали Ведами на крепость жилища, а где вездесущие бродячие плясуньи на глазах честного народа творили непотребства: пир, базар, драка - все вместе, все под холодным звездным сводом.
   Махасена был тут же в стайке сверстников, трескучих и неугомонных, как попугаи. Босые ноги озябли от пожухлой травы, и потому им не стоялось на месте. Стайка-шайка пролетала гулянье наискось, оседала у циновок, вмиг сметала нарубленный сахарный тростник, склевывала что-то еще с листьев-мисок, рассеивалась при грозном оклике и собиралась много позднее и в другом числе. За Махасеной неотступно следовал только Шальва, сын Керокшатты, по причине наследного звания возничего. В кормящей руке у юного суты кусок лепешки, в левой - прут, под попоной из рогожи - сам Махасена, который отрабатывал так дар Керокшатты - охотничий двухлезвийный кинжал. Боевому коню, наконец, прискучило ржать, топать и летать в темень ночи, не разбирая ни зги под окрики дозорных, и он свалился со своим верховым, легко подмял того под себя и слопал кусок лепешки, отнятый в честном бою. Потом они, продрогнув донельзя, вновь бежали к кострам, где чуть не угодили в руки сутулого паурийца, которому Махасена со своими приятелями разворошил всю солому на кровле, спаслись от него прыжком через костер, опалив брови и ресницы, попались в руки хмельных молодиц, которые затолкали и затискали прелестных кшатриев, еле вырвались... Что было потом, вспомнить было трудно: огонь и ночь, шум и тишь, суета и бестрепетные звезды - все смешалось и укрыло мальчишек покровом усталости.
   Остаток ночи они провели на прогретой кострищем земле: с одной стороны свернувшихся в клубок товарищей согревал Прахаста, с другой сопел Шимодаса, сын прислужницы царицы, причем последний так и норовил стянуть на себя походную накидку, на что Прахаста - недреманное око - немедля восстанавливал справедливость и поровну распределял ветхую домоткань на всех. Поутру мальчишки вставали неохотно, с плаксивым нытьем.
   Прахаста выговаривал им бранчливым шепотом:
  -- Что за позор - просыпаться после восхода солнца! Взрослые едва отмоют этот грех жертвами, а тебе, Махасена, стыдно должно быть вдвойне - какой пример подаешь ты своим подданным! А тебя, Шимодаса, верно, давно уже кличут - ступай, помогай царице готовить угощение!
   Действительно, взрослые давно уже были на ногах. По холодному времени арья ограничивались возлиянием воды на темя вместо омовения, дравиды рассаживались за едой или, перекусив уже, распределялись по десятским.
   Шелом холма быстро пустел; обратно общему людскому течению на него восходили зодчие махараджи, те самые умельцы градского дела, что возвысили среди леса чудноустроенную столицу - Каркотакнагару, украсили дворцом, заполнили строениями, скрепили валом, обнесли рвом. Критаварман сопровождал их - всем брахманам вменялось в умение строительство жертвенников и укрепление строений жертвами. Давешние споры закончились согласием, и сейчас в последний раз шнуры дваждырожденных отмеряли на земле чертеж града Шатаратхи, и образ его, явленный воображением, уже витал пред взорами посвященных.
   Царь поднялся на холм; он нес плуг, положив мощные, как брусья, руки на сошники; украшенного плетеницами вола вели вослед. Круторогого быка уже заклали на сердцевидном жертвеннике. Тук и кости разносились с пением по кругу грядущего града.
  -- Мощь твоя, взятая от матери-Земли, пусть да вернется в нее! - произнес Шатаратха, глядя прямо в застывшие глаза воздетой на кол головы. - Да укрепит твоя сила кости земные, держащие град, да вольется сила твоя в земные жилы, питающие все земнородящее! Да буду и я милостью Индры жертвой за род свой, да подарит мне раджа богов славную смерть, подобную твоей, брат мой бык, славную смерть на шеломе холма, на виду у богов и людей!
  -- Ограждай град, царь! - указал Критаварман Шатаратхе.
  -- Веди по вехам! - получил царь последнее указание от пурохиты. Критаварман стал погонычем, направил вола, царь навалился на плуг, и обитое железом лезвие вошло в нетронутый дерн; неровная борозда поползла вокруг маковицы холма.
  -- Да оградим мы град от божьего гнева! - запели брахманы. - Да встанет оплот против людоедов-ракшасов и питаемых мертвой плотью пишачей, да минуют вспаханную землю духи стихий и отвратят от ограды рудр-моров!
  -- Здесь срубим ворота, - указал главный градоделец, и Шатаратха выдернул плуг из борозды и пронес его на вытянутых руках.
   Шествовал он смиренно, неторопливо, красуясь силой.
  -- Ай да Шатаратха! - загомонили вокруг. - Эй, царь, к чему гоняешь скотину - впрягайся сам!
   А за спиной Махасены горланили погонщики слонов, присланные Суманасом:
  -- Что, царь, силушку девать некуда? Айда к нам, помогай слонам таскать бревна! А ты, царевич, что стоишь бездельно? Влезай по ноге! Так, цепляйся за ухо...
   Вышколенный рабочий слон послушно преклонился, поднялся с согнутой передней ногой, на которой едва удержался Махасена, а махут ловко поймал мальчика и усадил впереди себя. Слон тот был не простым - старостой над слонами, о чем свидетельствовали надетые на опилы бивней серебряные колпачки. Поэтому он не таскал груды бревен в огромных неуклюжих повозках и не помогал валить лес, зато топтался на месте, ревом, мановением хобота и манием ушами указывая остальным надлежащие места. Махут тоже не числил себя в худых и обращался с царевичем запросто. Сбережения ради он притиснул царевича к себе и, обдавая кислым духом похмелья, разъяснял подробно, до чего смышлены эти твари.
   Сетуя на пересохшее горло, махут частенько прикладывался к меху, причем с каждым разом веселость и громкость его увеличивались, а байки свернули ненароком на военную дорогу, причем выходило как-то, что этот старый рабочий слон оказывался боевым, клыкастым, вожаком целой цепи, а махут - чуть не начальником слоновьих отрядов у Суманаса. Неизвестно, до чего довел бы хмель махута, да мех опорожнился, и Махасена вызвался стащить новый. Он опустился все по той же ноге, робко и ласково погладил морщинистое брюхо и убежал к куреню. Он долго бродил меж огромных котлов, в которых варились целые туши и томились целые коши риса, прятался в вязанках хвороста, но подобраться к хмельному возу ему не удалось. Потом он пристроился в хвост шествия служек, сгибавшихся под вязками бутылей с пивом. Он облегчил чью-то ношу на пустотелую тыкву, в которой плескалось пиво, и бросился через толпу на топот слонов. Он опоздал - махут крикнул, что слоны отработали свои положенные три стражи, и сам махараджа не заставит их работать больше. Слоны, в отличие от людей, наряд с нанимателями держали крепко: кто бросил закатывать бревно на вал, кто злобным хрюканьем требовал выпрячь его из повозки, а передние уже спускались к излучине реки. Староста - слон покачивался важно, ласково кивая мальчику и кося попутно подслеповатые глаза на резвящихся сородичей.
   Махасена побрел обратно; махут предложил было помочь искупать слонов, но лезть в холодную по-зимнему воду мальчику не хотелось, тем более, что сами погонщики предпочитали следить за купанием слонов с берега.
   В утешение Махасене осталось лишь рассказывать Шальве о своих дневных похождениях. Его друг проводил весь день за разборкой и навьючиванием колесниц - отряд ратхаштхар отправлялся на дальние горные рубежи, куда пробраться можно было только узкими непроездными тропами. Дети кшатриев разрывались между двумя соблазнами - следить за неведомым доселе строительством или же помогать старшим родичам в привычных заботах, постигая тем самым ненароком многообразную воинскую науку.
   Выбор остался за новым делом - мальчики убежали к проездной башне. На замощенной камнем площадке уже лежал оклад - нижний венец башни, новое зримое воплощение замысла зодчих. Градоделец промерял расстояние от углов крест-накрест, а его помощники-поугольщики вздымали бревна каждый на свой угол. Ядреные бревна - в обхват в отрубе - еле ворочались под рычагами облепивших их людей.
   Шатаратха выбрался из толпы тогда, когда бревна лицевой частью прирубили к столбам-вереям. Царь прошелся в образовавшийся воротный проем, раскинул руки, промеряя его:
  -- Не узко будет?
  -- Если ты, царь, собираешься строить по своим статям, то сгони-ка лучше на работу данавов-великанов. И не забудь потом приискать в осадный отряд великанов-людей - только им впору будет поднять заборала, - недовольно ответил градоделец.
   Зодчий напустил на себя вид знатока, в который раз объясняющего неучу сложности своего ремесла, и продолжал:
  -- Размеры ворот берутся со статей слона, самца-средовека из Анги, с воздвиженной лучной башенкой. В Каркотаконагаре ворота выше, поскольку махараджа имеет право пользоваться помостом-хаудом с тремя белыми зонтами; но, опять же, махараджа не имеет права въезжать к царю-даннику с тройным зонтом, поскольку обладатель одного зонта может усмотреть в этом бесчестье в своем собственном имении. Все остальное в башне соразмерно проезду и тебе, царь, негоже встревать в эти установления. Я же не стану тебя учить, как строить рать... Лучше всего присмотри за сыном - он вот-вот оттяпает себе ступню!
   Махасена с Шальвой подобрались к воткнутому в обрубок потесу и вдвоем - одному поднять топор было не под силу - принялись подражать взрослым в обтесывании бревен. Шатаратха отобрал у них топор, легко, словно играючи, прошелся сам вдоль огромного бревна, хотя широколезвийный топор с односторонним срезом ничем не походил на боевой - узкий, увесистый, с обратным клевцом на обухе. Кшатрий уступал плотнику в знании различных качеств пород деревьев, кузнецу - в ощущении биения теплого железа, каменотесу - в таинстве жил и слоев камня, но никому - в умении владеть орудиями всех ремесел. Любой наряд после первого же взмаха покорялся искусной и властной руке, словно покорливая жена, становился одним целым с дланью.
   Попутно царь рассказывал мальчикам притчу о некоем хульмане, взиравшем с кроны на дровосека, коловшего ствол на плахи. Когда человек отлучился, обезьяна спустилась с дерева к бревну, в которое уже были вогнаны клинья, села верхом на бревно и принялась махать топором в подражание дровосеку, повыбивала все клинья - и защемила в сомкнувшейся щели все, что может опустить и зажать особь мужского пола. Мальчики поняли, над кем именно дружно заржали плотники и обиделись.
   Кончался серый короткий день, все укутали сумерки. Толпа отхлынула от развороченного и заваленного холма.
   Град медленно, но верно отрывался от матери-Земли; топор, подрубая стволы, обрубал последнюю пуповину, и людское рукоделие возвышалось над чащобами. Неровный холм выровнял восьмиугольник валов, по нему возрос густой щетиной тын, башни превознеслись стягами над самыми высокими деревьями. Шли холодные дожди - топоры стучали под частый перестук капель, наползали валом туманы - пылали костры, видимые издали дрожащими световыми пятнами. Река, принявшая силу от пронесшихся ливней, подступала к стройке, от нее загодя огородились тарасами, завалили свежие срубы камнями и землей, и вода, изнемогшая в бесплодной войне, отступила от стен.
   Город строился, попирая не только костность природы, но и людские обычаи: когда, выполнив урок, спешили к севу крестьяне, их сменяли бродячие артели - шрении. Подле стен града вырос посад из шатров, шалашей и хижин. Бродячие артели строителей во главе с вождями-брахманами, их подручными плотниками, каменотесами, каменщиками, штукатурами, краснодеревщиками с их многочисленной и громогласной чадью - вся эта пестрая орава осела на осень-другую у града Шатаратхи.
   Град Шатаратхи был невелик по тем временам: его превосходили не только блистательная столица каркотаков, не только пышные торговые города на перекрестках путей, но и все прочие резиденции царей возобладали над крохотным острогом. Царственный махавришний, конечно, мог тряхнуть мошной, опустошить лари с золотом и склады с припасами ради облицованных валов и расписанных стен, да за бахвальством царь никогда не терял разумения. Крепость крепостей определялась не крепостью стен, но крепостью устроения: каменные стены были слабой подмогой трусам, зато храбрецы успешно отбивались за колючей изгородью.
   Собственно, острог представлял собой заведение колесничего двора - стойла и коновязи для упряжных лошадей, сараи под наряд, навесы для кузовов, растянутое вдоль стен вокруг пустого четырехугольника двора. С северной стороны ко двору колесниц примыкал пиршественный зал царского терема, низкое широкое строение. Зал служил дождливыми днями для отправления царских обязанностей, ближе к ночи - местом вечерней трапезы всем обитателям острога, ночью - спальным покоем дружине и всегда - для свершения обрядов всех обрядов дневных, годового круга и житейского. Вечный странник - родовой огонь махавришниев - обрел, наконец, покойное пристанище в очаге; его спутник - коренной шест шатра - бездельно стоял, прислоненный к стене рядом со стягом. Походы махавришниев начинались с того, что оба свидетеля бранной лавы выносились на солнце.
   Проемы, завешанные где шкурами, где тканевыми завесями, вели во внутренние покои. Единственное убранство царевой опочивальни составлял ворох шкур на земляном полу - для самого Шатаратхи и Керокшатты, да пары объемистых сундуков с родовыми сокровищами. Зато все стены вплоть до наката топорщились остриями, клиньями, ударными частями оружия всех видов и материалов, шелестели перьями и волосьями султанов, закрывались щитами и доспехами. Такой же вид имели покои тех, кто имел на них право по чину и старшинству, разве что развешанного оружия было поменее, да украдкой в углу стояли жаровни для тех, кого уже не грели в ненастье кровь и боевой задор. Только один покой имел дверь, да еще с замком - таковая диковинка была прислана махараджей под царскую казну. Таскать ключ - прут в локоть длиной с бородками на конце - ключарю было несподручно, и почтенный старец вешал его подле запираемой двери, и этого было достаточно, чтобы простодушные махавришнии ускоряли шаги у двери: ключ был для них оберегом невероятной силы.
   За прирубленными к залу покоями находился малый двор, женский. На него смотрели проемы и окна многочисленных служб и опочивален раджаний. Треть строений занимали царские кладовые. Разумеется, начальствовал над ними муж-скотник, да махавришниям всегда казалось зазорным влезать в роспись припасов, то есть в женское дело. Великоколесничным бойцам достаточно было знать, что при снаряжении похода месячный запас будет приготовлен к развертыванию стяга, в случае бедствий - представлен в полном порядке на распределение царского совета. Каждый день на трапезах убеждал мужей в распорядительности и тороватости жен, многовековой обычай делал такой порядок незыблемым.
   Избрав примером усадьбы местных арья, Шатаратха устроил сад наслаждений, Прамадавану, покои жен и наложниц. Терем царицы замыкал их двойной ряд и главенствовал гульбищем - террасой над простыми хижинами. Покои жен располагались в соответствии с варнами каждой и, следовательно, с порядком посещения их царем.
   Острог был обнесен тыном по валу; с внутренней стороны, там, где кровли строений не могли быть использованы для размещения стрелков, протянулся стрельцовый ярус. На углах он входил во второй ярус наугольных и проездных башен, а между ними выводил на выносные площадки, которые нависали над валом.
   Таково было устройство самого острога; он возвышался на холме у самого обрыва реки, а ниже него расположился Нижний город, посад. Его отгораживали от предполья ручей и изгородь. Предполагалось, что в случае вторжения это пространство будет служить пурой - убежищем для скота на случай вторжения, и будет укреплен дополнительной линией вкопанных возов по примеру куреня. Но первоначально низ заполнили балаганы цеха строителей, потом туда стеклись пришлые ремесленники и поселились слободой, к ним пристроились воины из Града Шатаратхи, из тех, кому были не по нраву обычаи верха, из нового поколения, которому уже не приходилось стоять в куренях, где ощущение близости соседа не придавало чувство безопасности, зато вызывало чувство неудобства. Молодые воины с женами сселялись вниз, где на приволье плели себе хижины. Там же, на Низу, жили слуги - так же из тех, кому Низ давал призрачную тень свободы. Прислуге давали такие разрешения без опаски - от махавришниев рабы не бегали, предпочитая сытость пополам с работой наравне с хозяевами голоду вместе со свободой.
   В пору осенних дождей прибыл Дхармараджа. Шатаратха понял причину неурочного приезда владыки, когда Дхармараджа после обязательных обрядов поспешил в новосрубленный град. Махараджа с явным одобрением осматривал светлеющие новизной стены, обстоятельно беседовал со строителями, приветил местных поселян - и все с улыбкой да с одобрением.
  -- Добрый град, крепок и удобен! - сказал Дхармараджа. обращаясь к Шатаратхе. - Ну что, родич, прав я был, когда поднял тебя на такое дело? Сколь сам строю - и все не могу налюбоваться да нарадоваться. Воззри: как лотос наичистейший произрастает из тины и тлена, так и строительство наше из праха и мусора возносится к чистым небесам чистотой устремлений. Как молитва рукотворная, право слово, храмы, а хоромы - красота олицетворенная, стройная крепость - храбрость воплощенная. Ну, да что я с тобой, брат Шатаратха, тебе любо разорение, а не устроение.
   Шатаратха уклончиво ответил, что, не разбив-де скорлупы, до ядра не доберешься и что такова уж доля кшатриев - крушить города в поисках добра.
  -- Кшатрия, но не царя! - немедля возразил Дхармараджа. - Ты же царь, добрый урожай должен тебя радовать более богатой добычи. И о преумножении своего народа ты должен заботиться более, чем о полоне. Да, о потомстве... Представь-ка мне, родич, своего наследника. Если я не ошибаюсь, это его сейчас сбросили с кровли?
   Стайка мальчишек сновала изнутри тына. Проворные, как обезьяны, они без всяких бревен с высеченными ступенями взлетали на стрельцовый ярус по стойкам и подкосам, чтобы тут же слететь обратно в грязь. Честно говоря, родной отец не различил бы своего сына в окружении сотоварищей, столь же заляпанных грязью. Отрок, на которого указывал махараджа, отличался от прочих широким костяком, которому еще предстояло обрасти мясом, и золотым ожерельем на плечах - надо полагать, детским мани, царским знаком. Его только что спихнули вниз, мгновением позже к нему в луже присоединился другой мальчишка, наверху бывший подле с левой стороны.
  -- Сын доблестного Керокшатты одногодок царевича? И примет от него вождество царской колесницы?
   Махасена тем временем поднимал новый приступ. Размахивая мешком, он прокладывал себе путь по широкой лестнице, ведущей к выносной площадке. Шальва шаг за шагом поднимался следом, все так же слева; оружием он избрал собственную голову. Шатаратха шумно втянул воздух, намереваясь огласить зычным призывом весь новостроенный град.
  -- Постой! - удержал его махараджа. - Это зрелище стоит целой речи-представления, которые, признаться, сильно утомляют меня... Лучше скажи, что это за малыш так усердно поспевает за Махасеной, хоть и орет изо всех сил?
  -- Это Джаяда, сын мой от златошвейки царицы, - немного смущенно и вместе с тем гордо признался Шатаратха. - Просьба к тебе, владыка, сам знаешь, какую вражду порождает царство меж братьями, родными да сводными. Пока я жив - кшатта ни в чем не потерпит обиды, а вот потом... Не оставь его своей милостью...
  -- Милость моя пребудет с ним! - поклялся Дхармараджа. - Голос у мальца такой, что хоть сейчас в воеводы, да и чья кровь течет в его жилах мне ведомо; одно имя чего стоит - "Победа!"
   Зык Шатаратхи извлек Махасену из свалки. Царевич на ходу опрокинул на себя бадью с водой, оправился и все же предстал перед царственнородным вовсе не таким, какими являлись к махарадже царевичи-данники местных династий: на голове изрядно прореженные пряди, тот же вид являли собой зубы, лицо в потеках грязи и крови, тело в царапинах, заживших и вновь приобретенных.
  -- Ты знаешь, кто я? - ласково склонился Дхармараджа.
  -- Махараджа Севера, - ответил Махасена, пребывая в изрядном затруднении: ему полагалось припасть к ногам старшего и обнять колени -и заляпать грязью роскошные шаровары по парсийской моде. - Я - Махасена, я ожидаю твоих распоряжений, государь.
  -- Молодец! Учтивость отрока и достоинство рода! - восхитился Дхармараджа. - И придворное вежество тоже знакомо: правильно, сынок, при представлении старшему всегда надлежит называть себя, хотя бы тому наперед было известно твое имя... Я рад, что у царевича такие хорошие учителя: вежество Андхаки знакомо всем, а Прахаста воспитает из него великого бойца - и все старания прилагаются к благородной отрасли славного рода. Я рад, Шатаратха, что вижу в твоем сыне истинного отпрыска Лунной династии, ее восходящее светило! Ступай, сынок, я с нетерпением буду ожидать нашей следующей встречи.
   Махараджа продолжал улыбаться все с той же ласковостью, которая доставляла ему побед не менее, чем мудрость или могущество славного каркотака. Вот только улыбка казалась нарисованной киноварью на потускневшем и постаревшем лике: морщины разбежались трещинами от тоскливых глаз, и рука, благословляющая отрока, задрожала.
  -- Не вини в недомогании свое угощение, родич, - попытался изобразить смешок махараджа, - хотя, право слово, твое потчевание за трапезой убийственней шатарагни - орудия ста смертей. Моя болезнь застарела во мне, и не избыть мне ее до самой смерти; мы свыклись друг с другом, и сейчас, при виде твоего сына, я всего лишь испытал приступ. Надо ли мне разъяснять ее проявления и причину? Господь наказал меня за братоубийство - я не имею наследника от царственной супруги, права которого на рубиновый престол каркотаков были бы бесспорны. К волнениям государственным добавилась боль сердечная: моя первая жена, наследница Солнечной династии, умерла родами, оставив в утешение дочь.
  -- Твоя дочь, прекрасная Урмила, по смышленности и настойчивости заменит десяток сыновей! - сделал слабую попытку утешения Шатаратха.
   Дхармараджа только взглядом смог выдать благодарность утешителю: волнение было сильнее слов, несчастный отец не сразу смог продолжить перечисление своих бед.
   А Шатаратха молчал приличествующе случаю; сказать честно, он с трудом понимал, о чем идет речь. Братоубийство, конечно, великий грех, но Дхармараджа давно мог удовлетворить богов жертвоприношениями и смыть грех жертвенным соком и лишь по непонятной причине приверженности к странному богу предпочитал каяться и плакаться. Хорошо еще - слава Индре! - в остальных делах махараджа не обнаруживал женскую плаксивость. Случайный союз двух незнакомых царей оказался на диво удачен. Держава каркотаков окрепла в покое, приросла волостями, собрала под крепкую руку царей-данников всего севера материка. А крохотная Джапанада, затерявшаяся среди сотен царств Арьяварты, блистала славой своих колесниц и обогатилась плодами походов.
  
   Глава 4. Весна
   Махасена превосходил по силе своих сверстников - мощь Шатаратхи взрастала в нем. Эта же сила оборачивалась неуклюжестью, неверным соотношением приложенного усилия и результата. Упражнения в ловкости делали этот недостаток почти незаметным для несведущего, да Прахаста не видел полного успеха в обучении царевича. Пример родителя, частенько попадавшего впросак из-за своего чрезмерного упования на силу, был известен наставнику, и он желал бы избавить от печальных опытов воспитанника.
  -- Собери оружие. На сегодня все, - кратко распорядился Прахаста.
   Махасена не осмелился уточнить, что именно имел в виду Длиннорукий. В последнее время пестун перестал направлять каждый шаг царевича, оставляя за ним право выбора, что было Махасене непривычно. Именно нынешний вечер Махасена собирался провести в Паури, да не был уверен, что Прахаста сочтет правильным его решение. Махасена пустился по двору, собирая раскиданное оружие. Одних топоров он собрал полную охапку: один из приемов обучения состоял в том, что царевич, не глядя, протягивал руку, а наставник вкладывал в ладонь топорище. За пару вздохов царевич должен был определить род топора и отдать приказ мышцам отправить оружие в мишень, сообразным тому взмахом --а приемы весьма разнились для маленьких летательных топоров или, скажем, огромных широколезвийных орудий секироносцев или узкоклювых граненных клевцов - а, к примеру, колесничные алебарды метанию вообще не подлежали - и различать их следовало при первом прикосновении к топорищу и первом же легком покачивании.
   Затем все оружие было очищено до зеркального блеска, заточено до бритвенного острия, размещено по разрядам в стойках, после чего стена хижины приобрела вид святилища. Прахаста, если он и предавался какому-нибудь богу, то божеству рукотворному, отлитому и отбитому в образе оружия. Свою веру он передал послушнику. Махасена возрос в поклонении жуткому и прекрасному богу, он радел ему в бесконечных упражнениях, истово служил заостренным образам - мурти, мог без устали слушать повествования о знаменитых орудиях, имеющих свои имена, свою судьбу и даже влияние на владельцев. Прахаста и Махасена были не одиноки в своем рвении: по взгляду одному, по трепетному касанию к стали всюду и всегда они находили своих единоверцев, составлявших обширнейший орден. Оружие своим рождением изображало все мироздание, и оно же давало своим последователям вернейший путь к осуществлению всех чаяний - не хуже чем заклинания брахманов и радения вайшнавов.
   Махасена застыл в благоговейном созерцании: он почти не имел воспоминаний о материнском тепле, всю его память заполняло служение оружию - и далее должно было заполнить всю оставшуюся жизнь. Другого он не знал и не желал. Он до слез завидовал Прахасте и прочим взрослым, которые могли совершать жертвоприношение по полному чину - своей и чужой кровью. Детская вера украдкой увешивала крохотными гирляндами "добрые" орудия и умилостивляла "злые", непокорные слабым ручонкам, подношениями от скудных трапез. Вера отрока избавилась от внешних проявлений, но, укрытая в сердце, стала сильнее и неуклоннее и не терпела соперничества.
   Убедившись, что Прахаста перебирает плошки спиной к царевичу, Махасена коротко поклонился своей кумирне, испросил разрешения удалиться до вечернего омовения и задернул за собой дверную занавесь.
   На верхней заплоте висели мотки канатов - принести их было важнейшей обязанностью Махасены на нынешний вечер. Кшатрии обучались особым приемам свивания из лиан веревок, к тому же царевич имел во время охоты большие возможности отыскать новые сорта лиан, чем его сверстники, привлеченные уже к хозяйству.
   Омовение и умащение кокосовым маслом - по случаю праздника, заняло немного времени, переодевание - почти ничего, поскольку состояло из перемены набедренной повязки, а кроме нее Махасена из одеяний имел только тонкое царское ожерелье, великоватое на угловатых плечах.
   На этом праздничное облачение царевича Джанапады, отпрыска Лунной династии, завершилось. все остальное, обратившее Махасену в прекрасного благородного отрока, было щедро отмерено ему природой и воспитанием: чистый и светлый лик, озаренный внимательным взором, львиный стан с широкоразнесенными плечами и узкой талией, мощные руки и ноги изрядной длины. Он выглядел старше своих лет за счет суровости черт и врожденной уверенности в повиновении других - хотя пока не имел возможности опробовать это. Махасена почти бессознательно обращал на себя внимание: взгляд, раз задержавшийся на отроке, отмечал также тяжеловесное изящество тигра и долго следовал за ним в тщетной попытке отгадать тайну притягательности.
   Сам Махасена принимал внимание к себе как должное, почти не отмечая это. Так он и прошел по наречному лугу, превращаемому в тот день в гульбище. Парни постарше утаптывали землю вокруг торчащих столбов и ладили перекладины. Царевич бросил конец своего каната верхолазу и помог закрепить доску качелей. Щебечущая стайка девушек с ворохом цветов опустилась около готовых качелей и расцветила изумрудный луг пестрялью праздничных одеяний и разноцветьем лесных цветов. Вырваться из этого окружения Махасене не удалось: кому как не пригожему царевичу, заступнику вдов и девиц, надлежало обвивать канаты и столбы плетеницами. Охочих до этой работы было предостаточно, но девушки со смехом увертывались от доброхотов и вручали гирлянды Махасене. С каждым разом проделывать это становилось все труднее и труднее, и каждая последующая плетеница была измятее предыдущей и теплее на ощупь от касания горячих мужских ладоней. Вокруг качелей затеялась веселая возня, и работа прекратилась вовсе. Махасену учили с ответственностью относиться к каждому поручению: шатание возмутило его, и он криком призвал всех к порядку. Деревенская молодежь подхватила вопль: "К порядку! Царь требует работать! Слушайте царя!", отчего суматоха возросла вдесятеро, и цветы были затоптаны вконец. Вдоволь подурачившись в душистой траве, все на коленях подползли к столбам с восседавшим на них Махасеной и, сложив покорно руки у груди, возопили разом:
   - Государь наш! Направь безрассудных детей своих на путь истинный! Рассуди нас!
   Махасена насторожился, поскольку мольбы прерывались сдавленным смехом: все же положение обязывало, и он принялся важно распределять обязанности: кому-то предстояло устраивать качели, кому-то тащить из деревни недостающие канаты, а кому-то вновь собирать цветы в зарослях. Последних оказалось особенно много и их увидели уже ближе к ночи - и разумеется, без цветов.
   Оставшиеся также не теряли времени даром - наступала Мадана, праздник весны, время любви, не умеряемой никакими приличиями. Сама природа благословляла тварей своих на радение плотской любовью. Паурийцы еще до общинной трапезы с обильным возлиянием хмельным были пьяны допьяна благоухающим малайским ветром. Старшие сетовали лишь на то, что вконец распустившаяся молодежь не желает ожидать Вечерницы и предоставляет на лицезрение Солнцу то, на что и Луне-то глядеть соромно.
   Махасена разобиделся, насупился и побрел к следующей качели. Далеко уйти ему не удалось: девушки поймали его, спеленали плетеницами и повлекли за собой к разостланным поперек всего луга циновкам с нему с немудреными сельскими яствами. Отбиться ему не удалось - как и вырваться к степенным членам совета, где, собственно, ему было место по чину. Махасену всего обвешали плетеницами, обслюнявили и пригребли к четырехугольному седалищу целую гору кусков на листьях. Каждый подносящий с возгласом: "Доля царя! Шестая доля!" норовил при этом откинуть коленце позабавнее.
   Шатаратха на ядреные шутки деревенщины обидчив не был, тем более, что обратной их стороной было изумление перед мощью своего царя. Махасена получил в наследство незлобливость к низшим, и паурийцы, числя царевича своим, не очень-то стеснялись относительно его: у тигренка, дескать, еще не прорезались клыки, да и память на недоброе, авось, коротка.
   После того как Махасену обставили едой со всех сторон как идол Притхиви - подношением - пуджей, молодки всполошились: отчего это Дом Махавришниев не почтили женщины? Поднялся несусветный визг девиц и хохот парней, поскольку товару, предназначенному в шестину, надлежало быть первосортным, и проверяльщиков сыскалось предостаточно. Парни совершили налет на северный конец трапезы и приволокли сборщика налогов так, как он был - с куском тростника в зубах. Под отставного колесничего сладили дерновое сиденье такого же образа, как и под Махасеной, после чего доблестный муж, уразумев не без труда, в какой грани требуют от него совета, со знанием дела принялся указывать на требования к товару. Распоряжением его выволакивались девицы, лишались последнего, что на них еще оставалось, и обследовались весьма тщательно. В уме раджаньи, видно, все спуталось, и вскоре все поняли, что шестина отбирается не для сына, а для отца - уж больно обширны всеми статями были избранницы, и только гороподобный Быковладелец мог обуздать их. Махасена давно бы удрал, если бы имел хоть малейшую возможность - но сами женщины зорко стерегли его. Долгий отбор, затянувшийся до темноты, привел к тому, что рядом с ним усадили пухленькую девчушку его лет.
   Вся община собралась на лугу - от почтенных вайшьев, из которых избирался совет, до последних неприкасаемых погребателей и мусорщиков: от тех, кто едва научился ходить, до тех, кому ходьба была уже в тягость: бродяги и нищие дополнили сборище. На лугу всем нашлось место у расставленной снеди. Не остались без подношений предки и боги - все, сколько бы их ни было: ожидали своего часа меньшие родичи общины - падальщики пернатые и четвероногие, да обезьяны устроили свое собрание в кронах в подражанье людям.
   Вся святая Арьяварта становилась тем, чем она была ранее и чем она должна была быть - единой семьей в кругу у жертвенного огня. В тот день уничтожались различия в сословиях и состояниях, проклятая разделенность Кали - юги на варны, арьев и барбаров, горожан и селян, богатых и бедных, родовичей и изгоев. Каждый чувствовал вернувшимся к родному очагу - ибо каждый ощущал отторгнутым из единой общины блаженного прошлого, ибо один-единственный изгой лишал общину былого объединения. А их нынче развелось на материке несчетное множество, всех тех, кто покинул родных в поисках лучшей доли или был изгнан из общины. Они скучивались в городах, где занимались зазорными ремеслами, самими добропорядочными из них были перепродажа и услужение царям. Они сбивались в шайки разбойников и отряды наемников - в лучшем случае они поступали на царскую службу, а в худшем бесчинствовали по всему материку: те, кто послабее да посмирнее выпрашивали милостыню на дорогах или слонялись у деревенских ворот, чая хоть какой-то службы - и тем самым утесняя в работе исконных шудр той местности. Болезни морили их, цари гнали от застав, беснующиеся вожди вели их толпами за знаменами, сотканными из своих проповедей - и тем уменьшали их число более чем все остальные меры вместе взятые.
   Они были гноем на рассеченной плоти Арьяварты - и каждый арья носил в себе эту язву и не видел способа избавиться от нее. Мадана на вечер, на день лишь восстанавливала общину в пределах материка - чтобы уже следующей ночью грезить вновь о добром старом времени единения и изобилия.
   - Что может быть лучше общинного устроения? - принимался за старый, навязший в зубах как смола разговор жрец Гаутама. - Мира, в котором все обогреты единым огнем, где каждому предуготовлено призрение, где труд одного - на благо всех и труд всех - на благо одного!
   Деревенский жрец значительно обводил взглядом пирующих: его поддерживали невнятным от пережевывания гулом. Гаутама был единственным из своих косноязычных земляков, кто мог внятно выразить мысли Паури и потому частенько вещал от ее имени.
   Но чинные разговоры заглушало пение и звуки музыки. Селяне утолили телесный голод и теперь жаждали вкусить следующей перемены праздника.
   Пение представляло жизнь их - но жизнь иную: горе и радости, густо намешанные в общем котле, не теряли своего вкуса, но в новом кушании они представлялись под иной приправой. Горе было горьким, и радость была сластью, но, отрешенные от своих непосредственных проявлений, эта неизбывная пара проступала в пении по-другому, умиротворенно: нечто иное просвечивало через их покров, то, что певцы и сами не могли высказать словами, но ощущали явно и проявляли в своем искусстве. Жизнь тела по своему извечному кругу - от смерти до смерти и от весны до весны, повторяясь вечно - и вечно изменяясь, неизменная в разных проявлениях.
   Захожие песняры взялись за свои орудия: засвистели свирели, томно зазвучали струнные вины, заухали барабаны. Словно не струны орудий трогали музыканты - на тончайших струнах души завели мелодию искусники, и тело само последовало за напевом, дроби барабанов вторя перестуком босых пяток, звону бубнов - перезвоном браслетов.
   В Арьяварте воцарился ее истинный государь - Кришна, веселый пастушок, вечно проказливый малыш и верный любовник тысячи подружек. Прочие времена года прославляли другие его ипостаси - законоустановителя, воителя, царственного мудреца, но весной весь материк короновал своего владыку венцом благоухающих цветов.
   Владыка рассылал свое воинство - бога любви Каму и жену его, Рати - Страсть - и весь народ радостно склонялся пред ратью любви и валился наземь в несчетном числе, сраженный цветочными стрелами - не по одиночке, конечно. Буйное веселье захлестнуло луг пестротой и буйством, перелилось за ее пределы, рассеялось по зарослям.
   Парни пускались в свои круговые пляски. Они сходились с палками и выстраивались вереницей, следуя за головным - знаменосцем, который то заставлял ряд извиваться змеей, то смыкаться кольцом: пятками они вторили бою барабанов, плеском рук и телодвижением - пронзительному визгу дудок. Отдельные удальцы вырывались из строя и проделывали свои коленца или показывали приемы копейного боя или боя на посохах - то, что было доступно худому люду. Так они и воевали: толпами, быстрыми набегами и столь же быстрыми бегствами под бой барабана и боевые песни. И охота шла также - облавой, как представлял это танец, изображая поражаемого оленя, в сердцевине кольца. Труд на полях мало отличался от войны или охоты - все также в одном строю, бок о бок, удар слитно с ударом. Вот они подсекают лес, вот равняют поле, вот наметывают валы и пробивают бреши для пуска воды, вот собирают колосья в горсть под острый серп, а вот уже молотят или веют - все вместе, слитно и ладно. И если кто-то выбивался из ряда, то только того ради, чтобы блеснуть редким уменьем, тотчас вернуться в толпу, словно вся жизнь человека сосредотачивалась в лоне общины, и вне ее ничего не существовало, словно одно сердце трепыхалось в рокоте барабана и один толчок крови бился в жилах танцоров.
   Жены и сестры их представляли песни. В них говорилось о том, что видели они и чего не видели мужья, занятые другими заботами. Вечной и неизменной подругой каждой женщины была природа: она одна язвила и сама утешала их, на кого разве что в расцвете молодости обращали внимание другие. А лес, поле, облака - всегда были рядом, в них отражалась женская жизнь и женская доля, обратно тому, проявлялась во всех изменениях природы.
   Вот наступала весна:
   * "- Эта весна сладостным криком кукушки
   И благовонным ветром с горы Малайя
   Смерть приносит тем, кто сейчас в разлуке,
   Даже нектар в несчастье становится ядом".
   И приходил весенний праздник, Мадана:
   "- Отовсюду тянет рисовой водкой,
   Дует ветер с Малайи
   Плохи дела. Поймешь разве, матушка,
   Кто чей возлюбленный!"
   Весна сменялась жгучим раскаленным летом:
   "- В летний полдень,
   Как глаза, закрыв свои двери,
   Под тихий скрип ручных мельниц
   В деревне храпят дома..."
   "- В знойный полдень громким звоном цикад
   Кажется, стонут в лесу деревья,
   Изнуренные жгучими лучами
   Летнего солнца..."
   Зной неизбывно связан с ожиданием поры дождей юго - западных муссонов: не прийди они вовремя - лето продлится и ничто уже не спасет урожай:
   "- Опершись на луки, горцы,
   На горы смотрят с утеса:
   Как огромным стадом слонов
   Идут на них новые тучи."
   "- Грозовая туча как будто стонет,
   Силясь поднять землю,
   Привязанную к ней бесконечными нитями
   Дождевых струй..."
   "- Ты видишь, милая, освобожденные от воды,
   Белые осенние облака
   Сияют теперь как снежные вершины,
   как кипы отмытого хлопка..."
   Потом приходила осень, оправдывающая ожидания земледельцев
   "- Доброе уродилось зерно и даже бродяга
   Звонко поет осенними ночами
   Когда сияет луна
   Как новый обрушенный рис..."
   Всю осень продолжались дожди, нарастая в конце в следующий приступ муссонов, на сей раз северо-восточных:
   " - Ты явилась, туча! Значит ныне хлынет дождь
   Зной спадет. Потянутся крестьяне на поля.
   И везде начнут павлины танцевать.
   Распуская хвост над головой словно зонт..."
   "- Еще сырые внутри,
   Сверху с застывшей от ветра грязью,
   Вздыхают дороги
   Под ногами пешеходов".
   Дождливая осень сменялась дождливой зимой.
   "- От ливня, что хлещет сквозь щели
   Своими ладонями нежными жена защищает
   Нацарапанный на стене
   Срок возвращения мужа из отхода..."
   "- Зимним холодным утром,
   Намочив руки водой для полоскания,
   Растирает путник свое зудящее тело,
   Разрисованное колкой соломой."
   Время прохлады:
   "- Смотри, дорогая, эти заросли лотоса,
   Украшенье нашей деревни,
   Похожи, теперь, побитые морозом,
   На сжатое кунжутное поле..."
   "- Что плачешь, опустив голову?
   Уж побелело рисовое поле.
   Скоро его конопля заменит,
   Зеленоликая как танцовщица в гриме..."
   Напевы и музыка мешались воедино, присоединяясь к манящему духу еды и удушающему запаху цветов. Махасена гордился своими острыми чувствами: Прахаста развивал их особо, и воспитуемый проводил по полмесяца в темных пещерах, в жестоком посте и дыхательных упражнениях. Отсеченный от внешних воздействий, разум изощрялся в различении слабейших дуновений проблесков света из-за замурованного отверстия. После этого звездная ночь казалась ясным днем, а хруст ветки под легкой лапкой белки различался за пол-кроша. Махасена пребывал в постоянной чуткости и чистоте - иначе он уже не мог. То, что обыкновенному человеку представлялось тишиной или тьмой - царевичу являлось многообразной картиной, и чтобы верно воспринимать ее, кожа для ощущения дуновений должна быть чиста от грязи, разум от страсти, взор мгновенно прозревать главное за наносами второстепенного.
   Яркость одеяний была ему, привыкшему к распутыванию оттенков зеленого, нестерпимой, жирный чад заглушал обоняние - а ведь царевич был еще загружен до макушки плетеницами благоухающих весенних цветов: тяжкого медового запаха белой кураваки, душистой бледно-зеленой вакулы, алой палаши, различных оттенков светло-красного цвета паталы, ашоки и кишмуки. Он чуть не чесался от ощущения липкой грязи, пот стекал с бровей и заливал глаза. Махасена поерзал, чая обрести спасение и избавиться от пут.
   Врученная ему в качестве шестины девушка по-своему истолковала движение царевича. Мило потупившись, она скользнула ближе: влажная и горячая ладошка нащупала жесткую ладонь царевича. Она была также оглоушена и ослеплена празднеством, так же боялась неизбежного, что должно было случиться на разгульной Мадане и, скорее, просто искала какой-то опоры, хотя бы в своем сверстнике, не менее взволнованном. Даже через ворох лепестков царевич ощутил быстрое испуганное биение девичьего сердца - точь-в-точь как у извлеченного из силков зверька. Махасене чуть не стало дурно от белоснежного камфарного порошка, ссыпавшегося на его цветочное облачение - а, может, и от другого, манящего и одновременно отталкивающего, теплого как парное молоко - и липкого, обволакивающего, засасывающего, опутывающего, совлекающего его куда-то прочь с ясного чистого пути Прахасты.
   Махасена отстранился - не от девушки, конечно: он знал ее родителей, почтенных вайшьев, прочих родичей, а уж со старшим братом был на короткой ноге - тот слыл заядлым охотником. И не буйного разгула плоти страшился он, того самого, во что его вовлекали смеющиеся молодицы-таруни. Паури предоставляла подобную сторону бытия без лишнего ханжества и жеманства - она и слов-то таких высокого рода не слыхивала отродясь - и не считала что-то, совпадающее с жизнью природы, отвратным или недостойным. Ему претило прикосновение тел, близость их как чего-то противного учению наставников, кшатрийской чистоте и независимости. Он должен был остаться самим собой - или смешаться с толпой, перестать быть самим собой, царевичем, царем по духу.
   Царевич поерзал немного и пробормотал, ни к кому определенно не обращаясь:
   - Мне нужно проверить караулы - стража на валах, верно, перепилась заодно с прочими...
   Ответом был обиженный взгляд и шелест сари.
   - Царевич! - окликнул староста и ухмыльнулся. - Недоволен царской долей?
   - Благодарю, почтенный...
   Староста раскачивался перед Махасеной, колыхая с бултыханием весьма почтенное брюхо. Царевич предпочитал не давать ответ.
   - Царское семя - доброе семя, а махавришнийское ценится вдвойне - продолжал насмехаться староста.
   Царевич не мог определить, насколько серьезен разговор и отмалчивался далее.
   - Извини, Махасена, тебе необъезженная кобыла-двухлетка не годится - и зубами достанет, и задом отобьет, тут нужна кобылица, уже умятая жеребцами!
   - С твоего позволения я уйду, уважаемый! - без лишней вежливости перебил царевич. - Переманивать распущенной петлей кобылицы в свой табун меня нет нужды - я и так с вами, вот только сбивать табун буду по-своему!
   Староста прищурился совершенно трезво:
   - Позволь разъяснения, высокородный...
   - Изволь, почтенный. Известно ли тебе, что называется среди кшатриев "деревенскими удовольствиями"? Распутство и пьянство, то, что обращает благородного в шудру, а человека - в скотину. Может, я нарушил по незнанию какой-то обычай Паури и прошу извинить меня в том, но я не хочу быть замешанным в свальном грехе.
   - У Паури много обычаев и мудрено знать их все, - наставительно сказал Пулиса, - да есть одно, что покрывает все остальное: будь как все, делай как все. Нет тягчайшего оскорбления общине, как думать и жить по-другому.
   - Мне это позволительно, - легко отмахнулся Махасена. - Я кшатрий, а не шудра, я царевич, а не селянин, махавришний, а не пауриец.
   Староста определенно не был хмелен, но и на трезвую голову такого он не проделал бы: он притянул Махасену к себе и размеренно произнес, не отводя взгляда:
   - Как ты думаешь, царевич, зачем тебе толкуют об общине? Где будет твое место, будущий царь? Или ты будешь слит с общиной, дышать одним дыханием с ней и думать одной мыслью - или ты навсегда останешься вне ее, над ней! Как ты будешь устраивать свое царство, Махасена Махавришний? Обычным царством - как твой отец завоеванными и усильно удерживаемыми землями или же общиной, разросшейся изнутри на все царство, как тебя призывает весь народ? Над людьми или вместе с людьми, царевич?
   - Я буду с общиной... - решил Махасена.
   Неизвестно, что царевич подразумевал под этим: староста потянул его обратно к разгульному пиршеству, а Махасена высвободился, на сей раз решительнее.
  -- Что ж, - хохотнул староста совсем пьяно, - нужно же кому-то проверить охрану - тоже, поди, едва стоят, опершись на колья. Теперь я могу быть спокоен за Паури.
  
   Глава 5. Лето
   ...Махасена брел по меже, отделявшей царское поле от общинных наделов. Его напарник отстал: Кхоти колотил палкой по земле, спугивая шнырявших меж рисовых стеблей попугаев. Махасена, как более умелый, метал из пращи камни, когда изумрудная стайка снималась с тревожным цвирканьем. Изредка до них доносились приглушенные дальним растоянием крики - дети гоняли птиц и грызунов. Община спасала жалкие остатки урожая, который уже скосил зной и собрал в свои закрома Яма, Владетель юга и мертвых. Полуденному повелителю, верно, требовалось гораздо больше риса, чем обычно, поскольку и человечья жатва в тот год была для него богатой - не пример прочим годам, когда муссоны по молениям людей послушно пригоняли дождевые тучи в начале лета.
   Махасена на рассвете сменил Пурупаву, сборщика налогов, караулившего царев надел в ночной черед. Взрослые выходили в свой урочный час как на охоту - или, вернее, на войну. Как повестил Пурупава, повестил со спокойствием безразличия, привычным уже для Джанапады, мужчины едва отстояли дальний наречный угол наделов от стада свиней. Матки превосходили в лютости кабанов. К их впавшим бокам прижимались уцелевшие поросята, и они яростно лезли на рогатины и копья таких же голодных и усталых людей, спасавших последние крохи своим детям. Запороли двух свиней и нескольких сеголеток, стадо растерзало одного караульщика. Женщины удачно отгоняли камнями более робких читалов и зомбаров: к утру одну из них подмял леопард, протащил за руку шагов двадцать, пока не был отогнан товарками несчастной. Она плоха - горит в горячке. За рекой слышали рев слонов - отгонят ли их горцы, с которыми особо было уговорено на сей случай, помогут ли раджаньи, что мечутся сейчас меж сел, истребляя остервеневших хищников, или же сегодня же стадо лесных царей соберет свою шестину с людских наделов - никто не знал и не хотел знать.
   Взрослые потянулись в деревню, стараясь не думать о том, что вкруг полей в высохших зарослях ждут своего срока хищники, привлеченные к наделам оленями и свиньями, да и сами травоядные в голоде опасны не менее. Редкие дожди, что давно уже скатились в потоках к морю, были задержаны людьми в запрудах и распределены по наделам, что дало силы пробиться рисовым росткам, и этот островок жизни в пустыне смерти собирал живность со всех окрестных лесов.
   Поднималось солнце - оно уже установилось над Голубыми горами, немигающим змеиным оком высматривая новые жертвы своих прегрешений. Махасена с товарищем своим дошли до царского тракта и устроились в тени передохнуть и перекусить лепешками из лепестков мадхуки. Их приторный вкус давно уже приелся всей Паури, но следовало благодарить богов хоть за такое пропитание. По дороге, слышимый издалека, раздавался звон колокольцев, а вскоре и сама колесница появилась из-за придорожного терновника. Возничий и ратхаштхара шли рядом, облегчая тяготу заморенным коням.
   - Мир вам, доблестные, и успеха в ваших благих начинаниях! - дружно приветствовали их мальчики и преподнесли им воды в коленах бамбука.
   - Победа царевичу! - ответствовали воины, с благодарностью принимая скромное подношение, - и тебе, Кхоти, сыну почтенного Панчалы, сравниться в достоинстве со своим отцом!
   Возничий повел колесницу далее, а воин Шишупали остался побеседовать с мальчиками, отклонив, впрочем, предложенные лепешки.
   - Под Вриходарой я завалил носорога, содеявшего потраву, так что мы вполне сыты. А тебе, Махасена, будет добрый щит из буйволиной кожи - колесница нагружена доверху отборными кусками кожи. Я рад, что община собрала достаточно мадхуки в пору цветения, и вы еще не познакомились накоротко с настоящим голодом - да обойдет это бедствие Джанападу! На новолунии я вернулся с обозом из низменных стран: царь собрал все богатство и снарядил караван на торг приторговать хоть сколько-нибудь зерна. Вернулись мы ни с чем - за кош риса пришлось бы отдавать кош золота, да к тому же едва пробились обратно сквозь засады разбойников и заставы царей. Волы с трудом тащили повозки по трупам, застлавшим все торные пути, а многие деревни возвещали о себе смердением за многие поприща - там не осталось никого, кто мог бы похоронтиь умерших. Из Читрапуры при нашем появлении вышел человек и припер за собой ворота - там воцарилась смерть. Владыка града, не в силах противостоять ее пришествию, убил своих домочадцев и придворные его покончили с собой, а последним пронзил себя мечом царь. Да, мальчики мои, наш голод - еще не тот голод, что совершает свою ашвамедху по всей Арьяварте, и все страны приносят ему богатую дань - нет, наш голод подобен ночному татю, что осмеливается пока поражать слабейших. Наши поля собрали и сохранили дары горных рек: низинные страны не получили ничего - ни от рек, ни от дождей. Одна матерь Ганга в прежнем теле, но она сейчас баюкает в своих объятьях кроры кроров своих детей: говорят, за телами уплывающих не видно воды;
   - Да, страшен гнев богов и тяжки прегрешения наши... Видно, снова примчался с юга ревущий ветер Равана и похитил царевну Ситу, Рожденную в борозде, жизнь и надежду нашу. Такое уже было... Когда? В прошлую эпоху - то ли тысячу лет назад, то ли тысячу тысяч, кто ведает и кто станет высчитывать, коли повторялось это несчетное число раз и будет еще столько же. Не надо унывать, мальчики: вновь, как встарь, появится Рама Нараяна и поведет весь мир арьев в свой великий поход - освобождать Ситу из полона суховея;
   - Прислушайтесь, не слышны ли вам вечные перебранки обезьян Сугривы, что даже в походном порядке не могут умерить природной сварливости и игривости? А вот звон полных доспехов на мощных телах медведей царя Джамбы - верного союзника Рамы... Иль присмотритесь - не стяг ли с "Обезьяной" Пандавов веет над нами? И поле Куру, поле, где была испытана сталью Правда арьев, где наши предки доказали, что они достойны милости богов, - не шумит ли оно свежей высокой травой, что скоро будет сплошь устлана телами павших?
   - Вечный путь перед нами, мальчики: сколько пройдено, сколько степей и лесов позади, а сколько битв и побед впереди... И мы должны пройти тот путь - путь земной и путь вышний, слитые воедино, путь обретения честной доли на земле и путь обретения души. Каждый человек стоит ровно столько, сколько он может пройти по этому пути... И народ тоже.
   Дети забылись в грезах. Они позабыли о зное, об обжигающем суховее, о голоде, к которому притерпелись, как к давней застарелой болезни, о недоеденных лепешках во вспотевших ладошках. Странная для чуждых народов природа арьев, подобно настроенному на определенный лад струнному орудию, по слову одному, по намеку, отстраняла от каждого обыденную действительность, и неведомые дали настоящего истинного мира развертывались во всю ширь и глубь всех своих измерений.
   Обычай к таким переходам рождал характер, одинаково привычный к сосуществованию в двух мирах, жизнь как бы в полусне, в вечной грезе, в которой поступь по тленной земле оставляла след в потустороннем мире, и пример другого мира служил мерилом деяний на бренной земле. Сей народ не рождал мечтателей, но созидетелей, но творили они одновременно для двух миров, кои различали смутно.
   А кто отделит тонкие лучи дневных звезд от затмевающего их сияния солнца? А ведь они сосуществуют, одновременно воздействуя на все живое, и если солнце затмевает вид "Звериной тропы", то это не значит, что человек живет днем только под солнечным пологом. Он равно принадлежит и миру высшего небосвода, изукрашенного светочами созвездий, и пусть только погружение в глубокий колодец откроет ему эту тайну - но смутное чувство причастности не только свету дня, но и высшему свету, ведомо каждому.
   Мудрый ратхаштхара явственнее прочих ощущал то состояние души и отвлекал тем опечаленных мальчишек от тягот непосильной для них жизни. Он смотрел на них и едва удерживался от скобного вздоха - столь слабыми казались эти человеческие былинки под безжалостным напором суховея.
   Шишупали на прощанье улыбнулся им:
   - Мы еще свидимся, Кхоти, верю, что когда-нибудь ты угостишь меня на славу по примеру твоего отца. А ты, Махасена, проводи меня до ограды.
   Они побрели по дороге, увязая в пыли.
   - Как здоровье Прахасты?
   - Лежит в хижине с распоротой икрой. Встал третьего дня против секача с рогатиной, пробил броню на загривке - калган и пришпилил тушу к земле, да тот дотянулся-таки до ноги клыками. Но боги милостивы - рана чиста, не воспалилась.
   - Передай пожелание успеха ему, царевич. Вот еще что... - Шишупали вытащил что-то, завернутое в пальмовый лист. - Возьми, сынок, тут рисовые галушки, я оберегал от Врикодары в чаянии встречи с тобой. Молю тебя, возьми их... Я знаю, в какой строгости и намеренной скудости воспитывает тебя Прахаста, и согласен, что только испытав все беды низших, ты достоин стать высшим. Но сейчас не тот случай: дети во время засухи мрут первыми - твоя же смерть означает пресекание рода царей махавришниев, рода, в службе которому и моя честь, и моя жизнь. Может, хоть это скромное подношение спасет тебя от напрасной гибели. Я молю тебя как слуга и требую как старший. Поверь мне, честь твоя не пострадает от того, что будущий царь для поддержания сил съест на кроху больше, чем его подданые...
   И ратхаштхара быстро пошел к ограде, оставив Махасену в недоумении и со свертком в руках. Мальчик ощутил сквозь жесткий лист рассыпчатые комья риса, вкус и запах которого по малолетству он успел позабыть. Короткая память ребенка вполне уверила Махасену, что и голод, и приевшаяся мадхука были всегда, сколько он себя помнит. Пальцы осторожно потянули верх жесткого листа. Тут он понял, что стоит на дороге средь открытых полей, он виден отовсюду, и юркнул в придорожные кусты. Там он одним движением сорвал покрывающий лист. Слабый запах остывшего риса коснулся обоняния, и пересохший рот увлажнился слюной. Мальчик робко взял рис в щепоть, не веря еще окончательно, что может запросто съесть такое чудо. Но тут же он стряхнул рис обратно, пальцы же с немногими прилипшими рисинками жадно облизал и восстановил сверток в прежнее состояние. Завернув для сбережения от нескромных взглядов сверток в тряпицу, он окольными тропками со всех ног бросился к хижине Прахасты, перемахнул через плетень и ворвался внутрь жилища, чуть не сорвал завесу:
   - Прахаста! - закричал Махасена. - У тебя сейчас будет рис: мне дал его Шишупали. Он проезжал с лова мимо полей и дал галушки нам с тобой. Я уже съел половину, а остальное принес тебе: ты поешь рис, встанешь на ноги и возьмешь меня в ночной дозор, как обещал. И уж тогда-то никакая тварь не подберется к тебе с несподручной стороны, коль я буду подле с запасным оружием... Ну что же ты?
   Пестун дотянулся с ложа до свертка. Вид его поведал Прахасте много больше, чем рассказ Махасены. Пестун отвернулся к стене, долго лежал так молча, потом подозвал мальчика:
   - Сынок, выслушай меня со вниманием. Я не накажу тебя за ложь, я не укорю тебя за предательство... Постарайся осознать: ты царь, и тем должно определяться все содеянное тобой. Что делает государь наш в годину засухи? Где богатство Джанапады, царская шестина, сбираемая в поте и поднесенная с почетом царю-защитнику? Каждое зернышко взвешено и учтено, лежит под надлежащей охраной в ожидании срока, когда иссякнут в общинах последние запасы, и только поток риса из растворенных царских хранилищ спасет народ от полного иссушения. Где сокровища махавришниев, царская доля, собранная в крови и врученная военачальнику в обмен на его удачу? Все оно рассеяно по окрестным торгам, и хоть небогат урожай взошел от златого сева, но эти обозы уже добрались до самых бедствующих деревень;
   - А где сам царь? Его бережением спасаема Джанапада от бедствий окрестных стран - то он с заставой отражает натиск голодных орд, то перемеряет с ключарями запасы, нещадно взыскивая за каждый недостаток. И берет ли он хоть на щепоть риса более за свой труд, чем его рядовые воины? А ты... Царь едва ли извинит твой поступок несмышлением. Махасена, царевич джанападский, ты осмелился съесть больше, чем жители Паури, твои подданые! Как же ты осмелишься по совершеннолетию стать их владыкой, судить их по Правде, уж изначально нарушенной тобой? Благославят ли боги твой промысел? Пойдет ли за тобой народ? Я скажу еще то, о чем знать тебе не положено, но теперь, наверное, следует: царь наш Шатаратха пошел на святотатство. Он приказал потушить гостевые огни, что горят посредь сел все время их существования, и приказал изгнать всех бродяг за границы царства. Более того, каждый осмелившийся отдать подаянием хоть щепоть риса бродяге, не обывателю Пятиречья, будет примерно наказан. Не ведаю, какая искупительная жертва искупит это преступление заповедей богов, согласно которым каждый странник на пороге дома твоего - их вестник и их знамение, и принимаем должен быть с таким же почетом, но он как пастырь своего стада готов во спасение своей паствы встать наперекор всему. Вот пример тебе...
   Пестун продолжал с видимой усталостью - рана затянулась, но силы не восстановились:
   - Ко мне в полдень зайдет лекарь: у него пятеро детей, и рис будет им кстати. Ты же достаточно смышлен, чтобы добыть пищи сверх положенного всем пая, так что на твоей добыче не будет греха. Тебя и Кхоти должны были сменить в полдень? Тогда отправляйся не мешкая.
   Махасена вскочил, подобрал колчан, налучье с луком, отдернул завесу.
   Полуденное солнце залило расплавленным золотом всю землю. И, повинуясь взаимному притяжению, потом выступило из недр густотекущее по расселинам жильное золото - руда, а сверху излилось прозрачным блистающим потоком из солнечного ковша небесное золото, составляющее сущность дневного светила. Вместе они растеклись по дневной поверхности прозрачным, но осязаемым слоем, вызолотив прокаленной пылью все живое и неживое, ослеплением и жаром приводя к недвижному все движущееся.
   Не скоро привык Махасена после благодатной полутьмы хижины к преображенному миру. Мир был тих и покоен - только коршун чертил в поблекшем красками небе вялые круги. На полях, по которым мальчик брел к лесу, сухо трещали друг о друга мертворожденные колосья. Лес не спас от зноя. Деревья высились сохлыми остовами, лианы обвивались вкруг растрескавшейся коры, как жены, бесплодно молящие беспомощных в такой напасти мужей хоть о капле, кусочке живительной пищи, - но бесполезно: последние капли сока выпарило солнце, и мертворожденные дети лиан, цветы и листья, осыпаются трухой. На земле одни колючки, сухие ветви, вороха сухих листьев, рассыпающиеся при прикосновении мальчишеской ступни, и одуряющий запах тлена, клубящийся в зарослях.
   Махасена перешел на охотничий шаг. Следовало соблюдать сугубую осторожность - в обычное время живой лес шелестом скрывал шорох ловца, и спасительная полутьма спасала его, покрывала его от обеспокоенных обитателей чащи - теперь же любая тварь в выгоревшем лесе была заметнее облачка на небесах.
   Махасена спускался в дальнюю котловину - там в тени меж отрогов еще могла теплиться жизнь: омуты, дна которых не могли достать лучшие ныряльщики, не могли пересохнуть враз, подобно соединявшей их реке. В походе своем он останавливался несколько раз, когда под увядшими стеблями угадывал съедобные коренья; из растрескавшегося ила былой заводи он выбил ножом корни лилий. Мальчик решил идти дном пересохшего потока в чаянии, что хоть память о прежнем водопое выведет на его путь кого-то из лесных обитателей. Шорохи поодаль и ленивые крики утвердили его в этом мнении - бранились обезьяны, а кто-то внизу огрызнулся в ответ. Перебранка становилась все слышнее. Махасена вскарабкался по песчаной осыпи на противоположный берег и в один взмах забрался на ветвь дуба.
   Нечаянная засидка оказалась удобной - чуть впереди русло раздавалось вширь в отлогих берегах, песок же дна и склонов был истоптан. От усталости он задремал и провел в чутком полусне довольно времени: когда его пробудил шорох осыпавшегося песка, солнце заметно уклонилось к западу. Вниз спускался калиджи, настороженно переступая голенастыми лапами и непрестанно вертя головой во все стороны. Махасена подтянул лук, уложил стрелу, вторую зажал в зубах. Фазан шествовал в его сторону, пересекая наискось песчаное дно по направлению к зарослям. Ближе, ближе... Мальчик отсчитывал шаги. Посторонний шорох вспугнул птицу, и он, совсем как кочет, задрав долгий пышный хвост, юркнул в ближайшие ветки. Вслед ему свистнула стрела. Качались потревоженные ветки, кружились сбитые с хвоста серебристые перья - Махасена вихрем уже мчался вслед неуклюжей в полете, но зато весьма проворной на земле птице. В тростнике он совсем было догнал калиджи, поскольку весом проламывал золотистую стену, на что фазану требовалось больше времени, но почти достигнув цели, рухнул навзничь - напоролся на острый корень. Долгий опыт бега по зарослям в самый последний миг спас ступню от сквозного прокола, поскольку в один стук сердца тело само перебросило Махасену далеко вперед. Тело сочло, что занывших связок второй, толчковой ноги и исцарапанной в кровь груди вполне достаточно для прекращения погони, но Махасена заставил себя продолжить бег. Обе ноги отзывались болью при каждом шаге, едкий пот жег свежие ссадины, а Махасена все бежал и бежал вслед фазану - он то вспыхивал серебром хвоста в глубокой тени, то катился черноспинным клубком по полянам, пока не запутался с лету в кусте дикой розы. Махасена свалился следом на забившуюся птицу, нащупал и свернул шею. Мальчик скатился без сил рядом, лишь судорожно раздувавшимися ребрами отличаясь от своей остывающей добычи.
   Махасена позволил себе совсем короткий отдых - пока не прошло головокружение, и он смог подняться. Птица болталась в узле за спиной, и пышный хвост подметал землю. Фазан считался добычей зрящной, в серьезных ловах его брали только с другой дичью, вспугнутой облавой, и Махасене никогда бы не пришло в голову хвалиться такой добычей, но сейчас даже белый тигр не обрадовал бы его более.
   Он гордо шествовал по северной дамбе, стараясь хромать поменьше. Впереди него брели маленькие дети, совсем голые, с раздутыми голодом животиками на тонких подламывающихся ножках. Когда ведущая их девочка обернулась, Махасена узнал их: то были дети Чиводаса-кожевенника, их мать умерла одной из первых, еще до голода страдая какой-то нутрянной немощью. Дети, не разжимая ручонок, остановились по слову старшей, не подняв безвольно качавшихся головок, не проявив интереса к причине остановки. Только девочка, стеснительно опустив густые ресницы, наблюдала за Махасеной, точнее - за птицей. Махасена спешил - его пропускали вперед по узкой тропке: только миновав их, он обернулся - и успел поймать испуганно отпрянувший взгляд девочки. Она до дрожи в руках стискивала свою жалкую добычу - пучок длинных тонких кореньев. Махасена остановился, выпутал из пояса свои коренья, раздал по безвольным сухим ладошкам - самый маленький выронил корень в пыль. Девочка не поблагодарила - исподлобья жадно глядела на белый пыльный хвост.
   - На, бери! - сказал Махасена и перевесил ей на плечи узелок с птичьей тушкой, и девочка тут же склонилась под его тяжестью. Он тут же ушел, почти убежал, насколько позволяли ему усталость и разбитые ноги. А что он мог сделать еще для них, бредущих уже к вратам смерти, как не спастись позорным бегством...
   - Я отдал калиджи детям Чиводаса... - Махасена устал до такой степени, что ему все было безразлично. - Я поймал его - и отдал...
   - Хорошо. Нам все равно нужно что-то есть. Отправляйся снова и постарайся успеть до заката. А они все равно умрут. Никто не выживет из детей до пяти лет.
   Махасена вновь вышел на дорогу - теперь уже без всякой надежды. В туго перепоясанном животе надсадно ныл голодный огонь, и капли крови из проткнутой ноги отмечали темными капельками его следы. Мальчик добрел до перекрестка и без сил опустился на бревно. От деревни послышалась перекличка сторожевых. Запылали первые факелы, собираясь в линию у края наделов.
   В сахарном тростнике раздавалось верещанье обезьян и что-то покрикивал голос, казавшийся Махасене знакомым. Когда человек вышел на межу, Махасена издали приветствовал деревенского жреца. Тот не заметил мальчика - потрясая посохом, кричал на потравщиков:
   - Негодное племя! Как вы смеете грабить людей! Где старейшины ваши? Призовите их к ответу перед человеком!
   Сперва ответом был хохот и треск стеблей, потом все-таки из посадок выбрался здоровенный хульман с седой гривой. На задних лапах он подковылял к человеку, и, сложив черные ладошки на груди, приготовился слушать.
   - Вот то-то! - удовлетворенно сказал Гаутама и стал пенять лесных человечков. - Мы же оставили вам на прокорм дальнюю деляну - ту, что близ кладбища, и просили не трогать остальные поля. Голодают все - и люди, и зверье, но зачем же бесчинствовать, посягать на чужое! Когда община была в достатке, мы не возбраняли приходить вам на поля и в жилища и брать потребное. Сейчас же, во время засухи, мы просим вас удовольствоваться малым, как и всем остальным обитателям Арьяварты!
   Лангур со вниманием и почтением выслушал увещевания и грозно зарычал на своих родовичей. Те откликнулись недовольно, с ворчанием повыскакивали из посевов и выстроились по-походному: самцы помоложе - в голове, самки с детенышами посередке, а матерые самцы с угрожающим клацаньем зубов замкнули строй.
   - Махасена, сынок! - окликнул мальчика Гаутама. - Возьми мой факел и проводи гостей до поля. Смотри, чтобы их не обидел по пути леопард, да и сам поберегись.
   - Вот ваш надел, - сообщил им Махасена. - А домом вам будет смоковница. Только сторожитесь леопардов - люди не успевают сжигать все трупы, и эти твари частенько наведываются на кладбище в поисках мертвечины. Здравия вам, почтенные!
   Вожак лангур, уморительно тщательно повторенным движением, по-человечьи сложил руки и поклонился мальчику. А Махасена поспешил подалее от мрачного места сожжения, куда на ночь глядя стекалась на пиршество нежить. Общение с лесными человечками отвлекло мальчика от поисков добычи, и он пустился наудачу по меже. Впрочем, утром здесь вспугнули куропаток, и глупые птицы могли вернуться на прежнее место ночлега. Почти мгновенно расплывшаяся по земле темень не позволила разостлать захваченные силки, и оставалось надеяться только на выломанную попутно палку, которой он надеялся подбить пару птиц.
   Заросли и поля заметно оживились с наступлением темноты: шушуканье, треск, шелест, возня раздавались со всех сторон вокруг крадущегося мальчика. Вот прогремел иглами дикообраз - он ничего не боялся, и совершая обход огородов, возмущенно фыркал на отсутствие лакомых плодов; вот чуть слышно змея провлачила тело меж трав, предупредив шипением загодя о своем появлении, и Махасена долго стоял с поднятой ногой, пока под ней не протекла серая тускло блестящая струйка. После ее исчезновения вновь грызуны затеяли возню, павлины встрепенулись на ветвях - Махасена не решился посягнуть на жизнь этих благородных птиц, верных охранителей от змей и выкликателей дождя.
   Вдали пробирался кто-то крупный - по тихому тявканью опознался мышкующий шакал: а вот и птицы, вспугнутые им, снялись с лежки. Неуверенное биение крыл было куропачье, и Махасена плавно метнул с опережением стаи палку. Мягкий удар и стук тушки оземь возвестили об удаче. Трепыханье подбитой птицы указало направление: Махасена несколькими прыжками настиг ее и задавил.
   Он тут же побежал обратно: ограда деревни была совсем рядом, но ночью даже взрослых тут подстерегала опасность. Он выбрался на торную дорогу от наречных террас и бежал мимо пруда Утопленницы, когда кто-то большой и темный выкатился на тропу. Мальчик успел метнуться вбок. Махасена от неожиданности и темноты с трудом узнал человека - впрочем, последний раздулся от голода настолько, что потерял природный облик. Человек надвигался медленно, в этой неторопливости было что-то завораживающее: мальчик оцепенел от испуга. Влажная мягкая рука легла на плечо, одуловатое бледное лицо с черными провалами глаз приблизилось настолько, что его тошнотворное дыхание пресекло дыхание мальчика. Он обмер, пальцы разжались, и птица скатилась вниз. Руки на плечах мальчика, гнетущие его к земле, от неожиданности ослабли, и Махасена встрепыхнулся, извернулся каким-то чудом, отпрыгнул вбок и на четвереньках откатился прочь. Человек - и человек ли? - поворачивал голову, словно выраставшую прямо из плеч, следя за улизнувшей добычей, но на преследование не посягал - от недостатка сил: в надсадным кашлем согнулся, нашаривая оброненную птицу.
   - Царевич? Здесь? Ночью? - около Махасены вырос страж с копьем наперевес: напарник его подбегал со стороны деревни с факелом. - А там кто? Изыди, ракшас, сгинь, повинуясь заклятью оборегов! У меня их много, и каждый достался недешево, так что действие их сильно! Проклять на весь род этого бродяги! Гарваха, да это же тот нищий, которого мы отгоняли весь вечер от ворот! Видно, решил побаловаться человечинкой с голодухи - но это ты, приятель, не туда попал. Отродясь тут такого не бывало и не будет! Ты сам виновен в своей погибели!
   Стражники подбежали к бродяге и тычком ратовища опрокинули его. Он не сопротивлялся, только прижимал к груди взъерошенную птицу.
   - Махасена, это твоя птица? У-у, кознодей, валяться тебе с углем во рту на свалке без поминания! Гарваха, опробуй-ка свой новый топор!
   Махасена сжался в комок на дороге. Крупная дрожь колотила его лихорадкой, мальчик даже подвывал от испуга. Стражники тем временем выдирали дичь из рук бродяги: тот с неожиданной силой удерживал ее и что-то умоляюще мычал.
   - Стойте! - крикнул Махасена, когда справился со стуком зубов. - Не бейте его! Может, он хотел съесть не меня, а птицу и что-то попросить... До стойте же!
   Стражник остановился с поднятым топором, пожал плечами, но подчинился, проворчав недовольно:
   - Чего медлить-то? Он что, благословить тебя хотел ночью?
   Махасена робко подошел ближе. Его обидчик валялся навзничь, всхлипывая и теребя разодранную птицу. Ни черт лица, ни облика этого существа невозможно было различить в болезненной пухлости стана.
   - Но он же... все же человек! - убеждая не столько стражников, сколько себя, сказал Махасена. - И в беде...
   - Мы все бедствуем, - ответил стражник, и в этом ответе Махасена уловил надежду на помилование. Стражники, не колеблясь, уложили бы вора на месте, но поднять руку на человека было не так-то просто.
   - Отдай куропатку! - сказал Махасена. - А сам убирайся куда хочешь...
   Человек ничем не проявил своих чувств и, сочтя это за согласие, Махасена осторожно потянул птицу за крыло. С подобным успехом он мог вырвать из земли баньян - человек цеплялся за птицу как за свою жизнь. Махасена повернулся было в поисках защиты, но тут же сник и побрел прочь, говоря между всхлипами:
   - Пусть он подавится ею, проклятый бродяга - но не могу же вырвать кусок у голодного.
   Стражи потоптались на месте:
   - Царевич, ты нарушаешь царский указ. Этот человек не из общины и он лишен пользоваться плодами Джанапады. Нас с тобой не минует кара.
   Махасена накричал на них в сердцах:
   - Отец вправе распоряжаться запасами общины - а волен ли он над водой? Землей? Солнцем? Они-то питают всех, и доброта должна питать всех. Ну и пусть наказывает...
   Стражи отправились проводить его, а человек по их уходу ожил и с утробным рычанием пожрал куропатку, да так что хруст костей и чавканье разносились по всему полю.
   Прахаста ожидал Махасену у изгороди, причем давно, потому как ослаб и почти висел на плетне рядом с факелом. Стражи всполошились:
   - Прахаста, кто же встает с такой раной? Обопрись на нас и пойдем на ложе. Не волнуйся, царевич жив и здоров, а наказать его по своему обыкновению ты успеешь утром. Дай отдохнуть, после он повинится тебе!
   - Стойте! Махасена, я ожидаю доклада...
   - Я сбил куропатку. По пути встретил умирающего бродягу и отдал птицу ему... - Махасена устал, глаза его слипались, и он едва понимал, что втолковывают пестуну стражники.
   - Отправляйся спать, царевич. Утром твой черед караулить поля - сказал Прахаста после их ухода.
   - Ты голоден? - потерянно спросил Махасена. - Прости, но что мне было делать?
   - То, что ты счел нужным, и то, что ты сделал, - отрезал пестун. - На твоей циновке - пара лепешек. Не возражай наставнику! Закон велит в первую очередь кормить добытчика, хоть бы и такого как ты... - не удержался он от привычной ворчливости, которую Махасена уже принимал за ласку.
  
   Глава 6. Дожди
   Махасена звонко шлепал по лужам; при этом он норовил выбрать место поглубже - так, чтобы брызги доставали аж до небес, до самой радуги. Теплая грязь двора так славно продавливалась между пальцев ног, что удержаться от проказы было решительно невозможно. Редкое в эту пору солнце наверстывало упущенное за время пасмурного ненастья; от моря грязи, в которое превратилась половина материка, поднимались испарения. В из мареве даже крепкая городьба Града Шатаратхи казалась зыбкой и летучей. Вот, наконец, и плетеная дверь около оружейной, откинутая настежь. Махасена преобразился: теперь он выбирал мест посуше, ступал едва-едва, даже затаил дыхание, когда медленно втянул голову в проем. Глаза он предварительно зажмурил, чтобы переход от залитого солнцем двора к полной тьме обители Андхаки был недолог.
  -- Махасена, сынок, возьми седалище и поставь снаружи, - раздался голос из тьмы.
   Обиженный Махасена нащупал седалище на четырех ножках, установил его у теплой прогретой стены, заботливо сложил и уложил поверх шкуру антилопы. Старец вышел сам, посох ему был скорее знамением подвижничества. Царевич сунул голову под сухую руку и печально вздохнул, когда дрожащие пальцы намотали прядь оседлеца на пальцы и чуть дернули.
  -- На сей раз тебя, о будущий махараджа, подвела жгучая подлива. Коль придется быть в лазутчиках, учти, что запах перца в стоялом воздухе разносится шагов на десять. Прими как правило и следуй ему: перец возжигает внутренний огонь и увеличивает пыл - раджас. Для приятия слов наставника необходимо увеличить гуну благости - саттву, а этому служат, к примеру, мед или фрукты. Приметь также: перец увеличивает пылкость и ярость, что не всегда уместно в бою; хладнокровие необходимо соблюдать всегда и везде!
  -- Наверное, перец мне противопоказан, - серьезно сказал мальчик, - иной раз на меня накатит такое - аж глаза застилает черным с красным...
   Слепец легчайшими касаниями пальцев скользнул по телу Махасены, принюхался к запаху пота.
  -- Сынок, ты относишься к людскому разряду капха с преобладанием слизи в теле. Чему удивляться, коли Шатаратха дороден без меры, а ты, тигренок, весь в него. Чтобы привести капху в равновесие с другими телесными составляющими агни - огня и ватта - ветра, перец необходим, ибо он иссушает тело. Впрочем, продолжим наши занятия...
  -- Вчера мы с тобой закончили изучение строев, а сегодня мы начинаем осмысление крепостного устроения. Ты готов внимать?
  -- Я у твоих ног, мудрейший! - откликнулся Махасена.
   Слепец углубил внимание и придал ясность голосу дыхательными упражнениями, потом начал речь, чуть раскачиваясь и нимало не задумываясь, словно не он сам, личах Андхака, поучал ученика, а кто-то иной вещал старческими устами:
  -- Мой маленький тигренок, мы начинали изучение строев с боевых порядков благих богов - суров и их извечных врагов - асуров; от этого зачала мы тронемся в путь и на этот раз. Этим мы не только почтим благих богов, но и прикоснемся к первоисточнику и тем самым сможем обозреть весь кругозор событий. Каждое земное строение воплощено ранее на небесах; все события вечно повторяются. Наши войны - как отражение на глади воды ежедневного пробега солнечной колесницы. Вода может быть изряблена ветром, изборождена дождем, отражать чистый день или клубы туч - все равно суть явлений остается прежней и должна быть прозреваема ясным умом. Какой пример, раджич, ты можешь привести из войн небожителей?
   Махасена размышлял недолго:
  -- Намедни я слышал, как бродячий сказатель рассказывал раджаньям, как Шива поразил одной стрелой Трипуру, город асуров. Это было на самом деле, наставник?
  -- Конечно, сынок, и было и будет еще несчетное число раз и, отражаясь на земле, и тебе предстоит подвиг покровителя вашего рода Шивы-Пашупати!
  -- Так просеем через сито знания старое предание и взрастим плоды нашей веры! Асур Майя, видя утеснение своего рода благими богами, предался суровой аскезе: плоть свою он изнурял так, что сквозь кожу стали просвечивать кости, а через плоть - дух. Распаление объяло жаром все три мира. Смущенный суровым подвижничеством сам Прародитель-Брахма спустился к аскету и попросил не подвергать миры сожжению. Тогда Майя выпросил позволения построить город, в котором асуры могли бы найти себе прибежище. Понимай правильно иносказание, Махасена: мысль предшествует делу, но не праздная ленивая мысль, отягченная грехами и пороками: певчему щеглу, пресыщенному в клетке, не взмыть уже в небеса и не испустить ту трель, ради которой живет эта птаха. Ты должен в размышлении бросить свои замыслы в плавильную печь желания, отжечь шлак, бросить крицу - предчувствия на наковальню, отбить тяжким молотом разбора знающих и закалить в ледяной воде будущий всепобеждающий булат - а после представить смиренно замысел божьему суду и совершать только угодное вечному благому закону, что управляет всей вселенной!
  -- Разовьем далее нить сказания. Вот как устроил Майя свой город из трех укреплений, каждое длиной в сто йоджан и шириной столько же. Первое, железное, было врыто в землю; второе, серебряное, уперлось в небо; третье, золотое, возвысилось над небесной твердью. Тройным градом, Трипурой, был наречен город Майи, божественного зодчего. Стеклись туда асуры с домочадцами и стали проводить время в довольстве и веселии;
  -- Как понять сие, Махасена? А так: крепость - не простое сложение стен и воинов, ворот и орудий. Тройное ее устроение, а именно: первое - земля, второе - власть, третье - благочестие. Начнем с железного пояса, скрепляющего все остальные. Для выбора крепости пригодно не всякое место: оно должно быть недоступно для врагов и чисто для помощи друзей, удобно для расселения вайшьей и служить помехой чужим кшатриям, распахнуто перед торговцами и закрыто лазутчикам. Как прокладывать дороги и перекрывать их засеками, расчищать предполье и располагать оросительную сеть полей против хода приступающих, как отводить воды и пускать реки во рвы, повышать место города и понижать место возможного стана врага, чтобы потом простым разрушением дамб погрузить его в поражение, мы рассмотрим потом. Все это - земля, первый пояс. Следующее укрепление серебряное, сиречь белое, разумей - царская власть. Нет города, не осененного царским балдахином, крепостная рать и наряд - лишь зримое завершение устроения. Начинается оно с упорядочения престолонаследия, продолжается в упорядочении сборов и расходов казны, возводится к согласию в сословиях и только после этого ты, будущий владыка, можешь составлять полносоставную рать, ибо обороной крепости никогда не спасались. Защита крепости должна начинаться в тысяче йоджан от края предполья. Дальнейшие дни мы посвятим отсыпке валов и их облицовке, видам стен, расстановке башен в зависимости от перелета стен, размещению наряда и орудий. Далее, третья линия стен, всех превосходящая, золотая, солнечного сияния - благочестие, почитание богов и их установлений. Как повествуется далее в сказании о Трипуре?
   - Приснилось Майе, как в город проникли женщины ужасного облика, которые посеяли зависть и раздор. Напрасно Майя, устрашенный предсказанием, призывал горожан быть праведными и благонравными. Но предсказание оказалось верным: благочестие удалилось от асуров, и его сменило кознодейство. Асуры набросились на все три мира, подвергнув их поруганию, и воздвиглись суры ратью на асуров, поставив вождем Шиву!
   - Разумей, сын Шатаратхи, какие последствия повлекла за собой утрата праведности. В твои обязанности входит завоевание земель - но не разорение их, подчинение царей - но не убийство их, наказание преступников - но в строгом соответствии с законом. Ты можешь добиваться любви женщины - но не принуждать ее насильно. Твои обязанности связаны со многими греховными поступками, но до тех пор, пока ты не переходишь рубеж между обязанностями и своими злоумышлениями, твои прегрешения находятся в лоне варны и тем уничтожаются. Поэтому следи строго за тем, чтобы в стены твоей души не проникли ненависть и зависть, не вышли из ворот твоих поступков злодеяниями. Следи так, как поселянин в конце лета наблюдает за закатной стороной, за нарождением гряды облаков за окоемом, гадая многообразно -не погонят ли вихри-Маруты тучи-стада своего хозяина Индры мимо сельского надела; не заслонит ли опять тень змея Вритры - Преграждающего путь небесным и земным водам, ибо в этом жизнь и смерть поселянина;
  -- Пока ты благодетелен - ты неуязвим для врагов, они не найдет прорехи в твоем доспехе;
  -- Рассмотрим сказание далее, выслушаем повествование о сборах богов, о снаряжении колесницы Шивы, ибо мудрость предков снисходит до потомков в описании войска для приступа;
  -- Земля была основой колесницы - разумей: устроение в собственных владениях; гора Меру -сидением, а гора Мандара - осью - то есть незыблемым и чистым должно быть желание биться с врагами; солнце и луна стали золотыми и серебряными колесами, а небесная твердь - передком колесницы - деяния предков Солнечной и Лунной династий должны стать примером воителю; четыре Веды стали конями, дугами - четыре юги: добродетель должна вести тебя и вечность благословлять твой подвиг;
  -- А вот описание снаряжения вождя похода: ядовитые жуткие наги залегли огненными стрелами в колчан его; луком стал Самватсара, годовой круг, замкнула его рога тетивой Каларатри, Ночь кончины мира - деяние твое, царевич, должно вписаться в вечный круг деяний твоих предков;
  -- А вот теперь, царевич, рассмотрим походное построение. Вот как выступала колесница: Змей Шива прокладывал путь, риши Ушанас и Брихаспати хранили по бокам оси, замыкающим был Нандин на быке со стягом и трезубцем Шивы. Следом шла дружина демонов-праматхов. Такой порядок выезда на войну великоколесничного бойца сохранен доныне, разве что в хранители осей назначается по четыре воина и замыкающий чаще всего вершник;
  -- Далее двигались боги со своим вооружением: Яма - Судия мертвых на буйволе с арканом, уловляющим грешников, Индра на слоне с ваджрой, Сканда на павлине и прочие, числом несметные. Заметь, Махасена, что каждый из богов движется с оружием, природным ему...
  -- Какое распоряжение сделал Шива, прибыв под стены Трипуры? Отправив свое войско на приступ, сам он встал поодаль в размышлении и наблюдении. Шива знал, что неприступная Трипура падет от одной его стрелы, но, чтобы воплотить предсказанное в действительность, необходим был расчет и верность руки в решающий миг. Именно таким должен быть истинный вождь. Не бранную мышцу должен напрягать он, но разум, и не в подлинном поединке сходиться с вражеским вождем, но в мысленном и мысленно первоначально возобладать над ним, а уж потом предоставить дело своим рукам или воинам;
  -- Каково же было противодействие приступу со стороны асуров? Майя навел чары майи. Богам казалось, что они объяты языками пламени, что горы рушатся на них, и дикое зверье кружит подле. Лишь мощь богов-миродержцев, Куберы, Сурьи, Ямы и Варуны, отвратили наваждение от рати и загнали асуров обратно под защиту стен. Запомни, Махасена, ратный пыл воинства - что стяг, куда дунет ветер, туда и развеется; нет ветра - обвиснет полотнище. Первейшее дело полководца - раздувать пылание боевого духа точным исполнением обрядов, барабанным боем и пением певцов, своевременной раздачей жалования и справедливостью обращения. Иначе угнетенный разум с живостью необыкновенной обрисует в паре факелов пылающие глазницы ракшаса, а пыль от стада коз сложится в образ тысячи колесниц;
  -- Помимо сражения воинов, шла незримая битва воль. Уныние асуров было гибельным даже для неприступной Трипуры. Тогда Майя создал чудесный водоем. Омовение мертвых в них приводило к необычайному: они восставали и с удвоенным пылом бросались в бой - и тем отбили натиск богов. Приметив это, Вишну обернулся быком, проник в Трипуру и осушил одним глотком водоем длиной в шестнадцать и шириной в восемь йоджан. Только после этого боги снова отогнали асуров в Трипуру;
  -- И ответно Майя собрал свое чародейство и спустил Трипуру на дно океана, сокрыл тройной град под бурными водами;
  -- Я повторюсь, Махасена, столкновение воинов является лишь видимым проявлением основного, пеной на волнах взъяренного океана. Но вот наступил заветный миг, когда Месяц и созвездие Пушья сошлись воедино, и Шива наложил неотвратимую стрелу на волшебный лук - и когда три вращающихся колесом укреплений Трипуры совпали воротами и точкой схождения светил - им тогда одна-единственная стрела пронзила город насквозь. Объятая пламенем неугасимым, осталась Трипура навсегда на дне океана;
  -- Запомни, сынок, запомни навсегда, ты разворачиваешь свой стяг ради одного-единственного мгновения, длящегося не более вздоха. В этот миг достаточно веса мотылька, чтобы перевесить удачу на ту или иную сторону. Упустишь этот миг - и в следующий ты положишь вдвое больше воинов, на десятом вздохе - погубишь понапрасну половину войска, а не заметишь вовсе - погубишь свое дело. Да будет сказание о подвиге Шивы благим предзнаменованием для юного махавришния!
   По двору давно уже бездельно слонялся Шатаратха, его рык последовательно доносился из каждой службы. При виде Слепца и Махасены он стих, бесшумно - что казалось невозможным при его дородстве - подобрался поближе и присел у ног наставника.
   Андхака закончил свою мерную речь и повернул незрячее лицо в сторону царя:
  -- Ты велишь мне отпустить Махасену, государь?
  -- Нет-нет, Андхака, продолжай далее и не смущайся моим присутствием.
  -- Я достаточно знаю тебя, махавришний, что ты имеешь склонность поучать не менее моего, и что какая-то притча жжет тебе язык, как уголь во рту.
  -- Притча? Скорее, сказка - и не в назидание, но в размышление, о благочестивый. Знакомец из степи рассказывал предание своей родины о том, что есть-де где-то три царства: медное, серебряное и золотое, и живут там люди - не люди, змеи - не змеи, мужи - не мужи, да и женщинами их не назовешь. А правит теми царствами злая колдунья. Вот слушал я про Трипуру и думал --к чему такое схождение сказаний степняков и арьев?
  -- Сие только подтверждает то, с чего я начал беседу, - ответил Андхака, - земля, как множество зеркал, отражает предсуществующее небесное; на одном зеркале полировка чище и бронзовый состав с примесью серебра - там образ лучше; в зеркале из худой бронзы отражение хуже. И еще заметь, Махасена, что не всегда арья и барбары пребывали розно. От одного прародителя ведут они род, и ранее следовали они одним законам Ману; только властелин мира, Чакравартин Яяти, разделил племена и запретил одним из них исполнять святые обряды, так из одичания бывших арья появились барбары, которые заполонили другие материки. Видно, не все утеряли они с той давней поры, а произошло это в прошлую Сатью-югу, несколько тысячелетий назад.
   Шатаратха припомнил еще:
  -- Дед моего деда, слоновосильный Махендра, - при нем еще махавришнии отделились от племени арджунаянов, а оно, старшее по отношению к ним, сгинуло в деканских степях, - так вот, прапрадед мой ходил походом на правобережье Инда. Там угнездились шаки. Становище свое они устроили так: первый оплот был изо рва и колючих кустарников, следующий состоял из частокола, третий - из вала, за которым укрывались повозки. Промежуток между ними заполняли конские табуны, крайний, внешний - скотские стада и полон. Врата в первой линии были медные, во второй - серебряные и в третьей - золотые.
  -- Ворота? Сами ворота? - шустро переспросил Махасена.
   Рассказ Шатаратхи относился к разряду былин-итихас, поэтому царь был вынужденно точен:
  -- Не сами ворота, конечно, может, облицовка пластинами, или же были они украшены золотыми значками поверженных кшатриев, а может, что-то еще, да не важно все это!
   Андхака склонил голову во внимании:
  -- Вот видишь, Махасена, сколь тверд обычай и как склонен повторяться вновь и вновь. Что ж, Шатаратха, если посох наставника перешел к тебе, поведай, как было взято Тройное кольцо - мне приходилось слыхивать об этом.
   Шатаратха помрачнел:
  -- Была какая-то былина; может, Керокшатта еще помнит, а я уж позабыл ее... Много воинов положили в западне, причем лучших - высокородные всегда идут впереди, никому не уступают этой чести. Потом подпалили кустарники, за огнем и дымом стрелки подобрались ближе; стадо и пленники взбесились от жара, смели заслон, падалью устлали ров и ямы доверху - и арья проникли к частоколу. Бревна были обляпаны глиной, и горящая пакля, обернутая по острию, не могла поджечь обмазку. Вождь похода поднял царей на приступ ворот... Позабыл, что было далее, все, что припомню, - старейшин шаков вешали на воротах до тех пор, пока не рушились перекладины. Так пало Тройное Кольцо...
   Шатаратха поднялся, сунул руки в сладки кушака, вложил что-то тяжелое в ладонь Андхаки:
  -- Что ты скажешь об этом наконечнике, Слепец? Раджаньи привезли его с востока.
  -- Огненный трезубец - при попадании кромсает тело в клочья, - объявил Андхака свой приговор после осязания острия. - Жала изогнуты в два оборота; иногда крайние жала разводят - тогда ими сподручнее рвать упряжь. Для такого наконечника нужно древко из дубовой ветви комлевой части и орлиная опушка. Хочешь завести для опыта? Не стоит, царь, для этого у махавришниев служат полумесяцы, вы к ним привычнее.
  -- Нет, такого намерения нет! - признался Шатаратха. - Кузнецы подсунули... Скучно мне, Слепец, сидеть без дела! Не отпустишь со мной царевича? Побреду-ка я по грязи в Паури, там севу мешал вепрь - так насажу от скуки зверюгу на рогатину, пока он не собрал урожай в свое брюхо.
  -- Ежели ищешь истинного потравщика, так насади на рожон старосту, - сурово сказал Андхака. - Если верить его россказням о потравах, так получается, что к Паури сбегается зверье со всего материка... А Махасену не отпущу: дожди скоро закончатся, и мне придется отпускать царевича, а я еще должен преподать ему крепостное устроение. Пусть потом с Прахастой обновят укрепления Паури - представляю, в какие руины обратились они за десять лет безмятежной жизни.
  
   Глава 7. Осень
   ...Махасена гонял дикобраза по стерне, пихая палкой рассвирепевшего зверька в бок. Особая прелесть подобного развлечения состояла в том, что дикобраз, улучив время, мог так тряхнуть своей шкурой, что некоторые из его игл могли, подобно стрелам, поразить противника в нескольких шагах. Некоторые из таких обломков застревали в членах до конца жизни. Подкравшийся Прахаста древком отправил зверька в безопасном направлении и закатил пару затрещин воспитаннику: первую - за мучительство над невинной тварью, вторую же за то, что царевич в развлечении не заметил его, пестуна, появление. Прочие мальчишки, подзуживавшие противников на безопасном расстоянии, исчезли мгновенно в зарослях межи.
  -- В колесницу! - рявкнул Прахаста. - Твоя шайка ловко спряталась в зарослях и тем избавила тебя от настоящего наказания. Ты все-таки научился чему-то путному и смог обучить других. А теперь я устрою тебе настоящую проверку. Одевай-ка лучный набор - под Паури воры угоняют стадо!
   Пока колесница, нещадно визжа, в скакании по камням и вихлянии по ухабам буйволиной тропы проскочила пол-йоджаны до Паури, Махасена зацепился по-обезьяньи за борт и натянул-таки все потребное снаряжение. Он был готов хоть сейчас грянуть на врага и представлял себя в весьма внушительном виде. Колчан за спиной, дротики в притороченном джиде - даст ли Прахаста пометать или сочтет напрасной тратой? - стойка копий, первый запасной колчан. второй... Второй - да, тот самый, который он с Шальвой заправил неоструганными стрелами. И заточил ли хоть Шальва наконечники? Почему из нескольких заводных Прахаста выбрал именно этот?
  -- Прахаста! - крикнул мальчик. - Второй запасной колчан снаряжен вихлястыми стрелами!
  -- В чем дело?
   Выслушав отчет, он только проворчал что-то сквозь зубы и подстегнул коней. Махасена представил, что он принужден будет выслушать позднее и чуть было не выпрыгнул на ходу.
   Из придорожного бамбука выскочил малознакомый бортник, пробежал рядом и успел сообщить, что разбойники угнали общинное стадо, пасшееся пару дней на царской деляне для ради удобрения ее. Сам он видел татей издали, и, вероятно, они ушли в сторону Черных Холмов, в Суманасовы владения.
  -- Заберем оружных поселян - и за ними! Догоним и будем тревожить издали, пока не поспеет всей силой царь! - предложил Махасена.
   Прахаста одобрительно кивнул.
   При виде ограды Паури они заорали вместе: Прахаста - повеление отворять ворота, Махасена - "Узда!", благо рев пестуна перекрыл бы и рев раковины. Они ворвались в едва приоткрытые створки прямо в отпрянувшую толпу. Пестун выкрикнул старосту, Махасена подскочил к голосящему пастушку, которому знахарь вправлял руку.
  -- Что верещишь, как лангур с подпаленным хвостом! - рявкнул достойный воспитанник своего наставника. - Лапку выкрутили! Головку разбили! Такому дурню так и надо, погоди, уж я добавлю! Что много их, что большие! Учи вас, деревенщину! Набег не мог ускользнуть, глядишь, набежала бы община, всем миром бы отбили!
   Лекарь кончил терзать руку и, благоговейно приняв мису с коровьей мочой, принялся промывать рваную рану на затылке, осторожно укладывая в порядок лохмотья кожи. Махасену передернуло. Он убежал к колеснице.
   Прахаста распоряжался снаряжением погони. По улицам сбегались селяне; оружие их было многообразно, да только Махасене и самим паурийцам оно казалось годным к употреблению. Староста повеселел при известии, что ему надлежит оставаться за оплотом и что погоню поведет Прахаста.
  -- Вот если бы сам царь был здесь...
  -- Я царевич! - заявил Махасена. - Если мои люди снаряжены, то медлить нечего. Выступаем с милостью богов!
   Мальчик начал весьма уверено, но в наступившей внезапно тишине чуть было не юркнул за спину пестуна. Селяне смотрели на него так, словно он был им внове. Махасена якобы по великой нужде принялся дергать ремни колчана, усаживая его на плечо сподручнее.
  -- Вы ждете второго приказания? - осведомился Прахаста. - Могу напомнить, что происходит в этом случае с Шатаратхой...
   Толпа загалдела. засуетилась бестолково, но со рвением. Прахаста привел ее в походный порядок и быстрым шагом повел к Черным Холмам. Махасен осмелел, лязгал без особого дела снаряжением и с обожанием смотрел на спину пестуна. Теперь он был готов вынести от него все что угодно.
   Погоня настигла похитителей через стражу. Крестьяне запричитали, призывая коровушек обратно; те сунулись было на знакомые голоса, и разбойники заколотили их посохами, выправляя на прежний путь. Вот этого им не следовало делать: как только замычала с болью и обидой первая корова, селяне остервенели и полезли скопом на перегородившую наспех дорогу цепь похитителей и даже смяли ее.
   Немалому смятению татей помогло появление царской колесницы - пусть старой, дурно упряженной и без царских знаков, что, в общем-то, могло объясниться торопливостью сборов. Как только за поворотом Махасена различил далекие крики и мычание, он сорвал стрелу и положил ее на изгиб лука; как только в пыли приблизились и различились тени - спустил тетиву. Так же торопливо, не особо целясь, отправил другую, третью...
  -- Кончай баловать! - повернулся Прахаста. - Все стадо перестреляешь.
   Махасене не пришлось долго скучать без дела. Погоня легко догоняла неспешную из-за живой добычи шайку. Как не замедлял Прахаста бег колесниц, ровняя ход по тяжелому бегу пеших, да полетевшие встречь дротики и стрелы заставили пустить коней вскачь, и они с лету ворвались в ряды противника. Умением Прахасты колесница была приведена в круговое движение, из-за чего готовившихся к нападению встречали вздыбленные кони, а отшатнувшиеся подставляли спину колесничему. Великоколесничный боец положил бы всю шайку за пару таких кругов, ну, а маленький лучник смог поранить многих, рьяно и бестолково рассыпая стрелы. Тут набежали свои, и в сумятице Махасена остался чуть не праздным зрителем; зато Прахаста со своей, казалось бы, неповоротливой, упряжкой творил чудеса. Именно благодаря его напору и умению появляться в самом нужном месте разбойники не смогли отогнать поселян.
   А тут за тем же поворотом завыла раковина, и от громогласной "Узды!" закачались кроны. Нет, то было не неладное надсадное "Узда!" поселян, нет. то звучал родовой клич царей Махавришнийских, и не подбадривание звучало в нем; как слитны свист стрелы и вонзание ее, как нераздельны блеск меча и пронзание его острия, так повиты одной славой клич "Узда!" и мощный стремительный удар. Его подхватил обрадовано Махасена, вразброд поддержали селяне, а Прахаста завопил: "Раздайся с дороги!" Звон колокольцев, топот и клич стремительно нарастали, словно их несло порывом ветра, но нет, то быстроногие кони несли за собой блистающие колесницы. И прежде, чем улеглась взметенная ими пыль, все было кончено. Подоспевшая пешая дружина довершила разгром и развернулась облавой в придорожные заросли для преследования улизнувших. Прахаста разрешил Махасене спуститься не раньше, чем махавришнии согнали полон и проверили на копье павших.
  -- Подбирай оружие! - указал Прахаста и принялся осматривать коней.
   К нему подскочил Шальва:
  -- Это моя колесница! Повоевал - и хватит! Махасена, скажи же ему! Я же не виноват, что отец взял меня в отгон.
  -- Проверь бабку Востроухого! - не оборачиваясь приказал Прахаста
  -- Стой ты! Кто ж тебя так... Махасена, помоги затянуть рану! - маленький возничий оказался при деле и мог переносить даже пренебрежение Прахасты.
   Востроухий топтался на трех ногах, правую переднюю держал на весу, пометывая ею и болезненно всхрапывая, пока мальчишки неумело обрабатывали пробой от стрелы. Внезапно конь присмирел, затих и лишь косился вбок, на Шатаратху, зажавшего его уверенной рукой. Керокшатта встал за спиной сына и принялся направлять накладывание снадобий.
  -- Здравия и успеха, царь! - пробурчал пестун, отпрягая Востроухого.
  -- Удачу принес ты мне, старина, как это неоднократно приключалось ранее! И пожелал бы только, чтобы твоя удачливость вступила в союз с осторожностью. А неравно - из Паури бы не поспели с вестью? Или бы я на самом деле отправился бы на ловитву в Заречье, на что эти коровокрады надеялись?
  -- Река не спала после дождя, - обстоятельно опроверг выговор царя Прахаста. - И, запоздай погоня, где бы мы искали свое добро? В ущельях Черных Холмов? Да еще на землях Суманаса. А царевич под моим сбережением, и ты, царь, словом своим утвердил - не будешь в наставничестве моем помехой!
  -- Ладно, ладно, Прахаста, ты в своих рассуждениях тверд, как некогда в строю, и коль ранее мне не удавалось опрокинуть тебя оружием, то нечего пытаться это сделать словами. Ответь только, почтенный наставник, как вел себя в бою сын моей супруги?
   Вместо ответа Прахаста вытянул худую стрелу из злополучного колчана:
  -- Вот чем он собирался биться!
  -- Это Шальва! - крикнул Махасена. - Я острил наконечники, а он должен был остругать сочленения.
  -- Нет! - немедля возразил верный друг. - Это ты должен был ровнять древки, а я ходил тогда за хворостом!
   Тут оба смолкли, поскольку ребяческая перебранка могла только усугубить наказание.
  -- Моя вина, высокодоблестный царь! - сказал пестун. - Знал про дурной колчан - и нарочно привесил: хотел выучить испугом, коль увещевания бесполезны.
   Шатаратха еще не остыл после стычки, неутоленный в скоротечной схватке задор мог разразиться грозой и над наставником, и над выученником.
  -- Я виноват! - едва выговорил Махасена. - Дядька тут не при чем...
   А Керокшатта неожиданно рассмеялся:
  -- Слушайте, доблестные цари! Клянусь Гандивой - у вас в обычае направляться в бой с худым оружием. Вот помню...
  -- Живо собирать стрелы! - рявкнул Шатаратха. - После поговорю с обоими! А вы, почтенные колесничие, вместо того, чтобы строить ухмылки, припрягли бы царевичу коня из заводных!
   Махасена с Шальвой опрометью бросились на дальний конец, на ходу переругиваясь и перепихиваясь.
  -- У отца потеплели глаза! - сообщил Махасена, когда за сбором им стало не до разбирательств. - Неужели пронесет грозу?
  -- Лучше скажи, что приключилось тогда с царем? - перебил Шальва. - Отец пел мне былину о его первом бое - он тогда сражался у левой оси, колесницу по молодости лет не доверили, но про промах царя он не упоминал.
  -- Это нечто вроде родового обряда... - на ходу принялся сочинять Махасена, сам нимало удивленный, поскольку вообразить себе своего победоносного царя-отца растерявшимся и неумелым отроком он не мог и слыхом про то не слыхивал. - Издавна ведется в нашей династии испытание оружием - какое окажется худым, подведет в первом бою - от того и погибели ждать! - и сам подивился своей изворотливости.
   Шальва сразу примолк - словно напев стародавних былин послышался ему в повествовании друга, и не дружок его, такой же исцарапанный, худой, оборванный, в обносках выдергивал из спины трупа обломок стрелы, а кто-то другой, неизмеримо высший, числящий в своих предках богов и героев, снисходил до него ответом. Совсем немногое различало их: только то, что отпрыск Лунной династии мог походя, меж делом, проговориться об обычае, свято блюдущемся тысячелетиями поколений предков и который сохранят, а если потребуется, то и положат жизни во исполнение его тысячи поколений потомков. И Шальва мог приблизиться к тому миру, хоть коснуться его, только беззаветным радением Махавришнийским царям, верной службой Махасене. Он украдкой коснулся плеча друга и робко погладил ремни колчана. Никто так и не узнал, какую клятву давал самому себе мальчик, в глазах которого блестели слезы, и какие шлоки будущего сказания сложились в его уме - такие же острые и неотвратимо летящие, в таком же должном порядке уложенные, как стрелы в запрвленном колчане.
  -- Не стой столбом! - окликнул его Махасена. - С "телячьим зубом" у тебя? Вон та, в траве, твоя, и сейчас я очищу мясо с другой.
  -- Не надо, царевич, - растроганно сказал Шальва, - не пачкай руки, я же возничий твой, я счищу.
   Махасена призадумался. Верный друг его уступчивостью не отличался, и за услугой могла последовать какая-то каверза. И он решил опередить события, покаяться:
  -- Шальва, ты уж прости, ты же знаешь, стоит отцу разъяриться, все только и ищут место, где бы укрыться от грозы. Тебя бы он пальцем не тронул, только накричал бы, а мне бы так влетело... Да не молчи ты, я же сказал, что виноват...
   Шальва молча обнял его и убежал на призыв возничего - помогать тащить охапку копий и дротиков. Махасена бросился к обочине - из кустов тянули тягуче стонущего поселянина с разрубом вдоль спины.
   Мало-помалу все стягивались к царской колеснице, близ которой понурой вереницей выстроился полон. Вернувшаяся погоня с рычащими пардусами притянула еще двоих, избитых в кровь.
  -- Что с коровой Балудаса? - спросил сумрачный царь.
   В окружении поселян хрипло вздыхала лежащая корова. Ее запрокинутая голова лежала на коленях безутешного хозяина. Каждый выдох порождал розовую пену, стекавшую по губам в лужу крови.
  -- Добить, чтоб не мучилась? - предложил робко кто-то из воинов. - Человек с прободенным чревом мучается долго и тяжко. Вон слезы у нее, кормилицы...
  -- Ты сможешь? - с сомнением всмотрелся в него царь. И покрытый шрамами латник в ладном доспехе спрятался за спины дружины.
  -- Джатаведас! - выкликнул царь - Ты-то брахман, дед твой был знатным резником, и ты обучен жрениям. Хоть и грех великий, но что делать-то? Клянусь жертвами предков, устрою искупление по высшему разряду!
  -- Прости, царь, хочешь - милуй, хочешь - казни! - ответил другой воин. - Ради тебя запятнаю руки мечом палача, но помимо обряда на корову не посягну.
   Царь еще раз внимательно осмотрел дружину. Воины, бледнеть которых не мог заставить блеск стали и которые не по слову царскому - по мановению ресниц - бросались наперерез колесницам, потупились.
  -- Причитается царям шестая часть грехов своих подданных - по праву пастырей своих племен, - с горечью сказал Шатаратха, - да мало я осквернился помимо того по вашей милости. Придется и на сей раз стать нечестивцем.
   Селяне отшатнулись от него.
  -- По горловой жиле ей, родимой - это смерть легкая, опустится, как сон, - посоветовал кто-то громким шепотом.
  -- Прикрой глаза ей! - приказал царь. - Прости, матушка...
   Точный удар отворил кровь, и страдалица затихла. Царь остался стоять, склонив голову под гнетом греха, неловко отстранив от себя оскверненный меч и неуклюже свесив могучие руки. По дрожи, согнувшей мощное тело, Махасена почуял, как поднимается в Шатаратхе мутной волной досада и гнев, - и горе тому, на кого хлынет тяжелая волна.
   Царь прыжком подскочил к отпрянувшим пленникам:
  -- Матереубийцы! Коровокрады! - заорал он в совершенном бешенстве. - Грабить народ мой! Губить детей моих! Задавлю, собачье отродье...
   Пленники забились в руках охраны, предчувствуя нечто ужасное. Взмоления их погреб под собой кровожадный рев толпы. Ранее только присутствие царя удерживало крестьян от своего суда, уж они-то давно расправились бы с ворами по-свойски; теперь они бросились вперед с поднятым оружием.
   Керокшатта едва вырвал царя из побоища, выговаривая за неподобное поведение. Шатаратха успокаивался, подобно насытившемуся тигру, и лишь рычал, с каждым разом все тише и тише в ответ на увещевания возничего.
  -- Трогай! - крикнул, наконец, Керокшатта. - Дружине возвращаться в город, селянам с милостью богов расходиться по домам. Мира и процветания вам, почтенные! Царь возместит по мере сил убыток и отличит радивых.
   Царь угрюмо вскочил на колесницу под белый зонт, приказал гнать и не обернулся до самых ворот.
   Удача развеселила дружину. Ратные помоложе перекликались с поселянами, строя насмешки над их геройскими подвигами. Те отплачивали той же мерой, намекая, что доспехи превратили славных воинов в черепах. На шум и смех сбежались со всех десяти сторон лангуры и приняли посильное участие в общем гвалте. Раджаньи, степенно обсуждая ход боя, старались не замечать послабления порядка, и потяжелевшие за время боя доспехи очутились на колесницах. Невеликую добычу уже осмотрели и чуть не разделили меж собой на доли, сообразно заслугам; впрочем, Шатаратха всегда следовал в дележе общему мнению, вполне полагаясь на честность своей рати в бою и прочих делах.
   Золото и ценную рухлядь в тюках уместили в колеснице царевича, и к ней подбегали чаще, чем к другим, ощупывая выпирающие сквозь ткань части украшений и высматривая в прорехах златоткание на одеяниях, причем каждый не забывал восхвалить смелый натиск царевича и поблагодарить за принесенную дружине удачу. Пестун, ведя в поводу ковыляющего Востроухого, поотстал; Чандрагупта, замещавший царя, замыкал строй, так что как-то незаметно для всех и для себя в особенности Махасена оказался во главе отряда, и, чтобы представить себя предводителем войска, возвращающегося из счастливо завершившегося похода, не требовалось особого напряжения ума. Какой-то балагур из оруженосцев тут же сложил песенку в такт мерного воинского шага:
  -- Велик наш царь,
   Наш тигр стар,
   Зверей в округе распугал,
   Всяк враг про меч его узнал.
   А в логове его тигрица,
   Прекрасноликая царица
   Ему тигренка принесла.
   Тигренок мал,
   Тигренок мал,
   Тигренок зубки показал.
   А зубки вострые у нас!
   Придет наш час!
   Пришел наш час!
   При повторении немудреной песенки дружина с таким пылом проорала припев, что заставила в отдалении справа подать голос подлинного тигра; он, с полуденного сна, видно, не разобрал, что за соперник пробует голос, и предупредил на всякий случай, что тут его владения. При сем счастливом предзнаменовании даже чинно влекущиеся замыкающие колесницы ответили гонговым звоном и ревом раковин. Раджаньи тем временем, не принимая участия в общем веселье, учинили допрос Прахасте. Ведь пройдет совсем немного времени, и эти мальчишки, кривляющиеся на первой колеснице, поведут их в бой, и они, старики, помнящие еще отрока Шатаратху, направят свои колесницы вслед им. Будет ли верен расчет и могуч удар, осенит ли удача победной цветочной плетеницей молодого царевича? И куда - к славе или к позору царства направят колесниц махавришниев эти отроки, так дурно управляющие упряжкой?
   Торжество Махасены закончилось слишком быстро. Уже по пути к городу его шествие уменьшилось за счет разошедшихся по весям поселян, посад принял младших ратников, а во Львиные Ворота в подобающем порядке вступили только колесничие-раджаньи. Уж им-то совсем не пристало торжествовать по случаю истребления какой-то шайки. Конюхи и прислуга сбежались во двор, приняли снаряжение и исчезли с воинами.
   Махасена с Шальвой остались они, но ненадолго. К ним подковылял Крэша - оружейник.
  -- Царь приказал задать вам обоим примерный урок: поможете разобрать оружие и потом обстругаете по снопу самы. И глядите у меня - если в просвет между приставленными древками всуну лезвие ножа - получите еще по одному вместо вечерней трапезы.
   Дружки переглянулись и понуро побрели вслед. Обнадеживающим было хоть то, что их совсем не отлучили от пира. Работа была не столь тяжелой, сколь нудной - из-за Крэша, который, по причине отсутствия других помощников, решил проверить мальчиков на знание типов стрел. В общем-то нетрудное задание из-за полутьмы и незнакомства разбойников с правильными образцами затруднялось еще и каркающими вопросами Крэша, пытавшегося всячески увести испытуемых от правильных ответов. На счастье мальчиков к ним наведался Андхака. Обрадованный Махасена подскочил к нему, устроил удобное седалище и, не обращая внимания на Крэша, спросил, да с таким жаром, будто это мучило его, по крайней мере, весь год:
  -- Скажи, о прозревающий душой: селяне перебили воров без суда - это по правилам? Или тут вступает в действие другой закон?
  -- Нет, конечно, - в раздумье ответил Андхака. - И царю не следовало бы затевать избиение, подавать дурной пример низкорожденным. С другой же стороны, разбойный набег не может быть признан за правильную войну. Я должен поведать вам обоим, и тебе, Махасена, как будущему законоблюстителю в своем государстве, и тебе, Шальва, как сугубому хранителю чести государя, сколь различно понимание войны для кшатриев и низкорожденных. Итак, что есть война для благородного сословия? Махасена?
  -- Состояние, естественное для сословия! - бойко начал держать речь мальчик. - Как естественно дыхание и питание тварям, так и кшатриям уже по чину их должно кормиться добычей, по роду - славить предков доблестью потомков, по обязанностям - совершать жертвоприношения битвами. Ибо битва - священный обряд почитания богов, в котором род людской кладет на жертвенник бранного поля под нож резника-противника под пение раковин и кличи лучшее семя свое по удали, мощи и красе. Обрядом сим вспоминается первожертва Первочеловека - Пуруши, рассеченного и давшего начало вещному миру; не сказаниями, а деяниями почитаются подвиги богов-охранителей мира от бедствий и чудищ, и слитый словом и делом, глаголом и деянием божьим человек становится богом. Война есть одна из невозбранных возможностей - как и жертвоприношение - для умертвия живых тварей. Убиение кшатрия кшатрием является не грехом, а бого - и самому убиенному - угодным делом, ибо открывает последнему путь в мир богов и предков, даже если бы грехи его тянули ранее в Ад Ямы.
  -- Война - судилище! - подхватил Шальва. - Привилегия ратного сословия - в земной жизни быть расследованным божьим судом за праведность или нечестье. Победа осеняет стяг благого и повергает в прах знамена нечестивого. Как есть испытание словом для брахманов, как испытание огнем для вайшьев - так кшатрии испытывают свою честь сталью.
  -- Отлично, раджа и сута, да будут стрелы ваши точны, как речи! Рассмотрим далее. Разум кшатрия открыт для глагола Вед, деяния предков, воспетые в сказаниях, - мерило ему. Что же просветляет ум селянина? Светоч Вед закрыт для него завесой обычая, он внимает зову земли. Что же слышит шудра? Кто учитель его? Смерть учит его жизни; смерть ходит за ним по пятам, выслеживая каждый неверный шаг; смерть нашептывает ему, что надо предпринять;
  -- Незасеянное поле - смерть! Промах на охоте - смерть! Мор скота, угон его - смерть! Нашествие врагов - смерть! Природа вокруг него учит его тому же: хищник задирает травоядного, сильный попирает слабого, духи стихий - всех разом, без разбора;
  -- Взращенный на смерти - сеет ее щедро; получая плату смертью, расплачивается ею же;
  -- Жизнь для селянина - тяжкий труд: он вырывает каждый день и каждый кусок из пасти смерти; жизнь для кшатрия - игра в кости: крита - успех, кали - позор, гибель;
  -- Поэтому и разнится их отношение к войне: селянин трудится мечом, как плугом, - пролагает борозды в телах, срезает головы, как серпом колосья, памятуя, что борется не с врагом, а со смертью. Кшатрий же играет, как лицедей перед толпой, - его сбор - добыча и слава; и восхищение собравшихся собратьев по ремеслу ему важнее всего. Правы, стократно правы те, кто не допускает шудр к войне, ибо это равное с тем, как если бы при игре в чатурангу один из соперников разбил бы противное войско ударом кулака, а не умелым ходом. Что низкорожденным установления военные, благодаря которым война остается ристанием славы и не затрагивает течение обыденной жизни; они не признают правил и сострадания, ибо это противоречит их природе, ибо смерть нашептывает им: "Уничтожь врага! Выжги семя его, память о нем - или ты погибнешь сам по напрасному милосердию!"
  -- Опасайся предзнаменования, Махасена: ты повел в первый свой бой низкорожденных и одержал победу; не смей ступать на этот путь, разрушая все, воздвигнутое предками, как бы не велико было искушение достигнуть победы любой ценой.
   Поучения Андхаки отнюдь не повлияли на ретивость Крэша, и Шальва, улучив миг, затеял меж старшими спор по поводу серповидного наконечника, сплющенного так, что он, скорее, походил на "тонкий месяц". Под шумок мальчики шустро разбросали оставшуюся кучу по сортам, отправив большую часть наконечников в лом. Спорная стрела отправилась туда же.
  -- А ведь это стрела умелого лучника! - внезапно осевшим голосом произнес Крэша. - Пускают ее из тяжести своей из великого лука, такого, что нижним рогом упирается в землю; и попади в шею - сорвет голову, особенно мальчишечью...
   Андхака ответил:
  -- Что же делать? Воспитывать великого царя под подолом материнского сари?
  -- Дело Прахасты... - согласился Крэша. - Он бы хоть не перегнул бамбук: хоть царевич молод и упруг, но согнуть его сразу в круг, как желает Прахаста, сразу не получится... Эй, великоколесничные бойцы! Оттащите лом в кузню на переплавку! Потом бегом обратно. Выдадите урочное засветло - покажу детенышей Угрозы, она забилась как раз меж стеной и тыном, и из-за стрехи все видно.
   Все дальнейшее складывалось как нельзя лучше для друзей: ненароком примеренная маска страдальцев воспитательного рвения Прахасты и Шатаратхи оказалась как нельзя более кстати и вызвала всеобщее сочувствие. Подлинная причина наказания как-то осталась ведомой лишь раджаньям, не снисходящим в сплетнях до челяди; прислуга же осталась в твердом убеждении, что царевич со своим верным возничим, первыми догнавшие шайку и чуть было не рассеявшие ее без помощи высокомерной дружины, оказались жертвой ревности последней. Кузнецы, особым почитанием не жалующие самого царя, держались с мальчиками запросто; хоть и не без обычных насмешек, они всерьез пообещали помочь в восстановлении заброшенной магадхской колесницы - когда у ратхакары освободится для этого время, негоже, мол, молодому царю разъезжать в развалюхе; когда же молодые отроки войдут в полную стать - выковать им полный доспех и полный колесничный набор, да такой, что посрамит привозной, виндхейский.
   В поварне, куда они заглянули как бы ненароком - в оправдание обоих следует заметить, что перекусили они оба еще засветло и, кроме мимоходом сорванных плодов манго, ничем не питались, - друзья освоились и держались вполне уверенно, особенно Шальва, который и с набитым ртом умудрился воспеть подвиг царевича. Простодушные кухарки только ахали; прибежавшая наспех убранная Девадатти присела около сыночка, отбирала ему лучшие куски убоины, теперь уже положенные ему по званию, и лишь робко поглаживала по руке, словно надеясь удержать близ сердца родное дитя и чувствуя, как непоправимо оборвана последняя пуповина и как сорвался оборванный бранным вихрем лист, и вот-вот блистающая колесница умчит его в неведомую матерям даль славы и погибели.
   Успех на женской половине был полный. У входа посытневших и поэтому утерявших бдительность друзей подстерег Керокшатта. Он, верно, давно прислушивался к повествованию, поскольку от хохота на глазах у него выступили слезы. Отсмеявшись, он пригрозил Шальве, что если тот еще раз будет ломать положенный размер сказания, то в наказание вычистит все золотое убранство на царской колеснице до блеска. Керокшатта несколько раз подозрительно принюхался, затем успокоился и отпустил мальчиков, пообещав напоследок помочь сыну в отделке первого стихотворного опыта.
   Принюхаться к ноше Махасены стоило - в мехе плескалась медовуха, которую друзья сообразили прихватить для ублажения Крэша помимо прочей снеди. Подношение было воспринято вполне благосклонно и вполне извинило их долгое отсутствие. По настоянию Андхаки Крэша не без ворчания достал еще пару рогов - Махасене и Шальве, и позволил им после того, как все содержимое меха было перелито в рога старших, нацедить самим по несколько капель хмельного.
  -- Великим богам и могучим царям! - возгласил Андхака, ловко выплеснув несколько капель. - Хранителям очага и владельцу гостеприимного дома! Здравствуй и побеждай, Махасена, царевич Махавришнийский, да вкусишь ты пьянящей славы из кубка победы и славного вина из златой посуды в своем великолепном дворце посреди основанного тобой великого царства! И ты, доблестный Шальва, сын удалого Керокшатты, будь здрав и верен царю, как будут верны тебе кони-молнии, а государю - богатыри-туры! Памятуй, ты наперсник царя!
   Старшие опрокинули рога, мальчики - пригубили, сморщились и, не обращая уже внимания на увлекшихся трапезой стариков, полезли на дальнюю стену в поисках просвета. Крэш не солгал; Угроза забилась в хлам между стеной оружейной и тыном; меж ее лап копошились и попискивали пятнистые котята. Угроза пробудилась от шороха и осыпавшейся трухи. Угрожающе фыркнув, она прижала уши и уставилась на непрошенных пришельцев.
  -- Это я, Угрозочка... - засюсюкал Шальва.
   Продолжение общения с гепардом было неожиданным. Зверь взвился с лежки и когтями вытянутой лапы взбороздил бревно в пяди от мальчишеских лиц. Те, незнамо как, очутились у выхода из оружейной. Старый хитрец Крэш захихикал - причем довольно противно, а Шальва принялся оправдываться:
  -- Что в нее, ветала вселилась, что ли? Я, помню, отстал с ней на охоте - и проспал полдня меж ее лап.
  -- Сейчас к ней не смеют подойти даже ловчие - бросают сверху мясо и выставляют поодаль воду. Вот подойдут к зрелости детки, отстанут от сосцов - и тогда хоть катайся на ней верхом или укладывай у колыбели. Добрее ручной читы зверя нет - разве что корова-матушка да кобыла-тетушка, но те богами дарованы людям, а вот пардус, смотри ты, хищного рода, а как ласков к людям!
   - Смотри ты, что делает доброта даже с неразумной тварью. Вот отец твой, Махасена, слышь ты - тебе урок! - подошел к обезьянам с ласковостью - это когда понял, что не выкуришь их ничем из чащобы; и на тебе, большего лиха, чем пара задавленных курей, они не натворят.
   Крэш разомлел от хмельного и нес, с точки зрения мальчиков, сущую ерунду.
   Под затихавшее бормотание, сменившееся довольно скоро мирным похрапыванием, друзья выбрали пару снопов ланы поровнее и устроились под навесом - скрыто от лучей солнца, но не от сочувствующего двора. Они не успели обстрогать узловатые сочленения на десятке тростинок, как вокруг них собралась праздная молодежь из челяди. Точнее, праздными считали они себя сами, поскольку неоднократно это сборище разгонялось и рассылалось с поручениями, но по минованию угрозы стекалось вновь и даже увеличивалось в числе.
   ...На западе дотлевал закат, поддергивался пеплом белесой мглы - и на башнях града, поддерживая вселенский жар, затеплились огни; бодрая перекличка часовых заглушила шорохи и стоны ночи. Выпроваживая окольничих из трапезной, вышел царь, тяжело и непокорно переставляя непокорные ноги, подошел к оружейной. Дверь была приоткрыта, на лежанке по одну сторону храпел Крэша, на другой - в обнимку спали Махасена и Шальва. При шорохе шагов привстал ранее скрытый тенью Прахаста. Царь пошевелил носком тростниковый ворох, белеющий на изломах:
  -- Не успели...
  -- Умаялись за день, - оправдал их пестун. - Потом весь вечер живописали свои подвиги оруженосцам.
   Царь присел рядом с Прахастой, сыто рыгнул:
  -- Скажи только, Прахаста, как расплачиваться с тобой потом? Твое учение дорого стоит...
  -- Дар я уже получил, царь. Я воспитываю великого воина, лучшего из тех, кого мы с тобой повидали на своем веку - а переведались мы с тобой со многими богатырями... Вот будет ли он великим царем, не ведаю, темен и неучен в науке народовластия. Природа одарила царевича ясным умом, разовьют ли его способности люди во благо махавришниев или исказят во вред им - дело его судьбы. Я могу умереть за царевича, но не могу направить его.
   Шатаратха призадумался:
  -- А чему его могут научить наставники Дхармы, Артхи и Камы? Они подобны беговым жеребцам, что выставляют на ристание ради ценной награды. Зри - как вскормлены и выхолены, расчесаны и убраны, как изящно гарцуют и надменно косят на неказистых собратьев-маштачков. Конечно, они придут первыми к линии судей, и все собравшиеся будут восхищены ими и будут воспитывать своих коней по их примеру. А надобно ли это? Сможет ли вскормленный отборным овсом конь питаться сухой травой и тернием, коими полон всякий путь? Способен ли ученик, вызубривший все законоуложения, правильно наложить их на явления жизни и не ошибиться в их применении? Сможет ли беговой конь не только пройти в галопе отмеренное поприще, а волочить сутками за собой колесницу, грудью проламывать заросли, пересекать бурные реки? Способен ли ученик, вставший от стоп учителя, не только говорить бойко и красно, но и всю жизнь претворять в жизнь затверженное, грудью встречая сопротивление и преодолевая непонимание?
  -- Не знаю, учит ли этому городская наука. Я не мыслитель, из тех, кто смотрит на облака, я делатель, из тех, кто пашет землю; я верю, что основа учения - здравый смысл, а этому учит только деяние, а не размышление. Научившийся пасти буйволов будет добрым пастырем людям, хороший жнец не даст пропасть не только колоску в поле, но и монетке в мытном сборе, воин умело владеет не только мечом в бою, но и языком в посольстве, удачно сочетая и там и там нападение и отражение. Человек, познавший воистину дух и сущность хоть одного ремесла, познал дух других и преуспеет в других видах деятельности, поскольку дух един, и лишь его претворения разнообразны...
   По двору от конюшен проходил Керокшатта. Он свернул на знакомый голос, сказал озабоченно:
  -- У Востроухого воспалилась рана. Прахаста, пошли завтра мальчишек за коновалом во Врикодару.
  -- Я схожу сам, а мальчики пусть побудут в тереме хотя бы до вечера. Царица и твоя почтенная супруга, Керокшатта, смотрят на меня, как на людоеда-ракшаса, пожирателя их любезных сыночков. Для меня это, в виду старости и переселения в град, желательным никак не назовешь.
   Шатаратха только расхохотался:
  -- Ты стократно прав, мужественный Прахаста, в том, что загодя ластишься к женской половине. Жена - что тетива, захочет - согнет мужа, как ей надобно. Мужи стоят по стенам града, в сердце же его - в поварне да в спальной, властвуют женщины. Вот повелит дражайшая супруга моя отгородиться от тебя - каким тараном вышибешь заплот?
   Он встал и бережно расплел руки мальчиков:
  -- Поддержи Шальву, Керокшатта, я унесу своего. Пусть последнюю ночь проведут с матерями - больше нежиться им не придется...
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ УЧЕНИЧЕСТВО
  
   Глава 1. Обретение силы
  -- Все, что я показал тебе, - говорил Прахаста по окончанию своего учения, - это людское умение; есть еще звериное умение, неизмеримо высшее. Люди путем долгой учебы возвращаются к тому первобытному состоянию, в котором пребывает зверье и от которого род людей отторгнут чередой испорченных веков. В золотую блаженную эпоху жили мужи, чьим единственным занятием было упражнение в добродетели - матери всех искусств. Наше поколение низвергнуто с тех сияющих высот тяжкими грехами, оттого-то мы вновь ищем пути, тропы, путанные и тяжелые, ведущие вновь к подъему на вершину, и воинское искусство - один из таких путей, наиболее приемлемый для нашего сословия. А звери, соседствующие с теми блаженными, не утеряли ничего и бережно передали все своим потомкам, поскольку они не грешны по природе своей. Грех и добродетель для них неразличимы. Дух воинского искусства неведом им, но вот умение они сохранили доподлинно. Много можно повествовать о том, я же упомяну о том, что родоначальники воинских школ подсмотрели свое умение в живой природе; оттуда же высокое военное дело;
  -- Продолжая давние схватки, угасшие за вымиранием самих чудищ, ведут на полях сражений бранный спор построения "макара" и "гаруда". Ты, верно, узнал уже от Андхаки тонкости построения крыльев и кого ставить в чело, кого - в глазницы и при каких условиях всепроникающий клюв "гаруды" предпочтительнее всепожирающей пасти "макары". Посмотри на бродячих муравьев, пройди за ними сотню шагов и смело отстрани от себя поучения о походном построении войск. Послушай бортника о том, как пчелы разных пород защищают улья - и крепостные уставы всех семи материков тебе будут уже не нужны;
  -- Все же, сынок, вернемся к ближнему бою - поединку, поскольку он есть основание всей науки и он же - бревно-матица кровли! Зная наверное приемы рукопашной, ты без труда разберешь вопросы боевых действий; передвигая умом тысячи бойцов, ты обязан мысленно держать в виду каждого воина, чтобы обратить копейщика грудью к противнику или же развернуть левым плечом колесничего, памятуя одновременно, как сподручнее дротометателям подступиться на дальность броска и сколь долго выдержат лучники заданную тобой скорость стрельбы. Не зная правил наведения основы, невозможно ткать, вот почему, сынок, я обучаю тебя оружию. Но я честно предупреждаю, что моему учению положен предел. Изучив его в полной мере, ты станешь лучшим бойцом Арьяварты; но превзойти всех ты сможешь, только если звери передадут тебе свое умение - не ведаю, каким образом, и даже зная - предостерег бы тебя стократно от этого шага. Немногие достигали этого; ныне таких нет, так что подобное умение тебе ни к чему... Все равно достойных противников тебе не сыскать...
   Много позднее Махасена подумывал, с умыслом или без говорил то пестун. В любом случае, время для повествования он выбрал малоподходящее. Отрок уже вошел в родовую гордыню, побуждавшую его к отстаиванию всюду и везде своей чести, под которой он подразумевал храбрость, и одновременно недостаточно возрос, чтобы осознать гибельность своих устремлений. Дух царей, расправляющий крылья в душе Махасены, требовал должных препятствий для своего самоутверждения. Обычные трудности не удовлетворяли царевича. То, что он делал, должен был делать и простой воин, хотя многим даже из воинского сословия тяготы царевича показались бы непомерными.
   А что еще можно сказать о ранних ночных побудках, при которых проверялось умение мальчика улавливать среди обыденного шума - скрипа остова хижины, шелеста листвы - непривычный звук, определять мгновенно его источник и степень опасности. Махасена упруго вскакивал при топотке крысы или при змеином шелесте, а при вовсе незнакомом шорохе затаивался с якобы безмятежным дыханием и, улучив момент, бесшумно скатывался в тень...
   А привыкание к разнообразным видам оружия - пока затупленного, учебного, но зато вдвое тяжелее против обыкновенного! Разве что упомянуть, что ссадины и ушибы превратили тело мальчика в сплошную язву, которая тщательно залечивалась вечером, но уже рассвет добавлял безжалостной рукой Прахасты новые раны. Сверстник Махасены из города и деревни постоянно ковылял бы с вывихнутыми конечностями, и Махасену ждала бы такая же участь, если бы не заранее разработанные связки и суставы, ноющие тягучей болью, но все-таки выдерживающие безжалостную учебу. Накатанная мышечная броня хранила мальчика от боли, могущей быть для него непомерной. Прахаста не раз самодовольно указывал на успех своих предварительных предприятий, вывод он оставлял за учеником, и Махасена делал его самостоятельно: нынешние труды обеспечат ему благую участь в предстоящем жестоком будущем. Махасена храпел, как загнанный конь, но старался в соревновании с мучительством Прахасты опережать раджанью.
   Прахаста втихомолку посмеивался, узнавая родную спесь, да тут же измышлял все новое и новое. Он отобрал топорик, заявив, что ломать сухостой вполне можно и ребром ладони, и голова пригодна к тому же, не говоря уже о пятке. Залитыми кровью трясущимися руками Махасена долго перетаскивал хворост, пока с нарочитой небрежностью не перерубил рукой стойку разбираемого сарая. Прахаста не без издевки разбил осколки на полешки двумя пальцами - Махасена чуть не заплакал и попросил научить тому же. "Рано!" - ответил пестун и в тот же вечер стянул в лубок выбитые пальцы воспитуемого.
   В виде развлечения мальчик бегал с полными кувшинами. Верно угадав в тощем мальчишке будущую стать - в дородного могучего отца, склонного к полноте и неторопливости, - Прахаста стал безжалостно гонять его на скорость. Мерилом ему служила тряпка, положенная на грудь. В покое она соскальзывала, но при быстром беге удерживалась на теле встречным потоком воздуха, пока изнемогавший Махасена не сбавлял быстроты. Чуть отдышавшись, Махасена отыскивал потерянную тряпицу и завязывал ее на ближайшем кусте. С каждым днем лоскутья, хоть и не намного, удалялись от хижины Прахасты.
   Земля казалась Прахасте недостаточной для грядущих подвигов царевича, поэтому Махасена целые стражи проводит в воде или в воздухе.
   Из ближних заводей убрались водяные змеи и утки - мальчишка, беспрестанно шнырявший в глубинах, показался им слишком уж беспокойным соседом. К тому же пестун показал Махасене чрезвычайно простой способ охоты на глупых утей - с помощью выдолбленной тыквы с надлежащими отверстиями, в которую помещалась голова. Тыква беспрепятственно заплывала в утиную стаю, и цепкие руки, невидимые в черной воде, утаскивали в глубину добычу вечно голодного мальчишки. Так воспитывалась осторожность; храбрости и стремительности Махасена учился у крокодилов, от века безмятежно проживающих на отмелях. Покоя их лишили неугомонный Прахаста и его воспитанник. Царевич научился обращаться с рыболовным луком - для гарпуна он был маловат. Последнему из обнаруженных им у крокодилов он раскроил череп ударом кинжала. Разумеется, меггер к тому времени изнемог в борьбе с гарпуном Прахасты, дважды он был продырявлен дротиками Махасены, но даже прибитый волнами к берегу, извивающийся в кровавой пене, он был ужасен ростом и видом - Махасена мог трижды улечься вдоль него. Махасена подобрался сбоку и на выдохе-вскрике ударил весом всего тела зверя промеж глаз. Выдернуть кинжал обратно он не мог, и Прахасте пришлось вылезать из долбленки, чем он оказался недоволен, и в наказание приказал обвязать тварь и сплавить на отмель, где долгоносые марабу и лысошеии грифы поджидали ежевечернего подношения. Махасена научился входить в воду без плеска и ряби и пробираться, изгибая гибкое тело, по самому дну в холодных неподвижных струях воды.
  -- Это тебе пригодится, - отмечал Прахаста с удовлетворением. - Но не увлекайся, ты воин, а не лазутчик. Укрепляй ноги. В доспехах с оружием в руках ты выплывешь, но не худо обучиться при этом еще и стрелять и держать стяг. Тут ноги - первейшее дело.
   Успехами Махасены в лазании он был доволен менее. Впрочем, царевич взбегал на конце шеста на отвесную скалу и, отпустив свой конец, цеплялся за выступ и по-обезьяньи дразнил наставника, принужденного удерживать другой конец и призывать к порядку. Цепкие пальцы Махасены, казалось, обладали кроме осязания еще и четырьмя остальными чувствами, поскольку сами отыскивали щели и впадины. Висеть на ветке он мог часами, - если, конечно, Прахаста не подвешивал к ногам чурбан или заставлял подтягиваться до изнеможения. Прахаста знавал особые дыхательные приемы, наполнявшие воздухом легкие и кости, - таким образом, тело делалось почти невесомым.
   И все-таки это было лишь подготовкой к настоящему учению, частью ее, попутной, но не главной. Тут уж было не до игр, коими Прахаста разрешал перемежать предварительную учебу. К оружию он относился со всей серьезностью и того же требовал от Махасены.
  -- Взяв оружие, отрешись от всего, - поучал в перерывах Прахаста. - Ты уже не от мира сего, ты отшельник, муни, что в самососредоточении взращивает лотос в своем сердце. Аскет пестует лотос силами души, ты - телесными; муни возжигает самого себя в жертву, ты, как резник, приносишь в жертву своего противника или самого себя. Оружие - священно, бой - свят!
  -- Чего добьется от бога брахман - чревоугодник или любострастник, не ведающий закона? А чего ждать от такого же кшатрия? - продолжал он.
   И еще выговаривал:
  -- Ты обручен с оружием, обвенчан с победой. Ты можешь умыкнуть дочь Царя Царей, стать им самим, но все это ничего по сравнению с первым твоим обручением и венчанием.
   И молил он:
  -- Вслушайся, сынок, в песню оружия - оно споет тебе все, что потребно для победы!
   Оружие покорялось Махасене, как сноровистый двухлеток менял волю на верность. Он превозмог тупую тяжесть молота и палицы, возлюбил прямодушность меча, который напрасно старался выглядеть хитрецом, познал увертливость степной сабли и неповоротливость копья, оценил жертвенную верность щита.
   Не раз, не два пускались пестун и его воспитанник в дальние странствия. Они шли по торным дорогам и на перекрестках ожидали учителей, как то дозволял древний обычай кшатриев. Тот же обычай запрещал воинам проходить мимо жаждущего учения. Надменные раджаньи и бродяги без роду, но с оружием, равно сворачивали к отроку у обочины и воткнутой подле парой мечей. Иногда на циновке лежали топоры и булавы, или же копья были воткнуты рядом. Обменявшись с Махасеной краткими приветствиями, прохожие вставали в боевую стойку. Немногим была ведома премудрость воспитания, и они без участия относились к отрочеству противника. Мальчик оказывался неизменно жестоко поражен, но горечь и боль каждой схватки обогащали его стократ новыми приемами и познанием людей. Одобрительно отметив верткость и стойкость неизвестного им ученика, прохожие исчезали. Махасена зализывал свежие раны, выслушивал объяснения Прахасты и тут же повторял только что оконченный бой, но уже с иным, более счастливым концом.
   Деревни давали им милостыню и кров, брать которые Прахаста считал незазорным для потомка Сомы, поскольку тот был всего лишь пока учеником и странником. Вечерами Прахаста заставлял Махасену обходить деревенские ограды и рассуждать о мерах по отражению возможного врага или же, напротив, вставать на место приступавших. В серебристом озарении полной луны мальчик выкладывал из веточек стены, листья и щепки были его отрядами, под которые Прахаста чертил в пыли прямоугольники наделов и сеть канав. Стрелки-орехи спускались с горы-навозной лепешки, под их прикрытием прислужники-щепки выкладывал другие щепки вязанками хвороста, коими забрасывали канавы и гатили рисовые чеки для прохода колесниц и таранов. Комки глины отражали приступ. Махасена, лишь раз издали оглядев окрестности, обязан был без запинки доложить, где лес чист, а где подлесок помешает проходу вершников, какого цвета дорога и как скоро она высохнет после дождя и пропустит ли тяжелые повозки; какой кустарник годен для фашин и из чего лучше сладить таран - и, разумеется, указать место рубки леса и какое количество людей потребно для этого.
   Стражники, заставая их за этим странным занятием, лишь посмеивались и, простодушно забыв о своих обязанностях, принимались за бесконечные россказни о налетах воровских шаек и военных разорениях, поисках татей в лесной чащобе и походах, в которых им приходилось ходить ополчении. Прахаста безжалостно щипал засыпавшего мальчика: то тоже была учеба. Махасена все-таки сдавался сну; в тревожном чутком полусне явь мешалась со сном, видения застили разговоры, и мальчик не мог сказать наверное, что было источником полученных тогда познаний: засады среди стволов огромных баньянов, силачи, выбивавшие кулаками створки ворот, воины-оборотни, муравьями заползавшие в щели городьбы и в новолуние оборачивающиеся на перекрестках улиц жуткими ратниками в страшных рогатых шлемах, казни пойманных разбойников и приступы многобашенных городов, моры, изводившие за ночь огромные страны, и жалобы на неподеленную по совести некогда серьгу, поединки с бродягами и ракшасами, хитрости неизвестных никому стычек, секреты забытых племен - все перемежалось в отрывочных картинах, которые тревожили его всю ночь.
   Утро они встречали в дороге, которой не было - и не могло быть - конца. Забредали они и в царские грады и в имения благородных витязей. Там Прахаста представлял оборванного высушенного солнцем мальчишку царевичем Джанапады, отпрыском Лунной династии, и их привечали по полному чину. Владельцы дворов в раздумье закатывали очи горе, вспоминая долго и трудно, соратником ли был им Шатаратха в последнем походе или лютым врагом; в конце концов уважение к прославленному роду брало верх:
  -- Хорош махавришнийский бычок! - от чистого сердца радовалась золотокожая знать. - Славного семени и доброго воспитания!
   Вспомянув все же, что в последний раз они заставали Шатаратху за махавришнийским излюбленным промыслом - угоном коров хозяина тех самых хором, что так гостеприимно распахивались перед царевичем - высокородные лишь посмеивались над своим же разорением и неуспехом:
  -- Ай да молодец у тебя отец, царевич! Будь же под стать ему... Эй, сынок, поди сюда! Вот, представляю тебе царевича Джанапады, будь знакомцем и гостеприимцем ему, оказывай почет и уважение, где бы не пришлось привечать его - в своем доме или в чистом поле! А пока, дорогие мои, переведайтесь-ка на мечах в первый раз, но да будут боги милостивы к нам! - не в последний!
   Тут же ненароком появлялись хозяйки усадеб с сонмом ближайших служанок и под пустыми предлогами крутились подле, оценивая на женский взгляд стати отрока и выспрашивая у Прахасты время рождения царевича - надо полагать, для составления брачных гороскопов. Чаемые ими в жены отпрыску высокого дома будущие красавицы еще бегали голышом и мало были озабочены сложными переплетениями политических союзов и скрещений разных ветвей вельми обильного Лунного Рода.
   У Прахасты неизбежно находились приятели - или противники, что, в сущности, было одно и то же - или, на худой конец, воины, знакомые с его славой заочно. Знакомые витязи сходились на Дворах Учений, радуя себе сердце честной рубкой, а сбегавшуюся тотчас восхищенную толпу - редким по удали зрелищем. Махасена оказывался в ряду обучаемой молодежи, затверживая накрепко присущие каждому племени приемы.
   Вечерами гостей угощали на славу, и Махасену, снисходя к его родовитости, допускали к трапезе раджаний. И вновь текли бесконечные повествования, в которых действительность была еще необычнее вымысла, несбыточное казалось уже свершившимся, о битвах иных эпох и измерений рассуждали как о случившихся в этой половине месяца по соседству - там, за грядой, - а недавние походы обращались слогом песенников чуть ли не в деяния небожителей. Махасена засыпал на пышных ложах, не замечая их роскоши, и на которых ему было столь же удобно, как и в ворохе палой листвы или на соломе на кровлях деревенских хижин.
   И вновь дорога, и вновь возвращение, и вновь уход...
   Тяготы странствий увеличивались нравом и рвением Прахасты. Пестуна не заботила усталость воспитанника: переходы, что были едва под силу взрослым мужам в расцвете сил, завершались занятиями с оружием. Как заметил досужий кшатрий, отлеживающийся подле них после попойки на лесной полянке - он предпочел бы выстоять в битве махарадж, чем подвергнуться одному такому уроку. Подумав, прибавил, что и возможности уцелеть у него было бы больше.
   Прахаста в ответ на это обтер кровь со своего клинка и мрачно заметил:
  -- Я не хочу, чтобы в настоящем бою вместо царапин царевич получил настоящие раны...
   Кшатрий еще раз внимательно осмотрел Махасену - тот зализывал царапины, а где не мог достать языком, накладывал поверх листья туласи - и уверенно заявил:
  -- Попасть в твоего ученика труднее, чем поймать солнечный луч, - он увернется от выпущенной стрелы и на ходу, вдобавок, скусит острие!
   Махасена невольно расплылся в улыбке - от Прахасты похвалы было бы ему не дождаться - и тут же зашипел от боли: увесистая коряга ударила его в плечо. Пестун метил меж лопаток; царевич ощутил движение за спиной, да не успел увернуться. Прахаста значительно поглядел на собеседника; кшатрий сказал:
  -- Благородный не ожидает удара в спину.
  -- И потому он не готов к предательству и становится его легкой добычей! - нашелся Прахаста.
   Его собеседник припомнил что-то свое и грустно вздохнул:
  -- В лихие времена предстоит жить твоему царевичу, доблестный наставник; не встречать противника грудью, а беречь спину, не доверять слову, а проверять делами. Жаль, что меня не обучили подобному вовремя... Впрочем, что толку ворошить пепел прошлого? Пойдемте, благородные, коли занятия окончены: за холмом - харчевня, и я бы хотел поднести тебе, наставник, местной водки двойной выгонки. Посидим, побеседуем о старых добрых временах, а твой воспитанник немного отдохнет от твоего обучения. Не забывай, мудрейший, он еще отрок...
  -- Он царевич! - отрезал Прахаста.
  -- И потому ты нагружаешь, его как вола? - расхохотался попутчик.
   Махасена привычно вскинул на плечи дорожные мешки, циновку с закатанным в нее оружием и пустился вперед легким упругим шагом. Он заметно опередил размеренный ход бывалых воинов и до покосившейся изгороди харчевни добрался, когда его спутники только появились на склоне холма.
   Махасена наскоро омылся у колоды, в которой бурлила ледяная вода источника, и присел у плетеной стены харчевни, стараясь не слишком принюхиваться к кухонному чаду. Впалый живот давно напоминал о вполне законных требованиях плоти. Царевич терпеливо ждал и рассуждал сам с собой, раздобреет ли Прахаста на лишний черпак риса, а то и кусок рыбы. Если бы не предательский удар в спину, Махасена был бы вполне удовлетворен собой сегодня: на каждое поражение Прахаста затрачивал по десятку выпадов, что было редкостью даже для настоящего поединка равных противников. Царевич осмеливался даже дерзать о том, что ему удастся подловить впавшего в наступательный раж пестуна и удивить его изворотливостью выученика... Впрочем, соглашался Махасена, Прахаста был совершенно прав в своем жестоком уроке: истинному воину надлежало держать полный обзор поля боя и менее всего терять бдительность от похвалы.
   Вместо Прахасты и давешнего кшатрия в ворота вкатилась в клубах пыли боевая колесница, вся увешанная колокольцами и гонгами, как повозка бродячего медника. Древко блистало золотым навершием и отсутствием стяга. Тем же отсутствием достойных значков были отмечены воины-хранители осей, буйной толпой ввалившиеся следом. Зато они возмещали скромность и благородство пышностью тюрбанов и обильным золочением ножен. Махасена подтянул ближе свое барахло, чтобы вновь прибывшие не посягнули на него и прикрыл глаза.
   Внезапно его встряхнули за плечи и поставили на ноги, прямо перед возничим. Дородный воин разминался и цедил лениво:
  -- Осмотри колесо, шакаленок, распутай навившиеся лианы и очисти грязь с обода...
  -- Прислужник в харчевне, - ответил, позевывая, Махасена. - Я же твоего сословия, быкоподобный, и ты не вправе требовать от меня услужения.
  -- Что за тявканье? - обратился возничий к пешцам. - Сучий потрох подал голосок, - и тут же оборвал грубый хохот дворни. - Что у тебя, отродье, от славного имени кшатриев, кроме того железного лома в циновке и дерзости? Что ж, я даже готов отложить трапезу, чтобы преподать урок почитания к старшим.
   Махасена и сам знал, что с первого взгляда его трудно признать за царевича - одна тонкая низка на шее свидетельствовала о высокородном происхождении. Одно это ожерелье отличало его от бродяги и шудры, но знак этот, потертый и потемневший, лежал на узких плечах царским достоинством, и Махасена не желал его ронять в грязь услужением. Возничий не дал себе труда разобраться в деле. Он оборвал плеть лианы, намотал на кулак, угрожающе воздел свободный конец.
   Махасена положил руку на кушак; возничему следовало ранее приметить в складках пояса яблоко черена кинжала. Теперь это делать было поздно, как и отступать кшатрию перед явным вызовом.
   Пешцы затопали, заулюлюкали, словно при травле зверя. Возничему давали советы, совали посохи и копья древками вперед. Возничий, раскорячившись и раскинув руки крестом, грузно двинулся вперед; царевич гибко скользнул вбок, обходя противника и тут же был выброшен пинками на середину круга. Махасена крутнулся на одной ноге и выбросил руку с кинжалом - прямо на острия копий - отпрыгнул прочь. Теперь его движения стерегли копья, в него летели палки и комья земли. Царевич почти припал к земле, готовясь к прыжку - он верно рассчитал, что возничему из-за объемистого брюха будет невозможно отразить бросок снизу. Колесничий, привлеченный воплями, соизволил приблизиться и даже принять участие в забаве. Он как раз примерялся к увесистой плюхе, как Прахаста предупредительно придержал доблестного за локоть.
  -- Что тут творится, ниспровергатель ратей?
  -- Моя челядь учит сосунка почтению к старшим. Если у тебя нет дела до меня, почтенный, проходи себе далее с миром.
   Прахаста изобразил на лице интерес:
  -- И в чем же вина несмышленыша?
  -- Он отказался принять мою упряжку у коновязи! - уже теряя терпение, буркнул колесничий.
  -- В самом деле? Ты зря коришь его, благородный, столб непригоден, смотри, вот трещина...
  -- Где? - развернулся колесничий.
   Прахаста небрежно рубанул мечом, словно отмахнулся ладонью. Клинок перерезал дубовый столб наискось и точно запрыгнул обратно в ножны. Колесничий растеряно переводил взгляд с незнакомца на столб, который ничем не изменил первоначального положения. Прахаста хлопнул в ладони; перерубленная верхушка с грубо вырезанным ликом Пашупати скользнула вниз и вонзилась в землю. Срез был точно заглажен и отшлифован: распались железные скрепы.
   Пестун передвинул ножны меча так, чтобы острие оскорбительно наставилось на колесничего; возничий остановился, опустил в растерянности плеть лианы. Махасена выкинул левую руку щепотью, метя в расходящиеся веером листочки. Удар блеснул молнией кольца, мгновение спустя со свисающего конца облетали узкие листья. Царевич выпрямился и стоял как ни в чем не бывало, пристойно опустив голову, и возничий с недоумением всматривался в оголенный ствол лианы.
   Хранители осей сообразили, что вместо порки шудр назревает другое развлечение, небезопасное для них же самих - и раздались прочь. Сбить листок с ветки издавна считалось верхом ловкости и силы, с такими удальцами спорить попросту не осмеливались, равно как и с теми, кто с такой легкостью перерубал столбы в четверть обхвата. Махасена взял клинок в щепоть, отнес ладонь поодаль и приготовился к метанию. То, что юнец загонит кинжал по рукоять в брюхо возничему, никто не усомнился; то, что его старший друг искрошит, как сахарный тростник, всех прочих, тоже никто не сомневался.
   Возничий с колесничим переглянулись раз, другой, потом сложили почтительно ладони и, пятясь задом, удалились. Совсем бесшумно и незаметно следом исчезла орда подручных.
  -- Все ли ладно, царевич? - осведомился Прахаста.
   До того ли было Махасене! Разрубленный столб приманивал его, как искусный свист охотника неразумную птаху.
   Царевич провел пальцем по срезу и скривился в детской обиде:
  -- Прахаста! Почему ты не учил меня такому удару?
   Пестун смолчал. Ответил он много позже, после вечерней трапезы, раздобрев от взаимных потчеваний с попутчиком:
  -- Сегодня ты по праву пируешь в кругу кшатриев, - пестун кивнул в сторону сотрапезника, что уже отвалился на циновке и в полудреме почесывал брюхо под распущенным кушаком. - Ты доказал свое право иметь свою честь, ты показал свое умение. Мне больше нечему учить тебя - остальному тебя обучит жизнь. Молю богов, чтобы они были также терпеливы и снисходительны к тебе, как я. И не требуй от меня приема разрубания ствола. Ты знаешь, как вкладывать вес тела во взмах руки, как доворачивать кисть перед тем, как клинок сыщет добычу, как метить острием на ладонь ниже от линии разруба, как задерживать дыхание и направлять ток воздуха в члены... Все это части целого, только ты сам можешь собрать их воедино...
  -- Я хочу научиться удару! - упрямо повторил Махасена.
   Прахаста вздохнул и повторил свое прежнее наставление о звериной науке, но на сей раз добавил то, что на трезвую голову сообщать бы поостерегся.
   Странствия царевича и его наставника в воинских искусствах прекратились. Утром они повернули к Пятигорью. Обратный путь Махасена был непривычно задумчив; Прахаста приписал это утомлению, поскольку сам смутно помнил то, что наболтал спьяну. На заставе Джапанады мытарь передал Прахасте веление отправляться в град Шатаратхи - царь созывал большой совет. Царевич волен был идти, куда хочет, и избрал почему-то Паури. Хотя что было ему там делать, когда на пустоши у острога собирались на смотр колесничие махавришниев? А Махасена шел лесными тропами, словно повинуясь чьему-то зову...
   Следующий полдень застал легконогого царевича у хижины Прахасты. Махасена прибрал во дворе, развел огонь в очаге, полил глиняный пол; наскоро истолок и сварил себе рис. Привычные занятия не утихомирили непонятного томления. Махасена вычистил и заострил оружие по второму разу; запах железа и резкая вонь кожи еще больше распалили его. Рассуждать о самоем себе Махасена не был приучен; боль внешняя рвала его плоть ранами, царапинами, вывихами и проходила бесследно. Но что значило по сравнению с нею терзание неутоленной гордыни! Он - чистопородный бхарат, потомок Арджуны, сын великого колесничего, выслушал про обретение силы - и до сих пор не предпринял ничего! Прахаста не побоялся даже рассказать ему об этом - как ребенку-несмышленышу показывают безбоязненно играющее самоцветами оружие, все равно, мол, ему не дотянуться, висит высоко. Махасена с задавленным рычанием бродил по тесной хижине, останавливаясь в недоумении у плетеных стен - он не понимал, как очутился у них и откуда только что отошел.
   Внезапно он осознал в полной мере, что Прахаста оставил его одного без своего привычного направления. Махасена прикидывал так и эдак, и свобода нравилась ему все больше с каждым вздохом. То, что свобода подразумевает ответственность; то, что кречета не спускают с рукавицы ранее, чем уверятся в его возвращении; то, что Прахаста отпустил его с легким сердцем - все это Махасена постарался отсечь сразу же. Он уже понял, что жить с такой болью ничем не легче, чем пронзенным колом.
   Махасена подхватил с пола накидку, служившую ему еще и одеялом, и пустился в лес. Думать было ему уже недосуг.
   Солнце кануло в горы, блекли цвета, сменяясь мглой. Сумеречное затишье сковало чащу; путаница лиан и ветвей выступала серой паутиной среди непроглядной тьмы. Лес шелестел невнятно - Махасена шел так бесшумно, что шорох его шагов никого не обеспокоил. Свет погас, застланный покровом ночи. Зажглись звезды с непроницаемой тверди небосвода, и отражением их вспыхнули кроры кроров светлячков. В их прозрачном перемежающемся сиянии лес ожил по-новому, по-иному, чем днем. Ясность дня сменилась многозначностью ночи; иной раз стволы укутывала темень, а крона шевелилась беззвучно от перелетающих живых огоньков. Другой раз ствол выступал из черноты, унизанный гнилушками; ветви смыкались над головой, заслоняя полосу Млечного Пути, зато тропа сияла россыпью крохотных звездочек. Глаза распахивались во всю ширь при виде человека и точас смыкались и возносились с едва слышным взмахом совиных крыл, а на их месте чертили полосы падающие звезды. От ночного густого дурмана бледных ночных орхидей туманилось в голове, и Махасена шел, уже не разбирая, где верх, а где низ, где сон и где явь. Он оставил обыденное и вступил в таинство. Теперь могло случится самое невозможное...
   Махасена поднимался по склону Безголовой Горы - на ее плоской обширной вершине обитала тигрица. Могучий красивый зверь с вершины жил в мире с людьми у подножия, с той стороны паурийцы не ожидали опасности. Царица зарослей не шалила сама, отваживала от этого греха потомство и гнала в загривок своих сородичей, что забрели ненароком в чужое владение. Паурийцы при встречах с ней истово отбивали поклоны, благодарили за милость и как-то разубедили Шатаратху устроить облаву: лучше, мол, жить в мире со знакомым зверем - неведомо, каков нрав будет у преемника.
   Тигры, не в пример леопардам и пантерам, отличались благородством - так уверяли охотники. Как кшатрий перед появлением из засады выкрикивает свой клич, так и тигр, перед тем, как вырваться из укрытия неотвратимой смертью, издает рык. Леопарды падают с ветвей молча, как наемные убийцы. Тигр простодушен и смел, леопард изворотлив и злобен. Тигр не посягает на человека в жилище, леопард лютует в селении - презирая опасность, он вскакивает в малые оконца, лапой поднимает засов, способен пройтись по спинам коров, что в стойле, чтобы извлечь из-под них пастушка. И тигр и леопард берут с людей дань кровью; но тигр ограничивает себя законной долей, леопард же подобен разбойнику Оттого и выбрал царевич себе в наставники царственного полосатого зверя, а не криводушного запятнанного собрата его.
   Чтобы сыскать тигра, надо самому стать тигром. Махасена обратился в зверя. Он сковал свое разумение и загнал его в телесное узилище безлобой башки; жажда крови захлопнула створки добровольного заточения. Лицо его закаменело; мозг стек вниз и распер челюсти тяжестью клыков; место мыслей заполнили запахи и ощущения, слитые в образы. Видения сменяли одно другое на каждый вздох подобно волнам в реке. Река бесшумно и неотвратимо несла его по кручам и дебрям. Махасену увлекал тот же поток, что и настоящего тигра: та же боязнь открытых солнечных прогалин, тот же зов запахов от истоптанной буйволами тропы, ненависть к поднявшим лай оленькам-каркерам. Не стоит удивляться, что еще до полудня Махасена не увидел - почувствовал неестественную неподвижность густо-черных полос в колебании перистых листьев пальмы. Махасена приостановился на миг, прикидывая, как лучше подобраться к самке с двумя детенышами; решил, что лучше подойти открыто и не торопясь. Он сам был зверем и готов был броситься без рассуждения на любую тень за сомлевшими от духоты тигрятами.
   Тигрица отлеживалась после удачной охоты. Человечий детеныш ей не был нужен как добыча и не представлял угрозы. Зверь раззявил пасть и коротко рыкнул, после чего широкая морда опустились на лапы, и веки скрыли пылание глаз. Махасена сделал несколько шагов вперед. Зверь взвился в доли вздоха; огромная передняя лапа со свистом рассекла спертый воздух низины, после чего громоподобное рычание, как показалось Махасене, снесло и воздух, и прелые листья, и его самого, прочь. Махасена опрокинулся навзничь. Тигр, возросший вдвое от позы угрозы и вдесятеро от испуга царевича - навис над царевичем. Тигрица замедлила; ей приходилось думать, а не действовать согласно природе, ибо она затруднялась в определении сути существа. Человек по виду, он вел себя как тигр. Тигр-самец может слопать тигренка, и матка с годовиками видит в любом самце, отце своих детей даже, врага; но, обратно тому, тигренок, пусть даже от другого помета, для нее неприкосновенен. К тому же, тигр в мозгу мальчика, направлявший действия человека, заставил принять человеческое тело позу покорности, принятую среди полосатых. Тигрица разрешила затруднение тем, что отступила прочь с угрожающим рычанием, бока ее раздувались, подобно кузнечному меху, и к ним прижимались двое испуганных тигрят. Матерая матка сделала еще шаг назад, обернулась и шлепками погнала детенышей впереди себя, а сама потрусила следом; уши ее были плотно прижаты к голове, и хвост прядал неровными резкими взмахами.
   Махасена перебрался на четвереньки и как ни в чем не бывало пошлепал следом. Тигрица несколько раз оборачивалась к странному преследователю оскаленной пастью, но дальнейших враждебных поползновений не предпринимала. Матке было не до странного преследователя, в слабости которого она уже убедилась. Тигрица учила тигрят охоте.
   Если бы хоть одна человеческая мысль сверкнула во мгле инстинкта, заполонившего естество Махасены, то эта мысль была о сравнении тигриной охоты с людской волшбой. Хищник не преследовал дичь - он оплетал ее тенетами охотничьих троп, он не подкрадывался к ней - он словно приманивал ее, и копытное, обуянное таинственным влечением, вступало на гибельный путь. А когда тигрица грянула с кручи - грозно, неотразимо, как разряд молнии, как спуск тетивы, то в ее удаче не было ничего удивительного. Зверь чутьем познал ход вещей, их вечное коловращение, течение событий. Тигрица не бросалась наперекор волнам, подобно самоуверенным людям, а плыла по течению, и та сила, прозываемая судьбой, жестоко бьющая и опрокидывающая утлые замыслы человеческие, ласково баюкала зверя в теплых объятиях, принимала из материнской утробы и гасила плесканием волны пылание животной жизни. Существование это казалось со стороны тягостным и жестоким, но принимавшему его всем сердцем уже не оставалось возможности для размышления и разделения явлений по человеческим степеням добра и зла. Это знание матери-Притхини, темная наука земли, среди людей уже не имела последователей; кой-какие колдуны из местных собирали крупицы неотвратимой силы, и вещуньи человеческим гласом доносили до отвернувших лик свой от земли ее угасающие мольбы и поучения.
   Арья взирали на небеса и заставили обратиться к ним покоренные племена. Природное презрение арьев к низкой волшбе не давало до сих пор Махасене убедиться в действенности и могуществе темной силы. Мощь земли питала мышцы зверей, отчего редкий человек мог противостоять им; а тварь, именуемая среди людей Махасеной, ощутила ее вполне, была пронизана ею, словно выпотрошена ударом кривого когтя - и наскоро слеплена вновь, но уже по иному, хоть царевич принял самое грубое проявление темного знания - грубую силу.
   Тигрица наавалилась на щею издыхающего буйвола: судороги могучей плоти не могли развести врозь намертво сцепленных на глотке челюстей. Алая кровь из вырванной жилы перестала биться толчками, и тогда тигрица привстала над запрокинутой тяжелой рогатой головой, мявом призвала тигрят. Детеныши смирно просидели на вершине скалы все время битвы лесных исполинов; теперь, ободренные призывом матери, они съехали на заду по склону. Махасена не мог подвергать свой голый зад в изодранном дхоти такому испытанию. Пока он перепрыгивал от ствола к стволу, тигрята вцепились в тушу и принялись терзать ее. Тигрица рявкнула снова: по чину падальщикам полагалось подходить к добыче не раньше, чем она сама закончит трапезу.
   Царевич присел поодаль; он позволил себе поразмыслить. Ему хотелось, даже будучи в полном сознании, сохранить ощущение темной силы: дебри пропитали его насквозь, тигриная охота позволила почуять присутствие мощи земли, - но свет солнца и человеческое размышление словно испаряли ее последние остатки. Небо, к служению которому он был призван как арья, не терпело низменного присутствия. Но Махасена был уже хмелен густым соком земли, царевич чувствовал, как хмель бродит в его жилах и переполняет могуществом члены. Раз испытав такое, возвращаться в обычное состояние он не собирался. Предок и его наставник а силе лев оказали немалую услугу потомку: некая доля темной силы уже пребывала в роду махавришниев, и светлая кровь золотокожих арья была не в силах совладать с ней до конца.
   Смотреть на Махасену со стороны было страшно. Лицо его выражало борение чувств и застывало мышцами и пустело взглядом; пальцы трепетали и тут же поджимались в горсть, а затем спаивались в кулак; он то стонал по-человечьи, то насиловал голосовые связки в рычании. Две силы, игралищем которых казалось отроческое тело, перестали терзать Махасену, когда он был уже при смерти. Махасена встал, пошатнулся, но следующий его шаг был уже тверже. Наполовину разодранная туша лежала перед ним; Махасена опустил руку, пальцы его сжались на голой буйволиной коже, туго обтянувшей дужья ребер; когда он с усилием развел пальцы, в них остался кусок кожи. Тигрица смотрела на него равнодушным пустым взглядом.
   Следующим утром тигриное семейство было вновь разбужено надоедливым пришельцем. Махасена приволок оленя; сердце кракера было вырвано напрочь голой рукой. Сбросив тушу даром наставнику, царевич пустился в долгий обратный путь.
   Кто-то стоял у входа в хижину; в темноте новолуния только слух и чутье охотника позволили Махасене опознать человека в темном пятне в густой тени манго.
  -- Прахаста! - предупредительно окликнул пятно Махасена.
   Оно отозвалось:
  -- Чего ради ты задержался у загона? Если хочешь подкрасться незамеченным - избегай скотины. У них чутье лучше человеческого...
   Такой выговор мог сделать только пестун. Махасене не пришло в голову ничего лучшего, как подольститься к Прахасте:
  -- Все же ты заметил меня издалека...
  -- Заходи! - резко прервал Прахаста неуклюжие попытки смягчить гнев наставника. - Андхака ждет...
  -- Значит, колотить не будешь? - ляпнул Махасена.
   Прошедшие годы оставили от величия Слепца одно благообразие старца. Махасена прильнул к коленям Андхаки с радостью, к которой примешивалась изрядная толика облегчения освобождения от наказания. Прахаста продолжал ворчать. Андхака долгими прозрачными перстами ласково взъерошил мокрые волосы юноши:
  -- Я чувствую - ты тверд в вере: совершил омовение в лютую непогоду. Но что за смрад исходит от твоих волос?
   Прахаста внезапно смолк; вкрадчиво он шагнул к Махасене, шумно втянул ноздрями воздух:
  -- Большая кошка... Тигр? То-то бесились бродячие собаки... Боги-заступники!!!
   Тут Махасена сообразил, что ему влетит даже при Андхаке.
  -- Я охотился с тигрицей, - угрюмо сознался юноша. - Она показала мне свой удар.
   Андхака был выше суеверий махавришниев, но чуткость Слепца восстановила пробелы в слишком кратких восклицаниях пестуна и воспитанника.
  -- Ты опять что-то наплел царевичу! - раздался упрек Прахасте. - И бедный мальчик, поверив глупым россказням, пошел на напрасный риск. Не так ли, Прахаста?
  -- Я же не думал, что он отправится за ударом зверя, - огрызнулся пестун. Рука его дрожала так, что просяная каша в котле бултыхалась от стенки к стенке. - Никто на моей памяти не решался на такое... Говорили, что прадед царевича проведал знание от льва в Пятиречье, и именно оно делало его потомков непобедимыми!
   Махасена съежился вовсе и прикидывал, чем закончится происшествие. Дело вполне могло дойти до Шатаратхи, и уж он-то не стал бы стеснять себя в способах воспитания.
   Прахаста отбросил котел, выхватил из стойки два топора и сунул связку смолистых ветвей в очаг:
  -- Выходи во двор, царевич! Я хочу удостовериться в твоей болтовне.
  -- Стойте! Вы, оба! - внезапно сорвался на крик Андхака. - Если я понял ваши пересуды верно, то царевич обрел животную мощь, испил из чаши тапаса, той низменной силы, что вертит в своем водовороте все тварное и чему нет противодействия в нашей юдоли. Ты виновен, Прахаста, в том, что заставил высокородного кшатрия опуститься на колени перед мутным источником, того, кто от рождения обладал могуществом раджаса, преклониться перед тапасом. Так не усугубляй же падение, не заставляй на потеху, ради низменного удовольствия возбуждать приобретенную силу! А ты, Махасена, царевич, сынок, клянись мне ради рая Индры, что применишь удар зверя только в настоящем бою на смерть, ради правого дела, ради доброй славы и жизни своей!
  -- Конечно, клянусь! - быстро сказал Махасена со слабой пока надеждой, что все обойдется благополучно.
  -- Можешь поесть! - разрешил Прахаста.
   Немного поразмыслив, Андхака сказал сурово:
  -- Махасене давно пора надевать шнур дваждырожденного. Царь задерживал посвящение в ученики только из-за преподавания в воинском умении. Я думаю, после сегодняшнего случая даже Шатаратха не посмеет задержать посвящение, коли срок уже вышел. Я жду одобрения, Прахаста.
  -- Мне нечего дать ему более... - грустно сказал Прахаста.
   Когда все уснули, Прахаста встал бесшумно, так, что даже чуткий Андхака не пошевелил головой, подобрал свою жердину, отполированную о бока воспитанника, и резко ткнул ею в живот царевича. Такой удар мог сломать ребро или отбить требуху, не будь тело Махасены покрыто, как дощатой броней, тяжелыми брусьями мышц - и к тому же такие удары давно не достигали тела. И на этот раз Махасена вывернулся, не дав себе труда проснуться. Быстрее, чем промахнувшаяся змейка кораллио бросается в повторный выпад, второй конец жердины обрушился на голову юноши - и вновь мимо.
   Махасена резво откатился в угол и спросил с ленивым зевком:
  -- Ты звал меня, наставник?
  -- Я забыл сказать давеча: на рассвете сходишь к Тусле-коровнику и возьмешь горшок с творогом.
  -- Это все, Прахаста?
  -- До этого принеси вязанку хвороста. Спи спокойно, сынок...
   Прахаста сломал толстенную палку и сунул ее в очаг.
   Махасена рухнул в лошадиную шкуру и тут же размеренно засопел. Отчего-то он проснулся во второй раз... Что-то заставило его подняться и подобраться к ложу Андхаки.
  -- Тебе что-то нужно, старец?
   Уголья очага были собраны горсткой и присыпаны пеплом; редкие сполохи на поверхности бросали блеклые блики на лик Слепца, что был светлее седой бороды: из-под дрожащих век текли слезы.
  -- Прости меня, царевич, я не подумал, что разбужу тебя, - зашептал Андхака, безошибочно улавливая в холодные ладони грубые и горячие пальцы. - Что ж, прощай навсегда. Прахаста прав: нам больше нечего дать тебе, мы выпиты до дна, и к чему хранить пустые сосуды? Прахаста еще послужит тебе телохранителем, что же касается меня... Я одержал тогда победу, давно, возвысившись над смертью и жизнью, но сейчас судьба нанесла мне подлый удар, удар в спину. Как много я мог бы вручить тебе, будь у меня хоть один глаз, хоть на месяц - и я, тварь гордая и мыслящая, не в силах распрямиться под гнетом несчастной судьбы.
   Махасена осторожно высвободил свои пальцы, бережно укрыл костяк старца домотканным покрывалом.
  -- Не мучай себя, Андхака, понапрасну. Ты побеждал всегда и научил меня этому. Прахаста сотворил мое тело, ты - мою душу, ты вложил в нее главное - умение побеждать всегда и везде, даже тогда, когда к тому нет никаких способов и возможностей. Я продолжу ваши пути: путь мечника Прахасты, поприще полководца Андхаки, вечную дорогу пастыря Шатаратхи. Я пойду дальше всех - и вы все во мне дойдете до конца...
   Махасена подождал, когда сдавленные рыдания Андхаки не сменятся тяжелым свистящим хрипом. Не будучи умудрен во врачевании, юноша догадывался, что означают эти звуки. Что ж, Андхака пропел свою песнь, с хрипом и надрывом - но до чего славная это была песнь!
   И в третий раз проснулся Махасена. Повинуясь невнятному призыву, он вышел во двор. Сквозь прореху туч на него властно и недосягаемо глядела звезда чистейшего алмазного блеска
  -- Я слышу Тебя... - сказал Махасена.
  
   Глава 2. Упанаяна, обряд посвящения
   Шатаратха был непреклонен:
  -- Ты, сынок, пока еще не арья даже, ты рожден в благородном сословии, но чтобы стать высокородным, поистине арья, - тебе нужно стать учеником. К дичку нужно привить благородный подвой, дабы он мог дать благие плоды. Кшатрии позже других надевают шнур дваждырожденных по той причине, что овладение военным ремеслом требует всего отрочества. Наставники свидетельствуют, что передали тебе все свое умение - и для тебя настало время услышать святые Веды, знание которых отделяет нас от низкорожденных и животных.
   Царь не слишком жаловал брахманское учение, так что подобная речь дополнительно свидетельствовала об окончательно выверенном решении. Собственно, Махасена намеревался выторговать пару осеней для продолжения занятий: в округе еще не все лихие рубаки передали приемы восприимчивому царевичу. Разбирать знаки Махасена умел довольно, хотя, по правде сказать, стопку листов с воинскими трактатами он скорее знал наизусть, чем мог верно прочесть.
   Не в обычаях Махасены было предаваться унынию по поводу упущенной возможности. Выяснилось кстати, что наставник сыскался аж близ самой Каркотаконагары. Шатаратха обмолвился случайно, что обычай посылать царевичей к каркотакам появился недавно, при Дхармарадже, и вызван был не столько праведностью тамошних мудрецов, сколько желанием махараджи держать при себе в заложниках ответчиков за своеволие своих отцов. Махасена по молодости оставил подобные тонкости вне разумения.
   Паури преподнесла царевичу древко для копья, резанное из доброго сука священной смоковницы. Махасена принял этот дар-благословение и с ним - более он не имел ничего, что мог бы назвать своим и не носил бы уже на себе - припустил к граду Шатаратхи. Новое приключение звало его, и он уже желал его всем сердцем и торопил приближение.
   К великому разочарованию юноши по приезду выяснилось, что ученичество было не благовидным предлогом для сбора при дворе арийской знати, как представлялось ему в пути. Он даже не вошел в город, хоть и удостоился представления махарадже. Владыка зорко оглядел угловатого юношу, похвалил отца за редкого удальца и велел убираться будущему брахмачарию прочь от городских соблазнов.
  -- Ты возьмешь приступом сей славный город, Махасена Махавришнийский, - заметил отечески Дхармараджа. - В твоем взоре и в твоем теле уже можно различить великомощного бойца. Но чтобы ворваться в ворота, тебе потребна отборная броня против похоти, алчбы и гордыни. Примерь-ка на себя панцирь всеведения и шелом истины, препояшься мудростью предков - милостью Кришны да будут они тебе в пору, славный витязь!
   Охотничий проезд махараджи умчался на лов, ослепив великолепием. Махасена стряхнул с каупины пыль, с тоской оглядел ворота Гухи, из огромного проема которых извергалась толпа и тут же вторгалась в двойном количестве. Солнце садилось за величественным порталом чудной на глаз каменной архитектуры. И камень был ли это, сплошь покрытый многоцветной росписью, бронзовыми накладками, золотыми пластинами, изрезанными до чрезвычайности тонкой резьбой. Солнечные стрелы, скользящие над самой поверхностью, несли с собой отблеск золотых кровель самого богатого и изысканного города Арьяварты, и в утешение золотили пыль дороги, по которой вышагивал немного ободренный тем Махасена вслед царской колеснице.
   Критаварман весьма усердно наставлял Махасену в знании обряда; махавришний не должен был выглядеть деревенщиной в глазах посвященных и умудренных. Пурохита ошибался: каркотаки не впали в подозреваемый за ними грех, якобы оставив для поклонения пустую оболочку обряда и позабыв про доброе ядро смысла, - тем паче, что благочестивого Мануша присоветовал взять в гуру сам Дхармараджа, а уж он-то понимал толк в истинной благодетели и мудрости.
   Время обряда выбиралось загодя и со значением. Посвящение должно было произойти во время северного пути Солнца - благоприятного времени для всех обрядов, летом - временем Индры, кшатриев, и особо - в месяц ашадхи, наступающий сразу же за летним солнцестоянием, поскольку упанаяна в этот месяц, в светлую его половину обеспечивала великое грядущее будущему великому победителю.
   Благочестивый Мануша радушно принял махавришниев во вратах своей усадьбы. Сам гуру и сын его, Рамбху, уже сладили в северном конце двора навес и установили там мурти Ганеши, Шри, Лакшми и Сарасвати - самых благожелательных к человеку богов-покровителей. Воздав богам богово, уважаемые мужи не забыли и про себя: Шатаратхова колесница была доверху забита дарами и яствами, да и сам Мануша вел обширное хозяйство на широкую ногу и мог достойно отпотчевать гостей.
   Махасена в этом участия не принимал. Всю ночь он провел в посте, бдении и полном молчании; полуобнаженное его тело было покрыто желтой куркумой.
  -- Как ты, сынок, истолкуешь начало обрядов? - ласково осведомился поутру Мануша.
  -- Испытуемый изображает из себя безгласного зародыша во чреве матери, состояние предрождения, - бойко ответил Махасена, припомнив наставления пурохиты.
   Шатаратха уже суетился по двору, распоряжаясь устроением пиршества и тем мешая самому Мануше. Брадобрей привел в порядок макушку царевича, распределив в должном порядке обычно всклокоченные пряди волос. После омовения Махасена получил от будущего наставника верхнее одеяние - шкуру черной антилопы. Царевич пресекал грань между отрочеством и взрослостью и уже не мог присутствовать при обрядах с непокрытым телом, в одной детской каупине на чреслах.
   На безмолвный вопрос Махасена сообщил следующее:
  -- Шкура черной антилопы является единственно сопутствующей совершению обрядов. Некогда, во время оно, боги, приступив к жертвоприношению, обнаружили, что само жертвоприношение обрело облик черной антилопы и сбежало от них. Боги пустились в погоню, настигли беглянку и, наконец, довершили обряд. В ознаменование этого Благие содрали шкуру и сделали ее знамением обряда. Для указания людям на праведность боги расселили черных антилоп по земле там, где жили благородные арья, по святой Арьяварте. Только здесь возможно совершение правильных обрядов и истинная праведность.
   Махасена благоразумно умолчал, что предпочел бы тигровую шкуру, разрешенную для высокородных.
   Махасена произнес уставные слова:
  -- Я пришел сюда ради ученичества. Я хочу быть учеником.
  -- Так же, как Брихаспати надел одежду бессмертия на Индру, так я надеваю эту одежду на тебя, сынок, ради долгой жизни, жизни до старости, силы и блеска.
   Махасена получил пояс для препоясания из лучной тетивы тройного плетения.
  -- В ознаменование трех благих Вед, - похвастался своим знанием Махасена.
   Следующим подношением наставника воспитаннику был священный шнур дваждырожденного - с этого вздоха Махасена включался в общину истинных арья. Шнур, воздетый на левое плечо, соответствовал кшатрийскому званию царевича - был он шерстяной, красного цвета и длиной в немалый Махасенов рост.
  -- Три нити - три гуны: благость, пыл и невежество, три долга - древним мудрецам, предкам и богам.
   Далее наставник преподнес посох из удумбары в значении отправления воспитанника в пожизненное путешествие к познанию и для охраны самого учителя и святых Вед. Мануша очистил воду из ладоней очищением ученика и обратил махавришния лицом к солнцу - перенять у светила пример исполнения долга перед своими подданными.
  -- По своей воле беру я твое сердце, Махасена, владыку молитв Брихаспати прошу соединить воедино сердца учителя и ученика. Вступи же на этот камень, сынок, будь отныне тверд, как камень, - и Мануша овладел правой рукой Махасены.
  -- Поведай мне свое имя, отрок?
  -- Я Махасена, благочестивый!
  -- Чей ты ученик?
  -- Твой, наставник!
  -- Нет, ты ученик Индры, Агни твой учитель и я твой учитель, Мануша.
   Наставник и воспитанник отправились в обход огня для жертвенных возлияний.
   Мануша по пути давал наставления:
  -- Не спи, клади дрова в огонь, таскай воду...
   Помимо определения обязанностей ученика в услужении, поучения эти имели иной смысл, и Махасена с честью вышел из испытания, разъяснив тайное:
  -- Не умирай, возжигай разум в познании...
   Мануша в первый раз напел ученику мантру "Савитри"; царевичу предстояло выучить наизусть самую священную молитву арьев, которой предстояло стать его второй духовной матерью, как Мануше - духовным отцом. После этого царевич приступил к возжиганию священного очага, чем ему предстояло заниматься отныне каждое утро - сперва в доме наставника, потом в своем собственном.
  -- Как ты, Агни, воспламеняешься благодаря дереву, так и я воспламеняюсь жизнью, пониманием, силой, потомством, скотом, священным знанием. Пусть мой учитель будет отцом живых сыновей, пусть я буду полон славы и понимания и не забуду твои наставления, благочестивый. Пусть я буду полон славы и блеска, священного знания, обладателем пищи! Да будет так! Сваха!
   Шатаратха отправился по ряду брахманов - сопроводителей обряда, щедро оделяя каждого одеяниями и браслетами. Благожелания и благословения возросли многократно, и с ними царевич был допущен к познанию, то есть к тому, что делало его подлинным арья.
   Отец и сын простились коротко: вся их жизнь состояла из расставаний. Новая жизнь не несла ничего нового царевичу - опять учение и услужение, только место прежних наставников, сурового Прахасты и мудрого Андхаки, сменял добросердечный на вид Мануша. Махасена прикинул, что драться брахману не с руки и, следовательно, можно дать себе поблажку. Это хоть в какой-то мере примиряло юного кшатрия с напрасной, по его мнению, потерей времени. Махасена взвесил в руке ученический посох и представил, как превратить палку в доброе оружие.
   Бродячий брахман окунал пальцы в патру, ловко пересыпал рис из щепоти в рот и улыбчивым взглядом следил за царевичем. Махасена ответил сложением ладоней, на что брахман предложил отроку присесть рядом.
  -- Как привыкаешь к железу во рту, жеребенок? Терпи, не раз, не два тебе порвет удилами Мануша углы губ, зато избавит от прочих напастей, куда как худших...
   Махасена обиделся:
  -- Я уже был в бою, и джунгли мне как дом родной! От каких бед меня спасет брахман, который и за меч-то возьмется за лезвие?
  -- Чтобы было понятней, царевич, переведу на твой язык: тебе вручают оружие, которое, единственное, может заменить все остальное. Или еще: ты обретаешь руководство, с которым никогда не испытаешь поражения! - заявил уверенно брахман, вытряхнул остатки своего угощения стайке воробьев и сунул патру за пазуху.
   Махасена насторожился:
  -- Веды дают такое знание? Вот здорово!
  -- Веды? - переспросил брахман с неким сомнением. - Разумеется, только надо помнить, что Веда, единая когда-то, была услышана в прошедшие эпохи, а ныне, тысячелетия спустя, нуждается в надлежащем толковании сообразно своему веку. Этому служат повествования лесных мудрецов или токования тех, обращенные к сидящим у стоп наставников, араньяки и упанишады.
   Махасена поскучнел: ну почему, как только разговор заходит о самом важном, вместо четкого указания его пользуют досужими рассуждениями?
  -- По моему наблюдению, - вставил царевич почтительно, - философия настолько отделена от повседневности, что никак не может быть применена в обыденной жизни. Я слышал споры брахманов и признал их настолько бестелесными и отдаленными, что они никак не могут призрачными усилиями повернуть в иную сторону коловращение жизни...
  -- Ты плохо слушал, сынок, - отозвался брахман, - иначе бы понял, что философия - это, скажем, благоухание цветка на мощном древе, вещь невидимая и трудноосязаемая, но, тем не менее, существующая в действительности, и, более того, являющаяся закономерным завершением всего роста дерева, а может, даже единственным оправданием существования пресловутого дерева. Ты чуток, сынок, но только к звуку шорохов, а не к звукам слов - иначе бы не возводил напраслину на варну брахманов; иначе бы в бестелесных звуках ты ощутил бы биение крови и дрожание плоти подлинной жизни. Философия вбирает в себя все краски мира - до последнего оттенка, и не вина ее, что несведущим она представляется в призрачном неестественном виде, отвлеченным от жизни. Прислушайся, сынок, разве не гордая отвага витязей заставляет мудрецов покидать тесный строй привычных богов и обрядов с тем, чтобы бросить вызов самому ужасному врагу - неизвестности! И какие это битвы, хотя и происходят они зачастую в разуме одного озаренного или же в тесном дружественном кругу отшельников! Поражение, ложный вывод здесь страшнее смерти, а победа - истинное знание, превосходит по сладости обладание сокровищами всех семи материков, ибо она дает человеку свободу - то, что с трудом обеспечивают богатство и власть. Ты, царевич, почитаешь мудрецов людьми, отрешенными от страстей, - но присмотрись, с каким вожделением они жаждут обрести истину! А прислушивался ли ты к перечню доводов мудрецов - не всякий торговец так ловко обратит к покупателю свой товар лучшей стороной или же превознесет достоинства своего добра до небывалых высот! Или же мудрец отправит караван своих мыслей в столь дальние края, что даже искатели заморских редкостей придет в изумление! И ныряльщикам за жемчужницами и скалолазам за самоцветами не опуститься ниже и не подняться выше мудреца, неизменно восседающего десятилетиями на ветхой подстилке. Умению выкладывать доводы мудрецам позавидуют каменщики, а способности разбивать непробиваемые с виду стены - изготовители таранов! Философия - та же жизнь, только изображенная иначе, это такое же прикладное искусство, как плотничье или, скажем, железоделательное; она столь же нужна людям, сколь же помогает им существовать, хоть, может, не в столь явной форме.
   То, что говорил незнакомец, было ново и необычайно; скучнейшая и бесполезнейшая вещь оказывалась увлекательнейшим приключением, полем жесточайших битв и великих подвигов. Рано или поздно такое прозрение нисходило на каждого арья...
  -- Ну что, сынок, теперь ты понял, к чему причащаешься ныне? К великому походу арьев, к штурму несокрушимой твердыни... Найди свое место, Махасена Махавришний!
  -- С таким напутствием, сынок, ты вряд ли преодолеешь первую линию надолб, - раздался голос Мануши за спинами беседующих. - Мы редко встречаемся, Кушика, но каждый раз я с прискорбием отмечаю, что слепота неведения все более затмевает твой взор.
  -- Благословенный... - приветствовал Кушика.
  -- Что я должен делать, наставник? - шустро спросил Махасена, пытаясь загладить свой промах - ему следовало давно приступать к своим обязанностям.
  -- Я хотел кликнуть тебя, сынок, чтобы ты помог работнику вычистить хлев. Но я не имею права насильно лишать тебя поучения, хотя бы оно и было вредным для тебя. Кстати, в этом заключается твой первейший и важнейший урок: будучи царем, ты не можешь преследовать подданных за размышления и рассуждения, сколь бы опасными не казались они тебе. Если можешь - опровергни словом, не в состоянии - оставь губительное мнение на волю богов, испытай его в течении событий; коли оно от богов - пребудет во веки без твоего соизволения, коли от людей - рассеется без твоей помощи.
  -- И как мы разойдемся, благословеннейший? - со смешком спросил Кушика. - Ты бы хотел избавить послушника от моих разглагольствований, но не имеешь возможности. Так? А не вспомнить ли нам стародавние времена, пору словесных поединков брахманов? А то наш бедолага может подумать, что его собираются пичкать перетертой кашицей, а не пытать дух каленым железом, как это есть в действительности! Жаль, прошли времена, когда закладом в таких поединках была жизнь проигравшего, да не из-за безделицы же любимец Дхармараджи и глава бродячего ордена обнажат свои познания! Поставь-ка, Мануша, своего послушника, а я - свое молчание за полный год! Равноценная мена?
  -- Сей отрок доверен мне отцом, - важно вздернул бороду Мануша.
  -- А я не собираюсь подвергать испытанием дорогой того, кто к ней не предназначен! - отозвался Кушика. - Я имею в виду, что не приступишь к отроку с разбором Вед. Их время давно прошло, нам должно благоговейно склониться перед прозрениями мудрецов и, отряхнув с колен траву с жертвенной подстилки, идти дальше, ибо в этом коренной призыв Вед: в свободе человека осознать самое себя! Не важно чем: мантрами, заклинаниями, оружием, трудом, размышлением, - но обрести себя! В случае проигрыша, Мануша, ты предоставишь себе Махасену, ограничившись законами Ману - выигрыш принесет тебе славу и молчание самого надоедливого бродяги. Идет, Мануша?
   Мануша устроил себе седалище, важно воссел на него; потом подобрал комок сухого навоза, растер в пальцах, омыл в трухе руки, коснулся языка и провел черту по лбу. Кушика с усмешкой смотрел на обряды соперника, он попросту сел на землю с самым беззаботным видом.
   Кушика сказал:
  -- Поведай мне, благочестивый Мануша, раз уж мы сидим у жертвенного пламени, - что значит имя Агни - Огонь?
   Мануша сказал:
  -- Поведаю тебе, благодетельный Кушика, что имя Агни происходит от Агри, что значит "первый". Агни предшествует жертве, Агни должен быть воспламенен ранее возлияния, и дымом своим, возносящимся до обоняния богов, Агни должен проложить путь на небо даяниям людей. В свою очередь поведай мне, Кушика, что значит святое слово "Сваха" - да будет так?
   Кушика сказал:
  -- Поведаю тебе, благочестивый Мануша, что когда творил Праджапати первую жертву, то пребывал в затруднении, пролить ее в огонь или нет. Но его Сила сказала ему: "Соверши возлияние!" Тогда Праджапати понял, что это его собственная - "сва" - его сила говорит - "аха" - ему, и, возгласив: "Сваха!" - совершил жертву. Вот почему с тех пор приносят жертву, возглашая "Сваха!"
   - Поведай мне, благочестивый Мануша, как был разъят Пуруша. и заполнил собой хаос, создав из самого себя мироздание?
   Мануша сказал:
  -- Поведаю тебе, благодетельный Кушика, что рот Пуруши обратился в брахманов, руки - в кшатриев, бедра - в вайшьев, ноги - в шудр. А теперь ты поведай мне, благодетельный Кушика, как был расчленен Первочеловек - Пуруша и как была создана вселенная?
   Кушика сказал:
  -- Поведаю тебе, благочестивый Мануша, что дух Пуруши стал луной, глаза - солнцем, уста - Индрой и Агни, дыхание - ветром, пуп - воздушным пространством, голова - небом, ноги - землей, ухо - сторонами света!
   Так произошел первый обмен ударов поединщиков, который выявил, что соперники равны по силам, а потом началась подлинная брахмодья, схватка брахманов, в которой мерилом служили уже не затверженные от наставников приемы, но вдохновение участников.
  -- Кто ты? - спросил Мануша.
  -- Я певец, я - масло, вылитое на пламя божественного пламени, я - воспламенение, обжигающее разум! - ответил Кушика.
  -- Кто ты? - спросил Кушика.
  -- Я - ткач, я - тот, кто ткет обыденными словами по основе божественного слова! Я - узор, пленяющий взгляд! - ответил Мануша.
   Кушика сказал:
  -- Нет, ты не знаешь значения Первожертвы!
   Мануша сказал:
  -- Нет, ты не осведомлен о Пуруше!
   Кушика сказал:
  -- Человек растворен во вселенной, его душа проникает в мироздание, и весь мир просвечивает сквозь его взор!
   Мануша сказал:
  -- Человек расчленен по частям, он рассеян по земле, и тело его обратилось природой.
   Кушика сказал:
  -- Человек, следовательно, не есть личность, а есть вместилище вселенной, оболочка его зыбка и призрачна, и поэтому он соединен со всем мирозданием!
   Мануша сказал:
  -- Человек, следовательно, есть личность, и личность, объединенная со всеми прочими посредством обряда!
   Кушика сказал:
  -- Коли нет сердцевины мироздания, то за нее можно принять человека; прими весть, брахман, каждый человек - сердце вселенной, самоцвет, вбирающий и отражающий свет!
   Мануша сказал:
  -- У мироздания нет сердцевины, нет и края; каждая часть равнозначна. Прими весть, брахман: каждый человек - член вселенной, плоть рассеченная.
   Кушика сказал:
  -- Человек не обладает собственной волей, его воля - производная от вселенских законов, проявление его желаний - не более чем движение капли во вздымающейся волне.
   Мануша сказал:
  -- Человек обладает свободной волей, он равен по могуществу прочим силам вселенной, он способен противостоять влиянию природы; он - алмаз, гранящий себя обрядами в сияющий бриллиант!
   Кушика сказал:
  -- Человека влечет ход вещей, и он меняется вместе с ними!
   Мануша сказал:
  -- Человек устоян на своем естестве, течение эпох не властно над ним!
   Кушика сказал:
  -- Царства - одеяние человека, и он меняет их потребно условиям: дите ходит нагим, постарше одевает дхоти - царство, повзрослев - облачается в пышное одеяние державы!
   Мануша сказал:
  -- Царства - суть человека, они неизменны: всегда были, есть и пребудут малые царства, завещанные Ведами!
   Кушика сказал:
  -- Я вижу то, о чем говорю, - и это истина!
   Мануша сказал:
  -- Я ведаю то, о чем говорю, - и это истина!
   Кушика сказал:
  -- Кого привлечем мы в судьи состязания? Мы не придумываем - мы излагаем. Я - видение, ты - ведение. Я - озарение светом истины, ты - сосуд благости, я - огонь, ты - влага, нам не сойтись и не сравниться!
   Мануша сказал:
  -- Что же мы изберем мерилом правдивости? На каких чашах весов мы взвесим пламя озарения и благодать Вед?
   Кушика сказал:
  -- Действительность возьмем мы пробирным камнем, по черте его определим, насколько полновесно золото наших слов!
   Мануша сказал:
  -- Что мы ни возьмем в руку - все подтвердит истинность моих слов!
   Кушика сказал:
   -И я уверен в том же! Махасена, сынок, зажмурь глаза покрепче, обернись пару раз, протяни руку и возьми первое, что попадется тебе в руки! Принеси эту вещь нам!
   Махасена старательно крутил головой в тщетной попытке уследить за ходом поединка брахманов. В спокойных напевных словах ему чудились яростные кличи и бряцание стали настоящего кшатрийского поединка, пламенное пылание раджаса, претворенное странным образом в благодатной саттве. Он исполнил приказ. Брахманы состязались под невысоким густым лаймом, на самой границе гостевых покоев и обычного сельского огорода. Махасена прикинул, что упираться в глухую стену ему нет смысла и с закрытыми глазами сделал шаг в другую сторону. Сразу же он завяз в плетях; запах раздавленных листьев подсказал ему, что он угодил в огурцы.
  -- Вот... - протянул брахмачария плод состязующимся.
   Мануша торжествующе распорядился:
  -- Разломи его, царевич, и ты увидишь множество семечек. Разве это не подтверждает мои слова: семечки - люди, разделенные, но соединенные мякотью в общину.
   Кушика сказал:
  -- А потом, сынок, раздели семечко, - и что увидишь ты?
  -- Ничего, - сказал Махасена.
  -- Ну, чем не мой человек? - осведомился бродяга. - Внешняя оболочка и пустота внутри. Мой образ не отменяет твоего, благочестивый Мануша, он просто расширяет твое видение мира. Да, человек отделен от мира, но разделенность эта есть отделенность воздуха я ряду пустых чаш. Семечко неизменно на первый взгляд, но оно появляется из капли меньше кончика волоска и вырастает в плод длиной в ладонь. Природа еще раз дарует чудо благоустроения и взаимосвязи составных частей, и в то же время мы видим всего лишь очередную ступень в вечном изменении и коловращении вещей.
  
   Глава 3. Просто Гхора
   Даже то, что после своей победы Кушика дозволил передать царевичу, составляло изрядную область знания. Собственно, кшатрии не обучались Ведам, то есть изучению наизусть сотен тысяч гимнов, а вдобавок, напеву каждого и очередности произнесения их при каждом обряде, что составляло извечный промысел брахманов, Развращение Кали-юги проявилось в том, что современники Махасены уже не могли держать в ослабевшей памяти весь свод священных знаний и принуждены были делиться на разряды и брать себе в надзирание отдельные части обрядов. Это оскудение в мудрецах привело к созданию дополнительных наук, веданг, толкующих сами Веды, - фонетике, ритуалу, грамматике, этимологии, метрике и астрономии. Зачастую воспитание брахманов завершалось уже на частных ведангах, даже не переходя к общим Ведам.
   Прочие сословия довольствовались зачатками Вед, ведангами и упаведами - низшими науками, в число которых входила аюрведа, то бишь врачебное дело, как дополнение к Ригведе; дханурведа, или военное дело, дополнение к Яджурведе; гандхарваведа, музыка и искусство как дополнение к Самаведе и стхапатьяведа, механика и зодчество, как дополнение к Атхарведе. Кшатрии изучали также особо обширное законодательство, произросшее из мощного ствола законом Ману и распустившее весьма развесистую крону толкований и дополнений.
   Разумеется, Махасена не был отлучен от Вед - сие было бы страшнее изгнания и навсегда уничтожило бы в нем звание арья. Царевич прослушал их все с разъяснениями темных мест, но без толкований всех видов - частных, общих и по отдельным отраслям. Царям таковое знать полагалось, но многие превосходно обходились без этого, полагаясь во всем на своих пурохит в применении Вед к обыденности. Царевич взрастил в себе память превосходнейшей степени - память охотника, следопыта. Такой род людей безо всяких мыслительных усилий запоминает путь и в состоянии повторить его хоть десять осеней спустя, вызвать перед внутренним зрением и описать приметы тропы; вот только память эта никоим образом не связывается с прочими областями знания и никак не влияет на них.
   Мануше хватило немного времени, чтобы разгадать царевича.
  -- Память у тебя, сынок, как речной ил - все, что ни коснется его, впечатывается намертво. Вот только что за дело илу до того, кто оставит след - святой риши или мерзкий шакал? Так и тебе, Махасена. Ты равно прилежно изучаешь ведангу и ведомость на упряжь колесничной хоругви. Верно ведь?
   Махасена промолчал: замечание было справедливым, ему только было непонятно, чего еще мог требовать от него наставник.
  -- Ладно, ступай к матушке, - велел Мануша. - Завтра вместе с Рамбхой отправляйтесь за глиной: нам нужны хранилища для зерна.
   Рамбха тяготел к ремеслу, хотя и получил изрядную выучку в науках. Как подозревал Махасена, лишь почтение к отцу и предкам удерживало смышленого и крепкого средовека от окончательного отпадения от наставничества. Любо-дорого было смотреть, как управлялся сын наставника с ремесленным нарядом и сырьем, как гордился втихомолку творениями своих рук...
   Повеселевший Рамбха вытряс Махасену из соломы еще до зари, впихнул в послушника невероятное количество риса и нагрузил корзинами. Сам Рамбху слопал вдвое больше и взял, соответственно, вчетверо больше. Неподдельная радость Рамбху передалась Махасене. Не дожидаясь стражников, они растворили ворота в селение и, выйдя за ограду, затянули разухабистую песню погонщиков. Стража ругалась им вслед, вол в раннем обозе шарахнулся на обочину от диковинных теней в утреннем тумане, - а Рамбху с Махасеной горланили во всю мочь нечто непотребное про местные харчевни.
   Овраг принадлежал на равных селению Мануши и слободе горшечников близ Каркотаконагары; тянулся он на добрую йоджану, ежегодные дожди обнажали все новые и новые слои глины, так что ее было вдосталь - и на какой угодно вкус.. Рамбху сделался серьезным - не всякая глина даже одинакового цвета и породы шла на большие, в рост человека, кувшины, хранилища для зерна. Рамбху искал что-нибудь подходящее, вылепляя шары и расплющивая их, - по тому, как трескались края лепешки, можно было определить количество песка; нюхал и жевал ее, ожесточенно двигая головой. Махасена приметил свежую копь; Рамбху свесился внутрь и загудел довольно.
  -- Лезь внутрь! - приказал он юркому Махасене. - Тебе сподручнее. Смотри, срезай только со дна.
  -- Да пребудет благословение духов оврага на благочестивом Рамбху! - услышал Махасена, когда наполнял глиняной стружкой вторую корзину. - Кто у тебя в подручных? Ах, это ты, Махасена? Побед царевичу!
   Махасена всмотрелся из глубины ямы в образ человека, чей образ заливался солнечными лучами, и признал Гхору - горшечника, приятеля Рамбхи из слободы, буркнул приветствие и взялся за заступ. Не требовалось обучаться у прославленного Мануши, чтобы сообразить, зачем сюда явился горшечник и кому придется копать глину на обоих приятелей. Вместо четырех корзин ему пришлось наполнить все шесть, зато за это время приятели договорились, что брахман будет обжигать свои кувшины у Гхоры. Рамбху не надеялся крепко на свое умение в обжигании огромных хранилищ и с благодарностью принял помощь. Хорошо еще, что слобода был в устье оврага, точнее, именно оврагу была обязана своим существованием.
   Рамбху втихую ткнул кулак в своего помощника:
  -- Не думаю, что в слободе тебе будет хуже, чем у наставника...
   Деревянными колотушками они растолкали комья. Работал большей частью один Махасена, и у брахмана с шудрой оказалось достаточно времени для богословских бесед. Шудра оказался горазд в ведангах; по тому, как Гхора искусно заставлял брахмана представлять свое превосходство над низкорожденным в науках, то не трудно было догадаться, откуда у пытливого шудры такие познания. Неожиданно беседа получила следующее продолжение: Гхора предложил принять платой разъяснение слов - определителей чисел в священных гимнах.
  -- Ноль... - принялся за толкование Рамбху. - Вместо слова "ноль" в строке вполне может стоять слово "точка" или "пустота", возможно, "небо".
  -- Завтра продолжим, - предложил шудра. - Работать нам вместе обе половины месяца, так что припомним все.
   На гончарном дворе они рассыпали комья по циновкам, и следующий день начался с бойкой переклички: Рамбху заставлял повторять Гхору слова-определители.
  -- Один! Начало! Луна! Луч! Земля! Праотец! Еще раз повтори, горшечник!
   К вечеру глина просохла, и Махасена, сидя на корточках, принялся выбирать камешки, Рамбху толок рассыпавшиеся комья и просеивал их. Потом в груду праха добавили воды и из смеси вылепили шары; их сложили друг на друга и покрыли листьями. Шары сохли долго - обучение дошло до четырех:
  -- Два! Близнецы Ашвины! Солнце и Луна! Два глаза! Два крыла! Две половины месяца!
  -- Три! Три времени: прошлое, настоящее и будущее! Три мира: небосвод, воздух, земля! Три огня: костер, молния, солнце! Три гуны: благость, пылкость, невежество! Три специи: перец черный, перец белый, имбирь!
  -- Четыре! Четыре Веды! Четыре океана! Четыре стороны света! Крита - число очков на игральной кости! Как тайный определитель может использоваться слово "простокваша"!
   На пятый день шары разделили натрое, замесили вновь и по заветам предков Гхоры добавили две мерки песка - для крепости, да еще каких-то порошков. К вечеру новые шары покрыли ворохом листьев.
  -- Пять! Пять стрел Камы! Пять объектов чувств! Пять первоэлементов! Пять Пандавов! Пять жизненных дыханий, пребывающих в теле!
  -- Шесть! Шесть вкусов: сладкий, кислый, соленый, едкий, горький, вяжущий! Шесть веданг! Шесть времен года! Сокровенное для шести слово "год", затверди накрепко это, Гхора!
  -- Семь! Семь горных хребтов! Семь материков! Семь риши, воплощенных в семи звездах приполярного созвездия!
  -- Восемь! Восемь божеств из разряда Васу! Восемь слонов миродержцев - по восьми основным и второстепенным сторонам света! Сокровенное для восьми - "добродетель"!
   На девятый день шары растоптали вновь; Гхора одобрил смесь - она тянулась, подобно липкому воску. Шудра разгреб месиво на десять куч - по числу кувшинов.
  -- Девять! Девять отверстий на теле! Девять планет!
   На десятый день Рамбху расщепленным камышом отделил кучи друг от друга, отняв от одних и прибавив к другим, и окончательно образовал комья глины для лепки посуды.
  -- Десять! Десять направлений - восемь сторон света, зенит и надир! Десять голов Раваны!
  -- Одиннадцать! Одиннадцать Рудр - свитских Шивы! Сокровенное - акшаухини, полносоставное войско!
   Двенадцатый день начался с жертвоприношений. Рамбха поднес пуджу присыпанному рисом на земле образу Ганеши, Гхора и его подмастерья зарезали курицу каким-то своим идолам.
  -- Двенадцать! Двенадцать знаков зодиака! Двенадцать месяцев!
   Шудры присели на гончарные круги - у Гхоры, мастера знатного, их было целых три, быстро и ловко левой рукой завертели деревянные круги, закрепленные втулкой во вкопанном камне с отверстиями. Правой они бросали куски глины на круг и начинали вминать углубления в коме. Прямо на глазах Махасены образовалось дно и начало прирастать слой за слоем. В недолгом времени круги вертели уже домочадцы и подмастерья, поскольку Гхора с ближайшим подручным стоя наращивали бока огромных кувшинов. Гхора, покрикивая, добился нужной скорости вращения; чтобы не задымилась втулка, маленькая девчушка непрерывно подливала воду. Отделку мастер не доверил никому, он сам нежнейшими прикосновениями заглаживал неровности, брызгая водой, полировал сосуды. Ближе к ночи все десять сосудов осторожно составили у стены на полных десять страж.
  -- Тринадцать! Тринадцать богов разряда Вишву!
  -- Четырнадцать вселенских периодов! Четырнадцать праотцев Ману!
   Высохшие кувшины бережно склонили набок; самый ловкий подмастерье залез внутрь и колотушкой принялся выправлять дно. Гхора занимался тем же снаружи.
  -- Пятнадцать! Пятнадцать титх - дней лунного месяца!
   Гхора с гордостью пометил изделия своей мастерской личной печатью; Рамбху расписал оберегами и заклятьями нутро и бока кувшинов. Самые сильные на сей случай мантры из Ахтарведы употребить он не решился: благочестивый Мануша не перенес бы осквернения святых звуков написанием их да еще в присутствии низкорожденного. Впрочем, самых простейших заговоров против грызунов, змей-нагов, воров и пожарищ было вполне достаточно.
  -- Шестнадцать! Размер ашти из шестидесяти четырех слогов! Сокровенное для шестнадцать - "царь"!
   Сосуды перенесли на солнцепек до следующего утра.
  -- Семнадцать! Размер атьяшти - четыре строки по семнадцать слогов!
   И вот, наконец, кувшины перенесли в печь, где их сушили дымом.
  -- Восемнадцать! Размер дхрити - восемнадцать слогов в строке!
   На следующий день огонь раздули опахалами и добавили хвороста для поддержания умеренного пламени.
  -- Девятнадцать! Размер атидхрити - по девятнадцать слогов в строке!
   Последний день обжига ознаменовался разведением огромного пламени: брахман и шудры равно поклонялись огню и соревновались в жрении Агни. Огню достался жир и топленое масло, жертвователям - местное черное пиво, от которого все сборище отрыгивалось почти весь прочий день, благо, можно было поручить брахмачарии Махасене выгребать уголь. Сосуды оставили остывать на три дня.
  -- Двадцать! Крити - стихотворный размер по двадцать слогов в строке! Сокровенное - коготь!
   На этом учение Гхоры и его труды закончились.
   Какая выгода была Гхоре в мене с Рамбхой, Махасена так и не смог уразуметь. Прикидывая так и сяк, даже подозревая некий тайный сговор, царевич, в конце концов, обратился за разъяснениями к самому горшкоделу. Обернувшись седьмой раз с возом поленьев, Махасена счел дневной урок исполненным. Горшечник присел в конце дня у плетеной стены сарая, да так и не нашел сил подняться вновь. В чахлой тени он поджидал благодатной сени близких сумерек, Махасена подкрался и решил воспользоваться слабостью шудры.
  -- А вот скажи, Гхора, сколько Мануша отвесил тебе за хранилища? Признаюсь, я первый раз слежу за обжигом и считаю, что труд этот должен оцениваться высоко...
  -- Глина под ногами, хворост в лесу, вот поборы только велики... Людской труд никогда на материке в цене не был; хватает на горсть риса и ладно, прожить можно, - лениво отозвался горшечник. - Тебе что до этого царевич?
  -- Я впервые вижу, как словами можно заменить золото, - признался Махасена. - Я не прочь поучиться такой мене.
  -- Для тебя это слова, простые, обыденные слова? - так же вяло продолжал Гхора. - Тогда, о высокорожденный, объяснить мне это будет затруднительно... Тебе известно, по какой причине сказители и певцы на первых же уроках учатся заменять числительные иными словами?
  -- Тут что-то, связанное с размером стиха, - припомнил царевич. - Чтобы не ломать строку, положенно для каждого числительного иметь слово-заменитель на каждый размер. Наставники заставляют заучивать их наизусть, чтобы обладать ими вдосталь на всякий случай... Признаться, я решил, что мне это ни к чему: мой возничий будет у меня на расстоянии протянутой руки, а уж ему-то знать такое положено!
   Гхора зашелся в сухом кашле-смехе:
  -- Жаль, что мне не положен возничий, он же воспеватель моих подвигов!
   Махасена обиделся:
  -- Не вижу повода для насмешки, почтенный: я - колесничий, и ты сейчас отдыхаешь, а не озираешься в поисках вездесущих врагов только благодаря трудам таких же воинов. Ты - глиномес, я - царевич, ты - шудра, я - кшатрий; я не вижу ничего зазорного для тебя и не ощущаю повода для гордости для себя. Общине равно нужны оба ремесла!
  -- Уймись, Махасена, тут не ристание, нечего распускать хвост по-кочетиному; ну, коли виноват словом, винюсь, народ мы грубый, словами махаем, как мотыгой... Только приметь - не задел ли ты самую незаживающую рану в моей душе? Ненароком, конечно, я знаю, что на осознанную жестокость ты не способен, воспитан и установлен в Правде - оттого и говорю с тобой, царевич... Ты думаешь, блажь возымел шудра, меняет тяжкий труд на пустой звук, зачем несчастному Гхоре заменители чисел? Ты-то сам из высших сословий, ты и представить себе не можешь, что половина населения материка отлучена от Вед или, сказать лучше, лишена слуха, ибо не слышать Вед - значит, не слышать всего остального. Тебе, исполненному молодости и могущества, не понять калеку с костылем. Конечно, ты перенесешь его через реку, скинешь накидку на расслабленные колени, вложишь в трясущиеся ладони последнюю горсть риса и уйдешь спокойно и весело - что тебе до этих трат? Это все равно, что Ганге одарить путника глотком воды. Весь мир открыт тебе! А мне? Кто я, если даже изучение Вед мне заказано до самого савана? Кто не слышал Вед, тот еще не родился человеком, тот еще животное. Вон, хульман, и тот бродит на задних лапах; прислушайся к ворону - и тот болтает по-человечьи. Чем не шудры? Тебя удивляет, что я заплатил месяцем тяжкого труда за право понимать тайный язык гимнов и сказаний, за право стать человеком? Невероятная мена для тех, кто обретает это с детства! Месяцы, годы, сама жизнь, тысячи воплощений, но я все-таки услышу священные слова и все-таки стану человеком!
  -- Я не хотел тебя обидеть! - в раскаянии пробормотал Махасена. - Я же не виноват. что ты родился шудрой...
  -- Конечно, да это и не беда, так, полбеды, - Гхора ощутил смущение юноши и ободрил его взглядом. - Какая, в сущности, разница между нами: мы слеплены из одной глины, разве что для замеса тебя водица взята почище. Сунули нас в одно пекло... Я не завидую тебе, потомок Арджуны, царь и богатырь, как не завидует простой кувшин в подвале горшочку для притираний в хоромах. Кто знает, кто разобьется первым?
  -- Так в чем же дело, Гхора?
  -- Ты - дух, я - прах! Ты, царевич, воплощение духа, я же - горсть земли, слепленная небрежно; вот в чем разница между нами тем, чему учат тебя и к чему приучают меня. А я хочу ввысь, я не хочу быть комком грязи: ступит бык - и он копытце, изольется ливень - и он размешан с прочими, потом ему снова судьба принять какую-нибудь форму и вновь быть перемешанным... Пусть меня мнут, гнут, но я хочу обрести твердость адаманта, обрести дух!
  -- Да, мастер, ты обучил меня готовить горшки; не знаю, сгодится ли мне это ремесло, но вот урок упорства ты преподал сегодня знатный!
  -- Значит, царевич, ты познал половину философии. Ибо кто такой философ? Путник, чей путь не имеет конца, купец, что меняет драгоценную жизнь на бесполезное размышление; воин, предуготовивший себя к поражению; человек, которому чужбина - земля и родина - небеса. Берегись сделать хоть шаг по этому пути, махавришний, иначе он увлечет тебя невесть куда.
  -- Зачем же ты вступил на него, Гхора? Ты мастер из именитых, и полива на твоих горшках не станет ярче от того, что ты откроешь все имена богов!
  -- Полива, царевич? А разве это главное в жизни? Власть, богатство, могущество - это то, чего следует добиваться всеми средствами? Нет же, главное - уяснение основ жизни, только это одно может заменить все остальное. Кто знает, тот изменяет, тот истинный властелин, ему нет надобности в костылях и подпорках в виде власти, богатства, могущества!
  -- И чего добивается такой человек? - живо переспросил Махасена. Ему показалось, что на сей раз рассуждения доморощенных философов преодолеют призрачную грань, разделяющую обыденную жизнь и то, чем она должна быть на самом деле. Царевичу по-прежнему было невдомек, что никакое поучение не поможет разбить эту хрустальную стену...
  -- Кто знает, как все происходит, может все свершить по своей воле. Поэтому, царевич, я хочу стать алмазом, а не глиной, чтобы мяли не меня, а я был осью, вокруг которой вращается все, не той осью, которая искрошится или обломается. Я хочу познать законы мироздания, чтобы творить ими.
   Махасена насторожился:
   - Ты горшкодел, мастер, тебе в привычку мять глину и лепить из нее, творить нечто из косной материи. Если внимательно вслушаться в твои слова, Гхора, то нетрудно уловить жажду уподобиться Богу-Творцу... А может, вовсе заменить его? Зачем, Гхора?
   - Тебе не понять этого, царевич, объяснить тебе все это труднее, чем объяснить слепому, зачем зрячему пытаться сохранить увиденное наяву перенесением на картину. Ты слеп, царевич, но указую тебе это не в виде оскорбления, ты слеп блаженно, как слеп щенок в теплых объятиях матери. Я даже завидую тебе, Махасена, твоей незрячести, тебе не нужно взирать на мир, разбираться в нем и в самом себе, поскольку в тебе уже заложено изначально верное понимание Добра и Зла. Жаль, мало таких стало ныне, зато возросли числом такие, как я, - узревшие несовершенство мира и не могущие спастись никак от этого жуткого образа.
   - Я тоже считаю мир далеким от совершенства, - вставил Махасена.
   - Ты склонен менять его? - быстро переспросил Гхора.
   - Зачем? - удивился царевич. - Природа лучше не станет, а дух не меняется вовсе.
   - Мы возвращаемся к началу нашей беседы... - вздохнул горшечник. - Действительно, как можно изменить нетленный дух, и зачем, в самом деле; но если мир подобен куче глины, которую месит Господь, то не грех подправить неудавшееся творение.
   - Даже если изделие обожжено и не может быть исправлено? - невинно спросил Махасена.
   - А если потребуется - и разбить! - жестко сказал Гхора. - И начать создавать наново, коль скоро чертеж и первый неудачный опыт уже явлен нам, через труд и творчество дотянуться до Бога.
   - Тут недалеко до богохульства, почтенный Гхора: вдруг ненароком появится желание посостязаться с Богом в творении, встать вровень с ним, а то и вовсе заменить его собой? И еще, мастер, тебе не кажется, что, обращая святое слово к куче праха, ты неизбежно снижаешь его высокий глагол, насильно обрезаешь крылья высокому полету. Ты жаждешь незыблемости духа, но на деле ратуешь за коловращение праха. Странное сочетание цели и средства, не правда ли?
   - Дух непостижим и недостижим! - ответил на это Гхора. - Люди могут обсуждать только его проявления - коловращение. Если хочешь подняться вверх, опустись вниз, без толчка невозможно движение, и я жду человека, который совершит этот толчок, направив опускающуюся к безднам распада Арьяварту к новому подъему.
   - А значит, и к новому падению вновь! - как бы про себя отметил Махасена.
  --
   Глава 4. Крада-упанишада
   Наставнику принадлежало стадо буйволов; в тот день Махасена гнал неспешных животных от дальних рисовых чеков, что были под самой столицей. Мануша водил дружбу и имел какие-то дела с содержателем постоялого двора на пересечении Трех Дорог: благодаря этому знакомству буйволы получили место в стойле, а сам Махасена - чашу риса. Дородная бабенка посулила пригожему юноше непочатый кувшин с цветочной настойкой и, как понял Махасена, себя в придачу. Царевич предпочел охапку соломы в закутке стойла сомнительной чести разделить ложе грязной женки.
   Теплый дух и равномерный жвачный шум мигом сморили царевича. Непрошеных гостей с ночной дороги и сумрачного леса он не боялся: буйволы лежали вольно и при малейшей опасности имели достаточно места, чтобы пустить в ход пологие рога и копыта, а на слух и бойцовские качества стада можно было положиться даже в волчьем стойбище.
   Буйволы всхрапнули среди ночи, разбудив погонщика. Вожак воздвигся темной громадой, опустив мощный лоб к самой земле и шумно вынюхивая низовые запахи, что текли в теплое стойло из щелей хилых ворот. Махасена кликнул Ревуна, зачмокал, успокаивая: буйвол фыркнул и подался к выходу - значит, опасность исходила оттуда и не была ложной. Махасена вдохнул холодный воздух, задержал выдох, выдавливая из легких затхлый стоячий воздух: горячая волна пробежала по всем каналам ветра внутри тела, возжигая боевой пыл. Пока бык-тугодум неспешно гонял мысли, подобно слюнявой жвачке, Махасена скользнул к нему, нашел щель пошире, пальцами осторожно раздвинул колена бамбука. По двору брел какой-то человек - высокий, худой, почти нагой: правой рукой он нащупывал путь посохом, левой придерживал сверток. Ступал он осторожно, и по сугубой внимательности к каждому шагу Махасена опознал слепца. Что же так взволновало буйвола? Не убогий же был тому причиной. Царевич решил, что кто-то еще наблюдал за слепым, и уж он-то встревожил чуткое стадо.
   Махасена снял запор, чуть приоткрыл дверь, кликнул несчастного:
   - Достопочтенный! Кто-то выслеживает тебя - если ты не мог достучаться в службы, то иди на мой голос: тут ты найдешь приют.
   Слепец остановился, выслушал, склонив голову к плечу.
   - Кто зовет меня?
   Вопрос показался Махасене неуместным, и он ответил с раздражением:
   - Я гоню стадо своего наставника и ночую с буйволами в стойле. Не думаю, что тигр, который повис на твоих плечах, даст время тебе выслушать мою родословную и вполне удовлетворить зряшное любопытство.
   Слепец двинулся на звук голоса. Махасена оттолкнул морду Ревуна, поймал слепца за высохшее плечо, рванул на себя невесомое тело. Одновременно с шумом падения царевич опустил запор и подтащил к воротам пару корзин с отрубями. Хищнику, вздумавшему настаивать на добыче, пришлось бы впредь пошуметь и потрудиться у входа.
   Махасена на правах хозяина угрюмо распорядился:
   - Слева в углу - охапка соломы, можешь постелить под себя. Я выхожу рано утром, если тебе, благословенный, по пути со мной до Халочараны - могу подвести на буйволе, если нет - то позволь принять от тебя благословение и распрощаться на рассвете.
   - Благословение мое на тебе, добрый юноша, мое и Господа моего, Махадевы, - надтреснувшим голосом произнес слепец. - Впрочем, ты напрасно обеспокоился за мое плотское существование: хищники и разбойники избегают служителей Шивы.
   - Нетрудно догадаться, почему! - тихо буркнул Махасена Ревуну. Буйволы его шуршали подстилками, и в темноте Махасене чудилось движение стада от того места, где рухнул слепец. Сам Махасена возымел то же желание - от слепца несло дымным смрадом погребальной крады.
   - Мне нужен приют, - продолжал слепец, - я высох до костяка, сухой кости все едино, дождь ли, зной, свет или тьма. И все же мне нужна помощь... Найди мою чашу, добрый юноша!
   Махасена недовольно засопел и принялся выискивать в соломе и навозе пожитки слепца. Тусклое пепельное сияние, уловленное ночным зрением, позволили обнаружить ему опрокинутый купол патры. Махасена поднял чашу для подаяний - размер, вес, неровный внешний под подсказали царевичу, что же именно он подносит слепцу. Капилаваст с довольным урчанием принял срезанный на уровне надбровий купол человечьего черепа. Как ни старался Махасена от отвращения броситься прочь, холодные сухие пальцы слепца притиснули горячие юношеские ладони к холодной кости.
   - Каким подаянием почтишь ты Синешеего в лице его служителя? - прокаркал слепец. Махасену чуть не вытошнило от запаха его смрадного рта. - Что ты положишь в чашу, высокородный?
   - Я сам питаем подаянием! - отрезал Махасена. - Как ты, слепой, признал во мне благородного кшатрия?
   - Я, царевич, лишен зрения, но не ума: на пальцах потертости от кольца лучника, на запястье - метины от тетивы, запястье развито в оружейных приемах. Тебе осеней пятнадцать, а ты - брахмачария, принужденный почти до юности изучать науки своего сословия. Кто бы еще в новолуние осмелился высунуть нос из жилища и предложить покровительство убогому, как не царский отпрыск, что является его важнейшей обязанностью перед низшими? Так каково же твое подаяние, царевич?
   - Я столь же нищ, как тот отшельник, который даже не имеет права оставлять еду из подаяния на утро. Оставь же меня со своим благословением, почтенный!
   - Ты хочешь отделаться от Обладателя Трезубца щепотью риса, хотя тащишь за собой кош золота?
   - Что тебе нужно, благословенный? - напрямую спросил Махасена.
   - Помощи! - кратко ответил слепец.
   - Изволь! - в подражание ему бросил Махасена.
   - Положи ладонь в чашу! - распорядился слепец.
   Махасена решил со всей возможной поспешностью отделаться от просителя, исполнить все требуемое и избегнуть тем самым дальнейшего общения. Он опустил пальцы внутрь и резко отдернул: чаша была полна прахом, легким, летучим - а ведь только что Махасена подобрал патру опрокинутой. Шуршание сухой кожи на костях - твердый палец безошибочно уперся в середину лба юноши, провел черту вдоль бровей, снова вернулся в середину лба и по линии переносицы изобразил узкий овал с заостренными краями. Слепец изобразил тилак шиваитов и третий глаз своего Господа. Снова шорох, порыв воздуха, и что-то невесомое опустилось на голову и плечи царевича. И тут Махасена прозрел: нет, это было даже не взращенное им ночное зрение и не "кошачье снадобье", что расширяет зрачки на все глазное яблоко и позволяет соперничать в зрении в ночных джунглях с пантерой, - это было иное зрение, способность воспринимать призрачные образы вещей.
   Мертвенное свечение, что исторгает из себя гниющая падаль, зеленоватые огоньки, что блуждают в душное предгрозье, - вот что составляло сейчас внутренность стойла. Бамбуковые стены, жерди и пальмовые листья кровли, стойки и загородки казались прозрачными, и зеленовато-голубая муть клубилась внутри их, не выходя за видимую грань. Существа из плоти и крови исполнились багровым туманом, подобно зарницам в нагромождении облаков, метались алые молнии толчков крови. Самое разительное изменение приключилось со слепцом: он остался слеп доподлинно, густая мгла лежала на впавших сморщенных веках. Во лбу его зияла рваная рана - при дневном освещении она выглядела, как шрам, а сейчас Махасена прозревал внутреннее око, что выглядывало огненным зрачком в мертвенный мир.
   - Ты видишь истинное? - вопросил шиваит. - Ты смел, царевич, и мне по нраву: воззри, как все зыбко и как все подвержено тлению от самого зарождения; ты осознал, высокорожденный, какова власть Шивы? Любая вещь, любая тварь в его власти от самого зачатия, ибо что рождено, то тленно, что явилось, то будет уничтожено! И все это силою Владыки Разрушения!
   Дикий хохот прервал его слова. Слепец щедро сеял пепел из своей жуткой чаши, и все, чего касалась легчайшая пыль, гасло, внутреннее сияние тускнело, очертания размывались, и непроглядная мгла проявлялась на месте вещи, что всего несколько вздохов назад являла собой образец прочности и незыблемости. А шиваит все рассыпал пепел, и сколько бы горстей праха не развеивалось, череп казался бездонным, его нутро в буграх и извилинах было покрыто серой горкой. Вихрь закрутился вокруг них, все истаяло в кромешной мгле. Махасена не ощущал более своего сильного горячего тела, тьма небытия растворяла его в себе, отнимая биение плоти и подчиняя единому всеобщему ритму, охлаждала кровь и распускала ее в зыбком океане, что не имел никаких качеств. Страх переполнил Махасену: он осознал, что нечто в нем жаждет слиться с этим океаном, каплей сомкнуться с толщей вод, истаять пеной на ровной глади, вернуться в родное лоно, из которого нечто некогда исторгло его. Один разум стоял преградой между взаимостремлением Внутреннего и Внешнего. Разум бился с отвагой обреченного, он был стражем надвратной башни, что еще отражал противника, хотя стены города давно уже пали, враг вольно вошел в крепость, и нет смысла в безрассудной рубке. Но верность государю, который поставил воина смотрителем врат, родовая честь, от имени которой была принесена присяга, все еще принуждали к бесплодному сопротивлению. Он просто не мог иначе.
   И тьма отступила - не вовсе, ибо она была всем и присутствовала везде. Она словно накинула на себя расшитое покрывало, где были изображены темная полоса дальнего леса, несколько дерев - с них свисали необычайно огромные и долгие плоды, там и сям тлели костры, и вокруг них слонялись многообразные тени; один лишь облик отсутствовал там - человечий.
   Махасена утерял прозрение, но не утратил своего ночного зрения. Горка угольев, припорошенных пеплом, светила ему шагов на пятьдесят вкруг: мерцающий звездный свет дополнял остальное. Он нес старца на закорках прямо по полю казней Каркотаконагары. Как он очутился здесь, за добрую йоджану от места ночлега, объяснить он не мог и много осеней спустя. Хилый калека так сдавил коленями бока своему перевозчику, что у Махасены трещали ребра и заходилось дыхание.
   Слепец бормотал:
   - Зрячий хуже слепого: он доверяет одним глазам, в то время как единственно верное зрение - прозрение души... Подумать только, он принял меня за дичь тигра, он так и не понял, что я из тех, кто охотится сам, и такие телята - самая простая добыча! Теперь он мой раб: никто еще не мог устоять разумом против видения Шивы. Он сейчас умственно опустошен, как новорожденный, даже более чист, ибо ребенок несет в жизнь свиток с начертаниями кармы, а волна океана Единого смыла с него все напрочь. Как же звали этого царского выродка, что так благородно пришел ко мне на помощь? Ах, да, пустое, зачем мне прозвание этого тела, коли я и свою кличку забыл вечность назад.
   Тут слепец неожиданно стукнул по темени Махасены - царевич пал. Старец переступил через тело в ногах и шагнул к другому телу, нанизанному на кол. Шиваит обошел кругом кола, удовлетворенно квохча. Махасена воспринимал все отстраненно, словно сон, хотя и чувствовал, что сон этот - явь.
   Слепец приказал телу Махасены, даже не удостоив его взглядом:
   - Эй, тело! Вставай, выдергивай кол и неси за мной!
   Разум Махасены еще не вполне овладел своими членами, и он даже не шевельнулся. Это и спасло царевича.
   Слепец обернулся в раздражении:
   - Козье дерьмо! Он же не понимает ничего!
   Шиваит за ухо поднял царевича с земли, подтащил к колу, наложил ладони царевича на бревно в запекшейся крови.
   - Вали! - и сам навалился сзади на Махасену. Веса двух человек оказалось достаточно, чтобы кол наклонился и треснул у самой земли.
   - Тащи!
   Махасена очутился возле распяленного в ногах трупом и потащил тело вместе с обломком кола. Старец шагал впереди, время от времени оборачиваясь и маня к себе. Будучи налегке, он далеко опередил царевича с ношей.
   Тут насаженный на кол шевельнулся на плече Махасены и участливо склонил голову к лицу юноши:
   - Не тяжело, сынок?
   Махасена даже не сбился с шага - во сне все было привычным и естественным, коли труп на колу говорит, значит, так оно и положено.
   - Ничего, не беспокойся, почтенный, вот только обрубок цепляется за рассыпанные по земле кости.
   - Кстати, что за странных товарищей ты завел себе? - продолжал непринужденную беседу труп.
   - Слепец просил меня о помощи, вот я и здесь, - ответил Махасена. - Прости, почтенный, что причиняю тебе боль.
   Труп рассмеялся.
   - Мудрено причинить боль телу человека, коли он давно уже отрешился от плоти. Ну да ладно, а где кончится наш путь?
   - Вот уж чего не знаю! - вздохнул Махасена
   - Тогда притворяйся обеспамятевшим! - велел труп.
   Старец поджидал Махасену с ношей в круге остывшей крады. Шиваит остановил Махасену попросту - толчком в грудь, от которого царевич сел в остывшие уголья. Слепец хлопотал около казненного и куском ребра бороздил круг подле тела, иссеча его линиями. Потом он обратился к Махасене: с юношей он обращался так же непринужденно, как и с трупом. Тем же ребром, обернув только острым сколом, он начертил против сердца Махасены лотос, перевернув - вдоль хребта сплетенную змею от копчика до основания черепа. Нашел увесистый камень, снарядил род долота из расщепленной берцовой кости и пару раз примерился к удару в затылок. Махасена пришел в себя: лежал он распластанной грудой мяса и костей, но за один вздох он мог откатиться в сторону и по-свойски объясниться с колдуном еще до того, как тот пустит в ход свое оружие.
   Казненный опередил царевича. У него были свои счеты со слепцом. Стоило шиваиту потянуть за плечи труп, стаскивая его с кола, как мертвый схватил надругателя за запястье. Слепец взвился, да так, что вслед за ним взлетел и казненный, и обрубок кола взметнул клуб пепла. Пелена пыли завесила их борьбу. В конце концов слепец оставил напрасные попытки, поскольку казненный притянул стиснутые руки к своей груди, то шиваиту пришлось пасть на колени.
   - Я был вправе ожидать большего почтения к телу наставника, - кротко сказал труп.
   Слепец сделал еще одну попытку вырваться.
   - Линия восхождения к Рагху изображена волнистой, так что обряд ни к чему бы не привел, - продолжал труп. - Ты плохой ученик: если черные познания это все то, что ты приобрел, сидя подле моих стоп, то можешь считать десятилетия потраченными впустую. Я имею в виду даже не твои художества на пепле. Перед тобой милостью Шивы я распахнул сокровищницу Куберы - ты же схватил собачье дерьмо у порога; я открыл тебе врата освобождения - ты свернул в тупик ведовства. Это же надо, додуматься использовать пепел из мозга отшельника для одурачивания людей! Величайшая тайна шиваитов, позволяющая ученикам видеть воочию Единое и себя растворять в нем, - в грязных лапах колдуна! Более того, это отродье уничтожает разум случайного человека и обращает несчастного в безвольную скотину! Царица снизошла к тебе с небес, желая доставить невыразимое наслаждение, ты же швырнул ее в грязь и лишь удовлетворил свою мерзкую похоть. Ты хотел закабалить мой угасающий разум, перенести в тело юноши и затем вселиться самому в юное крепкое существо! Да, ты достиг бы тогда многого! Вот поэтому я вернул свою душу и раздул тлеющий разум своего тела - все для того, чтобы благословить напоследок своего верного ученика.
   Труп смолк. Махасене слышался скребущий звук: казненный собирал слюну в пересохшем рту и смачно выплюнул кровавый сгусток в лицо слепца.
   - Оставайся с ним до конца своих жалких бесплодных ночей. Эй, сынок, подбери что-нибудь потяжелей да выбей мозг из этой башки!
   Махасена нащупал тяжелый сук - из тех, коими положено проламывать черепа отцов в пылающей краде ради высвобождения духа из уз тела. Слепец забился: труп зашелся клекочущим смехом-кашлем.
   - Давай, давай, сынок, - торопил труп. - Вечность у меня впереди пребывания в океане блаженства, но каждый вздох в юдоли майи невероятно мучителен. Я бы хотел последним чистым деянием распроститься с миром пустого коловращения!
   - Стой! - заорал слепец. - Не слушай его. о опора увечных и покровитель несчастных! Что желаешь, мой господин? Золота, славы, любви - я все брошу к твоим ногам в удесятеренном числе! Стоит мне молвить мантру - и все снизойдет на тебя, причем столько, что для сохранения золота тебе потребуется построить целый город, а нагих красавиц будет столько, что они будут представлять подобие чампакоцветного океана с пеной черных волос, и десять эпох будешь ты барахтаться в волнах благоуханной молодой упругой плоти, а слава...
   - Довольно! - прикрикнул Махасена. - В твоих способностях я не сомневаюсь, но мне это ни к чему. Я кшатрий, в моих жилах святая кровь Лунной династии! Я не оскверню ее победой, достигнутой столь низменными средствами. Я завоюю себе царство мечом, но не ведовством!
   - Так ты хочешь знать, как добиться этого чистыми средствами? Нет ничего проще - слушай же и внимай то, что я уразумел у стоп своего учителя!
   - В ночь полнолуния при благоприятном сочетании созвездий разложи огонь, подмети вокруг алтаря, разложи траву куша, окропи ее кислым молоком. На перемене страж соверши подношение Агни маслом из жертвенного черпака и взови к нему. Будет дан тебе знак - заклубится пламя и примет облик некоего бородатого лица со всклокоченными власами. Тогда, умастив члены жертвенным маслом, сдерживая речь, смело вступай в дым. И он вознесет тебя к Луне, вратам небес. Остерегайся, царевич, как бы Луна не заставила и излиться тебя обратно семенем в живородящее лоно. Как спросит тебя Сома: "Кто ты?" - отвечай: "Я есмь Ты!" - и будешь пропущен далее. Ступай бесстрашно по стезе богов, по звездным тропам, через эфирные потоки. Минуешь ты мир Агни, мир Вайи, мир Варуны, мир Индры: не задерживайся нигде, ибо идешь ты к миру Брахмы. Вот спустишься ты к перевозу через небесную реку Виджару, и приблизятся к тебе пятьсот апсар: сто - с плодами, сто - с притираниями, сто - с плетенницами, сто - с одеяниями и сто - с благоухающей куркумой. Отклони предложенную честь, ибо она для достигших бессмертия в мире Брахмы, отклони и любовь небесных красавиц, каким бы невозможным не представлялось тебе это, ибо если ты не одолеешь соблазн, живущий одним настоящим, на следующей преграде, на озере Ара, - то это настоящее утопит тебя на пути в будущее;
   - Ступай к дереву Илья - в тебя проникнет сияние Брахмана; вступи в град Саладжья - в тебя проникнет вкус Брахмана; пересеки крепость Апараджита - в тебя проникнет сияние брахмана; войди в покой Вибхи - в тебя проникнет слава Брахмана!
   - Со смирением подойди к трону Вичакшане: этот трон - познания, ибо познанием различается человек. Совершив положенный восьмичленный поклон перед пустым троном, ступай к ложу Амитауджас, жизненному дыханию. На ложе том восседает Брахма; припади к ногам Праджапати и смиренно проси Прародителя о завоевании мира. Проси - и будет свершено по слову твоему, ибо тот, кто приносит жертву - вручает мзду небесным судьям, кто распаляет дым по четырем столбам - концам алтаря - заключает в них небожителей, как в клетку, и заставляет исполнять их свои желания.
   - Это все? - переспросил Махасена. - Поистине, напрасно говорил ты со мной! Зачем мне, кшатрию, которому не пристало унижаться ни перед кем, жалкие куклы, безвольные исполнители воли жрецов и колдунов? Я из тех, кто способен напрямую сойтись с ними в поединке и получить власть над вселенной как выкуп за побежденного. Время твоих богов прошло, благословенный, они не сильнее людей, разве что живут подольше, летают на облаках да не лупают глазами, как мы, земнорожденные! Ты не открыл мне ничего нового! Расскажи мне о другом пути, благочестивый, пока я не исполнил волю твоего наставника!
   Шиваит замолк - и тут с ним произошла разительная перемена - труп в судорогах выпустил пленника; слепец выпрямился, возрос ростом, преисполнился статью: веки поднялись и обнажили глаза, полные огня, а шрам на лбу источал такое сияние и обдавал таким жаром, что Махасена поспешил пасть ниц, чтобы его не постигла участь назойливого Камы, некогда испепеленного дотла взглядом третьего глаза Шивы.
   - Ты стократно прав, царевич, - громогласно рыкнул Шива, вселившийся в тело слепца, и все скорбное поле отозвалось беснованием, хохотом, визгом, камланием и ревом нежити, приветствуя своего Владыку, - что не соблазнился путем моего последователя, хоть он и привел бы тебя к престолу Царя Царей, как и двенадцать твоих предшественников. То был старый путь, путь победы на земле; я возвещу тебе новый путь, путь победы на небесах. Я, Шива, верен своим последователям до конца: всюду храню я каждый их вздох и всегда и везде готов явиться на помощь не зван. Коли слепой обладатель черепа не смог припомнить поучения наставника - я стану его устами и удовольствую тебя, Махасена!
   Махешвара рек грохотом грома в блистании молний:
   - Узри меня во славе и силе - и смирись, покорствуй неизмеримой силе, покорствуй необозримому могуществу. Кто ты есть, как не пылинка перед смерчем, блик от капельки в сиянии солнца! Ты ничто перед всем, пустота перед мирозданием! Смирись, склонись, пади ниц, прянь во прах и уподобься ему у стоп Махешвары, познай свое ничтожество, чтобы узнать, что такое величие, уразумей себя рабом, чтобы стать господином! Только из крайнего унижения ты можешь воспрять к крайним пределам славы! Признай себя тварью и взови в уничижении к Творцу всех тварей и Вершителю всех судеб! Моли Господа о клочке дерна, куда можно едва воткнуть шило - и Он в неизреченной милости своей одарит тебя великим царством! Чем о меньшем будешь молить ты - тем большее получишь ты!
   Махасена со смирением выслушал речь Господа. Почтив обходом Его и отдав положенное число поклонов, он сказал так:
   - Я выслушал тебя со смирением, Махадева, но ты напрасно говорил мне о новом пути. Нельзя быть одновременно рабом и владыкой, нельзя восседать во троне и ползать во прахе одновременно. Власть ничто без свободы быть самим собой, иначе она просто цепь, цепь золотая, но оттого еще тяжелее обычной. Мне нужно завоевать царство для одного себя и быть в нем подлинным и единственным властелином. Зачем мне громоздить троны покоренных царей один на другой - чтобы, взгромоздясь на них, лобзать твои стопы, подобно рабу? Я не раб - даса, я свободный - арья! Свобода эта завещана мне от предков, и ей изменять я не вправе! Мои предки не унижались перед судьбой и встречали волю богов, дерзко оспаривая ее. Я - кшатрий, и меч в моей руке - не привесок к ладони! Благодарю тебя, Господи, за мужество, которым ты одарил меня, всего остального я добьюсь сам и стану единственным владыкой своего царства! Зачем же иначе мне вручена воля и свобода от Бога, меч от людей? Для того, чтобы клянчить милостыню у Господа, хватит с лихвой слабости и покорности! Не годен твой совет, Господь, не спас ты своего последователя!
   Шива смолк - облик слепца потерял величественность, и переполненная паводком река вернулась в прежнее русло. Слепец рухнул на колени и воззвал к Махасене:
   - Помедли в исполнении ужасного замысла, добросердечный юноша! В измышлении спасения воззвал я к своему сердцу, выслушай, что вещает оно!
   - Какое царство ты хочешь обрести, царевич? Арьяварту? Все семь материков? Три мира? Ты обладаешь вселенной - и бьешься насмерть ради невидимой песчинки! Как можно войти завоевателем в город, который навеки твой? Ты теряешь свое право на весь мир с того вздоха, когда он представляется тебе отделенным от тебя! Ты сам оборачиваешься спиной к львиному престолу, ты сам отдаляешься от него, когда мыслишь мироздание разделенным на свое и чужое, на Я и не Я! Так обернись же, вступи в колесницу духа и заставь возничего-разум направить коней-чувства на царствие, а не в изгнание. Скажи "Трогай!", и до скончания вздоха ты уже будешь на месте. Вся вселенная пребудет с твоим духом, ибо она и есть твой дух: от одного пламени тростниковой свечи горят парабхады других свечек; кто различит, кто пламя-Махасена, кто пламя-капилаваста, кто пламя-Шива, коли сущность всех пламеней одна и та же. Разгораются, гаснут, вновь зажигаются от извечного пламени, и сами возжигают его, когда оно гаснет, так скажи же на милость, как ты делишь единую сущность пламени на составляющие? Огоньки разделены количественно, но не качественно: они видят друг друга разделенными и, соответственно, так размышляют о других вещах; подлинно же они - суть единое. Ты - Махасена, ты же - горсть пепла, ты же - облака, ты же - Бог-Всесоздатель, ты - все, и все - в тебе.
   - Так снарядись же в единственный стоящий поход за самим собой, так одержи же единственную настоящую победу - над самим собой, обрети истинное Я, порази неподлинное, искаженное Я, что ввергает тебя в мучительные походы ради бесплодных побед! Царство, о котором мечтаешь ты, - звук пустой, земля, на которой ты пытаешься утвердиться, - зыбкое марево, подданные, которых ты взыскуешь, - тени сновидений, и ты сам ничто перед Нечто, которое одно и существует. Вот единственное царство, которым стоит овладеть, воцариться в нем, воссесть на троне Абсолюта. Он непредставим тебе, призрачнее мысли, но иллюзорным является именно все остальное, поскольку все прочее - рябь на поверхности безбрежного океана: пена - Махасена, и я - волна, плеск - голос... Если тебя так волнует успех в мельтешении внешнего - так вглядись в рисунок волн. Сколь бы ни было их, как ни разновидны они, все они подчиняются единым законам, сложению свойств воды, ветра и течений. Желаешь властвовать - познай эти законы и двигайся на гребне волн. Улови ритм Вселенной, сообразно которому пульсируют все существа, действуй в едином ритме с ними, но не застилай своим биением ритма мироздания. Ничто не может противостоять единому и взаимоусиливающемуся ритму всех тварей! Так ты приблизишься к Духу в телесной оболочке, вернешься в материнское лоно, из которого исходит все - и ты встанешь во главе всего.
   Голос смолк, стих, угас, как умирающее дуновение ветра. Махасена отряхнул с себя очарование голоса и огляделся: ночное зрение было утрачено, да в нем и не было нужды. Восток светлел, озаряя холодным светом серое пепелище. И казненный наставник, и слепец, ученик его, исчезли... Махасене было недосуг раздумывать об их исчезновении. Дальние путешествия отрочества оставили в нем "память стоп": ноги сами вспоминали прошедший путь, хотя бы голова была занята совершенно другим. Чутье повело его обратно к постоялому двору.
   Дорогой ему встретился Ревун; молодуха из харчевни клевала носом на широкой спине буйвола. Бык приветственно взревел.
   - Эй, парень! Куда ты подевался? Ночью у нас видели колдуна-капилаваста, мы-таки решили, что он уволок тебя. Буйвол всю ночь носился по стойлу, едва не разнес его, я пустила быка по твоему следу, авось, хоть косточка сыщется для сожжения, - и молодуха неожиданно всхлипнула.
   Она была из той породы баб, что готовы были рыдать или хохотать по малейшему поводу или без оного, как лежало у них на сердце. Махасена подошел на деревянных негнущихся ногах, метания в течение ночи неожиданно дали о себе знать, уткнулся в необъятный теплый бок Ревуна. Он заплакал бы, если бы не разучился бы делать это еще в детстве.
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДВОРЕЦ
  
   Глава 1. Урмила
   Мануша, выслушивая подробные отчеты Махасены о тому подобных событиях, только кряхтел и взвешивал в руках посох - но в ход не пускал. Похождения Махасены заканчивались на скотном дворе у кучи кизяка.
   Именно там разыскали его как-то Керокшатта и Шальва. Возничий успел перемолвиться с Манушей, и, достаточно выразительно взглянув на царевича, объявил, что после ему предстоит долгий разговор с Шатаратхой.
   - Испроси у благочестивого Мануши позволения на темную половину пробыть в миру. Царевича Джанапады желает видеть Дхармараджа: думаю, наставник смирится с просьбой Махараджи, - продолжал Керокшатта, пока царевич и присоединившийся к нему верный сута отчаянно колотили камнями по высушенным коровьим лепешкам.
   - Ты привез мне кшатрийское убранство? -спросил Махасена.
   - По твоим делам деяниям, царевич, собачья шкура более всего к лицу,- не преминул уколоть Керокшатта. Шальва понурил голову, и Махасена понял, что дружок отпотчует его обратно своими приключениями в послушничестве. - Брахмачариев больше всего украшает святость наставников и почтение к старшим. Довольствуйтесь-ка шкурами вместо доспехов и посохами вместо мечей. А коли вы числите себя в кшатриях - так докажите сперва, что достойны опоясаться мечом, и что вам ведомо, во имя чего вообще даруется право на оружие.
   Чем-то подобным друзей обильно угощали за каждой трапезой их наставники и следующую часть поучений возничего они пропустили без особого ущерба для своего образования.
   Смену полуденной стражи они застали уже у городских ворот Каркотаконагары. Добрая царская упряжка под приветствия стражников миновала Двойную Башню и покатила по Раджапатхе, Пути шествий. Юношей, чье живое воображение было притомлено однообразной размеренной жизнью послушников, опьянила уже сама поездка на колеснице: что ж говорить о проезде по главной улице блистающей столицы, украшенной вдобавок к съезду царей-данников!
   Их головы то и дело задевали о бахрому праздничных стягов, что свешивались с балюстрад плоских крыш и с уличных арок: ветер едва ли мог пошевелись складки обильно затканных золотом и серебром полотнищ. Лошади фыркали от разбрызгиваемых непрестанно благовонных вод, оседавших душистым туманом на тщательно подметенные мостовые. Острый нюх юношей почти не различал обыденной городской вони. Ветерок осыпал дождем опавших лепестков, и увядшие гирлянды ложились под ноги прохожих нежным ковром, а место их занимали новые, еще более пышные. Дым сандала стлался сизым туманом с кадильниц и жаровень бесчисленных кумирен: чад сгоревшего гхи боролся с ним.
   И в будний день Путь шествий едва удерживал в зеркальных берегах толпы обывателей и приезжих: теперь же скопление народа было правомерно сравнить разве что со вздувшейся от муссонов рекой, которая бьется с ревом о скалистые берега и готова вырваться из положенных границ. Проулки и тупики меж трехъярусных домов заполнялись сидящими и лежащими бродягами, выплеснутыми из уличного русла, а в отполированной до зеркального блеска штукатурке стен отражалось радужное сияние. Всяк в этой толпе - увешанная золотом блудница из дорогих и чванный купец, усыпанный каменьями, воин в худых латах, да с добрым оружием и вертящийся меж ног городской оборвыш, усыпанный пеплом нагой садху и диковинного вида иноземец в штанах - всяк превозносился обликом, как бурун во вспененном потоке, всяк норовил возвыситься над другим, обогнать и быстрее прочих добраться до своего устья.
   Едва Керокшатта посылал упряжку в бег, то тут же она упиралась в огромный воз сена, влекомый волами настолько медлительными, что все удары и проклятия едва заставляли их быстрее гонять жвачку. Слева напирал богато убранный слон, а справа юркая колесница с куланами в упряжке норовила подрезать ход Керокшатте, протиснуться вперед: со слона из-за спущенных завесей слышался насмешливый оклик, обиженные куланы ревели по-ослиному, возничие в один голос кляли сутолоку, цепко охватывали взглядом чужие повозки и упряжки, перебрасывались плодами и мехами с водой.
   Да, именно таким представляли друзья себе свой мир - блистающим, ярким, кипучим, таким, что всего вдоволь - и даже с избытком: горя и радостей, рождений и смертей, мир, где всем есть место, мир, где каждый получает то, что он заслуживает. И таким представляли они свое место в этом мире - вдвоем на великолепной колеснице на дороге почестей на полпути к великому владыке, жаждущем почтить их доблесть.
   И их уже замечали. Двух юношей благородного облика на царской колеснице оценивали их будущие собратья по ремеслу: взвешивали стать, отмечали повадки, могущие сказать опытному взгляду более пространной речи - и одобрительно перемигивались. Шатаратха имел достойного наследника своей славы. Убор послушников не умалял природной миловидности раджи и его суты, скорее, даже оттеняли ее и, по мнению женщин, придавали даже некоторую изысканность расцветающей красоте. Будь друзья чуть поопытнее - у них появилось бы немало поводов возгордиться своими первыми победами в той бескровной перестрелке пламенных взоров и мысленных объятий, той войне, в которой всякий жаждет отдаться на милость победителю и быть вечно прикованным к пыточному колесу сладострастия, и к которой сиятельная столица каркотаков представлялась редким по пригожести полем битвы. Но пока броня невинности и послушания делала их неуязвимыми для цветочных стрел Камы, а огонь Рати, его супруги, лишь опалял румянцем покрытые первым пушком ланиты.
   Но как в конце концов кончается даже пребывание праведников в райских мирах, и по окончанию отмеренного им по добродетели их времени низвергаются они с небес падающими звездами - так закончился их выезд по Каркотаконагаре, и друзья были повергнуты к ногам сурового царя махавришниев.
   То время, что протекло со времени последней встречи, отметило себя морщинами на лбу царя, и венец не мог скрыть их. Справляясь о здравии государя, о матушке, родичах, о положении дел в стране, Махасена гадал, что сделало тусклым отеческий взгляд, голос - тихим и вялым. Шатаратха никогда ранее не отдавался во власть раздумий, чаще выпад мечом предшествовал ходу мысли, и погруженность царя в самого себя представлялась плохим признаком: словно внутренняя застарелая боль терзала его исподтишка. Дела в богоспасаемой Джанападе не требовали таких мыслительных усилий: они шли заведенным издревле ходом, мало нуждаясь в царском исправлении.
   Сказать по правде, Махасена забыл о своем беспокойстве, приписав печаль Шатаратхи легкому недомоганию. Новости от Дхармараджи требовали осмысления: зачем махараджа выбрал пору отдохновения для представления наследника Джанапады - а не в час отправления государственных дел - и зачем вообще владыке потребовалось видеть Махасену. Время послушничества было далеко от окончания, еще дальше - да прибудет милость богов на могучем Шатаратхе! - женитьба царевича и венчание на царство. Самому Махасене царский зонт казался столь же близким, как луна на небосводе, и его удивляло, что мудрейший Дхармараджа рассчитывал иначе и шел ради того на нарушение обычая, призывая в мир брахмачарию.
   Царский вестник прервал их беседу - придворный певец уже отозвал блистательного государя от судебных свершений, и владыка удалился на женскую половину. Шатаратху и Махасену ждали - и торопили. Лента вестника именем государя отворила им северные врата, доступные немногим. Махавришнии протиснули между распахнутых бронзовых створок, часто усаженных длинными шипами: узкий косой вход вывел их в чудесный сад, казавшийся чудесной жемчужиной в крепких неказистых створках раковины.
   Их повели по усыпанной кораллами дорожке: Махасена усилием воли сдерживался от того, чтобы полной деревенщиной не застывать у узорчатых оград или веющих прохладой водометов, в которых чудища извергали пенистые струи, чтобы не гадать, не из рая ли Индры похищены диковинные цветы, и каким образом знакомые растения выглядели столь блистательно - словно простая молочница в царском уборе. Шатаратха шел впереди, свесив голову: Махасена почувствовал невольную нелепую обиду - словно он причастился этой красоте, а самый родной человек оказался чужд ей.
   Вестник передал приглашение привратнице Женского Терема. Поскольку достойная старшая супруга Дхармараджи за свое благочестие была взята в горний мир, то терем занимала со своим двором их дочь, прекрасная Урмила, которую называли драгоценностью Арьяварты, а еще - Звездой Арьев. Терем служил ее отцу местом отдохновения. Махасена, еще не видя принцессы, заранее соглашался с этим мнением - если такова оправа, то каков же камень-самоцвет? Привратница провозгласила их появление, и Дхармараджа, владыка Севера, милостиво почтил гостей вставанием и предложением угощения. Махасена держал очи долу - как пристойно отроку: он лишь раз осмелился взглянуть на махараджу - когда возглашал победу царю - и этого оказалось достаточно, чтобы составить о Дхармарадже самое благоприятное мнение как о человеке добросердечном, муже благородном и владыке величественном. Уже после первых слов Махасена поддался обаянию царственного каркотака и никогда уже не стремился освободиться от уз почтения и восхищения - как все, кто хоть раз виделся с Совестью Арьев.
   - Предполагаю, любезный мой царевич, твой благочестивый наставник не посетует на мой призыв - у меня к тому веские причины. Боюсь только, что суровый Мануша ухватится за повод объяснить на твоем же примере тщету мирского мнимоблистания по сравнению с истинным светом Вед. Надеюсь, ты найдешься с достойным ответом? - с мягкой, завораживающей улыбкой спросил Дхармараджа.
   Махасенова робость растаяла без следа:
   - Я только укажу наставнику, что адаманту свойственен свой блеск, не заемный. А роскошь дворца махараджи - лишь слабое отражение благочестия владыки, сияние ответного дара богов.
   - Полно, полно, царевич; Мануша лести тебя не обучал, от твоего прямодушного родителя ты тоже не мог получить урока подобного рода - так что пока остаюсь в неведении, кто положил в твои уста столь приторную сладость... Что ж, при более близком знакомстве я сумею разгадать загадку - кто же обучил тебя так ловко составлять бальзам на утомленную душу - и смогу убедить своего юного друга оставить пустые словеса. Твой род прославился на ином поприще, так ступай же по нему, Махасена, и благородные витязи отметят тебя, и я не замедлю с похвалой!
   - Не удивляйся моему сугубому вниманию и благоволению тебе, царевич, - продолжал Дхармараджа. - Не одно высокородное происхождение и твои отменные качества тому виной. Существует и другая причина, для меня сейчас одна из важнейших... Ведомы ли тебе, Махасена, события в старом дворце каркотаков, предшествовавшие твоему зачатию?
   - О подвигах Шатаратхи и Нандина до сих пор рассказывают небылицы... Что же именно, государь?
   - То, о чем не рассказывают, разумеется! Мы оказались с твоим батюшкой плечо к плечу, и сердца наши стучали о звонкоголосую бронзу панцирей в один лад; я сказал тогда твоему отцу: "Коли нить наших судеб свилась в один узор, коли мы бьемся за одно дело и если мы ждем наследников - так пусть и они тоже сплетут свои жизни!" Шатаратха! Ты подтверждаешь это?
   - Да, припоминаю нечто подобное. Твоя прекрасноликая супруга преподнесла тебе дочь: мне жаль, что мой сын не обрел друга в твоем наследнике, но, право слово, тебе, Дхармараджа, сетовать на волю богов не стоит. Царевна каркотаков посрамит апсар своей красотой, а Сарасвати - умом! Да покровительствуют ей Три-Десять небожителей в предстоящем замужестве! Я слышал, ты объявил сваямбару, оставив право выбора мужа за самой Урмилой?
   - Именно об этом и речь: получается так, что я дал слово, обручившее наших детей.
   - Ты не клялся, Дхармараджа, - тут же решительно возразил Шатаратха. - И речь шла о другом...
   - Но я сказал слово: я не могу отступиться от своего слова! - с печалью промолвил махараджа. - Я хочу, Шатаратха, чтобы ты сейчас отрешил меня от него. Тогда моя дочь будет вольна в своем выборе.
   - Ты считаешь моего сына недостойным зятем для себя? - подобрался как перед прыжком Шатаратха.
   - Не поворачивай мою речь по кривому пути, старый по друг, тебе это ни к лицу. Мы равны породой, и превосходные качества Махасены отмечены всеми: но в обычаях кшатриев даровать девице на выданье право самой повесить гирлянду на плечи избранника. Мне бы не хотелось связывать руки моей дочери клятвой отца.
   После долгого молчания Шатаратха произнес:
   - Я усматриваю в этом некое нечестие для нашего рода: лучше бы ты не сообщал нам о своем слове, махараджа. Коль ты желаешь - я отрешаю тебя от твоей клятвы. А засим, владыка, позволь нам удалиться с пожеланием благоденствия тебе и твоему роду.
   - Нет, Шатаратха, - Дхармараджа остановил уже приподнимавшегося с седалища махавришнийца, - я не отпускал вас. Разговор еще не окончен... Я найду возможность возместить тебе вирой нанесенное оскорбление. А сейчас пусть ответит твой сын: согласен ли он с твоим решением? Ты одним словом лишаешь его лучшей невесты, которую он только может пожелать.
   До сих пор Махасена оставался сторонним слушателем. Конечно, при первом известии, что он каким-то невероятным образом имеет право на первую красавицу Арьяварты, изумление сменилось робким мечтанием. Он уже видел себя в возрасте Дхармараджи, ласково привечающим избранника своей прелестной дочери от прекрасной Урмилы: так же страстно воркуют горлицы в сквозной резьбе мраморной решетки, червонный закатный свет пробивается сквозь густую листву и ложится на расписанную стену зала, в полосах света стелется дымок сандала, миром и благолепием веет от этой картины, и закат своих дней царевич представил в таком вот виде, в успокоении после многих походов и страстной любви к милой своей супруге. Сами обстоятельства беседы заставили затоптать хилый росток надежды, и отказ Шатаратхи он выслушал с безразличием.
   Вопрос Дхармараджи застал его врасплох, царевич смутился, а махараджа продолжал:
   - Представь, Махасена, все, что ты видел до сих пор - окраина великолепного дворца, махараджа Севера, беседующий с тобой - лишь ступень к престолу, который ты утвердишь в сердце материка: мощь двадцати царств, впаянных рубинами в венец каркотаков - первое зарево восхода солнца твоей славы! Ты многого добьешься сам - но нежные ручки Урмилы поднесут тебе то, на что ты можешь истратить всю жизнь, я умолчу о самих ручках... Все, что требуется от тебя - взять предложенное по праву. Я жду ответа, Махасена! Не медли: первый порыв самый верный. Урмила своенравна, но мнение отца значит для нее многое...
   Искушение было велико - действительно, на расстоянии вытянутой руки лежало сокровище, и не было в нем греха. Махасена быстро взглянул на объятого грустью Дхармараджу, сумрачного Шатаратху, и вид их подсказал ответ:
   - Нет. Это не клятва, и я не волен решать судьбу милой Урмилы. Единственное, что лежит между нами - моя честь кшатрия и обязанность всемерно блюсти честь дочери махараджи.
   - Хорошо, мой царевич, - со вздохом выговорил Дхармараджа. - Ответь только, что подсказало тебе этот ответ, коего достойны немногие?
   - О владыка! Ты связан узами чести - против кшатрийского закона обнажать оружие против связанного! - резко ответил Махасена.
   Цари переглянулись: Дхармараджа хлопком ладоней призвал привратницу, распорядился коротко.
   - Я надеюсь, сия беседа останется строго меж нами, - в полный голос выговорил Дхармараджа; улыбка его казалась деланной, нарочитой. - А вот и дочь моя, Урмила. Царевна, я предоставляю твоему попечению Махасену, царевича Джанападского. Он послушник подвижника Мануши и по моей просьбе почтил дворец посещением. Вскоре я оценю его благородство высоким чином, так что общение с царями и своими благородными сверстниками пойдет ему на пользу, обучит необходимому политесу. Дочь моя, я прошу особо приветить его - я верю в преданность дома Махавришниев так же, как в незыблемость слонов-миродержцев, и если ты обретешь в царевиче друга, я могу умирать спокойно, поскольку кроме мужа защитой тебе будет прославленная верность махавришниев.
   Урмила почтительно сложила надушенные ладони в "наместе" царю Джанапады и тут же с таким изяществом повторила этот жест перед царевичем, что оба сумрачных царя невольно усмехнулись, а у Махасены перехватило дух.
   - Твой слуга, царевна... - едва вымолвил он.
   Дхармараджа сказал:
   - Ступайте с миром и приветом родным: благоденствия тебе, Шатаратха, веселия без раздумий вам, молодые. Мы встретимся за вечерней трапезой. А сейчас оставьте меня: велика расплата за удачу... - вполголоса добавил он и закрыл лицо руками.
   Махасена смутился от приветливой улыбки юной красавицы и не мог оторвать взгляд от плитчатого пола.
   - Мой милый принц, - мягко проворковал голосок Урмилы. - Не соблаговолит ли юный витязь принять слабую женщину под свою защиту и препроводить к фрейлинам?
   Голосок ее звенел как сладостное пение золотого убранства и ложился на душу умиротворяющим бальзамом: легкая насмешка над неуклюжим юношей умерялась искренней врожденной приветливостью. То, что Махасена принял от другого как издевку и вернул бы сторицей, показалось приемлемым между двумя старыми хорошими друзьями. Урмила получила отцовским наследством умение в течение вздоха располагать к себе любого, присущее ей обаяние и вовсе закабаляло мужчин навеки.
   - Дорогая Махдалика! - обратилась принцесса к своей наперснице, сокрытой ранее в густой тени завесей. - Соблаговоли указать нам путь к лотосовому пруду. Да смотри у меня, веди себя прилично, ведь наш почтенный гость - брахмачария, и проклятие богоравного Мануши падет на того, кто соблазнит его послушника. Ах, милая моя, до чего неподобающе ты одета! - продолжала насмешница, когда фрейлина тронулась в путь по анфиладе роскошных покоев. - Что это за сари? Я делаю тебе выговор, моя милая, оно настолько прозрачно, что право слово, совсем обнаженной ты бы выглядела пристойнее. Вдобавок ко всему ты норовишь пройтись походкой трепетной лани в полосах света, чтобы лучше предоставить свои роскошные бедра на обозрение невинному послушнику. А лиф твой? Можно подумать, что во дворце совсем нет ткани! Надеюсь, ты сможешь объяснить, что именно он прикрывает? Нет, положительно мне необходимо привести своих девушек к благопристойности! Мой принц, не согласишься ли ты оценить и дать замечания нарядам фрейлин? Говорят, ты преуспел в изучении всяческих наук, так что крепко надеюсь на твою помощь. А может, благочестивый Мануша согласится взять по моей настоятельной просьбе в послушницы Махдалику? Как это замечательно - жить естественной жизнью, любоваться солнцем на восходе и посылать ему прощальный поцелуй на закате - увы! как часто мы забываем об этом в дворцовой суете. До чего же прелестно - украшать милых коровок венками и гирляндами, по вечерам же для придания особливой белизны обмываться молоком на манер деревенских простушек! Только умоляю, милая моя Махдалика, не вплетай в косы цвет кишмуки - он тебе вовсе не к лицу, хотя бы ты и утверждала обратное!
   Надо ли указывать, как чувствовал при этом бедный Махасена! А ведь сама Урмила, скользившая рядом, была одета или раздета - кто их разберет, дворцовских! - еще более легкомысленно. Обе девицы в открытую наслаждались его смущением. У Махасены мелькнула шальная мысль рассказать, как собирать долгим зимним утром хворост под покашливание кружащего рядом леопарда, как таскать воду в мокром и обмерзшем на ветру дхоти, как вычищать стойла, как...
   Но он нашелся с куртуазным:
   - Я боюсь, что досточтимый Мануша решит, что Брахма ниспослал ему апсару во искушение и уклонение от подвижнического пути, и глядя на прекрасностанную Махдалику, мне трудно судить, кто победит в этом сражении красоты и служения Истине!
   Махдалика на выходе одарила его пленительной улыбкой, а Урмила на ступенях позволила свести себя вниз - они приняли угловатого юношу в свое окружение, признали ровней.
   Благоуханная прохлада парка приняла их в свои объятия. Девушки со смехом кликнули своих подружек, и Махасена очутился в окружении веселых красавиц, которые принялись немедля теребить и тормошить послушника. Немногие юноши, удостоившиеся счастья быть включенными в круг Урмилы, приветствовали нового члена своего братства достойно и по-дружески.
   Махасена поначалу чувствовал себя весьма неловко и неуклюже. Полученное им воспитание - а паче всего послушничество - никак не подготовили его к изысканному придворному обществу. Он даже не сразу привык к языку дворца, столь отличного от природного ему. Его спасла Урмила. Незаметно она взяла протеже отца под свое покровительство: пресекла слишком вольные разговоры фрейлин, умело свела общую беседу на охоту, где Махасена не ощущал себя окончательным чурбаном, затеяла веселую возню, где гость мог показать проворство движений, а не языка. Махасена счел было это особым вниманием к своей персоне, если бы не заместил, что принцесса столь же заботлива к крохотному мангусте в ошейничке невероятно тонкой работы.
   Через стражу он перестал ощущать себя соринкой в глазу - чужеродной и всем мешающей. Он коротко сошелся с царевичами, которые оказались не напыщенными хлыщами, как ему представлялось ранее, а вполне свойскими парнями, с которыми отлично можно было обсудить стати коней, способы охоты - и много почерпнуть дополнительно, разобрать и осудить неумелое руководство гвардией. Все они были чуть старше его, пажами и аманатами при Дхармарадже, безнадежно влюбленными в Урмилу, - что, правда, не мешало им флиртовать с фрейлинами и пользоваться взаимностью у служанок. Махасена сделал вид, что подобные порядки ему не внове - и это ему удалось вполне.
   Что касается девушек - им новая игрушка пришлась по вкусу. Ах, как оттеняла истертая шкура послушника прозрачный каскад складок с точеных плеч и роскошных грудей! И какое изящество придавало их двусмысленным разговорам присутствие прямодушного брахмачария! Как весело было томно вздыхать и покусывать в страсти нижнюю губку, не сводя при этом манящего взора с Махасены, который чувствовал себя при этом как жаркое на вертеле - куда ни повернись, всюду изысканно обнаженные девицы! Как прелестно было как бы ненароком прижаться нежно-пуховой грудью и осыпать выдубленную кожу диковатого царевича пыльцой куркумы - и Махасена поневоле стал походить на диковинного шмеля, собравшего подношение с лугового разнотравья...
  
   Глава 2. Дхармараджа
   К вечернему обряду Махасену призвали к пиру: сказать вернее, низвергли из Амаравати, горней твердыни Индры, где кшатриям после славной гибели надлежало услаждаться ласками апсар и воинскими ристаниями. Махасене пришлось собрать под знаменем истины все свое благоразумие, чтобы напомнить себе, какая это высокая честь для удельного царевича, брахмачария в тому ж. Еще утром за пир махараджи он готов был обменять самую жизнь: вечером он счел блистающий чертог темным узилищем, поскольку его не освещала улыбка принцессы, и свобода витязя была ему постылее сладостного плена Урмилы.
   Благосклонность Дхармараджи к сыну Махасены простерлась куда далее простого привечания сенапи северных походов и прямого потомка Арджуны. Собственно, сравниться породой с Махасеной могли немногие, о чем Шатаратха знал, но предпочитал не возглашать при каждом случае. Сам махавришнийский тур чувствовал в своем зависимом положении умаление чести предков и посягательства на права потомков. По пресечению рода Юдхиштхиры, старшего из Пандавов, старшинство породы переходило к нисходящим потомкам Арджуны. Предки Махасены, удалившиеся на окраину Арьяварты, сохранили в чистоте и род, и доблесть ратоборцев Курукшетры: вот только возвращение Шатаратхи было не ко времени. Иная эпоха требовала иных качеств от царей, умение биться на колесницах оказывалось отнюдь не первенствующим в царских достоинствах.
   Но по привечанию Дхармараджей Шатаратхи и Махасены можно было подумать, что как в благословенные времена родовитость соответствовала состоянию кшатрия. Кравчий отвел им место на почетной северной стороне почти рядом с седалищем махараджи: видно, ценна была услуга махавришнийцев, коли такова оказалась плата за нее.
   Печаль Махасены исчезла разом и без следа. Великолепие пира могло развеять и куда более глубокое несчастье, чем неразделенное влечение юноши на шестнадцатой осени.
   Певцы и сказители многократно пытались передать блистательность махараджевых торжеств, и каждый раз что-то ускользало от них, не давая целостной и стройной картины.
   Одни забывали добавить золотого сияния к живописному заднику, лишь походя отмечая само чудо пиршественного чертога. Они проходили мимо обширных мраморных террас, защищенных свесом кровли как от ливня, так и от зноя: в сухое время года плитки приятно холодили ноги и, обрызганные ароматной водой, источали благоухание, в дождливое время через хитроумно устроенные заморскими мастерами продухи обогревались жаром подземных топок. Со стороны парка каменные стражники из красного песчаника и живые - в золоченных панцирях - хранили покой; между ними высеченные львы держали в пастях звенья цепей, разнообразно натянутые, они звенели на разный лад. А ведь это было только преддверие чертога! А сам зал начинался за узорчатыми проемами, балки которых покоились на раздувших шеи нагах, подобно подлинным змеям-кладохранителям они стерегли истинное сокровище. Кованные створки дверей таили в медном плетении блеск агатов, сами стены развертывались тончайшей резьбой изумительной стройности и соразмерности, так что зритель оставался в недоумении, что же предпочесть: внешнюю резьбу камня или внутреннюю роспись штукатурки? Любопытствующие проводили дни за рассматриванием живописных и резных картин, повествовавших от самого появления мира до самого его угасания. Говорили, что живописцы развернули перед посвященными всю мудрость мира свитком длиной в целое поприще и, зная ключ к этой тайнописи, возможно предвидение будущего и воздействие на настоящее. Говорили, что махараджа черпает эту мудрость полной пригоршней из текущей перед его очами реки, боги и герои вещали ему, изображения битв подсказывали верные решения, города и пажити напоминали ему о каждодневных заботах, божьи угодники направляли на путь истинный и благословляли махараджу. В темное время свод терялся во мгле, свет факелов отражался на заключенных в медные кольца саловых брусьях, что сложной вязью поддерживали кровлю, балки и распорки лежали на кирпичных стенах высотой в три посоха и были перевязаны повсеместно мостиками и лестницами. По ним пробирались отроки-прислужники и осыпали пирующих душистыми лепестками, спускали длинные гирлянды, а то и шутили, вознося незаметно захмелевшего гостя и, приделав крылья, оставляли висеть до отрезвления. Там же хоронились стрелки-кираты, зорко следившие за знаками Дхармараджи и Чакраваки, его главного советника. На описание самого чертога достойных сравнений у певцов обычно уже не оставалось, поскольку порядок их сладкозвучия был расстроен и рассеян еще на подступе к самой твердыне. Сам божественный зодчий Майя не погнушался бы отметить это вдохновение своим именем, и божественные певцы склонили бы в унынии свои лошадиные головы, выпади им в урок достойно воспеть пышность чертога Дхармараджи!
   Если бы гандхарвам и нашлись бы равные соперники среди смертных, каковых обрел Майя в каркотаках, то следующая линия обороны оказалась бы непреодолимой! Как же воспеть мощь Дхармараджи, владыки Севера! Сто царей-братьев делили власть над Арьявартой, разделенной согласно обычаю на сто уделов, и ровно двадцать их, каждый пятый восседал на пиршестве и приводил свои удалые дружины под стяг своего вождя.
   И какие это были цари! Не захудалые царьки из зарослей сердцевины материка, не дравидские династии юга, сохранившие свою независимость только дальностью расстояния, не увязшие прочно в отражении барбаров владетели Инда и Пенджаба, не робкие первопроходцы восточных дебрей - нет и еще раз нет! Гордых своей благодетелью и чистой арийской кровью раджей Ганги собрала Каркотаконагара, замкнула головной бусиной четки прославленных ста восьми городов, нанизанных на нить матери-Ганги. Самая история Арьяварты издревле творилась тут: здесь арья обрели свою высокую судьбу, став из степных орд великой державой, составили свои учения и законы и растеклись потом по всему материку - силой - а славой и благодатью по всему миру!
   Колыбель арьев взращивала отборных ратоборцев и мудрых правителей, благочестивых подвижников и трудолюбивых пахарей: объединенная мощь этих царств постоянно посягала на верховенство над материком. Арьяварта пребывала в спокойствии, когда Ганга переполнялась пеплом павших в междоусобицами готовилась склонить голову перед тем, кто выходил победителем в распрях. Дхармараджа со своими соратниками превозмог соперников: победоносному шествию на юг препятствовал только владыка Декана абхитак Харимуни, называемый на тамошний испорченный лад Харимьюном. Не трудно было представить, что и сердце материка преклонится перед непобедимым владыкой, предуготовив путь в остальные края Арьяварты.
   Прочее упоминалось как второстепенное: о владычестве каркотаков над обоими склонами Гималаев, удачных походах не только в Гандхару вверх по Кабулу, но и в самый материк шаков, победоносных войнах за овладение устьем Ганги и выходе к восточному океану, посылке посольств и торговцев в страну Чин, где правили ханьцы, и в страну Шуров, на заокраинный запад. Антиохийский посол сидел за трапезой барбаров: только уважение к посольскому чину скрывало, что явана явился просителем прославленных индских слонов, неизменно первенствующих над большеухими птолемеевскими из Африки; уважение к сану посла сдерживало гнев махараджи к неуступчивому и высокомерному ханьцу, что от имени Поднебесной осмеливался посягать на оазисы Тарима - а ведь именно арья первыми заполонили благодатные котловины среди диких плоскогорий.
   Цвет махаджанапады предстал перед потрясенным Махасеной - а он сам милостью махараджи был вознесен над прославленными витязями, победоносными полководцами, хранителями святилищ и премудрыми наставниками ста школ, главами ремесленных цехов и старостами общин, торговцами со всех семи материков и хитроумными зодчими и розмыслами, управляющими приказов и придворными поэтам, а также прочими соискателями милости махараджи - а то и просто пригоршни риса, которых от щедрот и изобилия призывали всех с улиц Каркотаконагары! И каждому махараджа находил хотя бы приветственное слово: от краткого и правого разбора тяжб между высокородными до слова участия и милостыни убогому!
   Тяжесть золотых уборов восседавших за трапезой могла утопить палубное судно, корзины самоцветов, будучи собраны с присутствующих, составили бы вековую добычу Голконды, Нишапура, Аравии и Ланки вместе взятых, что же касается одеяний, то неизвестно, чего в них было больше: золотых нитей или обыкновенных. Даже серебро было у сотрапезников Дхармараджи в пренебрежении. Вот только слоистый булат почитался сотрапезниками Дхармараджи превыше всего остального, ибо им все приращивалось, им же все и хранилось. Оруженосцы за спинами восседавших торжественно держали в руках многообразное зачехленное оружие.
   Описание подвигов и благородных деяний собрания могло быть достойным самой Махабхараты: благочестие поднимало их в телесном облике до высших миров, искусность рук и хитроумие замыслов представляли из них достойных соперников небожителям. Среди бесчисленных миров вселенной долина Ганги блистала ярчайшей звездой, свет ее, пусть даже канувшей в вечность, да пребудет с нами!
   Среди певцов были любители воспевать своего же брата, сказителя. Тут им было редкостное приволье, поскольку благоухание Каркотаконагары привлекало песнопевцев со всего материка, а благожелательность Дхармараджи и пристрастие Урмилы к поэтическим опытам опутывали земных последователей гандхарвов золотыми тенетами. Внимание Дхармараджи было не пустым: он считал, что воспевание благородных деяний склоняет народонаселение к добродетели куда вернее, чем угроза закона; для низшего сословия, отлученного от Вед, иного пути просто не существовало. Подобных воззрений он придерживался и относительно музыки, поскольку сам строй мелодии был способен настраивать лучшие струны души человека на светлое и возвышенное. По просьбе Владыки, подкрепленной весомым даянием, сказители посещали самые отдаленные селища и наставляли погрязших в грехах обывателей на верный путь служения Закону. К неудовольствию отца Урмила почитала в творениях поэтов не верность к старине, но склонность к новизне и предпочитала благозвучию сказаний и священному строю гимнов легкомысленные вирши о любви и утонченные изыски, в которых разбирались сам стихотворитель, Урмила да еще двое-трое. Не довольствуясь этим, принцесса сама была не прочь одарить бойким куплетом не в меру чванливого стихотворца-царедворца, составить нечто смехотворное из священных мантр или же ночами шлифовать при зыбком свете луны свои опыты, пока в них не исчезала сама природная основа слов и оставался лишь бледный мерцающий призрак, имевший странную власть очаровывать слушателя неизвестно чем.
   Именно Урмила была устроительницей и судьей состязаний певцов, что обращали пиршественный зал в подобие обители богов. Священными глаголами творились миражи подобно граду гандхарвов и тут же разрушались одним словом соперника - словно Шива уничтожал Трипуру одной стрелой. Поговаривали, что певцов больше вдохновляла благосклонность Урмилы, чем весомая награда Дхармараджи. Сплетни приписывали принцессе каркотаков чрезмерное внимание к кривлянию лицедеев и пляскам танцоров, причем не к представлениям пред ликами богов, что было бы весьма похвально - а к низшему разряду, довольствующему простолюдинов. Кружок принцессы переносил грубые приемы народного мима в дворцовую жизнь, меняя лохмотья актеров на бархат и венцы, а грубые шутки уснащая придворными словесами, что неизменно вызывало буйное веселье. Благодаря Урмиле гибкие как лианы прелестницы, прикрытые от вожделеющих взглядов только слоем грима и браслетами с колокольцами, входили в пиршественный чертог и услаждали взоры высокородного собрания, ужимки и шутки лицедеев веселили присутствующих все ночи напролет.
   Жаль, что внимание певцов не привлекали низменные вещи, и осталось не воспетым искусство плетельщиков гирлянд, составителей благовоний, ковроткачей и расшивальщиков завесей, живописцев, что составляли по полу узоры и картины из разноцветных порошков, тонкое умение опахальщиков, что овевали гостей махараджи так, что они не испытывали ни резких дуновений воздуха, ни духоты. А утварь, драгоценная как по материалу, так и по исполнению! Посуда, что искусно подражала природе или же решительно отвергала ее образцы! А питие и яства! Каждое кушанье имело свою историю и верных священнослужителей - знаменитых поваров, составивших во славу своих богов целые пураны. Поиски отдельных ингредиентов послужили бы сюжетом многодневных россказней бывалых странников, а то и описанию походов, достойных Рамаяны.
   Одно лишь описание чудес пиршественного чертога могло быть темой многих сказаний, но обычно все это упоминалось походя как великолепие Дхармараджи, что уже само по себе заставляло слушателей застывать в изумлении от роскоши и могущества владыки Севера.
   Махасена так и не смог в тот вечер выбраться из-под тяжести великолепия пиршественного чертога, он остался там подавлен и раздавлен. Сон ли был это, чары майи застлали взор брахмачария, что еще восход встречал у глинобитной ограды наставника в обществе ящериц - а закат... Махасена впервые в жизни не увидел закатную гору в солнечном багрянце: он очутился в мире, который бросал вызов естественному ходу вещей, отрекался от коловращения светил и сезонов, воздвигался немыслимым великолепием - и захолустный царевич обрел в нем свое место, о котором мог только мечтать!
   Не скоро разум возобладал над разбежавшимися чувствами и принудил к повиновению движения рук. Махасена почти не притронулся к закускам и заедкам, что были в чинном порядке разложены по листьям на расчерченном линиями и оберегами полу. В расстройстве он даже не сразу счел число их, пока не сопоставил длину и ширину квадрата и получил искомое - шестьдесят четыре. Подсвечники и курильницы делили угощение на разряды сообразно разделам пиршества. Движения царевича караулил услужливый паж, подавая то чашу для омовения перстов, то подливая пряного меда. Чувствуя растерянность царевича, прислужник направлял его действия, и тем самым Махасене удалось с честью выйти из испытания пиршеством. Много позже он осмелился присматриваться за изящными движениями соседей и стал кое-как подражать им. Отец в том деле не мог быть ему наставником, поскольку махавришний любил повторять, что приблизился к Дхармарадже не за умение благородно облизывать персты, а за услуги в ином ремесле. Старый тур на самом деле мог позволить вести себя как у походного костра: бедному Махасене оставалось лишь улыбаться искательно и приобретать благосклонность махараджи хорошими манерами.
   Пир, как это в обычае у Дхармараджи, служил отправлением государственных дел, ради чего махараджа воздерживался от хмельного и мясного. Первое совлекало ум с верного пути, второе - направляло на дорогу жестокости. Как всегда, в начале были рассмотрены дела местнические, неизменно возникавшие на собраниях высокородных. Владыка Севера медленно, но верно приучал своих данников к тому, что только он сам мог определять степень приближения каждого к своей особе. Тем не менее распри о рассаживании относительно почетного, северного, помоста составляли излюбленное времяпрепровождение высшего сословия. Советники царей и домоправители зорко блюли честь своих господ, напоминая к месту и не к месту об ущемлении прав рода. Поскольку за спорившими стояли незримо тысячи предков и потомков, то не стоило удивляться, что за кусок седалища, сдвинутого на пару пядей, передвигались полчища и гибли целые царства. Одно из чудес пиршественного чертога заключалось в том, что словесные перебранки никогда не переходили в рукопашную, на что частенько были принуждены бессильно взирать прочие махараджи. Дхармараджа был особенно строг к тем, кто обнажал оружие в его присутствии: преступника приканчивали его же оружием.
   Чакравака в то же время начинал разбор дел каких-то никому не ведомых людей: переговоры шепотом оканчивались беззвучными распоряжениями, изредка решение выносилось на суждение владыки. Только сейчас Махасена понял, каков на самом деле труд управления махаджанападой, если и в пору законного веселия оно требовало сугубого внимания и наставления. При этом легко верилось, что сам Дхармараджа спит только третью ночную стражу, а Чакравака заключил с духами уговор, согласно которому они поддерживали ему веки открытыми от ночи до ночи в обмен на кшатрийскую кровь, обильно проливаемую палачами.
   Одарив по должности очередного сказителя или скользнув равнодушным взглядом по прелестям танцовщицы, махараджа и его советник выслушивали просителей и соискателей должностей. Главы приказов находились неподалеку, на стороне сословия шудр и вайшьев, и призывались по мере необходимости.
   В каждом ремесле Дхармараджа обнаруживал редкостные познания. Обстоятельно обсуждал он с надзирателем казенных лесов породы деревьев и верно указывал: из какого дерева, срубленного в те или иные сроки, в той или иной местности изготавливать устой мостом или распиливать на потребу краснодеревщикам. Следом он выслушивал заморского кормчего, подлинного пирата по виду, причем упоминаемые скороговоркой берега и течения были владыке не в новинку: по окончанию прошения махараджа передавал под начало тамила судно, наиболее соответствующее плаванию к Аравии - парусное, двухмачтовую колландию, но с гребцами для маневрирования на жемчужных отмелях. Про познания владыки в том, что еще Ману отдал в ведение кшатриев, можно было сказать кратко, что они превосходили всякое вероятие, и сама счастливая судьба каркотаков свидетельствовала об этом.
   Если поначалу Махасена был подавлен роскошью чертога, то наблюдение за Дхармараджей обратило его к более высокому чувству - восхищению мудростью. Царевич позабыл про все, зачарованный чрезвычайным зрелищем: подобное он мог испытывать, если бы перед ним возникали миры и составлялись законы для них. Царевич понимал, что ему никогда не подняться хоть на одну ступень трона мудрости, но он мог служить этой умной и властной справедливости - и быть счастливым таким предназначением.
   Махасена не умел и не желал скрывать своих чувств: Дхармараджа не мог не заметить взгляда царевича-махавришния. После того как первоочередные дела были закончены, владыка через кравчего призвал к себе Махасену. Не веря своему счастью - а внимание махараджи к удельному царевичу можно было обозначить как редкостное - Махасена припал к ногам владыки.
   Дхармараджа приподнял его, велел присесть рядом, ласково осведомился, как приняла царевича принцесса.
   - Если красу принцессы можно сравнить только с сиянием солнца, -прозвучал ответ, - то ее внимание подобно теплу светила: оно изливается на всех поровну, и каждый согрет им.
   В куртуазном ответе Махасены отец легкомысленной красавицы уловил не только восхищение Урмилой: жалоба на небрежение к молодому царевичу была явной.
   - Я рад, сынок, что принцесса обрела в тебе верного друга. Мне не по душе вертопрахи, что вьются вокруг медового цветка - их унесет первое же дуновение ветра. В тебе, сынок, я вижу надежную опору, мощный саловый ствол. Прошу тебя, мечом и честью служи моей дочери!
   - Принцесса - дочь моего владыки, и мне странно и оскорбительно немного слышать такую просьбу, мой государь. По-твоему, сын Шатаратхи и потомок Арджуны способен на отступничество от чести твоей дочери или от твоего дела?
   Дхармараджа привлек к себе упрямо склоненную голову царевича, с удовольствием вдохнул запах свежей молодой кожи, умащенной кокосовым маслом:
   - Полно, полно, сынок, я привык видеть в молодежи одно разочарование с изменой пополам и забыл, с кем разговариваю. Один вид твой сейчас живо напоминает твоего отца - точь-в-точь тур, что взрывает копытом дерн, подгрудком припал к земле, а рога наставил на противника. Не стану виниться - к чему слова старика, коли тебе улыбается моя озорница: не стану хаять родное дитя, в людях она разбирается преотлично, и будь уверен, уже определила тебя к какому-то своему делу. Скажи-ка лучше другое - что ты подразумеваешь под моим делом? Не скрою, самые ближние мои мыслят иначе чем я, хоть и принуждены обстоятельствами идти в моей упряжке. Шатаратха, к примеру, верный спутник мой, которому доверяю, как самому себе - что ему махаджанапада? Стяг, осененный победой, непобедимое войско, что поддержит его в лихом набеге. Возьмем Дурвишаху, коего прочу в наследники - блистание столицы затмевает ему тяжкий и неблагодарный труд по собиранию земель... А прочие цари! Как объяснить им всем, что главное не занять войском страну, а полонить сердца ее обитателей лаской и заботой, что предназначение царей - не разрушать, но создавать... Ответь мне, Махасена, только искренне: пригоршня искренности милее мне воза лести, по ней я воздаю полной мерой!
   - Твое дело - делание добра, Дхармараджа, ты создаешь державу, которую скрепит Закон и одухотворит Правда. Ты, как государь Ману, избран богами для служения всем сословиям и помазан своим Кришной Васудевой на благополучное царствование. Мудростью ты превознесен над всеми, так что я не могу угольником разума измерить твое величие, но кроме измерительных инструментов, несвойственных мне, я скоро обрету оружие, достойное царя, и буду служить не как владыке, но как наставнику в правде! Одного боюсь я - я не смогу встать вровень с твоими усилиями: действительно, чрезмерны они, и кто оценит их, ибо как можно измерить то, для чего не создано меры?
   - Благодарю тебя, царевич, - ответил махараджа юношескому порыву. - Не часто приходится тому, кто высаживает саженцы, видеть их в цвету и плодоносящими: скор на рост банан, но он ломок и хрупок, а вот кокос обретает зрелость только на сороковом году. Не чаял я, что мне придется воочию узреть плоды своих трудов: юноша ценил не скорость, но прочность, кшатрий воспел не силу, но справедливость. Вдвойне доволен я тем, что обретаю в сыне старинного приятеля, не просто верного данника, но и верного последователя. Чакравака, - призвал махараджа главного советника. - Ты не верил, что цари окажутся восприимчивы к Закону- так вот тебе пример обратного: не в первом поколении, так во втором вижу я не разрушающих, но созидающих, прививка учения к крепкому дичку дала добрые плоды!
   Шудра рассматривал Махасену так, что последнему припомнилось новоприобретенное словечко: бесцеремонность. При этом Чакравака и говорил так, словно обсуждал стати быка, а не достоинства высокородного.
   - Ты уверен, владыка? Махавришнии крепостью преобладают над самим алмазом, не думаю, что огранка Ведами и шлифовка Законом приведут сей камень в надлежащий вид. Не принимаешь ли ты, обладающий оком мудрости, случайные царапины за правильную грань? Возобладала ли благая дхарма над природным нравом и связью и простонародьем? На чем зиждется твоя держава? На Карме и Законе как единстве в раздвоении, черных и палевых пятнах леопарда. Единая справедливость упорядочивает эфир и движет вселенной, наказует преступника и награждает праведника, после смерти человеком ведает Карма и Бог, после рождения - Закон и махараджа. Если махараджа не всевластен в силу смертного естества, то всемогущая и всевидящая карма отвешивает каждому по его мере и тем определяет дальнейшее существование. Поскольку человеческая жизнь не более чем день от рассвета до заката по сравнению с веком воплощения бессмертного духа, то Карма и Закон первенствуют над всем: именно ради этого живет человек, ради посмертного суда. Таков путь высокородных: жить не только земной, но и небесной жизнью;
   - Рассмотрим же, - продолжал советник, - куда влекут юношу махавришнийские запряжки и воспитание в среде простолюдинов. Один поводырь наговаривает втихомолку древние байки, забытые по нелепости в просвещенной Арьяварте: смертный может добиться всего сам, надо знать лишь средство, а средства всегда просты. В Ведах земнородные брахманы повелевают богами творением мантр, смертные кшатрии ниспровергают в поединках богов: сила и магия добиваются всего. Что Махасене до кармы и дхармы, коли в руках у него добрый меч? Пусть только попробуют сунуться к нему, вмиг обрубит руки, хоть бы их была полная тысяча. Другой поводырь - того хуже. Шудры заслонены законом от света Вед и правильного их толкования: вольно ж удивляться, что во тьме неведения расплодились чудища одно другого чуднее да гаже? Шудры - что твари, бытие их - что грязь. В Карму они не верят, Закон ненавидят: мудрено постигать духовное на пустой желудок, невозможно поверить во всеобщий справедливый закон, управляющий вселенной, коли твое земное бытие - отрицание того закона. Вот и шляются по слободам и деревням бродяги, производя шатание в нестойких умах: один плюет на богов, другой заменяет их демонами, и все дружно устанавливаются на том, что жить нужно только этой жизнью, а если она плоха - менять ее обыденными способами. Кто отрицает карму - не ищет духовного освобождения, кто не верит Закону - ищет и находит пути ниспровергнуть его. Вот оба поводыря и склоняют юношу к худой дороге, предоставляя и оправдывая одновременно и цель, и средство. Любой высокородный ведает - мир плох, но освобождение от него - изменение самого себя, раскрытие истинного зрения, позволяющего видеть в ложной действительности истинный порядок и красоту. Любой низкородный чует порами своей шкуры - мир плох, но не разумея истинного пути освобождения, мается в попытке изменить сам мир. Так, царевич? Такое болтают некие Гхора и иже с ним? А ты внимаешь лжемудрию вместо поучений благочестивого Мануши...
   Махасена догадывался, что его ученичество было благовидным образом заложничества, но что его беседы с приятелями подвергались доношению и рассмотрению, было для царевича истинным открытием.
   - Я не вижу ничего предосудительного в словах Гхоры. Какую статью законов Ману он нарушил? И какую преступил я, внимая ему? - надменно спросил Махасена.
   - Ненаказуемо! - с явным сожалением согласился Чакравака. - Принадлежи я к высшим сословиям, я увидел бы в этом дикарские верования и не более и тут же забыл про это; поскольку я шудра природным состоянием, то они даже могли найти отклик в моей душе, но я главный советник махаджанапады и предвижу в правдоискательстве шудр и внимающей ей кшатрийской отваге весьма тревожный союз. Кшатрии могут изменить мир - но не делают этого, не желая губить Карму, шудры равнодушны к посмертному воздаянию и жаждут перевернуть мир с головы на ноги, низшее сделать высшим, но не обладают необходимым умением; ты же, махавришний, сочетаешь в себе и то, и другое. Может тебя и гранили, Махасена, да вся гильдия ювелиров оказалась слабее камня.
   С этими словами шудра удалился без позволения благородных. Дхармараджа сделал жест - дескать, пустое, он даже счел нужным извиниться за жесткость слуги:
   - Чакравака вменил тебе в обязанность говорить всем и всюду истину - как он себе ее представляет, не заботясь при этом о приличиях. Не стоит даже воспринимать его речи всерьез - ему свойственна привычка видеть в первом утреннем веянии предвестие урагана.
   Дхармараджа соблаговолил самолично представить Махасену своему соправителю - Дурвишахе,сыну Духшасаны как сына Шатаратхи Махавришния. Представлять царевича приятелем Урмилы было не совсем уместно: между принцессой и ювараджей, дочерью и племянником, приязни не было. Урмила имела не менее прав на рубиновый престол и не хотела добровольно сходить по ступеням вниз. Холодность ювараджи вряд ли объяснялась тем, что он принял Махасену за приятеля сестры - таков он был по естеству своему, надменностию подражая отцу. Посох брахмачарии, который невозмутимо вознес оруженосец за спиной царевича, вызвал у Дурвишахи усмешку. Они ограничились холодным выражением взаимного приветствия.
   Шатаратха указал сыну на юношу-сверстника, сидевшего меж барбарами. Царь похвастался своей победой - это был аманат за своего отца, вождя пахлавов, разгромленного каркотаками в последнем походе. Утесненные в безводную пустыню, пахлавы принесли дань и привели заложников. Так Аршак очутился при Дворце. Встреченный и привеченный Дхармараджей, он так и не перестал тосковать по своей пустой степи и дикому образу жизни.
   Старшему Махавришнию был ведом зов ковыльных волн, что беспрепятственно гонит тугой ветер от одного края земного круга до другого, вид открытого окоема был милее ему, чем теснящиеся со всех сторон джунгли и утесы; неисчислимые орды кочевников казались ему более достойными противниками, чем воинства малых царств. Он был одним из немногих, в которых ветер, приносящий запах ешман-травы, заставлял звучать ответно тайные струны души и отзываться смутной памятью предков, былых властителей Великой Степи. Даже сын его был лишен этого трепета: Арьяварта была истинной родины Махасены. Царевич мог указать дом, где родился, вотчину свою и многое другое, чем скиталец Шатаратха, сын и потомок кочевников, был обделен судьбою.
   Махасена был представлен барбару по принуждению отца, чем по собственному желанию. Попечительство над Аршаком казалось ему лишней тяготой, тем более что пахлав сторонился круга Урмилы, хотя по происхождению подходил для него. Чистопородные арья не очень-то жаловали барбаров, а уж вонючие степняки были среди них низшим разрядом.
   Махасена, усвоивший придворное вежество, осведомился о благоденствии царя пахлавов и о здравии самого Аршака. Ответ был чинен и краток. Говорить больше было не о чем, и Махасена покосился на отца, да тому было не до неловкости сына: тот принялся обсуждать с дядькой Аршака облавные степные охоты, что могли снабдить мясом целые воинства. Шатаратха, сенапи последнего похода, пытался сбить в кучу несколько тысяч разнообразных копытных, да проклятое зверье нашло прореху в сходящихся крыльях облавщиков. Пахлав тут же принялся сооружать из блюд и чаш подобие загонов, а плодами изображать линии загонщиков и убойщиков. Степняки оживились: охота была для них подобием войны и важнейшей подготовкой к ней. Арьям, в общем-то, этот способ охоты казался отвратным, поскольку всеобщее избиение тысяч тарпанов, куланов, джейранов, сайгаков, туров не давало отдельному охотнику проявить свою меткость и удачливость. Охота и добыча была общей, всего племени...
   Степняки оценивающе посматривали на молодого махавришния в рассуждении: чего ожидать от наследника славы Шатаратхи? Сможет ли Махасена-кумара воздеть вновь победоносный стяг "Узды"? Шатаратха лишь посмеивался и, представляя вождей степняков, не стеснялся тут же, вслед за именем и званием, присовокупить краткий очерк деяний и излюбленных приемов племени каждого. Степняки густо хохотали, забрызгивая слюной измоченные в вине бороды, и добавляли то, что опускал махавришний.
   Шаки любили набеги, соперников в стрельбе не имели, били из луков и на всем скаку, и меж ушей коня, и в пол-оборота, и в полный оборот, и с правого плеча, и с левого. Измучив противника, бросались в копейный удар; встречая твердый отпор - откатывались вновь, рассеивались и принимались за свое, предоставляя врагу или умирать на месте от изнурения, или искать спасения в напрасном бегстве. Отрасль их, массагеты, таким образом извели Кира, владыку персов, и потомок его, Дарий, едва вернулся восвояси из похода на скифов - западных шаков. Шатаратха советовал сыну не гоняться за легкоконными всадниками, а со всей быстротой настигать кочевья, брать их в полон и тут же становиться куренем, окапываться и загораживаться. Шакам некуда было деваться от своих домочадцев и добра, и они оказывались принужденными ввязываться в невыгодный для них приступ. Дхармараджа примучил так к подданству не одно племя.
   Нрав у пахлавов был иной, сообразно тому и способ ведения боя. Если шаки были сама быстрота, то пахлавы олицетворяли собой мощь. Всадники их от низкого шлема до сапог из турьей кожи были облиты чешуей из отборного железа; оружие их, не в пример легким шакским пикам и топорикам, представляло собой тяжелые копья и длинные кривые мечи, именуемые саблями. Для увеличения силы удара пахлавы привешивали копья цепочками или кожаными петлями к конской шее - спасения от такого удара не было. И лошадей они имели под стать хозяевам - мощногрудых и крепкоспинных; они легко носили не только всадника в полной броне, но и свою собственную броню - наглавник и чепрак в металлических бляхах.
   Пахлавов воевала латная пехота, отстаивавшая в твердом строю каркотакские укрепления. Пахлавы теснили из степи кшатрийские дружины, но все-таки злейшими своими врагами они считали шаков, и оттого Дхармарадже удалось удерживаться на месте в жесточайших степных войнах. Махавришний и тут не плошал: уговорившись о союзе с шаками, он пускал их вперед, а когда разозленные наскоками лучников латники бросались вперед без опаски и строя - разворачивал против них глубокий колесничный строй с далеко вытянутыми краями. Всадникам нужен разбег, как огню - воздух: в мешке малоподвижная конница оказывалась, как в петле. Все же с пахлавами предпочитали держать мир и отвлекать их от арийских рубежей шакскими набегами и внутренними раздорами.
   Восточные ветви хуннов насмерть резались с чинами-ханьцами, победы и поражения немедля отражались на западных сородичах, граничащих с арийским миром. Отбитые на Длинных Стенах, хунны бросались на закат, увлекая за собой многие племена и самих ханьцев, искавших веселой и привольной воли в степи. Каркотакам приходилось биться то с размалеванными дикарями из стран вечнозаснеженных лесов, легко отражая их ватаги и костяное оружие, то отступать под хлесткими залпами арбалетов полка ханьского воеводы, изгнанного после очередной сумятицы в Срединной Империи. Дхармараджа снаряжал против полносоставные рати, что с переменным успехом отстаивали север и запад материка. Сами хунны были конными стрельцами - как шаки, разве что похуже, и доспехи у них были из дубленой многослойной турьей хребтины - по прочности, как железо, но куда легче. Множество обычаев и вооружений союзных им племен не давали изыскивать единый прием борьбы с ними.
   Шатаратха советовал в любом случае держаться смело и уверенно, особо строго следить за хитростями врага, не давая увлечь себя притворным отходам и одновременно с этим зорко примечать подлинный перелом в бою. Все степняки на войне держатся скопом, стаей, были живы единым чувством: вожак нападает - все бросаются за ним, кто-то отвернул - и вся орда несется прочь.
   Справедливости ради Шатаратха представил сына - рукой тверд, глазом зорок, сердцем чист, в потешных поединках счастлив и знаниями обременен. Каков будет в настоящем бою, вам проверять, орлы степей. Упившиеся степняки хлопали от всей души Махасену по спине, предлагая заранее то поединок при первой же встрече, то сулили коней и дев, лишь бы сын Шатаратхи посетил их ставки. Настрой степняков менялся чаще, чем ветер в степи, и от любого царевич мог ожидать и лютой смерти, и самой верной дружбы.
   Если Дхармараджа даровал почет сыну сенапи, то Шатаратха предлагал ему добывать славу самому своею отвагой и умением. Будущие враги и друзья примерялись друг к другу, отыскивая в каждом достойного соперника или союзника. А чтобы Махасена был равен оказанной чести, ему предстояло наряду с кшатрийской наукой изучить степную. Шатаратха избрал наставника из степняков: Аршак согласился обучить Махасену настоящей степной посадке и стрельбе с коня, если ему позволят покинуть Каркотаканагару
  
   Глава 3. Чакравака
   Дхармараджа, свято блюдущий обычаи предков, покинул гостей и спустился во Двор Огней. Три родовых огня каркотаков ради благоденствия махаджанапады владыка вынес из очага на простор обширного двора; теперь над ними читались мантры не только во имя процветания царственного дома, но и всего люда державы.
   Сияющий клин блистающей свиты в окружении факелоносцев рассек предрассветную тьму. Едва тлевшие под горкой пепла костры ответно полыхнули от первых возлияний. В тот же миг багровая полоса отделила небосвод от неровной линии гор. Негромкое пение брахманов залило алым и ярым восходную сторону; голоса их, хриплые и неверные со сна, крепчали и звучали победоносно: своим заклятьем, силой глагола жрецы ввергали весь мир в пламя вселенского костра; пламя восхода очищало мироздание от ночной скверны, и само Солнце плодом всемирной жертвы всплывало над миром, приветствуемое гимнами, всполошенными воплями хульманов, трелями птиц, ревом рогов в гвардейских казармах. Разом запылали бронзовые навершия стягов храмовых флагштоков, брызнули искры от золотых листов дворцов и кумирен, весело затрепетали полотнища знамен от набиравшего силу утреннего ветерка.
   Махасена, ни разу в своей сознательной жизни не пропускавший восхода, как всегда был зачарован появлением Царь-Солнца. Боги причащали его соучастием в акте творения, вновь озаряя светом истины мрак неведения. Голос Дхармараджи заставил царевича очнуться: махараджа указывал на своих гостей, покинувших пиршество, и на всех известных языках приветствовавших светило, повторяя с восторгом его бесчисленные имена.
   Дхармараджа воскликнул:
   - Воззрите, гости мои любезные, сколь единодушны мы в приветствии добра и света; так будем же мы так же едины в установлении справедливости и благочестия. Смотрите, как тени от колоннады отпрянули прочь и поспешили убраться под навес, укрыться там от всесведущего солнца. Так пусть и зло бежит от нас всех прочь и навсегда!
   После обряда большинство приглашенных потянулись обратно под гостеприимный кров. Светила могли катиться своим чередом, возвещая то начало трудового дня, то пору ночного отдыха, но над распорядком во дворце они были не властны: пир, особенно во время съезда царей, мог длиться обе половины месяца. Сам царевич по молодости легко перенес ночное бдение и все же испытывал желание поискать для отдыха место поукромнее. Гости пиршественного чертога были закалены в подобных испытаниях: восседать сутками за всепоглощением яств и развлечений было для них сущим пустяком. Шатаратха по праву сенапи возглавил поход царей против щедрости Дхармараджи, раджаньи сомкнутыми рядами поддержали их натиск. Прочие, кто имел дела помимо пира, разошлись.
   Махасена в размышлении остался на дворе, наблюдая, как брахманы оделяют жертвенным странников и нищих. Они во множестве стеклись к воротам, так что просители едва протискивались через их пеструю толпу. В конце концов Махасена решил отправиться к парку Девичьего Терема и бродить там в ожидании, что какая-нибудь служанка обратит на него внимание и донесет принцессе. Двор Огней находился на юго-восточной оконечности двора; в пути к северной части царевичу предстояло пересечь канцелярию Чакраваки, прочие службы дворца и вдоль стены царского слоновника выйти к воротам дворца.
   - Благородный! - окликнули его. - Ты не проводишь просителей до Дхармараджи: у милостивого махараджи уже начинается судебное присутствие.
   - Намасте! - приветствовал царевич нескольких поселян. - Я неважный проводник в здешних местах, и все же, думаю, смогу довести вас, почтенные, до писцов Чакраваки. Вряд ли вас сразу проводят к самому Столпу Истины. Сперва с вашим делом должны ознакомиться писцы, и, если они не разрешат ваше прошение самостоятельно, то уж тогда представят вас Мудрейшему.
   Просители, по виду шудры-издольщики, по выговору - жители верховьев Ганги, жались друг к другу, стесненные до крайности суетливой дворней и грозно нависшими крепостными стенами.
   Самый бойкий из них осмелился посетовать:
   - Отчего же так? Верховный судья - махараджа, ему боги вменили в обязанность надзор за правосудием. Народ великого царства верит ему, Трижды Благословенному, а не его слугам.
   Махасена ответил наставительно:
   - Раз люд доверяет Владыке, значит, должен облачить доверием и его слуг. Согласитесь, почтенные, махаджанапада - не община, а махараджа - не староста, он не может выслушивать всякого просителя по пустому поводу. Большое царство требует множества чинов, разбирающих различные дела.
   - А ведь солнцу и дождю не нужны посредники, когда они изливают благодать... Зачем же создавать царство, в котором царь не видит своих подданных и не слышит их... - бубнил конакхалец.
   Махасене было не до него. Добраться одному до приемной Чакраваки в сутолоке и суматохе дворца было задачей не из легких; царевич же вел за собой выводок поселян, то подбадривая их, то закрывая от надвигающихся клыкастых или преграждая путь колесницам знати. Он принял на себя обязанности царя - защитника и покровителя. Неизвестно, удалось ли ему подобное предприятие, да конакхальцы пристроились в хвост кавалерийской колонне и с нею прошли до самой Колоннады канцелярии.
   Гвардия на статных синдцах ломилась сквозь толпу, как стадо слонов по тростнику: треск сухих стеблей заменялся в данном случае проклятьями и бессильными угрозами. Всадники ходили у Дхармараджи в любимцах, могли позволить себе рявкнуть на придворных и шутки ради ткнуть древком зазевавшегося служку, но с особенным удовольствием кавалерия якобы невзначай - лошади испугались, мол, слоновьей колесницы - прошлась по самой Колоннаде, стоптав писцов вместе с их циновками и ворохами свитков. Дхармараджа держал главного советника и командующего гвардией на короткой сворке, так, чтобы бравый вояка не мог перегрызть глотку выскочке шудре, а шакал Чакравака не имел возможности пасть на спину волку - Агнимурти. Приближенные обоих при каждом удобном случае досаждали друг другу не только из-за исконной неприязни военных и писарей, но и отводили душу за своих начальников. На сей раз верх был верховых: сотник затянул срамную песню и на рысях повел своих в казармы, оставив писцов разбираться с последствиями погрома.
   Махасена не мог просто бросить своих подопечных. Он долго ждал, пока писец с бормотанием проклятий разложил в должном порядке циновку, короба со свитками, разгладил и оставил под гнетом чистую полосу бересты; бережно прикрыл кувшин - его-то он спасал в первую очередь, еще раз внимательно и со значением оглядел свое присутствие и, наконец, воздвигся статуей и замер, прикрыв глаза; руки он запустил в короб.
   Поначалу Махасене показалось, что писец совершает некий обряд своего сословия, мешать которому было бы святотатством. Потом его посетило сомнение: солнечный луч в прорези капители переместился на целый палец, а писец все еще сидел неподвижно и, вдобавок, стал клонить голову и посвистывать носом. Царевич обернулся: его опекаемые переминались, смущенные, и проявляли желание не досаждать почтенному своими пустяками; те же чувства владели прочими просителями, которые отступились от Колоннады, образовав пустую полосу шагов в пять шириной. Один Махасена осмеливался предстоять в пустом пространстве перед строем колонн и писцов. Колонны лакированного тика гордо несли резные возглавия из раздувшихся шеями кобр; рубины зловеще поблескивали в глазницах в полутьме кровельного свеса; столь же надменно взирали на золотокожего царевича темнолицые писцы из низкорожденных.
   Колоннада жила своей жизнью, непостижимой для непосвященных: шуршание свитков, скрип писал, заунывное размеренное бормотание, шлепание босых ног мальчишек-посыльных. Даже они изображали из себя вращателей колес государственного управления, протискивались сквозь толпу с напором конницы, причем толкаемых даже не удостаивали взглядом. Писцы смотрели поверх голов просителей, словно людей не существовало вовсе, а их заменяли выдавленные из бересты значки. Какое-то таинство творилось в тени Колоннады: чиновники, как паучки мух, улавливали людей в паутину значков, высасывали из них плоть и кровь и оставляли на светлых листах одной оболочкой. лишенной жизни, несколькими вмятинами, лишенными звука имени, того, что составляет самую суть человека. Там надписи-призраки жили своей жизнью, бродили меж умозрительными законами и распоряжениями, отсылались прочь и призывались обратно, рассеивались и собирались воедино, причем подлинные обладатели этих написанных имен могли даже не знать о коловращениях отъятых у них имен-надписей. Странное и страшное колдовство завел в темной Колоннаде Чакравака посреди светлого дворца Дхармараджи, и было оно верней ухищрений и кознодейства придворных колдунов прочих владык.
   Менее всего Махасене хотелось впутываться в дела дворцовой канцелярии, но царская честь требовала от него проложить путь доверившимся ему людям, пусть даже его противник владел неведомым оружием.
   Царевич приосанился и шагнул в тень:
   - Совершенномудрый, я бы не осмелился отвлекать тебя от многоважных занятий, если бы не особая нужда в твоей мудрости и распорядительности. Мое имя Махасена, сын Шатаратхи Махавришния, со мной селяне-конакхальцы, что уповают на твое усердие. Так исполни же, Владыка Писала, их дело сообразно Закону.
   Если Махасена надеялся, что имя его отца произведет должное впечатление, то в этом он ошибался. Посвистывание прекратилось, а руки писца выхватили свиток и ловко развернули ломкую бересту. Писец не поднял век - со стороны было похоже на то, что почтенный чин так и сидел все время, опустив взор, в глубокомысленном чтении и размышлении. Прошло немалое время, пока бормотание под нос прекратилось, и писец поднял усталый взгляд на докучливого просителя.
   Раздался голос - так могла шелестеть береста или ожившая кобра капители шуршать при спуске по стволу колонны:
   - Почтенный Рамодаса! Я перечел твое примечание на указание письмоводителя к прошению городского совета Кубхапарны и поставил свое препровождение в приказ городского надзирания. Так что за дело у тебя, царевич?
   Все происходящее представлялось Махасене явным оскорблением. Его удерживали от немедленного выпада лишь ученический посох да смутное осознание, что не один низкорожденный изгаляется над высокородным, но вся их община - канцелярия для того и создана и что бросать вызов надобно всем вместе - а сие нелепо.
   Махасена вытолкнул конакхальца и буркнул:
   - Дело у него... За крайнюю милость богов почитаю то, что мне не пользоваться твоими услугами, почтенный!
   Провожаемый сдавленными смешками, Махасена отступил. Ему пришло в голову, что шудры вернее договорятся с шудрами одни, чем в присутствии кшатрия. Приняв надменный вид, он прошествовал в толпе к кумирне Ганеши, замыкавшей Колоннаду, и долго шел мимо глухой, совсем не дворцовой кладки, стены. Уже по виду ее было ясно, чьей твердыней служит это строение - во множестве покоев, узилищ, перепутанных ходов, присутствий, арсеналов и архивов пауком сидел сам Чакравака.
   И тут же, словно разукрашенная красотка, строящая глазки за спиной унылой мамки, - Прамадавана, парк Девичьего Терема, истинное сокровище дворца в цепких скрепах отваги, мудрости и трудолюбия всех мужей каркотакских.
   Махасена не без робости приблизился к воротам, приветствовал привратницу:
   - Благо тебе, почтенная! Соблаговоли доложить о Махасене, сыне Шатаратхи!
   - Победы и тебе, сынок! Вежливые речи красят тебя, как скромность и миловидность. Жаль огорчать тебя, вот только принцесса покинула Девичий Терем и со свитой отправилась обучаться новым танцам согдийских рабынь. Ты не извещен? Это плохой признак - принцесса памятлива, и никто, в ком у нее нужда, не избегнет ее приглашения...
   Раздосадованный Махасена отправился восвояси. Толпа вокруг него была возбуждена; рассеянный взгляд царевича остановился на уныло понурившейся веренице селян. То были его конакхальцы.
   - Почтенные! Можно ли поздравить с удачным разрешением вашего прошения?
   Кто-то из них обреченно махнул рукой:
   - Слишком уж высок Дхармараджа - как горная вершина: зови - не дозовешься, а докричишься - так вызовешь лавину на свою же голову!
   Махасена вспыхнул: дело махараджи отныне было его делом, и Дхармараджа был отцом Урмилы, так что даже такое слабое сетование на своих кумиров впрямую затрагивало его честь. Кроме того, представлялся удобный случай благородным делом привлечь внимание Урмилы...
   - Почтенный! Вам отказали в существе дела, или вам не удалось добиться его рассмотрения?
   Конакхальцы долго и невнятно толковали что-то о своих притязаниях. Не произрасти сам Махасена из этой ядреной деревенской почвы, истолченной в прах босыми ступнями и обращенной во грязь потом селян, разобраться ему в косноязычных разъяснениях было бы невозможно. Все же он составил свое представление: Дурвишаха, наместник тех земель, нарушил каркотакское земельное право, селяне были правы в своих требованиях, но почему писец не принял их сторону?
   - Стойте здесь, почтенные! - бросил Махасена на бегу.
   Он чувствовал себя змееборцем древних преданий - именно так и надлежало поступать царю, пастырю своего народа, блюдущему честь кшатрию - бросаться без страха и раздумий на врага за доверившихся ему людей и поражать чудище в самое сердце. Унылые стены канцелярии сдавливали в своих кольцах цветущую Прамадвану, душили блеск пиршественного чертога; Дхармараджа и Урмила были стиснуты в объятиях чудовищного питона и изнемогали от бесплодной борьбы... Змееборец выискивал в извивах долгого тела единственную уязвимую точку: царевич искал Чакраваку.
   Толпа во дворце была подобна полноводной реке: сколько бы кроров дрон не выливалось в океан, точно такое же количество кадушек наполняло ее вновь. Дворец исторг из всех ворот многие тысячи гвардейцев, чинов, осчастливленных нищих и просителей, но такое же число брало воротные башни приступом. Найти человека в подобной мятущейся стихии было не проще, чем кольцо Варуны в пучине океана. Махасену вело чувство мести и чутье охотника. Зверь, которого он травил, оставлял приметные следы: уныние в высокородных и усердие в низкорожденных. Почти без расспросов царевич проследовал по пути главного советника. Дворцовая поварня в дополнение к душному полудню раскалилась внутри от усердно распаляемых топок; гвардия разъезжалась со смотра сумрачная после издевательских замечаний главного советника; в тюрьму Махасене проникнуть не удалось, но утробные стоны из мрачных глубин свидетельствовали об окончании дознаний Чакравакой. Царевич перехватил советника в Переходе Занавесей между покоями махараджи и канцелярией. Здесь советник был вынужден шествовать один, без охраны, и был доступен для любого высокорожденного - если, конечно, тот опускался до якшания с шудрой-постирушкой.
   Таковых было немного, и Чакравака не мог скрыть изумления:
   - Махасена Махавришний! Вот уж не чаял встречи с потомком Арджуны! И какова же нужда у сына месяца до сына грязи?
   Махасена ответил на вопрос как можно учтивей и обстоятельнее:
   - То, что мне нужно, я возьму мечом; все, что я возьму не по чести, у меня отнимут боги; кшатрии неподсудны Закону, так что просить у тебя что-то, почтеннейший, мне неуместно. Я ходатайствую за бедолаг-конакхальцев, которые случайно оказались под моим призрением. Они - издольщики из горной деревушки в Конакхале: расчистив и выжегши деляну всей общиной, собрав просо после дождей, они были согнаны царскими приставами. Лозоходцы и рудознатцы указали на эту цель как на месторождение самоцветов, и посреди нее была углубленна копь. Община снарядила ходоков за защитой от утеснений. Но твой писец, о Блюститель Закона, даже не принял дело к рассмотрению, отговорившись недосугом. Если такова и твоя служба, почтенный Чакравака, то горе тому дому, которому ты служишь. Я данник владыки и принужден вступиться за его честь!
   - Каким же образом, царевич!
   - А высечь тебя, почтеннейший, за все твои плутни...
   Кряхтение и мимика лица шудры едва скрыли затаенный смех:
   - Ну, сынок, повеселил ты меня на славу: смерть мне сулят по десяти раз на день, а вот высечь - такого давненько не бывало, осеней этак тридцать. В чем же вина моя, Махасена?
   - Ты свил паутину в блистающих чертогах, почтенный Чакравака, но почему-то, к вящему умалению чести Дхармараджи, только сирый и убогий запутывается в ней, а ведь ратуешь за то, чтобы Закон оградил слабого от сильного!
   - Я не могу толковать земельный устав так, как этого хочет некий Махасена, сын Шатаратхи, - напуская на себя утомленный вид, заявил Чакравака. - Недра земли - собственность царя.
   - Охотничья добыча принадлежит владельцу стрелы, поле - вспахавшему его! - ответил старой мудростью царевич.
   - Значит, две статьи закона приходят в противоречие, - согласился Чакравака. - Этакий вот у нас казус, юный мой друг.
   Словечко "казус" советник ввернул с явной издевкой, намекая, что значение его кшатриям неизвестно, и поэтому не след им лезть в дела выше их разумения.
   - Существуют прецеденты и на сей счет, - как можно небрежнее сказал Махасена. - Я читывал в сборниках речений Бхараты, что при рассмотрении подобного дела достославный Чакравартин постановил: царь имеет право на недра общины, ее палей и росчистей по истечении трех лет после подсечения зарослей на данном участке, когда почвы там истощаются напрочь, и поля не представляют ценности для деревни.
   С каким наслаждением царевич поставил на место выскочку-шудру, припомнив весьма кстати разрозненные листы Брахматовых притчей, которые его заставлял выучивать Андхака, Чакравака аж поперхнулся и взглянул на царевича с уважением.
   - Я могу допустить, что писец низшей степени может не знать подобного толкования, но не имею права подозревать в этом самого мудрейшего Чакраваку, - почтительно продолжал Махасена.
   - Изборник Брахаты применяется в державе каркотаков как толковник к законам Ману, но прямой силы закона не имеет, - проворчал советник. - Ракшасово семя! Куда смотрели мои соглядатаи! Да ты гораздо опаснее, чем представлялся по их донесениям, дружище Махасена!
   Тут ему взбрело на ум нечто иное, и он поклоном пропустил царевича вперед себя - "Прошествуй к Колоннаде, о Защитник Справедливости! Эй, кто там! Мне нужно знать, где сейчас Дурвишаха!" Пробираясь по переходам канцелярии, Махасена поеживался - ему не нравилось, что Чакравака шел по его следу, да еще с такой плотоядной ухмылкой. По пути советника окружила свита, и с внутренней стороны Колоннады неожиданно выступила целая толпа, ведомая растерянным царевичем и решительным советником.
   - Я не знаю имени писца, - запоздало спохватился царевич, - но, конечно, могу опознать!
   - Я могу обидеться, сын Шатаратхи, - ответил на ходу Чакравака. - Ты подозреваешь меня в худшем из преступлений - незнании своего дела. Хорош же советник, который не может самостоятельно разыскать неусердие в помощниках...
   Чакравака махнул писцам - продолжайте, мол, почтенные, - и пошел вдоль ряда циновок. От каждого он выслушивал краткий отчет, далее он согласно кивал головой или с жестом отрицания выносил иное решение. Его помощник делал краткие пометки на покрытых воском табличках - сие нововведение Чакравака позаимствовал у яванов. Махасена наблюдал, как советник обошел всю Колоннаду и отошел немного поодаль - дабы мог обхватить всю ее взглядом. Впервые Махасена увидел, как обыкновенный взгляд производил не меньшее впечатление, чем рыканье тигра: колдуны змеи могли вот так же привораживать свою добычу - под их взглядом птицы замирали и перебирали лапками по ветвям ближе к своей погибели. Колоннада замерла - писцы казались недвижнее самих колонн и испытывали желание обратиться в бревна - все что угодно, лишь бы не встречаться со стальным блеском в глазах главного советника.
   - Пикху, друг мой! - медоточиво позвал Чакравака. - Ты доложил мне обо всем?
   - Ах, да! Господин главный советник! - царевич едва признал этот голос, словно он принадлежал старцу при издыхании. - Я позабыл сообщить о пустом деле: некие конакхальцы...
   - Они? - осведомился кратко Чакравака, указуя на издольщиков, сбившихся покорно в окружении стражи.
   Как он отыскал их без помощи Махасены? - царевич поставил себе правилом ничему не удивляться.
   - Да, да, господин главный советник... - писец смешался и продолжал все тише и тише, путаясь в словах.
   - Почтенный Пикху! - прервал его изъяснения Чакравака. - Кратко говоря, ты отказался принять к рассмотрению дело только потому, что оно показалось тебе излишне сложным. Какое ты имеешь оправдание? Ведь ты мог обратиться к старшему писцу за советом!
   Голос Чакраваки звучал по-отечески укоряюще, и все же страх покрыл белой краской темное лицо писца.
   Он забормотал бессвязно:
   - Дело направлено против Дурвишахи: неразумно ссорится с наследником престола, о Блюститель Закона! Я же пекусь о твоем процветании, о мой господин! Подумай еще раз, стоит ли сотрясать утес, тем паче, что на вершине его лежат глыбы, готовые сорваться вниз и раздавить неразумного...
   - Стоит, любезный Пикху, стоит, ибо на этом стоял и будет стоять наш Закон. А ты и все сослуживцы твои, и я, глава ваш, - лишь орудие Закона, трижды благословенного, что отгораживает решеткой наше сословие от кровожаждущих кшатриев и не дает закабалить нас вконец алчным вайшьям. У шудр нет ни оружия, ни звания, ни земли - но есть Закон, дарованный богами и утвержденный Дхармараджей. Он дает нам право на существование! Он отъят у сильных мира в бунтах и оплачен казнями, Закон, который писан кровью по человечьей коже, - чтобы не было больше крови, бунтов и казней! Закон - солнце шудр! Да, Закон суров и безжалостен к простолюдью, как солнце в жару, - но что мы есть без него! Шудры одни несут требу этому божеству, поскольку другие сословия освобождены от многих статей Закона - но не будь его, нас не было бы вовсе, нас растерзали бы кшатрийские распри и уморили бы голодом хозяева вайшьи. И если Закон требует встать во имя его перед ликом царя, то это жертва и за Закон, и за свое сословие, за свой мир!
   - Ты, Пикху, предал меня, своего господина, поручившегося за твое усердие; ты преступил Закон, что требует сугубого исполнения в первую очередь от своих слуг; ты посягнул на права своего сословия, ибо потеря крохотной росчисти в Конакхале обернется сгоном с земель всех издольщиков по всему Северу! Ты переметнулся на сторону врага, почтенный Пикху, - и не жди пощады. Закон безжалостен к отступщикам, он, как карма, всевидящ и всемогущ! Не оскверняй далее святого места, ублюдок!
   От выкрика Пикху с колен ударился о ступени Колоннады, скатился вниз. Вслед ему вылетела циновка, шлепнулась ему на спину. Горшочек с киноварью лопнул на камнях, и Пикху поднял лицо, забрызганное краской:
   - О драгоценность совета махараджи! О светоч во мраке беззакония! Помилуй червя во прахе своих ног! Куда деваться твоему рабу? Кто обеспечит достойную старость родителям, существование - супруге и детям! Неужто возвращаться к куче отбросов, есть сквернину, да и ту вырывать из клювов падальщиков! Не ввергай меня, о добросердечный, в голод и отчаяние!
   Пикху перекувыркнулся к ногам Чакраваки и вылизал покрытые пылью ступни советника.
   Махасена не выдержал и соединил ладони в просьбе:
   - Помилуй его, Чакравака! Ограничся малой пеней!
   Чакравака взглянул на просителя - боль блестела слезами в затуманенных яростью глазах.
   - Благодушный царевич! Милостивец! Так ли ты склонен прощать недоимки своих подданных? Вот, смотри, как извивается червем шудра, коему твое сословие отказало от имени человеческого! А я хочу, чтобы перед сильными он поднялся с колен, и Закон вернул ему человеческий лик. Пшел вон, отродье! Ты не со мной - значит, ты против Закона! Эй, палачи! Бейте в барабаны и возглашайте, как будет наказан виновный в неусердии на службе махараджи! Я приговариваю Пикху, чей отец неизвестен, к ста ударам бамбуковыми палками и еще к ста, если он еще раз объявится во Дворце! - Чакравака перевел дух и поласковее обратился к поселянам; те сами не были рады взметенному от их слов вихрю и не удрали до сих пор только ввиду стражи. - Ваше дело будет на днях доложено Дхармарадже и рассмотренно им. Я прошу выборного от вас завтра во вторую стражу посетить меня для уяснения частностей и встречи с советником Дурвишахи, вашего господина - благословение ему!
   Дозволения разотись никому не понадобилось: все, кто не имел обязанностей, мигом разбежались, кто имел их - покинули место происшествия еще быстрее.
   - Ты доволен, царевич? - спросил Чакравака.
   - Не знаю, советник. Неужели тебе, советнику добросердечного махараджи, не жалко тех, ради кого возводишь здание Закона и кто оказывается погребенным во рвах основания?
   - Кому-то все равно нужно быть почвой для остальных, - равнодушно ответил Чакравака, - приметь к тому ж, для строительства, сказал ты сам, не для пустых распрей и раздоров кшатрийских, в которых людей гибнет куда больше.
   Возразить Махасене было нечего. Они так бы и распрощались - без неприязни, но с понимаем друг друга - если бы следующее происшествие не заставило их встать плечо к плечу.
   Толпа привычно бурлила у твердыни Колоннады, омывая слезами прошений ее ступени; вдруг серое и шафрановое линялое домотканное сборище было врезано и разметено сверкающим клином. Усыпанный сапфирами слоновий налобник воздвигся над толпой, и тень от белого царского зонта покрыла свиту Чакраваки.
   Дурвишаха сквозь брезгливо опущенные веки оглядел Колоннаду, немного недоуменно скривил губы при виде противоестественного соединения царевича и советника-шудры:
   - Меня известили, почтенный Чакравака, что ты посылал за моими советниками и заодно, что ты, низкорожденный, осмелился сомневаться в моем наследовании махаджанапады. Не след благородному наказывать самолично своего холопа, да ради твоих лет и благоволения батюшки решил оказать тебе честь - самолично начистить рыло. Так что ты верещал обо мне, почтенный?
   Чакравака высмотрел кого-то в колесничной свите ювараджи, кивком указал царевичу - из-под руки рослого возничего выглядывало измазанное красным лицо.
   - Ты зря жалел Пикху, царевич, - сказал Чакравака. - Этот пес гадит в подношение и кусает руку ласкающего. Верно, по пути к лобному месту бросился за покровительством к Дурвишахе, а тому только предоставь повод досадить мне... Ишь ты, ювараджа отказался от выезда на лов ради беседы с шудрой - понимай, царевич, драка будет не из потешных!
   - Я ваших сварах не участвую, - в полный голос ответил Махасена, - я данник Дхармараджи и верен ему!
   И царевич гордо отошел в сторону, оставляя Чакраваку одного против Дурвишахи. Его уже посущало смутное ощущение, что советник хотел стравить его, сына сенапи Севера, с ювараджей, и вдохновенная речь о Законе лишь отчасти была искренней; за позолотой слов скрывалась медная обманка интриги. Махасена, по наивности, мог думать, что после соучастия в одном-единственном деле с Чакравакой он волен полностью располагать собой - этим объяснялся насмешливый взгляд советника, брошенный вслед царевичу. Впрочем, тайному владыке было не до сбежавшего союзника: битва предстояла не на жизнь, а на смерть.
   - Я необычайно почтен таковой честью, о благородный тур! - всяческими телодвижениями выражая верноподданический восторг, начал петь Чакравака. - Я обласкан твоим вниманием, как цветок под вешним солнцем; стоит тебе, о благоприносящий, молвить хоть слово своему преданнейшему слуге, как я готов расцвесть и благоухать, как под лучами светила, и возглашать славу тебе, законному наследнику великого царства. Чрезвычайная милость ко мне, праху от праха твоих ног, распростерлась до крайних пределов, как воинская слава твоя возгремела до краев вселенной. Ты сам в этот раз соблаговолил снизойти до нужд твоих подданных. И в самом деле, зачем нам советники, коли сам царь одним мановением отрешит от тягот своих слуг.
   Даже неискушенному Махасене представилось, что тяжеловесный тигр в пылу погони безрассудно бросился за хироумным слоном по топкому болоту: полосатый хищник несется, выдавливая брюхом ил, сам залитый тиной до самых бакенбард, - но порыв его бесплоден. Добыча уходит легко и без натуги, благодаря особому устройству стоп, что позволяет хоботонесущему беспрепятственно бродить по самой топи. Слон предложил тигру самое неудачное для последнего поле боя. Восхваление звучало насмешкой: Дурвишаха даже среди прочих царей отличался пренебрежением к нуждам подданных своего наместничества. К тому же Чакравака повернул дело так, словно юваражда явился сюда по желанию советника-шудры. Дурвишахе вообще не стоило давать слово оправдания Чакраваке: перемолить брахмана и переспорить шудру не удавалось даже самым говорливым кшатриям. Следовало поступить по-другому, не вдаваясь особо в дебри Закона, где подлинно владычествовал Чакравака.
   Дурвишаха обернулся к свитским так, словно Блюстителя Закона не было вовсе:
   - Сыщите мне этих издольщиков и за хулу на господина своего вырвите языки: в побоях не усердствуйте, эта рабочая скотинка еще потрудится на меня...
   - Вот они, лиходеи, в окружении стражи! - пискнул Пикху.
   - Эй, Дурвишаха, коли мы отложили охоту на кабанов, так не забить ли нам для разминки это стадо? - задорно выкрикнул колесничий. - А Чакраваку, так и быть, оставлю тебе, царь; насади его на рожон и вырви клыки для охотничьего ожерелья - проверим заодно, есть ли в них яд, как ходят слухи...
   Свита разразилась гоготом и улюлюканьем: от могучего хохота Дурвишахи начал опасно раскачиваться помост с седалищем. Лихие охотники принялись сбивать засовы с клеток и науськивать чит, выхватывать дроты и стрелы. Дурвишаха, верно, еще мог сообразить, в какую трясину он угодил, зачиная кровавую потеху во дворце Дхармараджи, но он уже не мог отступить от своего слова и желания своей дружины, подобно тигру, чье последнее разумение застилает видение горячей плоти, пропитанной алой кровью. А Чакравака заманивал врага все далее: по его знаку стража вокруг несчастных конакхальцев раздалась прочь, оставив вконец ополоумевших издольщиков прямо против развеселившейся кшатрийской стаи.
   Всадник-доезжачий выскочил первым, бросил коня на поселян так, что они, спасаясь от копыт, рухнули наземь; а лихой наездник заставлял вздыматься буланого синдца, и благородное животное, гордясь собой, плясало на задних ногах среди свернувшихся в клубок бедолаг. Поощряющие крики заставляли коня проделывать все новые и новые прыжки. Конь приметил человека, невесть как оказавшегося перед ним, взмахнул копытом, норовя сбить препятствие, - человек ловко увернулся, а когда конь подался вперед, потеряв равновесие, тот же человек хватил коня кулаком промеж глаз. Конь осел на подогнутые передние ноги, наездник повалился на спину коня - и на поставленный торчком посох того же незнакомца.
   Махасена толкнул коня, тот беззвучно опрокинулся набок, и обернулся к свите Дурвишахи:
   - Эти люди под моей защитой, о высокорожденные! Мы встретились случайно, и я случайно оказался их проводником до Колоннады, хотя - клянусь честью! - знай я заранее, как легко отступает Закон от доверившихся ему, я бы выгнал их отсюда сворой собак-людоедов. Я кшатрий, и честь запрещает мне покидать тех, кто накрыт моей накидкой.
   - Ты кшатрий? - намеренно громко усомнился Дурвишаха. - Ты, в лохмотьях, с посохом послушника, в толпе шудр, ты осмеливаешься примазываться к благородному сословию? Пшел вон, щенок, пока твое тявканье не достигло моего слуха!
   - Кшатрия узнают не по словам, а по славе! - сам удивляясь своему спокойствию, продолжал Махасена. - И спор кшатриев решается делом: я, Махасена Махавришний, сын Шатаратхи, вызываю на поединок того, кто осмелится обидеть конакхальцев или воспрепятствовать позднее справедливому решению махараджи.
   Дурвишахе вольно было не признавать в послушнике царевича, но не отвечать на вызов он не мог. Царя опередили: по крупу слона легко соскользнул оруженосец Дурвишахи. По пути он отбросил джид с охотничьими дротиками, которые он должен был подавать господину, и шагнул к Махасене уже с обнаженным коротким мечом.
   - Я, Аурва, сын Рагханы, принимаю твой вызов, Махасена, сын Шатаратхи - не потому что признал тебя ровней, а оттого, что обычай вызова способен облагородить даже такое ничтожество, каковым ты являешься. Надеюсь, хоть оружие у тебя есть, выкликальщик?
   С последним Махасена испытывал затруднение. Посох свой он втихомолку оковал медными кольцами и испытывал неоднократно в деле, отчего один конец посоха был исполосован леопардовыми когтями: приемы боя на палицах были ему ведомы в совершенстве - вот только против меча в опытных руках оружием посох считать было трудно. Махасена огляделся и подобрал с земли мотыгу на добром черенке, видно, ее выронил кто-то из конакхальцев. Железо было столичной ковки, с клеймом цеха кузнецов, выделки добротной: Махасене оставалось надеяться на то, что счастливый владелец столичной штучки уже наточил лезвие - поселяне знали толк в таких делах.
   - Раз ты, благородный Аурва, не счел меня ровней, то я избираю оружие подлого люда, поскольку оскорбление нанесено не столько мне, сколько этим почтенным селянам.
   Аурва заколебался:
   - Мои друзья подберут более подобающее оружие...
   Махасена небрежно прервал его:
   - Это затруднение не стоит твоего беспокойства, Аурва, сын несчастного Рагханы, которому предстоит воззжечь своего сына.
   Аурва хищно оскаблился на оскорбление и упруго отпрыгнул прочь, на место, свободное от конакхальцев: последние предпочитали вовсе не подавать признаков жизни.
   Махасена двинулся следом, на ходу царевич спешно проверял равновесие мотыги. Перебирая пальцами, он нащупал наконец некое место, в которой древко уравновешивало железо, и сразу успокоился, словно прикоснулся к тайне этого странного оружия. Махасена ловко подкинул мотыгу и бойко провертел ею несколько кругов. Мотыга была сходна с алебардой, и в ее неуклюжести и тяжести, выворачивающей пальцы, Махасене почудилось нечто уже испытанное.
   Аурва приметил, с какой легкостью этот молокосос изобразил защитный круг, и перестал похлопывать себя лезвием по ляжке в знак презрения. Меч поднялся в настоящую позицию, готовый обрубить черенок при неловком ударе. Махасена, не мудрствуя излишне, рубанул сверху: Аурва не рискнул выставить меч против ускоряющегося по пути увесистого отточенного железа и попросту отскочил влево, выкинув меч также без особого тщания. Противники еще примерялись друг к другу: свист рассекаемого воздуха, стук босых пяток о камни мостовой - и они отпрянули врозь, чтобы на следующем вздохе броситься друг на друга.
   Аурва поднырнул под лезвие снизу, выбросил меч - в пустоту: Махасена ушел вновь и снова отпрыгнул, стараясь держать противника на расстоянии черенка мотыги. Аурва преследовал его, пока Махасена не исхитрился ткнуть оголенным концом черенка в бляху, прикрывавшую солнечное сплетение. Сам он из этой сшибки вышел с рассеченным предплечьем.
   Аурва дышал ровно и размеренно: он восстанавливал дыхание и размышлял. Сперва он намеревался без затей насадить наглеца на меч - не насмерть, конечно, но с изрядным увечьем. Мотыга не казалась серьезным препятствием - но вот уже пятнадцать взмахов она держала его с коротким мечом вне досягаемости. Аурве следовало с самого начала обращаться с Махасеной как с достойным противником и первым делом рубить черенок, оставляя в руках противника бесполезный обломок палки.
   С этим Аурва метнулся вперед: Махасена словно почувствовал перемену. Лезвие меча лязгнуло о железо... Еще несколько выпадов, снова лязг, и снова, и снова... Махасена ловко подсовывал железко, по-прежнему ловко держась на должном удалении. Так могло продолжаться долго - слишком долго для репутации Аурвы и достоинства его господина.
   Аурва выкрикнул:
   - Чего ты выставил свою мотыгу и тычешь ею, как тайным удом? Для друга принцессы, милый друг, ты махаешь им уже больно неумело! Поупражняйся сначала со своими подружками в навозе, а уж потом лезь в золотой дворец на Урмилу!
   Махасене полагалось смертельно оскорбиться и безрассудно броситься в бой на сближение, в котором Аурва с коротким мечом получал полное преимущество; царевич так и сделал... Одного не учел Аурва - вопроса, с которым Андхака не переставал обращаться к своему любимцу: "Кого мы назовем золотым воином, сынок? - Того, чьи деяния никогда не соответствуют желаниям врага, о зреющий оком духа! - Хорошо, отрада моих мыслей, а кого мы назовем воином, облаченным в алмаз? - Того, кто поступает согласно желаниям врага, но при этом преследует свои цели и добивается их!" Махавришний знал, что долго ему не продержаться и искал опасной близости с противником.
   Царевич заорал нечто непонятное и прыгнул прямо на Аурву : тот ждал с улыбкой, держа на отлете меч. Хрустнуло дерево под острым железом - а Махасена валился далее, и Аурва не успел увернуться от обрубка. Косо срезанный черенок, изменив невесть как направление, стал колющим орудием и срезом вошел под ключицу. Махасена почти обнял противника, левая рука его вцепилась в плечо Аурвы, удерживая того на месте, правая продолжала вгонять черенок в грудь, вдавливая в плоть с невероятной силой. Меч Аурвы задребезжал на камнях: оруженосец сунул кулаком в живот Махасене и начал откидываться назад, захлебываясь собственной кровью из разорванной верхушки легкого. Последнее, что видел несчастный Аурва перед скорбным красноликим посланцем Ямы, было ощерившаяся, потерявшая всякое сходство с человечьей, морда полузверя. Махасена без размаха ткнул кулаком в сердце умирающего, милосердно избавляя от агонии. Бездыханный Аурва пал к ногам победителя, царевич, качнувшись вперед, рухнул на колени, сведенные судорогой пальцы переломили черенок; воздух их трепещущей груди выходил надсадным кряхтением.
   Кругом расползлась удушливая тишина. Мочали даже те, кому надлежало кричать, - глашатаи махараджи, посланным с наказом разогнать поединщиков. Дхармараджа сам поспешил к Колоннаде - и застал окончание поединка. Его телохранители топтались в нерешительности, смущенные молчанием владыки. Чакравака стоял с усталым видом человека, исполнившего с успехом трудное дело. И то сказать: извлечь владык из их строгого распорядка стоило чрезмерных усилий. В довершение успеха советника гвардия прокладывала путь кортежу принцессы - а ведь обычно она огибала сутолоку Двора Огней по продакшине. Чакравака по своему обыкновению намеревался исчезнуть незамеченным, поскольку он уже стравил кшатриев, как бойцовых быков, и дальнейшее его интересовало мало: вне зависимости от исхода поединка ему, шудре, предстояло улаживать все дела.
   Тем временем Махасена выпрямился перед махараджей. Куда больших усилий царевичу стоило вынести укоризну в голосе и взгляде владыки:
   - Ты осведомлен, Махасена, что бывает с ослушниками против заповеди не обнажать оружие во дворце?
   - Да, владыка, я готов к казни.
   - Верно, сынок, ты защищал правое дело - я достаточно узнал тебя и достаточно натерпелся от забав Аурвы. Все же я не могу нарушить Закон, ибо закон тогда является Законом, когда исполняется всеми, везде и не знает исключений. Почему ты дрался мотыгой, махавришний? Тебе не дает покоя слава Баларамы-Плугоносца?
   - Я защищал тех, владыка, чьим единственным оружием является их мотыга и твой Закон. Почтенный Чакравака доведет до тебя завтра их дело: исполни мою последнюю просьбу - рассуди их по справедливости.
   Чакравака, к которому неожиданно оказалось привлечено внимание, завертел головой, как соня, извлеченная из гнезда на полуденный свет.
   - Чакравака! - вскричал хищно Агнимурти. - Сколь велико мое удивление: снова поединок и сновь поблизости главный советник. Может быть, владыка, проще избавиться от одного шудры, чем переводить кшатриев десятками на пепелище?
   - А я здесь причем? - совершенно искренне удивился Чакравака. - Царевич любезно проводил меня к присутственному месту и попросил за своих новых знакомцев. Во время разбора дела внимание добросердечного юноши было привлечено вызывающим поведением ныне поверженного Аурвы: к тому же последний весьма нелестно отозвался о принцессе. И вновь, по словам доблестного Агнимурти, виноват бедный Чакравака! Взываю к вашей справедливости, о высокорожденные! Что ничтожному до вашего благородства, хотя бы оно и касалось дочери моего господина, владыки Дхармараджи!
   Если юркому Чакраваке все же удалось шмыгнуть в спасительную серую мглу, то многомощному тигру Дурвишахе гордость не позволила отступлением спастись от боя. Ему ничего не оставалось, как процедить сквозь зубы:
   -То, что Махасена принял за оскорбление, и то, как вел себя Аурва, - их дело, и их святая привилегия решать спор оружием. А бились оба лихо!
   Следом за Чакравакой во тьму удалилась истина - кому хотелось знать подлинные причины происходящего! Урмила соскочила с прогулочной колесницы и бросилась на шею Махасены так, как любая бы арийка домогалась защиты у мужчины.
   Обернувшись к махарадже, она швырнула ему под ноги венец:
   - Забери знак моего сана, отец! Мне жаль, что я, женщина, беспомощная и подвергающаяся непрерывным оскорблениям, что я не могу швырнуть свою бедную голову вслед за диадемой - в пару к голове моего единственного защитника в этом обиталище пауков и скорпионов, коим вождь - мой любезный братец! Прости, Махасена, - и она обернулась к царевичу, а тот, не в силах уследить за ходом событий, следовал своему влечению и осторожно прижимал к себе нежную награду своей доблести: слезы гордой принцессы набухали черными каплями сурьмы на лотосовидных глазах. - Я приношу одно несчастье своим друзьям, и чем вернее их служба, тем короче она. Мне нечего более ожидать под кровом моего отца, кроме унижения, я последую за тобой в небесные миры!
   - Урмила! - крикнула разом вся ее свита: в устах юношей это звучало, как боевой клич. На следующий вздох Махасена и Урмила оказались в кольце золотой кшатрийской молодежи, обнажившей оружие и готовой умереть у ног своей повелительницы.
   Ответом было рычание:
   - Дурвишаха!
   Мигом составился противный строй - охотничье оружие против парадного, одинаково непригодное к бою, но втройне смертоносное в объятых задором неумелых руках. Вожди обеих партий обменялись взглядами: блеск глаз был, как блистание слоистой стали. В объятиях Махасены кроткая изнеженная кошечка обернулась разъяренной пантерой: ладони его отпрянули от затвердевших мышц Урмилы.
   - Лук! - выкрикнула покровительница изящных искусств.
   И Дурвишаха более не видел развлечения в происходящем: он почуял равного по силам соперника в сводной сестре и готов был биться за великое царство насмерть. Ювараджа соскочил с помоста со слоновьим копьем наперевес. Несчастный нынешний владыка махаджанапады в ужасе глядел, как наследники его усердных трудов готовились вцепиться друг другу в глотку на его глазах, и он не мог найти слов, с коими мог остановить побоище.
   Чакравака, чьи ожидания были намного превзойдены, не мог бросить своего господина в беде; непринужденно обратился он к Агнимурти:
   - Любо глядеть мне, низкорожденному, на то, как блюдется девичья честь в кшатрийской молодежи...
   Совершенно невинное замечание почудилось доблестному витязю оскорблением в его собственном пренебрежении Поконом.
   - Паскуда! - рявкнул командующий гвардией, и главный советник от приложения мощной длани растянулся на камнях. Агнимурти шагнул между двумя изготовившимися к бою партиями:
   - Я бы хотел узнать, какого рода оскорбление было нанесено дочери Дхармараджи?
   Слитно топнул десяток сандалий - за Агнимурти последовала свита Дхармараджи. Это были люди, не привыкшие отступать ни от своих дел, ни от своих слов, и Дурвишаха, оглядев своих соратников, опустил огромный четырехгранный наконечник копья.
   Поколебавшись, он распорядился:
   - Отвести охотничий поезд за ворота! Я и так потерял много времени из-за каких-то шудр и мальчишки, возомнившего невесть что!
   - Благодарю вас, друзья мои! - принцесса чопорно склонила головку, на которую успели водрузить венец: владычица милостиво принимала помощь своих подданых.
   Дхармараджа вздохнул и без слов побрел к своим покоям. Чакравака, потирая грудь, засеменил за своим господином. Все расходились, втихомолку обмениваясь замечаниями. С гиканьем первым вырвался на городские улицы охотничий поезд Дурвишахи. С излишней медлительностью последовал кортеж принцессы - Урмила желала насладиться только что одержанной победой. Совершенно незаметно отползли и сгинули без следа несчастные конакхальцы... На них, распростертых в пыли, мерился мужеством и благородством цвет махаджанапады, причем совершенно забыв об их существовании. Махасена в последний раз поклонился спине принцессы и принялся размышлять, как ему быть далее: ему не верилось, что Закон, в чьей хватке он имел достаточно случаев убедиться сегодня, выпустил очередную добычу из своих тенет. Однако, поскольку палачей со зловещими приготовлениями поблизости не наблюдалось, так оно и было на самом деле.
   Махасена постоял бы в раздумье и одиночестве долго, если бы к нему не подбежал Шальва с охапкой оружия:
   - Вот, собрал на конюшнях, - доложил возничий. - С кем поединок?
   Махасена указал на кровь, скатавшуюся в шарики в густой тени:
   - Я его уже убил, - небрежно сообщил царевич.
   Шальва огорчился донельзя:
   - А я? Как буйнопомешанный, я бегал по колесницам, выпрашивал оружие, и вот награда! - Шальва шмыгнул носом и спросил с надеждой. -Я не погрешу против Покона, если вызову его возничего на поединок?
   - Ты погрешишь против Закона, отважный юноша... - негромкий голос Чакраваки заставил обоих вздрогнуть: советник по своему обыкновению подкрался незамеченным. - То, что сошло с рук твоему колесничему, обйдется тебе, о мужественный Шальва, куда как дороже. Махасена Махавришний, сын Шатаратхи! Владыка наш, Дхармараджа, волею своею освобождает тебя от ответственности за нарушение Закона. Он склонен видеть в поединке защиту чести своей дочери, то есть святую обязанность каждого кшатрия вставать на защиту оскорбленного и угнетенного. Еще Владыка Севера изволил молвить: "Я не смею отбирать у судьбы ее добычу: махавришний лишится головы в поединке куда раньше, чем от меча палача. Бычку не выжить в окружении тигров!"
   Махасена подбоченился - сам о себе он был другого мнения.
   В этот миг во Двор Огней ворвался всадник: он был одинок, в простом одеянии для охоты, но люд шарахнулся от него, как если бы он возглавлял целую сотню.
   - Именно это и имел в виду владыка! - удовлетворенно сообщил Чакравака.
   Махасена шагнул встречь Дурвишахе: ювараджа надвинулся на царевича. Статный сам по себе, да еще на огромном коне-степняке той породы, что ходят под панцирем - он возвысился горой над поджарым от юности Махасеной.
   Шальва не удержался, сунулся вперед:
   - Благословение царю! Не сочтет ли высокочтимый возница тигроподобного мужа меня, Шальву, сына Керокшатты, потомка сут раджей махавришнийских, достойным для поединка?
   Ювараджа вволю насладился бледностью на лице Махасены, спрыгнул с чепрака и похвалил Шальву за рвение:
   - Но я прибыл не ради поединка, Шальва, так что прибереги оружие и пыл до следующего раза. Махасена! В тот день, когда ты был зачат, из-за твоей матери в поединке был убит мой отец; ты был волен выбирать вождя и поступил под покровительство моей сестры; ты поразил моего любимца, и я не смог отомстить тебе - к чему перечислять поводы для вражды? Одной достаточно, чтобы мы стали лютыми врагами... Мы расстаемся сейчас, ненадолго, надеюсь. Мы найдем друг друга, как голодные волки, - по запаху крови, горячей и алой кшатрийской крови. И все же я хочу почтить тебя, славного бойца: возьми дар, и пусть нигде никогда не подведет тебя лучшее слоновье копье из заведения Дурвишахи; немногим оно по плечу, но тебе, верю, по силам.
   Уставно, подтоком вперед, ювараджа подал копье царевичу: тот принял его с положенным склонением головы, бережно принял смертоносное оружие чинской выделки. Длинный листовидный наконечник доброго булата, слоившегося мелко от бритвенно отточенного лезвия до яблока с крестовиною, прочное полированное древко в медных кольцах, заклепенных в витую змею, было как раз по руке Махасене.
   Это было оружие немногих удальцов, способных загнать его на локоть под левую ногу слона и поразить сердце исполина.
   Махасена даже не смог найти одеяния слов для облачения своего восхищения и низко поклонился юварадже.
   Дурвишаха рассмеялся почти добродушно:
  -- Владей им, Махасена, попытайся превзойти меня в славе! - и добавил наставительно. - Не следует кшатрию опускаться до орудий смердов; в следующий раз мы будем биться настоящим оружием, и никто нам не будет помехой!
  --
   Глава 4. Аршак
   Надо ли описывать, сколь важно-важно прошествовал Махасена следующим утром во врата Девичьего Терема. Он небрежно приветствовал стражу и едва приметил старуху-привратницу, что так неумело взялась за предсказания. Девушка препроводила царевича к принцессе. Походка юной красавицы и долгие взгляды, коими она проверяла - не заплутал ли опекаемый на дорожках сада - повергли брахмачария в смущение. Девушка, словно апсара, скользила над землей: крохотные ступни отмечали ее не вмятинами следов, а отпечатками куркумы, что золотой пыльцой покрывала почти обнаженное тело. При этом слабое веяние ветерка, непреодолимое препятствие в виде свисающей лианы заставляли красотку с томным вздохом застывать в изнеможении, при этом высокая грудь, расцветшая розой на тонком стебле стана, вздымалась в испуге. Вспорхнувший попугай поверг девицу в полнейший ужас, так что Махасене пришлось даже нести ее некоторое время, вновь подивившись легкости тела и пуховой нежности кожи здешних женщин. Девушка при этом склонила головку на плечо юноши, обвила руками шею, и ее дыхание обжигало грудь царевича. Махасена был уверен - окажи он хоть знак внимания - и их путь мог удлиниться и привести в одну из прелестных беседок, что имели завеси со всех сторон, и где красавица могла позволить юноше собрать, шмелю подобно, золотистую пыльцу в самом лоне цветка. Странным образом Махасена также знал наверняка, что Урмила легко простила бы провинность своей приближенной - не из таковых была принцесса, чтобы позволять кому-то перебегать охотничью тропу в ее лесу без ее позволения. Ему оставалось надеяться, что он не выглядел полнейшим увальнем в глазах красавицы... и Урмилы, конечно.
   Дорожка привела их под сень баньяна. Тонкие стоячие корни окружали тесным строем крохотные озерки, от которых веяло прохладой: их питали ключи из-под коренного ствола. Каскад прудков спускался плавной дугой и терялся в жасминовых зарослях: на бездонной темени водной глади распускались звезды лотосов. Их было столько, и столько их размеров и расцветок завлекали взор, что оторвать взгляд было решительно невозможно. Одна Урмила могла соперничать с роскошным даром вод. Девушку она отослала прочь - в толпу подружек.
   Принцесса подбирала лотосы для дневного одеяния: чуть тронутым румянцем лепесткам одних она позволяла коснуться своего плеча, те, что переполнял розовый цвет, она заправляла за ушко и вплела в пряди прически. Отвергнутые из-за мертвенной голубизны и одуряющего ночного запаха валялись изломанным хламом у резных ножек седалища.
   Принцесса подняла глаза и улыбнулась - словно луч солнца упал в непроницаемую гладь лесного водоема:
   - Победа царевичу!
   - Процветания принцессе!
   Они неловко замолчали после одновременно прозвучавших приветствий.
   - Я благодарю тебя, Махасена, сын Шатаратхи, за защиту моей чести от посягательств прихвостня Дурвишахи. Тот, кто посмел оскорбить дочь махараджи, наказан и послужит примером для прочих. Впрочем, - принцесса небрежно отмахнулась кончиками пальцев, как от досаждающей мошки, - речь не об этой стае шакалов: опасен вожак, и он-то объявил облаву на некую добычу.
   Махасена поднял голову, которую держал преклоненной не столько из учтивости, сколько из опасения выдать взглядом свои чувства:
   - Не стоит, Владычица цветов, благодарить высокородного за то, что вменено ему в долг самой судьбой. Забудь, о царственная, об этой безделице: все кшатрии махаджанапады пойдут на смерть ради твоего привечания. Однако что-то заставило тебя усомниться в моей готовности обменять свою жизнь на здравие царствующего дома. Ты подозреваешь меня в трусости?
   - Я подозреваю тебя в худшем - в храбрости! - отрезала принцесса. Чтобы сгладить свою дерзость, она подала руку царевичу, и когда привстала - не убрала кончиков пальцев, повлекла Махасену за собой вглубь баньяновой рощи, подальше от своих товарок. Махавришний покорным телком последовал за ней, ожидая разъяснений.
   - Да-да, царевич, ты не ослышался - именно в отваге, неуместной и несвоевременной. Скажу откровенно - ты тот человек, в котором я отчаянно нуждаюсь - умелый боец и витязь чести. И все же я прошу - а если изволишь, то прямо приказываю - оставь меня. Я не могу подвергать удару того, кто заведомо не может его выдержать. Я дочь кшатрия, кшатрийка-царевна и свято блюду Покон! Ты великоколесничный боец, подобный своему быкоподобному родителю: твое поприще - чистое колесничное поле и открытый строй ратей. Ты не имеешь необходимых навыков для войны интриг и заговоров. Все твое умение бессильно против этого... - Урмила выдернула пальчики, неожиданно резко и сильно с треском сухожилий повернула щепоть в приеме душителей. Махасена вздрогнул - окажись у принцессы кушак и окажись он накинут кому-то на шею - валяться бы тому бедолаге со свернутыми позвонками. - Или против отравленной девушки, чье лоно пропитано ядом... - Тут непривычно суровое выражение лица принцессы покрылось обыкновенной лукавой улыбкой. - Впрочем, я недооцениваю прочность твоего доспеха, милый витязь: ты только что доказал, что способен успешно отражать выпады вожделения.
   Махасена не знал, куда деваться от смущения, а Урмила продолжала поддразнивать юношу:
   - Плод сам просился тебе в руки, налитой и упругий. Тебя не обвинишь в лености, милый друг, так почему же ты отвел ладонь?
   Молчание Махасены затягивалось до неприличия, и он ляпнул:
   - Я счел, что девушка предложена тобой, и что ты таким способом желаешь расплатиться за саму службу! - и онемел от собственной дерзости.
   Урмила только расхохоталась:
   - Мои прелестницы вольны в своем сердечном выборе - я, увы, куда несчастнее их! Что для них может быть приличнее выражения восхищения доблестью самым доступным способом! Так что, царевич, избавь свою повелительницу от подозрения в том, что я опутываю тебя сетью из женских волос... А если бы это было на самом деле? - скользившая по полным губам принцессы улыбка исчезла, как сдернутая завесь, усталость и строгость глядели из лотосовидных очей красавицы.
   Подчиняясь честности вопроса, Махасена ответил искренно:
   - Я не приму такой оплаты от тебя, принцесса. Мне горько думать, что такова твоя награда и таково твое желание - отослать меня прочь!
   - Вот именно поэтому я не желаю украшать твою погребальную пелену... - почти шепотом сказала Урмила, точно признаваясь в чем-то тайном. - Махасена! - пропела она, пробуя звучание имени своего спутника. - Да, это как клич! Клич чести и отваги, предвестие победы! Покинь Дворец, Махасена, пока твое чистое одеяние не запачкало что-нибудь похуже крови врага! Беги прочь, как делает это Шатаратха, как только получает снаряженную рать! Пока не поздно - пока ты не разучился различать любовь и похоть, не научился менять дружбу принцессы на ласки служанки, пока твой разум не отравлен благоуханием садовых цветов - а душа не повязана сетями мелкого греховодства! Другой путь предстоит тебе...
   - Я вижу тебя возмужавшим, на колеснице, унизанной гербами врагов, под стягом, издырявленным стрелами, и кровавое солнце, что скатывается в оседающие клубы пыли, изливает сияние славы из всех прорех знамени!
   - Или другое предвижу я: ты вдыхаешь жизнь в раковину, и рев стелется над волнами расходящегося тумана: возничий трогает поводья, кони, как в воду, осторожно вступают в белесые разводья, с шага переходят на бег, и слитный топот сотен копыт послушной тенью срывается за вождем. Тетивы бряцают о смерти, и кони укутаны пеной, алая кровь брызжет на сухую траву!
   - Вот вижу я: заполошно орет дозорный надвратной башни, радостная дворня разбирает рогатки и распахивает створки ворот; утомленное войско после удачного похода входит под гостеприимный кров; хохочет хозяин, сминая в объятьях могучих колесничих, ты выбираешься из его объятий, едва жив, и замираешь, точно после объятий богатыря ты переходишь прямо в объятья посланника Ямы; прекрасная дева преподносит тебе кубок с медвянным питьем; ее веки трепещут, скромность борется в ресницах с извечным любопытством, и ты молишь Всех-Богов, чтобы этот взор никогда не поднялся на тебя - ибо тогда ты будешь зачарован навеки - и жертвуешь мысленно всю добычу - лишь бы этот взгляд вскользь осенил тебя... Ты бережно принимаешь кубок из прохладных ладоней и пьешь, словно чашу с ядом, - нет и не будет ничего сильнее наговорного зелья, чем простая вода из рук любимой... Никакое благовоние из дворцовой лекарни не сравнится с чистым и свежим запахом омытой молоком кожи, и никакая диадема не ляжет так царственно на ясный лоб, как непокорный завиток из второпях заправленной прически... Настанет час - и под твоими обжигающими ладонями бесстрастность целомудрия стечет с твоей возлюбленной, подобно воску из статуи пылающего золота, и жар любви навеки выжжет в твоей душе неизгладимое клеймо верности... Пройдут годы - придут дети, минует молодость - воцарится зрелость. Гордый стяг "Узды" пронесут во все края удалые молодцы, дружбы которых будут домогаться махараджи, царевны - требовать любви, - голос принцессы прервался, оборвалась нить напева, которому зачарованно внимал царевич.
   - Вот твоя жизнь! - сурово молвила Урмила. - Лучше быть бродягой, чем рабом у золоченного паланкина: тебе это говорю я, та, кто навеки прикована к своему могуществу. Возвращайся немедля к наставнику, а после я выхлопочу тебе отпуск от Дворца. Отец предпочитает держать наследников данников подле себя - но ради меня ты будешь отпущен!
   Махасену возмутил скорее приказной тон принцессы, чем сам смысл распоряжения, в котором проглядывала забота, хоть и непонятная пока.
   - Я остаюсь!
   Урмила повернулась резко - так, что край шарфа взметнулся и оборвался в листьях - настолько тонок был муслин из Бенареса. Принцесса удалялась прочь, а Махасена неуклюже семенил вслед обочь дорожки и разъяснял на ходу:
   - Ты все преувеличиваешь, высокородная, и прежде всего ненависть Дурвишахи ко мне. Тебя окружает множество царевичей - и все они во здравии и благополучии.
   - Они не противники юварадже, - удостоила принцесса ответом на ходу. - Все они уже отравлены Дворцом, они способны на слова, а не на дела.
   - Да нет же! - продолжал разубеждать Махасена. - Дурвишаха горяч, да отходчив! Как знатно одарил он меня!
   Урмила даже остановилась, долго вглядывалась в лицо Махасены, потом вздохнула, мягко и терпеливо объяснила:
   - Возможно, именно этому копью предстоит избавить ювараджу от незадачливого противника, причем вскорости и без тени навета на честь Дурвишахи. Сказать когда? Во время первой же охоты на слонов, от которой ты не сможешь уклониться, и в которой ты опробуешь дар Дурвишахи. Клянусь бивнем - писалом Ганеши! - против тебя выгонят разъяренного великана с лопнувшими висками или матерую самку, за хвост которой будет держаться детеныш. А против них не выстоит никто.
   - Я не смею подозревать высокородного в подобной низости! - выпятил грудь Махасена.
   Принцесса уже обогнула баньян и властно торопила свиту заканчивать с утренним туалетом.
   По неизвестной причине махараджа задерживал возвращение Махасены к наставнику. Осенний съезд данников продолжался, так что пребывание брахмачария во дворце имело благовидный предлог свидания с отцом и приобщения следующей ступени жизни. Привычный покров тайны укутывал раздумья Дхармараджи, так что царевичу оставалось только гадать: имела ли успех просьба Урмилы, какие виды возлагал на него владыка и главный советник, сошел ли с охотничьей тропы тигр-Дурвишаха. Вернее всего, всем было просто не до сына Шатаратхи, коему удалось повергнуть в поединке удальца ювараджи и затем счастливо избегнуть наказания. То была новость одного дня, пока изрядно истертая от пересудов монета слухов не смешалась с другими и не была благополучно похоронена в кладе забытых воспоминаний. Поворачивали ли буланые кони Солнца к северу, возвращались ли к югу - в залитом огнями Дворце круглый год творилось всякое невиданнее поединка у Колоннады.
   Осень вдобавок была временем других забот и тревог - прямо со съезда цари отправлялись в поход. По мере того, как дороги подсыхали, и плоть их переставала колебаться под тяжелыми возами, и каждый осенний день приближал выступление - кшатрийская страсть распалялась до крайности от ожидания и неизвестности. Замыслы махараджи представляли собой занавешенные клети, в которых перевозились уловленные и вспоенные мыслью звери-деяния; только смотритель знал, кто рычит и ворочается в темноте, какое чудище предстанет в тот миг, когда будет свернута завесь, и куда направит свой путь. Зачастую, за четверть месяца до благополучного дня выступления цари не знали, кого из них призовет владыка под свой стяг, кого распустит восвояси или отправит в малый набег, в другую сторону. Цари ведали одно - по окончанию сбора урожая их дружины должны стоять в стольных градах, земские и городские ополчения собраны и оборужены. Сказать откровенно, высокородные ничуть не тяготились неизвестностью, вполне полагаясь на своего удачливого вождя. А тайна служила излюбленной темой бесед и пересудов, споров и немалых закладов.
   Куда с меньшим воодушевлением принимали новые порядки северной махаджанапады близкие и дальние соседи, для которых осенняя сушь означала неизменно немалые хлопоты и еще более великие тревоги. Никто не смел чувствовать себя в безопасности до самого последнего мига, когда лазутчики извещали, что Владыка Севера избрал иной путь, и иные земли напрягают силы в напрасной защите. По недомыслию своему окрестные цари не осознавали, что ежегодное стояние на рубежах махаджанапады опустошало казну и мешало выступлениям в собственные походы: дружины роптали от напрасных тягот и отсутствия добычи, теряли ратный пыл еще до того, как незнамо как каркотаки вторгались в царство, и вконец растерявшиеся владетели пытались собрать своих подданных - как воду в растопыренную ладонь - и с тем же успехом. Андхака любил говорить, что Дхармараджа начинает битву за год до того, как глашатаи установят вехами поле боя - и выигрывает ее за месяц до того, как пустит певучую стрелу: а подлинным сенапи у него ходил шудра-постирушка. Говорил об этом Слепец без особого одобрения, хотя и не мог признать, что Дхармараджа мог проиграть бой - другой, но ни разу еще не потерпел поражение в кампаниях.
   В поездках с Аршаком Махасена мог наблюдать, как создавалась вторая составляющая успехов махараджи - его конная гвардия. Собственно, по мнению Аршака, победу приносили не боевые качества гвардейцев - степняк ценил кавалерию каркотаков крайне низко - сколько огромные числом воины, которые по приказу мигом садились о-двуконь, ходко выходили на рубежи Севера и вторгались в землю противника тогда, когда еще цари обоих сторон рядились со своими владыками о своей доле добычи, уговаривались об очередности походного порядка согласно породе, а их дружины тщетно пытались соразмерить бег колесниц с тяжким ходом ополчений. Легконогая конница вливалась нестройной толпой в пограничье, встретив крепость - обтекала ее, перед мощным заслоном - рассеивалась и собиралась поодаль, непрерывно тревожа налетами в ожидании тяжелой поступи полносоставной рати под стягом самого Дхармараджи. Вообще-то, махараджа завел конницу для походов в степи и горы, где колесничные и слоновьи порядки арьев пребывали в неисправлении. Гвардия принялась с большим рвением, чем с умением, теснить степняков и проникать в недоступные ранее ущелья горных стран, потом удачно разорила в лихих набегах не одно пограничное царство. Судьбы походов по-прежнему решали на поле боя высокородные на колесницах и слонах, но и тут конница не томилась в безделье, опрокидывая ополчение врага или пускаясь в преследование сопротивляющихся.
   Учителями каркотаков были шаки - Дхармараджа водил дружбу с племенами белых башлыков, впрочем, не слишком смущаясь натравливанием инородцев не только на соседей из волчьей или приморской орд, но и друг на друга. Заведения в кавалерии были шакские: легкие пики, дротики, топорики и булавы, плетеные шиты и чешуйчатые панцири, деление на сотни и отсутствие обозов - все, вплоть до походных кузниц, вьючилось на заводных лошадей. От шаков каркотаки переняли обычай лететь лавой с воплями и гиканьем и с той же быстротой отскакивать от твердоустоенного строя. Только стяги каркотаки сохранили природные, с пазухами и прорезями, да прапорцы с гербами на дротиках были у всех, кто причислял себя к благородным. Составные степные луки оказались не в привычку каркотакам: конных стрелков из них так и не получилось. Махасена с Аршаком наблюдали за их учениями: лошадей пускали по вырытой по конское запястье канаве, чтобы всаднику за стрельбой не было нужды заботиться о поводьях.
   Недостаток в конных стрелках восполнялся природными шаками, которые в охотку толпами присягали Владыке Севера. Добыча наемников, взращенная молвой многократно, привлекала их родичей из Шакадвипы. Как поселяне с пением отправлялись на сбор летнего урожая - так и степняки стекались на свою кровавую жатву в ряды рати Дхармараджи.
   Ратные нивы Арьяварты в последние годы привлекали не одних шаков и не к одному Дхармарадже. Аршак злорадно предвещал столкновение конников Севера с наемниками-пахлавами у других владык. Поскольку пахлавы в любимцах у Дхармараджи не числились и другие махараджи искали средство обуздания каркотакской гвардии, то не стоило удивляться, что продавцы и покупатели быстро находили друг друга, а еще быстрее сходились в цене.
   Пахлавы, как утверждал Аршак, били шаков всюду и не могли одолеть последних только из-за многолюдности и распространенности по всем материкам.
   - Поэтому, - важно говорил Аршак, весьма довольный ролью наставника сверстника, - я преподам тебе, дружище, пахлавскую конную науку...
   Махасена так и не понял, чем различались конные науки разных племен, разве что разницей слов, да и то у шаков и арьев они звучали сходно. Природа лошадей оставалась всюду одной, и одинаковым было приучение отроков к уходу за верными сотоварищами воинов: арийские писаные лечебники и приметотолковники были ничуть не хуже изустных степных. Возничие и колесничие на пятой осени уже ворочали кидки сена, непосильные для слабеньких ручонок, и растирали жгутами крупы, причем для этого им приходилось измысливать подпорки и подставки. Кшатрию считался приличным запах конского навоза - как коровий дух для вайшьи; раджаньи за годы ратного ученичества пропитывались им насквозь и навсегда.
   Отличие в конских науках разных народов заключалось в цели обучения. Степняки делали первые шаги, держась за хвост кобылицы, и скакали во весь мах прежде, чем начинали бегать; ратхаштхарам же кузов колесницы был колыбелью и оставался вотчиной на всю жизнь. Арьям преподавалось умение выездки на лошадях, но, скорее, для расширения боевых качеств в одном ряду с такими науками, как составление ядов, устроение стрелометен или плавание в полном доспехе и бросок копьем из-под вожжи, то есть вовсе необязательными. Биться же на конях кшатриям считалось неудобным, раджаньям же - неприличным.
   Юноши в поездках были предоставлены сами себе, если, конечно, не считать охраны из гвардейцев. Впрочем, последние царевичам не докучали, находя в отлучках из казарм повод для приятного времяпрепровождения. Конвой чаще всего задерживался для перепряжки у первой же харчевни, царевичей отпускали под честное слово - и куда было бежать Аршаку через десятки царств, заставы и мытарни? К тому же, по обмолвкам, Махасена догадался, что в родной орде Аршаку вряд ли будут рады - Чакравака дотянулся и туда, испятнав грязными происками простодушных степняков.
   Для обоих свобода могла закончиться в любой день: Махасену ждало постылое послушничество, Аршака - золоченая клетка покоев аманатов. Каждое утро на выходе из конюшен их мог ожидать посыльный с распоряжением отправляться обратно. Юноши, точно в игре, пробирались залами, словно так можно было спастись от вестников Чакраваки. Приказ мог настигнуть их на городских улицах - и юноши, беспокойно оглядываясь, понукали бездельно коней, словно в столичной толпе можно было двигаться быстрее, чем шагом. Ворота были последней преградой - и как долго тянулись мгновенья, когда старший конвойный объяснялся с воротной стражей. И вот - свобода! Пусть не разостланная ярким ковром зеленая степь под беспредельным синим небом - пригородные парки, виллы для увеселений, слободы и крохотные огородики застилали взор степняка, делая дальние горы недосягаемыми, но застоявшиеся кони бросались без посыла в галоп, и узкий проселок становился простором бескрайним. Охрана отставала безнадежно, рога захлебывались в ярости, гвардейцы крутили луками над головами - но все это было лишь частью игры, и гвардейцы, излив гнев на вернувшихся царевичей, быстро остывали, а получив некую мзду - забывали о волнении вовсе.
   Аршак учил Махасену всерьез: как подходить к коню, как вкладывать железо в губы, как опеленывать попоной и сбруей, как сидеть - а это было подлинное искусство, ибо еще с малолетства махавришний знал, что ладный всадник за счет умелой посадки на четверть облегчает ношу коня. Перечислить прочее было попросту невозможным, ибо пахлав был более чем строг, как понял Махасена, - прежде всего, к себе самому. Заложник редко имел возможность повторить конскую науку, помимо манежа - а неуспех в ней означал смерть.
   Конская наука оставалась почти единственным поводом для разговоров, и не потому, что она занимала царевичей полностью. Аршак словно одел шоры, ибо все арийское было ему чуждым и враждебным, и даже невинные отроческие похождения махавришния вызывали одну неприязнь. О себе он помалкивал, что утверждало Махасену в мыслях о неустроении в пахлавах. Конечно, военные рассуждения были неприязненны взаимно - сыну сенапи Севера и царевичу пахлавов неизбежно предстояло столкнуться в бою: выдавать приемы своих народов они были не вправе.
   Но они были по-своему счастливы - хотя бы тем обрывком, который уделили им неведомые немилосердные силы. Весь день бок о бок они скитались по окрестностям столицы; перемежались холмы и долы, деревни и леса. Ровные выпасы гудели от бега коней, плетни испытывались на высоту, канавы - ширину. Зачинщиком тут был Аршак: он словно видел в любом препятствии преграду для возвращения домой, и когда Махасене случалось видеть его лицо при посыле коня, то сомнения в мудрости Дхармараджи посещали его. Барс оставался барсом, на воле или в клетке. Гордость заставляла махавришния отставать от наставника только на круп, но ночами память возвращала Махасене все испытанное за день, и сердце колотилось о ребра, как в костяные клавиши ксилофона. Арийские лошади были худшей выучки, чем пахлавские: людская отвага во многом превосходила скотскую - и Аршак втихомолку обкуривал ноздри коней анашой, и тогда они не боялись ничего и пошли бы в мах на смерть.
   Царевичи не обременяли себя припасами: подножный корм - плоды, коренья, высыпавшиеся зерна из нарочно оставленных для путников снопов доставляли им такое же пропитание, как и коням. Промышляли они и малым воровством - но это скорее от удали. Богатства оба не имели, а то, что было - уходило гвардейцам. Свобода стоила дороже золота - тут оба, арья и степняк, сходились во мнении. И странные эти скитания бок о бок с молчаливым чуждым спутником избавляли Махасену от тяжких для него раздумий, отстраняли от губ чару отравленного благоухания дворца. От чего желал умчаться он, посылая коня в галоп по проселкам? И все же он не мог стать камнем, выпущенным из пращи, подобно Аршаку: обитатели Дворца успели привязать его навечно и отпускали только стреноженным. Махасена желал бы избавиться от этих пут: чутьем зверя он ощущал полную несовместимость своего естества и дворцовой жизни, которая была ему дурманом, вызывающим краткое сладостное забытье и после - жесточайшее похмелье. Стальной клинок души не хотел облачаться в расшитый шелк ножен, чтобы не терять блеска и остроты в бездействии. На свое счастье, махавришний получил хорошую закалку в детстве: вспоенная чистой родниковой водой, все остальное сладостное питье его душа уже не желала. Сам Дворец, подавлявший материк великолепием и силой, был для него легковесным видением, мерцающим в облаках градом гандхарвов. Единственная верная и истинная жизнь существовала для него только в общинах - упорное, тяжкое, беспросветное бытие, завещанное от предков. Столица же была ему не более чем цветком лианы, обвившей ствол: Махасена даже не задумывался, кому прийдет в охоту сорвать цветок и отбросить его смятым прочь. И все же царственная мудрость махараджи и очарование принцессы - то, о существовании чего он даже не подозревал, влекли его и делали родным чуждый ему мир.
   Сам Дворец не собирался отпускать от себя добычу, уже попавшую в ловушку: каждому было определено свое место и способ использования. Махавришний играл свою роль, даже не подозревая о ней, догадаться о том, что его свобода была родом пут, он не мог. Это намного превосходило все его познания в подлости и хитрости.
   Однажды по возвращении из конюшни Махасену подстерег Шальва. До этого возничий старательно избегал своего колесничего. Внимание махараджи и приветливость принцессы, хоть они и разделили друзей, он нашел естественными, но вот учение Аршаково возничий счел прямой изменой кшатрийскому делу.
   - Махасена! - окликнул Шальва. - Прими поклон и слово предостережения: бойся степняков!
   - От кого весть! - удивился Махасена. - И кого опасаться - аманата?
   Шальва держался скованно и говорил с неохотой, выдавил нескоро:
   - От верных людей... Хочешь - верь, хочешь - проверь... Дружбы с теми, кто скачет на конских хребтах, арьев до добра не доводила. Я прошу отпуска, царевич!
   Сугубое соблюдение чина более нелепого навета обидело Махасену:
   - Шальва, друг мой, ты мне не друг, не брат, ты - это я, половина души и тела моего, ты - мой сута! На что ты дуешься по-детски? Право слово, вспомнил старые времена, когда Андхака обучал меня строю, а ты, недопущенный к стратегии, целыми стражами ждал у покоев Слепца, а когда я появлялся, бежал прочь! Пойми же - есть отец и есть Дхармараджа, есть Девадатти и будет у меня жена, есть ты и будут у меня соратники помимо тебя: заметь только - остальным еще только предстоит явиться, а ты вечно пребудешь со мной! Почему ты смешиваешь коренное русло и старицу? Мы вместе испили от истока, и ничто не заставит нас забыть этот вкус.
   Шальва, по-прежнему отводя глаза, подошел ближе - Махасена резко поддел его за подбородок и заставил взглянуть себе в глаза.
   - Шальва! - медленно и терпеливо заговорил Махасена. - Уймись ты наконец! Хочешь, ради наваждения твоего я сниму с пальца перстень - дар Дхармараджи. Хочешь - откажусь от прогулок с Аршаком! Только посуди сам - каково будет ему, лишенному выездов за город! Не могу я отнять у человека, хоть он и степняк, такой радости! Отгони напраслину, я ведь твой старый друг - и останусь им навеки!
   - Нет, ты совсем другой! - уверенно ответил Шальва: при этом он глядел столь преданно, что Махасена смутился. - Ты стал совсем иным...
   Махасена взъярился от несуразного разговора и зарычал:
   - Прочь!
   Шальве он столь зримо напомнил шатаратховы повадки, что бедный сута вырвался из цепких рук и, уже убегая, выкрикнул:
   - Аршак пересылается со своими! Берегись, не взнуздал бы он тебя, царевич!
   Махасене было не до досужей болтовни: последние дни он ходил нараскорячку и перетаскал втихомолку изрядную толику мази того сорта, которым пользуют потертости у запряжных. По Дворцу шаталось сброда числом поболее, чем обитало в Пятигорье. Каждый, словно исполняя священный долг, был готов целыми днями напевать небылицы, одна другой страннее и чуднее. Знающие смаковали их, посмеиваясь, с видом знатоков; за слушателями попростодушнее, вроде Шальвы, шла подлинная охота. Для Махасены несуразица была очевидна: куда уж Аршаку плести интриги в двухстах шагах от покоев Чакраваки, какой волчонок осмелится взвыть у логова тигра! То, что Аршак не мог использовать выездку для подготовки к бегству или же для сообщения со сказочными сторонниками, было настолько явно, что не требовало опровержения. Честность и зоркость махавришния, его верность Дому Каркотаков были также вне сомнений.
   На следующее утро он решил между делом пересказать сплетню самому Аршаку и оставить ему самому решать, как уберечься от навета. И в то же утро обычный их выезд был задержан. Аршаку, как бы невзначай, заступил путь всадник, по одеянию - арий, по посадке - степняк, и впритирку провел свою лошадь мимо коня Аршака, и - вот в этом Махасена не был уверен - обронил что-то на попону пахлава. Охрана зевала спросонья в усы, и сам Махасена, не будь он предостережен, не заметил бы ничего предосудительного.
   Лишь только ветер предполья перешиб тяжкий дух города, обволок влажной волной с росистых полей, Аршак ударился в галоп. Теперь остановить его могла только стрела, если догнала бы, конечно. Махасена поспешил за ним, но прежнее воодушевление оставило махавришния. Утренний галоп был обязательным ритуалом их совместной выездки, к тому же, бешеная скачка до межевого столба у перекрестка выявляла победителя, к чему Махасена обычно стремился со всем пылом.
   Раздосадованный Аршак осадил коня и помчался обратно:
   - Что с твоим Дерзаем? - выкрикнул он на скаку: степняку не приходило в голову, что причина в наезднике.
   - Погоди, Аршак, мы пока наедине, дай сказать: остерегись! Ты на примете!
   Арьям чуждые лица степняков всегда казались личинами, вышедшими из одной формы: солнце и ветер довершали изделие, запекая, как в гончарной печи, корой бесстрастия. Аршак, к тому же, вместе с аманатством обрел крайнюю замкнутость, равно отстранявшую недоброжелательность и участие со стороны - Махасена не смог понять, как было воспринято его предостережение, разве что степняк без дела рвал повод, от чего его слабоуздый конь плясал в пыли.
   - Объяснись, Махасена, я недостаточно знаком с арийской речью и с арийским вероломством. Что все это значит?
   - Кто-то пустил слух, что ты состоишь в сношениях со своим племенем, и к этому же приплели меня, - равнодушно сказал Махасена; смятения степняка - если это было смятение - махавришний не понимал. - Слух как слух, не вернее прочих. Прикинь только, дружище, как обезопасить себя. Поехали?
   - Куда? К Чакраваке?
   - Ты подозреваешь меня в соглядатайстве, Аршак? Мне принять это за оскорбление? Меня действительно наставили, чтобы помешать возможному побегу - мера вполне разумная и отнюдь тебя не унижающая. Я не хочу лишаться твоей учебы и хочу остаться твоим другом. Если хочешь, повторюсь: опасайся, кто-то охотится за тобой. Ты зря выводишь из моих слов дружеского предупреждения мое же недоброжелательство к тебе.
   - Будьте вы все прокляты! - заорал степняк и умчался прочь.
   Махасена поспешил за ним. Теперь махавришний хотел догнать Аршака, но степняк бешено лупил коня нагайкой - так, что вплетенное железо рвало кожу, и темные полосы влажно заблестели на крупе. Они миновали растрескавшиеся рисовые чеки и углубились на вихлястую просеку. Махасене показалось, что за поворотом, слева по прогалине, прочь метнулась лошадь - за миг до того, как удар под кадык выбил из него дух.
   ...Кто-то сперва долго тряс его, потом приподнял и с размаху кинул оземь - боль обручем прожгла грудь Махасене, он вскрикнул и очнулся. Рядом в ним присел Аршак, вкруг топтались конские копыта. Махавришний растер саднящий, влажный на ощупь рубец на шее - его подловили запросто, растянув поперек просеки аркан и потом натянув его: пахлав проделал это в одиночку, и оставалось подивиться его ловкости, обычной, впрочем, для степняков.
   - Я бы не стал оставлять свидетеля в начале своего следа... - прохрипел Махасена.
   - Я не хотел тебя убивать... И бежать тоже! - чуть не плача, кричал Аршак. - Чего ради ты признался в своих наблюдениях? Что мне делать с тобой?
   - Я должен тебя убить, - убеждая самого себя, заявил Аршак, - меня предупредили, что ты обнаружил мою связь и только ждешь доказательств, чтобы представить их Дхармарадже. И когда ты мне сказал... Ах, зачем ты обнаружил себя, Махасена? Не могу же я убить того, кто поступил со мной по чести!
   - Меня тоже предупредили, - прошептал Махасена. - И это выглядит весьма странно. Я провел с Чакравакой всего одну стражу и вынес твердое убеждение, что все случайности и неожиданности подготавливаются им заранее... Воля твоя, Аршак, да поразмысли на досуге - что стоит за сегодняшним случаем? Не идет ли кто по твоему следу?
   Аршак поднялся к коням, притянул за чумбуры к ветвям: из-под попоны своего вытянул сверток, развернул его, поднес Махасене: блеснул кинжал.
   - Это знак, предупреждение... - кратко сказал степняк.
   - Для меня... - уточнил махавришний.
   Махасену тошнило, солнечные блики на палой листве сливались в кружащие полосы. Он снова осторожно опустился с помощью Аршака на спину. Пахлав положил ладони на грудь махавришния и чуть раздвинул их - Махасена взвился с воплем.
   - Ломаных нет, - удовлетворенно сообщил Аршак. - Сплюнь - нет крови? Тогда не вижу в твоем падении ничего страшного...
   - Что-то я не понимаю тебя, Аршак, - прошептал Махасена, переводя дух. - Заботиться о смертнике - странное занятие...
   - Я верю тебе, - без всякой связи с предыдущим сказал Аршак.
   - А я не верю... что ты: плетешь интриги или собрался удирать? - отдуваясь от боли, прохрипел Махасена. - Что же происходит, кому нужно твое бегство, Аршак?
   - Или твоя смерть? - добавил пахлав и уточнил. - От моей руки... Дурвишаха?
   Хотя Махасена зажмурил изо всей силы глаза, но под куполом черепа вертелись огненные полосы - и мысли вторили им, они возникали невесть откуда, пролетали мимо и исчезали прежде, чем он мог распознать их. А махавришнию следовало думать, размышлять со всевозможной быстротой и точностью - иначе кто-то подправит дело, по вине Аршака уклонившееся с верного пути. Махасена ощущал растерянность пахлава - привыкший к чистому простору степняк вконец заплутал в арийских дебрях, причем честность Махасены окончательно запутала его, привыкшего к лживости Дворца.
   - Дурвишаха? - Махасена извлек из пучины первую мысль и повернул ее к свету. - Нет, это не он: ювараджа уверен в своей силе, он попросту изловил бы меня в лесу и предложил поединок... Ни он, ни его дружки не способны на тайные ходы... Учти к тому же - с использованием степняка: для ювараджи что шакал, что шак, что твои пахлавы - суть мерзость для истинного арья.
   Аршак смолчал и много позже спросил изменившимся голосом:
   - Ты так считаешь:
   - Нет, тигриным духом тут и не пахнет...
   - А не про то, Махасена, я спрашиваю про его ненависть к степнякам. Я все-таки плохо знаю ювараджу...
   - Да я тоже перемолвился с ним парой слов, но в своем мнении уверен. Его окружают люди, которые считают себя подлинными золотокожими арьями, ненавидящими степняков: даже шаки-наемники для них враги, а уж вольные степняки им прямо-таки ракшасы.
   - Погоди, Махасена, он, Дурвишаха, может захватить каркотаков с помощью пахлавов? - допытывался Аршак.
   - Да вернет тебя разум Сарасвати! - откликнулся Махасена. - Он же от гордости и брезгливости откусит себе язык, даже если выговорит такое в шутку. И зачем ему наводить пахлавов? Ради рубинового престола? Дурвишаха не залез на него только потому, что устраивать игрища с блудницами там не удобно - уж больно узок. Дурвишаха обширен телом, и, чтобы вместить его силу, потребна не одна девица...
   Аршак не принял шутки, отвернулся. Махасене не трудно было догадаться, на чем взнуздали прямодушного степняка. Оставалось догадкой, причем он сам в этом деле? Кто-то сводил царевичей лоб в лоб на узкой тропинке и почти преуспел в этом.
   - Забудь, - посоветовал Махасена. - Я не жду откровения, потому что на розыске хочу заявить искренне, что не осведомлен. По-моему, тебе опасаться нечего - я все-таки жив, а какие еще доказательства твоих злоумышлений? В твоей участи волен один Дхармараджа, а уж он-то потребует улик помимо словесного навета.
   - Так, значит, это не я, а ты спасаешь мне жизнь! - с надеждой сказал Аршак. За покушение на арья его ждала смерть...
   Менее всего Махасене хотелось быть поводырем - боль баюкала его, призывая к блаженному забвению. Но доверяться благоразумию степняка махавришний не решился - тот прочно завяз в чьих-то тенетах.
   - Обмотай ребра, - велел Махасена. - Нашей охране показываться не стоит...
   - Я отвезу тебя прямиком к отцу, - сказал Аршак.
   - К Шатаратхе, Бичу Степняков? Не считай его глупцом - выдать мой случай с рубцом на шее за простое падение не получится...
   - Я повинюсь во всем, Шатаратха благороден...
   - ...После того, как утолит свою кровожадность, - отрезал Махасена и растерялся сам. - У меня нет совсем друзей во Дворце, а махавришнии не прочь расправиться со степняком без всякого повода...
   Аршак снял с сучьев аркан, которым подсек преследователя, обложил тело Махасены расщепленным бамбуком и обмотал вокруг колючим волосяным арканом. Выполнив первое распоряжение, Аршак уставился на Махасену.
   - Ты сможешь проникнуть к Урмиле? - спросил Махасена. - Почему-то я уверен в ней, в ее способности хранить тайну. Кроме того, она сможет позволить себе благоволить к инородцам, по крайней мере, к плясуньям... Принцесса из немногих арьев, кто хотя бы выслушает сначала степняка, а не убьет его сразу при первом же подозрении.
   Ухмылка Аршака отразила одновременно и презрение к девице, и согласие с Махасеной.
   Дальнейшее махавришнию запомнилось смутно - к счастью своему, он всю дорогу пребывал в забытьи, лишь оступка коня и резкое сотрясение пробуждали его к страданию. Грубый лубок на обнаженном теле был покрыт кавалерийской накидкой: по пути Аршак сменял у ловца крохотную антилопу-гунтаду на последний браслет. Под видом подарка принцессе Аршак умудрился провести обеспамятевшего друга до Девичьего Терема. Воинская хитрость была в природе степняка: получив указание, как обойти людской обман, в дальнейшем направлении он уже не нуждался.
   Имя Махасены, его неопределенное положение в свите принцессы и очаровательные глазки антилопы допустили друзей до самой Урмилы.
   Тут Махасена, сцепив зубы, сполз с крупа и принес приветствие принцессе.
   - Какая грациозная! - восхитилась принцесса. - Это самец? И у него на самом деле четыре рога! До чего же прелестно!
   Вдоволь позабавившись подарком, принцесса передала антилопу подружкам и приняла свой обычный надменно-насмешливый вид.
   - Я выражаю признательность благородным царевичам за то, что в охотничьих утехах им довелось вспомнить о бедной затворнице Девичьего Терема. Подарок очарователен, право слово! - насмешница не удержалась от острого слова, поскольку состояние Махасены не укрылось от ее наблюдательности. - Тем выше моя благодарность, чем больше препятствий довелось встретить вам на лове.
   У Махасены не было сил отвечать на укол:
   - Действительно, была охота, только не за безобидной тварью, а за мной. Я прошу об услуге, принцесса: скрой меня на время и отведи подозрение от Аршака!
   - Я тебя предупреждала, - холодно молвила Урмила.
   - Дурвишаха тут не при чем: кому-то понадобилось запутать аманата в преступлении, - пояснил Махасена.
   - Чего же еще ожидать от противоестественной дружбы золотокожего арья и вонючего барбара? - раздался вопрос той же холодности: присутствием степняка принцесса не смущалась.
   - Он оставил мне жизнь во вред себе: я обязан спасти его! - прохрипел махавришний.
   Урмила подобрала подол сари, готовясь уйти прочь.
   Махасена в отчаянии бросился в омут:
   - Предлагаю мену, жизнь за жизнь: можешь располагать мною, я весь в твоей власти - только спаси Аршака.
   - Слишком расплывчатые условия... - принцесса задержалась в движении. - Продолжай, царевич джанападский, может, новая игрушка прийдется мне по вкусу. Я уже прикинула, как убрать антилопу, - агатовое ожерелье чудесно будет смотреться на бурой шерстке, а потом велю позолотить рожки и увесить жемчугом - а как прикажешь обрядить тебя?
   Аршак выругался на своем, с бичующими окончаниями, языке, пошел прочь, понуро опустив плечи.
   Махасена проговорил с горечью:
   - Можешь навесить "воронью лапу" - маску шута, коли не умеешь ценить верность.
   - Вот теперь мы квиты: оскорбление за оскорбление, невнимание за невнимание. Вот теперь, мой славный витязь, ты осознал, как можно уязвить не сталью - словом, - проворковала принцесса. И тут же резко, властно. - Аршак! Вернись! Махасену отведут в павильон для омовений, ты же должен сообщить все подробности и исполнить мои приказы.
   Махасена ничего не успел понять, как фрейлины подхватили его под локти и со смехом повлекли вглубь парка: в завешанном павильоне он был предоставлен вкрадчивым массажистам, от прикосновения которых от чего-то ему стало не по себе - Дхармараджа знал, какой сорт мужчин можно безбоязненно допускать к обнаженным красавицам. Ему не доводилось ранее видеть принцессу в новом обличьи - не гостеприимную хозяйку и не бесстрашную воительницу, но мудрую управительницу: с этой ролью Урмила справилась с обычным блеском.
   Аршак покорно кивал головой, вновь подчиняясь хитроумным арьям. Ему предстояло разыскать охрану, сообщить, что царевичи отловили антилопу и, без долгих размышлений, отвезли на потеху принцессе. Браслет с руки Урмилы должен был покрыть несообразность. Имя тысячника привело к розыску среди фрейлин, и в итоге зардевшаяся красавица отправилась к своему возлюбленному покрыть самих охранников. Прочее Урмила оставляла за собой.
   Дело как-то ненароком не вызвало пересудов. Ветреная принцесса вернула милость махавришнию и даже распорядилась отвести ему покои в охране Прамадаваны; Аршаку попеняли за неловкость, подвергшую опасности жизнь арья, но, поскольку гвардейцы в один голос утверждали, что в той погоне зачинщиком был сам Махасена, то выговором дело и ограничилось; Шатаратха увидел сына, добротно запеленутого после неудачного падения, и тем удовлетворился; тысячнику вообще было не до дознания.
   Глашатай Дхармараджи передал обеспокоенность своего господина, и даже сам Чакравака выбрал время навестить больного. Советник выбрал время, когда Махасена пришел в себя от дурмана и сотрясения мозга - проник, как всегда, никем не примечен, в серой накидке в сумерках.
   - Здравия царевичу! Не темно, Махасена? Эй, служка, тащи фитиль!
   Якобы для удобства болящего советник поставил лампу у лица Махасены.
   - Лучше загаси, почтенный, так хоть не видно твоей богомерзкой рожи!
   - Как умилительно наблюдать добросердечие и гостеприимство в юношестве! - восхитился Чакравака.
   Махасена подобрался рукой к бронзовому блюду со сластями, присланному Дхармараджей. Бросать диск, лежа ниц, ему не приходилось, но на таком расстоянии промахнуться было невозможно.
   - Махасена, сынок, решил пободаться еще? Тебе не надоело? За одну половину месяца ты успел сцепиться с ювараджей и кому-то перебежать дорогу - так, может, пора угомониться?
   - Оба раза рядом оказывался ты, почтенный советник! - буркнул Махасена.
   - В этом и заключается моя должность -присутствовать всегда и везде, даже если события происходят одновременно на разных концах материка, - без ложной скромности заявил Чакравака.
   - Мне трудно избавиться от впечатления, что все события подготавливаешь ты, мудрейший Чакравака...
   - А как же иначе? - удивился советник. - Не думаешь ли ты, что я позволю кому-то своевольничать во дворце моего господина? Подумать страшно, что натворят кшатрии, если дать им полную волю. Вот возьмем, к примеру, тебя, высокородный...
   - Ты же сам стравил меня с Дурвишахой и несчастным Аурвой!
   - А кто просил некоего царевича вмешиваться в делопроизводство? Ты не понимал, что становишься поперек выезда ювараджи? Как ты собирался восстанавливать справедливость, скажи на милость? Я горсть за горстью копал западню, подбирал дело к делу - и на тебе, бычок-махавришний обрушивает перекрытие ямы, мой труд на виду и недоделан, - и дядя лишь попенял племянника, призвал к милосердию.
   - Зачем же тебе, сын греха и шакала, понадобилось замешивать меня снова? - Махасена чуть не рычал от злости.
   - Тебя? Ах, да! Друг мой, ты переоцениваешь свое значение: быть трупом и участвовать в интриге - разные вещи. Все, что от тебя требовалось - так это дать убить себя Аршаку.
   - А Аршак на дознании сообщил бы о некоем странном заговоре, почтенный Чакравака!
   - И Дурвишаха уж не отвертелся бы! - радостно подхватил Чакравака и тут же помрачнел, опомнившись. - И вновь, в который уж раз, мое строение рушится - истый степняк почему-то пожалел доносчика. Согласись, Махасена, даже мое долготерпение истощилось. Выбор у тебя богатый: или тебе вовсе отпилят рога, или ты продеваешь в ноздрю кольцо, чтобы я мог не опасаться твоего буйного норова.
   Чакравака не шутил - за откровением таилась прямая угроза.
   - Видишь ли, царевич, - продолжал увещевания Чакравака. - Боги наградили тебя телесной мощью и отменными рогами. На воле, на выпасе никто не сравнится с тобой, и ты можешь куражиться вволю. Что за преграда тебе - хилые деревенские заплоты из трех жердей! А тут, любезный, дворец, стены в пару посохов толщиной... Не знаю, отчего Лакшми благоволит к тебе - ты должен был умереть уже пару раз, рассориться со всеми, но ты жив, через несколько дней будешь в отменном здравии и веселии, Дхармараджа милостив, Урмила привечает, Дурвишаха уважает, а вонючий барбар верен по-своему, то есть до конца. Ты загадка для меня, сынок; то, чего я добивался годами унижений, дается тебе даром. Отчего такая несправедливость, Махасена? Так удовольствуйся же поцелуем удачи, не рвись к большему.
   - Почтенный! - откликнулся Махасена. - Ты в чем-то подозреваешь меня? В том, что я чиню козни за спинами своих благодетелей? Ты ошибаешься, я не виновен в обольщении!
   - Верю, - признался Чакравака. - Я не знаю природы твоего влияния на людей, и это меня беспокоит; более того, я безоружен против тебя, в чем признаюсь. Клянусь Ганешой! Кто бы слышал меня сейчас - всесильный советник признается в бессилии мальчишке.
   - Я же не оберну твою откровенность против тебя, - ответил Махасена.
   - Ты сильнее, чем думал я, - задумчиво продолжал Чакравака, - более того, ты сам не знаешь предела своей силы! Что мне делать с тобой?
   - По крайней мере, объяснить толком, что тебе нужно! - вспылил Махасена. - Я живу как умею - по заветам предков и собственному разумению. Я не явился незваным во Дворец, я не добивался благосклонности Урмилы сладкоголосым пением и богатыми дарами; я не замышлял ничего против Колоннады - клянусь жертвами предкам!
   Чакравака, казалось, не слышал царевича, продолжал в раздумье:
   - Я потратил всю жизнь на служение Дхармарадже, я надорвал спину, таская кирпичи на строительстве державы. Я не знаю, кто ты - верный устой постройки или таран-сокрушитель. Ты царь - и все же отличен от благородного сословия. Шатаратха и Дурвишаха мне ясны, ничего хорошего от них я не жду. Одному ты сын, другому - ровесник, а как велика разница между вами! Не знаю, кто ты: царь давно канувшего прошлого или же господин еще не проявленного грядущего. И я должен решать твою судьбу - довериться чутью Дхармараджи на благородных людей или же собственной осторожности. Я оставляю выбор за тобой, Махасена: это все, что я могу для тебя сделать.
   - Мы не понимаем друг друга, - сказал Махасена. - Ты предполагаешь, что у меня есть выбор - я же его не вижу. Я не избрал свою судьбу, я - царь, я - вождь воинов, я - пастырь народа! В отличие от тебя, почтеннейший, я не пробирался тайком во Дворец - я вошел сюда по праву и чести, и никто, даже сам махараджа, не в силах отнять у меня благородства! Способен ли я втиснуться в оставленный для меня проем - решай сам: я не могу свернуть со своего пути.
   - Ты, Махасена, позволяешь себе быть самим собой. Для державы это непозволительная роскошь: иметь свое мнение может только Дхармараджа, остальные должны исполнять его волю. Прочих царей можно держать на поводу страстей - ты лишен их и потому неуправляем! - вынес свое решение Чакравака.
   - Ты уже закончил вынесение приговора, Страж Закона, и я смогу скрасить последнюю ночь смертнику? - проворковал нежный голосок.
   Чакравака обернулся весьма ретиво: появление принцессы за своей спиной он никак не ожидал.
   - В доме стражи не один вход, - наслаждаясь его изумлением, объяснила Урмила, - а мои девушки умеют не только ласкать мужчин.
   - Надеюсь, мои охранники уже мертвы, - оправился от изумления Чакравака. - Иначе им придется завидовать заключенным в седьмой круг ада.
   - К твоим услугам, почтенный, - принцесса поклонилась подобострастно и выступила из серой тьмы перехода в освещенный круг. Она посетила Махасену после вечернего омовения, едва умащенная сандалом, и именно отсутствие привычного облака благоухания позволило ей услышать многое. По вечерней прохладе принцессу укутали в покрывало козьей шерсти - верная себе Урмила умудрилась выглядеть так, словно ее покрывал один воздух.
   - Не понимаю твоего участия в судьбе махавришния, - зло сказал Чакравака. - Не будь его, я давно бы кинул шкуру тигра к твоим ногам.
   - Так это ради бедной, всеми забытой принцессы утруждает себя главный советник! - печально молвила Урмила: огромные лотосовидные глаза распахнулись до невозможной ширины в мнимом испуге, головка поникла бессильно, излив водопад иссиня-черных волос на белоснежный пух, ручка, запахивающая края накидки у горла, упала бессильно - весь вид ее являл собой покорность судьбе. Лишь тень улыбки в уголках губ и незаметное подергивание плечиком, заставшее еще более разойтись края накидки на груди, напомнили, что принцесса всего только играет свою непрерывную роль в дворцовом представлении.
   - Ведьма-ракшаси... - радуясь точному определению, выговорил советник.
   Махасена оторвался от созерцания глубокой тени между двумя полушариями, точно облегаемыми тончайшей шерстью, и принялся приподниматься.
   - Быдло! - хладнокровно вернула оскорбление Урмила. - Цени во мне, постирушка, хотя бы достоинство дочери Дхармараджи, если не веришь в женский ум и проницательность. Сгони ты сегодня тигра - освободится ли завтра место для пантеры? Вот-вот, кто же из тупоголовых данников облечет царским саном девицу, хотя бы она по уму и отваге стоила десятка их? Лов тигра - твоя игра, я в ней не участвую! Я сама выберу день, когда свергнуть ювараджу и заявить перед богами и царями о своих правах, - вот тогда мне потребуются люди с качествами Махасены, мои люди, приметь это, почтеннейший советник: я не хочу быть полностью обязанной тебе... Даже если бы доверяла полностью...
   - Дочери Дхармараджи никогда не бывать на престоле, - задумался Чакравака. - Зато зятю его место свободно.
   - Очаровательно! Представляю себе зятя Дхармараджи, который будет по нраву Чакраваки - Ниспровергателю и Воздвигателю Махарадж! Благодарю покорно! - принцесса произнесла это с той непередаваемой интонацией, научиться которой невозможно, - с ней надо родиться; тысячи поколений лунных династов шлифовали и гранили в обращении со слугами эту фразу и этот тон, создав, в конце концов, подлинное сокровище: двумя словами Урмила отстранялась от Чакраваки, как луна от червя. - Я могу принять совет от батюшки, но уж от слуги - увольте!
   Ее выпад пробил даже шкуру толстокожего советника - Чакравака сказал раздраженно:
   - Я предлагаю тебе махаджанападу, а ты кочевряжишься из-за мужика. Все эти царевичи на одно лицо - как ты вообще их различаешь?
   - В том-то и дело, что мне нужен другой, отличный от прочих!- отрезала принцесса. - Впрочем, любезный, в мои планы не входит объяснять шудре нравы кшатриев - это слишком долго и бессмысленно. Я не продамся даже из-за великого царства, но получу и махаджанападу, и истинного махараджу!
   Чакравака оскалился ехидно, представляя себе, как надменная принцесса, как хульман из притчи, потянется за двумя бананами зараз.
   Урмила продолжала:
   - Тебе, шудра, не понять, что кшатрий - что лук, чем выше цель - тем более напрягается он, тем вернее достигнет он своего предела. Твое место внизу - исполнять указания. Я ценю твое усердие и оставляю за тобой чин главного советника, вот только избавь меня от своих указаний и предсказаний. Я предлагаю тебе союз равных - исполнять твою волю я не собираюсь! Учти, мой отказ обратит все твои труды прахом - другого законного претендента будет затруднительно сляпать даже тебе, мой милейший интриган!
   - Принимаю! - мрачно согласился Чакравака. - Я даже рад нашему союзу, вот только твои люди, прости старика, вызывают сомнение - использовать по-настоящему их не удастся - больно мелки...
   - На одном из них ты дважды обломал клыки, почтеннейший! - ответила принцесса, указуя на махавришния. Махасене было внове участвовать в заговоре, и он предпочитал помалкивать. Ему было что обдумать: принцесса признавала его своим, более того, вверяла ему свою честь.
   Чакравака замахал руками:
   - Я не сомневаюсь в верности и удачливости махавришния, да поостерегся бы опираться на него - у него свои представления об игре, отличные от наших!
   - Позволь уточнить - от твоих, - немедля возразила Урмила. - Побуждения моего друга мне вполне понятны, ключ к ним - кшатрийский Покон.
   - Мне кажется, ты вложила ему в зубы другую узду, - скабрезно ухмыльнулся советник.
   - Я не задерживаю тебя, главный советник. Ступай с благодарностью за верную службу махарадже, - велела принцесса.
   Чакравака, раскланявшись, сгинул. Урмила обратилась к царевичу полушутливо:
   - Я спасла тебя не только от докучливого посетителя, мой милый принц, - и ожидаю изъявления благодарности!
   - Чем я могу одарить принцессу, и так одаренную всем без меры?
   - Искренностью и преданностью, махавришний, - властно сказала Урмила. - Время игр прошло, Махасена: сегодня я откупила тебя от самого страшного ловца в наших дебрях - не только из милосердия, я потребую отработать услугу верной службой. Не принимай это как тяжкие узы и учти, что все равно тебе придется становиться под один из стягов в державе каркотаков. Поверь мне, ты выбрал не из худших... Моя победа обернется твоим возвышением - чин главнокомандующего устроит тебя? Я не оплачиваю твою услугу, махавришний, я предлагаю тебе чин по твоим способностям и к вящей славе махаджанапады. А теперь - отправляйся ко сну и не беспокойся о новых посетителях: пока ты не сможешь стать моим щитом, о твоем покое буду заботиться я сама.
   - Махарани Урмила! - приветствовал Махасена свою госпожу.
   - Ты первый назвал меня так, мой махасенапи!
  
   Глава 5. Умыкание
   Махасена был принят в ближний круг Урмилы, настолько тесный и скрытый от посторонних, что об его существовании мало кто подозревал; более того, сам Махасена не был ознакомлен с другими своими сообщниками. Он знал одну Урмилу - с него этого было довольно. Урмила одарила его своей дружбой - не равнодушно-вежливым вниманием к протеже отца, не снисходительной приязнью к друзьям, - дочь Дхармараджи признавала его соратником. То, что в их союзе ведущей была она, мало смущало махавришния: война во дворце требовала особых качеств, ему не присущих. Кроме того, возросший в почтении к Дому Каркотаков, Махасена без лишних размышлений переносил главенство отца к дочери. Решение, сохранять ли верность будущему супругу Урмилы, Махасена оставлял на потом, поскольку замужество одновременно снимало с него обет верности, и далее он был волен в своем выборе. В сущности, мысленно обозревая претендентов на обручение, Махасена не видел ровни принцессе - ни по чину, ни по уму. Ему представлялось, что выбор принцессы отберет человека бесцветного, не могущего затмить ее блеска, и будущий восседатель рубинового престола явится предметом дворцового убранства, не более; если у Махасены и были робкие мечтания о сладостном союзе, то властность избранницы окончательно погребла их.
   Свое собственное место при будущей махарани он уже определил: роль сенапи, владельца своего удела и наместника-кшатрапа завоеванных земель более удовлетворяла его, чем изображение из себя марионетки в ловких ручках. К тому же, если он и примерялся к дворцовым нравам - как изучал бы землю перед походом на наличие и состояние казны, сельской местности, укреплений, войск и управления, - то никакой любви к ним не испытывал. Он никогда не забывал, что заводчиком отвращающих обычаев была сама Урмила, и в возможных поисках собственной жены хорошо знал, от чего отталкиваться.
   Урмила, заполучив союзника, не могла оставить женитьбу Махасены на усмотрение самого жениха. Жена приводила с собой добрую дружину родичей и верных кщатриев или же могла, обратно тому, увести к другой партии своего мужа. Урмила самолично принялась за это дело, тем паче, что беспокойство принцессы о выборе жены для сына Шатаратхи вполне правдоподобно объясняло нахождение в Прамадаване самого царевича и выглядело со стороны знаком благоволения самого Дхармараджи; принцесса, к тому же, получила новое развлечение, в которое вовлекла всю свиту.
   Саму принцессу более всего устроила бы царевна из ее свиты: Дхармараджа при отсутствии у данников наследников мужского рода не брезговал заложницами. Девицы, которых приводили чуть ли не нагими, несмотря на усилия мамок и нянек, обретали светский лоск и верность Дворцу - в явный ущерб устремлениям своих родных. Урмила держала высокородных в строгости, поскольку слишком вольный нрав принижал брачную ценность будущей проводницы политики Дворца.
   Махасена отмел их разом и скопом: то, что выглядело благородным и естественным у Урмилы, у прочих устанавливалось как натужное манерное подражание. Урмиле пришлось использовать все способы, включая те, которых ей не простил бы даже любящий отец.
   Одуряющий полдень в жаркую пору обитательницы Женского Терема проводили в купальне. Крестообразный водоем, нисходящий ступенями в прохладную пучину, имел над собой род постоянного шатра. Главный шест возносился над землей почти на высоту окружающих деревьев, за стволы которых и держался растяжками. Крылья шатра охватывали круг, включающий в себя и сам водоем и еще доброе место вокруг, потребное для устройства лож отдохновения и массажа. полочек с притираниями и умащениями, усыпанных розовыми лепестками площадок для танцев и еще, вдобавок, малый пиршественный зал. В отличие от Девичьего Терема вход мужчинам в шатер был заказан; исключение составляли евнухи. Урмила устроила там свое царство и предавалась на воле своим развлечениям. Купальня была местом вожделения многих юношей: прекрасные девушки сбрасывали вместе с одеяниями и стеснительность...
   Принцесса велела привести Махасену на стрельчатый ярус внутренней стены. Помот проходил на уровне крон, просветленных по-осеннему; густая пыль и птичий помет свидетельствовали, что стража не баловала эту часть стены своим вниманием. Садовники закончили осеннюю обрезку ветвей и расчистку аллей, так что шатер был виден явственно совсем рядом.
   - Я велела откинуть полог шатра, - лукаво улыбнулась Урмила. - Мои представления твоих невест - пустые слова: теперь они облекуться плотью.
   - Ты пугаешь меня, о владычица, своей откровенностью; уверена ли ты, что я не воспользуюсь твоими тайнами во вред тебе же?
   ...Безмолвные подметальщицы расчистили помост и расстелитли ковер; рядом с седалищем принцессы смотритель голубятен поставил клеть с птицами. Урмила вытянула горлинку, позволила птице снять зернышко риса с пухлых губ...
   - Так как, махавришний? Негоже, конечно, послушнику наслаждаться игрой нагих красавиц в мяч, но твоя госпожа дозволяет тебе это! Тебе нравится сладость власти? Махасена, а ведь ты только в начале чудесных испытаний, сделай шаг - и ничто уже не остановит тебя!
   ...Махасена отошел подальше от края помоста, присел у ног Урмилы...
   - По-осеннему прохладно, - по-своему истолковала замешательство махавришния Урмила, - но, согласись, повязка на бедрах все-таки не сари, представляет женскую стать без прикрас и уверток. Или мой полководец вспомнил о своем послушничестве и посохе сурового Мануши?
   ...Маленькая девчушка с шестом с тряпицей подняла голубей на крыле, серые летуны расчертили небо...
   - Ты упорствуешь, Махасена, впрочем, я не могу сказать наверное, что это мне не по нраву...
   - Разве? - удивился Махасена. - Насколько я приметил, ты не терпишь неповиновения в свите!
   - Вот именно, в свите, царевич, а не в обращении с ровней. Ты - мой союзник, не подданный. Будь по-твоему, признаю, что мои девицы жеманницы и кривляки и что суровому завоевателю, чьим домом будет кузов колесницы, они не подходят. Хорошо, витязь, изберем подругу из тех, кто способен разделить с тобой эту ношу.
   - Вот, к примеру, дочь владетеля Митхилы... - Урмила вскочила и мгновенно преобразилась. Она умалилась ростом, сделала пару шагов той неровной походкой девушки-подростка той поры, когда резвость отрочества сменяется плавностью юности. Печально звякнули браслеты, скатившиеся с округлых ручек на запястья - точно не Урмилина эта рука, а узкая по-мальчишечьи лапка девчонки. Урмила по-птичьи втянула голову в плечи и тут же, привлеченная чем-то ярким, вытянула ее на невообразимую длину. Нечто угловатое, чьи формы еще не преисполнило и освятило девичество, стремительное и непосредственное, явилось Махасене.
   - А вот царевна Анги. Особо отмечу к сведениям жениха: Анга - наместничество недавно завоеванное, устье Ганги, выход к морю и Ланке. Вот уж не ведаю, как Дхармараджа сопоставит тебя с этой должностью...
   И совершенно другой образ: Урмила вытянулась, распрямилась, расправила плечи, медлительным жестом заправила локон за ушко, шагнула вперед и застыла в непоколебимой уверенности своей тяжеловесной красоты - словно изваянная якшини, полногрудая и тяжелобедрая.
   ...Махасена хохотал, как безумный, девчонка застыла с дурашливо распахнутым ртом, и свита, отосланная подалее, приблизилась, привлеченная лицедейством принцессы. Урмила достойно сложила ладони в приветствии публике и тут же навела порядок: девчонке отвесила подзатыльник, а на всех остальных просто бросила взгляд, вызвавший смятение.
   - Принцесса! Откуда ты знаешь этих девушек?
   - У меня свои осведомители, да такие, что и Чакраваке не снились, - с таинственным видом сообщила принцесса и сама рассмеялась серебряным колокольчиком. - Я же привечаю певцов, лицедеев и уйму всякого сброда, который шатается по всему материку. За участие эти несчастные готовы поведать все, что они видели на долгом пути - а путешествуют они всю жизнь. Я заочно знаю всех царей, а особо их женские половины, и ты тоже будешь посвящен в тайны увеселительных парков и женских половин. Зряшное любопытство, по-твоему? Не скажи, друг мой, прежде чем о замысле царя узнает его совет, его же гарем успеет прознать, обсудить и забыть ввиду очередной ссоры между младшими женами. Все это зыбко, туманно, неверно - но мои голуби опережают на месяц посыльных соколов Чакраваки. Неужели ты счел меня капризной девчонкой, вздумавшей пошалить между тронами махарадж? Впрочем, оставим политику важным и чванным: что она перед любовью!
   - Следующая персона - араттка, ты с ней родич, должно быть... - и Урмила робко шагнула, причем так, словно нестерпимым бесстыдством было выставлять на люди край ступни. Она ссутулилась, пряча груди, поблекла взором, закинула подол верхнего сари на голову и перехватила рукой у щеки, спрятав лицо. Она исчезла, растворилась... Махасена вскочил, испуганный исчезновением. Урмила торжествующе раскинула руки и предстала ярким блистающим светилом арьев, торжеством красоты благоуханной Арьяварты!
   - Проклятые яваны пробрались не только в Гандхару, но и в Аратту, - объяснила Урмила, - и навели порчу на арьев, знать стала запирать своих жен в дальних покоях. Представь себе, благородный витязь, даже упоминать о супруге стало признаком плохого тона! Нет, махарани этого не потерпит: первый поход я направлю в Бактрию и сама возглавлю гвардию из женщин! У яванов есть сказания о всадницах-амазонках; знать, сильно попугали они некогда мужеложцев - аж до сих пор помнят! Я, Урмила Индская, явлюсь безжалостной воительницей, возглашу львиным рыком царствие амазонок! Кто у нас дальше?
   Махасена замахал руками:
   - Уймись, принцесса! Сыщи мне вторую Урмилу - и больше мне ничего не надо!
   Урмила мгновенно стерла слепящую улыбку, ярко распахнутые очи сузились в испытующем прищуре. Взгляд махараджи, пронзающий до нутра, прожег царевича - Урмила сбросила свое лицедейство, чтобы понять: что означают слова царевича? обмолвка, затаенный крик?
   - Друг мой, второй Урмилы нет и не будет... - мягко и нежно, как бы соболезнуя, сказала Урмила и тут же вернулась к прежней манере. - Тебе придется собрать целый гарем - смешливость одной, хитрость другой, смазливость третьей - авось, слепишь нечто подобное!
   Урмила запнулась, живость покинула ее, и удивленный Махасена без всяких разъяснений получил отпуск.
   Следующий день Урмила держала Махасену поодаль от себя, точно откровенность ее или махавришния были опасны ей. Нашелся и повод, поскольку на день было назначено любование осенним парком - действо для царевича странное и малопонятное. Плодовые деревья следовало почитать, после плодоношения благодарить за урожай и желать доброго отдыха - так считали паурийцы, всей общиной возводя на престол из травы последний плод и покрывая его потом землей. Смысла в витийстве над осыпающимися листьяями они бы не обнаружили, а устройство поэтического состязания сочли бы очередной дворцовой глупостью.
   Махасена, не привыкший к таким резким поворотам в женском обращении, промаялся весь день и на следующее утро решил потребовать разъяснений. Отчего-то он был уверен, что получит их, как и в том. что принцесса сама ищет случая объясниться.
   - Я желаю видеть принцессу, - сообщил он привратнице Девичьего Терема. - Изволь доложить о моем приходе, досточтимая.
   Его требование вызвало замешательство:
   - О благородный, никто не смеет настаивать на своем желании, коли не то нет воли дочери махараджи.
   - И все же я позволю себе настоять на своем требовании. Твое дело, благоблюдущая, заключается в передаче моих слов и не более. Принцесса будет карать не посланца, а хозяина.
   Привратница сопоставила дерзость юноши с его близостью к Урмиле и нехотя отправилась во внутренние покои. Махасена принялся мерить тяжелыми шагами каменные плиты под бесстрастными взглядами сторожей - живых и изваянных.
   - Дочь Дхармараджи соблаговолила откликнуться на просьбу Махасены, царевича Джанапады, и назначить аудиенцию в Лиловом Покое, - сообщила привратница. - Прошу принца следовать за мной.
   Гадая по пути над неизвестным словечком "аудиенция", Махасена шагал по внутренней террасе. У арки, расписанной чинскими фениксами, он был предоставлен привратнице внутренних покоев, через десяток шагов у завесей - попечению личной опахальщицы. Если принцесса желала этим препровождением восстановить царевича против себя, то она достигла полного успеха.
   - Преуспевания принцессе!
   - Победы царевичу! Твоя любезность, Махасена, выразившаяся в посещении Девичьего Терема, оценена в полной мере, благодарю, - холодно и высокомерно сказала Урмила. - По возможности, будь краток в изложении своей просьбы: я чрезвычайно занята подбором ожерелья для приема послов из Парса.
   Будь принцесса той же, что на стрельцовом ярусе, Махасене легко было бы признаться в простом желании видеть ее, слыщать смех и даже терпеть вечные насмешки; теперь он высказал повод, придержанный про запас:
   - Для высокочтимой принцессы, чрезмерно занятой весьма важными делами, чрезмерной обузой легли поиски супруги для недостойного своего данника. Я прошу не утруждать себя заботами прекрасную дочь Дхармараджи. Засим, в силу краткости своего визита, я прошу позволения удалиться.
   - Оно получено: ступай с миром и привет родичам! - но женское любопытство перебороло показную надменность. - Могу я задержать принца просьбой разрешить мое недоумение: царевича Джанапады не удовлетворяет выбор дочери махараджи?
   - Принца не удовлетворяет необходимость подчинения выбору другого лица - хотя бы и принцессы, чье верховенство и благородство признается вполне, - ответил Махасена.
   - Царь Шатаратха имеет девиц на примете?
   - В достаточном числе, но батюшка никогда не принуждал меня в выборе, полностью оставляя его за мной, - разъяснил царевич. - Сам он умыкнул мою матушку, и нечто подобное ожидает от меня.
   - Фи! - состроила гримаску пренебрежения принцесса. - Верность обычаям - дело богоугодное, да только не таким отвратительным!
   - Почему, принцесса? Полхищение невесты по предварительному сговору присутствует в перечне восьми разрешенных разрядов брака для арья!
   - Конечно, махавришнии так привыкли к похищению коров, что и в отношении с женщинами не представляют иного обращения, - презрительно молвила Урмила.
   - Ты не знакома с моей матушкой, о царственная, иначе бы предположение, что высокородную кшатрийку можно, как телку за рога, увести со двора, никогда не пришло бы тебе в голову. Благородная Девадатти в стрельбе имела немного равных даже среди витязей, а искусством вождения двойки она посрамила множество вожделевших ее красоты. И если лишенный вотчины царевич смог доискаться ее, то без согласия самой царевны сделать это было невозможно. И если гордая золотокожая кшатрийка отдала честь и жизнь мужу, то значит, в подчинении ему она приобретала куда более, чем давала ей девичья свобода. Что именно дала матушке эта мена - мне неизвестно, но вот отец, перечисляя свои свершения, никогда не забывал восхвалить свою опору на женской половине.
   Урмила слушала со вниманием без давещней надменности:
   - Мне приходилось размышлять над этим, Махасена, - об участи тех, кто добровольно отдает себя под власть другого. Наверное, так проще жить, поскольку решения и деяния возлагаются на другого человека. Иной раз я завидую слепой преданности собак и гепардов, их полному и беспрекословному подчинению - как все им просто и легко! Но я принцесса, и я имею достаточно сил, чтобы не прятаться от вызова за спину мужчин. Что поделаешь, друг мой, если ты имел перед глазами пример благодетельной Девадатти - сто осеней жизни ей и сто внуков для ублажения старости! - то тебе трудно смириться с такой своенравной девицей, как дочь Дхармараджи!
   - Ты ошибаешься, богоравная, между вами куда более сходства, чем представляется внешне...
   - Если это комплимент, мой царевич, то я его оценила: красота Девадатти вошла в поговорку, а твое простодушие делает его вдвойне ценным. Наши матери мнятся нам с младенчества самыми молодыми и прекрасными, и многие проносят это чувство через всю жизнь...
   Махасена, возможно, имел в виду нечто иное - он и сам не знад этого наверняка. Урмила отчего-то сменила гнев на милость и повлекла собеседника с собой в хранилище самоцветов Терема, якобы помочь с выбором ожерелья. Махасене приходилось слышать, что принцесса проводила за подбором наряда иной раз целый день; ему казалось это очередным преувеличением, принятым в дворцовой жизни для обозначения степени богатства владыки. В хранилище ему пришлось убедиться, что дворцовые иногда говорят правду - только чтобы вытащить из ларей каждое украшение, одной служанке потребовался тот самый день. А Урмила еще требовала, чтобы фрейлина, схожая с ней статью, одевала парадное платье и увешивала себя драгоценностями согласно распоряжениям Урмилы. Бедной девушке приходилось стражами выстаивать статуей, пока Урмила делала замечания или меняла что-то в подборе сокровища. Но на сей раз Урмила была рассеяна, почти не глядя указала на жемчужный набор, приказала подобрать лотосы того же тона, что и ланкийский жемчуг в венце и сиреневое муслиновое одеяние из Варанаси. Оно тут же явилось на свет и легло прозрачной дымкой на распяленные плечики. На сем принцесса и распустила служанок; видимо, разговор с Махасеной был ей более приятен, чем очередной перебор сказочных сокровищ.
   Они весело и беззаботно болтали почти стражу, пока мимо распахнутых дверей хранилища не прошел начальник охраны и с ним гонец - Махасена признал его по ленте с оберегами и крайне утомленному виду.
   Появление их Махасена счел неуместным:
   - Почему мужчины имеют свободный вход в Девичий Терем? - удивленно спросил он. - Меня- то окружала целая женская гвардия!
   Урмила только рассмеялась - Махасена желал быть бессмертным, чтобы вечно слышать этот серебристый смех, но все же изобразил обиду:
   - Я единственный защитник здесь и потому должне знать - есть ли угроза жизни или чести принцессы?
   Урмила всегда тонко чувствовала, когда ее игра доводит мужчин до бешенства, и предпочла ответить серьезно:
   - В исключительных случаях, когда того требует обеспечение тайны, переходами Терема пользуются люди Чакраваки. Это гонец с северных рубежей - у него одеяние степняка, слишком плотное для наших мест, и эти ужасные штаны... Мне представляется, что начались волнения пахлавов, о чем давно доносил батюшке наш общий друг из канцелярии, - и тут же, сочтя разъяснения достаточными, игриво прильнула к Махасене. - Так от кого же исходит угроза чести принцессы? Я вижу лишь одного мужчину...
   - Мой первейший долг, как данника, всемерно, не щадя живота своего, оберегать честь махараджи и его дочери! - с трудом выговорил Махасена, хотя, конечно, хотел объясниться совсем в другом.
   Ладошка Урмилы лежала на сгибе левой руки царевича; трепетание юношеского сердца поведало ей о том, о чем вынуждены были молчать уста. Она испуганно убрала руку, отодвинулась немного... Махасена застыл: было ли его поведение вызывающим и непочтительным? Не обидел ли он чем ее невзначай? Принцесса казалась смущенной и растерянной. Она стиснула пальцы до боли, до хруста, словно удерживая что-то в них, боясь обронить что-то. Искоса взглянув на царевича, она незаметно накинула на плечи тафтяную накидку, украдкой подтянув вниз, словно впервые почувствовала легкомысленность своего одеяния.
   Так они долго сидели в молчании. Им казалось невозможным нарушить очарование тех вздохов, растянутых до бесконечности, осквернить словами, пусть даже искренними и чистыми, возникшее вдруг слитное биение двух сердец.
   Шелест легких шагов заставил их отпрянуть в испуге: приблизилась служанка и передала просьбу Вишоки кратко переговорить с царевичем.
   - Пусть приблизится! - велела Урмила, мгновенно приобретая вид властный и надменный. - Дела государевы касаемы его дочери: разговор верного слуги и верного друга царевны не оскорбят ее слуха.
   Начальник охраны преклонился перед принцессой, принял приветствие Махасены и сказал озабоченно:
   - Дхармараджа желает видеть немедленно царя Шатаратху; обстоятельства при этом таковы, что приказ не может быть передан через дворцовых слуг. Махараджа просит царевича самолично передать приказ своему отцу; одновременно с этим царевич не должен немедленно отправляться на поиски, иначе сторонний наблюдатель составит верное представление о сути дела и его важности...
   - Война? - спросил Махасена.
   - Пока нет, но... Пахлавы преодолели линию сторожевых притин в степи и стекаются к горным перевалам. Разумеется, эта весть предназначена только для ушей слуха Шатаратхи. Выжди треть от стражи и отправляйся на поиски, царевич.
   - Завтрашний выезд в парк придется отложить, - сделала свой вывод принцесса. - Аршаку как заложнику необходимо будет отрубить голову, а во время казни царевича вряд ли уместны будут качания на качелях. Что с тобой, царевич? Тебя так озаботило поручение батюшки?
   - Нет, высокочтимая принцесса, мне представилась судьба Аршака. Как страшно пасть не в бою, а от рук палача, не за свою честь, а за преступления других! Теперь я в полной мере познал его печаль, страдания смертника среди живых и свободных...
   - Не думаешь ли ты, благородный принц, что мне не жаль Аршака? И батюшке моему нелегко будет ввергнуть его в руки палача. Но что тут поделать? Жизнь одного обернется смертью тысяч... Царствовать означает делать выбор между справедливостью и необходимостью. И... мне показалось, что мы будем говорить о другом, - робко произнесла принцесса.
   Таким трогательным был ее просящий вид, столь редкий, даже невозможный для дочери махараджи, что Махасена едва удержался, чтобы не заключить это беспомощное существо в свои объятья и тем укрыть от всех треволнений.
   - Я прошу у Владычицы Терема разрешения удалиться!
   Урмила вздрогнула, подавила невольный вздох, молвила холодно и милостиво:
   - Разрешение дается, благородный принц. Мне жаль, что отправление государственных дел не даст возможности встретиться вновь до твоего возвращения в обитель. Я желаю успеха и преуспевания будущему царю Джанапады.
   Махасена бросился прочь. Он мог бы остаться, броситься к ногам Урмилы - но чтобы не сделать этого, вынужден был почти бежать. Близость к принцессе помогла ему проскользнуть боковыми переходами и потаенными тропами. Аршак встретился ему у арсенала: барбар упражнялся в стрельбе из лука. Кроме дядьки его, поблизости никого не было. Охрана слонялась у ворот, крики мастеровых и уханье молотов заглушали разговор.
   - Успехов царевичу! Аршак, плохие вести: пахлавы идут войной. Сделай вид, что передаешь мне лук... Что я могу сделать для тебя? Есть еще время что-то предпринять...
   Аршак застыл столбом; мало помалу выражение испуга и страха на лице сменилось озлобленым и яростным:
   - Это все мой дядя по матери! - прошипел Аршак. - Отец мой не оправился от ран и не у дел, так что народом правит дядя, а уж он-то давно ищет способ погубить меня. Спасибо тебе, благородный Махасена, но твое участие уже бесполезно.
   - Я могу достать коня, послать через тебя весть верным людям, которые укроют тебя в Пятигорье...
   - Конь - это хорошо... Но я не суслик, и нора - не мой удел. Я отправлюсь к своему народу и брошу открыто вызов дяде - а уж там Митра рассудит наш спор!
   Махасена невесело рассмеялся:
   - Небогат твой выбор, царевич: казнь здесь и то же блюдо там, да только ты прав - нужно идти всегда навстречу судьбе. Я пришлю добрых коней к дороге обхода - и да не станут они для вас прислужниками Ямы, не отвезут вас на печальный Юг вместо веселого Севера!
   - Постой... - Аршак удержал развернувшегося уже было Махасену и протянул ему лук. Махасена взглянул недоуменно и перехватил меж рогов: их правые ладони встретились. Барбар загнул свой указательный палец и велел то же самое проделать махавришнию. Пальцы их, согнутые крючком, сцепились, подобно звеньям цепи. Аршак выхватил кинжал и полоснул прямо по пальцам; кровь обоих юношей, смешавшись, пала на землю - свидетельницу их союза.
   - Теперь мы побратимы, брат Махасена! - сказал Аршак. - Твое дело - мое дело, твой путь - мой путь! Если тебя настигнет беда - только кликни меня, и я примчусь на крыльях ветра, обгоню напасть, прикрою от опасностей! Прощай, брат!
   Махасена замешкался: дядька Аршака беззаботно стоял на месте.
   - Почему ты не спешишь за царевичем, почтенный?
   - Двое на дороге слишком заметны, и увести двоих коней трудней, чем одного... Я должен остаться здесь и делать вид, что царевич где-то тут: может, так он выиграет хоть пол-стражи у погони. Прощай же, благородный Махасена, сын благородного Шатаратхи!
   Махасена едва успел сыскать коня из заводных и с Шальвой отправить его за городскую стену, как за его спиной выросли двое весьма неопределенного вида, но достаточно определенных занятий. Махасена не удивился, когда увидел на браслете у одного свернувшуюся кобру - знак лазутчиков и осведомителей Чакраваки.
   - У вас ко мне дело, почтенные представители своих сословий? Воровской гильдии, если я не ошибаюсь?
   - Высокочтимый царевич настолько проницателен, что может назвать и человека, пославшего за его светлостью, и дело, по которому он вызывается?
   Махасена прикусил язык. Теперь ему оставалось только молча отправиться вместе со своими провожатыми, гадая по пути, куда заведет его судьба. На счастье Махасены, тюрьму они миновали. Лакшми продолжала улыбаться царевичу и далее - он очутился в дальних покоях Дворца, изрядно поплутав темными переходами.
   Безмолвная стража отдернула завеси, и внутренность скромно убранного покоя открылась Махасене. Человеку, восседавшему на седалище, простое одеяние не могло убавить величия облика, а другого, стоящего у окна, никто не видел богато одетым. То были Дхармараджа и Чакравака. Махасена припал к ногам махараджи.
   - Я рад тебя видеть, сынок, - раздался ласковый голос Дхармараджи. - И Аршак тоже надобен мне. Ты не осведомлен, где он?
   Махасена встал, поскольку продолжение чиноприветствования владыки могло быть воспринято как просьба о помиловании, чего он не желал.
   - Я огорчен, что лишаю владыку возможности видеть Аршака, да тот, наверное, уже скачет на Север, - собрав всю свою твердость и укрепив ею голос, ответил Махасена. На лицах обоих владык - явного и тайного - удивления он не заметил и тут чуть не застонал: как смел надеяться он, мальчишка-двухлеток, обвести на повороте матерых скакунов, чьими интригами был взбаламучен весь материк, а по оседанию ила являл собой заранее предусмотренный Каркотаконагарой вид.
   - Зачем ты предупредил Аршака? Ты не мог не знать. что наказание за это одно - смерть! - за допрос принялся Чакравака.
   - Я считаю, что казнить Аршака против Правды. Вы вправе казнить меня, но доказать мою неправоту у вас вряд ли получится! - заявил Махасена.
   - Ишь ты, бычок-то каков! С разумением идет под нож мясника и мнит себя жертвой за весь человеческий род! - стал насмехаться Чакравака. - Благородство кшатриев стало притчей, но, право слово, оно никогда не было близко так к безумию. Кто он тебе? Родич? Так нет! Он заплатил тебе? Чем? Ну-ка, высокородный, покажи руку! Да не левую, а кормящую, правую! Порез еще не затянулся... Вот, государь, изволь полюбоваться: у твоего врага в твоем Дворце побратим. Не будь царевич так наивен, я бы заподозрил измену или интригу против махаджанапады, да при взгляде на его простодушное миленькое личико сразу отметаю такую возможность. Предательства в этом деле нет, одна дурость, но вот ее-то через край! Брахма-создатель! И зачем ты создал из дланей своих кшатрийский род? Их спесь и честь одна помеха правильному мироустроению!
   Дхармараджа неотрывно смотрел на Махасену. Юноша опустил голову. Поносную речь шудры он еще мог вынести, но встретиться с укоризной во взоре человека, коего почти боготворил, было для него непереносимой мукой. Смерть, лютую, тягчайшую, почитал он легчайшей расплатой за причиненную махарадже боль.
   И каково было его удивление, когда в голосе Дхармараджи он уловил одно лищь участие:
   - Полно, полно, Чакравака, оставь бедного юношу в покое! Тебе не понять, что совесть может язвить больнее оскорблений, а честь сочтет казнь избавлением от позора. Я не буду играть с тобой, Махасена, как это делает сытый кот с мышью или Чакравака со своими врагами. Случилось так, что твой поступок оказался уместным... Да-да, не удивляйся, мы искали случай отправить Аршака на отчину и лишь искали для этого вид правдоподобия. Почему, спрашивает твой взгляд? Пусть сей случай послужит тебе уроком политики, золотое правило каковой - никогда не делай того, чего желает твой враг. Отец Аршака умер намедни, и нынешний правитель пахлавов, дядя его, жаждет избавиться от законных претендентов на белую кошму владыки степей. Этим набегом, который уже успешно отражается, он одной стрелой намеревался пронзить две мишени: он убирал Аршака и убирал его нашими руками, то есть проливал кровь между арьями и барбарами, которой было не высохнуть не одно поколение! Значит, нам необходимо было оставить Аршака в живых, причем так, чтобы ни у кого не появилось сомнения в том, что аманаты - подлинные заложники и действительно поплатятся головами за неразумение своих отцов. Поскольку Аршак сам по себе был нам бесполезен, то требовалось спровадить его восвояси, где его поддержали бы родичи, верные отцу орды и праздношатающиеся бродяги, - и тут началась бы такая замятня, которая оставила бы надолдго наши границы в покое и заметно ослабила бы материк шаков. Ты, повинуясь зову сердца, совершил то, что подготавливала необходимость и интрига. Да, Чакравака, мы вновь возвращаемся к нашему извечному спору - неужели в политике нет места чистым чувствам и высоким помыслам. Вот пример тебе, доказывающий обратное!
   - Случайность! - отмахнулся Чакравака. - В следующий раз благородство царевича будет оплачивать жизнями своими многие тысячи простых людей - да ему-то что за дело! Ему бы потешить родовую спесь! Ты думаешь, государь, он что-нибудь уразумел из наших увещеваний? Какое там! Махавришнии взяли от своих родичей не только телесную силу, но и бычье прямоумие, не способное принять что-то чуждое извне. Делай с ним что хочешь, махараджа, мой же совет - загони его в Джанападу и запускай на врагов в колесничную лаву - там ему место!
   Чакравака ткнул в Махасену растопыренными пальцами, отвращая от себя природное невезение Махасены, и отошел к своей циновке, где зашелестел свитками.
   Бесшумно подкравшийся стражник доложил о чем-то махарадже.
   - Пусть войдет! - распорядился владыка.
   С поклоном вошла прислужница Урмилы.
   - Победы царю! Преуспеяния почтенному Чакраваке! Здравия царевичу! - бойко приветствовала всех шустрая бабенка и при этом столь цепко и со вниманием оглядела всех, что Махасена невесть от чего смутился, а Чакравака захохотал:
   - Прекраснобедрая! Не придумывай наспех дело, кое якобы беспокоит принцессу в неурочный час! Ее дружок в чести и здравии и отправится вскоре к себе вздыхать о ее божественной красоте. А от меня, от глупого старого Чакраваки, передай ей пожелание объяснить все-таки царевичу, что благородство отошло от нас вместе с прошедшей эпохой и нынче кажется смешным и неуместным...
   Зашелестели завеси, стража стукнула древками в отдалении, донося об отсуствии посторонних.
   - Конь добрый? - спросил внезапно махараджа.
   - Синдец, истый фарн! - ответил Махасена.
   - И наездник не чета нашим...- присовокупил Чакравака.
   И тут его словно прорвало в бессильном гневе:
   - А неравно полезет в драку с заставой? Еще раз - проклятье на твою тупую башку, Махасена! Двое безусых мальчишек вершат судьбы двух материков! Теперь нам только остается ставить на этого скакуна - авось, дойдет до конца!
   - Пошли гонцов о-двуконь с приметами и моим приказом пропускать Аршака беспрепятственно. А вслед снаряди кош золота, чтобы было на что Аршаку поднимать рать, - распорядился Дхармараджа.
   - Ладно, расклад игры все равно наш, - принялся успокаивать сам себя Чакравака. - Победит дядя - пошлем отца с конницей, верх будет за племянником - поедет сынок с посольством! Махасена, посольство справишь? Дело большое и хитрое - замирять степь!
   - Если в том не будет урона моей чести. Я не могу обмануть... побратима! - выпятил грудь Махасена.
   - Убирайся! - взвился Чакравака.
   Махараджа только устало махнул рукой:
   - Ступай с миром, царевич! Я жду твоего отца в пору совета...
   На полпути к ставке махавришниев ему встретился Шатаратха. Урмила переслала ему весть о том, что Махасена вытребован к Дхармарадже и что принцесса ничего хорошего от этой встречи не ждет. Царь был встревожен донельзя и тут же обрушился с попреками на сына - зная Махасену, нетрудно было догадаться, что послужило причиной вызова.
   - Ракшасово городище! - орал Шатаратха. - Ты еще не понял, куда попал? Тут в цене умение подметать бородами подножие трона, а не пролитая в боях кровь, от которой победно рдеют рубины престола владыки! Меня едва терпят из-за моей славы, а что охраняет тебя? Поумерь спесь, царевич, пока мечом не докажешь, что имеешь право на уважение! Зачем вызывал тебя махараджа? Завтра ждет меня на совет? В поход на Харимьюна сенапи меня не назначат, значит, речь не о том... Ну да, у пахлавов беспорядки, и Аршак куда-то делся, одного дядьку поймали. Верно, придется снаряжать погоню и ловить заложника... Что ж, война это неплохо, одно худо - не вовремя: в Декан нужно ломиться всей силой, а не делить рать по двум рубежам. Завтра, вестимо, будем решать, как замирить степь и в затишье разгромить Харимьюна. Весьма удачно, что вчера Урмила согласилась выйти замуж за Бана, любимца владыки Запада, и тот готов привести к тестю полносоставную рать... Что с тобой, сынок?
   Шатаратха поумерил свой гнев за рассуждениями о политике и весьма удивился при виде остолбенелого сына.
   - Что же с тобой? Припомнил принцессу - так поблагодари-ка свою заступницу! Как славно, что она благоволит к тебе! Не знаю, почему Дхармараджа милостив к тебе тож... Служи им верно, царевич, благосклонность владык земных ценнее, чем милость Индры в битве!
   Махасена не слышал этого. Дыхание пресеклось в нем, и тьма безлунной ночи обратилась в вечную темень отчаяния. Не сразу он вернулся в разум и нашелся с какой-то отмолвкой отцу.
   Эта боль была незнакома ему. Даже разорванная плоть, даже созревший нарыв не причиняли ему такого страдания. Сердце, здоровое крепкое сердце, способное перенести любые трудности, ныло так, словно его пронзала острая сталь, и каждое биение загоняло острие вглубь - и не было ничего, что могло утишить боль. Он не знал слова предательство, не ведал, что стоит за ним. Все коварство махавришниев заканчивалось разбрасыванием железного чеснока на пути вражеской конницы, а хитрость паурийцев ограничивалась попытками всучить простакам на торгах вместо лежких сортов лука "раби" других, "харифа", собранного в дождливую пору. Обмануть человека, не друга даже, не по необходимости, просто так, обделать за его спиной свои делишки, казалось ему невероятным, невозможным. Все кого он любил и почитал, - отец, Дхармараджаа, Урмила - обманывали его, зная о решении девушки и оставляя его в неведении.
   Его... Уже под утро он понял, почему такое могло случиться: никто не считал его достойным Урмилы - и сама принцесса брала его только орудием своей воли. И в самом деле, разве он ровня ей, блистательной красавице, высокоученой и изысканной, дочери махараджи! Кто он рядом с ней - неотесанный мужлан, царевич из захолустья, чье богатство - длинная родословная да громкая слава отца!
   И все-таки он не мог забыть движения девушки, целомудренно прикрывающей грудь, и робости в голосе, молящей открыться ей...
   Будь оно проклято - ракшасово городище! Мануша был прав - нечего ему здесь делать, коли не может, как змея, сменить кожу и отбросить пустым выползком честь и благородство. Здесь ему нет места, он не привык расталкивать рылом соседей у кормушки. Он воин, путь его прям, как древко копья, и чист, как зеркально блестящее острие меча. Он уйдет от размалеванных стен, расфуфыренных жен, лизоблюдов-мужей и обманщиц-девиц! А если вернется сюда, то павшим витязем, коих махараджа привозит с поля боя для роскошных похорон. Может, тогда его легкомысленная дочка припомнит неуклюжего послушника и, может, пожалеет хоть на миг того, кого так жестоко обманула.
   Упиваясь такими жестокими мечтами о мщении, он заснул под утро. Принцесса пожелала видеть царевича - Махасена ответил почти грубостью и с мрачным удовлетворением наблюдал, как умчалась прочь фрейлина, вовсе не привыкшая к таким оборотам речи. Колесничие Шатаратхи, неизменно любопытные в похождениях царевича, отметили разрыв их любимца со двором приветственными воплями и улюлюканьем вслед несчастной девушке. Каркотаконагара им давно надоела и была чужда, а слух о набеге на пахлавов сделал их бодрыми и веселыми. Шатаратха, напустив таинственный вид, расхаживал по двору и тайком сообщал каждому встречному то, о чем все знали еще с утреннего омовения: царевичу наконец-то прискучила дворцовая мишура, постылое ученичество его близится к концу, и, - дай Индра удачи! - может, в лихой набег на пахлавов он пойдет вместе с махавришниями - так думали простые сердцем сородичи царевича. Колесничные перебаламутили своих знакомых в коннице; харчевни и казармы еще до полудня составили план похода и чуть было не поделили добычу. Видя вокруг себя радостные лица будущих соратников, Махасена был почти счастлив их счастьем.
   Позже его разыскала царевна Каши, наперсница Урмилы. Ранее Махасена не мог даже представить, что гордая принцесса унизиться да такого. Тем большей была его радость ответить отказом. Царевичу недосуг прохлаждаться с девицами; он-де замещает отца на время совета, и вообще, он должен ободрить перед казнью дядьку своего лучшего друга, царевича Аршака. Жеманная красавица, привыкшая к ласковому и покорному телку-Махасене, выслушала все, что породила изобретательность царевича, в недоумении: последнее известие заставило ее отшатнуться, словно прокаженный плюнул ей на подол сари.
   Махасена с крайне озабоченным и неприступным видом прошествовал мимо нее.
   На лобном месте ухали приговорные барабаны. Красные одеяния палачей единственные выделялись на сем скорбном месте; серые накидки осмведомителей почти сливались с усыпанной пеплом землей. Зрителей почти не было, и их яркие одеяния не нарушали общего тусклого вида.
   Дядька Аршака, чьего имени Махасена так и не узнал, попросил позволения переговорить с царевичем, а Чакравака, присутствующий на казни, сам подвел Махасену к приговоренному. Тот снял с шеи странное ожерелье, в коем подвесками были разные литые фигурки, и протянул Махасене.
   - Если дороги сведут нас, а дорога Правды одна, это только у Кривды много окольных путей, - передай ожерелье Аршаку, - попросил пахлав. - И скажи еще - я умер легко, как уснул...
   - По милости махараджи, - тут же добавил Чакравака и преподнес барбару чашу. - Здесь настой дурманного яблока, легкая и мгновенная смерть. Просвященным арьям ни к чему твои мучения...
   - Процветания махарадже! - возгласил степняк и тут же выплеснул содержимое чаши. - Я не нуждаюсь в благодеяниях врагов. Ну, где же палачи? Ступай, царевич, подалее, иначе кровь запятнает тебя!
   Махасена выдержал все четвертование, хотя под конец только рука Чакраваки удерживала его от падения в беспамятство.
   - Следуй за мной! - велел советник.
   - Дозволь узнать - куда?
   - К палачу! - ухмыльнулся Чакравака.
   Второй раз за сутки серые накидки повели царевича; Чакравака был учтив и за долгий путь разъяснял, что значки ожерелья в виде животных означают разные роды пахлавов, перетолмачил предсмертную песнь степняка, коей он заглушал свои стоны, и всячески развлекал спутника. Одно лишь, верный себе, не сказал низкорожденный - что за участь ждет Махасену.
   Они опять миновали тюрьму, опять переулками вышли к тыльным воротам Дворца, и Махасена попал в парк Девичьего Терема.
   - Вот наш бунтарь, принцесса, - объявил Чакравака. - Жеребчика понесло; старые конюхи ему не указ, может, хоть кобылка разъяснит ему правила выездки, а то ведь недолго и выхолостить! - и убрался с гнусным смешком.
   Урмила при виде их вскочила и отшвырнула недонизанную гирлянду; раненная пантера не могла выглядеть разъяренней уязвленной принцессы. Прыжком настигла она добычу, с лютостью стегнула по лицу вервием.
   - Беспутный! - чуть не кричала Урмила. - Ты безразличен мне, но в память о нашем прежнем приятельстве и наставлении отца я полдня посылаю за тобой подружек и даже чуть не на коленях умоляю подлого Чакраваку доставить тебя! Убирайся в свое захолустье или к барбарам, коли не умеешь ценить милость владык!
   - Я уже оценил все благодеяния царствующего Дома! - чинная фраза прозвучала издевательски, поскольку произнесли ее рассеченные губы.
   Урмила охнула, поднесла в испуге ладошки к щукам, вмиг заалевшим, и отшвырнула все еще зажатый в руках шнур:
   - Это я разбила тебе лицо? И сколько крови! А там, пятно на кушаке...
   - Это кровь дядьки Аршака!
   Урмила брезгливо отшатнулась; Махасена усмехнулся:
   - Ты считаешь эту кровь нечистой? Кровь человека, умершего за своего господина?
   Урмила прервала его и начала держать заранее подготовленную речь:
   - Я должна сделать выговор о твоем неподобающем поведении, принц, и от своего имени, и по поручению батюшки. Твое якшание с низкорожденными не приличествует твоей породе: участие в судьбе Аршака для чистопородного арья вообще непостижимо. Твое незнание этикета, принц, извиняется воспитанием вдали от двора и легко поправимо; но беда твоя в том, что ты упорствуешь в своих пагубных заблуждениях и не желаешь воспринимать обычаи благородного сословия. Преступление легче предупредить, чем исправить его последствия. Последняя милость к тебе, сыну доблестного Шатаратхи, заключается в следующем...
   Махасена выслушивал попреки с кривой ухмылкой; Урмила говорила, опустив глаза, трепетание точеных ноздрей выдавало волнение, когда же она подняла взхор и встретила тяжелый взгляд махавришния, то смещалась, сбилась на полуслове.
   - О чем ты говоришь, благородная принцесса? В чем находишь ты благородство своего положения? В том, что ты презираешь людей из-за их положения или рождения? Или в том, что ты предаешь своих друзей? Почему я случайно, от стороннего человека, узнаю о твоем решении выйти замуж за сына Бану? Мне больно видеть, как гордая и отважная Урмила предает самою себя, продает себя в рабство, как бы не была велика цена ее тела!
   - Не понимаю, почему сына данника так волнует выбор дочери махараджи? - все еще пыталась играть свою роль Урмила. - В общем, ты прав, я должна была осведомиться у своего сенапи насчет своего выбора! Так как ты находишь Бана?
   - Я слышал о нем много хорошего и... может, он пришелся бы мне по нраву... до того, как он встал между тобой и мной, и еще... захотел укрыть в затхлом ларе самую яркую Звезду Арьев!
   Последнее сказало Урмиле все. Она отвернулась, склонила голову и Махасена, наплевав на приличия, без соизволения принцессы вышел вон.
   - Отец! Тогда, во время нашего разговора с Дхармараджей, ты знал, что владыка прочит ее за Бана, сына Чандровармана? Ты потому освободил махараджу от его клятвы?
   Шатаратха поднял глаза - то был взгляд загнанного оленя - и ответил:
   - Я догадывался, не более того... И что тебе за дело до владычных затей?
   И в самом деле, что могло взволновать Махасену в интриганке Урмиле, криводушном ханже Дхармарадже и вообще в этом насквозь пропитанном злонравием Дворце? И царевич попросил:
   - Батюшка! Отправь меня к Мануше, а после возьми с собой в поход. Мне душно здесь, я не могу вольно развести руки, чтобы не коснуться какой-нибудь сквернины...
   Шатаратха понуро свесил голову:
   - Махасена, сынок, я бы отдал все, чтобы ты не услышал сейчас моих слов... Но вот оно мое признание: я давно отпустил вожжи царской колесницы, я не могу более удержать государство в своих руках. Гораздо скорее, чем ты думаешь, царское ожерелье ляжет на твои плечи и согнет их заботой. Не удивляйся и не перечь - я делаю это во имя тебя и себя. Я пережил свой век, время, когда в честном бою завоевывались царства и управлялись именем Правды; сейчас земли захватыавются интригами и обираются алчностью! К чему сила моей десницы, если подлость оплетет ее сетью; кому нужна честь, коли в цене лесть. А самое страшное, таким же я воспитал тебя... Как я был рад, что ты обрел покровителей в махарадже и его дочери, но ты по глупости пошел по моим следам, и я вижу, что ты у них не в чести. Осмотрись - ты одинок: владыки, и те видели в тебе верного слугу, а не единомышленника, а остальным ты чуть ли не инородец, полубарбар; оттого вы и стали друзьями с Аршаком, поскольку всем остальным вы были чужими. Слышишь ты отзвук биения своего сердца в душах других? Нет, твой клич угаснет во тьме безвестия, и глухая окраина станет тебе могилой. Я возносил моления, чтобы пребывание во Дворце образумило тебя, изменило твой лик, подровняло по общепринятому канону. Да, как я вижу, как не предлагай орлу падаль, она ему не в корм, судьба ему подохнуть с голода, чем оскверниться стервятиной. Я молю тебя, сынок, смирись и изменись! Сбрось, как змеиную кожу, честь своих предков и явись в новом обличии, достойном своего века. Прими прах от ног Урмилы, возьми виру за бесчестие от Дхармараджи и сойдись покороче с мужем принцессы... А теперь уходи. Я сказал тебе гораздо более того, чем может поведать отец и при этом сохранить сыновье уважение. Ступай! Прочь!
   Махасена поклонился и незнамо как очутился во дворе. Сказать, что речь отца ошеломила его, - значит, ничего не сказать. Он бездумно опустился на землю, удивляясь, отчего слоны-миродежцы все еще несут ее и почему все семь сводов небес не рухнули в бездну. Почему солнце садиться на западе - после признания Шатаратхи ему следовало опуститься за Восходной горой. И если последовать его совету, не означало ли это опрокинуть все семь материков и на месте горы-оси Мира увидеть мглу пучины! Что оставалось делать ему - обрести спокойствие и наблюдать, как ведется игра утяжеленными костями и самому обрести навык в плутовстве? Но отец был не прав: кроме Аршака, махавришний чувствовал биение еще одного сердца в лад своему, человек этот помимо своей воли отдавался под его царское покровительство, и Махасена был обязан биться за него до смерти...
   Вот и пришло решение, утихомирило бурление крови и подвигло к действию тело.
   Махасена разыскал Шальву.
   - Чья самая легкая на ходу колесница? - спросил он так озабочено, что возничий приберег свое недоумение на потом.
   - Колесница Кабандхи, что используется на посылках!
   - Упряжь добра? Пойдем, осмотрим!
   У самой колесницы, опертой дышлом оземь, Махасена спохватился: он не знал, пойдет ли Шальва с ним завтра? Ранее их дружба давала положительные ответы на участие возничего в опасных приключениях, но тут случай был из ряда вон выходящий.
   - Шальва, конечно, мне будет нужна твоя помощь, но я не смею настаивать...
   - Согласен, царевич!
   - Постой, ты же не знаешь в чем дело!
   - Не догадался, зачем тебе самая быстрая колесница? И именно в тот день, когда Урмила окажется за городом?
   - Ты проницателен, братец, а вот сейчас угадай, как отнесется к этому Керокшатта? Шатаратха? Дхармараджа? А охрана? Нас поднимут на копья ранее, чем мы успеем выхватить оружие, - тем более, что его у нас нет!
   - Оставь свои волнения, Махасена, ты - мой друг, и я - твой возничий, хоть ты и сомневаешься в этом. Вот что, царевич, осмотри-ка лучше колесницу, а я постараюсь подобрать коней из заводных, мне легче сделать это незаметно.
   За осмотром чеки Махасену застал сам владелец коленицы. Кабандха долго приглядываля к увлеченному этим занятием Махасене, своего мнения составить не смог и обратился к царевичу за разъяснениями:
   - На твой выход, мой царевич, есть виндхейская колесница! - произнес колесничий это обращение с той жеманной интонацией, каковой отличались фрейлины. - Я благодарен за твою заботу, да у меня есть возничий, и я доволен его работой.
   Махасена едва удержался и сказал примирительно:
   - Завтра она мне понадобится - давай меняться?
   Кабандха принялся за раздумье - а дело было для него редкое и трудное.
   - А что скажет царь Шатаратха, когда увидит сына на неподобающей колеснице?
   - Царь утомлен настолько, что даже не сможет принять участие в завтрашнем ходе - продакшине в честь богини города вдоль городских стен. Утром же у меня срочная посылка от Дхармараджи; так рассуди сам, чего мне плестись полдня на виндхейке, коли я смогу обернуться за стражу? Кстати, Шальва заменит коней заводными, так что завтра вам всем полный отпуск.
   Кабандха принялся снова думать, утомился вскоре от этого занятия и отправился за советом. Шальва вернулся с докладом: конюхи дают ему подходящую тройку.
   - Тройку?
   - Припряжем еще - бытрее будет, вмиг умчимся!
   - Умчимся - от кого? - Намучи бесшумно возник из темноты. Кабандха плелся следом и что-то нудно втолковывал Шаринги.
   - От шакалов, которые разносят сплетни на облезлом хвосте! - рассвирипел Махасена.
   - Мой принц! Вы, кажется, расстроены нервически? - с придыханием осведомился Намучи. - Так придите же в мои объятья, и я отрешу вас от печалей!
   Махасена нащупал в возке два копья, одно протянул оскаблившемуся раджанье.
   - Шутки кончились, парни, или я уйду отсюда один по своим делам, или вы будете изгаляться над моим трупом!
   - А может, ты предпочитаешь уехать? Да еще с моим коренным Летящим? Я не шучу, Махасена... - сказал Шаринги.
   Спорщики, поднявшие копья, остановились в недоумении.
   Шаринги, не получив ответа на свое поистине бесценное предложение, продолжал выспрашивать:
   - Царевич, так тебе понадобится Летящий?
   - Конечно, ражданья, как я смогу отблагодарить тебя...
   - Пристегнут бы к нему Белогривого... - продолжал Шаринги. - Ведь шибче упряжки не будет во всем городе. Я прав, Намучи? А девицам на выданье ох как нравится быстрая езда, да еще с молоденькими царевичами...
   Намучи вспомянул всех тех, кого по ночному времени упоминать не следовало бы, и отправил Кабандху за Джатаю, сам же с факелом залез внутрь возка и принялся выбрасывать снаряжение наземь. Шаринги принялся поучать Шальву, как управляться с норовистым Летящим. Джатаю Кабандха вытащил из-за трапезы, чем первый был чрезвычайно недоволен, как и бестолковщиной Кабандхи.
   - За каким ракшасом вы погонитесь ночью?
   - Не ночью, а днем, не мы, а царевич, и за такой ракшаси, которую тебе гнать, гнать - не догнать. Завтра поутру припрягем Белогривого и Летящего, и ту упряжку поведет Шальва.
   - Я такому умельцу комолого вола не доверю! - заявил Джатаю. - Что в конце концов за сборы?
   Шаринги и Намучи оскаблились весьма выразительно, как перед знатной потехой, и принялись пихать смущенного Махасену. Джатаю соотнес услышанное с увиденным, смекнул и согласился:
   - Шальва! Погубишь царевича и Белогривого - лучше сам сдирай с себя шкуру: я с тобой обойдусь куда как круче!
   Намучи уже обернулся за своим снаряжением к возничим, принялся менять Кабандхов наряд на свой. Особо вручил Махасене роговой лук и тут, правда, не обошелся без издевки:
   - По силам ли лук, мой принц? Не зачах ли ты в изучении высоких- наук и в забавах с девицами?
   Махасена молча принял огромный длук, изображая всем видом беззаботность, - но с затаенным стоном натянул петлю тетивы. Оттянуть тетиву ему удалось легко, да Намучи приметил дрожь пальцев и не преминул заметить:
   - Если ты три года имел дело с охотничьим луком, то немудрено не справиться сразу с боевым. В снаряжении сыщешь легкий лук - в суматохе им будет сподручнее, зато во время погони вспомни об этом великане: за счет роговых накладок он даст тебе дальности еще полсотни шагов...
   Поутру, под наливающимся зеленью предрассветным небом, Махасена с Шальвой бесшумно - как им показалось - вывели из конюшен Белогривого и Летящего; возничие добросовестно сделали вид, что ничего не заметили. По пути им попался только Шаринги, закутавшийся ради спасения от прохлады в шестяную сангаху.
   - Победа царевичу! Удачи, Шальва!
   Махасена понадеялся, что в ответном приветствии не ощущалось дрожи, а если и была слышна, то ее можно было отнести за счет омовения в холодной воде.
   - Почему так рано, Махасена? Ход покинет храм Радхикришны только во второй страже!
   - Я не хочу вызвать ненужные расспросы своим появлением на рассыльной колеснице. Лучше уж дождаться шествия у Забытого Жертвенника, что против Двуглавой башни, - и броситься наперерез.
   - План твой, царевич, разумным не назовешь, но, похоже, твое безрассудство и твоя удача вернее приведут тебя к победе, чем все хитроумные измышления. Прости нас, Махасена, что верные раджаньи-махавришнии ничем не могут помочь тебе, да в случае нашего участия подозрение падет на Шатаратху, и дело может быть представлено как мятеж... Наши благословения - с тобой! Шальва, береги коней! Трогай - с милостью Индры!
   Они проскакали по улицам, с которых только что разобрали рогатки: нищие и странники с проклятиями выкатывались из-под копыт. Рассвет застал их у ворот, вставшее солнце они приветствовали на Дороге Обхода. Шальва повернулся к оплывшему глиняному валу вокруг полуразвалившегося жертвенника из необработанных камней. Кто и когда воздвиг его, было неведомо, но по местному поверью забытый безымянный бог благоволил к путникам, подносящим ему скромные дары. Развалины и заросли диких роз прикрыли до некоторой степени упряжку, а при обнаружении ее появление здесь легко объяснялось принятым перед дорогой обетом. Именно поэтому Махасена избрал это место для засады. В странствиях с Аршаком он изучил окрестности Каркотаконагары и мог представить себе путь бегства и описать его Шальве.
   Царевичу подумалось, что он по наитию избрал себе это место для засады - отсюда он уходил в неведомое... Рядом с прежними подношениями, увядшими цветами и высохшими плодами, легли прядь волос и наконечник стрелы. Шальва добавил от себя медное колечко. Первобытный бог ценил не богатство даров, лишь бы приношение было от чистого сердца и чисто от корысти.
   - Дальний путь предстоит нам, - сказал после долгого раздумья Шальва. - Я пытал сегодня дорогу - долго виться ей, много бед и побед.
   Махасена не стал расспрашивать: в родах возничих вместе с обычным ремеслом передавались от отца к сыну гадания по многоразличным приметам; предсказания те сбывались, и у Махасене стало легче на сердце.
   Шальва подвел упряжку к водопойной колоде, рассупонил на время коней. Белогривый забаловался - принялся хватать Летящего за холку...
   Так прошли утренние стражи.
   В течение их, привлеченные празднеством, со всех окрестностей к Дороге Обхода стеклись толпы странствующих и близпроживающих. Зрелище, представшее им, оправдало и даже превзошло все ожидания.
   Словно таран пробил брешь в стене сокровищницы, набитой доверху, - из-за городских ворот вылился блистающий поток золотых убранств и золотистой кожи высокородных арья. Словно распахнулись врата не в столицу каркотаков, а в обитель Индры, и сияющие небожители снизошли до пыльной земли. Слава и величие державы Дхармараджи проходили перед онемевшими от счастья зеваками. Самоцветы пускали им в зрачки крохотные лучики-стрелы, и полуослепшие от этого глаза уже не могли сопротивляться яркому блеску золота. Слух не мог бороться с топотом копыт многообразных тягловых и ездовых тварей, звоном гонгов и ревом раковин. Обоняние надежно противилось нашествию целого воинства запахов - от ядреного навоза до тончайших иноземных ароматов, предводительствуемых отечественным сандалом. Кожа осязала тепло от разгоряченных тел, и лепестки шелковистым касанием ложились на толпу - прекрасные девочки и мальчики разбрасывали целые корзины лепестков впереди шествия. Вкус, единственный из чувств, не возбуждаемый зроелищем, безмолствовал в восхвалениях среди прочих. Повелитель всех чувств - разум - был не в силах справиться с таким бурным приступом и сдавался на волю победителя - и не было в толпе человека, который бы не восторгался и не простирался ниц перед великолепием могущественного и благочестивого Дхармараджи, владыки Севера.
   Махасена один стоял безучастный к царственному зрелищу. Он сидел, скрытый впередистоящими, набросив на голову край шкуры, и исчислял по крикам приветствия время своего появления. Вот в толпе провозгласили здравницу Урмиле, царевне каркотаков, сияющей звезде арьев. С земли Махасена видел, как плывут над головами колесничные стяги; прикрытый попоной бок слона затмил заборала стен; серебристый девичий смех послышался ему. Он вскочил, одновременно он услышал посыл Шаьвы позади себя и увидел Урмилу в огромной раззолоченной слоновей колеснице, чья беседка была увита цветущим жасмином; ученые павлины распускали хвосты на насестах. Он провыл по-выпьи и посохом очертил круг - толпа признала его за безумного аскета и подалась в сторону; подстегнутые кличем, ведомым всем махавришнийским коням, Белогривый и Летящий влетели на самую дорогу, едва заметив, что колесница потяжелела на человека.
   Каркотаки числили женщин ниже себя, поэтому во главе с Урмилой придворные дамы замыкали процессию. Их охраняли - более для видимости - колесницы пажей и кавалеров, а не дворцовая гвардия, которая мигом бы подняла на копья неизвестных, дерзко врезавшихмся в шествие. Посыльная колесница Махасены была лишена ограждающих кольев, повозка Урмилы их имела, но превращенные замыслом зодчих в резные шесты с подвешенными курильницами, не смогли выполнить свое предназначение. Шальва протянул свою колесницу впритирку к высокому боку, что-то хрустнуло, колеса на чем-то подкинуло, Махасена забросил свое жилистое тело внутрь, выбив узорчатую решетку. Девицы встретили его визгом; они забились цыплятами за спину своей госпожи, а та, царственная Урмила, спокойная, с гримасой скуки, предстала перед похитителем.
   - Барбар пришел, моя принцесса, - успел вымолвить Махасена.
   В то же мгновение он подхватил царевну ниже колен, выпрямился, так что ее гибкий стан лег ему за спину, бросился по ступеням вниз, перескочил в колесницу Кабандхи.
   - Гони!
   Упряжка рванулась вперед, тут же вздыбилась - Шальва почти лег на спину, удерживая взбешенных коней; саму колесницу протащило боком вперед. Махасена успел опустить свою драгоценную ношу на дно возка и прикрыть ее - и сам чуть не вылетел на крутом развороте. На расстоянии вытянутой руки от них колесничий накладывал стрелу на лук; Махасена швырнул в него первым, что попало, и тем сбил прицел. Кони отбесились и ходко побежали вперед, в сторону от шествия через разбегающуюся толпу. Первая стрела свистнула поодаль, охрана повторяла опаснейший разворот Шальвы, что на их четырехколесных повозках означало крушение: послышался треск и грохот, только увеличивший сумятицу. Уже ревели об опасности трубы, задние колесницы дамского поезда и гвардейцы арьергарда бросились по толпе в погоню за дерзкими, словно кто-то метнул пучок стрел - так густо и метко пролетели они рядом.
   - Не стрелять! - всполошился кто-то. - Там царевна!
   Преследователи застряли в толпе; люди же, осознав происходящее, затявкали шакалами в виде насмешки - нашлось немало сочувствующих Махасена и, как водится, отчаянному поступку. Они пугали лошадей, бросали на их пути утварь и веселое: "Бей, Махасена!", "Хватай, Джанапада!" было их кличем.
   А Шальва нещадно гнал коней. Надо отметить, что столь дикая скачка пришлась им по вкусу, поскольку скакали они с той быстротой, которую из них вряд ли можно было выбить вожжами. Сперва они углубились в поле с золотистой стерней - до первой канавы, где они едва развернулись, обрушив колесом откос, и помчались влодь нее в поисках перехода; когда впереди блеснула вода главного канала, колесница круто повернула в давешнюю канаву: кони забились на другом берегу, не силах вытащить возок, - Махасена прыгнул в ил, подставил плечи под ось и отчаянным рывком вырвал колесницу. И вновь они неслись по полям и лугам... Происходящее было на руку похитителям, поскольку тяжелые каркотакские колесницы уже безнадежно застряли на первой же канаве, и всадники-арья были не опасны, поскольку им не удалось бы оспорить Махасену в стрельбе.
   Кони храпели, клочья пены клочья пены сметались с ним потоком воздуха, колесница не столько катилась, сколько летела с очередного бугра. Шальва гоготал, отдаваясь появляющемуся раз в жизни ощущению слитности возничего со своей упряжкой - когда он чувствует пальцами переплетения вожжей, как бьет копыто в упругую землю, как дрожат мышцы ног, посылая коня в мах, как хватает оскаленная конская пасть дурманящий ветер вперемешку с кровью из рассеченных конских губ. А Махасена, присев, баюкал на коленях Урмилу: защищаясь от режущего ветра, она спрятала на груди царевича нежное личико, длинные дущистые волосы из растрепанной прически плескались вокруг махавришния черной пеной.
   Колесница сбавила бег: Шальва обогнул несколько рощиц, что-то высматривая, кони перешли на шаг, бока их раздувались, как меха в кузне, словно подавая воздух в сжигающий чрево огонь скачки.
   Махасена с трудом отстранился от добычи.
   - Моя принцесса! - пробормотал он, не в силах поднять взор на дерзко украденную им девушку. - Перед тобой обитель богоравного Лингавармана: ты вольна сделать выбор, моя Волна, - голос его пресекся от нежности, - или ты отдаешься под защиту подвижника и возвращаешься в дом отца ничем не запятнанная, или же... ты связываешь нить своей жизни с моей. На беду или на счастье - то ведомо одним богам. Выбирай! Я приму твое решение, как и твое проклятие.
   Падали в вечность мгновения с тихим шелестом облетавших лепестков; веял тихий ветерок лесной прохлады, и Махасена не сразу понял, что это не ветерок, нет, это девичьи пальчики легчайше коснулись его волос и запутались в жесткой гриве, словно слабая мышка в паутине. Махавришний поднимал взгляд - медленно, робко: он видел гибкое тело в разорванном сари, волной вздымающиеся груди от неровного дыхания; ладонь, унизанная перстнями, сводила воедино разошедшиеся края ткани, и эта рука коснулась его лица, а вторая скользнула по волосам к затылку - Урмила привлекла его голову к своей груди.
   Она сказала:
   - Ты взял меня, мой царевич, - и я теперь твоя до погребального костра... Не бесчести меня, не отсылай прочь, точно негодную скотину после покупки... Неужели только обида на дорогого моего батюшку подвигла тебя на похищение? Нет, не верю... Ты пришел ко мне, царевич, из давно минувших дней - и я пойду с тобой, по твоему пути, в твои времена витязей чести и их жен, равных им во всем. Забери меня отсюда, прямо сейчас забери! Что нам до воли и забот своих отцов. Пусть строят они дворцы, а мы сделаем своим домом весь мир! Так трогай же, Шальва! Тебя ведь зовут Шальва, отчаянный возничий, наперсник моего господина?
   Шальва сказал дрожащим голосом, поскольку расчувствовался, как всегда:
   - Царевна, а я ведь боялся, что царевич сует голову в пасть тигру ради напыщенной куклы, а оно вот оно как... Да ради тебя, госпожа, я сейчас же уволоку твою слоновью колесницу!
   Они рассмеялись все вместе; Махасена поднялся и вдохнул запах волос своей жены. Урмила вернула ему ласку поцелуем.
   Царевич очнулся от сладостных грез и сказал:
   - И все-таки нам надо вернуться: я не могу так тяжко оскорбить Столп Справедливости умыканием его дочери. Мы вернемся и выслушаем решение махараджи.
   - Возвращаться не надо... - заметил Шальва, всматриваясь сквозь просветы ветвей. - Они сами прибудут к нам, причем в самом скором времени.
   Первыми вылетели пардусы. Как их вели в шествии, в расшитых попонах и шапочках, так и пустили по следу, и они, скорее обрадованные возможностью унестись прочь от скучного им сборища людей, закружилися около колесницы. Урмила призвала знакомцев к порядку, и они возлегли в виде охраны у колес. Затем выскочили всадники. При виде царевны, мирно беседующей с похитителями, гвардейцы отставили копья и отложили решение дела на усмотрение начальствующих. Сотник, подъехавший осведомиться о здравии принцессы, взглянул на Махасену с напускной суровостью, вовсе не скрывавшей его восхищения удалью махавришния. Низшие чины были более откровенны в выражениях своих чувств: они решительно, несмотря на робость сотника, преградили путь колесницам придворных. Махасена не понял сразу, отчего побледнела Урмила и почему всадники так рьяно препятствуют колесничим, пока общий характер криков не дал ему понять, что Дворец воспринимает похищените принцессы - да еще мальчишкой-полубарбаром - как тягчайшее оскорбление и что нить жизни похитителя легко могла прервать какая-нибудь случайность, вполне объяснимая суматохой. Всадники люто лупили древками пик упряжных коней, подскакивали прямо под воздетые в значении угрозы ваджры военачальников, но все-таки заставили держаться человечью свору в отдалении; свора гепардов взирала на происходящее с тем вечным высокомерием, коим отметила их природа черными чертами по морде.
   Гомон за линией гвардейцев стих: было слышно даже чавканье раскисшей жижи под тяжелой поступью слона под махараджевым хаудом.
   Урмила шагнула было первой - Махасена удержал ее порыв:
   - Отныне оставь, принцесса, свое попечение о неуклюжем махавришнии, теперь за нас двоих придется отвечать мне одному.
   Дхармараджа долго молчал, вглядываясь в преклонившего голову Махасену; по тому, как гибкий членами юноша клонил шею, нетрудно было предугадать родовую болезнь махавришниев, особо явную в Шатаратхе, - родитель не гнул шею ни перед кем и сынок пошел в отца. Похоже, молчание становилось излюбленным зачалом бесед Дхармараджи и Махасены: старшему повадки младшего были совершенно непонятны, и требовалось время для их осмысления. Махараджа покосился через левое плечо - Чакравака был тут как тут, опередив пешим многих конных. Советник обреченно развел руками - помочь дельным советом хозяину он не мог. Одно утешало постирушку - Дурвишаха после первоначального приступа ярости отупел напрочь и застыл столбом в колеснице.
   Махараджа вздохнул и сделал знак: оруженосцы расправили перевязи сбруи и почтительно опустили владыку наземь.
   - Ты проявил редкостную удаль, сынок, вот только осознаешь ли ты, что сегодня перебежал дорогу не мне даже, своему благодетелю, а всей махаджанападе.
   - Повиниться, государь, я могу в одном - в том, что, пригревшись у твоего очага, бросил головню с стреху кровли: воля твоя на мне...
   - Северу не одолеть Декан без Запада...
   - Твоя дочь, владыка, должна лечь ступенью к адамантовому престолу?
   - Я не только отец, я - махараджа, я должен обеспечить мир и покой своей державе, а не обращать в пепелище не только южные, но и западные рубежи!
   - Довод весом, о мудрейший, но перевесит ли он долю Урмилы?
   - Пока я не слышал голос своей дочери...
   - За жену отвечает муж, - отозвалась от колесницы Урмила.
   - Но муж вышивает по канве жены! - возразил Дхармараджа.
   - За меня говорит Махасена! - твердо заявила Урмила.
   - Взнуздать этакую кобылку - одно это, сынок, заставляет всерьез задуматься о вашем будущем...
   - Так что же останавливает тебя от благословения, махараджа?
   - Сынок, ты получаешь не мою дочь, ты приобретаешь права на махаджанападу, ты становишься одним из слонов-миродержцев Арьяварты: малейшее твое движение будет вызывать сотрясение материка! Кем ты призван? Кто идет за тобой? Для кого твое имя будет кличем?
   - Мое имя известно по предкам! - надменно вздернул подбородок царевич. - Я имею законные права не только на север материка, но и весь подлунный мир! Я ничем не уклонился с пути своих прадедов, пусть сам Махасена никому не известен - но что виной тому? Я по молодости не имел возможности проявить себя. Ты идешь в Декан, владыка? Даруй мне чин, и я заставлю говорить о себе! Бана должен был возглавить пешую рать - так позволь мне повести хотя бы полк ополченцев, и тогда над всем материком вознесется мое имя, и ты услышишь его, владыка, победным кличем!
   Дхармараджа судил недолго:
   - Я отдам под твое начало всю пешую рать, не обессудь, сынок, что эта ноша не по плечам - у меня нет возможности дать тебе взрасти постепенно. Склони на свою сторону хотя бы худой люд и обрати благосклонность знати - или тебе не видать Урмилы. Именно так, Махасена. Твоя слава обернется к тебе лицом Урмилы. Я сказал свое слово!
  
   Глава6. Первый поход
   Влеклась звериной тропой колесница Чандры, являя всему миру проявление времени: восседавшая у ног его пепельновласая Наумуди, жена и спутница, сиянием своих волос озаряла подлунный мир. Умиротворенной осенью все арья приносили ей жертвоприношения - а кшатрии особо, поскольку в тот же день Луна воцарялась в созвездии Карттикейях, до вознесения на небо - шести девах-сестрах, воспитавших Сканду, бога войны, покровителя военного и воровского сословия, которые именно этот месяц - карттику - почитали наилучшим для устройства своих дел.
   В празднике том - а богобоязненный Дхармараджа, невзирая на тяготы похода, устроил жертвоприношение со всеподобающей пышностью - Махасена не участвовал. Пешая рать отстала от трех старших родов войск из-за неожиданно рано принесенного муссонами ливня. После дождливой ночи вновь засияло на чистом небе неяркое осеннее солнце, но обе части воинства Дхармараджи разделила вздувшаяся от излившихся вод река.
   Махасеновой вины в том не было - колесницы, конница и слоны, по обычаю, шли впереди и поэтому успели закончить переправу до злополучной ночи. Младший военачальник достоин был даже похвалы за то, что по приметам предугадал ливень и увел отряд из затопляемой поймы загодя. Никто не знал, что те приметы сообщил царевичу одноглазый дядька с седым чубом, следовавший всюду тенью за Махасеной, никто не видел, как поднимал он утомленного дорогой и заботами юношу. Зато всем запомнилось, как ухали в ночи мриданги тревоги и как царевич в зыбком свете факелов лаялся с вождями ополчений, опытными воинами вдвое-втрое старше "махараджего зятька".
   Вожди не желали по одному слову молокососа сниматься с разбитого стана среди ночи; невыспавшиеся и оттого вдвое обозленные против обыкновения ополченцы ором поддерживали своих главарей. Завязалась потасовка - после того, как Махасена вернул оскорбление ударом оглобли и верные пешцы-махавришнии едва отстояли своего царевича. Волнение усмирили бывалые воины - из тех, что пьют воду из источника с колен кошачьим лаканием, не выпуская из рук оружие, и ложатся спать лишь ослабляя завязи доспехов. Дозор их принес весть о том, как зашелестел песок обнажившихся отмелей, покрываемый прибылой водой, и как далекие сухие зарницы раскатились едва ощутимым громом. Смута бунта сменилась смятением паники, остановленной теперь уже властной рукой военачальника пешего войска. Он был в доспехах, а ладонь его лежала на яблоке меча. За факелоносцами во тьме звенели оружием махавришнии. Вожди переминались покорной толпой, ощущая обнаженной кожей близости опасности и от меча Махасены, и от ревущего где-то дикого табуна водных жеребцов, что мчались во тьме, разметывая в скачке долгие пенные гривы. Они остались на месте; толпа была разогнана по палаткам для сбора пожиток и в ожидании особого приказа.
   Первыми подняли своих людей военачальники южных мадров и бхотиев, что расположились у самой воды; дуруты-щитоносцы в нетерпении следили, как меж палаточных кольев пробирались вереницы ратников, а вслед за ними пробиралась вода. Вот вождь их призвал ко вниманию и приказал идти быстрым шагом, никуда не сворачивая, по лагерным тропам до костра у пальм - тогда первые волны ударили с пологий скат, захлестывая брошенные огни. Порядок нарушили тяжеловооруженные воины шрений. Им оказалось труднее выдержать вид приступающей воды, чем вид сближающегося противника из плоти: они смешались с дурутами и всем скопом бросились наверх. Хорошо еще, что они не оставили реке свой скарб, а вот увлеченные ими лантаки и союзные дравиды утеряли почти все, кроме знамен и оружия. Махавришнии отрядили половину своих для перетаскивания имущества, оставив самых стойких рядом с вождем. Водная стихия, видя пред собой непоколебимый людской строй, ударида тараном волны. Махасена чуть не опрокинулся, припал на колени, удерживаясь в круговерти тяжестью доспехов, и отошел к своим воинам. Вместе они держались на месте, являя собой остров спасения. Поток выбрасывал отставших к железному строю, который давал возможность перебраться под защитой живой стены на возвышенное место. Стихия изменила способ боя и осыпала людей дождевыми стрелами, от которых доспехами служили не латы, но стойкость махавришниев и их верность вождю. Вмиг угасли с шипением залитые ливнем факелы. В кромешной мгле отряд развернулся и шаг за шагом, не разрывая тесного строя, покинул поле боя. Махасена шел в последнем ряду: то гребень волны бил в поножи, то дождь обрушивал прозрачное копье на наплечник; пальцы царевича стискивали локти соседей, а те, в свою очередь, удерживали его за завязи брони. Крепостью пожатия они спасали жизни друг другу. Не раз и не два крики возвещали о чьем-то падении, и тогда весь строй, как единое целое, задерживался без всякого указания на одном месте, пока несчастный не укреплялся вновь на ногах. Так они и прошли до гребня прибрежного холма мимо метущейся, все еще не верящей в свое спасение толпы.
   Лишь под робкое утро удалось кое-как обустроиться на новом месте. Когда же на следующий вечер ливень иссяк моросью, Махасена собрал ратников на сходку. Он похвалил сохранившийся порядок, не слишком сурово укорил смешавшихся, указав лишь, что на войне поддержание строя - важнейшее дело и первейший путь к спасению; случай у реки - лишнее тому подтверждение. Зачинщиков смуты царевич простил на первый раз, пообещав не доносить махарадже, а перед изувеченным им дравидом даже повинился, клянясь, что только особые обстоятельства заставили в ослеплении поднять руку на человека, не могущего ответить тем же, и что впредь такого не повторится. Пешцы расходились со сходки в смущении, стыдясь малодушия, а вожди переглядывались с опасливым недоумением - они начинали бояться не совсем понятного им Махасену. Они по-своему поняли его речь о том, что волнений в стане не будет, и заметно присмирели.
   Оправившись от учиненного половодьем разгрома и дождавшись, пока подсохнет дорога, старшие рода войск отправились дальше, сославшись с младшим военачальником посредством самострельной стрелы. Обвязанная вкруг острия береста содержала приказ двигаться в поспешении за царскими дружинами, выступавшими прямо против Харимьюна. Махасена меж делом следил, как первыми двинулись олоны, устройство ног которых позволяло им ходить даже по болотам, вслед им тронулась гвардия и отряды наемных лучников-шаков; а когды солнце и ветер высушили до крепости камня гребни грязи на дороге, заскрипели на колдобинах колесницы царей и раджаний.
   Военачальник младшего войска ничем не выдал своего волнения, хотя причин для беспокойства было более чем достаточно. Он, шестнадцатилетний юноша, оставался один с разноплеменным и дурноустроенным войском, которое во время похода удерживалось в границах повиновения лишь увещеваниями махараджи. До ливня его главенство над пехотой признавалось прихотью Дхармараджи, доверившего чин младшего военачальника почти отроку только из приязни к будущему зятю, и то под бдительным призором умелых воевод. Теперь же ему предстояло доказывать, что ваджру военачальника он получил не за ублажение Урмилы - и доказывать постоянно и каждому. А попутно нужно было переправиться через неуспокоившуюся до сих пор реку, скорыми переходами гнать неповоротливое воинство вслед быстрым на ход дружинам, сторожась каждый час наскока харимьюновых колесниц, и быть в конце пути не обузой в битве, не охраной обоза, а действенной частью полносоставного войска, пусть младшей и слабосильной, но частью целого, без которой это целое неполно, - задача трудновыполнимая и для бывалого воеводы.
   Выигрывая время, Махасена отдал приказ обустраивать стан еще на сутки, пока не спадет разлив. Этим он умиротворил глухое волнение среди простых воев, вполне справедливо ожидавших, что молодой царевич не преминет тотчас употребить власть и не упустит случая выслужиться перед махараджей. На ночь он назначил совет, почтив тем самым опытных вождей. А до назначенного срока он, якобы по надобности, исходил всю стоянку, незаметно приглядываясь к работе отрядов, отмечая усердие одних и леность других, сноровку, обретенную в походах, и неумение, возмещаемое рвением. Он не почурался обратиться за разъяснениями к бывалому пахарю, приведшему на войну десяток сыновей и соорудившему на глазах изумленного царевича огромный шалаш на всех; не погнушался выслушать жалобу стрелка из лесного народца и проследил сам, как была взыскана вина с обидчика; потратил много времени - скорее всего, зря - в степенных беседах с главами шрений, которые были не прочь покороче сойтись с будущим властителем Каркотаконагары. Все же Махасена немало возвеселился и окреп духом, наблюдая за учебными приемами лихих приказных и удалых подмастерьев. Собираемые из купеческого и ремесленного сословий отряды были отлично оборужены, не в пример прочим, но стойкостью в бою не отличались; разгадку того Махасена нашел в главах цехов, по обычаю встававших у цехового стяга как на празднествах, так и в походах, и уже наметил меры по усилению начальствующих людьми худыми, да бывалыми. Некоторые отряды были просто великолепны, например, из деревенских бхотиев, живущих в народоправстве, без царей, и приучаемых потому с младенчества самостоятельно отстаивать отеческую свободу; или же из знатных копейщиков-дравидов, на рожна которых еще тысячелетия назад лезли колесницы арьев, - и не всегда успешно, поскольку стародавние предания слишком уж скрупулезно перечисляли каждую победу в вековечном противостоянии. Был, разумеется, и откровенный сброд. Тут царевичу приходилось обдумывать особо каждый случай: то ли попросту держать толпу зряшных изгоев, отосланных с родины с глаз долой под видом военных сборов, подальше от всех в бою и в походе, то ли выискивать причины, по которым могучие мужи приходят в смятение от крика и пререкаются без дела с головами, держат оружие в расстройстве и уже голодают, хотя обязаны были явиться на сбор с запасами на обе половины месяца.
   Немногое успел решить Махасена за остаток дня - да и обмыслить тоже, - но к совету он был готов. С военачальниками царевич был совсем другим, чем с рядовыми воинами: тут было с кого спрашивать полным спросом, и резкость Махасены удерживалась в известных границах только почтением к старшим. Но породой они были равны, и царевич не стеснял себя в упреках. Пытавшиеся осадить "махараджева зятька" были поражены выученником знатного мечника Прахасты и мудрого стратега Андхаки - мало кто мог даже в махасеновой юности противостоять мгновенным словесным отражениям и выпадам, а уж в знании трактата Ушнаса он мог поспорить с любым начетником из военных. В довершение он мог привести любому вождю полный список его упущений, вполне достаточный, чтобы привести боеспособный отряд в полное расстройство.
   За Махасеной незримо стоял Дхармараджа - царевич как чин царской службы имел право сноситься непосредственно с махараджей. Этим он отличался от прочих военачальников, которые могли пожаловаться на самоуправство и притеснение только своим царям, а уж они-то могли довести спор до верховного владыки. А кто рискнет кидаться камнями в горах, не рискуя получить нечто подобное в ответ? Упреки Махасены были вполне справедливы и с легкостью могли быть проверены царевыми воеводами. В условиях двора, когда каждый из царей отдал бы правую руку на отсечение, чтобы наполнить грязью левую и осквернить пред ликом махараджи соседа, слишком многие потеряли бы свое положение из-за упущений своих подданых. А в случае неудачи - да отвратит Индра от благочестивого воинства Дхармараджи! - и неизбежного поиска виновных среди низших даже добросердечие владыки не сохранило бы головы виновным в неисправлении государева дела.
   Собрание вождей затихло. Было ли то затишье перед порывом ветра, несущего на крыльях своих грозу, то ли угрюмое молчание обреченных, смирившихся со своей участью, - Махасена по неопытности не разгадал, но сам собирался отмалчиваться до последнего, давая излиться чувствам вождей - и тем самым не перелиться в деяние. Он затвердил урок, что в словесной перепалке побеждает тот, кто говорит меньше всех и позже всех. Оставалось дело за малым - заставить выслушать себя. И махараджа тут не мог быть подмогой - слишком уж далеко он был, и слишком много советников было у него. За седалищем Махасены стоял знаменосец со свернутым стягом - знаменем пешей рати. Только этот знак позволял шестнадцатилетнему юноше распоряжаться десятками тысяч воинов: сам по себе он был весьма слабой защитой от бунта. Сам Дхармараджа не раз был свидетелем волнений рядовых и выступлений царей...
   - Куда больше толку будет от пожалованного златокованного кубка, - подумалось царевичу. - Первому, кто вскочит с мечом, - отправлю в лоб: пусть узнает, весомо ли махараджево благоволение. Успею ли я обнажить меч? Прахаста перебрался к левой руке, так что за защиту можно не беспокоиться... Ну что же вы, гиеново отродье! По мне лучше умереть, чем двигаться далее с таким сбродом!
   Молчание затягивалось. Махасена восседал с бесмятежной улыбкой, дававшейся ему весьма нелегко. Вожди перемигивались, значительно морщились, но от стычки все-такип уклонялись, что было неплохим признаком, поскольку бездействие сопровождается раздумьем, а это было на руку царевичу.
   Молчание все же затягивалось, и Прахаста сделал знак кистью руки, видимый одному царевичу: "Рази! Выпад!" Махасена решился напасть первым:
   - Я выслушаю соображения многоопытного Шакундаса об изменении походного порядка. Не будет ли вернее, если его копьеносные дравиды встанут в голове строя, прямо за передовой заставой из лесных стрелков? При нападении встречь движению его копейщики перегородят дорогу, а за их спиной тем временем перестроятся городские ополчения. Таким образом, первый натиск мы отразим опытностью, а добрая броня бойцов шрений принесет нам успех!
   Шакундаса посмотрел немного недоуменно, поскольку мнением безносого дасью высокородные арья обычно не интересовались, но ответил толково:
   - Сие расположение я считаю более верным для успеха предприятия, да только противоречащим обычаям. Голову строя положено отдавать брахманам-воителям в память о порождении их из главы вашего Творца-Брахмы...
   - Пустое! - немедля возразил Махасена. - Мы же не имеем намерения занимать место брахманов у жертвенника. Тогда благочестивый Пуластья согласится с перестановкой отрядов, тем паче что голову положено защищать елико возможно!
   Шакундаса согласился, и Махасена почуял: этот не бросится. Трудно подняться на человека, с которым только что держал совет...
   Махасена продолжал:
   - Я также внесу изменение в порядок руководства отрядами шрений. Мне представляется крайне непочтительным к чину глав цехов и гильдий отдача ими приказов напрямую. Что зрим мы? Почтенные мужи, восседающие в совете махараджи, коим благосклонно склоняется слух нашего владыки, принуждены тесниться в одном строю с низкорожденными, вопреки своему благодетельному поведению переходить на крик и оскверняться рукоприкладством. Война не может противоречить законам и обычаям, никакое особое положение ее не может быть принято за оправдание отступления от правил. Поэтому отныне начальными над десятками и сотнями будут назначаться мастера и подмастерья, причем исключительно по пригожеству к ратному делу.
   Главы шрений промолчали в первый миг, не решив сразу, оказывают ли им почет или же отстраняют от дел, и Махасена тут же решил продолжить натиск. Прахаста пальцами воссоздал движение возничего, натягивающего вожжи, но царевича несло, и он решил наудачу проскочить самый опасный поворот:
   - Нашим доблестным бхотиям надлежит...
   - Бхотии присягали махарадже! - тут же вскочил их вождь, выбранный, очевидно, не столь за опытность, как за умение противостоять чванливым царям. - И уряжались получать приказы только от него!
   - Я не закончил, высокочтимый Читрагхна, - с приличествующей юноше кротостью заметил Махасена, - и также не отпускал никого с совета.
   Бхотий мог верно ожидать, что его бунт поддержат, но до того, как от участия в нем отстранились ублаготворенный дравид и смущенные главы шрений. Да и высказывать явное непочтение к потомку Лунной династии ему тоже не следовало - цари грызлись меж собой, подобно псам за кость, но мигом одной стаей, сворой обращались на того, кто извне посягал на их сокровища. Бхотий остался стоять один. Самое большее, чем могли поддержать его прочие вольнодумцы, - изобразить некое шевеление, так и не перешедшее во вставание и присоединение. Бхотий сел, заявив кратко и веско:
   - Царевич! Решение спора отложим на рассмотрение махараджи. А до этого все останется по-прежнему.
   Прахаста скрючил пальцы так, словно переплетенные меж ними вожжи уже врезались в плоть под напором бьющихся коней. А Махасена не только не осадил упряжку, да еще и подстегнул ее... Пожалуй, только это и спасло его на ухабах и колдобинах переходов. Махасена сам осознавал, что слишком крут с распустившимися военачальниками, особенно, когда принялся выдерживать переходы согласно установлениям трактатов. Он отпустил свою колесницу, и с полной выкладкой, при броне, снаряжении и с положенным тюком за плечами, вышагивал обочь дравидов. Те были снаряжены легче, но и то едва поспевали за неугомонным военачальником пешей рати. Привалы и ночи царевич тратил на осмотр и уж тут был беспощаден к отставшим и преступившим правила. Надо признать, что Махасена чуть ли не сознательно доводил дело до бунта - ему казалось, что волнения, в ходе которых он будет убит или отстранен, меньшее зло для него самого, поскольку ему не представлялось, как с подобной толпой вообще можно идти в бой не говоря уж о том, как сражаться за победу. Махасена не винил махараджу: пешее ополчение, набираемое на войну из малопривычных к тому людей, ни в одном великом царстве не было сильно и играло в битвах роль вспоможения. А Махасена хотел большего - чтобы его признали ровней себе надменные полководцы колесничных хоругвей, конных тысяч и слоновьих цепей. Поэтому он бесчестил нерадивых кшатриев, карал воровство и нерадение у низкорожденных, ожидая каждый миг предательского удара и только удивляясь за утренним омовением, почему он до сих пор жив.
   А бунта все не было. Он назревал, как подползают чреватые молниями черные тучи в душном безветрии.
   Наверное, волнения отвращали воины из бывалых: многие на собственной шкуре, испещренной шрамами, знади цену разброда в пешцах и надеялись, что царевичу удастся хоть что-то свершить для сбережения войска; смущал сам вид царевича, трудящегося не менее самого утружденного и поэтому имевшего право взыскивать со всех, причем не только именем власти, врученной ему махараджей, стояли горой за своего любимца джанападцы, которые на привалах живописали не только его подвиги в Каркотаконагаре, но и вспомянули к месту полузабытую историю угона стада, очевидцами ее самым невероятным образом оказались все ополченцы-махавришнии, причем каждый в подтверждение тому присочинял такое, что бедный Шальва с его ученической былиной был бы посрамлен.
   Но как не отвращай бедствие, сгустившееся над головой, - оно не рассеется мороком. Махасена досаждал слишком многим, и его защитники были в меньшинстве. И все же бунт не успел разразиться - другое бедствие затмило его.
   Махараджа не баловал младшего военачальника частыми сношениями, и о злополучном собрании царей, присоветовавшем Дхармарадже учинить сходу нападение на Харимьюна, Махасена ничего не смог узнать доподлинно. Гонец, примчавший весть о начале битвы, и другой, прискакавший позже с известием о поражении каркотаков, рассказали немногое.
   Впрочем, зная нравы царей, Махасена мог сделать вполне правдоподобное предположение о происходившем...
   Почтив Сканду-Карттикейю обильным жертвоприношением и раздачей знатных даров, благочестивый Дхармараджа собрал своих венценосных данников в надежде, что богатоублаготворенный бог внушит свыше верные мысли своим жертвователям. К сожалению, Победитель Асуров вложил в души своих верных последователей больше воинского пыла, чем ратного разумения. Собрание постановило съехаться немедля, не дожидаясь не только пешего войска, но и посланного в набег Суманаса. О сем Харимьюна известили глашатаи, и благородные цари сошлись на ратном поприще, не будучи чрезмерно озабочены действиями соратников и союзных отрядов. Как обычно, о ходе битвы можно было составить только самое общее представление, поскольку внимание очевидцев обращалось на подвиги и речения царей, на то, как они съзжались с равными себе, обмениваясь поистинне могучими ударами, и истребляли меж дела приступавшие к ним войска. Цари были великолепны и немало порадовали небожителей славной битвой - в этом сходились и победители, и побежденные, ставшие таковыми незнамо для себя, как и мало тем озабоченные ввиду доставшейся им в тот день великой славы.
   Можно предположить, что пешая рать абхитаков изрядно помешала передвижению прочих отрядов Харимьюна, поскольку в начале дхармараджевы слоны беспрепятственно подмяли под себя всю первую линию пешцов абхитаков. Каким образом положение восстановилось и знаменитые харимьюновы колесницы разбили клином серп колесниц каркотаков, неизвестно; возможно, именно тогда увязшие в пехоте слоны наткнулись на стойкие отряды дружины, принявшие их в копья, а сзади каркотаков, размахивающих со слоновьих крупов огромными дубинами, обстреляли колесничие. Конная гвардия махараджи чуть не прорвалась к стану Харимьюна, но потом, не выдержав обстрела со спешно введенных в прорыв колесниц, отскакала обратно, под защиту лучников-шаков.
   Битва шла долго и с обычным упорством: счет разбитых колесниц и израненных слонов шел на сотни, убитых коней и людей - на десятки тысяч, погибших ополченцев вообще никто не считал. В итоге воинство Дхармараджи подалось вспять. Почему победил Харимьюн, и победил ли он вообще, никто не мог сказать, но уцелевшие в бою воины махараджи отступали, а цари, верные долгу и чести, прикрывали отход своих людей. Их стойкость не дала превратиться отступлению в бегство. А тут еще в бок все тому же неудержимому клину абхитаков под хоругвями сребротканной лилии вынеслись шаки, которые по обычаю своему не сходились в прямой рубке, а предпочитали тревожить врага метким обстрелом: кони, люди, кузова смешались в завале. Шаки, опорожнив по пять колчанов на брата, преспокойно удалились на север, и больше их никто не видел: Харимьюн не решился их преследовать, а от Дхармараджи они получили все уговоренное заранее. После сообщения первого гонца о начале битвы раздосадованный Махасена не отдал приказ ускорить продвижение, как того требовал долг; весть второго, ненамного опередившего удиравших вершников, привела царевича в замешательство. Благородный Дхармараджа, возвышаясь высоко вознесенным салом под ливнем стрел и перунами копий, не позабыл о своих пешцах. Устами гонца он посоветовал им искать спасения в бегстве и рассеянии. Добрый совет был кстати, но воспользоваться им возможности уже не было. Битва шла на расстоянии дневного пешего перехода, переходя же на счет, приличествующий колесницам, это было не более перепряжки, йоджаны, путь совсем пустяковый. Задолго до спасительных сумерек Харимьюн мог быть здесь. Через два-три дня его колесницы заняли бы все перекрестки и переправы. Пешая рать Дхармараджи была бы разбита, так и не увидев до сих пор противника.
   В распоряжении Махасены было совсем немного времени. Приложенное к истоптанной дороге ухо различало далекий гул ищущих спасения в бегстве. Вот-вот появятся первые убегающие, и первыми же известиями увлекут за собой всех пеших. В то же время само место, где предстояло встретить Харимьюна - и встретить достойно! - менее всего следовало назвать удачным для пешей рати. В обе стороны от дороги тянулись низкие и плоские холмы, расположенные редко и заросшие жесткой травой, - простор, гибельный для вздумавшей обороняться пехоты.
   Справа на расстонии йоджаны текла река в обрамлении тростниковых зарослей, слева, как говорили, редкие рощицы переходили в непролазные леса; впрочем, сейчас это было столь же важно Махасене, как описание рая Индры, - соревноваться в беге с колесницами было бы глупо. Бой приходилось принимать прямо здесь, и перестроения следовало начинать прямо сейчас. Какого-либо четкого плана у царевича не было: обстоятельства определяли его действия. Во-первых, следовало увести свои отряды с дороги, чтобы не быть стоптанными своими же колесницами; во-вторых, следовало стоять крепко, давая пример бегущим и подвигая тем самым расстроенную рать к сопротивлению; в-третьих... на этом все соображения Махасены оказались исчерпанными. В любом случае, ему необходимо было выстоять до темноты, потому как ночью увести пеших было куда легче, чем сторожить и идти погоней на колесницах.
   Гонцы сразу же они были уведены под крепкой охраной и умчались тотчас со своими черными вестями. Поэтому Махасена мог представить дело прочим чинам так, будто Дхармараджа отходит, крепко надеясь на пешую рать, и ждет слияния с нею, дабы дать новый бой; Харимьюн следует поодаль, опасаясь тревожить все еще боеспособные старшие рода. Последующая его речь свелась к убеждениям собравшихся сохранить во что бы то ни стало порядок, держаться вместе и дружно, пополам с угрозами тем, кто осмелится покинуть строй. Вожди восприняли его приказания молча и совсем уж не по чину своему разбежались, оставив Махасену в размышлении: было ли то полным подчинением ему, или же военачальники составили свои планы спасения в особицу.
   Обоз свернул к самым высоким холмам, обгоняя скорым шагом медлительным возы, туда же бросились ратники. Дравиды развернулись в четырехугольник, наставили копья; лесные стрелки забились в пустую середку и праздно бродили пока от ряда к ряду. Махасена на колеснице под стягом пешей рати утвердился среди дороги и сколь можно грозно окликнул двух вершников на взмыленных конях:
   - Стоять, ублюдки шакалов и гиен! Где сотник ваш, где государь?
   - Пали в бою - и не тебе, сосунок, учить нас, что делать, коль мы милостью Кришны уцелели в бойне!
   Мгновение спустя десятки стрел сделали и их, и их коней подобием дикобразов.
   - Коней-то зачем? - спросил Махасена. - Они же меня не оскорбляли!
   - А пострелять охота! - простодушно объяснил лесной человек, вырезая зазубренные наконечники из трупов, - а то идем и идем, а стрелять нельзя: то птица чья-то, то корова чья-то: хорошо в лесу, так все твое!
   Следуюший, устрашенный видом смерти, вел себя почтительнее и предъявил в виде пропуска перебитую руку и сочащийся кровью бок. Лошадь выглядела еще хуже.
   - Мы задержим Харимьюна! - пообещал Махасена. - ступай с милостью богов, о отмеченный доблестью!
   Десяток всадников остановился и примкнул к Махасене без принуждения. По их словам выходило, что конница рассеялась после потери знамен, и к стягу Махасены примкнут все уцелевшие, поскольку для отпора им нужны только военачальники, куда же подевались они, поставленные махараджей - кто их знает? Они шли в челе лавы в поисках достойных противников и давно уж, верно, срезаны серпами харимьюновых колесниц. Потом появились колесницы каркотаков. Этих можно было не проверять - честь раджаний требовала от них оставаться в бою до последнего, и если они покидали поле боя, то в бессознательном и в беспомощном состоянии. Колесничие слабыми голосами, перемежаемыми стонами, желали удачи Махасене и в невольной вине отводили взор. Одна колесница повернула обратно. Колесничий, привстав, еще раз оглядел всех.
   - Этот безусый мальчишка и эти безносые дравиды собираются спасти поход, - в сомнение произнес он. - Ну уж нет, без кшатриев и тут дело не обойдется!
   Он отправил возничего прочь, распорядившись при прощании имением, и остался стоять перед Махасеной, почти повиснув на копье. Царевич не сразу сообразил, что седоусый воин покорно ждет от него слов отпуска.
   - Ступай к холмам, о мужественный! - голос Махасены дрогнул. - Твоя честь и твоя опытность изберут тебе достойное место!
   Потом отступающие хлынули валом - словно поток прорвал плотину и понес все вперемежку, вмиг заполнив дорогу. Не то что пытаться остановить - даже разглядеть что-то в облаке пыли было невозможно, и Махасене оставалось только с горечью подсчитывать, сколько бы колесничных хоругвий и конных сотен он имел бы, не будь он шестнадцатилетним царевичем и всего лишь военачальником пешей рати.
   Но его люди стояли твердо и молодцевато. Дравиды, которых по большому счету обрадовала междоусобица в среде их исконных врагов, улюлюкали, выкрикивали оскорбления, испражнялись на пути изукрашенных колесниц, лесовики просто веселились от души, сами не зная отчего.
   Веселье их прекратилось быстро - поток беглецов иссяк, словно остановленный новым завалом, и вдоль дороги клубилась пыль, свидетельствующая о появлении колесниц. Далекие еще колесницы произвели перестроение с точностью, достойной только абхитаков. Отряд дравидов имел возможность уцелеть против них не более как стайка цыплят против выводка соколов: их строй годился разве что для отражения конного наскока. Махасена отправил их бегом к холмам - клин пошел наперерез: кони против людей, охотники против дичи. Колесничие угадывали намерение удиравших и перерезали им путь, заметно опережая их. Азарт погони застлал разум колесничим: слишком поздно они увидели торчащие из густой травы наклоненные колья. Их острия возвышались над метелками травы не более чем на ладонь, так что кони имели возможность перескочить препятствие. Сами повозки застряли, поскольку оглобли, копья, запасные древки, стебли бамбука - все что удалось набрать за короткое время - застревали меж спиц, разламывались в щепы, и в это время колесницы неожиданно разворачивались, сталкивались и опрокидывались. Прорвавшиеся -немногие и на малой скорости - сразу же утеряли естественную для этого рода войска силу удара, определяемую скоростью и совместностью. Дравиды рассеялись, набросились на опрокинутых. Лесные стрелки наконец-то могли пострелять вволю. Они повытаскивали все стрелы из перевитых лентами бересты собственных волос, служивших им естественными колчанами, и принялись за запасные тюки. Опытные ратхаштхары быстро обнаружили местоположение заградительной линии и обтекли ее в двух сторон. Стрелки бросились вверх, на гребень холма, дравиды - за ними, с необычайной ловкостью умудряясь уворачиваясь от пролетавших мимо колесниц. На склоне холма они схоронились за стеной щитов, а стрелки продолжили игру, во вкус которой они вошли.
   Махасена во главе небольшого конного отряда мчался мимо полосы сражения. Собственно, именно в его сторону метило острие клина в начале столь несчастливой погони: абхитаки продолжили погоню уже без всякого строя. Махасена вильнул за отрог холма, каркотаки повторили движение, а Харимьюново воинство следом, не замедлясь, влетело в засаду. Низина между двумя холмами была перегорожена возами, которые при появлении колесниц ожили и наполнились людьми. Разгоряченные погоней кони прокатили колесницы вдоль линии стрелков. А навстречу грянул Махасена, и сколь бы ни был мал его отряд, ошеломление противника оказалось велико.
   Началось то благородное дело, ради которого стоило родиться в роду воинов и утруждать себя с детства тяжкими упражнениями; разлилась радость, которую по-братски пригубили противники, и, очистив душу воззванием к богам, оставили на усмотрение победы, кого она сегодня согреет страстной любовью, а кого примет в хладные объятья смерть. Махасена был просто счастлив - счастлив и все, без рассуждений и сомнений. Гудела тетива, пели стрелы и бряцали о доспехи, хлопали полотнища стягов и надсадно храпели кони - о Индра! - что может быть слаще этого напева, сопричастность к которому делает из людей богов.
   И как быстро все закончилось! Миг назад Махасена вырвал первую стрелу - и вот уже откуда-то из-под колес выныривает вождь бхотиев и кричит на Махасену:
   - Ты еще не натешился, царевич? Нашел время баловаться! Где твое место? Так отправляйся в стан и руководи, пока твои полки не разбежались!
   Абхитаки откатились, усеяв предполье стана павшими. С гребня холма благополучно спускались дравиды, колесницы из отступавших, остановленные, но все-таки прорвавшиеся к своим, входили в стан: оплот из возов не был прерван ни в одном месте.
   - С удачей, царевич! - крикнул на ходу конный сотник. - Не возгордись только, сам Харимьюн на подходе и разнесет твою крепость по щепочкам!
   Махасена вступил в стан почти как победитель: и в самом деле, сохранить пехоту от удара колесниц было делом незаурядным. Вожди наперебой подбегали с докладами: заслон с другой стороны, куда не хватило возов, выполнялся валом из подручных материалов, отряды были в полном порядке, ободрены удачей и прибывшим подкреплением. Но всех мучил вопрос, так и не высказанный напрямую - что же дальше?
   - Махараджа идет к нам - кратко и веско известил Махасена. Никто не решился узнать источник сведений и их достоверность, никто не решился обернуть правду к себе лицом.
   В какой-то мере Махасена был прав, предугадывая верно ход битвы. Сомкнувшиеся вокруг стяга Дхармараджи цари продвигались прочь от несчастливого поля. Поток отходивших был столь плотен, что все наскоки абхитаков отражались и рассеивались. Все, что удалось совершить Харимьюну - так это сбить Дхармараджу с дороги в сторону реки, в болотистые низины.
   Каким-то образом Столпу Справедливости стало известно о сражении в холмах: что-то донесли блуждавшие беглецы, что-то сообщили раджаньи-абхитаки в перерывах между поединками - похвалой и ободрением противникам на примере пешей рати. Так иначе, сопоставив свидетельства, сроки и расстояния, махараджа не сомневался уже в участи младшего войска. До этого он склонен был к тому, чтобы углубиться далее в заросли, бросив снаряжение, но спасая людей и коней. На следующий день он благополучно вывел бы свое войско на берег реки и мог начать переправу без опаски, отгородившись от Харимьюна малым заслоном на тропах и при помощи живущих на другой стороне враждебных абхитакам племен.
   Спешносозванное совещание не смогло присоветовать ничего дельного. А что можно вообще сказать по поводу того, устоят ли пешцы против колесниц, и не примется ли искать спасения в отступлении младший воевода? Он же не имеет сообщения с махараджей и вполне может рассудить, что предоставлен собственной участи и волен сам решать свою судьбу. И не безумие ли это - вновь в несчастливый день испытывать оружие и удачу, выходить из непролазных зарослей на простор, где властвуют колесницы абхитаков? И что спасет каркотаков, если пешая рать отошла или уже уничтожена?
   После тягостного раздумья Дхармараджа молвил:
   - Чести ради вступили мы в колесницы, для славы стеклись мы на поле. Какая ж нам будет честь, коль мы бросим кшатрийскую гордость, колесницы в грязь, чем прославимся, оставив в полоне наших меньших воинов? Одно лишь сдерживает меня... Скажи мне, Шатаратха, скажи по чести, ты, в чьей опытности и верности я никогда не сомневался - выдержит ли твой сын, достоин ли он тебя?
   - Ты сам товетил на свой вопрос, великомощный владыка... Он - мой сын! - гордо и твердо ответил махавришний.
   - Вновь я полагаюсь на вашу честь, - со вздохом молвил махараджа. - И вновь я буду обязан вам... На пробой, братия!
   Послышались увещевания, что негоже губить лучших ради худших, что потребно отдохновение после столь утомительного дня... Но Дхармараджа уже сошел с колесницы и двинулся напролом сквозь тростниковые заросли: верная охрана окружила его щитами, а окольничие его, желавшие блеснуть мужеством пред ликом царя, заторопились вперед. Вепрям подобно, ударили они в сторожившую их волчью стаю, разбросав преследователей ударами клыков. Преследование каркотаков в топях продолжали ополченцы абхитаков - из них никто не уцелел и не принес вести о развернувшейся обратно погоне.
   Упала враз стена тростника, внезапно, без развернутых знамен и трубных гласов вышли спешенные цари и раджаньи, выделяемые среди прочих не пестрыми стягами и блещущей броней, но мужеством и верностью. Пропела свистящая стрела - Дхармараджа не уступил никому право начать новую битву. То был единственный призыв к бою: каркотаки бросились в копейный удар. судьба боя решилась в те краткие мгновенья, когда возничие и изнемогающие упряжки вырвали вырвали тяжелые колесницы из ненасытной топи и успели добраться до своих хозяев. Конная гвардия Дхармараджи дружно грянула первой, клич их был: "Махасена!". Цепь абхитаков оказалась разбитой, и всадники унеслись к холмам с вестью о пробивающихся колесницах. Завязалась новая битва - вторая за день, вторая по счету, но не упорству, с которым одни пытались удержать победу, а другие - удержать на своей стороне. Каркотаков вел в бой приказ Дхармараджи - воссоединиться с пешей ратью, они проявляли рвение в его исполнении, а не в поисках славы - и потому они победили. Немалую помощь в том оказало полное расстройство порядков Харимьюна, которое частью растянулось вдоль зарослей на полную йоджану, частью брало приступом стан Махасены, а частью была только на подходе к новому полю битвы. Расстроенные колесничные цепи не смогли удержать слитный мощный удар Дхармараджи.
   А пешая рать все еще стояла...
   Слоны абхитаков проломились сквозь заслон; они разметывали возы и обломками их же поражали защитников стана; из-под задавленных повозок стекала потоками кровь, и слоны зверели, чуя ее. С боевых башенок на крупах стрелки непрерывно метали стрелы и дротики, погонщики-махуты колотили в исступлении стрекалами затылки тварей, побуждая их к еще большему остервенению. Боевая ярко-алая раскраска слонов уже давно была смыта потом и заляпана темными пятнами крови и клочьями плоти. Их остановили бхотии - в полном копейном порядке, выставив в первых рядах добровольцев, окованных цепями: прочие ряды возложили на плечи передним огромные копья и рогатины. Слон - тварь себе на уме: разумение его отлично от буйства быка, верности пардуса и благородной отваги коня - он еще может терзать и топтать разбегающихся от его грозного вида, но ни один слон не полезет на копья крепкого мужеством противуслоновьего порядка, даже будучи воспитан к тому, опьянен водкой и в пору любовного гона, когда от его бешенства содрогаются джунгли. Оставив бездыханными десятка два своих собратьев на втоптанных в землю бхотиях, остальные звери дружно отшатнулись. Некоторых, изъязвленных до безумия, забили ударами в темя сами махуты. А тут еще Махасена выскочил с факелом, и горожане в яркоизукрашенных доспехах, сверкавших нестерпимо, тоже с огнем и с превеликим гамом бросились на остановившихся в раздумье животных. А уж если слон в размышлении - он неизбежно прийдет к выводу, что этот шум и опасность ему ни к чему, и лучше держаться от всего этого подальше.
   Махасена повел свое войско в поле, положительно ожидая, что удирающие клыкастые неизбежно нарушат порядки абхитаков. Секироносцы Харимьюна не успели сомкнуть проходы меж рядами, оставленные для пробегавших слонов, как там очутились меченосцы шрений. Секироносец - не копейщик, строй ему без надобности, ему подавай только простор для взмаха топором и того, кого ошеломит могучий удар, но все равно появление добротно закованных в латы ремесленников чуть не за спиной было им не в радость. Противники мигом смешались, разя и будучи ответно поражаемы; нестерпимый звон и лязг поплыли над полем. План Махасены был пресечен: харимьюновы воеводы сообразили, что так, смешавшись с их пехотой и не давая тем самым пустить в дело погибельные колесницы, пешая рать Дхармараджи может держаться на равных долго. Рога пропели отход. Горожанам отступление показалось бегством, и они, несмотря на призывы Махасены, дали увлечь себя. Когда звон гонгов возвестил о колесницах абхитаков, ворвавшихся в тыл, было поздно уходить обратно в стан. Тяжеловооруженные горожане не обладали ни прытью дравидов, ни их опытом борьбы с колесницами - потому и гибли сотнями, так, что колесницы с лету застревали с завалах трупов и бывали останавливаемы намотанными на оси внутренностями из взрезанных серпами чрев. Махасена пробивался с оставшимися обратно, когда невесть откуда взявшаяся конница ворвалась на место побоища и взяла в пики колесницы.
   Тысяченачальник пробился к стягу пешего войска и окликнул Махасену:
   - Победа царевичу! Махараджа от вас не более кроша - вон слышны его рога!
   - Встретим владыку достойно! - Махасена едва шевелил губами от усталости и потрясений, но разум его еще мог охватить и оценить происходящее. - Ополчение Харимьюна на подходе, так что обрежь-ка им, достойный, конные крылья, а уж пешцов мы приветим ударом в лоб. Колесницы нам не помеха, коль сам махараджа подле...
   - Добро, царевич, так и порешим... По знаменам - разберись! В лаву - посотенно! Пики - клони!
   Конница умчалась, сотрясая землю и застилая поле пылью. Вслед им бросились пешцы, ударили дружно, увлекаемые в натиск своим вождем...
   ... Махасена сам набрел на Дхармараджу, хотя владыка приказал обыскать все поле в поисках военачальника пешей рати и неоднократно справлялся о ходе поисков. Царевич жестом попросил воды, долго и жадно пил из меха, не разобрав от великой жажды, что это добрая пальмовая водка - а потом обомлел, мгновенно захмелев.
   - Уведите царевича в мой шатер! - велел махараджа. - Пусть покоится на моем ложе, я думаю, отдых приведет его в чувство. Кришна всемилостивейший! я весь день напоминал себе, что ему едва минуло шестнадцать, а сейчас не могу поверить, что вижу опытного воеводу, спасшего честь всего войска. - И когда лекари бережно увели сомлевшего Махасену, предрек. - Настанет время - и все мы будет горды тем, что когда-то сражались с ним под одними знаменами... А где Шатаратха? Махавришнии первые в бою, но и при разделе добычи не в последних...
   - Царь Джанапады тяжко ранен: махавришнии взяли в ножницы клин коронной хоругви Харимьюна.
   - Да, это было славное дело и редкостное по отваге... Известите Шатаратху о моем благоволении царевичу, и что я вновь считаю себя обязанным дому махавришниев. Пожалуй, это будет лучшим бальзамом на его раны.
   Так окончился день двух битв, и после короткой тревожной ночи, проведенной обоими воинствами на костях, начался новый, возвещенный необычайно густым и кровавым восходом. Вопреки зловещему предзнаменованию, разрешился он мирно. Войска, выстроившиеся среди природных холмов и рукотворных гряд трупов, так и не сошлись в рукопашной. Стороны переслались глашатаями, потом посольствами, после среди поля вольно съехались цари участливо справляться об ими же нанесенных ранах - а вернувшись к своим дружинам, они сообщили о перемирии. Ходатаем в том деле был Харимьюн. Верно сметя силы, свои и противника, вспомянул кстати Суманаса, набежавшего немалой силой на коренные волости абхитаков, владыка колесниц склонился к замирению. Урона своей чести он в том не видел, поскольку отразил поход противника на своей земле; Дхармараджа благочестиво решил, что неуспехом предприятия он обязан своими прегрешениями, и что не стоит продолжать неисправное дело. На том и сошлись среди поля оба махараджи.
   Махасена не был свидетелем тому, равно как и последующих пиров, тризн, требищ и ристалищ, которые правильнее было бы обозначить единым обрядом, части которого разделились на светские и богослужебные лишь по мере забвения первоначального жертвенного смысла. Он пролежал в беспамятстве до следующего вечера, а очнувшись - счел окружающее продолжением сонных видений. Ныли стянутые повязками раны, и глухой болью отдавались ушибы - там, где удары встречали броню. Он едва сполз с высокого ложа и попытался стереть оставленные на роскошном покрывале пятна сукровицы. Из какой заморской ткани вышито золотом покрывало, он не знал, а узнай - перепугался бы до смерти, поскольку на нее можно было обменять отцовскую усадьбу. Остальное убранство было еще роскошнее.
   За этим занятием его застала молодая красавица, вышедшая из задних покоев на шорох. Тут Махасена вовсе смутился:
   - Прошу извинить меня, высокородная госпожа. Но я не помню, как очутился здесь, и также - как долго провел время под кровом благородного хозяина - да вознаградят его боги сторицей за гостерпиимство!
   - Мой милый принц, ты в шатре владыки нашего, высокочтимого Дхармараджи, и приведен сюда по его приказу. Я же - его младшая жена, Аджа, сам доблестный владыка пиршествует с Харимьюном по случаю мира меж царствами.
   Если бы Махасена мог исчезнуть немедля и навсегда - он бы это сделал тотчас:
   - Как! Я лишил покоя владыку...
   Царица мило улыбнулась в ответ:
   - Предположим, махараджа не пользуется в походе ни своим ложем, ни моими ласками, ни прочим царским роскошеством. Все это потребно ему для чина - не более. Если у него и остается время после ночных обходов и советов - он довольствуется истертой шкурой, к которой привычен с отрочества.
   - Матушка, как я могу отблагодарить махараджу за заботу обо мне? Что я такое? Захудалый царевич - не более..
   - И спаситель его чести - как он сам тебя именует. Ты действительно спас славу войска. Если бы ты, доблестный принц, не вынудил его своей обороной вернуться на поле боя и своей стойкостью не предопределил неудачу Харимьюна, то нам пришлось бы без чести и обоза скитаться по зарослям, умоляя жалких рыбарей переправить нас на сторону спасения или вступать в союз с низкорожденными мадрами. Все это было бы крайне неприлично и неприятно... А благодаря тебе каркотаки отходят без урона в чести. Только прими совет по дружеству, ибо дается он от чистого сердца. Не упоминай о совершенном никому, забудь: многие цари предпочли бы быть пораженными равными им породой данниками Харимьюна, чем быть обязанными победой лично тебе и подлому люду.
   Царица - она была осени на две старше Махасены - приняла царевича с приязнью, и совет ее подтвердил ее расположение. Вызванные хлопком ладони лекарь и служанки переменили повязки и умастили тело юного героя - насколько, конечно, Махасена дался их нежным ручкам. Ласковые взоры молоденьких прелестниц и поощряющая улыбка молодой царицы, которая чуть не подталкивала и без того не слишком скромных служанок, достаточно явно призывали Махасену одержать еще одну победу, вполне заслуженную, и над противником, уже готовым к сдаче. Все же Махасена змеем выскользнул из их объятий. На пир он не пошел, отговорившись тошнотой и головной болью, последствием то ли похмелья, то ли удара булавой, пришедшегося наотмашь по венцу шлема и чуть не сорвавшему его вместе с головой.
   Стража у шатра дружно взяла на караул протазанами и приветствовала не только по-дружески, но и с почтением. Какие-то мальчишки из прислуги, бродившие у дубарного шатра и перебранившиеся со скуки с охраной, бросились врассыпную с воплем: "Махасена! Махасена жив!" Другие схватили царевича под руки и поволокли прочь. Махасена был столь слаб, что воспринял покушение спокойно. Носильщики вмиг промчали его лагерными тропами, тылами роскошных шатров и ввергли в смятенную толпу у обоза. Тут его подхватили совсем другие по силе руки и вмиг вознесли на повозку, на самый верх груженых частей осадного наряда.
   - Махасена! Спаситель! - вопила толпа, в которой царевич признал по доспехам свое несчастное войско - и сколь побитой была броня, и сколь избиты люди! - узнал и знакомцев по переходу, и тех, кого отметила память в бою - как мало их осталось!
   Он ничего немог сказать, горло перехватило, и слезы застлали глаза.
   Вопли, от которых сотрясались все семь небесных сводов, стихли. Как и махарадже, пешцам вновь приходилось привыкать к мысли, что их вел в бой шестнадцатилетний юноша, и что ноша его - и трудов, и славы - была совсем не по его узким плечам.
   - За что вы прославляете меня? - неровным голосом спросил царевич. - Вон как вас мало осталось - и все по моей вине!
   - Царевич! - крикнул дравид. - Кабы не ты, мы бы все полегли под серпами колесниц...
   - Махараджа похвалил пешее войско! Когда ж было такое...
   - И позволил собрать добычу первыми...
   - И делить самим...
   - И дал особо из своей доли...
   - И снял тягло с семей убитых...
   - И заказал жрение по погибшим...
   Тут гам усилился до крайности, и все, что Махасена смог различить, так это требование поделить по своему разумению добычу. Он с трудом успокоил людей и, сославшись на слабость, попросил отстранить от дележа. Еще он добавил:
   - Вам ведомо, что обещано мне за успех похода. Я получу в жены царевну каркотаков, прекрасную Урмилу! Чего мне желать еще, коль с нею мне достаются и слава, и богатство! Мы на равных делили беду и победу, хлебали лихо из одной чаши, так что я буду вполне удовлетворен долей простого ратника: поверьте мне, на большее посягать мне не по правде. И считайте, что царская моя доля ушла выкупом за жизни тех, кто мог бы уцелеть при более умелом руководстве... Изберите почтенных мужей, и пусть они поделят честно завоеванное по совести. Позвольте мне только выбрать из оружия несколько добрых мечей в дар моему природному родителю и моим наставникам, коих я тоже почитаю за отцов родных.
   И Махасена прошел к груде отбитого оружия. Сберегавшие добычу наперебой стали предлагать ему разнообразные клинки добротного булата, отличной закалки. Первым царевич одарил со всем почтением верного Прахасту, который от гордости за воспитанника всхлипывал втихомолку и бурчал невнятное в седые вислые усы. Потом Махасена, вдоволь налюбовавшись булатными узорами по клинкам, завернул мечи в кусок циновки и отправился на поиски отца почти незамеченным, поскольку пешцы принялись за дележ.
   Махавришнии-ратхаштхары встали по обычаю своим куренем и вместе с конями залечивали раны. Вместе - потому как деление лекарей на людских врачей и коновалов было им неведомо, и помощь в первую очередь оказывалась самым тяжелораненным, невзирая на принадлежность к человечьему или лошадиному роду. Врачебное искусство возводилось ими к родоначальникам их быков и коней, отыскавших лекарственные травы и указывавших на их применение ржанием или мычанием соответственно. В подобные былины верилось особенно охотно при виде Нандина, копытом выбивавшего лечебные корни и тут же притрагивающегося другим копытом в область тела, для излечения коего то средство было годно. Кратко сказать, способы лечения были грубы, но действенны, и крепкая порода махавришниев переносила их без особого ущерба для себя.
   Раненых на сей раз оказалось столь много, что на помощь лекарям пришли брахманы, отнюдь не считавшие это дело зазорным для себя. Впрочем, и в только что отгремевшем бою они занимались промыслом, не совсем приличествующим их сану, с оружием в руках не только призывая милость богов, но и своими деяниями верша божье правосудие. Отбиваясь от трех противников зараз, Критаварман столь же преспокойно и справно пел Веды, как и ввиду трех положенных жертвенных костров. Сейчас он заполнял раны Шатаратхи мазью из освященного сандала, вполне здраво рассуждая, что боги и так почтены сверх меры геройскими подвигами, и что сандал для воскурения вполне может быть использован для заращивания плоти ран.
   Шатаратха выглядел именно так, как должен был выглядеть колесничий, принявший на себя удар острия клина и удерживающий его до тех пор, пока его верные ратхаштхары не смяли оба крыла. Самую большую рану, нанесенную осевым серпом - от колена до паха - лекари решили не трогать, ограничившись промыванием. Царя устроили на обломках колесницы так, чтобы устье раны смотрело вниз, и покрыли тканью. Шатаратха шипел от боли и ворчал на Керокшатту. Возничий достал где-то верное противострельное снадобье: он, будучи нанесенным на тело, должно было охранить от поражения стрелами. Опыт оказался почему-то неудачным, так что царь был не в духе. Появление Махасены немного отвлекло Шатаратху от печальных размышлений. Царевич с поклоном вручил отцу богато отделанный меч:
   - Вот моя первая добыча, царь. Пусть он будет залогом того, что путь мой будет прям, и добыча взята в честном бою.
   - Молодец, сынок, предки возвеселились при виде твоих подвигов. Но где твое золото, где царская доля?
   - Я возьму не более рядовой доли, отец, и я не достоин большего и не вынесу греха неправедно нажитого.
   Шатаратха долго размышлял над словами сына, потом отпустил его со словами:
   - Ты самая большая загадка, сын мой. Как можно, отказываясь от всего, приобретать все? Ты отверг Урмилу - она досталась тебе, ты отказываешься от положенной доли - но я чую, что обретешь долю в другом, причем гораздо большую. Ладно, ступай своей дорогой - и будь счастлив, царевич, по-своему.
   Предсказанное Шатаратхой сбылось тут же. Появился богато убранный горожанин с привешенным для порядка мечом, узнал, что царевич отлеживается, напоенный дурманом, положил несколько колечек серебряного плетения - долю Махасены от общего дележа. Его слуга приладил шест с перекладиной, умело распялил ладный доспех.
   - А это дар ему же от цеха краснодеревщиков!
   Старшина цеха еще раз оглядел доспех с явным неудовольствием и заявил после этого Шатаратхе:
   - Броня бита и широка пока царевичу, он только через осень-другую войдет в полную силу, достанет тебя мощью, о лев битвы. Вот что мы сделаем: я заберу доспех с собой ради исправления, а ты пришли к первым муссонам человека в мастерскую Сомадаса, что в южном квартале, на улице оружейников. Почтенный Сомадаса - мастер-бронник добрый, заменит худую чешую и наведет позолоту лествицей. Согласен, о тур махавришниев? Спасибо и тебе, царь Шатаратха, за сына, спасшего всех нас.
   А за ним вереница бхотиев приволокла слоновью упряжь. Они разложили переливающийся каменьями налобник и златоблещущую попону, поверх кинули огромные бивни с серебряной оковкой:
   - Здоровая попалась зверюга, а то, что каменья повыбивали - так то пусть царевич не посетует. Это мы клыкастого, того, успокаивали, хряпнули молотом промеж глаз. Сейчас обернемся за башенкой, и вон еще наши стрелковый наряд тянут. Слоны-то есть, Шатаратха?
   Они шли и шли, выборные от отрядов с щедрыми подношениями от целых племен и простые воины с доставшимися им в удел копьями и щитами - от себя, небогато, да от чистого сердца: доля Махасены...
   Приплелся старейшина лесных стрелков, вручил вконец удивленному Шатаратхе тугие тетивы из жил какого-то тщательно скрываемого зверя:
   - Доля Махасены... Тетивы смазаны так, что совсем не боятся сырости.
   Гонд присмотрелся к ране Шатаратхи, заявил уверенно:
   - Годнее всего для наращивания мяса в таких ранах - песий кал, да не простой псины, а той, что жрет только одни кости. Привести собаку, царь?
   - А ты почем знаешь?
   - Да меня по прошлой осени кабан задрал... одним дерьмом и спасся.
   Лесовик задрал отрепья, коими он прикрывался при арьях, и указал на грудь, взбугрившуюся изломанными ребрами и взрыхленной плотью. Кабан попался добросовестный и потрудился над поверженным охотником весьма усердно. Чудо воскрешения нельзя было объяснить необыкновенной живучестью лесного люда, тут не обошлось без сильнодействующего снадобья. Шатаратха заколебался, поскольку лекари в его присутствии уже похвалялись, как лихо они отхватывают ноги при возникновении горячки.
   Но вмешался Критаварман:
   - Иди себе с миром, почтенный, а явишься с собакой к арьям - я вас обоих живьем закопаю. И ты, царь, о столь мерзопакостном лечении не помышляй. Тут и сотней коров от богов не отделаешься...
   Под вечер, после полуденного пира примирения, курень махавришниев посетил Дхармараджа. Он шествовал величаво, со вниманием выслушивал о подвигах колесничих и ласково ободрял раненых, давая при этом вполне дельные советы по врачеванию, добравшись же до поверженного Шатаратхи, обнял царя и всем - и ревнивой свите, и простым воинам - стало понятно, что только боязнь растревожить раны удерживает махараджу от более бурных излияний радости.
   - Я рад видеть тебя, бой-тур, в славе и здравии! - молвил владыка. - Пламя твоей доблести озарит весь материк, а уж стойкость твоего сына зарницей будет освещать тьму тысячелетий. Чем я могу отблагодарить ваш возвышенный мужеством род?
   - Своей похвалой, равновесной золоту! - откликнулся Шатаратха.
   - Тогда к похвале присоедини венчальный убор моему зятю, - улыбнулся Дхармараджа. - Царевич свершил немыслимое: не по милости махараджи и любви царевны он входит в круг великих царей - нет, собственной доблестью возвысился он до вершин власти, на поле боя обрел он это право; как равный на равных, может взирать Махасена на махарадж пяти махаджанапад Бхаратварши.
   Тяжкий вздох Шатаратхи был ответом на речь владыки:
   - Видно, и впрямь пришла пора перепрягать коренника в колеснице. Я не ропщу на божий промысел, поскольку им мне была отмерена славная жизнь... Но как жаль освобождаться от упряжи, отправляться на покой и гонять жвачку истертыми зубами... Мудрейший владыка, окажи милость последний раз: венчай сына моего на царство Джанападское, утверди своей властью и укрепи своей мощью.
   - Ты хочешь объявить его ювараджей? - немедля уточнил Дхармараджа.
   - Нет, прославленный, не царствующим наследником при правящем царе, а настоящим полновластным царем-раджой.
   Дхармараджа попытался ободрить друга:
   - Не спеши, родич, еще не все дороги истолкли в пыль наши колесницы. Махавришнийская порода крепка и вынослива, ты оправлялся и не от таких ран. Я пришлю своего лекаря, дам отпуск от двора - и следующее празднование Сканды мы почтим славной битвой! Ободрись же, Шатаратха!
   - Благодарю, махараджа, за участие, но на хромом коне не идут в бой, а к немощному царю не идут с делами...
   - Пусть будет по-твоему, - печально согласился Дхармараджа.
   Послали за Махасеной. Тот явился, поддерживаемый Шальвой, и при виде их добросердечный махараджа испустил невольный вздох. На юношах были только шкуры да дхоти, и полуобнаженные тела их представляли сплошной синяк - следы ударов о панцирь. Царевич к тому же мучим был головной болью и не разобрался с ходу в происходящем, а поняв - отказался наотрез принять царское ожерелье при живом царе.
   - Кто посмеет вырвать оружие из рук оброняющегося? - справлялся он. - Царские знаки - опора твоя, отец, дух прадедов покоится в них, их силы вливаются в тебя... Справишься ли ты с ранами, когда окажешься один против болезней? Оставь пустое и вернись скорее к нам прежним, удалым да сильным!
   - Мне уже не вернуться! - скорбно звучал ответ. - Посох - теперь мой стяг, лесные тропы - мои колесничные пути, и успокоение - моя добыча...
   - Но как я могу, не войдя в силу и разум, оборонять достойно землю нашу?
   Тут вмешался Дхармараджа:
   - Едва ли кто посмеет бросить вызов тестю махараджи. И твоя слава послужит тебе лучшей заставой, Махасена. Не упрямься же, сынок, я тоже потворствую замыслу твоего отца против моего желания и с великой печалью.
   - А примет ли меня народ?
   Столпившиеся вокруг раджаньи взревели кличем. Громогласная "Узда!" потрясла окрестность.
   - А эти подношения, - Дхармараджа указал на груду ружия, - знамение твоего признания людом всего великого царства. Что ж тебе надобно еще?
   Их негромкий разговор заглушили раджаньи. Махавришнии смирились с потерей старого вождя равноценной заменой на нового и требовали скорейшего воцарения Махасены.
   - Владыка, что ж ты отступаешь перед телком? - вразнобой орали они. - За рожки его - да в стойло! Ишь ты, царский венец ему не по нраву! А может, венчальный тоже? Много воли взяли молодые! А телочка-то ждет не дождется, телочка гладенькая, крутобокая! Эй, Махасена, справишься сам или снарядить хоругвь в помощь? Это тебе не Харимьюн, девица - ракшас в сари, вся в папашу, лапка нежненькая, а как коготочки выпустит - ищи дрова на похороны, чистая пантера, право слово! Взнуздай ее сразу! Да припряги хорошенько, накрепко! Не боись, махараджа, махавришнийское семя твою кровь не испортит! Муж силен, жена умна - готова запряжка, молодые так рванут с места, что вожжи вырвет!
   - Не я избрал - народ, сын мой, - твердо отразил все возражения Шатаратха.
   - Поле само выбирает царя, жене подобно, земля венчается с тем, кто люб ей по удали и трудолюбию. Прими мани и бунчук наших предков - над огнем и водой, зерном и топором - "Да вложу я в тебя свои жизненные силы!"
   И Махасена, приняв в себя жизнь отца, ответствовал уставно: "Да достигнешь ты небесных миров и исполнения желаний!"
   Ему надлежало уйти, и он поспешил прочь, и каждое слово благословения, брошенное вслед, пронзало его острием безысходности:
   - Да пребывает в тебе слава, сынок, знание и почитание...
   Такими словами арья прощались с миром...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Том 2 МАХАСЕНА, ЦАРЬ ПРАВДЫ
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ИЗГОЙ
  
   Глава 1. Венчание
   Свадебный поезд вступил на землю каркотаков. Подобно тому, как удаляющийся к северной стороне Сурья вызывал к жизни весеннее цветение и благоухание, шествие махавришниев вызывало радость и ликование в худом люде. Целые толпы стекались к тракту и скромными подношениями, утяжеляемыми до веса золота чистотою помыслов, выражали свое почтение подлинному победителю недавнего похода. Союз махавришнийской доблести и мудрости каркотаков сулил окончательное успокоение землям, уставшим от кровавых междуусобиц; стоит ли упоминать при этом телесную силу и благородство облика Махасены, красоту Урмилы, Звезды Арьев? Счастливая свадьба обязывала подвластные поля умножать свое плодородие, людей и скот - увеличить чадородие. Благоухающий весенний ветер навевал мечтания о блаженном будущем, поэтому и ложились цветочные плетенницы на плечи людей и коней, а круторогие быки украшались венками.
   И природа тоже спешила со своими подношениями.*
   ...Деревья, в тенетах волшебных лиан по макушки,
   Навьючены грузом душистым, стоят на опушке.
   Как сонм облаков, наливающих дождь благодатный,
   И щедро даруют нам дождь лепестков ароматный,
   Бог ветра колышет ветвями, играя цветками,
   Соцветьями и облетающими лепестками.
   Он радужное покрывало накинул на долы.
   Ему отзываясь, жужжат медоносные пчелы.
   Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины,
   Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелинный.
   Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих,
   Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих.
   Как люди, одетые в царственно-желтые платья,
   Деревья бобовые в золоте сплошь, без изъятья.
   Названье дождя золотого дано карникарам,
   Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым.
   Из чаши цветущей доносится щебет и шорох.
   Как сладостна разноголосица птиц длинноперых!
   Порхают они по деревьям, кустам и лианам.
   Самцы сладкогласые жмутся к подружкам желанным.
   В оранжево-рдяных соцветьях пылает ашока,
   И пламень любовный во мне разжигает жестоко.
   Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво.
   В любовном томленье за пляшущим следует пава.
   Ликуя, раскинули крылья павлицы-танцоры.
   Им служат приютом лесные долины и горы.
   И трепетно ждут приближения самок павлиньих
   Красавцы с хвостами в глазках золотистых и синих.
   Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью,
   Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью.
   Цветущие манго подобны мужам, поглощенным
   Любовной игрой, благовонной смолой умащенным.
   Везде в изобилии гуси и утки рябые,
   И влагу кристальную лилии пьют голубые.
   Над светлыми водами лотосы дышат покоем,
   На глади озерной, как солнце, блистающим слоем
   Тычинки слежались, пчелинным стрясенные роем...
   Так в прошлую эпоху воспел великий Вальмики приход весны в Арьяварту, так тысячелетиями, непрерывной чередой сказатели на площадях дарили людям волшебные шлоки, и двустишия те, становясь сутью человека, заставляли видеть весну именно такой - цветущей, благоуханной, радостной и сладострастной, дарящей надежду на счастливое будущее.
   Так, угадывая к светлой половине месяца, махавришнии продвигались к Каркотаконагаре. Стольный град готовился к торжеству, убираясь, подобно невесте.
   Не безвестным юношей, затерянным в толпе, как полгода назад, вступал Махасена на Раджапатху, Путь Шествий. Встретившая его загодя - чести ради - дружина первой влилась в северные ворота внешнего вала. Гвардия, сверкая броней и одеяниями, гремела "Славой" обочь дороги. Сама улица была столь усеяна людьми, что ни стен домов, ни кровель, ни усыпанной цветами мостовой не было видно. Царские глашатаи призывали горожан к умерению проявления восторга; градская стража подкрепляла увещевания крепкими тумаками; царские приставы зорко берегли проезд от козней и сглаза. Так, мало-помалу, шествие продвигалось ко дворцу махараджи. Дома знати кичились друг перед другом роскошеством праздничных знамен; выглаженная до зеркального блеска штукатурка скрывалась под пышными гирляндами бархатцев. Но криков приветствия слышалось меньше, чем в слободах простонародья: высокородные смотрели свысока - с террас и кровель - на выскочку-полубарбара. Махасена предпочитал не замечать этого: ему доставало вполне приветствия тех, кто теснился у стен.
   В положенное время - после полудня - Махасена спустился с колесницы у дворцовых врат. Простое передвижение причиняло ему немало труда, поскольку он был почти погребен под цветочными плетенницами и представлял собой мишень для насмешек, в которых особенно изощрялся Шальва. Зато горожанки, встречавшие его с огнем и водой, даже не нашли места для очередной перемены гирлянд. К тому времени Махасена вконец обалдел от жары, криков и волнения, и только указания женщин помогли ему справиться с дальнейшими обрядами. Дхармараджа держался куда увереннее, сказывалась многолетняя привычка повелевать, но рука его, подносящая дорогому гостю кубок с мадхупаркой, дрогнула, коснувшись пальцев Махасены, и во взоре его было что-то искательное, просительное. Сначала Махасене то было в диковинку - по молодости лет он не догадался, что беспокойство за дочь могло так взволновать великого государя. Сердце подсказало ему жест утешения, единственно возможный в идущем надлежащим путем обряде. Когда Дхармараджа, усадив Махасену на седалище из травяного плетения, принялся возливать воду на ноги юноши, выказывая почтение по чину, Махасена отстранил кувшин и возложил ладони махараджи на голову себе, словно присягая ему на верность. Глаза Дхармараджи наполнились слезами.
   В спасительной полутьме чертога молодой царь опомнился. Уже не только по свадебному чину он чувствовал себя высшим среди родичей-царей, густой толпой заполонивших чертог, не так уж много требовалось, чтобы вообразить себя венчавшимся на великое царство, ощутить себя обручавшимся с огромной землей.
   Уставные слова: "Я - высший среди своих, как солнце среди молний, я попираю каждого, кто бы на меня не напал!" - звучали совсм не по-свадебному. Так рек великий владыка, таков был рык молодого льва-махавришния.
   Далее вышла заминка. Обычаи махавришниев требовали пожертвования коровы, что в глазах просвещенных каркотаков граничило с кощунством. Накануне пурохита Критаварман со своими резниками устроил приступ храма Радхи-Кришны в тщетной надежде внушить настоятелю соборного святилища, что только следование древним обрядам обеспечит счастливое начало семейной жизни. Настоятель собора как чистопородный арья дозволял придерживаться пастве любых воззрений, но на том, что убийство коровы в век Кали - великий грех, стоял твердо, можно было бы сказать - насмерть, да стража разделила спорщиков до возможного смертоубийства. Выбор в итоге остался за Махасеной, и он его сделал: царь отстранил мясницкий нож, приняв грехи - и свои, и присутствующих - на себя.
   Шатаратха выбрался из толпы. Каждый шаг давался ему с трудом. Сразу и признать-то в изможденном старце былого яр-тура было трудно. Он подковылял к Урмиле и преподнес дары. Больше его Махасена никогда не видел: сочувствующие, а то и злорадные взгляды братьев-царей легли непосильным бременем на гордыню Шатаратхи - и он освободился и от света, и от самой гордыни, укрылся в тьме чащобы.
   Пока Махасена сноровисто извлекал мирской огонь из двух дощечек, Урмилу подвели и усадили за прозрачной завесой. Невесте приличествовали размышления о богине Гаури и чтение ведийский шлок, да вид трудящегося суженного и общий вид обряда забавляли насмешницу, и она, кусая губы, чтобы не рассмеяться в благоговейной тишине, принялась перемигиваться с подружками.
   После даров невесте одеяний веселость ее увеличилась. Что именно принялась обсуждать девичья стайка, слышать Махасена не мог из-за бормотания брахманов, но угадать было нетрудно.
   - Я вон той, гнедой от хны, холку-то намылю, - шепотом пообещал верный Шальва насупившемуся государю.
   - А я начну со своей женушки, - прошипел Махасена.
   Их соединили друг с другом. Урмила мигом напустила на себя вид смирения; склонив томно головку, она медленно распустила узел веревки на правой руке жениха. Пристойно опустив очи долу, она дождалась, когда Махасена снимет веревку с ее руки и соединит оба конца вместе, что означало защиту от сглаза до самого соединения. Урмила лишь раз искоса бросила взгляд на Махасену, и юноша тут же забыл о своей детской обиде, забыл обо всем.
   Просьба его к богам оставить их былую возлюбленную и отдать ее в руки мужа прозвучала отнюдь не просьбой. Скорее, это было требование, вызов кшатрия любому небожителю, осмелившемуся удержать Урмилу долее положенного срока. Сома считался мужем девочки с той поры, когда на ее теле появлялись первые волосы, когда расцветало ее тело, глава гандхарвов Вишвасу обучал ее вожделению в сновидениях, а вездесущий Агни овладевал ею после первых месячных. Сейчас они незримо витали подле и передавали невесту под защиту человекорожденного. Махасена и впрямь готов был броситься на всякого, кто посмел бы посягнуть на Урмилу.
   А когда после жертвы огню он взял ее руку, и легкое пожатие поведало ему о чувстве девушки, нежность к этому хрупкому существу, прекрасному цветку чуть не довела его до слез. Он обещал Дхармарадже, богам-хранителям и всему свету, что будет хранить и лелеять Урмилу, что он надеется на плодовитую и счастливую жизнь. Урмила вступила на камень, клянясь быть подобной мужу, верной и преданной. И вновь восхвалял ее Махасена, и предлагал соверщить саптападу - семь шагов: "Один шаг - для жизненных сил, второй - для сока, третий - для благополучия и богатства, четвертый - для удобств, пятый - для скота, шестой - для времен года, а седьмым шагом будь ему навеки подругой!"
   С последним словом и шагом Урмила стала женой Махасены. Все остальные обряды были лишними для них обоих - сердца их отныне бились слитно, и мысли были едины.
   Столь счастливо начавшаяся семейная жизнь не оказалась впоследствии столь уж безмятежной, как ее начало, и дело было не в размолвках молодых. Между собой они ладили на диво, как ни удивителен был союз трепетной лани и мощного быка. Не в ладу они оказались с Дворцом.
   Махасена тяготился этой жизнью. Великолепие утеряло для него прелесть новизны, блистание пиршественного чертога померкло в его глазах, притерпевшийся к сиянию взгляд все явственнее различал мглу подножия. Дворец Дхармараджи устремлялся ввысь - но что служило ему устоями? Ведал ли об этом сам мудрый Дхармараджа, принимал ли он с болью в сердце как неизбежное зло или холодным расчетом оплачивал цветение роскошного цветка тлением и смрадом тех существ, что служили ему почвой. Помыслы махараджи не были ведомы его зятю - Махасена мог ощутить только печаль владыки и догадываться о ее происхождении.
   Вторичное появление Махасены во дворце - на сей раз в качестве победителя похода в Декан и мужа принцессы каркотаков - добавило немало хлопот Дхармарадже. Молодой царь Джанапады помимо своей воли оказался вовлеченным в дворцовые интриги. До сего времени партия Урмилы имела почти единственной опорой любовь махараджи к дочери. Надо удивляться отваге Урмилы, бросившей вызов сводному брату, не имея ни оружия нападения, ни средств защиты. Чакравака был себе на уме: он держал поводья колесницы махаджанапады, но не слишком торопился подсаживать в нее принцессу, сохраняя верность ее отцу и желая, видимо, вполне насладиться распрей в ненавистном ему сословии, а позднее явиться спасителем и устроителем. У всех прочих притязания юной девы и преемницы упорного собирателя земель вызывали только противодействие. Махасена принес свадебным даром славу военного вождя и любовь худого люда.
   Если первого махавришний желал всей душой и мыслил о почете как о чем-то, предуготованном ему от рождения и по способностям, то второго он ожидать не мог и попросту не знал, что ему делать с восхищением черни. В воспитании он уверовал - и пример Шатаратхи был всю жизнь перед глазами, - что царь должен быть строгим и справедливым вождем подданных, пастырем-хранителем и направителем. Безусловной преданности царь мог требовать только от своих родовичей - и отвечать тем же. Уже кшатрии других родов только отправляли по отношению к царю свои воинские обязанности, расплачиваясь кровью за содержание и довольствие; любой из них крепко держался за право отъезда к другому царю, если ощущал ущемление своих прав. Остальные сословия служили не царю, но царству. Цари приходили и уходили, династии воцарялись и угасали, а земля оставалась все той же доброй матерью и кормилицей всем тварям. Цари лишь хранили ее и оттого были частью временной и сменяемой. Законы оберегали общины и сословия от излишней царской опеки, отношения между дворцом и хижиной ограничивались налогами и повинностями - трудовыми и военными. Брахманы - те вообще не имели никаких обязанностей относительно царя и знали его только как жертвователя. Цари искали приязни в худом люде, и глас народный иной раз весомо ложился на чаши весов выбора царя, но всюду только кшатрии вершили по своему усмотрению дела войны и мира. Ратный люд выбирал себе вождя, как жеребца, - годен ли статью, каков нравом. Стоило благородному синдцу обезножить или ослабеть, как его тут же сбывали с рук, а место его занимал полный сил собрат несчастного.
   Пока Дхармараджа бился за материк, Урмила и Дурвишаха обратили дворец в поле битвы, но для Каркотаконагары, особенно для южных нищих предместий, эти известия были родом сказания о баснословных временах. Слишком уж высока была дворцовая ограда, слишком вознесена спесь обитателей роскошных чертогов, чтобы трогать души тех, на кого ложилась пыль от пролетавших раззолоченных колесниц. А Махасена был другим, он казался почти своим: его можно было принять за выходца из тех обедневших и опустившихся до шудр безземельных кшатриев, что переплавили мечи на лемехи и изогнули копья на коромысла подносщиков.
   Верность и честность махавришниев вошла в поговорку. Законной шестины, которой ограничивался Шатаратха, конечно, хватало для достаточного довольствия, но вот излишков для обращения в золото никогда не изыскивалось. Судьба юноши, отвагой проложившего путь наверх и получившего добычей своей принцессу, была соблазном многим, кому было тесно в выложенных Дхармараджей стенах и перегородках. Другим поступком махавришний расположил к себе весь худой люд: тем, что в походе на Декан разделил участь меньшей рати. Истинные соображения Махасены остались неизвестны: сам воевода младшей рати исходил из того, что отступавшие старшие роды войска должны были приобрести опору в виде прочного строя пехоты, а пехота, обратно тому, заслон из кшатриев, иначе обе части Дхармараджевой рати неизбежно приводились бы к рассеянию и истреблению. Пехота уцелела, даже взяла добычу, разойдясь по градам и весям, разнесла весть о новом воеводе, что не только способен побеждать, но при этом еще и жалеть пешцов. На все это Махасена не рассчитывал: выученику Андхаки поля боя казались доской чатуранги, люди - фигурками, жалеть в бою которых бессмысленно для полководца. Прахаста создал из отрока великого бойца, но влагать в кованое из бронзовых мышц тело и одушевленное стальной волей дух любви и милосердия к низшим одноглазый пестун не мог, поскольку милосердия не знал вовсе и любил только одного мальчика, которого когда-то вырвал из рук Шатаратхи.
   Дхармараджа был благ, но далек, хлад небес ложился на его благородное чело. Махасена, взойдя на ту же высоту, еще не обрубил бесповоротно ту пуповину, что питала его темным соком матери-Земли. И худой люд ненароком совместил оба образа, придал молодому царю мудрость старого махараджи, а потом поставил Махасену преемником Дхармараджи.
   Любовь простонародья была не только в тягость Махасене, она была вредоносной для замыслов Урмилы. От принцессы отошли прежние приятели, чуравшиеся связи с чернью. Перед Махасеной воздвиглась преграда отстраненности: не хватало мелочи, чтобы представить царя Джанапады отступником, изгоем. Полубарбара могли признать ровней, полунищего - одарить из излишков, умыкателя Урмилы - благословить и даже найти удачным, что утонченная принцесса попалась в лапы дикаря; ему могли простить даже победу в Декане, сочтя ее случайной. Непростительным и противоестественным было только неизменное почтение к молодому царю, выказываемое всей махаджанападой и даже за ее пределами.
   Махасена был слишком молод и чрезвычайно ограничен в знании жизни, чтобы понять, почему любовь простых сердец обратилась на его особу. Его растили в другие времена и для другой участи. Паури, счастливо избегнув первоначального разорения, разделила благую участь мирных и богатых стран, оказавшихся под властью пришельцев, превосходивших туземцев одной силой. Постигнуть сложность управления подданными, вникнуть во все тонкости махавришнии не могли и даже не имели к тому желания, ограничившись шестиной. Шатаратха предоставил Паури и все Пятигорье своей участи, оградив к тому же Джанападу от внешних набегов, - и не мог сделать лучшего для благоденствия народа. Паури тихо и незаметно жила чистотой и простотой Двапара-юги, в то время как для прочих подданных Дхармараджи эпоха обернулась несчастливым числом Кали, гремела железом бесконечных распрей и орудиями палачей, что по указке налогооблагателей вырывали из несчастных поселян последнее.
   Еще меньшим помощником в верной оценке происходящего для Махасены был благочестивый Мануша. Брахман жил в блаженной Крита-юге, воссоздавая ее каждый раз у жертвенного костра; далекий золотой отблеск просветлял лики тех, кто считал истинным бытием именно ту, первую, золотую эпоху и в современности отыскивал только искажения того благого облика. Нельзя сказать, что брахманы не могли познать происходящего. Вкусивший плод Вед видел просто все иным, не мирским, оком; и к чему было присматриваться к перышку чайки в морской пене тем, кто ведает глубинные токи океана. Когда-то давно, много поколений назад, кшатрии вырвались из кольца жертвенных костров, коими пыталось оградить их жреческое сословие, благословляя их мирскую власть. Восхотев вести за собой все сословия, воины преуспели в этом, отторгнув брахманов от управления царствами, оставив за ними только благословение. О той поре сохранились смутные предания. Но отошли ли брахманы навсегда от тягот народовождества или только выжидали, когда исполнятся сроки и им предстоит вернуться и восстановить стройность былого, - никто не ведал.
   А железный век кромсал плоть и души своих обывателей, позлащением наружным выдавая себя за вновь возродившуюся золотую эпоху. Махаджанапада оплатила небывалую роскошь Дхармараджи великим оскудением, величие державы - обмельчанием людишек. Новые властители, выращенные под твердой рукой Дхармараджи, уже не были прежними великолесничными бойцами, великими в битвах и великодушными в мире, которые из кузова, обитого значками побежденных, зорко выглядывали любое нарушение Покона и Закона, и если для нищего не находилось у них меры риса - бестрепетно снимали с себя царское ожерелье в гривну весом и смиренно подносили убогому. Державе таковые были ненадобны: Дхармараджа предпочитал видеть в них исполнителей своей воли. Донельзя приниженные сверху, они возмещали ущерб своей чести отстранением от низа.
   Когда цари-даниики, испросив отпуск у двора, являлись в свои владения за последними крохами отеческих сокровищ и, подобно хищникам, набрасывались на подданных, соревнуясь в измышлении все новых и новых тягл, никто не помыслил бы о них как о плоти своего народа, его мудром разуме и бранной мышце. Заемная роскошь царских палат, тусклое отражение пиршественных чертогов Дхармараджи, сияла мертвенным гнилостным светом над тлением плоти материка. То, что царевич был взращен среди худого люда, нагим и босым среди нагих и босых, простым среди простых, было для всей махаджанапады явлением редкостным. То, что царевич этот, вознесясь небывало, остался прежним, было вовсе небывало. Плоть материка желала обрести разум, чтобы двигаться под его предводительством далее.
   Дхармараджа сам сложил с себя сан предводителя худого люда, возрос от низменного тла сияющим храмом. Он отгородился от простонародья крепкими стенами, законами и устремился в горние выси красоты блещущими главками. А народу был нужен другой вождь, которого можно любить, как родного отца, чьи мысли текли бы по руслу, проложенному народом, кто не был бы крепко отгорожен законами и величием. В крепости копейной руки Махасены худой люд получил полное уверение, сердце же Махасены было открыто всем, кто пожелал бы вложить в разум молодого царя свои мысли. Следовательно, недалеко было то время, когда волна народного чаяния взметнет своего царя ввысь и бросит - куда? Кто знал? Кто догадывался?
   Были и те, кто прикладывал руку к телу материка и осязал, как бьется кровь в теснинах жил, как твердеют мышцы, собираемые перед движением. Чакравака был в числе тех, на чьих глазах как в стародавние времена в сложенного из грязи и хвороста грубого истукана чародеи вкладывали вырванное из жертвы сердце и вдували пламя жизни в полое нутро. Такое оживленное чудовище вздымалось от груди матери-Земли и отправлялось по воле общины исполнять волю пославших его. Но шудра не мог возвыситься над разумением своего сословия - в земляном исполине ему виделся бунт, мятеж, не более. Он не мог связать семейную распрю дворца с потаенным повелением махаджанапады. Дхармарадже не было дано прозреть, что в заброшенной им юдоли свершается таинство помазания нового царя; что подметальщики улиц усердной работой перед выездом Махасены возводят ему на свой лад львиный трон, что бродячие певцы, распевающие о Деканском походе, совершают жертвоприношение по своему чину; что призрачный конь совершает свою ашвамедху, и царства одно за другим безропотно склоняются перед одним именем махавришния.
   Завесь неразумения прикрывала истину: когда настоящее каплями из клепсидры потекло в прошлое - правда возвышения Махасены завернулась в покров неразгаданного и удалилась в небытие. Никто не задержал ее, не сумел сорвать покрывало, хотя бы оторвать клок от одеяния. Непостижимой тайной осталась Махасенова война за адамантовый престол для всего материка, и в первую очередь для самого Махасены.
   Тяготы материка были ему неведомы, точнее, он не осознавал значения тех проявлений бедствий черни, кои представлялись ему ежечасно. Андхака преподал ему кшатрийский Покон, Паури - Правду, Мануша - Веды, Дхармараджа - Закон; Махасена, смиренно сложив ладони, принял все, не дав себе труда разобраться в них. Сам он жил по Покону, признавая за общиной право на Правду и смиряясь перед крепостью Закона, который сковывал все сословия и тем хранил от распада; Ведам надлежало благословлять все остальное. Противоречия в них он не видел: и того, что Закон норовил остаться единственным руководством, и того, что Правда таила обиду и копила силы к возмущению, - это осталось ему неизвестным.
   Скорбь нищих, заполонившая площади столицы, взывания ходоков к писцам, не успевающих возводить преграду паводку беззаконий царей, метания Дхармараджи и его увещевания о возвращении к прежней благочестивой старине - все казалось ему временным и преходящим, единичным пятном на зеркальной стене, воздвигнутой махараджей. Протечет время - и смоет наносную грязь; и к чему беспокоиться об этом царю, сенапи владыки, чья единственная обязанность - привести к благу Дхармараджи как можно больше племен. Возможно, лишь сам Дхармараджа с ужасом догадывался тогда, что пятно невзгод не снаружи постройки, а внутри нее и только просвечивает наружу врожденным недостатком, и что для исправления оного нужно разрушить все здание.
   Дхармараджа не мог даже предположить, что кирка разрушителя будет вручена его зятю, тем более, что Махасена просто не задумывался об устроении царства. Но что-то веяло над Дворцом: о чем-то тревожно шелестели завеси, неровно билась струя водометов, в пору цветения приникали к земле в изнеможении цветы, и приторность тления чудилась в их аромате. Придворные искали причину, и находили ее в Махасене, человеке со стороны, который одновременно появился с проявившимися тревожными признаками; казалось, что проклятие витало над махавришнием.
   До времени молодой царь Джанапады приписывал явную нелюбовь знати естественной ревности сословия к удачливому и молодому сопернику. Зависть являлась оборотной стороной славы, важнейшим поводом к продолжению соперничества во имя и во славу сословия. А раз так, то ее следовало принимать как должное.
   Напрямую Махасена с оскорблениями не сталкивался: опасались самого его, не говоря уже о благосклонности Дхармараджи и милой пантеры в качестве оружия левой руки, да еще с неясной тенью за плечами - Чакраваки. С удачей махавришния ничего поделать было нельзя, разъединить молодых супругов, коих свел не только политический расчет, но и искреннее чувство, представлялось задачей невероятной. Советник слыл человеком себе на уме, и прежде, чем дать использовать себя в какой-нибудь интриге, мог сам воспользоваться своим союзником, зато стареющий махараджа становился все более открыт влиянию советников и оттого был избран для происков против Махасены.
   Урмила, чуткая к переменам в настроении отца, загодя предупреждала супруга о возможном неудовлетворении владыки:
   - Царь! - медленно и предельно внятно втолковывала принцесса. - Ты уже не просто царевич, один из многих, чье влияние на события ничтожно, - к таким легко проявлять благородство. Ты вошел в круг вершителей судеб, ты один из слонов-миродержцев махаджанапады, и по пути к тебе интересы державы успеют перебежать дорогу лучшим качествам души, а уж будь покоен, относительно тебя отец быстро заключит договор со своей честью, обменяет опалу против тебя на благоденствие государства. Почему именно тебя? Поразмысли на досуге; я же скажу одно: твое имя из уст отца я впервые услышала при нашей встрече воочию... К чему бы так, а, Махасена? Хотя ты был законным наследником пусть маленького, но царства, и сыном сенапи Севера, то есть человеком, к которому любящий махараджа обязан был привлечь внимание любознательной дочери... И отец твой, могучий Шатаратха, не был привечаем при дворе, как того требовала его верность и доблесть. Одно лишь барбарство махавришниев было вменено ему в вину? Или что-то еще, запечатленное позже на лице ни в чем не повинного сына? То, что видел один махараджа...
   - И другое, - продолжала Урмила, - чем дальше, тем больше Дхармараджа открыт влиянию советников, и не всегда эти советы благоприятны для тебя: Дхармараджа, верный себе, желает уравновесить влияние Чакраваки сугубым уважением к высокородным, а ты им - как кость в горле... Что перевесит, не знаю, но уж на то, что отец будет по-прежнему умиляться открытостью и отвагой юноши, уповать более не приходится.
   Махасена привык более полагаться на свое чутье, чем на поучения дворцовых политиков: до сих пор верх над ними был его. Он считал, что может быть, вне дворцовых интриг и верность махавришниев должна служить ему броней, а благословение Дхармараджи - лучшим оружием отражения происков злоумышленникорв. Он полагал, что мог открыто встречать любой выпад своих врагов.
   Тем временем дворцовая жизнь продолжала течь своим чередом. Благословенная осень Каркотаконагары была щедра на тепло и обильна на плоды мироустроения Дхармараджи. Роскошь уборов знати затмевала солнечное сияние, топот ратей могучих царей попирала мать-Землю, изобилие пиршеств собирало во дворце половину обитателей семи материков.
   Молодой царь Джанапады начинал находить прелесть в кипучих собраниях знати, не утомляться пустым блистанием и даже изыскивать нечто полезное в болтовне и самовосхвалениях, которыми обильно потчевали друг друга старшие собратья-цари.
   Особенно цари жаловали благородную охоту - тут они принимали Махасену в свой круг, поскольку махавришний выслеживал зверя лучше ловчих, прямо чуя его за йоджану, и один на один выстаивал против редкостных тварей. Не восхищаться этим искусством было решительно невозможно. За обсуждением одного запоротого тигра Махасене предложили другую добычу по царскому чину - слона.
   Махасена привык ожидать скрытой издевки в самых невинных предложениях, - в чем часто бывал прав, - и тут усмотрел намек на бедность своего рода. Пятигорье было бедно слонами, и Шатаратха не имел возможности приобретать клыкастых, только десяток-другой рабочих с отпиленными бивнями были в царском заведении.
   Махасена на это важно кивнул, словно дело шло о безделице:
   - Я сызмальства городил загоны и зацеплял дикарей. Беда только - край наш горист и лесист, поэтому слоны наши мелки, к военному делу негожи.
   - А наш край слонами славен, - закатил глаза в восторге царь Мучикунда, - под стать твоему знаменитому удару, Махасена. В бою яры, в работе сметливы. Владыка посылает большой лов, не довольствуясь ныне обычной данью. Отпросись от двора, махавришний, не запутывайся в женских сетях, попробуй себя в стоящем деле!
   Отступать Махасене было поздно, так как сидящие поблизости раджаньи наперебой принялись давать советы, делиться воспоминаниями, а когда махараджу привлек шум, - представили его виновником Махасену, жаждущего послужить государю. Как обычно, Дхармараджа поставил в пример прочим махавришния, что на сей раз было воспринято царями безревностно, и ненароком для себя Махасена очутился на хауде начальника лова, и за развязной болтовней последнего с грустью отчитывал шаги слона, ходкой рысью уносившего мужа от жены. Урмила при расставании казалась более озабоченной, чем огорченной: Махасене даже почудилось некое облегчение, связанное с отъездом молодого царя Джанапады на лов.
   Как всякий наездник, Махасена скоро привык к слоновьему ходу, подружился с вожаком и, упрятав подальше царский зонт, сошелся накоротко с ловчими и махутами. Все они - похожие на брахманов, умудренные пожилые ловчие, проводящие дни в ворчании на молодежь, и молодые погонщики, передразнивающие за глаза чопорных стариков, отчаянные охотники, тяжеленными рогатинами запарывавшие взбесившихся исполинов, и плутоватые мальчишки, коих никто не пытался сосчитать и приставить к какому-то делу в виду явной неисполнимости затеи, - все они наперебой стремились услужить неуклюжему на первых порах царевичу, походя поучали его премудростям охоты и потчевали благодарного слушателя отборными россказнями, в которых этому роду охотников равных не было.
   Слон, в общем-то, превосходил прочих зверей по силе и сметливости, а в пору любовного гона - по буйности; одному шарабхе, странному рогатому зверю, коего давно уже не встречали, лесной исполин мог уступить дорогу. Полные чудес россказни ловчих бывали частично правдивы, но ни один уважающий себя арья не мог не сплести истину с вымыслом в один узор, - и слушатель в конце концов переставал верить даже в самые очевидные вещи.
   Махасена ошибся - все происходящее было еще ярче и чудеснее таких ночных повествований. Целое войско верхом на слонах вступало в дикие леса. Слоны мерной рысью словно пролетали чудом по топи болот, переплывали со скарбом глубокие реки, в то время как их товарищи метанием бревен глушили крокодилов. Люди прорубались сквозь колючие тернии, оберегая нежную кожу четвероногих соратников, а когда горные дубы преграждали путь, слоны таранили могучие стволы, подрытые сперва клыками. Долгий и трудный путь заканчивался битвой, в которой стройные ряды ручных утесняли диких в огромные загоны. Жутко было царю сидеть на помосте в самой гуще сшибающихся боками туш, несмотря на все уверения, что дикие слоны никогда не трогают людей верхом на ручных, и только долгая учеба превозмогает эту благородную повадку, и опьяневшие клыкастые на поле брани обрушиваются на стрелков противной стороны. С замиранием сердца следил молодой царь за ловчими, которые опутывали дикаря, пока двое ручных, стиснув боками, не уговаривали собрата покориться людям. Непокорных наказывали примерно и жестоко, избивая зажатыми в хобот цепями.
   Но он не почувствовал страха, вернее, не успел, когда бросился с охотниками в погоню за взбесившимися самцами и преградил в цепи их путь всесокрушающему стаду. Он не осмелился использовать огромную окованную рогатину и остановился на великом луке; когда бежавший против него слон высунул голову из разорванных лиан, и Махасена почуял едкий запах из лопнувших висков, он выстрелил в глаз, загнал вторую стрелу в перо первой, а когда слон вздернул с ревом голову, несколько стрел пронзили грудь исполина. Слон продолжал надвигаться, и царь не нашел ничего лучше, как выставить острый рог лука, поскольку опущенная залитая кровью голова прикрывала все уязвимые места. Слон рухнул в пяти шагах от Махасены; царь стоял ни жив ни мертв, пока крики со всех сторон не привлекли его внимания - там сражались его товарищи, и требовалась помощь.
   После этого боя его сочли своим. То же самое царь мог сказать о всем сборище низкорожденных и неприкасаемых, которые, сказать по правде, нравились ему куда более высокорожденных царей. Не будь он царем, не будь уже призван к повелению над людьми, - он вполне удовольствовался бы судьбой слоновьего ловца, он замешался бы в пестрой, шумливой и накрепко связанной взаимовыручкой толпе. Он променял бы чествование победоносного сенапи на привет кеддаха, единогласный трубный звук, коим великаны приветствовали своих вожаков-людей. Одно удручало его - он не представлял себе свою прекрасную принцессу, нежную и утонченную, вместе с мальчиками, которых слоновьи хоботы незаметно поднимали на кровли жилищ и опускали после на спину вместе с ворованными дынями.
   Дворцовые заботы не отпускали молодого царя. Неведомо как Шальва привел колесницу прямо в стан ловцов - и это по разбитой, заваленной стволами тропе. Возничий был измучен, спал с лица и тела, чуть не обмяк в крепких объятиях Махасены: Урмила молила мужа вернуться как можно скорее. Махасена колебался - он по чину отвечал за успех лова и обязан был вернуться только во главе огромного слоновьего каравана. Молодой царь лучше охотников знал, сколько стойл опустело в слоновниках после неудачного похода на Харимьюна и сколь велика потребность в восстановлении подорванной мощи каркотаков. Все же он бросил предприятие, понадеявшись крепко на благоразумие супруги - ей, выросшей во дворце, было виднее, где место зятя махараджи.
   У Шальвы неведомо как очутилась бирка Чакраваки - по ней путешественники беспрепятственно получали подмены на царских заставах. По этой же бирке десяток гвардейцев присоединился к ним на въезде в коренное царство каркотаков. Махасена недоумевал и склонен был видеть в сугубой быстроте и осторожности плохие предзнаменования. И все же они опоздали.
   Урмила встретила супруга спокойно: спустилась со ступеней терема, дала прижать себя к сердцу и вдохнуть запах надушенных волос, преподнесла царю и возничему медвяной напиток. В ее облике, слабой улыбке, опущенной печально голове чувствовалась усталость, и Махасене показалось, что молодая женщина вела бой, не уступавший по напряжению и опасности его охотничьим похождениям.
   Дело, по которому он мчался сломя голову по пыльным путям через всю махаджанападу, показалось ему пустым, а горе Урмилы приписал бабьей мнительности. Дхармараджа провел все обряды, требующиеся для объявления Дурвишахи ювараджей и возымел намерение в следующем походе в Декан отдать главенство племяннику. Махасена не разделял полностью беспокойства Урмилы - к виду Дурвишахи подле махараджи он уже привык, их былая вражда затухла сама собой, и при верности правящему Дому каркотаков махавришний мог вполне ожидать благоволения и нового владыки. Беспокойства Урмилы он не понял, тем более, что за вечерней трапезой мысли его были заняты другим, а очутившись в опочивальне, он просто не дал ей сказать ни единого слова.
   Утром, в часы приема, он отправился с докладом к махарадже. Вопреки обыкновению, владыка не принял своего любимца немедля; время ожидания мало-помалу убедило его в серьезности опасений Урмилы, хотя он по-прежнему не представлял источника угрозы. Встречные цари-данники бормотали уставные приветствия и торопились прочь, слуги и рабы миновали его, как какую-то статую, едва удостаивая взглядом. Царь и зять махараджи заслуживал, разумеется, большего. Раздвигатель завесей сообщал раз за разом на требованпия Махасены, что владыка извещен, но не желает видеть царя Джанапады. Махасену спас Чакравака. Главному советнику стоило только остановиться и окинуть взором растерянного царя и скрывающего злорадную усмешку в глубоком поклоне челядинца, как все оказалось возможным.
   Махасене против обычая пришлось отдать страже оружие, расстаться с мечом; вслед ему двинулся было начальник наряда, но был отослан мановением владыки.
   Махараджа выглядел усталым и угрюмым и избегал встречи взглядом со своим зятем. Холодность владыки стерла радостную улыбку на лице Махасены: царь ограничился поклоном, приличествующим случаю, кратко доложил о результатах лова. Вести были неплохи, но не стерли выражения отстраненности на лице владыки.
   Махараджа едва дослушал до конца, спросил резко:
   - Почему ты оставил порученное тебе дело?
   Махасена смешался:
   - Собственно, лов закончен, и учеба близка к завершению. Будь я более пригоден к данному обиходу, я не преминул бы до конца остаться в лове, да каков толк от царя в обучении слона? Ровно такой, как от ловца на троне!
   Махараджа резко вскочил, опрокинул поставец со свитками и стилами; на шум скользнули бесшумно охранники.
   Владыка уже оправился от вспышки гнева, молвил холодно:
   - Негоже так бросаться царским приказом! Я был в крепкой надежде на тебя, царь, но вижу, что причитания жены тебе важнее поручений владыки. Поди прочь, махавришний, я призову тебя, коль найду дело, которое решусь поручить тебе!
   Махасена обмер от несправедливости. Ему казалось, что чувства изменили ему: не полдень, а полуночь воцарились во дворе, не обычного родного ему Дхармараджу видит он, а оборотня в облике махараджи; с трудом дались ему слова:
   - Коль на то будет благословение владыки, я желал бы пойти с ловом на дальние болота в Ангу. Ловцы считают, что именно туда сбежались от облав слоны трех махаджанапад, и целое поколение их выросло там в покое и изобилии. Охотники сообщали, что те слоны отборны по статям и уму, а вожак их - белая слониха.
   - Ее ты метишь под себя?
   - Белый слон - знак махараджи, а не удельного раджи...
   - И к чему бы такой интерес к слонам, а, Махасена? Хочешь создать полносоставное войско?
   Выдержать спокойствие под попреками Махасене было много труднее, чем выстоять в бою, но он говорил с прежним почтением:
   - Я пекусь только о благе махаджанапады, владыка. Слоновники в Каркотаконагаре даже после нынешнего, удачного лова, останутся пусты на четверть - и это с учетом тех слонов, кои после битвы с Харимьюном должны быть отставлены, но при недостатке пополнения все еще в строю. Как же мне не радеть о мощи великого царства? Ремонт кавалерии в твоих руках, владыка, махавришнии уже не имеют выхода на север, к степным табунам; я лишь надеюсь, что ты восполнишь в полной мере потери в махавришнийских хоругвях, отборных у каркотаков! Я обернусь до пригона табунов и тогда попрошу твоего соизволения отбыть на отчизну.
   Ответом было молчание, настолько долгое, что Махасена засомневался в здравии владыки. Взгляд Дхармараджи, холодный и безучастный поначалу, сменился выражением боли и отчаяния.
   - Это все, что ты имеешь сказать мне, царь?
   - Конечно, владыка, мой сосуд опустошен твоею мудростью и пуст от той отравы, в которой ты меня отчего-то подозреваешь.
   - И ты не собирал ополчение из лесных племен, чтобы потом соединиться с гвардией под командованием Урмилы и принудить меня отстранить Дурвишаху?
   Теперь настала очередь молчать Махасене. Дхармараджа сам смог оценить несуразность своих домыслов и промямлил в полном смущении:
   - В оправдание я могу сказать, что ваша вражда с ювараджей не является тайной ни для кого. Дворцовая жизнь такова, что заставляет подозревать в действии каждого козни против соперника. Я забыл, что имею дело с махавришнием. Ответь мне, Махасена, ты не лжешь мне? Ты не замешан в интриге против Дурвишахи? А значит, и против старого соправителя - меня? Ты говоришь сердцем или языком?
   - Я не приучен лгать, владыка! Собственно, между нами кровь несчастного Аурвы, да примись ювараджа взыскивать с собратьев виру за своих поединщиков - ему придется предстать одному против доброй царской сотни.
   - Прах Аурвы давно предан Ганге, ваш поединок - забвению! - отрезал Дхармараджа. - Речь не об оруженосце, речь о принцессе каркотаков и царице махавришниев. Мне трудно удержаться над схваткой двух самых близких мне людей, тебе же вовсе невозможно.
   - Я не стану лукавить, махараджа, даже не будь вверена мне Урмила в жены, я был бы на ее стороне в споре за престол. Принцесса представляется мне лучшей хранительницей Дома Каркотаков, хотя сохранение родового очага сугубо мужское дело. Дурвишаха - буйное пламя, которое размечет и хворост, и сам очаг. Присягнуть союзу Урмилы для меня значит поклясться в верности твоему делу, махараджа, облечь в дела твои устремления. Видно, это и препятствует нашему сближению с Дурвишахой.
   - Не забывай, Махасена, он - ювараджа, она - принцесса и только!
   - Мне не понятен твой выбор, владыка, но твой избранник - мой повелитель. Клянусь омовением, что до твоей смерти, до которой я не чаю дожить! - я не вмешаюсь в борьбу брата и сестры. Урмила сегодня же узнает о моем решении!
   - А потом... - печально вздохнул махараджа и не закончил.
   - Твоя слава переживет тебя, - по-своему успокоил Махасена, - а свершения кшатриев редко переживают их владельцев. Чему тут скорбеть о низменной доле, коли ты окажешься причастен доле высшей! Коли войдешь ты в круг царей и героев...
   Махараджа отступил от Махасены, побрел к проему. Раскаленный полдень загнал под свесы кровли в прорези решетки стайку дворцовых голубей, любимцев владыки. Добросердечный Дхармараджа отлил воды в горсть и протянул изнемогающим птицам - те вспорхнули и доверчиво опустились на руку человека, потянулись клювиками к воде, заворковали в довольстве.
   - Почему люди не могут обрести чистоту и покой синегорлых горлиц? - воззвал в тоске владыка Севера. - Отчего им к лицу смердящая шкура хищника?
   Вопрос относился напрямую к кшатрию и остался без ответа. Видимо, смолчал и Тот, к кому взывала истерзанная муками душа махараджи. Несчастный владыка принужден был искать ответ в другом месте...
   - Похоже, что сегодня я чуть было не решился последней надежды. Я молю тебя, сынок, храни мое дело, блюди махаджанападу. И Урмиле, и Дурвишахе нет дела до великого царства, они лишь тешат гордыню в борьбе за престол, они хотят видеть на троне самих себя, а не благоустроение, причину упоения собственной значимости, а не связующую цепь между сословиями, блеск, а не труд. Из-за пустой славы они готовы ввергнуть полматерика в руины междусобиц, вот только из-за радения к простому люду не могут они уступить друг другу дорогу. Твоя кшатрийская кровь, сынок, течет в плоти, а не в доспехах из гулкой бронзы, беды прочих отзываются болью в тебе, а не бряцанием литавр. Похоже, мне не на кого положиться более, в тебе одном вижу я сочетание тех качеств, которые отсутствуют у тигра и пантеры. Ты - муж, облеченный честью и славой, ты один, кто сможет раздвинуть ледяные пальцы мои, сведенные смертной судорогой, и принять из них древко стяга державы. Возможно, Махасена, ты иной исход противостояния для державы, спасение ее и опора... Я вижу, какую участь уготовил каркотакам Дурвишаха, - и не в силах изменить ее; я уповаю на тебя, Махасена, - но не могу помочь тебе советом и делом, я могу только верить, что твоя честь и совесть изберут достойный путь разрешения распри. Хорошо одно - что я не буду свидетелем войны за двойной венец каркотаков...
   Когда Махасена покидал приемные покои, вслед ему прощанием прозвучали слова владыки:
   - Махасена, чтобы не случилось позже, тебя считаю я своим сыном. Иди - и прощай.
   Дхармараджа в изнеможении смежил веки, а когда открыл их - пожалел, что не ослеп. Голуби, милые воркующие создания, впали в раздоры из-за рассыпанных по полу зерен. Один из них, взгромоздился на другого и долбил беднягу клювом в затылок, пока тот не обмер...
   Махасена, как в забытьи, миновал анфиладу приемных залов; к счастью, его сторонились по-прежнему. Резкий толчок в грудь привел махавришния в чувство - перед ним стоял Чакравака. Низкорожденный без лишних церемоний впихнул царя в кумирню. Словно из-под плаща выскочил человек и закрыл широкой спиной резную дверь. Брахман, потчевавший мурти, выскочил прочь прямо с чашей риса прежде, чем главный советник обратил внимание на жреца.
   - Ты в опале, царь?
   Махасена призадумался, сказал неуверенно:
   - Нет, пожалуй. Я буду сопровождать махараджу на восток для улаживания тамошних дел.
   - Первая хорошая весть за последнюю половину месяца - воистину, она была черной для всего царства. Не знаю, за что Кришна милостив к такому многобожнику, как ты, но в жены он отдал тебе Лакшми с Сарасвати впридачу. Что она присоветовала тебе сказать отцу? Об ее увещеваниях за вечерней трапезой я знаю, переходи прямо к ночному разговору.
   - Ночному? Что ж я, по-твоему, позволил бы жене болтать на брачном ложе о государственных делах?
   - А чем вы занимались всю ночь?
   Махасена смутился и чуть было не описал то, чем услаждал свою супругу, да Чакравака всмотрелся в самодовольное лицо юноши с ночными тенями бессоницы и тут покрыл все четыре стороны света и все три мира такой божбой, что Махасена вправе был ожидать немедленной кары нечестивца со стороны Всех-Богов. Статуи остались безгласны, лишь укоризну обозначало пляшущее пламя светильника.
   Главный советник отдышался, спросил грубо:
   - Ты всю ночь трахал свою жену?
   - Да.
   - А она?
   - Она тоже!
   - Господь, воззри на тех, с кем я связал судьбу государства! От принцессы я ожидал большего осознания своего долга, да, видно, от женщины ничего путного никогда не добьешься. Перескажи-ка, царь, свой разговор с махараджей.
   У Махасены не возникло сомнений, стоит ли передавать свой разговор и откровения махараджи. В верности Чакраваки государю он не сомневался. Царь добросовестно пересказал все и услышал в ответ ворчливое:
   - Ты, Махасена, то ли глуп до мудрости, то ли умен до безумия. До утренней жертвы я размышлял, как выручать тебя из темницы или отбивать на пути к месту казни. Не хлопай своими телячьими ресницами! Тебя избрали чуть ли не главарем бунта... Кто? Твои благожелатели, которые вовек не забедет тебе Урмилы и Декана, и детям передадут ненависть в наследство. А ты... Поначалу ты оправдываешься полностью в глазах владыки, причем избираешь единственно верный ход, а когда Дхармараджа размяк, и из него, как из воска, можно было лепить все что угодно, - ты благородно отрекаешься навеки от борьбы за махаджанападу. Церемонии воцарения еще не окончены, против Дурвишахи - и за тебя, естественно, - все служилые люди, простонародье. А ты в стороне - вы с Дхармараджей распустили свое благородство, как павлиньи хвосты, и вволю покрасовались друг перед другом. А каково будет другим? Крестьянам, которых разорят почуявшие волю цари? Горожанам, которых возьмет приступом тот же Харимьюн? Не веришь? Представь Дурвишаху на рубиновом престоле? После смерти Дхармараджи один престол у него и останется... Да тебе что... Вам, царям, только развал и надобен! Прощай, махавришний, и прими совет - убирайся в Джанападу, здесь ты как дуб в пустой степи - будешь только привлекать перуны сверху, и никакой Дхармараджа тебя не спасет
   .
   Глава2. Прощание с Паури
   Перемирие между Севером и Деканом оказалось кратким до неприличия. Оба владыки искали повода для ссоры; стоит ли удивляться, что он нашелся в самом скором времени. Распря царьков на рубежах, в былые времена закончившаяся бы добросовестной потасовкой и примирительным пиром, содрогнула плоть великих царств и исторгла великие воинства. Махараджи, не считаясь ни с пребыванием жары, ни с убыванием людишек, погнали встречь друг другу свои рати. На сей раз их единой воли оказалось недостаточно, чтобы свести в смертоубийстве воинов. Всевидящее солнце, увидев в неурочное время рати на переходе, преградило им путь: его золотые стрелы разили ратников, удушающий зной укутывал тенетами, люди и лошади валились от удара сияющей булавой, пыль укутывала как пеплом шествие полков, все более обращающееся на похоронное. Дхармарадже и Харимьюну достало благоразумия отложить до осени свои свары, тем более, что их состояние еще не полностью восстановилось после деканского похода. Поход был отменен, но война продолжалась взаимными набегами.
   Дхармараджа успешно укрепил свои границы с барбарами и союзы с арьями. Дурвишаха был объявлен сенапи. Под стяг ювараджи собрались его приятели: им хотелось сорвать полусозревшие колосья с предуготовленного к бою поля еще до того, как к нему стекутся жнецы и хозяева примутся наделять работников по-своему.
   Интрига во дворце восприняла поход Дурвишахи двояко: с одной стороны, сын Духшасаны получал под начало власть и силу, немыслимую ранее, с другой, отлучался от столицы и тем самым предоставлял Урмиле место у трона отца. Принцесса осознавала, что возвращение сводного брата с победой из похода оставит ее проигравшей в скачках за венец каркотаков. Победа каркотаков означала ее личное поражение. Дхармараджа на советах не раз высказывал мнение, что Дурвишахе пора опробовать себя в настоящем деле. Слава победителя Харимьюна заставила бы умолкнуть ропот несогласия и освободила бы несчастного махараджу от проклятия умервщления брата. Ради этого Дхармараджа мог принести в жертву не только свое войско, но и многое другое.
   Урмила снова накоротко сошлась с Чакравакой; прежние разногласия были забыты ввиду стремительного возвышения Дурвишахи. Плоды их союза созрели тут же: отлаженное обозное хозяйство начало давать сбои. Чакравака не имел над тылом силы, зато имел много единомышленников в свободных кшатриях, верных лично Дхармарадже, обязанных ему всем и желавших сохранить махаджанападу от распада.
   На границе началось неладное. Конная гвардия стояла в столице охраной Дхармараджи и общим резервом на все направления. Дурвишаха распоряжался наемниками-шаками и изгоями-кшатриями, кое-как сведенными в сотни и полки. Ювараджа был им люб, поскольку не чванился и давал наемникам воли поболее Дхармараджи. Военный совет Севера учитывал это, равно как и то обстоятельство, что наемные отряды - шайки, по существу, - лучше всего подходили к неправильной и нечестной войне засад, налетов и разорений. В том, что наемники Дхармараджи истреблялись при этом без счета, сам махараджа видел одно благо, поскольку избавлял свою землю от воров и татей. Совет не счел в своих сметах одного человека - человечка даже - Чакраваку, через которого осуществлялась пересылка и по чьим путям посылалось довольствие и распоряжения.
   Наемники, не получая оговоренного, сперва с почтением выслушивали увещевания Дурвишахи, тем более, что вождь сквозь пальцы смотрел на те способы получения добычи, которые честным кшатриям показались бы зазорными. Наемники не хуже шаков грабили деревни, посягали на городки, обирали торговцев, кое-где даже втихомолку обирали жертвенники и храмы. После - то ли легкая добыча распалила нечестивцев, то ли оскудение превзошло всякую меру, - наемники взбунтовались и объявили юварадже свой приговор: или он возмещает самолично долги махаджанапады своим наймитам крови, или же пусть отдает на разграбление волости под каркотакским владычеством. Пограничная полоса уже была выжжена, углубляться далее на юг наемники боялись - и совершенно справедливо, поскольку Харимьюн усилил рубежи колесничными хоругвями и крестьянскими ополчениями.
   Ювараджа уже отчаялся в своих пересылках с махараджей: на мольбы воеводы совет отвечал встречными обвинениями, поскольку-де обозы посылались, но никаких известий об их прибытии в ставку Дурвишахи не поступало. Среди чиновных кто-то распускал слухи о том, что довольствие доходило-таки до места, но пользовался им сам ювараджа, а не те, кому оно предназначалось. На легкомысленного Дурвишаху это и в самом деле было похоже, вот только на сей раз юваражда в полной мере чувствовал на плечах тяжесть ответственности перед махаджанападой и не мог отбросить это тягло ради пустой прихоти. Дурвишаха в возмещение долга отдал всю свою утварь и рабов; себе он оставил простой шатер, колесницу и снаряжение раджаньи. Сего оказалось мало, и цари-приятели ссудили ему недостающее.
   Наемники угомонились, но ненадолго. Подавлять бунт уступками все равно, что гасить костер доброй кидкой сена: сперва пламя никнет, раздавленное тяжестью, позже распознает природу нагромождения, с ревом и торжеством взметается ввысь, в одно дуновение пожирая все. Теперь шудры войны требовали платы вперед...
   Дурвишаха не был глуп и не имел недостатка в доброхотах-осведомителях. Прервать прямое сообщение полевой армии с государем мог только Чакравака; военный совет мог бросить воинов на произвол судьбы, только твердо присягнув призраку-махаджанападе и ее верховной жрице - Урмиле. Замысел перерос создателя, и теперь Дхармараджа, вознесенный ввысь и одновременно заключенный внутрь своего же замысла, не имел никакого влияния на события.
   Тигру, понадеявшемуся на силу, судьба оказаться в тенетах: торная дорога к славе и власти оказалась перегорожена ловушкой... Выбор у Дурвишахи был невелик: идти покорно в западню или вернуться бесславно восвояси; Дхармараджа не простил бы соправителю ни разорения подданных, ни возвращения сенапи с мольбой о жаловании. Харимьюн нагнал в пограничье тьму колесниц, и лишенный верховного стяга лагерь в скором времени принял бы на себя выпад деканцев - и наверняка не выдержал бы его.
   Дурвишахе, лапой угодившему в петлю, оставалось кружиться на месте, топтать свои же следы бесчестия. Он снова воззвал к приятелям. Они поддержали бы товарища в надежде на то, что махараджей он вернет им сторицей, да все цари были в стесненных обстоятельствах. Кшатрии шли на войну, как на жатву, и если поле оказывалось скудным, сами испытывали нужду. Именно тогда царю Суманасу Виракскому припомнилась Паури, некогда отъятая Шатаратхой и вскормившая Махасену. Стоило произнести имя "Махасена!", как все оказалось простым донельзя. Имению предателя предстояло расплатиться за преступление, и лучшего способа досадить партии Урмилы найти было трудно; ну, а наемникам было все равно кого разорять.
   Судьба Джанапады была решена за первой переменой, прежде чем кравчие наполнили рога и кубки по второму разу, - как оказалось, и судьба самой махаджанапады тоже...
   Дурвишаха приказал всеми способами тревожить абхитаков, оставил кой-какие заслоны, а сам скорым шагом повел часть наемников и дружины раджей в Пятигорье. Наемникам надлежало подчистую вымести усадьбы махавришниев, а цари были приглашены Суманасом отпраздновать возвращение Паури законному владельцу.
   Весть о приближении Суманаса опередила его самого не более чем на стражу. Застава махавришниев была повязана. Ускользнул один коновод, который охлюпкой домчал невероятную весть о приходе злоумышленников под каркотакскими стягами. Вскоре те самые стяги заполоскались над самым тыном. Суманас вел себя сдержанно, более всего полагаясь на ласку. Паурийцы, возвращавшиеся с дальних делянок, невозбранно проходили через царский стан; вираки приветствовали знакомцев, приглашали к походному угощению, участливо справлялись о родных и призывали передаться под руку Суманаса. Все представлялось так, будто хозяин вернулся в давно заброшенное поместье и милостью дает время подготовиться к праздничной встрече. И Суманасу, и особенно Дурвишахе очень хотелось представить дело именно так: в последнее время Дхармараджа властно пресек земельные распри царей, оставив на свое усмотрение решение межевых споров.
   В последнюю дневную стражу ворота деревни захлопнулись - и не распахнулись в первую следующим утром. Суманас осведомился кротко, не он ли послужил причиной нарушения привычного распорядка. Ответ был краток и четок: Суманас нарушил закон и договор, он - захватчик чужих земель, община хранит верность своему царю, Махасене Махавришнию, и более никаких сношений с Суманасом иметь не собирается!
   Суманас поутру был в добром расположении духа и ответ стражника счел забавным. Желая получить более верное известие, вирак вызвал старосту. Пулиса явился не один: через тын свесились головы всех пяти членов деревенского совета.
   - В благополучии ли пребывает община, почтенные мужи совета? - добросердечно осведомился Суманас.
   - Паури пребывала в довольствии - до известного времени... - раздался вежливый ответ.
   Суманасу недосуг было перепираться с деревенщиной на виду и посмеянии Дурвишахи.
   - Для общины наступят счастливые дни, если она воссоединится с моим царством, восстановит естественную связь земли с царем-супругом из рода вираков. Что же вы медлите, почтенные? К чему вам пребывание под властью полубарбара, мальчишки к тому ж и покрытого подолом сари своей жены? Зачем вы ему, вкусившему уже от махараджевых яств? Вечерняя трапеза у принцессы стоит дороже, чем годовая дань с Паури, а за один ее убор можно выменять с десяток таких деревень, как ваша? Ваша недалекая судьба - быть брошенными пустой игрушкой, меной всего вашего достояния к ногам принцессы, которой она будет забавляться вечер и отбросит к ночи за ненадобностью. Спуститесь ко мне, почтенные, в мои отцовские объятья и позвольте начать праздничное пиршество. Сам ювараджа Дурвишаха томится в ожидании вашего согласия!
   - Блистательному Дурвишахе придется долго дожидаться нашей сдачи, - после краткого совещания заявил Пулиса. - Паури останется под прежним владычеством.
   - Хорошо, - продолжил Суманас, - если вам недостаточно прежних доводов, вам придется смириться с последним, самым веским! - и он с маху ударил в створки ворот.
   Плахи горестно охнули.
   - Всмотритесь! - вскричал Суманас. - Да не в эту несчастную ограду, ее свалит мановением хвоста бычок. Вглядитесь в свое будущее! Что же будет твориться во взятом приступом селении? Что будет с твоими волами, Пулиса, которые вспахивают за раз всю деляну - так и быть, получишь от щедрот наших кусок головизны! А твоей младшей жене, Шульпи, может, больше по нраву придутся ласки толпы раджаний? Твой отец, Каяла, всю жизнь откладывал от ежедневной меры риса треть и клал ее в запас - так было положено благосостояние твоей семьи и так была заложена основа твоего дома, - а как легко загорится соломенная кровля от огненной стрелы! Гаутама, благочестивый старец! Подними посох жреца, погони свою неразумную паству к благому! Ямуда, я взываю к твоему благоразумию! Кому нужна кровь и распря? Я уже дал свое царское слово - и ради него готов переступить через кровь!
   Каждый из пяти, к кому обращался Суманас, опускал голову и старался не встречаться взглядом с соседом. Слова-стрелы Суманаса били без промаха, вирак играл с ними по-жульнически: против их достояния, вспоянного потом поколений, он ставил всего лишь кшатрийскую удаль. Так, может, не стоит вообще начинать рискованную игру? Суманас почувствовал, как пронзенная рыба бьется на острие гарпуна: ему оставалось лишь извлечь знатную добычу из бурлящей воды...
   - Кто защитник ваш, почтенные? Где ты, Махасена? А может, сосунок Джаяда, троноблюститель явится сюда во главе великого войска? Или Закон приковыляет сюда царским судьей? Ждите-ждите... Закон - что паутина, в нем запутывается всякая мошка, крупный шершень рвет сети мимоходом... Сам ювараджа благословил меня на возвращение отчизны. Открывайте ворота поскорее и тащите все потребное для царского пира! А поутру я разберусь с налогами и полной мерой изыму разницу между Шатаратховой смехотворной шестиной и настоящим побором, коим может удовольствоваться благородный царь!
   Кричал он в пустоту. Сельский совет спустился с вала, присел в тени изгороди.
   - Говорил же, собрать по дроне риса с очага и обновить тын! - прошипел Каяла.
   - К чему? - горько рассмеялся Пулиса. - Против татей мы худо-бедно защищены, против восьми царских стягов не устоит и град Шатаратхи. Его разнесут по бревнышку быстрее, чем Джаяда успеет уткнуться в материнский подол!
   - Слыхали, сверх шестины! Шакалье отродье...
   - Повсюду так, вот и до нас добрались...
   - Ну, если цари перешли грань шестины и обычая, их уже не остановишь, пока не выдоят последние соки.
   - Лучше уж сразу под меч, чем накинут удавку новых налогов - хоть мучений меньше!
   - Что ж Махасена сидит у каркотаков? - продолжал искать виновного Каяла.
   - Так и выпустит махараджа зятя из своих когтей - да впридачу еще с Урмилой, которая во дворце строит заговор за заговором, а на воле поднимет настоящий мятеж, - рассудил Гаутама.
   - Вон живой пример, расположился за тыном! - кивнул Пулиса.
   - Так пусть сам Дхармараджа и его Закон защищают нас! - вскричал Каяла. - Кто отобрал у царей войска и собрал их в Каркотаконагаре? Кто разрешил крестьянам иметь одно охотничье оружие и отобрал боевое? Он же оставил нас беззащитными перед тигром - а ведь у полосатого следовало ранее вырвать клыки и когти!
   - Закон... - кратко сказал Пулиса, выразив этим все.
   - Закон... - откликнулись все и скорбно переглянулись - словно прощались.
   Они разом встали, разом обернулись. Заросли манго отгораживали внутреннюю тропинку вдоль вала, но они прозревали все селение через стену листьев и сучьев: тонкие струйки дымов, дружный перестук пестов в ступках, купы плодовых деревьев над соломенными кровлями, стая вспугнутых голубей, брехание собак...
   - Говори ты, Пулиса, ты мастак по этой части, - сказал Каяла. - Сход нет нужды собирать, все ясно и так.
   Суманас ходил - почти метался - у ворот. При первых словах он остановился в пол-оборота, подобрался, точно перед прыжком.
   - Царь Суманас! Ступай прочь! Мы остаемся подданными Махасены. Он не защитник нам, я знаю; и никакой Закон не встанет на пути Дурвишахи, и кшатрийский Покон не остановит теперь меч сильного от поражения беззащитного. С нами остается одна Правда, заступница худых и простых. Она не чужая нам, как твой Покон, она, матушка, не сдавливает в объятиях, как Дхармараджев Закон, - она всегда хранит сирых и убогих, она в нашем сердце! Наша плоть в твоей власти, над сердцами нашими одними ты не властен. Ты можешь взять Паури приступом, но владеть ею тебе не придется.
   - Вы, безоружные, пойдете против раджаний? - изумился Суманас.
   - Это только Покон выявляет себя силой, - ответил Пулиса. - Правда торжествует и в бессилии. Матушка-смоковница, будь нашей заступнцей и свидетельницей!
   Суманас пожал плечами и отправился к братьям-царям.
   Дурвишаха недоуменно скривил тонкие губы, предложил:
   - Может, послать моего глашатая объявить, что моей властью община передается тебе? Что же мне, юварадже, опускаться до приступа деревни, своей к тому же? Кто им Махасена, какая разница, кто собирает налоги?
   - Нет, Дурвишаха, не стоит унижаться переговорами. Махасена им свой: он вырос среди них и, сказать по чести, до сих пор носит царский венец, как повязку погонщика. Упрашивать деревенщину бесполезно: если вол встал на своем, сдвинуть его никак не возможно... Вот что, пошлем-ка оруженосцев и конюхов в деревню - и в самом деле, зазорно обнажать оружие в этаком предприятии.
   Дурвишаха призвал главаря наемников и махнул рукой в сторону Паури. Шудра войны оскаблился в предвкушении поживы.
   - Постой, приятель, - побежал за ним Суманас. - Я нынешний владетель деревни и не хотел бы обрести вместо поселения пепелище...
   Наемник даже не обернулся. К нему тут же присоединились начальники отрядов, и они принялись делить добычу. Самим приступом они были озабочены мало, поскольку не видели преграды в оплывшем вале и противников - в поселянах.
   Дурвишаха отъехал прочь, дав тем самым пример прочим высокородным. Цари вольно расположились на опушке леса, который избавил их от тяжкого зрелища вспухшего облака дыма, далеких воплей и рева рогов. Впрочем, досадные мелочи недолго беспокоили пирующих - наемники просто вошли в Паури и взяли все, что им нужно. Остальное спалили - просто так.
   - Невелико приобретение у тебя, брат Суманас! - сокрушенно признался Дурвишаха. - Ну, не беда, Махасена расплатится за все - и за твой ущерб, и за страдания несчастных! И чего ради они взъерепенились? А все дядюшка виноват: приучил людишек к покою да к привычке искать защиту у него. Ничего, при мне все восстановится по-прежнему...
   Наскоро обобрав уцелевшие выселки, дружины вступили в Пятигорье, где принялись хозяйничать наемники. Махавришнии не утеряли за годы мирной жизни былой сноровки. Распустившиеся наемники, готовые к безнаказанному грабежу, не обманули заставы и не догнали конские табуны, угоняемые к граду. Добычей их стали коровьи стада порубежья. Если наемники сочли скотское пленение добрым предзнаменованием, то скоро им пришлось убедиться в обратном - отхваченный кусок махавришнийского достояния многим стал поперек горла, когда вновь над полями загремела "Узда!"
   Отборные колесничие Пятигорья стояли под Каркотаконагарой в ожидании похода в Декан, а Джанападу защищали выслужившие срок и отставленные от битв да воспитываемое ими пополнение из отроков. То же следовало сказать о лошадях и снаряжении. Крестьяне стеклись в ополчение и бойко поспешали за колесницами. Отходившие наемники столкнулись в возвратном движении с дружинами царей и кинулись с жалобой к Дурвишахе - он привел их на корма или на верную смерть?
   Дурвишаха оглядел сходку наемников, не скрывая презрения, и, не утишая рык разносящего голоса, обратился к царям:
   - О чем я сожалею, так это о том, что этот сброд вообще ускользнул от троноблюстителя - как бишь его... Джаяда? Да, у Шатаратхи знатные сыновья... Вот что, малопочтенные, - это уже к наемникам, вмиг утратившим петушинный задор, - потчевать я ваше стадо не собираюсь, своею царской рукой подносить вам кубок мне негоже. А если конюхи да старики перебьют всех вас - так то мне в прибыток: меньше просить у махараджи на содержание оставшихся. Ступайте прочь от моего шатра!
   Дурвишаха позабыл, что общается не с дружинниками, а с наемниками, а тем капризы и чванство царей служило лишь дополнительным источником дохода, поскольку позже вставлялось в общий счет. Глава наемников объявил попросту, что если ювараджа не изгонит махавришниев из Пятигорья, то отряды сборщиков отправят гонцов на рубежи и Харимьюн пересечет границу без боя. Подобный исход для наемников представлялся как более привлекательный: они-де все равно могли вольно грабить земли каркотаков, да еще получали некую мзду от владыки Декана. Теперь спор зашел уже о дополнительном вознаграждении. Рассуждений и вычислений наемников Дурвишаха уразуметь уже не мог. Шудры войны переняли у подлинных шудр обычай плакаться о худобе и топить в пустословии свои просьбы, да так, что их собеседник вконец терял нить рассуждения и был готов согласиться на все, лишь бы его оставили в покое. Ювараджа как-то незаметно оказался обязанным вступить в бой с махавришниями и освободить путь наемникам-сборщикам. Исход этой стычки был предрешен заранее. Неровная линия махавришнийских колесниц и ватаги поселян были разогнанны беглой стрельбой великоколесничных бойцов: до прямого столкновения дело не дощло, что спасло махавришниев от истребления. Они рассеялись, а победители, смущенные своей победой, наблюдали, как по следу, дымящемуся от крови раненых львов, помчались шакалы.
   Последним оплотом махавришниев оставался град Шатаратхи, в котором засел Джаяда. Собственно, Дурвишаха не имел ничего против троноблюстителя и оставил бы отрока отсиживаться за тыном, да наемникам все казалось мало добычи и дружины подняли ропот недовольства, требуя своей доли в расхищении Пятигорья. Как путник при спуске с кручи, неосторожно увеличивший шаг, вынужден все более убыстрять ход и переходить на бег, так и Дурвишаха, раз изменив себе, был вынужден переступать через свои намерения все чаще и чаще. Единственное, на что оставалось надеяться юварадже, так это на то, что приступ поубавит в числе крикунов и с оставшимися управляться ему будет легче.
   Нехотя объявив о начале приступа, Дурвишаха отстранился от его подготовки и праздно наблюдал за снаряжением арканов с крючьями. Деятельный стук, гомон и гогот сопровождали это приготовление. Дурвишаха обернулся ко всему этому спиной и коротал время за игрой в "облаву". За перестановкой косточек Дурвишаха не обратил внимания на внезапную тишину, пока его соперник не оторвал взгляд от расчерченной земли и не поспешил вскочить, соединив ладони в приветствии.
   Ювараджа обернулся - перед ним стоял дряхлый старец и опирался на плечо старушки, сохранившей следы былой красоты. Охряное одеяние отшельника покрывало ширококостный стан, видимо, человек тот был дороден - кожа не облегала некогда объемные члены, а свисала складками.
   - Приветствую... благочестивого Шатаратху! - не совсем уверенно завершил приветствие ювараджа, поскольку сомневался и в определении положения собеседника, и в том, что это на самом деле Шатаратха.
   - Преуспеяния юварадже!
   Оруженосец поспешил с кувшином для омовения ног и царским седалищем - Шатаратха отстранил знаки почтения.
   - Я отшельник, почтенный, я вне круга приличий...
   - Позволь предложить тебе хоть седалище! - настойчиво предлагал ювараджа. - Я знаю, как ты страдаешь страшной раной...
   - Рана, полученная в бою за славу каркотаков, не помешала мне покинуть обитель, чтобы присутствовать на разорении каркотаками собственных владений - так что не утруждай себя излишне, благословенный славой...
   - Ты пришел просить за своего сынка, засевшего за частоколом? Напрасны будут твои прошения, царь Шатаратха. Сколько ты разметал городов, так посмотри, как будет уничтожено дело твоих рук! Ты бахвалился мощью - так испытай бессилие! Ну, как тебе, царь?
   Шатаратха обвел взглядом свой город, изрядно осевший и обветшавший.
   - Ты мне грозишь, ювараджа? Нет, не мне, отрешившемуся от мирских уз, угрожаешь ты, но самому себе! Я испил кубок своей жизни, и тебе тоже придется обрести на дне его горечь бессилия. Чего ради кичишься ты? Ты пытаешься заглушить тихий шепот своей души - мол, мои труды развеются прахом и мне придется скитаться с посохом вместо меча. Ты всеми подвигами пытаешься удержаться на краю водоворота - напрасный труд, ювараджа. Одно спасет тебя от неизбежных печалей и терзаний - ранняя смерть, настолько ранняя, что ты не успеешь задуматься об этом. Вот ради чего я явился сюда - прими от меня разочарование в земной суете, и пусть гибель града Шатаратхи на глазах его владельца отрезвит тебя от опьянения жизнью. Я жду тебя на пути прозрения, сын Духшасаны...
   О вторжении в Джанападу ее царь узнал на следующий день после сожжения Паури. Об этом сообщил Чакравака; советник подгадал время так, чтобы при разговоре присутствовала принцесса.
   Махасена беспомощно оглядел всех.
   - Пятигорье - в подданстве каркотаков и никогда не выходило из их рук. Почему же соправитель сам взрезает узы приязни и верности?
   - Ты ожидал чего-то другого от Дурвишахи? - холодно осведомилась Урмила. - Он - лютый враг, мой и твой!
   - Пусть так... - Махасена все еще искал ответ у Урмилы. - Но при чем тут худой люд? Причем верные махарадже колесничие?
   - Дурвишаха попросту нашел незащищенное место в твоей броне, - попытался перевести на внятный Махасене язык свои доводы Чакравака. - Он не имел другого способа досадить тебе, а через тебя - наследнице и мне, низкорожденному. Отбрось пробитый доспех и думай об ответном ударе, ибо время для него настало: ювараджа открыт гневу махараджи.
   - Это мое царство, я его защитник... - проговорил Махасена.
   Урмила взмахом ресниц заставила Чакраваку заткнуться: ей слишком хорошо был известен голос Махасены, размеренно повторяющий нечто некогда затверженное. В такое время махавришний терял слух, зрение и способность к рассуждению. Когда что-то неприятно поражало его во внешнем мире, Махасена затворял створки своей раковины и опускался в глубины души в поисках руководства. Что именно он мог найти там, Урмила знала наизусть: в тине воззрений черни лежала плоская груда Шатаратховых мыслей, наворованная отовсюду, совет Прахасты "Бей первым!" и единственная россыпь драгоценностей - поучения Андхаки, к сожалению, касаемые только ратного ремесла. Почерпнув нечто подходящее к случаю из этого клада, Махасена оживал, всплывал и тогда уже шел напролом, носорогом в зарослях, и и противостоять ему не мог никто. Беда заключалась в том, что глубинное течение ранее воспринятого уносило Махасену слишком далеко от пути Урмилы.
   - Да, ты - царь! - молвила она ласково и прижала его пылающие ладони к своей лебяжьей груди. - Ты - защитник, но только ли Джанапады? Ты должен думать сейчас о всем великом царстве... Что тебе до удела, коли ты призван на владычество? Мне жаль твоих друзей и родичей, их судьба предрешена, и ты ничем не сможешь помочь им. Ты должен восстать на Дурвишаху - но теперь уже от всей махаджанапады, которой предрешена участь Джанапады, а может, еще более горшая. Ты сейчас один защитник худого люда - оборони его! Ты остался один витязь Закона, один, кто почитает батюшку наставником в истине, - заслони его от происков Дурвишахи!
   Урмила и Чакравака затаили дыхание.
   - Там сейчас сражается мой брат... - продолжал Махасена, словно ничего не слыша.
   - Джаяда? - решил вмешаться Чакравака. - Вот уж за него не беспокойся: Дурвишахе он сгодится как другой претендент на джанападский стол, а то, что он - кшатта, так это преимущество, поскольку Дхармараджа благоволит к низкорожденным.
   Урмила закусила нижнюю губу и сокрушенно взглянула на советника: она поняла, что Махасена не воспринимал происходящее на поверхности. Урмила призадумалась, изыскивая другие доводы для пробуждения Махасены.
   Привратница объявилась стуком посоха. Принцесса обернулась на досадную помеху и поспещила приветствовать Агнимурти.
   - Махараджа желает видеть царя Джанапады, - объявил командующий гвардии.
   - Высокородный решил отобрать миску похлебки у шудры, - привычно оскалился на давнего недруга Чакравака. - Это моя обязанность - объявлять волю владыки...
   - Что делать, - деланно сокрушился Агнимурти, - коли шудры забывают о своем предназначении и вползают змеями в кшатрийский промысел.
   - Я сопровожу своего супруга, - заявила принцесса. - Благодарю тебя, командующий, нам всем действительно лучше вернуться к своим обязанностям: тебе- готовиться к походу, советнику - служить устами владыки, мне же - утешать сердце отца.
   - Прими извинения, принцесса, приказ четок: Махасена должен явиться один и спешно. Махасена! Ступай за мной!
   Пальчики Урмилы бессильно скользнули по обнаженному плечу супруга: махавришний пришел в движение, но куда выведет его эта дорога, оставалось только гадать.
   В переходах Агнимурти придержал шаг и сказал негромо:
   - Гвардия не станет на пути махавришнийских колесниц, когда ты поведешь их походом. Я сам бы отправился с тобой, да давно уже не властен своей судьбой - я служу Дхармарадже.
   Поскольку Махасена промолчал, то тишину дальнейшего пути в зыбком свете светочей разрушал только шорох шагов. Так же молча стражник беззвучно отдернул занавесь и ударил в маленький гонг. Махасену ждали с нетерпением.
   Махасена отдал положенный поклон, замер - весь во внимании, ничем не обнаруживая своих чувств.
   Дхармараджа привычно раскрыл объятия, но отстраненный холодностью, сник и сказал жалобно:
   - Сынок...
   - Я слушаю твои распоряжения, владыка!
   - Если бы я знал, что приказывать, то все было бы проще: мудрый махараджа посылает своего верного раджу и выслушивает отчет о счастливом завершении предприятия. Беда в том, что владыка не может распорядиться, а подданный не склонен к исполнению. Не так ли?
   Махасена стоял столбом; Дхармараджа продолжал в смущении:
   - Я знаю, что ты устоялся на своем решении, ведаю, каково оно. Я не в силах воспрепятствовать ему. Тебя направляет Покон и благословляет Закон. Состояние царя требует немедля от тебя идти походом в удел и отражать вторжение. Но Закон моим велением первенствует над Поконом, первое слово надлежит молвить мне, но что-то накладывает печать на мои уста, и я не имею сил поднять карающую длань: на ней цепь совести. Ты, сынок, достаточно смышлен, чтобы задаваться вопросом: отчего именно Дурвишаха стал махараджей без всякой к тому острой необходимости? Его отец был царем каркотаков, но мать его - кшатрийка из захудалых, мне он лишь племянник, и все эти соображенпия не перевешивают того, что Урмила мне родная дочь, в которой слилась воедино кровь высоких царственных домов; умом и волей она превосходит многих витязей, и если существуют предубеждения против женщины на троне, то уж против ее достойного мужа или сына противодействия возникнуть не может. К тому же Урмила выкована из той же крицы, что и я: она продолжательница моего дела по духу и роду. А Дурвишаха не стоит разумом моего замысла, кровь и приятели направляют его на путь простого раджи, - а не махараджи. Я не слеп, Махасена, и знаю куда более тебя о словах и поступках соправителя. И все-таки именно он занял место отца на двойном каркотакском престоле, именно его прочу я в преемники, хотя делать ставку на то, что ему удасться сохранить мое дело может только вконец отчаявшийся игрок. Этот игрок я: я в ослеплении продолжаю игру, зная при этом, что никак не могу выиграть, что все мое достояние поставлено против дохлой крысы, и как не бросай кости - все равно на них выпадет Кали, мрак и отчачяние...
   - Ты не догадываешься, почему? А ведь именно с тобой связана эта тайна, с твоим зачатием... В этот день я убил отца Дурвишахи, точнее, поразил свое сердце, а не Духшасаново, ибо мы были едины в двух лицах; убил в поединке, защищая честь твоей матери. Самым простым и легким было бы догнать брата по пути на юг, но царство требовало продления моего существования. Я возложил себя на трон подобно жертве. В Дурвишахе я видел счастливый исход своего горя, мне думалось, воплотив замысел брата в создании махаджанапады и поставив сына брата во главе ее, я уплачу виру своей совести. Дурвишаха в юности был смышлен и силен, истинный вождь, любимец витязей, но чем дальше, тем более убеждался я, что ему никогда не удасться продолжить мое дело. Как призовой скакун, он способен промчаться отмеренное, опередив всех, зато тяжкий незаметный труд ему не по нраву и не по силам. Он раджа, отважный и великодушный, первый в бою и на пиру, но не махараджа, чья отвага зачастую сходна с отступлением и чьи добрые чувства заключены в темницу Закона. И все же я продолжаю править челн в стремнину, сулящую гибель мне и моему судну. Мне все равно, пусть так... Проклятие тяготеет на моих трудах... Я обмолвился, что правлю челном - какая самонадеянность! Весло выбито из рук моих, я потерял управление, ибо я отступился от основы своего проявления Закона. Я должен наказать Дурвишаху - но не могу, и теперь тебе известно, почему...
   - Я жду твоих приказаний, владыка, - сухо сказал Махасена.
   - Я не знаю, как поступить, сынок, - вновь повторил махараджа. Он со старческим кряхтением поднялся, с опаской подошел к царю, совсем не по чину склонил седеющую голову на мощное плечо - точно мыслил отыскать опору. - Поступай как знаешь, Махасена, у меня не поднимется рука ни благословить, ни проклясть тебя...
   - Махараджа! Ты утвердишь Джаяду на Джанападском престоле? - неожиданно спросил Махасена.
   Дхармараджа отстранился: надежда заставила его вглядеться в лицо Махасены. Ответного сочувствия несчастиям владыки сыскать было затруднительно: губы поджаты, взгляд чист и пуст, глаз сощурен, точно при стрельбе.
   Махасена уже обратился в снаряд и отправился в свой полет.
   - О чем это ты? Ах да, сынок, я понял тебя: лучшего примыслить трудно. Я сейчас пошлю гонца, и Дурвишаха отступит из Пятигорья - ведь, правда, у него нет ссоры с Джаядой? Сколько ему, пожалуй, десятая осень? Махасена, я возмещу тебе все убытки вдвойне! Махасена, сынок, не заботься о своей судьбе - целый материк перед нами. Облюбуй любую часть и считай ее своим владением. Махасена! Очнись же!
   - Я услышал волю владыки, - холодно и размеренно прозвучал ответ. - Теперь я смиренно ожидаю отпуска.
   - Куда же, сынок?
   - Теперь я свободен, махараджа. Я ничей: ни твой данник, ни муж Урмилы, ни разменный брусок в мошне Чакраваки, ни мишень Дурвишахи. Теперь я буду делать только то, что сочту необходимым!
   - Махасена! Васудева, вразуми же меня! Я ничего не понимаю!
   - Я тоже не понимаю тебя, махараджа: ты привык изыскивать меры к тому, чтобы одновременно пропитать обезьяну и сохранить банан. Изволь, я предоставил их в очередной раз. Я не собираюсь менять свой удел на твои благодеяния: я защитник джанападцев, и если мой венец, как одинокий сал, привлекает молнии, я отдам его тому, чьим благословением они будут более сохранены. Царское ожерелье намертво заклепано на моей шее, и мне не отрешиться от него никогда. Я буду оборонять свое царство - но простым колесничим, так сподручнее. Позволь покинуть дворец, владыка!
   Чакравака затаился в переходе, и Урмила выскользнула тотчас при появлении супруга.
   - Джаяда будет объявлен царем Джанапады, - на ходу бросил им Махасена.
   - А что? Метко бьешь, царь! Пусть теперь Дурвишаха попробует тронуть Пятигорье! Твои собратья равнодушны к схватке Дурвишахи и Урмилы, зато разорения царя, непричастного к дворцовым сварам, поднимет их всех разом! Ай да молодец! Говорят ведь: один простец придумает такое, что и десяти мудрецам вовек не выдумать! Постой, Махасена!
   Царь шел ровным размеренным шагом. Урмила спешила за ним, на ходу оправляя развевающиеся крылья шарфа.
   - Махасена! Не могу же я бегать, как прислужница! Куда ты спешишь?
   - К Шальве. Мы выезжаем в Джанападу.
   - Послом батюшки? Удачно, ничего не скажешь...
   - Нет, принцесса, более никому во Дворце я не слуга. Я - пустое место в чинах, я просто Махасена, я исполняю кшатрийский Покон, защищаю слабых от сильных.
   - Ты отправляешься на смерть! - взвизгнула Урмила. Это было так необычно для принцессы, что Махасена замедлил шаг.
   - Ты сама обрекла меня на смерть ради своего заговора - так к чему такое удивление?
   Урмила ухватила Махасену за руку и принудила остановиться наконец.
   - Я веду тебя к победе, махавришний! Враг опасен, но разве мы сейчас слабее Дурвишахи? Я не желаю выслушивать твои укоры!
   - А я, высокородная принцесса, не желаю применять твои приемы! Твои происки вызвали в соправителе жажду мстить; ради детской игры - кто кого спихнет с трона - вы подтолкнули к провалу поход махаджанапады и подвергли разорению ни в чем не повинную страну! Дурвишаха враг мне, но драться с ним я буду по-честному!
   - Тогда ты на самом деле погибнешь, Махасена. Я не отпущу тебя, если понадобиться - лягу на твоем пути!
   - Сие не подобает принцессе! - отстранил ее Махасена.
   Дворец уже пребывал в волнении. Достоверные сведения через Чакраваку имели человек пять-шесть; вдесятеро более того числа удовольствовались частями истины; прочие тысячи создали истину самостоятельно. Подобный труд требовал стольких усилий, что даже размолвка Урмилы с Махасеной и скорый отъезд последнего прошли незамеченными.
   Менее всего Махасена желал привлекать внимание сплетников к своему отъезду. Одиноким покинул он покои махараджи, не привлекши досужего внимания. На колесничном дворе Шальва суетился у снаряжаемой колесницы. Хранители осей и зеваки-махавришнии толпились вокруг с советами. Махасена появился с таким видом, что доброхоты разбежались, а махавришнии спешно приняли лошадей от коноводов.
   - Сверни стяг! - велел Махасена.
   Чуть помедлив, он вырвал шест зонта из гнезда и небрежно откинул в грязь у стены.
   - Трогай! Вершники пойдут хлынцой, - Шальва, поспеешь?
   Возничий вконец разобиделся, даже спина его выражала крайнюю степень недоумения и оскорбления. Первый верховой помчался вперед, гиканьем предостерегая прохожих от столкновения с поездом. Колесничный отряд прогремел по двору и встретил неожиданное препятствие в воротах. Перед спокойно стоявшей Урмилой всадник отшатнулся назад, и Шальва скрючил пальцы, останавливая загодя бег тяжелой колесницы.
   Урмила приблизилась; ее служанка, укрывавшая что-то краем шарфа, опасливо обогнула храпящую упряжку.
   - Не надевай личину отрешенности, махавришний, - попросила Урмила. - Дай мне взглянуть в лицо моего суженного. Нет нужды в твоей броне, махавришний, я не стану уговаривать тебя возвращаться, выставлять рогатки доводов и разбрасывать колючки молений. Путь чист, и если слабая женская рука способна устранить все преграды, то считай, что моя любовь уже сделала это; и если моя верность может оберечь тебя, то она навсегда пребудет с тобою, - с этими словами принцесса набросила покрывало на борт кузова. - Более того, если бы я не была в тягость тебе, то разделила бы с тобой весь путь.
   При этом Урмила потупилась. Шальва первый сообразил в чем дело, перегнулся через перегородку, повис на плечах недоумевающего Махасены. Царь почувствовал на щеках влагу, которую впечатлительный Шальва готов был изливать и по менее важным поводам.
   Верховой рухнул оземь к ногам принцессы.
   - Госпожа! - голос его осекся от радости...
   Махасена беспомощно сгорбился на колеснице: побуждения, обычно мгновенно переходящие в деяния, боролись в нем, выдаваемые теперь непроизвольным движением рук.
   - Что ты делаешь со мной, царица? Зачем ты рвешь меня на части? Я не могу уехать, оставить тебя, - не могу и остаться. Не дочери Дхармараджи объяснять, что такое кшатрийская честь.
   - Мне жаль, Махасена, что ты глух к советам своей жены. Я совершенно искрення в своих пожеланиях - путь чист, но что тебе стоит отложить его хотя бы на пару ночей. Несколько дней во Дворце разительно изменят все, и если ты пожелаешь воздать должное Суманасу и Дурвишахе, то ты встретишься с ними на равных, один на один, а не сгинешь бесследно в интригах и засадах.
   Доводы Урмилы, как всегда, были безупречны, вот только Махасена был глух ко всему, кроме властного зова, овладевшего всем его существом.
   - Мне надо ехать, принцесса. Паури - плоть моя, разве можно медлить, когда тело терзает боль? Я не найду упокоения, пока трупный холод не охладит жар ненависти!
   - А как же я, Махасена? Твоя жена лелеет под сердцем твоего ребенка, тоже твою плоть...
   - Сын! - с болью вскричал Махасена. - Я предпочту, чтобы он вырос сиротой под сенью честной славы родителя, чем видел всю жизнь перед собой пример примирения с подлостью.
   - Почему простолюдины волнуют тебя больше, чем страдания близких тебе высокородных? - продолжала мольбы Урмила.
   - Ты защищена, они - нет: вот и весь сказ!
   Урмила оглянулась в поисках сочувствия: суровые воины отводили взгляды.
   - Если можешь, прости, - шепотом проговорил Махасена.
   Урмила взглянула исподлобья, губы обидчиво дрогнули.
   - На своем пути ты можешь переехать жену и сына. На чем же закончится твой путь, если таково его начало?
   - Не я иду, меня зовут... - глухо отозвался Махасена. - Я не зову тебя за собой, принцесса... Хотя я умыкнул тебя из дворцового плена, из затхлой его паутины, - мой путь не по силам многим воинам, скорее всего, мой путь окажется неподсилен для меня самого - но я должен идти по нему, ибо каждый человек стоит ровно столько, сколько он может пройти по своему пути. Я не знаю, как передать тебе, принцесса, мое знание останется при мне с моим косноязычием, - я чувствую, что истинная жизнь там, куда я отправился, а не здесь... Я видел, Урмила, в твоих глазах отблеск того огня, который возжигает битва в глазах воинов, ты можешь понять меня; вздох битвы, пьяный от гари и крови, стоит целой жизни дворцового прозябания. И если боевой порыв наших предков увлекает тебя - ты поймешь меня... и простишь. Я не могу требовать от принцессы разделять горе и скитания мужа - я могу лишь ожидать понимания того, что я делаю.
   Урмила могла принудить к повиновению кого угодно - воля махараджи сочеталась в ней с женским обаянием. Никакой человек не устоял бы против проявления горя принцессы - но Махасена отчислил себя сам из людского рода. Все, что оставалось бедной Урмиле, так это биться в кровь у стальной статуи и пытаться найти в чертах изваяния любимое лицо.
   - Ты никогда не понимал себя, Махасена, и оттого ты пускаешься в путь - чтобы найти себя. Не задерживайся, не изменяй себе. Мне больно отпускать тебя - но я не смею задержать... Трогай, Шальва!
   Возничий подчинился приказу женщины. Принцесса, окаменев, вглядывалась в хвост поезда, пока осмелевшая служанка не привлекла ее внимание и не поднесла кувшин с водой с молчаливым упреком. Урмила не выполнила обряд, не проводила мужа по-должному.
   Так начался поход Махасены. Он достиг несчастного Паури, когда нашествие Дурвишахи обратило в пепел град Шатаратхи и окрестные селения. Если дружинники ювараджи держались в стороне от разорения, то наемники взыскивали с Пятигорья не только свое жалование от Дхармараджи, но и недополученное за всю жизнь. Это нашествие было много хуже всех прежних войн. Цари в набегах могли ворваться в селение, очистить сараи, увести людей - но сбив защитников с вала, воины вкладывали мечи в ножны и обращались в носильщиков, причем изымать семенное зерно считалось делом зазорным, в полон угонялись одни шудры, поскольку обрывать связь-пуповину между землей и вайшьями было верхом святотатства. Угнанные сажались на землю в селениях других царств и исполняли те же обязанности, что и в прежнем обиталище. Наемники сами исключили себя из строя сословий и не собирались считаться с прежними обычаями. Приискание добра любой ценой заменило им дхарму, на которой утверждалась вся святая Арьяварта.
   Удрученный взирал бывший царь на поруганную землю - оскорбляемую и насилуемую по его вине. Странное чувство овладело им: словно миновал он врата чудесного парка, сладостное благоухание овевает еще его колесницу - а вокруг зловонные руины, растрескавшаяся земля, устланная сухими костяками. Разница между его прежним умосостоянием и открывшейся ему картиной была разительной - словно ему заменили глаза и он стал видеть иное, прежде сокрытое от него...
   ...Он видел старуху, бредущую невесть куда; к иссохшей груди она прижимала лепную Притхиви, видно, ничего более не осталось у нее от былого достояния и некому было успокоить ее старость. Она не заметила чаши с рисом, преподнесенной Махасеной; пыльная дорога поглотила ее за поворотом...
   ...У разрушенного дома смотрителя полей индиго воин, изгой по виду, деловито бродил по двору и тыкал щупом землю. Смотритель был нищ и благочестив. Горсть проса составляла все его дневное пропитание, поэтому все оставшееся из довольствия он предоставлял путникам и тварям. Искать с алчностью какие-то схороны было признаком сумасшествия и обличало безумие наемника - тот род болезни, который сотрясал уже весь материк. Он набросился с рычанием на людей Махасены, в которых увидел соперников в своем промысле. Меч милосердно избавил его от душевной болезни...
   ...Он видел поселянина, скорчившегося на ворохе подсеченного кустарника: шнур дваждырожденного был накинут на сломанную шею. Буйвол вайшьи был разделан тут же и сварен на обломках повозки...
   ...Махавришний не мог уже вернуться в свой благоухающий сад...
   Как Махасена не спешил, он не мог миновать Паури, своей настоящей родины. Даже разоренная окраина Пятигорья не сумела полностью ниспровергнуть в нем прежних понятий. Как малыш прячется от буки в материнском подоле, так и ему хотелось укрыться от навязчивого кошмара в тени паурийских манго.
   То, что предстало перед его глазами, развеять кошмар было не способно - скорее, порождало новый. Ближняя роща была изрублена на осадный наряд, делянки вокруг нее затоптаны и изгажены. За валом чернела паутина обугленных ветвей; ни дым, ни собачье брехание не оживляло мертвенной тишины. Если кто-то из паурийцев и избегнул избиения и пленения, то стук колесниц и конский топот заставляли их опроместью бросаться в дебри. Сама Паури представляла собой обширное пепелище - не сохранилось ничего, что могло бы подсказать даже сведущему взгляду места хижин прежних знакомцев или тупичков, излюбленных мест игр детворы. Нетрудно было представить, как серое пепелище примет в свои объятия мать-Притхиви и милдосердно укроет зеленью зарослей следующей весной, и через пару осеней только смутная память обозначит это место как некогда процветавшую общину.
   Махасена прошел к площади - пепел взвивался пылью при каждом шаге, обошел храмик, единственно пощаженный, долго стоял перед жертвенником, на котором паурийцы резали кур и коз своим богам. Нечто взошло ему на ум: "Узда" развернулась по ветру, а сам наследник отчей славы уселся подле покосившегося строения и принялся спокойно ждать.
   Расчет его оказался верен: Суманас примчался уже на следующий день.
   - Ты готов к поединку, Махасена? Нам нужно разрешить, чьим владением является Паури. Пока Шатаратха был царем, я не посягал на честно отъятое; при новом царе наш спор надлежит разрешить заново.
   - Паури уже нет, Суманас, и судиться нам не из-за чего. Ты не достоин поединка, высокородный, ты сам отнял у себя эту честь, поскольку перенес спор царей с полей битв на наделы поселян. Имя тебе - тать и святотатец. Я не собираюсь оскорблять честь своих предков поединком с разбойником - я просто покараю тебя.
   - Ты, сосунок! Встань, коли осмеливаешься говорить со старшим!
   Махасена не стал лаяться, деловито осведомился:
   - В твоей свите есть жрец? Его молитвы будут хорошим подспорьем в пути за реку смерти.
   Суманас принял копье от оруженосца, опустил острие. Махасена поднялся, не торопясь, нагнулся за своим копьем, накинул петлю на большой палец ступни и резким взмахом ноги метнул свое оружие. Вирак оборвано вскрикнул, опрокинутый махавришнийским ударом: древко копья шаталось в бьющемся теле. Махасена удовлетворенно осмотрел итог своего деяния, схватил умирающего и швырнул к жертвеннику, за волосы подтянул Суманаса на плоскость и ударом кинжала распорол горло от уха до уха.
   - Мать-Земля! От всего кшатрийского сословия взываю я в молении: не карай арьев за преступления безумцев, прости неразумных детей. Вот кровь святотатца пузырится на твоей груди, прими ее покаяние и не возноси гнев из своих глубин на всю Арьяварту.
   Суманас затих. Махасена откинул тело и вырвал копье.
   - Вот, Паури, твой подарок: я не мог защитить тебя, но кара настигла твоего обидчика посредством отрасли священной смоковницы. Прости и прощай! Эй, вираки, я желаю видеть Дурвишаху!
   Дурвишаха готовился свернуть свой стан и возвращаться на рубежи махаджанапады: его задерживал только сбор наемников, которые явно предпочитали ограбление мирной страны опасностям войны. Дружинники сгоняли их к граду, освобождая попутно от полона. Новое происшествие задержало выход: со стороны Паури примчались вестовые вираки, а потом их будоражащие вести приобрели вид яви в шествии отряда Суманаса. Царь, как обычно, возглавлял своих воинов, но не стоя в колеснице, а лежа в ней на настиле из копий, и не в златотканной накидке, но в пелене из домоткани. Далее всеобщее любопытство привлек махавришнийский стяг, веявший, как всегда, победно.
   Колесница Махасены катилась свободно, в окружении махавришниев, так что Дурвишахе пришлось призадуматься, доставили ли к нему пленника или его соизволил посетить владелец страны.
   При виде Махасены цари-соратники невольно собрались в стаю и выстроились за спиной Дурвишахи, предлагая вождю самому вести переговоры с человеком, который мог требовать от них отчета. Весть о признании царем Джанапады Джаяды, сына Шатаратхи, застигла захватчиков врасплох и не могла уже прекратить погром. Племянник при объяснениях с дядей мог сослаться на шкоды советника и любимой сестрицы, но нападению на царя, никоим образом в лворцовом заговоре не замешанного, оправдания не существовало. Верные соратники предпочли забыть, что это по их направлению тигр угодил в ловушку, и предоставили полосатому самому выкарабкиваться из засады.
   - Я не желаю видеть тебя, Махасена, - заявил поначалу Дурвишаха, избирая единственно верный способ защиты. - Ты подлым приемом убил собрата. Тебе нет прощения! Ступай вон и, сели кшатрийская честь не обратилась для тебя пустым звуком, - присягни ей вновь на мече, пресеки ей нить презренной жизни!
   - Я не собираюсь избирать блюстителем чести воина, разорившего свою страну и открывшего путь врагу, - спокойно ответил Махасена. - Я явился передать тебе слова Дхармараджи: если ювараджа покинет Пятигорье, имея при себе одно оружие, и отразит Харимьюна, то вина его будет предана забвению!
   - Я не вижу ни лент гонца, ни ветви глашатая! - заявил Дурвишаха. - Почему я должен верить словам какого-то проходимца?
   Махасена сдержался:
   - Мои слова сами представляют меня вестником Дхармараджи, ибо только сам махараджа может проявить милдосердие - никто из его современников на такую высоту духа подняться не способен.
   Собственно, новостью махавришний не удивил: гонец, известивший о провозглашении Джаяды царем, имел особое поручение к Дурвишахе, и ювараджа уже знал о милости махараджи. Вот только воспользоваться ею ювараджа не мог, ибо уже выпустил вожжи управления из пальцев. Дурвишаха не мог признаться в этом ни друзьям, ни самому себе, и ему оставалось только излить злость на непрошенного свидетеля ее.
   - Я не нуждаюсь ни в чьих советах, тем более в сношениях с дядей, и сам буду решать, как покидать Пятигорье...
   Цари-соратники незаметно попятились прочь, ибо дальнейшее все больше напоминало бунт.
   - Ты ждешь от меня вызова, ювараджа? Напрасно утруждаешь себя - сейчас ты оскорбляешь махараджу и его установления... Менее всего я хочу стоять между племянником и дядей, между тобой и судьбой.
   Дурвишаха сбился; его противник изменился разительно, и более всего удивляла спокойная уверенность в своей силе и власти - совсем не той, которой обладали кшатрии и которая требовала ежедневного подтверждения в вызовах и поединках. Даже сам Дхармараджа не обладал такой уверенностью и измыслил себе в качестве костыля Закон.
   Будь ювараджа более приучен к проявлениям душевной чуткости, он поостерегся бы, благо пример Суманаса был перед глазами, - да тигр слишком уж надеялся на мощь своих мышц.
   - Уж не ты ли моя судьба, барбар?
   - Нет, Дурвишаха, я орудие судьбы. Отстранишь ли ты благочестием ее лезвие - я преклонюсь перед тобой как ювараджей, обернешь злонравием к себе острие - я стану сталью клинка. Я всю ночь провел на пепелище Паури и слушал мать-Землю, и соки подсеченных дерев наполнили силой мои члены, и ладони мои наполнялись пеплом, и сам я становился прахом в дрожащем свете звезд и вновь восставал при слабом шуме редкого дождя - точь в точь, как произрастает трава из персти земной. Прежний Махасена Махавришний распылен над Паури, я сам не знаю, кто восстал из праха и кто говорит моими устами, - медленно и мерно выговорил Махасена.
   - Поединок? - перевел по-своему речь махавришния Дурвишаха.
   - Ты ставишь меня в заструднение, ювараджа: я обещал Дхармарадже не убивать тебя, с другой стороны, ты поставил себя вне Закона и вне Покона...
   - Как и ты сам, махавришний, - поспешил вставить Дурвишаха.
   - Верно, Дурвишаха, но ты покинул честное ристалище - и бесполезно выкликать тебя глашатаям, ты прошел мимо Колоннады - и зряшным будет поиск исправников. Я тоже отринул честь и поклонение Закону. Но у меня еще осталась Правда арьев, дух земли и заветы предков, среди которых я возрос и к которым вернулся сейчас. От имени Правды предлагаю тебе божий суд...
   Дурвишаха согласно склонил голову. Спешно развели костер, сыскали где-то кузнечные щипцы и сунули в пламя ваджру. Дурвишаха и Махасена не сводили друг с друга взгляда - зрачок в зрачок, как в поединке. Ювараджа не выдержал первым, покосился на ваджру. Ее железная рукоять превратилась в рубин, насадки все более раскалялись, наливаясь светом, и даже щипцы были горячи до того, что оруженосец приплясывал на месте. Дурвишаха вздрогнул и протянул было руку...
   - Постойте! По обычаю на божьем судилище оба соревнователя должны испить чашу с молоком!
   Махасена и Дурвишаха, не глядя, протянули правые руки, приняли чаши.
   - Смочи ладонь, - дружески посоветовал Дурвишаха, - выиграешь лишний вздох...
   Махасена смолчал, Дурвишаха вздохнул печально:
   - Как ни странно, махавришний, я не считаю тебя своим врагом - отчего-то люди и события сталкивают нас лбами... Мне нечем одарить тебя сейчас, разве что прими от меня в знамение благожелательности мою чашу...
   - Благодарю, ювараджа, обстоятельства развели нас, но взаимное уважение осталось при нас, и даже поток крови не смоет его с сердца. Прими мою чашу обратным даром...
   Кто-то крикнул что-то, вроде бы предостерегающее, но поединщикам дела до этого было мало. Они обменялись чашами и осушили их. Наступила тишина; оруженосец поднес раскаленную ваджру. От нее обдало таким жаром, что затрещали и свернулись опаленные волоски на сближенных могучих руках.
   - Беремся по последнему слову мантры! - распорядился Махасена.
   Дурвишаха кивнул, тут же, словно продолжая раскачивать головой, он шагнул вбок, поднял руки к лицу и уронил...
   - Помедли, благочестивый... - прохрипел он брахману-распорядителю. - Закружилась голова... - оправдывался ювараджа, все более бледнея. - Что же это? - вскричал он и, осенный догадкой, поднес ладонь и вдохнул запах разлитого по кожу молока.
   Махасена пребывал в недоумении, пока ювараджа не повалился вперед, прямо на руки махавришния. Нюх у махавришния был по-звериному остер, и запах с губ под сказал ему суть происходящего.
   - Яд... стрельный яд! - крикнул он юварадже, и тот, уже теряя сознание, прошептал:
   - Вот он, божий суд... Чаша-то предназначалась тебе, махавришний. Я умираю - но чистым!
   Стрельный яд почти мгновенно приканчивал добычу даже при легкой царапине - достаточно было капле его с дола наконечника попасть в кровь. Дурвишаха протянул нить своей жизни немного дольше - то ли капли со стрелы было недостаточно для великомощного тела, то ли в желудке яд производил другое действие. Ювараджа с рычанием оттолкнул протянутые со всех сторон руки:
   - Прочь, святотатцы! Посягнуть на волю богов...
   Более говорить он не мог: пена заполнила рот, и судороги сотрясли облепленное дрожащими мышцами тело. Вцепившись в плечи Махасены - так, что из-под ногтей, попавших на голую кожу, брызнула кровь - мужественный каркотак выстаивал последние вздохи своей жизни. Он рычал, скрежетал зубами - и обмяк, подломившись в коленях.
   Махасена едва сам удержался на ногах, когда ювараджа, по-прежнему не расцепляя сведенных пальцев, потянул махавришния в падении за собой. Ювараджу подхватили, освободили Махасену от хватки мертвого - чтобы тут же наложить ему руки витой золоченый шнур.
   - Он убийца ювараджи! - заорало окружение юваражди так, чтобы поодаль стоящие получили нужное именно знати истолкование событий. - Казнить преступника немедля.
   Махасена ненадолго пережил бы своего поединщика - к вящему удовлетворению царей-соратников, которые так избавились бы от свидетеля своего невольного преступления против Дома Каркотаков, - да на счастье - или на несчастье - сословия, это уж как кому судить, в нем оставались еще благородные люди. Царь Пикшу догадался кликнуть свою дружину, и его воины вырвали Махасену из кольца обнаженной стали.
  
   Глава 3. Мадриана
   Махасену без особой предупредительности спихнули в заброшенную выработку, видимо, шахту, в которой добывали самоцветы. Мадриана славилась дымчатыми топазами и блистала в венце махараджи диковинным тигровым глазом. Искатели давно покинули копи, но не настолько, чтобы лес успел вернуть себе незаконно отъятое. Дождевые потоки размыли ствол шахты, и устье ее угрожающе нависло над осыпью.
   Как представлял Махасена, его не случайно поместили именно сюда, как будто в людьмиобильной стране был недостаток в каменных строениях и скальных подземельях. Закон запрещал накладывать узы на царя, но в разъяснениях к древним уложениям советовалось настоятельно помещать столь высокопоставленных особ меж каменных стен. Благородному слову, которым витязи былых эпох отрешали себя от побега и рассматривались в дальнейшем как гости, со времен Махабхараты никто не доверял. Была в том заключении некая недосказанность, тонкость, особенно отчетливо ощущаемая арьями, которым любое строение, даже дворец, представлялось тесным и душным местом для сна, не более, а именно - высокородных изменников закапывали живьем в землю, дабы не проливать наземь благородную кровь и освободить всевидящее солнце от столь богопротивного зрелища. Любому знатному заключенному четыре глухие стены представлялись преддверием могилы; в случае Махасены выработка вполне могла стать таковой из-за обвала, нечаянного или преднамеренного. Что-то держало руку палача во время пленения, и позднее неведомые причины отдаляли зловещий приказ. В милосердие братьев-царей Махасена верил менее, чем в холод солнца: шла большая игра, ему непонятная и неведомая, и кто-то поставил на кон махавришнийскую голову.
   Кормили пленника облильно и изысканно - с царского стола; Махасена отвязывал лишь кувшин с водой, а остальные блюда просил поднять обратно, советуя при этом стражам самим попользоваться яствами или оделить брахманов - упрощать положение царей своей случайной скоропостижной смертью он не собирался...
   Пост он переносил с легкостью, будучи приучен к подобным испытаниям с детства: чистым душой и телом хотел он предстать перед богами. Более голода он страдал от невозможности совершать омовения. Не только корка пота, перемешанного с пылью, покрыла склизким покровом кожу: словно душа загрязнялась все более невольным грехом, и высокородный арья опускался до вонючего неприкасаемого.
   На счастье Махасены, ему не дали превратиться в тварь без разумения. Его вытащили и первым делом он бросился в узкий ручеек, в ту заводь, в которой былые искатели промывали породу в корзинах. Давно чаемое купание вернуло ему присутствие духа, и царь с легким сердцем принял на плечи тяжелые красные гирлянды.
   - Почтенный! - обратился Махасена к главе стражи. - Плетенницы виты по золотому шнуру, как положено?
   - Не сомневайся, царь, нам не в первой казнить царей. Все будет исполнено надлежащим образом; не усомнись в нашем усердии и ступай вперед с богом.
   За спиной ухнули скорбные барабаны - шествие тронулось к полю смерти Гхомалопуры. Стражники и пардусы зорко стерегли каждое движение, но Махасена вовсе не помышлял о побеге. Он просто радовался освобождению из смрадной ямы, и смерть во имя кшатрийской чести мыслилась ему восхождением к богам. Его путь привел к лобному месту, и что с того? Он делал то, что считала верным его совесть, и смерть была достойной платой за верность себе и своему пути.
   Царю отвели место поодаль от черного поля и даже обрызгали благовониями помост в тяжелых складках алого бархата. Смрад полуразложившихся трупов и спаленой плоти все равно пробивался сквозь зыбкие преграды поспешного благоустроения. Махасена невольно ускорил шаг: помост означал смерть, более приличествующую арья, чем закапывание живьем. Голод и свежий воздух давали о себе знать необыкновенной легкостью в членах и головокружением, словно душа тяготилась временным прибежищем и торопилась вырваться из своих оков. Происходящее с ним самим он воспринимал скорее как очевидец, со стороны, от застывшей в печальной тишине толпе горожан и крестьян.
   Махасена приветливо кивнул старейшине палачей и подошел к нему ближе, ожидая распоряжений. Барабаны били по-иному, отмечая рокочущей дробью каждое предложение приговора.
   - Когда глашатай окончит оглашение приговора, благородный царь, - пояснял быстрым шепотом глава палачей, - прими жертвенную корову и передай ее брахману: она его молениями проводит тебя на дальнем пути. Потом изволь отпить из чаши забвения и ступай без боязни к помосту. Из почтения к твоему мужеству и усердию к простому люду палач отсечет тебе голову с такой быстротой и легкостью, что смерть коснется тебя легче падающего птичьего пера. Не хули нас за работу, к которой мы приставлены с рождения...
   - Будь же прощен, глава своей касты! - все так же беспричинно улыбаясь, сказал Махасена. - Я отказываюсь от дурмана...
   Зной обрушился на него сплошным золотым потоком, плоть его расплавилась в невесомом золоте. Ветер от леса принес пьянящий тленный запах сумрачной сырой чащи и унес дух Махасены в легком вихре. Будто взроптала толпа, но гул ее накатывался на обомлевшего от поста Махасену волнообразно - то усиливаясь, то утихая. Он что-то повторял за брахманом, протягивал ладони над костром, подставлял голову под воду, но разум в полной мере вернулся к нему только на самом помосте. Виной тому был сбой в положенном обряде: палач воткнул меч в землю и сел, скрестив ноги, на землю подле помоста. Совершающееся таинство не могло быть нарушено посторонними возгласами, присутствующие молчали, но молчание их было красноречивее многих слов. Джумути, за гибелью Дурвишахи возглавивший оборону порубежья, поводил тяжелой головой из стороны в сторону, как тупоумный бык при посторонних шорохах; глашатай уткнулся в свисток, раскручивая его вновь и бормоча что-то под нос; городской судья склонил голову набок, прищурился, что-то обдумывая. Воины смотрели на Махасену так, будто царь приставил к плечам только что отрубленную голову и потребовал пития от горлового першения. Палачи сгрудились толпой головами внутрь, кто-то в середке размахивал руками.
   - Что случилось, почтенный? - обратился Махасена палачу.
   Тот расплылся в детской улыбке:
   - Я отказался исполнить приговор. Не желаю - и все! Прости меня, царь, ты много теряешь от этого: у нас в роду передается тайна невесомой смерти от меча, и я более всего преуспел в ней. За мной присылали даже их соседних махажданапад, - с гордостью сообщил палач и даже приосанился. - Ну, теперь-то меня казнят первым...
   - А в чем заключается это умение? - живо переспросил Махасена.
   Палач, поразмыслив, сказал, что оба они как бы уже мертвы, так что нарушения обычая в передаче знания чужому не будет и принялся расписывать особые движения кисти с предплечьем, упражнения, развивающие невероятную гибкость связок и подобающую заточку лезвия. Махасена принялся выспрашивать подробности, и разговор о самом для них совершенно отвлек их от происходящего.
   А на поле смерти настала полная проруха: лаялись в открытую. Джумути рявкал на палачей, те стояли смирно и чинно, но за мечи браться не спешили, хотя за их спинами прилясывали воины и перебрасывали копья из рук в руки. Свара разгоралась в знати, а уж в простонародье начался прямой бунт. Спокойными остались только оба обреченные и брахман, которому одна смерть могла помешать исполнить долг перед своими жертвователями.
   Джумути, собрав брезгливые морщины в умильную улыбку, прервал рассказ палача с извинениями, и спросил:
   - Поведай, почтенный, отчего ты не желаешь исполнить свой долг? То долг не перед людьми, а перед богами, которые за предыдущие твои прегрешения назначили искупать грехи верной службой высокорожденным мечом палача и трудом низкорожденного. Какую участь уготовил ты себе после столь долгого исполнения долга? Участь еще более горшую и страшную... Отступись же, почтенный, от мерзкого заблуждения, не нарушай волю богов, не прерывай исконного порядка!
   - Я прозрел от провозвестия Кришны, - смиренно и твердо ответил палач. - Да, я неприкасаемый, но я человек и поступать хочу достойно этого звания, а не согласно мертвому Закону. Добродетель состоит не в подчинении Закону, а в следовании Правде. Правда выше права: может, царь Махасена преступил что-то в кшатрийском Поконе или расторг присягу, - мне безразлично. Но он - посланник Кришны, радетель за худой люд. Ваш Закон требует от меня исполнить ваш приговор, но Правда отрешает меня от несправедливого деяния!
   Жрец сокрушенно покачал головой и заметил Махасене, потрясенному услышанным:
   - Вот видишь, царь, какой соблазн посеял в малых сих ты своим немыслием. Что ж, ступайте с вашим богом своим путем, - он повернулся, точно вспомнив нечто важное, к палачу. - Скажи, почтенный, наблюдая за распространением верований в Кришну во всех сословиях, я мучаюсь над загадкой: что дает вам эта вера?
   - Силу! - услышал он в ответ. - Кем я был прежде: червь, раб, неприкасаемая тварь, а теперь, напротив, ты, предстоящий своего царя, владель богатств, стад и рабов, не в силах оспорить меня и превзойти презренного. Ты уничтожаешь мое тело, но дух мой, усиленный и возвышенный Кришной, не во власти твоей и тебе подобных!
   Джумути, забыв о сане, подбежал сам; за ним приволокли главу палачей - под кадыком старика затаился кинжал.
   - Приказывай! - велел Джумути.
   Старик прохрипел:
   - У нас в роду обычай: если кто-то отказывается от работы, то никто из сословия под страхом отлучения не возьмется за нее.
   Джумути махнул небрежно - дюжий воин легко задвинул лезвие, вмиг потемневшее, и с хрустом повернул кинжал.
   - Плохая работа! - сокрушенно заметил палач. Его убили подло, копьем в пах, намеренно причинив долгие страдания, но взгляд его, обращенный к Махасене, был светел и чист от боли, хотя искусанные в кровь губы говорили о страдании тела.
   Телохранители Джумути выместили злобу на палачах и подступили к Махасене.
   "Если бы мне достало твердости этого неприкасаемого! - подумалось Махасене. - Я - кшатрий, а учусь у шудры главному в жизни - смерти. Я даже не узнал его имя..."
   - Постойте, мужественные воины! - раздался тусклый негромкий голос. - Приговоренного должен казнить палач, за неимением оного отменяется и сама казнь.
   Джумути, в опьянении от пролитой крови, отбросил горожанина прочь.
   - Проваливай, судья, и попытайся попозже поглубже зарыться в свои свитки, когда я начну вспоминать этот день и тех, кто пытался встать на моем пути.
   - Пути мятежа! - немедля уточнил судья. - Ты восстал против Закона, царь, а значит, - против махараджи и города Гхомалопуры.
   Воин замахнулся секирой и тут же перекосился, выронив оружие: короткая самострельная стрела по оперение вошла в подмышку меж завязей панциря.
   Судья не попятился и не повысил голос.
   - Похвальная смелость, царь Джумути, вот только проявляется она почему-то не в защите страны от Харимьюна, а в убиении единственного воеводы, способного противостоять противнику. Тебя призвали защищать рубежи махажданапады - ты же громил Пятигорье. Удачная война, не правда ли?
   Как ни был разъярен Джумути, привычка к началию заставила его бросить пару взоров по сторонам, и тут же он призвал своих воинов отступить: горожане окружили помост, выдвинув в первые ряды крепких подмастерьев.
   Судья продолжал как ни в чем не бывало:
   - Ступай, Джумути, возвращайся в Каркотаконагару, если, конечно, ты чист перед махараджей и готов предстать пред ним. Вече Гхомалопуры постановило: поскольку Мадриана на правах выморочного владения перешла напрямую под руку Дхармараджи, а последний не в силах составить отпор посягательствам абхитаков, - призвать в воеводы Махасену, отдать под его начало наемников Джумути, коль скоро их набор оплатила страна, и собрать под его стяг ополчение. Заслужит ли Махасена прощение махараджи, - то ваше дело, царское, нам встревать в него неуместно, а после войны вернем Махасену на суд владыки. Ступай же, Джумути, а то перед махараджей предстанет твоя голова отдельно от туловища.
   - Веча не было, - возразил Джумути; его трясло от ярости, а более всего оттого, что он был принужден сдерживать свое бешенство.
   Тут даже в голосе судьи прозвучала тень насмешки:
   - В первый раз вижу воочию царя, озабоченного надзором за волеизъявлением народа. Что-то раньше за тобой такого уничижения не замечалось, а, Джумути? Освободите проход, славные горожане! Мы, верноподданные Дхармараджи, - да будет благословенно его милостивое царствие! - и нам ни к чему кровь его данника! А ты, Махасена, войди в Гхомалопуру и стань воеводой народа!
   - Постойте! - крикнул Махасена, но крик и противодействие его не были замечены. Все происходящее - насколько он мог уразуметь - было подлинным бунтом, склонности к которому он ни по сану, ни по природным свойствам испытывать не мог. Доселе Махасена шел против лично ювараджи, что было грехом невеликим и допустимым; согласием на провозглашение себя вождем мадров он выступал уже против махараджи. Хоть городской судья и был уверен в своем правильном толковании закона и договора мадров с махараджей, любому несмышленышу было известно, что меч весит поболее чем свиток, хоть и увешапнный печатями и завязями.
   Дюжие руки вмиг превратили помост в подобие носилок, алый покров изодрали в клочья, а носилки с нагроможденным поверх них Махасеной забросали накидками и стягами так, что царь превратился в подобие идола, проносимого во главе праздничных шествий. Ликование толпы подтверждало это наблюдение, а неподвижность Махасены могла уверить в этом кого угодно. Неожиданная развязка могла смутить и более крепкого телом и духом человека. Махасена едва заметил, как его бегом пронесли по пригородному парку, под трубные гласы стражи внесли в ворота, с кличами чем далее, тем более усиливающимися, протащили по улице, представлявшей сплошной торговый ряд, и ввергли прямо в ревущее вече. Только тогда он очнулся от раздумий, выбрался из-под вороха тяжелой ткани, упруго подскочил к старшине на террасе дворца.
   - Почтенное собрание! Я благодарен вам за нечаянное избавление от верной смерти, но призываю еще раз обдумать ваше решение и по здравому размышлению отдать меня на суд махараджи. Высшее благодеяние относительно меня сейчас - отправить меня прямиком в Каркотаконагару, поскольку славные соратники Дурвишахи озабочены более измышлением мучительств для меня, чем праведным отправлением правосудия.
   - Благородный царь! - чинно поклонившийсь, ответил величественный старец с жезлом градоначальника. - Кшатрийская честь подсказывает тебе подобное решение, но наша сметка вайшьев предлагает мену, которой ты расплатишься с Гхомалопуой за спасение, а махарадже возместишь потерю племянника и заменишь негодного престолонаследника на доброго, чаемого всеми. Вот суть его, прими со вниманием. Под Гхомалопурой стоит войско махараджи, посланное в отпор абхитакам. Воеводы его дряны и помышляют более об излишнем довольствовании сверх уговоренного; о чем помышляет нынешний сенапи Джумути, тебе ведомо лучше нас. Так войди придирчивым хозяином в обветшавшее строение, осмотри его с тщанием, поднови, замени негодное и дай воинству кличем свое победоносное имя! Отслужи несчастному народу, осиротевшему и оставшемуся на худом призрении, - Дхармараджа добр, но далек, благ, но слаб, и каждый побойчее норовит воровским способом отторгнуть приглянувшееся. А коли гнев махараджи перевесит твое симрение, мольбы Урмилы и твою победу, - отяжеления ради чаши твоих весов Гхомалопура щедро добавит яхонтов и лалов и смиренные просьбы одного их самых богатых владений махаджанапады. А потом, будь на то воля твоя и владыки, - возвращайся наместником и обрети тут рати, достойные твоего дара воеводы, и дворец, могущий служить достойной оправой красоте царицы Урмилы. Могу присовокупить, - поскольку тут все посвящнные и нет лишних ушей, - Дхармараджа не вечен, хоть всеми остальными качествами равен поистине богам. Мадрам же любо будет видеть на рубиновом престоле тебя, Махасена, радетеля за худой люд, своего избранника. К правам Урмилы и твоей славе присовокупим мы опять же все потребное... Подумай, Махасена, сделка честна и выгодна всем!
   Махавришний почувствовал себя на лестнице, исходящей из багровеющего ада и восходящей к сияющему густо-червонным блеском рубиновому престолу. К смерти он притерпелся, а вот слава и власть искушали его. Он усмехнулся:
   - Твои уговоры, почтенный, похожи на увещевания удава уловоенному зверю, да и чрезмерно избыточны они... Ты мог посулить мне одну жизнь и начать справедливый торг. Чего ради купцу превозносить торгуемый товар и описывать приемы обогащения на нем? Я подозреваю некую каверзу... Выслушай мое мнение, уважаемый: до нашей встречи я терял лишь жизнь, после этого разговора - честь, что во сто крат хуже. Я давал присягу махарадже, и никто кроме не может отрешить данника от владыки... И расплатиться за грех, хоть и невольный, - добавил он много тише.
   Градоначальник сокрушенно покачал головой:
   - Кшатрию и вайшье труднее договориться меж собой, чем арье и барбару плюнуть на ладони и обменяться рукопожатиями в знак заключения сделки. Я не понимаю слова честь, ты, благородный, не хочешь вникнуть в понятие выгода. Мы предлагаем тебе рубиновый престол взамен пустого звука, веса не имеющего. Помысли сам, кому мы делаем худо? Махарадже, будь благословенна его династия? Мы продолжаем дело Столпа Истины, мы лишь отлаживаем устройство, пришедшее в негодность!
   - Не сбивай меня, хитроумный купец, передергиванием и подменой. Путь кшатрия прям, как лезвие его родового меча: что останется от его чести, коли кривда скривит острие?
   - Ты оскорбляешь нас, царь, забвением слова "честь". Мы купцы первой сотни, так что не путай нас с торгашами, весь прибыток которых заключается в продаже негодного товара и в скором убегании от покупателя, покуда не обнаружилась его шкода. Мы доверяем куску кожи коши золота и по слову честной славы направляем караваны длиной в йоджану; в таких сделках мы ближе друг к другу, чем воины в копейном ряду, - соратник должен знать все доподлинно и до самого конца, иначе в ряду образуется брешь и крах ворвется в замысел. Старшина Гхомалопуры оттого не скрывает, что хочет видеть тебя живым, потом наместником, а после махараджей, что видит в тебе равноценного пайщика. Ты отказываешься - причина пуста для нас, но тебе она важнее жизни. Тогда прими другой довод. Что за воитель из Джумути, тебе ведомо; Дурвишаха был неплох, но он мертв; у рати нет вождя, и Мадриана беззащитна. Что ж, упивайся своей честью; если карма милостива к тебе, она закончит твое земное существование прежде, чем до тебя дойдет весть о разорении края по твоей вине.
   Махасена не умел раздумывать:
   - Это запрещенный прием, почтенный: я - кшатрий и не могу пройти мимо призыва о помощи. Я молод и неопытен и с радостью уступлю ваджру военачальника воеводе поопытнее и постарше, но коли выбора нет - я возложу ответственность на себя.
   Старшина переглянулась: купцам привычно было скрывать чувства, но удержать откровенную радость они не могли. Махасена было что добавить к условиям сделки, да слушать его не стали. Вообще, все происходщее менее всего напоминало внезапное озарение градоначальства и народа. Давняя интрига плелась в Мадриане, и вот случай сплел воедино тайные завязи, и он сам, Махасена, беспомощно затрепыхался в паутине. Градоначальник шагнул за приставов, прервал очередного горлана; тут все расступились, и Махасена очутился прямо перед всеми.
   Площадь затихла. Приличие и вежество не позволяли длительно всматриваться в глаза собеседника, в то же время, только глаза помогали определять подлинные чувства собеседующего, и согласие в сем сложном вопросе находилось в обучении вскользь, одним взглядом, распознать скрытое за зрачками. Махасене это знание Прахаста привил еще до того, как вручил заточенное по-боевому оружие. Махасене хватило нескольких вздохов, чтобы понять - народ его не покупал, простолюдины ждали его как вождя, как избавителя от военной грозы, а может, от всех бед сразу. Махасена увидел только глаза - черные арийские зрачки, суженные от слепящего солнца и ожидания. Разнообразия одеяний, зонтов, причесок, уборов он не заметил - да и не важны были различия в толпе меж сословиями и племенами, достояниями и возрастами. Дух мадров взывал к нему взорами своих детей.
   Махасена сказал:
   - Почтенное собрание! Вече вольно в своем выборе: если желание мадров видеть меня своим защитником истинно и единодушно, как известили меня ваши предстоятели, - то я приму бремя, я возложу на плечи царское ожерелье и возьму прославленный изумрудный стяг Мадрианы!
   Презрев обряды, вся площадь заголосила громогласно и вразнобой: "Да будет! Слава! Харе!"
   - С трепетом душевным принимаю я ваджру полководца - и да укрепит ее могучая длань Шатаратхи, Бича Севера! - и да освятит мятущийся разум мысли Дхармараджи, Царя Справедливости!
   - Обозревая произошедшее и рассматривая его с содроганием, со скорбью признаю, что я не могу следовать путями своих старших родичей, отца и тестя. Деяния их богоподобны, твердынями славы пребудут они в веках, но течение времни обогнуло их и унесло нас в неведомую даль, и нам остается самим прокладывать во тьме неведения. Что вижу я, взирая со стен Гхомалопуры? Я вижу зло, стекающееся отовсюду! Нашествия и вторжения извне, распри и ссоры изнутри берут приступом несчастную страну, и никто не устоит против их совместного натиска. С горечью осознаю я, что само устройство махаджанапады, величественное творение Дхармараджи, порождает внутренние пороки, и гостеприимство открывает врата внешним бедам. Милостивый и благочестивый владыка наш привел в подданство множество царств, осенил благодатью Гангский Дол, - но не смирил своеволия царей, и рядом с чистыми водами Ганга продолжает течь река крови. Он вознес столп Закона и укрепил его стенами землю, но еще выше колеса Закона возносится пламя кшатрийской спеси, и Покон ночью тараном крушит то, над чем утруждал себя весь день Дхармараджа. Я не оберну свой взгляд к Каркотаконагаре, ибо не ожидаю помощи оттуда, - я обращаю призыв к вам, худому люду! Только от вас, корней страны, я дождусь должной силы! Коли вы назначили меня воеводой, главой своим, то отдайте мне свою плоть, я брошу клич - подхватите его и встаньте по моему слову! Соберите ополчение, земское и градское! Мадриана славится своими богатствами - так отдайте часть, чтобы не потерять целое. Я созову кшатриев-изгоев, заполнивших дороги материка, и отправлюсь с ними в новый путь, но не в бесконечное и пустое странствие, и мы дойдем-таки до самого конца пути арьев.
   Махасену уже подхватило и понесло:
   - Мадриане предстоит возвратить весь материк на верный путь. Кали-юга железом рвет тело Арьяварты, разделяя единую некогда плоть сословий и оставляя клочья-изгоев, которым уже не прилепиться обратно, не врасти в мясо. Закон вымостил каменными плитами путь арьев, идти стало вроде бы легче, но что за тряс содрогает мостовую: то, что лишь внешне придавлено Законом, продолжает свое существование. Великан Дхармараджа все же угодил в западню, плиты разошлись под ним, и бессильны его попытки продолжить новый путь. Зачем же повторять гиблую дорогу, которая гибельна для самого Дхармараджи? Так давайте же обернемся к благословенной старине неписанных законов-обычаев, не заключенных еще писцами за решетки строк, к прадедовской Правде, к братскому кругу у жертвенного очага, где снова всем найдется место! Я возжигаю свое сердце в жертвенном пламени и своим возжиганием освещаю вам путь! Я призываю кшатриев-бродяг распустить стяг первых арья и возглавить поход за Правдой против Закона! Я умоляю бродячих брахманов, прозябающих нищими промыслами, вознести молитвами к богам наш искренний порыв! Я принимаю от вайшьев венец Царя Правды и повелеваю шудрам, несчастным изгнанникам отовсюду, идти за мной в поход за свое место в едином кругу!
   Махасена сбился, голос его пресекся. Ему надо было что-то еще сказать в своей путанной речи, он и сам не сознавал вполне, что же он произнес. За подсказкой он обернулся к старшине - те переглядывались с таким видом, будто ожидаемый ими товар оказался другого рода...
   Истошный крик взвился всполошно:
   - Смотрите, у него фарн над головой!
   Вече взвыло; чего было в том больше, испуга или изумления, Махасена не понял. Терраса вздрогнула: старшина рухнула ниц, объятая ужасом. У перил террасы испуганно оглядываля юноша: перенесенные тяготы покрыли некогда светлое лицо жесткими морщинами у губ и глаз; жизнь отлила природное дородство в тяжелую броню мышц; юноша был почти наг, в одном дхоти и разводьях красной краски по телу, а над головой его сиял фарн - божественный знак истинных царей. Низкое солнце бросало лучи через резную балюстраду кровли дворца, но чудесный ореол сиял во сто крат сильнее и чище, так что один лишь взгляд на нимб оборачсивался временной слепотой и оставался навсегда запечатленным в зеркале глазниц. Махасена был испуган не менее прочих нахлынувшей на него вышней силой...
   Многочисленные обозы, стекавшиеся к столице Мадрианы, получили в тот день неожиданный от ворот поворот. Вести, одна другой страннее, преградили им путь. Ворота Гхомалопуры замкнулись в неурочную стражу - чуть позже полудня. За стенами творилось нечто несусветное, гам и пря. Кто-то пытался выбраться по аркану, брошенному со стены, - так и остался болтаться с петлей вокруг пояса и стрелой в ключице. Голова подручника ухмылялась на пике. Торговцы и прочий люд, ломившиеся в ворота, были отогнаны и, утихомирившись, стали потчевать друг друга измышлениями. В конце концов, преобладало следующее: Мадриана решала выслужиться перед махараджей и, отняв Махасену у царей, отправить махавришния в Каркотаконагару. Цари превысили Закон, приговорив своего собрата без позволения махараджи, - на этом сходились все политики в рубищах, - а купеческая Мадриана была рада подсуетиться перед владыкой и лишний раз досадить увенчанным. На этом табор под стенами угомонился и принялся ожидать, когда же столица Мадрианы натешится политикой и вернется в материнское лоно торговли. Под воротами развернулся торг - благо, нечаянное происшествие избавило купцов от надзора ненасытных мытарей и надзирателей.
   Немногие испытывали отчаяние и бродили между возов; среди них был Джаяда.
   Два последних года сотрясли до основания прочное доселе строение жизни отрока. Он рос, боготворил Шатаратху, ставил себе в пример Махасену, был привечаем воинами за свое постоянное услужение и женской половиной - за ласковость. Его прочили в казначеи или советники Махавришнийского Дома, сам же мальчик мечтал о другой судьбе - витязя, возничего на худой конец, если не колесничего. И вдруг все рухнуло - увечье отца, его уход, венчание Махасены и его скорый отъезд, назначение Джаяды троноблюстителем и главой совета, а когда мальчик на десятой осени привык восседать среди почтенных мужей и с грехом пополам разбирать мудрые речи, нашествие Дурвишахи, разорение страны, отвыкшей от вида врагов на своих полях, скорое провозглашение Джаяды царем - и приступ града Шатаратхи, и бегство из пылающего последнего пристанища махавришниев. Джаяда утерял все, с ним пробились немногие стражники, старые слуги и кое-кто с женской половины с матушкой Мандхаракой. Мальчик стал их вождем, единственным смыслом жизни, опорой в то время, как он сам более всего нуждался в защите и направлении. Единственное, до чего додумался Джаяда, так это до поисков Махасены. Старший брат заменил теперь младшему все, он один мог прижать мальчишку к себе и разом избавить от всех напастей. Беглецы бросились по следу Джумути, подобрались уже к копи, как Махасену уволкли прочь - сначала на поле смерти, после - в город. Джаяду едва удержали от нападения на охранение приговоренного. Он совсем пал духом, винил себя в трусости - и совершенно напрасно: для успеха предприятия потребовалась бы сотня колесниц.
   Под вечер его метания прекратились, он позволил увести себя и успокоить тем, что завтра махавришнии сделают по возможности попытку освободить Махасену. Кто-то выбрался из города ходом для вылазок - о человеке том слышали все, но вьяве никто его не видел - и помчался в Каркотаконагару с известием, что Махасена будет наутро же отправлен к махарадже. Джаяда соглашался со всем, сам же он решил броситься на охрану в любом случае - продолжать такую жизнь, вернее, кошмар, у него не было никаких сил.
   Кто-то из воинов укрыл его от сырости накидкой, отрок пригрелся и спокойно уснул. Сон сморил и крестьян; одни ратхаштхары держали дозор. Так миновала туманная ночь, затеплился рассвет.
   Джаяду разбудил лазутчик, весь мокрый от росы и пота, - ворота наконец-то растворились, две колесницы и отряд пешцов вышли из города и поспеют к засаде, когда тень будет заполнять узкую просеку. Все столпились вокруг Джаяды; он распределил поровну воинов и крестьян по обе стороны дороги; сам он должен был подать клич. Назначенные на противоположную сторону исчезли в лесу, чтобы пересечь дорогу еще далее и не оставлять следов.
   Вскоре колесничный стук данесся до них; стрельцы положили стрелы на тетиву и зажали по запасной стреле в зубах: неуклюжее домодельное оружие изготовилось к бою. Мерный топот приблизился. Воины шли, особо не сторожась, но по привычке деражли строй, заключая в середке его обе колесницы. Махасены не было видно нигде, хотя над одним возком установился белый зонт, который мог означать только присутствие царя. Следовало подавать знак, а рог дрожал в тонких влажных ладонях. Джаяда забыл обо всем. Как птица, зачарованная стеклянным взором кобры, он не мог отвести взгляд от блеска копий. Какие же они большие и тяжелые на вид! Закончились мальчишеские игры с бамбуковыми посохами, в которых ему выпадало по малолетству таскать за братом плетеный из коры щит. По правде, и он был не по силам Джаяде, и когда из-за неуклюжести младшего брата старшему доставались лишние удары, Джаяда плакал, словно колотили по нему, а Махасена бросал игру и утешал братца: "Вот погоди, пойдет осеней пять, и ты дорастешь до меня, и мы будем вместе в настоящем бою!"
   Игры кончились...
   Джаяда ломанулся на дорогу, выскочил весь в трухе и паутине и заорал тонко: "Отпустить Махасену! Именем Джанапады!"
   Несторойный клич и треск возвестили о появлении остальных; воины перестроились за один вздох, и нападавшие остановились в смущении у плотного ряда щитов, из-за которых торчали копья.
   - Кто посмел связать царя Джанапады! - завизжал Джаяда.
   Молчание и долгая тишина...
   Джаяда пошел вперед; меч он держал обеими руками, но все равно поднятое в боевое положение острие предательски клонилось к земле. Ему было обидно, ему было до слез жаль себя. Он не знал, что умелые воины в таких случаях размыкали на миг строй и глушили прорвавшегося бойца ударом подтока в затылок. Джаяда многого не знал...
   Джаяда замахнулся, бросился вперед, как в реку с кручи; стерегшие каждое его движение железки разомкнулись, царевич пролетел за ряд воинов. Сильная рука задержала и стиснула запястье руки, так и не выпустившей меч.; Джаяда больно ударился со всего размаха о грудную пластину панциря.
   - Джаяда? Ты? - в полном недоумении спросил тот человек голосом Махасены.
   Джаяде оставалось только заплакать. Он не понял, почему разразился бранью толстый колесничий, отчего густо захохотали воины, и к ним спустя немного неуверенно присоединились нападавшие. Джаяду оторвали от Махасены, закинули в колесницу. Махасена уже обнимался с джанападцами и ругал их попутно последними словами.
   Возничий хлопнул отрока по плечу:
   - Ну, царевич... - и всунул ему в зубы мех с вином, заметя дрожь.
   Джаяда крутил головой из-за высоких бортов четырехконной колесницы все в том же недоумении.
   - Джаяда, где матушка Мандхарака, где прочие? - спрашивал Махасена.
   - Все, кто мог, сбежали со мной...
   - Так зачем же ты приволок их сюда?
   - Спасать тебя...
   - Так?!
   Это "так" сказало бедняге все: он сел на дно кузова и обиженно надул губы. Вперевалку подошел колесничий. Вблизи он казался еще необъятнее и добродушнее.
   - Что, царевич, опять старший брат бранит? Оставь, Махасена: опыт - дело наживное, а вот отвага - от породы. Или она досталась от предков, или ее нет!
   - Он не доживет до той поры, если будет по-прежнему лезть на рожон! - ответил Махасена. - Вот незадача, с кем бы послать тебя обратно, братик! Ведь каждое копье на счету...
   - А почему ты на свободе? - перебил его Джаяда. Разговор о возвращении обратно совсем ему не понравился.
   Колесничий снова заржал, как будто царевич сказал что-то смешное.
   - Слишком жирный кусок захотел слопать махараджа! Махасена нужен нам самим, нам, вольным кшатриям! Это наш вождь, вождь всех, кого отторгла от себя Правда и не принимает Закон; это тот, кто поведет всех изгоев к победе, к устроению нашего царства. Мы, кшатрии-изгои, спихнем всю разжиревшую сволочь с тронов и сами обоснуемся во дворцах - вот тогда наченется на всем материке сытая и привольная жизнь! А зачем отсылать молодца, Царь Правды? Он заслужил право присутствовать при начале твоего похода!
   - Не забывай, Чандрабала, он считается царем Джанапады, и его присутствие может быть истолковано как участие в мятеже. Тут уж несмышленностью не отделаешься, придется расплачиваться жизнью.
   Джаяда решил оставить последнее слово за собой:
   - Я не поверну обратно! - пискнул он. - Я буду сражаться с тобой, как Лакшмана бился вместе с Рамой!
  
   Глава 4. Битва на Тракте
   Мадриана держала свое слово: отряды наемников собрались под знамена Махасены. Помимо копейщиков-дравидов, стрелков-киратов, гоплитов-яванов, конных лучников-шаков Мадриана подняла по ратнику от пяти дворов и составила из низ Большой полк. Последний раздел воинства Махасене предоставили как замену городского ополчения, куда как лучше снаряжаемого. У царя не было времени препираться со старшиной: Харимьюн разогнал заслоны Дурвишахи на порубежье и приближался к Мадриане. Цари-данники Дхармараджи очистили путь противнику, их дружины рассеялись по своим царствам, предоставив мужу Урмилы самому управляться с Деканской Собакой.
   Только один из них, благородный Путуша, встретился Махасене во время перехода. Он был некогда выбран на царствие Дхармараджей из четырех своих сводных братьев и перенес благодарность махарадже на истинного продолжателя его дела. Благодарность, но не почтение, поскольку был вдвое старше юного брата числом осеней.
   Махасена не колебался при встрече: привычка к почитанию старших взяла верх нал родовой гордостью. Он первым спустился с колесницы и придержал упряжку Путуши, пока тот сходил без лишней торопливости.
   - По здраву, брат мой? - обменялись царственнорожденные уставными приветствиями.
   Так же чинно прозвучали ответы и призывания благодати на собеседника, род и народ его.
   - Мой брат избрал плохих товарищей для похода, - отечески заметил Путуша. - Число предателей в его войске превышает даже число воинов! Не поведает ли брат мой, где задерживается его дружина?
   Махасена удержался от ответного оскорбления, кротко и коротко поведал, что дружину его составляют изгои и отлученные от кшатриев.
   - Видел бы это доблестный Шатаратха! - с сокрушением сердечным заметил Путуша. - Он не почитал кшатрийский Покон, как исконние цари Севера, но дружбы с отступниками и торгашами не водил!
   - Я счастлив, что мой почитаемый родитель удалился от мира! - холодея от злости и дерзости заявил Махасена. - Он не видит, как его высокородные собратья, подобно уличным девкам, изменяют своему повелителю и плевком освобождают себя от клятвы верности.
   За спинами царей переступили лошади и скрипнули оси - возничие подавали ближе снаряженные оружием колесницы в виду неминуемого поединка.
   Путуша, поразмыслив, решил, что дерзкий махавришний не его имел в виду и решился лишь посетовать на непочтительность нынешней молодежи - молча и самому себе, поскольку молодой царь взъярился не на шутку.
   - Я не вижу в сем прискорбном происшествии повода для оскорбления тех, кто остался верен Дому Каркотаков, - надменно сказал Путуша.
   Махасена с насильно натянутой личиной почтения принес извинения и предложил своему брату разделить тяготы похода и славу победы. Путуша вправе был ожидать большего: по счету годов и походов именно ему следовало развернуть свой стяг над войском мадров. Затруднение заключалось в том, что поход оплачивали мадры, а они по-соседски видели в Путуше скорее врага, чем друга. Оба царя условились на том, что они пойдут рядом, считая друг друга союзниками. На том они и разъехались.
   Мадриана славилась не только копями самоцветов: именно по ее межхолмьям шел главный торговый тракт. Сама страна растянулась узкой полосой вдоль тракта, наживаясь на проходящих караванах и перепродаже всякого диковинного добра. Дорога здесь была отличная, выровненная и расчищенная на ширину трех повозок; здесь имелись даже мосты, каковому чуду Махасена отказывался верить до тех пор, пока его колесница не прогрохотала по настилу одного из них. Поэтому два войска, не утруждая себя даже поспешностью, совершали положенные им переходы по йоджане в день, столкнулись в конце третьего перехода. Для Махасены медлительность абхитаков была плохим признаком - это означало, что Харимьюн шел в настоящий поход, отягощенный возами и всеми родами войск. В свете этих известий отступление Джумути было не только местью Махасене, но прямой трусостью.
   Махасене отступать было некуда, хотя воинские наставники единодушно посоветовали бы ему защиту, опирающуюся на крепкие города Мадрианы. Богатство Мадрианы легло на руки молодого царя золотыми оковами. Он должен был преградить путь вторжению на рубежах страны, отработать, как батрак, свое содержание - горькая участь воина-нарядника, которую многие из знати считали хуже смерти. Он был лишен всякого выбора и всякого влияния на ход событий.
   Путуша с глашатаем до вечернего омовения посетил стан Харимьюна. Махасена слишком поздно узнал о том, что поле битвы уже определено - в кроше от тракта, в котловине меж заросшими холмами. Жребий определил хозяевам западную часть того пространства, которое по утру глашатаи должны были оградить пальмовыми ветвями.
   Путуша увидел в жребии счастливое предзнаменование, Махасена - как только овладел яростью и мог спокойно рассуждать - лишнюю возможность для победы: восходящее солнце должно было слепить противника. О той котловине начальники отрядов говорили разное: видели ее многие, поскольку судьба наемников гоняла рабов удачи по тракту взад и вперед, кое-кто даже разбивал там стан, но определить, почему она так приглянулась Харимьюну, никто не мог. Создавалось впечатление, что Харимьюн настолько уверен в себе, что мог и изобразить из себя блюстителя воинских правил и даже сделать одолжение противнику, лишь бы завлечь того на поле.
   Стан Махасены оказался ближе к котловине, ему было проще поднять пехоту и вспомагательные отряды поутру и, согнав заранее на поле, огородить строй рвами, ловушками и надолбами. Иногда случалось так, что противники простаивали по нескольку дней друг против друга, мирно расходясь по вечерам, - приключись такое, Махасена заключил бы свою пехоту в подлинную крепость... Жаль, что Харимьюн не имел желания ждать и предоставлять молодому противнику возможность усилить свой основной род войска. Оставалось довериться опытности наемников, которые дельно и обстоятельно обсуждали возможный ход боя, вежливо оспаривали распоряжения царя, сразу указывая на слабые стороны плана. Разошлись они в конце второй стражи спокойные и уверенные, как работники, получившие на завтра привычный урок. Махасена провожал их, не скрывая своего удовольствия; он был уверен в своих соратниках, в том, что божия сила, осенившая его, не оставила и окормляет его далее; ему приятно было видеть отсвет ее в уверенности подчиненных в предстоящей победе.
   Охране помешал задернуть завесу какой-то низкорожденный.
   - Приходи завтра, почтенный! - устало отмахнулся от него Махасена. - После победы. Я приму тебя.
   - Доблестный царь так уверен в победе? - спросил проситель. Произнес он это таким бесцветным голосом, что Махасена всмотрелся в него пристальнее, а увидев, что тот умудряется прятаться даже в кругу факелов, велел встать против лампы. Лицо незнакомца было столь же невыразительно, как и голос. Такой человек исчезал что в толпе, что в пустыне беззвучно, бесшумно и неприметно, как перышко в ворохе листьев. Подобным искусством обладали только люди Чакраваки. Охрана, почуяв неладное, с обнаженными мечами встала по бокам - весть могла быть хорошей или плохой, но обязательно важной и срочной.
   - Я хочу остаться наедине с царем, - спокойно продолжал проситель. - Мое известие предназначено только ему.
   Обыскать человека в одном дхоти просто, особенно, если заставить его размотать набедренную повязку. Бывалый телохранитель снял все браслеты, кольца, забрал сандалии и взъерошил прическу пришельца. Махасене такая предосторожность не показалась чрезмерной: такова была слава у людей Чакраваки.
   Остался один Шальва.
   - Я доверяю ему свою жизнь в бою, - кратко объяснил царь. - Я жду, почтенный.
   Проситель замялся, и Махасена милостиво пришел на помощь ему:
   - Ты что-то сказал, почтенный, о сомнении в моей победе. Согласись, что шудре не пристало рассуждать о вещах, далеких от его разумения. Ему не оспорить кшатрия в военном ремесле.
   - Победу, кшатрий, можно не только вырвать силой, ее можно просто украсть. Я сделал это.
   Махасена продолжал благодушно улыбаться просителю, хотя его мысли уже никак не соответствовали внешнему облику. Что-то, еще не понятное и куда сильнее его, пресекло его планы.
   Проситель продолжал ровным голосом:
   - Я имел задание от Чакраваки передать старшине Мадрианы, что если они запретят наемникам биться с абхитаками, то бунт города будет прощен. Махараджа обязался откупиться от Харимьюна и вернуть его обратно в Декан; тебя, царь, должны убить завтра.
   - Зачем? Кому это нужно? - подражая соглядатаю в хладнокровии, спросил Махасена.
   - Тебя боятся, победитель Деканской Собаки. Одержав победу, ты возвысился бы над сторонниками Дурвишахи и смог оправдаться перед махараджей. Не стоило большого труда также убедить владыку, что с победой и Урмилой на стяге ты мог потеснить тестя на рубиновом престоле.
   - Я не могу поверить, что даже ради одного изгоя махараджа согласится с поражением и разорением подданной страны, - после долгого молчания произнес Махасена.
   - Ты куда опаснее Харимьюна, царь, и стоишь куда больше Мадрианы, - заверил проситель. - Ты - внутренняя смута, что в десять раз злее внешней угрозы. А разорение края... Город уцелеет, абхитаки пройдутся по весям и вернутся восвояси; урон не столь велик, как если бы пришлось усмирять победоносного мятежника и умиротворять его в самом сердце махаджанапады.
   - Махараджу я ставил в отца место и не чувствую никакой вины перед рубиновым престолом; и Чакравака покровительствовал мне...
   - Начну с главного советника, - пустился в разъяснения соглядатай. - Ты, доблестный царь, негодное орудие для его работы: истинного кшатрия никогда не завлечь в грязь тайной политики. Чакравака попросту потерял к тебе интерес и испытывает к тебе чувств не более, чем к фигуре на доске чатуранги - причем цветов противников. Что лежит меж тобой и махараджей, мне как шудре не понять, хоть и крайне любопытно: ты словно сын его по благородству, и Владыка, словно в зеркало молодости, смотрит в твой светлый лик. Может, дело в том, что полированная бронза напоминает владельцу, что нынешний его взор - не такой, как в юные годы, ему приходится ощущать натянутую усмешку на месте искренней улыбки...
   - Хватит! - резко оборвал Махасена. - Не смей больше рассуждать о владыке... Наемники выходят из боя? Ополчение? Путуша?
   - Кого заботят шудры, хоть и с оружием в строю? - отмахнулся низкорожденный. - Вот о Путуше ничего определенного сказать не могу. Возможно, с ним вел переговоры кто-то из благородных - меня бы он за столь вольный разговор затравил бы пардусами, а за предложение бросить брата-царя в бою - задавил бы собственноручно. Могу лишь посоветовать, царь, спроси напрямую. Сколь верна тебе твоя дружина, тебе судить. А самое лучшее для тебя - перейти к Харимьюну: худшего для своих врагов ты не придумаешь, и - боги милостивы! - вместе с абхитаками изгонишь Дхармараджу с рубинового престола.
   Махасена погрузился в раздумья; когда ему потребовались дополнительные разъяснения и он поднял взор на соглядатая, то от неожиданности встал и протер для верности глаза: стоящий от него в двух шагах человек исчез беззвучно и бесследно. Шальва выстаивал бок о бок с соглядатаем с кинжалом в руке; сейчас он замер истуканом и недвижно, не мигая всматривался во что-то, ему только видное.
   - Шальва! Очнись! - в волнении крикнул Махасена.
   Возница вздрогнул, качнулся, оправился и в крайнем удивлении огляделся.
   - Гле он? Как он мог исчезнуть? Я кликну стражу!
   Махасена от души расхохотался:
   - Кого ловить теперь? Крысу в навале тюков? Змею в зарослях - или в кого еще обратилось это ракшасово отродье? Я слышал много об умении людей Чакраваки обращать человека в статую, да довелось впервые увидеть воочию. Прелюбопытное зрелище... - царь помрачнел, вспомнив о своем положении. - Завтрашнее представление будет куда забавнее...
   - Если царь позволит высказаться... - начал Шальва; Махасена нетерпеливо прервал церемонное обращение: говори по делу и короче. - Нужно еще разобраться, сколь верно известие. От Чакраваки всего можно ожидать: разуверить союзников в друг друге для него, словно первые резы на бересте начинающего писца. Мало ли побед он украл у других махарадж! Вот и ты попадаешься ему в силки...
   - Донос правдив, Шальва: я не могу привести доказательств, но то, что низкорожденный сказал правду, причем правду, за которую он может поплатиться своей шкурой, - я уверен. И знаешь почему? Он посоветовал мне бежать к абхитакам. Кому в махаджанападе это выгодно? Никому...
   - А Харимьюну? - тут же оспорил Шальва.
   - Ну, наш друг-постирушка облапал своими руками пол-материка, да в сердце Харимьюна ему хода нет! - рассмеялся Махасена . - В Декане я лишний: как только склонюсь перед стягом с лилией, путь на Север для меня будет закрыт, меня не примут даже начальником городской стражи, словно я заклеймен навеки. Я не знаю, что делать! - с отчаянием признался Махасена.
   - Я соберу колесницу, а ты поднимай Джаяду! - принялся распоряжаться Шальва. - Трое умелых воинов и охотников не пропадут в благословенной Арьяварте. Потом найдется способ осесть и переправить к себе Урмилу и Мандхалику. Проживем, царь...
   - Пожалуй, - согласился Махасена. - Я больше не желаю топтаться в грязи и ждать удара в спину... Лучше уж схоронить царское ожерелье в рубищах, чем испачкать его подлостью...
   Махасена прошел в задние покои, отгороженные от помещений совета запонами. Джаяда непрестанно находился со своим братом, подобно навязчивому щенку, который не знает уж, какими неуклюжими ужимками заслужить внимание хозяина. Даже засыпал он подле ложа брата и каждую ночь был переправляем Махасеной на барсовую шкуру. Мальчик лежал в ворохе одеяний, коими спасался от ночной прохлады.
   - Джаяда, вставай! Мы уходим! Будь осторожен - убийцы за пологом!
   Джаяде потребовалось не больше вздоха, чтобы осознать положение. Он осторожно перебрался на циновку, устилавшую пол шатра, в зыбком свете лампы принялся облачаться по-дорожному.
   - Бери оружие, драгоценности, еду! - шепотом указывал Махасена. - Благодарение богам, мы бедны как аскеты, одетые воздухом; все наше достояние, братец, можно унести в одной руке. Пошли, я различаю уже перестук копыт.
   - От чего мы спасаемся? - осмелился спросить Джаяда.
   - Наемники перекуплены! - кратко сказал Махасена.
   - А Путуша? Большой полк? - продолжил допрос Джаяда. - Они согласны драться?
   - Не знаю и знать не хочу; могу предположить, что с моим исчезновением исчезнет сам повод для спора, и ратоборцы мирно разойдутся.
   - И ты бежишь, царь?
   - Послушай, Джаяда, будь у меня возможность пасть в честном бою, я бы отправился на абхитаков с одним Шальвой; дело в том, что я не хочу быть зарезанным подло или проданым, подобно рабу! Хочешь разделить со мной злую участь?
   - Я хочу поступать, как кшатрий, умру я или нет - это не важно! - выпрямился Джаяда.
   Махасена почудился упрек.
   - Ты слишком мал, чтобы судить о кшатрийском Поконе! - рявкнул царь. - Сейчас не тот случай, чтобы доказывать свою принадлежность к сословию, чем ты, братец, настолько озабочен, что невольно навлекаешь подозрения в чистоте крови!
   Джаяда обидчсиво дернул головой, отвернулся от светоча, чтобы скрыть слезы.
   - Я остаюсь, царь...
   Джаяда мог считать происки соглядатаев с коброю на браслетах детскими сказками, в отличие от старшего брата, которому то немногое, известное о людях Чакраваки, принуждало бежать без оглядки, а то, чего он не знал, но догадывался, заставляло сомневаться в успехе даже такого спасения.
   Махасена колебался, ему следовало хорошенько проучить Джаяду, но рука на младшего брата не поднималась.
   Царь решил уговорить мальчика:
   - Рассуждай разумно, Джаяда, как наставляли тебя учителя. Бой заранее проигран, так зачем же начинать его? Пусть измена поразит отдельные разряды войска, к чему подвергать напрасной гибели остальных? Большой полк может рассеяться, а кшатрии найдут спасение в почетной сдаче.
   А Джаяда думал о чем-то своем; слова Махасены не доходили до мальчика.
   - Царь, все эти люди пошли за тобой, они верят тебе. Как ты можешь покинуть крестьян?
   - Ты считаешь, Джаяда лучше привести их прямиком в царство Ямы?
   - О чем ты, Царь Правды? - удивился Джаяда. - Ни ты, ни твои воины не могут погибнуть - вы можете только победить. Крестьяне из Большого полка столь часто рассказывали мне о твоем фарне, озарившем тебя, что я словно вижу воочию нимб перед собой, будто я на площади, а не в закутке шатра. Как же ты можешь оказаться в поражении?
   Теперь замолчал Махасена. Та сила богов, что снизошла на него, та мощь, что в суматохе и спорах, казалось, просочилась через него и бесследно исчезла, - тот дух все еще обитал в смертном теле и неожиданно пробудился от слов мальчика.
   Взметенный ввысь, как на крыльях, Махасена различил как бы со стороны произнесенные им слова:
   - Ложись, отдыхай, Джаяда, - наутро бой! Да, я десница богов, да, я пламень богов, что поразит греховодников и нечестивцев! Не я говорю - через меня предрекают! Не я творю - через меня свершают!
   Джаяда остался в полном испуге. Сколько они простояли так, не ощущая обычными чувствами ничего вокруг, - не помнил никто. Шепот Шальвы, откинувшего полог, заставил их очнуться:
   - Быстрее! Я снял гонг и подвязал колокольцы, да все равно грохот был слышен у Харимьюна! У наймитов, видать, делят бруски золота за шкуру царя, люди так и снуют с факелами от шатра к шатру!
   Джаяда вгляделся еще раз для верности в лицо Махасены и объявил:
   - Мы остаемся!
   - Кто это мы? У наемников, может, появится вкус к предательству, так они за лишний кошель и царя продадут Харимьюну.
   Махасена прошел мимо него наружу, огляделся.
   - Скоро рассвет, не знаю уж, Шальва, распрягать ли тебе упряжку перед боем. По утренней звезде, еще до глашатаев, мне нужно будет все-таки осмотреть поле...
   Шальва с проклятиями увел колесницу. Махасена шепотом спросил у Джаяды:
   - Как ты думаешь, ополчение верит мне? Они пойдут за мной, невзирая ни на что?
   - Да! - не раздумывая ответил мальчик и добавил застенчиво. - Я знаю это наверное, я же шудра наполовину, мне легче понять их.
   - Отправляйся спать, - по-прежнему повелительно сказал Махасена. - Утром поможешь надеть доспехи; в бой не суйся, в случае приближения деканцев уходи и пробирайся в Пятигорье. Впрочем, прямая опасность тебе не грозит - даже Харимьюн не воюет с детьми.
   На поле Махасену догнала колесница. Серая мгла скрывала кузов и ездоков, но на тронутом светлой зеленью небе висел на древке прорезной стяг - распростертая скопа с ваджрой в когтях, знамя Путуши.
   - Похвальное усердие, - вместо приветствий услышал Махасена. - Рад видеть и трижды рад не ошибиться в тебе, царь!
   Махасена различил движение Шальвы и верно истолковал его: может, убраться подобру-поздорову? Голова Махасены будет оценена равновесно как Харимьюном, так и Дхармараджей...
   - А тебе почто не спится, царь?
   Путуша расхохотался.
   - Предусмотрительность, Махасена, она одна виной бессоницы! Понагонишь своих шудр, так они вмиг все поле перекопают! А где моим удальцам потом развернуться?
   - Там, где ночью договоривались, - кузовами к тракту, а сюда ты свои колесницы все равно не направишь - подъем к холмам больно крут...
   - Как порешили, так и свершим, - согласился Путуша.
   - Какие вести из Каркотаконагары? - невинно осведомился Махасена.
   - Не имею понятия! - тотчас отозвался Путуша. - А хотел бы знать наверное, послал-таки Дхармараджа конницу на юг или же Мадриана не нужна ему вовсе?
   Махасена решил поверить, что Путуша выведет своих киронов не для предательского удара в спину; больше надеяться ему было не на что.
   Та часть поля, где переговаривались цари, оставалась в густой тени; противоположная светлела, и по ней прогрохотала колесница. Лошади почуяли друг друга, призывно заржали; чужой возничий гикнул, направляя упряжку к царям. У абхитака лошади были вышколены на зависть: его лошади шли рысью в полутьме, в которой могло таиться все, что угодно, ловко обходя препятствия.
   - Победа доблестному Путуше и благородному Махасене! - раздался насмешливый голос чужака. - Волнение молодого полководца вполне объяснимо и извинительно, а вот в чем твоя тревога, старый рубака?
   - Анахуша! - обрадовался кирон. - Мне кажется, что ты тоже не почиваешь мирно в своем шатре! Рад тебя видеть! Я уж беспокоился, что твоя старая рана не позволит тебе вновь подняться в колесницу.
   - Как здоровье могучего Шатаратхи? - вежливо осведомился абхитак. - Его уход от бранных дел - большая потеря для Севера и всей Арьяварты. Я встречался с ним несколько раз и рад, что переведался с подлинным витязем. Таковых тебе, Махасена, уже не встретить... Кстати, уж не удумал ли ты проделать прежнюю шутку с заграждением строя надолбами? Конечно же, а я по скудоумию своему помыслил, что сын Шатаратхи волнуется перед боем. Прости за напраслину...
   Стремительно светлело; Махасена уже мог различить высокорослого абхитака. Анахушу, вождя коронной хоругви Харимьюна, Махасена мог признать и без представления: его не раз описывал Прахаста, ставя в пример и подробно разъясняя излюбленные уловки великоколесничного бойца.
   - Жаль, что ты, Махасена, снова во главе пехоты. Надеюсь, что ты не опустишься до подлых приемов войны: у южан, к примеру, есть скверная привычка рассыпать чеснок перед строем. Пропасть сколько лошадей мы побили в походе осени две назад - половину, пожалуй. Правда, кознодеям выгоды это не принесло - всех отловили и всех обезглавили.
   - У нас чеснока нет, - сказал мрачный Махасена.
   Ему было от чего огорчаться: он возлагал большие надежды на неожиданность своего предприятия. Разговор мирно продолжался; собеседники сошлись, что следует ждать пасмурного тихого дня и что лучшей погоды для боя не найти; дружно поругали местное пиво, которое благородным кшатриям коням своим давать зазорно. Махасена натянуто улыбался и помалкивал больше, как подобало младшему; заниматься разбивкой заграждений на виду у абхитака было бы верхом неприличия. Тем временем совсем рассвело. Высокие пышные облака величаво плыли от восхода, разнося восходное пламя. Скоро должны были появиться брахманы и глашатаи для совершения необходимых жертвоприношений и разметки поля боя. Вместо них от стана Махасены помчались вершники.
   Шальва выразительно взглянул на колесничего: "Это за нами!" Махасена вытянул из налучья лук, достал из короба тетиву.
   - До часа битвы еще далеко, смотри, царь, отсыреет тетива по утренней сырости, - отечески заметил Анахуша.
   - Не успеет, - буркнул Махасена. - Трогай, Шальва, обходи их по кругу!
   - Занятные вещи творятся у вас на севере, - заметил Анахуша. - Полководец отстреливает собственных же наемников!
   - Какие свои! Дхармараджа уже расплатился с ними за мою голову!
   Анахуше достаточно было вглядеться, чтобы убедиться в справедливости Махасеновых подозрений: лица у шаков были обмотаны башлыками, на честный поединок так не ходили. Шальва скинул поводья с навершия на передке, ловко разобрал по пальцам; кони завсхрапывали, поскольку возничий бегло проверил вожжи. Колесница Махасены стронулась с места. Путуша и Анахуша обменялись неразличимыми криками; Махасена был готов получить стрелу в спину.
   Всадники и Махасена быстро сближались, колесница уклонялась вправо, разворачиваясь для удобства стрельбы колесничего. Тут легко - словно упряжка Махасены шла шагом - абхитак вырвался вперед. За несколько мгновений в руках Анахуши очутился снаряженный лук с наложенной стрелой.
   - Твои - те, что слева от белоконного! Сворачивай, сожмем в клешню! - донеслось до Махасены.
   Всадники сбавили прыть, задние и вовсе повернули: со стороны абхитаков, от свежей банановой поросли, мчались другие всадники. Вид их напомнил Махасене рассказы Аршака о своих соплеменниках. Анахуша проревел в раковину призыв, рога латников-пахлавов ответили весело и вразнобой. Началась потеха - не для шаков, конечно, которые вместо одного противника получили зараз целый десяток. Бешенный галоп легконогих шакских коней умчал их от тяжеловесных преследователей.
   - Ну, Махасена, разгорячил ты меня на славу! - заявил абхитак, когда колесницы съехались на длину ограждающих кольев. - Неплохое начало отличного дня! Что, Махасена, по нраву ли тебе происки вашего постирушки? Попадись мне только этот змей... Впрочем, ваши счеты - ваше дело, а вот отбирать у меня бой с достойным противником я не позволю даже богам, не то что владыкам! Как, Махасена, готов ли ты излить на поле переданную тебе Андхакой чашу знаний так, чтобы каждый воин мог пригубить ее кровавый вкус? Ты - один из последних воспитанников великого слепца, я же - один из первых, так взвесим на весах божьего суда, чья доля перетянет: несовершенное учение, да долгий опыт либо отшлифованные поучения вкупе с молодым задором?
   Махасена поспешил с учтивым ответом:
   - Я польщен, что прославленный водитель колесниц считает меня ровней в бою. Почту за честь рассыпать перед старшим учеником ворох стрел изречений и расстелить свиток боевых стягов. Я не придумываю, но излагаю: да будет учитель милостив к тому, чья мера оказалась невместной для благодати наставника!
   - Два камня нужны для шлифовки одного! - продолжил соревнование в вежестве Анахуша. - Пусть столкновение двух ратей сегодня обратит в прах старые дурные обычаи боя и породит совершенной огранки алмаз новой тактики. Жаль наставника: не довелось ему дожить до того светлого дня, когда два его ученика проверят боем его учение и поставячт клеймо превосходной степени на его дело!
   Махасена грустно улыбнулся: недавняя смерть Слепца была звеном в цепи последних потерь и утрат, и он почувствовал тяжесть этой цепи.
   Он попытался утешить прежде всего себя самого:
   - Кто знает доподлинно? Боги отняли у наставника зрение - но вернули сторицей прозрением. Может, Слепец видел будущее и предвидел нашу встречу? Я не осмеливаюсь напомнить, мужественный Анахуша, но ведь мы встречаемся не впервые: я был представлен тебе осеней тринадцать назад, во время одного из твоих приездов в Джанападу Старец свел наши ладони и предрек, что нам предстоит встретиться вновь... Мы часто склонны придавать излишнее значение словам ушедших от нас, и зачастую напрасно, да Андхака - случай особый, и я сам вижу, как по нити его слов нанизываются события моей жизни. Значит, наша встреча предрешена; каков бы ни был итог боя, мы исполним волю учителя!
   - Маленький турчонок! - рассмеялся Анахуша. - Я помню и тебя, припоминаю и твоего возничего, достойного сына Керокшатты, а уж твоего батюшку забыть и вовсе мудрено - так часто встречались мы в бою и на пиру. Как я послал своих витязей в западню во время последнего похода каркотаков в Декан! Смыкающиеся стороны клешни заставляли моих колесничих сходиться все более; сперва затрещали ограждающие колья, потом кузова колесниц, затем ребра людей и лошадей! А Шатаратха воздвигся огромным утесом - во весь рост - в устье строя, и течения битвы приносили к его подножию обломки в кровавой пене. Был опрокинут и сам утес, да наш напор завяз в трупах. Славное тогда было дело! А все же вся битва была свалкой, не более: без строя и порядка сходились друг с другом высокородные, и валились друг на друга смерды - что за постыдное зрелище! Можно было подумать, что это обезумевшие стада давят друг друга в бегстве от пожара, а не наделенные разумом существа соревнуются в уме и умении да радуют небесных красавиц изысканными смертями!
   Махасена согласился и, поскольку его деяния в той битве не соответствовали высоким требованиям Анахуши, поспешил перевести беседу в иное русло.
   - Судьба странно обошлась с Андхакой: Север, его родина, почтил его званием наставника чести, но избегал следовать его советам, зато Декан, край чуждый, поставил учение Слепца ведущим прапорцем, и целая колесничная рать стала равняться по Андхаке!
   - Север - это Дхармараджа и благородство; Декан - это Харимьюн и вероломство! - ответил загадкой Анахуша и разъяснил. - Слепец не мог видеть колесницы в плоти и крови и поэтому заменил их бестелесными образами, которым были чужды пристрастия к стягам, вождям и прочему, что лишь отягчало полет его мысли. Колесница стала единицей в исчислении, точкой в начертании, лишилась страстей и трусости, гордыни и пыла, стала неотличимой от другой, как стрела в связке однообразных ей. Мысль наставника не могли замутить пустая похвальба поединщиков и полыхание раззолоченных броней; вытекшие глазницы не пропускали вглубь буйства и противоречия внешнего мира. Внутренним оком взглянул наставник в пучину своего духа - и гладь верно, без искажения от замутнения отразила истинное течение бытия, то, откуда можно извлечь все и вся. Истый кшатрий узрел новый порядок устроения ратей, ведущий к славе его сословия. Итак, колесница перестала быть для Андхаки орудием различных военных обычаев, разнообразной по устроению и воле своего хозяина. Он словно вернулся к первоначальному божественному преначертанию смысла понятия "колесница" и в дальнейшем рассматривал только этот образ. Только так он мог создать новый вид колесницы, одинаково пригодный для всех боевых надобностей. Именно таким образом Слепец расставил упряжки в невиданные порядки и привел их в движение, да и не их одних, а привязал к ним и заставил двигаться воедино со слонами и конницей. А могло ли быть применено это учение на Севере, где на поле боя цари выводили дружины своего устроения и не терпели переустройства на единый лад? Ответь, Махасена, почему, к примеру, махавришнии до сего дня выезжают на двойках, а каркотаки впрягают четверню?
   - Сия разность проистекает от условий боев и связанных с ними обычаев, - припоминая старые беседы, начал Махасена. - Мое родное племя издавно привыкло спорить в беге со степными верховыми и взбираться по тропам, протоптанным зверьми. В колесницах более всего ценились легкость и увертливость. Каркотаки же бились на выровненных плоских равнинах Гангского Дола с противником, который сам с достоинством шествовал навстречу и предлагал поединок. Скорость тут маловажна, устойчивость - первостепенна, величие и роскошь - обязательны для выбора равного соревнователя.
   - Узнаю усердие Андхаки, взрывшего каналы, по которым течет теперь твоя мысль, о царь! - восхвалил память наставника Анахуша. - Все дело в том, что благородный Дхармараджа, по обычаю, не вмешивается во внутренние дела данников и оставляет на их усмотрение снаряжение походов. А у Харимьюна нрав иной: ему мало покорить, ему надо перекроить и сшить заново! Вот тут-то учение Андхаки пришлось впору, как ножны клинку. Владыке Декана не по нутру, что каждое царство хвалится своим обычаем, он усматривает в нем стремление по отпадению от себя. И он вводит единообразие в управлении и в хозяйстве и как частное проявление - единообразие в войсках. Лишь цари сохраняют право на родовые стяги и остатки родовой гордости - все остальные осенены белой лилией, являются ее работниками. Харимьюн усматривает опасность для махараджы в сохранении дружин других царей - тогда он лишает своих подданных военной силы и сводит раджаний в единые полки под одним названием абхитаков. Колесничий уже не хранитель родовой чести и славы - он просто место в строю, не более. Корни обрублены, и бревно можно тесать, как заблагорассудится, глина размягчена и готова к лепке. Поэтому обычай и дхарма отвергли Андхаку, зато новый порядок и артха последовали за Слепцом и были ответно вознесены его разумом. Абхитаки не выделяются числом колесниц, земли их нищи по сравнению с богатейшим Севером, зато устроение умаляет разницу перед всеми противниками, и умение превосходит число.
   - Вот в чем причина успехов Харимьюна! - в задумчивости сказал Махасена. - Так значит, секрет успеха владыки сходен с секретом лепщика статуэток: сначала подготовить глину, потом разъять ее, после заключить и вмять каждую кучку в форму - и получить изрядный прибыток за счет того, что соседу, что лепит вручную, не угнаться за формовщиком?
   Анахуша помедлил с ответом.
   - Для Харимьюна его подданные - орудия в его замысле, ступени на пути к трону. Дхармараджа не смотря ни на что все же видит в данниках живых людей, исполненных недостатков и силы, полагается на их честь и совесть. Благородство в Севере преобладает пока над целесообразностью Декана. Что лучше и пригоднее - решат боги! А ныне нам с тобою, друг мой Махасена, надлежит принести к их престолам первое показание - что сильнее на поле боя, машина Харимьюна или воодушевление Царя Правды.
   - Да, да, великий раджанья, мы перейдем от слов к делу, от прений - к битве, а после вновь сойдемся в споре! Нам пора разъезжаться к своим порядкам!
   - Успеха царю! - пожелал Анахуша.
   - Слава тебе, раджанья! - ответствовал Махасена.
   Они разъехались, поскольку мандрианское ополчение и абхитакские колесницы уже сходились на поле, развертываясь в боевые линии. Даже наемники Махасены заявились на поле и выстроились в должном порядке как ни в чем не бывало. Вожаки их явились с докладом к Махасене и выслушали его последние распоряжения; у полководца ожила смутная надежда, что приключившееся ночью - дурной сон или происки Чакраваки, попытка поправить клеветой неудавшуюся интригу.
   Как и предвидел Махасена, Харимьюн сводил свои колесницы в излюбленный клин: деканец не имел никогда тепения и разумения к достойной игре с противником - его интересовал только конечный результат. Царь Правды ослабил сердцевину строя и поставил самые боеспособные части по краям: деканцам надлежало увязнуть в мандрианском ополчении, смешать порядки в преследовании бегущих, а в это время изгои с киронами с правого крыла должны были подрубить клин у основания и в развороте ударить в спину абхитакам. Наемникам в плотном каре предстояло служить другим камнем жернова, меж которыми абхитакам суждено было обратиться в прах.
   Вожди обменялись поющими стрелами, забили мриданги, загнусавили раковины, прапорцы и стяги распустились по утреннему ветру. Войска пришли в движение на сближение, выпуская поединщиков на междуполье и распуская цепи лучников и пращников. Абхитаки выслали колесничную хоругвь и расчистили междуполье от шаков. Между тем перемещение, затеянное Харимьюном, продолжалось и приобрело очертания левостороннего уступа. Абхитаки обернулись против наемников: деканцы учуяли подвох в Махасеновом устроении и вознамерились обойти северян излюбленным колесничным приемом, имея против сердцевины и правого крыла развернутую колесничную линию и обнажив против наемников острие клина. В довершение ко всему низкое утреннее солнце оказалось за спинами абхитаков и слепило бойцов Махасены.
   Царь Правды послал вестовых к наемникам с приказом отходить на ногу в плотном каре, ополчению - сделать пол-оборота налево, кшатрийскому крылу - выдвигаться сколь можно далее, чтобы абхитакам пришлось скакать по полю вдоль линии стрелков. На этом все приготовления были окончены, и поскольку обе стороны не имели резервов, то оба военачальника более не имели возможности повлиять на перемещение плотно сошедшихся полков.
   Абхитаки тронулись с шага, переходя на рысь. Гремящий сверкающий поток устремился на наемников. На расстоянии полета стрелы происходило нечто неожиданное: наемники разом подняли наставленные копья, а стяг их с волком сменился некрашенной холстиной - наемники объявляли себя вне боя. Выучка абхитаков позволила им замедлить ход колесниц и остановиться на месте без смешения строя.
   Разъяренный Анахуша подскакал к наеникам.
   - Что тут твориться, крокодилье отродье?
   Выборный вышел из строя и отдал поклон абхитаку.
   - Высокорожденный! Мы - батраки войны и работаем на того, кто нам платит, делаем то, за что получаем содержание. Некто оплатил наше бездействие в бою, так что позволь нам вернуться в стан и беспрепятственно уйти прочь. Может, могучий Харимьюн имеет недостаток в пехоте? Теперь ему путь чист до самой Гхомалопуры, а там приступ будет нелегок, так что он не сочтет пять тысяч добрых копейщиков обузой.
   - Несчастие постигнет того, кто доверится вам! - заорал Анахуша. - Проваливайте прочь и поторапливайтесь, пока вас не втоптали в грязь, где вам и место, смердящая падаль!
   Абхитаки заулюлюкали, затявкали по-шакальи, всячески выражая презрение мирно расходящимся наемникам.
   К острию клина подскакал Харимьюн.
   - В чем задержка, Анахуша? Длинная сторона клина топчется под обстрелом! Еще промедление на пару вздохов - и нам уже не выбраться из завала трупов!
   - Приходится ждать, пока эта мразь не уберется с нашего пути, мой махараджа! Наемники предали Махасену и попросили свободного отпуска с поля боя. Я употребляю время задержки на перестроение, мы пойдем лавой на ополчение и будем теснить шудр на колесницы северян, пусть быдло само сомнет изгоев. Эй, молодцы! Равняйтесь по ведущим прапорцам! Жаль, владыка, не доведется в полную меру померяться с Махасеной, горько губить такого военачальника в самом начале пути - от предательства ему сегодня не оправиться!
   - Не понимаю твоих колебаний, Анахуша! Боги даруют нам легкий успех вместо тяжелого боя и отдают махавришнийского выкормыша нам в руки. Ты что, не желаешь посчитаться с ним за прошлый бой, в котором именно этот сосунок стянул у нас победу?
   - Так-то оно так, махараджа, вот только переиграть его я хотел по-честному, на равных, а не с помощью подменных костей! Рассуди сам, владыка, каково благородному гордиться победой, одержанной благодаря предательству? Я не прибью махавришнийский знак на свою колесницу и не возьму добычу, ибо не найдется жреца, который смог бы очистить ее от грязи!
   - По почерку предательства я опознаю Чакраваку, так что, Анахуша, это грех не мой и не твой. Я ставлю твои советы, Анахуша, в колесничном деле превыше всего, но в политике предоставь распоряжаться своему повелителю. Исполняй без рассуждений - и да будет правое солнце на твоей стороне!
   Уход наемников был не просто арифметическим убавлением войска Мадрианы на пять тысяч копий: куда тяжелее был слом первоначального распорядка и взаимное недоверие оставшихся отрядов. Собственно, битва уже была проиграна, Махасене оставалось лишь выходить из боя с наименьшим уроном в людях и чести.
   Абхитаки надвигались на ополчение. Худой люд обычно строился в три линии по возрастанию умения и вооруженности от первого ряда до третьего. Такой строй обладал определенной прочностью по отношению удара в лоб; выпад в бок был гибелен. Царь Правды бросился к изгоям: только единодушный решительный набег мог отбить лаву абхитаков. За его спиной уже раздался страшный, ни с чем не сравнимый звук - слитный стон прободенного тела, хруст железных ободьев, вгрызающихся в павших, хрип задавдиваемых между отшатнувшимися передними и напирающими задними. Махасена выкликал вождей изгоев одного за другим, направляя их в обход ополчения на абхитаков. Кшатрии расстроились вконец, рассыпались розно, но в этом бурном движении намечался некий перелом, за гранью которого шатание становилось преддверием устроения. Первая хоругвь уже грянула в бой, за ней выходили другие. Хранители осей торопились за своими ведомыми, и слоновожатые направили клыкастых в самое пекло битвы - подпирать мадров с тылу, чтобы не дать им разбежаться во время перестроения. Ополчение было, конечно, разметано, но в своем уничтожаемом состоянии сослужило добрую службу остальным отрядам Махасены. Лава абхитаков растекалась вширь и распускала загонные крылья, норовя замкнуть мадрианское воинство в кольцо. Но именно это ослабляло натиск на ополчение и уменьшало глубину колесничных рядов деканцев, притом именно тогда, когда северяне пошли на пробой.
   Изгои имели иную повадку, чем дружинники, - волчью, а не песью. Главенствующим желанием их было уцелеть, и если они чуяли, что выживание заключается в единении, то сразу сбивались в стаю и лезли в драку, не зная страха и не считаясь с потерями. Нещадно избиваемое ополчение ничем не могло помочь изгоям, орда северян прокатилась мимо шудр и смешалась с деканцами. Начался скоротечный колесничный бой, столь быстро меняющийся, что не было никакой возможности управлять им; обычно побеждала скорость и напор.
   Так оказалось и на сей раз: изгои проломились через разбитые деканские колесницы, а остатки ополчения, уловив возможность спасения, бросились следом. Какое-то время Харимьюн не мог чинить помехи: изгои неслись к тракту, ополчение в бегстве не отставало от них. За пальмовые ветви вырвались немногие, самые ходкие упряжки, и Анахуша сумел вновь замкнуть кольцо окружения. Абхитаки вновь навалились всей силой на противника - Харимьюну не терпелось побыстрее покончить с дерзким сосунком. Смешавшиеся изгои и ополченцы вынуждены были перейти к жесткой обороне ввиде невозможности бегства, колесницы и люди сбились в плотные порядки. В итоге беспорядочной схватки Анахуша приказал трубить отход - он не желал громоздить на груды северян трупы своих колесничих. Существовал иной способ истребления окруженных, и деканцы решили использовать его.
   Махасена отходил в задних рядах вместе со спешенными колесничими-изгоями, прикрывая отход. В свалке его стяг правды был сердцевиной сопротивления. Во время передышки ему кое-как удалось выставить пехоту кольцом. Копейщики-мадриане имели в снаряжении корытообразные плетеные щиты; Махасена приказал вкопать их нижними концами и укрыться за подобным оплотом, наставив копья. Лучники из киратов и кшатриев образовали второй ряд; колесничие уложили лошадей наземь и сами укрылись за кузовами колесниц. Молодой военачальник верно угадал намерения старого: Анахуша пустил свои колесницы по кругу и подвергнул неподвижный строй северян непрерывному жесточайшему обстрелу. Северянам оставалась только слабая надежда продержаться до темноты и выторговать на переговорах приемлемые условия перемирия. Анахуша знал свое дело: строй мадров непрерывно таял бы, истекая кровью, как комок снега под солнечными лучами. Единственное неудобство подобного приема заключалось в том, что он требовал известного времени и терпения.
   Терпение не числилось в перечне редких добродетелей Харимьюна, тяжкий смрад крови терзал его душу желанием увидеть воочию ее вновь, услышать хруст костей под колесницами, увидеть биение требухи, кромсаемой колесными серпами. Махараджа не желал ждать еще и потому, что бой от рассвета до заката с каким-то молокососом и его смехотворным воинством принес бы Владыке Декана больше насмешек, чем славы.
   Он приказал Анахуше идти на слом мадров. Тут взроптали разом все чиновные абхитаки, поскольку предприятие Анахуши казалось верным и для абхитаков почти бескровным. Анахуша был зачинщиком противодействия, и Харимьюн вырвал у него из рук ваджру воеводы и заткнул себе за кушак; ропот стих в согбенных спинах. Все же доводы смутьянов произвели известное действие на Харимьюна. Он презрительно бросил полководцам - смотрите, мол, как я единолично управлюсь с вашим делом! - и отважно поскакал прямо к северянам, невзирая на стрельбу.
   - Я приветствую вас, тигры битв! Я восхищен вашим мужеством и склоняюсь в знак приветствия! Ваш подвиг уже совершен, к чему же метить его напрасно пролитой кровью? Верьте мне, не из ваших лишь жил отворена она, из артерий сословия брызжет бурлящий алый поток! Стрелы абхитаков убивают не мадров - убывают общие силы кшатриев! Я отпускаю вас на все десять сторон света вместо одной, предуготовленной вам вашей напрасной отвагой: наверх, в небесный рай Индры! Я от души советую вам поторопиться, ибо негодяи наемники принялись грабить ваш стан, не чая, что хозяева вернуться в свои шатры... Что же касается ополченцев, то я уважаю отвагу и в подлом сословии, - я сохраню вам жизни, но лишу оружия, которое вам носить не подобает; бросайте копья, опускайте луки - и бегите восвояси, возвещая силу и милосердие абхитаков!
   С тем Харимьюн отъехал к своим колесницам; раковины загнусавили отбой.
   Осужденная рать всколыхнулась разом.
   - Бросай оружие, братья! Бей наемников - грабителей! Махасена, сворачивай стяг!
   Более всего усердствовали изгои - слух о наемниках выглядел более чем правдоподобным. Да и ополченцы, как осужденные при виде опущенного меча палача, не склонны были прислушиваться к увещеваниям Махасены:
   - Неужели все войско обкурено дурманом? Разве можно верить Харимьюну, который так же легко переступает через свое слово, как через простой плевок! Ему нужно только рассеять нас, чтобы истребить вовсе! Если простая стрела не в силах пробить доспех, то пускают отравленную в сочленение пластин; слова деканца - отрава! У абхитаков нет припасов и времени для настоящей осады, тем паче в виду возможной помощи из Каркотаконагары! День-два - и он уползет обратно на юг, а мы со своей славой вернемся на север! Умоляю, братья, стойте заедино под стягом Правды!
   А изгои уже разворачивали колесницы к стану, и ополченцы, дабы не быть стоптанными, разомкнули ряды.
   - Вот теперь они ваши! - небрежно махнул рукой Харимьюн, науськивая свору своих воевод.
   Абхитаки переглянулись. Анахуша осмелился переспросить:
   - Верно ли мы поняли тебя, владыка? Ты отдаешь приказ истребить людей, взявших в поручители твое верное слово?
   - У тебя, друг мой, наверное, плохо не только с разумом, но и со слухом! - оскаблился Харимьюн. - Я обещал им пропуск, но не сохранение жизни в бегстве. А если бы и обещал - что с того? Я выхожу на поле не для того, чтобы потешить гордыню, - я строю державу, и мне нужна победа, неважно, какой ценой она будет достигнута! А тебе, бывший сенапи, я бы посоветовал вверить свои уши в пользование придворному лекарю - после его лечения болящие приобретают редкую возможность слышать только то, что угодно владыке, и то, что сказано им на самом деле! Смотри, Анахуша, как бы с твоим слухом не стать бывшим сотником!
   Более желающих привлечь гнев Харимьюна к своей особе не нашлось.
   Ополченцы в полной сумятице теснились к Махасене - точь в точь, как цыплята к наседке. Избиение бросившихся в бегство изгоев произошло на их глазах и спасло жизнь многим из них.
   Изгои проносились мимо абхитаков и их били, как зверье в облаве, не торопясь, на выбор, с некоторым даже изыском. Кто дырявил на спор стяги, кто пробивал кузова, кто сбивал колесничих, а кому по вкусу пришлись возничие. Хранители осей проходили по разряду негодного зверья и уничтожались между делом. Воин, бросивший раз оружие в бою, никогда не поднимет его вновь: вместе с куском железа он отбрасывает и свое мужество на поругание врагам и псам. Никакой стиотворец не пробудит отвагу в бойцах песней о павших. Тьма безвестия покрыла их, и одни шакалы вспоминали о славных некогда колесничих, перекатывая сухие черепа. Никто из них не сопротивлялся, не разворачивал колесницу навстречу стрелам, не бросался в лоб с поднятым копьем в могучей руке. Они нещадно хлестали лошадей, а срамный страх управлял ими, самая честь была брошена ради облегчения колесниц. Возничие сталкивали раненых колесничих, колесничие разили в спину своих возничих, выпавшие затаптывались или, наоборот, скидывали с повозок прежних хозяев. Как конюхи подлого сословия, рубили они постромки и пытались охлюпкой на лошадях избегнуть смерти - но вместе со смертью их настигало бесчестие. Невозможно было поверить, что в эту же стражу эти же кшатрии прорвали линию абхитаков. Они позволили раз жажде жизни возобладать над честью и предназначением, и у них остался один путь, который они устлали своей падалью.
   Поначалу абхитаки занялись травлей знатного зверя и погромом лагеря, занятием куда более увлекательным и прибыльным, чем разгон холопов. Если бы не Харимьюн, то абхитаки и вовсе попросту выгнали шудр с поля боя, продернув бичом подвернувшихся и шуганув стрелой дальних; но Владыке Декана досаждало, что махавришний дважды пересек путь абхитакам, и голова дерзкого должна была стать явным доказательством окончательной победы.
   Махасена отходил с остатками дружины тяжело раненного Путуши. Стяг Правды был уже брошен в сумятице и истоптан стопами бегущих; одна махавришнийская "Узда" сияла золоченым навершием и отблеском родовой славы, и вокруг нее сгрудились полуразбитые колесницы и израненные пехотинцы из тех, кто не надеялся на спасение в бегстве. Израненный лошади - одна, две, редко три в упряжке - тащились валким шагом, без одергивания примеряясь к бредущим людям. Спешенные колесничие шли позади всех. Обернувшись лицом к врагам, каждый из них опустошал колчан и затем вновь скрывался за спинами собратьев в ожидании, пока прислужник не наполнит запасной колчан выдернутыми из трупов стрелами.
   Владыка Декана послал за Анахушей; бывший сенапи должен был венцом Царя Правды перевесить тяжкий груз своей провинности.
   - Я лечу исполнить твой приказ, о победоносный! - ответил Анахуша. В бойне он участия не принимал, считая ниже своей чести накидывать тетиву на рог лука ради истребления бегущих. - Только во имя моей верной службы обещай мне, Владыка Декана, что сохранишь достояние махавришния и приветишь его! Верь мне, он боец из редких: обретя в нем воеводу, ты и усилишь себя, и умалишь Северянина. Что тебе за прок в его смерти?
   - В очереди советчиков приблизить Махасену ты, колесничий, далеко не первый! - отрезал Харимьюн. - Выгода в том немалая, да только я не желаю видеть каркотакского выкормыша подле себя и не хочу оставлять его противной стороне. Я уже отдал распоряжение, и только уважение к твоим ранам и заслугам, верный Анахуша, заставляет махараджу разъяснять свой приказ раджанье. Учти, мера твоих заслуг показывает дно, исчерпана полностью; ступай и исполняй, чтобы вновь переполнить ее моей милостью.
   Вести разговор после слов отпуска, не то что приказа, было верхом дерзости, но Анахуша продолжал:
   - Махараджа! Ты воззнесся наверх, подхваченный порывом колесничных крыльев; их бег распустил по ветру славы твой стяг. Я был в числе тех, кто устроил из разномастных дружин однообразные хоругви и вместо свалки приучил их к правильному бою. Я из тех, кто возвел тебя на рубиновый престол и положил свою славу в подножие его. Растворяя свою славу в общей славе абхитаков, я предвидел в ней славу всего сословия. Не ради одних деканцев, но ради всех кшатриев утруждал и умалял я себя, свято веруя, что и наше поколение сумеет почтить своей доблестью память божественных предков. И что же вижу я? Витязя, одного из лучших среди молодых, ты не желаешь видеть ни своим соратником, ни достойным противником. Ты, Десница Декана, даже не даешь ему права на честный бой; предательство Дхармараджи усугубляется нечестностью Харимьюна. Во имя чего же ты отягчаешь ход своей колесницы тяжкими грехами, во имя чего пятнаешь серебряную лилию?
  -- Я создаю державу! - еле сдерживая гнев, бросил Харимьюн.- - Твои речения более пристали святоше-брахману, а не слуге владыки! Радуйся! Твое заступничество сегодня спасло жизнь Махасене - вон его отряд уже пробился к зарослям. Ну, ничего, завтра же я сам открою облаву на махавришния и потешу себя, пока мое воинство будет громить Мадриану!
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЦАРЬ ПРАВДЫ
  
   Глава 1. Исход
   Махасена сгорбился в колеснице: он склонил голову под гнетом стыда и не мог заставить себя встретить взгляды проходивших мимо него. Немногие вырвались из кольца, стянутого колесницами Харимьюна, и их мало сейчас волновало душевное состояние вождя. Кто не мог отдышаться от долгого бега, кто, изъязвленный ранами, брел почти вслепую, прислушиваясь к точившей изнутри боли, кто выискивал в скорбной веренице родных и товарищей и окликал их в радости или начинал причитать при скорбной вести - силы и желание проклинать Махасену находились у немногих, но и это малое терзало царя более, чем его раны, злее, чем засевшие в плоти острия стрел. Он почитал бы себя счастливым, окажись он в сей момент в кольце окружения под ливнем стрел и перунами копий - но судьба оберегала его от гибели и теперь только для того, чтобы увести как можно далее спасшихся.
   Шорох шагов стих, тяжелый шаркающий звук, совсем не похожий на бодрый топот рати на переходе. Махасена осмелился поднять глаза - дорога опустела, пыль опустилась, покрывая кровавые пятна. У колесницы стояло около сотни воинов, кшатриев и шудр, угрюмых, усталых, не покинувших даже сейчас своего вождя.
   - Абхитаки не пойдут вдогон, - уверенно заявил Шальва. - Харимьюн не пошлет колесницы в сумерки: они ему важнее, чем наши жизни.
   - Славу он уже поднял копьем вместе с моим венцом, - с горечью ответил Махасена. - И жестокосердие свое он сейчас изольет на плененных, так что погони сегодня опасаться нечего. Трогай и ровняй ход по шагу пеших.
   Последнее он мог не говорить - обезножившие кони все равно не смогли бы опередить пешехода. Махасена сошел с колесницы, облегчая ход, и возглавил скорбное шествие. До ночи оставалось не более стражи светлого времени, и следовало подумать о ночевке. Впереди по торговому тракту была какая-то деревушка, точнее сказать, выселок, только там можно было найти ночлег, на многие поприща вокруг. Маленький отряд Махасены увеличивался с каждым шагом - изнемогшие от ран ратники, свалившиеся прямо по дороге, со стонами тянулись вперед - оставаться на растерзание тиграми, а днем - Харимьюном, было для них страшнее боли и усталости. Безымянная деревушка была заполнена лежащими телами, воздух дрожал от стонов и был пропитан смрадом отверстых ран. Доброхоты из местных разносили воду и подаяние, но все дворы были заперты наглухо.
   Махасена указал своим спутникам на изгородь из акации, а сам побрел дальше. На удивленные возгласы он ответил, не оборачиваясь:
   - Харимьюн может счесть ниже чести мстить шудрам и селению, приютившим их. Ему нужен я, между нами кровь и месть, и войско, сохранившее верность Махасене, и деревню, приютившую Махасену, он будет преследовать до изничтожения. Так что ступайте своим путем, доблестные, вы вольны от служения мне.
   Многие последовали далее и разожгли костер в полупоприще от деревни. Так, не задерживаясь даже для совершения обрядов, неполная сотня измученных воинов пробиралась все далее от места побоища. Босые вестоноши опередили беглецов; крестьяне на полях провожали их долгими взглядами; что думали эти люди, отвлекшиеся на краткое время от тяжелой работы, Махасене было неведомо.
   К его изумлению, третью ночь они провели под кровом. Сам староста вышел им навстречу со связкой цветочных плетениц, и не уступить на его уговоры означало пойти против Правды арьев, возложить на себя вместо гостевой гирлянды грех недоброжелательства и тяжкого оскорбления. Махасена долго отклонял это приглашение, находя доводы в пользу этого в известном всем злодействе Харимьюна, но, наконец, согласился в надежде, что ярость врага поутихла и занята Мадрианой.
   В этом он ошибся...
   Колесницы Харимьюна загрохотали вблизи деревни поутру: большая их часть проскочила дальше по тракту, успокоив обывателей, но вдруг растеклась лавой по выпасу: следовавший скорым шагом отряд копейщиков замкнул осаду с другой стороны. Позлащенная колесница под белым зонтом шагом тронулась к воротам. Их створки торопливо распахнулись - и староста поспешил навстречу. Харимьюн не подумал распорядиться об остановке: кони упряжки надвинулись на человека, и оснащенное острием дышло уперлось в тело почтенного вайшьи. Возничий рванул вожжи - и тут же согнулся от удара.
   А Харимьюн уже лаялся:
   - Песий сын и ублюдок собакоеда! Как ты посмел! Мало того, что мой враг получил приют здесь - так он еще оказался почетным гостем!
   - Почтение к гостю освящено обычаем, - уверенно ответил староста, причем на твердость его не повлияли собравшиеся кругом раджаньи. - Я приветил отпрыска Лунной династии, достойного бранной славы своих предков и верности их Правде арьев, как и подобало в отношении любого проезжающего царя.
   Ответ метил в самого Харимьюна, отнюдь не блиставшего ни в чистом поле, ни в честном суде. Абхитак взмахнул ваджрой, пресекая спор, в котором он мог стать мишенью еще не для одного подобного выпада.
   - Всюду, где взметают пыль мои колесницы, есть один закон - закон моей правой руки. Ею я поверг всех осмелившихся перечить мне в моих хотениях. Законы Ману потребны слабым властителям, вынужденным договариваться со своими поддаными. Что мне до них! Мои законы писаны сталью по живой плоти, не обычай, а я творец, не божья воля - а моя провозглашается в них. И тебе, любезный, предстоит понять самую важную в жизни истину - прав тот, кто сильнее. Ты познал это? Тогда, поскольку ты постиг основной закон мироздания, ты можешь умереть с умиротворенной от напрасных поисков душой! Ты встретил плетеницей моего врага? Тогда покрасуйся в ней сам, не обессудь только, что она цветов Ямы. Повесить его повыше да покороче - а жилье этого подлого холопа отдать моим славным копейщикам!
   Привычные ко всему приближенные тут же наложили руки на плечи приговоренного. Жители селения отшатнулись со стенаньями, их подгонял хохот и небрежно метаемые копья. И искать бы старосте опору ногами в пустом воздухе, коли не вмешался бы Анахуша. Он примчался с докладом, что головная застава мчит по неостывшим следам беглецов.
   - Не по моему званью перечить царю, но я позволю себе принять участие в приговоре несчастного. Он уже наказан позором казни, и урок будет ему впрок - равно как и прочим. Стоит ли вообще благородным кшатриям рассуждать о проделках смерда? Не лучше ли приступить к своему прирожденному пристрастию? Подай знак, владыка, и твои верные ратхаштхары полетят вслед Махасене быстрее звука гонга!
   - Живее вешайте! А то я подвешаю под перекладиной столько, что она не выдержит! Тебе же, Анахуша, в царские указы впредь не влезать - знай свое место в мясорубке боя, коль седалище в совете тебе по уму недоступно.
   - Я свое природное место помню, - побледнел Анахуша. - А вот ты свое, государь, позабыл: топор палача или шнур душителя пристали тебе более. Эй, стража! Отпустить несчастного! Я кшатрий, и коль я один из свиты не позабыл, что такое честь и закон, то приказывать буду я, даже в укор царю...
   Стражники колебались, в равной степени опасаясь обоих спорщиков. Анахуша положил предел сомнениям - дрот пришпилил руку одного из них к боку. Староста метнулся под колеса, и про него тут же забыли - взоры собравшихся оценивали исход противостояния.
   - Ты посмел... - сквозь зубы прошипел Харимьюн.
   - Назад! - зарычал Анахуша и потряс копьем. - А ну, кто из вас, блистательная свита, решится обнажить свое парадное оружие в моем присутствии?
   Таковых, разумеется, не нашлось: сам же Харимьюн медлил с прямым приказом, поскольку цепь колесниц Анахушевой хоругви была совсем рядом, и кое-кто из колесничих тронул к месту проишествия, почуяв неладное со своим вожаком. Всем была ведома привычка Анахуши бросаться в бой без оглядки в челе колесничного клина - у него не было и тени сомнения, что его ведомые пробьются к своему начальнику сквозь любой строй - и каждый бой умножал эту уверенность.
   - Изменник! - выкрикнул сквозь слюну бешенства Харимьюн. - Единственное, что обелит тебя в моих глазах, что смоет с тебя грязь предательства - голова Махасены! Убирайся за ней и не смей являться передо мной без доказательства своей верности.
   Упряжка вздыбилась в крутом развороте, и колесница умчалась вскачь.
   - Какая удача! - заметил самый находчивый придворный. - По одному следу погоним двух оленей! Или один из них запорет рогами другого, что будет весьма любезно в их стороны...
   Те, что посообразительнее, благоразумно примолкли, не желая доносить государю, что преследуемые твари скорее напоминают двух тигров, опасных самих по себе, но вдвое - загнанных в угол. Эта правда могла не понравиться Харимьюну.
   Великолепная упряжка Анахуши далеко опередила прочих абхитаков, принужденных приноравливаться к неторопливому ходу царского поезда. К полудню он настиг отряд Махасены. Его узнали, вольно расположившиеся на привале воины бросились вперед с подобранным оружием. Едва Анахуша коснулся земли - его окружила стена щитов, и острия копий задержали его движение к Махасене.
   - Мне нужен царь Махасена! - возгласил абхитак.
   - Я готов, доблестный Анахуша, - ответил Махасена. - Но должен заметить, что ты выбрал не самое лучшее место и время для поединка. Я предлагаю тебе передохнуть и проследовать с нами дальше, пока мы не выедем на ровное поле. Пока же соблаговоли разделить трапезу, в скудости же ее вини своих соратников - после я тебя отпотчую на славу.
   - Добро же, царь, боги воздадут тебе сторицей за милость. Но я не затем гнал коней по твоему пути: наши дороги с Харимьюном разошлись, я сложил с себя клятву на мече, и хочу присягнуть тебе.
   Изумленное молчание было ответом ему.
   - Немало удивительного в том, что лучший витязь Декана преклоняется перед стягом, умаленным неудачей. Позволь спросить, что причиной тому? Всем ведома верность Анахуши чести - но ты отстраняешь от себя присягу природному государю, за свою службу ты получал знатное вознаграждение - и коли так, почему ты примыкаешь к беглецу, кормящемуся подаянием?
   Анахуша кратко поведал о своей распре и добавил в конце:
   - Мне не по пути с Харимьюном, царь! Я - раджанья, я - воевода, я - ученик великого Андхаки! Я не для того устраивал абхитакскую колесничную рать, чтобы злобность Харимьюна доставляла мне новых врагов, а его мстительность делала колеблющимся тыл. Деканской Собаке не быть владыкой материка - ему невдомек, что силе должна сопутствовать справедливость, поврозь они вредны и бесполезны. Ему не выпрыгнуть из своей шкуры, не дотянуться даже до прославленного стяга своих предков, ему не объяснить, что новые колесницы не единственное средство к победе, а лишь часть составного целого, и победа в бою - всего лишь первая ступень к настоящему успеху. На что он надеется, раззоряя деревни - что пеплом способнее кормить коней? А вешая смердов - что смердящие костяки будут конюхами лучше нынешних? Я сделал "Серебряную Лилию" своим стягом не для того, чтобы недомыслие махараджи развеяло его по ветру рваными лоскутьями. Бой на тракте переполнил чашу моего терпения и предостерег относительно собственного будущего. Харимьюн отказался призвать тебя, усилить тобой мощь абхитаков! И что причиной тому? Жажда мести за последний поход каркотаков! Чтобы поистине превозмочь врага, он не желает отрешиться от лютости! И чего ждать мне, тому, кто подолгу находится вдалеке от владыки, и чье мнение о ком составляется во многом по нашептыванию придворных? Что взбредет Харимьюну на ум в следующую луну? Я решил уйти от Харимьюна - а чтобы никто не посмел обвинить благородного раджанью в том, что его перекупили, я избираю тебя, Махасена, самого нищего и гонимого из царей сейчас. И я не вижу беды в твоем положении - дважды ты прорывался из самого царства Ямы, так что удача не бросила тебя вовсе, а лишь испытывает тебя на умение переносить каверзы судьбы. Поверь мне, царь, воеводе, который повидался и перевидался со множеством полководцев - люди следуют за тобой, а это важнее всего прочего!
   - На хлебе и воде твоей трапезы клянусь делить с тобой твою долю, что бы ни принесла она тебе. Клянусь быть твоей правой, копейной, рукой в любом предприятии и левой, щитовой, в строю! Жертвами предков и славой их - клянусь!
   Рассвет застал их в пути. Ближе к полудню Харимьюновы колесницы настигли утомленный отряд - не анахушевы ратхаштхары, потерявшие, видимо, доверие царя, а его ближайшие раджаньи. Их услышали загодя. Уходить в джунгли с ранеными и колесницами было невозможно, и на дорогу рухнули стоящие обочь деревья - ветвями к преследователям. Свалить их успели немного, но этот завал убавил прыти придворным, вошедшим в азарт погони, а дружный отпор - заставил их повернуть обратно и вне досягаемости стрел остановиться в ожидании остальных.
   Махасена и Анахушей пустили напоследок из великих луков по змеиной стреле - свист их вспугнул коней, и колесничие не стали благоразумно удерживать их порыв и переглянулись.
   - Сейчас подкатит остальная свора, - сообщил Анахуша. - Они спешатся и...
   - ...Прикончат нас быстрее, чем остынут кони! - согласился Махасена. - Я мог бы распустить воинов, но, если, помимо охочего до человечинки зверья лесного, за ними устроит облаву Харимьюн...
   - Да, нам лучше пасть в честном бою! Не на удачу себе присоединился ты ко мне, Анахуша!
   Махасена пригляделся к лежащему за ними участку дороги. Поворот и огромные замшелые стволы скрывали от них возможный путь бегства, легкий отсвет свидетельствовал о скором окончании чащи - а, значит, и о появлении росчисти близ селения. Анахуша подтвердил - да, деревня близка. Махасена оглядел своих людей - хоронясь за стволами от стрел, они сидели и лежали с безразличным видом. Все окружающее мало касалось их, уже приговоренных к смерти - и оружие лежало в мокром мху, потому как им было все безразлично, кто овладеет оружием после их гибели.
   - Как нас примут в деревне - да еще с Харимьюном на плечах? Это все еще Порубежье или мы уже вошли во владения абхитаков?
   - Мы уже под Харимьюном и потому мы вправе ожидать гостеприимного приема, - сообщил Анахуша. - Здешние холопы не жалуют сборщиков налогов, а в полюдье в эти края Харимьюн отправляется с целым войском. Будь у них хороший вожак - эти земли давно были потеряны для абхитаков, да у Харимьюна хороший нюх на таких людей: конец их короток и ужасен, так что холопам остается оставлять свою злость при себе. Почему холопы? Здесь нет уже высших каст. Кшатрии, брахманы, я уж не поминаю вайшьев, кормятся землей и кормят двор Харимьюна, а Деканская Собака и за арьев не почитает их.
   - Отсидимся за оградой? - перебил Махасена.
   - Харимьюн снарядил погоню за беглецами, а не карательный отряд для усмирения своих деревень; все, на что он способен, так это запереть и ожидать подмоги от своего войска в Мадриане.
   - Отлично, пусть сидеть ему будет здесь также, как на жаровне. Пешие пусть уходят с ранеными, а мы с тобой удержим Харимьюна и поспешим за ними вслед, когда они запрутся в деревне.
   - Двое против сотни? Да, царь, удачи нам не видать, зато славы будет вдосталь. Я рад такому обороту дела - ты испытаешь мою верность и убедишься воотчию, кому поистине служу я.
   Махасена с трудом поднял воинов - даже избавление от преследования было им в тягость: многие предпочли бы умереть на месте, чем совершать еще один переход. Анахуша за снаряжением колчанов трофейными стрелами поглядывал искоса на него с непонятной усмешкой. Через силу бредущие воины, сгорбившиеся под тяжестью оружия и изнурения, наконец-то исчезли за поворотом - и вовремя. Топот и звон возвестили о появлении колесниц.
   Царский глашатай вырвался вперед, безбоязненно осадил коней у самого завала:
   - Анахуша, сын Шикханди, исполнено ли приказанное тебе?
   Анахуша положил ладонь на яблоко рукояти. Махасена покосился, неуверенно повел острым концом лука, метя уколоть, но отложил свое намерение - добрый воин успел бы рубануть вперед. Махасена закостенел ликом, замер в ожидании. Медленно, с видимой неохотой Анахуша потянул рукоять вверх - и... В его ладони оказался сам крыж - лопнувший клинок застрял меж досок ножен.
   Анахуша с торжеством воздел обломок ввысь, напоказ Харимьюну:
   - Глядите все - и подтвердите это! Сам меч освободил меня от клятвы Харимьюну. Я присягал Харимьюну быть прямодушным, как клинок отцовского меча, и надежным, как его добрая сталь. Но даже железо не выдержало против криводушия Харимьюна. Я чист от клятвы, и путь мой чист! Здрав будь, мой прежний господин, и не посетуй, что твое небрежение Правдой привело меня к твоему врагу!
   Прежде чем отброшенная рукоять отлетела прочь, Анахуша подхватил лук и взлетел на комель поваленного дерева. Коротко свистнули стрелы, мелькнули белой опушкой - и упряжка глашатая забилась в предсмертных судорогах, а возок проволокся к обочине и застрял в зарослях. Глашатай и его возничий опрометью бросились назад.
   Анахуша крикнул:
   - Прочь, шакалы! Как только эта тявкающая тварь достигнет передних, я вновь спущу тетиву! И да предуготовят прислужники Ямы достойное для вас содержание!
   Свита Харимьюна опростала колчаны тотчас. Анахуша с рычанием зазвенел тетивой, слагая на единственной струне песнь о себе и о своем новом государе. И вторая струна поддержала напев: басовито, низко гудел великий лук Махасены, вторя бодрой, радостной мелодии Анахуши. Царь метал огромные стрелы чуть ли не в дрот длиной с гранеными наконечниками - они прошивали крупы коней насквозь - от яремной вены до репиц хвоста. В челе строя стояли Харимьюновы ближние - стрелки знатные, но одно дело проявлять свое умение в упражнениях под взглядами придворных прелестниц, другое - стоять против лучших стрелков материка, непрестанно изливающих потоки стрел, и понимать, что любая из этого ливня может найти брешь в доспехах. Раджаньи торопились в надежде опередить смертельный выстрел и потому целились второпях, небрежно. Остальные били поверх голов впередстоящих, по звуку, просто наудачу.
   - Предлагаю вылазку! - крикнул Анахуша. - Передние готовы сломать строй и смешаться с задними - тут бы и ударить! Довершить дело в рукопашной!
   - Их по полусотне на каждого! - изумился Махасена.
   - Смотри, царь, дорога завалена, колесница не пройдет, и копейщиков не выставишь, тут раздолье одиночкам вроде нас: с добрыми мечами и доспехами, обоеруким!
   - Сначала найди меч попрочнее! - огрызнулся в сердцах Махасена. - А то и новый отрешит тебя от присяги новому государю...
   Анахуша помрачнел, и Махасена, пожалев о резком упреке, обнял свободной правой рукой новообретенного друга. Анахуша спустил тетиву, в восторге от удачного выстрела поднял руку - и абхитакская стрела скользом задела предплечье, брызнула алая кровь. Махасена не держал зла и мгновенно приложил к ранке соратника свое кровоточащее плечо. Кровь их смешалась, и они обнялись - теперь уже побратимами, не обращая внимания на свистящие вкруг стрелы. Впрочем, опасаться было нечего - Харимьюново воинство убиралось за перелет. В облаке пыли стонали лошади и трещали колесницы, задевая за опрокинутые кузова.
   Анахуша остался удовлетворен проделанной работой:
   - Мы задержали их на стражу, а, может, они отстанут вовсе... Так принес ли я тебе удачу, великий царь?
   - У меня вряд ли найдется даже глоток воды, чтобы отпразновать победу, - грустно улыбнулся Махасена. - Давай-ка, лучше готовиться к новому приступу - Харимьюн не из тех, кто оставляет кусок надкусанным. Вот-вот он пожалует сюда пешим, да гостей приведет, что посадят нас на вертел.
   Но время шло, и только несколько стрелков тревожили их покой: кто-то еще прорубался в чаще поодаль, но, наскучив этим бесплодным занятием, убрался восвояси. Страшная истина предстала перед ними уже на заходе в виде зарева, окрасившего стволы на повороте в багровый цвет - причем, совсем не со стороны закатной горы.
   - Они пошли в обход! Колесницы!
   Возничие выбегали с упряжками в поводу из-за деревьев. И колесницы загрохотали по выбоинам извилистой дороги: мимо летели стволы, паутина лиан, на глазах растворявшиеся в сумраке. По первым звездам они вырвались на поля близ деревни, объятой пламенем и охваченной приступавшими копейщиками.
   Харимьюн здраво рассудил, что натиск в лоб на завал обойдется ему чересчур дорого и выйдет потехой скорее Махасене. От проводников он вызнал о прорубленной некогда просеке к лазуритовым копям. Просекой давно не пользовались, и молодая поросль скрыла былую колею, но для пеших путь был вполне проходим. Вслед за головной заставой пошла конница из распряженных упряжек. Сторожей перестреляли; где на городьбе, где на улочках завертелись рукопашные, в которых доспешные воины превосходили вооруженных дрекольем поселян Вирадейи. Избегнувшие смерти разбегались во все стороны. Выбравшиеся на дорогу из лесу, отшатнулись от выбравшихся из чащи колесниц, ожидая только появления новых врагов.
   Звонкое "Правда" заглушилось воплями и ответными кличами воспрянувших защитников. Колесницы закружились подле ворот. Из-за разбитых створок выбирались селяне, отбиваясь от наседавших копейщиков. Помятуя о только что учиненном разгроме, абхитаки избегали прямой схватки, предпочитая тревожить обстрелом из укрытия. А жители несчастной Вирадейи все выбегали и выбегали со стенаньями, выхваченный из пожара скот вторил им жалобным мычанием. Нестройная толпа смяла заставы абхитаков и потекла прочь. вокруг колесниц собрался небольшой отряд и стал в прикрытие отходящих. Ввиду ночи абхитаки и вирадейцы с Махасеной отступили друг от друга и в свете зарева разошлись. Махасена без сил осел на днище - две незначительные стычки за день почему-то обессилили его.
   Изнурение свалило молодого царя. Следующий переход он провел без сознания на дне колесницы, пробуждаясь изредка со стоном и вновь впадая в беспамятство. Ночь, проведенная в покое на ложе в какой-то деревне, немного восстановила его силы: настолько, что он смог сам выбраться под навес у входа. К нему позвали Анахушу, давно стерегущего пробуждение царя.
   Махасена опустился расслабленно на чурбан, на вопрос о здравии царя ответил глухо.
   - Худо мне, раджанья. В пешем порядке переход мне не вынести. Что колесница? Кому нужен полутруп в колеснице?
   - Не горюй, царь, поражение сменится победой - и то, как ты трижды отбил Харимьюна - предвестие того.
   - Кому нужны мои победы? Вон, плоды их... Вон в кругу у костров изгнанные поселяне рыдают о своей участи... Не моя ли гордыня исторгла их из безмятежной жизни, лишила всего нажитого, обрекла на странствия и страдания. Я повел войско в бой - кто уцелел? Я вступился за худой люд - во сколько раз увеличились его страдания? Я как прокаженный - заражаю все, к чему ни прикоснусь! Удача изменила мне, ступай прочь, Анахуша, а то и тебя коснется беда краем савана.
   - Я вижу другое, царь: тебя приютили под кровом Бидри, более того, деревня готовится защищаться, стоять накрепко против Харимьюна. В тебе они видят вождя - так изволь встать и указать каждому место у городьбы!
   Махасена поднял тоскливый взор - то был его единственный ответ. Анахуша потоптался подле в надежде разбудить в царе былое мужество, но отстал без удачи и принялся сам готовиться к отражению приступа.
   Деканской Собаки они так и не дождались. Обеспокоенный причиненным уроном, Харимьюн поставил здравый смысл над жаждой мщения, победу в целой кампании - над победой в борьбе с молокососом. Излив ярость на испепеленное селение, Харимьюн удалился в сторону Мадрианы: его войска как раз обложили Гхомалопуру. Анахуша предположил, что Харимьюн не будет дожидаться Дхармараджу со всей силой, урвет добычу побогаче и отойдет обратно в свои владения. Вот во время обратного движения следует ожидать карательный отряд полносоставного войска. Пленные подтвердили эти предположения: они появились после того, как Анахуша с вирадейцами настиг и отбил полон. Абхитаки такого не ожидали, оборонялись вяло, помышляя более о бегстве - и совершенно напрасно, поскольку вирадейцы переслались с соседями, и те передавили по дороге немало людей Харимьюна. Многие предпочли смерти служение Царю Правды: как оказалось, весть о нем прельстила сердца не только холопов, но и дваждырожденных, особенно тех, кто помышлял еще о природной кшатрийской чести и кто не желал губить жизнь на мелкие стычки с простолюдьем. От имени Махасены Анахуша принял их присягу. Сам царь равнодушно принял весть об очередной победе.
   Его безразличие ко всему достигло предела: отборный рис и медвяное питье он пережевывал как сухие коренья и тухлую воду, игривость деревенских красоток не вызвала в нем подъема сил, и даже весть о победах - а что может еще заставить возгореть пылом сердце кшатрия? - оставили равнодушным. Сломленный ранами, он валялся на ложе, подобно поверженному стволу сала, и если было в нем какое-то желание - то это уйти прочь, не наводить порчу на прочих, источником которой он себя ощущал, на гостеприимных хозяев и верных друзей. Шальва удерживал его на ложе почти силой.
   А когда лихоманка отпустила Махасену, и слабость оставила могучие члены под напором могучего здоровья - он встал в предутренней туманной мгле и зашагал прочь от приютившего его дома. Он покорно выждал у ворот, пока Шальва объяснялся со стражами, а, увидев щель в приоткрывшихся створках, побрел в даль. Шальва второпях снарядил колесницу и бросился за ним. В тумане, по-волчьи вынюхивая и разбирая следы, он настиг царя и пошел подле. Мгла и туман сгущался - бедный возничий рыдал во весь голос, не боясь, что кто-то услышит и осудит его. Войско без рассуждения последовало за своим вождем. Не только воины и лишенные крова вирадейцы двинулись в неведомый путь, имея проводником безумного Махасену и знаменем - Правду его, Бодри тоже отдала своих сыновей.
   Они покидали родные хижины, не окончив привычный дневной труд, для которого были рождены и в котором были благословенны в скромном и безбоязненном своем житии. Они оставляли дряхлых родителей, рыдающих жен, испуганных суетой детей - всех тех, в заботе о которых состояло их предназначение. Унылый ветер шелестел листами кровли, скрипел перевязанным остовом жилища, словно взывал погодить, подправить столбы, настелить на прореху листьев, оплести заново давно не чиненный тын. Пламя родного очага ласкалось к ним, словно вопрошая - что же будет со священным огнем, неужто так и угаснуть ему без подношений в холодном пепле? Истуканы божков и предков слепо взирали на уходящих - неужели так и прервется нить поколений, и им предстоит угаснуть в безвестии и пренебрежении. А жены скрывали горе за положенными обрядами и обводили мужей вкруг кувшинов с водой - дабы не мучила их жажда в дальнем пути - и падали троекратно в обморок на руки товарок, причем зачастую непритворно, и стонали в объятиях мужей с заплетенными в косы волосами. Так и жить им теперь с сокрытой женской красой, пока не наступит счастливый день, и руки мужа распустят тугой узел; так и сосчитывать им чертами на стене постылые дни, пока не сотрет их радостный муж; так и чахнуть им в посте и строгости, пока не ознаменует начало новой жизни радостный пир; а то и приносить в жертву вдовству свои пышные благоухающие волосы; а то и следить сухими от выплаканных слез глазами, как смывает старые черты злой зимний дождь, невозбранно струящийся в прорехи; а то и жить смертию вдовства, укрываться от мира белым платом.
   А мужчины уходили, и ничто не могло удержать их у порога. Их Правда, царь Махасена, уходила прочь - а достойны ли они называться арья, если от них уходит Правда? И негоже Правде быть одной, быть одинокой среди людей...
   В полдень уже другая деревня увидела бредущего невесть куда странного странника - оружного и обликом величественного. Вслед ему шагал печальный возничий с колесницей на поводу, украшенной царскими знкаками. Небольшой отряд воинов бодро пылил за другой колесницей, и толпа бодрийцев, волочащих неуклюжее свое оружие, догоняла головных.
   Староста поклонился Махасене, а жрец благословил его. Царь Правды прошел мимо, взор его был ясен, светел и легко скользнул по встречавшим солнечным бликом, не задержавшись на лицах.
   Староста испугался чего-то ни на шутку, отступил подалее и только при виде знакомцев-соседей крикнул:
   - Куда идете, почтенные? Что будет с Бодри?
   - А то же, что и с Вирайей! Захочет - сожгет, захочет - сожрет! - весело откликнулись поселяне. - Ему что, ракшасову отродью, статьи закона что ли нужны, чтобы нас жрать да кровью нашей запивать?
   - Остервенел наш защитничек от падали, людоедством промышлять начал, - согласился почтенный староста. - И ведь впрямь не убережешься от его лютости: его закон - его хотение.
   Веселость вирайцев и бодрийцев передалась ему: легкость духа смертников, отринувших все земное ввиду горнего, беззаботность нищих, лишенных теперь тягот хранения имения.
   "А ведь и впрямь подпалит деревню - хотя бы за то, что Царь Правды проходил мимо, - подумалось старосте. - И пусть - какая же это жизнь... Не легче ли идти вот так за Царем Правды, не тяготясь оставленной прошлой жизнью. Какая будет новая - неведомо, но уж не хуже старой..."
   Он обернулся: из деревни стеклась толпа, и взоры многих застилала та же мечтательность.
   _- Кто хочет - идите вслед! - ответил староста на их безмолвный вопрос. - Мне придется остаться, на верную смерть, похоже, да должен же кто-то оберегать ваши семьи и жилища.
   И когда первая волна пробила преграду страха - потек за Махасеной поток последователей, ширясь и ярясь с каждым днем, и уже торная дорога не могла быть ложем потока - шли нестройные толпы присягнувших Правде, получивших тогда именование Черной рати, по другим шляхам, пробирались вестники-одиночки лесными тропами, и как отбегают во все стороны волны от канувшего в воду камня, так заливали смуты и волнения все новые и новые волости.
   Десятилетнее противостояние Севера и Декана породило Порубежье - полосу опустошенных земель, каждую осень подвергаемую разорению. Многие общины перестали существовать - селища были брошены, росчисти вновь заросли - уцелевшие не жаловали ни Дхармараджу, ни Харимьюна, их глашатаев гоняли от ворот, а наемников отбивали от валов. Богоравные владыки смиренно переносили оскорбления от низкорожденных, поскольку карательный поход имел бы единственным следствием увеличение силы противника за счет обитателей разгромленных общин. Махараджи предпочитали принуждению к верности холодное безучастие - не навсегда, конечно.
   Местные обыватели, лишенные царей, принуждены были поставить вместо них панчаяты, вместо Закона - Правду. Не всякий раз опыт был удачен, но там, где новые порядки удерживались среди дебрей и распрей, обратно под царскую длань не шибко спешили. Приискателей земель и людей из золотокожих не сыскивалось - ореху не уцелеть между двумя жерновами. Порубежье обвыклось с набегами и походами, сыскивая даже некую выгоду от своего положения, поскольку про налоги забыли, а в царях видели лишь покупателей, и покупателей щедрых по-кшатрийски. Общины плакались на скудость, что не мешало им сводить расходы с неизменным преобладанием доходов, и спешно искали способ избавления от своего положения.
   Продолжение многолетней битвы каркотаков и абхитаков ничего доброго им не сулило, победа одного из них - тем паче, ибо оба владыки на забывчивость доселе не жаловались и, при усмирении равного противника, могли припомнить о досаждавшей прежде мелочи. Порубежье искало оправдание своему цареборству, принимая близко к сердцу правдоискательство Севера и распахивало гостеприимно двери перед изгнанниками Харимьюновой злобности. Именно Порубежье увидело в Махасене спасителя от своих бедствий, именно Порубежье сослужило Царю Правды добрую службу, в водовороте бедствий протянув руку спасения, и далее повлекло за собой.
   Порубежье и Харимьюново Пограничье поднялись разом - собственно, ничего другого этим несчастным и не оставалось, так как и Харимьюн не оставлял домогательств относительно давнего недруга, и Дхармараджа увидел в зяте угрозу не в пример Деканской. Зыбкое равновесие рухнуло на одном вздохе: стиснутое глыбами махаджанапад течение жизни всплеснулось и устремилось в единственном направлении, которое обозначал царственный безумец.
   Впрочем, один ли Махасена был безумен в этом сборище?
   Не охватило ли моровое поветрие все Порубежье - только тем можно было объяснить, что вид шествия во главе с Махасеной привлекал прочих людей? Они вливались в толпу и, заражаясь безумием, сами способствовали тому, что сумашествие возрастало все более - и вовлекало все новых и новых сорадетелей. Более всего наблюдателям со стороны это сборище напоминало не отряд воинов - оружия у шудр было мало - и не орду кочевников со стадами и чадами - шудры бросали все свое имение: более всего сборище напоминало радение в честь какого-нибудь местного божка.
   Все составляющие сего богомерзкого действа были налицо - толпы беснующихся женщин, заменивших привычные ветви на красные гирлянды, мужчины, охваченные тем же порывом, барабаны и мриданги, чья кожа горела от непрерывного биения, и неизменные крикливые дудки, визг которых продирал непосвященных дрожью по коже - даже кликуши наличествовали тут, вот только сменившие свой безобидный лай и вопль на кровожадные призывы к мщению кшатриям.
   Для дваждырожденного, то есть рожденного духовно и плотски, ничего отвратнее представить было нельзя: даже блаженное опьянение предков сомой принималось их потомками как непотребство. Почитание богов устанавливалось согласно строгому ряду и чину на договорных отношениях - точь-в-точь как взаимоотношение царей и подданых. Дваждырожденные сторонились подобных верований и никогда не могли представить силы их воздействия - а для шудр не могло быть ничего притягательнее и сильнее.
   Бывало, что пахарь на ниве бросал борозду и отправлялся с чистой душой за сподвижниками Махасены, нимало не заботясь о плуге и упряжке. Движение вовлекало в себя даже женщин, верных жен и матерей - иной, высший зов заглушал призывы брошенных детей и опечаленных отцов. Подлый люд бросал постылую тленную жизнь ради единовременной вспышки, в которой чаяли обрести блаженство или покончить с существованием.
   Более того, поветрие охватило и высшие сословия - правда, тут их влек сам поводырь - Махасена, чья богоизбранность была явна всем.
   Иссохший сподвижник на вопрошение учеников - как обрести истину? - указывал посохом на шествие, и послушники поднимались от стоп наставника и растворялись в толпе. Купец во главе обоза, не избегнувший встречи с толпой, будучи окружен и обтекаем ею, внезапно бросал тюки прямо в грязь, под ноги низкорожденных, сам же присоединялся к толпе и совершенно сливался с нею. Даже кшатрии видели в Махасене вождя, меняли арийскую волю на подчиненность шудр.
   Шествие встречали преграды - царские заставы чинили препоны невесть откуда возникшим ордам бродяг. Тогда горланил Анахуша "Правда!", Черная рать ревела нечто уж вовсе несообразное - и сметали одним порывом не только заставы, но и дружины князей и царские отряды. Поля тех битв напоминали бойню, поскольку ратники выбивали еще на подходе множество шудр, те, кто прорывались по трупам товарищей - напарывались на копьеносный строй и гибли без счета, а когда царские люди совсем торжествовали победу - оказывалось, что они увязли в бою с передовым отрядом, а Черная рать - у них на плечах, и куда ни кинь взгляд - всюду лезут холопы, голыми руками рвут железную цепь правильного строя и давят без милосердия кшатриев, втаптывают в грязь их гордые стяги. Насытившись кровью, Черная рать ползла дальше, растеряв половину или более того, а следующим утром она прирастала вдвое, а то и втрое.
   Менее всего это движение напоминало военный поход - нечто другое, стихийное, чудилось в разливе этих людских толп. Словно пучина, до срока укрытая земной корой, доселе позабытая за заботами обыденной жизни, вдруг вырвалась из плена корней гор, вздыбилась по тайным каналам и, вырвавшись на поверхность, смела все разливом волн, поглотила все созданное людьми.
   И приемы той войны брали примером водную стихию. Через низкие преграды волна перехлестывала сразу, к тем, что повыше - приступала осторожно, и сколь бы старательно не укладывалось ложе плотины, как бы быстро ни рос ее гребень людским тщанием, все равно вода окажется в победителях, все равно ее неистощимая мощь возобладает над неограниченным людским старанием, и мощный вал ударит в гребень плотины, та вздрогнет и расступится в изнеможении от бесплодной борьбы. Обнаруживаются на пути разлива скальные твердыни - обтекает их вода, окружает со всех сторон, и капля за каплей проникает в мельчайшие трещины, просачивается до самой сердцевины - и трещины те, точимые струей, ветвятся и расширяются, да так, что прихлынет вал - и рассыплется на глыбы скала, рухнут в мятеже златом крытые верха дворцов. От той войны не осталось и следа - отхлынула вода разлива, оставив на опустошенных просторах смытые холмы, вырванные с корнем деревья - великаны, навалы ветвей в оврагах - и все это, покрытое плотной коркой ила, скрывающей вид произошедшего...
   ...-Куда иду я? И куда идут эти люди? - спросил Махасена, словно внезапно очнувшись.
   Печальный Шальва, безмолвно следовавший за государем все время, приблизился: губы суты задрожали, и он уткнулся с рыданием с гриву Белоногого.
   Махасена стиснул голову: душевные страдания были ему неведомы, он не знал, как умиротворить горюющий разум, и оттого все существо его содрогалось в непонятных муках. Царь протер кулаком глаза: то, что казалось ему дурным сном, воплотилось в явь. По дороге, раскисшей от дождей и размятой сотнями ступней, шли вереницей крестьяне; от мороси они укрывались под кусками циновок и домоткани; капли сплошь покрывали ветхую защиту; пар натруженного дыхания в холодном воздухе укутывал толпу туманом; было слышно только шлепание босых ступеней, да впереди мычала корова, да собака робко тявкнула где-то.
   Сквозь смутную толпу проломился Анахуша. Грязь покрывала его до самых бровей: он помогал вытаскивать воз, был разгорячен работой, зол и весел.
   - Как царь? - шепотом спросил Анахуша у Шальвы.
   Махасена опередил с ответом возничего:
   - Мне кажется, что я в бреду, в бесконечном бреду, как нескончаем этот путь... Что это за люди?
   - Твое войско, Царь Правды, - хохотнул Анахуша.
   Махасена опустил веки: ему казалось, что если он грезит с открытыми глазами, то темнота вернет его в разум. Но как ни вслушавался он, он так и не услышал мерного топота стройного походного порядка, бряцания оружия и стука колесниц.
   - Мое войско... - Махасене хотелось рассмеяться, да судорга перехватила горло. - Кришна жестоко насмеялся надо мной: он обещал мне свое благословение, он обещал вести меня к победам - и я поверил снизошедшему на меня духу... Поверил напрасно и погубил зазря столько народу... Скажи, друг, почему я жив до сих пор? Я пытался следовать пути Правды, и что я вижу на своем пути? Я должен быть защитником худого люда, а стал причиной их гибели... Анахуша, прошу тебя об услуге: оставь меня одного, а людей этих попробуй вернуть к родным очагам. Прощай, верный друг, недолга и тяжка была твоя служба...
   - Их не вернуть обратно, Махасена, каратели Харимьюна скоро пойдут по следу и будут палить все подчистую. Шудры идут за тобой, остановить их труднее, чем камнепад. Становись, царь, впереди и веди их к победам!
   - Не смейся, Анахуша, смех застревает у меня в глотке. Какое же это войско? Ни один добрый кшатрий даже не станет сражаться с нами, не подымется на колесницу ради разгрома подобной толпы.
   - Осмотрись, царь, что видишь ты?
   Махасена добросовестно огляделся: теперь вереница напоминала сумеречных призраков, что бредут иной раз по глухим тропам невесть откуда и куда. Он потряс головой, силясь прогнать наваждение.
   - Это толпа и ничего более...
   Анахуша шагнул вперед веренице, сорвал куколь с человека, нетерпеливо дотянулся до второго, третьего... Люди поднимали взоры от земли, покорно и терпеливо высвобождали покров из кулаков Анахуши и исчезали в тумане... Худой парень, подслеповатый... Старуха с ввалившимися щеками и острым носом... Мужчина - средовек, жилистая шея и кожа, как кора столетнего дуба... Девочка, почти расцветшая девушка, чуть задержавшая край фаты у лукавых быстрых глаз...
   Анахуша подступил к Махасене, стиснул лапищами плечи царя:
   - Чем отличается шудра от высокорожденного? Собака от пардуса? Страхом, вечным страхом в глазах, страхом удара, окрика, пинка. А видел ты страх у тех, кто идет за тобой?
   - Нет... - согласился Махасена. - Я уловил лишь бесконечную покорность - и что она против кшатрийской дерзости?
   - Покорность - да! Но покорность дождю, трудной дороге, стихии, природе, судьбе - но не человеку! Свой страх они оставили в пустых жилищах, и Харимьюн, сжигая хижины, уничтожает последнюю привязанность их к добру, убивая оставшихся - обрезает последнюю пуповину, связывающую их с жизнью. Они готовы умереть!
   - Мне не нужна их смерть, мне нужна победа ради них... - сказал Махасена.
   - Победа! Она уже идет за нами - ты лишь не можешь различить ее в скорбной веренице. Только тот, кто возвысился над страхом, может победить. Представь, Махасена, кшатриев, все отрочество и юность учащихся превозмогать чувство самосохранения, поскольку только спокойствие и хладнокровие - залог удачи в рукопашной. А эти... Они просто отбросили страх, как ненужную ветошь...
   - Пойми, Анахуша, все происходящее здесь выходит за рубеж того, что вместил в меня обычай и поучения. Я кшатрий и не могу вести в бой шудр. Я царь, пастырь, и не могу вести свой народ, паству, на верную гибель. Я кшатрий... Я могу вести в бой только тех, кто рожден для славной смерти в бою, а не вызывается на нее несообразно своему уделу. Я не могу превозмочь себя, покинуть грани своего предназначения.
   Анахуша отпустил плечи Махасены, пренебрежительно махнул рукой.
   - Ты ведешь их? - усомнился абхитак. - По-твоему, ты идешь по одной дороге с ними, а ведет их твой стяг. Не знаю, что ты наговорил им, как не ведаю я того, почему я, не последний из Харимьюновых бойцов, бреду в этой странной толпе и строю засады своим бывшим соратникам. Что-то отделенное от тебя, человека - Махасены, но воплощенное в тебе, указует всем путь. Не могу разобрать, где начало пути, и не могу предугадать, каков будет конец. Но мы привязаны к служению этому пути, и Царь Правды, и военачальник - абхитак и шудра - народ и еще бог весть кто...
   - Я уже поверил в свое предназначение, - ухмылка Махасены вышла совсем кривой.
   - Не так важно, что ты, царь, веришь в свое дело, - отрезал Анахуша. - Куда важнее, что в него верим мы! Ступай, царь!
   Без лишнего подобострастия Анахуша толкнул Махасену вперед. Чтобы не упасть, Махасене пришлось сделать шаг, другой.
   - Я... я боюсь, что не смогу оправдать их ожилания... - продолжал сопротивляться Махасена.
   Анахуша сделал знак Шальве следовать за ними и продолжал подталкивать Махасену все дальше и дальше. Они смешались с толпой. Махасена начал ощущать холодные струйки воды, что стекали со сбившейся прически по разгоряченному телу. Сангахи, сбившаяся и промокшая насквозь, не спасала от влаги и холода: кто-то, незримый из-под низко надвинутой широкополой шляпы, протянул сверток домоткани. Махасена поблагодарил в спину, натянул поверх головы, слился с толпой, стал неразличим с людьми.
   Анахуша продолжал увещевания:
   - Ты не хочешь быть в ответе за этих людей перед богами? Но они пошли по своей воле. Верши, царь, крути колесо кармы своей и чужой, коли ты взнуздан судьбой: ты не властен над прошлым и будущим, так примерь-ка получше маску Царя Правды, что вручили тебе, и выступи так, чтобы снискать благодарность соучастников и благословение небожителей-зрителей.
   Анахуша что-то бубнил еще, а Махасена уже втянулся в ритм перехода. Сознание ярко вспыхнуло после многодневного беспамятства и сейчас, не в силах поддерживать накал размышлений, остывало, милосердно избавляя разум от напряжения выбора. Любая мысль оставляла после себя след боли: Махасена пустил мысль по наезженной колее, бездумно вытаскивая ступни из грязи и размышляя попутно об устройстве так некстати доставшейся рати. Это было гораздо проще, чем сделать выбор: собственно, кшатрийское воспитание избавляло его от нравственного разрешения. Воину надлежало следовать Покону и Правде. Поскольку он отрешился громогласно от своего сословия, у него оставалась одна Правда, и все рассуждения оказывались излишними.
   Упругий воинский шаг Махасены опережал крестьян, тяжко нагруженных и усталых. Его пропускали молча: все же кто-то пристал к нему и выдерживал широкий шаг полстражи. Наконец, Махасена не выдержал и обернулся. Человек тот был без покрова и, казалось, не был тем озабочен: сквозь рваную ткань утирасанги, промокшей и облепившей тело, на левом плече взбугривался браслет.
   По нему Махасена припомнил и обладателя:
   - Видука? Вот тебя я ожидал увидеть менее всего... Ах, да, прими мою благодарность за весть - и извинения. Я не поверил тебе тогда и был примерно наказан.
   Видука принял слова царя за приглашение к беседе и пристроился рядом:
   - Не стоит извинений - предательство так противно твоей природе, царь, что не можешь представить подобных устремлений у других!
   - Ты так легко признаешь себя предателем, почтенный...
   - У меня кожа, как у носорога, царь: как он создал себе кожаные латы для жизни в терниях, так и я закован в незримую броню, отражающую все оскорбления. Да я и не предатель - я исполнитель. Я оправдал свое содержание - только и всего.
   - Странные рассуждения, Видука, впрочем, вполне приличествующие шудре. Скажи только - когда ты пришел в шатер ко мне, то чье жалование ты оправдывал тогда?
   - Ничье, - беззаботно рассмеялся Видука. - Более того, я потерял и свои десять золотых каждое полнолуние - не считая наградных - и жизнь впридачу! Чакравака вычеркивал людей из списков за куда меньшие провинности...
   Махасена доверительно обратился к Видуке:
   - Я был скорбен головой, и сейчас еще разум не полностью повинуется мне. Мне трудно разобраться в твоих побуждениях и поступках: объясни прямо, отчего, презрев смерть, ты все же пришел ко мне и тогда, и сейчас?
   - Почему сейчас? Я здесь в большей безопасности... А вот тогда... Я видел тебя, царь, в Гхомалопуре, и сияние фарна запечатлелось внутри век: чуть смежу их - и сияние заливает мозг... Я подводил к гибели царей, знать и никогда не сожалел о том - они заслуживали того своей кичливостью и пренебрежением к низшим, какие бы обвинения не представляли в приговор махараджа и тайный советник. При виде тебя я уверовал в высшие силы, благие и наказующие. Они благие, коли послали человека для облегчения тягот черного люда, а раз они есть, значит могут наказать за противодействие своей воле. И что было делать мне? Чакравака взял меня из грязи, из кучи отбросов, где я дрался с псами за гниющий кусок, благодаря ему я почувствовал себя не отребьем, а человеком. Я сделал то, что требовала от меня простая благодарность - даже не долг господину, а потом я пришел на твой суд, как на суд кармы. Верши свой суд, царь...
   - Над нами один бог - Кришна, он тебе судья: я такой же осужденный, и если бы знать, за что! И не царь я, а непонятно что... Раз я не имею царствования над здешним людом и землей, то не в праве и судить тебя. А кшатрию мстить шудре - недостойно и низко. Так что прими освобождение от страха и ступай себе вольно, куда желаешь. Только скажи напоследок - как ты смог пробраться сквозь Харимьюновы порядки и догнать нас? Слыхивал я об изворотливости и сметливости людей Чакраваки, но ты превзошел их все!
   - Ты напрасно одариваешь меня похвалой, царь. Я попросту был подле тебя с самого начала сражения, с первой поющей стрелы и до сего перехода, до самой беседы, коей ты одарил меня, подлого...
   - Ты был в бою, соглядатай?
   Видука задрал подол утарасанги: то, что Махасена принял за складку на груди, оказалось повязкой, грязной и небрежно наложенной.
   - Копье.. Скользом... Но я вернул удар колесничему сторицей - рванул его за древко, и пока осевые серпы рвали его на подаяние воронам, заскочил в кузов и отправил возницу за господином.
   - Ай да удалец! Только не рассказывай эту байку другому - он может быть не столь легковерным, как я...
   Видука не обиделся. Легко и плавно он шагнул вбок, упруго прыгнул вверх, перекувыркнулся в воздухе, приземлился на полусогнутые ноги и преподнес Махасене кусок срезанной ветви:
   - Прыжок Ханумана и Горящий Хвост!
   Излюбленное оружие людей Чакраваки - кинжал с противоположно направленными клинками - очутился перед царем. Длинное острое лезвие было столь остро, что капли не разбивались, а соскальзывали вниз, рассеченные надвое.
   Махасена от удовольствиия хлопнул ладонями по ляжкам:
   -Почтенный Видука! С каждым шагом я обнаруживаю в тебе все новые и новые достоинства: ум и находчивость - тут я полагаюсь на опыт Чакраваки, отвагу на поле боя и редкостное владение боевыми приемами. Какие еще скрытые достоинства предстоит обнаружить мне в дальнейшей беседе?
   - Их много, господин, и все же я хотел бы предоставить тебе первой мою преданность тебе! - с поклоном сказал Видука.
   - Ты уже один раз предал своего господина. Кто станет поручителем, что следующим ты не предашь меня?
   - Никто, - скорбно согласился Видука. - Кроме Господа, который читает в моем сердце, как в открытой книге!
   - Он поручится за тебя? - Махасена подошел ближе. Он всмотрелся в глаза шудры, и тот не отстранился от ярого царского ока, чистым и открытым взглядом встретил взор Махасены.
   От головы толпы пробился Анахуша:
   - Царь! В коше отсюда руины, где можно заночевать. Я заворачиваю людей под уцелевшие кровли. По просветам в тучах можно ожидать ясного дня, который мы употребим на приведение в порядок нашего сброда. Я распоряжусь о твоем ночлеге, царь? А кто этот почтенный, с кем ты так увлеченно беседуешь, что даже остановился?
   - Это Видука... - представил Махасена.
   - В чине волка левой руки Чакраваки, - солидно вставил Видука, и Анахуша удивленно поднял брови: печать волка носил тайный распорядитель - левая рука Чакраваки;волк заведовал тайной службой в чине не ниже сотника регулярного войска, и услышать такое даже под пытками было делом удивительным.
   - Именно он доставил кош золота наемникам и старшине Гхомалопуры, - добавил Махасена.
   Анахуша заметил:
   - Ты, царь, выбрал удачное место для разговора - прямо под стволами шакми, а вон и сук, повыше и покрепче. Видишь, почтенный, сколь велико мое милосердие, коль я одарю тебя достойной предателя смертью. А ведь я могу просто крикнуть крестьянам - и что тогда?
   - Я бы подвесил себя за ноги над муравейником и вставил стебель в рот так, чтобы муравьи могли пробраться по горлу и выгрызти внутренности, - любезно подсказал Видука.
   - ...И мой главный советник! - завершил представление Махасена.
   - Он?!!! - Анахуша сорвался на крик. - Этот кознодей, чуть не уничтоживший твое дело? Соглядатай Чакраваки?
   - Он уже изменил Круглой Башне, обители нашего дорогого Чакраваки. - пояснил Махасена.
   - Последнее во сто крат хуже, царь! Как ни противны кшатриям уловки и каверзы, но в бою они допустимы и в политике естественны: но предательство прощать невозможно!
   - Все мы изменили своему прошлому и прежнему состоянию, и в том заключается суть развития личности - изменения от низменных состояний к высшим! - вкрадчиво, но веско добавил Видука.
   - Ты еще и мыслитель... - со вздохом заметил Махасена.
   - Только в степени, потребной для дела! - поспешил заверить Видука.
   Видука протянул левую руку: Махасена сорвал браслет и зашвырнул его в заросли.
   - Кольцо?
   Видука достал печатку чуть не из заднего прохода, но выбрасывать не стал, пояснил:
   - Лазутчикам в здешней местности неизвестно о моем отпадении от левой руки, так что я смогу воспользоваться тайными хранилищами и привлечь на нашу сторону дельных парней.
   Анахушу передернуло от омерзения. Видука захохотал и бесшумно исчез за завесью лиан.
   ...Чуть позже в толпе Махасена приметил еще одного знакомца:
   - Что, почтенный Гхора, надоело месить глину на чистой водице? Решил попробовать на крови?
   - Ты тоже, высокородный, решил подпереть вселенскую справедливость земным устроением! - огрызнулся горшкодел...
   Махасена начинал привыкать к вечному неустройству и даже начинал ощущать в ней смысл и порядок. В этой странной войне он больше полагался на чутье и ненависть шудр, чем на свою удачу и кшатрийскую науку. Его приказы могли не исполняться, но всегда, когда в том направлении возникала нужда - на помощь одному отряду приходил другой. Царь Правды начинал подозревать, что и шудры, и кшатрии избрали для себя одинаково негодное место битвы и равно дурной вид оружия. Война шудр против кшатриев была внове Арьяварте, никто не готовился к ней и не знал, как вести ее. Если кшатрии не могли даже под страхом изничтожения отрешиться от своих обычаев и обрядов - шудры же переносили подлые приемы грабежей и поножовщины на поле боя, а когда что-то оказывалось неладно - тут же на ходу измышляли новое, столь же преступное против чести и доблести.
   Махасену называли вождем разбойников, только подлинных грабителей и губителей изводили суды с царскими слугами, причем худой люд, не жалуя особо ни тех, ни других, все же держался в стороне от схватки закона и беззакония. Когда же стали убивать без корысти во имя Правды - для отправления правосудия возникли неодолимые препятствия, поскольку все простонародье встало за Правду и заслонило собой преступников.
   Военные походы, спешно собираемые по поместьям и снаряжаемые по гарнизонам, просто не находили противника в бесплодных блужданиях по успевшим остыть пепелищам. Частенько те же подернутые пеплом угли и прочие следы насилия встречали их по возвращению к оставленным отчинам. Кшатрийская мощь взращивалась для противодействия такой же воинской силе - тигр защитит свое логово от другого полосатого, но против скорпиона он бессилен и вздумай защищать свой очаг - судьба ему пасть бездыханным.
   Махасена был крайне удивлен впоследствии, узнав, что поднятая им волна залила половодьем добрую треть материка. Города оставались одни на поверхности, и былая Арьяварта со скорбью взирала с забора на опустошенную родину, переставшую быть отчиной...
   Его отряды отбились от наскоков абхитаков и каркотаков, а когда Харимьюну наскучило гоняться за низкорожденными по чащобам - жестоко потрепали обозы и вслед за истомленными пешцами вернулись в Мадриану; были снова выбиты с пограничья Севера... Незаметно для всех после нескольких бешеных наскоков Анахуша перешел в наступление; оказалось, что Дхармарадже пришлось вернуть регулярные полки на степные рубежи, а его данники с южных окраин ввязались в свару с восточными соседями и оставили против Махасены полки из худших. Никто не успел опомниться, даже не узнал вовремя, как Махасена очутился в нескольких переходах от беззащитной в то время Каркотаконагары. Вернее кшатриев оказались шудры - люди Чакраваки: они и донесли вовремя, и гибли в заслонах, и пресекли смуту в гарнизоне, желавшем видеть Махасену ювараджей с тем, чтобы на этом с гибельной смутой среди каркотаков было покончено. Стены стольного города, меж зубцов которых повисли бунтовщики, укрепились окрестными кшатриями, и Махасена, хоть с вершины близкой горы можно было различить золотое сияние Каркотаконагары, обернулся вспять и пошел прочь, непоражаем и непреследуем...
   ...Пришла весна, и крестьянам стало не до войн и споров между царями, да и Правда сама уступила свой трон в простых сердцах Матери-Земли.
   Крестьяне бросали дома, поля и шли за Правдой, готовые умирать за нее и убивать во имя ее. Оказалось только, что легко было отрешиться от жизни зимой, в пору смерти природы. Стоило же первым лесным цветам пробиться сквозь палую листву, а босым ступням ощутить прогретую жижу на рисовых чеках, а светилам и теплому ветру возвестить о скором начале работ - и та страсть, что сбивала в боевые ватаги оголодавших, износившихся шудр и позволяла им втаптывать во прах кичливые кшатрийские дружины, оставила их, бросила безмерно уставшими и опустошенными на обочинах чужих дорог. Они словно прозрели, очнулись от наваждения, что дарует вожделение к роковой женщине - испепеляющая страсть и наваждение, что оставляет лишь пепел и раскаяние и скорбное возвращение к милой родной супруге. Лазутчики помимо воли не столько считали царские дозоры, сколько перемеряли шагами встреченные наделы и прикидывали, какой рис лучше взойдет на террасах западного склона и стоит ли садить хлопок в низине. Отряды шли на приступ, ломая строй, узкими вереницами по межевым тропам, а не растянувшись в цепь, как того требовали, срываясь на крик, военачальники из кшатриев. Осажденные отбивались тогда даже с деревенских полуоплывших стен, но и неудачи, и напрасные потери не печалили крестьян. Им легче было умереть, чем оскорбить Притхиви - Землю, истоптав ее грудь - поле.
   Конечно, еще было много тех, кто, одев на себя плетенницы из красных цветов, вымазав себя алой охрой, шел с дрекольем на кованных воинов. Наваждение овладевало ими перед боем: они считали себя уже мертвыми и отправлялись вестниками Ямы к кшатриям, возвещая врагам скорую неминуемую погибель. Шиваиты-капилавасты сопровождали эти жуткие шайки: грифов и марабу они кормили человечьим дымящимся мясом, братались со стервятниками и приглашали побратимов на тризну по самим себе. Иссохшие нагие отшельники напивались допьяна перед каждым боем, а во время оного отправляли среди теплых трупов свои изуверские обряды, угощались мясом и совокуплялись с такими же безобразными отшельницами своего братства на ложах из внутренностей. Кшатрии или бежали без оглядки от красных рядов, или стояли насмерть. Когда смертники встречались с дружинниками, искать уцелевших среди побежденных было бесполезно.
   Так же прославились своими подвигами - или бесчинствами - это уж кому как угодно, кшатрии-изгои, люто мстившие своему сословию за отторжение от варны и не признававшие потому Покона. Единственное, что сохранили они от славного прошлого - это страсть к поединкам. Строй, где и убийство, и смерть были безымянны и являлись делом общим, не удовлетворял их, они жаждали испить крови поверженного из его шлема, вырезать и сожрать парную печень. Те, кому посчастливилось уцелеть в бойнях с красными смертниками и медлительных ристалищах с изгоями, терялись при вопросе, что же было страшнее. И то, и другое было за пределами человеческого.
   Вот это, самая первая и мутная волна, могла бы смести столицу каркотаков, если бы взвихренный океан не устал уже от терзания прибрежья и не оттекал уже в природное лоно. Красные безумцы своей кровью гасили кшатрийский пыл, изгои совершали чудеса доблести, но победы их были напрасны. Некому было встать на костях отрядов прорыва: Черная рать не спешила по черной дороге пожарищ и смерти, и шудры сами отпустили столь дорого доставшуюся им победу в первом походе на Каркотаконагару. Истиной было и то, что победе той долго пришлось ходить неприкаянной, поскольку каркотаки сидели в осаде, побуждаемые к тому одним страхом. Безвестие смуты и последние шайки смертников, добредающие на пределе сил до крепостных валов весь темный полумесяц, держали столичный люд в ожидании Махасены и гибельного приступа.
   Появление Дхармараджи, неизменно победоносного владыки Севера, рассеяло заблуждение и отчаяние. На сей раз победа была достигнута не столько крепостью стали, сколько весом золота - Дхармараджа из опасения за столицу после первых стычек с ордами степняков решил выкупить безопасность своих рубежей и во главе конных сотен, усиленных недавними врагами, примчал в свою вотчину.
   Крайнее истомление коней, хлынцой пересекших десяток царств, отсрочило поход против Махасены на пару дней. По истечении отдыха махараджа сам возглавил поход, развернув против шудр прославленный стяг каркотаков. Отборные гвардейские полки и степные сотни поспешили навстречу Черной рати, готовые смертью своей отсрочить падение столицы. Вот тогда-то, на пятый день похода, выяснилось, что победа одержана и достигнута давно.
   Стойбище Черной рати стояло пустым, и сколько ни оглядывались с вершины горы зоркие охотники-степняки - нигде облака пыли и клубы дыма над пожарищами не отмечали путь Махасены. Страна казалась умиротворенной и всеми проявлениями в древах, тварях и человеках представляла собой вид весеннего пробуждения. И праздновать бы Дхармарадже вторую победу, не будь она столь же призрачной, как и первая - над степняками. С той же горы замечалось золотое сияние над дворцами Каркотаконагары: со времени смерти Духшасаны ни один враг не заходил в самое сердце страны. С той же поры никакая беда не язвила столь глубоко скорбное сердце владыки, как попрание его родичем, сыном почти, вековечного Закона. Один из лазутчиков преподнес махарадже кусок прозрачной фаты - от него еще струился слабый аромат. Взглянув раз в лицо Дхармарадже, шак смутился и поспешил оставить несчастного отца наедине с безмолвным, но красноречивым посланием дочери.
   Убийство Дурвишахи, мятеж Мадрианы и объявление Махасены Царем Правды никак не отразились на положении принцессы каркотаков - разве что избавило ее от титула царицы крохотного удела. Благородные мужи вели свои ратные споры, а дочь одного из них и супруга его противника в покое и холе разрешилась от бремени внуком государя и сыном мятежника. Никому даже в горячечном бреду не могло привидеться, что изнеженная принцесса пусть даже ради мужа бросит дворцовые удобства и с крохотным младенцем на руках побредет невесть куда в толпе вонючих шудр. Более близко знавшие Урмилу - не игривую кошечку, а чутко дремлющую пантеру - были вправе вовсе исключить такой исход даже из долга к мужу. Принцесса как никогда подступила к рубиновому престолу... Махавришний на судном поле и на ложе любви исполнил свой долг - и вовсе мог быть не нужен. Бывшая партия Дурвишахи умалилась и затаилась в отдаленных теремах для данников, зато Чакравака чуть не вылизывал самолично каменные плиты двора, по которым ступали крохотные ножки царевны: великие замыслы постирушки воплотились в матери и младенце.
   Сказать, что их берегли, как самого Дхармараджу - значит уменьшить раз в десять все заботы и распоряжения главного советника. Все шло как нельзя лучше, досадной помехой было одно только продвижение Черной рати и мятеж в столице - и как гром среди ясного неба грянул истошный вопль прислужниц, заметивших исчезновение Урмилы и ее сына. Чакравака перетряхнул всю Каркотаконагару - едва ли какая крыса укрылась от кобры на браслетах его соглядатаев, его палачи развязали языки немым и избавили от глухоты скорбных слухом. В итоге поисков советник вынужден был осушить сполна чашу горя и позора. Его надежда даже не пала жертвой заговора - шудра нашелся бы в этом повороте дела и еще более укрепил свое положение, но нет, Звезда Арьев сама примкнула к Черной рати, связав судьбу свою и младенца с делом отца. В Дхармарадже при вести об этом что-то надломилось - словно лук с треснувшим рогом, он уже не мог стать самим собой, бить в полную силу, пронизать собой весь материк.
   Стоя рядом с дозорными, Дхармараджа ощутил доселе скрываемую от всех - а паче от самого себя - ломоту тела от многодневной скачки, печаль разума от неудачных и по сути бесплодных походов, горе души, принужденной узреть воотчию тщету своих устремлений. Дхармараджа едва спустился по крутому склону, сгорбившись под временем своих лет: пепелище стойбища было знамением итога его жизни.
   Страдал ли душой сам Махасена, возмутитель порядка и ниспровергатель Закона - неведомо. Он был одарен счастием принимать происходящее как оно есть: текущая река не возбуждала в нем желание исследовать истоки или восторгаться величественным устьем; будучи препятствием - не пробуждала гнев и не подвигала на преграждение течения плотиной или возвеличивания своей памяти строительством мостов или защитных дамб. Половодье оставляло его бесстрастным, равно как и пересохшее русло - в том он видел лишь слепое буйство духов природы, препятствовать которым глупо и бессмысленно. Законы руки надо чувствовать, а не изменять.
   Изменение в своем положении, которое его собратья по несчастью - кшатрии-изгои - почитали хуже смерти, молодой царь воспринял скорее как перемену владыки-махарадже, отъезд от прежнего. Ранее он присягал и верно служил Дхармарадже и Закону , теперь он принес клятву худому люду и Правде. Течение жизни оторвало его от матерого берега и было столь сильно, что сильнейший боец Арьяварты не мог преодолеть биения волн. Махасене оставалось только положиться на свою удачу и течение обратить в союзника в надежде, что оно вынесет куда-нибудь пловца. К счастью своему, прямой махавришнийский разум не раздумывал - если вообще другой берег... А может это уже не легкий плеск святой матери Ганги, а пепельные угрюмые валы окраинного океана...
   Махасена смирился с отступлением Черной рати. Поток отходивших и разбредавшихся увлек его за собой. Шудры со вниманием и даже воодушевлением слушали призывы царя взять Каркотаконагару и основать царство Правды. Тут же, после сходки царь заставал их за свертыванием полотнищ с балаганов. Ему случалось обратить уходивших вспять и во главе их нанести очередное поражение кшатриям. Вот только удержать победу он не мог, она ускользала, словно вода меж пальцев, как вереницы шудр. Махасене ничего не оставалось, как отдать свой стяг самому верному отряду из мадров, а самому вместе с Анахушей и немногими кшатриями замкнуть обоз тыловым заслоном.
   Мадриане и порубежники уходили в глухие пустынные места, отходили медленно, отягощенные обозом с семьями и пожитками. Каждая йоджана удлиняла обоз - шудры прибавляли воз за возом из рухляди разоренных поместий. То, что старейшины и главари ватаг не забирали с собой после отбора, раздавалось по окрестным деревням, возвращалось, как неправедно отнятое прежде.
   За время пути Махасена привык к виду разоренных поместий: тяжелые полотнища ворот в пыли, а над ними, на прогонах - развешанные защитники; частенько рядом с ними кто-то из шудр, застигнутых за укрыванием какой-то мелочи из общей добычи; огонь обгладывал обугленные ребра стропил, и смотровые вышки, подрубленные у основания, кренились набок, свешивая до земли косицы высоковознесенных стягов. У обочины - жены и дети, прочие домочадцы порубленных кшатриев, вмиг ставшие нищими и бесприютными. Дорога, милая мать и злобная мачеха множества несчастных, принужденных мыкать по ней горькую судьбу, лежала перед ними, а они боялись ступить на нее, прервать пуповину оседлости, связывающую еще высокорожденных со своим прошлым.
   Шудры не жаловали брахманов: они не очищали добычу дарением жрецам. По уверениям старейшин, справедливый дележ и раздача излишков прочим беднякам уже была достаточным жертвоприношением Правде, присягой ей. И, раздавая имение кшатриев, они словно вступали в грядущее равенство, являя земле мыслимый ими образ: точно при родах присутствовали они, принимая плод в крови и слизи.
   Долгий путь не разрушил окончательно хрупкое строение Черной рати, наоборот, оставшаяся малая часть стала ядром великого.
   Мало-помалу выделились ловкие и дошлые люди, переходившие в лазутчики - а в надежных проводниках Черная рать недостатка не испытывала никогда. Лесовики и охотники поднимались раньше прочих в головную заставу: многие из лесных и горных племен сторонились людского скопища и, промышляя охотой на боковых тропах, образовывали ненароком боковое охранение. Вкруг вожаков сходились в ватагу родичи и земляки, главари избирали вождей - начальников отрядов. Соседи приучались держаться заедино в переходах и стоянках, поддерживать друг друга в стычках. Стайная повадка сбивала шудр в толпу, нестройную, но сильную количеством и отвагой, возбуждаемой взаимно друг в друге. Волки на охотничьей тропе уступают путь тигру, но только лишившись разума, великомощный владыка решится посягнуть на ту же стаю у законной добычи или у родовых логовищ. А шудрам было за что биться насмерть - за своих домочадцев в обозе, за новую жизнь, что шла в их толпе, за Правду, что была вознесена впереди стягом Махасены.
   Руда - кровь земли - уже была извлечена из глубоких копей и очищена от пустой породы; она уже кипела под корой шлаков, и нужно было чутье кузнеца и сила подмастерья-молотобойца, чтобы отковать совершенное оружие. Индра не обделил свое излюбленное сословие силой: даже не встречая по пути сверстанных царских войск, Черная рать с трудом прорубалась через местные кшатрийские дружины.
  
   Глава 2. Устроение Черной рати.
   Тонкура считалась глухоманью. Расположенная на стыке Севера, Запада и Декана, из-за происков окрестных махарадж она лишилась своего царского дома и не приобрела взамен сколько-либо достойной власти; одновременно с этим ни одна махаджанапада не смогла обложить крохотный городишко с десятком селищ данью. Сюда частенько набегали царевичи-изгои, бесчинствовали отряды наемников и грабили шайки разбойников, но, опять же, надолго не задерживались. Стоило кому-либо укрепиться в Тонкурском кремле при поддержке одного махараджи - двое других владык немедля выбивали его совместным набегом.
   Махасену поначалу обыватели приняли за одного из набежников и тут же принялись ставить заклады на те сроки, которые, по расчетам местных знатоков, новоявленный Царь Правды мог продержаться. Вопреки всем предположениям Махасена усидел в Тонкуре не только сбор урожая, но и осеннюю пору походов. Харимьюн сцепился с Дхармараджей из-за злосчастной Мадрианы, расплатившейся сполна за свое предательство, владыка же Запада благородно ожидал, пока Дхармараджа не усмирит смуту в своем семействе и можно будет вновь разыграть Тонкуру по прежним правилам.
   Тонкурцы не сразу уразумели, что новый властитель явился к ним не только ради грабежа. Конечно, Махасена запретил своим шайкам учинять грабежи и насилие, подтвердив слова виселицами; разумеется, царь-изгнанник встретился со старшиной и уверил, что не станет вмешиваться в их жизнь, ограничившись законной шестиной правителя - к тому времени на материке прочно разуверились, что за благими заверениями следуют праведные же деяния.
   Поначалу Махасена обосновался в Тонкурском кремле как и полагалось правителю. Крепость посреди городишка представляла собой скорбное олицетворение бытия Арьяварты - добротное каменное основание первых царей, слои пепелища на срезах рвов, неуклюжие, без особого смысла возведенные укрепления последующих насельников, обветшавшие и многократно разрушавшиеся царские хоромы, сляпанные невесть из чего, но зато оштукатуренные и затертые до зеркального блеска, утварь многообразная и даже роскошная, да не подобранная для ведения разумного хозяйствования. Вскоре он убедился, что утвердиться в городке невозможно. Кремль не был пригоден к обороне, а половина тонкурцев могла продать его любому желающему и не делала этого до тех пор только оттого, что другая половина мечтала о том же и тем самым противодействовала первой.
   Урмила поддержала его решение, принцесса, замкнувшаяся в надменном молчании, безропотно переносила тяжесть переходов, обстановка же дворца была непереносима для ее изысканного вкуса. Мазня на стенах, непристойная в высшей мере, вызывала у нее головную боль и отвращение к грязному городишке. Видука, сообщая о ежедневном подходе все новых и новых людей - они шли семьями, родами, целыми таборами, - также настаивал на уходе из города. Ссоры между Черной ратью и горожанами множились день ото дня, и не было ничего, чего ради можно было терпеть все это - доброго войска или прочных укреплений, к примеру. Войско нужно было создавать самим и на новом месте, пустом, сказать точнее.
   По светлому полумесяцу Махасена увел своих людей по Пхигальской дороге к самому краю долины, заброшенному из-за набегов. Бродячие брахманы без напоминания и мзды разметили ему укрепления острога, шудры без понукания муравьиными цепочками потянулись в лес, и как-то сам по себе шелом крутого холма окопался рвом и отсыпался валом да еще иззубрился частоколом. За Махасеной, Анахушей и его сподвижниками из кшатриев оставалось только направление строительства и одобрение уже слаженного. Разница с несговорчивыми кшатриями, которых только понукания и порки могли подвигнуть на простейшее устройство загородей из кольев и колючек, была несомненной и обнадеживающей; оставалось немногое - превратить трудолюбивых муравьев в отважных пауков.
   Вечера Махасена проводил в размышлениях вместе со своим советом.
   - Что из деяний предков положить в основу нашего устроения? Свято то, что освящено словом и делом предков, преступить через них - подлинное преступление. Я жду вашего совета, мудрейшие!
   Ответ стал держать Париджман, сменивший пепелище в разореном селении на служение алтарю Правды:
   - От предначальных дней один пример нам - Веды и те, кто распевали их, собравшись сообща в круг. Боги благословили их, чистых телом и душой, скотом и добром, детьми и землей. Все беды святой Арьяварты от забвения тех благословенных времен. Путь твой, Царь Правды, - в возрождении былого. Пусть же не будет не бедных, ни богатых, а если появится у кого честный прибыток - да будет он разделен между нуждающимися с восхищением богоугодным делом. Все должны быть равны не только в достатке, но и в правах: пусть начальствующим становится тот, на кого укажет община и кого благословят счастливые знамения. Равную долю с копья и равное место в балагане должны получать наши воины, жить одной семьей и почитать старшего подлинным отцом, а он, выбранный за мудрость и твердость, - считать их своими детьми.
   Махасена прослушивал подобные сообщения в пол-уха: взращенный в Паури, твердо стоявшей на устоях общины, иного он просто не знал и не мог себе представить, насколько остальной материк уклонился от пути предков. Простодушный махавришний не мог себе представить, насколько далеко зашла порча нравов, разместившая Правду и Закон на места смертельных поединщиков.
   - Не закон и устав долны править войском, - продолжал Париджман, - но братская любовь, отеческое наставление и почтение к старшим. И в самом деле, где найти место непреклонному закону, коли оно занято чистым чувством? Пусть не боится Царь Правды за войско, скрепленное не стальными скрепами устава, но сплетенное братской любовью! Ржа ест железо, вера пребудет вовеки! Кшатрийские дружины сведены воедино слепым следованием за вождем и жаждой добычи - Черную рать же объединит братство и страсть к Правде! Посмотрим, что сильнее - вор, посягающий на чужое, или хозяин, отстаивающий последнее! Ибо последнее, что нам оставили цари, кроме милостивого разрешения вольно дышать, - это наша Правда и наша общность!
   - Не следует изгонять из Черной рати жен и домочадцев ратников, - рассуждал Париджман. - Пусть каждый чувствует, что за спиной у него беззащитные родные и стойкость каждого в бою - залог спасения их! Войско кшатриев увеличено втрое за счет прислуги - наше не намного превзойдет ихнее, тем более, что за раба с рухлядью не станут драться так же, как за жену под угрозой надругательства. В общинах существует обычай поруки - его следует всемерно сохранять в Черной рати: за трусость одного пусть отвечают соседи, а еще вернее принести каждому клятву, что если впереди стоящий дрогнет, то его следует поразить немедля, пока не дрогнул весь строй. Из-за одного не может погибнуть вся община, преступник должен быть заблаговременно извергнут из ее лона!
   - Предки наши вольно бродили по земле, останавливаясь в пору сева и снимаясь после уборки, они не возносили прясла стен выше холмов, а башни - выше гор! Они не оспаривали напрасной гордыней творения богов; наши предки не возводили городов - они брали их! Черной рати следует поступать по заветам предков: доблесть пусть укрепляет нас вместо стен, возы, сведенные в курень, для храбрых не хуже, чем облицованный вал со рвом для трусов. Достоинство подобного кочевого способа ведения войны заключается еще в том, что Черная рать сможет свободно перемещаться по всему материку, не будучи прикрепленной к крепостям и зависима от пашни. У нас не будет союзных или враждебных царств, ибо нашим союзником постоянно будет сама Мать-Притхини, с которой мы будем собирать урожай и тем укрепляться!
   Прочие выступавшие вознесли хвалу мудрому брахману и заявили о своем согласии с ним.
   - Что может быть вернее пути, по которому шествовали предки? И благочестивый Париджман первый вступил на дорогу веры и правды. К чему дальнейшие изыскания способов ведения войны, коли все, что от нас требуется, - правильное проведение в обыденную жизнь заветов Вед...
   Особого мнения держались кшатрии с Анахушей:
   - Кшатриям не следует перечить брахманам в толковании Вед, но коль речь зашла о применении взываний к богам в военном деле, я позволю себе высказать особое мнение. Стоит ли нам поворачивать реку вспять, к ее истокам, хоть они трижды чисты и прозрачны? У реки другое предназначение, она обитаема множеством тварей и заселена многочисленным людом, орошает поля и несет плоты. Так верно ли наше возвращение из Калиюги в Критаюгу? Как можно сравнить угон коров - единственный вид войны, знакомый Ведам, - со столкновением кроров и кроров воинов, лошадей, слонов и орудий, краткие набеги с долголетними войнами? То, что было естественным миллионы лет тому назад, надуманно и смехотворно сейчас. Тогда не было ни шудр, ни дваждырожденных, каждый муж был воином и слабые нынче женщины были под стать в бою мужьям. Ныне тот дух сохранился в одном сословии - кщатрийском, тлеет в вайшьях и совсем угас в шудрах, лишенных дваждырожденными не только знания Вед, но и знания военного ремесла. Я предлагаю плыть далее по течению, следовать за естественным ходом событий, собирать под знамена Правды кшатриев с их колесницами, слонами и ратной выучкой. Умелому клинку может противостоять только такой же клинок, столь же умелый!
   Париджман возразил Анахуше:
   - За что собираемся мы сражаться и умирать? За возврат к блаженному прошлому или за усугубление проклятого настоящего? Только если царский совет-паришад даст однозначный ответ, мы сыщем и способы его достижения. Если поставлена задача, то и решение ее должно быть соответствующим: неправильный способ достижения цели никогда не приведет к ней! Настоящее не может быть нашей мечтой, и, следовательно, современное устройство войска не годно для возвращения в Золотой Век. Я согласен с добрым Анахушей, что шудра не склонен к оружию, к отстаиванию чести и жизни в настоящем бою, но ведь для того наш царь отринул от себя венец благородных предков, ты, Анахуша, - прославденное знамя, я - свои храм и паству, а все остальные дваждырожденные покинули родичей и имение, чтобы несчастный и подлый человек стал человеком не по количеству конечностей и отсутствию шерсти на коже! Мы опустились, чтобы шудры поднялись, чтобы и мы со своих высот, и они от своей бездны вернулись в природное всем лоно Критаюги, когда и варна была одна, и Веда не разделена! Так дайте ответ: можно ли вернуться к былому единению новым разделением народа на тех, кто сражается и правит, и тех, кто наблюдает и услужает? Единство и общность - вот наша жертва богам, жертвы же без крови не бывает!
   Махасена оглядел совет и решил, что других мнений не будет, причем именно ему как царю придется сближать их во имя Правды.
   - Я благодарю всех за мудрые речи, что напитали разум мой мудростью, словно дождь - иссохшую землю. Я все же попытаюсь, подобно колесничему, запрячь разнонравных коней и заставить их осознать принадлежность к одной упряжке и то, что бегут они к одному кону...
   - Я начну с тебя, Анахуша, ибо с тобой прения будут кратки. Много у нас колесниц? Несколько десятков... Сколько полносоставных слоновьих звеньев на подходе? Ни одного... Есть у нас золото, чтобы содержать дорогостоящих кшатрийских дружинников? Что еще добавить к этому? Есть то что есть, а существуют в действительности орды и таборы шудр, из которых надо создавать войско, а иначе расходиться и молить владык о пощаде! К чему пригодно такое войско? Исключительно к пешему бою в плотных порядках, в которых должен завязать удар кшатрийских дружин. Значит, чтобы устоять, такой порядок желательно подкреплять сзади укреплением, и мысль о станах, составленных в стены из возов, я считаю крайне удачной. Не имея возможности к отступлению, пехота будет стоять насмерть или, в случае неуспеха полевого боя, отсиживаться за возами;
   - Далее, друзья мои: каждая деревня может содержать не более десятка стражников, царство - царскую дружину и на месяц-другой собирать ополчение; только махаджанапада, обложившая данью десятки царств, позволяет себе содержание полносоставного войска. Может ли Черная рать разделиться по родам войск, строить слоновники и содержать в холе сотни слонов, нанимать конницу в степи, сзывать раджаний-колесничих, поднимать вайшьев-ополченцев, причем последние должны снабжаться из царского арсенала? Единственный род войска, который я вижу перед собой, - пехота. Я не вижу в том ни умаления своей чести, ни предпосылок для поражения. Пример царств юга, прочно огороженных копейщиками-дравидами, примером тому. Вдобавок, поскольку отсутствует источник содержания Черной рати, воинам придется самим заниматься земледелием...
   - Таким образом, возврат в Золотой Век для нас не только цель, но и средство!
   - В то же время я не могу понять отвращения досточтимого Париджмана к городам. Город, конечно, обитель пороков и гнездилище насилия над деревней, но не стоит ради искаженного образа отказываться от доброкачественной сущности. Святой замысел способен освятить обиталище скверны: коль все будут равны и будут сами производить все потребное, - к чему тогда торговцы и ростовщики, наживающиеся на худом люде, блудницы с блудниками всех родов занятий, что помогают рассеивать добро по ветру? Наш город станет хранилищем запасов и урытием на тот случай, если приступ кшатриев разомкнет оборону куреней и Черной рати вместе с домочадцами придется спасаться за кхадировым острогом, благо акации в сих местах хватит еще на пару острогов!
   Париджман покосился неодобрительно на Махасену, но из почтения к царю высказался почти примиряюще:
   - Я вижу в устроении города, во-первых, отход от стародавней простоты, во-вторых же, стремление к превосходству, присущее каждой державе. Смотри, Царь Правды, коль ты начнешь попирать строениями Мать-Землю, то следующими будут люди, а уж тогда подвергнется унижению и сама Правда!
   Впрочем, даже сам Париджман и его единомышленники не могли изменить уже случившегося - Тонкурский острог вырос на взлобье холма.
   Во время этих и тому подобных бесчисленных прений Видука искоса со вниманием приглядывался к своему хозяину. Однажды, будучи отпущен наравне с прочими, задержался и спросил напрямую у Царя Правды:
   - Я вижу тень колебаний на твоем лице и осмелюсь заметить, что зодчий, который не уверен в основании, вряд ли достроит до конькового клина: волнения гораздо раньше уложат его на краду. Позволено ли мне будет узнать о причине тягостных раздумий?
   Махасена не раз имел возможность убедиться в верности советника, еще более - в умении хранить тайну. Еще сильнее мучило его желание переложить хотя бы на шудру часть своей непереносимой ноши.
   - Видишь ли, Видука, меня наконец-то прибило к отмели и у меня появилась возможность задуматься - куда нас всех несет? И стоит ли латать дыры челна, если нет весел и неизвестно, куда плыть?
   - Ты желаешь покинуть судно? - шустро спросил Видука.
   - Нет, моя судьба потонуть с ним... Собственно, для меня загадка, отчего я вообще поставил стяг Правды; как уберечь его - задача вовсе неразрешимая. Нечто иное повелевает мной... Анахуша считает, что это соборная воля шудр возобладала над моей и воздвигла опустошенную оболочку жупелом в качестве знамени. Пусть так, но разум мой еще остался при мне, и я не могу обойти вопрос - чего я могу достигнуть с этакой толпой? Сколько я могу яростью и ненавистью уравновешивать силу и умение? Никакой острог, никакой курень не сбережет от кшатриев, никто и ничто не может противостоять сословию правителей и воинов!
   - Ты закончил, царь? - осведомился почтительно Видука. - Сомнения твои понятны, и это нам на руку! Ты удивлен? А ведь в этом наше спасение: именно так рассуждают наши преследователи. Не стоит, мол, распускать стяг против изгоя Махасены, не будет в этом походе ни славы, ни добычи, так пусть его, сброд этот разбредется сам и, буде на то милость богов, сам прикончит своих вожаков. Такой ход мыслей открывает нам путь к спасению из осады. Ты немыслимо богат, государь, ибо у тебя есть время, которому ты единственный хозяин. Но я не стал бы утешать тебя, если бы имел возможность указать только на лазейку в рядах врагов. Я изображу тебе чертеж твоей великой славы и власти! Ты удивлен? Судьба квохчет у тебя в руках и готовится одарить золотым яйцом, а ты рассчитываешь, как растянуть на год пригоршню риса!
   - Ты чудодей, мой милый Видука, - рассмеялся Махасена, - если может превратить рисовые зерна в золотой песок!
   - Ну, в годы отрочества для меня бы это не составило затруднения. Тогда я промышлял зазывалой у одного пройдохи, торговавшего лошадьми-откормышами. Тот плут затыкал одрам задний проход и откармливал зельем, вызывающим пучение в желудке, от чего круп бедной коняги почти при издыхании становился гладким и ладным; рассказ о том, что мы проделывали с зубами я приберегу на потом, вдруг придется приняться за старое ремесло... Так вот, получив уговоренные слитки, мы мигом исчезали, пока чрево несчастной скотины не испускало газы, а то и сам дух на глазах у безмерно удивленного этим покупателя... Прости за отступление, царь, я просто хотел развеять твою печаль; клянусь тем полновесным серебром, я больше не сверну с пути моей мысли. Ты, хозяин, дал мне стоящую цену и получишь в обмен первостатейный товар поистину высочайшей пробы! Твое положение, царь, таково, что впору завидовать самому Дхармарадже! Отчего? А оттого, что Свет Мудрости имеет для взятия всемирного владычества совершенно негодные средства, и наоборот, именно ты, царь-изгой, обладаешь ими, хотя и не осведомлен о них...
   - Давай-ка порассудим, царь, можно ли с помощью кшатриев добиться адамантового престола? Нужна ли кшатриям власть Владыки - Чакравартина? Конечно же, нет; вот представь себя, царь, под тяжестью адамантовых ступеней: ты лишен права отъезда к другому владыке - другого просто нет и, следовательно, ты лишен важнейшего способа воздействия на своего господина; тебе негде проявить себя, объявить о своем существовании - ибо Чакравартин не может допустить распрей среди царей, любое проявление своеволия, власти подданных означает умаление на эту долю его собственной власти; тебе уже не вознести жертву предкам прославленного рода и не расчистить путь потомкам - слава тоже привилегия Чакравартина; самый сан царей умаляется до чина приказчиков, простых исполнителей владычной воли. А чего ради тогда жить кшатрию, если он лишен смысла своего существования?
   - Кто будет сам себе плести похоронную гирлянду? День победы Дхармараджи над материком неизбежно сменится ночью его жесточайшего поражения, ибо только пары ночных страж хватит его верным подданным для раздумий и решений - тут же они покинут Владыку Севера и все разом, победители и побежденные, восстанут против него. У Дхармараджи есть опора в гвардии и наемных войсках, но, по обычаю, он строит свою рать из царских дружин. Власть свою он основывает на дедовских опорах, на подчинении кшатриев самому сильному и удачливому из их среды; иссякни сила и удались удача - и они тут же отходят от своего вождя и отправляются на поиски нового. Лишись Дхармараджа - Чакравартин поддержки своего сословия - и кто он тогда? Призовой скакун, пришедший вовремя первым к кону и обнаруживший, что прочие участники ристания затеяли свое состязание - на потеху себе и на окончательную погибель материку... Второй войны за адамантовый престол худому люду не перенести, коли сшибка махаджанапад сотрясает пол-материка... Держава не может возводиться на таких зыбких опорах, но Дхармараджа не имеет другого образа и дворец свой он возвел на песке. Припомни-ка, Царь Правды, сколько было чакравартинов и могучих владык - и сколько же передали власть потомкам? Власть каждого пресекалась на нем же, как верная жена, она от похоронного костра удалялась в небытие, и ни один из потомков не смог удержать обеими руками то, что их прославленный господин зажимал в могучей горсти! Такова судьба всех кшатрийских династий...
   - Ты же, Махасена, любимчик удачи, получаешь новое, совершенное оружие. Под твоим началом не ровня тебе, лишь на время похода признающая тебя вождем. За тобой идут слуги и исполнители твоей воли, покорные твоему слову своим делом. Не славы и не добычи алчут они - но лишь одобрения доброго хозяина. Ты годен им, люб им - и за сытую покойную жизнь под твоей рукой они пойдут на все. Изволь приметить, царь, именно шудрам нужна держава! Прочие сословия - те защищены обычаем, а вот новоявленной варне необходима защита и возможность добиться своего. Шудры в нынешнюю пору, как бушующий океан: бьются затяжные волны о материк, и осыпаются камни кшатрийской крепости, рожденные от океана ливни заливают и гасят жертвенники брахманов, прилив потопляет селения вайшьев. Тверди не устоять перед водой. Каждая осень приносит обильный урожай в возврастании числа шудр: то кшатрии-дружинники лишаются господ и изгоями скитаются всюду, то брахманы вынуждены промышлять пропитание зазорным для священнослужителей ремеслом, в деревнях же, почитай, не осталось добрых хозяев, кто сможет самостоятельно обрабатывать землю и исправно платить налоги - цари разорили селян, издольщики и батраки - вот новые имена вайшьев. Шудры сейчас, пожалуй, превосходят числом три высших сословия. Города - их творения и обиталище, ремесла и искусства - их детища, торговля их опутала паутиной весь мир, повсюду они - как воздух. Но кто ценит и кто замечает воздух, кроме удавленника? Законы Ману упоминают шудр вскользь как прислугу для домашних надобностей, а раз первопорядок не счел нужным описать холопов, то их как бы и нет: есть явление - но нет имени, есть тело - но нет души. Представь, царь, каково быть тенью безгласной, когда ты полон умом и силой!
   - Государь, по молодости ты не имел возможности приметить того, кто является истинным создателем северной махаджанапады и чертежником всемирного владычества. Дхармараджа? Нет, царь, Чакравака! Что является подлинной душой великого царства? Закон! Тот Закон, что дал возможность пуститься в плавание огромному кораблю, что определил обязанности гребцов и избавил их от своеволия надсмотрщиков - теперь их посохи настигают только нерадивых; тот Закон, что позволяет покоить под палубой товар купцов - ибо когда груз под охраной кормчего и никто не посмеет изъять его у купцов помимо мыта; тот Закон, что распределил пайки морякам - не заморские яства, да с голодухи не подохнешь! Рассуди сам, Махасена, зачем было Дхармарадже усекать свою же свободу писаными договорами с городами? К чему творцу рати запрещать дервний обычай кшатриев кропить оружие в крови простолюдинов? К чему ревнителю сословия признавать равными перед судом показания одного кшатрия против четырех шудр? Раньше с шудр показания снимались под пыткой ввиду подлости их сословия и опровергались одним свидетелем из высших сословий! Да, душа Чакраваки положена в строение махаджанапады, подобно тому, как велено обычаем замуровывать под краеугольным каменем крепости раба...
   - Изрядная редкость в том, что в столице каркотаков тетива пришлась луку впору, соразмерна длиной и упругостью: вот согнут лук, и стрела устремляется в полет! Вот только плох один из рогов, не под стать всему кибиту: на беду свою не сделал Дхармараджа Закон всеобщим и оставил кшатриев в Поконе, а брахманов в благочестии. Будь лук равнопрочен по всей длине, будь Закон одинаково властен над над всеми сословиями - та стрела пронзила бы все семь материков, как кинжал семь лепешек, и как знать, не переборол ли бы в конце концов Дхармараджа кшатрийскую вольность? Жаль Дхармараджу и Чакраваку, да не восседать одному на седалищах адамантового престола, другому - на ступенях его! Зато нам, Царю Правды и его верному советнику, место свободно. Взойди на престол, государь, - вот все, что потребно от тебя сейчас! Дхармараджа и Чакравака уже прошли половину пути, но остановились, будучи не в силах сломить кшатриев силой самих же кшатриев. А для нас это не преграда, наша сила - шудры, а уж их науськивать на противников всемирного владычества нет надобности! А потом, когда паводок схлынет обратно и унесет за собой все сметенные укрепления кшатриев, - вот тогда на девственной почве мы воздвигнем державу, и да простоит она под властью твоих потомков до скончания времен!
   Махасена грустно улыбнулся - столь разительной была разница между сияющим адамантовым престолом и четырехугольным куском дерна, покрытым жалкой циновкой, на которой восседал сейчас будущий Чакравартин.
   - Да, достойный воспитанник своего сословия и преемник Чакраваки, талант убеждать у тебя непревзойденный! Ты чуть было не всучил мне раздутый образ державы! Одним я только озадачен: на что ты желаешь обменять свое красноречие? Пара медяков у меня сыщется...
   Видука обиделся - и всерьез:
   - Я искренен с тобой до конца, царь, мы с тобой оба в этом деле, и моя доля поболее твоей. Тебя-то при поимке ослепят, а вот меня Чакравака разнимет по суставам и скормит собакам.
   - Тут ты прав, Видука, прими мои извинения - за недоверие, конечно, не за насмешку. Посуди сам, каково рассуждать о всемирной славе в перерывах между уклонениями от погони. Друг мой, опусти очи долу и так же здраво и верно, как ты только что сейчас рассуждал об устроении вечной династии, посоветуй, как одержать верх в грядущей осаде нашего острога.
   - Государь, я только что изложил тебе путь спасения: бейся за сан Чакравартина - и победа придет к тебе сама. Как может победить в походе воин, примечающий заранее пути бегства? Или, если позволишь, прими другой довод: создай обманный морок, заставь врагов гоняться за ним, а затем нанеси удар всей силой с другой стороны. Пусть северяне или деканцы наскоро поднимут дружины и примутся ловить изгоя - а ты объявись претендентом на всемирное владычество во главе неизмеримых полчищ шудр! Пусть со смехом гонят они робкую газель - а ты явись бешеным слоном, против которого у них не будет силков! Много ли людей пойдет за беглецом, плутающим следы? За Царем Правды пойдут шудры и вайшьи, за Чакравартином потянутся кшатрии и брахманы. Брось клич, пусть даже он будет недосягаем для тебя - тем больше людей узреют его!
   - Вот о кличе, друг мой, и будет другой вопрос: ты ратуешь за Закон, худой люд двинулся за Правдой, не так ли? Так за что же мы деремся и умираем?
   - И за Закон, и за Правду, государь, каждый идет за своим, но поскольку по скудости разума не может выразить сокровенное, то прикрепляется душой к какому-нибудь кличу, подразумевая под ним свое, сокровенное. Перейду на более понятный тебе язык... Я видел кое-где у нас стяги с атрибутами Кришны и осмелюсь тебе посоветовать: оставь "Узду" для своей колесницы и дружины, "Кришну" же установи для всей рати. Одни пойдут за Кришной Гопалой, покровителем пастухов и коров, низвергшим изверга Кансу с престола; других привлечет Кришна Васудева, удачливый воитель и устроитель преславной Дварака; третьих увлечет Кришна Нараяна, миротворец и мудрый законодатель; многие числят себя в потомках вождя ядавов, а уж тех, кто числит с ним родство по его женам, и вовсе не счесть, так что имя Кришны окажется для них благих знамением. Вот так, царь, слово одно, а сколько значений! Правда и Закон - две стороны Дхармы, причем даже ими не исчерпывается полностью значение этого слова... Приметь, в корне Дхармы есть звук "держать", оно может значить и держава... Вот так, царь, верти как пожелаешь, слово-то одно! Кстати, а почему бы нам не сохранить стяг каркотаков, ведь Гаруда - вахана Кришны, один из вернейших его слуг, ведь мы не объявляем войну Дхармарадже, мы попросту доделываем то, что оказалось не под силу Столпу Закона - и, вдобавок, ты его родич по Урмиле!
   Как бы там ни было, красноречие Париджмана и мудрость Видуки не могли заменить главного - боеспособного войска...
   Небывалой дерзостью была сама попытка побеждать одной пехотой, полным сумасбродством - идти в правильное полевое сражение, не имея даже устроенных пешцов. Воинская наука арьев имела мало соображений на устроение малого рода войск: рассмотрению и обсуждению подлежали только старшие рода рати, приличествующие благородным и свободным. Многие мыслители из военачальников справедливо требовали совершенно отказаться от сбора ополчений из худого люда, указуя на то, что судьбы походов решались в коротком столкновении кшатрийских дружин, на ход которого медлительные пешие толпы не оказывали заметного влияния. Собственно, войны царств ополчений не знали: цари и их верные колесничие платили жизнями за шестину и считали неблагородным требовать от подданных налога еще и кровью. Пехоту значимым родом войска сделали махараджи. Противостояние махаджанапад превратило скоротечные походы-набеги в длительные, не на один сезон, а то и год кампании. Вот тут-то пешцы пришлись кстати как вспомогательная сила при охране своих лагерей и приступе чужих, осаде городов и полевых сражениях - в качестве живых укреплений, за которыми могли укрыться расстроенные старшие рода войск. Махасена был первым, кто решился на наступление пехотой, причем не на равных ему ополченцев абхитаков, но против колесниц и слонов. Предприятие это проистекало от отчаяния и в твердой уверенности на помощь каркотакских дружин. Победа Дхармараджи в той битве была плодом взаимодействия всех родов рати, принужденных обстоятельствами к тесному союзу - и тут же была признана случайной и неверной, поскольку умаляла доблесть кшатриев.
   Крепкая пехота на материке была - хоть ее и старались не замечать. Копьеносный народ дравидов не одно тысячелетие противостоял колесницам арьев; горы давали лучников-киратов - застрельщиков битв; обнищавшие кшатрии-изгои соединялись в пешие отряды, в которых каждый воин был и копейщиком, и стрелком, и мечником по надобности нанимателя; племена, царей не признававшие, обязывали каждого мужа быть воином, и те родовые ватаги в рассыпном строю отбивались от махаджанапад. Приходили в Арьяварту наемники из чужедальних краев, где слонов не знали вовсе, колесницы подавали под воевод, а ратный спор решали только конница и пехота. Беда была в том, что Махасена не мог скроить из тех свидетельств устав своего воинства: каждый народ носил то, что ему любо, и то, что ему свычно с малолетства. Так, пример племен, живших в народоправстве, был ему непригоден. Неровная линия арьев из лесных республик оказывалась склепаной не хуже кольчатой брони узами родства и приятельства: броситься бежать означало бросить братьев на погибель, отстать в ударе - убить заводилу-отца, главенствующего и тут над своей чадью. Оружие в тех селениях лежало в каждой хижине, и отсутствие царей-защитников обязывало даже отроков умению стоять за себя и за свою общину.
   Тщетно перебирал Махасена немногие сведения об устроении пехоты: ничего подходящего к случаю обнаружить не удавалось. Небывалая война, коей махавришний случайно положил начало, требовала совершенно иного строя.
   По вечерней заре, обходя караулы, Махасена и Анахуша продолжали спор - уже промеж собой.
   - Нужно поднимать кшатриев-изгоев! - доказывал каркотак. - Сколько их бродит по материку! Только поставь стяг, начни мутить воду - сразу слетятся без счета!
   - И так же быстро разлетятся! - отвечал Махасена. - Я получил достаточный урок в Битве при Тракте и не желаю подвергаться ему вторично. Что же может быть лучше кшатрия на довольстве в удачном набеге - да он рожден для этого! И наоборот - доверять наемнику в долгой войне можно не более, чем голодному волку охрану стойла. Анахуша, соратник мой, я сам не обнял еще разумом то, что требуется от меня; одно могу сказать наверняка - нам предстоит не поход, не кампания даже из связанных между собой походов и осад, но война, которая охватит весь материк и растянется на долгие годы. Припомни-ка, может сам Харимьюн, владыка Декана, держал колесничих более уговоренного срока на конях и снаряжении? Месяц весной и месяц осенью, не более - вот то время, которым расплачиваются кшатрии за свое довольство...А сколько придется воевать Черной Рати? Осень, другую, третью... Сколько нужно осеней, чтобы не покорить - просто обойти материк? Да всех сокровищ Куберы не хватит на оплату войска на такое время!
   Анахуша рассматривал в рассуждениях Махасены подлое для кшатриев почтение к деньгам и расчетам, но предъявить возражения против подобных доводов не мог, отчего все больше злился на Видуку, заводчика подобных интересов Царя Правды. Сам Махасена научился доверять чутью шудр и отказался от попыток изменить их естество, слепить наскоро из них кшатриев. Царь стал присматриваться к их образу жизни и повадкам в надежде извлечь нечто полезное для своего дела.
   Самым важным было для шудр вообще избегнуть правильного сражения, если это не удавалось - устоять при первом натиске. Сословие Махасены и Анахуши не отличалось особой последовательностью и упорством и после неудачи первой сшибки редко шло на вторую... Прежде всего шудрам надлежало справляться с кшатрийской пехотой, благо состояла она из худородных и была невелика числом; от прочих родов предстояло искать спасения в рассеянии. По обычаю, первой линией кшатрийского ударного строя шли копейщики: меченосцы и секироносцы врывались в уже расстроенные порядки и довершали разгром. Следовательно, первейшей задачей было отыскание приема и орудия, способного противостоять копью. Ни щит, ни меч для этого не годились...
   Решение пришло само собой - достаточно было взглянуть на поселян, лихо орудующих вилами на токах. В ходу у кшатриев были боевые вилы - на древке два далеко разведенных граненых острия, усиленных дополнительными долами. Умельцы ловко уловляли направленный рожон, отклоняли укол, после чего валили наземь самого копейщика и наносили удар окованным подтоком - прием достаточно простой, причем противодействия не имеющий. Поселяне имели другие вилы - из раздвоенных жердей, кое-как заостренные, оструганные и обоженные для крепости. Первые образцы кхадировой и кизиловой древесины с обложенной железом развилкой были вскоре испробованы в учениях. Махасена и Анахуша уверенно выстояли против кшатриев не из худших. Шудрам новое оружие показалось привычным, и орудовали они им в охотку. Была неувязка - коли кшатрий и шудра сцеплялись намертво и вплотную, то кшатрий успевал извернуться и вскочить, обнажив при этом короткое оружие - меч или топор. Шудре, всей тяжестью тела повисшему на вонзившейся в землю рогатине, требовалось на это больше времени, и кроме мясницкого ножа потом он уже ничем не мог противостоять кшатрию. В итоге первая линия шудр отбивала натиск копейщиков ценой почти полного истребления - так предполагали наставники из кшатриев и в своих предположениях не ошибались. Дальнейший ход боя оказывался более благоприятен для Царя Правды - вторая линия шудр наставляла копья за стеной щитов и останавливала набегавших щитоносцев. Только редкие удальцы с длиномерным колесничным оружием могли проломиться сквозь ровный плотный строй копейщиков - а сплочению рядов шудр уделялось особое внимание. Задние ряды имели копья не в один человеческий рост: возложенные на плечи впередистоящих, они придавали особую прочность строю в поперечном направлении - точь в точь как снопы тростника в глинобитной кладке.
   Как это ни странно, недостатка в смертниках для первой линии Черная рать не испытывала никогда - вестники Ямы поры перехода на Каркотаконагару оказались выбиты не до конца, выполоты не до самого корня и пополнялись с каждым днем. Эта буйная толпа жаждала кровавых походов и не была пригодна к обучению и порядку. Их наставляли наскоро и приставляли к первой линии, где они были счастливы умереть, вцепившись в глотку ненавистному врагу, в то время как тот враг выпускал им кишки. Другие шудры, искавшие в Черной рати не смерти, но победы, сторонились служителей Ямы - последние отвечали им тем же, перенося ненависть и презрение к кшатриям даже на последователей Махасены. Вожди у красных вильщиков были свои и нравы особые. Гибли они без счета, оттого, что никому не приходило в голову считать и жалеть людей, сделавших своим естеством ненависть и разрушение.
   С остальными разделами Черной рати дело обстояло так же худо. После кратких занятий Анахуша высказал свое мнение о стрелках примерно так:
   - Я могу встать на место мишени безо всякой боязни - большей опасности подвергается тот, кто стоит поодаль, потому как именно туда и летят стрелы.
   Судя по пристыженому виду горе-стрелков, дело обстояло именно так.
   Анахуша продолжал:
   - Я не возлагаю вину на них - это их беда. Хороший стрелок развивает глаз и руку с трех лет и продолжает упражнения ежедневно, а эти... Ну камнем-то в крысу каждый попадет шагов с тридцати, не промахнется... Руки шудр дрожат от тяжелого труда, не могут ровно держать лук - у них развиты не те мышцы, и потому натянуть тетиву до уха мало кому удается. Наши стрельцы будут представлять на поле боя весьма убогое зрелище, если вспомнить, кстати, что у кшатриев хорошим лучником считается тот, кто успевает выпустить вторую стрелу, когда первая еще в полете, - и перья опушки должны соприкоснуться в мишени. Причем так, не сбавляя скорострельности, он должен опустошать первый колчан - на тридцать стрел.
   - Мне кажется, - ответил со вздохом Махасена, - что ты напрасно возлагаешь общую беду арьев на одних шудр. Лучное искусство известно не многим разделам нашего народа: великоколесничным кшатриям, которым нужно стрельбой расчистить себе путь к колеснице достойного противника, да лучникам тех племен, что издавна якшались с киратами и переняли у них верные приемы. Но приметь, Анахуша, в лучшем случае они способны на равных спорить на полях сражения с конными лучниками-шаками. Эти барбары гнут свой первый лук, чуть отвлекшись от сосцов матери, и упражняются каждую стражу, совмещая при этом заботу с забавой, поскольку обязанность добывать мелкую дичь лежит на малолетних. Ненароком суслик или дрофа сменяются волком или барсом, а уж человек по сравнению с хищниками или копытными - добыча вовсе пустяшная. Учти, Анахуша, кшатриям будет зазорно гонять голытьбу по лесам, так что Дхармараджа пошлет против нас именно шаков, и нам с тобой придется придумать что-нибудь менее смехотворное, чем выставлять против таких молодцев своих стрелков из шудр.
   Анахуша был на десяток осеней старше своего государя и мог сам порассказать, какое опустошение в плотных пехотных рядах производят умелые стрелки. Старшим родам войск ливень стрел был менее ужасен - они могли сами затенить небо своими стрелами или же ходко миновать простреливаемое пространство без гибельных потерь.
   - Народу земледельцев не сравниться с родами охотников и скотоводов, - согласился абхитак. - Привычка к пролитию крови делает из дикарей прирожденных воинов.
   - Значит, могучий раджанья, нам надлежит причины того, что именно землепашцы владеют землями, на которых может произрастать брошеное зерно и почему пара волов с плугом неизменно прогоняет с поля табуны степных коней. Предположим, киратов загнали в горы ввиду их малочисленности - тогда что можно сказать относительно степняков? Какая держава одержала победу над ними? Пример Арьяварты тут негоден, поскольку горы ограждают ее равнины от непрошенных пришельцев.
   - Когда-то чинцы отгоняли степняков от своих стен... - припомнил Анахуша. - Они расстались тогда с колесницами и пересели на коней, после чего загнали своих врагов в пустыни...
   - Мы создаем пехоту! - напомнил Махасена. - Пехоту, которая должна противостоять всем родам и разрядам войска.
   - У чинцев изрядное число самострельщиков, государь; говорят, что они, расставленные за копейщиками, причиняют изрядный урон коннице... - Анахуша говорил нехотя, а под конец и вовсе скривился от омерзения.
   Те же чувства при упоминании об этом орудии испытал и сам Махасена.
   - Мне приходилось слышать о торговце, доставившем Дхармарадже ханьские арбалеты. Не упомню уж, с кем махараджа воевал тогда, только каркотакам приходилось совсем худо. Какой-то ушлый торгаш провез через чинские таможни тюк разобранных арбалетов полевой армии, перемотанный кусками шелка. Испытания перед ликом Дхармараджи были настолько успешны, что владыка выгнал купца из махаджанапады и заявил при этом, что даже угроза самой позорной гибели не заставит его применить столь смертоносное оружие против братьев-царей и родичей-кшатриев. По словам очевидцев, видевших, как арбалетные болты на ста шагах пробивали панцирь насквозь и по железное перо уходили в стену, - так вот, свита сочла, что владыка оказался, как всегда, чересчур милосерд. Война при помощи арбалетов могла избавить землю от воинского сословия вернее, чем топор Пурушурамы или Курукшетра. Посуди сам, Анахуша, что за радость кшатрию просто умертвить противника - и не насладиться бессильным гневом побежденного, а потом замириться за славным пиром! Тот, кто вбит в землю механической силой, чаши уже не подымет... А тот торгаш... Он побежал к противнику Дхармараджи, где его без лишних разбирательств заклеймили и вышвырнули прочь. Потом он вроде бы бродил по пустошам, предлагая злосчастный товар царевичам-изгоям и атаманам шаек, пока не сгинул безвестно. Что-то от привнесенного им зла все-таки осталось, поскольку Север и Запад во время очередного перемирия постановили рубить руки тем, кто будет схвачен с арбалетом в руках. У арьев кое-где в ходу охотничьи самострелы, род лука с ложем, из тех, что натягивается руками при упоре ступни в изгиб луки - но чинское изделие было совершенно другим, со сложным механическим натягиванием тетивы вверх по ложу.
   Анахуша догадался чего ради затеян этот разговор.
   - Государь! Пусть Видука раздобудет тот чинский арбалет - я хочу самолично убедиться в непригодности этого оружия.
   - Зайди после учений в его балаган и попроси показать то, что лежит в свертке за стойкой с дротиками, - сказал Махасена. - Там ты увидишь арбалет во всема наборе и получишь вдобавок подробнейшие разъяснения о его применении. Видука утверждает, что арбалет уступает луку в скорострельности, но в меткости и дальности при стрельбе с упора не уступит и сложному клееному луку.
   - Этот лазутчик и тут поспел, - с явным неудовольствием произнес Анахуша. - К чему тогда, царь, твои вопросы и мои ответы?
   - Мне нужен ответ витязя, раджанья! Кшатрий не может безоглядно следовать за шудрой, не рискуя покинуть путь чести.
   - Мой совет, царь, увлечет тебя с царственного пути столь же верно, как и происки низкорожденного. Да - скажу я. Черной рати нужно оружие, которое позволит ей выстоять против дружинников и наемников, оружие, которым сможет овладеть женщина и обращаться даже ребенок. Он сложен в изготовлении - не беда, городские шудры-ремесленники сладят нам и не такое, только намекни, что это поможет сбить спесь с их старинных приятелей-кшатриев. К тому же мало кто обвинит тебя и меня в том, что мы вооружаем шудр оружием, запрещенным для кшатриев.
   - А ты сам, Анахуша? Возложишь ли ты на меня вину?
   - Свою ношу я понесу сам, царь, не стану отягощать тебя более - ты и так едва стоишь на ногах...
   Тонкурский острог не долго пребывал в мире и обустройстве. Еще до наступления месяца чайтра кшатрийские дружины вступили в соседние Пхигалы - до тонкурской долины оставалось два дня пути по узкой просеке. Последнее обстоятельство убавило рвения местным вождям и доморощенным воеводам. Как ни спешила окрестная знать зорить воровское гнездо, карать отступника по чести, а после отправляться на честную войну - бросаться опроместью в джунгли и биться о завалы под стрелами невидимых лесных стрелков представлялось совсем уж неразумным даже по кшатрийским меркам. Вожди препирались о старшинстве, забавлялись пирами и ристаньями, дружины раскинули станы у городских валов и чуть ли не следующую ночь очутились в осаде лицедеев, плясуний, бродяг и брахманов. Лагерный частокол не спасал от приступа непотребства, обильно расцветшего на предполье Пхигалы и дающего обильные плоды в воинских станах. Война тем временем шла своим чередом - люди Видуки и люди Чакраваки резались взаимообразно на лесных заставах и дворцовых переходах. Шайки мятежников громили усадьбы знати и вырезались беспощадными карателями: владыки изобретали способ, при котором наименьшей помощью местным кшатриям можно было бы окончательно раздавить Махасену - и не отвлечь основные силы от продолжающихся кампаний. Дхармараджа послал часть гвардии и только что навербованных шаков - только тогда неуклюжее воинство вступило в Тонкуру.
   Черная рать славно дралась за засеками, но сдавала их одну за другой. Кшатрии использовали слонов, одно вида которых шудры не переносили и рассеивались в лесах, как только клыкастые принимались растаскивать завалы. К ночи четвертого дня головная застава увидела с гребня холмов сигнальные холмы острога и дальнее мерцание огней самой Тонкуры. Следующим утром наступление, собственно, прекратилось. Чакравака имел какие-то сведения об остроге, но от них все дружно отмахнулись, поскольку никому не хотелось занимать себя подготовкой осадного наряда. Никто не мог предугадать, что стан Махасены в великой скудости и спешке превратится в подлинную крепость.
   Степнякам достаточно было бросить один взгляд на высоту частокола - брать укрепления они не умели и не желали расплачиваться трупами за свое содержание; гвардия здраво рассудила, что без наряда брать крепость никак невозможно; знать из местных была бы не прочь посчитаться с шудрами за разорение обширного края, но оказалась в меньшинстве в совете. К тому же Тонкура раскинулась поблизости, предоставляя всему миру свои прелести, и манила к себе жаждущих завладеть ею - знать тут же составила партии и под стягами новоявленных вождей принялась биться за выморочное владение. На том и разошлись: верховые Дхармараджи потянулись обратно.
   По пути их ожидала неприятность покруче гнева махараджи - встречь кавалерии Севера по единственной просеке ломилась степная конница под бунчуком из волчьих хвостов. Дозор шаков опознал своих старых недругов - пахлавов и протрубил скорый отход обратно к Тонкуре. Шаки пустились в бегство не из трусости: здравое рассуждение вело их на открытое поле, где их искусство лучной стрельбы могло быть противопоставлено дружному удару копейных латников; арья были увлечены общим потоком.
   Отступавшие опередили даже вестовых Черной рати, так что новое появление ушедших врагов застало Махасену врасплох. Разосланные им отряды только приступили к восстановлению повреждений на предполье, как со стороны Пхигал вслед за сбитыми с холмов заставами вынеслись всадники. Царь Правды с дружиной бросился наперерез коннице в тщетной попытке спасти свое рассеянное войско. Тут все смешалось, поскольку кавалерия не начала истребление дурновооруженых ратников, а стала развертываться серпом, причем тылом к острогу, а гибельным мешком к устью просеки. При этом многие из ратников оказались отсечены от острога, многие же конные сотни, преимущественно арийские, продолжили бег к Тонкуре. Появившееся новое конное войско вконец запутало размышления Махасены. Верховые с обеих сторон завопили, заколотили в седельные накры, загудели в рога и бросились в сечу; черных ратников, оказавшихся между конными лавами, стоптали попросту не заметя.
   Махасена утвердил стяг, выстроил копейщиков чатурдатой; в сердце строя пробирались избегнувшие гибели беглецы. На стяг Гаруды нацелился клин чужаков. Острия пик в слитном ударе рассекли стрельцов и проложили дорогу к пехоте. Богатырь в челе подлетел на огромном, бряцающем доспехами коне, круто осадил его так, что клочья дерна осыпали копейщиков шагов за десять. Он вскинул меч в знаке, вызывающем предводителя на пеший бой. Махасена отбросил лук и соскочил с колесницы.
   Поединщики сблизились и без лишних приветствий обрушили огромные мечи друг на друга. Противник был в росте и возрасте Махасены, легче и ловчее, кривые ноги степняка не мешали на земле, а не на крупе коня проявлять чудеса ловкости; низко надвинутый шлем и близко сведенные пластины нащечников скрывали лицо врага. Махасена, как ни силился, не мог разглядеть в густой тени выражения его глаз, что немало сбивало с толку арья, привыкшего к открытому вызову и взгляду. Махасена брал силой, его меч обратился в молот, коим он выбивал искры из меча и оковки щита степняка. Тот увертывался и делал выпады, отмечая удачу легкими вмятинами в панцире арья. Черная рать и степняки бросили потасовку и столпились у круга поединка. Степняк похахатывал, довольный донельзя забавой, Махасена свирипел все более с каждым ударом - к чему это кривляние перед лицом смерти?
   Степняк, видимо, не относился всерьез к поединку. Когда Махасена в скором времени разнес в щепы щитовые доски, степняк воткнул меч в землю и принялся рассматривать разбитый щит: круг оковки был смят и разорван во многих местах, серебряная накладная пластина с искусным узором - в прорехах и вмятинах. Бормоча проклятия, степняк сорвал со злостью шлем и накинулся на Махасену:
   - И к чему было крушить щит? Это же согдийская работа, бестолочь, я выменял его на двух девиц! Не многому же ты научился, царь, с нашего прощания, коли обратил ловкость в силу!
   - Песье ты отродье, Аршак! - услышал он в ответ приветствие своего побратима.
   Бестолковщина на поле боя продолжалась: вожди противоборствующих воинств принялись лупить друг друга по доспехам. Из-за громыхания бронзы слышались то благодарение богам за радостную встречу, то изысканные воинские оскорбления. Степняки заскучали ввиде замирения и отправились гонять шаков - тех, кто еще сопротивлялся, прикрывая отход растерзанных сотен.
   Наконец побратимы отбили ладони о добрую броню и обнялись по-настоящему.
   - Аршак! Брат мой! Какой ветер принес тебя через хребты и крепости?
   - Ты был в беде, брат, - просто ответил Аршак. - Ты нуждался в моей помощи, и вот я здесь...
   - Спасибо, друг! Должен заметить только, что твое появление мало походило на появление друга - ты же стоптал добрую половину моего войска!
   - А-а... Пусть не путаются под конями. Наш природный враг - шаки, мы погнались за ними, а коли дело дошло до рубки - тут некогда разбираться, кто враг, кто друг. Мои воины не привыкли делить арьев на союзников и противников, берут на копья всех подряд!
   Они оглядели поле боя. Черные ратники пробирались к острогу; с радостью Махасена заметил, что ощетинившийся копьями четырехугольник движется медленно и ровно, не испытывая желания рассыпаться в виде мечущихся туда и обратно степных отрядов. Аршак принялся покрикивать на своих, приказывая сбить в табун множество порожних коней, лишившихся седоков; на толпу полона он обращал внимания много меньше.
   - Извини, царь пахлавов, крайняя моя скудость во всем не позволяет принять тебя как полагается особе правящей династии и отблагодарить за помощь, крайне необходимую в моих стесненных обстоятельствах.
   - Брось, Махасена, брось и мысли торгаша и словеса посла. У нас говорят: друг тот, кто приходит в день празднества, чтобы разделить чашу радости, - брат тот, кто приходит в год горя, чтобы разделить ношу несчастья. Я бы выщипал себе бороду, если бы прислал дары и явился сам с приветствиями Махасене-махарадже, отсидевшись за горами, когда теснили Махасену-изгнанника. Ты же рисковал жизнью ради меня...
   По хлопку Аршака подвели буланого жеребца в серебряной сбруе. Полный доспех конский - попона с нашитыми бляхами, кольчужные наколенники, наглавник с пышным султаном так и переливались золотом на заходящем солнце; сквозь ткань переметных сум проступали обводы панциря и прочего доспеха.
   - Бери, брат! Этого трехлетка я взял от матки откормышем в отборном табуне, когда вернулся в родную орду; доспех на булат доспевал полгода, еще год броню наряжали со всем тщанием - наводили золотую насечку. И еще полгода я прорубался в сердце Арьяварты, чтобы отдать брату достойный его подарок!
   Махасена, зачарованный красотою и статью коня, подошел к прянувшему жеребцу, умело успокоил отглаживанием, властно взял за узду.
   - Хорош... - вот все, что смог сказать Махасена в ответ на поистине царский дар.
   Аршак, как все простодушные степняки, возвеселился от чистого сердца радости принимающего подарок.
   - Хвала богам! Смотри же, Махасена, дарю тебе его с умыслом: на следующую встречу отпотчуй меня славным поединком верхами. Договорились?
   Махасена грустно улыбнулся: только краткий миг позволил он себе побыть кшатрием, алчным до славного оружия и поединков, - Махасена-полководец сразу вспомнил, как отсиживалось его войско за стенами при виде вольно гарцующей кавалерии Дхармараджи.
   - Боюсь, брат Аршак, что твой дар скорее жертвоприношение умершему. Скоро мои родичи домчат до Тонкурского острога, поразмечут прясла по бревнышку и стопчут мою пехоту колесницами и конницей... И красавец твой достанется кому-то добычей...
   - Так заведи конницу и встреть своего тестя на подходе к крепости, а шаков я беру на себя! - беззаботно отозвался Аршак.
   - Создать настоящую кавалерию не удалось даже мудрому Дхармарадже, - ответил Махасена. - Конница для царей-арьев всегда чужеродна, хотя по обычаю и числится в полносоставном войске. Махараджи всегда нанимают ее на стороне, за пределами материка, всегда конники направляются против конных. Дхармараджа, увеличивший и возвеличивший конницу, - и немало порицаемый за это, - действовал по нужде, поскольку граничил со степью. Худому люду лошадь диковинна, как лось-шарабха, высокородные считают признаком благородства воевать в колесницах-четверках, а не верхом на тряском конском хребте. Что за конники у Дхармараджи, тебе ведомо: из лука бьют только с шага, а когда берутся за пику, то неизвестно, собираются колоть или удержаться с помощью нее. А ведь то кшатрии, воины от рождения, лишь по худородству или бедности лишенные колесниц. Тем, кто получил в наследство только дедовскую честь и отцовский меч, одна дорога: наниматься в конницу. Хоть не презренная пехота - и то честь!
   Махасена ласково почесал коню теплый лоб, и тот игриво боднул нового хозяина. Царь закончил свою речь так:
   - Арья стойки в пехоте, быстры в колесницах, сильны на слонах, но арья на коне - отступление от заветов предков.
   Аршак выслушал рассуждения Махасены и в ответ лишь сказал:
   - Вы, арья, странные люди, и обычай ваш колесничный сходен с тем, который заставляет мужа-арья надевать на свое мужское достоинство браслет, чтобы соответствовал он статью женскому лону. К чему идти против естества? Вот конь - садись на круп и езжай; вот женщина - ложись на нее и сношай!
   Анахуша за спиной Махасены громко осведомился:
   - Царь не видит оскорбления своей чести и достоинства своей земли?
   Махасена отмахнулся, сказал равнодушно степняку:
   - Каждый народ примеряется к природе собственным образом: кому подходят колесницы, кому - верховые кони...
   Анахушу это примирительное обращение остановить не могло. Раджанья рассмотрел порожнего коня в стороне от свиты, шагнул к нему. Аршак сменил ухмылку на выражение озабоченности:
   - Стой, воевода, этот конь - нутрец, наездник его был бешеный, и конь ему под стать!
   Стоило знать степняков, чтобы представить кого из своей среды они выделяли как бешеных. Но кшатрия, которому послышался намек на трусость или не умение, остановить это не могло.
   Все смолкли, расступились перед Анахушей. Гнедой прянул в сторону; ближний к нему степняк накинул петлю на шею коня, при этом едва удержался, поскольку конь драконом взметнулся вверх. Анахуша, переходя на бег, метнул диск, одновременно степняк чуть не слетел с попоны, а обрывки перерезанного аркана взвились вверх. Анахуша леопардом взлетел на круп гнедого. Высокорослый мощногрудый жеребец принял нового седока как оскорбление. Благородный конь был распален скачкой, схваткой, гибелью хозяина в сече и тяжким смрадом свежей крови. Он сразу же отбил задом так, что арья чуть не перекувыркнулся через голову. При неуспехе предприятия взвился свечой; приземлился на четыре копыта и от жестокого сотрясения сам несколько вздохов стоял как вкопаный и мотал головой; завалился набок, принялся кататься в куче пыли, усердно бия копытами во все стороны. Анахуша висел на шее коня; когда седок на мгновенье расцепил стальные объятия, конь откатился вбок, вскочил и встал на дыбы, угрожающе занеся копыто и оскалившись; Анахуша понырнул под коня, счастливо избегнув смертоносного удара, повис на поводьях и, свернув шею, бросил жеребца через плечо оземь; потом сам бросился сверху и навалился так, что несчастная скотина могла только хрипеть от удушья.
   - Я бы усидел на нем... - в раздумье сказал Аршак. - Но так быстро конь не успокоился бы... У нас, конечно, успокаивают коней вываживанием и другими способами... Чавку!
   Нижнюю челюсть жеребца охватила петля. Огромный конь тоненько запищал и поднялся, покорно подчиняясь неимоверной боли, причиненной чавкой. Анахуша поднялся, встал, сгорбившись и не смея поднять взор на своего государя, коего опозорил перед другим царем: абхитак все-таки не усидел.
   - Этот конь - сущий оборотень! - продолжал размышлять Аршак. - Он как манком манит к ссебе одержимых непомерной отвагой и излишним бесстрашием. Кто знает, что он натворит еще в орде? Эй, воевода, забирай-ка его вместе со всеми его несчастьями и чарами. А от меня прими в дар узду: учти, этот зверь тугоузд, так что рви ему губы без жалости!
   Анахуша огляделся в изумлении и, не веря своему счастью, приблизился к столь щедрому дару. Степняки предупредительно подались с арканами; Анахуша отстранил их и сам осторожно освободил коня от чавки. Все разом охнули и подались прочь от возморжного смертного боя. Жеребец облегченно вздохнул: он ослеп от слез и лишь по запаху определил приближение прежнего мучителя. Зубы, страшные зубы, способные перекусить пясть, обнажились; Анахуша протянул бестрепетно руку и погладил вздернутую опасливо морду по белой проточине.
   - Да, - прозвучал голос Анахуши, - это не колесница, это не место в строю, конь - это конь, друг навек и враг навек...
   - Вот тебе первый тысячник твоего конного воинства! - подытожил Аршак. - Давненько я не видел такой удали; затея становится все веселеее и веселее. Ну что, Махасена, устроим конницу, погуляем вволю по землям твоих врагов? Не сидеть же мне у твоих бревен, мне скучно здесь и тесно здесь!
   - Я веду войну за восстановление прадедовской Правды, - возразил упрямо Махасена. - Наши предки и герои моего народа шли в бой под стягами Правды на колесницах; а куда совлекут нас кони?
   - Я позволю вмешаться в спор владык? - раздался негромкий голос.
   - Мой главный советник, почтенный Видука!
   - Не стоит утруждать себя представлениями, царь, я был приставлен соглядатаем к махараджевым аманатам.
   - Вспомнил! - вскричал Аршак. - Мой несчастный дядька более всего был утеснен твоим надзором, почтенный, и грозился повесить при случае выше всех прочих!
   - Тем выше должно цениться мое мнение, победоносные цари! - любезно отдал поклон Видука. - Ненависть врага - лучшая похвала, неправда ли? Но я продолжу: государь мой! Мы встали за Правду и твердо стоим на ней, но не собьют нас с нее колесницы кшатриев? Мы не можем завести высшего рода войск в Черной рати. Колесничий и возничий обучаются этому ремеслу чуть ли не с колыбели - есть ли у нас это время? Есть ли у нас достойные наставники в сем многотрудном деле? Есть ли у нас имения для содержания самих колесниц, колесничного наряда, коней боевых и кобыл вьючных, отряда охранителей осей? Каждая колесница - маленькое войско со своим вождем и верными ему воинами: в том суть любви кшатриев к колесницам как к средству утвердить свою избранность и удаленность от простого люда. Ты благословенный, вождь, но тебя осеняет сама Правда, а не кусок шелка: и желаешь ли ты быть отдаленным от своих соратников? Так к чему тебе колесница? Или прочим нашим отрядам? Сила Черной рати - в ее слитности, таковой, чтобы в добром строю между ратниками не всунешь и рожон копья! Выдь из строя, удались, возвеличься на колеснице -и Черная рать будет обречена. Вот в чем я вижу пагубность введения колесничного рода в нашем войске, не упоминая уже о том, что это невозможно и так ли уж непобедимы колесницы? Ты сам, доблестный царь, успешно оборонялся от них одной лишь стойкостью строя. И что такое колесница, как не место для поединков между высокородными кшатриями, в то время как прочие рода войск предоставлены сами себе и находятся в полном беспорядке? Степная конница не раз вырывала победу из рук колесничих как в скачках - обезглавленную тушу козла! Кавалерия Дхармараджи не прославилась в том по одной лишь причине, тобой же верно указанной: махарадже не приходило в голову бросать конную лаву на неповоротливые колесницы. Бой для Столпа Истины - благородное состязание в поединках, а не утеснение войск противника. Конники арья, действительно, уступают в стрельбе и владении колесничим - но под учительством степняков они могут сравниться с раджаньями. Лакшми вновь оделяет тебя божественным поцелуем - так не отвергай дар ее, возьми то, что принадлежит тебе по праву добродетели!
   Рассуждения Видуки были, как всегда, верны и уместны. Возражение было только одно, и оно представлялось Махасене непреодолимым:
   - Подойди к моему коню, почтенный Видука, и огладь его! - велел Царь Правды.
   Его буланый сразу почуял хозяина в твердой повадке умелого кшатрия, но это вовсе не охначало, что какой-то презренный горожанин сможет приблизиться по пустой причине к благородному степняку. Вышколенный конь только захвостил, и того было достаточно, чтобы шудра остался на месте вопреки приказу своего господина. Почтенному Видуке вольно было изгаляться в молодости над изможденными арийскими маштаками... Степняки расхохотались, а их лошади заржали в насмешку.
   - Ты удовлетворен моим доводом, почтенный Видука? - осведомился Махасена не без печали.
   - И все же я позволю дать другой совет, - как ни в чем ни бывало продолжал главный советник. - Победеносный Аршак полонил множество кавалеристов Дхармараджи и дружинников соревнователей за Тонкуру. От имени господина своего я позволю осведомиться, какова кара уготована им за противостояние могучем властелину степного края и может ли она быть заменена служением Царю Правды, твоему брату и врагу твоих врагов?
   Вопрос застал Аршака врасплох; он заерзал на попоне:
   - Собственно, мы воюем с шаками, та война племен у нас в обычае и поступаем с врагами по обычаю - вырезаем всех под корень, ибо такая же участь ожидает нас самих в случае неудачи. А Дхармараджа - не враг мне, хотя и не друг: он - арья, я - пахлав, между нами нет ни мира, ни вражды, ибо мы просто чужды - масло не смешать с водой. А потому я отпущу к тебе, брат Махасена, всех, кто пожелает служить тебе... И коней своих они могут забрать из табуна...
   - Кшатрии не будут служить царю шудр, - сказал уверенно Махасена.
   - Позволь, царь, я приведу им довод! - попросил Анахуша.
   Отпущенный к полону, раджанья держал перед ними краткую речь, неразличимую за дальностью. Смущение кшатриев было недолгим: боевой клич огласил Тонкурское поле. Шествие желающих принести присяги приблизилось к Махасене.
   Аршак поджидал с нетерпением Анахушу:
   - Эй, воевода! Открой свои заклинания, кои позволяют вмиг делать друзей из врагов! - закричал степняк еще издали.
   - Изволь, могучий царь: настанет день - и Махасена, Царь Правды, обрушит объединенную мощь Арьяварты на степь! Хотите ли вы быть в челе строя, как Ашвины - конники в воинстве победоносного Индры, или же губить понапрасну свои и чужие жизни в бессмысленных распрях, наводить на несчастную Арьяварту степняков, что как шакалы рвут ее, изнемогшую от раздоров, в клочья? В одну руку должна быть собрана рассеянная Арьяварта, ибо только так она сможет избавиться от тягостного позорища - видеть своих сыновей в степных путах!
   Махасена помертвел: лошади степняков собрались под непроизвольным движением хозяев, готовые сорваться с места в мах.
   Аршак протянул руку Анахуше:
   - Я не ошибся в тебе, воевода! Ты великий воин, и дар мой впору твоей доблести! Я буду счастлив, если воля богов столкнет нас в славной сшибке. А чтобы никто не посмел обвинить честных пахлавов в победе над необученным противником на худых лошадях, мы обучим вас настоящему бою и позволим отобрать шакских коней, что куда годнее ваших заморенных индских! Эй, родичи, устроим-ка потеху. Пусть табунщику разгонят табун, а вы, арья, ловите себе коней по нраву! Бросайте им укрюки!
   Степняки немало повеселились, наблюдая за смехотворным зрелищем - поимкой кшатриями степных лошадей. Естественно, что лошади для продажи в Арьяварту доставлялись уже укрощенными; арьям стало в помощь умение с малолетства метать боевые тенета - но это было слабым подспорьем в развернувшемся лове шакских полудиких табунов. Кони сбивались в косяки; жеребцы пролагали путь зубами и копытами, матерые кобылы отбивались задами - они замыкали табуны, замешкавшихся и неопытных загоняли в сердцевину косяка, под защиту тех, кто не раз выходил из схваток с волками и людьми. Косяки метались по всему Тонкурскому полю, а за ними гонялись кшатрии. Арья шли в лоб, как в бой, кони искалечили едва ли менее кавалеристов, чем сабли степняков в торлько что отгремевшем бою. И все же, ведомые Анахушей и собственной гордостью, один за другим подскакивали они к царям и отдавали честь свою новому государю; все они были в избитых окровавленных доспехах - но все же это была рать.
   Степняки разъезжались с хохотом, хваля вождя за удачную придумку; Аршак был невесел - арья оказались слишком уж прытки и предприимчивы.
   Махасена подъехал к нему на дорогом подарке, обнял на ходу побратима:
   - Наши народы, как масло и вода - зачем смешивать уделы? Мы - братья, к чему нам враждовать?
  
   Глава 3. Наемники.
   По лесной дороге пробирался отряд всадников. Торная дорога, в дожди превращающаяся в ложе потока, виляла вкруг огромных деревьев и утесов, представляя тем самым превосходное место для засады. Поэтому всадники ехали подобием порядка с выставлением разведчиков и в полной броне, относительно каковой следует отметить ее необычность для Арьяварты. Тень чащобы укутывала путников серой пеленой и приглушала их негромкие переговоры.
   Разведчик тревожно крикнул. Отряд в мгновение ока тесно сбился и густо ощетинился копьями. К разведчику осторожно подобрался военачальник. На поперечной тропе сгрудился небольшой конный отряд. От него тоже отделилися конник и подъехал к перекрестку. Он заявил:
   - Мы не желаем зла никому из проходящих. Если вы доверяете нам - проезжайте вперед, нет - тогда пропустите нас.
   Первый военачальник гулко захохотал под шлемом, словно заухал совой:
   - Я скорее доверю свою казну сословию воров, чем подставлю тебе спину, друг Иевфай, или позволю устроить впереди засаду. Давай-ка съедемся и поедем бок о бок, покуда нас не разведет дорога.
   - Молю Яхве, старый лис Гефестион, чтобы случилось это поскорее, - ответил другой, настороженно подбираясь поближе. - Два честных наемника на одном пути - это даже больше, чем две воровские руки в одном кошеле.
   Они сблизились накоротко и обнялись. Вернее описать, каждый уловил другого мощными руками за плечи и с такой силой притянул к себе, что приключись тут человек сложения среднего - тут же бы пал замертво. Но оба отлично знали, чего можно ожидать от другого, и поэтому после громоподобного лязга панцирей, всполошившего весь лес, лишь рассмеялись и в знак доверия стянули шлемы. Тип вооружения и черты лица позволяли опознать в одном эллина, в другом - уроженца Палестины, иудея, судя по божбе. Впрочем, пыль, загар и долгие годы бранных странствий сделали их донельзя схожими.
   Распорядившись своими людьми, они поехали бок о бок.
   - Сколько же мы с тобой не виделись? - Иевфай закатил зрачки в раздумье. - Дай вспомнить... Ну да, приступ Дахарада. Как тебе удалось тогда улизнуть?
   - Когда меченосцы Бахмана ворвались в город, я сбил своих людей на предполье в фалангу, предупредил, что только порядок спасет нас, и увел их в ущелье, где от моры наконец-то отстала конница наемных скифов. В Дахараде взяли знатную добычу?
   - Пять золотых на копье, вдвое - десятникам, впятеро - сотникам и личные премии полководцам от Бахмана. Бахман, конечно, сволочь преизрядная и братоубийца, но с наемниками расплачивался честно, по совести...
   - Олимпийцы отняли у меня разум и попутали связаться с Черным Узурпатором. Если бы не он - делил бы я тогда с тобой золото да бабенок, а не пробивался через горы, полные дикарей, в Бактриану. С того часа судьба отвернулась от меня. Вместе с Менандром пошел походом на Сакат: походили мы тогда вкруг вала, повоевали предместья да и убрались без славы, хорошо с малым прибытком, теснимые южными царями.
   - Это приключилось года два назад...
   - С тех пор мы годовали по мелочам: где царьку отвоюешь пограничную крепостцу, где вступишь на корма в пехоту махараджи - у индов вечная нехватка в гоплитах, где вольным обычаем пройдешься облавой по селам - худо-бедно, но люди мои перебивались, не прибивались к торгам наемников, не торговали задешево кровью и сталью. А ты, Иевфай, обласкан милостью богов?
   - Какое там... Миновали славные времена Александра и диадохов его, когда мечом и честью можно было жить безбедно да умереть со славою. Черные времена, дружище: воюют много, да бестолково, больше мороки, чем дела, кровь льется рекой, да не намывает золота - и так всюду, от Пергама до Тарима. Царьков - что павлинов в лесу, всяк угнездится на ветке, хвост веером развернет - себе на любование, глупым павам на восхищение; так с ветки и бранится с соседом. Я уж жертвы отправлял в Соломонов храм - об одном молил: дай, Яхве, дожить хоть до настоящего похода, до появления льва, который заставит поджать хвост всю эту мелочь да поведет их на стоящее дело... А не то сгинуть нам с тобой безвестно в этих распрях из-за стада коров. Моих, элефантийских, которых я вывел из самого Египта, переполовинило, в копейщиках - необрезанные язычники, срам да и только, про легкую пехоту и говорить не приходится - Содом с Гоморрой, жди на сей час ливня огненного.
   - У меня также, если не хуже. В фаланге, среди природных эллинов - гандхары. Эти хоть живут в полисах, привычны к истинной цивилизации. Для прочих слова стоящего не найдешь - рабы от рода, от природы своей... Обученный и оружный наемник - дешевле осбруенного коня! Когда ж было такое, олимпийцы! Может, в Персиде цены поднялись? Что слышно о наместнике в Сузах?
   - Замирились...
   Они проехали довольно, пересекли несколько дорог; лес то отступал от дороги, утесняемый полями, то вновь приливался к самой обочине, и тогда сквозь завесу лиан меж стволов виднелись расплывшиеся обрушившиеся строения. Миновав в неспешных разговорах несколько свертков и перекрестков, оба они мало-помалу уверились, что конец дороги у них один и что встреча двух вольных копейщиков на одном пути в одно и то же время - отнюдь не случайность.
   Нарушив правила вежества наемников, не позволявшие напрямую выспрашивать другого о планах его, Гефестион спросил:
   - Похоже, ты уже нашел своего льва, своего царя-воителя... Махасена?
   - Да, дружище, он удачлив и знающ, впрочем, мало ли мы видели таких во главе могучих воинств и потом под грудой камней в одиночестве. Важно другое - он лелеет обширные планы, он объемлет мыслию всю землю индов и он готов вести большую войну...
   - Насколько мне известно, Иевфай, он один из множества царьков, лишенных вотчины и пытающихся если не вернуть свое владение, то хотя бы всячески досадить недругам. Ты ставишь не на ту лошадь.
   - Да, он малопоместный царек, но он славного рода и, как я справлялся, по знатности достоин стать махараджей: я могу согласиться, что сейчас он помышляет о собственном спасении - но он успел провозгласить попранный порядок и будет владыкой всех индов, всех - а не только благородных; и слова эти не затихнут, подобно ветерку в камышах, а превратятся в вихрь, способный обломить не одно трухлявое дерево с угнездившимся там павлином; я уступлю тебе в том, что его воинство не намного больше наших отрядов - но люди идут за ним, и мы с тобой не раз обгоняли поселян с ослопами, которым надлежит отдыхать в эту пору, а не таскаться под дождем невесть куда.
   - Погоди, Иевфай, ты противоречишь самому себе: войско Махасены - рабы и сброд, который разгонит построенный должным образом отряд; диадема, увенчавшая его, призрачная и никогда не обретет тяжесть золота. К чему связывать судьбу с заведомым неудачником? Я еду присмотреться, прицениться, а ты уже припрягаешь своего коня к его колеснице.
   - Я тоже не решил наверное, - отозвался Иевфай. - Дело даже не в самом Махасене, а в том, что провозгласило его Царем Правды;
   - Он словно посеял слово и полил его делами - и оно тут же, противу всех сроков, произросло и дало плоды - словно поле ждало сеятеля, подобно тому, как жена возжелала мужа. Он, Махасена, сейчас, как маленький мальчик, уронивший камешек и смотрящий в изумлении на порожденный им камнепад. Слишком многие в Индии ждали великого царя, который сокрушит своеволие и распри мелких царьков, восстановит закон, объединит все земли воедино в могучую державу - и эти многие не дадут исчезнуть Махасене, как пузырьку на воде;
   - Подсчитай, Гефестион: муссон понесет ныне в Аравию кораблей с самоцветами и благовониями общим счетом на сто талантов; Александрия и Антиохия готовы принять их на пятьсот; Индия готова нагрузить впятеро больше того кораблей и караванов, но мытные сборы на каждом мосту, разбой лихих и царских людей, войны и осады морят порты и торги голодом, едва не дают им зачахнуть, значит, купцам нужна твердая единая власть, и они готовы оплатить ее своими кровными;
   - По шляхам шляются толпами обезземеленные кшатрии, то нищенствуя, то разбойничая, довольствуясь своим положением только потому, что считают походы своих предков сказкой и потому, что они обвыкли в своем подлом существовании. Но лучшие из них уже стекаются отовсюду под знамена Махасены. Им нужен великий царь-воитель, который поведет их в дальний поход за добычей и наделит поместьями за верную службу. Они готовы расплатиться за это кровью;
   - Крестьяне изнемогают под бременем налогов - ключари сдирают с них не толко царскую шестину, но едва ли не шкуру, и многие сами лезут в ярмо вместо угнанных стражниками волов, а то и в петлю: то, чем брезгуют царские слуги, забирают расплодившиеся, подобно воронам в пору мора, воры и тати. Хиреют ремесла, пустеют города - стоит ли изумляться,что черные люди толпами стекаются к царю, который обещает править по древней праведной правде и что они готовы внести шестину своими жизнями?
   - А всяческие инородцы, дикари и варвары, среди коих по вашему же эллинскому примеру инды числят и вас, яванов, - все те, кои во времена закона пусть отделялись от благородных арья, но все же защищались. В пору же беззакония лишь за неимением времени на то не подверглись всеобщему избиению из-за богатств, земли, то ли просто так, заодно со зверьем в царском лове - не их ли мы видели в пути в чаще лазутчиками царя, который провозгласил, что будет праведным владыкой для всех живущих в Индии и что отряды его неизменно ускользают от врага преследующего и неизменно поражают врага отдыхающего?
   - Я не говорю о прочих - сметь и сочти перечисленных, добрый купец, подбей итог и начертай прибыль - и ты поймешь, почему Махасена счастливо начал с того, чем все заканчивают - с поражения из-за предательства, и почему он неуязвим, несмотря на преследования Пяти Царей?
   Гефестион ехал в глубоком раздумье, при этих же словах рассмеялся:
   - Иевфай, старый лис, ты бы мог на торгу выудить талант за дохлого осла, если бы не занялся более прибыльным делом - меной блеска стали на полновесное золото. Ты забыл лишь упомянуть издержки в пути да начальную цену товара. А это вычитаемое может оборатить итог в убыток. Слишком уж далек путь до торга и велики опасности в пути...
   - Будь это дело беспроигрышным, дружище Гефестион, - у дверей казнохранилища сейчас стояла бы очередь берущих до самых городских ворот. Сейчас впереди нас не так уж много уловляющих золото, и если наемники поумнее поспешат, то они приобретут гораздо больше, чем вложат паем. Что мне терять? Собственную шкуру, которая из-за многих дыр не пригодится даже на заплаты...
   Гефестион согласился с доводами старого наемника, заметил только:
   - Махасена честен - даже слишком. Он запрещает отбирать у поселян, взятое же - оплачивать, что для честного наемника столь же мерзко, как воевать в женском пелузии. Он приучил своих воинов продолжать бой до поражения последнего неприятеля, без взятия трофеев, указуя, что вся добыча до последнего колечка будет собрана особо и разделена позднее пред его лицом; он не терпит винопьющих, а берущих женщин насилием по праву меча - заставляет жениться и содержать пристойно, и то при согласии вздорных баб... Подумай только! В услаждении мужества выслушивать мнение женок! Так вот, в последнем случае виновного кастрируют. Страшные порядки для войска и смехотворные для наемников...
   - Тут ты прав, Гефестион, правила сии справедливы и единственно возможны. Инды воюют по своим уставам, и негоже нам лезть со своим. Что же касаемо особого сбора добычи и его раздела - не ты ли в Гидраспе, ворвавшись в город, распустил обычаем войска Герентия на вольные поиски, а одна махаля, не взятая с ходу, защищаема была обывателями - не войском даже, и ты до следующего вечера собирал воинов для приступа, собирал по одному, стаскивая их с полонянок и отрывая силой от узлов с добычей. А вот еще...
   - Хватит! - оборвал Гефестион нить воспоминаний. - Инды позаимствовали этот обычай от Александра Великого, который никогда не останавливал своих гетайров для разборки обоза, а гнался во главе их за противником до полного изморения коней. Только так он смог повторить поход Диониса и даже превзойти его...
   Шум позади заставил их обернуться. Иудеи и эллины, полдня ехавшие мирно бок о бок, в конце концов сцепились, как всякие уважающие себя иудеи с настоящими эллинами в любое время и в любом месте. Насколько можно было понять, поводом для стычки послужила благосклонность какой-то лагерной шлюхи, когда-то неподеленной славными воинами. То, что ни один из них не смог вспомнить ни имени девицы, ни места первоначального спора и то, что ее самую давно уже истаскали до скотского состояния, не остановило спорящих. Верные друзья, утомленные однообразием дороги, дружно поддержали их, после положенных воплей об ослопоклонниках иудеях и мужеложниках эллинах заскрежетали вытаскиваемые клинки и застучали перебрасываемые на руку щиты.
   Гефестион рявкнул на ходу, Иевфай зарычал, и после затрещин и зуботычин оба отряда разделились по обочинам. Некоторое время они примерно ехали поодаль, пока воспоминания о старых битвах, в которых вольные копейщики то стояли плечом к плечу, то бились друг с другом вновь, сблизили их, и они принялись коротать путь за степенными разговорами.
   - Странные люди! - заметил походя Иевфай. - Готовы драться, даже когда им не платят...
   Под вечер их остановила застава. Воинство Махасены не блистало оружием и выучкой, но отличалось от многих других порядком. Наемников спешили, расспросили о надобности, приведшей их в стан, а потом привели к допросу, снятому хранителем ворот. Их не допустили за частокол, указав особое место для стоянки и уговорившись о ночном пароле.
   Стан встретил восходящее солнце ревом труб и раковин. Над позлащенными первыми лучами кронами деревьев поднялись дымки жертвенных костров. Из распахнувшихся ворот выскочили воины, споро разобрали рогатки и склонились в почтении при виде появившегося шествия брахманов в белых одеяниях и кшатриев в наброшенных поверх доспехов черных шкурах. Среди них возвышался могучий воин. Иевфай и Гефестион переглянулись - без указания сведущих они опознали царя. Рассветный ход, петляя меж надолб, направился к уходящим вниз полям близрасположенного городка и остановился у межевого древа, после чего отправился обходом вкруг частокола. Стан пустел - все, кроме дневальной стражи, спускались сообразно сословию к ручью для омывания. На редких порожних от внешних заграждений местах жрецы чином пониже разбрасывали жертвенную подстилку и, вертя дощечки, принялись раздувать костерки, вкруг которых тут же стягивались жертвующие и молящиеся. Наемники приметили и тех, кто обходил стороной открытый небу храм, - видимо, то были низкорожденные. Жертвоприношения незаметно переходили в утреннюю трапезу, причем многие остались на предполье, из чего наемники умозаключили, что огороженный стан уже не вмещал всех собравшихся, что с учетом действовавших поодаль отрядов делало воинство Махасены весьма многочисленным. Вольные копья, по благоприобретенной привычке спать непробудно при всякой возможности, продолжили сон, вожди же их, сопоставив свое положение и царский титул Махасены, сошлись, что призовут их не ранее полудня. За расчетами возможной оплаты они продолжили наблюдение за учениями, что давало бывалым людям гораздо больше сведений, чем переговоры с высокопоставленными лицами.
   Отряды Черной рати явно составлялись по сословиям и землячествам, поскольку трапезующие в одном кругу тут же строились совместно и разбирались для занятий. Большинство войска - и большинство подавляющее - составляли землепашцы и наймиты, которые опознавались по длинным натруженным рукам, согбенным тощим телам и испуганным взглядам, которые они бросали исподлобья на обучавших их воинов. Те принадлежали к военному сословию, но не к высшему слою, и если были хорошо выучены, то не блистали знатным оружием и доспехом. Последние отличались разнообразием, что в общем-то характерно для индов, но не имели никакого отношения к добрым оружейным мастерским. Кованые доспехи были или грубы, или же истерты, в пробоинах и вмятинах, большинство же представляли собой кожаные рубахи с нашитым железом многообразного вида. Достойные шлемы чаще всего заменялись железными обручами, в лучшем случае перекрещенными полосами поверх макушки.
   Богатство видов поражающего оружия, присущего индам, здесь сводилось к наипростейшим типам; и того был недостаток, впрочем, усиленно восполняемый. За утро две телеги приволокли волы, из которых распоряжением начальствующих были извлечены связки копий, заботливо обернутых в циновки и тут же распределены. Усиленный звон молотов о железо за частоколом свидетельствовал о том же. По утверждению Иевфая, Черная рать изъяла все оружие из царских хранилищ в Дурбаре. Даже присовокупив это количество, невеликое само по себе и легкого типа, поскольку предназначалось ополчению в случае войны, недостаток в орудиях войны можно было назвать самым опасным для Черной рати.
   Удасться ли Махасене восполнить это упущение выучкой войска, было неизвестно. Ополченцы брались за обучение рьяно, но никогда из забитых людей, отстраненных от общественной жизни прежде всего лишением оружия, не создавалось в короткое время боеспособного войска.
   Война, которую до сих пор вел Махасена, война стремительных налетов и засад, прелестных вестей, разносимых сказителями и без приступа открывавших ворота городов, война, в которой завязали карательные походы Пяти Царей даже в тех редких случаях, когда им случалось перейти к согласованным действиям, - война эта не могла длиться бесконечно. Рано или поздно полносоставное индское войско заставит принять пешую Черную рать правильный полевой бой, и что тогда убережет Махасену от поражения? Способен ли он воспользоваться передышкой в полной мере? Гефестион и Иевфай оказались в затруднении. Они лишь столковались о повышении цены против намеченной за своих гоплитов.
   Спустя недолгое время после развода, об окончании которого известили новые, уже лучше снаряженные отряды, вытянувшиеся на предполье и тут же затеявшие потешный бой, появился Махасена. В отличие от простых кичливых царьков он был в простых доспехах, со скромной свитой и даже без обязательного белого зонта. Отсуствие знаков царского достоинства отнюдь не повлияло на быстроту исполнения приказов и рвение обучаемых. Вел царь себя немного странно. Дело было даже не в том, что он иной раз заменял учителей - цари гордились своим умением и часто выставляли его на показ перед любыми зрителями, - а в том, что он терпеливо и участливо обучал какого-нибудь шудру простейшему приему, отрабатывая в паре с ним малейшие подробности и случайно касаясь его, не был обескуражен тем. Брахманы свиты переносили подобные осквернения с терпением матери, вынужденной раз за разом менять подстилку больному ребенку.
   Гефестион с Иевфаем затесались в толпу - где давая советы, где обмениваясь парой показных ударов с наставниками - и выбрали случай приблизиться к царю.
   Махасена отметил двух варваров и счел необходимым приветить их улыбкой. Те склонились в поклоне и спросили:
   - Высокочтимый царь тратит время на обучение каждого легковооруженного, участь которого - пасть в первом же бою. Сие немало удивительно, поскольку царю надлежит быть занятым только вопросами высокой стратегии.
   Махасена рассмеялся и потрепал по плечу шудру, немо смотрящего царя с обожанием:
   - Вот вся моя стратегия! Когда я замышляю обходы и переходы, я должен быть уверен, что каждый воин выполнит требуемое от него. А что толку в противном случае в планах и росписях? Дварадаса, будь добр, изучи точнее отбой острия древком, поскольку в первом же бою это спасет тебе жизнь. Продолжайте! - и он отпустил наемников со словами: "Мы встретимся после полуденных обрядов".
   Перед царем неожиданно оказался кшатрий. Поскольку охрана насторожилась, было ясно, что он тут неизвестен.
   - Царь Махасена! Слава о твоем ратном умении успела облететь все семь материков. Мое имя Кшабодха, я возничий, лишившийся колесничего, почтенного князя Читровармана, в сражении и с тех пор преподающего бой всеми видами оружия. Я прошу милости твоей - дай переведаться с тобой в показной схватке. Клянусь жертвами предков, я не разочарую тебя. Здесь есть люди, видевшие меня в наставничестве, и они замолвят за меня слово.
   Махасена обвел взглядом поджарого, как леопард, кшатрия и остался удовлетворен.
   - То, как ты выступил перед мной и как прилажено твое оружие, изобличили тебя, почтенный, более чем все мыслимые восхваления. Ты достойный боец, и я буду рад оказать тебе услугу. Какой вид оружия ты выбираешь?
   - По правилам ристания, это твой выбор, тур-царь, равно как и условия.
   - Хорошо, доблестный Кшабодха. Условия таковы: если ты не устоишь, то останешься наставником в стане до дня нашего выступления. на достойном содержании. После выноса стяга ты волен идти с нами или избирать другой путь, коли я выступлю против царей, коим ты хранишь верность. В противном случае...
   - Царь, извини за дерзость, но слух о том, что наставник мечей Кшабодха одолел самого Махасену сделает меня владельцем сокровищ Куберы.
   - И первый взнос будет мой! В чем ты наиболее силен?
   - В большом кшатрийском наборе - двух мечах, мече и кинжале, в двуручном мече и в сабле степняка с малым щитом. Не разочарую и в тяжелом копье и копье с крюком, в рогатине простой и двойной. Удачлив в секире и протазане...
   - Я выбираю саблю с малым щитом, поскольку редко кто владеет ими в совершенстве и я буду счастлив узнать новые приемы. Принесите оружие и разметьте большой круг!
   Телохранители что-то шептали в спину царю, но он отмахнулся от них, и те, злобно поглядывая на непрошенного поединщика, развернулись внутри круга. Махасена с Кшабодхой опустились в асане, успокаивая дыхание. После дыхательных асан они поднялись и принялись плавными движениями предуготовлять все мышцы тела к предстоящему труду. Оба, казалось, находились в забытьи, и мышцы сами развертывались в нужные позиции.
   Посыльный вернулся с набором для боя, и Кшабодха продел руку в ремень первого попавшегося щита и взял ближнюю к нему саблю.
   - Сходитесь!
   Поединщики провертели кругом сабли и пошли на сближение, сторожа каждое движение; остановка на расстоянии выпада; Кшабодха рубанул наискось, его сабля была отбита, и одновременно почти острие Махасены звякнуло о щит у самого горла Кшабодхи. Противники рассмеялись, и в последующем мелькании клинков мог разобраться только сведущий. Малый щит в руках ведающего мог оградить все тело призрачной, но неодолимой стеной, но умение это давалось немногим и достигалось долгими упражнениями. Кривая сабля с утяжеленным концом не была в обычном обиходе у кшатриев, и Махасена сперва больше оборонялся, привыкая к новому способу, - но ученик оказался достойным учителя, и вскоре они стали на равных. Махасена, по обыкновению, был спокоен, и его движения казались замедленными, но оказывались неизменно точными. Кшабодха ощерился, рубил напористо и неутомимо. Они бились неустанно, кружась внутри толпы, и короткие полуденные тени с трудом поспевали за ними.
   Что произошло - никто не понял: сабля Махасены отлетела вверх и была едва отбита кем-то при падении, сам он оказался припавшим на колено, и горло его сторожил клинок Кшабодхи; охрана качнулась вперед, резкий крик Кшабодхи остановил их:
   - Стоять!
   - Бей! - сапокойно прозвучал голос Махасены, чуть затрудненное дыхание одно изобличало волнение. - Ты ведь за этим пришел, человек с потухшим взором? Я не увидел в твоих глазах радости схватки, такие люди, как ты, могут только убивать.
   Кшабодха колебался, и это казалось странным.
   - Мне заплатили за твою смерть - я клялся на молоке и клинке. Но ты воистину великий боец... Скажи, царь, я умру мгновением позже, но я хочу услышать, хочу знать - ты был уверен в своем умении? Если нет, если ты не чувствовал себя равным мне в сабле, - признай свое поражение, и я отведу клинок.
   - Я был уверен, и я равен тебе. Моя судьба переметнулась к тебе - только и всего. Бей! У меня затекает нога...
   - Нет, мы победили оба! Землю и небо призываю в свидетели! Я, Кшабодха, сын Крипы, в честном поединке победил Махасену Великого! - он резко отвел саблю и отдал честь царю. - Но я побежден тобой, Царь Правды... Здрав будь!
   Направленная верной рукой сабля вонзилась под латы Кшабодхи; он упал на руки охраны. Махасена расшвырял телохранителей и попытался приподнять умирающего, но тот уже захлебывался в собственной крови...
   После полудня царский глашатай призвал обоих военачальников к царю. Махасена трапезовал в кругу военачальников, и обоих варваров привели в дубарный шатер. Им предложили пищу и питье в блюдах и кубках, почтя тем самым обычаи гостей; хоть наспех сооруженные помосты трещали под мощными телами в доспехах, все же прием был благосклонен. Разумеется, гости ели в углу и обслуживали их слуги из гандхарвов - садить их в круг арья не позволяло даже известное свободомыслие Махасены и упрощенность полевой обстановки.
   - Что привело почтенных полководцев варваров в мой стан? - вопросил царь.
   - Желание выразить великому царю свое восхищение! - ответствовал Иевфай, и Гефестион нашелся с приличествующей речью.
   Военачальники были отпущены царем с поручениями и кроме охраны в шатре остался один Видука.
   - Какое же дело кроме лицезрения моей милости заставило столь известных полководцев прибыть в стан Черной рати? Верно, оно не пустое, коли вы пустились в многодневный путь. Почтенный Гефестион провел в седле три дня, покинув тысячу своих гоплитов, а доблестного Иевфая, вестимо, задержал разлив, коль он, выехав двумя днями ранее, явился в то же время...
   Гефестион, презрев обычай, сказал прямо:
   - Царю ведомо, чем мы торгуем и какова цена на наш товар. Царю решать: совершать сделку или нет, тем более что он знаком с обстоятельствами дела.
   - Твоя прямота, доблестный Гефестион, требует обратного откровения. Я буду прям, как клинок меча: панцирная пехота нужна нам паче глотка воды в иссушенной пустыне - только она одна убережет нас от разгрома в правильном бою. И все же я говорю нет; из уважения к вам объяснюсь. То, что кажется вам братоубийственной войной, на самом деле - малый раздор в большой семье. Я не желаю уничтожения Дхармараджи - я первый готов почтить его годы и благородство данью; я почитаю его отцом вместо природного как старейшего в Лунной династии, как главу нашего рода. И остальные четыре царя из идущих ныне на нас походом - братья мне по крови. Единственное, что развело нас на длину копья, - нарушение ими извечной Правды арьев. Вернись они к заветам предков - и я тут же брошу меч и с радостью несказанной припаду к стопам Дхармараджи и по-братски обниму его младших соратников. Главное оружие мое - не меч, но слово божие, кроткое увещевание и пример предков. Мне не нужны богатства врага, я удовольствуюсь восстановлением своего положения. Я противлюсь всеми средствами пролитию крови противника;
   -Вот теперь посудите сами, господа мои, - как я могу вмешать в семейную свару чужого? Воины Черной рати ведают - против них рядами строятся родственники и друзья, былые соратники, милосердие и голос крови удержат гибельный удар в спину павшему, спасут от разора вражье гнездо, возьмут под защиту вдов и сирот. Что означает появление крово- и златожаждущих варваров в наших рядах? Кровь и разорение неоправданное... А пролив хоть каплю крови - кто остановится? Кровь влечет к себе кровь, требует отмщения... Вот причина, по которой во имя святой Правды арьев я не могу принять вашу помощь. Есть и другая, которую вы вольны поставить перед первой: у меня нет золота.
   Наемники переглянулись и вопросили:
   - А что произойдет, если Дхармараджа призовет нас под свой стяг? А ведь именно так обстоят дела, доблестный царь. Наемники не будут праздны в большой войне, им придется выгребать к одному из берегов - а их только два, и один негостеприимен. Не пожалеешь ли ты, что во имя закона отверг нашу помощь и благодаря тому был повергнут?
   - Что ж, это только подтвердит прискорбное отступничество Пяти царей от Дхармы. Я не боюсь поражения, доблестные мужи, я орудие Правды - и много ли печалитесь вы об обломанном клинке, коль есть запасной? Паду я - Дхарма пришлет нового наместника на землю, и уж он-то обручится с Победой, а мне... мне достанется добрая слава.
   За шатром Иевфай остановил Гефестиона:
   - Ты согласен вступить под начало Махасены?
   - К чему бесполезный разговор? Я не слишком вник в его рассуждения о справедливости, но четко уяснил, что у него нет денег.
   - А если золото будет?
   - Откуда?
   - Слушай, Гефестион, ты же не дремал, когда я толковал тебе о поддержке Махасене? Есть люди, а у людей есть деньги...
   - Я не выступлю вслепую вслед за таким поводырем, как ты.
   - Гефестион, еще одно оскорбление, и я потребую удовлетворения кровью. Я честный наемник и блюду свою честь, как девица свою девственность. Я могу подбросить дохлого осла в колодец на твоем пути, когда мы противники, но я не брошу меж нами слово лжи, когда мы в мире. Военная хитрость - не ложь, она не против заповедей Моисеевых.
   - Хорошо. При довольном содержании я присягну Махасене. Он счастливчик, и сегодняшний случай подтвердил это. Это знамение свыше, хоть и противно чистопородному эллину искать знамения, как иудею. Ты удовлетворен?
   - Тогда пошли к Видуке.
   Видука поджидал их. Две служанки, чью прелесть подчеркивало почти полное отсутствие одеяния, поднесли гостям из-за спины в меру разбавленного вина.
   - Великий царь занят своими делами, а нам, простым смертным, подлежит всемерно помогать ему в меру своих сил... И не в ущерб себе, конечно, - начал Иевфай. - Есть одно обстоятельство, почтенный советник, которое может изменить известное тебе дело. Позволь... - и он потянулся к перевязи.
   В то же мгновение нежные надушенные рабынь стиснули волосы наемников и что-то острое уперлось им в кадыки. Из-за завеси выпростали долгие тела два ловчих пардуса.
   - Я все-таки продолжу, рассудительный Видука, - прохрипел Иевфай, - с твоего разрешения...
   Он медленно снял наконечник с ножен и вытащил из-за накладки кусок кожи и протянул один Видуке.
   - Так, арамейское письмо, весьма похвальная осторожность... Заемное письмо Северного Товарищества... То есть я могу брать у общества Куберы золото на ваше содержание. Распоряжением царя, разумеется. Верно? Что во втором письме, понятно и так. Чего желают купцы-каравановодители?
   Второй свиток он изучал тщательнее, даже поморщился при прочтении.
   - Благоденствие подданных - первейшая забота государя, - заявил наконец Видука. - При воцарении Махасены в Индрапрастхе все купеческое сословие получит должные льготы и привилегии. Что же касается особых прав Северного Товарищества, то они будут подтверждены грамотой. Оставьте их своими заботами! - улыбка Видуки равно относилась к рабыням и читам. Они исчезли с такой быстротой, что Гефестион захлопал глазами.
   - Клянусь Гераклом, если эти милашки столь же хорошо играют с мужским достоинством, как с кинжалом, то я готов променять на любую своего коня, - откашлялся он, растирая шею.
   Видука грозно воззрился на нечестивца, но сменил гнев на милость и лишь заметил, что они арья и не годятся подстилкой варварам.
   - Вот если бы вы хранили так своего царя! - оскорбился Гефестион.
   - Царь наш неразумен в охране, как дитя, но боги берегут его своей милостью, - коротко заметил Видука. - Ваше дело будет предоставлено царю, и будьте уверены, получит положительное разрешение. Военные советники убедят его в вашей необходимости, а прочее он доверяет своим верным слугам. Вы вольны, господа, известие вы получите до заката. Я надеюсь на встречу с почтенным Иевфаем.
   Уже после счастливого разрешения, после уряжения об оплате и обязанностях, после пира и милостивой беседы с царем Гефестион пробирался к воротам сквозь колья и канаты палаток и думал о том, что он сжевал бы свою бороду, чтобы узнать, сколько же получит Иевфай от прославленного на всех континентах Северного Товарищества за его голову и эллинские копья.
  
  
  
  
   Глава4. Посольство Урмилы.
   Махасенова война рвала на части плоть Арьяварты. С предначальных времен, с Курукшетры, не бывало такого на благословенной земле, чтобы в лютой злобе брат шел на брата, и не в царстве одном, что было бы событием обыденным, но по всему материку - от пиков Гималаев до острия мыса Коморина, от западного океана до чащоб востока гремели кличи: "Правда!" и противный ему: "Закон!", и под них шла резня. Громко звучали те крики, чтобы заглушить моления умертвляемых, и не было отдохновения слуху от бранных воплей и оружейного звона - верно, чтобы не остановился в тиши изумленный человек, лик свой утерявший, и не прозрела затянутая кровавой пеленой совесть. Словно родами страдала мать-Арьяварта, и страшно представить было, что за чудовище выйдет из чресел ее, коли в утробе еще оно так мучит мать.
   На благословенной Курукшетре собрались цари арьев, как встарь все вместе. В кругу святынь стояли девяносто девять царей - без одного проклятого отступника, и потому как бы не одним целым были они, не освященной сотней, и потому в печали пребывали они. Не один человек отошел от них - давнее единство ушло с ним, и развязана связь, что соединяла страну. Непривычная для царских съездов тишина стояла над полем - не о местах предстояло спорить им, родовой иерархии в обрядах, а о том, найдется ли им место в новой стране; необычайная скромность уборов покрыла их пепельным и шафранным - не златом и каменьями надлежало блистать им, но мудростью и твердостью.
   Вот взялись они за края одеяний друг друга, как надлежало, - и одним телом стали они, словно тысячерукий тысячеголовый первочеловек; вот один гимн затянули они - и одной мыслью установился разум их, как единая Дхарма властвовала в Сатью-югу; вот разом совершили они возлияния - и воспламенилась разом их кшатрийская душа маслом на угольях.
   Сам обряд был ответом богов и предков - да будет все, как встарь! Да будет жестоко поражен враг! Да возвеличатся удальцы! Да примет рай Индров героев!
   - Вражда наша возвеличивает его; как шакал взирает на битву тигров, так и подлый Махасена, дождавшись изнеможения поединщиков, урывает у них добычу; быстроногой антилопой ускользает он от преследования пардусов, ибо лучше ведомы ему тайные тропы; куда деваться ему от облавы и устоять ли ему против объединившихся двух тигров?
   - Позабыть распри и ударить зараз - и волны Ганга унесут его пепел, течение времени - темную память о нем! Встанем заодно за святую Арьяварту! - гомонили цари.
   Лучших из лучших избрали они для похода: от востока - могучего Балу, чьи слоны попирали материк, и под начало ему отдали отборные слоновьи цепи от всех махаджанапад; от юга - стойкого Никхарву, что мог поднять на копья своих дравидов всю землю и держать ее вместо слонов-миродержцев, пешие дружины кшатриев и полки шрений вступили под его начало; от запада - удалого Ашваттамана, чья слава обгоняла даже его колесницы, немалая свара поднялась в ратхаштхарах, отбираемых в его хоругви; от севера - доблестного Ваджравета, своими сотнями заполонившего материки Джамбу и Шаков, в дополнение к его синдцам пригнали резвых чинов, степняки ордами стекались к нему.
   А главой похода объявлен был Дхармараджа, единственный из братьев-царей, признаваемый всеми за старшего.
   Сам махараджа отклонил эту честь, как только смолк единодушный призыв.
   - Не потому отрекаюсь я от почета, что недостоин его; коль будет на то воля братьев, я, милостию Кришны, возвышусь разумом и духом до требуемого положения и исполню веленое богами и людьми. Другое заставляет меня отстранить чин главы похода: Махасена - зять мой, я не смог его уговорить от нечестивых устремлений вначале, так способен ли я на усмирение его сейчас, когда пагубное заблуждение возобладало в умах многих!
   Ему возражали:
   - Махараджа! Равно славен ты и мудростию и доблестью; коль не надеешься на мудрость - пусти вперед доблесть! Не переубеждение Махасены потребно нам, а его поражение!
   Дхармараджа усмирил себя под доводами собратьев. Поразмыслив о своем положении, вот что добавил он:
   - Я не вижу достаточных средств для победы над Махасеной. Я не говорю об отваге бойцов и о числе их - они беспримерны. Арьяварта давно не видела столь могучего войска; достойно прискорбия то, что челом обращено оно против врага внутреннего. О другом веду я речь: Черная рать ведет войну не по кшатрийскому покону. Чувствуя слабость, шудры избегают сражения, хотя бы место боя уже было оговорено и огорожено ветвями, а будучи в силе, нападают по-разбойничьи, без вызова через глашатаев, не давая времени развернуться в правильный порядок; они бросаются за отступающими кшатриями и ведут погоню до полного их истребления, добивая поверженных. Приходилось слышать - но поверить в то невозможно - что холопы истребляют жен и детей кшатрийского сословия, во что я верить отказываюсь, но что явственно указывает на крайнее ожесточение в подлом люде и его готовность идти до конца - хотя бы им пришлось карабкаться к победе по горе неправедно убиенных. В братском кругу задаю я вопрос: а готовы ли кшатрии к подлой войне, к тому, чтобы возложить все свои силы на алтарь победы и первой жертвой принести гордыню во имя общей победы. Вы собираетесь на род охоты на двуногую дичь - а это зверье все равно, что носорог против птичьих тенет! Худой люд перед уходом в Черную рать с легким сердцем предает огню все свое имение - осознаете ли вы, Индры людей, что сие значит? Они сжигают хижины - чтобы жить во дворцах, они голодают - чтобы их потомки навсегда были сыты, они умирают ради процветания своего семени! А способны ли вы сжечь свои дворцы, чтобы жить в хижинах, но по Дхарме? Я не буду отвечать за вас, высокородные, на свой вопрос - увы, духом и решимостью мы слабее, и в сомнении я взираю на наше умение и отвагу, не умалят они разницы!
   - И коль скоро собрание почтило меня чином первого, - продолжал владыка Севера, - я предлагаю необходимые меры для ведения войны. Не войско Пяти Царей должно подняться, а все сословие, от царей до бродяг, не дружины должны биться - а единое войско, подобно одному телу с одной головой. Пяти Царей хватит для разгрома Махасены, но это как капля против моря подлого сословия. Схватив махавришния, мы породим пять лже-Махасен: шудрам ведь нужен не сам наш несчастный брат, а знамя в его образе. Нужно начинать не с головы, а с тела, не с битвы, а с кампании, и уж тут не обойтись без объединения всех кшатриев под одну руку и согласования всех действий. Нужно подняться всем разом за святую Арьяварту со всех восьми сторон материка и идти облавой, избивая сопротивляющихся, гоня отступающих в сердце страны, где Пять Царей и дадут решительное сражение Черной рати, в одном бою искромсают зараз тело и отсекут голову!
   - Ну нет! - вскричал кто-то из одноликой толпы. Этот владетель выступил вперед, и все узнали Харимьюна. - Оспаривать план мудрейшего из нас все равно, что ставить на восход солнца на западе, но вдумайтесь, что он нам предлагает: державу! Все мы добровольно и покорно идем под руку одного, а где уверенность, что эта рука разожмется после войны и отпустит нас на волю? Ведь Дхармараджа и так стоит на ступенях адамантового престола, а уж после победы и с таким войском волен развалиться на нем по-хозяйски! Пусть Пять Царей идет прямиком на Махасену, а у каждого в имении найдется достаточно воды для занявшегося пожара! А коли Дхармараджа боится юнца или жалеет зятя - пусть съезд дарует мне права прохода по другим царствам, и я, клянусь обителью Индры, самолично расправлюсь с царем холопов!
   Собрание загомонило: грубые нападки Харимьюна разрушили мудро замысленное построение Дхармараджи. Конечно, Столп Закона был прав относительно всеобщей облавы под единым началом, но ведь и Харимьюн справедливо указывал, что вернее поражения шудр эта всеобщая война под руководством Дхармараджи принесет последнему адамантовый престол. Одновременно собрание не хотело видеть карателем самого Харимьюна, поскольку на слово каркотака еще можно было положиться, абхитаку уж верили менее прочих. Мысли собравшихся метались в беспорядке и беспомощности, как челн рыбаря в разгулявшемся море.
   Дхармараджа печально оглядел братьев-царей, что утратили благое единодушие, отер невольную слезу. Он начал говорить как бы обращаясь к самому себе, вполголоса, но одного вида рассуждающего махараджи оказалось достаточно, чтобы все стихло и чары мудрых поучений овладели слушателями.
   - Наш выбор, братья, что выбор меж видов казни: меч или веревка - конец один. Видно, Арьяварта не может сносить гнета ста царей, ей нужен один-единственный, и неважно, приведут ли его к ступням трона бунтари из подлых или он пересядет с рубинового престола на адамантовый при помощи благородных. Один способ воцариться у грядущего Царя Царей - сломить кшатрийскую вольность, принудительно или добровольно. Угасание золотого сияния Арьяварты видно мне уже духовными очами, так что выбор, братья, за вами, наносите сами удар милосердия, избирайте способ казни. Желаете - увольте из старшинства, назначте владыку Декана, кого еще... Я не прочь основать династию чакравартинов - а кто из вас против? Вот только цена мне кажется непомерной: я не могу строить, если предварительно надо разрушить...
   Долго рядились цари в тот день: красноречие и цветистость переливались в их речах, отвага звенела боевыми кличами, и могущество негромко, но властно заявляло о себе; но плененным тигром от одной решетки к другой металась мысль между двумя мнениями, положенными Дхармараджей и Харимьюном: чтобы спастись, нужно объединиться, но и подчиниться, а сие противно самому кшатрийскому естеству.
   Святость места не позволила затеять распрю: для вящего пресечения оной съезд присудил сочетать немедленный поход Пяти Царей против Тонкурского острога с подавлением мятежа в каждой стране своим же властителем.
   Первым от пиров и ристаний отъехал Дхармараджа. Возложенный на него долг подвигал махараджу на налучшее устроение всех дел; а тайное мечтание, что Махасена не дерзнет пойти напрямую против старшего родича и вернется в круг ста царей, удовольствуется титулом царя Джанапады, а не Царя Правды, заставляли гнать поезд со всевозможной быстротой. Дхармараджа почти оскорбился, не услышав на первом докладе о гонце от Махасены; владыка долго успокаивал себя тем, что вождю шудр нужно время для примирения своего возвращения и устремлений его соратников. Время текло своим чередом, принося одни плохие известия. Настала наконец пора водружать стяг на колесницу и собирать под него войско Пяти Царей.
   В осеннюю пору Пять Царей подступили к Тонкурскому стану. Они шли по четырем дорогам, гоня перед собой шайки Черной рати. Каркотаки шли с севера вслед за Ваджраветом. Дхармараджа принимал изъявления покорности от замиренных общин и распускал после отеческих увещеваний вереницы пленных. Почти ежедневно его гонцы доносили до младших царей его указания всемерно щадить заблудших и истреблять лишь косненеющих в грехе.
   Махасена не вывел Черную рать навстречу одной из колонн, как втайне надеялся на это Дхармараджа. Царь Правды почуял в сладостном запахе приманки - возможности разбить союзных царей поодиночке - привкус отравы, ловушки тестя. Младшие цари вглядывались в небо, ожидая вестовых соколов, или гадали разнообразно: кому из них выпадет честь держать удар Черной рати, а кому - прорубаться по тропам и окружать впавшего в соблазн Махасену. Царь Правды твердо ограничил себя малой войной из засад. Слоны гибли на кольях волчьих ям и обезноживали на железных колючках, колесницы так и не были собраны, поскольку продираться приходилось через сплошные завалы и засеки, конницу безнаказанно избивали невидимые в чаще стрелки, а копейщики даже спали строем и в полной выкладке - до того им досаждали налеты новоявленной панцирной конницы. Но в назначенный день кануна полнолуния головные заставы четырех колонн встретились у Тонкуры, и дружины приступили к надолбам стана.
   Пять станов окопались против двух - пять царей против Тонкурского острога и огромного куреня из отступивших отрядов. Дхармараджа с самого начала был против удушающей осады - одна из дорог, от Пхигалы к Тонкуре, осталась свободной от его разъездов.
   Братьям-царям, обратившим внимание на это обстоятельство, он пояснил:
   - Я кшатрий, и мне не надобна победа над изнемогающими шудрами - это ниже моей чести; я также не имею желания загонять Черную рать в угол и возбуждать в ней желание мужество отчаяния; все это приведет нас к лишним убийствам и удалит от замирения страны.
   Владыка Севера не был склонен и к навальному приступу, по достоинству оценив укрепления Черной рати. Тонкурский холм давно уже был опоясан по подошве сухими рвами, цепью волчьих ям и ловушек-"сковородок", полями надолб - и все это перед валами и окопами самострельщиков, а уж за ними высился тын с помостом внутри, усиленный башнями и насыпями камнеметен. Дхармараджа предпочитал ждать; его же собратья сидеть без дела не хотели, и махараджа невольно согласился на приступ, будучи уверен в его отражении.
   На рассвете того несчастливого дня спешенные колесничие - они никому не уступили чести первого удара - принялись заваливать рвы вязками хвороста и перебрасывать через ямы мостики. К концу первой дневной стражи оказалось, что на рвах больше трупов, чем фашин, а колья в несколько слоев унизаны корчащимися в жутких муках витязями. Ратхаштхары прорвались-таки за рвы, и этим ограничился успех первого приступа. Черная рать отбилась за надолбами - шудры стояли в плотном копейном строю столь же твердо, как вбитые внаклон заостренные колья. Бой стих; Махасена разрешил забрать раненых и убрать павших. Холм ликовал: низина затянулась погребальными дымами. Кроме Ашваттамана никто не понес чувствительных потерь, если, конечно, не считать потери чести в победе шудр над кшатриями.
   Перед лицом старшего царя союзники требовали нового общего приступа, на что махараджа возразил:
   - Довольно приносить радость шудрам! Махасена принуждает нас принять бой на своем поле по своим же правилам. Великоколесничные бойцы дерутся пешими, без свиты! Неужели вы не понимаете, что махавришний намеренно опускает нас до уровня своих ратников. Хватит с нас напрасных подвигов и неотмщенных смертей; пусть с шудрами воюют шудры, пусть Чакравака угрозами и подкупом заставит разойтись курень, смутит дух тына и Махасена останется с закоренелыми негодяями - вот тогда я сам встану впереди вас и первым пролью кровь. Впрочем, я считаю полезными вылазки и перехват обозов, направляющихся в стан - но каждый вышедший оттуда да будет отпущен беспрепятственно и даже сохранен! Займитесь, братья, частными делами и предоставьте общие решения на мое усмотрение.
   Поразмыслив в меру своих способностей, младшие цари решили, что Дхармараджа, как всегда, прав, и занялись привычной и приятной осадой. По обычаю, после утренних жертвоприношений отправлялись они на подвиги, вызывая поединщиков или тревожа осажденных показными набегами. Полуденный зной они проводили под сенью шатров в приятном времяпрепровождении за беседой и трапезой; к вечерней прохладе они выкликали охочих подраться и шли разрушать то, что шудры воздвигли за день. Они свято верили в предсказанное вождем падение созревающего плода, предоставив способы достижения этого своему вождю.
   В один из скучных дней осады, когда боевые действия затихли сами собой по причине зноя и враги ограничивались ленивой перебранкой из-за частоколов, Урмила направилась к стану старшего царя. Возничим она взяла Джаяду. Царская колесница беспрепятственно миновала врата осадных валов; стража взяла на караул, начальствующий снарядил свиту, достойную сана царицы. Легконогие вестовые опередили величаво грядущую колесницу, и Дхармараджа встретил дочь у дубарного шатра и смог насладиться благоуханием ее волос впервые после долгого перерыва. Урмила отбросила прочь все посольские правила - все же она была супругой независимого государя - и попросту расплакалась на плече отца. Прошло немало времени, прежде чем смущенный махараджа смог наконец рассмотреть свое единственное дитя.
   Роды придали величие стану царицы, бывшей прежде гибкой, как лиана. Урмила приобрела приятную полноту стана и пышность грудей, надменную и гордую сдержанность движений жены, подарившей сына своему мужу. Прочие изменения вряд ли могли быть благосклонно приняты в придворных кругах: некогда златая, тщательно умащенная кожа обветрилась, для небрежной укладки волос использовалось сезамовое масло простолюдинов, жесткое лубяное одеяние оставляло потертости на нежном теле. Украшения исчезли, за исключением малого венца, и заменились женским лучным убором, совмещавшим в себе как женскую страсть к побрякушкам, так и воинскую целесообразность.
   Все это Дхармараджа отметил походя, привлеченный взглядом дочери: лукавство и насмешка беззаботности сменились надменностью правоты, спокойной и непреклонной. Владыка припомнил: ему приходилось почти смущаться под таким же ясным и чистым взором простеца Махасены; многие из сочувствующих возмущению, даже будучи попираемыми в башне пыток, так же глядели на него, махараджу во славе, сверху вниз; стоя в начале дороги пепла, раздираемые в клочья, они почти жалели владыку, будто ему так и осталась недоступной явленная им правда.
   А Урмила, справившись с волнением, болтала беззаботно - то принималась за рассказы о своем сыне, то справлялась о своих прежних знакомцах в Каркотаконагаре. Несчастья Махасеновой войны остались за завесой дубара; Урмила ластилась, как котенок читы; просветлевшему взору отца стоило большого труда забыть, что у игривой кошечки лучный убор отнюдь не для украшения. Дхармараджа мог бесконечно выспрашивать о внуке; через Чакраваку и бродячих брахманов он знал о мальчике почти все - и хотел знать в сто раз более. Лучшие звездознатцы арьев, астрологи запада и гадатели востока прочно обосновались в лучших покоях дворца, соперничая друг с другом в предвосхищении славы царевичу Гухе - и в самом деле, какая иная будущность могла ожидать как единственного потомка Владыки Севера, так и сына Царя Правды? Он наследовал власть над материком независимо от исхода соперничества отца и деда. И счастливый дед, и гордая мать благоразумно обходили вопрос о том, почему бы не представить царевича махарадже. Урмила была достойной дочерью Дхармараджи и не доверяла даже своему отцу - и врагу мужа. Гуха, попади он к Пяти Царям, усилил бы их безмерно и умалил Царя Правды. Вежества ради Урмила оговорилась тяготами пути - это в пару полетов стрелы - как усмехнулся Дхармараджа, признавая справедливость опасений.
   - Царевич слишком знатная добыча для случайной стрелы! - со вздохом присовокупил Владыка Севера.
   - И не только случайной! - со значением заявила Урмила. - В остроге он в полной безопасности: худой люд хранит Царя Правды и царевича, как душу свою, как самый святой завет; в подлом сословии я уверена, а вот в равнопородных мне, увы, нет. Скажи, отец, как тебе представляется наследование Гухой твоего достояния?
   - Последнюю преграду для этого убрал сам Махасена, сойдясь с бунтовщиками, - ответил Дхармараджа. - Ты, Урмила, наследница моя, но поскольку существует отпрыск царского рода властителей каркотаков, то царский совет, все города и сословия Севера без колебаний принесут присягу ему. Умри я сегодня - завтра же Гухе возжигать мою погребальную краду как махарадже Севера. Собственно, тебе и Гухе прямо сейчас путь чист в столицу, во дворец, где ты будешь восседать на ступень ниже рубинового престола, а Гуха займет место подле меня как ювараджа.
   - У меня есть муж, батюшка, долг мой и счастие мое - в следовании его пути, - твердо заявила Урмила. - Я спрошу из пустого любопытства: какую судьбу союзные цари уготовили Махасене?
   Дхармараджа решился на честный ответ:
   - Лучшее для него - пасть в честном бою, затмить славой причиненное зло! Попади он в полон - я ничем не смогу помочь ему, спасти от ослепления и ссылки в Паури. Гуха будет махараджей, его отец - заточенным без права помилования, и сын ничем не сможет помочь отцу, иначе против него восстанут все кшатрии...
   - Я остаюсь с мужем, - сурово ответила Урмила.
   - Чего же ты приехала, дочка? Махасена пока еще твердо сидит в осаде, ему еще рано идти на попятный. О чем ты ведешь переговоры?
   - О замирении, отец. Неужели к нему нет пути? Чего же ради вздыбился весь материк, коли обоим вождям наследует один и тот же человек? Коли исход битвы ясен заранее?
   И тут она всхлипнула, припала к ногам отца:
   - Скажи, батюшка, как случилось, что два дорогих моему сердцу человека разрывают мое бедное сердце надвое? Как приключилось, что два человека, взыскующих Дхарму, стоят под разными стягами один против другого? Неужели существуют две правды? Но этого же не может быть, законы мышления против того: они неправедны обе, или же неправ кто-то из вас... Неужто вы разорвете пополам любящую вас женщину? За какое преступление казните вы меня растяжкой лошадьми? За что унижаете вы правду в Арьяварте?
   Ничего не ответил рыдающей дочери опечаленный отец, отнял ладони от ее головы, прикрыл ими глаза, источавшие жемчужные нити слез:
   - Разве мне ведомы ответы на твои вопросы, доченька? Словно ступил я на ладью и взял кормило - но ударил ветер, и оказалось, что не доброе весло вруках, а обломок, и несет меня невесть куда помимо моей воли. То, что считал я твердью, оказалось зыбью, что было светом - обернулось тьмою...
   - Чудны сны посещают меня, бедная моя доченька, тебе одной поведаю я о них: странное и страшное вещуют сны;
   - Мнится мне, что встаю я на рассвете, беру головню от домашенго очага - и как ахаранья возжигается от гархапатьи - так от домашней распри раздувается пламя великой войны. Человечья страсть разжигает некое жертвоприношение, неизвестно во чье благо...
   - Вот воздвигается жертвенный столб, изрезанный царскими метами, и к восьми сторонам его приковывают златыми цепями мужей, украшенных венцами, а не привязывают скот, убранный плетенницами...
   - Вот устилают землю травой куша - но, касаясь земли, облекается осока в стальной покров наконечников стрел и вонзается острием, и кровь точится из изъязвленной земли...
   - Вот совокупляются два куска дерева для возжигания священных костров - и одно падает наземь, подобно женской дощечке, а другое восстает сверху, подобно мужской палочке, и рожденный через них огонь взметнется погребальными кострами...
   - Вот сцеживают сому через овечью шерсть - карма отделяет через сито справедливости деяния людей и постановляет, кому пасть, а кому уцелеть в великой битве...
   -Вот сходятся благие, преисполненные святостью жрецы, исполняющие песнопения: возглашает адхаварью - и рев слонов вторит ему, произносит хотар - и гремят гонги колесничные восхваления, поет удгатар - и бряцают латы всадников слитно с ним, речет брахман - и топает пехота по его указаниям. Не отступая от установления ведется обряд - нет ни ошибки, ни сбоя, и бой идет ладно - точен размер нападений, и в должных местах ставятся ударения, после нужных слов совершаются возлияния кровью...
   - Вот, как положено, благочестивые мужи взялись за края одеяний, и блюдущие честь витязи вцепились друг в друга - и как не отпустят первые со-жертвователей до означенного часа, так и не расцепят последние объятий до семртного мига;
   - Вот вносят требуемые предметы - вместо чаш мечи, копья вместо ложек возливателей, очищенных кровью, наговоренных стгонами, вместо печенья из риса - головы... Непрестанно ломаются древки и палицы, неустанно подбрасываются в жертвенные костры...
   - Все явственно явлено мне, одного не могу разуметь я: кто жертвователь и какому богу вознесет Агни благовоние жертвы...
   - Я вижу Махасену и вижу виденное им - как возмечтавшему о величии является женщина во сне, знаменуя успешное окончание обряда, так и Победа снисходит к нему, венчает его великим царством. Да, Урмила, твой муж победитель, как предвещали о том многие знамения и во что уверовал я сейчас - но Махасена ли это, славный витязь, без страха и упрека, достойный супруг моей дочери и мой возлюбленный родич? Ракшаса прозреваю я в его облике, сожравшего и самого Махасену, и соратников его, и готовящегося пожрать всю Арьяварту. Странно и смутно все это...
   - Я вижу себя - я ли это? Какой дух вселился в мое тело? Я думаю одно, а принужден делать другое, я желаю одного - а меня вынуждают делать второе... Я вижу наш мир - наша ли это страна, святая Арьяварта? Кшатрии должны править и боронить - они бунтуют и грабят; брахманам должно строить и освящать - они же громоздят грех на грех; вайшьям надлежит взращивать богатства - они развеивают их в напрасной суете. Что за смерч разметал все, что было создано нашими предками? Мир наш давно уже несовершенен - много золота Дхармы вымыто течением из устоев нашей жизни со времен золотой эпохи и немногие крупицы лишь блещут кое-где, напоминая об истине, - пусть так, но что за черная волна поднимается под небеса и готова поглотить последние остатки Золотого века? Страшное грядет нечто, чему пока нет имени: Махасена, вождь его невольный, он не ведает что творит, не знает, что за полки идут ему вослед и что за победа предстоит ему...
   - Правда на стяге его - но почему я не склоняюсь перед ней;
   - Добро его колесничий - но я опасаюсь его; честь и слава хранят его колесничные оси - но я избегаю их!
   - Один стою я меж готовыми к битве полками, отошед от одной стороны и не примкнув к другой; тяжко колеблются чаши весов, на которых взвешиваются старые друзья и новая мечта. Но новая истина чужда мне - и меч мой поднят против Махасены. Не по душе вести мне карателей-кшатриев на шудр, что виновны только в жажде земли и хлеба; я печален, что вообще принужден выбирать между двумя сторонами - но вызов принят, и брошены кости, и кшатрийская честь не позволяет мне уклониться от схватки. Будь что будет, лишь бы это кончилось быстрее...
   Урмила в слабом утешении попробовала погладить колено отца:
   - Какую же ношу несешь ты, отец! Во что же вверг нас Махасена?
   - Махасена? Он-то тут причем, доченька? Он просто стяг, он чист от греха, поскольку в простоте душевной не может постигнуть его. Он не ведает что творит... И я, и ты... Что-то совершается чрез нас: божью ли волю мы осуществляем или погрязли в богоборчестве - кто ведает! Я давно уже устал от размышлений...
   Урмиле оставалось только распрощаться с отцом и покинуть шатер, дав возничему знак к возвращению. Джаяда вздохнул печально: это был лучший день в его маленькой жизни. Оруженосец-полукровка, мальчишка-кшатта пользовался вниманием лучших витязей Арьяварты. Он не слишком возносился на сей счет: внимание и почтение оказывались сыну Шатаратхи и брату Махасены, осененному яростью "Узды" и свирепостью кровавого знамени Черной рати. Благородные кшатрии, столкнувшись с новыми повадками шудр, искали разгадку в распросах Джаяды: неизвестно, какое представление составилось к великоколесничных бойцов, поскольку Джаяда уделял больше внимания соблюдению вежества, чем точности ответов. Но и этого было достаточно: кшатта слепо шел за вождем, перенося немыслимые трудности и словно не замечая их - а может даже желая их, лишь бы этой ценой была оплачна общая победа, что вовсе было в новинку кшатриям. На двенадцатой осени многие кшатрии приобщались к своему ремеслу; но как отличались благородные битвы-поединки от невероятного похода Махасены, так и маленький кшатта отличался от кшатрийских отпрысков, что вступали в первый бой, стоя на колеснице подле своих отцов и будучи защищенными ими. Глупая и доблестная попытка освобождения Махасены, стойкость в предательском бою на Мадрианском Тракте, отражение Харимьюна, переходы и бои, приведшие его под саму Каркотаконагару, отчаяное сидение ввиду союза царей - такого бы хватило вдосталь отчаянному рубаке, а Джаяда пребывал в смущении, точно впервые введенный в круг воинов. Он так благодарно и искательно отвечал взглядом на малейшее участие, что раджаньи едва скрывали слезы умиления: да, нет перевода кшатрийскому роду, коли произрастают в сословии такие тигрята, что посрамят еще своих отцов.
   Но все кончилось с призывом Урмилы. Сопровождаемый восхвалениями и благословениями, Джаяда разобрал вожжи по пальцам. Урмила надменно прошествовала сквозь почтительную толпу, едва отвечая на приветствия знакомых: ее гордость не перенесла бы участия в ее нынешнем жалком состоянии.
   - Постой, Джаяда, - это махавришнии пробились через собрание царей и раджаний. - Как здравие Махасены? А каков наследник несчастной Джанапады? Как ты сам? Ты единственный, на чьих плечах лежит тяжесть царствования над махавришниями, хоть царство твое, как в былые времена, умещается в кузове колесницы! Скажи, что делать нам, колесничим под бычьим стягом? Стяг "Гаруды" ведет нас против законного государя, а примкнув к Черной рати, мы нарушим присягу Дхармарадже? Разреши наши сомнения, царь Джаяда! Мы поступим так, как рассудишь ты!
   Махавришнийские хоругви даже после ухода Шатаратхи все еще наводили ужас одним своим появлением. Джаяда знал это, но не мог ответить иначе:
   - Я не вижу повода для раздумий, братья мои. Вы присягнули ранее владыке Севера, да продлит Кришна осени его жизни во благо всем арьям! Так в чем же сомнение? Не позорьте себя - и меня как государя вашего - самой мыслью о том, что кшатрии могут перебегать во время битвы от стяга к стягу. Я призываю вас сражаться и умирать за благочестивого махараджу и не пятнать славное имя махавришниев низкой изменой, тем паче, что кроме имени и чести у нас ничего не осталось. Развела нас судьба по разным сторонам поля боя - но разве моджет остановить это кшатрия, алчущего славы и чести? Так бейтесь же против Джаяды так, как если бы вы бились за него самого! Даже будучи поражен махавришнийской стрелой, я благословлю ее, пущенную в честном бою!
   Джаяда тронул; все расступились в невольном поклоне. Меж соседей поплз шепоток:
   - Они слишком безумны, чтобы проиграть, - или настолько уверены в победе! Помилуй нас Индра!
   Меж тем пересылки Дхармараджи с осажденными приносили больше пользы, чем происки младших царей. Вид пяти станов мог смутить и более сильный дух, чем впервые взявшихся за оружие шудр. Мягкосердечие Дхармараджи вошло в поговорку, и подтверждением тому служил отказ от приступа и вместо него - кроткое увещевание.
   Рассвет Видука встречал за рассмотрением кипы свитков прелестного содержания и допросом людей Чакраваки. Махасена на виду посмеивался, что тесть сменил панцирь царя на линялую накидку проповедника, оружие - на бересту и посылает на стены не воинов, но соглядатаев - и все того ради, чтобы скрыть нарастающую тревогу. Повадки владыки Севера были ему не в новинку, равно как и постоянный успех в подобных предприятиях. Когда Дхармараджа уверился, что его послания достигли всех вожаков и вызвали достаточно брожения в рядовых бунтовщиках, он спустил свою свору с поводка.
   Разъезды заняли Пхигальскую дорогу, разбивая обозы с продовольствием; кшатрии полезли на холм зло, яро, круша все на своем пути. Обмякшие за месяцы вольной осады шудры дрогнули и побежали. Махасена свел полки красных вильщиков навстречу удару, но бежавшие стоптали стройные ряды алчущих смерти, и цари добрались до самых валов стрелков. Там сидели самострельщики, знавшие, что им-то бежать некуда, оттого, что ворота острога уже захлопнуты; они били по любому, кто бежал на них, не разбирая - свой-чужой. Тетивы звенели до тех пор, пока их вал не окружил второй - из трупов. Вильщики, получив передышку от натиска, отправились и устояли, поскольку за их спинами хлопала тетивами сама смерть. Кшатрии вконец завязли в завалах трупов и оттянулись на осадные плетеные заплоты и погнали работных людей расчищать предполье от надолб. К утру за стоящими стеной панцирниками и глубоким строем дравидов начал возводиться новый осадный вал, что стянулся удавкой вокруг самого острога. Только с одной стороны он был разомкнут - со стороны Пхигал.
   Как из под земли вынырнули посланцы Дхармараджи: они обещали каждому бросившему оружие прощение и свободу. Сперва их ловили и развешивали на тыне - пока не прошла горячка боя и жажда мщения за павших. Потом стали прислушиваться и раздумывать - а нет ничего опаснее в бою, чем надежда на спасение путем ухода из боя. Через несколько дней, когда по осадному валу щетиной полез частокол и первые камнеметни пустили ядра по острогу, сброд из куреня выставил очередного лазутчика в качестве пропуска и спустился с ним с холма.
   Анахуша бросился за ними в погоню, но сам едва вывернулся из-под поджидавшей его сотни конников союзных царей, которые давно жаждали испробовать на прочность конницу степного строя. В той схватке верх одержал Анахуша, чем вынужден был утешиться Махасена, поскольку тем временем беглецы ушли и, насколько можно было видеть, беспрепятственно достигли дальних холмов. Махасена был уверен, что их никто не задержит - Дхармараджа не уронит своего слова ради лова каких-то бродяг, но предпочел оставить свое мнение при себе, поскольку соблазн для прочих оказался и так велик.
   Той ночью в курене стали вешать уже людей Видуки, а люди Чакраваки вольно расхаживали меж возов и вещали громогласно о милосердии союзных царей. Тын угрюмо молчал, но в тени частокола полз тревожный шепот и слонялись тени. Махасена заклинал - чуть не умолял - вождей отрядов держаться заодно на холме. Его выслушивали с почтением и вниманием, но не осмеливались встретиться взглядами. Людей в курене было вдвое больше, чем за тыном, большинство из них были женщины и дети. И к утру Махасена понял, что говорит с глухими и описывает слепым. Только чтобы избегнуть междуусобной резни, он разрешил вольный отъезд всем желающим.
   На рассвете волы нескончаемой чередой повлекли возы по Пхигальской дороге. Курень, оцепленный намертво повозками, распался, превратился в безобразную толчею возов, шатров и людей, осыпался вереницами вниз. Их никто не задерживал: ни мрачные воины Черной рати, ни ликующие кшатрии. Их собралось множество на осадном валу и вдоль дороги, и не стрелы летели на них - одни насмешки.
   У дороги Махасена заметил Дхармараджу - к его колеснице складывали шудры свое несуразное оружие, а он скорбно пенял своим неразумнывм детям. Позорная вереница тянулась весь день от тына до дальних холмов, на ночь поток иссяк - колеблющиеся весь день решили тронуться по свету.
   И вторую ночь Махасена провел без сна: при свете костров отодвигал курень к тыну. Оставшихся повозок не хватало на полный замкнутый круг. Во вторую стражу к его ногам положили умирающего. Его закостеневшие руки были прижаты к глазницам, в мешанине которых копошились мухи.
   - Он выполз к дальним дозорам по Пхигальской дороге, Царь Правды. Его опознали - это один из ушедших под вечер.
   Сам он говорить не мог - кулдыкал обрубком языка в полном крови рту, пока не испустил дух.
   Ярость разодрала криком рот Махасены. Он схватил на руки тщедушное тело шудры и бросился с холма. Ему кричали вслед; Шальва догадался схватить факел и броситься следом. От великой неожиданности дозорные пяти царей позволил Махасене протиснуться на недостроенном участке; Шальву, опамятовав, задержали. А Махасена бежал в темноте, и никто не видел его слез.
   - Дхармараджа! - завопил он у ворот под стягами Гаруды. - Я, Махасена, сын Шатаратхи, вызываю тебя на судное поле! Свидетель и обвинитель мой - вот, несчастный, который доверился твоим посулам, положился на твое слово!
   Вопли подняли весь лагерь на ноги. Надвратный помост загрохотал под ногами, головы и факелы высунулись за частокол. Створки распахнулись, Дхармараджа, неубранный со сна, выбежал в освещенный круг.
   - Что случилось, сынок?
   - Я так верил тебе... Ты был как отец мне... - только и смог вымолвить Махасена. Он бы разрыдался вновь, если бы не излил свою обиду за время бега. - И он доверился тебе...
   Дхармараджа присел у шудры: отпрыск Лунной династии взял голову неприкасаемого в благородные руки и с мукой, не меньшей, чем застыла на лице убиенного, вгляделся.
   - Да, я припоминаю его... Он из Южной Кошалы. Я дал ему колечко на новое обзаведение, - и Дхармараджа провел рукой по волосам убитого. - Вот оно... - дуга тонкого золота блеснула в жестких спутанных прядях.
   Тут произошло невероятное - Дхармараджа взревел в совершенном бешенстве:
   - Царей и раджаний сюда! Немедля! Стащить с плясуний, вырвать кубок, сбросить с ложа! Палачей тотчас! И...
   Чакравака уже был тут как тут:
   - Махараджа предвидел нечто подобное и запретил разъездам пересекать дальние холмы. Мои наблюдатели подтверждают строгое исполнение приказа, как и то, что возы благополучно миновали жертвенник у Бортной просеки. Впрочем, вот уже идут те, кто сделает все разъяснения.
   Цари прибыли вборзе и во хмелю. Ваджравета первым уразумел о чем речь и заявил развязно:
   - А может, сам Махасена послал убийц за уходящими?
   Махавришний вырвал меч из перевязи ближайшего витязя.
   Дхармараджа коротким рыком удержал его и сказал с приторной лаской:
   - Прошу не забывать, что перед нами наш родич - и мой зять вдобавок; я могу принять оскорбление на свой счет.
   Ваджравета попытался втиснуться в свою свиту, да и у других от кротости махараджи мороз прошел по коже.
   Никхарма осмелился молвить:
   - Я приношу извинения за неподобающее поведение моего родича и соратника, вполне извиняемое подпитием и ужасностью преступления. Я готов поклясться, что не посылал вслед за уходящими и тут же, до рассвета, готов произвести дознание с тем, чтобы выдать виновных на суд махараджи.
   Цари поддержали его выступление невнятно, но одобрительно. К тому времени волны ярости улеглись в сознании Махасены, и успокоенный мозг признал, что сотворить такую шутку над Дхармараджей мог только самоубийца, да к тому же из разряда ищущих самой долгой и мучительной казни.
   - Так что же произошло?
   От острога спускалась толпа с факелами и призывными кличами. Рослый дравид предоставил обмякшее тело девочки с обломком стрелы выше бедра - ее подобрали гвардейцы самого Дхармараджи в дальнем разъезде. Махасена жестом указал поднести ее сперва Ваджравету, тот кинул взгляд, преодолевая отвращение, и кивнул: стрелу не переменяли.
   Чакравака вытянул наконечник, расчистил железо от волокон плоти, поднес ближе к свету:
   - Пять лучей. Лотос. Серебряная лилия абхитаков. Харимьюн.
   - Проклятье... - только и смог вымолвить Дхармараджа.
   Цари взревели нечто непотребное относительно владыки Декана, а кшатрии умудрились превзойти своих вождей в оскорблениях этим шакалам.
   Махасена побрел восвояси.
   - Сынок! - робко осмелился окликнуть Дхармараджа.
   Пять станов вопили от невероятного поношения на свой счет; острог и курень безмолвствовали, молчали страшно и обреченно.
   Харимьюн подошел к полудню. Конные сотни степняков подскакали к осадному валу, откуда их отогнали, а вся Пхигальская дорога застлалась пылью. Царская колесница отправилась с приветствием к стану махараджи; ворота под стягом Гаруды оскорбительно захлопнулись перед собратом-соперником; такой же прием ждал глашатаев абхитаков у других станов.
   Абхитаки отошли и стали огораживаться поодаль от всех - на Пхигальской дороге.
   - Харимьюн не будет ждать, - уверенно заявил Анахуша. - Завтра же бросится на приступ и увлечет за собой союзных царей. Помимо воли Дхармараджи воины пойдут в бой.
   Махасена пересчитывал с заборал стяги, сбился в который раз и спросил:
   - Сколько подняла за собой Сребротканная лилия?
   - Если судить по стягам - всех своих данников; я оцениваю его войско в две трети от союзной рати... Что касается относительно нас, то тут, царь, сравнение лучше не делать.
   - Дхармараджа всячески будет препятствовать общему приступу, - твердо сказал Махасена. - Дерзкое избиение шудр против его слова он может быть и простил бы ради сословия, да у Харимьюна слишком много воинов и слишком вознесены помыслы, чтобы претендент на адамантовый престол мог опереться на самого вероятного соперника.
   Махасена задумался ненадолго, потом добавил:
   - Не унывай, брат, оттого, что нас стерегут две рати вместо одной, вовсе не следует, что противник стал вдвое сильней, скорее, лишенный единоначалия, он слаб вдвое прежнего. Да и милосердие Дхармараджи было нам страшнее лютости Харимьюна. Не ведаю, каков ныне расклад созвездий, но вот расположение врагов благоприятно нам.
   Абхитаки рьяно принялись за осадные работы - в укор союзным царям, которые в тот день не только не проявляли усердия, но и не подпустили новоявленных помощников к своему валу. Абхитакам остался для приступа разрыв осадного вала на дороге шагов в сто, и против него громоздились уже связки прутьев, плетеные оплоты, далее раскладывались тетивы лестниц, врезались в них ступени и навивались канаты из лиан. Осадных орудий не было - то ли Харимьюн не считал острог серьезной преградой, то ли, идя вборзе, не стал отягощать себя громоздким обозом.
   Вдобавок какие-то колдуны принялись распалять костры и навевали опахалами зловонный дым на стан.
   Махасена посмеивался, ободряя приунывших друзей:
   - Ну, уж ворожбы-то Дхармараджа не простит вовек. Приглядитесь, дым через нас идет прямо на Гаруду...
   У Дхармараджи, по обыкновению, жертвенных костров в походное время было не счесть: война нарушала исконный ход событий, и богобоязненный махараджа замаливал грехи уже совершенные, совершаемые и могущие быть совершенными. Они отличались от обычных очагов прерывистыми черными клубами от подливаемого масла. По случаю вредоносных веяний дымы загустели, преисполнились обильными возлияниями, а от дубарного златоверхого шатра поднялся огромный столб. Колдовской бой имел неожиданное продолжение: глава союзной рати вызвал на переговоры Махасену.
   Они встретились на полпути между своими порядками. Дхармараджа привлек к себе зятя, по-отечески вдохнул запах волос.
   Махасена положил голову на плечо махараджи.
   - По здраву ли, владыка? Может ли Махасена замолить свое прегрешение в том, что усомнился в благородстве Столпа Закона?
   - Полно, сынок, полно, виноват я: грех, хоть и невольный, на мне - я обещал твоим воинам свободный проход и поневоле не сдержал своего слова. Я бы не хотел обременять тебя своими тяготами, более того, я хочу облегчить твое бремя. По случаю убиения невинных готовится большая треба, заказанная всеми союзными царями. Приди в наш братский круг, Махасена, очистись тоже от невинной крови. В тот благословенный день объявим мы перемирие священное, потребное для правденых деяний.
   Махасена чуть шевельнул ноздрями, точно зверь, учуявший что-то новое.
   - Войдет ли Харимьюн меж четырех костров?
   - Нет, - жестко сказал Дхармараджа. - Он обагрен некшатрийской кровью, она не смыта еще жертвами и милостыней.
   Махасена поднял чинно склоненную голову. Сквозь утомление и скорбь, что с горечью наблюдал махараджа, у молодого царя проступил неожиданно лик Шатаратхи, коим он пугал невзначай друзей и врагов: именно с такой закаменевшей ухмылкой-оскалом махавришнийский бык бросался в бой.
   - Благодарю тебя, махараджа, за почет, оказанный недостойному, но я принужден отклонить лестное предложение. Мы по-своему совершим жрение и... Спасибо тебе за все!
   - За что? - искренне удивился Дхармараджа.
   Махасена едва смог сдержать жестокий клокочущий смех, перед своими воинами он был краток и властен.
   - Завтра нам идти на пробой. Союзные цари объявили со своей стороны перемирие и не пойдут погоней. Перед нами один Харимьюн, которому давно пора расплатиться с нами. Я не буду призывать вас к подвигам и пробуждать воинский дух: вырванные языки гораздо красноречивее меня. Если не победа, то смерть - вот наш пароль на завтра. Расходитесь по местам, и лучшее для каждого - умереть на месте, но не нарушить строя. Завтра от порядка будет зависеть все.
   Всю ночь по повозкам разводили волов, колеса незаметно и бесшумно, гостями и ножами, высвобождали от наваленной земли, грузили на возы жалкое барахлишко и раненых - но не всех, а с выбором. Многие из них, ощущая себя обузой, молили добить их - их желание исполняли немедля; тех, кто был без сознания, душили без согласия.
   Нетерпеливый Харимьюн едва дождался, пока солнце высушит росу и травяные склоны перестанут скользить под сандалиями. Абхитаки забили в барабаны и пошли на приступ. Навстречу им распахнулись тыльные ворота острога, а возы куреня задвигались, разворачиваясь дышлами к дороге. "Правда!" - громогласно грянуло с холма: Черная рать пошла на пробой. Конники Анахуши осаживали коней на крутом склоне: красные вильщики скатились первыми. Натиск их был страшен - расстройство абхитаков усугубилось полной неожиданностью и негодным к ближнему бою порядком. Первыми шли лучники, за ними тащили лестницы, а уж потом шествовали спешенные ратхаштхары. Лучников и прислужников потоптали вильщики; конница довершила разгром остальных. Быстрее, чем были приняты необходимые меры к отражению, абхитаки вперемешку с шудрами увлеклись вниз. Толпа приобрела свойство камнепада: один увлекал в падение другого, двое - уже четверых, немногие - всех. Шудры знали, что их спасение в прорыве, абхитаки сопротивлялись, когда не было иного выхода, а по возможности - искали спасения в бегстве, оттого Харимьюново воинство отступило от холма, раздалось прочь, укрылось за недостроенным станом.
   Вероятнее всего, Харимьюн не был вначале обеспокоен, поскольку принял неожиданный удар за вылазку осажденных. Запасные колесничные хоругви бросились к станам, норовя отсечь их от спасительного прикрытия зарвавшихся холопов, навстречу им уже спускался курень - сотни возов, каким-то чудом сохранявшие на ходу тесный строй. Сперва разобраться в происходящем было вовсе мудрено, поскольку волы были заботливо укрыты родом попоны из сплетенных прутьев от кострица до кончика носа, и поэтому казалось, что возы с такими же плетеными навесами и оплотами движутся сами непрерывной чередой. Курень, перестроившийся в четырехугольник, окружили пешцы, конница же плотным клином пролагала путь. С возов били самострельщики, все прочие шли в середине каре, укрытые многократно от стрел и нападений. Абхитаки упустили то короткое время, когда на склоне холма внутренность каре была открыта обстрелу, и далее, до самого конца боя, с какой бы силой не наскакивали деканцы, - повсюду они натыкались на плотный пехотный строй, подкрепленный сзади всамделешней стеной.
   Так начался тот беспримерный прорыв Черной рати сквозь порядки, установленные целой махаджанападой. Черная рать оплатила кровью каждый шаг, омыла ею каждую былинку на своем пути. Путь тот на добрую йоджану превратился в кровавое месиво, поскольку любое подрубленное тело давилось в грязь ногами, копытами и колесами, истаптывалось во прах. Сухая каменистая почва до того пропиталась кровью, что не принимала более ее в свои недра, и темные лужи стояли в глубоких колеях. Пхигальская дорога - вихлястый проселок шириной в повозку - в тот день обратилась в выровненную полосу шагов в пятьдесят в поперечнике, на всем протяжении которой земля была перемешана с человеческой плотью тех, кто шел в каре, и тех, кто пытался остановить его. Их похоронили всех вместе, посыпали дорогу пеплом, не разбирая уже не чванливых абхитаков, ни дерзких шудр.
   Как только Дхармараджа смог отрешиться от обрядов, он поспешил на вершину холма. Острог кое-где дымил, попаленный наспех и небрежно; внутри его в беспорядке валялась утварь, громоздились развалины сараев и балаганов. Площадка между дерновой трибуной и каменными жертвенниками была по колено завалена угольями и пережжеными костями. Поодаль неприкасаемые выкладывали краду из разбираемых тут же помостов и укладывали трупы под надзоров и напевами брахманов.
   Махараджа с почтением прошелся вдоль погребального костра. Он обнаружил скудость Черной рати даже в том, что на многих мертвых не было надлежащих саванов из небеленой ткани с бахромой. Вид ранений объяснил опытному глазу все без слов; их добили, но не так, как это было в обычае у кшатриев, отказывающихся от пощады - в яремную вену, а по-мясницки, в сердце. Но лики убиенных были светлы и покойны и руки, сложенные в приветствии предкам, не стиснуты в предсмертной муке.
   Дхармараджа обратился к хотару:
   - Скажи, благословенный, нет ли нужды в чем? Я был противником этих мужей при их жизни, но смерть примиряет все и вся... Что я могу совершить для них, отправляющихся в путь, по которому идти всем?
   Хотар, поразмыслив, отказался от милостыни:
   - Они бы не приняли от тебя самую жизнь, пресветлый махараджа, вряд ли пристойно оделять их одеянием при смерти. Да и что им до обрядов, коли они сами назначили себя в жертву во имя своего кровожадного бога - Правды.
   Дхармараджа прошел к дубарному шатру, охранники подняли полог с задней стороны, и махараджа смог наконец взглянуть на покой своей милой Урмилы. Он узрел все тот же беспорядок торопливых сборов, множество добра, обреченного на расхищение с легким сердцем. Тонкий аромат ладанных благовоний наполнял женскую половину; сам фиал, источник благоухания, резаный из цельной яшмы, был небрежно втоптан в грязь разбитым. Одного не обнаружил встревоженный отец - оружия: ни охотничьего, ни легкого учебного, которым любила забавляться Урмила.
   Глава охраны на правах старого соратника позволил себе заметить:
   - У абхитаков появился лишний повод для вражды с Севером, мой владыка. В снаряжении принцессы, когда она покидала дворец вслед за мужем, была не одна вязанка различноснаряженных стрел. Я сжую свою бороду, если сегодня их все до единой не извлекут из вонючих деканцев - с клеймом царствующего Дома Каркотаков. А к бороде, махараджа, я прибавлю и хвост своей кобылы, если моя ученица убережет хоть одного из пораженных от прогулки на юг.
   Чуть позже он доложил результаты детального осмотра:
   - В детской не обнаружена та часть твоего подношения, о владыка Севера, которое ты посылал на наречение имени Гухе, что состояла из игрушечных боевых орудий. В то же время другая часть дара, золото и драгоценности, попросту брошены... Говорят, при рождении Махасена был омыт вражьей кровью; что ж, наш маленький львенок впервые сядет на круп коня в настоящем бою - и каком! Храни меня Васудева оказаться на пути Черной рати в этот несчастливый день!
   Дхармараджа поспешил к тыльной стороне: тревога за родную кровь, что могла именно сейчас в излияние на землю уносить дыхание с милых уст, опасение за любимого, хоть и заблудшего зятя теснили ему грудь.
   Чакравака встретился ему с докладом.
   - Наш добрый друг Харимьюн слишком уж привык сминать грубыми руками крылья своей удаче, отчего она, верно, решила переметнуться к Махасене. Чаю, нескоро после сегодняшнего кровопускания он решится пересечь нам охотничью тропу. Я был бы благодарен Махасене и его шайке за нынешнее представление, если бы не предчувствие, что не только от Харимьюна отлетает воинская удача. Твой зять благородно верен одной женщине, да зато больно охоч до чужой славы и похищает их от всех царей подряд. Приглядись, владыка, не наша ли слава летит за тем, кто помоложе и поприглядней?
   -Я сомневаюсь в успехе нашего предприятия, махараджа, и вот отчего: Черная рать уже перешла тот предел, за которым остановить ее уже невозможно. В них не осталось ничего человеческого из того, что может остановить их или увести от цели: это аскеты, с которых шелухой сошло все земное и неистинное, то самое, что есть уязвимого в человеке.
   - Они добили своих раненых, тех, кто был им обузой в обозе, - но по показаниям погребальщиков, умервщляемые шли на это с радостью оттого, что хоть этим могли послужить в последний раз Царю Правды; они даже жалели, что так мала их жертва... Жены их бросили все, даже ступки для толчения риса, но вот пестики, единственное пригодное в обиходе для боя оружие, они прихватили с собой. Как они собираются питаться в походе, как вообще существовать без всяких припасов? Вот чем отличает Черная рать от всего рода человеческого: цель им важнее людей. Говоря о Махасеновом воинстве, мы обязаны причислить его к разряду стихий, а не человеческого общества: они камнепад, они бурливый поток, они смерч. Что им человеческая плоть - преграда ли это для напора реки? А кшатрийская доблесть? Заслонит ли она от летящей молнии? Кришна милостив к тебе, благочестивый, так припади к его лотосоподобным ступням, моли, чтобы мор или что иное, любое внечеловеческое бедствие погубило бы Черную рать. Харимьюн будет сегодня первый, через кого проволочется тяжкий воз Махасены. Тяжела его ноша, и да не приведут боги оказаться под его стопой! Сегодня в землю вомнет абхитака, следующими будут союзные цари.
   Дхармараджа не нашелся с возражениями своему слуге, первейшей обязанностью которого было изыскивать истину и докладывать о ней государю. Поле боя укрывалось от взоров наблюдателей пылью, и все равно через ее завесу было видно, как огромный четырехугольник медленно, но неуклонно продвигался к дальним холмам, и абхитаки, обличаемые по разноцветным одеяниям, были не в силах остановить это движение. Шудра- постирушка не посмел бы взглянуть в глаза противнику, его ладонь никогда не согревала черен, а боевой клич не вдыхал жизнь в оружие, - но за доспехами он прозревал сердце воина, а в стройных рядах - состояние духа, и оттого его советы были ценее мнения многих полководцев.
   Предсказание Чакраваки сбылось на этот день: Черная рать достигла дальних холмов. Они дошли, хотя под конец той йоджаны за убылью волов женщины сами впряглись в возы - лишь бы не разорвать строй, и влекли их, то припадая на колени от неподъемного тягла, то падая замертво от стрел; хоть уцелевшие волы обратились в совершенно диковинных существ, поскольку их плетеные доспехи были утыканы стрелами, как жнивьем, кровь стекала по копытам бурными ручьями, а с бодцов погонщиков свисали лохмотья кожи; хоть изнеможение коней и воинов, отражавших непрерывные атаки, достигло предела и они валились без сил в пыль, не обращая внимание на понукание и побои - и только заветный клич "Правда!" вздымал их, и они, поднявшись с колен, под надрывный ор десятников и рев рогов сплачивались в ряды, и снова абхитаки с визгом и проклятьями повисали на двурогих вилах. Завязывалась страшная рукопашная, в которой абхитаки стремились достичь возов и порубить их; они, неодушевленные, представлялись сейчас деканцам своим главным противником, и через них, как им казалось, лежал путь к победе над шудрами. Пораженные в упор из самострелов, за ложами которых женщины и дети сменили выбитых напрочь стрелков, абхитаки повисали на колесах, грызли деревянные круги зубами в полном исступлении - и следующий шаг каре, поворот колеса затягивал их на землю, и раздавливание человека сопровождалось лишь легким толчком. В этой тесноте, сумятице, сминаемой и поражаемой со всех сторон, простое падение оборачивалось мгновенной смертью; раненых не было...
   Конница Анахуши шла в челе строя. Бронированный клин устало и безразлично прорубался сквозь пехоту, колесницу, верховых - а слоны, так те даже и подойти-то побоялись к неведомому чудищу, растянувшему хвост на тысячу шагов, бесились и оборачивались вспять. Анахуша мог уйти один: у истомленных коней хватило бы прыти на последний крош, но за ним шло каре, слепо доверяя вожаку: где-то, неразличимое в сутолоке, билось сердце войска, Махасена - Анахуша менял который уже щит, отягощенный стрелами, перевязывал очередную рану и бил коня в загривок, посылая вперед; за ним сдвигали щиты копейщики, съехавшись стремя к стремени, после них разъезжались ради свободного места для рубки обоерукие мечники; опущенный к земле, жутко вытягивал волчью песнь боевой рог, сердцевина клина принималась колотить в навершия щитов и маленькие накры, привешенные у седел, отчего смертной жутью веяло от запыленного темного строя - и клин в который раз с шага шел в наскок и умерял мах коней уже на тылах смятой линии.
   Харимьюн загодя выставил лучников на высотах, стерегущих дорогу. Седловину заняли отборные копейщики, угрожающе разметав крылья мечников и секироносцев. За ними был лес, вечерней прохладой тянуло из-под замшелых стволов. Для абхитаков это был последний рубеж, для Черной рати - последняя преграда. Анахуша спокойно примерялся к броску, прикидывая даже не то, удасться ли кому-то уцелеть на копьях, а то, не окажется ли беполезной гибель всей конницы. Конников обогнали, обтекли кругом вильщики...
   И Анахуша понял что вся его жизнь до сих пор, кровавый поход с Махасеной, даже сегодняшняя бойня - милая детская сказка, рассказываемая у колыбели, перед тем, что ему предстоит увидеть сейчас. Он воочию увидел посланцев Ямы: вильщики утеряли в бою красные плетеницы, кишенильные одеяния разметало в клочья, пот смыл с их лиц красную глину - зато они изукрасились клочьями собственной кожи и кровь наново покрыла нагие тела. У них не было оружия: ни одно творение рук человеческих не выдержало бы в том бою, и все запасы обозные устилали теперь обломками кровавую йоджану; у них не было лиц - кровь, пот, пыль запеклись буграми спереди головы, покрыв коркою волосы; они шли с голыми руками на тяжеловооруженных и смеялись хрипло, но искренне: им и в самом деле было весело...
   Степные кони забились в припадке страха и едва были успокоены; вновь стало тихо, а вильщики все шли и шли, и с ними торопились те, кто еще утром были женщинами и детьми. И абхитаки дрогнули и раздались в стороны, они не испугались и не обратились в бегство: деканцы отходили на ногу, соблюдая строй, словно признавая, что остановить это движение вне сил человеческих и лучше признать это заранее, до собственной гибели.
   Битва на этом завершилась, поскольку Харимьюн не смог поднять своих верных ратников в последний натиск; он не смог даже послать погоню, поскольку брошенные за ненадобностью возы образовали у холмов завал, зачарованную преграду; она не была преодолена днем и казалось крайне сомнительным, что ее удасться превзойти вечером.
  
  
   Глава 5. Великий Поход.
   Никто не посмел обвинить кшатриев в трусости, в том, что отступавшая Черная рать не преследовалась, уходила без боев, соблюдая свой чин и порядок. Доблестные витязи были готовы сразиться с любым врагом, с радостью обменять жизнь на победу и славу - но вид блестящего воинства абхитаков, вбитого, втоптанного, вмятого в землю некоей чудовищной силой, с обычным войском едва соотносимой, умерил пыл преследователей. Испытывать боевое счастье в непонятной войне без славы и добычи желающих нашлось немного. Союзные цари остались в недоумении - за кем же осталось поле, кому разрешать собирать павших и заказывать победные обряды: Махасена бросил трупы своих соратников - но он и не желал их подбирать, оставил поле - но приобрел свободный путь, отступил - но вырвался из засады. Сам Харимьюн в победители не выставлялся, сколь можно скорее развеял прах своих колесничих и сгинул безвестно.
   Дхармараджа послал в погоню шаков и свою кавалерию; снарядить более приличествующий случаю отряд он не смог, поскольку вся союзная рать воспротивилась - и четверо царей первыми. Увенчанные сочли поход оконченным - Махасена-де выбит из своего логова, его шудры как неспособные к настоящим битвам разойдутся сами подобру-поздорову. Потом кто-нибудь из царей не сочтет за труд наложить узы на царя-изгоя, и на сем печальное и тягостное бытие Махасеновой войны будет закончено и позабыто - поскольку в ней не нашлось места для подвигов и благородства.
   Планы Дхармараджи окончательно разрушило известие, доставленное Ваджравету, - в его владениях все было готово для царского лова. Раз в три года на склонах Гималаев устраивалась охота на белых тигров, находившихся под надзором царских лесничих и могущих быть умервщлеными только высокородной рукой. Пропустить срок благородного и редкостного развлечения Ваджравета не желал; равно с ним противились продолжению похода остальные цари-союзники, приглашенные гостеприимным хозяином ради тигровой охоты.
   Дхармараджа посетовал, что белесая шкура с черными полосами важнее кшатриям, чем окончательное умиротворение Арьяварты, и был вынужден свернуть свой стяг в знак окончания похода - покуда его воинство не разбежалось само собой.
   Так закончился первый поход кшатриев - зато начался великий поход Черной рати.
   Нет царя без земли, нет мужа без жены, гласила древняя мудрость. Царь мог лишиться благословения брахманов, быть покинутым дружиной, видеть перед собой запертыми ворота деревень - но пока он находился в своей вотчине, его осенял царский зонт и царское ожерелье силой и блеском заставляло сгибаться всех в уставном поклоне. Махасена без сожаления бросил Тонкуру, где он мог еще считаться царем, пусть даже узурпатором. Теперь, выбитый из последнего оплота, он спукался до кшатрия-изгоя, бродяги, наемника, разбойника, одним словом, всех тех, кто покидал вольно или невольно благоустроеный мир варн и ашрамов. Поднимать против него стяг махараджи было бы зазорно - и это тоже отвращало от продолжения карательного похода кшатриев. Сам же Махасена был мало огорчен тем, что сменил царство на орду, венец достойных предков - на кровавую корону Царя Правды. Дух Черной рати обуял все его существо, завладел разумом и властно вел за собой. Не удельный раджа тягался ради чести и славы с махараджей, а вождь худородных посягал на власть над всем материком. И исподняя Арьяварта откликалась на клич "Правда!", подобно волкам на вой вожака.
   Махасена оценил число проломившихся сквозь Харимьюновы порядки в четверть от первоначально замкнутых в засаду; Черная рать лишилась припасов и наряда, огрузла ранеными и домочадцами. Любое правильно устроенное войско после этого могло домогаться только почетной сдачи - Черная рать же вступила на путь к победе.
   Первые стычки с погоней подтвердили это. Воюющая, гремящая, блистающая конница шаков накатила с лету на стан Махасены, ожидая, что один вид ее разгонит шудр. Ко всеобщему удивлению - самих щудр в первую очередь - на пути лавы без приказов начальствующих составилась из возов цепь заграждения; промежуток заполнила толпа и выставила копья с рогатинами. Пока кавалерия топтала первую линию, вмиг составилась вторая, замкнувшая обоз в кольцо - а Анахуша повел латников в поле. Погоня откатилась так же стремительно, как и набежала. Дальнейшие приступы успеха не возымели... Конец им положили пахлавы: Аршак давно уже кружил вокруг Тонкуры, будучи не в силах помочь побратиму. При известии о прорыве он бросился на спасение Черной рати, и шаки едва ускользнули от сходящихся отрядов шудр и пахлавов.
   Один Дхармараджа верно оценил значение боя на Пхигальской дороге и тут же начал ратовать за второй поход. Владыка Севера недолго тешил себя надеждой, что воинство Махасены распадется само собой, как разбойничья шайка после первого же твердого отпора. Его кавалерия вернулась без победных гимнов и радостно развернутых знамен. Посольства каркотаков вновь пытались побудить к исполнению долга пышные столицы. Одни находили приличный предлог для уклонения от второго похода, другие не затруднялись даже этим, указывая, что союз распался и каркотак более не вождь его, третьи сами слали гонцов с просьбой о помощи - Махасена, Царь Правды, упоминался уже как Великий, начинал свое победное шествие...
   Мольбы не были услышаны, пред мудростью не отворили врат, топот Махасеновых полчищ не заставил содрогнуться в предвидении близкой погибели: еще благоухали прекрасные парки, и царедворцы ублажали изысканных красавиц представлениями лицедеев; еще трубно ревели олени, и гон их был милее кшатриям Махасеновой войны.
   Черная рать возникала из ниоткуда, из порубежных лесов тайными тропами выбирались копейщики, ведомые лесовиками; по торным путям шли бродяги, паломники и торговцы, несмотря на строгость досмотра, ухитрялись проносить в лохмотьях и товарах возы оружия. Тотчас то там, то тут начинались смуты и волнения, раздуваемые в мятеж известиями о приближении Черной рати.
   Вскоре никто не знал, что творится за стенами городов и границами немногих богоспасаемых уделов, уцелевших во всеобщей смуте. Обычные сообщения - торговые и посольские - оказались прерваны, те же, кто ухитрялся пробираться через заставы, или благоразумно помалкивали, или же несли несусветную чушь. Впрочем, необычное как раз и было самым верным. Юг материка узрел бесчисленных латных конников, а убедившись, что это те самые степняки, которых до сих пор сдерживали северяне, - ужаснулись и спаслись лишь бегством. Дикари с восточных гор дрались за добычу с западными барбарами в самом сердце Декана. Дхармараджа спускал судовую рать по Инду и сжигал угнездившихся на побережье пиратов с Ланки, а Харимьюн гнал объединившихся против него царей до предгорий Гималаев. Цари резались за царства - свои и чужие, но все чаще исчезали в безвестности, и многократно переходившие из рук в руки уделы оказыавлись под дланью узурпаторов. Еще чаще сами подданные узнавали об этом с изрядным опозданием - если узнавали вообще, поскольку каждая община преграждала путь чужакам, справедливо подозревая всех в желании пограбить ближнего. Где вылавливали говорящую рыбу с человечьими членами, где теленок вещал зловещие предзнаменования из чрева матери. Мор следовал за мором, все жесточее и мучительнее, и засуха с наводнениями торопились взять свою долю из всемирного жертвоприношения Кали. Но вести доходили все глуше и глуше, и к следующей весне уже мало кто знал, что твориться за линией окоема, обозреваемого с порога родного жилища...
   Невероятные слухи и правдоподобные известия смущали военачальников, заставляя их то собирать дружины, то распускать их ради отвращения от повсеместной смуты. А Махасена поспевал к сроку, именно тогда, когда его не ждали, именно там, где его появление было всего невероятней, и шел он туда, где для сопротивления ему никто не успевал собрать достаточно сил. Конница Анахуши и дружественные пахлавы опережали самих гонцов, пешцы давили разрозненные дружины мелких властителей, от царских войск укрывались по куреням и дожидались-таки, пока со всех сторон к месту противостояния не стекались толпы обывателей и разрозненные отряды Черной рати и числом не начинали преобладать над кшатриями. Тогда последним ничего не оставалось, как искать спасения за валами столиц - они одни оставались у царей от их вотчин, притом понять, как это произошло, решительно не представлялось возможным. Арьяварта все еще делилась на царства, но как-то незаметно собственно земли, подвластные раджам, ограничивались окрестностями столиц, которые можно было окинуть взором со сторожевой вышки. Все прочие предпочли сочтить за благо присягнуть Правде, поскольку под Махасеной жить было легче и проще. Дхармараджа еще удерживал Гангский Дол, махараджа Запада еще держался в каменных крепостях по Инду, отражая одновременно натиск барбаров с запада и Черной рати с востока; Харимьюн все еще метался по Деканским степям, отсекая колесничными серпами поползновения шудр и заливая кровью тлеющий огонь мятежа; обособился Юг дравидов и отгородился от распрей в арьях полками копейщиков; отчаянно отбивались деревенские республики, где верховодили кшатрии и сан царя не вызывал ничего, кроме ненависти; отдельные удачливые цари возвращали себе владения, а затем продлевали существование молчаливым признанием Махасены; в глубинах джунглей хоронились дикари, которые и ведать не ведали, отчего пустеют селища их недругов и кто это топает по дорогам материка - весь остальной мир за несколько лет оказался под владычеством Махасены.
   Странное то было царство, осиянное светом прошлого и озаренное пожарищами настоящего. Как в предыдущие эпохи жили общины, не зная царя и не ведая сборщиков налогов. Лишь когда по их землям проходила Черная рать, сходились селяне и приносили все потребное. Сами деревни по надобности собирали ополчения на разгром разбойничьих шаек и отражение походов своих бывших владык. Поскольку царская доля, взраставшая усилием налогооблагателей от шестины до трети, оставалась в общине, то поселения перестали хоронить перед севом своих умерших голодом и последний издольщик имел в них запасов на целый год. Напрасные тяготы барщины, растрачиваемые на возведение царских городов и дорог, прекратились - зато росчисти и пали вокруг общин возросли вдвое-втрое, преумножая богатство худого люда. Излишков с лихвой хватало на торговлю с ближайшими городами и вознесение благодарственных жертвоприношений, на которые раньше решались немногие.
   Черная рать не стала в тягость материку, вернувшемуся в блаженные эпохи. В промежутке между походами Черная рать оседала на пустошах, поднимала поля, засеивала и собирала урожай. Этим обычно занималась треть войска - остальные две трети приводили к Правде окрестные земли. В осенние месяцы Махасеново войско снималось с места и отправлялось далее, чтобы после очередной победы осесть вновь в царстве, лишенном царя. Конница двигалась ордой, переняв сей обычай у степняков.
   Воинство шудр мнилось противникам воистину неисчислимым, оно было как море, набегающее непрестанно на острова-города. Неизвестно, правда, какую долю этого чародейства следовало отнести за счет потрясения самих кшатриев, за какую нес ответственность Видука, любивший особенно выдавать черное за белое, пехотинца - за слоновью цепь, а какая объяснялась самим устройством Черной рати.
   Под стягом Махасены постоянно стояли до десяти тысяч Анахушевых латников и лучников-шаков до пары тысяч, да три хоругви колесниц кшатриев-изгоев; пехота - стрелки смешанного строя и тяжеловооруженные копейщики вместе с отрядами наемников раза в полтора превышала число конных. Все это общим счетом не превышало воинство царства средней руки, а уж махаджанапада могла просто задавить числом дерзких шудр, - но разница между царскими войсками и Махасеновыми заключалась еще в том, что приказы Царя Правды исполнялись беспрекословно, чем не мог похвастаться ни один махараджа, вынужденный считаться с самомнением предводителей дружин. Единый порыв Черной рати неизбежно крушил рыхлые, раздробенные распрями порядки кшатриев. Если Махасена описал полный круг по северу материка, то этим он был обязан худому люду и общинам. Стоило ему развернуть походный стяг, как к нему стекались ополчения с близлежащих мест и охочие люди с отдаленных краев, свозились добровольно в достатке припасы разного рода, появлялись проводники и возмутители спокойствия в сопротивляющихся царствах. Не беда, что ополчения расходились так же легко, как и сходились, - новые восполняли убытки; не важно, что умением и вооружением они уступали кшатриям, - воинский пыл и мудрость Махасены умаляли разницу.
   Не призывы Дхармараджи возымели действие - мудрость давно уже потеряла в цене, не мольбы гибнущих поодиночке царств пробудили ко второму походу - махараджи не особенно горевали о наземном пожаре, что выжег мелкую поросль и кустарники, расчистив место высоковознесенным шалам-махаджанападам. Ошибочен оказался также расчет на то, что Махасена поглотит куда более, чем сможет переварить, и падет добычей своей алчности.
   Черная рать вела не обычное завоевание, приводя к покорности правящие дома, облагая их данью, требуя участия в походах и не имея возможности по обычаю вмешиваться во внутренние дела. Власть махараджи продолжалась обычно до первого же поражения, после чего царства-данники возвращали себе самостоятельность, зачастую даже без снаряжения ратей. Махасена разрушал само прежнее устроение: он оказался не махараджей - великим царем над удельными царями, - но вождем общин большей части материка; не господином столиц, но старостой деревень. Его власть деражалась не на силе - но на уважении, его поддерживали не из страха - но из явного богопомазания Царя Правды. Вновь созданный союз общин от носился к сотне царств так же, как Черная рать к кшатрийским дружинам. Общины были многочисленнее, но уступали в правильном устройстве и боевой мощи; им было почти невозможно возобладать над более умелым противником, но равно с этим поражения они не испытывали, поскольку военная победа кшатриев поражала не сердце и мозг, а отсекала всего лишь один из членов, который к тому же отрастал вновь, как хвост у ящерицы.
   Размышляя над небывалой войной, советники махарадж отыскали решение загадки в Махасене. Он один уравновешивал неравенство сил кшатриев и шудр; он один скреплял рыхлое и склонное к расползанию сооружение шудрянского государства. Именно против него, царя-изгоя, направился второй поход, собранный на удивление быстро, без набивших всем оскомину споров о старшинстве: вожди остались те же, что и в первом.
   Кшатрии собрались биться за святую Арьяварту, за свой мир, потопляемый пучиной щудр; не желание добычи и славы, даже не родовая честь и защита родных - нет, нечто высшее и невысказанное, то, что в суете и маете хранилось в тайниках души, поднимало их над низменными побуждениями, заставляло вступать в колесницы. Обуянное истинным кшатрийским духом, войско было несокрушимо даже без мудрости Дхармараджи, опытности воевод, многочисленности самой рати. У стен Каркотаконагары собралось величайшее воинство Арьяварты: потомки собрались превзойти в подвигах своих божественных предков.
   Сама судьба вела Махасену в ту осень к Ганге: он ощущал себя достаточно могучим, чтобы бросить вызов самому Дхармарадже. Цветущие и благоустроенные царства Гангского Дома делали обладателя их властителем материка: сама матерь-Ганга окропляла его на владычество. Видука ошибся в расчетах, не ожидая столь скорого сбора противника, - Черная рать с толпами ополчения выступила в поход одновременно с союзными царями и навстречу им. Единовременно с этим Харимьюн, который так и не пересилил свою гордыню подчинением общекшатрийскому делу, устремился в погоню за Махасеной. Нетрудно было догадаться, чего надеялся доискаться Владыка Декана в смертельной битве между союзными царями и Черной ратью.
   Несмотря на победоносное шествие Великого Похода, Махасена не утратил разума и верного осмысления положения. При удачном стечении обстоятельств Царь Правды вправе был ождать победы над Дхармараджей - Владыкой Севера; Дхармараджа во главе союзной рати материка был махавришнию явно не по силам. Махасена отвернул от возможного места схода двух ратей. Союзники послали глашатаев, предлагая самому Махасене назначить поле боя и первому укрепиться на нем. Царь Правды ничего не ответил: опозоренный отказом, он продолжал проталкивать свое неповоротливое воинство по узким лесным просекам в медленном движении к Ганге. Если бы он, опередив противника, пробрался первым в речные царства, то там, опираясь на многочисленное склонное к нему население и крепкие города, Черная рать держалась бы гораздо увереннее. В джунглях материка не раз разминались войска великих царств, так что у Махасены была надежда, что его обход не будет вовремя замечен и пресечен. Два обстоятельства воспрепятствовали этому: мудрость Дхармараджи, предвидевшего заранее этот маневр, и неистовство Харимьюна, напавшего на след Черной рати и шедшего в нескольких переходах позади, не считаясь ни с какими потерями. Положение складывалось для Черной рати хуже некуда - с одной стороны союзники ожидали выхода шудр по единственной торной дороге, с другой стороны на ту же дорогу вышел Харимьюн.
   Настал день, когда лазутчики донесли, что путь впереди загорожен станом, с другой - колесницы абхитаков поспели на дневной переход.
   В тяжелом молчании Махасена и Анахуша двинулись от берега Камалы. Военачальники поджидали их: кто коротал время за беседой, кто дремал на циновках. При виде сумрачных вождей все стянулись к световому кругу очага, степенно расселись по чину, ожидая, пока вновь прибывшие наскоро омоются и воздадут должное скудной трапезе. Разбросанные свитки и листья, составленные бирки с обозначением родов войск и их числа свидетельствовали о предварительном знакомстве совета с положением.
   Краткая речь Анахуши подтвердила самые худшие опасения.
   - Нам надо уходить, - жестко сказал он. - Бежать, пока тому есть возможность. Собравшихся ополченцев следует распустить, а если Царю Правды угодно выслушать мое мнение - то никогда более не созывать под знамя: потешные игры с царьками кончились, против нас сила всего материка, и ополченцы в походе только замедляют продвижение Черной рати, а в бою способны только изображать из себя чучела для воинских упражнений. Обоз - в реку, жертвой Камале-Дэве, дабы встала она преградой между воинством Пяти Царей и полками Правды; чтобы сделать преграду непреодолимой - распустить по берегу легкую конницу с занятием бродов и пологих мест. Всем прочим налегке поспешать вдоль берега к Давапали и взять эту общину, невзирая ни на тяготы, ни на потери. Прикрывать отход должны яваны - их строй на просеке не проломят даже слоны. Гефестион, ты должен продержаться дня три, после чего присоединиться к Царю Правды в укрепленной Давапали. В дальнейшем упование возлагаю на то, что со времен Пандавов благословенная Арьяварта не рождала зараз пяти царей, могущих вынести присутствие друг друга в течение месяца без последующего взаимоубийства. Умаление чести Царя Правды в том отходе я не вижу, сие есть маневр стратегический, и тем самым сберегается от заведомого истребления ядро Черной рати. Время - наш союзник, мы повторим поход через год, только тогда под нашей рукой будет еще больше земель и еще больше кшатриев погибнет в распрях.
   Нечто подобное обсуждалось раньше в частных беседах - Анахуша лишь предоставил итог Царю Правды. Его толкование происходящего не вызвало возражений. По кругу пробежал шепоток и бряцание доспехов, военачальники высматривали в тусклом свете присыпанного очага своих соратников, с коими предстояло делить в ближайшие дни опасности боев. Гефестион поморщился, но возражать не осмелился - план был справедлив, верно учитывал лучшие качества каждого отряда и сообразно им распределял обязанности.
   Против осмелился выступить только Гхора-горшкодел, возразил кшатрию-воеводе:
   - Царь Правды, я обращаюсь к тому человеку, который сделал Правду своим стягом! Молю тебя - не сворачивай полотнище, не подавай тем самым знак к отступлению - ибо превратится отход Черной рати от брода отступлением от Правды. Под знаменем сим собрался худой люд, алчущий Правды, - так какое знамение подашь ты простолюдинам, почтившим тебя саном своего царя? Они пошли за тобой - ты же отсылаешь их обратно к их остывшим очагам, как хозяин слуг, за ненадобностью. Они покинули родовые огни ради победоносного пламени, они пренебрегли обыденными жертвоприношениями, дабы сделаться жертвой самим, - они кладут свои жизни на алтарь Правды! Возгорится ли по возвращению из холодного пепла пламя в покинутых очагах? Вспыхнет ли потом пожарище народной войны? С кем ты собираешься потом победить? С кшатриями-изгоями или с наемниками - так у союзных царей и тех и других вдесятеро больше! За ними крепости - но за нами черные люди всего материка, без которых и великолепные воинства, и многобашенные города - лишь скорлупа силы, пустая высохшая оболочка. Страшен твой жребий, Царь Правды, - но ты и только ты выберешь наш жребий: ты не можешь победить с ополчением, но без него ты тоже проиграешь. Будь благословенна твоя участь!
   Махасена бесстрастно прислушивался к спору. Он снова выжидал - или, не уверясь окончательно в своем решении, ожидал слова или знамения, которое направило бы его в верном направлении.
   Стражник вызвал Видуку, по возвращению он беззвучно сообщил Махасене:
   - Головные колесницы Харимьюна остановились на ночевку в Дасапатре...
   - Обоз миновал его утром... - шепотом отозвался Махасена; встретив ожидающие взоры вождей, он в полный голос потребовал: - Повтори то, что сказал твой лазутчик!
   Не давая времени обдумать страшное известие, не дав страху заполонить души, он поднялся с седалища, подтверждая этим движением окончательность решения.
   - Сразу после утреннего омовения наплавлять мост: последнее звено должно коснуться правого берега в полдень. Харимьюн - один, и тем самым опаснее нам, чем пять царей. К тому же встретив Харимьюна на левом берегу и выдержав его натиск, мы будем принуждены снова вступить в бой с новым мощным войском. А в случае нашей победы над союзниками его колесницам еще придется переплавляться через реку и губить коней на рогатках стана. Да, вы оба правы, и ты, Анахуша, и ты, Гхора, ратующий за войну между равными в ратном ремесле и призывающий к праведной войне щудр против жестокосердных царей. Нашей победе нужны два крыла - и вы оба верно назвали их. Наше ополчение не способно, разбившись на колонны и линии, воевать согласно правилам, единственная ценность его - стойкость. Мы перегородим живой стеной большого полка заречную котловину: ручей и овраг спасут ополчение от ударов сбоку, окружения и истребления. Только чело строя будет открыто для приступа пяти царей - но каков будет тот натиск? Старшие рода войск завязнут в плотном строе - они предназначены ударять с маху, опрокидывать, гнать - но их порыв угаснет в трясине крови, меж гор трупов. Единственное, что всерьез грозит нам, так это кшатрийская пехота, тысячи латников, кормящихся сызмальства с меча. Но тут нас рассудят боги - пусть будет поле боя судным полем и пусть Правда укрепит наш удар. А как утомится кованная пехота от долгой и тяжелой сечи, как начнут только собираться вновь по хоругвям расстроенные колесницы и конница, вернутся дрожащие от ожогов и ран слоны, - тогда твой час, Анахуша. Тогда ты бросишь на весы правосудия свой меч и свою доблесть! Ты должен нанести один удар, всего один, ибо на другой не хватит сил.
   Военачальники стоя выслушали речь и склонились в поклоне.
   Только Анахуша спросил:
   - Не отступит ли ополчение?
   - Не отступит - некуда будет! - отрезал Махасена.
   А Гхора взглянул на помертвевший лик Царя Правды и не задал свой вопрос - он уже знал ответ и не захотел услышать его вьяве.
   Все вышли, оставив Махасену в одиночестве со своими думами и наедине со своей совестью.
   До самого утра бродили, пугая дремлящих дозорных, две тени по спящему лагерю. Анахуша рывком будил своих воинов, и там, где он проходил, долго не смолкал звон доспехов, а там, где неслышно проскальзывал Гхора, поднимались, пошатываясь, работники, и цепочки огней углублялись в заросли.
   На рассвете первая конная сотня вспенила темные воды бурной Камалы. Кони яростно бились в упругих речных струях, а их всадники, вцепившись в распущенные гривы, выгребали вслед. Первый бой не обошелся без потерь: несколько всадников под тоскливое ржание лошадей закружились в водоворотах, и только надутые меха с навьюченным снаряжением долго еще прыгали в волнах.
   Как только замыкающий свел коня в воду, на истоптанный в грязь спуск брода легли стволы местной сосны и вороха лиан. Наспех связанные звенья плотов сталкивались в воду и заводились в прибрежное затишье от мощного паводового потока. Звено к звену надстраивался мост, не помещаясь уже под защитой ближнего мыса, и конец его, выведенный к стрежню, едва удерживали на месте утопленные камни. На конце наплавного моста ладили стоймя барабан и навертывали на него канат из лиан. Шудры на плотах добрались до противоположного берега и под перестук топоров готовили якорные дерева.
   Тогда-то с гребня прибрежных холмов скатилась обратно изрядно потрепанная сотня. Кое-кто еще рубился наверху, но вот башенки хаудов возвысились над зарослями, и слоны, трубящие от ран, воздвиглись стеной над холмами. Они в ярости вырывали кусты и метали их вниз, на своих обидчиков. Конники спешивались, копья втыкались стоймя, обнажались мечи, готовясь к последней, бешенной и самоубийственной рукопашной.
   Вперед выехал человек, восседавший на ничем не прикрытом хауде под белым царским зонтом. Царь Балу небрежно обозрел окрестности, обратился с замечаниями к своим приближенным - ответом ему был взрыв хохота, долетевший до левого берега; глашатай его спустился с пальмовой ветвью до середины склона.
   - Господин мой, царь Балу, желает выслушать объяснения от главарей сего сброда: по какой причине они осмеливаются нарушать его царственное отдохновение и забавы его великорожденных братьев. Принесенные с надлежащим смирением извинения будут приняты с подобающей богопочтительному царю кротостью, и его блистающее величество ограничится примерным наказанием только зачинщиков смуты.
   Было непривычно тихо - стук топоров стих, смолк птичий гвалт, разогнанный боем, и до Махасены, торопливо расставлявшего стрелков на плотах, речь глашатая донеслась явственно.
   - Махасена, Царь Правды, почтительно приветствует своего собрата, достойного Балу. Я счастлив лицезреть его царственное величие в добром здравии и желаю счастья и процветания его блистающему роду, его высокорослым слонам, и высокородным коровам, и всем сословиям его великого царства. Что до пустой причины, принуждающей потревожить его царственное спокойствие, то заключается она в следующем: царь Махасена желает почтить своих царственных братьев трапезой в их же блистающем стане и почтительно склоняется перед высокорожденным с робкой надеждой, что они снизойдут завтра до него своим величием, - перекрыл ропот волн ответ Махасены.
   По правилам вежества сие граничило с прямым оскорблением, как и то, что глашатай царя посмел не обратиться к собрату своего господина с надлежащими приветствиями.
   По плотам гулко протопал кованными сандалиями Анахуша, он прошептал в спину Махасене:
   - Как только мост подтянут к берегу - конница ринется на тот берег; легкая пехота пойдет вплавь под защитой плотов... Собакоеды и ублюдки ракшасов! Царь, отойди-ка, не унижай себя, я буду твоим глашатаем!
   Согласно чину обращения, подчеркиваемому тем паче в общении с царем смердов, глашатаю обязывалось пересказывать доподлинно ответ царю, хотя бы последний отлично слышал его сам.
   Махасена успел ответить Анахуше:
   - Ты зря беспокоился, воевода, противодействия в переправе мы не встретим: любой из братьев-царей скорее согласится лишиться руки, чем допустит нашего отражения на переправе и тем самым отдаст нас во власть Харимьюну - и на победу его...
   Тем временем снова заговорил глашатай:
   - Я приветствую царя Махасену, уронившего честь свою якшаньем с подлым сословием, во имя его славных предков! И предлагаю ему, осознав в покаянии гибельные заблуждения, сложить оружие распри и явиться в братские объятия пяти царей. Войско же свое несуразное и никакими законами не предусмотренное, царь, я предлагаю немедля распустить, пока гнев кшатрийского сословия не возвысился над миролюбивыми увещеваниями брахманства. В противном случае, - глашатай возвысил донельзя голос, чтобы его слышали не только на мосту, но и затаивший внимание стан Черной рати внимал бы ему, - в случае же противном божьим установлениям никто из вас не может рассчитывать на обращение согласно обычаям. Воины высших варн будут преданы мучительной и подлой казни, а шудр, осмелившихся помыслить о возмущении, тем паче с оружием в руках, мы обволошим, дабы вернуть их к мирному труду, безмятежному от пустых мечтаний.
   Анахуша улыбнулся - словно удила рвали ему углы губ, так, что ближайший лучник отшатнулся с бормотанием мантр - и выкрикнул:
   - Царь Махасена, Царь Правды выслушал твои нелепые речи, о доблестный Балу! И боги выслушали тебя, рекущего гласом пяти царей! И они завтра рассудят наш спор! К вам, Дхарма и Карма, взываю я - явитесь же на судное поле и поддержите десницу правого дела! Воззрите же, какое беззаконие и поругание вершат пять царей! Так сделайте же нас, своих слуг, орудием справедливости! А тебе, слонославный Балу, повторяю предложение своего государя, да еще с присовокуплениями: клянусь жертвами своим предкам, что я, Анахуша, буду потчевать тебя твоим же белым слоном, и да не встанешь ты из-за пиршества, пока не обглодаешь кончик хвоста и последнюю кисть упряжи!
   - Внимайте - и решайте! - крикнул в последний раз глашатай с правого берега.
   Махасена и Анахуша замерли: их стан молчал. Неужели небывалые угрозы испугали их соратников? Они даже боялись оглянуться - вдруг им предстоит увидеть поспешно разбегающихся людей... Махасена в полной мере познал текучую природу силы своего войска: в ней не было ничего постоянного и твердого, в любой миг ваджра воеводы могла обратиться в воду бессилия и просочиться из горсти. Ему уже приходилось испытать это ощущение в Битве при Тракте и, тщательно скрываемое от самого себя, запечатленное навеки, это чувство возникло вновь...
   Рев ярости чуть не сбросил их в воду! В лагере творилось нечто неописуемое - вопли, ржание, крики. Воины толпились у уреза, бросались в бурные волны, призывая вождей немедля вести их в бой. Только отсутствие прямого приказа удерживало их от гибельного броска в мутные от паводка воды Камалы.
   Глашатай, размахивая ветвью, что-то кричал, неслышимый за ревом Черной рати. Слоны величаво повернулись и исчезли за гребнем. Как верно ожидал Махасена, войско пяти царей не только не стало препятствовать наплавлению моста, но и отошло назад, к самому стану, давая место на правом берегу отрядам Черной рати.
   Анахуша развеселился и, прыгая на шатких звеньях вслед Балу, орал нечто такое, что нельзя было причислить не только к вежеству, но и к приличию.
   Потом он накинулся на мостовщиков.
   - Эй, шакалья сыть, поворачивайтесь, да поживее! А то лишитесь ядер уже сегодня!
   - Ты почто лаешься, воевода? - обиделся распоряжавшийся на головном плоту плотник. - Вон уже подтягивают заводной плот - пару раз подтянем к нему мост, а на третий - дай Тваштар-творец мощь своим слугам! - зацепимся за берег! А там уж ты сам не оплошай, сенапи!
   Неугомонный Анахуша кинулся было к крестовине барабана - дабы показать низшему сословию проворство в работе высшего - пока Махасена в сердцах не отослал его в стан устанавливать очередность переправы. Анахуша помчался обратно, проверяя на ходу прочность шатких звеньев и весело распекая всех подряд.
   Под слепящим полуденным солнцем, рассыпавшимся лучами по волнам и пугавшим бликами коней, в повод прошла конница. Ближе к вечеру повлеклись колесницы, под тяжестью которых прогибались звенья, и волны захлестывали вал оси и пенились на держателях серпов. Ополчение протопало под кровавым закатом - таким же, как рассветом. Наемники оспорили было приказ Махасена - им не хотелось покидать обжитое место на ночь глядя - да перекличка рогов, раздавшихся вдали, мигом усмирила их.
   Оставив заслон у моста, Махасена сам вступил на берег своей судьбы. Он поднялся по затихающему новому стану, в беспорядке раскиданному по наречному склону, и выехал на поле искать Анахушу.
   Лазутчики еще не вернулись, и Махасена чутко задремал, уткнувшись в гриву ездового коня. Охрана безмолвствовала, не только невидимая, но и не слышимая под широкими черными накидками. Только кряхтение кобры заставило их встрепенуться - Анахуша возвращался с дозором.
   - Поле чисто, - шепотом доложил он, - уклон полог. Ежели латникам начинать с шага - под подошву скатятся так, что никакой стеной не остановишь. По ручью - вязкие места, вверх по течению их явно меньше, но все равно нашим линиям какая-то защита сбоку будет...
   - Слоны Балу пройдут?
   - Эти твари везде пройдут, ежели, конечно, их погонят!
   - Надо будет вывести перед линиями стрелков да сбивать махутов...
   - Не успокаивай себя, царь, слоны пойдут в лоб без всяких изысков, в которых ты подозреваешь наших простодушных братьев, - и пройдут по нашим порядкам, не замедлясь.
   - Убережемся...
   - А что останется от ополчения - намотают на оси колечницы Ашваттмана...
   Махасена смолчал, и ворчание Анахуши мало-помалу затихло. Мимо них стекали волны тумана к далеким огням стана пяти царей. Неслышно просачивались сквозь кустарник молочные струи, невесомо скользили вниз, взвихривались клубами над ручьем. Где-то вдали зияла провальной чернотой полоса - в том месте разведчики отметили овраг: "склоны песчаны, осыпчаты, плющом увиты, росту человечьего поболее, шириной же в пять раз превосходят глубину".
   Овраг делил котловину на две почти равные части: меньшая, подле самого высокого склона, была крута и загромождена остатками недавней пали; большая, служившая деревенским выгоном, положе и чище. По краю оврага шла торговая дорога, а дамба поперек образовывала пруд. Далее овраг сходил на нет. Там, где мыслилось его продолжение, стан пяти царей перегораживал всю котловину, прикрывая собой деревню Абидхуру и путь в земли каркотаков. Перед валами стана описывалд дугу ручеек, о котором толковали вожди Черной рати: ранее он следовал тому же направлению, что и овраг. Тем временем дуновение ветра поколебало серую завесу, затянувшую всю котловину. Махасена повернулся, надеясь щекой уловить холодящее дыхание.
   - От реки... - прошептал невидимый Анахуша
   - От нас... - подтвердил Махасена.
   В развеваемых прядях он начал узнавать прежние приметы. Ветер крепчал, напор его по земле сворачивал всю толщу тумана, вздыбливаемая верхушка разметывалась ударами ветра. От реки поднялся тонкий шакалий вой, усилился и умножился, и клекот ястребов послышался Махасене. Он обернулся к стану царей - напев вины долетел к нему.
   - Страшной будет битва, - истолковал приметы Анахуша. - Немного останется от нашего воинства...
   - Тогда кто будет праздновать в стане Дхармараджи?
   - Ветер долетел от нас...
   Они долго стояли еще недвижно, познавая поле своей судьбы. И поле отдавалось им во власть, стелилось покорно травой и гнулось тростником...
   -Пойдем на отдых, царь, - сказал Анахуша. - Все, что должно было сделать, - уже свершено, а что потребно превыше того - не предусмотришь за предутреннюю стражу!
  
   Глава6. Абидхура.
   Утро началось с рева раковин и рогов. Вставший по свету Утренницы, Махасена омылся в заводи Камалы. Сверху к берегу потянулись в молитвенной тишине вереницы воинов и ополченцев; коноводы встречь им гнали коней. Махасена набросил шнур дваждырожденного и закрепил его под перевязью. Шальва вытащил панцирь из отсыревшего от росы мешка и заключил в его скорлупы вздрогнувшее от ледяного прикосновения тело царя. Махасена поднял руки, давая возможность возничему закрепить боковые завязи. Махасена ждал, когда тепло тела согреет бронзу и знакомое ощущение слитности металла и плоти возвестит о готовности к бою. Царь вытянул меч, поймал луч солнца на выглаженное бритвенно лезвие, чуть развернул клинок: блик покорно скользнул по кровотоку, стек теплом в ладонь Махасены. Царь пару раз крутанул мечом в защите колесом, привыкая к уравновешенности великолепного оружия, потом с сожалением покрыл блеск стали кожей ножен. Он не стал надевать шлем, пристегнул его к перевязи - Махасена хотел насладиться последними мгновениями чистоты и легкости до того, как обжигающе горячая тяжесть стянет обручем голову. На ходу отдав последние распоряжения, он перебежал на левый берег.
   Домочадцы и прислуга разобрали стан. Махасена выслушал утренние наблюдения лазутчиков, отослал всех на правый берег; начальнику прикрытия приказал гнать разбивальщиков палаток на поле, вооружать их хоть палками и ставить в боевые линии. Покинутый стан лежал перед ним в беззащитном беспорядке, смятой и отброшенной тряпицей на обочине дороги. Махасена чуть задержался у своего шатра, который вечером за неимением времени не был свернут. Позолоченный опорный шест с навершием-бараном служил верой и правдой деду, кожа полотнища перенесла тяготы походов отца; многие из беспорядочно разбросанных вещей напоминали о спаленном родовом имении - они единственные уцелели из имущества семьи. Посередине тлели угли очага. С чувством, схожим в ударом милосердия, наносимым умирающему старому другу, Махасена бросил вязанку хвороста в очаг и плеснул масло из кувшина; в полыхнувшее пламя полетели прочие пожитки горючего семейства. У Махасены начала стягиваться кожа, но он в последний раз совершил по чину жертвенное возлияние родовому огню, не угасавшему несколько поколений махавришниев. Он едва успел выскочить из шатра, прежде чем загудевшее пламя взметнуло крылья боковин и подсекло шест.
   Подскочившему в недоумении воину отдал приказ сквозь зубы:
   - Спалить все подчистую! Начинай от опушки, чтобы задержать Харимьюна, потом рубите канаты и поджигайте мост...
   Когда на середине реки царь обернулся, то сквозь густеющий дым увидел голубые полотнища с серебряным шитьем - колесницы Харимьюна на опушке.
   На ходу Махасена нацепил шлем-венец и предстал перед возмущенными воинами тем самым закованным в броню Царем Правды, перед которым великие царства ломились, подобно хрупкому банану.
   - Воины Правды! - закричал он, подняв руку в знак внимания. - О чем печалитесь вы? Вот прямо перед вами изобильный добром стан пяти царей! О шатрах и шалашах? Нелепо сокрушаться о том покинувшим дома ради рядов Правды! Мы жертвуем малым - чтобы обрести все! Мы меняем сталь на золото, рубище на царский убор, жизнь на славу, прозябание в маете на пробуждение в Правде! Идите за мной - и пройдете ли вы до самого стана или падете с честью - но вы уже победили, потому что возвысились над самими собой!
   Воодушевленные речью Махасены воины покинули сходку ради своих мест в боевых порядках. Военачальники среди своих бойцов выставляли линии по ранее сверстанному плану и не нуждались в распоряжениях царя; Махасена лишь поправлял явные огрехи посылкой вестовых. Когда войско пришло в стройнообразное состояние и ждало приказа к выдвижению, Махасена собрал военачальников.
   Кратко указав каждому его задачу и место в строю, царь сказал:
   - Судьба битвы будет решаться в линиях ополчения. От стойкости шудр зависит победа: выдержат поселяне натиск союзных царей, удар сильнейших воинств материка - победа осенит наши стяги; не удержат необученные ополченцы навалившихся отборных воинов - и третью линию моих бывалых соратников, и наши колесницы, и латников Анахуши - всех сбросят в реку, сметут доблестью! Братья мои! Каждому из вас ведомо, что делать, и я верю, что вы исполните свой долг как подобает. В сумятице боя я не смогу направлять вас - на поле нет места для маневра; противники сойдутся лицом к лицу, острие на острие, стойкость против силы. Я бесполезен под царским балдахином, поэтому я сойду вниз, в первую линию. Пусть ополченцы знают: их вождь сражается с ними, плечо к плечу, меч к мечу, и он разделит с ними все - и славу, и смерть. Может, хоть это склонит весы судьбы на нашу сторону.
   Военачальники только переглянулись в совершенном смятении. Первым обрел дар речи Анахуша.
   - Царь Правды! Доблесть твоя не подлежит сомнению и не нуждается в подтверждении. К чему напрасная храбрость? Твое природное место здесь, в царской колеснице, где ты держишь в руках поводья всей рати. Ты рек: "исполняйте свой долг!" - так исполняй же свой, долг полководца, долг отца войска. Отдавай приказ о выступлении и не будоражь понапрасну нас!
   Махасена возразил немедля:
   - Ты верно сказал, витязь Анахуша, что я - отец войска. Даже последний оруженосец и разбивальщик палаток дорог мне, как родной сын, - я же их духовный отец. Поверив моему знамени, пошли они за мной, и смерть примут они за меня. А я, заведший их на поле битвы, кое станет полем сожжения для большинства из них, - должен свысока наблюдать за смертным боем, словно забавляясь игрой в чатурангу! Имею ли я право на звание вождя после этого?
   Гхора неожиданно поддержал своего постоянного соперника в спорах.
   - Царь, ты - знамя наше! Падешь ты - кто развернет изорванное знамя? Возвысишься над боем - останешься нашим знаменем. Что изменит наша гибель - ничего! Поколение за поколением сметаются с почвы материка вихрем смерти, подобно опавшей листве! Что переменит в вечном порядке гибель нескольких десятков тысяч шудр? А могучий баньян гордо противостоит будущему вихрю, и год за годом раскрываются на нем новые поколения листвы! В Правде рождаются люди и живут только ради нее! Ты - олицетворение Правды! Погибнем мы - под твои знамена вновь стекутся простолюдины, и Правда воцарится в святой Арьяварте!
   Гефестион закончил пререкания своим словом:
   - Царь, у нас нет времени на напрасные споры. Как только ты сходишь с колесницы, я выставляю скрещенные копья и начинаю переговоры с Дхармараджей: я наемник, а не самоубийца! И не смей называть это предательством, своим своеволием ты сам предаешь нас в руки врагов.
   Нестройно, но решительно против возразили все военачальники. Махасена задумался; подняв очи горе, он прошептал: "О солнце, о ты, Восходящий, унеси мои грехи!"
   - Приведите царевича к первой линии и запретите женщинам следовать за ним...
   Недоумевающие военачальники поспешили за царем. Гуха радостно подбежал к отцу, и Махасена не укорил его за нарушение чина перед подданными. Они не виделись несколько дней, и царь осторожно прижал теплое тельце сына к холодным доспехам.
   - Здравствуй, сынок! Заботы не оставляют меня, и я не могу часто видеться с тобой. Но я позвал тебя не за этим - ты царь по роду, наследник призрачного венца Правды своего отца, и ныне тебе предстоит доказать это...
   Царь Правды выпрямился и возвысил голос, обращаясь к ополчению.
   - Воины! Вам предстоит сегодня жертвовать самым драгоценным, что у вас есть в этой жизни, - я же лишен чести биться вместе с вами, я не могу укрепить примером стойкость вашу и усилить силу ваших рук! Но я возлагаю свою жертву к алтарю победы! Мой сын, мой наследник и наследник моих предков, предстатель за них перед богами, так вот, мой сын останется с вами, в ваших рядах. Помните об этом, когда на вас навалится вся мощь Арьяварты, - молю вас как отец и приказываю как военачальник. Помните, что с вами надежда моего рода и стяг материка! Иди, сын... - и он чуть подтолкнул Гуху к безмолвствующему строю.
   Мальчик в недоумении задержался. Радость встречи с отцом, ликующая в его взоре, сменилась слезами обиды: отец отсылал его, прогонял без причины к незнакомым угрюмым людям, что странно глядели на него. Ему хотелось броситься обратно в знакомые объятия, которые защитят его от всего страшного и злого, но что-то помешало ему даже повернуть голову.
   Тут вышел из строя брахман и протянул малышу резаную из дерева колесницу.
   - Возьми, царевич, поиграйся с ней, пока большие будут играть в свои игры. Я сделал ее для своего сынишки, так что смотри, не поломай. А папа обещал тебе колесницу?
   - Да! - мальчик улыбнулся сквозь слезы и доверчиво потянулся к незнакомцу. - Он растит для меня двух жеребят: один пегий, другой совсем глупый, валяется в навозе... А ты вылепишь мне слонов?
   Они скрылись, по линии прошло перемещение. Замещая слабосильных и дурновооруженных, место расступившихся занимали ладные воины в доспехах - они стекались к этому месту со всей линии.
   От стана пяти царей доносился рокот барабанов и перебор струн, заглушаемый иногда хором голосов. Цари богатыми жертвами хотели склонить на свою сторону милость богов. Потянувшиеся в безветренное небо дымы умножились и чуть не затянули весь стан.
   Черная рать угрюмо взирала на царское жертвоприношение. Жертвенному пламени огней приносилось немногое - то, что сберегалось в долгих голодных переходах до последнего смертного часа.
   - Мы не можем почтить богов надлежащим образом... Что наши молитвы против царских возлияний? Что капля масла, оберегаемая от самого дома, против раздачи брахманам сотен позлащенных коров и девиц? У нас нет даже горсти риса в возблагодарение наших жрецов! Горе нам! Боги отвернутся от нас!
   И тогда сказал свое слово Париджман; говорил он тихо, но в наступившей тишине слова его ловили ополченцы в благоговейном молчании, а прочим линиям передавали шепотом:
   - Мы наги и босы, мы нищи и сиры! Вот стоим мы пред вами, блистательные небожители, вот выстроились мы против бронезакованных полков. На что надеемся мы? Что могу я, жалкий человек, перед такими силами? Чем могу утешить я паству свою, укрепить дух?
   Он внезапно вскочил и смел ногой жертвенную солому.
   - Внимайте, Все - Боги! Вот я, Париджман, из рода хотаров, тысячелетиями воспевавшего вас, из тех жрецов, что создавали вас! Я буду жертвой! Не пройдет и стражи, как прольется моя кровь в неукротимое пламя боя! Обоняйте - вот тело мое на жрение вам вознесет погребальный костер! Взирайте - дух мой предстанет перед вами! Да буду же я жертвой за Черную рать! Заменит ли в ваших глазах эта жертва дары царей?
   Он обернулся лицом к полку.
   - Мы сами будем жертвой за себя! Не за богатые дары отдали боги предкам нашим Арьяварту, укрепили мощь их против богопротивного рода дасью - нет, за праведность предков позволили боги напитать землю кровью в бесчисленных битвах, дозволили кровью скрепить союз народа с землей! Время замкнуло круг - и перед вами те же демоны дасью в образе и личинах наших соплеменников и правоверных. Нечестивые и беззаконные, златом позлащающие свои греховные помыслы в дар богам, - вот они, перед вами! И снова благородный род истиных арья должен кровью подтвердить свое право быть самим собой на своей земле! Так вперед же, воины былых времен!
   И он запел древний гимн о могучем Индре, вожде богов и людей, что поразил змея Вритру - Запружающего и Преграждающего, и освободил от пленения воды и времена.
   - Я хочу прекрасно возвеличить этого овна, находящего солнце,
   Чья сотня благотворных сил сразу приходит в движение,
   Как скакуна к награде, мчащегося на призыв колесничего,
   Индру я хотел бы обратить к себе на помощь хвалебными песнями!
   - Непоколебимый, как гора тверди,
   С тысячей подкреплений Индра возрос силами,
   Когда убил запрудившего реки Вритру,
   Обуздывая бурные потоки, неистовствуя от опьяняющей сомы!
   - Индру охватывает жар, силы его прибывают!
   Запрудив воды, змей возлег на дне пространства,
   Когда Вритру, которого трудно схватить в стремнине,
   Ты, Индра, ударил громом-ваджрой по челюстям!
   - Ведь, как волны - озеро, тебя наполняют молитвы,
   Которые для тебя, Индра, усиления.
   Это Тваштар-творец увеличил собственную тебе мощь:
   Он выточил тебе дубину победной силы!
   -Возвышенно, наделено собственным блеском, грозно, достойно гимна то, что
   Боги в страхе совершили восхождение на небо,
   Когда, словно борющиеся за награду люди, подкрепления Индры -
   Маруты, сопровождающие господина, приветствовали в небе Индру!
   - Само грозное небо из-за рева этого змея
   Отступило от страха, когда твоя ваджра, о Индра,
   В опьянении выжатым соком с силой разрубило голову
   Вритры, угнетавшего оба мира.
   - И так как, о Индра, земля увеличилась в десять раз,
   И все дни распространялись народы,
   То твоя знаменитая сила, о щедрый,
   Мощью и разрушительность стала равна небу.
   - По ту сторону видимого пространства, неба,
   Ты, о сильный по своей природе, приходящий на помощь, о дерзкий мыслью,
   Сделал землю противовесом своей силы.
   Охватывая воды, солнце, ты идешь на небо!
   Черная рать не знала, что утром цари бросали жребий, кому из них предстоит первым напасть на мятущихся шудр и укротить их. Кости выпали критой к слонославному Балу, и утром снаряженные слоны ступили за частокол загона. Подпоенные вином и подстрекаемые махутами, они искали противника, чтобы сорвать на нем воспитанную людьми злобу. Слоны в расстройстве крутились на месте и едва дали лучникам и дротометателям забраться в башни хаудов. Балу не хотел медлить со скорой победой и небрежно выстроил порядки подобием "макары". Когда чело строя из слонов с защитниками стоп и голова из пехоты позади начали двигаться навстречу Черной рати, прочие части тела едва успели собраться на предполье стана. Единственное, о чем озаботился Балу, - о своих слонах: он послал вперед головную цепь лучников и пращников, должных внести расстройство в ряды ополчения, дабы слоны ворвались не в плотные ряды, ощетинившиеся копьями, а во взбаламученную ливнем стрел толпу людей. Поскольку победа казалась ему верной и скорой, то этим его распоряжения ограничились.
   Черная рать вывела лучников-шаков и тем пресекла жестокий обстрел первой линии. При виде гороподобных трубящих слонов испуганные кони степняков умчали расстроенные сотни прочь. Дело шло к столкновению слонов с людьми. Когда дрожь земли, нещадно попираемой великанами, стала ощущаться ополченцами, и дрожь телесная при виде несущейся смерти овладела членами воинов, на пути слонов стали гонды.
   Хрупкие низкорослые людишки с едва прикрытым срамом, казалось, могли быть сметены одним видом блистающего железом, ощетинившегося многообразным оружием, вопящего и трубящего вала, но инородцы ничуть не были обеспокоены этим. Нелепо приплясывая, они разом вскинули огромные луки. Загудели тетивы, и тяжелые наконечники с ядом в зазубринах пронзили толстую кожу; слоны продолжали бежать. Лесовиков поддержали стрелки - метатели огня. Яд не успел подействовать на пораженных слонов, ожогов и всполохов пламени они не заметили и врезались в плотные ряды; хранители стоп уничтожили редкую цепь стрелков.
   Под ударами хоботов и тяжестью ног слонов, многие из которых взбесились в корчах боли, полегло множество воинов, как из Черной рати, так и из людей Балу. Рассвирипевшие слоны так быстро пробежали пустое поле, что в образованные ими бреши ворвались только отряды хранителей стоп - даже пехотинцы из головы макары не смогли воспользоваться первым успехом союзников. Ничем не подкрепленная, первая победа пропала втуне: хранители стоп были немногочисленны, слоны изранены и избиваемы со всех сторон, а ополченцы не бросились в рассыпную, а умирали на месте.
   Опасность разгрома первой линии не миновала - лишь отдалилась на время, пока замешкавшиеся цари подхлестывали клешни и сердце "макары" к сближнению с шудрами, пока голова чудовища вместе с уцелевшими слонами не продолжит дело своих погибших предшественников.
   У Махасены не было времени на раздумье - он вскочил на коня и с ближней охраной бросился в круговерть боя, норовя пробиться к слону под царским зонтом. Стоптав копейщиков-хранителей стоп, его дружина закружила вокруг белого великана, забрасывая и само животное, и хауд копьями и стрелами. Подобный способ ведения боя оправдывал себя на открытых пространствах, да и то при достатке времени; сейчас же, в тесноте и спешке, он лишь способствовал уничтожению царской охраны. Слон вертелся, не трубя уже, а истошно визжа, в попытке подставить зад под ливень уколов, не забывая при этом размахами хобота сметать зарвавшихся врагов. Махасена соскочил с коня, вырвал из трупа доброе тяжелое копье и, улучив миг, метнул под передние ноги слона. Зверь ничего не успел увидеть, случайно оглянувшийся погонщик смог только метнуть стрекало, а царь уже загонял копье в свисающие складки кожи. Слон закряхтел, из хобота брызнула розовая пена - Махасена на четвереньках откатывался вбок. Слон опрокинулся, обломки хауда взлетели вверх, люди в золоте дергались на поставленных торчком копьях. Тут же завертелась бешенная резня, вмиг покрывшая павшими людьми поверженного великана. Махасена с топором бежал к другому слону, отпихивая попадавшихся по пути, увернулся от превращенного в лохмотья трупа, коим размахивал слон, и рубанул по хоботу - в тот же миг золотая оковка бивня поддела его под ребра и он отлетел в сторону - в кровавую муть; почти сразу же он пришел в себя, поскольку на сокрушенные ребра свалился один из телохранителей, бившихся над павшим царем. Слон припал на передние колени от удара молотом в лоб: охрана швырнула воющего от боли Махасену в колесницу Шальвы и полегла вся, прикрывая отход.
   Случилось то, что должно было случиться: небрежение Балу стоило жизни ему самому и неудачи в первом натиске - наступление захлебнулось в завале трупов. Оказавшись без должного прикрытия, слоны были частью перебиты, частью лишены махудов и стрелков в башнях - и не имело значения, что произошло это почти случайно и слоны были задавлены трупами ополченцев. За истреблением первой линии вторая выдержала натиск. Подоспевшие пехотинцы головы и сердца "макары", удрученные потерей царя и лишенные живых таранов, повели наступление вяло и были остановлены с легкостью. Посапывающие уцелевшие слоны праздно бродили по полю, норовя найти место поспокойнее. Раненые великаны жалобно трубили, и собратья бережно поднимали избитых друзей и, подперев с боков, уводили к ручью; обломки башенок с растерзанными трупами свешивались с окровавленной сбруи и мертво метались при каждом шаге.
   Шальва увел колесницы на место ставки, где Махасену опустили на ковры. Лекарь взрезал завязи и снял грудную половину панциря с огромной вмятиной. Махасена задыхался, царапая пальцами грудь. Он не слышал, как лекарь после беглого осмотра заметил шепотом Видуке:
   - Наружно сломаны ребра, что при отдыхе и уходе, конечно же, не смертельно. Опасность заключается в возможном потрясении и разрыве внутренних органов... Более определенно я смогу сказать позднее...
   - Царь в сознании?
   - Да, в полном разуме. Я облегчу его страдания, вот только сможет ли он направлять ход битвы - мне не ведомо. Имей я дело с простым ратником, я бы немедля дал ему опиум, но пользуя военачальника, я должен узнать его мнение. Царь, способен ли ты говорить с нами? Или ты укажешь того, кто сменит тебя под белым зонтом?
   Махасена осторожно качнул головой: похоже, что сама возможность шевелиться после такого страшного удара немало удивляла его самого.
   - Что... там...?
   Джаяда немедля взлетел на ограждение своей колесницы.
   - Отряды Балу отходят на ногу, ополчение двинулось вперед!
   - Остановить... Что колесницы?
   - Наши? - Отрицательное покачивание головой Махасены. - На предполье перед станом союзников выводят хоругви. Я вижу две... пять... ого! десятую хоругвь развернули только что, к стягоносцу подстраиваются ведомые.
   - На... каком крыле наших линий?
   - Ближе к оврагу, царь, - определил Джаяда.
   - Они ударят... по оврагу вверх, там... где наибольшие наши потери. Значит, по ручью и посередине... натиск будет подкреплен пехотой.
   Махасена замолчал; по его вытаращнным глазам было видно, как тяжко дается ему каждое слово.
   Джаяда после недолгих наблюдений подтвердил правильность умозаключений того, кто не мог видеть поле боя воочию. Махасена опустил веки, и было непонятно - впал ли он в забытье или обдумывает положение.
   - Наши колесницы... выстроить правым уступом... - едва слышно приказал царь; склонившийся Шальва передавал его распоряжения полным голосом, - чтобы упредить удар... пусть колесницы Кешадхары пойдут клином... сбить их в овраг... спасти ополченцев...
   Джаяда взлетел на колесницу:
   - Царь, я сам извещу наши хоругви!
   - Не медлить... - окончил еле слышно Махасена свои распоряжения.
   Немногочисленные колесницы Черной рати принялись съезжаться. Ведущий их, Кешадхара, подкатил к Махасене.
   - Две хоругви, и те неполные, против десяти! Что ж, расклад очков не в нашу пользу. Не беспокойся, царь, мы проиграем с честью! Приказ освободить проход доведен до линий? Тогда не стоит задерживаться. Прощай, Царь Правды, я умру первым и буду счастлив тем - ты убедишься в моей верности и мужестве!
   - Я никогда не... сомневался в ней... Кешадхара... В путь и в бой!
   - И к славе!
   - Я должен встать... - Махасена вцепился в руку лекаря.
   - Это никак не возможно, государь!
   - Я встану, даже если это мне будет стоить жизни... Шальва, поддержи меня, но не подавай виду, что царь нуждается в поддержке - это плохая примета, увидеть перед боевым гоном... обмякшего вождя. Джаяда!!!
   Колесница Джаяды стояла десятой в плотном порядке. Махавришний уже поднял руку, показывая тем, что готов к гону; он едва повернул голову к Махасене:
   - Брат, мой племянник рубится в первом сступе, ты отбил натиск слонов - так предоставь же мне поле для подвигов! Зачем ты бесчестишь меня? Я царевич Джанапады, и я готов доказать это даже смертью!
   Взревела раковина на ведущей колеснице, ей ответил гонг на коротком правом крыле...
   - Трогай! - кричали колесничие. - Здрав будь царь! Пусть увенчает тебя победа!
   В стук и звон вплетается нарастающий свист - увеличивающаяся скорость ускоряла вращение продырявленных серпов...
   - Ты, Воцарившийся, унесешь ли ты мои грехи, - обратил мольбу к полуденному солнцу Махасена, перед тем как обмякнуть в объятиях Шальвы.
   Джаяда в ужасе вцепился в борта колесницы. Он боялся более всего, что его неопытный возничий, его ровесник, сломает строй или заденет сгрудившихся пекшцов, и обрадовался, как никогда в жизни, увидев вперед и влево разостлавшееся пустое пространство. Возничий облегченно расхохотался: он загодя обернул тело вожжами, чтобы никакая случайность не могла вырвать их из его рук - тем самым он и прочие возницы Черной рати, с которых он брал пример, обрекал себя на верную смерть при малейшем сбое в ходе... Поле первой и последней битвы Джаяды было совсем мало - в трех сотнях шагов встречь им бежали кони в пышных плюмажах, блестели доспехи и шлемы, громоздились стяги. Мчавшийся впереди и справа колесничий вырвал стрелу из колчана и наложил на лук; Джаяда мигом повторил его жест, выждал несколько вздохов, пока приближающийся противник не вырос на прицельную высоту - и спустил тетиву. Свист у правого уха, удар тетивы о запястный щиток - а рука уже мелькает перед лицом, выхватывая стрелу, крючок кольца ловит тетиву - и вторая через несколько вздохов сопроводила первую в полете, и третья, и четвертая... Джаяда не заботился о точном прицеливании. Применяемый им способ давал уверенность, что стрелы поразят все равно выбранную им колесницу. В таких перестрелках побеждал не точнейший, но быстрейший, поскольку ливень стрел наверняка поражал упряжку и снаряжение, даже если не причинял урона закованным в броню воинам. Неожиданность удара ошеломила воевод Ашваттамана: никто не мог предположить, что сведенные с дорог и захолустных имений жалкие хоругви колесниц Черной рати решатся оспорить силу и славу великоколесничных бойцов; избранный Махасеной строй принес победу. Острие клина союзных царей и противостоящий Кешадхаре уступ клина избит был еще до опорожнения первого колчана; уцелевший правый край клина не мог оказать помощи гибнущим. Более того, край этот оказался утесненным к обрыву оврага и в конце концов захороненным там под обломками. Колесничие Кешадхары, торопясь воспользоваться последними вздохами жизни, рвали и рвали тетивы, принявшись уже за запасные колчаны. У Джаяды свело руку, он вцепился в окаменевшую мышцу зубами, рвал и мял ее, пока не вернул кое-какую чувствительность - и вновь хватал стрелы из притороченного колчана. Перетруженные мышцы позволяли натянуть тетиву только до груди - но он бил и бил, благо, чужие колесницы были уже подле, и через них, опрокинутых, усиливался обстрел конников союзных царей. Одна из стрел враз подломила возничего, и Джаяда потянулся к передку, перехватывая вожжи. Кони страшно и смертно ржали, на их крупах покачивались оперенья стрел. Справа опрокинулась своя колесница; кони Джаяды вильнули из клубка лошадей и обломков впереди, колесница сцепилась осью с чужой, завлекла и развернула ее, проволокла далее, где постромки перепутались с третьей. Джаяда этого уже не видел: ноги его запутались в ремнях снаряжений, головою же он бился о землю, пока взбесившиеся кони не затоптали тело вконец.
   Самоубийственный порыв колесниц Кешадхары заставил растянуть вправо и вглубь уже выстроенных кшатриев - под угрозхой окружения уже сошедших в сече полков. Это обстоятельство ослабило напор на вторую линию ополчения и кое-где позхволило ему утеснить союзных царей. Еще одним итогом боя колесниц стало то, что ни сохранившая свое численное превосходство колесничная рать, ни многочсисленная конница уже не могли принять участие в битве. Бой перешел в теснейшую рукопашную, и отводить пешцов, давая волю старшим родам войск, означало предоставить шудрам редкую возможность броситься вперед - и тогда планомерный отход на ногу мог превратиться в повальное бегство. Махасена довел-таки развитие битвы до благоприятного для себя поворота, когда дело решалось столкновением пеших полков и преимущество пяти царей в ударных отрядах сводилось на нет.
   Солнце едва перевалило через небесный перевал, а противостоящие воинства уже так тесно переплелись своими членами, что не было никакой возможности разнять их - только гибель одного могла освободить другого от тесных объятий. Кшатрии оправились от первоначального потрясения и бились в полную меру, не снисходя к неучености шудр, - под их копьями полегла вся вторая линия; полегла не сразу и не безвредно для противника - копейный кшатрийский строй, гордо вздымавшийся, как бамбуковый лес, проредился, как после опустошительного пожара. Ополченцы защищались пусть не очень умело, но рьяно, и гибли со славой, достойной высшего сословия.
   И вот наступил тот страшный и славный миг, когда сотники подхватили хрипло и надсадно распоряжение ставки:
   - Третью линию - в бой!
   В игре с противником Махасена ставил на кон последнюю и самую весомую ставку - в надежде на полный выигрыш.
   Кшатриям преградили путь самые умелые бойцы Черной рати - и не только грубо, но ладно скроенные полки Махасенова устроения. Там были и бродячие кшатрии, все имение которых заключалось в родовой славе, отцовском мече да собственной гордости; и лесные удальцы рубились заодно с ними, повергая в ужас врага своей непомерной отвагой и стремительностью; честные купцы расчетливо отмеряли удары и верно давали сдачу, а бравые приказчики их щеголяли выправкой и умением, приобретенными не в лавках, но на лесных заросших дорогах; окрестьянившиеся кшатрии счастливо соединяли в своем отпоре доблесть сословия с крестьянской неторопкой сноровкой, а послушники пустыней святыми молитвами и добрыми ударами вразумляли нечестивцев, как неоднократно сохраняли они покой честных обителей от алчных разбойников и не менее златоалчущей окрестной знати.
   По слухам и толкам - самовидцев в живых не осталось - кто-то поднял царевича Гуху и выкрикнул:
   - Царь Правды, доверивший нам свою будущность, ранен в отражении врага. Под нашей защитой надежда династии и продолжатель славного отцовского дела, единственное упование всего худого люда. Так пусть никто не посмеет обвинить нас в том, что из-за природной подлости своей мы отступили перед врагом и от своего святого дела, что мы бросили Царя Правды и сына его! Покуда жив царевич Гуха - жива надежда наша...
   ...Третья линия все же поддалась и начала отходить вверх к гребням приречных холмов, под которыми ярилась Камала, - и за которой вились стяги Харимьюна; она уступила не доблести и умению, нет, ее выдавливала с поля боя совокупная тяжесть кшатриев - даже в пехоте шудры уступали союзной рати...
   ...Мора Гефестиона полдня продиралась сквозь заросли дикой малины, от колючек которой спасали только добрые доспехи да дубленая кожа наемников. Проводники, в преданности которых уверился сам Махасена, плутали в оврагах столь добросовестно, что Гефестион незаметно приставил к ним воинов попроворнее - дабы, в случае обнаружения предательства, те получили бы честно отработанную плату ударом меча. Каким-то чудом отряд выдрался из зарослей на росчисти Абидхуры. Хоть ноги утопали по щиколотку в пепле и воины на каждом шагу спотыкались на скрытых от глаз несгоревших корнях, идти стало легче, и мора бодро скатилась по склону на перепаханные поля. Легковооруженные воины перешли на бег и с легкостью сбили немногочисленную заставу на плотине. За ними вся мора вырвалась на предполье стана и спешно развернулась в боевой порядок. Гефестион, безжалостно орудуя древком копья, метался вдоль строя, зычно окликая соратников, попутно препровождая пинками замешкавшихся пращников стрелковой цепи.
   - Флейтисты! - рявкнул он. - Эй! Авлет! Македонский эмбатерий - и пусть подхватят другие!
   - Лаконский! - ревом потребовала фоаланга.
   Своего рода голосование состоялось, и земля сказочной Индии огласилась боевым маршем спартанских наемников, пронзительно и тревожно звучащим от Иберии до Китая-Серики. Взбодренные им, шагом повинуясь ритму боевой мелодии, гоплиты ударили в копья. Праздно слоняющаяся лагерная прислуга, опешившая от неожиданности конница Дхармараджи - и потерявшая тем самым пространство для разбега, стекавшиеся к лагерю остатки потрепанных дружин - все они не смогли оказать достойного сопротивления. Мора перешла на скорый шаг, удачно преодолела простреливаемое пространство и уткнулась в вал - со стороны плотины за ненадобностьтю он не был огорожен рогатками и надолбами. Однако сама насыпь в полтора человеческих роста и венчавший ее частокол представляли себой известное препятствие - для отряда, не имевшего осадного снаряжения, быть может, непреодолимое.
   Гефестион нашелся.
   - Сотня Аристобула - в двойную черепаху! Соседним - охранять с боков!
   Выучка наемников позволила им без сумятицы сбиться в черепаху. Одни, закинув за спины щиты, согнулись в поясе, обхватив чресла впередистоящих; другие стали живой стеной на боках. Несколько таких цепочек сошлись бок о бок, образовав поверху сплошной помост из щитов. По этому шаткому настилу вскарабкались другие наемники и образовали верхнюю черепаху, короче и уже первой. Черепаха слитно, единым шагом сотен ног шагнула вперед и уткнулась в частокол; сразу же затрещали под ударами секир бревна частокола. Гефестион не стал ждать успеха предприятия, взобрался наверх и побежал, грохоча железными крепежами о щиты. Он счастливо избегнул поражения от стрел, увернулся от удара копьем и рванул на себя за наконечник безмерно удивленного тем дравида; тот перевалился через зубья частокола на взорвавшуюся проклятьями черепаху, а сам Гефестион уже перемахнул на внутренний помост, немедля учинил погром в среде лучников и тем самым очистил место для своих товарищей, отважившихся повторить его подвиг.
   Эллины с кличем прыгали внутрь стана и, избивая чающих уже только спасения охранников, прорвались к воротной башне. Башня пала под одновременным натиском изнутри и снаружи, изрубленные створки были сбиты с петель, и вся мора влилась в стан пяти царей и шумным потоком разлилась между палатками. Гефестион устремился к дубарному шатру - чутье наемника вело его на запах золота.
   - Эй, дружище! - окликнул его знакомый голос. - Зря торопишься...
   Гефестион круто остановился и начал озираться сквозь глазные прорези. На распотрошенном тюке примостился Иевфай , иудей нацедил кубок и протянул эллину:
   - Самое время охладиться...
   Гефестион ловко выплеснул содержимое кубка в рот, прикрытый пластинами нащечников и потом прошелся по всем родичам ослопоклонника, не преминув добавить кое-что о любовных пристрастиях его самого.
   - Коли так, то извини, - пожал плечами Иевфай. - Впрочем, ты прав; подобную гадость я пил только однажды в харчевне одного эллина в Ионии. Он разбавлял вино ослиной мочой, и, надо отметить, на вкусе последней это сказывалось весьма скверно.
   - Хорошо, что я забыл предложить это пойло богам, - отдышался Гефестио, - мойры преследовали бы меня до самой Гипербореи. Клянусь лозой Диониса, если все запасы царей состоят из подобного дерьма, мы зря спешили сюда.
   - Вот ты точно спешил зря! - заявил Иевфай. - Я уже успел вывесить на вышке стяг с Махасеновой полуптицей, так что кто-то из нас тут лишний.
   Иевфай подобрал копье и метнул его в сторону Гефестиона. Гефестион не посторонился, он что-то обдумывал.
   - Вот что, друг мой Иевфай; после того, как мы дойдем с Махасеной до Индрапрастхи - я в этом уверен, поскольку в него втюрилась по уши эта шлюшонка Удача, - так вот, после того нам следует разойтись. Если ты пойдешь налево, я пойду направо, если изберешь север - эллины обратятся лицом к солнцу. Одной твоей рожи достаточно для меня, чтобы испортить вкус победы.
   - Элохимы свидетели - да будет так! - согласился Иевфай.
   Эллин дружески хлопнул иудея по плечу и принялся выдирать копье из бьющегося в судорогах инда: Иевфай загнал копье меж позвонков так, что наконечник удалось выдрать с большим трудом.
   - Эй, язычник! - прервал его занятие Иевфай. - Цари опомнились. Если Анахуша с номадами не поспеет - наши дороги разойдутся до соседних виселиц. Где же твои мужеложники? Иудеи, щит к щиту! Во славу Яхве - вперед!
   И они приняли в копья позлащеных царских телохранителей...
   ...Анахуша поспел с ударом.
   Увидев стяг Гаруды кровавого цвета над воротами - верную примету проникновения наемников в стан и царящего там беспорядка - воевода слетел с гребня холмов, за которыми укрывалась конница Махасены и Аршака.
   - Копейные - в голову!
   Конь под ним вздыбился, и Анахуша осадил его ударом кулака меж ушей.
   - Братья мои! Сканда отдал нам поле боя во владение, и послушник его, царь наш Махасена, разметил его своей мыслью: поле засеяно телами и полито кровью! Так пойдем те же и соберем обильную жатву своим мечам, славу и злато оставим нашим потомкам!
   И ветер поднялся от реки и развил прапорцы головных копейщиков, съезжавшихся клином, и Анахуша приветствовал его порыв:
   - Вы с нами, Конники Ашвины, на наших стягах и в стремительном вихре! Так вперед же!
   Неторопливо и ровно снялась кованная рать, под звон доспехов неспешно перевалила через гребень, и потекла вниз, все убыстряясь стальной лавиной, выплеснула ручей из своего ложа. Словно порыв ветра согнул колышащиеся стебли тростника - передние склонили копья, выбирая уже добычу своих наконечников, и вслед им вся конница выставила острия. Только прапорцы сотников и хоругви полководцев развивались от стремительного бега и позволяли выдерживать стройность движения отрядов.
   Как камень в грязь, упал удар бронированной конницы в тыл уже торжествовавших кшатриев и далеко разметал вражью пехоту. Брызнула кровь - как взмывают струи воды от падения тяжелого камня - и окатила ломящихся конников. Копыта лошадей выбивали из насыщенной кровью почвы красные брызги; покрытые доспехами крупы коней притискивали пешцов к тесной толпе, давили, и сдавленная кровь рвала кожные покровы и вырывалась наружу, - а сверху, подобно молниям, источавшим из туч потоки дождя, свистели клинки, и каждый взмах разбрызгивал тяжелые теплые капли.
   Спасаясь от избиения, отшатнулась к стану пехота Дхармараджи, прочие оказались затянуты в водоворот между конницей и ополчением; мало кто из них вырвался из круговорота смерти. По всему полю латники Анахуши и пахлавы нещадно топтали и секли бегущих, а за ними тяжким валом катилась Черная рать, подминая под себя редкие очаги сопротивления.
   Наемники удержали ворота - заляпанный кровью Анахуша ворвался в стан первым из конных и прошел его насквозь до тыльных ворот. При виде его охрана ударилась в бега; ошалевший конь не свернул и не остановился - огромный зверь с великаном на крупе, полуторно утяжеленный броней и во много раз - скоростью, вышиб, тарану подобно, створки ворот изнутри
  
   Огибая стену селения, бежали по дороге редкие воины, вдали скрывалось несколько колесниц. Врага больше не было видно, и Анахуша повернул коня обратно - только удар о полотнища ворот привел зверя в чувство и повиновение. Цари могли сдаться только высокорожденному кшатрию, и Анахуша счел себя достойным принять участие в этом обряде.
  
   Глава7. Победа.
   Весь вечер Видука и Анахуша всяческими способами оттягивали встречу союзных царей с Махасеной. Представление Дхармарадже лежащего в беспамятстве победителя могло свести на нет доставшуюся столь тяжкой ценой победу. Цари, смирив гордыню, пошли бы за удачливым вождем, находящимся под явным покровительством богов, но вид полутрупа привел бы их в смятение, могущее привести к новому сопротивлению. Сотники под страхом казни пресекали слухи о ранении царя, уверяя клятвенно, что Царь Правды не вкусит сладостные плоды победы прежде, чем с поля не будут собраны все раненые и что только забота о войске задерживает его на месте победы.
   С целью оттянуть как можно далее обряд преподнесения дани, Видука свел воедино всех блюстителей обрядов, звездочтецов и придворных брахманов, которых только смогли скликать глашатаи в стане союзного войска. Еще вернее было бы сказать - стравил, как бойцовых петухов, подольстив тонко каждому и намекнув, что победитель в прениях будет особо отмечен победителем битвы. К чести доблестных пернатых следует заметить, что если приведение птиц к требуемой для схватки ярости требует немалого времени, то мудрецы взъерошили перья и распустили хвосты просто при виде друг друга. Слова приветствий взвились неукротимыми кречетами, на коих ярость вздыбила каждое перо, и принялись язвить друг друга словами, как ударами прицепных шпор.
   Санкаршана, придворный астролог, бросился в бой без подстегивания прутом, едва его выпустили из рук.
   - Что за знамение зрел я на склоне предшествующей ночи? Видел я, как медлительный Шанайчара, блестящий, пронзительный, пожирающий, настигал звезду Праджапати, и светила всего небосвода бледнели от ужаса при виде грозящего столкновения! Сегодняшняя ночь грозит только худыми предзнаменованиями - так как же можно, желая здравия и процветания новой династии, начинать круг обрядов посажения на царство при столь неблагоприятных знамениях?
   Видука незаметно выскользнул из шатра - незаметный за поднявшимся гомоном, и отправился на поиски Анахуши. Сенапи Махасены снаряжал ночное охранение, не чинясь при этом с полководцами пяти царей и не разбирая особо чужих и своих при поставлении в дозоры.
   - Мудрецы затеяли свою битву, - ухмыльнулся Видука. - Она превзойдет по долготе не только сегодняшний бой, но и саму битву на Курукшетре. Надеюсь, что оставшиеся в живых соблаговолят сообщить нам волю богов, начертанную в знамениях, и мы смиренно склоним головы перед мудростью звездознатцев.
   - Я молю богов, чтобы вождь пришел в силы к тому времени! - шепотом отмолвился Анахуша.
   - Ежели нет? - быстро переспросил Видука.
   После долгого молчания Анахуша сказал твердо и жестко:
   - Я присягал на оружии Царю Правды и подниму его в защите прав рода Махасены.
   - И я верный слуга царевича Гухи, - неожиданно легко согласился Видука, не упомянув, однако, что до сих пор розыск царевича не дал никаких результатов.
   Они обменялись многозначительными взглядами.
   - Я возьму на себя перевозку царя в стан пяти царей, - сказал Видука, - благо их количество уменьшилось ровно на одного... Клянусь, что никто не заметит ничего необычного... Царица!
   Оба склонились в поклоне.
   - Где царь? Жив ли он? - спросила в волнении Урмила. Как водится, в обоз вместе с увечными стекались слухи, разнообразные и противоречивые, так что Урмила твердо знала только одно - муж ранен, сын пропал без вести...
   Видука поманил ее за крупы огромных синдцев охраны Анахуши и растолковал все как было, не скрывая тревоги.
   - Я пойду к Махасене, - заявила Урмила, - сыну я все равно ничем помочь не могу. Вели подать колесницу, почтенный Видука!
   - Это решительно невозможно, милостивая царица! - в один голос воспротивились главный советник и воевода. - Об этом немедля узнают союзные цари, и вывод сам хлопнет в ладоши перед занавесями их шатров - что-то неладно у победителей, так стоит ли покоряться им? Наша победа обернется к Черной рати поражением! Не нам, раджанье и шудре, объяснять царице по роду и сану ее обязанности по сохранению достигнутого. Пока не найден царевич и царь при смерти - одна ты, высокородная, предстоишь у стяга Правды.
   Замешательство Урмилы продлилось не более, чем потребовалось, чтобы смахнуть слезинку с густых ресниц.
   - Я отдала стягу Правды все - хоть горе мое оставьте мне! Хороша же твоя служба, благородный Анахуша, коли жена твоего царя вынуждена умолять тебя об одолжении! Но я, дочь махараджи и жена Чакравартина, не унижусь до просьб!
   Урмила даже не взглянула на них, повернулась и пошла, подобрав повыше подол сари, прямо на дымящее смрадом крови поле, где и бывалых рубак бросало в дрожь от вида страшной сечи и завыванпий ночной нечисти.
   Анахуша бросил яростный взгляд на собеседника, кликнул факелоносцев, побежал вслед, прижав еще загодя руки к груди в умоляющем жесте. Сумерки и строения стана скрыли их.
   Видука от души сплюнул им вслед.
   - Кришна Благодетель! Ну почему эта кшатрийская спесь вечно стоит у меня на пути? Почему я опять один должен спасать положение, когда эти высокородные тешатся своими чувствами? Можно подумать, если у меня нет шнура дваждырожденного, так нет и благодарности с состраданием?
   Видука отправился на свое поле боя. У задних завесей шатра Дхармараджи охрана из Черной рати взяла на караул, соглядатай, явившийся из тени, сделал успокаивающий жест - и исчез вновь.
   - Лепешки из дагуссы будешь? - услышал Видука на свое почтительное приветствие: Чакравака, обжигая пальцы, снимал тонкие лепешки с раскаленного плоского камня.
   Видука непроизвольно брезгливо поморщился; Чакравака приметил это и ехидно усмехнулся:
   - Оно, конечно, после яванийских вин и ланкийских плодов пища нищих тебе уже не по нраву. Прости уж, главный советник, золотой кубок для отрыжки, наподобие того, что ты утаил для себя, я тебе не поднесу - не имею, ибо не положено иметь низкорожденному такого прибора.
   Видуке потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что он не простой соглядатай, выслушивающий старческие поучения наставника в делах левой руки, а главный советник владыки мира.
   Он откашлялся, чтобы придать голосу твердость и звучность:
   - Собственно, учитель, я пришел сюда не за тем, чтобы обсуждать с тобой мои новые привычки. Усердной и верной службой заслужил я признание господина и сторицей расплатился за его мелкие знаки внимания. Я пришел почтительнейше поблагодарить за преподанную некогда науку и предложить тебе любой чин, который покажется достойным твоей мудрости. А пока ты погрузишься в сладостные размышления о постах и наградах, помоги своему ученику в одном пустяковом дельце - так, по старой памяти...
   - Забирай с собой свое подношение учителю! - прервал Чакравака. - Видно, я был скверным наставником, коль ты нуждаешься до сих пор в моих советах. И ступай себе с миром, господин главный советник Чакравартина! Я ужинаю.
   Чакравака принялся за свой обычный скудный ужин. Видука покраснел, сгорбился: он понял, что сколько бы золота не осело у него в мошне и сколь бы высоко не вознесли его чины, но единственным значимым суждением для него оставалось мнение его наставника и одно его слово перевешивало коши драгоценностей... Потом он присел на корточки и протянул робко руку к камню. Чакравака согласно склонил голову, и Видука принялся жевать пресные ломти. На зубах заскрипел песок.
   - Проклятья на эти жернова из песчанника! - взъярился Видука. - Первым же указом обложу двойным налогом производство ручных мельниц из слабого камня и вовсе сниму налог с гранитных жерновов.
   - И лишишь каменотесов тех каменоломен средств к существованию... - заметил Чакравака.
   - Работы будет довольно всем! - гордо сказал Видука. - Особенно каменотесам и прочим строителям.
   - Дожевывай и пошли с твоим делом к махарадже, - велел Чакравака и добавил ворчливо. - Ты превзошел меня и доказал-таки, что с тобой можно иметь дело...
   Дхармараджа в глубине шатра возливал на огонь жертвенное масло. Несчастный день, низвергший махараджу с рубинового престола в покой пленника, не оставил следа на благородном облике владыки. Все та же светлая печаль, покрывавшая черты его лица не одно десятилетие, заставила смутиться Видуку. Вот уже второй раз дубар возвращал выскочку-шудру к его низменному положению...
   - Владыка! - осмелился прервать размышления Богоподобного Чакравака.
   - Да-да, пожалуй же, друг мой, и ты, почтенный Видука, усаживайся подле. Как здоровье Махасены, зятя моего?
   - О здравии царя и речь, - угрюмо сказал Чакравака. - Махасена тяжко ранен, почти при смерти.
   Видука охнул. Дхармараджа отложил черпак и потребовал подробностей. Он закрыл лицо руками, и стон: "Махасена, сынок!" - услышали смущенные шудры.
   - Что же дальше? Победитель не в силах принять дань и освятить тризну, - продолжал Чакравака. - Следовательно, он - не победитель!
   Бряцание и возгласы ненамного опередили союзных царей. Они остались втроем, схватка и усталость оставили только бледные подобия былых молодцев, но шуму от них было не меньше, чем от всей царской сотни зараз.
   - Махасена умирает в объятиях Урмилы! - заорал с порога Ашваттаман. - Я не прочь присягнуть Махасене, он стратег и рубака не в пример нам всем, но вот подчиняться калеке - увольте! Мне нужен сильный и разумный вождь!
   - Что же мы медлим? - орал другой, неразличимый за могучим станом брата-царя. - Если Махасена не смирится с велением богов и не распустит смердов - перерезать их всех!
   - Забудьте про это быдло! - заглушал кто-то из свитских. - Без Махасены они - стадо! Махасена мертв, его наследник - Гуха, значит, соправитель Урмила, дочь Дхармараджи. Не Махасена - так Дхармараджа! Молви слово, владыка, - и я тотчас отправлюсь на прииски Голконды за алмазами для твоего трона!
   После этих слов гвалт смолк. Какие-то воины в богатых порубленных доспехах маячили за царями, и тень густой толпы чернела на пороге палатки, озаренной множеством факелов. Представить даже было жутко, как много людей ожидали однгого слова махараджи, и такого легкого толчка - не толчка даже, прикосновения, дуновения - было достаточно, чтобы завертеть колесо мироздания в другом направлении.
   - Государь почивает, и скверно галдеть во время его отдохновения, - негромко сказал Дхармараджа. - Это замечание достойно шудр и обращено к тем высокорожденным, кто до седой бороды не уразумел вежества и благородства сословия. Наш брат в смертельных объятиях Ираидети, и вы желаете ему скорейшего путешествия к ее мужу, Владыке Яме! Махараджа - Махасена; если же вопреки нашим искренним пожеланиям, - он значительно обвел взором присутствующих, - он покинет земную юдоль, то наш долг - присягнуть царевичу Гухе. Мы как раз обсуждаем с главным советником махараджи меры, которые должны быть приняты во временное отсуствие владыки.
   Чакравака шепнул Видуке бесшумным свистящим шепотом, почти не разжимая губ:
   - Когда они бросятся - уводи Дхармараджу, я задержу царей...
   Видука лучезарно улыбнулся:
   - Я как раз намеревался послать за вами, о быкоподобные! Одного кшатрия и двух шудр отнюдь недостаточно для решения вопросов сугубо военного свойства! За рекой остановился Харимьюн, и пора бы ему расплатиться с долгами с каждым из вас!
   - Харимьюн! - завопили цари, и это прозвучало как кровожадный клич.
   Клич этот подхватил весь стан пяти царей.
   - Где Махасена? Нашел время валяться раненым! А где Анахуша? Где его конница? Где пешие полки смердов? Всех на совет к Дхармарадже!
   Чакравака решился выдохнуть воздух сквозь судорожно сжатые зубы, он вытащил руки из складок одеяния, размял пальцы, сведенные на черене ножа. Дхармараджа покорно и отстраненно глядел на оживление.
   ...Урмила брела по грядам трупов, пробираясь сквозь завалы из туш и кузовов. Факелоносцы пытались помочь ей, перенести на руках. Царица брезгливо отстранялась раз за разом и ее оставили в покое. Когда она добралась до ставки Махасены, то сама выглядела так, словно восстала с поля мертвых. Охрана отсутствовала: она устлала своими телами отступление поверженного царя. Несколько воинов, опираясь из последних сил на копья, несли бессменный дозор у осей царской колесницы. Шальва и лекарь сидели в ногах носилок, прикрытых окровавленной попоной.
   Урмила почти рухнула подле Махасены, укрыла его от ночного холода горячим молодым телом.
   - Любимый мой! Где ты, отзовись! Кто обнимал тебя ледяными объятиями так, что захолодели твои руки и сердце бьется как издали в холодный камень склепа? Это же я, жена твоя, та, что так жарко любила тебя! Отзовись, лишь мигни - и я брошусь за тобой, как верная Савитри за Сатьяваном, я дойду самого Ямы, отпрошу тебя к жизни, верну в наш светлый и теплый мир! Ты еще не долюбил меня, не взрастил сына, не совершил всех своих подвигов...
   Горячие слезы покрыли бледное лицо, и Махасена вздрогнул; мгновенный проблеск сознания озарился болью, и он застонал.
   Урмила прикрикнула на лекаря:
   - Растирай ему ноги! Быстрее! Не мешкай же, досточтимый!
   Лекарь очнулся от печальных размышлений и кинулся исполнять приказ. Он бормотал в оправдание, что повязка уже наложена и сами Ашвины-целители не могли бы сделать более, что сотрясение сокрушенного тела не самый верный путь к исцелению больного... Урмила не слушала и растирала члены поверженного мужа так, словно хотела содрать с него кожу...
   Шальва забормотал заклятия при виде возникших в круге света всадников; один из осторожно поддерживал впереди себя что-то маленькое, укутанное в бурку.
   - Он жив! - загодя закричали наездники, и возничий осторожно принял мирно спавшего малыша, бережно поднес его Урмиле.
   Как это ни странно, усилия Урмилы принесли свои плоды. Махасена очнулся, жадно вдохнул аромат волос царицы.
   - Где... Гуха?
   - Его только что доставили к нам, он жив и здоров. Твои ратники прикрыли его своими телами и полегли все.
   Махасена с видимым усилием разобрал слова, но не поверил:
   - Мой сын... мертв... Никто не мог... уцелеть в этой бойне... Ты бредишь... а бредить положено мне... Ты совершишь все... необходимое для похорон... Урмила... моих и нашего сыночка...
   Царица вскочила, растормошила Гуху, подтащила его, сонного, к Махасене: ледяные ладошки мальчика легли на лицо отца, и тот уверился в своем страшном предположении. Тут же он соскользнул обратно в беспамятство. Лекарь с трудом отличил обморок от подлинной смерти: Урмила застыла в неизбывном горе.
   Еще одно скорбное шествие приблизилось к охранительному кругу костров. Мандхарака и уцелевшие махавришнии разыскали в завале колесниц растоптанного Джаяду. Прослышав о гибели всех отпрысков своего царского рода - такой слух ходил в стане пяти царей - колесничие решили в смерти соединить тех, кого доблесть и верность связывали в течение жизни.
   - Дядя спит? - осведомился осторожно Гуха, растирая холодные от ночной свежести ручонки.
   Мандхарака была старше Урмилы осеней на десять; гибель сына обратила цветущую женщину в один день в старуху. Возможно, она обезумела: она рвала чудесные роскошные волосы, и тяжелые пряди, благоухающие кокосовым маслом, падали на избитое тело сына, милосердно прикрытое от взора матери накидкой.
   - К чему краса моя? - причитала Мандхарака. - Когда мой муж уходил в леса, избрав в спутницы лишь старшую жену, - я оставила свои волосы ради веселия сына! Не было лучшей отрады ему, чем вдыхать их запах; в их сени укрывался он от детских обид и взрослых бед; своими прядями отирала я пыль дальних дорог с его ног и вытирала пот тяжких трудов! К чему теперь мне они? Да вырву я их, раз не могут они развеселить молчащее сердце сына!
   Урмила очнулась от величавой скорби; сказала неестественно ровным голосом:
   - Оставь напрасные причитания, матушка, не надрывай своей болью сердце сына. Он все еще с нами, он слышит нас, он терзается при виде тебя! Не горестные всхлипы кулика должны провожать его в мир героев, а победный набат гонгов и славословия победителю!
   - Что тебе, царица, до моей боли! - вскричала Мандхарака. - Твои волосы даже в горе убраны под царский венец, а сердце оковано родовой спесью. Ты рождена от героев для того, чтобы рожать героев и провожать их без слез в дальние походы и в иные миры. А я - простолюдинка, что мне до вашей славы, коли единственная моя отрада во прахе!
   - Десятки тысяч матерей запричитаю в темную луну, и Ганга растечется половодьем от их слез, - с пугающим спокойствием продолжала Урмила. - Мой муж умирает, мой сын редкостным благоволением небес избежал гибели - мало того, кто поручится что он доживет до рассвета? Он - единственный наследник властителя Арьяварты, ключ к славе и богатству... Но я молчу, хоть это самое тяжелое для меня, ибо рыдание раздирает мне горло и судьба моя - пасть в последнем бою вместе с моим сыном!
   Мандхарака смолкла, прижав ладони к груди: бесстрастность Урмилы поистине ужасала. Шудрянка потянулась к царице, обхватила пухлыми руками, силой склонила надменно поставленную голову себе на грудь.
   - Сложи с себя, доченька, свой доспех - гордыню свою, что тяжким гнетом лежит на сердце. Мы - матери, и в звании том равны, как наши родные, коих уравняли погребальные носилки!
   Никто ранее не смел обращаться к гордой царице каркотаков с лаской и участием. Пожалуй, последней ее обняла мать перед тем, как беспамятство увлекло роженицу по дороге смерти. Дхармарадже в этом препятствовал обычай, нянькам и подружкам - надменность и независимость царевны. Урмила забилась было пичугой в силках, но сдавливаемые до сих пор рыдания ослабили волю к сопротивлению. Она уткнулась в плечо Мандхараки и беззвучно заплакала.
   Причитания обеих женщин неслись над полем боя, падали тяжко на оскверненную смертью землю, взвивались стонами по лунным лучам:
   - Поле ты мое, поле страшное, от крови смердящее! Не плугом ты вспахано, бороной выровнено, зерном засеяно - горячим железом изборождено, безжалостными стопами истоптано, в рвах-бороздах твоих люди скорчились, как в утробе материнской! В неурочный час призови весну, пусть зерно твое, что сегодня брошено, прорастет - взойдут и восстанут павшие, станут вставшими, оживут-расцветут! Влей, мать-поле, в них свои соки, призови небесную благодать, мать-Притхиви! Благодетельная ночь! Покрой навсегда покрывалом тьмы сие позорище, сокрой от глаз и мыслей человеческих! Да не повторится никогда этот страшный ток смерти, где срезанные сталью колосья обмолочены тяжкими копытами и развеяны вихрем смерти. И вот стоит поле в стерне от стрел - как пшеницей насеяно, и чего доброго может взойти на нем, кроме как ненависти и жажды новой битвы? Отравленные плоды осыпала битва на землю, и да не допустят боги взрасти им снова окровавленными злаками!
   Но молчало Абидхурское поле в ответ на заклинания женщин. Ярко светила полная луна, но и она, не в силах взирать на побоище, застлалась легкими облаками. Слабый ветер бродил меж наваленных тел, разнося слабые стоны и урчание нечисти.
   Наконец поблекли звезды, просветлело и позеленело небо, заалели перистые облака на востоке. Абидхура содрогнулась от топота: стан пяти царей и стоянка Черной рати взорвались перекличкой труб.
   Солнце осветило снаряжаемую рать.
   Те, кто провели ночь подле махавришнийских царей, с полуночи не имели известий извне; предположение Урмилы, что Гуха ввиду смерти Махасены может стать кому-то помехой, не было лишено правдоподобия - царице ли не знать нравы знати... При виде всадников и знаменосцев за ними охрана и махавришнии сплотились в едином строю. Урмила надела лучный набор, а Мандхарака заслонила своим телом Гуху. Царевич отбился от обьятий второй бабушки, подхватил дротик наперевес и встал перед строем. Бойкого малыша не успели затолкнуть поглубже, как блистающая кавалькада подскочила вплотную. Дхармараджа спустился с мерина на руки слуги и издали почтительно приветствовал стяг Правды.
   - По здраву ли государь мой Махасена? - оседомился Дхармараджа у малыша.
   - Он почивает, - в тон ему ответил Гуха, - и не может принять твоего благословения, великомощный царь.
   Движение Дхармараджи к ложу Махасены было решительно пресечено самой Урмилой:
   - Я не допущу к нему никого, кроме лекаря и пурохиты!
   - Даже родного отца? - кротко спросил Дхармараджа.
   - Махараджу Севера и главу союза царей? - немедля уточнила Урмила.
   - Царица... - приблизился Анахуша.
   - Я не знаю этого человека! - даже не повернула к нему головы Урмила. - Я не считаю нужным помнить имя слуги, который отпустил жену своего повелителя в ночь и не удосужился осведомиться о здравии господина!
   - Я спасал династию и дело государя! - сдержал гнев Анахуша ввиду справедливости упрека. - Не только в дневной битве исполнил я свой долг: в ночном бою я отстоял достигнутое - и не скажу определенно, что было труднее. Видука и Чакравака еще бьются насмерть за твоего мужа и сына; мы же, кшатрии, идем на Харимьюна, продолжаем великий поход Махасены! Твое презрение справедливо, царица, будь я просто воином - я бы провел ночь у изголовья раненного друга. Но я его сенапи и во имя долга должен идти против своей чести. Да, дело человека важнее его самого!
   - Успокойся, дочка, - сказал Дхармараджа. - После вчерашнего боя проклятие и отлучение от варны падет на любого кшатрия, посягнувшего на жизнь Владыки Махасены! Поле боя присудило ему победу, и люди не вправе отнять этот дар, оспорить волю высших сил!
   - Присягните все Гухе! - потребовала царица.
   - Опомнись, царица! - вскричал Дхармараджа. - Твой муж добился сана Чакравартина, достиг непомерного для людей нашей эпохи небывалой доблестью, упорством и благородством! Благодать осенила его одного, наделив правом властвовать над прочими царями, и ее невозможно передать никому - ее надо добиваться в борьбе! Гуха для всех - наследник Джанапады, и только после смерти родителя он может дерзать на большее. Паче того, передав благодать другому лишь окроплением и помазанием, мы ослабляем тем самым прежнего владельца ее. А что это значит для Махасены, лежащего чуть ли на погребальных носилках, - не тебе разъяснять, требе, считавшей всю ночь напролет каждый стон мужа!
   Урмила растерялась вконец:
   - И что же мне делать? - всхлипнула она.
   - Прежде всего, поверить в то, что людям не оспорить волю небес, - Дхармараджа прошел к ложу Махасены, долго всматривался в истончившийся лик зятя, но самого страшного - маски Ямы, проступавшей у всех умирающих, - махараджа не заметил.
   - До путешествия на юг Махасене далеко, - объявил Дхармараджа итог своих наблюдений. - Он вскоре встанет с ложа и вступит в колесницу на радость всем нам. Порода махавришниев крепка и прочна, я знаю это наверное.
   Союзные цари переглянулись и осмелились проявить недовольство:
   - Как скоро? Коли он вождь - так ведет нас в бой!
   - Черная рать не нуждается в вожде! - заявил Анахуша. - Семя, брошенное Махасеной, дало древо, не нуждающееся больше в подпирании и направлении.
   - К чему было устраивать войско, которое не дает проявить доблесть своему вождя? - остались при своем недоумении цари.
   - С твоего соизволения, царевич, - обернулся Дхармараджа к Гухе, - мы продолжим поход твоего отца. Враг, преследовавший Черную рать, должен быть усмирен: Харимьюн должен быть наказан за свое нечестие.
   Гуха, наставляемый матерью в царском чине, поначалу помнил, как должно вести царевичу, да, на беду свою, за рассмотрением блистающей знати, забылся: таращил глазенки и чесался, как какой-нибудь шудренок, с которыми он, к величайшему прискорбию матери, возился все время. Уважительное обращение государя, величественого обликом и почтением окружающих, застало его врасплох. Жалобным взглядом он обратился за помощью к матери.
   Та побагровела от стыда и отвесила пощечину сыну.
   - Не смей выказывать себя слабым! - прошипела Урмила.
   Гуха проглотил комок обиды, прошептал почти:
   - Ступайте, о высокородные, и да пребудет с вами благословение богов в ваших благих начинаниях!
   Знать, получив отпуск, поспешила к лошадям. Дхармараджа не утерпел и, вопреки примете, бросил взгляд назад: Урмила припала на коленях к хнычущему Гухе и содрогалась в безмолвных рыданиях.
   Над Абидхурским полем, по которому стлался тяжкий смрад и дым крад, собрались шудры-ополченцы. Полки Черной рати и латная конница были вовлечены Анахушей в подготовку к походу против Харимьюна; прочие, те, кто собирался под стяг Правды со всего материка, те, кто только в Махасене видел своего вождя, - те стеклись, израненные и избитые, к скорбному ложу вожака, расположились кругом. Изнеможение небывалого боя повергло всех наземь: казалось, что усталость покончила с теми, кого пощадила смерть. Это предположение было не столько далеко от истины: душой ополченцев был Махасена, осененный духом Правды, - что случилось бы с шудрами, если бы оставила их душа? Все свои упования худой люд возлагал на Царя Правды; смерть его оставила бы поверженным не только войско, но и весь материк. У них не было ничего для совершения обрядов во исцеление царя - ничего, кроме лохмотьев, заскорузлых в крови, и изломанного оружия, у них не было даже сил для взывания к богам - только глухой стон обозначал их существование. Шудры лежали и ждали с тем покорным и неистощимым терпением, коим могли превозмочь и волю богов.
   Те легкие облака, что в ту ночь дымчатыми полосами укутывали луну, поутру отяжелели, переполнились тьмой и припали к самой земле. Пошел дождь, сперва легкий и редкий, далее усиливающийся все более и более. Почва Абидхурского поля, пропитанная кровью, не принимала более влаги: дождевые потоки, темные от крови, начали пролагать русла между кряжами из тел и дымящимися погребальнывми полями. Шудры были настолько погружены в печаль, что не обратили на ливень никакого внимания. Еще менее привлекала их суета в стане пяти царей: барабанный бой и перекличка труб, помавание стягов и метание прапорцев конницы. Дхармараджа и Анахуша выступали против Харимьюна. Дождь не остановил рвение воинов: боевое счастие Махасены вело объединенную рать за новой славой.
   К полудню Махасена очнулся. Он был настолько слаб, что Урмила скорее угадывал, чем различала шепот поверженного вождя. Урмила вновь позволила себе расплакаться. Гуха заорал "Правда!" так, что не поднял с земли разве что мертвых.
   Мальчишеский крик не успел затихнуть, как единодушный вопль сотряс поле. Вмиг легкий шатер, раскинутый над Махасеной, скрылся за множеством людей. Тотчас радостное известие настигло объединенную рать, и она прервала переход, устремилась к Махасене. Всех опережала колесница Дхармараджи и конные Анахуша с Аршаком. Вновь прибывшие не смогли пробраться сквозь толпу: не помогали увещевания вожаков ополчения.
   Сперва продвижению препятствовала сама сгущенность толпы; крики и брань заставили сплотиться шудр плотнее - еще вчера они выстояли под яростным натиском отборных дружин - и не желали отступать перед кшатрийским высокомерием. Дхармараджа остановил колесницу, стал пробираться пешим. Перед Царем Справедливости расступались предупредительно с пожеланиями благоденствия. К сожалению, стремление скорее пробиться к новому военачальнику за распоряжениями заставило перейти полководцев объединеной рати от угроз к побоям: ярые степные кони давили шудр. Тут вспомнилось кстати, что Анахуша из высокородных и слишком уж быстро договорился со своими бывшими сородичами, причем именно тогда, когда Махасена лежал при смерти. Досталось и черным ратникам, которых шудры-ополченцы не считали за своих - те, дескать, по образу жизни и нравам ближе к воинскому сословию, чем к тем, кого они поклялись защищать. Оскорбления, подобные этим, ранее редкостью не были. Вот только повторить их при полном сил Махасене никто не решался. Возмущение ополченцев переросло в противодействие: началась драка, которая чуть не переросла в побоище подбежавшими кшатриями.
   Махасена настолько притерпелся к боли, что мог не обращать на нее особого внимания, слабость не мешала разговору с близкими. Урмила и Гуха склонились над ним, Критаварман торопил лекаря и отплевывался от распробываемого снадобья.
   Урмила приняла мольбу о прощении, выраженную не столько словами, сколько взором.
   - Ты не мог поступить иначе, государь, ты царь, а сын твой - твой наследник. Вчера он был помазан кровью и осенен истинной благодатью, - сказала Урмила. - Вот только не знаю, смогла ли бы я пережить своего сыночка, - царица всхлипнула и отвернулась.
   - Гуха... - прошептал Махасена.
   - Снова нужно драться, отец? - с неподражаемой детской серьезностью спросил царевич.
   - Я горжусь тобой... Если я умру - держись деда, Дхармараджи...
   - Я здесь, государь! - раздалось от отдернутой завеси.
   Дхармараджа не мог отдушаться от бега, и Шальва заглядывал внутрь со смешанным выражением радости и озабоченности. Голоса с испорченным махавришнийским выговором кого-то уговаривали и кличи заглушали их.
   - Что там, махараджа?
   - Я бы рад принести хорошие вести, сынок, но распря требует твоего вмешательства. Причина, как всегда, пуста, да за ней стоят непримиримые силы. Ты - один, кто возвысился надо всеми, и один можешь усмирить их. Созвать воевод?
   - Я хочу говорить со всеми сразу... Критаварман, Шальва, распахните крылья шатра, поднимите носилки... Потребуйте внимания...
   Урмила встрепенулась было, но возражать не посмела, сорвала с себя накидку и старательно укутала носилки. Махасену вынесли наружу и воздели на вытянутых руках.
   Царь Правды смог оглядеть поле битвы подобно жнецу, осматривающему поле после жатвы. Работа была сделана - и выполнена на славу... Хоолодный дождь сек ледяными струями разгоряченное тело. Растекавшиеся дымы укутывали долину, делая неразличимым любой вид на расстоянии перестрела. Всюду, где взгляд мог что-то различить, Махасена видел обращенные к нему лица - где темные от засохшей крови ран, где бледные от потери крови; с ними перемежались неестественно белые лики мертвых и распаленные гневом лица живых. Что же дальше? Новая битва? К чему она?
   Кричать Махасена не мог: его шепот не различили бы даже носильщики; передачу же своих слов другим он доверить не мог - бог весть какими его распоряжения дошли бы до последних...
   В полной тишине он поднял руку к небу: подобно танцовщику, движением кисти изобразил дождь, бурное течение ручья - и величавое движение реки; материнская окружность позволила обозначить Матерь-Гангу; резкие фехтовальные выпады - бой; вот правая копейная рука пала, как надломленный стебель банана - а левая словно омыла ее и обрядила невидимым саваном; тут же затрепетала языками пламени и закрутила клубами дыма; сложенная в щепоть кисть словно развеяла прах над волнообразным движением левой руки.
   Махасена остановился, не зная, как передать обуревавшую его мысль. Он обрисовал вновь трезубец - кшатрийский знак, и мотыгу - признак шудр; снова воды Ганги и развеянный пепел. Последнее движение окончательно обессилело его, рука свесилась через край носилок, и носильщики поспешили опустить наземь свою драгоценную ношу. Урмила склонилась над мужем, распялив на руках покрывало, лекарь возмущенно стал откидывать промокшие тряпки - Махасена жестом попросил оставить его, дать возможность посмотреть, какое же действие возымело его внушение.
   Было все так же тихо, только капли звучно и непрерывно шлепали по непокрытым головам. Махасене хотелось плакать от неведомого ему чувства бессилия: снова бой, распря, ненависть - он же желал совсем иного. Шальва приказал поднять своего господина вновь. Теперь Царь Правды увидел то, что таилось за безмолвием. Не словами, неверными и изменчивыми по сути, не речью, которая может быть непонятной для собравшихся со всех краев материка, - десятки, сотни рук жестами танца, предназначенными для взывания к богам и оттого могущими повествовать только правду, все далее и далее разносилась благая весть Махасены. Дождь уносит пепел кшатриев и шудр в Камалу и успокаивает их в Ганге; сами боги дают знамение - пусть сольются в одном потоке кшатрийская доблесть и стойкость шудр, превознесут свою отчизну в славе и мощи. От матери-Земли начинают все арья свой путь и равно заканчивают его в матери-Ганге. Так столь ли велика разница, чтобы из-за нее убивать себе подобных?
   Махасену опустили вновь, на сей раз полностью обессиленного. Победитель в самой страшной битве эпохи не мог видеть, как его закрыли крылья шаптра, он не видел, как расходились ополченцы и вновь сводила ряды объединенная рать. Махасена возвысился вновь - и на сей раз одержал самую великую победу из тех, что дается в награду смертным. Он одарил всех своей победой - и никто не счел себя побежденным.
   - Шудры завоевали свою державу, - молвил Дхармараджа.
   - А кшатрии - вечную славу! -эхом отозвался кто-то из толпы. - Каждому - свое...
   Дхармараджа побрел к колеснице и размышлял над тем, что Чакраваке трудно будет на сей раз возразить против очевидного: истинная победа совершается только тогда, когда не бывает побежденных.
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ АШВАМЕДХА
  
   Глава1. Индрапрастха.
   Стяг Правды утвердился над Абидхурой, и под сенью его оказался весь материк. Цари, по мере известий об исходе битвы исполинов, спешили изъявить покорность; сопротивляющиеся повторили судьбу Харимьюна, настигнутого и опрокинутого.
   Успехи объединенной рати послужили лучшим бальзамом на изъязвленное тело Махасены, вместе с природной махавришнийской крепостью они излечили Царя Правды ранее, чем это смогли предположить лекари. Уже на десятое утро после всесожжения на правом берегу Камалы он смог почтить восход благодарственным жертвоприношением. В следующее полнолуние он полностью вернул себе силы и смог принять участие в ратных упражнениях.
   Как только восстановление силы и духа позволили предстать ему перед подданными - Махасена поспешил к своим соратникам. Царю Правды доложили об окончании сбора добычи: количество ее, собранное с павших кшатриев и полученное выкупом за живых, превосходило всякое вероятие. Разделенное поровну, оно делало ополченцев весьма состоятельными людьми. Махасена не видел другого способа выразить свою благодарность, как наградить каждого его равной долей. Сборщики добычи и казначеи Видуки со всем тщанием и честностью поделили груды золота по спискам. Махасена вознамерился выдавать долю каждого лично, благо уцелела из переправившихся на Абидхурское поле едва треть, а доли погибших, выделенные во вспомогание их семьям, уже были загодя отосланы старостам и градоначальникам.
   Но отборные из ополченцев призвали Царя Правды отказаться от своего замысла.
   - Мы - шудры и вайшьи! - сказал Гхора. - Наш удел - приобретать все потребное честным трудом и услужением; а добыча, теплая от крови, взятая с меча, составляет пропитание кшатриев, и взять ее мы не вправе. Сие было бы против Правды - не для того поднялось ополчение, чтобы изменить заповеданное богами и предками. Если ты желаешь одарить нас, расплатиться за верную службу - сделай это способом, соответствующим нашему положению. Умерь налоги до святой шестины, раздай пустоши новым насельникам, опрокинь закладные камни, не сзывай худой люд на прокладку дорог и возведение валов. Рассуди сам, государь, нужны ли общинам торные пути для царских колесниц и крепости махарадж? Если у купцов возникнет нужда в торговых путях - пусть сами мостят слитками путь обозам. А славным царям нечего отсиживаться за стенами от набегов барбаров или опасаться умиротворенных общин. Не удивляйся малости нашего желания, Царь Правды, ты - кшатрий, и тебе невдомек, какое богатство таится в земле, стоит подойти к ней с истинной заботой. Никакая золотая россыпь или алмазная копь не сравнится с благодеяниями матери-Притхиви к своим сыновьям!
   Как ни бился Махасена, указуя на невозможность в своем положении оставаться в неоплатном долгу, ополченцы разошлись восвояси, не осквернив себя ни единым колечком из бранной добычи. Столь же твердо держались полки Черной рати, приведенные Анахушей после победоносного похода объединенного воинства. Ветераны сочли свои доли как получение окончательного расчета и роспуск овеянных славой полков. Воины-шудры окружили Махасену на сходке, предъявляли шрамы и свежие раны, показывали стопы, истертые от бесконечных переходов, натертые ремнями шлемов подбородки. Единицы уцелели от злосчастного Большого полка мадров, едва десятый - из облачившихся в красные плетенницы и увидевших сияние Каркотаконагары в первом походе, едва пятый - из вырвавшихся из Тонкурского сидения. Они бросали все, лишаясь имения и состояния в сословии, благословения родовых богов и помощи родичей.Черная рать стала их общиной, борьба за Правду - их судьбой. Куда было возвращаться им - на заросшие пепелища? Чем заниматься после победы - возвращаться к беспросветному непрерывному труду? Ратники успели отвыкнуть от мирного труда: отрава молодецкой бранной жизни пропитала им души и отвратила от прежнего постылого существования. Махасене стоило большого труда разубедить своих соратников, уверив наконец, что подобного роспуска он не держал и в мыслях. Властителю материка нужна была не дружина, не гвардия, но целая армия, не столько многочисленная, сколь ладно устроенная, не столько составленная из славных витязей - как более склонная к подчинению, ищущая не славы, но обуянная рвением наилучшего исполнения приказа. Ничего способнее он и желать не мог, как держать при себе Черную рать, восполнив ее потери и усугубив другие рода войск, ранее не имевшиеся в ней.
   Шло время - и исключались военные заботы вместе с расходящимися отрядами победителей и побежденных; приступали дела мирные. Махасена склонности к ним не имел, равно как и возможности к их разрешению. Почти отроком вступил он в свою колесницу - и сошел с нее зрелым человеком. Лучшие годы, которые положено было потратить на изучение и первые опыты в управлении, он провел упражняясь и изощряясь в науке истребления. Лучший полководец эпохи, ровня легендарным героям и богам, внезапно достиг желаемого - и осознал, что его способности бесполезны в новых условиях. На его счастие, желание благоденствия Арьяварты не было чуждо мудрому Дхармарадже: приключилось нечто неожиданное, что заставило стареющего махараджу вернуться в воспоминаях в свою молодость, к обстоятельствам рождения зятя. По иному раскладывались гадательные кости, и думалось Дхармарадже, что не зря были завязаны Кришной смерть Духшасаны и рождение Махасены. Как двадцать три осени назад, вновь Дхармарадже доставалось в удел мирное управление страной, и человек, близкий ему, начальствовал в делах военных. Вот только крохотное царство каркотаков разрослось ныне до крайних пределов материка, и Махасена, что был в том же возрасте, что и Духшасана, был вождем куда знатнее последнего. Не оплатил ли буйный, но благородный Духшасана своей смертью высокую участь своего племянника по жене? А несчастный Дурвишаха? Какова была его роль в Игре Господа? В любом случае, в богоизбранности Махасены сомневаться не приходилось.
   Достойной помощницей Дхармараджи оказалась Урмила. Ветренная принцесса помимо болтовни и проказ юности присматривалась к распоряжениям отца; годы проведенные вместе с Махасеной обогатили ее познания настолько, что она частенько и весьма деликатно советовала отцу.
   В ведении Видуки осталась большая политика и зарубежные связи, тут главнейший советник прямо блаженствовал, составляя интриги и заговоры, чиня препоны противникам своего господина, причем орудовал с такой сноровкой, каковая приводила в изумление даже его бывшего учителя. Чакравака не хотел оставаться вторым главным советником при державе и просил отпуска, но поскольку в его советах и сведениях нуждались решительно все, шудра с грустной улыбкой принужден был наблюдать, как другой исполняет его заветную мечту.
   Главнейшей заботой мирного хозяйствования была подготовка к раджасуйе Махасены, но не тому обыкновенному венчанию на царствование, которое он испытал еще на семнадцатой осени. Нет - и еще стократ нет! Не царь-раджа, на владыка-махараджа, но подлинный Чакравартин, вращающий колесо бытия, властитель материка и всего мира - вот кем стал махавришнийский царек и вожак шудр! От сотворения нынешенего мира, за канувшие в вечность миллионы лет, только двенадцать смертных становились вровень с раджой богов - Индрой. Их победоносные войска воевали во всех мирах, изгоняя повсюду асуров и утверждая благую власть богов. На последнем Чакравартине, Юдхиштхире Пандаве, закончилась Двапара-юга. Три тысячелетия Кали-юги смогли породить только одного исполина, равного предшественникам, - Махасену Махавришния, дальнего потомка брата Чакравартина Арджуны. Родовая мощь Лунной династии и благословение на избраннике Кришны воплотились в одном человеке. Важнейшее событие мироздания требовало и отпраздновать соответственно. Зарево жертвенных костров должно было стать зарей нового мира, Царства Правды и Справедливости.
   Отражением событий земных должны были стать небесные знамения. Арья исчисляли время шестимесячьем, парваном, в конце и начале которых могли происходить лунные затмения. Парваны составлялись по семи в ряду: Абидхурой заканчивался парван Ямы, самое несчастливое время. Раджасуйя должна была произойти в шестом парване, во владениях Агни, предсказывающем всеобщее благополучие и спокойствие, убыль мора и смерти, изобилие во всем.
   Ожидать этого нужно было без малого три осени, что было на руку арьям - иначе бы они просто не успели бы обеспечить достойное празднование.
   Абидхурский стан, продолжавшийся оставаться ставкой Царя Правды, тяготил Махасену. Он не имел действенного воздействия на мирное устроение материка, поскольку не считал себя вправе вмешиваться в малопонятное дело; к покою и неге был просто не приучен.
   На утреннем возлиянии Махасена приблизился к Дхармарадже и, как о мелкой услуге, попросил присмотреть за державой в его, Махасеново, отсутствие. Махараджа так и застыл с черпаком: зять, устыдившись, пробормотал неловко, что желает по примеру Пандавов совершить паломчество по материку, почтить обходом святые тиртхи. Много что передумал Дхармараджа, пока подбирал слова для увещевания, да ввиду полной бесполезности так и не произнес их. Ну что тут можно сказать?
   - Царица осведомлена? - наконец спросил махараджа.
   Вместо ответа Махасена поднял левую руку с навитой на нее лентой с вышитыми Урмилой оберегами: женской любви и верности предстояло оберегать мужа в новом странствии.
   - Легкого хода твоей колеснице, Царь Царей! - со вздохом благословил махараджа. - Когда выступает отряд?
   - Отряд? - настала очередь изумляться Махасене. - К чему он? Не по вражеской стране, чай, предстоит идти. Благослови Шальву и Критавармана с его возничим - и мы тут же отбудем по утренней прохладе! Храни тебя Кришна, благословенный махараджа, а уж за тобой держава не пропадет!
   И они исчезли - на снаряженной по-охотничьи колеснице без всякого знака и неуклюжей повозке с двумя куланами, на которую взгромоздился почтенный пурохита.
   Они начали свою продакшину от Пушкары, тиртхи Бога Богов. В полнолуние Карттики паломники спустились при занимавшемся восходе по ступеням гатхи, и вода одного водоема омыда их благодатью всех тиртх.
   Отсюда, от сердцевины материка, кроры кроров верующих начинали почитать обходом святую Арьяварту, ее богов и святыни. Затерявшись в толпе паломников, спутники Махасены пустились навстречу водам Южного Инда, что ласково омывал осенние мели. Лингамы Шивы отмечали их путь. Все увеличиваясь в числе и размерах, они выводили к святейшему месту всех шиваитов - храму в Удджайини. Махасена почтил своего родового бога, известного ему под именем Пашупати, и один из ликов троицы - Тримурти. Свирепый Рудра-охотник, покровитель кочевников Пашупати, аскет с горных пиков и разрушитель мироздания, Владыка танца, коим он создавал и разрушал миры, привлекал к себе множество верующих. Иные нравы отличали их от бхакт Кришны. Махасена с благоговением покинул Владения Махакалы, направляясь в сторону заката к побережью.
   Там все было овеяно славой и величием Кришны; там доброхоты из местных показывали лесную поляну, где славные ядавы уничтожили друг друга в опьянении стеблями травы, - и даже то дерево, под которое возлег в печали от исполненного своего пророчества сам Кришна и, будучи принят за оленя, поражен охотником по имени Смерть. А чуть далее владыка западного океана выстраивал ряды валов над тем местом, где некогда блистала Дварака, стольный град ядавов, создание Кришны. Три тысячи лет назад океан уступил это место Господу, но немедля вернул под сень волн после Его вознесения. До сих пор море подносило паломникам камни, меченые чакрой и трезубцем.
   Торговцы тканями, направлявшиеся в Барбаристон, подобрали спутников Махасены и высадили их в устье Инда, уговорившись вместо платы, чтобы паломники испросили в святынях благословления почтенному роду вайшьев. Не опознанный никем, Чакравартин поспешил покинуть горластый торговый город, пропитанный тленом наживы, и омылся в тиртхе Владыки вод.
   Грубо сбитая барка повлекла их вверх по Инду. Несчастный запад материка, непрерывно осаждаемый ордами барбаров, проплывал низкими глинистыми берегами. Некогда там, в верховьях Инда, в легендарном Пятиречье, билось сердце Арьяварты. Тогда и Инд был полнокровнее, не в пример нынешнему, чье величие непрерывно оскорбляли местные обыватели: когда им было недосуг дожидаться перевозчика, они лезли в воду с наполненными бурдюками, а крокодилов, хранителей вод, отгоняли меткими ударами палки по носу. Население тут было смешанным, разоренным нашествиями. Они едва помнили о великих первых походах арьев. В Пятиречье лишь немногие брахманы, хранившие место появления на свет своего сословия, да пришлые досужие паломники поддерживали святость немногих тиртх, уцелевших от всепоглощающего времени. Все красноречие Критавармана не могло оживить занесенные песком или илом городища, вызвать именование тени забытых царей. Неизвестно было даже, чьи это селища - в древности покоренных дасью или же следы недавнего разорения в среде арьев.
   Далее Махасена шел следом за своими предками, открывавшими для себя богатство и величие материка. Святая Сарасвати привела его к полю Куру. С трепетом вступил Махасена через южные ворота на поприще деяний своих предков и богов. Почитая по пути возлияниями богов, предков и риши, Царь Правды почтил продакшиной Курушетру и склонился перед пятью прудами Пурушурамы. Некогда в отмщение за бесчестие сама аватара Кришны заполонила эти пруды кровью кшатрийского сословия, истребив его подчистую. В сомнении стоял Махасена у покойных вод; не судьбу ли Рамы-с-топором повторял он сам, подвергнув во имя шудр избиению своих собратьев? И при взоре на Локоддхару другие мысли посещали его - именно здесь Кришна в образе вепря извлек из пучин хаоса землю. Так что же извлек Махасена из волн разброда и смут? Обряды властно вели Махасену за собой. Через восточные ворота он снова вступил на поле Куру и почтил его повторной продакшиной. И вновь доверились паломники Сарасвати, по ее истоку, изрядно поплутав в горной стране, вышли они к муравейнику под засохшей плакшей, откуда истекала земная Ганга. Гордые отроги Гималаев рождали ее, и, зачарованные их величием, спутники Махасены отправились гиблыми перевалами к истокам других великих рек-богинь. Не многие решались на это - вода возлияний застывала и обращалась в лед на руке... Им пришлось дожидаться жары, прежде чем перевалы очистились от снега и пропустили немногих смельчаков к тиртхе. Боги хранили своих угодников на заваленных перевалах, ледяных склепах и острых гребнях скал. Чуждая и невероятная красота Гималаев оледенила их сердца, но матерь-Ганга приняла вновь в свои теплые объятия и привела к своим Вратам, где воды ее встречались с равниной.
   Далее их ждал пресвятой Варанаси; особым почтением здесь пользовался Баньян Неуничтожимости, на котором малыш Кришна беззаботно играл в пору безвременья, во время сна Брахмы.
   Стоит ли перечислять все Гангские святыни, где каждая пядь освящена стопой праведника, каждая былинка взлелеяна искренней верой, каждая струя реки просветлена благочестием. Их было несметное число, так что вздумай паломник почтить их все по чину, ему пришлось бы привязать себя здесь на несколько перерождений. Так и пришлось бы скитаться бедолаге от высших миров до земной юдоли... Спутники Махасены миновали их на легкой ладье; Критаварман поторапливал Махасену - близилось время великой раджасуйи, а впереди еще лежала добрая половина окружности материка. Сама Ганга служила им гатхой для омовения. Матерь приняла поклонение своего сына и вынесла во время ночной стоянки к ногам царя кусочек шалаграммы. Струи дочери-Гандаки и матери-Ганги вымыли в куске камня полость, в которой насчитывалось четыре внутренних слоя - именно о стольких аватарах повествовал камень.
   Пользуясь священным кшатрийским правом вызова, Махасена являлся во дворцы царей. Дабы не быть узнанным, он обматывал лицо концом тюрбана и покрывал могучее тело истертой накидкой. На вопрос о причине, по которой гость соблаговолит посетить двор, незнакомец ставил забитый золотом ларь против телки из царского стада. Решить спор предстояло поединку с самим царем. За кшатриями водилось множество обетов, один чуднее другого, так что сам вызов удивления не вызывал. В изумление ввергал вес золота в закладе.
   Испив из одного кубка в знак приязни и призвав в обряде богов в свидетели, поединщики выходили во двор. Описывать дальнейшее нет нужды. Махасена как должное принимал свою победу и искреннее поздравление состязателя. Цари сулили таинственному незнакомцу не телку, стада, лишь бы тот остался в дружине или наставником в мастерстве - все было бесполезно. Незнакомец ссылался на некие обстоятельства, одаривал ответно по-царски и подряжал служку доставить телку в крохотную обитель Гангского дола. За год-другой там собралось изрядное стадо. Если бы кто из посторонних поставил себе труд сосчитать самих коров - без народившихся телят - то обрел бы число сто и разгадку странных происшествий, поскольку обряд хищения коров был главным посвящением в махараджи. Благочестивый пурохита имел свои заботы: ему надо было посетить сто восемь священных водоемов Арьяварты. Вода каждого из них в запаянных священных кувшинах составляла главное содержимое его повозки.
   Не скоро величавая Ганга вынесла ладью в море. Критаварман со значением указал в дельте место, где святой Капила одним взглядом сжег шестьдесят тысяч сыновей царя Сагары, помешавших ему в благочестивых размышлениях.
   Махасена поспешил успокоить пурохиту:
   - Я не собираюсь посягать на права жрецов, так что мне нечего опасаться испепеляющего гнева святых мудрецов, - и царь в последний раз поклонился Ганге. - Спасибо тебе, матерь, за твою заботу о смертных: ведь ради успокоения праха чванливых и надменных царевичей спустилась ты с небес на земное ложе, и всемогущий Шива принял твою мощь на свое темя.
   Вновь океан, обнимавший материк, принял паломников, и тамильский торговец повлек их к югу. Здешние края не изобиловали святынями: и по сию пору арья были здесь в меньшинстве. Весь восточный берег материка, постепенно сближавшийся с западным, хоть и славился крепкостенными городами и многочисленными ратями, но не преподнес Арьяварте примеров истинного благосчестия. Разнузданные и кровожадные дравидские боги все еще возвышались над своим темным людом; золотое сияние арийского мира спорило в джунглях с тьмой изначальных времен.
   Тамил миновал гряду крохотных островов - остатки моста через океан, выстроенного Хануманом, и доставил их в Ланку, что некогда была полем битвы Рамы с Ревуном Раваной. Великий совместный поход арьев и туземцев низверг гордых ракшасов. Но обитавшие здесь тамилы не сохранили память об этом: остров считал себя отделенным и от материка, и от общей арийской судьбы. Для паломников Ланка была только местом пересадки - отсюда отплывывали парусники, огибавшие Джамбудвипу с юга и высаживающие желающих у мыса Коморин, где сходились в узкую отмель Малабарский и Коромандельский берега материка.
   Вершина исполинского трреугольника, чьим основанием служили выросты Гималаев, была почтена тиртхой Каньей. Здесь некогда под отвесными солнечными лучами Варуной был положен предел великому походу арьев, но не Махасене, что с отмели долго вглядывался в лазурные воды океана.
   Проплывая закатным берегом - и завершая огромный круг - Махасена не мог не удвляться своему деянию. Теперь, запечатленный в памяти в важнейших частях и как бы распластанный в умственном чертеже, материк весь лежал перед ним. Царь Правды бился над разрешением загадки, которая так и не была разрешена последующими поколениями: отчего власть над материком досталась именно ему? Отчего битва на далеком Севере отдала Юг победителю? Махасена вглядывался в океан, словно надеясь отыскать там решение: что за тайные силы - морские течения, напор ветра, движения чудовищ властвуют в глубине, порождая на поверхности лишь смятение волн. И можно ли отгадать происходящее на самом деле по поверхностному волнению...
   Смена веков изменила облик Индрапрастхи: перелом эпох сокрушил былую славу столицы потомков Бхараты.
   Оплывшие валы, едва угадываемые за буйной порослью, некогда прямые просторные проспекты, сузившиеся до извилистых тропок в чаще, осыпавшиеся стены зданий - такова была столица Пандавов, когда туда вступило войско Махасены.
   Обитатели леса Кхандавы по-своему приветствовали Царя Царей: возмущенно заверещали белки, стаи летучих мышей затмили небосвод в неурочное время, многогласное шипение пляшущих кобр донеслось из развалин. Вездесущие лангуры явились несметным числом и в подражание людям принялись развешивать цветущие лианы по развалинам и осыпать проходящих лепестками. Даже их оживление и неподдельная веселость выглядели жалкими и убогими при воспоминании о крорах кроров счастливых и роскошно одетых обывателей стольного града всех материков.
   Омраченный этими мыслями, Махасена пробрался к рассыпавшемуся в прах царскому дворцу. Буйная всепроникающая природа не посмела посягнуть на мраморные ступени, которых касались ступни героев и богов. Зеленая кипень билась в обломанные края, робко пробиралась по щелям, чтобы принести подношение цветом вьюнков к остаткам алтарей. Огромный дворец, низвергнутый до основания стен и умаленный до пъедесталов колонн и обелисков, лежал перед ними, раскрытый солнцу и ливням. Он проходил анфиладами залов и бродил среди обломков колонн - они казались пнями выкорчеванного исполинского леса. Свита и охрана робко толпилась у врат - им казалось что только Махасена, отпрыск былых владельцев дворца, мог невозбранно ступать по праху славы своих предков.
   Каково же было всеобщее удивление, когда из-за ряда разбитых торсов вышел человек и позволил Махасене приветствовать себя.
   - Кто ты, благочестивый? - вопросил Царь Царей, верно угадав в незнакомце брахмана.
   - Я - тот, кто ждет! Я узнал тебя, Чакравартин, ты воплотился вновь в своем отпрыске и дал мне счастье узреть тебя очами своего потомка...
   Бредом показались те речения Махасене, но нелепое в обыденной жизни могло быть верным здесь, среди величественных руин, все еще прислушивающихся к отзвукам минувшего.
   - Ты проживаешь тут один, святой муж? Что за нужда удерживает тебя в глуши, где давно не слыхать людского говора?
   - Помилуй, Великий, неужто ты глух? Эхо от стен доносит топот полчищ, обременявших некогда землю, и шелест одеяний придворных красавиц, посрамлявших самих апсар. Мы беседуем с тобой под сенью портала, увитого распустившимся жасмином, чьи колокольцы отражаются в серебряных листах облицовки...
   Махасене на миг показалось, что река времени хлынула обратно, и волны ее оживили город... Дальние крики рубщиков леса, свиристение цикад, палящее солнце вернули его в сегодня.
   А безумный жрец продолжал:
   - Ах, да, ты же не видящий, ты - творящий! Одним боги даруют умение видеть незримое, другим делать неводомое... Пойдем же, я покажу тебе алтарь твоих предков. Этот огонь тлеет здесь сотни поколений своих хранителей: он ни разу не угасал с того мига, когда Юдхтштхира покинул свой дворец и отправился в паломничество на север.
   Махасена в смущении подступил к горке пепла. Слабый огонек, питаемый смолистыми веточками, ваздрогнул и угас. В недоумении обернулся Махасена за истолкованием знамения, но лишь прах и пепел лежали грудой у обломков решетчатых перегородок. Происшествие так и осталось без разъяснения. Мановение воздуха, привнесенное одеяниями придворных, взметнуло и рассеяло пепел родового очага без следа.
   Топот и грохот заполонили руины. Вереницы носильщикорв пробирались глухими тропами к дворцу, а отряды лесорубов, двигающиеся рядом, крушили заросли, расчищая путь повозкам. Цепи слонов пробивались по Раджапатхе: передние из них то таранили стволы, опрокидывая их, то припадали на передние ноги и поддевали клыками невыкорчеванные корни ; древесные обломки и ворох листьев взлетали над ними. Деятельное настоящее вторгалось в мечтательное прошлое, и минувшее исчезало в густых тенях зарослей, растекаясь в трещинах порушенных стен.
   В последней дневной страже Раджапатха была расчищена от ворот Агни на востоке до царского дворца; сам дворец расцвел тканями шатров и запон. Розмыслы по наитию разобрались в замысле божественного зодчего, чудесносоздавшего этот лворец. Завеси по чину отделили царские покои от пиршественных чертогов приемный зал от служб, малых храмов от жилых хором. В надлежащих местах, где оружие и доспехи предшественников избороздили облицовку, встала стража. На закопченных камнях алтарей вспыхнули огни; певец, долго бродивший меж стен и хлопавший перед ними в ладоши, уловил вдруг нужный ему отзвук и уселся именно там, где замысел зодчего уготовил наилучшее звучание струнного орудия. Словно все восстановилось по-прежнему - от слоновника до царского покоя, но колыхаемы были временные стены, и ночь заглядывала с усмешкой сверху на напрасно суетящихся людлей. Звери, согнанные с прежних нор, мудро и терепеливо пережидали неожиданное пришествие. Они знали вечную истину: "Любое место тысячелетие - город, тысячелетие - джунгли" и верно чуяли, что власть чащи еще не кончилась.
   Они не отступили от своего даже поутру, когда толпы людей переполнили все тропы и дороги, не смутились гулом и разнообразием вновь прибывших, не испугались перестука топоров, очищавших риуны от запрослей. Это только людям казалось, что прежняя жизнь заплескалась в былых временах, что толпы царей заполонили площадь и вновь прибывшим подолгу приходилось ожидать своей очереди предстать перед Чакравартином с данью и изъявлениями покорности, что сонмы жрецов воскурениями и всесожжениями заполнили небо дымами, а высь - благочестивыми молениями, что по мановению ока воздвиглись ряды торговцев и хижины ремесленников, вновь сделались непроходимыми улицы - а услужающие, бродяги и подвижники, плясуны и воры, праздношатающиеся меж добронравными людьми увеличили сутолоку до крайности. Земля по исконней своей мудрости обнадежила малых тварей в терпении, и ясное небо даровало им прозрение людской тщеты.
   Но настал день и час, когда стихло человеческое скопище - а вслед им замерли джунгли. Владыка явился пред своим народом.
   Исхудавший от многодневного поста и утомленный от многолетнего подвижничества, царь все же шествовал твердо, и гул его шагов отдавался эхом в сердцах людей. По-прежнему стан его был покрыт истертой и иссеченной аджиной: мани махавришниев, шнур дваждырожденного и кольцо из куша составляли все его убранство - а всем казалось, что сияющий фарн, истинное украшение подлинных царей, венчает его чело.
   Царь взошел на помост - что вспомнилось ему? Что задерживало его речь?
   - Любезные подданные мои! - наконец промолвил он. - Я стою пред вами наг душой и чист телом. Вы следовали за мной в бой, вы шли за мной на труды и тяготы, всюду я был с вами. Хотите ли вы и далее видеть меня вождем?
   Все в безмолвии преклонили колени. Все сословия и племена материка признавали Махасену Махавришния, сына Шатаратхи, своим царем. Выбранные от сословий приблизились к нему. Резник взошел первым, и красная плетенница коснулась обнаженных плеч царя. Молниеносный взмах серповидного ножа очертил легкий надрез вокруг губ Махасены - и святой брахман приблизился с платом и осторожно промокнул проступившую кровь.
   - Вам, брахманам, в памятование о создании вас из уст Первочеловека-Пуруши, надлежит быть устами царя и благовестителями его Правды, - возвестил Критаварман.
   Следующим седоусый кшатрий принял благородную кровь из царской длани.
   - Вам, кшатриям, созданным из дланей Пуруши, - быть руками царя, столь же сильными и верными.
   Вайшья склонился обтирая кровь, точившуюся из разрезанного бедра.
   - Вам, вайшьям, из бедер Первочеловека рожденным, надлежит служить опорой владыки!
   Шудра пал ниц, принимая из плат излившуюся из ступни кровь.
   - Вам, шудрам, из ноги Пуруши созданным, - быть в служении царю! - закончил Критаварман.
   И тогда сказал Махасена:
   - Верные подданные мои! Храните кровь мою, ибо я теперь сам рассечен и стал вашей плотью, как и вы моей, жертвой за вас! Вы - плоть от плоти моей, сыны и дочери мои, а я вам - отец родной! Одна кровь отныне струится в наших жилах, и, коль я свершу нечто неподобающее, противное семейным устоям, - взовите ко мне с платом моей крови, и пусть свидетельствует она о моем неисправлении, пусть вопиет о моих грехах.
   - Пусть вслед народу приблизятся мои братья-цари! - велел Махасена.
   По старшинству и чину подступили цари. Властители махараджа, великих царств, поднесли Чакравартину золотой престол, изукрашенный соцветьями рубинов, - то злато уборов самовластных владык было переплавлено в седалище одному из них и рубины из венцов цепко удерживались в коготках креплений; призрачные алмазы возвышали возглавье.
   Их ближние данники преподнесли царское ожерелье-мани. Впервые златокузнецы отошли от привычного образца, служившего скорее частью доспеха, впервые только красота и изящество претворились в дивной кузне.
   Удельные властители поднесли царские сандалии.
   Слуги проворно облачили Царя Царей в надлежащие регалии, увенчали шлемом с павлиньим пером, выставили рядом белый зонт и белоснежный стяг. Махасена привечал каждого, приносившего присягу, распрашивал о здравии родителей, одобрял доброе потомство и отмечал храбрость - истинное украшение кшатрия, причем равно удостаивались похвалы как подвиги, проявленные против него, так и возвышенные в других войнах.
   Жертвоприношение шло своим чередом. Суровые брахманы, озабоченные его правильным ходом, мало обращали внимания на все остальное. Самое важное творилось ими: они силой песнопений преобразовывали мир, и согласно их указаниям вновь сходила на землю горняя благодать и возрастала чудным плодом - державой давно угасших эпох. Само время текло вспять и, вынеся на берег образ давно прошедшего, застывало теперь уже навсегда. Велениями брахманов и деяниями царей на земле вновь устанавливалось царствие благоденствия. И само жертвоприношение казалось началом процветания: сколь бы ни было людей, всяк получал свою долю от жертвоприношения, и чудным образом не оскудевала рука дающих.
   Махасена говорил так:
   - Любезные подданные мои! Перед вами объявляю я о смыкании прошлого и будущего, о том, что кончилась печальная пора безвременья настоящего. Я перебрасываю золотой мост от великого прошлого к великому будущему. Я провозглашаю новую эру, тараном пробившую кромешную круговерть бед и тягот; если ранее неведение гоняло историю кругами от кратких расцветов до все увеличивающихся падений, то теперь я открываю вам прямой путь! Ступайте же, ибо нет конца у этого пути!
   Таково было начало ашвамедхи - вселенского жертвоприношения коня, которое и делало жертвователя истинным Владыкой. Сам Индра, раджа богов, возвысился только благодаря ему и смог совершить его сто раз - что ж, основанное в тот день царствие могло повторить это действо сколько угодно раз. Для отпуска на волю жертвенного коня нужно было покорить еще четыре стороны света, подземное и небесное царство - но это было вопросом времени, не более...
   Цари подносили дань, все, чем была славна и обильна благословенная земля Арьяварты. Первейшим их подношением была земля, куски дерна, вырезанные из сердцевины царств. Бережно хранимая в богато убранных ларцах, земля передавалась новому Владыке, и Чакравартин проносил частички своих владений над всеочищающим пламенем, знаменуя тем самым обряд венчания.
   Следующим подношением было оружие тех царств - то самое.,которым прославились правители и сберегалась земля.
   Затем следовало золото, вторая составляющая могущества царств. Иноземцы всегда так удивлялись количеством солнечного металла, переполнявшего Джамбудвипу, что им представлялось, будто золотым песком усыпаны отмели светлых рек, а горы были прямо самородками под тонким почвенным слоем. Чужеземцам было невдомек, что только северо-западные плоскогорья разрабатывали золотые копи, пусть даже одни из богатейших на всех семи материках; остальное золото стекалось со всех десяти концов света в обмен на прочие богатства Арьяварты.
   Изобилие материка было немыслимым, и только образцы его лились непрерывным потоком на плечах и руках носильщиков - шествие это продолжалось не один день и вконец утомило присутствующих, породив на тысячелетия вперед устойчивую веру в превосходство Индии над прочими разделами земной тверди.
   Когда перед помостом Владыки проносили золото - казалось, что ударом победоносной ваджры-молнии Чакравартина рассечена земная твердь, и золото, текущее в жилах матери-Земли, излилось на поверхность. Солнечный свет соединился со своим земным порождением - блеск этот был невидан и непереносим, так что множество народу ослепло. Один Махасена как подлинный царь, мог не мигая зреть соединение небесного и земного могущества.
   Болезнь, причиненная богатством, богатством же и была излечена. Следующим разрядом шествия был самоцветный. Владыке было преподнесено чудо Голконды - алмаз царственного красноватого оттенка с кулак величиной, обладающий пятью благоприятными положениями, восьмью одинаковыми гранями, шестью вершинами с острыми краями чистого и легкого цвета. Острия его лучей пронзили преграду слез и тьму слепоты; вслед за ними ворвался свет дня и великолепие шествия. Самоцветы тащили попросту - мелкими корзинами. Близился закат, но наступил он раньше: груды рубинов отблеском своим отбросили кроваво-красное сияние на небосвод. Аравийские изумруды цвета бахри, морского по-тамошнему, заполонили призрачным зеленым сиянием дорогу шествий так, что носильщики обрели вид ночной нежити. Сапфиры превратили шествие в процессию на дне океана - настолько обильны и густы были переливы густо-синего цвета на стенах домов; сходство усиливал жемчуг, раскидываемый горстями наземь и в толпу. Все было усеяно крупноскатными зернами, и земля обратилась в песчаное дно.
   Шествие самоцветов двигалось всю ночь, но о поре отдохновения напоминал только чернеющий вверху небосвод, глядящий в мир частыми очами звезд. Тьма совершенно умалялась светом факелов и светочей. Не было и не будет ничего чудеснее и изумительнее этого зрелища можества самоцветов, блистающих внутренним огнем и отражающих огоньки светочей, бросающих всполохи света в иссиня-черное небо.
   Здесь были агаты, разноцветно-полосатые, зигзагчатые, со смежающимися кругами; топазы с переливами и искрами; густо красные и огненные гранаты, жемчуга и прочие самоцветы, коим не было числа и меры.
   Шествие продолжали посольства всего земного окоема, поспешившие дорогими дарами отвратить от себя гнев Владыки мира.
   Северные горные племена заполонили скотные горы овечьими отарами, стадами яков и вереницами верблюдов, а мастерские завалили доверху шестяными изделиями, редкими в Арьяварте. Чины увешали стены дворца Пандавов завесями из своего изумительного шелка, и желтые драконы ярились на них, знаменуя тем самым царскую власть и благословение небес. Дружественное послание властителя Поднебесной было начертано на драгоценных нефритовых табличках; перевод на санскрит был выполнен на благородной снежно-белой яшме. Других диковинок сего трудолюбивого и изобретательного народа, преподнесенных в тот день, просто перечесть было невозможно.
   Восточные заморские земли, обиталища чудовищ, выслали человеческие посольства, на челнах-однодревках, доставивших оловянные слитки. Один из челнов в виде редкости с грузом и корабельщиками предстал перед Владыкой. Целый выводок драгоценных - на вес золота - мускусных кошек был передан на забаву Урмиле. Заморские пряности вступили в бой с местными на обладание нюха Царя Царей и были почтены его благосклонностью.
   Юг представили арабские торговцы. Опасаясь соперников-арьев, они изображали юго-западное заморье страной дикой и пустынной, не достойной внимания просвещенных арья. Вожди Мадагаскара предоставили местный сорт бетеля и выловленную там огромную птицу ростом с быка и яйца ее размером с ведро. Противолежащий от Джамбудвипы материк предоставил эфиопский оникс и малахит необработанными кусками - якобы, из-за дикости туземцев.
   Сама Аравия превзошла всех благоуханием мирра и алоэ. Арабы напомнили, что дворец Пандавов был выложен на растворе, затворенном на аравийских ароматах, и дух тех благоуханий, добытых давно истлевшими людьми из давно рассыпавшихся дерев, до сих пор витал в воздухе. Зеленые изумруды всех оттенков и топазы украсили подношение западного заморья.
   Круг запредельных земель замкнули алые рубины горного Бадахшана и бирюза из Парса.
   Шествие даров завершилось тогда, когда вконец отупевшие от блеска и величия люди уже не понимали, зачем они здесь и что здесь происходит.
  
  
   Глава2. Поход на Север.
   Мощь, дарованная Владыке, да изольется благодатью на изнуренную Бхаратваршу!
   Да снизойдут на землю ласковые дожди!
   Да утихомирится взметенная народная стихия и вернется в прежние берега к привычным занятиям!
   Да будет так! - Сваха!
   Тяжелая нива досталась Махасене Великому - от былой святой Арьяварты остались одни руины; приходилось бросать истощеную росчисть, что дала чудесные всходы, да изнемогла в произрастании; отряхнув прах былого пепелища, возводить новое сооружение державы Бхаратварши, страны потомков Бхарата. Смирилась напрасная гордыня царей и махараджи. Милостиво протянул к ним Всемогущий длань дружбы и поднял побежденных от позора. Правда обняла Закон, и воцарились они вместе в опустошенной стране, за которую вели столь долгий спор. Союз тот был сопровождаем благоприятными знамениями и породил благоденствие во всех краях: ибо отныне жестокую суровость Закона смягчала Правда, а напрасная горячность Правды умалялась сухим Законом; и Мощь покорно следовала за ними, выполняя все распоряжения.
   Доселе ни один махараджа не собирал в своих руках столько силы, как Всемогущий; слишком уж прежние владыки зависели от своей собственной дружины и царей-данников; наемники и гвардия были всегда малы в числе и незначительны в битвах. Пехота и конница Черной рати уже сокрушили объединенную мощь кшатриев-колесничих, отпрыски шудр и вайшьев низвергли потомков благородного сословия. Следовало предполагать, что такое возможно и в будущем.
   Кроме того, обнаружилось еще одно обстоятельство, крайне благоприятное для Всеблагого и с неудовольствием встреченное его недоброжелателями. Заключалось оно в том, что Владыка мог обрушить на взбунтовавшийся Юг витязей Севера, а заговорщики Декана должны были принимать в расчет, что каратели пойдут на них со всех четырех сторон. Кратко говоря, возмущение одной части державы самым естественным образом подавлялось другой частью.
   Среди всех способов управления, трактуемых политиками, махараджам особенно любезно было сеяние раздора в подданных - но тут возможности их были ограничены. Махаджанапады возникали и удерживались в естественных границах, где все соседние царства связаны родственными, союзными, приятельскими узами столь тесно, что во всех делах держались заедино - особенно по отношению к настоящему правителю. Имей он хоть всех подчиненных в братаничах и сородичах, укоренись он хоть до сотого колена в землю махаджанапады - все равно он был уже чужд царям-родичам; он был главным, но не был своим, натравить одного царя на другого было задачей почти невыполнимой. Цари обожали междуусобицы - но только по своему замышлению... Разноплеменные арья привыкли числить разные края материка за чужедальние страны, и для Махасены Великого с его верным Видукой возможности удерживать в одной упряжке сотню царей, натравливая одного на других, возможности было куда как больше.
   А применять силу им приходилось часто, пожалуй, даже слишком. Покорность царей вовсе не означала одновременное с этим воцарение порядка. Издревле махараджи едва удерживали в своре царей, кшатрийская вольница не слишком жаловала своих господ, горожане вовсю ни во что не ставили владетелей стран, а общины всегда держались обособленно ото всех разом, да и взбаламученная Махасеной пена разбойников, бродяг, беженцев не прибавляла спокойствия и порядка.
   Всяк в благословенной Арьяварте привык жить своим разумением. Поскольку даже невежественным шудрам не возбранялось выбирать богов по вкусу, то в делах куда более приземленных - общественных, к примеру, подобное свободомыслие едва умирялось строгостью общих законов и обычаев сословия. Палачи не скучали в праздности, и родовые старейшины были на страже древних обрядов, коими объединяли и защищали своих близких. И неизвестно, что было страшнее - наказание от царских судов или изгнание из сословия и общины: и в том и в другом случае человек погибал наверняка. Правда умалила Закон, война расшатала крепи сословных обычаев - и арийский мир пришел во шатание, и неизвестно было, куда приведет его этот скользкий путь. Правда возвысилась над Закном, вполне заменила его - но не для всех, и вот против последних устремилась мощь Величайшего.
   Началась другая война, должного признания в летописях не получившая, в сказаниях о благородных деяниях не воспетая, но по ожесточению сравнимая разве что с Махасеновой. В худом люде ее поименовали "охотой за мечами" и пожелали как можно скорее изжить из памяти.
   Всемогущий выступил в новый поход: как всегда, воевать приходилось по-иному, чем прежде, на переходах измышляя новые приемы, терпя неизбежные поражения от засад и ловушек, на костях павших товарищей празднуя первые победы. Владыка был неизменно победоносен; иначе и быть не могло, поскольку арья видели в нем вожака и готовы были идти за ним куда угодно - в сам Величайший не возносился в гордыне, мнил себя не более как отцом огромного арийского мира, попечителем всех своих подданных и воевал только за них.
   Каратели Владыки крушили оплоты разбойников в лесах и срывали валы кшатриев, мало чем отличных от подлинных разбойников; посланцы Всемогущего приписывали беженцев и бродяг по общинам и сословиям, возвращали подданных их прежним царям, питали голодных и укоряли непокорных. Его полки шествовали по градам и весям, а за ними брахманы отечески увещевали народ и судьи с колесниц судили тех, на кого обращения словом богов и предков не имели должного воздействия.
   Как бы ни оттягивал Всеблагой изгнание степняков, но ему пришлось убедиться, что пока дикие орды гуляют по Бхаратварше, порядка в ней не будет. Затруднение было даже не в самих степняках, притеснявших и грабивших арьев; в конце концов, сколько их было против огромного материка с крепкобашенными городами и могучими ратями. Степняки были олицетворением арийского беспорядка малых царств и разделенных сословий со столь различными устремлениями, что объединить их против внешнего врага было невозможно. А многие из худого люда считали, причем вполне справедливо, что со степняками жить куда легче и веселее, чем с природными государями и в привычных взаимоотношениях.
   Орды просачивались в Арьяварту задолго до Махасены и даже Шатаратхи. За ватагами лазутчиков волы влекли громоздкие возы по долине Кабула или караваны вьючных лошадей осторожно пробирались по "висячим проходам" в Гималаях: то шли домочадцы тех мужей, что уже обосновались среди арьев. Степняки то бились с кшатрийскими дружинами, то ходили в совместные походы, то основывали собственные царства, то растворялись бесследно в сословиях воинов и пастухов; так было изначально - и всегда и везде степная доля служила немалым соблазном для нестойких в благонравии членов общин.
   В Махасенову войну их не стало заметно больше - просто они шли в бой под своими стягами за самих себя. Пора расцвета махаджанапад, время блистательных походов в степь Дхармараджи и удачных набегов Харимьюна не положило преграды степнякам. Более того, именно тогда степняков в Арьяварте стало больше, чем прежде, поскольку все владыки наперебой перекупали благосклонность степных царьков и нанимали многие тысячи конников для составления полносоставных ратей. Вот эти лихие сотни и бились в Махасенову войну на святой Арьяварте - и за себя, и за своих хозяев, зачастую совмещая и то, и другое, поскольку природные цари-арьи перешли в зависимость от самого боеспособного разряда своих воинств. Под стягом Гаруды разворачивались шаки, сохранившие приязнь к старому другу - Дхармарадже, пахлавы и их подданные держались Черной рати, разумеется, настолько, насколько Аршак считал пути побратима собственными.
   Величайший имел возможность для изгнания степняков - впервые у арьев была своя конница, не наемная, да еще такая, что могла возвысится над степной; но Владыка не желал негодно расплачиваться со своими вольными и невольными союзниками. Видука предложил созвать вождей степняков на пир и предложить им отступное: тороватый шудра счел, что поход против них обойдется куда дороже.
   Царский совет поддержал перед Адамантовым престолом это решение; гонцы помчались во все края материка. Всемогущий мог в очередной раз убедиться в обширности своей державы: сколь бы ни спешили служилые люди и как бы ни поспешали с приездом почуявшие барыш вожди, прошел не один месяц, прежде чем против дубарного шатра в Раджанагаре последний глашатай возгласил прибытие своего господина и воткнул его бунчук. Их собралось множество, этих военных знаков, и жуть брала при виде числа их: одни были на манер арийских - пышные стяги с прорезями, хоботами и косицами; другие подражали хинам узкими полотнищами на перекладинах; третьи напоминали о зверях-прародителях оскаленными черепами, пышными скальпами и висящими на поперечинах хвостами; четвертые от западных морей принесли фигурные навершия орлов и богов. Удалая степь надменно взирала на землепашескую Бхаратваршу с высоты своей мощи. Налево от входа в дубар бессменная стража смыкала протазаны у изрядно потертого стяга Гаруды. Он был один против разноцветного буйства степи - и тем был вознесен над нею.
   Пир степняков являл собой престранное зрелище: сосед частенько поднимал за здравие соседа череп его же, соседа, предка; арийским полководцам в знак приязни вручали дары из добычи, взятой на отчизне военачальников; рядом сидели люди, родившиеся на много тысяч поприщ друг от друга, и смертельная вражда разделяла братьев не хуже ковра-скатерти.
   Величайший призвал на почетный северный помост Аршака и усадил подле себя. Странная робость смыкала уста Владыки и не давала ему обратиться с просьбой, которая, собственно, и составляла содержание пира. Видука в течение многих перемен поглядывал в их сторону; приметив нерешительность Всемогущего, он сам обратился к пахлаву:
   - Сколько стоит твоя сабля, богатырь?
   - К чему тебе ее цена? - презрительно ответил степняк. - Ты же не воин, ты не способен овладеть ею.
   - Когда нет сил овладеть женщиной, - с благодушной улыбкой ответил Видука, - ее любовь просто покупают. Только учти, царь пахлавов, я покупаю саблю вместе с ножнами.
   Аршак, несмотря на изрядное число кубков с водкой, сообразил, что его не просто нанимают, а предлагают нечто иное. Обдумывая на ходу положение, он замедленно произнес:
   - Сабле негодно находиться в ножнах: она живая, она хочет вдыхать пар размятой травы от развертывающейся лавы, она желает пить кровь из рассеченных ран. То, что ты предлагаешь, противно природе благородного оружия.
   - Какой ты желаешь откуп за мирный уход их Бхаратварши, побратим? - напрямую спросил Владыка; он уже справился с неловкостью и понял, что привлекать шудру к разговору кшатриев не следовало.
   - Сказать по чести, Махасена, я бы ушел их Бхаратварши без всякого откупа и сколь возможно скорее. Единственное, что я хотел получить от тебя, так это положить мир между нашими державами. Мои победы страшнее иных поражений: они забирают не воинов, но их души. Добрый ловец не кормит ловчих перед охотой, хороший полководец не дает своим воинам отягощаться добычей. Невозможно поднять в поход людей, коли у них и так всего вдосталь... Ты не ударишь в спину, побратим?
   - Посуди сам, Аршак, зачем мне лишаться верного союзника в степи! - деланно рассмеялся Владыка. Видно, сомнения пахлава зашли столь далеко, что он стал сомневаться даже в побратиме, и успокоить его могли не пустые заверения в дружбе, а политические расчеты. Всемогущий тут же представил их. - Помысли сам, как выиграют наши державы от прочного союза! Север Бхаратварши избавится от пустых тревог и бесплодных походов, а твоя орда, имея прочный тыл, будет вольна в походах в других направлениях. Тебе будут нужны розмыслы для взятия крепостей - изволь, любезный друг; мне понадобятся славные конники - и каждый из них выведет их похода десяток перегруженных добычей вьючных лощадей. Что может быть лучше мира, при котором каждый обитает в своем природном мире, но не отгораживается от соседа стенами, а выменивает по-честному потребное ему!
   Аршак заметно развеселился:
   - Мне что-то не приходилось слышать о честных арийских купцах: кош риса в засуху за кош золота...
   - Равно как и о честной мене степняка, - ответил в тон ему Всеблагой. - У них в обычае расплачиваться жизнью арья за его же имение.
   Видука, ублажая соседа в шкурах описанием столичных блудилищ, внимательно прислушивался к разговору царей. Он вопросително глянул на Владыку - не пора предлагать откуп другим, если самый могучий из степняков согласен с уходом. Дхармараджа тоже столковался со своими старыми приятелями из пограничных шаков - те шептались о чем-то увлеченно и бойко считали на пальцах, то и дело обращаясь за разъяснениями к махарадже.
   Величайший воздвигся над рядами сидевших: он с избранными восседал на помосте и, восстав с него, возвысился даже над опахалами; после призывов глашатаев к тишине звучно сказал:
   - Друзья мои!
   - Зачем-то небо разделило землю на степь и лес; нам непонятно деление и членение людей на землепашцев и пастухов, но коли так, то деление это должно сохраняться до окончания веков и никто не смеет посягать на волю богов. Нашим народам нужно жить в мире и если не в дружбе, то порознь, по отдельности;
   - Я предлагаю забыть старые ссоры: много крови протекло меж нашими мирами, но дружба неизменно находила брод через бурные протоки;
   - Царствие мое знаменует новую эпоху Бхаратварши; я отбрасываю старые негодные записи о набегах степняков и походах арьев - я начинаю новую летопись мира;
   - Пусть каждый да владеет своим уделом!
   - Пусть никто не посягает на то, чем не наделили его изначально боги!
   - Как взвихренный ураганом океан после набега волн возвращается в природное ложе - так пусть вернутся на родину с миром и достойной наградой славные степные роды, и пусть, как реки несут подношение океану - так пусть только мирные караваны пересекают исконные рубежи. А кто возжелает остаться в Бхаратварше - тот найдет после присяги и милость государя, и достойную службу!
   Вот тут-то и стало ясно, чем занимались Видука с Дхармараджей и на что ушло у них три тысячи с лишком шатаманов серебра. Шаки-порубежники вскочили упруго с седалищных ковров:
   - Положим завет, Махасена, что мы уйдем с миром - а ты пропустишь нас без причинения вреда. Клянись на очаге, Махасена!
   Немедля заколебались соседи их, что осели в Гандхаре: шаки оказывались в союзе с арьями, и гористая страна, что делили меж собой степняки, яваны и арья, оказывалась в кольце союзников.
   - А чем откупаться будешь, Махасена?
   Без лишней спешки встали те, кто продал свою саблю Видуке: они с достоинством сложили акинаки у помоста избранных и тотчас получили их в обрат с богатыми дарами и кусками дерна от местностей, где пристало им отныне располагать свои кочевья. Этому приобретению Величайший радовался особенно: дело было даже не в том, что в его войске появлялись конные лучники, разряд крайне необходимый, да до сих пор бывший в недостатке; это была его конница, не Анахушевы латники-кшатрии, а всадники-иноплеменники, обязанные лично Владыке и связавшие накрепко свое счастье с судьбой династии.
   Аршак произнес негромко и веско:
   - Пахлавы заключат мир и союз с Бхаратваршей...
   За этим словом стояли сто сотен латников, и вес их заставил задуматься многих...
   Величайший не дал возможности пирующим обдумать сложившиеся обстоятельства: времени на раздумье у всех было достаточно. Теперь же следовало воспользоваться выступлением тех, кто согласился с мирным уходом - иначе прочие могли перечесть их и сообразить, что противящиеся находятся в большинстве.
   По знаку Владыки Видука вошел в проход для подавальщиков блюд. В чеканных чашах и блюдах за ним несли груды золота и самоцветов. Главный советник остановился перед горланящим массагетом, положил к его ногам увесистую ношу. Гордый степняк не дал себе труда посмотреть на откуп: от пинка монеты разлетелись веером.
   - Да за такую подачку, пес, ты не заставишь подняться с колен самого паршивого верблюда!
   Граненный камень рассек скулу склоненного Видуки, но советник ничем не выдал боли и тяжкого оскорбления. Бесстрастно он отошел от горлопана и поклонился даром следующему. Так продолжалось долго, пока Видука не обошел всех противящихся и от каждого не перенес издевательства: степняки изощрялись в выдумывании все новых и новых оскорблений. Владыке стоило большого труда выдержать ранее заключенный с Видукой договор: не вмешиваться, чтобы не происходило. Странное спокойствие и тень презрительной улыбки Видуки убеждали, что все это - часть заранее продуманного действа и что это отнюдь не последний выход Видуки.
   Шудра, хрустя по рассыпанному золоту, вернулся к выходу из шатра; завеса отдернулась, и пажи знатных родов вошли в проход и чинно встали против каждого отвергнувшего откуп. Они держали блюдо, покрытое тканью и вздувшееся горбом. Величайший только взглянул на гостеприимную улыбку Видуки и онемел.
   - Вольному - воля, - продолжал Видука. - Мне жаль, дорогие гости, что прежняя перемена пришлась вам не по вкусу, может, следующее блюдо загладит неловкость хозяев. Откушайте же его во здравие свое и своего рода!
   Парчовые покрывала соскользнули вниз; на своих отцов в навек застывшей муке взглянули головы их наследников, дымящаяся кровь переполняла глубокие блюда и мышцы еще трепетали под бледной до синевы кожей. Мигом позже блюда полетели в степняков, пажи выхватили кинжалы; шелковые завеси шатра взвились вверх и за ними обнаружились самострельщики с напруженными арбалетами, готовые бить в упор с колен, а за ними поигрывали мечами дюжие латники.
   Стон ужаса смогли издать только те, кто заранее смирился с волей Владыки и тем избавил себя от такого зрелища; прочие онемели, кинжал дрожал у каждого у самого кадыка.
   А Видука был само радушие:
   - Удалось ли наше угощение? Коль оно вам по нраву - извольте отведать другое потчевание, жаркое из того же мяса. А мясце - что за прелесть! Мягко и без жира, такое идет на майдане по монете за окорок, - внезапно он перестал скоморошничать и сказал просто и устало: - Боюсь, что на степное мясо цена упадет - его будет так много, что им побрезгуют даже крысы.
   Покорившиеся Владыке поспешили отпрянуть прочь, в чем препятствия не встретили.
   Аршак повернулся к Владыке:
   - Согласись, побратим, шутка дурного свойства - угощать отцов их же сыновьями. Так вот каково твое знатное угощение, Царь Царей!
   - Это был замысел Видуки. Я ничего не знал...
   - Не хотел знать, - уточнил Аршак. - Признаюсь, я недооценил твоего главного советника... И тебя тоже, Махасена...
   - Постой, побратим, не уходи! Это только предостережение, вожди по-прежнему вольны в выборе...
   Аршак потер шею поверх ожерелья, словно и его стерегла острая сталь.
   - Не ищи оправдания, Махасена. Такое бывало и прежде, вот только от Царя Правды предательства никто не ожидал. Впрочем, прости, ты теперь Царь Царей! - горько закончил он.
   Арья в знак окончания трапезы омывали пальцы и освобождали место воинам, ждущим только знака от Видуки. Несчастные степняки стали подобием каменных статуй, даже опасность не побуждала их к действию. Видука знал что делал, замышляя подобное: был предел жестокости, за которым человек уничтожался вовсе и не мог противиться далее.
   Величайший призвал к себе Видуку.
   - Останови бойню!
   - Я не в силах остановить стрелу, пущенную с тетивы, Всемогущий.
   - Ты не представляешь, Видука, что за война развернется при вести о моем угощении...
   - Степняки будут мстить - и что с того? Ну, вырежут окрестный люд... Намного ли их хватит теперь, разрозненных и без вождей? Зато на сей раз мы истребим их вовсе, вырвем самый корень вслед за павшей вершиной!
   - Объяви мое решение, главный советник, - громко, так, чтобы было слышно всем, велел Владыка. - Вожди наказаны за преступное поведение пред ликом Царя Царей, выразившееся в оскорблении верного слуги адамантового престола. Я склонен рассматривать происходившее как бунт и в полном праве казнить заложников. Теперь же вожди с их ордами до зимы должны покинуть Бхаратваршу без всякого откупа и притеснения арьев по пути следования. Тот, кто по истечении назначенного срока будет обнаружен в моих пределах, будет зарыт в землю или подвергнут утоплению; тот, кто учинит разбой по пути, казнен вырезанием живота и запихиванием награбленного в ненасытную утробу.
   Видука заговорил быстрым шепотом:
   - Стоит убрать кинжал от их горла - степняки тут же кинутся убивать голыми руками. Я радею о худом люде, избавь его, Всеблагой, от напасти степняков, загнанных в угол.
   Владыке не надо было объяснять, что такое степняк в мести за своего сына и нарушение мирного договора; все же он сухо обмолвился:
   - Исполняй!
   - Не для того я много лет обкладывал зверя, чтобы выпустить запросто из ловушки! - непреклонно заявил Видука.
   Всемогущий ухватил черен меча, Видука срывал с себя цепь с печатью; сильные руки удержали их обоих от непростительных действий. Аршак, как оказалось, задержался и, подобравшись поближе, расслышал все.
   - Советник! - быстро, боясь не успеть, произнес пахлав. - Тебя удовлетворит, если я буду поручителем за непокорившихся? И они покинут Бхаратваршу под надзором моих латников?
   Видука перестал трепыхаться и кивнул согласно.
   - Тогда вызывай к Индским переправам все орды и племена. Вождей не выпускай, держи под крепкой охраной, пока непокорившиеся не пересекут Инд; пахлавы будут замыкать шествие, - распоряжался Аршак.
   Видука, забыв о размолвке с государем, слушал со вниманием, что-то прикидывая, подсчитывая и подготавливая рапоряжения на утверждение Владыке.
   - Я потребую еще заложников: степняки плодовиты и чадолюбивы, аманаты из высокородных сынков опутают бешенство своих родителей, - в раздумье сказал шудра. - А, пропади они все пропадом: главное - выдворить их из страны, а уж в степи они сцепятся друг с другом и оставят арья в покое. Всеблагой! Ты имеешь что добавить к своему прежнему распоряжению?
   - Исполняй!
   Величайший побрел за Аршаком, а догнав - сказал, глядя в сторону:
   - Ты даже не представляешь, побратим, от чего ты меня сейчас избавил.
   - Знаю, Царь Правды, потому и сделал это... К тому же, я спасал свой народ: Видуке мало мяса отроков и их отцов, в бойню были бы увлечены и пахлавы. Тебе не понять своего главного советника, ты - кшатрий, степняк тебе - враг, поединщик, не более, а для худого люда он - губитель, людоед, хуже демона. То, что началось бы в шатре, шатром бы не ограничилось, прокатилось бы по всей стране, и кто стал бы различать, союзен степняк Владыке или враг ему?
   Величайшему полагалось бы сказать, что воля и слово Владыки превозмогут все, да после пира он не стал кривить душой и обещать напрасное.
   Все, что он мог сделать, выразилось в словах:
   - Клянусь тебе, побратим, что войны наших земель не сведут нас в противоборстве, что я не посягну на твою жизнь ни при свете дня, ни во тьме ночи, ни оружием, ни голыми руками!
   Аршак повторил клятву вслед за побратимом и снял с плеча боевой рог в серебряной оковке:
   - Звук этого рога всегда найдет меня, Махасена...
   Почти невозможно мгновенно и беззвучно перебить отборных охранников и зарезать не один десяток царевичей - но на то и Видука, чтобы совершать немыслимое. Прислужники присыпали свежим песком дымящиеся пятна крови; палачи растаскивали обезглавленные трупы; гвардия Владыки с хохотом и насмешками прорежала лес степных стягов. Гордые знаки, наводившие ужас на целый материк, валялись теперь обычными шестами вперемешку с порубленными знаменосцами - так в одну стражу рухнула барбарская мощь, и порядок наконец-то ступил уверенно в Бхаратваршу.
   Барбарам было не привыкать к таким расправам. Собственно, не приняв должных мер предосторожности, они явились в Раджанагару только по зову Царя Правды, в честности которого сомнений не было. В иную пору знать обезглавленных племен и воеводы орд обрекли бы без раздумий вождей заложников на мучительную казнь и подняли бы на-конь всех мужей и отроков, после чего воспоминания о той мести долго холодили бы сердца чудом уцелевших.
   Но арья стали совершенно другими, словно блюда с человечиной напитали весь народ и довели ранее робких людей, боявшихся самого имени барьаров, до подлинного остервенения. Обыватели на местах как-то прознали о бойне раньше, чем владычные послы гонцы домчали до царей приказ поднимать дружины и окружать кочевья. Худой люд другого от шудры-советника не ожидал и заранее предчувствовал, чем закончится пир у Величайшего.
   Погромы бушевали по всей Бхаратварше. Аршак был прав, утверждая, что арья не станут делит степняков на своих и чужих; вместе с растерзанными телами простолюдины хоронили самую память о проклятой слабосильной раздробенной Арьяварте, где им было суждено терпеть надругательтства от сильных; они, сами того не зная, приносили жертвы могучей и единой Бхаратварше, вознесенной ими же, по их желанию; они причащались ее силе и порядку.
   Зачастую кшатрии заставали кочевья в осаде, смехотворной по средствам, да отчаянно яростной по исполнению, и, по сути, вызволяли степняков из смертельного кольца. Доселе барбары сильны были слабостью своей добычи. Один их клич разгонял ополчения; теперь, узрев у самых возов разъяренные полчища поселян, да еще непрерывно возрастающие в числе, а за ними кшатрийские стяги, восставшие из умаления, они передавались покорно под надзор приставов и отправлялись в позорный путь к рубежам Бхаратварши.
   Что произошло на переправах - осталось непроясненным навеки: в короткой резне пали все зачинщики. Латники-конвоиры и писцы Видуки застали место побоища и боевой порядок пахлавов; за ними стекались прочие конники. Аршак вызвал на переговоры начальствующих, пытался что-то втолковать о прямых грабежах и бесчестиях, тысячник имел приказ разгонять любое сборище и сугубое исполнение его было милее честного разбирательства. Кавалерия арьев пошла в атаку, пахлавы развернулись встречь им, после чего степняки, вмиг позабывшие внутренние усобицы, полностью истребили и латников, и царских приставов, и всех, от кого не пахло лошадинным потом. Владыке доносили: пахлав умолял прочих барбаров прекратить бойню и предаться вновь в руки царя, да его никто не желал слушать. Аршак уговаривал уходить немедля, пока арья не рассвирепели вовсе, - от него отмахивались, словно странная слепота застлала глаза барбарам и вела их на верную гибель.
   Бхаратварша поднялась разом. До объявления похода снарядились дружины и стеклись ополчения; без всякого порядка и без особой нужды со всех сторон страны устремились арья к Инду. Степняков раздавили числом и сбросили в мутные воды. Доносили: последним лицом к востоку оставался Аршак, без доспехов и с оружием в ножнах. Он взывал к арьям, обнажал раны, полученные в Махасеновой войне... После него пал стягоносец с пальмовыми ветвями, забился в волнах и бурлящей крови конь. Аршак бросил в воды меч и кинулся в реку. Одного не смог вызнать Всемогущий: почему Аршак и прочие вожди, получившие откуп, не отступились от взбунтовавшихся земляков и предпочли разделить с ними худую судьбу вместо прощения Всемогущего.
   Всеблагой потребовал доклада от Видуки: главный советник сослался на вполне естественную причину - гибель возможных виновных и вероятных свидетелей. Владыка мог бы поверить правдоподобным объяснениям, если бы не предвидение Аршака: Видуке и в самом деле оказалось мало мяса зарезанных царевичей, он остервенел, как тигр-людоед, и уже не разбирал ничего в кровавой дымке, застлавшей глаза.
   - В деле о побоище на переправе я вижу твое нерадение, советник, причем нерадение явное и даже не скрываемое, по сути - сознательное противодействие моей воле. Что ты можешь сказать в свое оправдание, почтенный?
   Советник не стал оправдываться и виниться, как следовало, сказал попросту, в чем уже подразумевался вызов:
   - Произошло то, что должно было произойти. Взыскивай с меня, Владыка!
   - Ты в моей воле, Видука, и приговор не заставит себя ждать. Более всего меня сейчас занимают твои исполнители, гонцы, средства и приемы доведения твоих тайных распоряжений наперекор моим явным распоряжениям и приказам. На примере недоразумения на переправе я хочу сломить раз и навсегда твое своеволие!
   - Поверишь ли, Владыка, но на сей раз не было ни сговора в твоих приказах, ни тайных посланий, ни мзды, ни прочих примет заговора - вообще ничего! Я честно исполнил твое распоряжение и довел его до исполнителей. Вся вина моя в том, что я знал наверняка, что степняки не уйдут спокойно из державы - и не озаботился дополнительными мерами безопасности их. Мне не надо было кому-то угрожать, уговаривать, оплачивать, я знал, что любой писец не применет утеснить степняка, каждый конвоир - надругаться над беззащитным, всякий прохожий - наслать проклятие или кинуть камень. Почему это произошло на Инде? Полагаю, что таможни на переправе напомнили кому-то, что со степняков надлежит взять мыт со взятой добычи, причем пошлину именно кровью. Дальнейшее тебе известно. Можешь наказать одного меня, желаешь - всех причастных к этому делу, а вернее всего - всех арьев, поскольку немногие совершили то, чего желали все!
   Барбары уходили из Бхаратварши. Конные полки арьев теснили их. Бросая полон и добычу, поджигая обозы с добром, степняки о-двуконь втискивались в речные долины, просачивались по труднопроходмым горным перевалам. В горах их истребляли горцы-дикари, участь проходивших по Кабулу была не легче. Твердыни и города Гандхары стойко держались арийского подданства, обнадеженные приближением войска Царя Царей - дерзали преграждать путь степнякам.
   Латная конница Аршака сминала пехоту разноплеменных обитателей Гандхары, но теряла при этом скорость и переполнялась ранеными, коих степняки не могли бросить. Кавалерия арьев совершала переходы ввиду клубов пыли, поднятой замыкающей заставой Аршака. Царь пахлавов со своими родичами метался по колонне: то они в голове пробивали стальным клином очередную преграду, то мчались в хвост мимо верениц вьючных лошадей со сгорбившимися на них ранеными и встречали в копья кованную рать Анахуши. Два бронированных строя сшибались с громоподобным грохотом и после короткой рубки возвращались на исходные рубежи. У учеников не хватало покуда ратной выучки для победы над учителями; сами учителя, сметя упорство и число арьев степного строя, исчезали как только миновала прямая угроза налета Анахушевых полков. Анахуша уводил своих латников, в голову колонны вырывались прочие конные отряды арьев и продолжали рьяно и неумело наседать на степняков.
   Конница царей-данников была многочисленной, да дурно устроенной: только приходилось кшатриев по десяти на каждого степняка, и арья испили крови из вражьих жил. Противостоять этой лавине барбарам было никак невозможно. Анахуша мог позволить себе не добивать боевого товарища: в приказе Всемогущего указывалось лишь на вытеснение степняков за рубежи Бхаратварши. Владыка склонялся более к заключению мира со степью, чем к ее поголовному опустошению
   И в том, и в другом войске латники были в меньшинстве и равны меж собою числом. Это не приносило особой радости Аршаку: он-то знал доподлинно, что его побратим посадил на коней, обучил по доброму и приучил к победам столько же воинов, сколько и славный народ пахлавов, причем всего за несколько лет. А дело то для пахлавов было долгим и трудным: не одно поколение кузнецов перемолотило не одну железную гору, прежде чем ими было отковано грозное чудище, слава сарматской отрасли степняков - закованный от бабок коня до прапорца на шлеме всадника воин. Десятки тысяч лошадей сгонялись, отбирались и скрещивались, прежде чем легконогого стремительного скакуна лучника-шака сменил тяжеловесный конь-богатырь, купаемый для силы в семи росах и поэтому способный носить непомерный вес. Стоит ли упоминать о людях, для числа которых были потребны сотни лет кочевок без моров и засух, а на обучение воина уходила вся жизнь чуть ли не с младенчества. Мысль Аршака вновь возвращалась к началу, подобно змею, кусающему свой хвост: если Махасена совершил это, будучи еще изгнанником и бунтарем, то какие полчища Царя Царей предстоит увидеть через год-другой?
   Арья не могли воспользоваться своим превосходством в числе для обхода и окружения барбаров: стойкость соратников Аршака и узость долин препятствовали этому. Выход в предгорья резко изменил положение: ведомых Аршаком степняков догнали шаки - Дхармараджевы сотрапезники и невесть откуда взявшиеся прочие орды и шайки стервятников в человеческом облике. Сами воины оказались им не по зубам, но вот остатки обоза были погромлены так, что пахлавам осталось по одной лошади. Более того - шаки и арья совокупились. В стремлении избегнуть очередного сражения, могущего быть последним и гибельным для пахлавов, Аршак бросился на север, куда еще была открыта свободная дорога. Спустя несколько дней, он убедился, что попал в западню: рукотворный пожар выжег степь, лишив коней пропитания травой, а воинов - дичью. Пахлавы с прочими степняками побежали далее дорогой пепла...
   Удушливое облако было взметено тысячами копыт; оно укутало беглецов так плотно, что они не ведали - день ли, ночь ли. Время переходов определялось смотря по изнеможению лошадей. Люди питались одной кровью, которую точили из конских жил. Аршак потерял от зноя и голода более воинов, чем в боях с Анахушей. Арья шли в нескольких поприщах позади, высчитывая, стоит ли добивать добычу или она вскоре околеет сама.
   На пятый день пути Аршак приказал остановиться и сбиться в круг. Готовясь к последнему бою, он даже не помышлял о лихой атаке, в которой подобало оканчивать дни славным воинам: кони и люди перешли грань изнеможения и готовились умирать на месте, в пешем строю.
   Ночью через цепь дозоров Владыка выехал в межполье. Он протрубил в заветный рог, опустив его к земле: раз, другой... Во мраке новолуния ему привиделся смутный образ всадника. Конские копыта утопали в пепле, и Величайший не мог на слух определить что-либо, пока звяканья чешуйки доспеха не предупредило о приближении воина.
   - Здравия царю! - разом приветствовали друг друга побратимы; они съехались бок о бок и, поборов замешательство, крепко обнялись. Первым делом Владыка протянул Аршаку мешок с водой - он знал, что степняков изводила страшная жажда.
   Аршак по бултыханию понял, что ему предлагают, но отстранилс:
   - Я не приму воды от врага!
   - Какой враг я тебе, побратим? Что ты можешь вменить мне в вину?
   - Ничего... - без спора устало согласился Аршак. - А почему мы стоим друг против друг в броне и благодарим усохшую луну за то, что она не позволяет взглянуть в глаза друг другу?
   Аршак едва выговорил это: иссохшее горло едва рождало слова.
   - Выпей, брат! - ласково и насточиво потчевал Владыка.
   - Нет же... Как я могу напиться один, да еще втайне от моего войска?
   - Арья поделятся с вами водой и едой, хотя и у нас она на исходе; через день-другой придется жевать переметные сумы и собирать росу с накидок, - решил Всемогущий. - Да не скажет никто, что арья умеют побеждать только коварством, голодом и жаждой! А бой отложим на сутки.
   - Мои богатыри готовы к смерти и не захотят оттягивать ее, - заявил внезапно окрепшим голосом Аршак. - Будь же великодушен - не отсрочивай ее!
   - Воеводы и вожди шаков советуют морить вас далее, - с горечью признался Владыка. - Каждое солнце выжигает дотла силу и мужество у тысячи, каждая луна остужает пыл у пяти сотен - так утверждают они; плод созреет и падет сам, стоит только дождаться того!
   - Молю тебя, брат, - страстно заговорил Аршак, - не допусти того, подари честную смерть, дай узреть лик врага в последний миг - а не пустые глаза коршуна, стерегущего последнее дыхание...
   - Хорошо, будем биться завтра, - сказал Всеблагой. Он собирался предложить почетный мир Аршаку, но как неуместно было сейчас! Даровать жизнь молящим о смерти - все равно, что всучить выдохшееся пиво вместо вина тонкого вкуса, да еще знатному ценителю. Побратимы отыскали верный способ, скрепляющий их дружбу и верность навеки.
   - И все-таки, как случилось нам стать врагами? - продолжал печально выспрашивать Аршак. - Война естественна для мужей и царей, ради нее создаются царства и собираются в орды и тем прославляются. Степь всегда воевала с полем - так что же? Мы торговали и шли походами, угоняли полон и увозили с почетом родовитых невест. Так что же случилось? Почему нещадно избиваются степняки? Они вырезаются подчистую, да еще так, чтобы подрубался самый корень, словно не людей, а сорняк корчует землепашец. И почему все началось после твоего воцарения, Царь Правды? Ты же возгласил, что будешь царем для всех, арьев и млечхов, высших и низших? Мы же дрались бок о бок, костями степняков усеяна Бхаратварша, и даже родные вороны не прилетятт поклевать их: стали они добычей несуразных марабу. Ты честно вознаградил нас золотом и поделился добычей, но твой народ взял с нас мыт кровью...
   - Не знаю, Аршак, что и сказать... От одного предка, Чакравартина Яяти, ведут свой род арья и все племена барбаров - и я, тринадцатый Чакравартин, хотел стать всем отцом родным. Арьям ни к чему пустая степь, вашим стадам наши заросли - подлинная пустыня: боги отдали каждому народу то, что ему пригодно, и нас нечего делить. Припомни только, Аршак, ведь это степняки пришли в Бхаратваршу: весь север материка разорен набегами и опустошен вовсе. Одни только крепкостенные грады удержались в половодье крови - а веси вырезаны подчистую. Как только ветер сменил направление и ураган с юга осилил суховей ветра, арья возместили степнякам той же мерой, той же резней.
   - И все же, Махасена, ты мог воспрепятствовать избиению - ведь степные конники ниспровергли твоих врагов!
   - Я мог приказать побратим, и направить войско против ослушников. Но ослушниками были те, кто шел за мной в самую тяжелую пору, а карателями воины, поднявшиеся ради изгнания иноземцев. Я ради них вступил на свой путь, я силен их силой, и топор палача подрубил бы и мои корни... Прости меня, но я не мог удержать ни Видуку, ни свой народ - и даже не пытался сделать это ввиду полной бесполезности своих усилий. Ты предчувствовал это, Аршак, но почему же ты не ушел, когда путь был еще чист?
   - Как я мог бросить доверившихся мне? - немедля возразил пахлав. - Это было бы бесчестием на мой род, и под оскверненный стяг никто бы не встал до скончания веков. А потом... Потом у нас у всех была только одна возможность вернуться в родные степеи - пробиваться в одном строю... Да, я оказался худым вождем и повел воинов дорогой пепла!
   - Утешься, поббратим! - успокил его Владыка. - Совершенное тобой - подвиг, ибо пройти сотни поприщ по враждебной стране, имея на плечах десятикратно превосходящее войско - это может быть приравнено к чуду!
   - Спасибо тебе, Махасена, что добр также, как и могуч, ты всегда находил верные слова утешения. Я с радостью приму смерть, коли ее горечь извечно примешана к хмелю славы... Другое мучит меня: что же произошло? Воины гибли вечно, исчезали орды и племена, но никогда вся степь не опустошалась дотла.
   Величайший ничего не пожелал ответить: ему не хотелось отравлять зловещими предсказаниями последнюю стражу жизни побратима. Ранее степь и поле были равновесны, как добрые чаши весов. За набегом на арьев следовал поход на кочевников - степь не могла вытоптать поле, поле не могло засеять степь. Возрожденное единство Джамбудвипы в десятки раз по всем статьям превосходило Шакадвипу. Пустая степь не могла родить столько же мужей, сколько тучное поле, снарядить столько же воинов, сколько изобильные всем города. И медлительные волы не имели крыльев, чтобы спасти кибитки кочевий от удалых дружин землепашцев, и шаманы изгнанных родов были не властны над бесплодной пустыней и не могли источать из песка воду, а из скал траву. Малейшая обида, поводов к которой не счесть, обрушивала на степняков лавину железа и жестокости, которая погребала под собой все живое. Аршак был счастлив уже хотя бы тем, что уже не мог видеть круг пепелищ на месте своих куреней и костей своих родовичей, омываемых только слезами дождей. Поле никогда не желало смириться со степью и смертью карало за чуждый уклад жизни. Что с того, чтто сам Махасена, сын Шатаратхи, не хотел опустошения славного поприща своих предков и своего побратима? Он уже стронул с места лавину и был лишь первым камнем в камнепаде, подталкиваемый другими. И что он мог еще сделать для Аршака?
   Распрощавший навсегда, он перебросил мех через круп коня Аршака. Пахлав не мог не уступить последней просьбе арья и отпил глоток; тут же, чтобы не бороться далее с искушением, он взрезал мех кинжалом. Опустошенная шкура пала на темное пятно в золе. Конь жадно потянулся к лужице, невзирая на понукания всадника. Если бы Аршак не высох от жажды до обтянутого кожей остова - он бы заплакал; но только хриплый стон, похожий на клекот, смог издать он...
   Занимался робкий рассвет.
   Всадники-Ашвины, пролагавшие путь своей прекрасной сестре Ушнас, узрели оба войска изготовившимися к битве. Копыта взметнули пепел, пенье рогов и рокот мридангов сотрясли степь. Ряды степняков обреченно молчали; бесшумно они расторглись, выпуская поединщиков. Воеводы-арья по великодушие своему поспешили принять вызов и почтили храбрецов славными смертями; славы себе в победе над изможденными воинами они не видели.
   Обреченность наполняет слабостью члены трусов; храбрецам лишь придает силу. Изнурение не повлияло на дальнобойность пахлавских стрел, кои косили приступавших. Арья поколебались и отошли на прежние рубежи. Одни шаки-союзники, скача по кругу, соперничали с пахлавами в стрельбе: они осмеливались кидаться с воем на обреченные ряды, на полпути останавливались и, выпустив в упор смертоносный ливень, отскакивали прочь. Зачастую это проделывалось одновременно с нескольких сторон, и воины Аршака, в непрестанном напряжении и перебегании с места не место, изнурялись все более. Каждый миг нарочитый наскок шаков мог обернуться подлинным ударом в копья - как только шаки улучили бы слабину и неустроение в обороне, а за ними разом навалились бы арья, посчитались бы за все обиды.
   Владыка не принимал участия в травле. Лишь когда солнце перевалило за полдень и положение стало оскорбительным для наступающих, он вышел из шатра, и перед его ликом стал выстраиваться клин Анахушевых сотен. Шаки оставили забаву и встали в крылья, в сердце клина стеклись союзные арья, спешенные и оснащенные для пешего боя. Все прочие прочно обложили пахлавов кольцом.
   Против клина стена щитов пришла в движение - из проходов вытянулись всадники, скопились поодаль, готовые с двух сторон сдавить клин и подрезать серпом основание в то же время, как острие завязнет в обороне спешенных степняков. Махасена уже не мог более щадить воинов своего побратима: он выслал глашатая с очередным предложением о сдаче, а сам исчез в боевых порядках. Глашатай вернулся с очередным оскорблением, которое некому было передать и определять ответные действия. Клин тем временем медленно тронулся с места. Конники Анахуши шли шагом, держа равнение по прапорцам десятских, - они были броней строя, хранившей содержимое от стрел. Шаки по крыльям клина, легкозащищенные плетеными щитами и открытыми шлемами, не выдержали жестокого обстрела, смешались и оставили строй в бегстве. Пахлавы с обеих сторон клещей зарокотали бубнами, завыли рогами и кинулись разом на Анахушу. Плотные ряды арийских панцирников без лишней торопливости ударили встречь. Острие клина раздалось в стороны, спешенные арья бросились вперед. Первые ряды их подчистую выкосили стрелы, задние арья втоптали в пепел павших товарищей и копейщиков-пахлавов у вкопанных стоймя щитов; за ними стояли стрелки, сметенные в мгновенье ока - они не успели сменить огромные луки на мечи. Ни оружием - длиным мечом и конной пикой, ни выучкой - степняк ходил-то вперевалку на кривых ногах от постоянной езды, а уж умение биться пешим вовсе считал зазорным, пахлавы не могли соперничать с кшатриями, которые наконец-то уловили врагов в выгодном для себя положении.
   Ожесточение пахлавов было необычайным: отсутствие навыка они возмещали яростью, непригодное к тесной рукопашной схватке оружие - кулаками и зубами. Поражались они с трудом: когда острие находило членение в кольчатом одеянии или же удар палицы вминал в крошево костей смятый металл, они позволяли себе лишь пошатнуться и обрушивались на изумленного враг, словно освеженные своей кровью и отдохнувшие в предсмертии. Когда же падали, сраженные, наземь - человеческий облик с трудом признавался в смятой окровавленной груде железа и кожи. Когда арья прорвались к раненым, бой разгорался с новой силой. Молчаливые ряды ожили и разорвались там, где израненные богатыри находили силы принять смерть стоя. Верные чести кшатрия в смущении отвратили оружие от врага, неспособного противостоять им в полной мере. Короткое замешательство кончилось быстро - израненные пахлавы с небывалой лютостью кинулись на арья. Кто подкатывал под ноги, кто с колен поражал кинжалом ноги, кто, пугая и своих и чужих видом разрубленного лица, вслепую тянул цепкие руки, а лишившись их, головой кидался на врага. Арья превратили лазарет в место бойни, поскольку в бешенстве разрубали на куски не только боровшихся сними, но и тех, кто едва проявлял признаки жизни, а равно и тех, кто вовсе лишился ее.
   Численное превосходство арьев и набегаших следом шаков сломило хребет сопротивления степняков. В сумятице боя смешались конные и пешие, свои и чужие. Взметенные пепел и истолченая в пыль земля немало добавили к общему помрачению. Удары наносились вслепую, не разбирая, друг илди враг напротив. Удары падали так же безответно и неожиданно, без благородного предупреждения из тьмы разила гибель. Владыка был рад не обнажать оружие - охрана окружила его царственную особу щитами; рослые телохранители подминали под себя все на своем пути и увлекали за собой Царя Царей.
   Положение исправил Анахуша, растоптавший конный раздел пахлавов и процедивший потом мешанину боя через цепь своих латников; арья выбрались из хоровода смертей, которым теперь пришлось довольствоваться одним пахлавам. Сдавшихся не было, как доложили вечером Всемогущему, раненые степняки-де затоптаны были в суматохе. Владыка предпочел оставить свои подозрения при себе.
   Войско арьев и союзных шаков-порубежников встало на костях. Глава сборщиков добычи преподнес Владыке ожерелье с подвешенными образками зверей и смятый шлем в золотой оковке. Всемогущий пожелал взглянуть последний раз на лицо побратима - его повеление не могло быть исполнено, поскольку неизвестным образом уже после смерти тело лишилось головы, хотя богатое убранство не привлекло внимания неизвестных нечестивцев. Владыка взглянул на внутреннюю полость шлема - к кожаной обивке прилипла прядь волос в засохшей крови. Волосы были того золотистого оттенка, которым так гордились царственные роды степняков и в коем они находили подтверждение своего происхождения от отца-Солнца.
   - Отдайте павшим степнякам подобающие почести! - распорядился Владыка.
   Весь следующий день был посвящен погребению. Все деревянное снаряжение войска вплоть до древк копий пошло на устройство погребальных костров для арья. Тела степняков снесли в груду и над останками насыпали курган. Два круга из обломков оружия окружили погребение.
   Следовало сколь можно скорее выбраться из выжженной степи, вполне способной стать могилой для огромного войска. К счастью, обозы с провизией наконец-то достигли стана; не соблюдая уже порядка, арья и шаки бросились из рукотворного царства смерти, оставив бой за стервятниками.
   Обратный переход был столь же труден, как и бой, и взял такое же число убитых. Одно лишь желание воспользоваться плодами одержанной победы удерживало на попонах измученных воинов; на полпути они имели возможность убедиться в величии своего подвига - им встречались посольства, спешившие с изъявлением покорности.
   А на крохотной речушке, ставшей рубежом между пепелищем и живой степью, между жизнью и смертью, Царя Царей встретило бескрайнее становище стекшихся со всех краев Великой Степи кочевников. Большую часть населения сего города составляли полон - домочадцы пахлавов, частью захваченные арьями еще в предгорьях, частью изловленные другими степняками в облавах на вежи прежних властителей. Видно, они нашли удачным сочетание мести с доказательством своей покорности. Толпы обездоленных, лишившихся свободы и добра, заполонили стан. Так возник целый город - один из тех степных городов, расцветающих и увядающих, подобно тюльпановым полям по весне, - вот они покрывают чудесным ковром целые поприща, а завтра мгновенно осыпаются под зноем набирающего силу солнца.
   Сперва изумленные конники приметили множество дымов и долго пребывали в немалом испуге: не запалил ли кто вновь сухую траву? Потом гулом переполнилась земля, прибавила немалую толику страха: не бегут ли несметные стада туров или тарпанов, неукротимых в буйстве и непобедимых в числе? После заблистали огни, и степь расцвела множеством пестрых жилищ, переполнилась толпами людей и скотов, затмилась тучами воронов. Корпус Махасены встретили загодя за много часов пути усталым шагом лошадей: махальщики, выборные, посольства, родовичи, просто гуляки увеличивались с каждым шагом. Шаки разомкнули походные колонны, смешались со встречающимися, и в этой толчее Владыка едва приметил, как вступил сам в город за линию очистительных дымов. Только за захлопнувшимися наглухо воротами арийского лагеря он пришел в себя от гама и сутолоки - ненадолго, на ночь всего, поскольку утром предстояла многотрудная работа по обустройству северного наместничества.
   По докладу Видуки, выходило, что для встречи Владыки собрались окрестные орды - для изъявления покорностим, дальние - для обмена посольствами и заключения союзов, и, вдобавок, прибрели совсем уже чужедальние, настолько отдаланные, что их человеческий облик был диковен арьям, по их предположениям, кроме духов и чудищ в тех краях обитать было некому, равно как и самим землям иметься в природе.
   Первым, по распоряжению Величайшего, на пустыре собрали полон из пахлавов - немногих уцелевших воинов, стариков, женщин, детей. Разгромленное племя напоминало Владыке великомощного тура, пораженного в расцвете сил и уже разделанного, причем падальщиики успели отхватить немалую долю. Где костяки, где бранные мышцы - славные богатыри? Развеяны прахом, и только в шелесте метелок ковыля можно уловить их имена, которые успели позабыть люди. Осталась бесстыдно обнаженная требуха и распяленная шкура, гулкая, как былая слава. Грустно было Величайшему взирать на творение рук своих, тем паче, что разум противился содеянному. Он перебирал ожерелье Аршака - когда-то, еще хранившее тепло дядьки царевича пахлавов, оно было куда полновеснее. Многие рода сгинули в Арьяварте в пору Махасеновой войны или осели на порожних землях, смещавшись с арьями. Поредевшие подвески предстояло срезать самому Величайшему. Счетчики нанизывали пленных на веревки согласно согласно своим записям и передавали надсмотрщикам; призванные на всякий случай палачи коротали время за излюбленными в их среде душеспасительными разговорами... Вот волк, прирыскавший от Гирканского моря, вот каракал, подобравшийся с севера, вот беркут, знак царского рода...
   Владыка велел через толмача:
   - В моих руках ожерелье вождя пахлавов. Прежний царь честно пал в бою, и желаю вручить это наследство законному преемнику!
   Горестно прозвучала незнакомая речь, пробудив долгое эхо в смятенных умах. Что это значило? Едва ли один из тысячи сомневался - арья желали в конец стереть из памяти самое имя пахлавов, ради того изничтожая оставшуюся знать. Толмач повторил слова Владыки со строгим присовокупленпием: мол, в случае неявки Всемогущий примется за сыск. Палачи выхватили воина, поднесли раскаленное железо к изъязвленному телу. Муж не издал ни звука, хотя шипение мяса на пруте было слышно по всему пустырю.
   Владыка подозвал было толмача для новых объвлений, как из толпы протиснулся отрок в отрепьях; его пытались задержать, укрыть, но стража, приметив движение, вырвала его из цепких рук.
   - Я сын Аршака, Царь Царей! - гордо объявил по-арийски мальчик. - Я последний царь пахлавов; когда я был жив, имя мое было Фарис...
   Был он в возрасте Гухи, видом коренастее и крепче.
   - Правда ли это? - осведомился со вздохом Величайший.
   Предстоящие из шаков подтвердили в один голос: сей отрок - законный наследник Аршака, в усердии в опознавании их злейшего врага Владыке сомневаться не приходилось.
   - Возьми ожерелье, сынок, - велел Всемогущий. - Много ли осталось родов в твоем народе, царь пахлавов?
   Фарис принялся перебирать подвески: одни он обрывал сразу же, относительно других обращался к соплеменникам и, слыша горестный стон, присоединял к сорванным; в пыль канул и беркут.
   - Постой! - раздался голос Всеблагого. - Неужели в царском роду не осталось воинов?
   - Я - последний! - раздался гордый ответ. - И то лишь потому, что победитель, кроме мук казни, пожелал наказать меня позорищем гибели моего племени. Сходится твой счет с моим, Владыка?
   На ожерелье сиротливо тренькало несколько образков...
   - Присоедини к ним беркута! - велел Всемогущий. - Да живешь ты сто осеней, царь пахлавов, в здравии и преуспеянии! Ты доказал свое природное право на царствие, ты успешно выдержал испытание!
   Величайший вырвал из рук Видуки охапку свитков со списками пленных - советник уже распределял их по надобностям - и всунул в руки Фарису.
   - Брось-ка быстрее их в огонь, сынок!
   Из царской добычи Владыка велел выделить по три коня на мужа, по паре быков с повозкой на семью и по четыре овцы на домочадца; потом он велел отправляться пахлавам на свою родину у Голубых озер - и да не пересечет никто путь ваш и мое повеление!
   Всемогущий сделал знак Шальве: "Трогай!"
   Фарис переминался с ноги на ногу, едва удерживая в охапке ворох берестяных лент. Видука обиженно смотрел на него, словно у главного советника отобрали любимую игрушку. Когда колесница Всеблагого тронулась прочь от застывших в полном изумлении степняков, носильщики главного советника пробились к Владыке сквозь ряды жезлоносцев. Видука ввиду своего сана осмеливался разъезжать на людях в носилках с седалищем, так что вознесенный на крепких плечах эфиопов, он оказался вровень со Всемогущим и мог излить свои жалобы:
   - Великолепнейший! Уста твои, подобно божественным губкам Сарасвати, а мысли нисходят от самого Ганеши, так объясни же низкорожденному и малоосмысленному, к чему тебе щадить исконних врагов и даже превозносить их? Мало нам обошлась победа над ними!
   - Нам? - изволил удивиться Владыка. - Я, конечно, ценю твое усердие в наместничестве, почтенный Видука, но во имя истиноисточающих уст Сарасвати позволю заметить, что на пути пепла тебя я не видывал... Это моя победа, моя и Анахуши, тебе же, милейший, советую удовольствоваться победой на своем поприще - а не кшатрийском, равно как не возноситься вровень с благородными!
   Видука рявкнул на носильщиков, те торопливо опустили носилки и спешно набросили привязанные к рукам ремни себе на плечи, так что теперь шесты оказались в руках, а не на плечах носильщиков, и теперь Видука занял подобающее место, отчего осмелел:
   - Я все же жду от Всеисполняющего разрешения моего недоумения - хотя бы потому, что придется исполнять реченное тобой!
   - Разъяснений не последует, - заявил Владыка. - Мне стало жалко мальчишку, ровесника Гухи, потом припомнился Аршак и наше побратимство...
   - Я не оспариваю, Всесокрушающий, твоего приказа, воистину, слово твое, что нетускнеющее злато! - но ведь можно нераспорядительностью писцов воспрепятствоать приказу и вконец умалить его. Я не вижу другого выхода, Всеозаряющий! Кто же пригревает змею на груди своей!
   - Мне кажется, почтеннейший Видука, носилки слишком мягки и удобны для тебя, и ты жаждешь, как встарь, испытать землю босой ступней!
   Шальва расхохотался; Видука же сгорбился с самым несчастным видом. Шудра сказал покорно и печально:
   - Я, как глина, в твоей руке, Всемогущий, ты вылепил меня из праха, по твоему желанию я представляюсь господином и ты можешь смять и отбросить меня прочь; я все приму с благодарностью, как пес, буду лизать и ласкающую, и наказующую руку! Я, как пес, но я лягу и сдохну, если мне непонятен твой приказ... Прости меня, Величайший!
   - Стой, стой, дружище, - спохватился Владыка, видя, что его высокомерная шутка зашла чересчур далеко. - Ты же тень моя, моя левая рука. Забудь обиду, Видука, прошу тебя... Что же, я сделаю попытку объясниться - не знаю только, сможет ли понять человек Артхи человека Дхармы. Я всего только желаю, чтобы все были довольны моими решениями, чтобы все мои подданные были сыты и веселы... Ладно, Видука, я перейду на твой язык. Много мы потеряем, отпуская на волю десять тысяч пленников? Из степняков плохие рабы и сколько бы их погибло во время перехода. Недовольны шаки, и пусть их; не желал бы я иметь в северном наместничестве единый могучий народ, да еще без естественных врагов. В конце концов, найдется способ бросить кусок пожирнее и нашим союзникам.
   - Я удовлетворен разъяснениями Всеблагого и приложу все усилия для наилучшего исполнения предначертанного. Осмелюсь заметить, что в наилучших решениях заветы Дхармы смыкаются с положениями Артхи: наиболее полезно для общества то, что удовлетворяет всех и не оставляет никого в накладе. Наверное, нужна твоя мудрость, Величайший, чтобы с высот благости прозревать то, что не видно мне, червю, ковыряющемуся во прахе. Молю, повелитель, наставляй меня и далее, не давай отяготить мою карму направедными деяниями, а царство наше - неисправными законами!
   По окончании сей вдохновенной речи Шальва хихикнул, а Видука прикрыл веки и предался глубокомысленным размышлениям. От Владыки не укрылось некое движение пальцев советника, устремленное к письменному прибору, служившему хранилищем для свитков. Видука, опомнившися, тут же пресек поползновение, опасливо покосился на колесницу и прямо-таки просветлел от радости:
   - Беседа с тобой, Всемогущий, будто явила предо мною благих подвижников; внимая их поучениям, избрел я способ удовольствовать шаков, коли они пребывают в неудовлетворении. Шаки хотят обратиться к северу, вернуться в свои старые земли, покинутые несколько поколений назад из-за происков хунну. Изгнавшая их оттуда орда не выдержит слитного удара арийских латников и лавы шаков; победа несомненна, в чем ты, Всесведущий, убедишься тотчас из распросов лазутчиков.
   - Менее всего я желаю чрезмерно усиливать шаков! - проворчал Владыка. - И давать, вдобавок, пастбища вне досягаемости арийского войска; учти, почтенный, даже сюда мы добрались при явном дружелюбии степняков. Чтобы перевесить это соображение, на другую чашу весов тебе придется бросить много, очень много... Что же именно, Видука?
   - Сокровища Куберы! - выпалил Видука. - Казнохранилища столицы нагов! Вот что такое Сердце Шакадвипы! Именно там пробирались первые караваны с шелком по пути первого чинского посольства в западные края! Их было мало, единицы добрались благополучно до Согдианы через пустыни и засады разбойников, но один удачный поход окупал десять гнеудачных! Да что говорить! Прибыль, поученная на двадцати кошах шелка высшего сорта, доставленного из Чина до Рима, позволит соверщить нам этот поход, полностью окупит его, а далее мы будем в чистом прибытке! А сейчас представь, Величайший, сколько получит наша держава, если вдоль всего пути - от последний чинских застав до первых сирийских - обустроить дорогу колодцами, постоялыми дворами, вышками охраны и взимать плату за пользование этими удобствами! Золотая река потечет по Сердцу Шакадвипы, и один из ее потоков впадет прямиком в твою казну! Разве мало получают арья от щедрот Варуны, владыки западного океана, что с каждым муссоном приносит перекупщиков от аравийского берега!
   Арьям действительно могло показаться, что сокровища Варуны ежегодно набегают на закатный берег тяжелыми золотыми волнами - так щедро платили арьям-перекупщикам покупатели с запада за шелк, чинский и местный
   .- Не переймет ли сухопутный путь нашу заморскую торговлю? - спросил Величайший. - Корабли из Чина не могут миновать наших гаваней и, естественно, таможен, а вот удержимся ли мы в Сердце Шакадвипы, более чем сомнительно! Арья поднялись как один на изгнание степняков из родных пределов - согласятся ли ои гибнуть вдали от родины за прибыли чинских шелкоторговцев. Не случится ли так, что взращенный на чужбине плод достанется другому, а заброшенное на отчизне поле захиреет вконец? Готов ли ты дать ответ, Видука?
   - В любом случае путь по суше дольше, а вообще, опасности сопоставит трудно, да и не в том суть, Всемогущий! Главное, что твоя держава, Владыка, преградит оба пути! И ты, Благословенный, простым приказом будешь вершить судьбу всех семи материков! Надо наказать чинцев за обиды наших торговцев - повышай торговые сборы на серик втрое, и он сгниет на чинских складах. Пусть великие державы сходятся в битве за Сирию, обычный мытарь-арья будет вершить судьбы сражений, ибо побеждает в конце концов тот, кто богаче, - а шелк символ богатства! Так воздвигни же преграду, плотину на течении второго потока, хоть в ее основании придется уложить кроры трупов - дело стоит того! Если возничий не будет держать все вожжи в одной руке, куда увлечет его колесница?
   Заключение пламенной речи позабавило Владыку, а сама суть заставила призадуматься: Видука редко с таким жаром ратовал за какое-то дело , не будучи уверенным в успехе.
   - Кстати, почтенный Видука, твоя горячность наставила меня на подозрения. Я думаю, они разрешаться, если ты раскрепишь свой письменный прибор, да-да, тот самый, что стоит перед тобой. Ты ничего не желаешь показать мне?
   Дополнение оказалось более чем весомым, как и само Северное Товарищество, от имени которого к Видуке было направлено прошение. Даже Дхармараджа в бытность свою относился к нему с подчеркнутым уважением, ввел главу купцов в свой паришад и освободил обозы товарищества от многих пошлин; в обмен на покровительство он мог невозбранно черпать из бездонных хранилищ в столичном храме Куберы и пользоваться сведениями осведомителей. Смена власти прошла для купцов без особых потрясений: махараджу сменил Чакравартин, Чакраваку - Видука.
   - Я рассмотрю прошение потом подробнее, - решил Величайший. - Людей-осведомителей, поименованныхз в списке, сыщи и предоставь мне. Если я обнаружу в замысле великую пользу для отечества, а не только купцам и главному советнику, я сам поведу войско!
   У Видуки, видимо, зародилось сомнение в обнаружении этой самой пользы для отечества отчего он засуетился и заявил, преданно глядя в глаза Владыки:
   - Есть еще одно обстоятельство: царская доля не столь велика, как думается Владыке, для оделения народа Фариса ее может не хватить, а казна наша, основанная на сугубой шестине, пребывает в плачевном состоянии. Слово Владыки - закон, и требуемое, разумеется, сыщется, да только у купцов...
   Глашатай прервал их переговоры и обратил внимание на дело, требующее самоличного решения Всеблагого. Всемогущему был представлен статный степняк.
   - Вот он, - сообщил толмач, - заявляет, что является подлинным царем пахлавов. Действительно, он происходит из старшей ветки царского рода, некогда отстраненой от власти, и достоин сего сана, по обычаям пахлавов.
   Видука успел вызнать поболее:
   - Оставляя разрешение на усмотрение Величайшего, осмелюсь обратить внимание на то обстоятельство, что сей почтенный муж признает себя данником Владыки - чего до сих пор не соврешил малолетний Фарис - и готов поднять пахлавов вслед шакам и арьям.
   Всеблагой поморщился:
   - Чего же он не откликался ранее?
   Ответом было молчание.
   - У пахлавов еще остались мужи царской крови? - продолжал допрос Всемогущий.
   - Более претендентов нет, Величайший!
   - И не будет - кроме Фариса. Отрок доказал свое царское происхождение - в отличие от этого... Почтенный, - Владыка поманил к себе главу палачей. - Передаю его в твои умелые руки. У человека благородного и находящегося под моим благоволением не может быть соперника.
   - Я осмелюсь... - начал было Видука.
   - Порассуждать о моем пренебрежении Артхой? - прервал его Владыка. - Готовься к походу, главный советник, и возвеселись, благо, ты совершил ныне удачную мену...
   Бог богатств и хранителей севера - Кубера, носил прозвище "запрягающий людей в свою колесницу". Подразумевалось, что владыка богатства никогда не имел недостатка в тягловых тварях, поскольку люди в чаянии барыша сами припрягались к раззолоченному передку его колесницы. На сей раз трехногий уродец мог быть доволен: такое количество людей и лошадей ни разу доселе не влекло божественную колесницу Пушпаку.
   Первыми снялись орды шаков и неторопливо поскакали на север. За передовыми отрядами налегке - о-троеконь - гнали табуны на прокорм войска, а следом волочились вереницы обозов и бесчетные стада, которые напрочь выедали и вытаптывали степь. Кавалерийские колонны арьев шли следом по неширокой нетронутой полосе, намеренно оставляемой им для пастьбы. Война имела вид охоты. Облава загибалась вперед крыльями, сгоняя под удар отборных сотен разрозенные рода хунну. Молниеносные сшибки оставляли ободранные трупы, которые до ночи очищали до сухихи костей тучи воронов, следоваших за шаками до самых гор. Арья получали представление о ходе боевых действий лишь из кратких донесений да по рассеянным костяками, около которых валялись нажравшиеся до отвала стервятники. Доблестные кшатрии не привыкли тащиться в обозе и кормиться объедками чужой славы: арья рвались в чело наступления, ревнуя Владыку за благоволение к барбарам. Полководцы едва удердживали в узде застоявшиеся латные сотни, неустанно объяняя, что до настоящей войны войско еще не дошло, и пускать арьев вперед, значит понапрасну губить в малозначащих стычках латников, к ним не привычных.
   И настал день, когда вестовые на взмыленных лошадях донесли известие, что шакам преградили путь огни огромного стана, что раскинулся от одного края окоема до другого. Колонна Анахуши перешла на хлынцу и поспела ко второй страже, когда обе лавы сбились в яростном и по-степному коротком бою. Отбитые шаки раздались по обе стороны, пропуская бронированный клин под стягом Гаруды. Встречь им переходила в мах конница хуннов, в кожанных лакированных доспехах...
   Жуткий стон пронесся над полем, когда первые ряды смяли друг друга, как от удара молорта, а задние, торопясь к славному делу, продолжали напирать. Плющилась добрая бронь, сминалась живая плоть, в живых оставался только тот, кто успевал повергнуть врага и занять его место. Павших было так много, что воздвигся вал из трупов, и бой шел уже по гребню его; а полчища продолжали выдавливать все новые ряды, и они карабкались все выше и выше по телам-ступеням, чтобы тут же обратиться в подножие для последующих. Стяг Гаруды взвивался ввысь; жаркое дыхание бьющихся и умирающих вздувало полое тело стяга и порождало прерывистый свист в резном навершии-свистульке.
   Бунчук из орлиных перьев оспаривал высоту, упрямо лез выше - и пал низ...
   Стена тел преградила путь арьям; только шаки смогли обогнуть непреодолимое для лошадей препятствие и пойти в погоню. Хребет степи был сломан. Всемогущий принял доклад о полном поражении противника. Вся степь - от южных гор до сумеречных лесов - принадлежала отныне Бхаратварше.
  
   Глава 3. Поход на Восток.
   - Встречь солнцу поведу я свои полки! - решил Величайший. - Божественное светило почту я жертвоприношением на горе Восхода! Как освещает солнце весь свет - так все страны осветит блеск моей державы! Как возжигает ежедневно Сурья себя в мироздании - так и я желаю стать жертвой на благо всего мира! Желаю припасть я к источнику всего сущего и, возродившись богом, снизойти наземь!
   Спустился Царь Царей к водам Ганги, молили ее:
   - Матерь-Ганга! Омывающая все грехи, принимающая прах и тлен, унеси печаль мою прочь, дай исполнить задуманное твоим сыном; пронеси меня самое и воинство мое в своих светлых струях, не стань до срока нашей могилой! Все мы вернемся в твое лоно, дай только исполниться срокам...
   Теплую воду разливал Владыка не темень себе, и, ласкаясь, текли струйки по обнаженному телу. Туго и ровно ударил ветер от верховий, расплел свисавшие косицы стягов, кои взвились и легли по ветру, указуя на восток.
   - Готовьте суда! - велел Царь Царей.
   Не смерч прошелся по прибрежным чащам - полки Махасены пришли в джунгли, не пожар выжег лес - людской пыл опустошил чащу.
   Подобием войны был тот поход; осторожно входили в покои лесных духов разведчики и надзиратели казенных лесов; размечали они волоковые пути и помечали отборные стволы. Легкая пехота прорубала тропы, за нею панцирники, сменившие копья на секиры, в плотном строю шли по чаще, оставляя стволы поверженными в древесное крошево. Слоны наступали второй линией, сваливая бревна в кучи, а ленивые волы угрюмо впрягались в связки хлыстов и волокли их вниз к речным плесам.
   Так велением Величайшего возник огромный лагерь, чьей раджапатхой изволила стать сама Ганга. Древодельцы, собранные со всей Бхаратварши, разбирали лесной полон по статям и приставляли к делу, тесали, пилили, сверлили, гнули, составляли, соединяли, сплачивали, конопатили и спускали одно за другим разнообразные речные суда. Посыльные челны-однодневки вверх днищами усеяли отмели, боевые двенадцатискамейные лодки со съемными мачтами хоронились от солнца и непогоды под навесами; широкодонные и высокие - в несколько настилов, барки заводились в заводи, а по протокам прятались суда для перевозки лошадей, на них устанавливались стоймя обрубки-барабаны, поскольку мудро предусматривалось, что при движении против течения по ходу с челнов будут выбрасываться якоря, а разминающиеся по круг лошади будут наматывать якорный канат на барабан и тем самым подтягивать и продвигать судно.
   Огромные бревна - в несколько обхватов - сплачивались нагелями в рост человека в плоты для слонов... Стоит ли упоминать о роскошных ладьях придворных, плавучих пышных храмах и мощных крепостях с выставленными на помостах стрелометнями, о неисчислимом множестве грузовых барж - порожних пока, но готовых принять урожай многих царств...
   А чтобы засыпать короба доверху зерном и залить до затычек сосуды с маслом и медом набить решетчатые клети сеном, войско деятельно и усердно засевало пустоши и пали. Всеблагой желал, чтобы снаряжение войска не легло тяжким бременем на изнуренные усобицами земли.
   Ганга благосклонно отнеслась к замыслу земного владыки. Половодье приступало к верфям медленно и осторожно, воды останавливались у остовов собираемых кораблей и, убедившись в усердном исполнении задания, отступали прочь с донесением: жара не высушивала питающие Матерь речушки и не удлиняла спуск готовых судов. Урожаи были обильны и позволили начать поход на год раньше, еще до возвращения гонцов от посланных ранее лазутчиков. Щедрые жертвоприношения умилостивили Гангу, обильно умасленная, текла она мирно и покойно. Ежегодные моления о приходе муссонов - тучегонителей от океана - были в тот год особенно усердными: помимо парусов-туч им предстояло наполнять паруса судов Владыки - и все свершилось по воле благотворящих жрецов, связывающих словом желание и исполнение.
   В счастливый миг Величайший снизошел на царское судно, сменил лагерное седалище на трон плавучих палат. Царская "Макара" отвалила от гатхи Варанаси и бесшумно - настолько ладно были вышколены гребцы - поплыла вниз по течению. Отдалились и остались за порогом слышимости барабаны и рога торжественного хода; ладьи охраны встали в струю от кормчего весла.
   Владыка наслаждался кратковренным отдохновением. Негромко отстукивал ритм барабанщик; гребцы без ненадобного усердия ворочали веслами; рабы беззвучно убирали чертог к вечернему пиру; в чертежной палатке шуршали свитки расстилаемых карт; палата совета оставалась пуста - только разложенные тесно друг к другу седалищные подушки давали представление о том, сколько воевод и сколько споров предстоит вместить ей. Стража пересмеивалась на стрельцовых ярусах - шум поднялся при виде крокодила, неосторожно всплывшего близ раззолоченного бока "Макары"; на бедняге опробовали станковый стреломет, и он исчез в водовороте из собственной крови.
   Ганга приносила речную прохладу в покой Величайшего. Блики от волн играли на резном потолке, ветер вздувал прозрачные завеси, и в разрывах меж ними утекали назад низкие берега. Также отходили прочь заботы прежних лет... Владыка испытывал ту краткую пору покоя, когда закончено приготовление к деянию, сделаны первые шаги к далекой цели, но не встречены пока ближние препятствия и не обнаружены неизбежные просчеты в подготовке. Разум пребывает в сонном забытьи, отстранив раздумья, что тяготят ум и смущают дух: человеческий замысел уже привел во вращение колесо деяний и покорно отступил в сторону, поскольку одна только воля Всевышнего направляет ход вещей. Подлинный дар богов - знать это, а не внимать вскользь этому знанию в поучениях мудрецов, единственное счастие - сделать из сего правило в течение жизни.
   Возлежа на ложе, Величайший не ощущал себя отстраненным от дел, он был подобен знатному кормчему, что и в полудреме по биению волн узнает об изменении хода и, так же в полусне, легчайшим движением изменяет направление.
   Изысканное благоухание известило о появлении Урмилы, сквозь сомкнутые веки Владыки колючее сияние достигло зрачков - то редкостный алмаз царского оттенка и изумительного отлива озарял красоту государыни. Прохладные и нежные руки легли на грудь Всеблагого.
   - Я рад, что ты провожаешь меня, - после долгого молчания молвил Величайший. - Хоть заботы стояли меж нами преградой - я знал, что ты рядом, и, словно усталому от зноя носильщику благовонное свежее дыхание, так твое присутствие достигало меня через переборки. Отчего ты не хочешь проделать со мной весь путь? Прежние походы были всегда труднее, но ты всегда была подле?
   Труды и годы изгнали из речей прежней принцессы задор молодости и ликующий смех. Печальная усмешка все чаще звучала от звуком одинокой струны в голосе государыни, и с закрытыми глазами Владыка уловил настроение жены:
   - К чему это? Тогда ты не мог обойтись без меня, без женской заботы. Кто бы принимал тяжелые доспехи и на пару с оруженосцем строгал стрелы? Кто бы кормил бы и тебя, и всех твоих соратников? Теперь, пожалуй, можно признаться, великий царь: я часто укладывалась на ночь голодная, мне и Гухе едва хватало остатков от общих трапез, а потом всю ночь приходилось просидеть у твоего изголовья, поскольку демоны сомнений терзали твой дух, а сердечная боль билась неровным током крови...
   Махасена в раскаянии прижал ладони жены к своему лицу, и Урмила ощутила влагу на руках своих:
   - Я знал, что тебе трудно, царица, но - клянусь! - не ведал, что да такой степени. Тем больше причин у тебя, благоверная, вкусить со мной сладость победы, коли горечь испытания уже поделена нами по-братски. Я велю тебе остаться! Не думай противиться моему распоряжению, как ранее ты отказывалась удалиться из Черной рати.
   - Тогда я принимала твой приказ, как оскорбление, Владыка! Считать меня, дочь махараджи, слабее духом, чем простолюдинки? Они прошли весь путь подле мужей, а я чем ниже их? И вот я доказала всем и самой себе, что я тоже могу толочь рис или таскать воду, хотя пальцы мои расплющены работой, а на лодыжках проступили вены. Пленительные фрейлины не могут удержать улыбки превосходства при виде потеряной моей красы - а я, я с гордостью ношу знаки моей верности и преданности; они украшают меня более, чем твой подарок - алмаз, что ценой затмит целое царство. Тогда ты не мог без меня, без моей верности. А теперь? Каково мое предназначение в этом походе? В роскошных покоях под звуки вины праздно наблюдать за диковинными берегами, разбирать от скуки добычу и редкости, собачиться с рабынями о том, что де кокосовое молоко охлаждено не по погоде? Счастливой долей оделил ты меня, государь: ты умыкнул меня из царского покоя, наделил свободой и правом выбора, и сейчас я выбираю то, что на самом деле по душе твоей: я остаюсь. Во мне нет нужды как прежде, быть же бездельной я не могу. Дочь Дхармараджи останется надзирать за строительством столицы и воспитанием наследника, к чему у меня больше склонности, чем у тебя.
   - Кто же будет тогда растирать мне грудь? - жалобно спросил Владыка, причем трудно было понять, нарочитой или настоящей была эта жалоба.
   - Сердце, великий царь? Твое сердце не может испытывать боль, гнев или радость - как утверждают придворные лекари, а мудрецы совета стоят на том, что сердце твое сходно в твердости и чистоте с адамантом. Поразмысли сам, Владыка, зачем Величайшему, Самодержцу Семи Материков, помощь и забота? Боги наделили тебя благодатью - с ней тебе излишня помощь одних и безвреден вред других! - сказала Урмила.
   Махасена непритворно обрадовался:
   - Слава Кришне! Он обратил время вспять и вернул мне лукавство юной Урмилы! Поверь, за твой прежний смех я отдал бы владычество над землей!
   - Нет, Величайший, ты не Господь, хоть и отражение его на земле, ты не вернешь былого и не запустишь течение будущего в лоно прошлого. Прежние спутники не могут сопровождать тебя, они отыграли свои роли; сомневаюсь, что людям вообще доступны твои замыслы, и они, задирая напрасно головы, вряд ли способны оценить твои деяния - настолько они не соразмерны с обыденностью. Привыкай, Владыка, что далее ты пойдешь один по своему пути. Прощай, Махасена!
   - Ты думаешь, нам не увидеться в этом мире. Урмила?
   - Мне не увидеть прежнего Махасену, вернешься ли ты живой из похода или падешь с честью - ты Чакравартин!
   Их покой был нарушен вскоре: перезвон гонгов возвестил о присоединении первой флотилии. Воины западных царств, выстроившись у сходней, приветствовали Величайшего и начали погрузку. Урмила улыбнулась грустно и понимающе и направилась к своей ладье: столица ждала царицу... Владыка был бы рад, чтобы заботы заслонили от него печаль расставания.
   Суда вытягивались в несколько верениц: по стрежню - глубокосидящие транспорты и плавучие крепости с "Макарой" в челе; боевые ладьи с двух сторон оберегали грузовые корабли, а челны безо всякого строя усыпали прибрежные воды. От заката до восхода было отмерено времени на погрузку войск запада, и они успели в срок, оставив после себя многие йоджаны опустошенных берегов, тянущиеся непрерывно строения и усыпанные щепой прибрежные воды. Несколько дней перехода, неизбежных перестроений и исправлений, и настал черед северного наместничества, удлинившего караван на пару крошей; так ополчения всех пяти краев державы Махасены Великого влились в строй. Гвардейский корпус присоединился последним - по сроку, но не по месту, распустил свои прославленные на суше стяги впереди всех.
   А Ганга, вмещения ради всей судовой рати, разлилась вширь неимоверно: с транспортов зоркие впередсмотрящие даже с вороньих гнезд едва выглядывали далекие берега. Низменная болотистая местность устья была сплошь покрыта водой, редко где на холмах и насыпях теснились городки и села.
   Никто не приметил, как судовая рать вышла в море; это обнаружили черпальщики, отведав просачивающуюся воду и удивившись ее соленому вкусу, а суда все еще осторожно пробирались меж отмелей и наносов ила великой реки. Судовая рать добралась до заросших манграми диких берегов, вдоль них спустилась к югу и наконец-то вошла в устье огромной реки, опознаваемое по обширной дельте и множеству селений.
   До этого разведчики, снимавшие чертеж берега, обнаруживали разве робких рыбаков, кои сознались в знании прибрежных берегов и близлежащих джунглей. Каких-либо сведений о местных царствах от них получить не удавалось, кроме показаний о столь же диких соседях да жестоких набегах больших лодок. И вот множество лодок набежало на челны судовой рати, которые спаслись только легкостью хода. Вид множества огромных кораблей не смутил чужеземцев: они отплывали к своим селениям с достоинством. Сумерки застали судовую рать в море - не зная коренного русла, лезть в заросшие протоки было бы неразумным. Весь следующий день прошел за провешиванием фарватера. Туземцы тоже не теряли времени зря: рокот барабанов и множество огней свидетельствовали о военных приготовлениях. И точно - как только боевые челны устремились к берегу, их встретило несчетное число разнообразных лодок, с них начали стрелять из луков и метать дротики. Хоть на лодки судовой рати заблаговременно спустились лучники, затеявшие деятельную перестрелку, судовой рати так и не удалось оттеснить туземцев. Лишь величественные плавучие крепости потеснили противника. Стрелы не могли пробить толстые брусья обшивки: навальному приступу свирепых дикарей помешала высота бортов и решительный отпор гарнизонов; арья забросали осаждавших копьями и обстреляли отхлынувших из стрелометен. Последние были туземцам в новинку и явно пришлись не по вкусу. После гибели множества туземцев, считавших за дальностью расстояния себя в безопасности, лодки отгребли прочь и рассеялись по протокам. Судовая рать подтягнулась сколь возможно из-за мелей к берегам и стала против самого большого селения с воздвигнутым среди него острожком. Воеводы верно угадали крепость местного царька, поскольку туземцы вернулись с намерением не отступать перед устройствами пришельцев. Их лодки свалились в жестокой сече с ладьями судовой рати: прирожденные рыбаки чувствовали себя на утлых суденышках рыбой в воде, в отличие от арьев, коих прыгающее под ногами днище лишало верности удара. Лодьям бесславно пришлось укрыться за высокими бортами крепостей и транспортов, последние сошлись на веслах, ныряльщики надежно прикрепили их ко дну якорями, а друг с другом - толстыми цепями. Туземцы в упоении победы кинулись в очередной приступ, но опять же, не обладая нужными средствами для оного, были отражены с большим уроном для себя.
   С плавучей батареи ударила баллиста. Ядро взметнуло песок и заскакало по пристани морского селения, перемешивая обломки и останки пораженных. Арья неоднократно повторяли удавшийся опыт, пока не очистили берег и не высадили легкую пехоту. Превосходство брони и выучки было полным: орава была отогнана, и в пылающее селение вошли гоплиты. Их приступом острожек был сметен и обращен в уголья. Ночью туземцы тревожили дозоры вылазками и обстрелами, убедившись же в неуязвимости пришельцев, затихли под утро. Дальнейшие дни судовая рать посвятила облаве, наземной и наводной, и воздвижению укреплений. Успех обоих предприятий убедил туземцев в безысходности их положения и принудил к покорности.
   Утром длинная вереница людей приблизилась к линии плавучих крепостей. На кораблях сыграли тревогу - скорее для того, чтобы предстать перед дикарями во всемогуществе боевого порядка, чем для отражения их, поскольку туземцы были безоружны и без боевого убранства. Царские приставы в сиянии злата и каменьев предстали перед дикарями, и выборные робко последовали за ними.
   Посыльная царская ладья тихо плыла меж рядов высокобортных кораблей, на которых прохаживались облаченные в сверкающие панцири лучники, бесконечные ряды щитов унизывали фальшборты и нескончаемой стеной тянулись метательные копья в стойках; на помостах высились странные устройства, учинившие столько вреда. Диковинные звери, схожие с безрогими оленями, теснились у решатчатых проемов и злобно ржали на незнакомые запахи; а вот и слон, увеличенный вдвое башней на спине, взревел громогласно, изумляя и видом своим, и загадкой - как же удалось провезти по морю такое чудище.
   Плавучее селение пришельцев из-за моря было столь пространно, что могло вместить всех обитателей устья, а многолюдством могло вполне соперничать с обитателями сей страны. Удивление туземцев возросло до крайности при виде златоблистающей "Макары": роскошный ковер был разостлан на сходнях, причем такой красы, что дикари долго не решались ступить на его узоры. Вождь их, все путешествие бывший недвижным и равнодушным, бестрепетно ступил на сходни и поднялся к престолу Владыки.
   Царь Царей встретил дикаря милостиво, он даже извинил дерзость туземца, не припавшего к стопам Чакравартина в умолении о прощении.
   - Почтенный не знаком с должным этикетом, - изволил улыбнуться Владыка. - Для того, собственно, и проделали мы столь долгий путь, чтобы внушить ему и его сородичам правильное почитание людей и богов. Спроси, любезный, с чем прибыл он к адамантовому престолу?
   Толмачи обратились с расспросами к туземцу.
   - Не боги ли вы или злые духи из-за морей, что уносят души усопших? - спросил вождь.
   - Нет, почтенный, мы люди из плоти и крови. Но поскольку находимся мы в правой вере, то жаждем просветить истиной все края земного круга. Почто не покорился ты сразу? К чему проливать попусту кровь? Но не о противлении вашем скорблю я, а паче всего о тьме отлучения вашего от света истины, которая все еще довлеет над вами. Как Владыке всей земли, поставленному на престол волею всех богов, горько мне видеть людей, коснеющих во тьме и беззаконии. Примите же, почтенные, из рук моих и свет и закон! - велел растолковать туземцу Владыка.
   Вождь выслушал со вниманием, но в ответе его прозвучало сомнение:
   - Зачем нам чужой закон? Мы счастливы в своем, который нам дали наши боги. Ваши боги могущественны и богаты, раз способны наделить своих последователей мощью и добром, но мы-то живем в другом краю, и какая нужда благодетельствовать им речной народ?
   Владыка устами толмача возразил следующее:
   - Мы веруем в Единого и Истинного Бога, мы славны Его славой и мощны Его мощью. Кто ваши боги? Море? Но кто бичует его ударами вихрей и исторгает из его пучины твердь земную? Солнце? Но кто заставляет его каждодневно трудиться на благо тварного мира? И бог-создатель у вас есть, память о ком почти угасла, поскольку равнодушен он к своим созданиям. И бог войны ваш отступился от вас пред силой нашего господа, который есть властитель всех стихий и всесоздатель, но не отрешившийся от бед и мучений сотворенного им мира, а ласковый и любящий отец, то взыскующий, то милующий, снисходящий до нашего исправления. Прими мою дхарму, мудрый вождь - и благодать осенит тебя и проявится в мире и благоденствии...
   Вождь переговорил со старейшинами и ответил:
   - Вы победили речной народ. Берите, что хотите, и отправляйтесь далее, поскольку в нашей местности нет ничего привлекательного для вас!
   Владыка же продолжал увещевания:
   - Страна, из которой явились мы, изобильна всем, и дань, которую наложу я, легко и необременительно ляжет на плечи. Не из-за ваших богатств, не из-за риса и рыбы прибыл я; не взимающим, но отдающим! Соверши же, почтенный, достойную тебя мену: идолопоклонство, междуусобицы и своеволие народоправства смени на почитание Кришны, покой и подчинение в милостивом государе!
   Выборные отправились восвояси, в болотистые плавни, укрывшие от арья изгнанный народ...
   Той же ночью лодки, укрытые тенью зарослей и тишиной, попытались проскользнуть в море. Бдительные часовые подняли тревогу. Ночь осветилась пылающим хворостом, нагроможденным на плоты, и когда разгоревшееся пламя разогнало тьму, ударили стрелометы, послали огненные стрелы. К сторожевым кострам прибавилось множество других - запылали утлые лодки. Все новые и новые вереницы их плыли по вспененной утопающими глади реки. Боевые ладьи арьев бросились наперерез, стронулись с места многоярусные корабли, и все же их усилия были тщетны: поток уходящих смыл преграду с такой же легкостью, как их река прорвала бы любую плотину. Серые паруса их слились с предрассветными сумерками, а восход высветил лишь далекие точки, устлавшие сплошь окоем. Ладьи арьев вернулись с небогатым полоном.
   - Что заставило уйти речной народ? - недоумевал Владыка. - Арьи умирали за Правду, а дикари отвратились от нее, даже не пожелав испытать?
   Советники не могли дать ему надлежащего ответа.
   Поутру засвежело и поднялась буря. Пенистые валы прихлынули к низким берегам, залили болотистые островки. Рыбачьи хижины одни торчали обглоданными ветром стропилами, да судовая рать твердо стояла на каменных якорях. Туземцы, предвидя по приметам бурю, вполне могли вернуться загодя, но ни одна ладья не пристала к берегу. Зато прибрежные пески были сплошь усеяны обломками.
   Какие ветры надували паруса рыбаков? Какая нужда гнала их прочь от родных берегов? Народ, пустившийся на восход по бесконечным волнам в чаянии земли обетованной, словно канул в пучину, остался безвестным.
   Судовая рать отправилась вверзх по реке. Берега ее были пусты и дики: их не оживляли пустоты росчистей с золотыми от соломы жилищами селений; течение сносило деревья и целые плавучие острова из переплетенных веток, но ни один челн не бороздил мутные воды. Лазутчики приносили известия об опустевших селениях, за хилые оплоты которых уже врывались джунгли. Бурые воды мерно стекали в океан; в вечность текли бесконечные дни переходов; за бескрайний окоем уходили непролазные леса.
   За тысячелетия своего проживания в Арьяварте арья так и не сроднились с лесом. Степь была их отчиной, и простор ее привносили они в чащи, разжигая и вычищая места под поля и деревни. Лес всегда оставался вдали, он клубился грозно кронами за рисовыми чеками, он высылал рати тварей на людские поля и таил в себе все самое чуждое и опасное. Человек отгораживался от него деревянными заплотами и обрядами - те же дебри, вековечные и пугающие, подступали с каждым днем все ближе и ближе, норовя слиться обоими берегами и охватить в осаде маленькую общность людей, зацепить цепкими корнями мангров, оплести гибкими лианами, завалить огромными трухлявыми стволами. Лес кровожадно урчал на сотню хищных глоток, воинственно ухал совами и пугал совсем уж несообразными кличами. А вдали воздвигались хребты в голубой дымке и тоже сходились, как крылья загоном степняков. Где же конец пути, пути в никуда?
   Пору прохлады Владык проводил в хождении и размыщлении. Упругим походным шагом он огибал надстройки по стрельцовым помостам. Внизу вяло ворочали веслами гребцы, разомлевшая охрана едва успевала взять на караул - Величайший едва замечал их в раздумье. Дебри не пугали Всесокрушающего: он познал свою силу и, возникни необходимость, стер бы лес и изничтожил его до самых корней. Другое его беспокоило: Солнце неизбежно восходило по правому борту "Макарты", значит, они плыли на север, и Семь Риши подтверждали этот простеший вывод. Лазутчики находили в покинутых селеньях куски янтаря того же сорта, что завозили в Бхаратваршу из далекого восточного края. По описанию немногих землепроходцев, бывших там, места добычи того камня были весьма схожи с покоряемыми сейчас судовой ратью. Расчеты продолжительности пути приводили к тому же итогу. Заслугой Величайшего, следовательно, было только открытие и замерение водного пути, весьма удобного для торговых и прочих отношений. Дело то было немалое и достойное прославления, но все же самому Владыке оно не казалось тем подвигом, с коим надлежало предстать перед Савитаром-Спасителем в молении о даровании праведного правления на всей земле; и где ему было искать Солнечный Трон, Гору Восхода? Может, за восточным хребтом, за которым величаво всплывало утреннее солнце...
   Мало-помалу Всемогущим начало овладевать убеждение, что приблизиться к Солнцу, сорвершающему ежедневный подвиг вожжения, можно только через подвиг, который явится на земле отражением подвига небесного. Поскольку важнейшим свершением Савитара было установление порядка на земле, то и самому Всеблагому надлежало смиренно повторить подобное деяние. И другое стало ясно Владыке: не Чакравартином, дерзким последователем Светоносца, а смиренным просителем должен предстать он перед Светилом.
   Оставив командование судовой ратью, по притоку во главе нескольких челнов он отправился на восток. Тяжелый труд вырвал Величайшего из сонного оцепенения плавания по сонным дремотным водам. Далекие восходные горы приближались с каждым днем, и с каждым гребком тяготы возрастали; но все же они были превзойдены пешим восхождением на пик горной гряды.
   Обессилевший Всемогущий распорядился оставить его одного и распростерся ниц на камнях. Усталость обернулась тупостью мыслей, разум оставил высшие размышления и смаковал боль в истерзанных членах. Вкрадчивый, как лекарь, сон оспорил наконец вялое коловращение мысли, ночь покрыла его темнотой...
   Бледное сияние рассвета Всесведущий встретил в самосозерцании. Гребень золотой обжигающей волны вздыбился над зубчатой линией гор, перехлестнул через хребет, осевший под тяжестью невесомого света, обрушился вниз нестерпимым сиянием. Так начался новый день. До ночи Владыка провел на скале - столпе, наг и покорен ударам тяжкого молота. Солнце било и било в темя, вызывая ответное биение крови. Величайший почти явственно ощущал, как вся его плоть плавится в золотом пламени и все нечистое, греховное спекшимся шлаком вскипает в расплаве. Солнце властно очищало естество своего сына. Видения, чуднее одно другого, горячим паром вздымались в его сознании. Мозг тщетно пытался перевести на привычный язык земных образов трепетание и переплетение лучей. Напрасность этого замысла стала очевидна самому Солнцу, тогда Савитар заговорил со Всемогущим более внятным языком своих созданий.
   К скале, на которой подвизался Всесведущий, приблизились и слетелись твари земные. Воссев по чину, воспели они хвалу Жизнепитателю - каждый на свой лад и голос, и тем придали некую стройность видениям Всеблагого. Пение упорядочило каскад лучей, точь в точь, как люди из косной природы создавали свою культуру, и сама мысль - устроение, строй - подсказала Владыке его подвиг. Ему предстояло выстроить город в диком краю, подобно тому, как само Солнце упорядочило хаос по степеням и надобностям, выделило мыслящих тварей и дало им закон.
   И как строить город подсказали ему певцы, поскольку птицы и звери одарили некогда людей не только нотами, но и чувствами, сопрождаемыми ими.
   Павлин пропел героизм - и мощные стены представились Всемогущему;
   Бык изобразил изумление и ужас - и грозные башни воздвиглись над стенами;
   В возгласах козла слышалась жалость - и вдоль стен выстроились странноприимные дома и приюты при храмах;
   Журавль навевал любовное томление - и город украсился яркими блудилищами и пышными женскими теремами;
   Дрозд был сама беззаботность и легкость - увеселительные парки рассыпались между кварталами, подмостки лицедеев воздвиглись на перекрестках;
   Лягушка заставила вспомнить о самом мрачном и тревожном - поле сожжения с лобным местом расстилалось за стенами и узилище сокрылось в глубине города;
   Слон пробудил чувство спокойного сознания силы и милосердия, проистекающего от него; дворец воздвигся в центре города, и был тот дворец обителью Солнца.
   Всемогущий провел на скале не одну ночь, не один день, впитывая всеми порами послание Солнца, пока оно не стало его плотью и душой. Он врос в седалище как основание стен, он объял руками весь окоем, он вознесся главою до небосвода - он стал Солнечным Городом.
   Говорить он не мог, чувства и мысли переполняли его. Когда пред ним предстала свита, обеспокоенная столь долгим отсуствием, Владыка снизошел до исполнителей знамением танца. Глаголы бога непозволительно передавать человечьей мовью - и Всеблагой сообщал волю божью, воплощая ее в танце, чтобы другие сотворили ее из камня. Вот он жестами провел лес и подсекаемые деревья, высокие горы и каменоломни, овраги и выработку глины. Горную быструю реку обрисовал он и судовые караваны, что на бечевах ползущие вверх, и цепь запруд, по которым ступень за ступенью поднимаются плоты к неприступным вершинам. Далее изобразил он тяжелые глыбы на салазках, утверждаемые в основании слонами, других слонов, эти стволы воодружающих, и воинов, стены скрепляющих. Так будет! - повелел Чакравартин.
   Войско встретило с неожиданным воодушевлением: лучше уж тяжелый труд в течение нескольких лет, чем бесконечное скитание по сумрачным диким дебрям - решили все ратники. Другим задача показалась бы более невыполнимой, но не им, уже свершившим в этом воплощении небывалое и необъяснимое. Что после этого строительство города в безлюдных дебрях? - пустяк, не более. Было также одно чувство, заставлявшее взяться со рвением за устроение Города Солнца: Черная рать воздвигала алтарь Порядку, которому вынуждена была изменить во имя Правды.
   И Город вознесся, хотя странее замысла нет и не будет на всех семи материках, ибо являлся он обителью не людей, но бога, и божественная стать была отмечена узлами на мерных шнурах зодчих.
   Город Солнца был зерцалом Горы Восхода, воплощенным отражением вечного.
   Пик, на котором озарение осенило Владыку, был обтесан башней с высоким золотым шпилем. Его навершие начинало рдеть в полном мраке. а вскоре золотой столб начинал сиять нестерпемым блеском в алых волнах восхода. И вот светило вставало над миром, облекая светом и тенью поярусные членения, резные колонны, купола башенок, освещая внутренности ниш и покоев, высеченных в толще скалы.
   Далее солнце утверждалось на Раджапатхе: желтый песчанник становился ложем золотого потока, когда другая половина улицы лежала еще в прохладной синей тени. И первым в арке восточных ворот встречал светило сам Чакравартин - не в живой плоти, но в каменной. Изваянная статуя имела все 33 основных и 88 второстепенных признаков Чакравартина: образ был прекрасен, как свет, и нимб сиял над его ликом. Ваятели и брахманы-заказчики бдительно проследили за соблюдением всех правил: удлиненные глаза светились лазурью, длинные ресницы блестели, как лучшее масло, нос был не короток и прям, губы - точно покрытые кровью, а зубы чисты, как свежий жемчуг.
   Город тот был, как град гандхарвов, мерцающий в небесах, хоть и создан был из тяжелой плоти земли, ее костей - камней и руды. Он был мороком, миражом, по улицам его мерно шествовало солнце и блуждал ветер, луна оживляла его пустынные улицы пепельными призраками - но человеку он был чужд и непомерен.
   Будучи неожиданно явлен к жизни, так же неожиданно он был оставлен. С великой радостью воины покидали город. Словно чародейством перенесенный в дикие дебри из благословенной Арьяварты, он так и не стал им родным. Чуждый и месту и самим строителям, Солнечный Город пустел, оставаясь беззащитным перед натиском джунглей.
   Владыка покидал его одним из последних, чувствуя себя так же, как если бы ему довелось бросить брата на поле боя. Мысль взошла ему на ум: о том, что он зря вызвал к жизни это великолепие, с зарождения обреченное на гибель. Рухнут тесовые кровли, рассыплются тяжелые бревна, разъятые цепкими корнями, и сквозь половые плахи прорастет поросль, и ветви заполощутся листвой на месте стягов. Пестрый мох и лишайники покроют раскрашенные рельефы, а паутина тончайших травяных корней вопьется в щели камней. Куда деваться тогда духам-хранителям домов, кто согреет их теплом, если угасли домашние очаги? И Богиня города, увенчанная короной с зубчиками из башен, - что сохранять ей, кроме холмов праха? Печально бродить ей по продакшине, с грустью встречая немногих забредших обезьянцев, равнодушно проходящих мимо чуждого им явления.
   Бродя по пустеющим улицам, из которых с шумом уходила жизнь, Владыка уже видел их, разгоняемых многолюдством, но собираемых вновь любопытством. Их видели у рвов и прудов; ловкие, как гиббоны, взбирались они на стены и через заборала вглядывались в неведомые сооружения.
   Полки покидали казармы, и гулкие огромные здания, еще хранящие мерный топот и звон брони, чутко отзывались на шлепание маленьких ступней. Низкорослые человечки прокрадывались в спасительной тени, замирали в раздумье у залитых солнцем пространств - в дебрях поляны отсуствовали. Роспись полов, представляющая вид лотосовых прудов, мнилась им истинным водоемом. Они осторожно обходили залы по самой кайме узоров и попадали при этом в бассейны купален, заполненные чистейшей прозрачной водой. При виде статуй привратников они сторонились и долго вглядывались из-за укрытий, пока не убеждали друг друга, что это какое-то чудо обратило человечью плоть в камень. Якшини исторгали у них стон восторга. Маленькие уродцы с забавными ужимками приближались к пышногрудым и крутобедрым девам, всячески показывая при этом свое желание насладиться их прекрасными телами. Лишь холод песчаника, ответствовавший на их горячие объятия, убеждал обезьян в том, что они опять обмануты злым колдовством города. Они в бешенстве набрасывались на украсы хором, в ярости уничтожая чудное и непонятное, но столь манящее и зовущее. Приступ разрушения сменялся раскаянием. Неловкие ручонки прилаживали куски дранки с остатками расписанной штукатурки, выискивали в грудах лома восхищавшие их обломки. Обезглавленные и изуродованные статуи торжественно погребались в ворохах листьев.
   Властитель видел, как один обезьяец не позволил унести в общий курган якшини, от которой сохранился лишь бюст и часть головы без сбитой замысловатой прически. Подавленный смутным чувством раскаяния, лесной народ тихо провел ночь у костров, разожженных прямо на мозаике из самоцветов. А тот самый давешний обезьянец в безутешном отчаянии рыдал дико и страстно в бесплодных попытках оживить свою богиню. То он неуклюжими касаниями укутывал ее тело прозрачными лепестками орхидей, то рвал в клочья над ее телом крысу - и горячая кровь, дымясь на холодном лунном свете, капала на пышные груди якшини. Попытки собратьев, удрученных менее своим святотатством, увести несчастного прочь были бесплодны. Первые лучи солнца, осторожно пробиравшиеся по руинам, осветили манящую улыбку статуи и впавшего в беспамятство обезьянца.
   Владыка велел привести плясунью из числа ублажавших воинов. Ее обрядили богато и сходно со статуей, после чего отряд гвардии спугнул орду обезьянцев. Поверженную статую осторожно извлекли из цепких объятий несчастного, и блудница осторожно прилегла на разостланный ковер. Неведомое благоухание пробудило было обезьянца, но тут же любовные ухищрения якобы воскресшей богини ввергли его обратно в мир грез. Когда разум лесовика вернулся с высот наслаждения на землю, он припал к ногам своей повелительницы, лизал нежные раскрашенные подошвы, с восторгом и изумлением перебирал тоненькие пальчики ножек. Грязные руки его помимо воли тянулись к источнику наслаждения блудницы, он с подскуливанием подползал выше, мучимый острой, только что обретенной жаждой. Плясунья благосклонно принимала ухаживания. Происходящее явно казалось ей веселой шуткой, и дикая страсть обезьянца забавляла ее. Когда утоленная неуемными проявлениями преданности ожившая богиня заснула, обезьянец долго катался по завалам мусора, колотил себя в грудь, бросался с разбега на уцелевшие стены, не зная, как еще выразить переполнявший его восторг.
   На шум вернулись его сородичи. Исчезновение джунглей потрясло бы их менее чем появление богини. Пораженные обезьянцы столпились кругом, и число их за время сна явленного чуда увеличилось до невообразимого числа, в том числе и за счет бессловесных тварей чащоб. Все многоплеменное сборище пребывало в полнейшем молчании и смятении. Нечестивец, осмеливавшийся испустить стон восторга, карался нмедленно тумаком собрата или боданием копытного и тут же лишался счастья лицезреть богиню, поскольку обезьянья ватага вихрем подхватывала несчастного и уволакивала прочь по головам присутствующих.
   А красотка все почивала, вольно раскинув прекрасные пышностью члены. Солнечные лучи сквозь прорехи кровли горячо ласкали ее прелести, золотили расплетшиеся косы, вспыхивали драгоценным мерцанием на волосках кожи, скользили по налитым грудям и бедрам, чтобы замереть в смущении у глубокой тени лона. Обезьянцы в составлении спасения от палящего солнца притащили охапку густых ветвей и образовали ими благодатную сень. Лепестки цветов укрыли тело и божественный лик, обильными румянами сокрывший следы порока. Подношением руководил давешний обезьянец, восседавший теперь у ног богини. При каждом ее томном вздохе уродец срывался с места и подползал к лицу, заранее при этом умоляюще складывая ручонки и поскуливая. Пестрые птицы джунглей живыми самоцветами опустились в зал. Помаванием крыл они создавали прохладное дуновение, а воркованием услаждали слух спящей. Бабочки вихрем ворвались в окна, закружились в ярком танце, снизились и легчайшими касаниями принялись ласкать тело богини, благоуханная невесомая пыльца укутала тело спящей.
   Наконец она проснулась, сладостно потянулась с тем восхитительным искусством, обретаемым долгим учением только в школе блудниц, и обвела толпу долгим взглядом сквозь густые ресницы. Она не испугалась, как полагалось ей о женскому званию, поскольку кроме услаждения мужчин обучалась еще и властвованию над ними. Глупец тот, кто покупает ласки шлюхи и думает при этом, что обращает в свою рабу, - нет, он сам продает себя в рабство сладострастия, и надзирательница за ним - сама блудница, пусть не эта, так другие. Они использует его силу и умение, пока одряхление и оскудение их добровольного раба не заставляют бросать несчастного околевать у обочины.
   Блудница поняла мгновенно, что это сборище самцов, о намерении которых можно было догадаться по возбуждению на лицах и прочих членах, ей не опасно. Она - богиня, владычица мужчин, вольная в даровании им наслаждения и достойно сыграла свою роль. Знакомец ее, ощерясь и ощетинившись, стоял в ногах у своей госпожи, готовый отразить нападение всех джунглей. Она приманила его, позволила преклониться и поднялась во весь рост. Она, темнокожая и груболицая, от смешения арийской и дравидской крови, была на голову выше сборища и прекраснее их уродливых образов, да еще искаженных вожделением, и, стоя в столпе солнечного света, казалась золотой статуей от блеска дешевых позолоченных побрякушек. Чуть склонила она пальчик, обезьянец-хранитель со всхлипом припал к ее стопам, а вслед ему вся толпа с завываниями рухнула наземь. Блудница прошествовала по согбенным спинам и воссела на разрушенный трон. Обезьянец-хранитель пополз за нею, вылизывая в густой пыли пыльцу куркумы в отпечатках подошв.
   По жесту богини он понял ее повеление и заверещал на сородичей. Те рассыпались опроместью и тотчас вернулись с грудами плодов и кореньев. Блудница разборчиво выбрала яства по вкусу, не изменив своему выражению неудовольствия. Она возжаждала молока и изобразила телодвижениями, как выдоить дикую буйволицу. Телка, зачарованная, как и прочие обитатели джунглей, безропотно вытерпела пытку неумелого доения. Богине поднесли молока в половинке кокосововго ореха - она лишь фыркнула и потребовала преподнести в достойной посуде. Кое-как разыскали забытый хрустальный кубок, и богиня изволила отпить потребное. Остатки питья благоговейно - по капле - поделил ближайшие обезьянцы. А скучающая блудница выискивала новое яство. Жертвой себе она избрала молоденького читала и нескольких дроздов. Верные почитатели мигом разодрали их и принялись жарить на угольях. Богиню опечалило их неразумение. После долгих разъяснений, проявлений гневливости и чарующих улыбок потребные приправы были найдены, как и соответствующая посуда. Богиня сочла угощение достойным себя.
   Обезьянцы поделили угощение между собой не без великой драки, набили брюхо чем попало под загребущие руки и в робости и в желании подступили поближе. После насыщения плоти им казалось естественным получить другое доступное их жалкому разуму наслаждение, благо, завеса ночи целомудренно закрыла очи звезд перед готовящимся бесстыдством. Блудница же вновь избегла нападения сотен распаленных самцов. Она приманила своего раба и нескольких его друзей покрасивее, и теперь избранные встали стеной над предметом своего почитания и прочими.
   Забава пришла на ум блуднице. По ее повелению избранные погнали сородичей за хворостом, и огромное пламя забушевало в топках под котлами мыльни. Огонь в таком ужасном обличии еще не являлся пред лесным людом, обезьянцы пятились, всхлипывая от жара, от которого трещали волоски на телах, но были удерживаемы на месте избранными. Плясунья искусно поддерживала в тех немногих готовность к почитанию способами, о которых не должно упоминать из соображений стыдливости. Что еще могло быть привлекательнее для убогих существ, кои привыкли облегчать хотение к соитию простейшим способом с первым же подвернувшимся по пути существом другого пола. Никакого наслаждения оба барахтавшихся в древесном мусоре не испытывали - одно лишь облегчение от непонятного томления. Стыда при этом никто не испытывал, равно как чувства привязанности или обязанности перед плодами совокупления на звериный манер. Поэтому то, что проделывала с избранными многоопытная блудница, только подтверждало ее неземное происхождение, поскольку в своей жизни ни один обезьянец ничего подобного не испытывал.
   Когда же к ужасу обезьянцев вода вскипела, богиня прошествовала в баню со своей свитой. Прочие остались свидетелями игрищ в теплых бассейнах, кои бы даже искушенные в услаждении горожане сочли бы чересчур вольными. Избранные млели от незнакомой неги горячей воды и тех утех, изучаемых блудницами в разделе своей науки "Резвящиеся слоны в водоеме".
   Впрочем, сказать, что свидетели были безучастны, нельзя. Все виденное ими в зыбком мареве пара казалось происходящим именно с ними, с каждым в отельности. Это каждого из них с воркующим смехом обвивала чудесная богиня, и он неловко обнимал ее и уже чурался своих заскорузлых ладоней, а вдыхая тонкий аромат благовоний, стыдился смрада немытого тела. Это он учился ловить корявыми губами соски налитых грудей и ласкать набухшую плоть движением языка; это он научился не сопеть в ухо случайной подруге, а говорить ласковые слова. Чудо открывалось перед ними: не только лоно и член могли доставить удовольствие при насыщении, но орудием наслаждения могут быть и плечи, и руки, и ноги, и даже разум, возбужденный из сумрачного прозябания ярким зрелищем.
   Надо отметить, что богиня не допускала никого до своей раковины. Многообразно и не единожды заставляла она стонать или визжать от острейшего удовольствия своих избранных, но лоно ее казалось девственным, и даже ее верному хранителю, привечаемому чаще других, казалось, что утренние объятия происходили в неведомых мирах и временах, а не здесь и сейчас.
   Призвали самок; богиня отобрала пригожих и ввела в свою свиту. небожительница сама обучила их ласкам и отдала избранным. В кругу свивавшихся от страсти тел она подозвала своего верного хранителя и на помосте для умащения одарила своей любовью. Воздав смертному за почет, она отослала его с приказанием тушить огни, что было исполнено с привеликим удовольствием, поскольку лесной люд только и ждал призыва совокупления со своими самками. Имей кто кошачье зрение, то он убедился бы, что самки и самцы не набрасывались друг на друга без предупреждения, а грубыми ласками пытались в подражание богине обратить на себя внимание избранника, а ощутив последнее содрогание, не расходились с равнодушием, но лобзаниями, правда, более схожими с укусами, продлевали наслаждение. Прочее лесное зверье привыкло давно уже, что утихомирившиеся обезьянцы спокойно засыпают, принялось бродить меж спящими. Лесовики не обращали внимания на копытных, с ленцой гоняли шакалов и лишь рев тигра вызвал некое оживление... Но тигр вопил от сытости, оповещая своих подданных, что в ближайшие ночи не будет собирать с них дань. Владыка джунглей просунул круглую морду в проем, безучастно оглядел всех, фыркнул на незнакомые запахи и спокойно отправился на дневку в логовище. Зверье утихомирилось и расположилось вперемешку с обезьянцами.
   Но богине стало скучно. Неразвитое чувство жалкой блудницы не могло ощутить очарования теплой ночи с палевыми разводами легчайших облаков, волшебных переливов лунных лучей, что ниспадали в просветы и щедро серебрили листья, превращая тем самым лианы в изумительное низанье серебряной ковки, терпкого и горького благоухания печальных ночных цветов, распускающих прозрачные тончайшие лепестки, звона цикад и таинственных шорохов, мелодичных тож; всего того слитного и преисполненного далеким, надмирным, надзвездным, биения живой жизни, за завесой которой угадывается мелодия плывущих в облаках эфира миров и созвездий - то есть всего того, что открывается тонкой и впечатлительной натуре.
   Вновь запылали огни, нарушая естественное течение времени; обезьянцы нехотя очнулись и стеклись на зов богини, жаждавшей новых развлечений. Зверье лесное разбежалось по закоулкам дворцов, чая спасения от огня и шума в неурочную пору. Богиня возжелала устроить роскошное пиршество - так, как она себе это представляла. Орды обезьянцев рассыпались по всему городу в поисках столовой утвари. Новая игра пришлась бы им по нраву, если бы богиня не приказала принести всех тварей, что попадутся им на пути. У лесного люда было не в обычае начинать новую охоту, пока не пожраны последние крохи предывущей. Только голод пробуждал в детях природы кровожадность, звери знали это и совсем не сторонились сытых обезьянцев. Палки избранных разогнали облаву по кругу стен. Оттуда под топот и завывание загонщики оттеснили тварей к Солнечному Дворцу. Стада антилоп и оленей стеснились в воротах - на них сбрасывали камни и бревна до тех пор, пока погребенная под обломками груда плоти не перестала отзываться жалобными вскриками на новое падение; павлинов и фазанов гоняли вдоль стен, птицы тщетно пытались перелететь через высокие гребни, бились о твердую поверхность и падали бездыханными в руки преследователей; крыс, куниц и белок давили походя - обезьянцы распалились и вошли во вкус пролитя кирови. Они не остановились до тех пор, пока кроме них в городе не осталось ни одной дышащей твари. Хульманы, по мере своих силенок помогавшие старшим братьям в новой забаве, ужаснулись вскоре сотворенному и умчались прочь, в спасительную глубину джунглей. Волки и пантеры бились люто, но полегли все истерзанными в клочья. Кровь потоком хлынула во дворец. Многие младенцы-обезьянцы, брошенные без присмотра, захлебнулись в кровавой жиже...
   Богиня изобразила неудовольствие: что это за грубые нравы царят здесь? Но, поскольку она ниспослана свыше, то она возвестит темным душам об истине и законе. К чему подвергать истреблению всех тварей?
   Боги создали в пропитание людям немногих тварей, создав зачем-то несчетное число прочих, совсем уж бесполезных. Отныне лесные люди не будут лопать все что ни попадя: только дозволенное свыше составит им пропитание. Как можно убивать такое трогательное существо - и она изволила указать на олененочка, едва ковылявшего на подраненых ножках; в глазах его, огромных и чистых, стояли слезы боли. Богиня привлекла детеныша в свои объятия и обезьянцы устыдились, сами не зная от чего. Богиня отвратила от них свой лик и принялась тетешкать трогательного детеныша. Не изменив своему негодованию, она распорядилась об устройстве пира и откушала оленину с отменным удовольствием. Следы бойни исчезли сами собой. Столовое обхождение с трудом усваивалось обезьянцами даже из-под палок избранных и за спинами надзирателей они лакали кровь из выбоин и прямо на замусоренном полу рвали парное мясо.
   А богиня, ублаготворив утробу, придумала новую забаву. Она показала самке кое-что из того, чем тешат себя гулящие женки меж собой, и удовлетворила свою противоестественную страсть. Самка исполнила требуемое с чистотой наивности и повторила непотребство не раз, поскольку плясунья испытывала истинное наслаждение только от ласк женщин. Отвергнутые обезьянцы ходили потеряные, пока богиня с хохотом не разъяснила им, как можно мужчинам получать удовольствие и без помощи женщин. Нельзя сказать, чтобы новое развлечение пришлось по вкусу обезьянцам, но раз того требовала богиня, бедным уродцам пришлось окончательно приобщиться к культуре.
   С зарей в город вошли телохранители Величайшего. Последние полки к тому времени уже покинули речной лагерь, и судовая рать уже развернулась по течению Великой реки. Среди забот Владыка припомнил о блуднице и послал за ней.
   Воины прошли по улицам, преображенным погромом и бойней, и вступили в Солнечный Дворец. Ничего подобного видеть не приходилось даже бывалым бойцам, прошедшим за Всесокрушающим полмира. Залы были смрадны, затянуты паром и сплошь устланы тушами зверей вперемешку с обезьянцами; последние проявляли признаки жизни только храпением. У странно убранных столов сиджели важные уродцы. Двое из них при виде воинов встали и в знак принадлежности к человеческому роду проделали непотребство. Блудница возлежала на помосте в окружении тоскливых обезьяних: бессонная ночь и волнения не отразились на жажде новых наслаждений, чего нельзя было сказать о ее лице, на котором словно дранка из-под осыпавшейся штукатурки проступали морщины.
   - Вставай, почтенная в своем сословии, - обратился к ней начальствующий. - Владыка призывает тебя: он желает расплатиться с тобой за труды твои.
   - Высочайший желает видеть меня? Но я не желаю этого! Подите прочь!
   Начальствующий сперва думал, что ослышался, но поскольку жест богини подтвердил ее слова, пришел к выводу, что ночь в диком лесу повлияла на рассудок горожанки. Перемигнувшись с ближними воинами, он ласково подозвал ее еще раз. Плясунья приметила этот маневр и вскочила, вызвав всеобщий преполох:
   - Ко мне, мои верные хульманы! Выкиньте этих смертных, осмелившихся оскорбить вашу богиню!
   Переполох обратился в натиск. Вал волосатых тварей поглотил броненосящих воинов - последние едва успели закрыться щитами со всех сторон. Цепкие ручонки тщетно пытались расцепить плотный ряд брони или ошеломить крохотными кулачками. После нескольких неудачных попыток разъять ряд обезьянцы попросту свалили воинов и выкатили их за ворота, после чего спустили под гору. Броня долго дребезжала по ступеням, лязг ее заглушался воплями торжества.
   Мысль о том, что приказ Величайшего может быть не исполнен и тому могут найтись оправдания, давно уже не посещала головы начальствующих чинов. Арья пошли в приступ, разъярившись не на шутку, оружие их было уже предназначено не для испуга или отстранения, но для поражения. Их откинули снова, но уже в меньшем числе. К тушам животных добавились арья, истребленные тем же способом. Начальствующий пал под камнем одним из первых; заместивший его мог не опасаться за свое положение и потому послал за дальнейшими приказаниями.
   Владыка явился самолично, поскольку все происходящее в Солнечном Городе касалось его кровно. Разваленные прясла были залатаны, точнее, завалены ветвями и обломками; над заборалами торчали безносые головы обезьянцев. В воротах были навалены камни - знак того, что лесной люд не справился с устройством замыкания створок. Сгрудившиеся в проеме обезьянцы красовались в брошенном снаряжении и весьма гордились собой.
   Блудница возвышалась над воротами, обвешанная с ног до головы всем блестящим, что сыскалось в городе. Зрелище было настолько жалким и смехотворным, что Всесильный не сразу нашелся с увещеваниями.
   Плясунья опередила его:
   - Кто вы, дерзкие? Коли осмелились явиться к Сияющей Богине и к ее славному народу, явились незванные, то преклонитесь и доложите о своем деле!
   Всемогущему кровь бросилась в голову; с трудом вернув спокойствие, он с должным почтением обратился к женщине:
   - О прекраснобедрая! Ты хорошо исполнила мою просьбу, и я жажду отблагодарить тебя; что ты желаешь к обычной плате? Спустись, и мы поладим с тобой. Оставим же в мире и спокойствие лесной люд, которому я искренне желаю счастья, и поспешим на суда, которые уже отчаливают от берега. Поторопись, о услада мужей!
   - Кто сказал тебе, Владыка, что я желаю покинуть Солнечный город? Я остаюсь тут и отпускаю вас с миром!
   - Слух не изменил мне? А разум тебе, почтенная в своем сословии? Ты остаешьмся в диком лесу с дикарями, зверьми почти?
   - Я остаюсь богиней и владычицей вместо возвращения в дом утех, где должна служить подстилкой каждому встречному... Что бы ты избрал сам, Всемудрейший?
   Оскорбление сыпалось за оскорблением с городских стен, а Владыка продолжал с богоравным терпением:
   - Мне ведомо, какие гнусности творила ты с этими тварями! Тебе нужны сообщники для непотребства - так признайся в этом!
   - А желаешь ли ты знать, Всезнающий, какие гнусности творили со мной твои же телохранители, когда после воздержания попадалась им несчастная, принужденная удовлетворять их прихоти?
   - А ты выживешь здесь, почтенная? Ведь твоя работа - ласки, и вряд ли ты годна на что-то еще? Ты всегда была в сытости и холе, убрана богато, ладони твои - что шелк!
   - Забери с собой весь свой мир, Величайший! Я предпочту умереть в своем, чем прозябать в твоем!
   Всемогущий выслушивал лай непотребной девки с каменным лицом. Пререкаться он с ней, конечно, не мог. Верные воины рычали, но прервать женщину не решались. Тут обезьянец-хранитель, любовник блудницы, на свою беду по примеру госпожи заверещал и замахнулся угрожающе. На следующий вздох стрела прибила его к бревнам; бедняга даже не охнул. Обезьянцы не были знакомы с луком, они перепугались, заметались, попадали ниц, ладошками защищаясь от смертоносного оружия. А блудница встала, раскинув руки крестом перед напруженными луками, в защите сбившихся и скулящих избранных, крикнула:
   - Зачем? Если я оскорбила тебя - убей меня, но не трогай их! Они, как дети малые, они - дети мои...
   Величайший строго посмотрел на стрелка. Тот смутился, забубнил невнятное, ослабил лук. Лучники из охраны оправили луки в налучье, а стрелы в колчаны.
   - Противно даже... - бормотал стрелок, опустив от стыда голову. - Но ведь он замахнулся... А неравно - камень или дротик...
   - Ступай к воротам с открытыми руками и положи наземь лук с обоими колчанами, - велел после раздумья Владыка. - Постой, возьми это и вручи царице! - с последними словами он снял легкий походный венец.
   Владыка возвысил голос:
  -- Лук велик и требует мощных рук, госпожа. Я верю, ты обретешь в Городе Солнца не только покой, которого ты ищешь; как величаешь ты детьми своих подданных, так обретешь ты здесь сына кровного. Ему, полуарье, лук будет впору. Пришли его тогда к моему двору, и твоя добродетель будет вознаграждена в сыне. Засим прощай, царица. Судовая рать не спалит оставшееся добро в складах речного лагеря, так что позаботься о его сбережении для своего народа
  
   Глава 4. Поход на Запад.
   В месяце гекатомбеоне, по-туземному шраване, в Александрию Индийскую прибыл глашатай царя индов, Махасены Великого. Антипатр, сын Менандра, вождь эллинов Бактрии и Индии, встретил весть со спокойствием, свидительствовавшим о непрестанных упражнениях в философии и укреплении стойкости духа к такого рода ударам рока.
   Индия - хаос крохотных царств, демократий и олигархий всех мастей и всех размеров, вольных полисов и громадных тираний, просвещенных варваров и троглодитов-лотофагов - в считанные годы возродилась в единую деспотию, занявшую чуть ли не половину Ойкумены. Инды проявили редкостную для варваров отвагу в изгнании номадов, их полчища хлынули на север и восток. Теперь настал черед Запада, где стекавшиеся с Бактрийских гор греки столкнулись не с сопротивлением разрозненных городов, а вторглись в пограничные сатрапии великой державы. Надвинулись - и были отбиты с большим уроном, едва удержав за собой правобережье Инда. Мало кто утешал себя мыслью, что за восточным походом и устройством внутренних дел Махасена забудет о западных границах - и менее всего Антипатр, истративший дарованные ему роком годы на воссоздание прежней мощи Александрии Индской, основанной самим Александром, заброшенной и вновь отстроенной втрое. Он успел стать гегемоном всех тех, кто причислял себя к эллинам и вдохновить тех, кто считал, что слава великого похода не угасла в отдаленных потомках копьеносных фалангистов и яроконных гетайров. Антипатр сделал все, что было доступно смертному, и теперь мог встретить лицом удар рока. Слепая судьба бывает милостивой к слабым, и Александрия может стать Марафоном или Платеями, и горсть греков изгонит полчища варваров со своей земли. Антипатру хотелось надеяться - как встарь враг пробудит лучшее, что есть в природе эллина, что отличает его от варвара - святую любовь к свободе; что вечно враждующие царства с полутуземными династиями и полисы с чистопородной эллинской демократией демагогов воспрянут от многовекового сна, навеянного чарами Азии, восстанут единым телом.
   Духи суровых марафонских бойцов витали вокруг Антипатра. Вождь отбросил роскошное мидийское облачение, принятое в память об Александре; простым панцирем воина украсился он, памятуя, что доблесть лучшее украшение мужа и государя; шлем в виде слоновьего скальпа утверждал в Антипатре притязания на землю индов.
   Таким, грозным и величественным, предстал Антипатр перед глашатаем Махасены - и невольно преклонился, совсем не по посольскому чину. Посланцем был сам Дхармараджа, человек, которого мудрецы ставили наравне с семеркой мудрейших, политики - издавали свои труды под видом поучений премудрого царя индов, а многократно битые стратеги отказывались вести свои мойры в бой против царя каркотаков, имевших клич: "Дхармараджа!" Эллины-азиаты научились уважать достоинство местных династий и могли при случае приветить высокородного гостя согласно туземным обычаям, тем паче, что Дхармараджа и Менандр, отец Антипатра, были гостеприимцами. Где-то в посольских свитках царя бактров бережно хранилась половинка ломаной кости. Любой, кто с приветом от рода Менандра доставлял к Дхармарадже вторую половинку, получал от последнего и кров и защиту. Старый обычай героических времен Эллады, угасший в чиновничьих деспотиях диадохов, возродился на самой окраине греческого мира, где личная приязнь предшествовала законоуставлениям и договорам.
   Дхармараджа с улыбкой отвел неуклюжие попытки преподнести ему гостевое угощение, вернул по-эллински поцелуй и предложил перейти прямо к делу, причем предпочтительнее приватно. Антипатр согласился. Сам характер посольства, представаленный миролюбивым Дхармараджей, свидетельствовал о желании индов вести переговоры, а не просто обьявить войну - для того достаточно было бы глашатая, изложившего заведомо непомерные требования царскому совету.
   - С чем сравнить труды людские по поддержанию правды? - спросил Дхармараджа. - Только с тяжкими потугами пахаря, что обречен в любую пору надрываться на наделе. Удел царский высок, но столь же и тягостен. Царь - опора правды, он в тягле у нее, он скрепа ее меж нечестивым миром людей и святым миром богов. Я давно с восхищением слежу за тобой, доблестный сын Менандра, твои подвиги воспеты по праву и сохранятся в веках, но готов ли ты утруждаться во имя правды?
   Антипатр отмолвился согласительно, хотя с трудом улавливал связь между предстоящим нашестием варваров и служением Тихе-Справедливости. Инд тем временем продолжал:
   - Правда воцарилась в Арьяварте, воссияла из туч невежества, озарила всю землю, и всякая тварь расцвела под ее благодетельными лучами. Горько видеть мне во тьме неведения окрестные края. Владыка Махасена, царь Бактрии желает одарить народы Бактрии священным светом, не перуны разгневанного бога блистают в руках его, но кроткое любвеобильное и златоструйное солнце сияет на челе его. Раствори крепостные врата, Антипатр, впусти и озари страну свою явленным светом, стань, как и прочие, вестником света.
   Антипатр выражался по-индски. Санскрит он знал довольно, чем вызывал и недоумение эллинов, склонных видеть в том непростительное любопытство к Азии, и насмешки арьев, которым высокий слог в устах женщин и барбаров слышался смешным и сюсюкающим.
   - Не лукавишь ли ты, мудрый царь? Царь Царей благ и могуч - кто ж оспорит это? Мы далеки друг от друга, инды и эллины, но мы были союзниками в славные годы изгнания номадов, и я буду первым из окрестным правителей, кто пожмет протянутую в знак дружбы ладонь Махасены. Я сказал - открытую ладонь, и тем высказал все, поскольку не длань дружелюбия протянута эллинам, а унизанная боевыми кольцами и браслетами рука врага тянется к нашей свободе. А свобода и есть наша правда, и правда индов чужда нам. Прости во имя старинной приязни, но какую свободу принес каркотакам Владыка Индии? Земля твоя потеряла автономию, воины влились в новые полки, а ты сам, Дхармараджа, стал эхом своего имени. Больших усилий стоит мне видеть в тебе не простого глашатая с увитым змеямии жезлом, а прославленного, рассыпающего перлы премудрости с рубинового престола, царя Дхармараджу. И за какую правду ты ратуешь?
   - Да! - твердо прозвучал ответ. - Это и есть высшая правда, Антипатр. Мне жаль тебя, эллин, и горюю о собственном бессилии открыть врата твоего разума истине: ты не видишь солнечного света за мятущимися облаками и почитаешь зыбкую пелену за истинный небосвод. Ты видишь рябь на воде и не желаешь постигать спокойствия глубины водоема, и жемчуг истины укрыт от тебя толщей вод, и ты не отправишь разум ныряльщиком за зерном жемчуга. Да, махаджанапады нет, но есть единая держава арьев, и стоит ли жалеть о погубленном древе, коль оно обратилось венцом высокой башни; да, мои воины отрешились от стягов династии, но все тот же Гаруда ведет их в бой, и слава их гремит по всем материкам, хоть и неразличимы подвиги каркотаков в общих победах арийского племени; да, я - тень самого себя, но я обрел в том подлинное счастье и истинную свободу. Настоящее "я" человека - не пустозвоние титулов, не мишура положения, не гнет богатств. Оно проявляется служением правде. Озарение истиной и служение ей делает тварь человеком не только по количеству конечностей;
   - Вглядись, Антипатр! Махасена словно сорвал покров неведения с очей всех, мы оглянулись и увидели, что все мы - каркотаки, абхитаки, дравиды, махавришнии - родичи, арья суть, что наша родина может быть единой не только в поминаниях брахманов и могучей не только в былинах о прошлом, обильной не только в сказках для детей, благоустроенной не только в досужих размышлениях. Он словно разрушил запруду, и мириады ручьев единым потоком устремились к океану богатств. Да, наши имена заглушены ревом потока и не слышны никому, да, мы тесно сплелись струями, что неотделимы теперь, но ведь мы стремимся к океану наших устремлений, и в одиночку лишь единичные речушки могли бы смешать свои воды с океаном счастья.
   Антипатр привстал с седалища, протянул руки к собесединку, словно удерживая его на краю пропасти:
   - Но позволь, мудрец, отрешись от чар державных! Только свобода делает человека человеком - и не след менять ее на общее счастье!
   - А был ли я свободен? - с давней и затаенной горечью возразил Дхармараджа. - Я рожден был царем и принужден был существовать в соответствии со своим саном, хоть это и было противно моим стремлениям... Разве спросили моего согласия, одевая царственное ожерелье? Мне-то по нраву более быть простым градодельцем, тесать с чистым сердцем камни для храма Кришны и творить от простой души молитву небесам. Я заказывал гекатомбы и расточал сокровища жрецам,но веровал ли при этом, что все коровы мира покроют даже малейший грех? Я шел во главе союзных царей на Махасену, потому как съезд союзных царей избрал меня главой похода кшатриев - ты думаешь, по своей воле я поднялся на человека, брата по духу, сына по родству и отца по свершениям? Махасена освободил меня от златых царских оков, и я смог обрести истинную свободу только пойдя вслед за ним, став его тенью. Я познал ранее его верную веру, но не смог обратиться в нее, ибо это означало пойти против всех законов, в коих возрос я, а на это я не мог решиться. Я счастлив стать на закате дня устами Махасены и высказать то, о чем я молчал свой век; я горд стать простым послом Владыки, коль это может довести до варваров взращенную мной правду!
   Изумление Антипатра переросло в ужс:
   - Я выслушал от мудрейшего человека Индии подлинную апологию рабства! Видно, правы наши философы, что видят главнейшее различие меж эллинами и варварами в том, что первые не мыслят существования вне свободы, а вторые - вне рабства! Опомнись, Дхармараджа! Что совершаешь ты? Рожденный самым вольным в своей стране, ты только благочестием и мудрым знанием меры умерял свою природную свободу; выходит, ты всю жизнь искал оковы? Ты осчастливлен добровольным рабством и предлагаешь его чистопородным эллинам? Почтение замыкает мои уста относительно тебя, царь. Своему сверстнику я высказал бы все презрение чистопородного эллина, взращенного на свободе Запада. Ничего больше не получит Махасена, коль он даже героев обращает в рабов!
   Дхармараджа ответил на это:
   - Ты воспел исконнюю волю Европы умалением природного холопства Азии? Пусть ты первый среди равных, Антипатр, но сколько их, равных в правах на тех, кто лишен вообще всяких прав? На мужа-гражданина, голосом решающего судьбу общины в собрании и мечом в бою, приходятся безгласные жены, дети, не-граждане и рабы, причем последних вы, яваны, обратили в скотское состояние, сделали живыми орудиями, наградили позорными кличками! У арьев от века такое неслыхано! Мне переводили трактаты ваших политиков: по их толкованиям, такое вопиющее неравенство объясняется только тем, что одни - эллины, рождены для свободы, а прочие, варвары, обречены изначально на рабство. В Бхаратварше есть рабы от рода - шудры, но никто не посмеет отнять у них имения и имени, потому как не тварь одушевленная они, но люди, плоть от плоти человеческой, член единого тела, законные отпрыски первочеловека Пуруши, равно как и все прочие касты. Только сословия старшие имеют больше прав и свобод, но опять же, и они имеют старшие и досточтимые рода над собой, а над всеми ними головой царь. Он не человек даже, а полубог, в каждом из золотокожих течет кровь богов, и ипостасью небожителей являются они. Ему одному предшествующей праведной жизнью предназначенным в судии своей страны;
   - И не закон правит нами, Антипатр! И не беззаконие, а отеческое увещевание, поскольку каждый у индов имеет старшего, которому он обязан наставлениями, и младшего, нуждающегося в его попечении и наставлении. Разве расписка на листе или высеченный на мраморе договор годны в семейных отношениях? Вся Арьяварта - одна семья, отец ее - царь, все же прочие - младшие, домочадцы его. Кажется странным барбарам, что любой смерд видит в царе прежде всего отца и по обычаю прежде всего склоняется пред ним, как во всей вселенной младшее преклоняется перед старшим, и в том - основа мироздания. Запад же управляется силой, потому как у вас властвует закон. Право изобретено людьми из согласия меж собой, такой порядок не произрастает от природы, чужд естеству человека, и только долгое внешнее принуждение заставляет людей привыкать к закону;
   - Таким образом, мы видим, Антипатр, что понимаемая европейцами свобода вынуждена ограничивать законом самою себя и не может достичь своего предназначения, и наоборот - азиатское рабство лишь завеса для непосвященного в мистерию истории, внешняя скорлупа внутренней свободы, первая ступень неофита, причащаемого у благодати. Кто не оденет на себя ярмо подчинения, никогда не приобретет крыльев освобождения, воли истинной, а не мнимой, духовной свободы, которой никак невозможно достичь в земной юдоли. Ты свободен, Антипатр? От чего? От Танатоса, посланца Аида? От болезней? От гримас рока? От необходимости дышать и вкушать? Что ты можешь изменить в прохождении муссонов или утверждении царства Махасены? Твоя свобода, Антипатр, - свобода выловленной рыбы в судке, которой мнится, что она резвится в реке! Азия в отличие от Европы признает исконную несвободу человеческой твари, ограниченность жизни и деяний рыбы в судке, но освобождения ищет не в бегстве из судка и достижения реки, что жабродышащим невозможно; мы стремимся к познанию самой сущности наполненного водой сосуда и реки, осознания их первичного единства и спасение в единой сущности, пусть даже не в виде покрытой чешуей твари, а в виде духа ее, подлинной сути. Разум, не испытавший неволи в добровольном подчинении человеку, никогда не постигнет всеобщей подчиненности материальным условиям и обречен будет метаться без толку и смысла в тесных стенах иллюзорного материального благополучия. Подчинение - первая ступень освобождения, земная твердь - опора для прыжка в бесконечность воздуха;
   - Судьба Европы - постигать в отчаянии, что сколько бы ни было дорог - все они ведут к одному концу; судьба Азии - встречать в радости свет на пороге тьмы, потому как не земь, но высь разверста пред истинно освобожденными. Запад исходит от человека, Восток нисходит от бога; Европа строит хоромы, Азия - храм;
   - Мир богов распростерт над нами, Антипатр, мы покорны ему, наше устремление - воссоздать небо на земле, утвердить благую власть богов над их созданиями, править не по ограниченным людским законам, а по естественному праву подчинения. Отражением Господа, Единого и Всемогущего, должен быть в кругу окоема-океана один царь, столь же могучий, сколь и благой. Эти два лика его, сила и доброта, нераздельно будут слиты в одном, ибо подлинная сила только от Бога и милосердие с попечительством о низших - тоже от Него. Всяк будет внимать Владыке, как лотос - свету, постигать, что впервые в железный век добро не будет слабым, а сила не будет злой; век Кроноса, золотой век, расцветет тогда на земле. Разве ваша свобода, суть которой в утверждении себя силой, способна к тому? Свобода тела - в стремлении расшириться повсеместно, подчинить себе все, стать сильнейшей, навязать всем волю свою, свою, а не божью. Спасением для всех и гибелью для самого тела является свобода других тел; распространяясь во все стороны, они сталкиваются неизменно, уничтожают слабейших. Эллинские полисы - пример тому. Ахейцы вытеснили пеласгов, Афины пали в распре с Атлантидой и отдали верховенство Криту Миноса, после чего с царем Персеем во главе отняли обратно, но уступили позже Микенам, а те надорвались в войне с Дорийцами; и вновь Афины гегемон, но Спарта в долгой войне доводит славный город до позора, и опять же Лакедемон не надолго считается первейшим городом Эллады и склоняется перед Фивами, а те даже не успевают вкусить сладость победы, как доблестные македонцы увлекают всех призывом перенести нищету Европы в Азию, а богатство Азии - в нищую Европу. Растолкуй мне смысл этого коловращения битв и бедствий, напрасной растраты человеческого духа и тела! Нищий Александр, страшась кредиторов более персидских сатрапов, набросился с грабежом на Персию; так бы и сгинул он, подобно множеству эллинских наемников и налетчиков, если бы боги за благородство и доблесть не внушили бы ему мысль о воссоздании всемирной державы, отняв при этом свое благоволение от выродившегося рода Ахменидов;
   - Так рассуди сам, сын Менандра и потомок славного гетайра, - кто исполняет воистину завет Александра Великого? Ты, что во имя призрачной бескрылой свободы для горстки греков, стал преградой на пути Чакравартина, или Махасена, который тронулся в путь во имя настоящей свободы и подлинного счастья для всех?
   Антипатр долго пребывал в молчании - столь сильно было волшебство Азии; наконец он с силой опустил кулак на мраморную столешницу. С лязгом наручей прозвучал ответ:
   - Бесплодны твои увещевания, царь Дхармараджа, Европе и Азии не сойтись в согласии, их рок - сходиться на поле боя.
   Инды не стали ждать привычного времени походов, осени или весны. В летнюю пору победоносные полки взметнули клубами пыль дорог. Не только пустыни топтало славное воинство - Величайший мог позволить себе попрать обычаи и поднять от полей сотни тысяч смердов; Владыке лозволялось также гнать толпы людей через страшные в любое время пустыни - а в зной просто убийственные - заботясь более об осадном наряде и волах его, чем о людях, бредущих обочь. Наряд был важнее народа: без него нельзя было выбить крепких городами греков, а неурочные дожди могли затянуть в грязь громоздкие повозки; оттого лето, знойное, но сухое, было выбрано для войны.
   И все свершилось по его велению. Даже подземная пучина покорилась его воле. Редкие колодцы утрами были вычерпываемы до самых корней, но вечерами вода в них поднималась, и перед ночными переходами воины обнаруживали на месте ила толщу воды. Реки, по неверному обычаю дочерей пустыни то появляющиеся, то исчезающие в барханах, покорно наполняли русла свежей влагой. Пыльные смерчи, способные укрыть смертоносным покрывалом все войско зараз, благоразумно бродили поодаль и не дерзали пересечь путь Всемогущему.
   Судами, сплавившимися с верховьев, наполнили Инд. Их было достаточно, чтобы борт о борт перегородить реку. Поверх их настелили мост, и ночами эллины имели возможность убеждаться в могуществе Царя Царей. Днем блики от брони и оружия слепили за много стадий, а ночью зарево от факелов на переправе и огни лагерей были замечаемы с башен Александрии.
   Попытки гоплитов опрокинуть в воду первые отряды, высадившиеся с наплавного моста, увенчались поражением. Грозная в прямом коротком ударе, но неповоротливая фаланга неизменно била в пустоту, в брешь между мгновенно расступавшимися полками легковооруженных стрелков. Порядком измотав противника, инды взялись за луки. Эллины-азиаты за несколько поколений так и не смогли приучить себя к лучной стрельбе, почитая ее уделом слабых и лишенных мужества. Они натягивали лук по старинке, от груди; пельтасты принялись за метание дротиков и ядер, в чем также были несчастливы. Натиск фаланги напоминал охоту за собственной тенью: нестройная толпа лучников разбегалась, а когда изнуренные зноем и тяжестью панцирей гоплиты останавливались, чтобы передохнуть и составить вновь ряды, лучники появлялись, как демоны мщения на пути клятвопреступника, и беспощадно влекли сгрудившийся стрлй стрелами. Полный доспех - низкий шлем, просторный бронзовый панцирь, пояс, поножи и наручи - надежно защищали от смертельных ран, но совершенно не берегли от многочисленных и неопасных попаданий. Согласно обычаю, шлемы гоплитов не имели султанов из перьев и конского волоса, то есть единственной защиты от солнца, которую могли позволить себе воины в смертельный зной. Изнуренная фаланга покорно стояла, расстреливаемая в упор людьми и солнцем. Не потерпев поражения, даже не вступив по сути в бой, она бесславно отступила к обозу, заключив внутрь строя прислужников и пельтастов, двинулась к Александрии. За ней поскакала конница индов, ограничившаяся, впрочем, показными налетами. Наскакивать всерьез на бронированный порядок, могущий вмиг выставить до пяти рядов копий, было бы чистым безумием.
   Величайший позволил уйти гоплитам. Наблюдение за яванами укрепило его в первоначальном замысле. Он решил не препятствовать собранию в Александрии всех отрядов царей Явании. Пусть тогда Александрия, крепкобашенная и высоковознесенная, преисполнится воинами и силой, станет знатнейшей крепостью всех семи материков - пусть, лишь бы не полевое сражение, в котором потомки стратегов Александра во главе потомков фалангистов не сомнут в очередной раз многосисленные, но дурноустроенные отряды варваров.
   Владыка в чаду восхвалений сохранил ясность разума и осознавал, что доселе победу ему приносили плотно сбитые верой и страхом порядки пехоты, в которых завязало острие блестящих, но разрозненных кшатрийских дружин. Противопоставлять абидхурские линии тарану греков означало заранее мириться с прорывом в тыльные порядки арьев. Высочайший не считал зазорным ставить свитки Фукидида и Птолемея Лага рядом с листами поучений Брихаспати и Ушнаса. Он считал достойным учиться у барбаров, коли они доказывали свое превосходство в этом деле. Ставя себя на место персидских сатрапов и несчастного брата Дария - и в самом деле, не с яванским же мятежником против законного государя сравнивать себя Владыке - ему хватило здравомыслия осознать, что он не допустил бы таких вопиющих просчетов, как погрязшие в сварах придворные персы, но поражен был бы все равно. Ему не надо было напрягать воображение в представлении полчищ Дария - до боли схожее он зрел воочию в Бхаратварше. То, что Величайший вырвал из косной пучины кшатрийской вольницы, поднял в надрыве и возвысил в славе, ненамного превышало число персидских Бессмертных, полегших, но не отступивших при Гавгамелах. Десяток отборных полков пехоты, десять тысяч конных латников Анахуши, гвардейский корпус, полносоставный, да верный и стойкий по-новому, - это все, что мог Всемогущий поставить на пути фаланги и то могло удержать гоплитов ценой своей гибели. А потом? Долгая война вдали от родины, осады и приступы, рассеивание войска по долинам. Владыка гонял свою мысль по кругу, как спятившая змея кусает свой хвост, - он страшился генерального сражения и одновременно считал его единственной возможностью достижения победы. Осада Александрии представлялась ему наилучшим выходом...
   Величайший не испытывал ненависти к фаланге: зорко наблюдая, как в клубах пыли равномерно в такт шагов колышутся и блещут острия копий, он видел в фаланге свою мечту, он ощущал в ее строе тот ход строительства, что был начат им; только яваны дошли до конькового клина, а он все еще ворочал валуны основания. Одно только не учитывал Всемогущий, хотя толмачи-яваны не только не скрывали этого обстоятельства, но и всячески подчеркивали его с гордостью: фалангу составляли свободные граждане полиса, которые учились соборности фаланги столетиями и, числя фалангу ипостасью полиса, вне которого они жить не могли и могли побеждать или умирать только всем миром.
   Так пусть фаланга скроется в воротах, растечется по стенам, рассеется по башням - пусть все что угодно, лишь бы не видеть ее развернувшейся во всей мощи и славе перед собой в поле.
   Осады Владыка боялся меньше, хотя арья в науке полиоркетики, сиречь взятии городов, могли уступить своим противникам. Виной тут была все та же кшатрийская спесь, что со времени полукочевых пуров вокруг коровьих загонов пренебрежительно относилась к сокрытию доблести за стенами. Цари любили вспоминать былины о яростных приступах городов дасью, бились на огороженных пальмовыми ветвями ровных полях и посмеивались над трудолюбивыми вайшьями, окружавшими свои сараи с добром земляными валами. Те городки брались лихим набегом, зодчие возводили из пепелищ более мощные и высокие стены, цари же, обогатев добычей, отстраивались кремлями. Города, старые и новые, торговые и царские, хмурились друг на друга из бойниц, переманивали друг у друга розмыслов. Приходило новое время - не кшатрии выказывали доблесть на лестницах и врывались в сорванные тараном ворота - великие воинства бились у надолб и прочих заграждений, подкапывались под башни и запирали города в кольцах осадных валов. И все же твердолобые кшатрии почитали негодным делом изучать осадное устройство, поскольку те войны не сулили ни славы, ни быстрой победы, да и сражаться приходилось с худым людом - а то и принимать от него позорную смерть, поскольку городские стены возвышали даже шудру до кшатрия. У Махасены не было наставников в полиоркетике, и опыт его был мал до неприличия. Черная рать городов приступом брать не пыталась, удушая при надобности измором. Союзные цари в том деле не отличались тож - шрении властвовали над валами и прочно держали оборону.
   Яваны - то другое дело. Говорили, что отчина их скалиста и худородна, отчего и рассеялись они по всему свету, высеиваясь в любые каменистые щели и прорастая в них городами по своей неистребимой природе. Везде хоронились они за каменными стенами, поскольку жили скорей войной, чем миром; кшатрийский Покон был им неведом, благие цари - хранители мира между сословиями - сохраняли от золотых времен свой титул, не более, и народоправцы, чья свобода мыслилась скорее отложением от Дхармы, разоряли селища и пажити, избивали крестьян, ловили людей, как скот, на продажу. Взращенные в лютой междуусобице как волчья ватага, собранная вожаком, бросились они на другие материки, и даже славные воители Востока не устояли перед ними. Опыт приступов, приобретенный в родных горах, оказался кстати и преумножен был до крайности: Александр брал великие города и скальные крепости, пробирался по пропастям на вершины хребтов и подводил насыпи к островам.
   Все их умение воплощено было в укреплениях Александрии Индской. От поселения ветеранов на разоренном берегу Инда не осталось и следа, яваны же сгинули невесть куда во времена изгнания эллинских наместников. Яванам удалось удержаться в гористой Бактрии, исконной Гандхаре арьев, стране полубарбарской, но арийской, и не раз махараджи соревновались в возвращении крайнего края Джамбудвипы под сень оси вселенной - горы Меру. Царь Шатаратха знал те походы не по наслышке, поскольку сам пробивался с боем по долине Кабула, реки мелкой, да славной, похоронившей на своих берегах воинов поболе, чем Инд или Ганга. Главной силой махавришниев были колесницы, а главным богатством - быки, и Шатаратха верно рассудил, что ему незачем присоединяться к неудачным предприятиям ради каменистых ущелий; он прошествовал далее в благодатную Арьяварту. Когда яваны окрепли, совокупились с прочими барбарами-степняками и хлынули в Бхаратваршу - они вновь пришли на пустырь былого города, где едва разыскали в терниях базы двенадцать колонн. Они были воздвигнуты Александром Великим в честь своего подвига и окружали жертвенник. Новый Александр - Антипатр поднял вновь гордые капители над Индией. Вслед им устремились стены и башни, по-туземному, в несколько этажей воздвиглись жилые дома. Полис опоясал вершину скалы с акрополем неровным многоугольником, вытянул Длинные стены к гавани на Инде, по-туземному распустил радиусы-улицы от акрополя.
   Лазутчики Видуки составили кипы чертежей, снятых шагами тайных лазутчиков. Владыка прилежно изучал сшитые лубяные полосы и все же не мог удержаться от изумления, узрев Александрию воочию. Казалось, что целые горы были раздроблены и легли глыбами в основание башен. К счастью, его соратники не имели времени восхищаться искусством противника. Они руководили осадными работами по заранее сверстанному плану. Конница стерегла горный тракт, по которому еще могли поспеть запоздавшие яваны, гвардия развернула стан против Гесперидских ворот - единственных, выходивших на обширное предполье крепости, годное под полевое сражение. Дороги от остальных ворот петляли меж рощ и усадеб горожан и не давали возможности выстроить фалангу; там рассеялись станы царей-данников. Неумолимый Владыка дал не более дня на обустройство лагерей, и теперь пора изумляться пришла яванам - утром еще подтягивались обозы, а к вечеру, когда осела пыль от земляных работ, костры обозначили стройный узор плотного осадного порядка.
   Величайший не стал понапрасну тратить воинов в навальном приступе; высота стен низводила до ничтожества многочисленность арьев, а отвага яванов попирала кшатрийскую доблесть. Было только одно, в чем Антипатр уступал Махасене: гегемон мог увещевать и призывать там, где Владыка мог просто приказать. Высочайший мог не заботиться о надзоре над исполнении любого своего приказа, на что царь эллинов тратил время и силы, причем зачастую впустую.
   Станы стали костяком осадного устройства; соединяя их, зазмеились валы, ставшие из-за острого частокола по гребню подобием драконов - и стиснули крепость в своих объятьях, становившихся день ото дня все теснее и смертельнее. Земляное чудище не удовольствовалось окружением города - оно подползало приметом к длинным стенам и примерялось к возвышению над ними. Дракон гремел крорами заступов и мотыг, изрыгал пыль и вздыбливался все выше и выше над длинными стенами. Стрельцы-кшатрии за плетенными заплотами на взлобье примета были уже на равной высоте с яванами-дротометателями, с каждым днем придвигались все ближе и ближе - с каждой ношей отсыпанной земли.
   Но в злосчастный день дракон был поражен и пал, рухнул в бездну безобразной осыпью с тысячами воинов и работников. Хитроумные яваны давно вели под него подкоп, выгребая землю из-под насыпи. Потом раб-смертник поджег заранее осмоленные подпорки. Огонь едва занялся в спертом воздухе хода, почуял вольный воздух в далеком лазе и с ревом бросился туда, в одно касание обращая столбы в пепел. Все заволоклось дымом и пылью, взвился рев подземного пожара и слитный стон заживо погребаемых; сразу же торжествующие кличи и победный пеан эллинов, ударивших одновременно от гавани и от Низких Стен пригорода Кто мог помышлять о сопротивлении, когда под ногами ходуном ходит земля? Началось избиение, после чего яваны в полном порядке отступили в город.
   Владыка примчался к месту крушения его намерений много позже. Показные вылазки из всех городских ворот заставили арьев бросится к стенам и выстроить порядки в полном неведении - где же будет нанесен настоящий удар. Суматоха стекавшихся со всех сторон дружин и противоречивые сообщения не позволили вырвать сразу же из сутолоки всадников и направить их галопом к примету. Анахуше еще удалось настичь и стоптать с маху последние ряды - Величайший мог лицезреть лишь затворяемые створки ворот, от которых под частым обстрелом выбирались всадники.
   Примет умалился, разлился струями осыпей. Казалось, что насыпь еще содрогалась от конвульсий заживо погребенных; того ей было мало, и она с наслаждением впитывала кровь павших, что устлали ее всю.
   - Есть ли убитые яваны? - сквозь зубы спросил Владыка.
   Таковых не оказалось.
   Со стены трубили и выставляли скрещенные копья, вызывая на переговоры; толмачи донесли, что Антипатр дозволяет собрать убитых и что до окончания требищ яваны препон чинить не будут.
   - По эллинскому обычаю, такое разрешение может дать только победитель, - робко добавил толмач, спрятавшись от ярого взора Величайшего в низком поклоне. - Так же, как и выставить трофей, вон там, у самых ворот, гоплиты увешали смоковницу содранными с трупов доспехами...
   Высочайший обрел спокойствие и рассудительность:
   - Продолжать работы на примете, - велел он. - За убылью работных снаряжать на отсыпку кшатриев; тягло сие распределить равномерно по низшим чинам армии и младшим дружинникам. Против всех ворот возвести насыпи и стеречь их с усердием от ночи до ночи.
   Военачальники разучились возражать велениям Величайшего, но тут взроптали:
   - Кшатриев - в работный наряд? Да меня поднимут насмех - если не на копья...
   - Наутро же дружины разойдутся!
   - Как же оставлять павших на земле, обрекать их тела и души на гниение?
   - Следует вовсе оставить несчастливое место и перейти к приступу Низких Стен. Там и победа вернее, и добыча богаче...
   Ропот был слаб и стлался меж склоненных голов, осмеливаясь подниматься в голос только за спиной Владыки, но он вполне мог выплеснуться ревом взбунтовавшейся толпы. Владыке не впервой было выстаивать перед несогласием и отстаивать свое; он обвел взглядом воевод, со вниманием смеря каждого. Они стихли, как пернатые под взором кобры:
   - Каждый, кто осмелится противоречить приказу, - медленно и раздельно произнес он, - будет заживо зарыт в насыпь. Место каждого из вас будет определяться вашей годностью к делу и моим велением, а порода и хотение ваше к служению державе отношения иметь не могут. Арья достаточно осрамились в войнах с яванами с оружием в руках, значит, надобно превзойти их орудиями труда: не с мечом пойдем мы на приступ, а с заступом, не с отвагой, а с усердием, не против воинов, а против стен. К иному мужеству призываю я вас - к доблести усердия в отправлении незаметных дел, к стойкости начинания, но не завершения, поскольку плоды ваших деяний могут быть не поняты вами вначале и не от вас будет зависеть их воплощение в действительность. Я распускаю вас на размышление и осознание.
   Величайший казался занятым осмотром стен, но как только воеводы и цари разошлись, немедля призвал к себе Видуку для приватного разговора.
   - Как скоро прибудут новые работные люди? И в каком числе можно их взять, не обременяя державу?
   Главный советник ответил равнодушно:
   - Сколь будет угодно для дела, Владыка... Даже забирая по одному от пяти дворов, а не по одному от общины, как было заведено доселе, мы сможем нагнать работников столько, что их хватит завалить костями переправу через Инд и отсыпать валы подле Александрии. Прикажи - и будет исполнено! Вот будет ли толк, Владыка? Пока славные кшатрии будут слоняться без дела, зорить окрестности и лезть в драку, отпихивая друг друга, под стенами можно будет похоронить пол-Бхаратварши.
   Высочайший еще раз внимательно обозрел окрестности, сопоставил что-то мысленно и сказал решительно:
   - Приступ посада при уцелевших Длинных стенах - занятие бессмысленное и преступное: Длинные стены и замыкающая их башня Гераклида возвышенны над посадом и служат единственным путем в кремль. В нижнем городе можно положить все войско, вокруг Низких стен - взрастить валы из трупов работников, но и тогда я буду столь же далек от победы, как и при переправе. Враг будет выше и вдобавок не лишен сообщения с союзниками и путей отхода. Кшатриям нужна легкая добыча в лавках - мне же нужно все, мне нужен Антипатр... Кшатрии могут позволить себе неудачу - Владыка же никогда...
   - Ты сказал, Владыка, значит, это будет исполнено, - ответил Видука.
   По костям павших земляной вал подполз к Длинным стенам. Кшатрии угрюмо усердствовали под бдительным надсмотром писцов. Шудры-соглядатаи и вайшьи-розмыслы направляли труды высокорожденных в военном ремесле, определяя место каждого в боевом порядке. Яваны зорко наблюдали за арьями в надежде высмотреть слабое звено в цепи окружения, стягивающего Александрию все туже и туже. Удачных вылазок более не предвиделось, наоборот, арья сами непрестанно тревожили осажденных. То и дело затевались перестрелки, розмыслы царей-данников соперничали в изобретении и применении метательных устройств. Сами цари не одобряли нововведений, не упомянутых в описании четырех видов оружия, зато мастеров жаловал сам Величайший, усматривая в удачных опытах похвальное рвение в отправлении государева дела и умаление искусства яванов-механиков. Антипатр на славу подготовился к осаде, причем достаточное внимание уделил баллистам и катапультам всех видов. Видуке доносили, что бактрийские яваны переманили к себе немало механиков из Египта и Пергама; плоды их усердных трудов виднелись за парапетами, а следы действия были разбросаны всюду.
   Днем ли, ночью ли слышалось уханье метательных рычагов, бьющихся о станину, или звон тетивы, посылающей копья вслед за пулями, треск разбиваемых вдребезги строений или же крики поражаемых воинов. Предполье Александрии обратилось в подобие пустыни: неоднократно вытоптанная, перепаханная ядрами, усыпанная пеплом, усеянная телами земля, некогда цветущая и благоухающая множеством роскошных поместий, не отзывалась уже улыбками цветов на ласковый взгляд человека. Раздавленная тяжестью бесчисленных полчищ, умертвленная жесточайшей осадой, земля безразлично принимала дальнейшее поругание. Низкорожденным было мало примета - грудь земли избороздили валы и рвы: благородные кшатрии, что печальней всего, принимали участие в этом позоре. А ведь они вслед за матерью, породившей их, и матерь-Гангой, хоронившей их, паче всего почитали мать-Притхиви, мать-земную корову, вспоившую всю тварь своим млеком-земным соком. Землей клялись они, и не было страшнее этой клятвы. Кшатрии могли позволить себе вытоптать долину, идя походом, вырубить рощу на острожек, но представить, что целая страна будет сведена на осадное устройство, опустошена и превращена в пустыню, было для них непредставимо, они не могли, и знай заранее, что этим обернется поход, вряд ли вообще поднялись бы в него. Рвы и окопы змеились вблизи стен, подползая к ним все ближе и ближе. Мертвая земля даже после гибели хранила за насыпями детей своих от града пуль и ливня стрел, а гордые бойцы, несгибаемо выстаивающие на колесницах против жестокострельных поединщиков-колесничих, гнули несгибаемые выи за брустверами и фашинами. Орлов битв обратили волей Владыки в кротов и хуже того - в крыс, пролагающих тайные ходы в стороне от врагов.
   Владыка знал - победу преподнесут ему из проломов в пряслах вайшьи - мастера точно так же, как в северном походе вайшьи-купцы вымостили золотом путь победителям; знал - и не скрывал своего знания от своего сословия, нимало не заботясь, приятна кшатриям эта весть или нет. Он мог позволить себе это...
   А высокое небо надменно взирало на унижения высшей варны, и словно скрываясь от взора прародителя-Сурьи кшатрии в довершение позора углубились под землю.
   Манибхадра, начальник осадных работ, не сомневался, что под приметом вновь ведется подкоп. Лазутчики-слухачи по ночам ползали вдоль Длинных стен и прислушивались к каждому шороху под землей. Наперерез возможным подкопам потянулись веером подземные ходы, словно подземные змеи слепо и на слух выискивали добычу. Змеи по ошибке то свивались в клубок, то распускались вновь и после долгих попыток отыскать-таки врага поразили в незащищенный бок.
   Воины подземной рати по отголоскам переговоров и дрожи породы определили, что подкоп рядом, затаились, по горстям раскопали перемычку. Когда земля осыпалась с просвета в подкопе поднялась тревога - ток воздуха поколебал чадящее пламя лампы. Ни нападавшие, ни сопротивлявшиеся не имели времени призвать на помощь и возможности получить ее. Дюжий кшатрий неимоверным усилием выбил земляную перемычку и скатился в подкоп - прямо на нож раба; его товарищи куском крепежа отпихнули тело далее и выползли в темноту - и на смерть. В подкопе началась резня, вдесятеро страшнее оттого, что противники не видели друг друга, наудачу резали ножами, наощупь и по запаху распаленных тел находили друг друга, давили, резали, рвали, не разбирая друзей и врагов - пересохшие, забитые пылью глотки хрипели одинаково невнятно, по-барбарски и у арьев, и у яванов. В живых из них не остался никто, а победа осталась за арьями, поскольку проход был подожжен и обвален. Сотрясение почвы завалило половину хода, похоронив все следы побоища.
   Арья упорно теснили Длинные стены; яваны не имели средств к предотвращению этого. Близость поражения на единственном пути, связывающем Александрию в внешним миром, вызвала распрю в среде осажденных. Антипатр требовал бросить Длинные стены и стоять насмерть на Низких; союзники, наоборот, требовали покинуть посад и до последнего удерживать именно Длинные стены с гаванью, видя в них единственный путь к спасению - а не в сопротивлении в акрополе.
   Видука вызнал о спорах в совете: гонцы его, говорящие стрелы и разноцветные прапорцы на башнях сообщили ему, что бактрийские царьки самовольно увели воинов от Борийских ворот, а Антипатру некем заменить убыль на Нижних стенах.
   Как только Владыка самолично разобрал кривые резы на стреле, он в сопровождении Манибхадры явился к вышеозначенным воротам, в шлеме и накидке простого воина пробрался до крайних окопов, смерил высоту стен и оценил предполье.
   - Готовь осадную башню, Манибхадра, - велел Величайший. - Даю тебе на все три ночи - за это время Антипатр вернет отложивших от порядка на свое место.
   - Башня не пройдет по рвам и руинам, - высказал свое соображение Манибхадра. - Так что ж получается, примет был ни к чему?
   От Всепроникающего не укрылась обида руководителя работ.
   - Нет же, достойный, самая малость из твоих трудов не пропала зря: ты вымостил множество путей, но только я знаю, какой ведет к победе, и сейчас я пошлю свою рать по другому, по которому нам проложит путь осадная башня. Радуйся, Манибхадра, сейчас настали другие времена, и участие каждого в общем деле определяется не породой и громогласием, а истинным вкладом в общую победу, ибо победы достигаются только сообща и зависят зачастую даже от разбивальщика палатки. Я могу оценить твое рвение и выразить свое благоволение.
   Обласканный Манибхадра поспешил за исполнением распоряжения. Недовольство в кшатрийских шатрах сменилось радостью при известии о работах против Низких стен. Низкие стены - таковыми были отнюдь не по истинной величине, а лишь в сравнении с укреплениями акрополя на высокой круче; приступ их не сулил кшатриям ничего хорошего. И все же кшатрии возвеселились при мысли, что наконец-то настал их черед в этой странной войне ремесленников и их устройств. За осадным тыном вздыбилась башня - пока еще в виде деревянного остова, на который пошла тщательно сохраняемая от порубки именно для такого случая саловая роща. Тысячи волов предсмертным мычанием благословили башню, во имя которой с них сдирали шкуры. И на четвертый день башня двинулась к Александрии под пронзительный визг сплошных деревянных колес в два обхвата каждое; жир кипел на осячх, изогнувшихся в дугу под немыслимой тяжестью. От обивки шел пар свежих распяленных шкур, непрерывно поливаемых к тому ж; впряженные волы не справлялись с возом, и люди, хоронясь от стрел, надрывались наравне с ними. Башня угрожающе раскачивалась верхом, стрелки едва удерживались на рывках, но продолжали обстреливать стены - два верхних яруса башни возвышались над парапетом Низких стен и были вровень со стрельцовой площадкой надвратной башни. Тщательно выравненное пространство между надвигающейся башней и стенами все сокращалось, его исчертили дымные следы от зажигательных стрел; их острия впивались в обшивку, и пакля чадила на мокрой коже; ядра баллист отскакивали от туго натянутых шкур. При каждом толчке в ней что-то звенело, ухало, сотрясения заставляли трещать сочленения остова. Башня доползла и воздвиглась над стенами.
   Под скрип воротов переходный мост отделился от стены, стал нависать над стеной. Ядро баллисты угодило в блок - перекинутая через него цепь звонко лопнула, и край моста свесился вниз; от судорог, пробежавших волной по настилу, выскочила из желоба и другая цепь. Яваны спешно разворачивали стрелу журавля с зажатым в когтях тяжелым бревном; не довольствуясь этим, другие раскачивали брус ворона, его острие впилось в доски моста, и десятки рук натягивали канаты, привязанные к другому концу бруса; доски трещали и осыпались под острием ворона. Стрелки с обеих сторон находились в изнеможении: они топтались в ворохе циновок от запасных вязанок стрел и с великой божбой натягивали из последних сил тугие тетивы: они били в упор, не целясь, любая стрела находила добычу. Положение спас один из южных царей, кознями и интригами добившийся почетного места в самой опасной затее. Он взлетел по распоркам на верхний ярус и рубанул топором по оставшейся цепи; обрубок ее взвился и снес голову смельчаку, а мост рухнул вниз. Мост пал наклонно - розмыслы арьев допустили ошибку в подсчете рядов кладки и расчете соответственной им высоты переходного яруса, лавина осаждавших весом и скоростью сбила оборонявшихся с парапета. После короткой яростной схватки прясло стен между Борейскими воротами и Тиринитской башней оказалось в руках арьев; несметные полчища их покрыли предполье, стремясь в прорыв. Несмотря на обстрел, волна приступа перехлынула через гребень стены и обрушилась вниз - в посад. Вскоре таран разбил вдребезги каменные створки Борейских ворот. Кшатрии торжествовали, хотя явно преждевременно: яваны предусмотрительно разрушением одних домов и надстраиванием других создали подобие стен вдоль павшей, да воинам было не до размышлений. Они лезли по обломкам, бревнами сокрушали стены, перепрыгивали на плоские кровли - и всюду бились с упоением, словно мстя яванам за перенесенное благородным сословием унижение обращением в работных людей. Над Александрией незаметно минули день и ночь - потому как поднятая пыль умеряла свет солнца, а зарево пожаров обращали, обратно тому, ночь в день. На следующий день бой затих. Яваны брели к башне Гераклида, замыкавшей Длинные стены и служившей нижней ступенькой акрополю. Арья безучастно наблюдали за их отходом: у одних не осталось сил для сопротивления, у других - для преследования.
   А Длинные стены все еще стояли, непокоренные в ярости приступа. Нижний город защищал приказ Антипатра, гавань - возможность спасения. Между насыпью примета и стенами оставался еще разрыв шагов в десять; первый же день приступа, начатый одновременно с натиском на Борийские ворота, завалил пазуху трупами вровень с Длинными стенами. Второй день, когда пал Нижний город, превысил эту меру смерти, и тела стали осыпаться внутрь прохода к гавани - только павшие, потому что живым арьям путь по-прежнему был заказан. Яваны перегородили фалангой в десять рядов обороняемое прясло.
   Удача приступа основывалась всегда на том, что под стенами собиралось куда больше людей, чем наверху - обширное предполье против узкой каменной ленты; рано или поздно наступал миг, когда нападавшие оказывались в большинстве и на заборалах. Поднятое на высоту стен поле боя позволило Антипатру заменить цепочку дротометателей, копьеносцев и служителей при машинах настоящим полевым строем, фалангой, пробить которую доселе еще никому не удавалось. Целые полки бросались вверх по примету в бойню, чтобы сгинуть невесть куда. Только осыпавшийся павшими примет и потоки крови, выдавливаемые тяжестью вышележащих из трупов, давали знать, куда же девались бойцы. Безуспешность подобных попыток заставила обратиться к Манибхадре; против фаланги в начале примета поставили стрелометни. Копья катапульт пробивали зараз троих-четверых; мертвые гоплиты оставались стоять, зажатые плечами еще живых товарищей. Фаланга не стала ожидать, когда ее хладнокровно перестреляют: очертя голову бросилась она искать гибели в честном бою; она была непобедима, пока имела прочный тыл и башни на крыльях строя: расстроенная и в окружении она была страшна лишь мужеством отчаяния. Вылазка яванов началась с истребления стрелометен и завершилась, когда баллисты арьев погребли под грудой камней все движущееся и сопротивляющееся. Манибхадра снарядил на перевозку баллист всех наличных волов, и к вечеру примет оказался в плотном кольце орудий.
   Ночь задержала решительный приступ; утро вовсе положило ему конец. Тяжкий запах тления ощущался весь первый день, ко второму смрад отогнад все живое от злополучного примета. Насыпь оставалась в тиши и покое, когда вокруг нее бушевала битва.
   Величайший непрестанно гнал и гнал воинов на приступ: Длинные стены брались по всей длине. Не было прясла, против которого не стояла бы баллиста, не было ворот, которые не сокрушал бы таран. В конце концов произошло то, на что надеялся Всемудрейший: не видя возможности к успешному сопротивлению, яваны побежали в гавань. Александрийцев и бактров Антипатра едва хватило на то, чтобы тотчас через оставленные ворота не хлынули арья... Труба призвала их в акрополь - и чем громче звучала медь наверху, тем глуше отзывалась внизу. Арья бежали уже по боевому обходу, бревнами вышибая двери башен. Александрийцы пали на стенах, чаявшие спасения - обрели лишь смерть, поскольку гавань подверглась жесточайшему обстрелу зажигательными снарядами. Плотно - бок о бок - составленные суда стали плавучей крадой для тысяч яванов и огненной ловушкой, в которой торжествующие победители уничтожили остатки гарнизона Длинных стен.
   Таран, приведенный в движение, остановить невозможно; так же немыслимо было препятствовать продвижению Владыки. Его воины крушили поперечные отсеки Длинных стен, что ступенями поднимались к башне Гераклида. Работники освобождали путь для крытых таранов, по сигналу отходили ввиду начавшегося жестокого обстрела, что сметали плоть вперемешку с каменным дроблением парапетов; обслуга таранов действовала почти беспрепятственно. Стена сама по себе никогда не устоит перед окованным стволом, мужество защитников ее не менее важно, чем толщина кладки и крепость свинцовых скреп. Стены падали одна за другой: ничто не могло противостоять воле Владыки. Таран отскакивал прочь, и в пролом вторгалась черепаха, укрытая со всех сторон щитами. Гарнизон вырезался, и у следующего бастиона все повторялось.
   Башня Гераклида была крепостью в крепости. Если Александрия и считалась неприступной, то квадрат стен, врезанных в склон акропольской кручи и достигавший плоской вершины холма, был недостижим для противника, как летучие крепости гандхарвов. Величайший, выказывая наружно уверенность в победе, в глубине души таил немалое сомнение, и башня Гераклида занимала в тревогах особое место. Теперь Владыка оставил малейшие сомнения - снаряженный и отпущенный таран сметал все на своем пути, и башня Гераклида оказывалась лишь незачительной задержкой во времени.
   Уверенность Владыки зашла столь далеко, что в виду сумерек он задержал натиск: деться яванам было некуда. Следующий день, несомненно, приносил победу - победу его воинству.
   Кшатрии в посаде сочли свое неучастие в приступе последней твердыни жестоким оскорблением. Они считали, что именно благодаря им распалась оборона Александрии и что пехота добивала полутруп на Длинных стенах. Составился заговор ревнителей чести сословия, походные кузни царей звенели всю ночь, отковывая скобы, сами кшатрии плели лестницы, а утром Владыка едва поверил своим глазам - на почти отвесной круче на высоте десятков посохов, подобно ящерицам, распластались знаменосцы с прапорцами гордых царств: былая Арьяварта шла в бой...
   - Приступайте к башне со всей быстротой! - повелел Величайший.
   - Нужна еще стража, чтобы подтянуть вновь изготовленный таран, - осмелился возразить Манибхадра.
   - Мои родичи на круче! - отрезал Владыка. - Пока ты поднимаешь волов, их обратят в смоляные факелы...
   К ставке Величайшего, что раскинулась в чудом уцелевшей башне, приблизились цари; все они красовались красными гирляндами на избитых доспехах поверх окровавленных повязок. Глаза Всеблагого увлажнились, он поспешил навстречу скорбному шествию и раскинул объятия Дхармарадже.
   - Отец мой! К чему этот траур? Не гнев мой, а восхищение вызывает ваш проступок, ибо ведомы мне его причины. Клянусь жертвами предков! - лишь желание противопоставить механике яванов искусство арьев победило меня оставить благородные дружины в стороне от боя баллист. Не вижу я умаления чести кшатрийской в том, чтобы пробивать стены тараном, а не громоздить под ними трупы. Но коли кшатрии сделали выбор - я докажу в деле, что тоже причастен высокой доле... Вынесите махавришнийский прапорец и укрепите на надплечнике: пусть перед стягом Гаруды преклонится башня Гераклида - царь же махавришниев желает разделить судьбу своих братьев.
   Башня Гераклида содрогнулась от страшного удара бревна в обхват, а Владыка уже карабкался вверх и переругивался с тучным и одышливым ланкийцем, требуя, чтобы тот уступил место в первой линии ему, более молодому и крепкому. Кшатрии упорно карабкались вверх, вползали наверх; почти отвесные склоны кручи хранили пока от брошенных камней и копий - они пролетали мимо, за закинутыми за спину щитами. Воины вбивали скобы в камень, утверждались на них, и тут же другая скоба под ударами боевых молотов впивалась в трещину; так, шаг за шагом, несколькими цепочками ползли гордые цари, ревниво оглядывая каждого, кто вырывался вперед. Длинные стены и башня Гераклида трещали под ударами ядер и осыпались крошевом. Манибхадра непрерывно отправлял на верхние площадки башен катапульты: после нескольких выстрелов их сбивали со всей прислугой, но новая заменяла прежнюю. Надобность в них была острейшая - именно они отгоняли велитов яванов от кручи, спасая кшатриев.
   Баллисты продолжали обстрел; башня обратилась в руины, но гарнизон ее продолжал стоять на содрогавшихся стенах. Кшатрии брали их приступом с другой стороны - со стороны холма, где полегла половина южных царей. Их дружины по груде трупов и обломков взобрались на переходной портик. Связь между башней и акрополем оказалась прерванной, и яванам оставалось умереть с честью.
   Сперва из недр башни вырвался клуб почти белого пламени, отороченного черным - то вспыхнуло земляное масло, подожженное чьей-то недрогнувшей рукой; затем затрещали хранилища высушенного дерева, и ровное полотнище почти бездымного пламени надолго утвердилось над разбитыми стенами. От жара скручивались и лопались тетивы лучников на Длинных стенах; все же огонь не смог удержать ратного порыва южных дружин. Воины пробегали портиком, с колонн которого стекала краска и ссыпалась черепица, с обугленных стропил. Они в бешенстве бросались на ворота акрополя, руками отдирали медные накладки, зубами щепили обшивку...
   Зодчие акрополя были менее озабочены приданием ему оборонительных свойств относительно устроения дворцового и размещения святилищ. Совокупность стен Александрии казалась им достаточной, и при устроении акрополя они отдыхали душой от угрюмых стен, взметая к небесам легкие колоннады вместо приземистых бастионов и легкомысленно устанавливая яркораскрашенные статуи вместо могучих баллист. После первого прорыва кшатрии сбились в черепаху, она уткнулась бронированным лбом в створки ворот. Они затрещали и зазвенели под ударами палиц и топоров.
   Сквозь огонь к ним едва прорвался глашатай: от имени Величайшего он предлагал достойную сдачу Антипатру. Воцарилась недолгая тишина. Кое-где осыпались строения, да сотни тысяч людей дышали тяжко и надсадно, и от тех вздохов качались уцелевшие стены и взметались клубы пыли. Хриплое "Пить!" гудело эхом в развалинах переулков и отлетало в высь вместе с душами заваленных и раненых. Можно было представить, что над городом прошел кровавый дождь: кровь стояла лужами, стекала с акрополя бурлящими ручейками, пятнала стены, но ни капли воды было не найти на поле боя. Осажденные и осаждавшие равно страдали от жестокой жажды. Чего же ради, ради каких сокровищ, ради какой славы бились они, коль единственные необходимые потребности в пище, воде и покое были недоступны им и с каждым шагом, каждым взмахом удалялись все более...
   Антипатр согласился на встречу с Владыкой в переходном портике.
   Ворота едва удалось растворить - настолько удары заклинили створки в петлях. Мимо расступившихся кшатриев прошел Антипатр и столкнулся с Владыкой.
   - Я думал, мой брат воспользуется веревочной лестницей, - удивился Владыка.
   - Ворота... - пренебрежительно отмахнулся Антипатр. - Я более доверяю слову Махасены, чем разбитым створкам...
   Яван с видимым наслаждением стянул шлем и прислонился к колонне. От раскаленной башни Гераклида тянуло зноем, и все же даже этот обжигающий поток был приятней тесноты кожи и бронзы. Владыка, помедлив чуть, снял свой шлем-венец, ревниво стравнил со шлемом противника. Обоим досталось порядком за этот день, что было старательно отмечено на яванийской бронзе и арийской златокови. Всемогущий улыбнулся с приязнью и отдал распоряжение отвести южан от ворот; Антипатр поблагодарил за благородство, да приметил, что оно ни к чему - возможности к сопротивлению исчерпаны до дна.
   - На каких условиях я могу сдать город? - спросил яван.
   - На тех, которые заслужило твое мужество! - таков был ответ. - Александрия - твоя, и твой народ в твоей власти. Это твое по праву, а если пожелаешь, награжу за верную службу: арья идет на запад к крайним берегам, которые омывает Океан, туда, где возница Солнца распрягает гнедую четверню, а само Солнце в золотом челне под корнями земли отправляется в обратный путь; туда, где о никем не виданные берега в вечном сумраке бьются пепельные волны. Пойдем со мной, Антипатр;
   - Мы увидим прекрасные края и прокаленные пустыни, будем брать города и строить новые, вдесятеро больше и пышнее, будем побеждать встречные воинства и пленяться туземными красавицами, чья кожа бела, а волосы золотисты и легки, как солнечные лучи; будем убивать чудных тварей на охоте и внимать странным поучениям тамошних мудрецов... Пойдем же, Антипатр, я взгляну на гробницу Ханумана, от сородичей которого произошли западные народы, а ты увидишь саркофаг Александра, что парит в воздухе в мраморном мавзолее. ..
   Владыка умолк; Антипатр очнулся, оглянулся на развалины Александрии, сочившиеся дымами, ответил после долгого молчания:
   - Я благодарю за честь, Владыка. Я счастлив - сегодня я воочию увидел Александра Великого. Наверное, правы ваши гимнософисты и наши пифагорейцы в том, что души воплощаются вновь и вновь, и буйный пламень Александра пылает в груди инда и заставляет его вернуться к истокам своего похода. Все же я отклоняю твое предложение. Если оставляешь мне Александрию, я остаюсь здесь; Бактрия не выйдет из-под твоей руки и станет надежной преградой для кочевых орд. Не требуй от меня большего и не принуждай к меньшему. Я эллин, и мера - моя вера, равновесие между помыслами и возможностями. Город мне мал, а мировая держава не по росту, лишь ты, Божественный, можешь принять на свои плечи свод забот и устремлений. Уволь меня от чести быть твоим спутником, я не хочу менять свое на чужое.
   - Будь по-твоему, Антипатр, - со вздохом согласился Величайший. - Не видя тебя на стенах, я бы подозревал тебя в трусости, не видя Александрии - в ничтожестве духа, не познав мощь твоего войска - в недостатке распорядительности, что сделало бы тебя негодным к великому замыслу. Но ты - один из избранных, которые способны встать рядом со мной, и твой ответ - свидетельство ума, разума, великого по-своему, но чуждого мне. Прощай, кшатрап, наместник Бактрии и Западного Инда.
   Словно эхо в горах, порожденное падением скалы, отдалось по всем материкам падение Александрии Индской. Подобно тому, как устранилась преграда в половодье, ничто более не могло препятствовать походу на Запад.
   Стоило воинству Владыки сделать первый шаг, сотрясение земли опрокинуло множество тронов; только прозвучал походный призыв, как взметнувшийся вихрь повалил высоковознесенные стяги с царским знаками.
   Когда шли арья вслед за прародителем-Солнцем, то протаптывали рвы на месте торных дорог; взметенная ими пыль месяцами стояла в небе; целые реки выпивало воинство Величайшего; целые леса сводились во время одной ночной стоянки, потому отныне пустынно сердце Эран-Шахра, бывшей древней Персии. Когда на смотрах воины воздевали разом оружие вверх в привествии Всеблагому, блеск отраженного солнца за сотни фарсангов доносил принуждение Владыки к сдаче.
   Кто мог сопротивляться ему? Кто мог противиться богу, пославшему в мир своего благого воителя. Греческая Бактрия смирилась перед ним, обретя счастье отдохновения от распрей. Степняки, родичи пахлавов, что стояли ордами по кирпичным городам, испытав судьбу в нескольких битвах, отхлынули в прежние пределы, в свои бескрайние степи. Родственные арьям индийским арьи персидские встречали кшатриев как освободителей; жертвенные костры брахманов мирно пылали возле священных огней магов, Веды звучали верным повторением Ясны, а новые побратимы по оружию клялись в верности и дружбе одними и теми же богами. Города и царства одни за другими припадали к стопам Величайшего - и восставали в блеске и могуществе, поскольку длань Величайшего, поднимавшего данника из поклона, поистине одаряла последнего благодатью.
   А воинство все шло и шло, меря переходами по йоджане нагорья Западного края. Торопиться воинам было ни к чему - весть о их прибытии неслась вперед со скоростью гонца на взмыленном коне. При известии о том словно все воинство Владыки мира приступало к стенам и страх поражал сердца, и ужас крушил ворота, и здравомыслие высылало посольства с дарами. А потом, узрев воочию победоносные полки, царям и военачальникам оставалось лишь испытывать радость от верного решения, а не переносить неминуемую погибель.
   Так шли они и шли, широко раскинув крылья походного строя, ибо не было и не будет на земле дороги, способной вынести такую мощь.
   Первыми пробирались легкоконные лазутчики из шаков и пешие горцы. По их приметам передовые заставы из дравидов и лесовиков рассыпались по краям долин, прикрывая работников, что вырубали заросли, выжигали леса, засыпали пути и прямили пути под остальное войско. Следом ступала кованная рать, держа в челе дежурную сотню, прочие же ехали вольно с щитами в чехлах и вручив копья стременным. За ними спешили брахманы из ведомства по устроению станов, подчиненные им землекопы и разбивальщики шатров. Им следовало торопиться, поскольку гвардия Величайшего не желала утруждать себя низкими занятиями и ождидала вечерних жертвоприношений во вновь устроенном и обустроенном лагере.
   Владыка обычно шествовал в окружении жезлоносцев и порученцев сразу за колесничными хорягвями, и Видука, ценя покой и безопасность, располагался среди слоновьих цепей. На десятках слонов восседали его дееписатели и простые писари с притороченными корзинами переписки, и сотня гонцов то отскакивала прочь во десять сторон света, то в крайнем изнеможении достигала главного совеника.
   Гвардейская пехота под стягами, прославленными еще под Абидхурой, и отборная конница, донесшая доблесть арьев до северных снегов, шли вперемешку, полк за полком: одни - готовые свернуться в каре, другие - развернуться лавой и стоптать врагов. Обоз волокся следом, чрезмерно отягощенный количеством припасов и тяжестью наряда. Он был настолько длинен, что конец ночевал на стоянке, оставленной в то утро средними повозками, а те, в свою очередь, переходили на стоянку головных возов. С двух сторон боковые цепи пешего ополчения стерегли припасы и добычу. Владыка доверял шудрам и дравидам более, чем кшатриям, что ценили славу больше добра и в увлечении бойни могли оставить обоз.
   Царские дружины растягивались по возможности дополнительным боковым охранением, а при узости проходов, что было редким явлением, или в азарте вырывались вперед, или рассылались на взятие городков и горных башен, или же оттягивались назад и оставались гарнизонами в столицах царств.
   Убыль за убитыми, ранеными и снаряженными прочь не ощущалась - туземцы толпами сходились под стяг Гаруды: иранцы, потомки воинов Ахменидов, дикие горцы, что от сотворения гор не ведали чужой власти, степняки, бродившие ордами по всем материкам в чаянии добычи, эллины и согды, карманы и гедрозы - стоит ли перечислять одних, позабыв других, и не проще ли поименовать их всех великим множеством! Можно еще припомнить торговцев с караванами товаров и работорговцев с вереницами скованных, плясуний и актеров, воров и святых, посольства из крайних пределов и поселян с плодами соседних огородов - их было столь много, что простодушному казалось, что вся Индия тронулась в поход и опустошена вовсе!
   Но чем дальше шел Величайший, тем меньше Бхаратварши было в его победном шествии и больше варваров разделяло гордость победы и умаляло тем самым заслуги арьев. Гарнизоны в подданных землях требовали оставлять верных людей на чужбине; верные и лучшие обычно гибли первыми, поскольку в опасности искали подтверждение своей преданности. Болезни и изнурение походов давали убыль в целые полки - от каждого отряда отстранялось немного, а в целом собирались караваны, и они уносили с собой частицу мощи воинства. Под разными предлогами уходили царские дружины: одним казалась достаточной слава, другим - добыча. Всемогущий уповал на то, что слава завоевания семи материков поведет за собой больше людей, чем слух о взятии города и что обладание миром привлечет более, чем имение в меру золота и штуку ткани. Он ошибся - горсть зерна в ладони милее рая Индры на небесах. Величайший не высказывал им своего гнева, достаточно было припомнить, сколько лет назад приподнялась Бхаратварша в распре Махасены и Дхармараджи. Угас задор Владыки Севера, и сломанный судорогами лихорадки старец получил отпуск от похода к своему внуку, выросшему уже до поры ученичества. Анахушу поднимали на круп двое стремянных, но ярый кшатрий все еще как влитой качался на бог весть каком преемнике своего первого буланого. Старшие братья и ровесники отца Владыки отходили в покой раньше урочного срока, утомившись от величайшего напряжения сил и духа; цари и кшатрии Махасенова поколения были полны еще сил, но не видели смысла в преумножении уже и так пополненного; одна молодежь, что росла под былины о Махасеновой войне и обучалась в его походах, бредила бескрайними просторами и бессмертной славой - но она оставалась в меньшинстве и в младших чинах, чтобы подбросить свежий пыл в угасающее пламя.
   Воинство все больше отягощалось добычей. Всадники помимо заводной и вьючной лошадей обзавелись вторыми, а то и третьими лошадьми под добычу и конюхами для надзора за возросшим поголовьем. На полк пехоты приходилось по два полка носильщиков, и, как прикидывал Владыка, при нападении скорее всего копейщики намеревались защищать свое добро, а не занимать место в строю. Чего ради им было всем идти на Запад, коли сокровища Запада и так чрезмерно пополнили войско. Черная рать побеждала потому, что ей нечего было терять, а приобретали шудры все; воинство, отягощеное победами и добычей, могло только терпеть поражение, ибо сохранение жизни и имения было им важнее общей победы.
   Царства по-прежнему сдавались без боя: слава Махасены Великого переросла самого владельца и далеко обгоняла его; сопротивляющиеся попросту давились толпами воинов, как мелкая тварь стадом слонов. Вряд ли до самого океана кто-то мог остановить глыбу, пущенную с горних высот Величайшим. Владыке оставалось уповать на то, что когда-то сделанного усилия хватит до конца пути. И воинство Всемогущего текло далее, подминая под себя все и вся; казалось, что никем и никогда не будет положен предел этому великому походу.
   Но настал день, и от лазутчиков пришла весть, что кони их ступили в воду и отказались пить ее - впереди был океан, конец похода. Владыка ведал о том, что это, скорее всего-навсего длинное узкое море, которое даже не было нужды пересекать. Войско прошло Карманию и теперь в полном соответствии с ранее сверстанным планом разворачивалось на север вдоль двух могучих и величавых рек, что окаймляли узкую полосу низин и болот. Некогда здесь были великие царства-махаджанапады, что пали из гордыне в грязь, и тина занесла их пышные прозвания, выдавленные в кирпичах; от них остались лишь заросшие холмы на месте руин и пустой отзвук смутных преданий. После похода Величайшего от них не осталось бы и тени той тени...
   Владыка земли выделил светлую половину месяца на принесение жерств Владыке Океана: как равный равного приветствовал он Варуну. Войско в несчетном числе и неисчислимой силе притекло к самому берегу и почтило дарами пенные валы, что угрожающе вздымались на рубеже миров, но, распознав в пришельцах по обрядам правоверных, улеглись в покое, умиротворенные и умасленные. Всеблагой расположил свое войско на отдых и приведение в порядок - как оказалось позднее, эта остановка была губительна для похода.
   Распорядок переходов не оставлял свободного времени на раздумье и подсчет добычи: воины подчинялись многолетнему распорядку, который стал их сутью. И все-таки, оказавшись на самом краю земли, в виду омывающего земной круг океана, кое-кто обрел досуг представить, что наконец настал тот день, когда последняя пядь земли попрана стопой Всемогущего и поход окончен. Не дерзнет же, в самом деле, Владыка вторгнуться в иные, подземные миры, людям восе не уготованные и чуждые им, в царство Ямы или пещеры Нагов? А допустив послабление на мгновение, тотчас обрел сотоварищей в усталости и старых ранах, оставленном доме и знатной добыче, годной, чтобы поднять разоренное имение, но никак не могущей служить мертвому хозяину. Неважно, у кого вырвалось первое слово - куда значительнее, что все остальные сочли его своим порождением и подхватили как свое, и сперва с робостью, а потом с требованием поднесли Всеблагому.
   Все воинство прихлынуло к дубарному шатру, как по трубному реву, только зов тот шел из глубин души и сердца, барабанил в надежде громче мридангов. Величайший имел возможность сопротивляться не больше, чем при ураганном напоре волн.
   - Братья мои! - воззвал Владыка к воинам. - Как к братьям обращаюсь я к вам, ибо одна мать породила славный род арьев, и сколько раз пролили совместно свою кровь, что давно уже стали побратимами. Когда я обманывал вас? Кто может припомнить это гнуснейшее посягательство на Правду? И вот сейчас я клянусь вам - мы всего лишь на полпути к вершине! Зачем останавливаться нам? Кто задерживает лезвие у груди противника? Остановка смертельна для нас, так как покоренные царства при поддержке заморских поднимут головы в чаянии вновь обрести утраченные венцы и свергнут благую власть арьев! Правда повела нас в поход и разделяла с нами все беды и радости, и что же, дальше она пойдет одна, осиротевшая и презираемая, без должной свиты? А народы Запада закоснеют в невежестве и распутстве? Кто посмеет называть себя мужем, коли он делает менее того, что может свершить? Так что вы ответите мне, братья?
   Долго еще говорил Величайший, обнажая тайные помыслы свои до глубин души и срывая одеяния, дабы узрели все избитое и измученное тело того, кто утруждал себя не менее простого землекопа. Но слова того, кто кличем одним поднимал на смерть кроры и кроры ратников, падали в пустоту: Владыка разглагольствовал перед глухими. Тишина опустилась на лагерь. Это была тишина угасших в преддверии смерти чувств и отверстой небесам души, та тишина, что осеняла Черную рать в самые тяжелые мгновения и что была верным знаком того, что люди, оставленные жизнью, готовы стоять насмерть. Величайший мог кликнуть палачей и сделать так, чтобы ропот захлебнулся в крови... Но он знал - чтобы идти далее, ему нужно будет уничтожить это войско и набирать новое...
   Владыка понял все.
   - Вы предали меня... Ступайте, возвращайтесь в отчизну, если найдете ответ на вопрос путников - где государь ваш? Если обрящете подлости взглянуть в глаза сыновей ваших... Прощайте навсегда. Славу арьев понесут к океану другие народы!
   Выборные спросили:
   - Ты, Величайший, царь махавришниев и каркотаков, станешь вождем барбаров?
   - Я уже не царь махавришниев! - ответил Всемогущий. - Вернее сказать, я - Владыка и маленького народа пастухов, и всех отраслей арья, и всех народов Бхаратварши, и всех барбаров, что приходят под мою руку. Все они - дети мои, и коль меж собой не чувствуют родства, то мною уже ощутимы эти узы. Не только ради своей крохотной вотчины, не только ради наследников махаджанапады, не для родины - Бхаратварши труды мои - ради всех материков они, куда только увлечет нас стяг Гаруды! Как солнце волею Кришны освещает и обогревает всякую тварь - так и моя влать благословением Господа облагодетельствует все человечество. Я ступаю вслед солнцу, вот и все, братья мои.
   Выборные говорили:
   - Мы, арья, будем, как горсть песка, брошенная в море, - всколыхнется толпа и растворит ее! Не будет святой Арьяварты, великой Бхаратварши, яванской Бактрианы, братской Арианы и Эрана-Шахра персов, дикой Бирмы, угрюмых Гималаев, а что будет Чакравартин?
   Величайший взывал к ним:
   - Не будет ни благородных арьев, ни низкорожденных барбаров - все они едины по сути, и насаждением учения Кришны я заставлю осознать эту высшую истину все человечество! Я верну на землю золотой век, Крита-югу! Разве пожалеете вы горсти песка, которая обратится в океан нектара?
   А выборные отвечали:
   - Сейчас - Кали-юга, Владыка. Бхаратварша должна остаться Бхаратваршей и Бактрия - Бактрией. Зачем арьям Ариана? Здесь не встречается черная антилопа, чьей шкурой прикрывают чресла наши подвижники. Рассуди сам, Величайший: нет положенного одеяния отшельников и законоучителей, значит, не будет их самих! А имеет ли бытие народ без подвижников? Арьям Бхаратварши нечего делать тут, здесь свои нравы и свои законы!
   - Изнемогло тело, иссох дух... - устало сказал Высочайший. - Кто хочет - свершает, кто не хочет - ищет оправдания! Ступайте все прочь!
   Несколько дней полог шатра был задернут наглухо. Суровая охрана бдительно стояла кругом с распоряжением не впускать никого внутрь. Приказ касался всех, включая подавальщиков трапезы, врачевателей и целого отряда тех, кто считал себя близким Владыке и мог рассчитывать на снисхождение при нарушении царственного покоя. Анахуша был вынужден привести к дубару знаменитую сотню, крупами коней пресек возможный приступ, но даже он не решился нарушить приказ. Он осмелился только намеренно громко бренчать оружием и угадывать издали по колыханию завесей о происходщем внутри.
   Начались волнения в стане, особенно в барбарах, которые видели в арьях виновников прекращения многоприбыльного похода. Распря переросла в резню, разогнанную Анахушей, но не усмиренную в корне, поскольку теперь она затаилась по палаткам и тайными гонцами потянулась к шатрам военачальников. Те, зачастую помимо своей воли, становились вождями тех, кто готов был броситься в пучину смуты в надежде извлечь оттуда адамантовый престолд Чакравартина или, на худой конец, ухватить жемчуг отдельных наместничеств.
   Анахуша держал свои сотни оседланными и вооруженными; особые гонцы ожидали распоряжений мчаться в Раджанагару к наследнику Гухе; Сугрива под предлогом улучшения снабжения прожорливых слонов вывел гвардию и укрепился на холмах подле конных ратников, и Видука перевел туда походную канцелярию. Сотни людей в серых накидках засновали в самых разнообразных направлениях с различными поручениями, а тысячи их вообще не были замечаемы. Южные цари сцепились с северными, вволю порезали друг друга, после чего дружины их, нарушив клятву верности, отъехали к Рамадасе - ближайшему родичу Величайшего, хотя бы и по Урмиле; Восток держался особняком, а северные цари принялись за пиры со степняками: барбары были менее всех смятены, поскольку им и так было ясно, под чьим началом и за что драться.
   Воля Величайшего удерживала пока в горсти готовый разлиться вширь поток различных устремлений разнопородных отрядов и царств. Что будет потом с огромной державой, готовой расшириться до последнего берега? Владыка не выпустит из кулака зажатое зараз - а его наследники? Хватит ли им сил, озарит ли их божественный свет и укрепит ли их члены божественная мощь? Не ждет ли державу повторение смуты в стане? И знал ли Величайший о происходящем в полете стрелы от своего ложа? Верно, знал, он всегда все знал...
   На рассвете третьего дня Владыка одернул полог; вышколенная охрана позволила себе изобразить некоторое телодвижение, изображавшее радость; Сугрива и Анахуша, спавшие подле на голой земле, вскочили и бросились к ногам Всемогущего.
   - Готовьтесь к выделению полков на охрану границы, - распорядился Владыка. - Да не перейдут арья никогды предела, положенного богами расселением черной антилопы; да не дерзнут потомки нарушить границы, установленные законом предков. Только так арья не станут прахом, развеянным на десять сторон света; только так они останутся владыками своей земли!
   ...Владыка возвращался морем на двухмачтовой бателле. Пустынное дикое побережье, столь тягостное спутникам Александра Великого, кормчий оставил за гранью окоема - с тех пор мореходы освоили муссонную трассу, пролегавшую в открытом океане и изрядно сократившую путь торговцам. Величайший не без робости ступил на палубу: старое недоверие природных арья к червям, копошившимся на досках меж бурных волн, все еще жило в сердце Всемогущего. Беседа с капитаном, услужливым донельзя арабом, не слишком успокоила Владыку; как оказалось, корпус судна связан пальмовыми волокнами - по уверениям капитана, на юге лежала чудесная гора, при приближении к которой из судов выскакивали все железхные скрепы, и обломки кораблекрушений устилали рифы. В доказательство сего араб показывал стрелку в деревянной чаше, неизменно показывающую на полдень, в направлении пресловутой горы. Капитан, обретя доверчивого слушателя, осмелилися обратитьсяч с нижайшей просьбой: оставить на суше большую часть царского обихода, погрузив лишь самое необходимое - море, мол, чисто от пиратов, а излишек железа может притянуть корабль к Горе-Магниту.
   - Как бы тебе не утонуть ранее от того золота, что уплачено в счет перевоза, - ворчливо пресек притязания араба Видука. - Ты даже балласт выкинул, чтобы поместить короба с деньгами...
   Неугомонный Видука плохо переносил безделье плавания - в отличие от благородной свиты, предававшейся неге блаженного покоя под сенью растянутого тента. Шудра же по несколько раз в день лазил в трюм, пересчитывая тюки с имуществом и тщательно осматривая конопатку корпуса. Уверения корабельного плотника, что доски тщательно пропитаны растительным маслом, покрыты старательно сверху акульим жиром и будут служить еще внукам почтенного главного советника - да вознаградят его боги-эли за щедрость! - успокаивали Видуку ровно на сутки. Ночью шудру видели с капитаном за рассматриванием чертежей земных, где мир представлялся в виде птицы, и небесных, с особо означенными пятнадцатью опорными созвездиями. Полновесное золото Запада развязывало язык капитану куда более пределов, положенных корпорацией кормчих, и Видука ночью наблюдал за определением высоты Полярной звезды - так арабы узнавали, насколько уклонилось судно к югу или северу; или же при зыбком свете лампы выслушивал перевод лоций, описывающих путь от головы земной птицы - Хины вокруг правого крыла - Бхаратварши до самого сердца - Счастливой Аравии. Ежедневно в часы приема он являлся к Владыке и шепотом докладывал о новых соображениях относительно заморской торговли, чем смертельно надоел Всеблагому. Достойную пару шудре составлял брахман: благочестивый пурохита предрекал гнев бога за то, что дваждырожденные осмелились уплыть от святой Арьяварты за черную воду; он требовал непрерывных очищений. Владыка, поглаживая пардуса, лениво соглашался и с тем, и с другим, не давая себе труда вслушиваться в надоедливую болтовню.
   Плавание было спокойным, как и предрекал капитан: ровный муссон гнал судно к Индскому берегу. Караваны судов и отдельные корабли разнообразных оснасток и с различно украшенными кормами проплывали мимо быстроходной бателлы и исчезали позади. Как с радостью отмечал Видука, все они шли высокосидящими - с пустыми трюмами: Западу нечего было предложить Востоку.
   По уговору с капитаном, Величайшего со свитой доставили в Барбарикон - порт в устье Инда, основанный, по преданиям, еще Александром Великим; порт носил название западных ворот Индии и вполне оправдывал это прозвище. Владыка с облегчением, смешанным с грустью, вступил на устланный коврами пирс: ему не хотелось покидть море, столь ласковое и покорное, где он испытал впервые за десятилетия полное отдохновение. Путь его лежал в Раджанагару, где Чакравартина давно ожидали дела управления державой...
   Но неожиданное бедствие оставило Владыку на побережье западного наместничества: флот тамилов прошелся огнем и мечом по всему Малабарскому берегу, под конец набега корсары добрались до Инда. Высадиться на берег им не дали, чем сами тамилы были, видно, мало разочарованы, поскольку после первой же стычки наскоро подпалили торговцев на рейде и вскоре исчезли в открытом океане. Боевые коландии остались целы, хотя и изрядно повреждены; охране пришлось приложить немало усилий, чтобы удержать совершенно разъяренного Чакравартина от немедленной погони. В конце концов доводы о расстройстве арийского флота, невозможности поимки тамилов в открытом океане и полной неприступности их стоянки в Твердыне Данавов успоили ярость Владыки. Как, кстати, выяснилось, урон был не так велик, как могло оказаться: купцы попривыкли к налетам тамилов и при первом же сигнале попрятали самое ценное - ядро осталось целым, хоть скорлупа и треснула.
   На верфи и лесные склады еще утром отправились купцы с капитанами; обратный муссон не стал бы ждать отставших, следовало поторапливаться с исправлением повреждений, поскольку два-три удачных рейса с шелком окупали стоимость корабля. Тут их ожидала малоприятная неожиданность: верфи были обращены в собственность державы, запасы леса - реквизированны, цеха кораблестроителей - переведены в разряд военных саперов.
   - Как долго продлиться это положение, чреватое для державы индов большими потерями из-за уменьшения торговли? - угрюмо осведомился глава купеческой корпорации.
   - Пока Владыка земли не станет Владыкой моря, - получил он твердый ответ. - И пока моря не станут безопасны для торговли...
   Купцам оставалось только с наружным воодушевлением выразить свою веру в близкую и полную победу Величайшего; внутреннее их мнение было обратным...
   Арья, славные на суше, на море издревле уступали тамилам. Арья смогли в ходе тысячелетней войны изгнать за море дравидов: заморскуюотрасль прежних насельников материка называли тамилами, и до сих пор побережье служило рубежом между исконними врагами, между двумя мирами.
   В арьях еще жило известное предубеждение против мореплавания, неизвестного предкам и оттого не освященного обычаем. Следовало задаться вопросом: скошлько же тысячелетий потратят арья на победу в новых для себя войнах в чуждой стихии?
   Действия Величайшего заставили умолкнуть злословящих и усомниться сомневающихся. Караваны грузовых коландий заполнили рейд Барбарикона. Их было так много, что местные грузчики не справлялись с выгрузкой тиковых бревен, и только срочная присылка воинов и невольников с западной границы спасла положение. На верхних реях транспортов часто висели царские надсмотрщики, виновные в неисправлении государева дела - в таком виде их доставляли Величайшему. На берегу их встречали облепленные мухами колья и пепелища погребальных костров - палачи не скучали без работы, и похоронщики собирали обильную жатву среди изнуренных трудами людей. Барбарикон вырос впятеро против прежнего и стал самым значимым портом - так много требовалось для устройства арийского флота и так щедро платили царские казначеи за дерево, за железную скобь, за конопатку из пальмовых волокон, за льняную парусину и копровые канаты.
   Вдоль берега Инда раскладывались огромные бренвна - кили, на которые набирали ребра - шпангоуты; каждое судно еще до закладки получало название и возводилось в соответствии с поименованием, приобретая то легкость по прозванию быстрых тварей, то мощь, снисходящую со святыми именами, то верность и отвагу, как у прославленных царств. Их повадки обнаруживались еще во время постройки, а когда жертвенное возлияние отверзало резные очи, то в корабли словно вдыхали жизнь: казалось, что не только количеством мачт, палуб и оснасткой разнились они - они обретали качества наименования и использовались в деле уже соответственно им. Эти суда прославились немало в отражении морских набегов; погони были менее удачны, поскольку тамилы исчезали в чистом море, подобно призракам. Арья имели превосходство в кораблях, но оно сводилось на нет неуловимостью тамилов.
   Многолетняя война не приносила никаких результатов, кроме гибели судов и сетования Видуки о возрастающих расходах. Собственно, с самого начала следовало разорить крокодилово гнездо тамилов, а не гоняться за уже вылупившимися тварями, да давняя слава Твердыни Данавов отпугивала даже самых неустрашимых полководцев Величайшего. Безуспешны были даже блокады тамильских островов - из-за удаленности флота арьев от своих баз. Владыка в размышлении о возможных предприятиях колебался, и его противоречивые распоряжения смущали еще более дух молодого арийского флота.
   В это время в Барбарикон прибыл кшатрап Индского наместничества Антипатр. Особой нужды в самоличном докладе Высочайшему не было - во всех наместничествах и внутренних царствах царила благодать отдохновения от смут. Чистопородного эллина влекла в ставку Величайшего возможность увидеть море: эллины, рассеянные по всем материкам, позабывшие язык и обычаи предков, признавали соплеменников по знанию божественных строф Гомера и по любви к морю. Эллин мог никогда не видеть море - как в горной Бактрии или как в блаженной Аркадии опознавать в весле деревянную лопату-веяло, но вопль ксенофонтовых десяти тысяч "Таласса!" - "Море!" яснее других примеров показывал, что море было им и родиной и свободой. Величайший соизволил пошутить по поводу того, что Антипатр в первую очередь преклонился перед морем, а не перед Владыкой, и что кшатрап явился в Барбарикон служить Посейдону, а не Чакравартину.
   Осмотр яваном верфей и близкое знакомство с ходом дел позволило сделать ему верные замечания в докладе Владыке. Антипатр поддержал прочно установившееся мнение, что судьбу морского похода решит штурм Твердыни Данавов - стовратной столицы тамилов; в отличие от прочих он предложил и меры по обеспечению штурма:
   - Морские суда индов имеют парусное вооружение, - указал кшатрап, - вызванное необходимостью совершения дальних переходов. Неудача первых блокад островов тамилов объясняется именно применением парусных судов для действия на усеянном скалами и мелями побережье. Суда тамилов, более легкие и весельные, имеют в данном случае полное преимущество. В случае прорыва флота арьев во внутреннюю гавань паруса как движитель окажутся вовсе бесполезными для боя в узком пространстве;
   - Соответственно, одновременно с наращиванием обычного океанского флота сугубо для приступа Твердыни Данавов необходимо создание гребного флота по образцу средиземноморских эскадр. Первый должен вести прежнюю борьбу по отражению набегов тамилов, второй же, снабженный камнеметными орудиями - для разрушения крепостей гавани, и десантом - для захвата оных, должен скрытно и разом подступить к архипелагу тамилов.
   Владыка выслушал речь Антипатра со вниманием, молвил:
   - Твои указания, Антипатр, совершенно справедливы, но невыполнимы, и вот почему:
   - Во-первых, арья если и знали правила войны на морских весельных судах, то успели прочно их позабыть. Не забывай, прародина твоя - море среди земель, которое сплошь усеяно островами так, что с одного виден следующий; есть и множество бухт на материке на расстоянии дневного перехода одна от другой, потому яваны не забыли весла. О морях, омывающих Бхаратваршу, вкратце можно сказать так: редкие гавани в устьях немногих рек, острова многочисленны только к югу от материка, но вот они-то и являются гнездами тамилов, вот оттого инды давно перешли на парус;
   Во-вторых, гребля - дело тяжкое и неблагодарное, и назначают на нее преимущественно рабов, которых в Бхаратварше куда меньше, чем в Явании. Сажать на весла воинов бессмысленно, поскольку все время боя они должны держать древки копий, а не рукоятки весел;
   В-третьих, мой народ не может позволить себе ожидание постройки еще одного флота, точнее, целой армады, поскольку огромное войско необходимо для удачного приступа Твердыни Данавов!
   Как оказалось, Антипатр имел представление об этих затруднениях и загодя составил ответ на них:
   - Я предпочту отвести одновременно два твоих первых соображения, Царь Царей: на Западе продолжаются с успехом частные кампании, а там где война - там и полон в числе вполне достаточном, чтобы заполнить и скамьи и верфи вполне пригодными к тому людьми. Относительно третьего могу сообщить, что мои соплеменники из Великой Греции в считанные месяцы выстроили могучий флот для народа, с морем совершенно незнакомого, и в том положили предел могуществу племени прирожденных мореходов. Секрет их был прост: они не создавали каждый корабль по отдельности последовательно от киля до клотика, а строили их одновременно и из однообразных частей. Корабельному зодчему не было нужды вычислять пропорции судна для воплощения в корабле его названия, он просто выдав наряд плотникам на количество килевых брусьев для определнного типа судна, а мастер не должен был ожидать распоряжений жреца относительно количества и формы фигур-хранителей, а без забот собирал шпангоуты и соединял их бимсами.
   Величайший сделал на эту речь свой вывод:
  -- Все вышеперечисленное означает пойти против обычая; не знаю, окупит ли победа над тамилами отступление от святых законов. Ну когда, скажи на милость, благородный кшатрий шел в бой, подвергая при этом опасности жизгнь людей подневольных? Или когда какое изделие вайшьи выходило похожим на другое, как зеркальное отражение? И каким бедняком, или хуже того - скупердяем, будет выглядеть царь, если он не в состоянии покрыть узорчатой резьбой каждую доску своих кораблей!
  
   Глава 5. Поход на Юг.
   - Кораблям перестроиться! - велел Владыка.
   Вымпела, взлетевшие к парусам, и рев труб передали его приказ.
   Капитаны армады и тысяченачальники десанта попрыгали на рассыльные монеры. На них распустили паруса, и они птицами заскользили вдоль вереницы могучих кораблей. Гонг на корме частыми ударами призывал гребцов ко вниманию. Глухой стон из утробы корабля и крики надсмотрщиков известили о том, что все готовы к исполнению маневра.
   - Мы прорвемся меж Близнецов? - спросил Величайший у Кулундари.
   Капитан "Синдхупати" ответил без особой уверенности:
   - Если взлохматить шкуры гребцов и попасть в верное течение, то камнеметни береговых фортов сделают не более трех залпов. "Синдхупати" выдержит это... Не все же ядра угодят в нас... Впрочем, Всемогущий, могу успокоить: этот прорыв будет означать только то, что мы проскользнем мимо стражников прямо во владения Ямы, в подлинный ад, прямо в пасть его демонов. Если ты отпускаешь меня, Владыка, то я желал бы в последний раз освидетельствовать днище. Переход был труден, и трюмные сообщают о лишней воде. Ее откачивают, но... Не хотелось бы заранее огрузнуть - от осадки будет зависеть многое.
   - Я спущусь с тобой, если это так важно, - решил Повелититель.
   Весь долгий морской переход Владыка изнывал от распросов своих советников. Обсуждения взятия Тамил-Илама, легендарной твердыни данавов, велся уже который месяц, надоело всем хуже морской качки, и большинство начальников приличными способами удалялись от совещаний, уповая на хитроумие Всемудрейшего. Сам Владыка поддерживал сие заблуждение глубокомысленными намеками, но другого выхода как прямого навального приступа не видел и был счастлив избегнуть распросов перед самым боем. Штурм столицы южных морей означал гибель половины армады, и Величайший тяготился невольной виной.
   Когда они спустились с капитанского мостика на коренную палубу, Владыка пожалел, что не снял расшитой золотом епанчи, потом, пробираясь по узким приставным лестницам все ниже и ниже мимо рядов гребцов пожелал стянуть с себя панцирь. В низких межпалубных пространствах было душно и жарко, ноги скользили по осклизлым доскам, надсадный храп надрывающихся гребцов и стук весел оглушал; раскачивающиеся масляные лампы бросали круги света то на мерно двигающиеся спины гребцов, то на перекошенные в беззвучном крике лица надсмотрщиков. Их путь вел все ниже и ниже, давно погас золотой луч сверху, солнечные блики от волн, проникавшие сквозь гребные проемы, терялись на закопченых потолках, и красный свет ламп мерцал едва сквозь марево испарений. Владыке пришло на ум сравнение с кругами преисподней Ямы - слишком уж напоминала обстановка живописуемые народом картины, да и положение гребцов и надсмотрщиков мало чем отличалось от мучений грешников и мучительства демонов.
   Трюмный мастер сокрушенно показал метку на посохе - она располагалась выше вчерашней. Расшатаные бурей доски обшивки пропускали воду и снаряженнные моряки не справлялись с откачкой.
   Капитан прокричал Владыке:
   - Я распоряжусь поднять наверх камнеметные ядра, загруженные вниз для устойчивости, может, под их слоем скрываются самые большие щели и нам удасться их заделать на ходу...
   Величайший спросил:
   - Неужели протекание так серьезно? Не забывай: к вечеру тамилы загрузят корабль ядрами так, что он ляжет на дно или же в спокойствии станет для починки!
   - Конечно, нет, но я бы не хотел, чтобы из-за какой-то малости сорвался поход.
   Владыка часто дышал, задыхаясь в смраде, и махнул рукой, мол, выбираюсь наверх! Заскрежетали блоки подъемных устройств, и первые ядра, прикрученные к цепям, отправились по желобам наверх к помосту баллист. Под стук раскачивающихся ядер Величайший вскарабкался к свету и свежему ветру. Он подозвал главу надсмотрщиков и грозно спросил:
   - Как люди внизу отправляют надобности?
   - Как и все, всемогущий, на мостиках у тарана...
   - Да нет же, я спрашиваю о гребцах. Они же скованы!
   - Ах, об этих... Мы поливаем их сверху водой, и нечистоты смываются в гребные проемы. А что изволило прогневить Всепроницающего?
   Владыка был разъярен и хотел дать волю своему гневу, да сообразил, что в надсмотрщики выбирали отнюдь не по сметливости. Поминая по пути всех ракшасов - в первую очередь Равану с братьями, некогда обосновавшегося в этих краях - Высочайший отправился к борту. Он выбросил загаженную епанчу, отправил туда же сандалии и приказал окатить его забортной водой. Рядом зафыркал капитан. Теперь Владыка не удивлялся, почему капитан и прочие его помощники, принужденные посещать нижние палубы, ходили почти нагими и постоянно выполняли очистительные обряды.
   Кулундари, нежась под утренними лучами, сопоставлял ветер и ход корабля.
   - Я подберу паруса - ветер левеет от берега, - сообщил он. - Убрать паруса! На веслах - готовиться к развороту!
   Слонявшиеся бездельно моряки под крики начальных разобрались по канатам, и края полотнищ прямых парусов, неровно подергиваясь, потянулись вверх. Гонги и барабаны управляли поворотом. Вольные гребцы пятой палубы покидали скамьи и вывешивали огромные, вытесанные из цельных еловых стволов, весла снаружи борта в виде кранцев и бруствера. Они разбирали оружие из стоек и выстраивались отрядами, кто присоединялся к морякам, кто вливался в прислугу наряда. На помосте баллист навешивали тетивы, проверяли ход поворотных платформ, растаскивали по запасным коробам ядра.
   Флагман, а за ним в должном порядке и все остальные корабли эскадры, выполнили разворот и шли вдоль гористого берега. Совсем рядом возвышалась скала, увенчанная мощным фортом. Другой такой же на противоположной стороне узкого извилистого прохода не был пока виден за скальным гребнем. Он же скрывал до времени боя несокрушимую крепость Тамил-Илама, твердыню данавов, на правом берегу бухты. Об их существоании свидетельствовали пока только многочисленные дымки: прерывистые сигнальные, черные - от нагреваемых горючих материалов.
   Чуть взрябленная утренним ветерком поверхность моря была непривычно пуста для самого крупного порта Южных морей. Только рыскающие повсюду разведывательные монеры и задержанный ими транспорт крутились у края прохода. Меж кораблей армады метался крохотный челнок рыбака, размерами своими чуть превосходивший лопасть весла. Ошалевший рыбак, не поспевший к сигналу тревоги к берегу, то пытался проскользнуть сквозь колонну пятирядных громадин к берегу, то удалялся к колонне транспортов в чаянии вырваться в открытое море. Ему, верно, казалось, что плавучие крепости, увенчанные парусами, как облака над вершинами, целят раздавить его. Но мало кто из моряков обращал на него хоть мимолетное внимание, даже когда он не успел уклониться и удар весел вбил обломки челнока вглубь волны.
   На помосте глава наряда проводил последнее совещание:
   - Тигрица, Цапель, Большой павлин бьют по левому Близнецу, машины яванийского строя обрабатывают правый. Замечу, что тамошние камнеметни стоят открыто, на виду. По проходу в бухту "Синдхупати" будет подведен правым бортом к Царскому бастиону и после высадки десанта отойдет шагов на пятьдесят мористее. Тигрице и Среднему Яване в случае недостатка высоты заброса завалить ядрами нижнюю арку или попытаться достать угол Черного бастиона, поскольку именно туда будут высаживаться десанты с транспортов. Прочим же по подавлению стоящих против кораблей камнеметен и разрушения стрельцовых ярусов, бить туда же, расчищая путь десанту, бить до конца, до последнего ядра, последней тетивы или пока вода не захлестнет станину, - начальствующий говорил уверенно, но окончание его речи было отнюдь не бодрым. - Обстоятельства предстоящего сражения таковы, что возможна гибель всего начальствующего состава; одновременно с этим невозможно предусмотреть все случаи и дать наперед соответствующие указания. Поэтому каждому надлежит в крайнем случае по собственному усмотрению проявлять инициативу для оправдания своего назначения, - он добавил дрогнувшим голосом, припомнив наконец, - милость богов призываю на вас!
   Начальники разошлись про местам. Глава наряда, увидев царя, указал ему на плетеную в руку толщиной тетиву от Цапли, самой могучей баллисты, натягиваемую воротом в боевое положение:
   - Величайший помнит мой совет перед походом? Я потребовал тогла заменить воловьи жилы в тетиве на волосяные, поскольку первые от сырости теряют упругость, и вот... - он задел посохом по натянутой тетиве, и даже неискушенный слух Владыки различил предательское дребезжание. - У армады больше нет того преимущества, которое давала нас перестойка баллист по яванийским образцам. Теперь береговые и корабельные батареи вступают в бой на равных: устаревшие тамильские с волосяными и новейшие арийские с воловьими.
   - Я отвечу теперь то же, что и раньше, - с некоторой надменностью ответствовал Владыка, - негоже лишать волос женщин-арья, это против правды.
   - Они все равно остригутся, Величайший, в знак вдовства, поскольку твое благоприметное следование законам обойдется армаде в тысячи лишних жертв, - осмелился возразить глава наряда.
   Махасена ответил жестко и резко:
   - Мы - воины, смысл нашего существования - биться и умирать за правду; в том наша дхарма, и никакая польза-артха не заставит меня что-то изменить в установлениях предков. В конце концов, я уступил тебе, на катапультах стоят стальные пластины.
   Глав анаряда даже не пытался скрыть горечь и иронию:
   - Как раз сегодня, Всемогущий, расклад созвездий неблагоприятен для металлов всех родов. Солнце почтило своим посещением Пушью, а именно в такой день Всемогущий Шива поразил одной стрелой Трипуру, тройной город асуров из золота, меди и железа.
   - В том вижу я мой друг, благое предзнаменование, - завил Владыка и отпустил собеседника, поскольку втолкование шудре кодекса чести кшатриев могло затянуться надолго.
   Крики впередсмотрящих донесли, что "Синдхупати" выходит в фарватер меж скалами Близнецов. Вглубь бухты, к городу Твердыни Данавов вел узкий скалистый канал, доступный самым большим океанским судам, но только направляемым лоцманами. Вне всяких сомнений, он был пристрелян камнеметнями фортов, и тамилам доставало немало труда освобождать проход от остовов растрелянных в очередной набег пиратских кораблей. Люди Видуки вспомнали о существовании еще одного, проходимого лишь по большой воде прилива и поэтому забытого, тайно промерили, и поутру разведывательные монеры под плотным обстрелом провешали начальный участок. Далее путь должныв были указывать тайные створные знаки и чутье кормчих. "Синдхупати" прокладывал путь остальной армаде или доказывал своей гибелью, что прорыв в бухту возможен только по хорошо известному и хорошо прострелянному генеральному фарватеру.
   Корабельная жизнь шла своим чередом, в который Владыка, не зная его законов, боялся вмешиваться понапрасну. Вот и сейчас он праздно стоял в стороне, выискивая в кажущейся суматохе знакомые четры и по ним распутывая все происходящее. Корабль готовился к обстрелу и ответной стрельбе.
   - Пристрелка! - донеслось с помоста баллист, и все замерли в ожидании результатов опыта. - Большой Явана!
   Стук рычага о поперечину, тяжелое - в треть веса человека - ядро неспешно поднялось, перевалило через верхнюю точку траектории и упало в пену прибоя близ подножия скалы. Вдогонку ударили катапульты. Их копья долетели до открытой цепи стрелков на бастионах правого Близнеца. Сверху не отвечали. Обе скалы оказались не так высоки, как их рисовало воображение издали, и укрепления на них были вовсе нет неприступны, на ровной, разумеется, поверхности, но со своей задачей они справлялись покуда успешно, поскольку эскадры южных царей-мореплавателей и стан пиратов не раз обламывали клыки на камнях Близнецов.
   Гонг призвал к полному молчанию. Теперь все замерло на огромном судне, одни кормчие и впередисмотрящие перекликались неспешно. Кормщики навалились на весла, вырастающая на носу скала стала медленно отходить вправо, теперь таран оказался направлен прямо на ряд рифов, отмеченных бурунами; лишь в самый последний миг корабль скользил мимо них влево.
   - Всем рядам - суши весла! По двадцатому удару грести нижним двум рядам!
   "Синдхупати" втягивалась в потайной фарватер. Барабан отбивал холостые удары; поднятые весла раскинулись над пеной подводных камней; струки воды, стекавшие с лопастей, дробились на кремнистых остриях; что-то скрежетнуло снизу справа - капитан охнул, сорвал ожерелье и метнул его за борт: текли мгновения, равнодушный ко всему барабанщик, шевеля губами, отсчитывал про себя и после с важным видом ухал колотушкой; далеко и неразборчиво орали трюмные - спокойно, деловито...
   - Правый нижний ряд - два удара!
   Защелкали внизу бичи, весла качнулись вперед так же слитно, словно связанные меж собой вошли в воду; гребок ощутимо продвинул и развернул судно. Камнеметни Близнецов молчали - их обстрел был бы бесполезен; в тишине Владыка слышал скрежет передвигаемых орудий. Загудели корабельные баллисты; почти разом взвились ядра, вслед им неровной прерывистой линией - метательные копья и стрелы лучников.
   - Десанту - на колени! Крайним рядам щиты держать перед собой, остальнвым - над собой!
   Одно ядро арьев разбилось у контрфорса левого форта, остальные перевалили через бруствер. И тут ответили форты: на генеральном фарватере поднялись и неторопливо опали столбы воды, одно ядро развеяло веером каменное крошево острия рифа вблизи судна. За гулом падающих ядер незаметно посыпались сверху стрелы, не так впечатляюще, но с большим ущербом; стук наконечников усиливался, сменялся лязгом о доспехи и вскриками раненых; исчертив дымными следами тесное пространство меж скал, опустились на палубу зажигательные стрелы, на залитой водой палубе они лишь беспомощно шипели, зато из складок паруса вырвался язык пламени. И вновь толчок баллист и томительное ожидание ответа, а кормчие неспешно и спокойно делали свое дело, лавируя в узком извилистом проходе. Тягостный звон и свист сверху - фонтан опал перед самым тараном, хлопья пены долетели сбоку, и сзади от Владыки раздался треск и многоголосый вой - попадание в верхнюю палубу; от окровавленной кучи отбегали воины, их гнали обратно - теснить ряды; стрелки со скучающим видом посылали стрелы вверх - наудачу, дождь их сеял равномерно над брустверами. И еще обмен залпами; кружились тлеющие хлопья пылающего паруса, истошный звон гонга, треск справа, обломки весел, вставшие торчком...
   Владыка отмечал все это походя, привлеченный страшной картиной: стрела пробила крайнего гребца на четвертой палубе, соседи его, не имея времени убрать тело, натужно гребли, толкая огромное весло толчком всего тела вверх и падая обратно на скамью, увлекая рукоять в падении своем; и несчастный, видимо, в наказание прикованный к рукояти, мотался неловко вслед им безвольной куклой, не попадая в такт, биясь до брызгающей веером крови о весло. Надсмотрщик сторожил особо эту скамью, подняв предостерегающе бич.
   Свет ударил в глаза - блеск отраженного солнца от покойных вод бухты, чайки всполошенно метались с воплями нал летящими наперерез судами тамилов. "Синдхупати" шествовал неторопливо, словно не замечая маневров береговой охраны и обстрела всех береговых батарей; правда, последний разворот был проделан не столь четко, как предыдущие, - многие гребцы вышли из строя, весла их плыли следом или торчали жалкими обломками; хитрозамысленная машина из-за выхода из строя отдельных частей давала сбои. Кормчие не без труда остановили корабль против пирса, абордажные мостики застучали о камни парапетов, и по ним загрохотал десант. На неподвижного "Синдхупати" нацелила таран богато изукрашенная бирема - единственный оставшийся в бухте корабль прославденной океанской эскадры Тамил-Илама. Бронзовое навершие тарана в виде дельфиньего рыла пенило гладь бухты, воин в богатых доспехах приплясывал у носовой фигуры; его сбили дротиком из катапульты, и он золотым слитком ушел под днище. Под истошную команду стрелки перенесли пальбу на непосредственную опасность, оставив в покое незыблемые стены твердыни; открытые сверху скамьи верхней палубы ревели под железным ливнем; кто-то из начальствующих продолжал управлять судном, хотя на верхней палубе не было видно никого из уцелевших; весла биремы оторвались от воды, теперь их разлаженный ход мог сделать неверным удар судна. Сбоку вынеслась монера под вымпелом Гаруды, всем невеликим весом ударила в скулу биремы, поворотила ее, чуть изменила направление летящего тамила. Сцепившиеся суда протянулись по борту "Синдхупати", круша весла нижних рядов. С журавля пентекотеры на палубу биремы рухнула металлическая болванка, взметнув доски и тела. На "Синдхупати" орали кровожадно, наблюдая, как тамил валился набок в водовороте из обломков.
   "Синдхупати" дрожал, как живое существо: попадания ядер, отдача баллист, ударяющие вразнобой весла заставляли содрогаться огромный корпус. Корабль неверно отваливал от пирса, выходя на удобную для стрельбы позицию. Десант закрепился в нижнем ярусе и довольно успешно отбивал первую контратаку. Рев труб возвестил о том, что вторая пентекотера миновала Близнецов, за ней тянулся густой шлейф дыма, что не помешало ей выбросить десант согласно диспозиции на торговый причал и встать против батарей Черного форта.
   С третьим кораблем Владыки дело обстояло совсем худо - прерывистый блеск зеркал с посыльной монеры донес весть о крушении меж скал. Насколько затянется задержка и смогут ли вообще пройти остальные корабли армады в загроможденном полузатопленным остовом проходе, было пока неизвестно. Пока меж Близнецов проскальзывали только юркие монеры, которые сходу бросались в отчаянную схватку внутри бухты. Тамилы шли на штурм плавающих крепостей, они подплывали на рыбачьих челнах, реквизированных торговцами, чуть не на плотах, и лезли на крутые борта, в то время как другие в кипящей кровью воде рубили днище, а третьи обмазывали споро борта горючей смесью. Яростный бой шел и на твердой земле, на крепостных стенах, опоясывающих ярусами бухту.
   В это же время транспорты высаживали десант с внешней стороны скалистого кольца бухты, как было задумано заранее на случай неудачного прорыва меж Близнецов. Лазутчики Видуки и тут разузнали о тайных тропах и, возможно, именно в это время брали в ножи дальние посты и сбрасывали вслед трупам веревочные лестницы. Разумеется, достоверных свелдений о событиях вне бухты не могло быть, и две плавучие крепости приняли на себя удар всех береговых батарей, которые диспозицией распределялись на десять линейных кораблей армады.
   Оба корабля отдали якоря в полусотне шагов от берега; палубы отпустели не только за счет десанта, но и за счет убитых и раненых, которых вопреки изначальной команде Владыки пометали за борт. Мертвые освобождали место живым только того ради, чтобы спустя краткое время соединиться с ними в лоне океана. На "Синдхупати" подрубили пылающую мачту, туда же - в воду - отправили весла, ломаные и запасные, многообразные деревянные изделия и устройства - корабль решительно освобождался от мореходных качеств, превращаясь в плавучую батарею.
   Наступил решительный миг - обе стороны пристрелялись друг к другу, определили для каждого устройста потребное для поражения цели число оборотов и разворот станины. Флагмана укутало облако мельчайших брызг - ядра взметали столбы воды у самого борта, другие рвали плетеные оплоты и другие настилы. Более опасные зажигательные снаряды звонко лопались на палубах, разнося в черепках пылающую смесь от носа до кормы. Горючий состав растекался по палубе, стекая пылающими бесцветным пламенем струйками в задымленный трюм. Там стонали гребцы, тоскливо и обреченно, из-под руин выбирались моряки, деловито сновали по палубе, не обращая внимания на обстрел и бредущих невесть куда раненых. Корабль заметно осел, набрав воду через пробоины и расшатанную обшивку. По сообщениям тюремных матросов, вода покрыла балласт и кладки ядер так, что за ними приходилось нырять, и покрыла по пояс гребцов нижнего ряда.
   - Что будет с гребцами? - спросил Величайший.
   Капитан долго вдумывался в вопрос - настолько далеким от нужд спасения корабля казался он, и равнодушно ответил:
   - Батареи Царского флота подавлены, и я уже распоряжаюсь о передвижении к Черному...
   - Они же тонут!
   - Не сразу же, Величайший. По моим подсчетам, вода покроет их с головой после окончания маневра, да и то только нижний ряд, а у нас их еще три! Забудь про них, Владыка! "Синдхупати" на плаву - вот что главное! Помнишь, как на индских верфях мы клялись тебе, что доберемся на них до пекла? И вот мы во владениях Ямы и еще деремся!
   - После маневра расковать гребцов и дать им возможность спасаться наудачу, - властно распорядился Величайший. - Мы кшатрии и вольны в сроках своего явления пред Царем Смерти, а зачем подыхать рабам из-за наших войн?
   - Владыка, я позволю себе возражение и...
   - Не позволю! Всем свободным от обслуги орудий и борьбы за живучесть судна высаживаться на берег в поддержку десанта! Мой приказ довести до "Ската", если там кто-то еще уцелел...
   Над кораблем тянуло едким дымком, в его разрывах был виден высоко вознесенный помост баллист. Две были разбиты, и ветер развевал клочья кожаной обшивки и распущенные пряди канатов. Остальные несмотря на мелкие повреждения и полную перемену обслуги продолжали стрельбу. Подносящие выкатывали из коробов ядра и катили их к орудиям; там скрипел ворот, отклоняя вниз метательный рычаг, и руки нетерпеливо хватали за края чаши; во влагалище еще в движении закладывалось ядро, и подносящий спешно отбегал к коробам, а за его спиной уже вздрагивал от толчка помост, отпущенный рычаг звучно бился об упорную перекладину станины - и ядро начинало свой успешный полет. И так раз за разом; сбои наступали только тогда, когда стрела или кусок разбитой доски выбивали кого-то из обслуги, и тогда наступало мгновенное замешательство, на смену павшему выскакивал запасной, хватал покрытое дымящейся кровью ядро и подтягивал жилы; тело небрежно отбрасывалось в сторону - убитый не мог работать и потому не имел права на участие.
   Владыке представилось, что эти люди, хладнокровно стоящие в виде неминуемой смерти, не храбрецы даже, как требовал их назвать его опыт: они были частью машины, приведенной в движение, и были просто обязаны выполнять порученное им; понятия страх и мужество, трусость и храбрость были просто неведомы им, они были только приставлены к делу. Вполне возможно, что само-то дело было неведомо им. Только начальник орудия знал, в нужном ли месте ударило ядро в брешь или перевалило через бруствер там, где вздымался метательный рычаг неприятельской камнеметни. Только начальствующий над нарядом знал, каково место баллисты, именно орудия, а не обслуги, которая временна и заменяема в завязавшейся войне батарей. Капитану известно место его судна в боевой линии - и только... А кто может объять все сражение, проследить ход и предугадать результат? Кто? Он, Владыка, стоящий на манер живого штандарта на юте, потому как только возвышаться золоченым истуканом ему и остается, ибо ход сражения ему неизвестен и вмешиваться распоряжениями в него бессмысленно. Поодаль пылал подожженный брандером "Скат", монеры рыскали по бухте, малопонятными маневрами спасая флагман; сокрытый в стенах твердыни данавов умирал десант, удерживая невесть для кого плацдарм; что творилось у Близнецов, укутанных клубами пыли от непрерывной бомбардировки армады, вовсе неизвестно. Что оставалось делать ему, Владыке, Махасене Великому, лучшему полководцу эпохи? Надеяться, что приведенная в действие машина не потеряет своих свойств от поломок и все-таки выполнит свое предназначение? Величайший присутствовал при сражении, где храбрость была не в цене. Боевой пыл отдельного воина был необходим для победы в поединке, определял многое в схватке отрядов и, в общем, мало что значил в столкновении армий, где неизменную победу одерживал порядок. Но Владыка даже не подозревал, до чего может довести усиленно им насаждаемый порядок в войсках. Человек, воин умалялся до части машины, и осознание этого было нестерпимым для царя, который и сам себе казался вовлеченным в работу устройства. И было ли вообще здесь место для него, воспитанного совсем в другом обычае?
   На глазах Всеблагого ядро угодило в край помоста, подносчик с ядром был сметен, одна голова в круглом низком шлеме подкатилась к баллисте. Заряжающий подхватил голову и заложил в чашу, другой подтянул канат, освобождая рычаг. Удар - голова ядром полетела в крепость... Метательное копье скрежетнуло о прорываемый панцирь позади Владыки, охранника откинуло к баллюстраде, где он и замер, вбитый силой удара меж балясин. Все это без звука, так же бесшумно другой охранник занял место отброшенного, так же бесстрастно взирая на повелителя.
   И он, не в силах выдержать ожидание смерти, неизвестно от чего и неизвестно в каком качестве, бросился с заметно накренившейся палубы в воду. Охрана без задержки последовала за ним.
   Владыка, дородный сам по себе, да еще облаченный в позлащенный доспех, громоподобно рухнул в воду, ушел далеко вглубь и долго-долго всплывал к свету. Он намеренно отплыл как можно далее от корабля, с которого лавиной осыпались обломки разрушения и увлеченные его примером воины. Впрочем, даже в шагах тридцати от борта вода была сплошь устлана досками и трупами. Что-то вздыбилось перед ним, кровавая волна накрыла его с головой, и треугольный плавник проскользнул влево - ненасытные акулы, примчавшиеся на запах крови со всего океана, терзали плавающую плоть. Огромная морда надвинулась на утопавшего и, перевернувшись в нападении, оторвала голень; кровавая пена скрыла происходящее, лишь клочья мяса вылетели из водоворота. Все случилось так близко от Владыки, что шевеление хвоста чудовища - скользком, прикосновением одним - содрало кожу с ладони; Всемогущий поторопился прочь. Утонуть он не боялся - до берега, до вала из глыб оставалось шагов пятьдесят, которые он в полном доспехе в озерах Панчагири преодолевал с легкостью. Куда опасней были снующие внизу темными тенями акулы и летящие сверху стрелы. Стрельба с кораблей поразила ближние к берегу стрельцовые ярусы, тамилы метали стрелы с верхних, более удаленных, и стрелы на излете в большинстве своем попадали меж берегом и кораблем, прямо в толпу плывущих. Эти гребки дались Владыке тяжелее иного боя: он то отбрасывал в сторону утопших, то выхватывал меч и прикидывал, куда бы ловчее вонзить его в переворачивающуюся в нападении чудовищную тварь, то выташнивал из себя горечь морской воды, щедро разведенной кровью. Стрела застряла в пластинах наплечника, соль разъедала свежие ссадины...
   Тут Величайший задел ногой о камни, выпрямился - вода доходила до пояса; с трудом выбираясь по скальным обломкам, он побрел к берегу. Дротометатель выскочил из-за глыбы, метнул свое орудие, Владыка бросился ниц, едва успев защитить лицо в падении; тут же вскочил с камнем, зажатым в ладони и успел-таки опередить следующий бросок. Тамил пал с раздробленной грудью. Сзади забурлила вода - телохранитель опередил Всемогущего и щитом прикрыл царственную особу. Впервые за день на Владыку снизошло спокойствие - то спокойствие праведного деяния, глубинный покой бушующего моря: он делал то, что должен был делать, к чему был предназначен... Под сандалиями скользили водоросли, руки цеплялись за острые края скал, брошенное сверху копье сорвало наруч, а он уже взлетел на гребень скальной гряды, бросился под ноги набегавшему копейщику, снизу рубанул по ногам другого, подскочил, увертываясь от топора, отразил мечом второй удар, отпрыгнул вбок и достал в длинном выпаде шею противника. Телохранители прорубались вслед ему, образуя клин, острием которого был он, прежний Махасена Великий, а не позлащеная фигура на кормчем помосте. Двое щитоносцев пристроились к нему, принимая направленные удары и давая царю без помех, не заботясь о защите, показать себя в удалой сече.
   Навстречу выплывавшим с обоих кораблей сбегались по пляжу тамилы. Царская охрана ломилась встречь им золотым клином, раздвигая встречный поток стали. Владыка смог оглядеться. Бой шел на узкой полосе между прибоем и стенами нижнего яруса. В толпу - как камень в грязь - время от времени падали ядра, разметывая члены людей. Скорее, это было следствием ослабленных за время стрельбы жил, чем обдуманного обстрела. Стяги Гаруды вились на башнях первого и второго яруса, на третьем бушевало побоище, о чем свидетельствовали срывающиеся с парапета тела.
   - На штурм! - рявкнул Величайший. - Всем к разбитым воротам!
   Спасшимся с кораблей отступать было некуда, и они, воодушевляя себя криком, шаг за шагом пробивались вперед, на соединение с десантом.
   Тамилы отступили. Немало на послабление их боевого духа повлияла рвущаяся на берег в чаянии спасения толпа гребцов с разбитых кораблей. Принимать участие в бое они, разумеется, не собирались, но противостоящих им просто сметали с пути. Вся эта толпа, сгрудившаяся на узком берегу, поражаемая непрерывно со всех сторон и истребляемая во взаимном уничтожении, ворвалась в разбитые ворота первого яруса и хлынула вверх, затапливая башни и бастионы, унося в своем стремлении остатки гарнизона. Теперь Махасена по достоинству оценил работу корабельных орудий - снизу, с поверхности бухты, стены казались невредимыми, человечьи орудия не могли поколебать Твердыни Данавов, построенной в незапамятные времена силой волшебства. Предания гласили: никем и никогда не будет покорено каменное сердце Тамил-Илама, никто не сможет разрушить мощных стен, сложенных руками титанов и окрепленных майей. Это было правдой. Вот только помимо несокрушимых стен последним владельцам Тамил-Илама пришлось возводить каменные парапеты, воздвигать башни и казармы, складские казематы. Стены, пережившие не одну битву с небожителями, не поддались на удары ядер, все же содеянное людьми людьми же и было порушено; глаз уставал от разметанных обломков машин и рухнувших строений, очагов пожаров от опрокинутых котлов с горючей смесью и устилавших каменные плиты тел павших. Великий увидел в десятке шагов от себя действие брандерскугеля: разломившийся в полете на две половины, одной полусферой снаряд вонзился в бойницу, брызнувшую крошевом, другая же, закрепленная на длинной цепи, описывала круг, имея в центре первую, и все живое, вовлеченное в этот круг смерти, оказалось или рассечено на части, или увлечено вниз. Таким снарядами были очищены от стрелков все нижние ярусы, катапульты и станковые арбалеты устроили подлинную охоту за уцелевшими. Копейщики, укрытые под сводами казарм, под ними же и были погребены. Из-под руин вытекали струйки крови, пролагая путь в крошеве.
   Два погибших корабля даже сейчас, охваченные пожаром, продолжали обстрел. Приставленные к делу, они отлично справлялись с ним. Но что это? Из-за выступа ближнего Близнеца величаво выгребало огромное даже издали судно армады. Штурмующие встретили корабли победными криками; тамилы поспешили очистить третий ярус и попытались укрепить четвертый наилучшим образом. Величайший дал себе передышку; сомнения оставили его - что могло устоять против его войска?
   Армада выстроилась в линию и подвергла деятельному обстрелу все еще занятые тамилами стены; десант выгрузился на берег, и противник был поражен по всей линии и начал отход.
   Никто никогда не проведал о том, что происходило в гранитном подземелье - последней ставке царя тамилов...
   В узких бойницах рдяное золото заката сменилось багровым отсветом пожаров. Слуги, бесшумно скользящие меж ларей, свертков и стоек с оружием выставили в поставцы факелы; все запасы масла дворца догорали под стенами в грудах обугленных костей и закопченных доспехах. Внизу глухо ухали удары таранов, дрожь сотрясала всю скалу. Печально и негромко звучали донесения с последних рубежей тамилов. Поколение за поколением отступали они на юг, к своей прародине, после несчастливых для них столкновений с арьями, что шли и шли из-за высоких гор, дремучих лесов, бескрайних степей, шли и шли и сметали со своего пути заслоны утвердившихся там тамилов. И вот только несколько островов убереглись от светлокожих захватчиков - тех островов, с которых некогда предки тамилов и дравидов спускали первые долбленки в ласковые воды южных морей... Но где те прославленные деревянные стены - корабли, хранившие столько лет покой и независимость Тамил-Илама? Могучий флот Моря-Океана тамилов увлечен обманом далеко-далеко, ветер обмана наполняет индиговые паруса; если суждено ему вернуться, вырваться из ловушки, то на пепелище, где бесполезна будет крепость его бортов и храбрость команд...
   Безнадежность склонила головы придворных в тяжком раздумье, только двое сохраняли достойную стать. Сам властитель морей и его прекрасная дочь занимали свой ум игрой в чатурангу - зряшное, казалось, занятие во время приступа и угрожавшей всем опасности. Двое советников уже покинули поле боя, сваленные небрежно фигурки валялись на полу у расчерченного на квадраты стола. А два полносоставных войска - слоны, колесницы, кони, пешцы, цари и советники - еще вели упорный бой, пока удар слонов царевны не полонил царя тамилов.
   - Да, - молвил царь тамилов, - игра, как всегда, лишь подтверждает действительность. Дочь моя, ты вела в сражении войска северного края, и пришельцы с севера пробили оборону обитателей юга. Смотри, над царем угрожающе возвысился слон противника...
   Царевна тонкими перстами коснулась своего победителя, отлитого искусно из золота, сказала в раздумье:
   - Слон - сиречь корабль, таково допустимое толкование. Корабли одержали победу над нами - сие также бесспорно.
   Она вернула фигуры в положение на несколько ходов вперед назад и принялась их перемещать вновь: она точно надеялась, что сумеет найти тот заветный ход, тот удачный маневр, что позволит воспрянуть южному краю и потеснить северный. Царь, утаивая сердечную муку, ласково глядел на дочь - какая судьба ждет этот хрупкий цветок Юга в железных и холодных ладонях Севера?
   Царевна, щадя чувства отца, продолжала беззаботно болтать:
   - Я не понимаю, властитель морей, и жду твоего разъяснения, коим ты снизойдешь до своей ученицы: та четверть, что стала местом последнего побоища, в разряде стихий считается водной. Вода - что она означает? Море? Ливень? Игра не может лгать - это мы не можем понять ее пророчества, исказить данное свыше толкование предзнаменования.
   Тут царевна внезапно вскрикнула и поднесла ладошку к устам - точно не хотела, чтобы о ее озарении уведомились все. И по ее испугу, по трепету тела царь догадался сам.
   - Запечатанная шкатулка! - прошептал царь, и голос его пресекся. - Та, что была вручена последним из данавов первому царю Тамил-Илама... Смутные уже к тому бесконечно далекому от нас времени, полузабытые даже среди данавов предания гласили: некогда на месте земли тамилов плескался океан, титаны силой майи ради устройства своей твердыни собрали воды в шкатулку и запечатали ее словом данавовым и глиняной печатью...
   - Все сходится! - заговорила царевна, сплетая в волнении нежные руки. - Фигуры чатуранги стоят у последней черты - и тамилы отстаивают последний рубеж; гибель в водах предвещает положение фигур - и пророчество гласит, что никем никогда не побежденная Твердыня Данавов погибнет в волнах, канет в пучину, откуда и вышла; рожденное в море - в море и вернется! Тот час настал, государь! Не медли, отец!
   Царь встал и уверенным шагом направился к ходу, расположение которого, как и известие о запечатанной шкатулке данавов, передавалось царями тамилов своим преемникам только на смертном ложе. Повинуясь нажатию потаенного рычага, повернулся вокруг оси скальный блок, обнажая узкую расщелину. Свет факела отразился искрами от зерен гранита, ноги утопали по щиколотку в холодной пыли, взвивавшейся при каждом шаге. Царь осторожно нащупывал стопой ступени и спускался все ниже и ниже по рассеченному в теле горы ходу, факел едва тлел в затхлом воздухе подземелья, запертого еще титанами...
   А воины Всемогущего рвались вверх по бесконечным лестницам и переходам Твердыни Данавов; каждая ступень отмечена была смертью защитника. На его трепещущий труп ступала тотчас нога победителя, железная сандалия давила плоть. Давно снизошла благодатная ночь, усыпив волнение моря, а бой в крепости только разгорался все пуще и пуще...
   ...Царь остановился у каменной двери, навалился и распахнул створки под стать своим строителям-титанам; далекий гром поднялся от самых корней островов, и ему вторил отдаленный грохот сокрушаемых ворот гранитного подземелья. Человеческий образ предстал в узком и низком покое - только царь едва доставал ему, замурованному по грудь, до мочки уха. Воин-данав в чудных доспехах преграждал ему путь, слабое течение воздуха качнуло воина, и он бесшумно осел в пыль, сам став прахом за время своего посмертного бдения. Гора пыли осыпалась вниз, искусно вытесанный из базальта боевой обруч стукнулся о края расщелины, выбив изрядные куски из неровного пола, и последним упал вниз...
   ...Сокровища гранитного подземелья завалом преграждали путь воинству Махасены; арья в азарте сами бросались на копья тамилов, пронзенные наконечниками, сами пронзали древки глубже в тела и увлекали за собой копейщиков-защитников; другие из них, попираемые сверху ногами сражавшихся, растаскивали подножие завала, баррикада была разметена в скором времени.
   ...На подножии из каменных ступеней стояло что-то, прикрытое тканью. Она исчезла при прикосновении, обнажив каменную же шкатулку, точнее, то был объемистый ларь, прикрытый сверху вытесанной по размеру крышкой. Закаменевшее вервие опоясывало шкатулку крест накрест, и пересечения отмечены были печатями; царь без раздумий сорвал глиняные пластины с накатанными по ним тайными знаками, едва сдвинув крышку. Оттуда повеяло сыростью, и свежий ветер, несущий ядреный запах моря, загасил чадящий факел...
   Бой шел в самом гранитном подземелье. Удары, не достигшие плоти, врубались в доски ларей, и если не кровь проливали они, то тонкокованные цепочки извивались с шуршанием из пролома, и если не голова катилась по камню, то золотой сосуд звенел под ногами...
   ...Царь тамилов поднимался по ступеням, согбенный своим деянием Вслед ему плескались волны, касаясь иногда нежным поцелуем ноги освободившего их человека, а навстречу, отмечаемая густым смрадом, стекала потоком кровь...
   Царь прошествовал на свое место и воссел на седалище; приступившие к нему с путами отступили смущенные и исчезли в толпе сражавшихся. Царевна с брезгливой гримаской разбирала положение фигур на столике чатуранги, происходящее вокруг лишь досаждало ей шумом и вонью разгоряченных мужских тел.
   Царевна озабоченно сказала отцу:
   - Я вернулась почти к начальному положению, государь морей, и все равно твое положение было предрешено. Даже вступи ты в союз в нашими былыми партнерами, даже тогда не устоять тебе... - она потупилась. - Я же не виновата, что мой край оказался северным...
   - Ты хорошая ученица, дочка: тебе удалось превзойти своего учителя.
   Продолжался бой в гранитном каземате - теперь уже бойня. По подземелью метались обезумевшие люди, то немилосердно отнимая жизнь у ближнего, то отбирая свою долю сокровищ; даже слабый свет факелов, многократно отражаясь в грудах драгоценностей, бросал цветные всполохи на темные своды; свет тот перемежался и умалялся тенями безрассудных людей. Крови, выпущенной из человеческих жил, оказалось так много, что никто не заметил морской воды, подступившей незаметно из отворенных скальных жил. А когда набрали волны силу и взъярились пеной, захлестывая барахтающихся раненых и перекатываясь через устланые залотом отмели, не утихло побоище: людская ярость и алчность спорили со стихией. Уже по колени в кипящей водоворотами воде, под нависающими сверху белопенными валами резали друг друга люди, громили лари и, отгощенные золотом и грехами, уходили на дно нового океана, проваливались под тяжестью злодений в самое пекло Ямы.
   А царь тамилов и царевна продолжали мирно беседовать за новой разложенной игрой. Вода почтительно обходила их по кругу, крутящиеся воронки водоворота вздымались подле них... Немногие головы, раззявленные в предсмертном вопле, мелькали в бушующей поверхности и бились о своды; и тогда разом, милосердно и мгновенно, пала волна на последних повелителей морей, приутихла на мгновение ради почтения к ним. Кротко, незаметно коснулась вода порога, и сила океана, скованная целую эпоху заклятием, вздыбилась могучим валом.
   Вода в бухте кипела, как в котле. По ее поверхности носились полузатопленные корабли армады, безжалостно бросаемые мощными и неожиданными течениями. Поначалу, когда спокойную доселе гладь бухты вспенили неожиданно появившиеся водовороты, корабли отдали якоря и удерживаемы были ими. После же, когда по непонятной причине внезапной прибылью воды стали затапливаться причалы, когда крутые валы, опережая арья, пошли на приступ Твердыни, когда неожиданные провалы дна стали увлекать за собой участки стен, когда пятирядные громады стали валиться набок вслед за натянутыми якорными канатами, когда смытые с берега обломки строений и остовы кораблей стали таранить борта и ломать весла, вот тогда приказом адмирала были обрублены канаты, и армада стала маневрировать наудачу, принимая при этом спасающееся воинство Всемогущего.
   Вокруг творилось нечто невообразимое: раскалывались скалы, сползали в бурлящую воду целые форты, и взметенные ими волны, многократно отражаясь от высоких берегов, порой вздымались выше смотровых площадок на мачтах. Когда такая толща воды проходила через судно, то долгие-долгие часы поглощенные в чрево волны моряки считали себя погибшими и не верили в свое чудесное спасение, когда волна величаво прокатывалась дальше в поисках другой добычи, и огрузнувший от принятой в трюм воды корабль медленно всплывал, становился на ровный киль, и потоки воды скатывались с палуб, испражнялись через проемы; а иногда опрокинутое внезапным ударом судно заваливалось набок и медленно переворачивалось вверх днищем, и люди в чаянии спасения поспешно отползали от затопляемых участков, пока волны не смыкались у них над головами. Порою же тяжесть воды увлекала корпус в пучину, и заключенный в трюмах воздух не мог вытолкнуть судно на поверхность, и тогда проносимые мимо на поверхности видели , как опускается неторопливо во тьму огромный корабль, а застывшие на его палубе люди смотрят вверх на гаснущий для них свет...
   Что это было? Что побудило богов сделать землю тамилов игрищем их ярости? Не следовало ли смертным смириться с их волей и покорно ожидать смерти?
   Но люди оспорили божью волю, как раньше они спорили меж собой за обладание крепостью. Десятники решительно пресекли панику, где увещеванием, где наказанием. Полки Величайшего пришли в природную стройность и должным образом встретили появление врага необычного рода. Одни умело собирали раненых и совершали погребения по сокращенному обряду, другие мостили возможные пути отступления, очищая их от завалов, третьи в строгом порядке отходили к временным причалам. И пусть новые и новые сотрясения земли разрушали наспех возводимое и засыпали спешно разбираемое, пусть падение глыб и прилив волн причиняли смерть целым сотням - их место без волнения занимали новые отряды. Повиновение притупило чувства воинов до крайности, и ратники Всеблагого так же спокойно взирали на зримое буйство стихий, как на обычное поле боя: одно лишь послушание оставалось у них и рвение к наилучшему исполнению дела, к которому они были приставлены; именно это спасло арьев от полного уничтожения.
   В то время как тамилы поспешно прыгали на первые попавшиеся суда без меры и снаряжения и частью тут же шли на дно или бились в щепы в проходе Близнецов, корабли армады оставались в центре бухты, образовав плавучую гавань. Корабли были накрепко сцеплены меж собой, на крайних приняты меры для сбережения от ударов плавником, самые большие загораживали корпусами мелкие и поврежденные, и неустанно сновавшие монеры доставляли один отряд за другим. Когда все жители города бросились вглубь острова в надежде на твердь, воины Всемогущего собирались на тонкой, как острие, грани между сотрясаемой землей и бушующей водой, ибо только тут был единственный путь спасения. Не все смогли пробраться по нему, но этот путь, указанный сверху, все-таки существовал.
   Величайший был в самой сердцевине водоворота схватки. Он спешил к затапливаемым ярусам Твердыни Данавов простым гребцом; стоя по грудь в волнах, передавал на монеры раненых и ослабевших от страха; ревом вразумлял потерявших рассудок и отдавал последние почести метаемым в пожарища павшим; посыльным пробирался по завалам к заблудившимся отрядам и властью своей судил споры на причалах. Он преградил путь сборщикам добычи, кряхтевшим под тяжестью кошей с золотом, и объявил, что пока последний ратник не будет в безопасности, на одно золотое кольцо не попадет на корабль. Когда выяснилось, что корабли перегружены остатками десанта и моряками с разбитых кораблей, по его приказу за борт полетели громоздкие машины и припасы к ним. Зодчий машин пытался воспрепятствовать тому, умоляя на коленях не уничтожать его детищ, раскинув руки крестом, ложился на разбиваемые станины; он, потеряв рассудок, изрыгал хулу на Владыку, что он-де из ненависти губит принесшие ему победу орудия, пока не запутался в канатах и со сбрасываемым обломком не был увлечен за борт.
   Ввиду рассвета эвакуация задержалась. К тому времени поуспокоившееся море плескалось у бруствера седьмого яруса Твердыни Данавов. Город близ крепости скрылся под водой, лишь буруны отмечали башни на возвышенных местах. Обломки и трупы крутились в волнах, утопающие напрасно взывали о милосердии к богам и людям. Бухта тамилов теперь соединялась с океаном множеством проливов на месте расщелин в скальном кольце. Становилось ясно, что еще до полудня ничто не будет мешать волнам свободно плескаться над былой столицей Южных морей, и тогда океан утихомирит свое волнение. Армада разобрала скрепы и кильватерной колонной покинула бухту. Когда корабли пробирались меж Близнецов, на фортах взвились гордые тамильские стяги: "Макара" вновь бросала вызов Гаруде... Только теперь с верхних палуб были видны брустверы стен.
   За руинами строились к отражению, раковины гудели победно - форты уходили в пучину непобежденными. "Синдхупати" вывесил белый траурный вымпел, почитая бесстрашие противника.
   Всемогущий в раздумье глядел вслед исчезавшим фортам. Он не мог сказать наверное, умаляются ли их размеры по мере удаления корабля или волны поглощают их. Странное сожаление как бы при виде ухода чего-то родного овладело им. Он присел на обломок орудия, завернулся в солдатскую накидку и долго сидел так в печали. Никто не посмел обеспокоить его, да в этом и не было необходимости - машина продолжала работать сама по себе.
  
  
  
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Том 3. РАДЖАПАТХА, ИЛИ ЦАРСТВЕННЫЙ ПУТЬ
  
   0x08 graphic
   Вместо эпиграфа...

1

Она простерлась, неживая,

Когда замыслен был набег,

Ее сковала грусть без края,

И синий лед, и белый снег.

Но и задумчивые ели

В цветах серебрянной луны.

Всегда тревожные, хотели.

Святой по-новому весны.

И над страной лесов и гатей

Сверкнула золотом заря -

То шли бесчисленные рати

Непобедимого царя.

Он жил на сказочных озерах,

Дитя брильянтовых раджей.

И радость светлая во взорах,

И губы, лотуса нежней

Но, сына царского, на север

Его таинственно влечет:

Он хочет в поле видеть клевер,

В сосновых рощах желтый мед.

Гудит земля, оружье блещет,

Трубят военные слоны,

И сын полуночи трепещет

Пред сыном солнечной страны.

Се - царь!Придите и поймите

Его спасающую сеть.

В кипучий вихрь его событий

Спешите кануть и сгореть.

Легко сгореть и встать иными,

Ступить на новую межу,

Чтоб встретить в пламени и дыме

Владыку Севера, Раджу.

  
  
  
  

2

Он встал на крайнем берегу,

И было хмуро побережье.

Едва чернели на снегу

Следы глубокие, медвежьи.

Да в отдаленной полынье

Плескались рыжие тюлени,

Да небо в розовом огне

Бросало ровный свет без тени.

Он оглянулся. Там, во мгле

Дрожали зябнущие парсы

И,обессилев, на земле.

Валялись царственные барсы.

А дальше падали слоны,

Дрожа, стонали, как гиганты,

И лился мягкий свет луны

На их уборы,их брильянты.

Но людям, павшим перед ним,

Царь кинул гордое решенье:

"Мы в царстве снега создадим

Иную Индию - виденье.

На этот звонкий, синий лед

Утесы мрамора не лягут,

И лотус тут не зацветет

Под вековою сенью пагод.

Но будет белая заря

Пылать слепительнее вдвое.

Чем у бирманского царя

Костры из мирры и алоэ.

Не бойтесь этой наготы

И песен холода и вьюги.

Вы обретете здесь цветы,

Каких не знали бы на юге.

  

3

И древле мертвая страна,

С ее нетронутою новью,

Как дева юная, пьяна

Своей великою любовью

Из дивной Галлии вотще

К ней приходили кавалеры,

Красуясь в бархатном плаще,

Манили к тайнам чуждой веры.

И Византии строгой речь,

Ее задумчивые книги

Не заковали этих плеч

В свои тяжелые вериги.

Здесь каждый миг была весна

И в каждом взоре было солнце,

Когда смлтрела тишина

Сквозь закоптелое оконце.

И каждый мыслил: "Я в бреду,

Я сплю, но радости все те же,

Вот встану в розовом саду

Над белым мрамором прибрежий.

И та, которую люблю,

Придет застенчиво и томно.

Она близка...Теперь я сплю,

И хорошо у грезы томной".

Живет закон священной лжи

В картине, статуе, поэме -

Мечта великого Раджи,

Благословляемая всеми.

.

  
  

Николай Гумилев "Северный Раджа"

...посвящается Валентину Кривичу

1908 г.

  
  
   ПРОЛОГ
  
   Директор театра (появляясь на сцене):
   - Ну вот, почтенные зрители тоже в сборе.
   (оглядывает зал, потом замечает про себя):
   - Следовало бы приказать зажечь светильники, но пока погожу: заходящее солнце еще посылает последние лучи в щели балагана - хвала тебе, Солнце, за последнюю милость комедиантам! Светильники мы зажжем в середине представления: это возбудит угасающее внимание после сегодняшнего представления у нас останется лишний кувшин масла. Я вчера покупал его на рынке за два золотых - безумно дорого, тем более за неочищенное. Впрочем, о чем это я? Кому интересны мои причитания? Кто захочет вникнуть в мои трудности, хотя тяжесть их пригнула меня в расцвете сил к земле? Кто захочет пойти моим путем? Наши дороги с уважаемой публикой пересеклись случайно на базарной площади сего славного града - да будет благословенно имя его властителя Палаки, чья доброта к нам, бродягам, воистину безмерна: он мог бы затравить нас пардусами только из-за плохого настроения по причине несварения желудка. Он же этого не сделал - итак, вторично хвала пресветлому Палаке и его все переваривающему желудку, поглощающему обильные яства, любовь наложниц, чужие владения, медяки сирот и вдов, что никак не отражается на цвете его луноподобного лика. Да здравствуют властители мира сего, что по неиссякающей доброте своей позволяют своим подданным мыслить без обязательного доносительства на себя, говорить без оплаты слов пошлиной и самое главное - вы только подумайте! - совершенно бесплатно дышать. При этом они довольствуются только нашими восхвалениями и мы в благодарность за это позволяем сдирать с себя семь шкур!
   (в раздумье):
   - Что же представить сегодня? Есть тайное тайного нашего рода, позволяющее побеждать на актерских состязаниях даже непобедимого противника, а именно: после его выступления надлежит представить пиесу противоположную по всем статьям - содержанию, действующим лицам, ритму и прочее.
   - Даже если наша игра окажется хуже - не беда. Перемена заставит более благожелательно судить нас. К тому же, посудите сами, можно ли сопоставить комедию и драму, умирающих возлюбленных и интрижку со служанкой? Это суть не сравнимое - и кто решится, оставаясь честным пред самим собой, вынести приговор? Его с легкостью можно оспорить, обвинив судью в пристрастии к тому или иному жанру.
   - Значит, мы играем сегодня вещь отличную от того балагана, что творится за стенами нашего балагана - да простит меня публика за неудачный каламбур. Если там, на базаре, кипят страсти, продавец и покупатель вцепились друг другу в глотку из-за тухлого куска, не забывая при этом топтаться на нищем; если там все - от чашки до девичьей чести, выставлено на торг; если каждый надулся там от спеси и того, что он считает своим умом, и не обращает внимание на единственного мудреца - городского сумасшедшего, выбирающего из грязи зерна, коими кормит птиц и бормочет с блаженной ухмылкой: "Мир и любовь вам, люди!" - так вот, у нас вы увидите совершенно духовную мистерию, где выставляется на торг лишь мудрость, а покупатель и продавец обогащаются во сто крат от своих уступок; где каждый стремится пасть как можно ниже во мнение толпы, возносясь при этом на недосягаемую для сброда высоту, где... где мы с вами, почтеннейшая публика, никогда не будем. Не забудьте, господа мои, мы отделены от базара всего лишь циновкой. Давайте пригласим нашего почтенного автора и выясним, что есть у него для услаждения высокочтимой публики. Эй, почтенный!
   Автор входит, его встречают вежливыми хлопками.
   Директор театра:
   - Зрители изъявили желание посмотреть нечто духовное. Я думаю, мы покажем действо в старом добром индийском стиле согласно "Натья - шастре". Мы не будем изображать разгул страстей и столкновение характеров. Как бы ни бушевало море - его пучины всегда покойны: и ураган в сердце своем подобен отрешенному аскету. Так что, рисуя волны, мы никогда не передадим глубинной сути океана и ветер никогда не удастся изобразить ветром, если мы будем наносить на бумагу влекаемые вихрем листья. Я согласен с вашим возражением, почтеннейший зритель, что у художника нет других приемов для изображения сущего, но не следует чересчур загромождать картину его внешними проявлениями. Вы не увидите мятежи, убийства, казни, любовные сцены, коими принято приправлять сюжет как перцем испорченный рис у плутоватого трактирщика.
   - Если же нарисованная картина покажется слишком уж пресной - попытайтесь все же вникнуть в борения души, странствующей в поисках своего пути; если слишком уж благостной - поймите же вы, неостывшие от бесконечной грызни за жалкий кусок, что это мы сами грязное пятно на фасаде мироздания.
   - У нас есть нечто подобное? Тогда начинаем.
   Автор:
   - Не правда ли, похвальная краткость после столь пространного вступления. Я же вынужден задержаться и сказать кое-что от себя. Вам даже невозможно представить, как тяжело представлять мне мое создание. Это поистине мой ребенок, плоть от духовной плоти моей.
   - Стыдливость запрещает мне поведать вам об обстоятельствах ее рождения. Не потому, что я совершил нечто постыдное - нет, свершилось нечто настолько тайное, что откровенность уничтожила бы меня, после этого я перестал бы существовать как личность, как человек. Вам не объяснить, как сладостны были наши свидания со снисходящей на меня мудростью и как мучил меня каждый лист бумаги, по которому растекалась моя мысль в бессильной попытке очертить божественный образ.
   - После каждой такой встречи я оставался опустошенным, жалкой морщенной оболочкой, выплеснувшей самое себя - и куда? В пустоту? Но чудо свершилось: мое творение теперь перед вами. Я знаю, как жалко оно своим несовершенным станом - посмотрите, как прозрачен изгиб запястья, как тонка и нежна шейка, которой предстоит склониться под градом хулы или славы. Мне безразлично, что убьет ее известностью. Отец, выставивший свое дитя на продажу, достоин смерти. Я же представил ее пред вами, зная как покрывается грязью любой выставленный на продажу товар. У меня сердце разрывается от жалости, но я не могу поступить иначе. Мое право вещать даровано мне свыше и не мне решать судьбу моего творения...
   Директор театра (вбегая):
   - Как, ты еще здесь? Почему не курятся благовония? Где, ракшас вас раздери, цветочные гирлянды? Почему пол не обрызган ароматной водой? Где же великолепие Царя Царей, Владыки Вселенной? Да-да, Владыка милостив, а его придворные - знатоки дворцовых обрядов? О Боже, мы не успеваем! Сгиньте все, оставьте все как есть, лишь бы взгляд Чакравартина не осквернился бы вашим видом! Но, о Небо, Величайший нынче в хорошем расположении духа!
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ АРЬЯВАРТА
   Глава 1. Золотой чертог
  
   Владыка Вселенной с кроткой улыбкой смотрел в зал.
   По рядам придворных и мудрецов прокатился сдержанный гул восхищения. Властитель Восьми Сторон Света не только милостиво разрешил сесть приведенному к допросу купцу - яване, но и с богоравным терпением наблюдал как этот презренный ерзал по полу. Его тщетные потуги устроиться в чинной позе на манер блистающего окружения трона прервал страж. Ощутив холод стали на плече, купец - явана замер от ужаса в самом неудобном положении.
   - Огласите дело! - велел Всемилостливейший.
   Толмач таможни Западного Края развернул берестяной свисток.
   "Купец - явана по имени Аристион, сын Лама, из Асса Ионийского был задержан ночной стражей на дороге обхода Раджанагары (так, Столицей мира, именовал весь мир город Великого, ибо и сам Великий, и стальной град его были одни на семи материках. Раджанагара не боялась лазутчиков: даже стены ее в ущерб оборонному предназначению трудом камнерезов превратились в каменную летопись деяний Великого, а надвратные башни - в странноприимные дома. Но злоумышления купца могли коснуться имущества и покоя подданных Всемилостливейшего, что и послужило причиной задержания и взятия в оковы).
   Приведенный к допросу купец объяснил свое поведение восхищением божественным великолепием столицы, которое даже в неурочный час привело самого преданного Всемогущему из купцов - иониян к башне Варуны. На вопрос пристава: известно ли Аристиону, сыну Лама, о запрещении появляться на улицах города после вечернего оглашения во избежание уловления ракшасами и пишачами, поелику последние в это время имеют власть над неосвященной землей? - купец ответствовал: да, ему известно о многомудрых законах Премудрого, но ему, ничтожному, казалось, что власть Величайшего ограждает любого от козней злых духов.
   На десятый день сидения в Темной Башне вышеозначенный Аристон, сын Лама, был устрашен неизбежностью наказания, неотвратимо сопровождающего любое преступление во владениях Проницательнейшего, показал нижеследующее:
   - Что он - де отправлен был из отечества своего по посольским делам в Гиперборейскую страну. Согласно данного от государя своего наказа, он должен был первоначально посетить Раджанагару, где от тамошних мудрецов узнать точнее о местонахождении Гиперборейской страны и продолжить путь по их указаниям.
   - Волею Тихе же по выходу из Эктабаны Персидской его караван разбили налетом разбойники и далее он принужден был добираться до Раджанагары собственным иждивением, терпя глад и хлад, во исполнение указа его господина. В Раджанагаре состояние его восстановилось благодаря иудейским векселям и он, ожидая дальнейших распоряжений от государя своего, собирал необходимые для успеха посольства сведения.
   - Не далее как пол-луны назад на торге самоцветов он повстречал троих давешних разбойников, проследил за оными и из россказней их узнал о предполагаемой встречи всей шайки. Ревнуя о возвращении похищенного, Аристон, сын Лама, решил выследить всех разбойников и передать их в руки правосудия.
   На сем Аристон, сын Лама, показания свои закончил".
   Глава Ночной Стражи выступил о поклонном вперед и произнес:
   - Приговор уже вынесен судьей. Стоит ли выносить на глаза Всевидящего смердящую собаку? Она уже гниет, но даже будучи живой - разве ее должен лицезреть Всеблагой? Разве мы, его верные слуги, не обязаны доставлять пред его очи лишь то, что способно возвеселить сердце Владыки? В довольстве царь - благоденствует народ.
   - О мужественный Мотанга! - ответствовал Великий. - Как раскидистый баньян способен спрятать под сенью ветвей целое войско, так и целый город защищен твоим промыслом от ночного зла. Твоими стараниями утихомирены тати в пригородных парках, твой меч умиротворил ночных душителей, от твоего взгляда пантеры не укроется ни один из грабителей - пробивателей стен. Но разве царь - беспомощный старец или женщина, кои вверены твоему попечению? Разве царь не способен сразиться сам с силами зла? И как царь может различить добро и зло, если сам ежедневно не будет взвешивать их на весах своей мысли?Артхашастра, завещанная нам Каутильей, глаголет о том, что ни один преступник не может быть подвергнут наказанию, прежде чем будут рассмотрены все доказательства его вины. Этот явана осужден. Но что тому виной? Я соглашусь скорее снять с себя царское ожерелье, чем допущу, чтобы хоть один человек был наказан несоразмерно своей вине.
   Матанга в поклоне выслушал речь Справедливейшего и уступил свое место мудрецу Ближнего Совета.
   - Мы не слышали ничего о Гиперборейской стране. В тоже время явана - народ мудрецов и воинов, купцов и кормчих. Они видели чудные земли. Пусть этот купец сам расскажет нам о своем пути. Тогда Проницательнейший сам решит, что правдиво в его показаниях. Все же, так как мы не знаем народ гипербореев, было бы весьма странно искать их следы в Раджанагаре.
   - Пусть говорит явана! - рек Владыка.
   Толмач пал ниц при переводе слов Высочайшего.
   "Долг посла - блюсти государев наказ, - начал Аристион. - Все, что свершил я до сих пор, я совершил волею пославшего меня царя и лучших мужей острова Делос, места, где Латона некогда родила Аполлона и Артемиду, и где находится известное всему миру святилище Аполлона. С давних пор его почитали не только чисторожденные греки, но и северные варвары, коих тоже коснулось сияние его славы. Издавна приносили они свои дары, по обычаю обернутые соломой. Купцы и путешественники, побывавшие в разных областях Скифии, также свидетельствовали о почитании светозарного бога в сумрачных лесах и степях. С недавних пор по неизвестным для нас причинам к святилищам Аполлона на Делосе и в Дельфах прекратилось паломничество с севера. Таким образом, прервалась издревле существующая связь между Элладой и Страной Блаженных, лежащей на некоем острове среди самого дальнего северного моря. Еще известно, что море то находится за Рипейскими горами, обителью холодного ветра Борея. Вот вкратце все, что имел сообщить Аристон, сын лама, дабы не задерживать внимание повелителя на своей ничтожной особе".
   - Пусть расскажет нам о Гиперборейской стране, иначе именуемой страной Блаженных! - молвил Владыка. Эхом прозвучали слова толмача.
   "Никто из эллинов не достигал сих счастливых пределов, - продолжал далее Аристион. - Весьма трудно определить, что же послужило источником сведений о них. Но поскольку многие философы приводят эти сведения независимо друг от друга, то мы верим в правоту нижеизложенного;
   - Несмотря на свое полуночное расположение, Страна Блаженных обладает мягким умеренным климатом. Ее обитатели живут в лесах и рощах, где протекают непрерывной чередой праздники, слышатся гимны, радующие Аполлона: хоры юных дев звучат под сладкие звуки флейт. Прекрасные девственницы увенчивают себя венками из лавров, радея культу муз. Гипербореи славятся чудесами: единственной своей обязанностью почитают они совершенствование в справедливости. Под охранной Аполлона они не знают войн, его милостью им дарована жизнь без нужды и забот, им неведомы болезни и слабости возраста. Они никогда не оскверняют себя мясом и изобильная природа дает им все необходимое для пропитания".
   Пред очи Властителя вновь выступил Матанга.
   - Гипербореи живут на севере. Явана обитают на западе. Что же делал явана в столице? Ловил жемчуг на большой дороге?
   - Высочайший повелитель! - заговорил Варчас, ученый муж Ближнего совета. - Мы не имеем права отринуть истину, даже если она является к нам в отвратном виде. Представь себе, что произошло бы, если бы мы с брезгливостью - согласно обычаям - относились бы к мертвой плоти раковин? Имели бы мы тогда жемчуг? Зерно истины в отвратной скорлупе - не правда ли, многозначительная притча? Господь говорит с нами, о Мудрейший, глаголом таких притч.
   - О Повелитель! - начал другой мудрец. - Рассказ явана свидетельствует о том, что его народ уверен в существовании Страны Блаженных далеко на севере. Но ведь об этом же свидетельствуют и наши предания. Не туда ли направлялся Юдхиштхира со своими братьями и женой? Не нашли ли мы жемчужину в пыли большой дороги?
   По окончании речи мудреца все склонили головы в знак согласия. Никому из блистающего мудростью окружению Величайшего не потребовалось дополнительных разъяснений. Да и как могло быть иначе, если любой арья первый раз слышал о войне потомков Бхарата еще в материнской утробе. И позднее, отдохновенными вечерами, безрассудным комочком прильнув к груди матери, он впитывал молоко вместе с рассказами стариков или речитативом бродячего песенника о мужестве и верности, о благородстве и мудрости, низости и трусости. Повествования о битвах народов и единоборствах богатырей сопровождали его первые драки со сверстниками, изгнанные Пандавы пробирались вместе с ним лесными тропинками, их стойкость помогала всем в тяжелых испытаниях. Победа Пандавов после многолетней борьбы вселяла веру в конечное торжество справедливости, чего бы неправедного не происходило бы в этой жизни: и женщину, приведенную к брачному ложу, каждый мысленно сравнивал с Драупади, взывая в молитвах к Огню - покровителю дома, чтобы новая хозяйка своими добродетелями походила бы на нежный идеал страны арьев.
   А еще блистало алмазным блеском, озаряя светом истины, призрачный и погрязший в низменные утехи мир, Слово Кришны - Слово, произнесенное другу тихо и даже обыденно, но Слово это хранило все мироздание в извечном круговороте созидания и разрушения.
   Казалось, что на Южном материке не было ничего, чтобы уже не описывалось в Махабхарате, чего бы не воспел тысячелетия назад Вьяса. И потомки стародавних героев могли только сверять свои потуги с деяниями предков, могли только мечтать, чтобы свершенное ими достигло того высочайшего нравственного уровня, раз и навсегда установленного потомками Бхараты.
   Великий милостливо склонился к придворному певцу:
   - Мы ждем, благозвучный, пусть в Золотом чертоге вновь прозвучит Махабхарата. Очистим душу и разум от страсти и невежества перед тем как принять решение.
   Певец начал, не раздумывая, лишь смежив веки, словно продолжая начатую неделю назад декламацию.
   Звучные шлоки падали в тишину. Даже обычного тихого звона бесчисленных золотых украшений придворных, сопровождавших любое их движение не было слышно: они сидели не шелохнувшись. Души их, зачарованные повествованием, внимали божественной музыке слов. И тускнели перед их взором златые стены чертога, словно плавящиеся в пламени рубинового трона: даже солнце, слепящим столпом утвердившееся в кровельном проеме, теряло свою мощь. Что есть злато пред мужеством, блеск светила пред сиянием истины? Не более чем пылинки, пляшущие в отвесном солнечном потоке, маета, на время жизни завлекающая в свой хоровод человеческие души.
   Звучали слова мудреца Уграшраваса:
   "...Есть несравненная гора Меру, сверкающая, богатая своими вершинами, горящими златом. Чудесная в золотом уборе, посещается она богами и гандхарвами. Неизмеримая, недоступна она для людей, обремененных грехами, недосягаема даже в мыслях недостойных...
   ...За меру же плещется молочное море, - и вот как повествует Нарада. - На севере молочного моря есть большой светозарный остров, именуемый Шветадвипа. Он расположен к северу от Меру на тридцать тысяч йоджан. Там живут благоуханные белые мужи, удаленные от всякого зла, к чести и бесчестью равнодушные, дивные видом, преисполненные жизненной силой, отмеченные всеми добрыми знаками, сияющие как месяц, совершающие суровейшие умерщвления плоти. Крепки будто алмаз их кости. Богу, распростершему Вселенную, они любовно служат...
   ...Но никто, кроме птиц не пролагал пути к северному океану и тот, кто достигает тех мест - никогда уже не возвращается обратно...
   ...Великие воители древности не смогли достичь и покорить ту землю...
   ...Полчища обезьян, посланные на поиски похищенной Ситы, не смогли приблизиться к Меру...
   ...Не увенчался успехом поход опытнейшего из Пандавов, Арджуны, на север. Едва пересек он Гималаи, подошли к нему стражники с огромными телами, наделенные великой доблестью и силой, и сказали такие слова: "О Арджуна! Возвращайся отсюда назад, ибо тот человек, который вступит в эту страну, обязательно погибнет. И даже если ты войдешь, то ничего не увидишь, ибо здесь ничего нельзя увидеть человеческим оком". Тогда сказал могучий воитель: "Я не вступлю в вашу страну, если это запрещено людям"...
   Дрожь преклонения перед человеческим духом зазвучала в голосе певца, когда двустишия последних книг Махабхараты "Великий исход" и "Вознесение на небо" жемчужным звоном падали в тишину.
   Страшной оказалась цена победы на Курукшетре братьев Пандавов. Они победили - но только они и остались в живых из многомиллионных воинств. Цвет Индии полег на поле боя. Слишком велика оказалась цена победы для людей, живущих по совести - дхарме. Старший из Пандавов, Юдхиштхира, Царь Справедливости, томимый кручиной, отрекся от престола. Но и этого показалось ему мало. Облачившись в рогожу, он тронулся в дальнюю дорогу. И вечные спутники его: лев - Бхима, друг Кришны Арджуна, близнецы Накула и Сахадева, жена их, преславная Драупади - все они, не вкусив даже отдыха после тяжких испытаний, тронулись в дальний путь. Пересекли они горные хребты, вот уже и песчаное море осталось позади и заблистала впереди вершина Меру - но начали уходить силы из героев, ибо не может бесконечно пылать человеческая душа. Один за другим опускались они на землю. Только Юдхиштхира все брел и брел, не осознавая гибель родных. Смерть примерялась к последнему удару. Но случилось чудо - перед пораженным царем предстали сонмы небожителей и сам Индра, оказав человекорожденному великую честь, ввел его в свой рай".
   Певец смолк. Стихло заблудившееся в колоннаде эхо. Сладкоречивый открыл глаза, бесстрастно внимая гулу похвал.
  
   Глава 2. Исход.
   Великий сидел в глубокой задумчивости.
   Наконец он со вздохом обвел взглядом блистающее собрание и молвил:
   - Нам, жалким смертным, не должно пересекать путь богов. Никто из смертных не может достичь в этой жизни пределов страны блаженных. Но боги милостью своей завещали нашим предкам святые обряды - наш путь смиренного следования по издревле установленным законам. Всю жизнь я честно выполнял положенное моему сословию и моему положению;
   - И вот теперь я, Великий Раджа, волею Кришны ставший властелином мира, решил покинуть вас, дабы в соответствии с нашими обычаями из состояния домохозяина и слуги своего Отечества перейти в состояние удалившегося от дел и готовящегося к аскезе;
   - Как только отроком я был посажен на коня, я стал мечом справедливости и щитом истины, опорой кротких и ниспровергателем надменных;
   - Если брахман просил корову - я давал ему сотню; если нищий подходил к моему порогу - утром он входил в свой дом; ни один из моих врагов, сбитый с колесницы, не был поражен прежде чем снова всходил в нее;
   - А вы, воеводы - львы, водившие под стягом Гаруны свои акшаухини в неисчислимые битвы - разве вы когда-нибудь видели пред собой строй слабее нашего? Но мы ломали кликом бронеблещущие ряды и разметывали по полям жалкие остатки противных воинств;
   - Не сила и гордость обороняла колеса наших колесниц, но правда и святость. И не оскудевал никогда источник, из которого мы черпали свои победы, ибо мы тут же восполняли его с лихвой богатыми жертвоприношениями и точным исполнением закона;
   - Кто из побежденных мною был подвергнут бесчестью? Смирившись с промыслом Божьим, он попадал в мои братские объятия и тут же получал от меня более, чем терял. Многие из вас, сидящих вкруг меня поднимали на меня оружие, но вот мы сидим в одном чертоге и нет ничего, что положило бы конец нашей приязни;
   - Я восстановил повергнутые в прах столпы с таблицами законов и теперь, увенчанные Чакрой, возносятся они незыблемее горных хребтов. Огонь неустанно возносит к обители богов обильные возлияния и благодать Всевышнего нисходит на землю ласковыми дождями и добрым семенем в утробы воздуходышащих. Блистающий перун Индии не поражает беззаконие, ибо ему нет здесь места, а исправно гонит тучные стада туч от побережья и над жаждущими пажитями освобождает их от бремени. Так вершится великий круговорот, восходящий добродетелью людей и нисходящий милостью богов к ним;
   - Я заставил оступившихся исполнять свой общественный долг в соответствии с природным положением: я изгнал смуту и возвел на престол порядок. Низший не стремится в гордыне к высшему положению, а высший не падает вниз, пресытившись горными благами, ибо каждый имеет столько, сколько ему потребно;
   - Умиротворенные грады и веси, избавившись от распрей, наполнились плодами земледельческого и художественного труда. Словно рог изобилия - изукрашенные городские стены, жито и веселье перетекают через позолоченные зубцы и каждый, творя молитву, волен черпать вволю из этого чудесного потока;
   - Обозревая прошедшее, я уверен - я исполнил свой долг перед богами и людьми!
   - Я желаю сейчас сойти с рубинового престола и, вручив державу наследнику, отправиться в Шветадвипу. Мне, отпрыску Лунной Династии, пример великих предков повелевает окончить свой жизненный путь в святом месте;
   - Сын мой, царевич Гуха, блюди Дхарму. Это единственное, что я могу завещать тебе, я, испытавший на своем веку все положенное и дозволенное человеку. Исполни только мою последнюю просьбу: возмести купцу все похищенное у него, дабы выполнил он все указанное ему господином. Мне же позволь из всех сокровищ твоей страны сохранить свое убранство, дабы обменять его на рубище у первого же встречного странника.
   В оцепенении смотрели советники на ступающего по рубиновым ступеням Величайшего, а когда он, подошед к сыну своему, совлек с себя царственное ожерелье и возложил его теперь уже на рамена Великого Властителя Великой Державы - плач и стенания взвились под купол Золотого Чертога, черной птицей горести затрепетали в сверкающем сиянии.
   И горше всех рыдал новый Великий владыка, припав к родительским коленям:
   - Отец мой и государь, освободи плечи мои от невыносимой тяжести. Не по плечам мне твое наследство, гнетет к земле. Только ты мог быть хребтом державы, хранившем страну от холодов и ветров. Что я такое по сравнению с тобой? Как же ты можешь уйти, оставив меня с тяжестью на сердце? Ожерелье прожигает мне душу, я изнемогаю под этим бременем.
   Ему вторили вельможи:
   - Не оставляй, о Великий, народ свой в горести и несчастье! Ибо кто, как не царь является просителем людей пред лицом богов и глашатаем божьим своим подданным: осью державы, держащей колесо закона в должном положении! Ты, сидящий на Рубиновом Троне Золотого Чертога среди Серебряного Дворца на главной площади твоей столицы, окруженной твоими странами - как ты можешь выдернуть ось из того, что создавалось столько лет тяжкими трудами?
   Великий выслушал мольбы со слезами на глазах:
   - Друзья мои, ибо теперь вы только мои друзья, неужели вы способны плакать при виде падающего листа или высохшего дерева? Чему ж тут печалиться? У всего есть начало, всему положен предел. День сменяется ночью, за солнечной колесницей следует лунная, дом меняет хозяев, а царства - царей. Я близок к своему пределу, мои силы на исходе. Костер, готовый сжечь весь мир, теперь угасает. Теперь на Рубиновый Престол восходит новый владыка, молодой и полный сил;
   - Вы, полководцы, охраняли его колесницу, когда он летел в битву; вы, мудрецы, учили его Слову Кришны и Ведам; под вашим руководством, казначеи, он знакомился с торговлей и хозяйством державы - теперь он покажет все, чему он научился у вас, о мужи совета!
   Жаром страсти, той яростной страсти, возвысившей некогда сына удельного раджи до Властелина Мира, пламени, которое могло соперничать с тем Вселенским Огнем, погребенным в расселине Лошадиной Пасти и которому суждено когда-то сжечь весь мир - тем смертельным жаром обдало всех окружающих.
   И они смирились.
   Лишь купец - явана, догадавшись по знакомым словам о происходящем, бросился сквозь кольцо придворных к Великому:
   - О повелитель, тебя ждет верная смерть!
   Он говорил о могучих племенах, имеющих необычайные черты лица и причудливые обычаи. Там обитали люди с козлиными головами и ногами: одноглазые аримаспы, конными ратями борющиеся с грифами за обладание золототекучего Плутонового потока, который сбегает с Рипейских гор. Лишь за этими горами и плещется море, где лежит страна блаженных. Грифы, Зевесовы собаки, необыкновенно свирепы, легко доходят до крайнего бешенства и терзают тогда всех, кого не увидят. Но если удастся избегнуть этих опасностей, то постоянно падающие снега, похожие на перья, делают эту местность до такой степени непроходимой, что далее не только пройти, даже увидеть ничего нельзя, как ни напрягай зрение. Тьма царит там, о Величайший!
   - Встань, невольный спутник мой, - ласково обратился к нему Великий. - И ты, и я, лишь выполняем волю богов. В их власти и наша жизнь и наша смерть;
   - Воссядь на престол, сын мой, теперь ты Владыка Мира. Не провожай меня, негоже Царю Царей даже вставать при уходе простого человека, пусть даже и отца.
   И, не оглянувшись на великолепие чертога, легкой стопой Раджа вышел из зала. Придворные и стража со стенаниями повалили за ним. Новый властитель остался в горести и одиночестве среди блистающего дворца.
   В последний раз на караул взяла царская стража; в последний раз пред ним склонились победоносные стяги, иссеченные в битвах, покрытые пылью и кровью всех материков: дворцовая челядь припадала в последний раз к ногам своего милостливого господина: под трубный глас распахнулись настежь церемониальные ворота, из которых Всемогущий показывался во всей славе своей восхищенному народу - и замкнулись навеки, ибо только он один имел право переступать через их алмазный порог.
   Раджа ступил во двор.
   Напрасны были все проявления душевного страдания приближенных. Он уходил с отрешенной улыбкой. Напрасно его любимец, ловчий пардус, порсканьем своим пытался развеселить хозяина - тот походя скользнул рукой по пестрой шкуре; вот приблизилась царственная супруга, та, чью руку десятилетия назад он взял в свою и никакие испытания не смогли выпустить то, что связало навеки пламя священного огня. Она склонилась пред своим мужем, привычно ожидая распоряжений. Но в первый раз Раджа не нашел нужных слов. Молча он вдохнул запах ее волос и со слезами обнял ее. Мгновенье спустя он отстранил свою земную любовь.
   Раджа вышел за ограду дворцового парка.
   Вся широкая Вамана, по которой по пятьдесят воинов в ряд проходили полки Великой Державы, была заполнена народом. При появлении Раджи все опустились на колени. В непривычной тишине Раджа впервые смог от дворцовых ворот различить вдали очертания северных городских ворот Вардхаманы. Раньше уличные толпы, трепетанье праздничных прапорцев и цветочных гирлянд, свешивающихся с арок, колесничные стяги и дым жертвенных костров, праздношатающаяся толпа совершенно заслоняли лежащие за два часа пути многобашенные городские стены.
   Раджа подошел к сидящему у ворот брахману:
   - Святой учитель, дайте мне ваше одеяние. Мое царское убранство мне теперь ни к чему - возьмите его себе. Прошу Вас, принесите приличествующую случаю жертву и вознесите моление о счастливом окончании моего паломничества.
   Переоблачившись и освятив свой лоб желтым знаком, Раджа тронулся в путь. Впервые изменил он славным обычаям - не по Раджапатхе, Царскому Пути, по коей проходил он во главе праздничных шествий - другой дорогой шел он ныне.
   Одни только траурные стяги, появляющиеся при его приближении, хлопали под ударами ветра. Горожане же молчали, подавленные неожиданной переменной. Ведь это он Величайший из Великих, создал на месте крохотного селения огромный город, затмивший своим блеском все остальные столицы. Что же будет теперь с Раджанагарой? Кто сохранит в безопасности торговые пути, кто защитит от стихии поселянина, кто обеспечит заказами художников и ремесленников, кто украсит храмы и заполнит их пожертвованиями, кто украсит храмы и заполнит их пожертвованиями, кто облагодетельствует науки? Не получая ответа на эти вопросы, горожане шли сумрачной толпой по пятам Раджи.
   Уже за городскими воротами Раджа услышал сдерживаемые рыдания и обернулся к толпе, заполнившей приречный парк. Он обратился с увещеваниями к своим бывшим подданным:
   - Уж не собираетесь ли вы сопровождать меня до самого Шветадвипы? Покинуть свои дома, отринуть свои обязанности перед законным государем? Негоже поступать так, друзья мои!
   - Прощай, наш милостливый государь! - ответствовали ему старейшины - но научи, как нам жить без тебя, поучением своим отвари врата истины для своих потомков - и да будет безмятежным и долгим их царствование!
   - Слушайте же, каким законам я пользовался при управлении страной. Нет, не тем сводом, что записан на тысяче свитков, пользовался я и даже не законами Ману, коими поверяются все законы Страны Арьев. Как четыре Веды имеют своим истоком одну - единственную "Золотую" Веду, лишь по невежеству во многом утраченную и разделенную на части, так и все законы человеческие восходят к одному закону, издревле дарованному людям;
   Внимайте же ему:
   - Каждый имеет право на свободное самопознание:
   - Каждый, кто препятствует этому, должен быть лишен возможности чинить препоны.
   - Запомните же этот "Золотой Закон" и руководствуйтесь им впредь, поверяйте им свои поступки и деяния других;
   - Ибо что может быть естественнее права каждого на самопознание своей души в Едином Духе: как не на право честным трудом заработать и иметь пищу, одеяние, жилище и другие необходимые вещи для себя и близких своих, кои не могут самостоятельно заработать их. Человек не может быть зависим от другого человека - только свобода от голода, холода, принуждения может дать человеку возможность углубиться в себя, очистить свою душу от наносного и осознать свое предназначение;
   - А тот, кто лишает людей самого необходимого - пусть да постигнет его кара! Вызовите сначала к его душе - неужели частица Господа не откликнется на Его слово? Если это не поможет - разделите хранимое у ростовщиков поровну между нуждающимися, разбейте цепи на скованных, отворите врата храмов свету истины - и если кто-то встал на вашем пути, то значит он встал на пути Господа и будьте тогда Его орудием. Не оскверняйте душу злобой и местью, свершите приговор соразмерно преступлению. Если кто-то. не раскаясь, вторично будет попирать закон - да изыдет его душа из столь мерзкого обиталища, не дайте ей скатиться в ад, пожалейте ее, молитвами и жертвами обеспечьте ей новую благую участь;
   - Я жил и судил по этому закону. Если кто-то вспомнит, что я хоть раз изменил ему - вот моя грудь, разорвите сталью мою плоть, ибо ложь перед людьми разъедает душу и я предпочел бы. чтобы погибло не душа, но тело!
   Но обитатели столицы молчали. Никто в державе Арьев не страдал от голода, не был безвинно осужден или отлучен насильно от своих богов. Воистину, ничто не могло быть поставлено в укор Радже - только то, что безвременно покидал он своих подданных.
   Долго стоял Раджа с отверстой грудью, бестрепетно ожидая удар. Люди не направили удар и даже всесведущие боги не покарали его за ложную клятву.
   - Слава тебе, о праведный царь! - вскричали горожане. - Да будешь ты примером для всех остальных владык!
   Не слушая уговоров, горожане с пением благодарственных гимнов проводили Раджу до Моста Печали - первого моста у рукава Ганга, на котором любой уходящий из Столицы Мира не мог удержать невольного вздоха печали при прощании со столь дивным городом. Повинуясь старинному обычаю, горожане остановились у воды, игрой солнца на своих богатых одеяниях так отражаясь в воде, что казалось будто река течет по ложу из золота и самоцветов.
  
  
  
  
  
   Глава 3. Благословение.
   Раджа шел по Северному тракту размеренной походкой воина. В былые годы он был способен вот так, плавно перекатываясь при каждом шаге с пятки на носок, в полном боевом облачении, преодолеть десятки тысяч шагов за один переход. Тысячи пройденных ранее дорог всплывали из глубин памяти, но эта, последняя в его жизни - Раджа твердо знал это - окажется ли она ему по силам? Давно не испытываемые радости борьбы, азарт одоления препятствий горячили кровь.
   Раджа усилием воли заставил себя успокоиться, чтением молитв очистил мозг от дум о предстоящем. Он знал - душа его сейчас не дремлет в бесплодном созерцании окрестных полей. Напротив, именно сейчас, освобожденная от мятущихся мыслей, она неустанно работает, выбирая из своих глубин прочитанные ранее строки донесений лазутчиков и купцов, отрывки из бесед с мудрецами и паломниками, сводит в единое целое все, что удержалось в памяти о полуночных странах.
   Он вспомнил о детстве. Старый одноглазый пестун, обучая питомца воинским приемам, терпеливо наставлял:
   - Запомни накрепко, сынок, все чему я учу тебя, загони каждое движение себе в память так глубоко, чтобы ничто не могло извлечь его обратно: сделай боевые приемы духом своих мышц - но в час битвы, божбой ли, молитвой ли, изгони из души стремление к победе, будоражещее кровь: и забудь во имя отца своего о том, чему ты от меня научился. Сделайся разумом гладкой дощечкой, уподобься неродившемуся младенцу. Не бойся, твоя душа в это время, лишенная всего наносного, всего что смущает ее - твоя душа, о будущий Махараджа! - отдаст твоему телу единственной верный приказ в единственно верное мгновение. Предоставь своей первосущности, о коей толкуют брахманы, управлять твоим телом без помощи ленивого и развратного управляющего - разума. Душа, сопричастная высшему, не ошибается. А коли не подведет тело, затвердившее боевые приемы - ты будешь выходить победителем из всех битв.
   Урок пошел впрок.
   Более того, учение старого воина повзрослевший Раджа стал применять не только в рукопашных схватках, в которых он поистине не знал себе равных. Хладнокровно восседал он под царским зонтом среди сумятицы боя и полководцы, с надеждой вглядываясь в его отрешенный лик с сомкнутыми веками, гадали - с ними беседует он или же внимает поучениям Сканды. Лишь изредка отрывался он от своих размышлений - и с движением четок ронял приказ, и слова эти колесничным клином разбивали вражеский строй в самом уязвимом месте, конной лавой подрезали крылья противнику.
   Вот и сейчас, знал Раджа, его душа неторопливо нанизывает на нить цели разнообразные сведения, прочно удержавшиеся в памяти. Знал и другое - если будет вычерпан до конца колодец его знаний, душа отправится далее, к самым истокам познания, к Мировой Душе.
   Меж тем вечерние сумерки покрыли тенью раскаленную землю. Обжигающая даже через подошву сандалий пыль дороги теперь прохладным прикосновением укутывала натруженные ноги.
   Оживленный тракт пустел. Давно перестали попадаться торговые караваны, цепочки носильщиков и прочий люд, спешивший по собственным надобностям в Столицу Мира. Все, кто не успевал до закрытия ворот проникнуть в город, сворачивали с тракта и располагались в окрестных рощах. Под деревьями теплились первые костры, мягкий ветерок доносил запахи вечерней трапезы. Дорога по обе стороны была окаймлена огнями костров и низко гудела голосами. Только одинокие путники, подобные Радже, продолжали путь. Ему до восхода луны нужно было добраться до первого странноприимного дома.
   А вот и он - за поворотом в сгустившейся тени чернели низкие строения.
   Раджа еще ранее решил скрыть свое имя. Он назвался Махасеной, что означало Сильный Воинством, именем, которое он хотел носить в детстве. Привратник, поколебавшись немного в определение положения гостя, отнес Раджу к разряду кшатрия, совершающего паломничество, в соответствии с которым Махасена получил воду для омовения, ужин и место для ночлега.
   Раджа с облегчением опустил ноги в таз с подсоленной водой. Только теперь он понял как устало его тело. Оно не было изнежено, но и трудностей дальнего пути оно тоже давно не испытывало. Мышцы воина, закаленные в походах молодости, выдержали первый день пути. Но сколько их еще предстоит? Давно забытое ощущение плотной корки из пыли и пота напомнило и о беспощадном солнце, обрушивающемся на неосторожных путников, и о демонах дальних земель, от которых не защитят родные боги, и о враждебных племенах, которым не сможет сопротивляться одиночка.
   В дверь с откинутым пологом тянуло по ночному свежим ветерком, приносившим на своих крыльях благоухание отдыхающей земли. Окончился еще один день забот и тревог, наступила ночь как вознаграждение земледельцу за его труд, пастуху - за его заботу о стаде, царям - за их попечение о подданных. Благословен тот, кто вкусит отдых после тяжкого дня труда! Благословен тот, кто после богобоязненной жизни ощутит мирное угасание своей плоти, зная, что как новый день труда во славу Божию наступит после ночи, так и новая жизнь будет дарована благодетельному снова под святым небом страны Арьев.
   Извечен тот порядок - от эпохи к эпохе, от века к веку, от поколения к поколению.
   Сквозь проем Раджа с умилением наблюдал за веселой возней детей прислуги. Крепкий малыш ковылял на толстеньких ножках по дворику, подбираясь к голенастому теленку. Тот задумчиво пережевывал кусок веревки и не заметил, как маленькие ручонки вцепились в соблазнительный хвост и изо всех сил дернули за него. Теленок обиженно промычал и бросился к корове, забавно раскидывая на бегу ноги. Озорник крепко вцепился в хвост и с хохотом волочился по земле. Теленок подбежал к матери и в испуге прижался к ее боку. Корова ласково облизала своего малыша и человеческого. Мальчишка же безжалостно уцепился за ее рога и сделал попытку взобраться на голову корове. Та лишь добро и беспомощно хлопала длинными ресницами, поджидая мать озорника, которая наконец-то избавила коровье семейство от маленького чудовища. Женщина погладила корову, приласкала теленка и все четверо скрылись за изгородью.
   В этот день все казалось Радже исполненным тайного смысла, он трепетно ожидал знамения свыше. Одобряет ли Господь его решение - вот что мучило его.
   И эта сценка умиротворенной жизни поселян - что означала она? Сам Господь Кришна, желая дать своей жизнью пример праведного поведения, снизошел на землю в образе сына царя пастухов. Так же как этот малыш, он сердил проказами свою приемную мать Иошаду и веселил сердце приемного отца юношескими похождениями. Каков же смысл воплощения Кришны именно в этом образе? Ведь он мог появиться во всей своей славе и силе, одной лишь мыслью покарать злодеев и возвысить добродетельных. Но маленький Кришна вместе со своим братом Баларамой, олицетворением Его мощи, как обыкновенные мальчишки дразнили доверчивых телят, скармливали запасы масла и молока проказливым обезьянам, которым же уподоблялись своими проделками.
   Ученые мудрецы, освещая сии события переданным по цепочке ученической преемственности светом богооткровения, объясняли это воплощение Господа желанием ощутить, что испытывает обыкновенный человек, выросший в обыкновенной семье. Еще Господь хотел вознаградить за преданное служение себе чету своих верных бхакт, изображая из себя их маленького сына.
   А может Господь хотел показать, что истинный путь к нему лежит через семью, через выполнение каждым своих семейных и общественных обязанностей?
   Гордыней демонов назовет аскезу Кришна. Так может путь Раджи - порождение царской гордыни, а не истинной любви слуги Божьего? Стоит ли брести в неведомую даль, если можно вернее приблизиться к Богу, оставаясь на своем месте и поддерживая установленный Кришной порядок?
   И еще. Раджа боялся признаться в этом самому себе, но он ощущал себя стоящим на краю пропасти. Стоит сделать еще шаг - и он окажется вне предела привычного ему мира, оторвется от него. Его связывала с землей предков и людьми пуповина взаимоотношений: одними он повелевал, других почитал, третьи находились под его покровительством - и оказаться вне этого круга, разорвать все нити, оторваться корнями от земли казалось ему гибельным. Даже в самых диких ордах охотников на крыс любой человек - и не человек даже, освященный Словом Господним, а полуживотное - страшнее смерти почитал для себя изгнание из своего рода.
   Раджа сам обрекал себя на такое изгнание.
   И не Арджуна во главе великого войска, покоривший все земные пределы был ему примером: его полки сами по себе были маленьким подобием страны, включавшим в себя все сословия: они только переносили на чужие земли привычные им взаимоотношения. И не святые подвижники, подвизавшиеся во глубине горных и лесных пустынь, указывали ему путь - все равно они совершали свой подвиг на земле Арьяварты.
   Раджа оказывался один. Вопреки измышлениям арифметиков, ставивших единицу на неизмеримо высшую ступень чем ноль, по человеческим законам человек - одиночка - это ничто.
   И все же Раджа сознавал, что даже верная гибель на пути к Сумеру не замедлит хотя бы один его шаг. Он произнес свое слово.
   Давно пора было отправляться на ложе, но Раджа все сидел у стены, стараясь запечатлеть в сердце своем образы родины. Он хотел, чтобы тепло очага согрело его в ледяных полуночных просторах, чтобы вкус немудренной похлебки напитал его воспоминанием, чтобы доброе слово поселянина благословило бы его в дальний путь.
   Шорох у стены заставил его очнуться от размышлений. Малыш лет пяти, по виду из неприкасаемых, робко подошел к Радже. Ободренный ласковой улыбкой взрослого, малыш устроился у ног Раджи и осмелился спросить:
   - Куда вы идете, господин?
   - Далеко, мой маленький дружок, очень далеко - до острова Шветадвипа. А почему ты не спишь? Уже давно стемнело. Где твоя мама?
   Малыш ответил:
   - Она сидит с больным братиком... А это дальше чем Столица?
   - Да, - невольно рассмеялся Раджа. - Много дальше, на самом краю земли.
   - Вы идете туда торговать?
   Этот вопрос заставил Раджу задуматься. Как объяснишь ребенку то, что подвигло его в столь опасный путь? Ведь, знал он и верил в это, истинно только то, что просто, и что объяснение, доступное ребенку, является единственно верным.
   - Я иду... Наверное, я отправился туда за благословением. Я хочу, чтобы тамошние святые дали мне... ну, пожалуй, здоровья, знания...
   Мальчик задумался:
   - А вот... Вы поможете мне?
   - Прости, дружок, я не обратил внимания, - перебил его Раджа. - что у тебя болен братик (Он вытащил из складок одеяния брахмана монетку - все что было у святого отца и протянул малышу) - На, возьми, купи ему сладостей.
   - Нет, нет - мальчик даже отодвинулся от протянутой руки. - Это у нас есть. Я хочу другого. Не могли бы вы, когда будете там, попросить у богов, чтобы они выгнали болезнь из моего братика. Важные люди из храма не дают нам просить об этом богов, а там, может, вы будете к ним ближе...
   Он внезапно убежал, но тут же вернулся и положил у ног Раджи палочку с вырезанными по коре неумелыми узорами.
   - Возьмите, пожалуйста, пожертвуйте ее богам. Я сам вырезал ее. Бакша - водонос предлагал мне за нее глиняный колокольчик.
   Забывшись, он просительно теребил Раджу за край одеяния и сам Махасена, быстро оглянувшись, привлек к себе малыша, торопливо обещая дойти до самого главного бога, что ублаготворенные сим щедрым приношением боги пошлют самого сильного духа, который золотым жезлом исторгнет болезнь из невинного страдальца.
   Мальчик, успокоившись, ушел домой.
   Раджа же благовейно сжал палочку, еще хранившую тепло детских рук.
  
   Глава 4. Акшаухини.
   Солнечные лучи проникли в оконные проемы, побуждая постояльцев странноприимного дома к продолжению пути.
   Раджа направился было к речной заводи для утреннего омовения, как на пути его почтительно склонился воин в ожерелье тысяченачальника:
   - Здравия и успеха царю! - обратился он к Радже. - Твой сын, Владыка Мира, шлет выражение сыновьей почтительности с пожеланием счастливого пути. При этом он препровождает сопровождение, достойное сана почтенного родителя. Сие окружение не покинет царя до тех пор, пока царь не будет доставлен в подножию священной горы.
   Удивленный Раджа поспешил на тракт. Четыре слона, мощью своей способные пробивать крепостные стены, приветственно взревели, а стоящая в их окружение слониха с богато украшенным помостом опустилась на колени. Насколько мог Раджа охватить взглядом плавный изгиб дороги - везде обочь ее неколебимым строем блистала кованная конная рать.
   - Достойна ли свита моего господина? - спросил тысяченачальник; по-своему истолковав молчание Раджа, он торопливо добавил:
   - То, что видишь, о царь, - лишь крохотная часть той акшаухини, посланной сопровождать тебя. Мы покинули казармы при восходе луны, а замыкающие отряды серпоносных колесниц и обоз должны пройти ворота крепости только в полдень. К тому же, дабы не создавать препятствия передвижению обывателей, пешее войско отправилось по северо-западному тракту и сможет почтить тебя, господин мой, на горных перевалах - границах Страны Арьев. Доволен ли ты теперь?
   Сопровождение воинству было достойно царя Царей, отправившегося к святым местам. 21 370 колесниц, полностью снаряженных для сражения, 21 870 боевых слонов с оббитыми щитами башнями лучников, 109 350 пеших воинов - копейщиков, стрелков из луков и осадных самострелов, меченосцев и дротометателей, обслуги боевого наряда, передвижных башен и наплавных мостов, 65 610 всадников - от полностью закованных в броню копьеносных латников до варварской конницы, издали засыпающей противника дождем стрел - не считая обоза, брахманов - гадателей и возносителей молитв о победе, торговцев, плясуний и нищих - двигались сейчас по двум трактам и земная твердь прогибалась под их мерными шагами.
   - Но к чему это? - только и смог вымолвить Раджа.
   - Не должно повелителю столь высокого положения отправляться в дорогу без сопровождения. К тому же сын твой, нынешний Восседатель Рубинового Престола, счел бы за умаление своего сана твое путешествие под видом простого паломника.
   - Я просил Владыку Мира отпустить меня к Сумеру одного! - попытался сопротивляться Раджа.
   - Царь! - строго возразил брахман. - Не ты ли своей десницей и своим примером поставил превыше всего порядок и закон. Закон человеческий - отражение миропорядка вселенского и одновременно опора для его воздвижения. Убери камень из основания - и обрушится все сооружение. Почто ты вводишь в соблазн подданных Владыки Мира, своего сына, зрелищем одиноко бредущего путника - своего отца!
   Радже оставалось только почтительно испросить разрешение удалиться для совершения утренних обрядов. Но и на берегу заводи непрошенная свита не оставила его своими заботами. Раджа смог совершить омовение только после очистительных молитв десяти брахманов, а палочку для очистки зубов он получил на золотом подносе.
   Тысяченачальнику, присутствующему при обтирании царя льняной простынью, по-походному надушенной только аравийскими благовониями, Раджа приказал:
   - Утреннюю трапезу я совершу по обычаям странноприимных учреждений. Пусть мне подадут тоже, что и другим паломникам.
   С удовлетворенной злостью Раджа наблюдал как свернули трапезу из девяти перемен, после чего позволил препроводить себя в столовый зал, где уже золоченными истуканами застыла охрана. Оцепеневший от страха гостинник едва нашел в себе силы броситься к ногам Раджи. Он отпустил царские колени только после милостивого прощения.
   Простую похлебку и лепешки поставили на персидский ковер в цельнохрустальных блюдах с изумрудным рисунком. Тысяченачальник и тут успел под предлогом поиска отравы сунуть нос в пищу. Раджа под пение ситара мрачно поглощал пропахшую дымом похлебку и мечтал о вечере, когда этого тысяченачальника сменит другой - даст Бог не такой надоедливый.
   У выхода ждал окончания царской трапезы сам глава акшаухини, Вришасена, старый боевой товарищ Раджи. Махасена бросился к нему под защиту. Но и он на просьбу убраться ко всем ракшасам лишь беспомощно развел руками - приказ Владыки Мира!
   - Хочешь - убей меня, мой старый повелитель, моя жизнь принадлежит тебе, но не мой меч. Ты знаешь сам, обычай сильнее нас, мы не властны изменить его.
   И Раджа смирился. Он только настоял на своем решении идти пешком. После долгого спора брахманы решили, что такое поведение Раджи не умаляет сана Владыки Мира, но, дабы избегнуть смущения в умах обывателей, вслед Радже повелели двигаться слону с царским балдахином в сопровождении всех стягов акшаухини. Прочим отрядам разрешили двигаться в походном порядке.
   Вришасена взглядом вымолил прощение у Раджи и умчался прочь - погонять свое неповоротливое воинство. Раджа остался один на один с брахманами и распорядителями из дворца.
   Дорога успокоила Раджу. Он старался не замечать свою свиту и только недовольно морщился, когда при виде гороподобных слонов караваны торопливо сворачивали на обочину. Навстречу Радже и, обгоняя его, текли бесконечные людские потоки. На военный строй путники смотрели без испуга - мирный люд во владениях Царя Царей не боялся кшатриев. Эта могучая сила взращивалась для защиты от внешних врагов: так какая же опасность могла исходить от этих пропыленных суровых воинов для законопослушных членов общества?
   Раджа не лгал советникам и мудрецам, когда говорил о благоденствии всех сословий под сенью восстановленного им божественного Закона. Более того, он не лгал в этом самому себе. И сейчас, впервые почти как обыкновенный человек, проходя по изобильной и щедрой стране, он все более и более убеждался в правоте своего дела. Всюду он видел доказательства справедливости разделения общества на сословия по происхождениям и личным устремлениям каждого и последующего сотрудничества на благо всего общества и каждого его члена.
   Выросшие в семьях поселян вайшьи деятельно обрабатывали поля и пасли на тучных пажитях стада. Только они, получившие от предков здоровые крепкие тела и навык к сельскому труду. могли служить основанием всей державе. Они наполняли плодами своего производства государевы хранилища, а уже из них рачительным распределением казначеев - кшатриев, подобно воде, напоящей все живое, питали всех других членов общества. Дабы ничто не мешало мирному труду, кшатрии - воины, наместники и судьи - стояли на страже порядка, охраняя Закон от посягательств извне общины и изнутри ее - от тех членов, не могущих понять всей красоты и величавости такого устройства. Брахманы возносили молитвы богам и приносили им жертвы, поддерживая связь и вселенское равновесие между землей и прочими одушевленными мирами - от ада до обители Господа Кришны.
   Эти варны составляли остов общества. Костяк же облекала плоть из прирожденных слуг - шудр, диких племен - чандалов, обитателей других стран, влившихся в державу Арьев и не проникшихся еще духом божественных установлений.
   Но не замершей навечно в своем совершенстве громадой дивнозамысленного мироустройства возвышалось это учение о четырех варнах: живой дух наполнял пресветлый храм - учение об ашрамах, о состояниях души, о возрастении тела и, одновременно с этим, самопознании души. Этот же мудрый обычай последовательно проводил каждого человека через пору ученичества, когда он получал от учителей знания о мире и о самом себе. времени хозяйствования, посвященное семье и обществу; времени отшельничества, когда человек, отдав все силы обществу, освобождался от всех обязанностей и только на постижение Бога мог направить все свои силы; и завершало жизненный путь полное отречение осознавшей свое предназначение души от мира и уход из мира майи.
   Неважно, кем ты родился и кто ты есть. Твое место в обществе предопределено твоей предшествующей жизнью, тебе некому винить в этом кроме как самого себя, то и в этом случае перед тобой открыта дорога к спасению. Обычаи мудро сочетали интересы тела и души, майи и духа.
   Раз помыслом Божьим мир создан таков, то ты должен жить в соответствии с его правилами. Но ты свободен, тебе дано все, чтобы ты мог постичь Бога в своей душе и только от тебя зависит твой удел - воспарить к высотам Духа или ковылять по юдоли Майи. Закон ступеней духовной жизни и сословий общества, ашрамаварнадхарма - не решетки темницы, а надежная лестница для подъема тех, кто боится опереться на крылья своей души и медленно, но верно взбирается к Богу.
   Уже ближе к полудню Раджа обнаружил потерю палочки - приношения маленького шудры. Вероятнее всего, он выронил ее в суматохе сборов. Раджа был весьма омрачен этой пропажей. Помрачение застлало его разум. О том, чтобы вернуться - или хотя бы послать оруженосца на поиски - не могло быть и речи. Раджу попросту не поняли бы. С трудом удерживаясь, чтобы не призвать всех демонов на свое подобострастное окружение, он брел по тракту, мрачнея с каждым шагом.
   После недолгого замешательства свитские решили прибегнуть к лести - излюбленному средству придворных для возвеселения своих владык. Они наперебой принялись восхищаться живыми картинами благотворности мудрого правления Раджи и его точного исполнения Закона.
   Умело обработанные поля услаждали взор путника. Трудолюбивые селяне деятельно обрабатывали каждый клочок земли, превращая руками своими сухую глину в вертограды, достойные рая. Они почтительно приносли плоды своего труда бродячим брахманам и те творили молитвы, признавая излиться на землю ласковый дождь. Подчиняясь их святости, ветер гнал по сияющему небосводу стада облаков, и капли дождя дружески касались обнаженных тел крестьян. Земля расцветала от людской заботы, все более щедрым становилось ее лоно. Светлели суровые лики бродячих аскетов, когда сплетенные детскими ручонками гирлянды ложлись на плечи со шнурами дваждырожденных. Те же детские ручки вели их в крестьянские дворы, где каждый путник мог получить еду и кров за молитву о здравии хозяев и процветании всей Земли Арьев.
   А чтобы никто не смел помешать отдыху и мирному труду - бесстрашные кшатрии путешествовали по дорогам - не ради злата и славы, лишь повинуясь чести воинов, защищали они слабого от сильного и правду от кривды. Томимые ревностью к чужой славе, охраняли они сон городов и селений, боевыми кличами заставляя стихнуть рев ракшасов и вопли разбойников. А если зло меняло обличие и змеей несправедливости вползала в города, то честные судьи вставали на его пути, стопой закона попирая мздоимство, порок и насилие.
   Мало-помалу Раджа если не был отвлечен от своей печали, то хоть стал прислушиваться к восхвалениям. Лесть он не любил, но считал непременной принадлежностью своего достоинства. Паче всего, некоторые хитрозамысленные перлы записанных льстецов доставляли ему немало веселых часов, когда вечерами, в кругу жен и ближних друзей шаловливые служанки и шуты обыгрывали в своих сценках некоторые речения придворных.
   Жестом Раджа дал понять, что желает развеселить свое сердце приятной беседой и обратился к своему родовому жрецу:
   - Развей мои сомнения, Агнимурти. Я в замешательстве. Удаление от дел дало мне досуг, который я решил использовать для ответа на вопросы, мучающие меня давно. К примеру, почему не всегда порывы души соответствуют предписаниям закона и что же делать в подобном случае?
   И Раджа рассказал Агнимурти о встрече с маленьким чандалой. Все же он не решился повествовать обо всем доподлинно, а выдал за услышанную на ночлеге историю.
   Агнимурти сперва посетовал на неразумное поведение царя, приводящее к столь прискорбным встречам и знакомствам. Далее он сказал:
   - Нужды нет спорить о необходимости Закона. Невозможно удовольствовать желания и требования всех - и вот для того, чтобы стихия необузданных воль не опрокинула мироздание и снизошла к нам благая Дхарма, приводя где насилием, где лаской, где получением все и вся к согласованию и взаимоуступлению.Что же касается подавления желаний, противоречащих Закону, то вспомним-ка лучше как Человек - Вселенная Пуруша принес сам себя в жертву и что именно с этой жертвы и началось мироздание и что благодаря этой жертве мир жив доныне. Не это ли пример нам? Ибо каждый должен приносить на алтарь общественного согласия желания своего "эго", кои не согласуются с законом и, более того, должен быть счастлив этой жертвой.
   - Но маленький чандала? Как объяснить ему это? Что если правило, неверное в своих исключениях, неверно по сути своей?
   - Что до чандалы - трижды благо ему и благословение на его потомство - что до него, то если в этой жизни он не достигнет высот святости и мы с тобой, о царь, не будем почтены правом омывать ему ноги, то уже в следующем рождении он вкусит плоды своего поведения. Позаботимся-ка лучше о своем спасении, благо пример его стоит пред нами. Ты не удовлетворен моими разъяснениями? Но не перевесит же в твоем мнении палочка маленького чандалы весь благоустроенный мир?
  
   Глава 5. Парк Будды.
  
   Следующим днем Раджа со свитой проходили прекрасным парком. Огромные деревья по обочинам образовали тенистую аллею, которая даже в знойный полдень сохраняла свежесть утра. За их мшистыми стволами виднелись ухоженные лужайки с мраморными колоннами и арками, по которым прихотливо вились выложенные камнем тропинки. Они приводили к хитроумным водометам в виде чудесных зверей и узорчатым беседкам, легкостью своей способным спорить с крыльями бабочки. Вольно растущие деревья скрывали за собой дворец. Над их кронами возвышался купол и резные возглавья колонн.
   Раджа замедлил шаги, отдыхая взором на столь прекрасном зрелище. До него донесся восторженный гул свиты.
   - Кто владелец этого парка? Хитроумностью замысла он превозносится надо всем виденным мною! - вопросил Раджа.
   - У этого парка нет хозяина. Его бывший хозяин, последователь Будды, передал парк со дворцом бродячим монахам своей секты.
   - Какая жалость! - Раджа продолжал любоваться дивным зеленым зодчеством. - Ведь вся эта красота придет в упадок. Зачем нищенствующим монахами такое чудо? А вот и один из них! Давайте-ка спросим у него, зачем ему парк?
   На солнцепеке восседал старик в перекинутом через плечо шафрановом одеянии. Раджа преломил лепешку, полученную утром на постое, и с поклоном положил в патру половину. Старец поблагодарил ласковой улыбкой и Раджа присел рядом с ним.
   - Позволь мне, святой отец, задать один вопрос. Я восхищен красотой этого места, но мое восхищение чудом человеческих рук и природы померкло перед красотой поступка хозяина этого парка. Он преподнес вашей общине дар, достойный вашей святости.
   - Да, этот мирянин воистину проникся учением Будды. Одним движением он отринул от себя тенета Майи, мираж владения он обменял на подлинный источник животворной влаги.
   - Благоугодное дело! - согласился Раджа. - Но если сей чудесно устроенный парк есть камень на шее утопающего, то зачем он, освободившись от тягости, вручил веревку с камнем именно вам, тоже стремящимся к поверхности?
   - Добрый человек! - услышал он ответ. - Мое имущество - полуистлевшее одеяние, четки и чашка для сбора подаяния. Даже тень от этого парка не принадлежит мне.
   Раджа принужден был согласиться, что старик весьма тверд в своей вере.
   - Но если парк не принадлежит ни ему, ни тебе, ни твоим собратьям - то кто же хозяин?
   - Он принадлежит Будде, которому и так принадлежит все. Но это место является его твердью в океане неверия, к которому устремляются утопающие в море майи.
   - С точки зрения земельного става дар оформлен надлежащим образом. - заметил Сугрива, законник. - Передача земельных владений, сопутствующих строений и прочего движимого и недвижимого имущества в введение различных общин для устройства обителей разрешена. Но меня давно мучит вопрос: как могут люди, проповедующие отказ от собственности, получать собственность хотя бы в дар?
   Все с безмолвным вопросом обратились к бхикшу. Тот расхохотался:
   - Добрые люди, посмотрите на меня: вы считаете, что я осыпан золотым песком, а не пылью, и сижу на алмазном троне, а не на голой земле. Давайте спросим у бывшего хозяина, что он думает по этому поводу.
   Старик любезно вызвался проводить любопытствующих к нему. Раджа приметил усмешку на устах монаха, смысл ее он разгадал, когда увидел бывшего хозяина парка.
   Человек в позе самоуглубления восседал под зонтом на мраморном седалище среди пруда, причем вода едва покрывала мрамор. Рядом на мостике, слуги хлопотали вокруг огромного костра, совершенно неуместного в полуденный зной: с другой стороны человека на плотиках в сосудах истекал влагой голубой лед с далеких гор.
   - И как же сие истолковать? - спросил Раджа, совершенно запутавшись в предположениях.
   - Достижение нирваны. - последовал ответ и разъяснение. - Нирвана, как в общем-то и Брахман вашей веры, не может быть описана человеческими глаголами - нет таких понятий в обыденной жизни. Лишь отрицая чувственный сущности, наши учителя устанавливают проявление нирваны. Ее нельзя причислить ни к одному из первоэлементов - к огню или воздуху к примеру: наши органы чувств не смогут определить - тепло там или холодно, тишина там или непрерывный гром, свет или тьма царят там. Наш почтенный хозяин решил в физическом теле достигнуть нирваны. Он взял за образец ответы наставников и пытается воссоздать искусственным путем в материальном мире качества нирваны.
   Раджа и свита обменялись взглядами. Спустя некоторое время Сугрива неуверенно заметил:
   - Пожалуй, в своем сумасшествии он весьма последователен. И в остроумии ему не откажешь.
   - Странно! - проговорил Раджа. - Неужели указанный Буддой путь к освобождению настолько сложен, что достижение его обычным путем невозможно?
   - Отчего же? Жизнь самого Будды тому порукой. Он не изнурял плоть подвижничеством, но и не дал телу возобладать над духом. Их разум познал смысл существования и никакое затемнение бытия не могло заслонить от них свет истины.
   - Подожди, святой отец, ответь мне сначала на вопрос: можно ли средствами обыденной жизни достичь своей цели в высшем существовании, как к примеру, делает это наш безумец?
   - Нет, добрый человек, путь этот не верен. Нирвана - твердь, остров спасения за пеленой облаков в мятущемся море Майи. Посуди сам, как пловец в утлом челне среди бушующих волн может построить себе дом на твердом берегу, если сам берег не виден и пловец может даже не подозревать о земле рядом с ним?
   - Значит, все совершенное человеком в этой жизни никоим образом не может повлиять на его существование в высшем мире?
   - Я не говорил этого. Да, бесполезно строить лестницу в тысячу поприщ высотой, чтобы достигнуть рая. Из посылок, что рай находится высоко и что по лестнице можно влезть высоко вовсе не следует вывод, что по лестнице можно попасть в рай.
   - Наш несчастный строит такую лестницу...
   - Если бы он один! Слишком многие возводят капища, воображая, что боги почтут их своим присутствием или сочиняют трактаты по истолкованию одного - единственного слова, без тени сомнения, что в плетение словес можно уловить Сущее. Но пойми главное, случайный мой друг, у человека кроме разума и рук, годных для устройства его существования в обыденном мире, есть душа, сопричастная Сущему. Не изнемогающий в борьбе с волнами пловец, не высокоумный воздвижитель лестниц достигнут освобождения: нет, только их душа достигнет нирваны, душа, осознавшая, что все вокруг - лишь декорации лицедеев и что для освобождения довольно просто отодвинуть их в сторону.
   - Разве легко отодвинуть бытие? Ты можешь сдвинуть гору? - с усмешкой спросил Раджа.
   - Да! - уверенно ответил тщедушный старец. - Ибо все ощущаемое нами и гора в том числе, суть мгновенно возникающее сочетание элементарных частичек, имеющих свойства размера, цвета, запаха и так далее. Мгновенно возникнув - мгновенно исчезают, но наши органы чувств воспринимают их и рисуют в мозгу соответствующую картину. Мое тело - такая же комбинация элементов, случайно возникшая и случайно распадающаяся. Дуновение ветерка не оспорит напора урагана - так и малое объединение элементов не совладает с большим, но ось и скрепа их душа, тем паче душа, осознавшая свое предназначение, не имеет преград на своем пути в этом мире.
   - И все-таки путь к освобождению лежит через полное отрицание этой жизни?
   - Друг мой, - рассмеялся монах. - Ты пытаешься поймать в сеть солнечный луч. Ну что ж, будь по-твоему, я отвечаю утвердительно.
   - Знай же, святой отец, я был властелином и мне больно слышать, что все сотворенное мною, бесполезно не только для меня, но и для моих поданных. По твоим речениям получается, что я вел их неправедным путем.
   - На этот вопрос ты можешь ответить только сам. Спроси свою душу: все ли свершенное тобою благословенно ею? Не было ли чего содеянного по людским мирским законам, что было бы противно устремлениям твоей души?
   К удивлению свиты Раджа промолчал, не заявил с надменностью правоты, что никогда не изменял ни себе, ни божественным законам. Просьба маленького чандалы припомнилась ему.
   - Закон божественный довлеет над порывами души. - медленно проговорил Раджа. - Тут я не буду оспаривать тебя. Но ты можешь указать мне иной выход?
   - Когда ты противопоставляешь богов и людей, дхарму и душу - ты сам загоняешь себя в замкнутый круг, в ловушку безвыходную. Выход отсюда один - осознать всеединство всех явлений. Несотворенная Вселенная и душа человека колеблется в едином ритме, нет меж ними различий. Осознай природу и уподобься ей - и ничто более не смутит тебя.
   - Да, ты указал мне путь. Смиренно прошу, поведай мне далее, куда приведет он?
   - К освобождению от иллюзий бытия, в растворении без остатка в первоначале, в угасании в нем... Все это - переход в нирвану.
   - Насколько я понял тебя, святой отец, ты толкуешь нирвану как пустоту. Как же можно отказаться от самого себя, от своего "я"?
   - Осознав же сердцем своим великую истину Будды: только отказавшись от самого себя, от своих желаний, ты способен достигнуть освобождения. Твои желания, твоя жажда достижений удовольствия непрерывно порождают жажду жизни, совлекают душу с трона ее истинного положения в грязь низменного мира, в непрерывную и безысходную цепь перерождений. Любовь к женщине отвращает тебя от любви к истине, звон золота заглушает слова ее пророков.
   - Но вот что я имею возразить на твои поучения, святой отец. Я не согласен, что все удовольствия тянут нас в пропасть: если же и те, что даруют нам силу взмыть вверх. К примеру, наше восхищение этим парком как одним из Божьих чудес: подаяние тебе доставляет удовлетворение богобоязненному мирянину, возвышает его в собственных глазах - так ли уж плохо доставлять удовольствие своим ближним?
   - Тут ты не прав, брат мой, именно жажда действия, произрастающая в желание, дает своими плодами страдание.
   - Мы говорим о разных вещах, святой отец, желание и жажда не равнозначны. Когда мы говорим о воде или пище, то мы понимаем, что не в наших силах отказаться от этой жажды - мы должны удовлетворить требование своего естества, иначе нас ждет смерть.
   - Но ведь и все остальные желания также вытекают из нашего телесного естества, - возразил бхикшу. - Желание обладать женщиной, насладиться ее красотой - берет свое начало в природе всякой твари продолжить свой род во имя сохранения своего племени. Жажда власти также искони присуща человеку опять же как стремление утвердить себя, именно себя, в потоке бытия, выделить себя из окружающего мира. Таким образом, мы видим, что само существование человека основывается на его желаниях, и удовлетворить все не представляется возможным. Вот почему счастье, достигаемое путем отказа от всех желаний, выше их удовлетворения. Двигаясь далее путем истины, мы приходим к бездействию как к отказу от всех желаний. А такое бездеяние и есть нирвана.
   - Я не понимаю, - сказал Раджа. - Как можно желать уничтожения желаний? Гасить пламя свечи огнем костра? Насколько же сильно должно быть желание достигнуть угасания жажды жизни! Ведь воздействие нашей природы настолько велико, что затмевает от нас свет истины! Ты, святой отец, позабыл о заповеди Кришны: "Действуй, но откажись от плодов своих деяний". Многое в пути, указанном Буддой, совпадает с этой заповедью. Это и возвышение над противостоянием желания приятного - отвращения к неприятному, что приводит нас к золотой середине между аскезой и ублажением плоти. Это и не- привязанность к удовольствиям, приводящая нас к внутренней уравновешенности. А это ли не освобождение, святой отец! Верный бхакта Кришны исповедует оставление плодов своих деяний. Глупец тот, кто мнит в помышлениях своих, что результаты его деяний подвластны ему. Неведомо ему, кто переставляет декорации и вводит новые маски по ходу пьесы, как неизвестна ему и его собственная роль. Действуй, звучат Его слова, во имя Бога, осознавая, что лишь Он и ближние твои вкусят плоды с посаженного тобой сада. Войдут в построенный тобой дом. Тебе же останется самое ценное: осознание праведности своей жизни в Духе Господнем. Даже мысль о награде из рук Кришны не должен допускать бхакта при совершении праведного деяния - ибо этим уничтожается вся святость поступка. Я так понимаю, речения Кришны и именно так действовал всю жизнь.
   Тут их внимание оказалось отвлеченно криками с пруда. Слуги на мосту о чем-то галдели, по жестам их было ясно, что переполох вызван хозяином парка. За дальностью расстояния Радже смутно представлялось происходящее на гладе пруда. Все же он различил, что хозяин прыжком достиг моста и смешался с толпой слуг. Брахманы свиты торопливо забормотали заклинания на отвращение злых духов, нищий монах печально склонил главу:
   - Вот оно, следствие гордыни и высокоумия. Да отвратятся бодхисатвы нас от подобной участи и да смилостивятся над скорбным главою!
   - Там может понадобиться наша помощь! - бросил Раджа и поторопился сам.
   Слуги стояли с веревками и нерешительно переглядывались. На ступеньках моста заливался хохотом хозяин парка. При виде спутников Раджи веселость его увеличилась до крайности: он в приступе смеха даже сполз на землю. Он тыкал пальцем в монаха и брахманов, что-то хотел говорить, но судороги хохота прерывали его слова. Кто-то из брахманов, сведущих во врачевании с трудом привел несчастного в чувство.
   - Ну и дурень же я! - едва смог вымолвить хозяин.
   - От сумасшедшего такого не услышишь, скорее наоборот... - за спиной Раджи заметил Сугрива.
   - Поведай нам, сын мой, - ласково произнес монах. - Что же послужило причиной такого буйного веселья?
   - Пустяк, - отмахнулся хозяин. - Такой пустяк, что не стоит и трех слов. Я достиг просветления.
   Раджа единственный сохранил самообладание и продолжил разговор в попытке собеседованием вернуть поврежденному разуму былую стройность.
   Он спросил:
   - Так что же в этом смешного? Поведай нам - и мы разделим твою радость.
  -- Господа мои, извините мое невежливое и оскорбительное для вас поведение. Я смеялся над самим собой, над своими жалкими потугами достигнуть освобождения. Явившаяся мне истина была до того простой и обыденной, что я не смог удержаться от смеха при воспоминании, сколь торжественно и сложно обставляли освобождение мои учителя. Так смейтесь же и вы, смейтесь надо мною, над самим собою, над Учением, надо всем миром. Уверяю вас, это вернее приблизит вас к спасению, чем вся ученность Вселенной и заключенная в ней вера!
  
  
  
  
  
   Глава 6. Падмапура.
   Как путешествующий по святым местам, не может миновать Ганга, так путешествующий в поисках истины не минует Падмапуру.
   Незамутненный источник истины, из которого каждый жаждущий знания стремится испить хотя бы глоток; светило веры, озаряющее мрак невежества; лотосовый трон мудрости, к коему смиренно приносят приношения своих достижений учения и науки всего мира - вот что такое Падмапура!
   Пышные храмы, прославленные не позолотой и изваяниями, но святостью своих настоятелей; многочисленные академии, глав которых можно сравнить только с сияющим солнцем, а их последователей - с бесчисленными звездами: собрания книг, уловившие в сети своих строк все знания - вот что такое Падмапура!
   Полярной звездой, вкруг которой вращаются все остальные светила, точкой отсчета для всего и вся была Падмапура. И, повинуясь духовному притяжению города мудрецов, Раджа вступил на его улицы.
   Пышная свита и латная конница осталась за городскими стенами - кого здесь можно было изумить богатством или силой? Раджа и два его спутника смешались с пестрой толпой. Мимоходом отмечая разнообразные одеяния иностранцев и часто звучащую неведомую речь, он все больше убеждался в весьма странном ощущении - здешние арья и иноземцы были ближе друг другу чем, скажем, местные ученики брахманы и их сверстники кшатрии его свиты.
   - Молодость объединяет, - согласился с его наблюдениями Сугрива. - Ибо молодая трава и саженцы одинаково гнутся под одним ветром, а вот возросшее до предела дерево совсем иначе, чем трава, сопротивляется вихрю.
   - Только ли молодость? - вступил в разговор Шарабха. - Пыль дорог, по которым они движутся к знаниям, покрывает всех без различия одинаково, так что не различишь, где арья, а где явана.
   Раджа и Сугрива рассмеялись над сравнением:
   - Что ж, тогда и мы похожи на этих юнцов? Ведь у нас с ними одна дорога.
   Спутники Раджи вопросительно поглядывали на него: им было неизвестно, куда он направляется. Впрочем, похоже и сам Раджа не задумывался с цель прогулки.
   Они шли по тесным улочкам старой Падмапуры, на истертой мостовой которой, казалось, еще сохранились следы святых основателей первых скитов. От тех прославленных обитателей, когда-то скрывавшихся в дремучих зарослях в окружении лотосовых озер, давным-давно ничего не осталось. Улочки старой Падмапуры когда-то были дорогами, которые любомудрый правитель той страны приказал проложить по гатям в низинах и замостить камнем, дабы каждый мог беспрепятственно вкушать плоды премудрости.
   Суета ищущих знания, празднолюбопытствующих и ищущих барыша в скоплении людей изгнала из укромного леса мудрецов и воздвигла город со множеством гостиниц и харчевень.
   После своего воцарения на Рубиновом Престоле Раджа посетил Падмапуру и предложил главам школ выстроить новый, пышноукрашенный и удобоустроенный город на месте старого - тесного и неказистого. Мудрецы отказались:
   - В книге не прибавится мудрости, даже если вызолотить на пальмовых страницах все буквы; и богиня мудрости - не куртизанка, которую могут привлечь пышность и богатство. Нет, за честность и чистоту выбирает она смертного себе в друзья. Так что оставь, богоподобный, себе царственные палаты - пусть твои подданные восхищаются твоей роскошью и могуществом. Нам же предоставь единственное: свободу. Истина никогда не снизойдет к принужденному делать и думать противно своему естеству.
   В восхищении от этих слов Раджа даровал городу самоуправление и прочие вольности, добавив на прокормление учителей и послушников множество деревень, дабы имели ученные мужи самую главную свободу - свободу от поисков пропитания.
   В этом городе не было стройного великолепия столицы, показной роскоши торговых городов, отсвета божественного сияния святых мест - но никто не мог утерять в мирской пыли жемчужной чистоты Падмапуры, ее Газельего парка.
   Лишенный подлеска парк был чист и светел и уподоблялся обиталищу людей благословенного Золотого века.
   Мощные деревья возносились стройными колоннами, поддерживая свод пышных крон и спасая все живое от беспощадного солнца.
   В этой обители не было крепких стен и хитроумных запоров - к чему были они нужны, если самое большое богатство - знание - здесь отдавалось бесплатно. Но лианы, свисая ровными рядами, сплетались в колышащиеся перегородки и образовывали тем самым множество укромных уголков. Многочисленные пруды и протоки - то сплошь усыпанные лотосами, то полные чистейшей водой с ложем из золотистого песка - во всех направлениях пересекали Газелий парк, неся райскую прохладу. Ровные ряды фруктовых деревьев отмечали главные аллеи. Отягощенные плодами ветви склонялись в мольбе к прохожему, призывая принять милостыню щедрой земли.
   Солнечные поляны служили аудиториями для диспутов. Внимательный взгляд отмечал умелый подбор цветов на полянах - от успокаивающе изумрудного до побуждающе багрового; от строгой белизны аудиторий до легкомысленной пестроты рекреаций. Знающий же постигал сочетание запахов - то взывающих к самоуглублению, то понуждающих растечься мыслью по чудесному цветнику и собирать, пчеле подобно, нектар мудрости - но неизменно облагораживающих стремления и способствующих поддержанию сил.
   Мастерство зодчих Газельего парка проявилось не в том, что они стремились роскошью или огромностью строений принизить красоту природы; нет, они как гранильщики алмазов лишь сняли все поверхностное, случайное, выявив истинную красоту камня, заставив сильнее заиграть солнечный луч в его гранях. Все больное старое, разрушающееся, уродливое исчезло из парка. Все как в Крита - югу цвело, благоухало, стремилось к солнцу и мудрости.
   Людские строения составляли единое с природной красотой, соперничая с ней пред Богом, но не подавляя ее и не самоуничтожаясь. Изящные павильоны скрывались в тени, узорочьем стен повторяя резную тень крон. Мраморные ступени опускались к местам омовений, наполняя прозрачную воду незамутненной чистотой камня; их увенчивали легчайшие беседки, словно парившие в благоуханном воздухе.
   Грациозные газели, давшие название парку, не покинули его. Также безмятежно, как и в стародавние времена, они паслись и играли в сонме слушателей. Никто даже в мыслях не мог причинить вреда этим Божьим тварям. Крохотные детеныши на подламывающихся ножках, трогательно помахивая белыми хвостиками, подходили к аскетам и ласковым взором заставляли умерить их напрасную гордыню. Когда-то через парк проходила тропа, по которой обитатели джунглей по наступлению прохлады отправлялись на водопой. Приход людей не изменил их привычек. Так же день за днем шли звериные стада к реке. Проникаясь тишиной академии, они умеряли природную игривость. Стадо слонов настолько тихо проходило мимо поляны - аудитории, что никто из слушающих не замечал их. Хищные твари, казалось, осознавали свою преступную сущность и, тяготясь своей дхармой, торопились с виноватым видом к водопою в окружении своих будущих жертв. Один из тигров, как рассказывали, настолько впустил в свое сердце Божье слово, что отказался от охоты и уморил свое тело поеданием кореньев. А спустя лет пятнадцать в Падмапуре появился скромный шудра с удивительными раскосыми глазами и желтыми зрачками, в котором потрясенные мудрецы признали того самого тигра.
   Развлекая друг друга подобными историями и услаждая взор видами парка, Раджа и его спутники шли по усыпанным цветами дорожкам. Справа и слева они видели послушников, кольцом окруживших своих наставников. До них доносились пение гимнов, бормотание молитв, птичий щебет, уверенные голоса учителей, звуки музыки.
   Раджа задержался у подножия холма, на склоне которого рядами восседали послушники и внимательно слушали благообразного старца в низине. Путешественники внимательно вслушались в речь старца, но мало что смогли разобрать. Дело было даже не в том, что встречалось множество незнакомых слов: сам строй предложений звучал необычно, а самые обыкновенные слова оказывались оборотнями, на глазах у всех обретали новые личины, с этими постоянно меняющимися ликами входили в хоровод мысли и выходили оттуда совершенно иными.
   - Почтенный! - обратился Раджа к садовнику, обрезавшему сухие ветки близ них. - Не мог ты растолковать нам, несведущим, слова учителя?
   Старик с приветственной улыбкой обернулся к ним:
   - Я человек простой, господа мои, я знаю, что небо - это небо, земля - это земля, что с неба нисходит питающий дождь и земля дает плоды, а я возделывал Господень вертоград.
   Старик бережно снял цветок с лианы и преподнес его Радже:
   - Прими, добрый человек, дар Кришны, взращенный его рабом. Бог сказал все в этом цветке - что к этому могут добавить люди!
   Раджа в невольном поклоне принял подарок, но не смог удержаться от лукавого вопроса:
   - Но как же ты, осмелился посягнуть на творение Господне?
   Старик тем временем одаривал спутников Раджи. Поразмыслив, он ответил так:
   - Цветок рожден для услаждения взора - в этом его жизненный удел. Своей красотой он возбудил в вас восхищение перед Божьим творением, мудростью Господа - и этим выполнил свое предназначение.
   - Долго ли Величайший покровитель знания будет выслушивать косноязычные изъяснения невежественного шудры? - раздался внезапно голос, в котором прозвучала сталью привычка повелевать.
   Перед Раджой стоял величавый старец - ректор академии, доблестный воитель истины, повергший к ее престолу множество инакомыслящих.
   Главы школ приветствовали Раджу хвалебными возгласами.
   - Не пристало, о высокородный, пить из грязной лужи наравне со скотами и шудрами! - продолжал пенять ректор. - Нет, только чистейший источник мудрости в хрустальном сосуде истины способен утолить твою жажду познания.
   Раджа шутливо воздел руки в значении покорности - он без боя сдавался на милость победителя. Ректор смягчился и предложил Радже присутствовать на настоящем ученом диспуте.
   - А вот и место для духовного ристания - лужайка в тени баньяна, где свет, проходя сквозь листья, образует начальные строки "Сутры погружения в истину".
  
   Глава 7. Диспут.
   - Пусть царь сам назначит тему диспута, - обратился к радже ректор. - Тогда главы школ сойдутся на ристалище мудрости, дабы показать свое умение во владении мечом доводов и щитом опровержений.
   Раджа отклонил эту честь:
   - Что же может предложить как предмет спора двум столпам мудрости неуч - вояка? К тому же по уставу воинских состязаний лицо, объявившее в честь чего они состоятся, должно потом преподнесть приз победителю - что же могу преподнесть к ногам мудрецов я, богомолец?
   - О, царь! - разом заговорили главы школ. - Твоими благодеяниями Падмапура переполнена как река во время дождей! Даже усыпь ты золотом стены и кровли города - даже это не сравнится с твоими благодеяниями к нам, выразившимся в даровании свободы мыслить и учить. Ничто не сравнится с этим, и мы, и наши ученики, и сотни поколений учеников, наших учеников - все они твои должники, о, царь справедливости!
   - Хорошо, - согласился раджа. - Представьте себе, ученые мужи, простолюдина, в поучениях монаха - бхикшу узнавшего, что все, что он видит - мираж, что того, чего касаются его руки - не существует, как и земной тверди, на которой он стоит: весь мир - обтекающий его "Я" поток мгновенно возникающих и тут же гаснущих образов, как и он сам. Как бы утешили беднягу, потерявшего точку опоры в этом зыбком мире?
   Главы школ вполголоса переговорили между собой и ректор произнес вступительное слово:
   - Царь проницательно угадал самую сердцевину философских споров прений о том, реален ли окружающий нас мир или же он является иллюзией, миражом. Но царь не совсем прав, проводя разделение между учением Кришны и проповедью Будды именно по этому признаку. Слово Кришны столь многозначно и столь всеобъемлюще, что допускает различные толкования, прямыми или окольными путями приводящие к нему. И сам Будда - одно из воплощений Кришны, и всевозможные боги - Его различные образы, как Он сам говорит об этом;
   - Так что различные рассуждения о реальности мира имеют своим источником самого создателя и некоторые лишь развиты до крайности в богоотрицательных поучениях некоторых буддистов;
   - Что же касается сути спора, я с позволения нашего гостя до крайности сужу его рамки, поставив вопрос так: реальна или иллюзорна майя. Царь извинит меня, если узнает, что для ответа на вопрос ему пришлось бы обращаться к весьма и весьма непростым понятиям как Единое и Разделенное, Существующее и Несуществующее и многим другим. Разумеется, только рассуждая совокупно обо всех именах и способностях Бога, мы можем придти к правильному пониманию Его качества, но необходимость закончить прения в один день заставляет нас искусственно отсечь все не самое важное;
   - Итак, о царь, пред тобой предстанут главы школ, совершенно различно толкующие данный предмет. Тебе же судить, насколько близки к истине их изыскания. На этом я заканчиваю упакраму - начало нашего исследования.
   С помоста гуру поднялись и предстали перед Раджой двое: один темнолицый, по виду из Бенгалии, суровый старик и другой, помоложе, крепкий мужчина с покатым лбом поэта.
   Первого звали Гаудапада, второго Рамануджа.
   - Начинайте же, прошу вас, - попросил Раджа.
   - Первым следует говорить гуру Гаудападе, поскольку именно его взгляды наиболее близки к буддийским. После чего гуру Рамануджа или опровергнет их, или же признает истинными, - ректор, как глашатай ристания, направлял его участников.
   - Пользуясь раскладом частей диспута мне надлежит произнести абхъясу - повторение аргументов одной стороны, кои подвергаются разбору и опровержению, - так начал почтенный гуру Гаудапада.
   - Мы можем судить об иллюзорности майи хотя бы потому, что если бы она не скрывала под своим покровом истину, то истина эта сейчас предстояла бы перед нами и не было бы самой дискуссии. Но поскольку сотни поколений мудрецов до нас и сотни после нас вели и будут вести об этом споры, расходясь при этом даже в мелочах, то мы, приходим к выводу о существовании некоего Нечто, которое являет собой, во-первых, нечто совершенно отличное от истины, а во-вторых, имеет своей целью сокрытие истины. Это и есть майя, мировая иллюзия, воспринимаемая нашими несовершенными органами чувств как подлинная реальность.
   Настал черед Рамануджи.
   - Если мы считаем, что на истину можно набросить покров неистины, то можно ли назвать это истиной? Если туча закрывает солнце, то возможно ли считать более реальным облако, чем вечно живущее солнце? Облако само является детищем водоиспарительной силы светила. К тому же никакое облако не в состоянии закрыть солнце навечно. Если мы допускаем, что майя способна отбросить тень и тем самым закрыть Брахмана, то мы должны пойти дальше и признать несовершенство Брахмана, а равно и ограниченное могущество Всесоздателя. Я думаю, почтенный коллега не дошел до такой крайности.
   Вновь вступил Гаудапада:
   - Наш уважаемый ректор так сильно сузил границы диспута, что я вынужден не вылавливать свои аргументы в реке истины, а уже выпотрошенными подавать на стол. Надеюсь, что царь не сочтет меня за плута - повара, что вместо свежей рыбы потчует тухлятиной под наперченной подливкой.
   - Конечно же нет, почтенный гуру! - поспешил с ответом Раджа. - Я верю, что твои доводы первосортны и годны обмену на золото. Но прости меня, подобно новичку, я не рискну следовать на самое дно за опытным водолазом в поисках жемчуга.
   - Я оставляю за рамками дискуссии рассуждение о глубинном единстве жизни и сна. Тем паче, что по данному вопросу мы не имеем с почтенным коллегой серьезных разногласий. Таким образом, я определяю род оружия, равно удобный обеим противоборствующим сторонам.
   На вопросительный взгляд Гаудапады Рамануджа ответил согласительным склонением главы.
   - Итак, мы сходимся на тождестве "мира ночи" и "мира дня", "мира сновидений" и "мира бодрствования". Я думаю, не требует доказательств полная нереальность сновидений. К примеру, гора является во сне человеку. Но как малое может вместить большое? Далее, гора исчезает при пробуждении - куда исчезает и где появляется? Но сновидение произрастает из воспринятого во время бодрствования. Но как может реальное породить нереальное?
   - Если гора видится нами днем существующей во всех своих преогромных качествах - продолжал Гаудапада. - То представь мы на мгновение появление этой же горы в голове спящего - его череп, само тело бы разлетелось, распертое изнутри, на тысячу кусков. Следовательно, видимое, осязаемое, слышимое и обоняемое нами не имеет в себе никакой основы - субстанции и представляет собой лишь видимое, осязаемое, слышимое и обоняемое.
   Рамануджа задумался и некоторое время спустя извинился:
   - У меня нет прямых аргументов против рассуждений моего коллеги. Всего только уточняющий вопрос: "дневная пища" утоляет и "ночной" и "дневной" голод, а "ночная" - только голод во время сна. Не приводит ли размышление над этим фактом к признанию не столь взаимопроникающего и единого характера виденного во время сна и во время бодрствования к признанию реальности "дневных" феноменов и иллюзорности "ночных"?
   Гаудапада с легкостью повернул вопрос острием к противнику:
   - Но, почтенный, если бы голодные питались теми яствами, что им преподносят сновидения, у нас не было бы нужды заниматься земледелием - мы бы все питались как цари, ходили бы по царским палатам и одевались бы по-царски.
   Слушатели отметили негромким смехом изящество довода. Рамануджа тоже рассмеялся и посетовал, что увы, если бы еще и "ночные" красавицы не покидали бы своих "дневных" возлюбленных, а то только в молодости их появление оставляет реальные следы... Он смутился под взглядом ректора и рассыпался в извинениях.
   Далее он сказал:
   - Как я уже говорил, мне нечем отразить нападение противника, оружие мое негодно для боя и я обращаюсь к распорядителю с просьбой - бой продолжить - бой другим видом оружия. Мой почтенный коллега может считать, что оставил отметину на моих доспехах.
   - Согласен ли ратоборец? - произнес условную фразу Раджа и сделал знак продолжать.
   - То, что мы считаем праманом - источником достоверного знания, священные книги, наши заключения и умозаключения - не могут быть свидетелями в рассмотрении иллюзорности майи. Они являются в этом деле заинтересованными лицами, так как сами, следуя мысли коллеги, являются майей, то есть иллюзией. Тут необходимо рассмотреть два случая: суть, природа майи ни реальна - сад, ни нереальна - асад. В первом случае мы допускаем равную реальность Брахмана и майи, что противоречит начальному посылу моего оппонента, так как майя не достигает собственной природы. Во втором случае мы не достигаем неописуемости майи как иллюзии, мы членим бытие на того, кто воспринимает знание, на само знание и на того, откуда исходит знание, что опять приводит нас к противоречию - поскольку неизвестно, что может разделить природу майи? Тут приходится допускать иное незнание о природе майи, в отличие от первого.
   - Я имею, что возразить, - вступил Гаудапада. - Эти возражения снимаются признанием неописуемости майи - анирвачания. Она ни реальна - сад, ни нереальна - асад, она майя.
   Рамануджа пожал плечами:
   - Я вынужден заметить, что мой коллега нарушает устав ристания. Мы не можем принять последний противный довод из-за противоречия законам мышления.
   - С моей точки зрения вряд ли возможно исследовать майю законами мышления, - ответил Гаудапада. - Ведь здесь мы вторгаемся в самые глубины мироздания, соприкасающиеся непосредственно с Создателем. Принимая наш мир за его игру воображения, трудно требовать логики во всем.
   - Тут я вынужден опустить оружие и смириться перед судьбой - ибо не дано смертному проникнуть в тайны Бога, - признался Рамануджа.
   Слушатели восторженно зашумели, словно на самом деле присутствовали на противоборстве двух богатырей и теперь, пораженные их умением не в силах были присудить победу одному из них.
   В затруднении оказался и Раджа:
   - Я, право, не знаю, кто из вас достоин высшей награды, пусть иллюзорной, как майя гуру Гаудапады.
   - Позволь мне, царь, вывести тебя из затруднения, - обратился к нему Рамануджа. - То искреннее внимание к нашим прениям, то следование за нами по узким тропам мудрости служит нам лучшим вознаграждением за наш труд.
  
   Глава 8. Комедианты
  
   Слушатели диспута степенно расходились из Храма Мудрости, обмениваясь восхищенными восклицаниями и хвалой великим гуру. Главы школ в окружении своих последователей ступали важно в глубокомысленном размышлении об услышанном. Даже крики и перебранка, доносившиеся с рыночной площади, не отвлекали их от раздумий.
   Градская стража древками копий крушила повозки и шатры бродячих актеров. Они бесплодно взывали к милосердию окружающих, бесплодно, потому что в ответ слышали лишь проклятия и обвинения в богохульстве. Увидев человека благородной наружности в окружении виднейших горожан, руководитель группы бросился к ногам Раджи. Стражники не успели перехватить его - и актер осквернил прикосновением ноги царя и слух царя - своими причитаниями.
   Раджа недовольно поморщился, но призвал возмутившихся гуру выслушать актера:
   - Солнце равно льет лучи на алмаз и на грязь, - изволил молвить он. - Так царь должен поровну изливать свою милость на всех подданных вне зависимости от их удела. Я готов выслушать тебя, почтенный глава своей касты. В чем тебя обвиняют?
   - Мы решили изгнать эту шайку актеров из города, потому что они своими представлениями кощунствуют над святынями и прельщают учеников различными непристойностями, - вместо актера ответил судебный пристав.
   Актер покорно ждал возможности оправдаться. По знаку Раджи он сказал:
   - Мы только показывали пантомиму, в основу которой были положены божественные развлечения Господа нашего Кришны с пастушками - гопи...
   Гуру взвыли от негодования:
   - Как? Ты, ничтожнейший по происхождению и ремеслу, осмеливаешься не только осквернять своими устами имя Кришны, но и под прикрытием его творить свою похабщину! Мы удивлены мягкости решения суда! Беги прочь и возблагодари Падмапуру, что не оставил здесь свой язык! Да знаешь ли ты, низкорожденный, что только самые святые гуру осмеливаются толковать раса-лилу? Ведомо ли тебе, что в этом танце заключена вся суть взаимоотношения Господа с человеком?
   Актер, бросая искоса взгляды на посохи послушников, продолжал взывать к Радже:
   - Но что мы сделали худого? Для чего же Кришна танцевал с гопи на берегу Джамны, как не для примера нам, смертным, примера любви к Богу! Мы всего лишь хотели средствами пантомимы изобразить святые для нас шлоки "Шримад - Бхагаватам".
   Раджа искал повод избавиться от докучливого просителя, и законник Сугрива пришел ему на помощь. Он объявил:
   - Решение градского суда Падмапуры по всем делам, кроме "государева слова и дела" и злодейских умертвий не могут быть оспорены даже Владыкой Вселенной, поскольку это одна из вольностей, дарованных Городу Мудрецов. Так что иди, почтенный, себе с миром и не смей роптать на суд Арьев, скорый и правый.
   Актер встал и побрел к своему разоренному имуществу.
   - Не сильно ли наказание? - спросил Раджа у Сугривы.
   - За оскорбление нравственности и кощунство - нет. Если, конечно, представления актеров вообще можно рассматривать с такой точки зрения. Их интересуют сборы, а не богословские тонкости.
   - Возмести им ущерб и посоветуй не вступать с фарсами на подобные темы. Ученые, оказывается, ревнивы к соперникам.
   - Ты, о мудрейший царь, напрасно принял участие в этих мерзких лицедеях, - сказал ректор. - Мы действительно ревнивы - в том смысле, в котором это понимает муж красавицы жены, не позволяющий ей развлекаться с первым встречным. Наши истины настолько прекрасны, что всякий стремится обладать ими: более того, он норовит их выставить в обнаженном виде на потеху черни. Чтобы ты сделал с таким мужем, о справедливейший царь?
   - За такое положено лишение чести и состояния! Но женщина, без сомнения должна быть связан с одним мужчиной отцом, мужем или сыном, - в раздумье проговорил Раджа. - А истина? Солнце-то светит всем и слово Кришны обращено ко всем! Не так ли, почтенный наставник?
   - Бхагават - Гита обращена к Арджуне, Веды - к дважды рожденным. Я не ортодокс и не призываю заливать кипящим маслом уши шудр, кои осмелились услышать Веды. Но есть же какой-то нравственный порог, ниже которого святая заповедь превращается в потаскуху. Представь, о царь, развратника, который слышит о том, как привлеченные звуками Божественной свирели Кришны к нему сбегаются замужние женщины - он же сочтет священнодействие за оправдание своего распутства .
   - Я не могу оспорить твои доводы, святой наставник, - ответил Раджа. - Но мне кажется, что ты напрасно делишь всех людей на изначально способных воспринять Божию истину и неспособных на это. Слово Господне нужно сеять всюду - оно обязательно попадет на плодородную почву в душе каждого, где обязательно прорастет.
   Раджа поклонился столпам мудрости и попросил благословить его в дальний путь.
   Он покинул Падмапуру и вместе с охраной двинулся на север. Как оказалось, история с комедиантами на этом не закончилась. После остановки на ночной привал в ряду строгих воинских палаток Раджа увидел пестрые от заплат шатры актеров. Поскольку с охраной и так двигалось достаточно всякого сброда, Махасена не обратил бы особого внимания на своих случайных спутников, если бы сам руководитель труппы не напросился на поклон к царю.
   Приведенный к лицезрению царской милости лицедей рассыпался в благодарности и просил почтительнейше преподнести своему благодетелю единственно возможный в его теперешнем состоянии дар - почтить Раджу представлением. Раджа в раздумье скривил губы:
   - Я надеюсь, что это будет не тот самый фарс о раса-лиле.
   - Желание Всемилостливейшего для меня закон, но я осмеливаюсь нижайше попросить царя самого составить мнение об этом фарсе.
   - Ты хочешь после посохов послушников испробовать на своей шкуре древки копий моих воинов?
   - Ну посуди сам, могучий царь, как может оскорбить Господа наше представление? Как могут несколько маскоделов, в меру данного им Богом Разума, изображавшие сцену из его земной жизни, унизить того, кого не может унизить никто и ничто? Ты видел грязь на лепестках лотоса? А ведь он, о высокомудрый, вырастает из тины и ила! Господь недоступен любой скверне, он выше всего земного. Ничто земное не может измарать его лотосных стоп - даже наша хула и наши восхваления!
   - Но это не значит, почтенный, что каждый может призывать его всуе, тем паче с низменными намерениями.
   - Ты прав, Величайший, но разве только голод или жажда заставляют нас обращаться к Господу? Конечно же нет. Кришна оставил нам не только песню своих откровений. Земной своей жизнью он заповедал нам правила поведения. Наш долг - смиренное следовать за ними в надежде, что хоть таким путем мы приблизимся к Богу. Он - литейная форма, в которую каждый стремится излить свою душу. Ну, а насколько заполнится форма и насколько точно будут переданы очертания божественных заповедей - судить не нам.
   - Хорошо, лицедей, - промолвил Раджа. - Я посмотрю твой фарс. Но ты никогда и нигде больше не покажешь его. Я понял, чего так боятся брахманы и в следующий раз не смогу спасти тебя.
   - У нас разные взгляды на театральное искусство. Я не любитель монологов, а они никогда не пользуются диалогом.
   Раджа с трудом уразумел о чем идет речь и попросил пояснить.
   - Ты спрашиваешь, великий царь, почему я не считаю общение наставника с учеником, непрерывные вопросы и ответы на них, диалогом? Я отвечу тебе. По сути это скрытый монолог. Тут неважно, кто задает вопросы - ученик или разум учителя показывает ему возможные уточнения или возражения. Таковы их роли, амплуа - наставника и ученика. Один должен вещать, другой внимать. Так вода стремится с высот в низины.
   - Ты выступаешь против естественного хода вещей?
   - А кто тебе сказал, о высокомудрый царь, что это единственно возможное движение. Ведь вода испаряется и устремляется вверх. Так и знания ученика, его вера, должна питать наставника. Иначе он расточит свои духовные богатства и останется нищим, сам не подозревая того, и с видом мудреца будет раскрывать свою опустошенную душу.
   - Значит, учитель, получивший свои знания по парампаре от самого Бога, должен учиться у ученика?
   - Да, хоть мы и рассматриваем сейчас крайний случай.
   - Но чему может научить ученик учителя?
   - А чему может научить одна прошедшая через мириады перерождений душа другую душу? - Всему! Чему может научить шелест ветерка в траве? - Всему! Надо только внимать ветру, надо вслушиваться в диалог душ, которые по сути своей частички всеобщей души, Параматмы. Нет ни умного, ни глупого, нет ни знающего, ни незнающего, нет ни учителя, ни ученика перед истиной. Каждому есть что вложить в строительство лестницы, ведущей к Богу. Но прости, Владыка, скоро наступит час вечерней прохлады - лучшее время для представления и нам нужно готовиться к нему. Если ты пожелаешь, мы позже продолжим нашу беседу. Да, если на то будет свое согласие, я сообщу тебе самое главное, что мне удалось услышать во вселенском Диалоге.
   Раджа милостиво отпустил руководителя труппы и стал коротать время в ожидании начала фарса. Точнее, сам фарс интересовал его мало, он был заранее уверен, что увидит нечто грубое и пошлое, потакающее низменным вкусам солдатни, но вот продолжения разговора со старым актером он ожидал с нетерпением.
   После вечерней поверки глашатаи созвали всех желающих на поляну под огромным баньяном.
   Полукруг костров освещал расчищенную площадку. В тени, расползшейся из-под древесных стволов, скрывались повозки комедиантов. Возле царского помоста брахманы свиты усердно разводили еще один костер, дабы пламенем его очищать слух и зрение царя от лицезрения кривляющихся низкорожденных. Тысяченачальник вполголоса сообщил, что после окончания представления их всех ожидает обряд очищения. Встретившись с непреклонным взором своего родового жреца, Раджа не рискнул прекословить. Удобно устроившись на седалище, он хлопнул в ладоши.
   На хлопок эхом откликнулся всплеск мелодии. Невидимые музыканты заиграли на винах.
   В круге света в почтительном поклоне застыл руководитель труппы. Он начал декламировать "Шримад - Бхагаватам".
   Под их напев из темноты выступил актер в желтом одеянии и павлиньим пером в пучке волос. Он изображал Кришну, лукавого и проказливого пастушка. Мягко ступая, он показал, что идет по усыпанному цветами берегу Джамны, телодвижениями он изобразил вечернюю прохладу и ласковый душистый ветерок. С милой усмешкой он поднес к губам свирель - и ее мелодия вплелась в струнный звон вины. Он со смехом закружился на поляне, словно увертывая от тянущихся к нему в любовном исступлении лиан и ветвей деревьев.
   Девушка в прозрачных одеяниях - Джамна - волнообразно опустилась пред ним, полосы ткани в ее руках заплескались по всей поляне. Ее волосы в нитях жемчуга черной блестящей волной укутали стопы Кришны. Молодой проказник с веселым смехом позволял ласкать ей свои ноги. Он дразнил Джамну, то внушая ей надежду, то охладевая к ней, а бедная богиня молила как о величайшей милости позволить лишь прикоснуться к лотосовым стопам Всепривлекающего.
   Но вот на сцену выступили другие участницы хоровода. Их волосы рассыпались, одежда была в соблазнительном беспорядке. Одна за другой шагом испуганной газели вступали они круг света. Еще в полумраке их украшения тревожно звенели и вспыхивали отблеском пламени при резких движениях. Они боролись, отталкивая от себя мужей, отцов, плачущих детей - и все из-за того, что Тот, кто был прекрасней всех, призывал их к себе. Но вот они у места свидания. Радостно всплеснув руками, простодушные пастушки опускаются на землю, они целуют пыль, которую попирают ноги Кришны, они благодарят берег Джамны за то, что она приютила их. Актер - Кришна милостиво поднимает их и приглашает принять участие в танце.
   Раджа мало-помалу, даже против своей воли, оказался разумом вовлеченным в этой действо. Сперва он поражался мастерством актера, совершенно неожиданным для бродячего комедианта. Искусством своим он вызывал впечатление, будто каждая из пастушек вовлечена в его объятия - и словно изнемогающие от страсти девушки подыгрывали ему. В то же время он казался необычайно одиноким. В одиночестве вел он свой танец. Все подчинялось его мелодии хоровода, но не он сам, творец его.
   Плясунья умирала от вожделения. И вот рука актера - Кришны опустилась на ее голову, скользнула вниз по телу. Дрожь наслаждения сопровождала это движение. Но не истома завладела ею, напротив, даже не утолила ее жажду. Она не переставая кружилась вокруг Кришны, желая завладеть им всем. Легкая ткань обвивала смеющегося актера, а он со смехом, с легкостью, выскальзывал из сладостного плена.
   Зрители забыли про все на свете. Только двое танцоров существовали для них в этом мире. Уже не только сладострастье будили они, умело возбуждая оное искусными позами и обещающими мановениями: неутолимое желание женщины, жаждущей быть любимой; муки души, трепещущей в надежде обрести счастье в объятиях Бога; вечная тревога потери этого счастья и стремление хоть как-то удержать при себе Божию любовь; и понимание, что любовь и благосклонность Кришны ничем в сущности не заслужена и вряд ли вообще может быть заслужена человеком, погрязшим в делах и заботах материального мира - и в конце концов никогда не умирающая надежда на милость Кришны - все это и многое другое сплеталось в рисунке танца.
   Никто не заметил, как упала на землю ночь, когда затих лагерь. Никто не мог сказать, сколько времени длилось представление. А есть ли у раса-лилы вообще начало и положен ли ей вообще предел? День Брахмы - миллионы людских лет - длится этот танец, в котором кружатся Кришна и влюбленные в Него души. Исчезни Земля - он повторится на другой планете, исчезни Вселенная - в другом, неведомом нам пространстве сойдутся в хороводе Бог и Его бхакты. И пока живет в сердцах людей любовь к Кришне в нескончаемом хороводе будут кружить бхакты.
   Громкий хохот оторвал Раджу от созерцания танца. Тела в мельтешении пламени сплетались в самых немыслимых сочетаниях, не позволяемых природой, но вызываемых к жизни человеческим изыском. Воины, бравые не только на поле брани, обменивались смачными замечаниями и ржаньем своим требовали превзойти не только правила приличия, но и законы естества. Придворные стояли с окаменевшими лицами.
   Стихла музыка. Актеры склонились в поклоне. Руководитель труппы поймал взгляд Раджи и указал на актера - Кришну. Тот стоял недвижим и бесстрастен, точно не он танцевал сейчас полночи, точно прекрасные женщины не ласкали его взглядами и телодвижениями. При этом старый актер как-то странно ухмыльнулся и подал знак своим идти в длинный шатер для омовения. Он сам зашел последним и задернул за собой полог.
   - Похабщина, - коротко высказался родовой жрец. - Я бы определил это как святотатство, да что может быть святого у актеров? Не их, а нас, дваждырожденных, лишат боги милости только за то, что мы смотрели подобное представление.
   - Каждый служит Кришне по-своему, - примирительно сказал законник Сугрива. - Кто молитвами, кто мечом, кто землепашеством, а они - вот так. Впрочем, весьма грубо и развратно.
   Раджа молчал. Подождав довольно времени, чтобы руководитель труппы смог смыть грим и переоблачиться, он послал за ним.
   Посыльный вернулся и с недоумением доложил:
   - Шатер пусть, о царь, нет ни повозок, ни актеров!
   Тысяченачальник первым пришел в себя и зычным криком призвал стражу к ответу. Перекличка часовых прокатилась по лагерю и затихла в дали.
   Никто: ни ближняя охрана, кольцом оградившая место представления, ни часовые, обходящие стан - никто не видел актеров.
   Побледневший тысяченачальник сорвал с перевязи меч и протянул его Радже:
   - Убей меня, владыка, кровью смой позор. Если по стану незамеченными могут пройти десяток повозок, никем не замеченные, то что же другое заслуживает стража и военноначальники. Начни с меня свой суд, владыка!
   Раджа, не глядя, отвел меч и сошел с помоста. На ходу он приказал прекратить розыск и не взыскивать с виновных.
   Старый актер все-таки передал ему свое главное.
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ ХИМАВАТ И ШАКАДВИПА
   Глава 1. Аскет с Трех Вершин
   Еще в Арьяварте до Раджи доходили слухи об отшельнике необычайной духовной мощи, химаватском аскете. Рассказы один чудесного другого припоминались Радже, когда пред ним предстал проводник и вызвался проводить Великого к обители у Трех Вершин. Махасена тут же решил отправиться за благословениями и, буде возможно, испросить пророчества. Свита без восторга восприняла подобную новость, но, справедливо рассудив, что раджа способен отправиться туда в одиночку, распоряжением тысяченачальника тут же был составлен караван под надлежащей охраной.
   На третий день пути караван достиг склонов горы Трех Вершин. В седловине меж двумя пиками мерцал огонь.
   - Там, о Великий, жилище отшельника. Огонь горит у входа в пещеру на площадке шириной в три шага, - объяснил проводник. - Прошу оказать милость: позволить мне не подниматься наверх. По слухам человека грешного, дерзнувшего обеспокоить садху, ждет несчастье. Я не хочу осквернять смрадом своих прегрешений аромат святой обители.
   Под тем же предлогом от рискованного путешествия наверх отказались и придворные.
   Раджа в одиночку ступил на заросшую тропинку. Редко кто в последние годы поднимался по ней, сам же святой отшельник лишь раз весенней порой бестрепетно смял распустившиеся цветы по пути наверх. У каменного завала исчезли последние приметы былой тропы, которые лишь взгляд охотника опознавал в зеленом покрове горных лугов. Дальше Раджа карабкался вверх по скальным выступам, обдирая кожу об острые обломки и ломая ногти об твердую поверхность камней.
   Раджа старательно читал соответствующие случаю молитвы, но все чаще на ум приходила поговорка, рожденная в царстве Химавата: спутник в горах подобен слезинке на реснице - стоит моргнуть и...
   После нескольких часов сила ушла из оцепеневших мышц, оставив беспомощное тело втиснутым в узкую расселину на высоте тысячи саженей над пропастью. Даже долгий отдых и дыхательные асаны не наполнили былым ощущением крепости стан Раджи.
   И тогда Раджа впервые решил просить помощи от человека. Он возопил к облитым снежным сиянием пикам:
   - Святой отец! К тебе взываю я о помощи! Я, многогрешный, осмелившийся лицезреть тебя. Спаси меня, свет истины!
   Долго кричал он безмолвным вершинам и чертящим круги стервятникам.
   Вдруг ровный напор ветра, сопровождавший одобрительным шелестом Раджу на всем его пути, сменился сильным неожиданным вихрем. Восседая в недвижной позе в закручивающихся облачных полосах мимо изумленного Раджи возносился обнаженный, иссохший до остова человек с тусклым взором. Вихрь навалился на беспомощного человека, с легкостью оторвал от скалы и завертел в своей бешенной пляске, закружил облако, неосторожно спустившееся к Трем Вершинам, взмел снежный покров со склонов. В хрустальном плаще из дождевых струй, в уборе из сверкающего снега - Вихрь был великолепен. Он то падал в ущелья, то взмывал к фиолетовым небесам под ликующий рев расщелин и барабанный рев камнепада. Младшие ветры стеклись на гульбище из своих убежищ и дружно поддержали пляску - кто с разбегу, как в гонг, ударял в каменную стену, кто на разные лады скрипел стволами деревьев, а самые маленькие - перебирали ветви и стебли как струны вины. И любопытная лавина, спустившись с вершин, гул свой вплела в дикую музыку хребтов. Даже горы - отшельники благосклонно качнули главами, разметав снежные космы, невольно подчиняясь резвости Вихря.
   Иссохший человек приподнял веки - и все стихло.
   Ветры попрятались в свои убежища, туча с облегчением устремилась вверх, к своему уходящему стаду, а проказник - Вихрь бережно опустил отшельника на площадку, сноровисто швырнул хворост в костер и смиренно затих где-то внизу. Раджа, не зная как, очутился на площадке и всеми конечностями вцепился в камень, чувствуя в ужасе как земные хребты, корнями уходящие в невообразимую глубину, качаются щепками на волнах.
   Солнечную колесницу уже распрягли в горных чертогах и последние отблески огней тех дворцов гасли на вершинах - только тогда Раджа почувствовал в себе силы перебраться к костру. Отшельник с Трех Вершин восседал на самом краю площадки - совершенно обнаженный, несмотря на леденящий холод, веющий со склонов вместе со снежной пылью. Раджа почтительно сложил ладони, не решаясь даже вздохом обеспокоить отшельника.
   Звезды величаво совершали свой оборот, обходом своим почитая Господа. Зачарованный сим движением, которое впервые так явственно предстало пред ним, Раджа не замечал, как истекали в вечность часы его жизни, как горели ледяным пламенем горные вершины в свете луны, как истаял огонь костра.
   Много часов спустя отшельник отвернулся от небосвода и недовольно закричал:
   - Где этот бездельник? Почему заснул мой собеседник Огонь?
   Вихрь - ученик заворочался под уступом, вытащил оттуда дрова и принялся усердно раздувать пламя. Отшельник обвел взглядом площадку и без всякого удивления заметил Раджу:
   - Благодаря тебя, святой отец, за мое спасение, - закоченевшими губами едва выговорил Раджа.
   - Спасение? - невежливо перебил старец. - О чем ты толкуешь, живой человек?
   Было видно, что он давно не разговаривал с людьми, его голос от крика снижался до шепота, вместо слов часто проскальзывали звуки, напоминающие шум ветра, шелест падающего снега, треск дерева.
   - Я не видел тебя, - резко оборвал он рассказ Раджи. - И слуга мой не так воспитан, чтобы отбирать законную добычу у смерти. К чему вмешиваться в естественный ход вещей?
   - Но позволь, святой отец, - удивился Раджа. - Неужели бы ты сбросил меня с обрыва как камень?
   - Да! - без колебаний ответил отшельник. - Даже будь у меня выбор, что спросить: тебя или камень, я бы остановился на тебе. Какой прок от камня? А вот твое тело послужило бы почвой для целого дерева.
   Раджа совершенно перестал понимать рассуждения подвижника и лишь вяло оскорбился: неужели перед Богом ценность человека или камня в горах равна?
   - Да! - услышал он безмятежный ответ. - Ибо какая есть разница: ты болтаешь, а камень нет. Хорошо. Но очутись ты внизу, ты бы уже молчал как камень. Падали бы вы оба одинаково. Рассуди сам, чем ты отличаешься от камня, если вас ждет один и тот же конец, если только краткое мгновение ты умеешь двигаться, говорить, мыслить.
   Раджа решил отойти подальше и от края площадки и от разговора о камне из опасения, что отшельник заставит его примером подтвердить справедливость своих рассуждений. Вкратце поведав о своем обете, он попросил предсказать, насколько удачным окажется его предприятие и вновь вызвал изумление старца:
   - Как? Ты, целую ночь проведший со звездами, так ничего и не узнал? Совсем ничего? И ты еще смеешь называть себя мыслящим существом?
   - Но наука звездочтения сложна, а я к тому же подвизался в другой области...
   - Смотри, над тобой смеется мой друг Ручей. Если бы ты знал, как много поведали мне светила! В эту ночь я получил послание звездным лучом от Духа Арундхати, в котором он поведал мне о звездных островах, настолько необычайных, что на человеческом языке нет ни одного слова, способного описать тамошние чудеса. Силой же своей мысли я послал ему описание нашей песчинки. Он получил эту весть через 37 тысячелетий. Я попросил его не задерживаться с ответом.
   Потрясенный Раджа даже не осмелился спросить, каким образом отшельник собирается дожить до этого времени.
   - И все же, святой отец, я смиренно ожидаю истолкования расклада созвездий.
   - Слушай, ты лучше молчи. С каждым словом ты кажешься мне все глупее и глупее. Горы свидетели, что камень умнее тебя, он хоть молчит, не выставляя свое невежество. Ты в самом деле считаешь, что скопления звезд, каждая из которых больше Солнца, Земли и Луны вместе взятых, разливающие свет на мириады обитаемых миров, существуют только для того, чтобы предсказать блохе перепрыгнет ли она с одного волоска на другой и сколько она вообще просуществует. Обдумай свой вопрос - и ты сам не задашь его!
   Тут он на глазах Раджи принялся отправлять естественные надобности и, подтершись голышом, продолжал:
   - Да, он есть, этот величайший закон, связующий все со всем и во всем в этой Вселенной. Луч самой далекой звезды проникает беспрепятственно в глубь земли и от этого семени рождается алмаз. Влияние самой маленькой песчинки ничтожно мало, но силовое поле от нее все же на неисчислимо малую величину меняет ход самой далекой звезды. И так везде, и так во всем. Постигший этот закон знает все, его знание совершенно, так как этот Закон не знает исключений. Я знаю все: как лягут кости при игре, когда хвостатая звезда упадет на Землю, какое море плескалось на месте Трех Вершин, какие царства возвысятся через тысячелетия. На мгновение задумавшись, я мог бы предсказать тебе твое будущее, но... мне скучно с тобой;
   - Что же касается предсказаний, живой человек, то открой наконец-то свои духовные очи, учись постигать Внутреннее за пеленой Внешнего. И тогда ты сможешь предсказать, что ждет державу в будущем даже по полету мотылька, ибо и ему ведомо об этом, но умишком своим даже не в состоянии помыслить о таких вещах.
   Тут Ручей и Огонь оживленно заговорили о чем-то и отшельник вмешался в их спор, приводя свои доводы на наречии каждого.
   Раджа был настолько оглушен услышанным, что долгое время просидел безмолвно. Если старец прав, то истина не предстанет пред ним как лотос из глубин вод. Истину надо взрастить в себе. Истина содержится во всем, она разлита поровну по всей вселенной, каждая частичка материи содержит соразмерную частичку истины и, действительно, мотылек может знать о судьбе царства, но к чему это мотыльку, если на закате его жизни положен предел.
   Что ж тогда говорить о человеке, кладези мысли и знания. Достаточно вычерпать самого себя - ты будешь знать все обо всем. Неужели его путешествие - бесполезная трата времени и сил? Ведь давно уже в Серединной империи прозвучало: "Дальше всех путешествовал тот, кто никогда не покидал своего двора".
   Насмешкой представлялась сейчас Радже мысль о пути на север. Гордыня вела его в ловушку, но милостью Божией он наконец-то на верном пути.
   Дождавшись окончания спора, он вновь обратился к отшельнику:
   - Святой отец, воистину ты - свет истины. Пусть же твое сияние хотя бы коснется мрака моей души. Соверши надо мной обряд упанаямы и посвяти меня в свои ученики.
   Старец одним взглядом обозрел всю сущность Раджи.
   - Да будет так! - молвил он. - Из всех людишек, встретившихся мне до сих пор, ты - единственный, кто разумом возвысился над травой, да и страсть твоя к знаниям не замутнена алчностью.
   - Сперва я поведаю о себе. Не стоит говорить о моих родителях, где я родился и рос, где обучался. Не стоит повествовать о ненужных вещах. Они относятся к телу, я уже говорю о странствиях разума. Не стоит говорить о моих поисках истины - они поначалу были бесцельны, долги и утомительны. Я исходил весь земной круг: не было святилищ во славе, где бы я не преклонялся в сонме народа, и совсем заброшенных, покрытых прахом, где бы я не оставлял свои следы. Повсюду заклятьями и силой мысли я вызывал идолов на прения. Их сущности, оболочкой которых являлись статуи - мурти, приходили на мой зов и возвещали о себе. Но все они, и существовавшие с допотопных времен, и едва народившиеся божества, представляли лишь одну из граней истины. Истинный же свет, преломившийся миллионом обликов в алмазе бытия, был по-прежнему скрыт от меня;
   - Тогда я решил не бродить по пустыне в поисках родника, а самому углубиться в почву в поисках влаги. На том месте, где по моему мнению ближе всего к поверхности находился уровень грунтовых вод, я принялся за колодец. Не буду говорить тебе, сколько времени провел я в самопознании, но за это время дерево, под которым я сидел, высохло и рухнуло, причем я, странствуя по глубинам своего разума, не обратил на это внимания. Наконец настал момент, когда я вычерпал колодец своего разума до дна и смог непосредственно соприкоснуться с океаном истины, подспудно питающем нас;
   - Вот тогда-то я прозрел. Я с трудом открыл глаза, веки мои срослись и заросли плющом, и какая же странная картина предстала мне! Вокруг меня простирались живописные луга в весеннем цветении, но я явственно видел, как все цветущее несет в себе семена увядания, как все живое неуклонно движется к смерти. Прозревая дальше и глубже, я видел, как выплеснувшийся на Землю поток жизни неизбежно иссякает, ибо каждая частичка жизни за свое существование платит своей сутью - энергией, которая бесследно исчезает в пространстве. Солнце возмещает естественную убыль, но вечно ли само Солнце?
   - Тогда я понял:
   - Жизнь - ложна.
   - Смерть - истина.
   - Жизнь кончается смертью, но жизнь никогда не начинается смертью.
   - Но Господь в милости своей неужели не поддерживает созданную им же жизнь? - в волнении спросил Раджа.
   - А он есть? - вопросом ответил отшельник. - Имей этот мир Творца, он с самого начала был бы настолько совершенен, что не знал бы стремления и движения. Где ты видел кукловода, который позволял бы куклам поносить себя? Создателя, по сути своей представляющего Совершенное Добро, но создающего Всесильное Зло и терпящего от него унижение?
   - Осмотрись вокруг и ты увидишь: каждое деяние - грех. Каждое существо просто не имеет выбора между добром и злом. Чтобы просто существовать оно вынуждено непрерывно грешить. Ты сыт, но чью жизнь ты погубил ради своего насыщения? Ах, ты не питаешься мясом! Тогда ответствуй, чем отлично растение от животного, если и в то и в другое вселяются души умерших. Ты сыт - значит голоден другой, ты одет - значит другой испытывает холод. Да, это так, ибо не беспредельны возможности этого мира и только сильнейший способен вырвать потребное у слабейшего;
   - Даже рождением своим ты обрекаешь на смерть родителей. Природа в мудрости своей питает и опекает только то, что способно продолжить свой род. Произведшие потомство природе безразличны и тем самым угнетаются к гибели. Грязь низменного мира почти не коснулась тебя, но не слишком ли много преступлений Божьих заповедей даже на самых святых!
   - Обдумай это и ответь: возможно ли такое, что Создатель сам заранее обрекает созданное собою же на отторжение от своего лика во тьму внешнюю и греховную?
   - Я же, познавший все механику существования мира, заявляю тебе: мир этот не имеет ни начала , ни конца, он ни создан и не может быть уничтожен, в н нем нет смысла, но нет и бессмыслицы. А законы, управляющие им - суть силы сцепления, притяжения и отталкивания. И естественное состояние этого мира - пустота, хаос. Лишь изредка случайным сочетанием обстоятельств после неисчислимого множества возникающих комбинаций в нем появляются планеты, а иногда и жизнь в ее разных видах. Но материальные тела и души смертны, хоть и по-разному. Но имя всему, что нас окружает - пустота, смерть.
   - Как страшно, - промолвил Раджа. - Как страшно и бессмысленно жить в таком мире.
   - А я и не живу, - отозвался отшельник. - Я умер в тот миг, когда познал это. То, что ты видишь перед собой - тело, которое так же легко воссоздать, как женщине соткать одежду. Смотри же бестрепетно как пройдет твое посвящение в ученики. От тебя не останется ничего, чтобы отдавало живым духом. Лишь состоя из первоэлементов, ты сможешь сопротивляться смерти.
   И отшельник бросился в костер. Пламя мгновенно прожгло высохшее тело. А отшельник продолжал кричать.
   - Через несколько мгновений от меня останется только пепел. Но для существа, постигшего из каких первоэлементов все состоит, это не страшно. Ручей и Костер одолжат мне необходимое количество воды и огня, ученик Вихрь принесет немного земли и скрутит воздух в воздушные каналы, а всепроникающий эфир и так присутствует везде. Из получившегося зародыша отделятся познающие органы, разум и осознание "Я", да еще пять грубых элементов, составляющих плоть. Моему разуму останется расположить их в правильном порядке. Смотри и готовься к своему возрождению в гибели.
   Огонь полностью укутал тело отшельника. Раджа, не в силах что-то предпринять, как зачарованный смотрел в костер. Тот жадно колыхал язычками пламени, в предвкушении новой жертвы.
   Тут кто-то невидимый прикоснулся к радже и шелестящий голос еле внятно произнес:
   - Не бойся, это я, Вихрь, ученик отшельника, сын эфирного потока. Моя служба не тягостна мне и мне открылось многое. Скоро я постигну Великий Закон. Но этот путь не для тебя, я чувствую, как твое тело отвергает уничтожение, разум - смерть, а душа пустоту. Иди в свой мир, живой человек, я спасу тебя.
   Раджа еле нашел в себе силы согласно кивнуть головой.
   Внезапно площадка вырвалась у него из-под ног и горы опрокинули свои вершины в бездонное небо. Мимо, сливаясь в единый серый поток, проносились склоны. Раджа чувствовал, как трепещут легкие, не выдерживая напор воздуха. Падение плавно сменилось полетом и мягкая зеленая лужайка приняла Раджу в свои объятия. Он на неповинующихся ногах побежал вперед, не ведая куда, лишь бы побольше хребтов и ущелий отделяло бы его от отшельника.
   В беспамятстве набрел он на свой караван.
  
   Глава 2. Ролланг
  
   Славное воинство покинуло пределы Арьяварты и походными колоннами углубилось в дикие ущелья горной страны - царства Химавата. Уже в первые дни Раджа натолкнулся на приключение, столь странное, что даже самые искусные снотолкователи не могли разъяснить его значение.
   Близ входа в туземное селение у низкой ограды из рванного камня лежало тело человека. Черная его кожа туго обтягивала выпирающие скулы и заострившийся нос, являя собой столь знакомый Радже образ смерти. Одежда его представляла обычное для путешествующих смешение туземных и арийских черт. Высохшие до кости пальцы сжимали рукоять всаднического меча, чье длинное лезвие впилось под четвертое ребро. Раджа по привычке представил характер раны: разорванное сталью сердце и обмякшее тряпкой легкое, переполненное в складках смерзшейся кровью.
   Преодолевая приступ тошноты, как ему хотелось думать от бесконечного мельтешения солнечных пятен, он спросил у случившегося поблизости сотника:
   - Что здесь происходит?
   - Дикари хотели выкинуть тело на поле смерти дробителям трупов. Я же приказал оставить тело до появления брахманов: он - арья и ему надлежит быть похороненным по нашим обрядам.
   Раджа склонением головы приветствовал намерение сотника и собрался было продолжить движение, но какое-то непонятное предвестие заставило его еще раз оглядеть труп:
   - Кто это?
   - Я не знаю. Он вытаял из глыбы льда вон в той реке. Не то важно, но вот что удивительно: смотри, о царь, как верно направлен удар. Убить себя можно тысячью способов, легкую смерть можно достичь, вскрыв себе вены, мгновенно умереть от прокола яремной вены, трусу можно броситься с горы. Здесь же мы видим совсем иное - человек твердо и покойно убил себя.
   - Бывает, что смерть кажется лучшим выходом, чем влачение существования...
   - Нет, государь мой, не боль, не несчастье, не умаленная честь повинны в случившемся: от них мутнеет разум и дрожь одолевает руки. Посмотри же: таким ударом не погнушался бы любой из нас, А ведь он убил себя длинным мечом, что было весьма неудобно.
   - Я хотел бы расследовать это дело, - решительно заявил раджа.
   - Боюсь, что единственными свидетелями по этому делу пройдут стервятники. Жаль только, что я не смогу привести их к присяге для соблюдения всех правил судопроизводства, - с насмешкой молвил законник. - Прошу тебя, царь, оставь этого несчастного и продолжим путь. Если, как прошлую ночь, мы проведем под снегопадом, то наверняка будем его товарищами по полю смерти.
   - Да, ты прав. Горы сохранят свою тайну навеки.
   Они продолжили подъем. Пока они стояли у трупа, выглянувшее солнце растопило корку льда и под копытами коней тропа превратилась в глиняное месиво, по которому медленно пробирались конные сотни.
   - Подальше от обрыва! - кричали военноначальники. - Под грязью скрывается лед. Берегите коней, а то они соскользнут в ущелье и дальше мы поедем друг на друге.
   Обляпанная грязью бронированная колонна тем не менее ползла вверх, то показываясь в разрывах тумана в глубине ущелья, поблескивала в солнечных лучах в прорехах облаков посередине, а вверху она уже терялась в белесых снеговых тучах.
   - Придется спускаться в ущелье, - решил дежурный тысяченачальник. - Головные доберутся до заставы на перевале, а все остальные заночуют здесь.
   - К утру ветер высушит дорогу и мы быстро догоним голову отряда, - поддержала его предложение свита.
   Спускаясь в селение, Раджа увидел труп на прежнем месте, да еще под охраной. Впрочем, охраняли не его, а какого-то плосколицего человечка в странном халате с большим мешком.
   Давешний сотник поспешил с разъяснениями. По его словам выходило, что мертвого можно оживить на время усилиями местного шамана, коего сей доблестный воин для угождения государя самолично поймал в самой страшной пещере на поле смерти.
   По мнению Раджи шаман больше походил на плутоватого деревенского знахаря, годного только для пользования простодушных туземок. Он остался скорее для поощрения рвения сотника, да и то до приготовления ужина, хотя и это было подвигом с его стороны после целого дня восхождения.
   Раджа спрятался от ветра за оградой. Рядом с ним присели два брахмана, тут же затеявшие спор о природе возможного воскрешения. Под их бормотание и теплый кизячный дым он незаметно задремал, чутко, по старой походной привычке чуть смежив веки.
   Раджа очнулся от внезапной тишины - быстрее, чем от рева полковой трубы...
   Охрана исчезла... Вообще, рядом с собой он увидел только шамана, да в нескольких шагах от себя корчился труп. Тело изогнулось дугой, но страшнее всего было то, что руки, управляемые памятью последнего посыла мышц, продолжали погружать меч в грудь.
   - Ты хотел говорить, он - говорить! - потребовал шаман.
   Его лоснящееся от жира и грязи лицо было издевательски спокойным.
   - Кто ты? - вопросил Раджа, решив не разбираться, что происходит, с кем он говорит и что хочет узнать.
   - Говорить громко! - выкрикнул шаман и Раджа повысил голос.
   Труп уже стоял на четвереньках, делая попытки приподняться.
   - Голова - лед, все - лед, греть - греть! - распоряжался шаман.
   Жар костра делал свое дело, отогревая ледяное тело. В волосах и на одежде заблестела вода, по лезвию меча потекло что-то темное. Из смерзшихся внутренностей к голосовым связкам проник воздух и они зазвенели - зашелестели:
   - Я - Вишнудаса, сын Каушики, брахман знатного рода. Кто вопрошает меня и где я?
   Иссохшая кожа на веках лопнула при попытке поднять их и два куска льда слепо уставились в мир.
   - Что заставило тебя убить себя? Кто виноват в этом? Скажи и если причиной тому человек, то моя царская власть и закон обратятся к нему возмездием!
   - Я убил зло в пещере зеркал... - вот все, что уловил Раджа из бессвязного шелестения и бормотания. Последние остатки воздуха вышли из легких и труп Критавармана далее оставался безмолвным.
   - Я мочь делать пляску мертвый, мочь дать копье и он убивать для господина. Стоит пять золотых, - сказал шаман.
   Раджа дико оглянулся. Когда до него дошел смысл предложения, он только махнул рукой, призывая скорее прекратить мучения несчастного. Шаман пожал плечами, неторопливо подошел к раскачивающемуся трупу и ткнул жезлом в голову. Содрогания в последний раз заставили забиться тело и оставили его навсегда.
   Шаман принялся собирать свои принадлежности и стирать с земли странные знаки.
   Яркий свет факелов залил маленький дворик и обнажившая оружие свита окружила Раджу.
   - Что здесь происходит? - рявкнул тысяченачальник При виде мирно лежащего трупа он немного успокоился, от позорно сбежавшей охраны ему было ведомо только о чудодейственном оживлении мертвеца.
   Раджу засыпали вопросами. На его счастье служилый из приказа Горного края важно разъяснил, что такое иногда происходит в здешних краях, что оживших мертвецов именуют роллангами и очень боятся, поскольку те с лютостью набрасываются на живых. Тысяченачальник столь выразительно глянул на сотника, что тот счел за благо для себя исчезнуть.
   - Где этот колдун? Посмотрим, сможет ли он оживить сам себя! - взревел тысяченачальник, выхватывая меч.
   Шаман хладнокровно наблюдал за суматохой. Он не проявил беспокойства даже при виде вставших подле него воинов с копьями наперевес.
   - Постойте! - голос Раджи с легкостью перекрыл гам. - Оставьте его в покое. Мне нужно допросить его. Узнайте, что он знает про пещеру зеркал?
   Толмачи окружили шамана и наперебой принялись задавать ему вопросы.
   - Государь! - тысяченачальник склонился пред Раджой. - Не соблаговолит ли царь вкусить недостойную его трапезу, чью скудость извиняет лишь дикость этих мест?
   - Я уйду не раньше, чем получу ответ.
   - Но, царь...
   - Что? Я вижу преступление и, не обрушив возмездия на виновного в нем, должен идти трапезовать? А после вечерних обрядов с ублаготворенной совестью предаться сну? На что мне тогда царская власть и титул? Если ты можешь пройти мимо преступлений - смени меч на посох пастуха!
   - Нет, царь, кшатрийская честь не угасла по мне. Клянусь, я отправлюсь по указаниям проклятого колдуна и, человек ли, демон ли, творит там злодеяния - он узнает, что такое закон Владыки Вселенной!
   Раджа шагнул к трупу и вырвал меч из раны:
   - Теперь на мне лежит отмщение за этого несчастного. Меч еще сослужит славную службу своему хозяину. Но я ожидаю итог расспросов!
   Из допроса шамана выяснилось следующее: он не знает, что такое пещера зеркал и где она находится.
   Раджа беспомощно произнес:
   - Но я не мог ошибиться! Я ясно разобрал слова - в них говорилось о пещере зеркал. Спросите еще вот что: часто ли в этой местности люди убивают сами себя?
   Но то ли толмачи не смогли разъяснить шаману, что от него надобно, то ни сам шаман изображал неведение - но ясности допрос по-прежнему не дал.
   Радже вновь напомнили о еде. Свите давно уже надоело стыть на горном ветру и выслушивать россказни деревенского колдуна. Раджа решил оставить разбор до утра, а утром по настоящему притянуть шамана к ответу, и отпустил всех к вечерней трапезе.
   Сам он задержался на короткое время с брахманами - отпевателями пронаблюдать за раскладкой костра. Когда шамана проводили мимо, он чуть слышно сказал:
   - Я жду господина ночь.
   Сказал или просто послышалось?
   Обманув бдительность охраны, Раджа в накидке простого воина пробрался по уснувшему стану к усадьбе деревенского старосты, куда в каменный мешок запихнули шамана. По пути он не мог решить, как объясниться с охраной, да шаман свершил все за него. Трое стражников мирно спали у костра, а сам колдун, Раджа теперь глядел на него с невольным страхом и уважением, коротал время за бормотанием заклинаний у распахнутых ворот. При виде Раджи, не сказав ни слова, он вскинул мешок со своим добром на спину и пустился в путь. Раджа догнал его и молча пошел вслед - сначала по кривым, ведущим в гору улочкам, потом низкими оградами огородов и полей, затем на перекате крохотной речушки хлюпала вода, потом шелестела трава, осыпались камни.
   На Раджу словно наложили чары, он покорно следовал за шаманом, нимало не интересуясь собственной судьбой. Одно он знал точно - эта ночь многое изменит в его жизни. Пугающе близкая полная луна ободряла его, придавала твердость шагам. Раджа счел это за счастливое предзнаменование - прародитель династии был с ним, бог Сома с тревогой взирал на потомка, ободряя и благословляя на подвиги.
  
  
  
   Глава 3. Пещера отражений
   К полуночи, одолев несколько перевалов, они оказались у отвесного края ледника. Стена льда в несколько десятков саженей высотой высилась в густой синей тени склонов. Ручьи выбегали из-под изрытого основания, звонками водопадами падали с гребня, отбрасывая лунный блеск на слоистый коренной лед. Шаман остановился, восстановил дыхание после крутого подъема: долго всматривался затем в беспорядочное расположение темных и светлых пятен среза ледника, потом уверенно ткнул в одно из них.
   Раджа, не раздумывая, начал взбираться по ледяным уступам наверх, хотя, без сомнения, стоило бы поразмыслить о подозрительном проводнике, мрачной пещере или хотя о том, как непрочен подтаявший лед.
   Вход в пещеру скрывала завеса сосулек. Раджа сбил их рукояткой меча и осторожно ступил на скользкое ложе потока, когда-то проточившего себе путь невесть откуда в толще ледника. Луна стояла против устья пещеры, ее пепельный блеск скользил по изгибам стены, многократно преломляясь, освещал путь. Никаких следов, даже запаха тела и пота, обозначавших человечью или звериную засаду - ничего не уловил Раджа в чистом холодном воздухе. Пустота и тишина встречали его за поворотом. Поднятый в боевое положение меч не находил себе добычи.
   Когда проход раздвоился, Раджа остановился в раздумье. Он совершил ошибку - бесконечные блуждания по пещере были на руку его неведомому противнику, имевшему возможность нанести удар в самом выгодном для него месте. Тогда он остановился и долго ждал в серебристой полутьме под звон капели.
   Вскоре он утвердился в мнении, что в пещере не обитает никакое существо из плоти. Оно бы непременно оставило бы свои следы. Что-то другое, незримое и неощутимое угнездилось здесь. Кто-то все же убил здесь несчастного брахмана. Это свидетельствовало о телесном облике безжалостного губителя. Разыгравшееся воображение Раджи нарисовало ему образ чего-то паукообразного, во глубине в тенетах восседавшего и поджидающего очередную жертву. Проклятый шаман ходил в услужниках этого чудовища и препровождал к нему любопытствующих странников. Тьма сгустилась и что-то перекрыло переливы пепельных лучей. Раджа вжался в стенку и выставил перед собой длинный клинок.
   Он прикрыл глаза, чтобы мельтешение пятен не мешали ему обострившимся слухом различать в шорохе и потрескивании льда непонятные звуки, похожие на биение сердца. И вновь тянулось ожидание, в котором сознание Раджи застилали все более чудовищные образы.
   - Кто ты? - неожиданно для себя крикнул он.
   И тьма словно сгустилась и упруго отбросила его крик назад.
   Оглохший Раджа ощутил на плечах обрушивающийся ледяной свод, в мгновение ока он оказался распростертым на полу под обломками.
   - Проклятье тебе, бессовестный губитель! - вне себя от ярости выкрикнул Раджа. - Освободи меня, дай умереть в честном бою! Я никогда не налагал ни на кого узы, а ты... Ты нарушаешь правила боя!
   В не рассуждающей ярости он сделал рывок - и, о чудо! - он освободился из-под навала, окровавив пальцы, нащупал меч.
   Невидимый враг медлил с нанесением удара, что ж, видно в нем сохранялась капля благородства и он давал оправиться противнику.
   Раджа освоился в полутьме и теперь различал смутный облик человека с поднятым мечом. В тиши пещеры громогласно лязгнула сталь. Раджа то обрушивался сверку, то старался достать врага острием, но всякое нападение его тут же сменилось натиском противника. Они оказались равны по силам и умению и теперь только случайность могла перевестись в чью-нибудь сторону исход поединка.
   Чем дольше длился бой, тем яснее вырисовывался облик его противника, странно узнаваемый и внушающий не то, что отвращение, скорее даже омерзение. Он использовал те самые увертки и подлые выпады, о которых Раджа знал, но сам себе не признавался в их знании. Пока ему удавалось отражать все выпады без особого ущерба для себя, но существовал еще один, подлейший прием крутого взмаха, от которого спасения не было, точнее было одно: самому применить его первым. И все-таки Раджа не смог переступить через свою честь и неведомый противник тоже не применил его.
   Злоба мутной волной выплеснулась из глубины души Раджи, затмила взор и разум. Тайные заклятья устрашения всплыли и заполнили собой рассудок. И тут же в набирающем силу призрачном свете его противник принялся корчить устрашающие рожи и с угнетательными жестами принялся выкрикивать заклинания. Меч словно обратился в палицу невообразимой тяжести и Раджа едва мог держать его на весу: туман застлал его взор.
   Прислонившись к стене, Раджа собирал силы для отражения натиска. Все-таки облик противника напоминал ему кого-то, напоминал настолько, что мысль об этом сходстве мешала ему сопротивляться. Отвратительный образ был настолько узнаваем, что оставалось только удивляться, почему до сих пор он не узнал, и в то же время тончайшая преграда препятствовала этому.
   Словно, как утверждали брахманы - снотолкователи, сам сновидец, участвующий в действе сна, не может различить своего облика, хотя твердо знает, что он - это он. Догадка озарила Раджу: так вот она, тайна пещеры зеркал - его противник - он сам, хотя... Раджа с трепетом убедился, что его противник - это он сам, точнее та его часть, что погрязла в грехах и нечестивых желаниях.
   Взор прояснился и многое припомнилось Радже. Слишком многое из того, что он старательно хоронил на дне души в надежде, что только Господу Всемилостливейшему известны они.
   Детские постыдные грехи и плотское опьянение молодости, военные хитрости, не совместимые честью кшатрия и многообразные уловки, допущенные по совету мудрецов вопреки велениям собственной совести. Бесстыдные хмельные красотки и лица тайно умерщвленных родичей, что не по положению своему требовали себе удела и стали тем самым на пути его Закона. Полегшие в пыли дорог вражьи отряды, испившие из отравленных по его приказу колодцев, и лобные места, заваленные членами тел мятежников: чумазые от гари пожарищ дети, коих сбивали в кучу плети надсмотрщиков, в то время как их матерей насиловали его воины по праву победителей - многим согрешил Раджа, утешая свою плоть и гордыню и через многое пришлось переступить ему, в том числе и через свою совесть и честь.
   Пусть этой страшной ценой он спас Арьяварту от ужасов безвластия и беззакония, пусть на крови и пепле воздвиг он свой прекрасный храм поклонения справедливости, благословенный богами - и он, именно он, был единственным, кому был под силу величайший подвиг создания царства Дхармы. Тем страшнее был спрос с него. Пришло время отвечать за все свои преступления и проступки.
   Содрагаясь от отвращения к себе, Раджа приставил острие меча под левую грудь. Длинный всаднический меч не давал расстояния для размаха, даже сейчас, упертый в ребра, рукоять его едва стискивали пальцы.
   Нужно было до последнего мига сознания твердо и с неослабевающей силой пронизать лезвием тело до самого сердца. Торопясь пресечь существование того омерзительного существа, что открылось ему в пещере зеркал, он не думал, сможет ли выдержать долгие мгновения нестерпимой боли, о том, что не плохо бы прибегнуть с последним покаянием к стопам Кришны - нет, он с яростью вонзил в себя меч.
   Боль словно взорвалась в нем изнутри мешком крови и брызги ее кипящим металлом пронизали его тело до последнего волоска. С воплем рухнуло на землю тело его врага. Ослепляющая вспышка перетекла во тьму и где-то впереди лишь брезжил крохотный лучик. Ток боли нес его сквозь нечто узкое вперед и вперед к медленно расплывающемуся в свете отверстию. И снова свет божий обжег ему глаза.
   Без сил скатился он по ледяному косогору к подножию ледника. Ночной ветер и ласковые лучи луны не скоро охладили бурлящую кровь. Все это время шаман суетился вокруг него, то обкуривая дурманящим дымом, то заставляя пить отвратное на вкус пойло.
   Когда же к радже в полной мере вернулось сознание, один лишь вопрос задал он шаману.
   - Ты второй! - слышал он ответ. - До тебя только я вышел из пещеры ледяных зеркал. Остальные... - он махнул рукой в сторону важных грифов, что поколениями поджидали здесь трупы тех, кто не смог вынести отображения своего истинного облика.
  
   Глава 4. Проклятие малой твари
   Шло время и закованные в сталь полки спустились с гор. Потускнели пластины зерцал от снегопадов, кони, отощавшие от бескормицы, едва волочили ноги по бесконечным извилистым дорогам, а пехота давно уже кровавила снег отпечатками босых ног. Акшаухини шла в непроницаемом дыму и смраде, то пылали обочь дороги погребальные костры. Пропахшие трупным смрадом полковые священники едва успевали сопровождать в последний путь умерших, пепел которых предавали горным ручьям в уповании на то, что речушки донесут остатки до священных вод Ганги. Еще больше воинов оставалось в горных деревушках, на попечении лекарей.
   Но акшаухини двигалась все дальше и дальше с неотвратимостью сходящей с гор снежной лавины; но высоко поднимали знаменосцы истрепанные полковые стяги; но шатающиеся от усталости люди строго блюли строй. Изможденные полководцы с гордостью осматривали стройные ряды: потерявшие парадный блеск сотни были могучи как никогда. Ветер крытых первалов отмел мякину от тяжеловесного зерна, теперь только отборными бойцами была полна акшаухини и с этими воинами воистину можно было дойти до пределов земных материков. Радость совершившихся подвигов и братство совместно перенесенных страданий объединяло всех - от оруженосцев до полководцев - сильнее, чем строки устава и страх наказаний. Второй раз за всю историю человечества не крохотный караван, а огромное войско перевалило через владения Химавата. Только величайший воитель легендарных эпох, Арджуна, со своими соратниками свершил подобное ранее. Словно вернулись те невообразимо прекрасные времена и гордыня поднимала голову в сердцах соратников Раджи - не они ли тысячелетия назад вот также бок о бок, у стремян, у колесничных осей, сражались рядом с героями и богами? Не смилостивилась ли беспощадная Карма и не дала ли им всем возможность в новой жизни повторить легендарный подвиг?
   Но если душевный подъем мог каждое утро поднимать оголодавших замерзших людей, то верные спутники их, кони и слоны, уже не могли переносить всех тягот.
   Сотни коней на привалах бились беспомощно при побудке в попытке стать на копыта, а потом, вытянув шеи, долго и жалобно ржали вслед своим хозяевам, коих боевой порядок гнал дальше. Многие не выдерживали и, покинув тайно строй, возвращались обратно к своим боевым товарищам в надежде облегчить их последние страдания. Отряды палачей жестоко карали за нарушение устава и все же таких отступников становилось все больше и больше. Жалость ржой изнутри разъедала остальные ряды акшаухини.
   Немного легче стало в северных предгорьях, где в дополнении к чахлой траве каменистых склонов появился еще один источник продовольствия. Проводники показали, что в норах крохотных зверьков, именуемых пищухами, находится небольшой запас хорошо сохранившегося сена. Поскольку эти зверушки принизали своими ходами все горы, то разорением их селений стало возможным прокормить конные сотни. Всадники не брезговали и самими сеноставцами.
   Раджа по-прежнему неутомимо вышагивал впереди в своем обветшавшем одеянии странника, прикрытый от холода простой накидкой. Запасы на царских кладовых, пищу и прочее имущество он велел передать болящим и с радостью освободился от необходимости изображать из себя царя. Ему было достаточно кореньев и плодов да нескольких глотков ледяной воды, испитой с колен.
   Однажды он заметил на своем пути нечто странное. Бездумно скользнувший по склону впереди взгляд отметил нечто рыжее и шевелящееся и тут же, всмотревшись пристальнее, он увидел крохотных зверьков, выстроившихся на его пути. Самый толстый и важный из них приблизился в Радже и, перевалившись на спину, застыл у самых ног. Раджа невольно рассмеялся такому своеобразному проявлению почтения и бережно поднял зверька в своей ладони.
   - Кто вы? - запищал немедля пищуха, отличный от мыши отсутствием хвоста и округлыми ушками. - Кто- вы, странные существа, то дву-, то четвероногие, но неизменно грозные и прожорливые? Сотни поколений наших мирно обитали здесь. Пусть для других наш край дик и неприютен, но это наша родина. Мы никогда никому не причиняли зла из-за ничтожности своей, напротив, мы привыкли испытывать утеснения от здешних хищников, но никогда еще мы не знали такого всеобщего избиения. Скажите, в чем род наш повинен пред Небом? Укажите на вину нашу - и мы немедля станем на путь истинный. Но вам, посланцам небес, чрезвычайно жестоко и немилосердно карать без объявления приговора!
   - Успокойся, друг мой! - сказал ему Раджа. - Вы ни в чем не провинны пред богами и всех вас ждет награда за вашу богобоязненную жизнь. Так уж было угодно судьбе, чтобы наши пути пересеклись и мы вынуждены в поисках продовольствия пользоваться вашими запасами. Считайте нас своими гостями и примите извинения за причиненные неудобства.
   - Но вы же уничтожаете все подчистую и обрекаете собратьев моих на голодную смерть, даже если им удается избегнуть ваших уловлений. Несправедливо пользоваться нашей беззащитностью и вторить беззаконие по воле своей.
   Раджа не мог не признать справедливость упреков грызуна, но видение, представшее перед ним, слезы муки в печальных глазах изголодавшихся коней - заставило его принять сторону людей.
   - Если можешь, прости нас, несчастный зверек. Но если бы ты знал, какая цель стоит перед нами и какие страдания мы перенесли уже, ты бы проникся величием нашего подвига и счел бы тяготы свои выражением почтительности и восхищения.
   - Но ваш путь - это ваш только путь! Причем здесь мы? - продолжал пищать пищуха. - Пусть нам неведомо озарение, подвигшее вас на великий поход, но мы живем своей жизнью и нам нет нужды менять свое покойное существование на соучастие в ваших героических планах. Еще раз молю тебя, оставь нас в покое, в темноте и невежестве, ибо блажены мы своей темнотой и нищетой и нам не нужен ответ, на который ты насильно исторгаешь нас.
   Раджа со скорбью в сердце был вынужден отказать вождю маленьких сеноставцев.
   Тогда тот завопил во всю мощь своих крохотных легких:
   - Так пусть не будет вам удачи в ваших планах, ежели вы основываете их на несчастье других! Пусть стебли сухой травы превратятся в стальные клинки и прободят чрева ваших коней! Пусть тот, кто прикоснулся к имении убогих сих, пусть даже во имя великой цели - отсечет в безумстве руку свою, пусть сгинет мыслимое свершение ваше, как исчезает мороком здание, воздвигнутое на песке чужих страданий и скрепленное кровью и слезами! Синее Небо! Если прав я, да погибнут пришельцы!
   Высказав это, пищуха в знак устрашения людей заглотнул язык и замер неподвижным комочком в руках Раджи.
   Ответом на зов земных тварей с безоблачных небес раскатился гром и блистающий перун пресек путь акшаухини. В ужасе увидели соратники Раджи как оплавилась до стеклянного блеска от небесного карающего жара кремнистая дорога впереди их.
   - Боги запрещают нам двигаться далее! - завопили брахманы. - Но в чем наша вина?
   Узнав о разговоре с пищухой, они вынесли решение:
   - Коли боги подтвердили справедливость воззвания к ним, то нам для спасения остается одно - возобладать над жертвой ничтожного грызуна и воздвигнуть во умилостивение богов святилище на песке, связанной жертвенной кровью. Ежели мы угодим высшим силам, наше капище стоит, ежели нет - то с обрушением сооруженного рухнут и наши надежды.
   В это мгновение стон пронесся над станом. Поспешно вернувшемуся Радже предстала картина смерти: боевые кони в последних судорогах запутывались бьющимися ногами в излезающих из чрева их внутренностей, слоны стояли на своих столбообразных ногах до последнего мига, когда с вытекающей последней каплей крови их не покидала жизнь, и они бездыханной тушей рушились на камни. В единый миг все было кончено. Охваченные исступлением, воины многообразным оружием отсекали себе руки, прикоснувшиеся к достоянию народа сеноставцев. Мало того, не нашедшие в миг безумия оружия под рукой вцеплялись в нее зубами и звериным способом рвали мышцы и сухожилия, дробили кости.
   Немногие сохранили ясность рассудка. Все они бросились на поспешно расчищенную и освященную площадку, на которой брахманы - зодчие торопливо производили разбивку жертвенника своими шнурами дваждырожденных. Все меньше и меньше воинов толпились у чаемого острова спасения в бушующем море безумия, волны безумства обрушивались на теснящихся в надежде людей и, подхваченные обратным током, оказывались они в стане, куда даже привыкшие к побоищам воины боялись бросить взгляд. Времени не хватало на все необходимые приготовления, поэтому вместо животных жрецы сами отворяли себе жилы во имя кровожаждущих ипостасей Кришны, и кровь эта вместе с песком укладывалась в швы каменной кладки. И Раджа взрезал предплечье, и его алая кровь смешалась с кровью его побратимов по оружию.
   Но вот вознесся жертвенник, и все с трепетом отступили от него. Преисполненный святости жрец подвел к каменному кругу козла и осторожно возложил его. Солнце бросило легковесный свой луч на алтарь и тот беззвучно осел, превратившись в мешанину комьев и камней.
   Раджа подбежал к остолбеневшему жрецу и поднял с колен резника.
   - Моя вина перевесит все наши виновности! Это я завел вас сюда, это мне надлежало пасть под тяжесть проклятья! Так исполни же человечьими руками то, что медлит выполнить Господня длань!
   Впавший в безумство резник занес нож, но - о чудо! - оружие, прежде чем опуститься на отверстую грудь, истаяло под солнечными лучами. Дико завопивший резник исчез в толпе, которая являла собой вид братоубийственной резни. Жрец же шептал странные бессвязные речи:
   - Виновны мы, виновны тем, что следовали за тобой... Ты свят, о царь, тебя ведет полуночная звезда, а мы, погрезшие в грехах, бездумно следовали за тобой, не имея на то благословения своих душ. Видно, все дороги ведут к правде и Богу, но у каждого своя дорога и своя звезда - и не должно смешивать пути и пресекать пути других. Твоя вина, владыка в том, что ты, снабженный запасом добродетели и веры, собрался вести за собой тех, у кого его едва хватит на десяток шагов. Ты виновен в том, что хотел всем добра, но благие заслуги не делятся поровну и каждый тащит на плечах то, что заслужил и никто не избавит его от этой ноши - даже благая цель. Иди себе с миром, не ты погубил нас, а людская гордыня.
  
   Глава 5. Диво
   Даже гибель акшаухини не заставила свернуть Раджу с избранного пути. Недвижная звезда, вокруг которой осуществлялось коловращение небосвода, указывала ему путь. Днем же пылающее солнце обжигало затылок, словно торопило его к далекой цели, к прохладе райских куш. Раджа брел по заброшенным дорогам, то ползущим на склоны, то спускающим к бродам через мелкие речушки. Дикий край все-таки давал достаточно пропитания плодами и кореньями, так что Раджа не был слишком обеспокоены своим одиночеством. Телесное здоровье и ратная выучка позволяли ему надеяться на счастливое окончание паломничества. Вечерами он собирал хворост и устраивался за навалами камней.
   Однажды ночью с далеких хребтов поднялась мгла. Мерцающие звезды одна за другой гасли под напором темноты. Черные крылья настигли луну и застлали ее лик. По ближним отрогам прошумел порыв ветра и его верные спутники, песчаные потоки, зазмеились по склонам. Загудели кремнистые ущелья, трубя о буйстве резвящихся ветров.
   И страшный образ возник на гребне скалы - чернее самой тьмы, ревом перекрывая грохот беснующейся стихии.
   Вскоре задрожала земля под тяжестью ночной громады. Скованный ужасом Раджа смотрел на приближающееся Диво. Только первобытный хаос и мрак могли породить его. Никакое создание, появившееся после творения мира, не обладало такой мощью, такой не растраченной в родовых муках рождения Вселенной энергией в ее первоначале. Мгла и холод затопили все вокруг, в борьбе с ними изнемогал огонь, тщетно пытаясь пылающим мечом поразить врагов.
   Чудовище уселось напротив Раджи, словно растеклось по земле. Глаза его, как зеркало бездонного колодца, смотрели с неизмеримой тоской.
   Раджа нашел в себе силы обратиться к гостю с учтивой речью:
   - Кто ты? Скажи имя свое, сыном какого отца являешься, из какого племени богов или демонов вышел? И что ты ждешь от меня? Еды - я по-братски поделюсь с тобой, тепла - огня хватит на двоих, может ты по обычаю путников на дороге желаешь поведать свою историю - я выслушаю ее. Но ты злоумышленно молчишь. Может, ты желаешь сразиться со мной - что ж, я буду сражаться с тобой.
   Но чудовище молчало, лишь невнятные звуки, подобные шелесту ветра издавала его грудь.
   Раджа продолжал:
   - Что же мучит тебя? Чье заклятье гнетет тебя? Ты одинок - я никогда не слышал о созданиях, подобных тебе. Поделись со мной своей бедой и, может быть, я смогу разделить ее с тобой.
   И снова ни слова в ответ. Осмелившись взглянуть на Диво, Раджа столкнулся с неподвижным взором. Глубина совершенно черных тусклых глаз, на роговице которых отражался огонь, завораживала, наполняя сердце ужасом. Долго длилось то молчание.
   Не в силах вынести ожидание, чувствуя, что его все больше и больше затягивает в неведомые глубины неведомая сила, Раджа вскочил и бросился на Диво. Он желал лишь одного - погибнуть в бою, не дожидаясь смерти кролика в брюхе удава.
   Багрово блеснувшая сталь обрушилась на голову чудовища. Как ни страшен был удар, ночной враг лишь покачнулся. Из его тела медленно нарастал и крепчал рев, пока не заполнил все вокруг плотной колеблющейся массой. Раджа увяз в ней. Ухватившись обеими руками за рукоять меча, он продолжал вонзать лезвие в мощный стан противника. Чудовище поднялось, возвысилось горой над беспомощно барахтающимся человеком. Подобно падающему дереву упал удар огромной длани.
   Костяк воина хрустнул, но выдержал. Полураздавленный Раджа теперь мог только увертываться от новых губительных ударов.
   Пусть мощь чудовища была несоизмеримой, несопоставимой с человеческой, как превосходит силу человека могущество стихии, но кровь раджей Лунной династии, великих ратоборцев, восходила к богу Луны Соме, а через Илу, жену основателя династии, и к богу Солнца Вивасвату. Частичка божественного огня, пронесенная через сотни поколений, помогла их далекому потомку разорвать путы обреченности и броском всего тела загнать мяч по самый крыж в грудь Дива. Сталь не выдержала удара о хребет, изогнувшееся лезвие сломалось со звоном лопнувшей тетивы, из развороченной раны хлынула холодная кровь. Согнувшись под ее потоком, Раджа продолжал полосовать обломком каменные мышцы брюха. Чудище пало на колени в стремлении обхватить врага и, притиснув к груди, расплющить!
   Увернувшись от уловляющих рук, Раджа отпрыгнул в сторону и метнул каменную глыбу прямо в оскаленную морду. За ней последовала вторая, третья... Тело Дива отзывалось глухим мягким звуком на падение камней. Изнемогая от смертельных ран оно порывалось встать и в падении достать своего противника, но вместе с кровью из могучего тела уходили последние силы. Опершись о длинные руки, чудовище приподнялось и, задрав голову к мглистым небесам, взревело в последний раз. Порыв ветра подхватил прощальный крик и возвратил от отрогов рыданием эха.
   Судорога согнула стан чудовища, и мертвее скалы пало оно на содрогнувшуюся землю. Сотрясение почвы сбило Раджу с ног, и милосердное беспамятство освободило его от дальнейших терзаний.
   Под утро, когда холод запустил когти под самое сердце, Раджа пришел в себя. Один только взгляд, брошенный на чудовище, чуть снова не отправил его в беспамятство. С трудом он поднялся и подковылял к поверженному исполину. Огромная лужа крови застыла и подернулась узорами инея: странно, но следы падальщиков не отпечатались на ней. Ни вездесущие шакалы, ни стервятники не осмелились вернуться к месту великого поединка. Впрочем, Раджа с трудом осмыслил сие, единственное, что хотел он - быть как можно дальше отсюда, насколько позволит боль в теле. У затоптанного костра он отыскал свои пожитки, высмотрел за коркой инея обломок меча. Преодолевая затягивающий его вновь ужас, он вонзил меч в груду камней, ставшей курганом его поединщику. Его хватило только на краткую поминальную молитву.
   Несколько дней провел он в чахлой рощице, собачьим обычаем зализывая раны и отдохновением восстанавливая силы.
   Холодными ночами, когда Раджа не мог спать от боли в сокрушенном теле, он вопрошал у далеких хребтов и мерцающих звезд:
   - Что со мной произошло? Почему впервые я не чувствую вкуса победы подобно тому, как больной не чувствует вкуса яств? Спустившаяся в мой стан Победа раньше была для меня самой желанной гостьей. Теперь она снова покорно сидит у моего изголовья, а я не нахожу для нее даже слов приветствия. Что же случилось?
   - Я не нарушил правил вежества. Враг мой неучтивым и злонамеренным поведением принудил меня к бою. Но почему его тоскующий взор преследует мою душу, как пардус оленя? Я чувствую себя виноватым. Да, я чувствую себя трусом, впервые в жизни. Я ощущал себя слабее чудовища, я сравнивал его руки с его могучими дланями, подобным стволам, перевитых жилами как лианами и понимал, что не в силах нанести поражающий удар в честном бою, если не ударю первым. Я не хотел знать, зачем ночь прислала ко мне чудовищного гостя, с самого первого мгновения я боялся его и думал лишь о его смерти. Неужели моя храбрость всего лишь изнанка моей трусости?
  
  
  
   Глава 6. Человек - колокол
   Зловещая Шакадвипа окружала Раджу - злом замысленный и злом же созданный мир, противный человеку. Немногие твари осмелились поселиться здесь, заплатив за это верной службой своему злу. И сколько бы не брел Раджа по бескрайним кремнистым и песчаным отлогам прочь от стены гор, только змей шипение встречало его, только стервятники и шакалы кружили поодаль, бдительно сторожа свою добычу. По ночам они начинали делить свою недалекую уже трапезу, их перебранка будила Раджу, и он пускался в путь при свете багровой луны.
   Раджа держался избранного им еще в Гималаях северного тракта, по которому неторопливые вереницы верблюдов доставляли в Страну Арьев товары из полуночных стран. Но - странное дело! - тракт был в запустении, охранные отряды и прислужники караван-сараев куда-то исчезли, стены строений из самана оплыли и в развалинах ухали совы. Что за бедствие постигло столь оживленный торговый путь, Раджа не ведал.
   Много дней спустя, потеряв счет переходам, Раджа встретил первого человека. Сидевший у развалин сторожевой башни, незнакомец вместо приветствия протянул свой мех с водой. Как ни горька и грязна была эта вода, но Радже она показалась слаще того пития, что вкушал он во славе своей. Опростав половину меха, он с трудом торовался от него и протянул обратно. Туземец сделал жест отстранения, объяснив что драгоценная вода находится неподалеку и нет нужды делить ее по каплям. Изъяснялись они на торговом языке, внятном всем, кто хоть раз вступал на караванный путь. Радость встречи двух людей среди бесконечной пустыни подсластила горечь воды и напитала их лучше горсти сушенных плодов, что составило их более чем скромную трапезу. И как жаждущий не может оторваться от воды прежде чем влага не пропитает все каналы его тела, так и они не могли утолить жажду общения.
   Низкая луна, тускло отливающая медью, больше не вселяла страх в сердце Раджи, и завывания служителей зла казались неопасными, пока они сидели у дотлевающего саксаула и по обычаю путников рассказывали о пережитом ими.
   Вот повесть Даниила:
   - Я родился, друг мой Махасена, очень далеко отсюда, хребты и реки, моря и пустыни отделяют сей край от благословенной Сирии, славящейся плодами земными и плодами рук человеческих. А паче всего моя родина горда обилием богов и вероучений, коим люди служат всем сразу, лишь выбирая соответствующее святилище сообразно обстоятельствам. Но родители мои поклонялись Всемогущему и Единому богу иудеев. Не принадлежа однако к коленям Израилевым и, одновременно с этим, будучи утеснены язычниками, они оставили свою страну и, совокупясь с такими же убоявшимися Бога, основали в здешних краях честную обитель. Божьи заветы сделали они основанием храма и в скором времени расцвела та община и к славе ее потянулись люди как пчелы к распустившимся цветкам. И я, с младенчества окрещенный по святому обряду, оказался по милости Божьей причастен той высокой доле. Не было для меня счастливее того часа, когда в сонме своих сверстников, чистотой юных душ могущих быть уподобленным ангелам, присоединял свой глас к их песнопениям. Голоса наши сливались в чудно звучащую прядь струн, из которых начальник хора мановением перстов извлекал столь сладостные звуки, что всем, отстаивающим службу, казалось, что они, уподобленные голубкам в солнечном потоке, возносятся к небесному престолу. Но большим счастьем одаривали меня часы ночных бдений у завесы скинии. Царившие в храме пустота и тишина были столь велики, что, как мне чудилось, уничтожали немыслимое расстояние между богом и мною. Дыханье Господне мнилось мне;
   - Однажды мне показалось, что свод тишины рушится на меня. От страха я потерял сознание, а вернувшись в полную память, словно выкарабкавшись из-под обломков, обнаружил вокруг себя встревоженных настоятелей. Середь ночи храм был разбужен и сотрясен ударом колокола. Немало удивительного было в том, ибо неведомо здесь литье колокольное и в повозках нашего исхода не нашлось места для Божьего глашатая. Изумление превысило все границы, когда обнаружилось, что именно я был источником звона. Происшествие в тот день осталось без разъяснений;
   - Едва дождавшись урочного часа обыденного уединения, я поспешил на место молитвы, лишь коснулись мои колени пола, а сердце тишины Богоприсутствуенной, как вновь сознание покинуло меня. Видевшие меня ужаснулись, неведомая сила бросала бесчувственное тело о плиты пола, пятная их пеной и кровью, и, покрывая все, победно гремел колокольный звон, уподобляя бренное тело громкозвучной бронзе, а сердце боговдохновенное - билу колокольному;
   - Узревшие сие чудо возблагодарили гласом Господа за чудесное знамение, долженствующее по их мнению подтвердить богоизбранность общины и упрочить завет прежний. Не на долгий час хватило меня, и на ночную прохладу вынесли мое бренное тело;
   - Тот день провел я на ложе - не было члена, не посиневшего от удара о камень, не было кости, не испытавшей сотрясения, но горше того боль терзала мне душу - боль и страх, боль, что я, бывший глашатаем Божьим, снова возвращен в человечье естество, страх, что я навсегда оставлен Господом. Поэтому, несмотря на боль и изнеможение, под вечер направился я вновь к скини. Собравшиеся пресвитеры и почтенные мужи стали свидетелем моего богоисполнения. Потрясенные до глубины души, впали они в экстаз и сердца их бились слитно с моим колоколом, вещая волю Божью и вознося хвалу Ему;
   - О дальнейшем я буду вынужденно краток - дабы не впасть в гордыню. Людская молва на крыльях ветра разнесла весть о чуде по всей стране. Толпы любопытствующих заполнили окрестности обители, многие из них, вняв гласу свыше, провозглашенному мною, принимали святое крещение. Не только днем, но и ночью громом гнева и милости звучал мой колокол, и при свете солнца моя иступленная вера раскачивала билом мое сердце. Пресвитеры радовались моему дару, благословляя на все более ревностное служение;
   - Странная жизнь текла тогда окрест. Днем пустынным были поля, пустыми - улицы, ибо ночами едиными жили мы тогда - ночами единения и слияния с Господином благовестом. Испытав такое хоть раз, никто не хотел возвращаться к опостылевшим мирским заботам. Божие избранничество отвратило нас от всех дел. Но вот смущение начало овладевать мною: опасность чудилась мне в неумолчно звучащем колоколе. Да, тогда уже сутки проводил я в экстазе, исключая время не удовлетворение человеческих потребностей - еды и краткого сна. Меня пугал все увеличивающийся мах колокола. Обратился я со своими опасениями к святым наставникам, но что могли сказать мне они, когда гул священный заглушал слова земные, и сжигающий меня огонь веры пылал в их очах, смотрящих на меня и не видящих меня. Весь народ мой стал единым колоколом, о который исступленно бился я, в короткие мгновения отрезвления пугаясь своей власти, над которой был уже не властен;
   - И вот наконец в своем полужизни-полусне, заполненной гулом и странными видениями, предстало мне, как сорвавшийся колокол в размахе стал крушить все окружающее. На сей раз обморок был длительнее предыдущих. По пробуждении я подумал, что очнулся в другом сне, а очнувшись окончательно - ужаснулся. Все вокруг представляло собой руины. Сон стал явью. В беспамятстве выбрался я из развалин обители. Не встретив ни одной души, бродил я по окрестностям, не узнавая процветающий прежде край. Словно трус земной опрокинул строения и опустошил все. Не ведаю, что было тому виной, но по размышлению все более убеждаюсь, что причиной бедствия стал я. Чудный дар остался при мне, поэтому я не пустился на поиски людей не желая причинить им новое несчастье.
   И так закончил Даниил свою повесть:
   - Не ведаю в чем моя вина, но зло изошло из меня и покрыло страну покрывалом мрака. Видно, моя гордыня, угнездившаяся в глубине души, открыла изменой врата моего града и теперь сам Сатана вошел внутрь с сониом своих приспешников и отдал во власть и кормление этот край. И в том виновен только я.
  
   Глава 7. Рассуждение о путях причинения зла
  
   В горести заломив руки, бросил Даниил слова упрека бесстрастно внимавшим небесам:
   - Ты, Творец всего сущего, взирающий с небес, не чувствуешь ли ты за собой вины в произошедшем? Я впал в гордыню, вообразив себя твоим глашатаем, но не ты ли создатель гордыни? Целая страна под игом запустения, но не Ты ли соблазнил насельников ее видением близости к себе? Ведь это Ты создал и добро и зло! Но к чему Ты мучаешь своих тварей, делая их полем битвы добра и зла? Не равны воинства добра и зла, ведь коли зло идет на приступ, то измена обосновалась в сотне души, измена эта есть необходимость приспособления к условиям существования - Тобой же созданным! Чтобы жить надо грешить. Какой же выход Ты предлагаешь нам, тварям своим? Неисповедимы пути твои, но все они ведут к страданиям!
   Стих крик, но небеса ответствовали молчанием.
   И тогда со словами утешения к Даниилу обратился Раджа:
   - Ответь по совести на вопрос, разве Господом ниспосланы нам все трудности и испытания? Не в нас ли самих их источник?
   - Немало зла творим мы себе сами по собственному неразумению: дерзаем в гордыне на положение, несоизмеримое с нашими возможностями, посягая в алчбе на существование не по честно полученным средствам, после крушения замыслов обращаемся с гневными упреками к горным мирам;
   - Зло причиняют людям лютые звери, свирепые волны уносят с собой прибрежные селения, вулканы заливают лавой все окрест, но разве невинно убиенное животное не получает из рук Кармы новое обличие, чтобы в последующем рождении отомстить своему обидчику? Закланное на жертвенник животное очищается от всех грехов и становится человеком, поднимаясь тем самым на ступеньку выше к познанию Бога. Господь еще может извинить убийство земных тварей ради спасения от голода и холода, если все другие способы борьбы за существование исчерпаны, но смерть зверя во имя ублажения страсти к смерти, к мучению и крови карается беспощадно, и в последующем рождении судьба снова сводит убийцу и убитого, то теперь они уже меняются ролями;
   - И не равна ли в глазах Господа цена жизни человека и самой последней букашки? Ведь все они - Его дети и Он их любящий отец! Но ведь наша Земля, тоже своего рода живое существо! Души умерших вселяются не только в живые создания. Мириады душ колышут океан в его ложе. Как ни отлично их понимание служения богам от нашего, но и они по своему приносят жертвы, и их моления так же угодны Господу. Если мы не возмущаемся принесением животных и людей в жертву богам и идеям, то как мы можем протестовать против такого поклонения океана и земли?
   - И Земля и Океан, питающие все сущее, нуждаются в пище для продолжения своей деятельности во благо всех тварей. Не только человеческие тела, разложенные на составляющие, питают почву и дно морей. Души умерших тоже вовлекаются в деятельность стихий, служащих всей вселенной;
   - Так ли уж ужасно стать духом волны, баюкающей в своей утробе тучные рыбьи стада? Подняться в небеса и оплодотворить дождем изнемогающее от жажды поле? В теплой земле направлять токи вод и движение корней злаков? Подняться нивой на радость земледельцу и снова вернуться в мир движущихся тварей?
   - Разве эта судьба ниже положения Владыки Мира? Ведь это удел одного из слуг чудесно устроенного Богом мира!
   Со смирением выслушал Даниил увещевания раджи, но не умалилась в нем гордыня и вновь приступил он с упреками к небу:
   - Пусть я заблуждался в том, что считал зло приходящим извне, но все-таки как появилось оно в замысле Божьем! Кто и по чьей воле воплотил его в жизнь? Если это Сатана, то пусть предстанет пред нами и свидетельствует по этому делу!
   Прежде чем Раджа смог удержать Даниила от подобного кощунства громом прогремел глас свыше:
   - Раб мой! Пади и трепещи! Князь Зла, властитель твой, сей миг предстанет пред тобой!
   Сраженный страхом, Даниил скрыл лицо в ладонях. Небывалый и немыслимый свет тьмы залил сумерки, и Раджа последовал его примеру.
   А когда они осмелились поднять глаза, демон, обличьем схожий с обыкновенным путником, сидел у костра:
   - Присаживайтесь к огню, - любезно предложил он. - Ночь длинна, ее легче коротать за приятными разговорами.
   С робостью Раджа и Даниил устроились на свои прежние места. Ничего пугающего не было в облике их собеседника, но вселяющее ужас появление его свидетельствовало о том, что это действительно Отец Тьмы и кроткое поведение его скорее напоминало издевательскую любезность палача.
   Мановением руки Князь Зла расстелил скатерть и аромат чудесных яств коснулся обоняния собеседников.
   - Прошу вас, откушайте, - принялся настойчиво потчевать Сатана. - Не побрезгуйте столь скромным угощением. Коль вы насытились своей скудной похлебкой, то вкусите из вежливости хотя бы крошку, помятуя о том, что только с врагом нельзя преломить кус хлеба.
   - А ты и есть враг, - унимая дрожь в голосе сказал Даниил. - Враг мой, враг рода человеческого и враг Господа моего. Изыди прочь, проклятый, во мрак, неосвященный Божией благодатью и жди с трепетанием сердечным суда Господнего.
   Сатана кротко выслушал обращенное к нему проклятие и обратился к Радже:
   - Ты тоже мыслишь так, верный бхакта Кришны?
   - Да, царь демонов. Я не оскверню свои уста ложью и малодушием перед смертным часом.
   - Что ж, объявляя себя своими врагами - что ждете вы?
   - Смерти, мучительной смерти телесной. Но души наши никогда не будут тебе принадлежать, - твердо ответили Раджа и Даниил.
   - Неужели я так страшен, что каждый встречный ждет немедленной смерти? - с печалью в голосе спросил Сатана. - А если я ищу лишь возможность оправдаться в ваших глазах?
   Даниил и Раджа переглянулись, пораженные таким оборотом беседы.
   - Ты думаешь, что Господь пустит когда-нибудь тебя пред свои светлые очи и тем самым обелит твое существование? Ты думаешь, что грешники простят тебя, тебя, ввергнувшего их в грех, тебя, обрекшего их на мучения в геене огненной? - строго вопросил Даниил.
   - Рыб мой! Будь обвинителем моим от лица всех грешников, взыскующих с меня: а ты, бхакта, будь блюстителем закона, царским надзирателем над судопроизводством, тем паче, что тебе ведом законы и справедливость. И поскольку обвинение мне давным-давно предъявлено и свидетели прошли нескончаемой чередой - от Адама и кончая тобой, Даниил, я прошу дать мне слово для защиты.
   - Молви, но пусть правдивой будет твоя повесть, Отец Лжи!
   Сатана преклонил главу пред мыслимым судебным уставом и начал свою речь:
   - Давайте рассмотрим без предубеждения пути причинения зла, - начал Сатана. - Ибо только правильное понимание природы добра и зла может приблизить нас к познанию Бога.
   - Хотите знать, светлейшие судьи, как человек попадает в круговорот добра и зла?
   - Крохотная песчинка рая, попираемая стопой Господа, ближе к нему, чем любой из земных подвижников. Но счастливее ли она их, попираемых к унижаемых, распинаемых и многообразно умерщвляемых? Вечный путь души - путь духовного подвижничества во имя Божие: вечное духовное горение алчущих просветления душ - вот истинное украшение Господа, источник его всепривлекающего сияния. И вот, достигшая пределов своих дерзаний душа, упоенная заслуженным блаженством, полна мятущихся помыслов - ибо кажется бесцельным ей такое существование, не озаренное подвижничеством во имя Божия. И вот, как о великой милости, взывает она к Всемилостливейшему с просьбой исторгнуть ее за пределы рая в окружающий мир материальных энергий в любую из существующих вселенных в любое тело, чтобы потом, через мириады перерождений, терпя муки и лишения, силой любви взмыть к божьему свету, с радостью обретения обнять стопы Господа. И ничто не может сравниться с этой радостью существа, после столь долгого восхождения достигшего вершины, и радостью Бога, вновь принявшего в свои объятия свое создание. И вновь, и снова и снова, ради того чтобы испытать это величайшее наслаждение душа бросается в пучину материального мира, а Господь решается обречь на невыносимые страдания свое творение, плоть от духовной плоти своей.
   - Хотите знать, светлейшие судьи, как появился окружающий нас мир, который представляется нам полем битвы добра и зла?
   - Видение озаряет разум Господа и тотчас мысль Его воплощается в материальных образах. Из глубин духовной энергии, которая суть Бог, всплывает, устремляясь к поверхности, сотворенное едино мышлением, Вселенная, вселенная с неисчислимыми тварями и преподанными законами бытия. Облекшееся плотью видение вздувшимся пузырем плывет в потоках океана чистой незамутненной энергии духовности;
   - Проходит время, непредставимое человеку, чей предел определен в век, и, исчерпав начальный импульс, существующая вселенная вновь опускается в глубину духовного океана, вновь растворяется в нем в своем первоначальном состоянии. Это вершится согласно закону тяготения духовной сущности каждого творения к наиболее плотному и чистому сгустку духовной энергии, которое и есть Бог. Тогда души, взыскующие мира небесного, избавившись от уз материальных тел, вновь сольются со своей Пра - Душой;
   - Так совершает энергия Господа свой миллиардолетний кругооборот, по замыслу Божиему и движимая самосовершенствованием душ, истекая от первосущностного состояния через множество изменений, переливаясь всеми красками и состояниями, от незамутненной чистоты духовности до косности камня. Видения Господа, игра Его воображения, используют все богатства видоизменений энергии для создания иллюзорных миров - иллюзорных по существу, по роду своему, но реальных для тех, кого они окружают, кто составляет их;
   - Мы называем проявление энергии Господа Его сновидением, называем условно, не в силах выразить низменными словами всей сущности глубины и многообразия этого явления. Более того, даже в принципе мы не можем осознать процессов зарождения первообразов и законов, по которым эти образы будут развиваться, их последующих трансформаций, облекающих идею в материальные покровы разной степени косности в различных сочетаниях. Все наблюдаемые нами феномены, лишь тени, отображение образов на поверхности замутненной духовной энергии: зарница далекой зари;
   - Хотите знать, светлейшие судьи, что за нужда Господу творить миры?
   - Причиной же тому то, что для Бога, Всесведущего и Всепредвидящего, есть одна тайна, с трудом Им прозреваемая - Он сам. И если творению Его не дано обозреть всю широту его замыслов и измерить глубину Его деяний, то самому Господу также недоступна глубина своей души и высота ее полета. Несотворенная и непознаваемая, извечно существующая и пребудущая бесконечно, сущность Божия не может пребывать в покое и бездействии. Чтобы выполнить свое предназначение для осознания себя личностью, для познания самое себя, она должна развернуться из ничего - первоначала, создать пространство и время и заполнить его своими мыслеобразами, облекшимися в плоть;
   - Нет иного пути у Господа для испытания своей души как создавать миры и заселять их своими эмоциями. В их-то взаимоотношениях, в их любви и ненависти, в их деяниях и размышлениях Господь познает самого себя, поскольку все Его творения есть Он сам;
   - Не ты, Даниил, в унынии посыпаешь пеплом и вообще ропчешь на Бога - нет, это Он сам твоими устами взывает к своей первосущности и совместно с ней пытается разрешить, почему деяния во имя добра служат злу;
   - Не ты, Раджа, бредешь по бесконечным дорогам, а Он сам стремится к самому себе, трепеща от грядущего слияния частей Единого и боязни, что путь этот может быть неверен;
   - То, что человекам неведом истинный путь к Богу, по замыслу Божьему, ибо простейший и удобнейший путь к Богу просто не существует, Господу неведом кратчайший путь к своей душе и каждый, принужденный идти к самопознанию, служит поводырем для Него;
   - Во имя этой цели сотворил Он мириады миров и заселил их несчетным количеством тварей, живя их жизнью, изнемогая от их лишений, сорадуясь их нехитрым праздникам, и так, совокупляя их жизненный опыт и присовокупляя к своим размышлениям о собственной природе, Бог идет к самому себе;
   - Игрой называют это люди, вечной игрой Бога. Извечно существует мир и пребудет вечно, ибо непознаваема по сути своей сущность Бога;
   - Так причем тут добро и зло? Разве можно рассматривать Игру Господа в таких категориях? Все, что исходит от него, добро и благо. А зло в том виде: в каком вы понимаете это, непосвященные в замысел Божий люди, всего лишь необходимое условие игры, ее двигатель;
   - Неужели вы осмелились помыслить, что Господь способен хладнокровно обречь свои создания на муки существования? Нет, нет и нет! Он сам мучается в вашем образе и Ему неимоверно тяжелее, чем вам, ибо ему приходится печалится и о вашем неведении, в ослеплении которого вы бросаете Ему упреки!
   Сатана неожиданно смолк и прошло много времени, прежде чем судьи его поняли, что ответчик завершил свою оправдательную речь.
   - А ты, Сатана, прозревший замысел Божий, не презрел ли ты его? Почто ты мучаешь существа, направляя их на не путь истинный?
   - Я сам взял на себя эту роль. И хотите знать почему? Потому что именно мне больнее всего наблюдать чужую боль. Забота сия тяжела и неблагодарна и я решил, что не стоит возлагать ее на другого. Пусть уж я буду и искусителем и палачом, чем кто-то другой осквернит себя подобным промыслом. Карма нашего мира ужасна, но я не боюсь наказания в грядущей эпохе, с именем Господа на устах я перенесу все. А после... После я обниму Его колени и может быть Он с отеческой улыбкой выслушает о моих страданиях и благословит меня на новые подвиги.
   Потом он робко спросил Даниила.
   - Ты пойдешь со мной?
   И Даниил, отбросив сомнения, склонился пред Сатаной и в знак принятия служения покрыл голову полой плаща Господина.
   - А тебе, - обратился Сатана к Радже. - Я помогу, хоть это и не в моих привычках, - он мановением перста поднял одного из джинов, колеблющимся обликом восседавших кругом почтительной свитой и тот с диким хохотом взмыл в небеса. - Я вызову сейчас песчаную бурю, что приведет караван к этим руинам. Наймись стражником и с ним ты дойдешь до Артамышского майдана, что стоит на полноводном Итиле, где славный каган сарматов собирает мыт с проезжих купцов.
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЧАРИЙ МИР
   Глава 1. Набег
   Артамышский городок тот был делан на четыре угла. С наречной стороны ставлена башня сторожевая, городня землей обсыпана, а стена была обделана рвом в рост человеческий.
   Кругом городка же стояли улусы.
   Бойкое то было место, поднимались по Итиль-реке корабли персидские с серебряной чеканной посудой, высоким берегом брели караваны с многоцветными тканями и златочеканным оружием, по горным речушкам спускались на челнах лесовики с золотым песком и самоцветами, от полуночи сплавлялись ладьи с мешками, туго набитыми меховыми сороками и белокожими рабынями.
   Все лето кипел на майдане торг...
   Но лишь тронулись с окрестных заводей птичьи стаи, из камышовых заводей старицы в предутренней мгле скользнули бесшумно к пристани низкобортные челны, и прежде чем опешившие сторожа успели поднять тревогу, на бревенчатый прикол скакнули дюжие молодцы, сноровисто порубили сторожу и бросились по косогору к посадским строениям. А с реки подгребали ладьи, с шелестом увязали в прибрежном песке, через борта их пометались воины в тускло блеснувших при занявшемся пожарище стальных шеломах.
   Взревели боевые рога, пробуждая торговый люд и побуждая к обороне, да поздней была та тревога. Между сараями и хибарами сновали лихие набежники, деловито крушили врата, с разбором тащили тюки с товарами, купцов же и приказных рубили походя мечами. Опомнившись от неожиданности, торговцы отшатнулись к мытной избе и там с охраной приняли в копья самых ретивых преследователей. Мытарь с кривой саблей и доспехах на голое тело крутился у ворот, с рычанием бросался в схватки, да и как было не рваться ему: жадно, ненасытно хлебал городок из протекающей мимо золотой реки и оседало то золото поначалу в мытной избе, а уж потом преподносилось кагану. Вот и сейчас на полках громоздились штуки тканей и связки мехов, а в укромных местах в ларцах поблескивал мытный сбор. Блеск тот был настолько силен, что привлек из-за северных лесов лодейных людей. И цена тому золоту была одна - смерть, смерть мытырю, если хоть один золотой из сбора не будет обласкан пальцами кагана, смерть сторожам, что развеяли по ветру каганье богатство; смерть валила на них толпой чубатых людей; смерть поигрывала саблей палача за их спинами. Уставя копья, стража с купцами готовилась к неминуемой погибели. Помощи ждать было неоткуда - городок был почти пуст, каган со своими богатурами забавлялся звериным ловом на редколесных увалах.
   Лишь наскоро почистили сараи лодейные люди да хлебнули по глотку воды, как голова повел их на приступ, в драку съемную и копейную, до самого всхожева солнца, пока не порубили всех с головы на голову. И в схватке той у ворот, где Раджа тяжело отмахивался топором, удар шестопера задел скользом незащищенную голову. Раджа уже не слышал крик: "Дюжий ратник! Емлите его живьем!"Лодейные люди по трупам ворвались в избу, торопливо хватали золото, на майдане вязали полон. Бесчувственного Раджу обвили жгутами и сбросили в ладью, под ноги гребцам.
   Ватага жадно поглядывала на городок, да следовало поторапливаться, конники из окрестных улусов скапливались у его стен, в бой не шли, но из тугих луков постреливали в посад. Вот-вот по блистающей росе проложат след каганьи сотни - упаси Свентовит очутиться на пути разъяренной наглым грабежом степной лавы. А того хуже, пойдут сотни вверх по берегу в обгон, у дальних юртовий прижмут к берегу, прямо под дальнобойные луки.
   Набежники едва столкнули на глубину осевшие под грузом ладьи, дождались оставшихся, которых сарматы едва не копьями сгоняли в реку и, пригнувшись за щитами, скоро погребли на стержень. Хоть с трудом выгребешь против ленивомогучего течения, но все дальше от плотно обсевших урез воды лучников. На свое счастье голова учуял утренний ветер, стекавший с круч, и приказал распустить полотняные ветрила.
   От гама и тряски Раджа пришел в сознание, с трудом пошевелился, высвобождая тело из-под тюков, наконец, понял, что связан. От этой мысли кровь вскипела в жилах: никогда узы не касались его тела. Сколь бы хитры и коварны были его враги, но связать благородного кшатрия царского рода, отпрыска Лунной династии, связать грязной веревкой, так низко из его врагов никто не падал. С боевым кличем он рывком вскочил на ноги, днище под ногами пошло в сторону, гребцы сбились с ритма и ладья вильнула в сторону. Раджа, плотно утвердившись, напрягал сдавленные мышцы. Он ощутил, как рвутся волокна и ослабевает натяг. Под крики рулевого гребцы бестолково били веслами. Ладью повело в сторону, наспех набросанный груз осел на левую сторону, так что поверх борта плеснула вода. Ближний к Радже гребец, не отрывая ошалевшего взора, нащупал копье, да не успел, Раджа порвал узы и, уклонившись от удара, упал на борт, тяжестью тела помогая ветру в перевороте ладьи. Стронувшиеся тюки, гребцы в перехвате и вывернувшаяся из гнезда мачта довершили разгром ладьи. Раджа, ощупью вцепившись во что-то тяжелое, устремился на глубину и затем отдался течению. Холод обжег нагое тело. Только когда грудь была готова лопнуть от напряжения, он позволил себе подняться к поверхности.
   Ладья покачивалась в волнах черным осмоленным днищем в окружении тюков и голов. Другие ладьи отгребли далеко вверх по течению. На берегу кровожадно ревели сарматы, ветер доносил их вопли и стрелы. Подобно каплям редкого дождя они с тихим плеском падали в воду. Матерый воин плыл к Радже, выгребая рукой с кинжалом, стрела на излете ударила в спину, притопила силой удара, а когда воин всплыл, то его обмякшее тело мягко потащило течение.
   Раджа начал грести к берегу. Онемевшее от уз тело с трудом слушалось его, но он загребал раз за разом, медленно, слишком медленно удаляясь от гибели. Смерть же, радостно плясавшая на опрокинутой ладье, решила вовлечь в свой круг отплывших Раджу и старого воина. Сначала током воды воина принесло к Радже. Совсем рядом он увидел своего незадачливого преследователя, руки его безвольно свисали в глубину, казалось, навстречу им тянутся из глубины чьи-то пальцы, холодные и цепкие. Кровавая пена опережала утопленника. Раджа не выдержал, перевернул воина на спину и поплыл рядом с ним. Раджа осознавал, что смерть только играет с ними, что она кружит рядом речным водоворотом, что только желание насладиться зрелищем тщетной борьбы двух обессиленных людей останавливает ее удар милосердия. Раджа упрямо боролся с течением. Боевая ярость угасла, из пепла больше не вспыхнет пламя, последние переливы огня на углях угаснут, а с ними и сознание, но Раджа бил и бил отяжелевшими руками по воде. Стать добычей смерти вот так, беспомощным, обезумившем от ужаса пучины, казалось ему позорным.
   Невольный товарищ тоже барахтался, так же отчаянно и бессмысленно.
   Плеск волн, кровавый рассвет, отдаленные крики - все медленно исчезало, все поглощал поднимающийся к сердцу холод.
   Промелькнувшую тень и наступившее удушье Раджа даже не успел осознать как свой конец... Раджа не заметил, как разом повернули ладьи и подгребали к тонущим людям. С одной из них арканом выхватили из воды воина-славянина, потом Раджу и плывшие по течению тюки. Убедившись, что почти все на поверхности воды подобранно, голова повернул ватагу на север. Задержка и так могла дорого обойтись им, каган не смирился с наглым грабежом, гонцы уже домчали до него весть о набеге, а глубоко осевшим ладьям не оспорить в скорости конского бега. Одна надежда была, успеть вперед погони до следующего рассвета миновать сторожевой остров и повернуть в малую речушку по правую руку. А ханские конники пусть мчат до самых лесов, пусть ищут ветра в поле, набежников на воле.
   Раджу и воина наспех растерли, завалили мехами. Потом весь день никто не бросил даже взгляда на них, не до двух полумертвых людей было гребцам: спасти бы свои шкуры.
   Гребли весь день и часть ночи, пока после полуночного поворота звезд зашуршали под веслами камыши и вереница ладей не втянулась в старицу. Только чутье головы могло вычислить ее во мгле осенней ночи. Побросав каменья за борт, лодейные люди в изнеможении свалились на скамьи. Голова проклятьями пытался поднять кого-нибудь на стражу, но все уже затихли в сонном забытьи.
   Раджа провел ту ночь в полусне от вялой, но нескончаемой боли. О побеге не могло быть и речи, все мышцы сгорели дотла, сопротивляясь холоду смерти. Сознание вновь и вновь переживало перепитии борьбы за свободу, вновь и вновь заставляло оцепеневшие члены действовать, но лишь всплеском глухой боли отвечали перетруженные связки на призыв.
   На Утреннице со стоном очнулся невольный товарищ Раджи. Раджа, не разобрал слов, перекатился к борту и намочил в студеной воде клок златотканной епанчи. Почувствовал влагу на губах, старый воин пришел в себя и благодарно улыбнулся, потом жестом попросил распутать повязку. Рана воспалилась. Раджа нашел в себе силы встретиться взглядом с воином, тот чуть улыбнулся, покойно и скорбно.
   Рядом с ними опустился на колени юноша с золотой гривной на шее и робким ласковым движением погладил старика по руке. Старый воин проговорил что-то успокаивающее, потом изобразил, как по-щенячьи бултыхался в воде, и оба они весело рассмеялись. Что-то он сказал о Радже, потому что юноша взглянул на Раджу, взглянул без вражды. Они долго о чем-то толковали, отрок с гордостью показывал ссадину на лбу и потряхивал обмотанной тряпкой правой рукой.
   Лодейные люди просыпались.
   Рослый камыш скрывал полностью ладьи от враждебных взглядов. Ватага решила переждать светлое время в зарослях, по темноте же пробраться в устье той речушки, по которой можно было добраться до славянских селищ и далее, по другим рекам и волокам, до своего города.
   Ладьи подвели бок о бок и под надзором головы принялись разбирать добычу. Расшитые ткани устлали днища, на веслах распустились переливающиеся гроздья меховых сороков. Всю добычу запятнали подпалины и следы крови, лишь золото и оружие не изменило своему блеску. Раджа, военноначальник, сотни раз деливший добычу сам, не приметил, чтобы кто-то припрятал хоть колечко. Лодейные люди занимались починкой снаряжения, пока голова резами означал на палочках все захваченное с майдана и затем по одному вызывал набежников и наделял их сообразно их доле. Заметил Раджа, как отделили с десяток тюков по числу завернутых в холстину мертвых тел, и какая значительная часть оставалась в ладье головы.
   Поделив добро, ватага принялась разбирать полон.
   Раджа спокойно ждал решения своей участи. Он знал, что судьба и на этот раз не сломит его, не заставит принять позорные узы рабства. Достаточно рывком перебросить тело через низкий борт и уйти камнем на дно в вязкую тину... Около него очутились два воина, заставили встать перед головой.
   Голова говорил на торговом языке, чьи слова караваны разнесли по всей степи:
   - Ты, добрый воин. Ты дрался честно и грозно. Ты взят в полон. Ты разбил ладью. Двое воинов убиты, один плох. Ты храбрый. Чего ты ждешь?
   - Смерти, - Раджа вспомнил это слово. - Но не рабства. Я арья. Я не могу быть рабом. Я царь. Я не могу быть связан.
   - Ты царь? - с сомнением спросил голова. - Почему ты один. Где твое войско? Где твои богатства?
   Раджа не обнаружил насмешки в вопросе.
   - Я один. Я покинул свое царство. Я иду к своим богам.
   - Ты слишком близко к ним, - заметил кто-то из ватаги.
   Голова смолчал. Он цепко взял Раджу за запястье, провел рукой по плечам, ощупал подбородок. Ладони стоящего перед ним человека не были расплющены тяжкой работой, но и не были шелковисты от постоянного касания золота и женской кожи. Жесткие сильные пальцы и разработанные сухожилия указывали на привычку к оружию и боевым приемам. Широкие лечи знали тяжесть брони, но под подбородком не выросли твердые наросты, вечная отметина рядовых воинов, принужденных не расставаться с ремнями тяжелого шлема. Рванные отметины меча и секиры не запятнали тело, лишь несколько отметин от стрел оставила судьба этом человеку. Они были одного роста, голова славян и этот темнокожий иноземец, одинаковой мощи. Но за силой чужака таилось изящество и утонченность тех сотен поколений красавиц - арья, что венчали любовью подвиги царей лунной династии.
   Голова остался удовлетворен осмотром.
   - Ты говоришь правду. Ты не купец, у которого ложь выскальзывает из слов как змея из старой кожи. Ты князь. И я почту тебя подобающей смертью.
   Потом добавил:
   - Я хотел направить тебя в стражу Угорграда. Теперь я хочу, чтобы ты стал моим другом. Но ты станешь товарищем тех! - он указал на мертвых. - Огонь вознесет ваши души вместе. Ты останешься с нашими воинами и нашими богами. Ты храбр. Тебе будет хорошо на нашем небе.
   Раджа равнодушно ответил:
   - Я приму любую участь. Смерть для меня не более чем сон. По пробуждению от сна нас ожидают новые заботы, после смерти - новое воплощение. Я был рожден воеводой, возвысился до царя, сменил трон на посох паломника, теперь стал рабом. Так рассуди сам, чего мне бояться за гранью жизни и смерти, если и по ту и по сю сторону одно и тоже - коловращение образов и обязанностей, которые мы вынуждены принимать.
   - Значит, тебе не будет плохо на пиру, что дает Перун погибшим героям, - сделал свой вывод голова. - Эта лучшая участь, которую любой из нас может пожелать и ты вполне ее достоин. Ну, а пока... Ты, как я понял направляешься на север - и мы держим путь по полуночной звезде. Пока нам по пути... Так что будь любезен - бери весло и не ленись.
   Гордыня подсказала радже, что для возвышения его славы очень неплохо было бы проявить рвение за греблей по пути к своей смерти, а потом хладнокровно, с улыбкой, закласть себя. Он сам восхитился бы таким смельчаком, а голова едва ли уступал ему в благородстве.
   Они наскоро отужинали вяленным мясом и разобрали весла. Раджа занял указанное ему место. От головы ничего не могло укрыться, и он рявкнул на кормщика - соседа Раджи:
   - У вас что, сотня гребцов в запасе? Где у полонянника рукавицы и кожаные штаны? Он же сотрет все себе еще до реки! Сами же будете надрываться вместо него до Крайволока!
  
   Глава 2. Крайволок
  
   Ровно ударили весла.
   Потянулись дни тяжкой работы.
   С рассвета до заката ладьи боролись с течением. Гребцов в набег не браги, мало места в узкобортных боевых ладьях. Веслами ворочали воины и места тех, кто пал в бою, оставались пусты.
   Днем небо закрывали бесчисленные птичьи стаи. Все, имеющее крылья, торопилось в теплые страны, бежало от приближающейся зимы и этот исход вселял страх в сердце Раджи. Как не может жить человек в этих краях, если даже бессловесные твари в таком страхе покидали родину. А ведь лодейные люди шли на север, прямо в леденящие объятия смерти. Пусть хмуры были их лица, ясные всходы блистали на узорочье измороси, корка льда затягивала по утрам воду в котлах, но страх не вселялся в их сердца. Уверенность своих новых товарищей, вера их в свои силы, в свое умение успокаивали Раджу. Лишь бы поспеть ранее того, как встанет река, к Крайволоку, городу воеводы Собесбора, стража степи, хранившего лесную страну от происков сарматов. Не успеть, значит потерять все добро, честно оплаченное кровью. Как все лодейные люди, Раджа с надеждой смотрел на голову, тот по неведомым остальным приметам гадал, поспеют ли ладьи к Крайволоку ранее сползающей вниз ледяной шуги.
   Пал уже первый снег, словно пух лебяжий устлал воду и землю. Угрюмо гребли лодейные люди коченеющими руками, но разогревались от работы члены и светлели лица, все равно мол пробьемся сквозь ледяные полки, все переборет славянское упрямство и воинская сноровка.
   И внезапно за излучиной черным нагромождением зданий на черном обрыве в белой метели возник Крайволок. По круче к пристани сбегали воины. Пока ладьи разворачивались, они выстроились по берегу и наставили копья. На пристань спустился дородный человек в богатой шубе и зычно гаркнул:
   - Кто такие? Откуда путь держите по непогоде? С миром пришли к нам?
   Ему ответил голова:
   - Меня зовут Сиверко, прозванием Щербатая Секира. Со мной Болеслав, сын Ярбоя, брата князя Угорского. Мы ватагой ходили до Артамышского майдана, честно повоевали его и возвращаемся с добычей и полоном. Просим милости твоей, зазимовать в Крайволоке, а по весне с миром отпустить в Угорье на поклон князю.
   Собесбор вглядывался сквозь завесу снега в притихшую ватагу:
   - Любо, любо, молодецкий налет, вырвали добро из лап самого кагана, то-то сейчас прыгает блохой на коврах златотканных... А ведь по весне пойдет погоней к лесу, как тогда? Мстить будет страшно. Неладно у нас получается, господа ватага, вам веселье, нам похмелье.
   - Песий сын! - буркнул голова стоящему рядом кормщику. - Добавь в дары ему панцирь с хвалынским узором.
   - Про беды Нижней пятины мы наслышаны, - продолжал он в полный голос. - Да не мы виновны в том: год за годом приходит степь воевать порубежье, не по закону, а по силе, мы лишь мстили за поругание славянской земли.
   Собесбор подал знак воинам, те в знак приветствия подняли копья и отставали их в сторону. В ладьях облегченно вздохнули. Стража приветствовала их по-дружески: ватага принесла с собой удачу и добычу, часть и того и другого перепадет и им.
   Сам же хозяин града чуть склонился о словами:
   - Привет тебе, Сиверко. И ты, Болеслав, будь гостем в моем доме.
   Раджа приметил как Собесбор краем глаз наблюдал за разгрузкой ладей. Наверняка, не раз и не два его лазутчики, схоронившись в зарослях, пересчитывали и людей и орудие и груз; теперь же воевода крайволокский сам степенно расспрашивал о перепитиях похода и незаметно проверял счет. Лишь когда последняя ветошь оказалась в лабазе, он повел за собой Сиверко и Болеслава. Молодой княжич упросил, чтобы его дядьку, как раненного, и Раджу, как почетную жертву, поселили на воеводской усадьбе. Холопы подхватили носилки с Переяром и бегом понесли под кров. Потом все двинулись на воеводский двор.
   Миновали надвратную башню, где на самом верху, в гнезде, мерз дозорный, затем долго поднимались мимо частокола и покрытых снегом соломенных крыш, из которых просачивался дым.
   Воеводские хоромы венчали самое взлобье кручи. За низкими воротами в кольце тына теснились двуярусный терем, избы ближней дружины и постройки служб. Отовсюду сбегались холопы и домочадцы, поглазеть на лихих набежников и черного полонянника. Сосесбор лишь повел взглядом, и вмиг подворье опустело, остались только статные молодцы, по виду ратные. Они с достоинством поклонились гостям и показали путь в трапезную, низкую и широкую. Голове и княжичу отвели почетные места, Раджа же равнодушно воспринял то, что его посадили за нижним концом, в окружении безусых отроков. Несколько месяцев назад все носящие оружие в этом доме поплатились бы жизнью за такое бесчестье, но теперь Раджа решил до конца сыграть выпавшую ему роль, дабы позднее ярче проявилось его благородство в самозаклании. Также на его решение повлиял очаг, в котором истекал жиром огромный кабан, тепло приятно обвивало озябшее тело.
   Молодежь за своим концом веселилась вовсю. Такие же отроки, обносившие столы, незаметно подавали с деревянных подносов своим друзья лакомые кусочки, много жбанов с пивом и медовухой задерживались на нижнем конце в своем путешествии на верхний. Когда старые дружинники начинали недовольно ворчать на шум и гам, то лица отроков принимали благостное и послушное выражение тут же сменявшееся самыми дикими ужимками и беззвучным хохотом.
   Княжич с тоской давно уже посматривал в их сторону. Церемонные взаимные потчевания, преподнесение даров и обстоятельное обсуждение каждой вещи тяготили его. Под предлогом заботы о своем пленнике Болеслав вырвался из сетей почтительной скуки. Отроки взирали на него с завистью, их ровесник ходил со знаменитым промышленников в самое каганье логово, вернулся с добычей и удачей и теперь, небрежно посматривая по сторонам, с ленцой отвечал на вопросы:
   - Нет, сначала били копьями, так вернее доставать было их, неочухавшихся. Потом, конечно, мечами. Зачем же секирой, я князь и мне привычнее наше оружие... Самые богатые тогда уже отчалили, купцы из Парса, у них ладьи с двумя рядами гребцов, говорят, есть по три, но то я не видел, брехать не буду. Так у них даже паруса из парчи, а днище оббито золотом. Улизнули, псы, от нашей ватаги. Нет, что ты, корабль такой бы в вашу речушку не вошел, ворочался бы как сом в луже... А сарматы, змеиное отродье, по золоту аж ходят, сам видел в мытной избе. Вместо половых плах у них сундуки с золотом...
   От тех слов пылали глаза отроков и младшей дружины. Будет тлеть тот всю зиму, чтобы вспыхнуть по весне лихим набегом.
   Раджу подозвал Сиверко. Хоть и немало опрокинул крайволокский воевода рогов по славу гостей и жбанов, во благотворение своей утробы, но не помутнел разумом, мигом взвесил и оценил Раджу. С трудом поднял и-за стола тяжелое тело:
   - Наслышан о подвигах твоих. Не то по нраву мне, что силен да умен, а то, что крепок духом. Ты жертва. Дядька княжича плох, не дотянет до прочного льда, и твоя душа будет сопровождать его к предкам. Но я хочу выкупить твою жизнь, хоть и не мало это будет мне стоить. Ватага станет на кормление крайволокское и ни одной куны я не приму в уплату. Видишь, как высока цена твоей чести. Останься в моей дружине. Будь у меня по правую руку в бою, а по левую на пиру, и подвиги наши будут отдаваться эхом по всей земле. Ну, решайся!
   Раджа молчал от такого неожиданного предложения.
   Собесбор по своему истолковал его сомнения:
   - Ты человек другой крови, но разве это препятствует тебе стать товарищем мне? Смотри, черный человек, вот Баульген, степной сокол, его отец в год Огненного Дракона, испепелившего степь, привел свой юрт к Рубежной и стал побратимом моего дяди. А вот Рагнар, чья борода бела как снег, вечно сползающий с гор его родины, а глаза его сини как Янтарное море, по которому он приплыл к нам. Только одним отличается он от славян - неистовой яростью в бою, которую может утолить только вражеской кровью. Да и в моих жилах течет кровь славянских поморян из Арконграда;
   - Не было искони в славянах презрения к чужой крови и чуждания ее: но и в свальном грехе, сбивании с безродными бродягами в орды ради грабежа и бесчинств, мы тоже не замечены. Другую блюдем мы чистоту- чистоту духа;
   - Медь мягко, олово тоже, но сплавь их и бронза окажется тверже родителей. А сталь? Что она без присадок и добавок? Так бы и осталась болотным железом. Только золото нуждается в чистоте, но кому оно нужно кроме женок и торгашей. Им не вспашешь, не срубишь город, не поразишь врага. Красота и чистота во имя себя - бесполезная чистота и красота;
   - Многие языки слиты в нашем, потому и говорим мы от лица многих и многие принуждены внимать нам. Мы сильны и обширны, как пространны наши леса. Стань одним из нас, влей свою кровь в котел побратимства и да будет Мать Сыра Земля свидетелем! Вложи свою мысль в славянскую правду, сделай шаг по славянскому пути! Стань одним из нас - и стань нами, черный человек!
   - Любо! - грохнула разом трапезная. - Слава!
   Если не малознакомые слова, то дух страстной речи дошел до Раджи. Он ответил, с трудом подбирая слова:
   - Благодарю за честь, свет -воевода и благодарю за участие. Я оценил, во что ты ценишь мою честь. Но я связан узами крови с княжичем Болеславом. Только он властен надо мной и моя честь. Не ведаю ответ, который ты услышишь от него, мой же вот: кровь за кровь, жизнь за жизнь.
  
   Глава 3. Переяр
   Старому воину с каждым днем становилось все хуже. Смертельная лихорадка сжигала его в своих объятиях, и зловредные сестры ее то вместе, то поврозь тешились беспомощным телом. Раджа дневал и ночевал в покое, отведенном Переяру. Его не то чтобы соблазняла надежда неизвестными здесь средствами вырвать пестуна из лап смерти, нет, умиряющий из-за него человек оказался ему ближе всех остальных. Переяр боялся беспамятства и сна, справедливо считая их предвестниками смерти. Нарочитое бдение свое он заполнял беседой с Раджой. Столь тесное общение до крайности сблизило их. Как только Раджа научился изъясняться на языке северных варваров, их беседы стали продолжаться сутками. Им было, что рассказать друг другу о славных поединках, великих битвах и дальних походах. Раджа обнаружил не только созвучие в словах и строе речи, что так поразило его в начале, что-то знакомое проглядывало в преданиях полуночной страны, словно в толпе взгляд обнаруживал знакомые черты, тут же скрываемые прохожими.
   Часто к их беседам присоединялся княжич. Его неопытность побуждала его к борьбе за жизнь своего дядьки, теперь, увы, бесполезной. Раджа и пестун, скрывая печаль, наблюдали за его тщетными попытками. Княжич наружно не показывал вражды к Радже, он вообще старался не встречаться с ним взглядом. Уже это было для Раджи плохим признаком. Нетрудно было представить как в равнодушии молодости Болеслав обречет на смерть убийцу своего дядьки. Впрочем, раджа спокойно ожидал своей смерти. Он учился достоинству умирания у старого воина.
   Он становился все ближе, тот день, о котором вполголоса говорили ведуны, пользовавшие пестуна. Раджа заметил по действию снадобий, что в последние дни они скорее должны были обеспечить безболезненное угасание тела, чем вылечить его.
   Разум Переяры не был замутнен болью и страхом до конца. Вечером он потребовал лохань с водой и, перегнувшись с ложа, долго вглядывался в свое отражение при свете лучины. Узрев тень смерти на своем лице, он призвал к себе молодого княжича, Сиверко. Позже в клеть ввалился воевода Собесбор.
   - Сиверко, Щербатая Секира! - торжественно начал пестун. - Я умираю. Мне не дожить до Утренницы. Помнишь, как мы с тобой, еще вьюншами, на кораблях Буривоя Великого, мечтали умереть как подобало настоящим воинам, под сенью ливня стрел. Но вот я умиряю под бревенчатым накатом. Единственное, что утешает меня, все-таки я был ранен в бою и железо, а не старость, пресекло нить моей жизни.
   Переяр с трудом сглотнул слюну.
   - Не презирая меня, Сиверко. Сделая удачу своей полюбовницей, пусть век твой покорно мчит она по струе твоих стругов. Возьми меч мой, он достоин быть парой твоей прославленной секире, которую ты выщербил о шелом румийского военноначальника;
   Пестун перевел взор на Болеслава:
   - Болеслав, сынок, что же завещать тебе? Золото? Но твой отец много богаче меня. Славу? но род твой вознесен над прочими памятью об основателе его, Сокольке; что же еще может оставить тебе старый бродяга, чьей люлькой была скамья корабля, а домом - черные борта? Честное имя - вот все, что я нажил. Я учил тебя блюсти честь и драться мечом. Пусть не изменит тебе ни то, ни другое ни в честном пиру, ни в честном бою. Вот тебе мой завет. Сними, когда я умру, кольцо с золотым янтарем и - Род тебе в помощь! - найди девицу-красу, подобную той, что когда-то дала это кольцо в залог любви в далекой Винете далекой белой ночью;
   - Собесбор, воевода Крайволокский! Жаль, не попили мы с тобой меды на твоих славных пирах, не попотчевали друг друга своими былями - ну да не беда, осуши в мою память добрый рог. При тебе, свидетеле и законоблюстители, имением своим распоряжаюсь так: долю мою, взятую с меча, исключая треть, поделить равно меж товарищами моими; вышеуказанную треть и нажитое мною ранее отдать воспитаннику моему Болеславу; пусть Болеслав по своему усмотрению выделит все потребное на погребение и братскую тризну.
   Переяр закашлялся и с трудом закончил:
   - Последнее... Болеслав, я ухожу и не смогу более направлять тебя. А дорога тебе предстоит дальняя: пойдешь ли ты с Сиверко по морям и степям от заката встречь восходу, пойдешь ли ты уготованным тебе с рождения княжьим путем, от воеводы до князя сможешь возвыситься ты. Я простой воин и ничему не смог бы научить тебя более. Так прими же нового наставника, черного человека. Доверься ему, он достоин этого.
   - Воина твоей славы должны сопровождать в Новый мир пленники. Не тебе рушить обычаи, не тебе запрещать завещанное предками, - глухо возразил Сиверко.
   - Моя слава умалится от того, что вы забьете безоружного храбреца? И это говоришь ты, голова, не верящий ни в сны, ни в светила? Гони прочь от сердца эти россказни колдунов. Много мы бродили с тобой по свету да нашли лишь друг другу да поверили в крепость дружбы и своих мечей. Дай мне спокойно умереть с моей верой, обещай, что доставишь с почетом этого человека в Угорье и передашь мое пожелание с последним поклоном отцу Болеслава.
   Сиверко с неохотой коснулся губами меча.
   Воевода заметно обрадовался такому обороту дела, видно, он не оставил мысли заполучить Раджу в свою дружину.
   - Ну вот и ладно, не по нраву мне эта погребальная бойня. Баб - это куда ни шло, а воинов беречь надо...
   - Проклятый торгаш! - неслышно, по-змеиному, прошипел княжич в спину воеводе.
   На Раджу никто не обращал внимания. Вслед за другими по просьбе умирающего он покинул покой и долго неприкаянно бродил по подворью, пока не забылся сном среди равнодушной челяди.
   Утро, заполненное погребальными хлопотами, протекло мимо его сознания. Разум равнодушно отмечал простое величие варварских обрядов, но душа его закаменела, утвердилась на каком-то решении.
   Вместе со всеми обитателями Крайволока он пошел к линии низких курганов по высокому обрыву. Когда челн, в котором тело Переяра не было видно из-за груды тканей и мехов, занялся огнем, Раджа протолкался поближе. Внезапно выхватив кинжал у ратного, он верной рукой направил удар в сердце. Не рука подвела раджу и не добрая славянская сталь. Тяжело упавший удар изменил ход кинжала. Безвредно для жизни врезав мышцы, окровавленный кинжал взлетел вверх. Сиверко навалился на правую руку Раджи, пригибая ее к земле. Превозмогая боль в левой, Махасена достал до горла непрошеного спасителя, но не смог свести на кадыке пальцы в щепоть. Обомлев от боли, он опустился в снег.
   - Охолонись! - строго сказал Сиверко. - Я клялся на стали, что доставлю тебя живым в Угорье и сделаю это даже помимо твоей воли. Болеслав, присмотри за своим новым пестуном. Первый урок он тебе уже преподал.
  
   Глава 4. Зимний солнцеворот
   Над затянутым в снежный саван Чарьим миром тянулись унылой чередой пепельные сумерки. Раджа безвольно отдался их течению, не пытаясь даже предугадать, куда выбросит его неумолимый ток заледеневших дней. Самым вероятным исходом для него было тихое угасание при мерцающем свете лучины.
   Из сонного оцепенения Раджу вывел крайволокский воевода. Долгим утром, изливавшим серую мглу через окошко, он стянул Раджу с лежанки и бросил ему ворох меховых одеяний. Раджа безучастно оделся, вышел в сени, ожидая дальнейшего. Стремянный указал на развешанное оружие. Раджа без выбора снял меч и копье, сошел во двор. У тына вертелись застоявшиеся кони воеводских конюшен. Слуги охаживали их плетьми, одного за другим провидели мимо недвижно стоящего воеводы.
   "Лов... - лениво подумалось Радже. - Славяне собрались потешить себя охотой. Вечером у крыльца истоптанный снег покроют лисьи тушки, которые будут ровнять к копью, а у поварни с хохотом вздернут на крюке огромного тура. Но к чему у всех боевое оружие?"
   Княжич, уже верхом, подвел Радже в поводу оседланного и осбруенного коня. В распахнутые ворота вытягивалась цепочка всадников и Раджа направил своего коня вслед Болеславу. Отряд спустился по склону, подковы прозвенели по льду реки. На степном берегу дружина растеклась лавой, славяне, медленно преодолевая заносы, веером углубились в степь. Один за другим исчезали они в тусклой пелене, неразличимо укутавшей небо и землю. Растворялись в тишине, без обычной на лове переклички рогов. Ветер слабо свистел в метелках ковыля. Давно взошло солнце, Раджа знал по дальности пути, что оно наполовину уже должно было подняться до полудня, но только мутное пятнышко чуть светлело в низких тучах.
   Ехали долго. Воевода и княжич, к которым пристроился Раджа, выбрались на гребень увалов; здесь, на обдуваемых маковицах, слой снега был тонок, не покрывал бабки коней. Здесь, вдали от сугробов, паслось турье стадо. При виде людей могучие быки отделились от стада в туманном облаке испарений и загородили собой робких маток. Уставив изогнутые рога на пришельцев, они угрюмо ждали. Княжич поворотил коня на сторону. Раджа в непонимании подался с следом. Бездумно наблюдая за переползающими от заструга к застругу змейками снежной пыли, он ожидал дальнейшего. Вскоре утих даже слабый ветерок. Мороз все крепче охватывал невидимыми оковами все движущееся и дышащее. Турье стадо и двое всадников не подчинялись его власти, да еще серые тени, неустанно кружащиеся вкруг холма. Вскоре их стало заметно больше. Раздался лай - вожак созывал сородичей на трапезу, трапезу по еще не зарезанной дичи. Людей волки не тронули, мохнатым визжащим клином взлетели на холм, норовя разбить стадо и выхватить сколь можно зазевавшихся телят.
   С удивительной для заиндевевших громадин прытью быки метнулись наперерез и стая со злобным рычанием отпрянула назад, спасаясь от ударов рогов. Быки-хранители, отмахиваясь тяжелыми головами, медленно пятились назад. Под их прикрытием старшие опытные коровы сбивали неопытных и несмышленных в станицу, расталкивая по кругу молоденьких бычков. И вовремя - когда волчья стая начала обтекать сгрудившихся туров, ее везде встречали направленные к земле рога, как раз настолько, чтобы поддеть хищника в прыжке и отбросить в сторону вспоротое тело. Путь отступления туров был отмечен кровью и подыхающими волками, коих их же обезумевшие от страха товарищи рвали в клочья.
   Туры стояли живой стеной как хорошо обученные ратники в боевом порядке и пока успешно отражали все волчьи наскоки. Вот только редко когда хищники уходили без добычи, рано или поздно кто-нибудь из быков по неопытности или от старости в неверном ударе подставит глотку под клыки.
   Раджа прикоснулся к застывшему княжичу:
   - Чего мы ждем?
   - А мы уже не ждем! - тот едва разлепил замерзшие губы и выхватил рог. "В бой!" - проревел рог, в котором княжич вдохнул жизнь. Раджа много позднее долго удивлялся, насколько хорошо выучены боевые кони славян, по роговому звуку преодолевшие страх перед волками. Они очутились в волчьей стае. Оскаленные морды, пышущие смрадом крови, потянулись к новым врагам. В руках раджи блеснул меч и бросившийся на грудь коня хищник был распластан надвое. Конь вертелся бесом, отбиваясь копытами, Раджа пытался разить мечом, в кровавой круговерти почти не разбирая куда направлять удар. Рассудок призывал его податься в сторону турьего стана, дабы обезопасить хоть спину от непрестанных нападений, да вид захлебывающегося в серых валах Болеслава заставил тронуться к нему на помощь.
   Краем сознания Раджа различал далекую перекличку рогов и в волчьи завывания подле самого холма. Он крикнул княжичу:
   - Крепись! Помощь на подходе...
   Болеслав ответил мимолетной улыбкой.
   Волчий напор ослабел, водовороты схваток закружились поодаль, током их Раджу вытеснило с маковки холма на турье стадо. Положи на луку седла меч, дымящийся кровью, он дал себе время отдохнуть и поразмыслить, что же было причиной столь яростной схватки. В его помощи славяне не нуждались, бодро теснили они волчье воинство на крутизну. Крайволокский воевода, тот даже меч не вынул, решив не пятнать благородное оружие, отмахивался нагайкой, одним взмахом просекая черепа и перешибая хребты.
   Бой окончился так же неожиданно как и начался. Истолченный в блестящую пыль снег опускался на место побоища, укрывая саваном охладевшие волчьи тушки. Их было немало, куда больше потерь, постигших людское воинство. Воевода лишился коня, но не громогласия, и сейчас вовсю пенял Болеслава за его безрассудство. Княжич бережно баюкал прокушенную руку и улыбался все также отрешенно.
   Клич сигнальщика поднял всех в седло. Сохранившие копья подались вперед, готовые принять на острие неведомых врагов, остальные проверили, легок ли ход мечей в ножнах, не пристыло ли обильно напоенное кровью лезвие к железной оковке. Сгущающаяся тьма грозила новыми опасностями, невидимыми, но от этого более грозными.
   Собесбор протрубил вызов на бой.
   Темнота ответила тишиной.
   - Красно солнышко! - взревел воевода. - Ты, взрастившее нас! Нужна ли помощь твоих сынов?! Укажи нам своих врагов!
   Над великой степью стыли сумерки дня ночи, самого короткого дня годового круга, когда даже на всемогущее Солнце ополчаются силы тьмы и зла в стремлении полонить его.
   Непроницаемые тучи застилала небосвод, скрывая от смертных картину противоборства сил света и мрака, мороз заковывал в цепи все теплодышащее, принуждая невольным подчинением холоду к признанию всемогущества зла.
   Раджа страшился осознать, кому они бросали вызов, кто мог откликнуться на призыв боевого рога. Несметные волчьи полчища могли вырваться из лога, похоронить под серой лавиной ратников солнца, легкоконная станица степняков, других прислужников зла, могла возникнуть из сумерек, привлеченная блеском кованной рати славян, а может, нечто другое, чему нет имени, с легкостью вздоха могло смахнуть славян с маковки, раздавить походя, уничтожить самую память о них.
   А может, повинуясь зову пробившегося сквозь тучи лучу затухающего, изнемогающего в битве солнца,рванутся вперед боевые кони, также как они бросались на волков, преодолев страх выучкой и долгом, тяжелым скоком взроют снежную пелену и. не заметив окоема, взметнутся в слоистые тучи и пойдут, по брюхо увязая в облачной мути, к изнемогающему светилу.
   Долго ждали они. И степь промолчала.
   К ночи окреп мороз и воевода повернул отряд обратно.
   Стремясь на мерцающий у прохода в засеке костер, они сбились с гривы и завязли в снежных сугробах низины. Воевода, понукая заводного коня божбой, принялся торить путь. Медленно, сменяя друг друга в голове цепочки, ползли славяне к береговым холмам.
   Когда настала очередь Раджи, смененный им Рагнар протянул свои рукавицы. Свои Раджа потерял еще на холме, выхватывая меч и теперь едва мог пошевелить пристывшими к поводьям пальцами.
  
   Глава 5. Харе Кришна
   При подмоге людей, или же само, то нам неведомо, Солнце справилось в решающей битве с мраком и начало мало-помалу отвоевывать себе дневные часы. Уже не сумрак окутывал днем угрюмые леса, солнечные лучи играли на валах Ледяных Скреп, кои по местному преданию возводились Морозом по граничным рекам для сбережения Чарьего мира от окрестного зла. Пусть от обманчивого блеска того становилось еще холоднее, но самым появлением своим оно предвещало настоящее тепло, и что Бог все-таки вдохнет жизнь в эту застывшую страну.
   Раджа приобрел привычку при первых солнечных лучах выходить во двор и проводить там время до самого заката. Он научился обманывать себя видом голубого сияющего небосвода, даже когда холод заковывал его в ледяную скорлупу, он все равно не уходил до последнего в пусть теплые, но задымленные и пропитанные людскими запахами клети. Все былое с ним ушло, погрузилось в пучину, а сам он уподобился разумом тому снегу, что лежал беспредельно окрест. Все происходящее с ним также скользило по поверхности, подобно лучам по настовой корке, не в силах проникнуть вовнутрь. Должно было что-то произойти, что-то должно было оставить отметину, чтобы свет и тепло могли проникнуть за все отражающую корку.
   Болеслав тоже не находил себе места. Он добросовестно исполнял все, что требовало от него положение знатного человека. Он участвовал в облавных ловах, неумеренно пил на буйных пирах, упражнялся в воинских ристаниях, что заполняло бездеяние зимы славянских бойцов, и по примеру оных уделял немало внимания крайволокским красавицам, но мнилось Радже, что сердце молодого княжича глухо к пению и пляскам, звону оружия и веселью пиров. Часто он угасал, застывал недвижно и на лицо его наплывали тени смерти, запечатленные его юношеским разумом. Если бы Болеслав испытывал бы ненависть к Радже, им обоим было бы легче, поскольку ненависть преходяща и перетекающа во вспышку ярости, но печаль и уныние - вечны и не оставляют свою жертву.
   И все же они чувствовали, что скоро им придется встретиться взор другого и ответить на него - чем? Ударом? Дружеством? Вновь отвести глаза и мучаться ожиданием? Раджа ненавидел Сиверко, удержавшего его на пороге смерти, ненавидел и шумливого Собесбора, не оставлявшего пришельца своей ненужной заботой.
   За образом добродушного и шумливого простеца, который крайволокский воевода вылепил из дородного тела, укрывался расчетливый и тороватый купчина, ведающий все и знающий все. От него, хоть и восседающего за верхним столом, не укрылось, что Раджа неизменно отказывается от горшка с мясным варевом, коим потчевали их конец, да и к винопитию Раджа был равнодушен. Вьюнши-подавальщики испытывали вкус Раджи разными сортами убоины, пока Собесбор не решил обратиться за разъяснениями к самому Радже.
   - Ты добрый воин и царь, я убедился в этом по твоим оружейным приемам и по твоим замечаниям, касаемым ратного строя. Все это изобличает в тебе знатное происхождение яснее твоих слов. Но почему мучная болтушка и хлеб - пища простолюдинов - твоя единственная еда? По обычаям нашей страны мы, воины, не отягощенные земледельческим трудом, имеем досуг для охоты и потому мясо - наша природная пища и знак нашего отличия от простолюдинов. К тому же сила потребна воинам, а где ее взять, как не в добром куске мяса?
   - Мне достаточно моего питания, - уклончиво ответил Раджа.
   - Ты не привык к холоду, но не потребляешь даже сало, а ведь оно способно согреть кровь.
   - Моя вера запрещает мне поедать мясо, - ответил Раджа. - Души всех существ по смерти не исчезают, а вселяются в разные тела согласно их заслугам и грехам в предшествующей жизни. Благодетельный может возвыситься до божества или попасть в рай, злокозненный и нечестивый ли попадет в темные миры или в облике низкой твари в этом мире отбудет наказание за свои грехи. Так что в каждом человеке, звере я вижу человека, а ведь человек - ближний мой, брат мой, единосотворенный Господом. Как же я могу убить человека за то, что я испытываю голод или холод и не желаю честным возвращением злаков сыскать себе пропитание? Это разбой и воровство, доблестный воевода! Какая кара положена у твоего народа на татьбу?
   Собесбор, как ранее отметил Раджа, был благодушен в вопросах веры, как и в остальном, что напрямую не затрагивало его казны. Впрочем, и все остальные славяне были терпимы к иноверию, почитая своих богов владыками своей страны и признавая равно с этим за другими божествами власть над другими краями. Поэтому воевода воспринял речь Раджи как предложение начать прения о разности обрядов в качестве обычной застольной беседы.
   - В какой-то мере это согласуется и с нашей верой, - Собесбор с увлечением отдался умственной игре, способствующей улучшению пищеварения. - Но давай рассмотрим твое утверждение с жизненной стороны. Ты не будешь спорить с тем, что здешняя природа недостаточно богата плодами земного произрастания и древесного, чтобы напитать человека в его труде. Следовательно, чтобы существовать он принужден восполнять недостаток в питании животной пищей. А поскольку боги не испепелили наш мир за непрерывное святотатство, то приходится признать, что твой бог не властен над славянской землей, и ты смело можешь вкушать мясо.
   Верность посылки и вывода поставили Раджу в тупик.
   - Но Господь Кришна - бог одной страны арьев, хотя это и огромный материк Джамбудвипа. Нет, Он всеобъемлющ, власть Его простерта на всеми странами и вселенскими мирами. Он Создатель всего и Вседержитель.
   Собесбор равнодушно принял утверждение Раджи, но ропот дружины свидетельствовал о похвальной ревности славянства к своим святыням.
   - Мы вынуждены распутать узел с другого конца, - вскользь заметил Собесбор. - Значит, убивать зверье и питаться его мясом - грех. Рассмотрим крайний случай. На далеком севере, на ледяных берегах Полуночного океана обитают народцы - сыроядцы, дикие и малочисленные. Единственная пища их - рыба и те немногие звери, что притерпелись к холоду и темноте. Значит ли это, что они грешники с самого рождения, что они обречены отягощаться грехами без всякой надежды на искупление. Ибо без пролития крови в тех краях можно надеяться разве что на пригоршню кислых ягод. Тут следует допустить одно из двух - или твой бог не всевластен или же он все-таки допускает мясоедение. В конце концов, если ему так не нравится убиение живых существ, что стоило ему научить нас питаться воздухом...
   - Он злобен и неправеден, бог твой, ежели он и впрямь восседает над всеми прочими! - выкрикнул кто-то из дружины. - И хвала нашим богам, что остерегают нас от служения ему. Ибо скорее можно узреть орла, травой питаемого, чем царя царей праведного. Слава славянству, что не садит на престол и на небеса царя, который помыкал бы нами немилосердно.
   Собесбор усмехнулся несколько криво, поскольку по знатности своей поддерживался другого мнения о царях, но возразить что-то не посмел. Славяне, кичащиеся своей вольностью, не кричали - ревом ревели о своей премудрости, что хранила их от царя небесного и как отражение его в мире людей, Прави - царя земного.
   - Слушайте же! - голос Раджи перекрыл гам. - Если есть на свете полное милосердие, то это Кришна! Если по чьей-то боли пролита хоть одна слезинка, то это слезы Кришны! И если наш мир, переполненный прегрешеньями, не спустился в преисподнюю, то только потому, что Кришна в милости своей поддерживает его и сам становится к правилу. Я был царем и никто не мог упрекнуть меня в неправедности, лишь потому что образцом своим я брал Кришну. Как Кришна через посланников своих, полубогов, управляет Вселенной, так и я правил страной. Как Кришна милостью своей освящает всякую тварь, так и я попечением своим объял всех своих подданных!
   Речь сия была столь вдохновенна, столь и неразумна, ибо если дружина к прению о вере была равнодушна, то уж к восхвалениям царей земных и небесных - нетерпима. И не ведал за давностью лет никто, что служило тому первопричиной, то ли от утеснения кого-то из земных владык бежали их прародители на вольную полуночь, то ли не смирился гордый славянский дух с вознесением господином над их богами другого небожителя, а может и то и другое происходило одновременно. За столетия исхода и освоения лесной страны стерся и покрылся патиной достоверный очерк тех событий, но потомки, не разумея уже общего частного, слепо блюли общее. В расплывшемся облике минувшего им виделось одно - ненависть ко всякому притеснению и владычеству над собой.
   Законоуложения славянские мудро возбраняли даже ратным брать с собой на пир мечи. Сие если не спасало от поножовщины упившихся и оспорившихся, то уж во всяком случае уменьшало число убитых, могущих последовать за стычкой оружных воинов. Этому Раджа и был обязан жизнью. Когда охмелевшая дружина с боевым кличем ринулась на оскорбителя их святой свободы, Сиверко скамьей отразил самых рьяных, а Болеслав, выбив козлы из-под столешницы, преградил путь остальным. А тут и Собесбор медведем возвысился над побоищем и рявкнул так, что у настоящего косолапого, приключись он тут, случилась бы медвежья болезнь:
   - А ну назад, воронья сыть! Или кто-то хочет, убив черного в моем чертоге, стать моим кровником?
   Сиверко уже выталкивал Раджу в ход за помостом, Болеслав, поигрывая небрежно кинжалом, шел сзади. На дворе Сиверко неодобрительно хмыкнул и отправился обратно. Княжич задержался. В хоромах кричали что-то невнятно и несообразно, но напева убийства Раджа не улавливал.
   - Они обо всем забыли, - сказал княжич. - Счастливы те, у кого коротка память, - добавил он.
   Вроде и к месту сказал он это, да словно намеком показались эти слова радже, он промолчал.
   - А ты смел, черный человек, - проговорил Болеслав. - Не побоялся встать один против всех. А неравно мы бы не вступились? Что тогда?
   - Они бы меня убили. Или я их... - отозвался Раджа
   Болеслав долго мялся, намереваясь что-то спросить, потом решился:
   - Ты храбрее и главнее их, потому что твой бог храбрее и главнее наших?
   Спросил осторожно, не в обычаях славян оскорблять пустым любопытство чужих богов и тех, кто верен им. И если спросил, то значит долго обдумывал вопрос.
   Раджа задумался. Вызубренные в годы ученичества молитвы, беседы с мудрецами в зрелости, путешествие, много изменившее в его убеждениях, как передать все это несколькими словами юному варвару? Внезапно Раджа понял, что и сам себе честно не в состоянии ответить на этот вопрос.
   Привычно выполнял он положенные обряды, приносил жертвы и возносил молитвы, считая, что выполняет долг перед богами, и поскольку удача сопутствовала ему, то значит его благодарность удовлетворяла богов. После смерти его ждал беспристрастный и правый суд Кармы, но и его не очень боялся Раджа, ибо мало за что могла наказать его беспощадная Карма. Но что за сила направляла его путь, жизнь саму, стояла за судьбой арьев? Другой мир окружал его, как же совместить этот океан снегов со сладострастным буйством джунглей? Отсюда казалось, что иной смысл наполнял ведические истины. Под тусклым небом славянской земли по другому осмысливались гимны, произнесенные под огромными мерцающими звездами юга. Слова оставались те же, но иное эхо будили они на иных просторах. И не только к легендарному Пятиречью века богов и героев были обращены они свыше, но и к этим безбрежным лесам, но и к бесконечным степям и ко всему необъятному миру.
   - Прежде чем я расскажу тебе о моем Боге, запомни главное: все истекает из Кришны и все стремится к Нему. Утром ты забудешь эти слова, но наступит день, и ты вспомнишь и уверуешь в эту истину, как уверовал в нее я.
   - Когда ты уверовал в своего бога?
   - Сейчас. Только что. Я шел всю жизнь к этому вопросу и этому ответу.
   Раджа заговорил о деяниях и учении Господа, вочеловечившегося для преподания своим творениям урока праведной жизни, о предсказании, данному жестокому и немилосердному царю Камсе о том, что его племянник погубит его; и о жестокости царской, обрекшей сестру его, Деваку, с мужем ее, Васудевой, на заключение и умертвлении нарождающихся младенцев; о чудесном перенесении плода божественного в лоно Йошады, знакомицы несчастных, и о рождении мальчика, сопровождаемого чудесными знамениями; о невинных шалостях младенца, проявляющего однако уже тогда стремление к посрамлению сил зла, так посланные для Его убиения демоны, други Камсы, гибли сами от крохотных ручек младенцев; людей же простых сердцем и благочестивых щедро одаривал вырастающий Кришна своей благодатью и не было и не будет вовек счастливее тех, кто видел тогда, лукавого пастушка в окружении брыкливых телят, друзей - пастушков и влюбленных в него молочниц - гопи: о возрастании Его, сопровождаемое многочисленными подвигами и исполнением вынесенного им же некогда приговора Камсе; об освобождении и возвеличивании Его земных родителей; об основании и мудром правлении преславной Дваракой, что поистине была земным отражением рая небесного мира Ваикунтхи; о сватовствах и умыкании по кшатрийскому обычаю невест, кои после первого же взгляда, брошенного на Его божественную красоту, не могущих и помыслить о других царевичах; о привечании им людей добродетельных и о наказании злокозненных; о помощи им несчастным изгнанникам, братьям Пандавам, жены их Драупади, благодаря которой была восстановлена справедливость и попрано утеснение Закона; особо отметил Раджа, не скрывая гордости, что и его род восходит к тем героям, одного из которых - Арджуну - стрельца, Кришна освятил своей дружбой и преподал ему наставление в Песне Славного - Бхагават - Гите, хоть и обращенной к одному, но внимаемой всеми, хоть и краткой, но включающей в себя всю мудрость и сладость Вселенной; о страшной битве на Курукшетре, в коей исчезла навсегда с лика земли обременявшая ее тяжесть жестокосердечных воинств, после чего Кришена, счев свою задачу исполненной, покинул мир земной оленем, застреленным охотником.
   Говорил все это Раджа сбивчиво и взволнованно, чувствуя, что и от этой, весьма далекой от здешних обстоятельств повести - и поэтому малопонятной, раскрывается подобно цветку на всхожем солнце душа княжича, и не чужого чувствует он тут, но близкого по духу. Правда, понимал Раджа и другое, что не праведность Кришны полонила сердце варвара, скорее, Его отвага и преисполненность рыцарского духа, столь высокого ценимого в молодости как человечьей, так и народной.
   В глубине души спрятал он грустную усмешку, припомнив себя в эти годы.
   - Как жаль, - проговорил наконец Болеслав. - Что я не рожден в твоей стране. Не был бы тогда заслонен мой путь стеной глухолесья и лестничным престолонаследием. Что ждет меня здесь? Судьба набежника, бороздящего моря и степи из-за мехов и золотых гривен - не наживешь тут прибытка, а платить придется кровью и собственной шкурой; путь к княжению закрыт для меня, я из боковой владычной ветви рода владык Чарьего мира и слишком много родичей старше меня. А там, в твоем мире, иные просторы разостлались бы предо мной; сколь велико было бы ристалище для моих подвигов во славу твоего бога. Впрочем - увы мне! - я на время мечтания позабыл, что я славянин и что путь Кришны проторен не для меня. Породившие меня предки и их боги не впустят меня из своих объятий; не смогу я сменить и кровь в своих жилах, дабы влиться в твой народ.
   Тут Раджа и сам вспомнил, что по уверениям брахманов следовать путем Вишну мог только арья, человек, рожденный в одной из четырех варн. Тут он впервые призадумался над этим. Ведь Кришна не племенной божок, благодетельствующий только свое племя в обмен на поклонение последних. Ведь его слово обращено ко всем Него деяниям - пример всем, а все иное - умаление и поношение Всемогущего и Всевластного. Значит, и на славян изливается его благословение, как и на те давешние народцы сыроядцев, как одно Солнце оделяет всех и вся своими лучами.
   Раджа сказал:
   - Вы, славяне, лишены благословения Кришны - услышь Его слово из уст его учеников. Учение брахманов уходит корнями в сотворение мира, когда сам Вишну поведал о нем богу солнца. От него до наших дней тянется цепь ученической преемственности. Почтенные гуру, не расплескав ни капли из сей драгоценной чаши, донесли до нас слово Кришны. Но это не беда - чистое сердце, отверстое праведной жизнью и праведными мыслями, услышит основы учения из глубины своего существа, а излившаяся из природы благодать дополнить его. Как же может быть иначе, если каждая душа - искорка пламени, которое есть Кришна, каждое существо - блик Солнца, которое есть Кришна, на быстротекущей воде: каждое тело вылеплено из косной материи руками мастера, который есть Кришна;
   - Предания говорят, что священные песнопения не были придуманы мудрецами, но услышаны ими. Прислушайся и ты услышишь как поет ветер о сотворении мира, как обсуждают сосны шумом своих ветвей гимны Ригведы, призывая всесведущее солнце выступить судьей в их споре, как тяжко скрипит старый дуб и крохотный родничок у его корней веселым перепевом повторяет его поучения и лани припадают к этому источнику;
   - Оглянись и ты увидишь обращенные к тебе лики Кришны, взгляни на небо - облачные воинства сходятся на Курукшетре небосвода как некогда потомки Бхарата стекались на великое сражение; небо ночное развернуто свитком со звездными письменами, повествующими о деяниях Кришны в других вселенных; цвет полевой в сонме собратьев своих склоняет хрупкую головку в восторге от изливающихся на него щедрот создателя;
   - Обозри внутренним оком доступный твоему понимаю внутренний окоем и ты поймешь, что все свидетельствует о Боге; чистое сердечко ребенка он благословляет радостью детских игр; он награждает любовью земною невинных отроков и отрокивиц, предуготовляя тем самым к встрече с истинным обликом любви - любви к Богу; Он нисходит мудростью к ищущим ее и сияет светом Правды к алчущим ее впотьмах;
   - Как не минует человек плотского рождения, так не миновать ему рождения истинного, к встрече с Богом; как не избегнуть человеку смерти, так не миновать ему суда Кришны за все его деяния, суда, в котором сам судья терзается более наказуемого и радуется больше вознагражденного;
   - Жизнью своей свидетельствую - это так!
  
   Глава 6. Ледяные скрепы
   Струги бесшумно скользили по черной глади реки, по дну бесшумно бурлящего туманного моря. Лишь изредка неловкое движение весла пенило сонную поверхность реки и шлепающий звук гас в туманной глубине. На каждом струге на вынесенных за борт жердях потрескивали берестяные факелы, освещая полузатопленные ивы, полощущие ветви в вешней воде, коряги в воде, расплывающиеся видом из-за облепившего их ила; тусклым золотом отливали изображенные струями песчаные мели. По голубизне, насыщающей молочную толщу тумана, догадывался Раджа о наступлении дня, но даже яркое весеннее солнце не в силах было пробить свод из ветвей и запутавшегося в них тумана. Перекрытая им река едва текла в сонном оцепенении. Она еще не отошла от зимних оков, обломки их - ледяные глыбы на дне - отражали на зернистой поверхности дрожащее пламя факелов.
   С невидимого берега окликнули головной струг. Внезапно вспыхнул огонь, чуть позже - затеплился огонек где-то наверху. Струги втягивались в узкие ворота между уходящим в воду тыном. Сверху угрожающе раскачивались на цепях огромные бревна.
   Корабельщики отложили весла и взялись за багры. Острые когти их впивались в покрытые мхом стены и струг за стругом протащились под пристальными взглядами стражей лесной заставы.
   Впереди под темными сводами показался свет. Не раз, не два его гасили клубы тумана и заслоняла лесная чаща на излучинах берегов. Гребцы повеселели, кормщики участили ритм и под негромкую еще песню весла взбурлили воду. И, благополучно перескочив через отмели внезапно разлившейся речушки, струги вырвались под ясный небосвод.
   Свежий ветер и Светозеро приветили их крутой волной.
   - Здравы ли, кормильцы наши, Ветер-батюшка да Водица-матушка! Принимаете ли дорогих гостей - лихих сыновей? - прогорланил воевода.
   В волны плюхнулся кувшин с медовухой, а корабельщики, испив озерной водицы, поклонились в пояс сверкающему простору.
   - Приходите на пир! - орал захмелевший от свежего ветра голова. - Угостим на славу, погуляем по праву, ныне наш день и праздник наш!
   И сулил Светозеру с Ветром заморские гостиницы да царские яства, лишь бы благополучен и был последний переход до Угор-града, лишь бы ветер удачи постоянно наполнял ветрила ладей да вела к новой добыче и славе отливающая серебром водная дорога. Струги поломали строй, рассыпались на воле. Весла ударили весело и понеслась наперегонки лихая ватага к пристаням Угор-града.
   Освобожденная из-подо льда вода вволю нагулялась на низких светозерских долах и сейчас, остепенившись, уходила в природное лоно. На бескрайних лугах до самых дальних холмов было черно и пусто. Воронье, жиреющее на рыбной падали, взмывало вверх и, очертя круг над стругами, летело обратно.
   - Эй, братья - вороны! - кричал им голова. - Довольны ли вы нашим угощеньем? Кормили мы вас мясом парным, да не простым - человечьим; поили вас кровушкой, подносили зенницы в мертвых головах. А придет наш черед - не побрезгуйте нами, любезные други вороны!
   Почти день тянулись по правую руку светозерские луга, хижины рыбарей на сваях и все ближе к берегу подходили холмы.
   И вот за мысом с сигнальной вышкой возник Угор-град, вознесся разом всеми теремами и башнями на необычную для сих дольних мест высот. Не сразу глаз, плутая меж стен и крыш, разгадывал местоположение улиц, а, уразумев, проникал в хитроумный замысел розмыслов, градостроителей, стянувших высокий холм валами, пустивших кольцами улицы и увенчавших вершину княжьим теремом.
   И хоть совсем недавно реки Чарьего мира сломали ледяные оковы и принесли их в жертву Солнцу среди Светозера, у пристаней уже терлись боками множество ладей и стругов, являя видом своим богатство града и искусность в ремеслах его обитателей. Перунов холм начал вздыматься над спешащей ватагой, пока не закрыл собой полнеба. Днища заскрежетали по дну, волна качнула струги в последний раз и они прочно увязли в прибрежном песке.
  
   Глава 7. Осмомысл
   Почти с самого своего прибытия в Угорье Раджа чувствовал внимание Осмомысла к себе. Как ему говорили, каждый пришелец оказывался под наблюдением Блюстителя Ряда, как именовали этого величавого старца, ибо в его обязанности входило поддержание завещанного богами порядка. Власть его была велика и не всякий небожитель осмеливался бы оспорить ее, а посягни, тут же встретил бы отпор других богов. Ибо стараниями Блюстителя Ряда, выбираемых из превосходящих прочих мудростью и честностью обителей трех миров, Прави, Яви и Нави, соблюдалось соразмерное сочетание интересов всех существ славянской вселенной. Никто из мира людской общины, мира земных тварей и мира духов и богов не дерзал преступать издревле установленные ему границы в покушении на права обитателей других миров. А буде такое столкновение происходило, то Блюститель Ряда указывал виновным на и проступки и мирил стороны древними законоуложениями и мудрым толкованием их к вящему миру всех трех миров.
   Проникал ли в Чарий мир разбойник под видом торгового гостя; злоумышлял ли плескович против ближнего своего, зверь ли лесной по природному недомыслию своему творил непотребу; призрак ли, выходец из подземелья, вторгался в Правь и Явь, возмущая ее обителей; бог ли какой посягал на жрение не по Ряду и наводил с тем порчу на плесковичей - везде путь их пресекал Осмомысл, а Кара, родная сестра Кармы арьев, поднимала на виновного руку гнева с обнаженным мечом. А творящим добро, щедро подносила та же Кара благо и жито и радовался по-детски старец, коего лишь огромные дубы помнили отроком.
   Неясно было только то Радже, какое же возмущение в этот мирный мир мог внести одинокий невольник, волей судьбы ставший ближним дружинников угорского князя Преслава и пестуном его же племянника. Осмомысл обкладывал Раджу не спеша, обстоятельно, как охотник зверя с неведомыми пока для себя повадками, сохраняя силы для решающей схватки. Радже предстояло играть роль добычи, как в танцах лесных народцев напяливать на себя личину зверя и подставлять себя под удары копий, представляя собой предстоящую победу над лесом. Он спокойно ждал развязки, возложив упование на Господа. Как зверь, должен угодить в мыслию измышленному засаду участниками пляски засаду, так и Раджа, точно ведомый чужой волей попал в беду.
   На княжьем лове он с Болеславом настиг раненного секача на окраине камышовых пустошей Светозера. Зверь в чаяние спасения от хортов остановился в узком лазе, преградив латным загривком и клыками путь преследователям. Он не заметил в горячке боя. как Раджа из-за стены камышей ударил окованной рогатиной в незащищенный бок. Княжич тоже поспел с ударом, удерживаемый на месте рогатинами и навалившимися псами кабан издох. Княжич расшвырял псов, щедро наградив каждого еще дымящимся мясом и прогудел в рог, вызывая ловчих.
   Раджа тем временем выбрался из камыша к небольшой рощице на пенье родничка. Он долго и жадно пил, омыл оружие, как услышал тревожный крик княжича. Подбежавший Болеслав сорвал с шеи золотую гривну, швырнул ее в черную воду ручья, после чего бегом вытащил Раджу из рощицы. Отдышавшись, он сообщил, что роща эта посвящена богу Свентовичу и что никто под страхом смерти не смеет пользоваться ею и даже входить в лес. Подобные покои богов отмечались тряпицами или лохмотьями шкур на граничных деревьях, да не мудрено было чужому человеку не заметить вылинявшие серые лоскутья на деревьях.
   - Ладно! - успокаивал сам себя княжич. - Бог милостив, а гривна поможет ему скорее забыть оскорбление, ну, а люди - люди не всевидящи и не всезнающи.
   Княжич был прав относительно людей, но у Осмомысла были свои соглядататаи заповедных мест.
   Раджа с княжиичем убедились в этом после пиршества в княжьих хоромах. Осмомысл освятил трапезу, венчающую удачную охоту, но сам по своему обыкновению вкусил лишь немного хлеба да запил ключевой водой. Еще двоим на буйном пиру свежее мясо казалось куском расплавленной меди, что огненным столпом застывает в пищеводе. Осмомысл всего раз поднял на них взгляд, не чаще, чем на других, но и этого Радже и Болеславу было достаточно.
   Княжич обеспамятел от медовухи и страха, рвал завязки кожаной куртки, словно чувствуя уже на груди тяжесть могильной земли. Раджа уже решил, что никакие прислужники кровожаждущих полубогов не смогут закопать его живьем... но с ним был только охотничий нож.
   После круговой чаши, когда веселье и бесстыдство пиршества достигло вершины, Осмомысл покинул трапезную. У дверного проема он задержался и посохом сделал знак Радже и княжичу следовать за собой. Как зачарованные, они безвольно пошли за пастырем.
   Все трое остановились у образа княжьего рода. Родовой жрец подвинул божьему наместнику седалище с ворохом шкур. Осмомысл немедля закутался в них, несмотря на то, что сухой ветер ночи обжигал легкие. Он протянул руку в темноту вне круга костра, с бурным шелестом словно сгустившаяся ночь опустился громадный ворон. В лапах его блеснула дуга гривны, оплетенная гадюкой.
   Княжич видно представил как сплетается у него на шее в ядовитую удавку это крашение и протянул руку к прислужникам богов: лучше смерть, чем ожидание смерти.
   Змея безразлично осязала жалом дрожащие пальцы, а ворон отпрянул с хлопаньем крыл.
   - Не ты! - проронил Осмомысл. - Святотатец другой.
   - Я нарушил божий покой, - выступил вперед Раджа. - Суди меня, хоть и повинен я только в неведении.
   Ворон подтвердил признание Раджи карканьем.
   - Но гривна княжьей плетенки! - Осмомысл поднес золотое полукружие к свету костра и вгляделся в узор.
   - Я тоже там был, - обрел дар слова Болеслав.
   - Кощунство черного человека можно извинить неведением, - проговорил Осмомысл. - Но что заставило тебя, славянина, нарушить запрет?
   - Это была искупительная жертва. За меня, - сказал Раджа. - Теперь ты знаешь все, наместник богов. Я жду приговора.
   Раджа уловил сзади шорох. На оболочку глаз лег мгновенный блик, пламя отразилось в обнаженном оружии, его отблеск холодно вспыхнул в глазах Осмомысла и княжьего жреца.
   - Ты так спешишь умереть, черный человек? - насмешливо спросил Осмомысл. - Не торопи судьбу - она дает тебе возможность увидеть зарю.
   - Мне все равно когда умирать, при свете звезд или солнца. Судьба не властна над верующим, да и суд твой не страшнее для меня карканья ворона. Об одном молю - избавь от наказания княжича.
   - Мне важно знать одно, - Осмомысл внимательно рассматривал Раджу. - Неведением было порождено твое преступление заповедных границ или же это было осознанное кощунством. Я бы склонился к первому и ты бы, черный человек, отделался бы великой пеней, но... Не тебя ли я видел третьего дня на Торгу, окруженного гулящими людишками из местных и заезжих? Не тебе ли с собачьей преданностью заглядывал в рот сей несчастный юноша, коего ты уклонил на путь отступничества от своих предков?
   Радже припомнилось много из некстати теперь говоренного на торгу и он уклончиво ответил:
   - Я не могу вспомнить то, что могло быть вменено мне в вину. Я говорил о том, что боги моей родины близки вашим и возможно, что лишь разноязычие говоров исказило их имена, а прошедшие поколения забыли о многих их деяниях. Много созвучий в именах богов, как и строе речи арьев и славян обнаружил я. Не были ли мы некогда единым народом, волей богов, избравших себе разные края земного круга. И не суждено ли нам соединиться в грядущем и сей отраслью рода человеческого превзойти всех многочисленностью, могуществом и славой? А коли так, то я счел необходимым поведать славянам о том, знанием чьего имени благословлена моя родина, под чьей дланью благоденствует, а именно о Господе Кришне, его учении и славных делах.
   Осмомысл жестом прервал Раджу, готового вострубить о славе Кришны:
   - Ты говорить странные вещи, черный человек, - сказал Осмомысл. - Странные и непонятные для славян. Для чего ты искушаешь их другими богами и другой правдой?
   - Не может быть другой правды - правда едина и Бог един. Хоть и вступает в различных личинах и все они лишь грани Единого.
   - Ты ушел от ответа, черный человек, да и обернул мой же вопрос острием ко мне.
   Раджа пожал плечами в значении непонимания
   - Я же не стою как княжий бирюч на Торгу и не выкрикиваю распоряжения господина. Я, скорее, сижу в ряду водоносов и каждый, испытывающий жажду может испить из моего кувшина.
   - Ты поишь людей моего племени не чистой родниковой водой, каковой положено утолять жажду славным людям. Нет, ты даешь им сладкое заморское вино из крови хмельного Диониса. Как после этого им вернуться к незамутненным источникам своей родины, как не возжаждать еще и еще хмельного?
   - Моя правда прозрачнее и чище дождевых струй, - ответил раджа. - Ее источник - Тот, кто является источником всего сущего. И вкус у нее - не сладость потворства человечьей утробе и не горечь отрицания всего земного. Вкус ее - чистота, отсутствие вкуса.
   - Ты считаешь, что истина лишена вкуса?
   - Да, если принимать за истину основу и источник всего сущего. Возьмем мед: разнимая его на составляющие, мы должны отнять у него сладость, цвет, тягучесть, запах, способность густеть и многое другое, что же мы получаем в конце концов? - чистейшую воду, которая является его основой. Но и вода в свою очередь состоит из частей и части частей, то же и так до бесконечности, до крайнего предела. Чем дальше углубляемся вглубь вещей и мыслей, тем менее качеств обнаруживаем мы, тем меньше слов для описания новых составляющих находим мы в своем языке. Значит истина то, что мы не можем представить себе и то, что мы не можем описать.
   - Хорошо сказано, черный человек, но ты опять увильнул от ответа. Ну ладно, я подберусь против ветра, как охотник к добыче. Считаешь ли ты, что роскошные яства твоей родины накормят мой народ? Славяне привыкли к простой пище, к тому, что дают нам лес, озеро, поле. И наши боги так же просты как наши потребности. Они помогают выжигать лес, хранят скот и урожая, вместе с ними сражаются с врагами. Я видел богов полуденных стран, они прекрасны, но изнежены. В молодости на сарматском майдане я говорил с людьми твоей крови. Ты прав, мы родичи и наши боги действительно одни и те же. Ты трижды прав, все они лишь образы Единого, название его отдельных качеств, его посланцы в мирю людей. Никто не знает, существовало знание об этом еще до того как разошлись наши пути или же эта светозарная истина пришла к нам другим путем. Но мудрецы хранят это в тайне. Простой люд приносит жертвы идолам и просит их о своих нуждах. Только избранные осведомлены о Господе и своими молитвами поддерживают сообщение и равновесие между горным и низшим миром. Только их святость и познание, их отрешенность от мирских забот позволяют им обращаться напрямую к Всевышнему, не оскверняя Его слух животными требованиями. Ты же, черный человек, смущаешь людей истиной. Зачем пастуху знание об Едином? Он счастлив со своим Велесом, он держится с ним за панибрата, он опасается его гнева и надеется умилостивить подношением первенцов, да еще надеется обжулить на каждой жертве. Ты же, черный человек, толкуешь ему о высшем суде, переселении душ сообразно грехам и заслугам и прочих смутных для его понимания вещах. Оставь его в своем навозе, он счастлив. А будет ли он счастлив на беспощадном свету истины?
   Раджа задумался. Под пронизывающим взором Осмомысла он пытался привести в порядок свои мысли. Старый брахман разил беспощадно, бил прямо в цель. Наконец он решил возразить:
   - Я не согласен, что наши боги изнежены. Довольство страны арьев - достаток, накопленный сотнями поколений предков, облекли их тела и члены в шелка и злато, но суть их та же, которая представлялась нашим общим первопредкам. Я могу согласиться, что может одрябнуть бранная мышца, не испытываемая в бою, но суть богов - идея, что с ней может сделать время? И разве предназначение человека - жить для счастья? И разве счастье - в слепоте и незнании. Наоборот, цель жизни - трудное обретение самого себя. Ты же, сам достигший высшей ступени святости, оставляешь других в пропасти наедине со своими животными страстями и бессильными спасти их истуканами. Разве лекарь будет лечить гниющую ногу притираниями и молитвами только потому, что не захочет причинять боль раненному? Нет, он отсечет омертвелую плоть, причинив больному страдание, ибо это - единственный путь спасения. Ты говоришь - оставь их в покое в их тесном уютном мирке. Но мне жалко их, погрязших в грехе нарочитого неведения, и я беспощадно крушу стены этого мирка, ставших стенами склепа их души, оставляю их наедине с беспощадным светом истины. Лишь пресмыкающиеся гады способны безболезненно выползти из старой кожи - человеку это недоступно, хоть и необходимо. Он будет рвать с кровью покровы алчности, пелену чревоугодия, саван любострастия, пробивать домовину властолюбия и гордыни. Я сам прошел чрез это и ты тоже, мудрейший, отделен от Бога тончайшим покровом плоти, мы знаем как страдает отторгаемая плоть, как корчится в муках рождающаяся к свету душа. Все, что мы можем - святым именем врачевать изъявленные измененным миром души, быть рядом с болящими духом, словом и делом показывать чудеса веры. Я, царь и правитель, недостойный нести в народ слово истин - я удостоен лишь чести биться за правду и умирать за истину, но ты, святой отец, почему ты оставляешь людей своего языка во тьме? Спустись к ним, чванливым князьям, алчным купцам, сребролюбивым воинам и слугам, погрязшим в работе ратаям и похотливым женам, спустись к ним и веди их на свет Божий, очисти от грязи их духовную плоть!
   Осмомысл отвечал с грустной усмешкой, почти не раздумывая, видно не в первый раз слышал он приведенные Раджой доводы и не раз терзали они его душу:
   - Я бы мог возразить тебе так, черный человек, - вспомни свой учение. Никто, нигде и никогда из святых мудрецов не говорил, что люди - это стадо, которое гуртом надо гнать к Богу. Каждый идет к спасению своей тропой. Существующие обряды - не больше, чем указания направления, стены караван-сараев для защиты от разбойников или оград мостков над опасными местами. Долг учителей - наставлять в первоначалах веры всех и поддерживать избранных, решивших отряхнуть прах низменного мира с ног своих и идти к Богу. Посуди сам, что произойдет, если все кинуться в богоискательство, воссядут в лубяных одеяниях на вретище в поисках своего "Я"? Через поколение род человеческий иссякнет, некому будет пахать, строить, рожать... Поэтому Господь в мудрости своей установил деление людей на способных в этом мире принять Его слово и неспособных. Таковы правила божественного игрища, в которые мы принуждены играть, и должны быть счастливы этим. Ты посягнешь на самые основы существования общества. Законы Господа свято исполнены Родом: немногим в душу он вкладывает частицу божественного огня, дабы человек всю жизнь тяготился земным существованием и тянулся к небесам. Большинство же --зрячие слепцы, неспособные увидеть знамения Господни - по обычаю живут они и веруют. Ты насильно, вопреки естеству, открываешь им глаза, так не преступай же законов Бога, не нарушай природного равновесия. И эти убогие души по своему любимы Господом и по своему любят Его, даже не подозревая об этом.
   - Может ты и прав, - с неохотой признал Раджа. - Но твой народ почему-то близок мне, как и свой, и я хотел бы хоть что-то сделать для его прославления.
   - Как? Ты всерьез считаешь, что славяне оставлены заботой Бога и твоими молитвами Он обратит к нам свой лик? Длань господня простерта над нами Его благословением. Мы многочисленны и могучи и я предвижу высокое предназначение славян. Наши боги - добрые пастыри народа и верные исполнители Его воли, родовичи ваших богов.
   - Каждый может испить ровно столько благодати, сколько ему отпущено под разными личинами и дает ему разные законы сообразно его образу жизни;
   - Человек - одиночка в северных лесах обречен на скорую погибель. Неважно, что его убьет, холод, отсутствие добычи в заснеженных лесах, сабля степняка. Мы можем жить только общиной - как стадо туров в пронизываемых ветром степях сбивается в кучу, согревая друг друга боками; как бобры совместно валят лес и ладят плотины; как воины в бою теснят строй, щит к щиту, плечо к плечу, и так отбивают натиск врага;
   - Поэтому непонятен для славянина путь спасения в одиночку, обращения напрямую к Господу и обращения только со своими заботами. Как живет простой люд родами, нитями родства, связанный со всем селением, так и восходить к Богу должна в его представлении вся община, за исключением последних негодяев, да и тех, присмотрись-ка, хотят перетащить в рай или вымолить у богов прощение за них. И скотинке бессловесной, натрудившей холку в работе на хозяина, там же место...
   - Собором молятся славяне - все вместе, совокупно, хоть стоят рядом праведник и грешник, один воспарил мыслями к небесам, другой вычисляет барыш, кто-то облекает тесанные топором черт идола божественной красотой, а кто-то оскорбляет взглядом невинность дев, но все вместе, слитно, возносят моления и греховодник невольно подчиняется окружению и равнодушный твердит заученные слова и праведник вымаливает благодати не только себе, но и заблудшему брату. Тем держится святость славянской державы - смутным чувством каждого, что даже он, закостеневший в мелких прегрешениях и способный на великие грехи, причащен общей молитвой и кто-то рядом хранит его пока от гнева богов, не из надежды на возмездие, а по обычаю общности. И потом обязательно найдется кто-то еще более увязший в греховной трясине, коему даже молитва грешника окажется опорой спасения... И если хочешь, присоедини глас свой к нашему напеву, что звучит слитно и согласно, хоть и рождается из разных душ...
   Осмомысл задумался на малый час, в течение которогоРаджа даже помыслить не мог шевельнуться, потом сказал:
   - Но близок восход, вот уже мерцает Утренница... Я испытал тебя. За нарушение божьего покоя по неведению положена искупительная жертва... Богатая жертва, - добавил он.
   Раджа осмелился вставить в его неторопкую речь:
   - Но я нищ и гол...
   И княжич поспешил молвить:
   - Я буду поручителем.
   - Да, богатая жертва, - продолжал Осмомысл, словно н слыша. - И все же я, властью богов мне данной, освобождаю тебя, черный человек от искупления. Ты уже совершил его в сердце своем - радуйся, брат мой, радуйся своей чистоте, на которую без искажений ложатся все краски Божьих чудес, своей твердости, в коей Бог высекает на веки вечные свои заветы, своему горению духа, что возносит тебя к престолу Господнему;
   - Ты вышел из круга поклонения низшим явлениям Бога, в коем ты был принужден исполнять обряды поклонения для подавления своей животной сущности, минул ты и следующий круг, где ты сам принуждал себя к исполнению обрядов, кажущимися уже смешными и низменными по сравнению открывшейся тебе истиной, во имя усмирения гордыни, вступил ты в высший круг сопричастности Господу, не требующий от тебя никаких внешних проявлений преклонения, ибо слита твоя душа с Пра-душой, хоть и тяготеет твоя оболочка к бренной земле;
   - К тому же любой обряд, выполняемый бездумно - оскорбление Господа, умаление его славы и силы. По сути своей обряд - воплощение "сейчас" и "здесь" божественных деяний, установивших во время оно в мире идей те или иные опоры божественного порядка. Попытка повторить их человеком и тем самым вложить свою пусть непостижимо малую долю, в поддержание мирового порядка и есть обряд: жертвенное пламя отбрасывает от жреца тень божества. Но совершать обряд - значит считать, что свершения Бога имеют начало и следовательно, конец. Но отсюда недалеко до вывода о Боге, имеющем начало и конец. Ты же свободен от жертв и обрядов, ты сам жертва, твоя жизнь - вековой обряд. Ты свободен. А ты, княжич...
   С неожиданной силой пальцы Осмомысла смяли гривну и отбросили в костер.
   - Вытащи из пламени! - приказал Осмомысл. - Свентовит сам укажет, прав ты или не прав.
   Княжич как во сне опустился перед костром и сквозь отпрянувшие языки пламени выхватил раскаленное витое золото. Мгновенье он даже держал его, мгновенье, прежде чем выронил в песок. Он не проронил ни звука. Раджа понял, что боль выжгла ему сознание. Безмолвные стражи Осмомысла привели в чувство Болеслава и смазали чем-то вскипевшую волдырями ладонь. Княжич нашел силы выпрямиться перед своим судьей.
   - Право видит! - признал Осмомысл бога справедливости в свидетели. - Княжич Болеслав помилован Свентовитом за святотатство. Да будет так и да не посмеет суд людской возвыситься над божьей волей... А гривну носи! - указал он. - Тебе надлежит до конца дней своих помнить о милости Свентовита.
  
  
  
  
  
   Глава 8. Светозеро
   Чарий мир!
   Воспеть бы тебя, да какой напев передаст твою красоту, подобной воплощенному прекрасному песнопению?
   Восхвалить бы тебя, да брошенных вверх каменьями упадут обратно славословия, так и не достигнув твоей высоты!
   Преклониться бы пред тобой, да боюсь осквернить самое имя твое моими греховными устами...
   Не дано мне взмыть к твоей высоте, отягощены данные мне Господом крылья души мирской суетой, даже узреть тебя духовными очами не дано мне. Чудным видение навсегда растаяла ты в веках и лесах, не оставив свидетельства о себе в летописях кровавых войн и руины твердынь, долженствующих свидетельствовать о твоей славе. Иное воспевает твое существование, в созвучиях славянских слов, навсегда укорененных в русской речи, строе российского любомудрия, чья направленность доносит до нас отголосок установлений Чарьего мира.
   Обрывки преданий о той старине ведомы водам и знаемы землей и проступают тайные знаки летописи заколдованной страны в ряби лесного озерка и в рисунке цветов на лугах, а листья древесные и тростинки озерные шелестят перелистываемыми страницами и невнятно читают начертанное: всмотрись и вслушайся - и все поведает тебе обо всем и весть о Чарьем мире мирным ветерком овеет разгоряченное напрасными страстями сердце.
   Я же веду речь о благословенной поре Чарьего мира, времени его благоуханного цветения, времени расцвета.
   Та буйная весна, ранняя и дружная, взметнула к сияющим небесам кроны древ и в мгновенье ока расстелила по черной земле изумрудное покрывало. Тяжелый дурман цветения сползал с окрестных холмов, затопляя покрытые разнотравьем луга и угорские слободы. Хрустально звенящий воздух юной весны, подобный чистой строковице, сменился другим, настоянным на будоражащих кровь веяниях. Словно расцвела девичья краса, залила алым цветом бледные ранее ланиты и женской прелестью расцвел девичий стан. И уже не любование невинностью девы, а вожделение пробуждает в душе Весна -Красна.
   Тогда-то и возвращался Раджа со своими новыми товарищами из дальнего дозора. Не было особой нужды заворачивать им в Угорье по пути в воинскую слободу, да Болеслав отпросился у старшего повидать родителей, у других тоже мигом сыскались родичи да знакомцы и сам старшой счел нужным доложить князю Преславу о приключившейся стычке с чудью. Объявил он о своем решении после того, как встречный на тропе сообщил дозору, что на постоялом дворе держатель вывесил свои штаны - в знак новой бочки с пивом, выкаченной из подвала. Повеселевшие дозорные с молодецким гиканьем влетели на торг и мигом растворились в гомонящей толпе.
   Раджа остался один. Он распряг коня, стреножил его на заливном лужку, сбрую и походный мешок свалил тут же, благо о воровстве в благословенном Чарьем мире отродясь не слыхивали. При себе по старой воинской привычке оставил меч оставил меч и отправился на Торг. Ему говорили, что похожие на него воины люди ранее появлялись в Угорье.
   Казалось, что только по велению Владыки Полуночного леса, что протянулся на годы пути между южными степями и северными морями, могло появиться на угорском торгу такое изобилие. Зная, сколь редко население здешних мест и как тяжела тут жизнь - изумлялся Раджа трудолюбию и упорству людей, собиравших в неприютных краях немыслимые богатства.
   С южной окраины славянского света текли по величавым рекам другие реки: потоки пшеницы питали Ромейскую державу подобно тому, как реки питают море, и степняки, поработив те народы, приращали свою мощь настолько, что дерзали бросить вызов Царскому граду.
   Даже с далеких северных окраин, где и жить то невозможно по причине суровости зимы, целыми ладьями сплавляли морскую и земную кость, что смело оспаривала красоту слоновьей.
   А с восточных пределов, хотя кто мог дерзнуть установить предел лесной державе, доставляли из-за гор и рек высоко ценимых даже здесь, в вельми изобильном мехами Чарьем мире, особо редкостные сорта шкурок, там же добывали золото и светоигристые самоцветы.
   С горного запада шло железо и серебро и ремеслом произведенные из них товары, работы пусть без изяществ, но добротной.
   И все это стекалось на угорский торг, после того как основатель сего славного града, Соколек, обезопасил речные и волоковые пути и свел их на берег Светозера. Не было бы ничего удивительного в том, если бы и сюда добрались предприимчивые купцы - арья из Арьяварты, Эран-Шахра или Арианы Степной.
   Раджа побрел мимо рядов, праздно разглядывая товары. Охотничий кинжал с литой стали привлек его внимание, он остановился, вполуха вслушиваясь в болтовню купца, примерил оружие к руке. После сговорились о цене, купец прикинул сколько кун уйдет, чтобы прикрыть лезвие, ну а в монетах они сошлись о пяти серебряниках. Раджа по уговору забрал кинжал с собой, он намеревался попросить требуемое у Болеслава и приобрести этот кинжал в пару выданному ему, прежний хозяин изрядно выщербил доброе лезвие о медвежий череп.
   Близился вечер и над Угорьем излился ласковый дождь, разгоняя торговый люд и праздношатающихся под кровли. Раджа отправился в слободу на ночлег. По спуску навстречу ему поднималась статная славянка. Обитатели Угорья знали друг друга в лицо, кажется, то была Ласка, промышлявшая зазорным промыслом, она и не подумала опустить очи долу как подобало благонравной вдовице и уступить дорогу мужу. Она с неподобающе смелой улыбкой шла прямо на него, так что Радже пришлось поневоле сойти с тропы. Та в довершение своего бесстыдства принялась насмехаться над ним:
   - Что же ты, богатырь, каждому уступать намерен? А окажись тут степняк? Тоже нырнул бы в кусты?
   Неизвестно, кто наградил дерзкую молодуху кличкой по прозванию маленького дерзкого зверька, сходного с мангустой статью, проворством и отвагой, но прозвище то было весьма точным, как и другое название зверька - гнусина, тоже верно применимое к Ласке. Оно-то, последнее, и вертелось на языке у Раджи, пока он решал, стоит ли связываться с бабенкой. Все же он счел это ниже своего достоинства и важно прошествовал мимо в молчании. А Ласка, стоя ему насмешки, последовала за ним.
   - Ну и славные бойцы у нас! - смеялась Ласка. - Бегут от бабы! Слушай, черный человек, а ты часом не посвящен в Осмомыслово братство? А коли нет, что ж бежишь от женщин и чураешься вина? Смотри, обскачет тебя твой воспитанник. Видел, с кем побрел Болеслав?
   Раджа резко обернулся к ней:
   - Только попробуй, испорть Болеслава. Не поднимал руку на жен, спас Господь от греха! - но тебя не помилую!
   Та только скалила зубы обезьяним образом:
   - Разве такому брыкливому жеребенку потребна такая беззубая кляча? Он найдет себе другую кобылку, пухленькую до молоденькую, в парче да в обских соболях. Я же сгожусь, пожалуй только под жеребца, коренника вроде тебя...
   К счастью Раджа успел снарядить коня. Он вскочил в седло и бросил гневно:
   - Подлая тварь!
   Конь без понукания взметнулся на подъем. Уже у самого Торга Раджа обернулся и также неожиданно, как прорвался его гнев, повернул обратно. Ласка осталась там же. Она стояла у самой воды, ноги ей ласкала волна, а лицо ее было покойно и серьезно. Раджа, помолчав неловко, тронул ее за плечо:
   - Прости за поносные слова, но к чему тебе было язвить меня? Что я сделал тебе плохого?
   - Проси прошение у нее, - она указала на Светозеро, подразумевая видно Владычицу вод, Светозарную Деву. - И не я делаю тебе плохо, а ты сам мучаешь себя.
   - В чем я виновен пред Девой? - с некоторым испугом переспросил Раджа. Ему подумалось, что по незнанию он чем-то оскорбил местное божество.
   - Ты противишься ее велениям! - резко обернулась к нему Ласка. Гнев изменил ее прежний облик. Уже не разбитая молодуха с поблекшими от порока и неумеренного пития глазами стояла перед ним. Иная женщина - с утончившимся ликом, пылающим взором назидала ему:
   - Ты слеп и глух очами и слухом или же сердце твое навсегда оледенил холод. Согласно велениям природы все сущее норовит слиться воедино, любовью своею плотской почтить любовь духовную, что взывает к жизни и расцвету всякую тварь; все стремится совокуплением своим уподобиться вселенскому примеру. А ты... Почему ты противишься этому велению, приказу не только природы, но и своего естества? Я же вижу, как изнемогаешь ты в этой борьбе...
   И вновь сменился ее лик, точно по иному лег солнечный луч на гладь озера и не холодный свинцовый отблеск, а теплый золотистый, залил все окрест. Не сурово пеняла она, а почти ворковала горлинкой, глаза ее лучились любовью и пониманием. Раджа прикрыл глаза, чтобы устоять пред ее чарами. Но не мог же он заткнуть еще и уши, чтобы не слышать тихий ласкающий голос.
   - Ты хочешь победить, мой славный богатырь? Желаю успеха, но перед этим убей в себе человека, отсеки все и плоть свою, и красоту света, подобием которого ты создан.
   - Нет! - с трудом собрал Раджа силы противостоять весенним чарам. - Я буду сражаться у стяга своей души. Она в едет меня к истиной красоте и истиной любви...
   - Иди, иди! - легкая насмешка прозвучала колокольчиком в голосе Ласки. - Но куда придешь ты? Что останется у тебя от победы над самим собой?
   - Сгинь, майя! - бормотал Раджа. - Только я выпутался из твоих сетей, как ты ставишь мне новые силки...
   - Оковы ли это твои? - ласково мурлыкала Ласка. - Или крылья твои? Красота земного мира, преграда или торный путь к Богу? Для чего же было создавать землю и отдавать ее во власть любви и желания? Для чего было настраивать человека на лад любви - ведь даже дуновение весеннего ветерка заставляет трепетать все его существо.
   Она замолчала. Сильнее слов, умоляющих и приказывающих, сильнее влекущего взгляда Ласки было то, что властвовало над всеми ними, что воздвигло мир и двигало солнцем и светилами.
   Они поднимались по торговому спуску, когда навстречу им попались Болеслав с молодой княжной из рода Туровичей. Болеслав лишь покосился недоуменно, а молодая красавица при виде гулящей брезгливо поджала губки. Ласка встрепенулась подстреленной птицей и с вызывающим хохотком обвилась вокруг стана Раджи.
   У рядов они остановились, и Ласка почти оттолкнула Раджу:
   - Ну, миленочек, чем отплатишь за ласки мои? - бесстыжим взглядом мгновенно обшарила все имущество Раджи и цепко ухватилась за кинжал, только что вымяненный.
   Раджа безропотно отстегнув с пояса кинжал с ножнами.
   Не сводя томного взора в Раджи Ласка поцеловала кинжал в крыж и резко отбросила его в волны Светозера.
   Потом ушла, не оглядываясь.
  
   Глава 9. Озарение
   Раджа попросил у Собеслава разрешение отрыть себе землянку и поселиться там.
   - Почто так? - удивился князь. - Чем тебе не по нраву твое место? Или не можешь забыть своих палат белокаменных?
   Раджа бесстрастно перенес издевку и повторил просьбу.
   - Дело твое, - отмахнулся князь. - Заступ возьми у Стригуна да не вздумай поломать.
   Тем же вечером Раджа отправился на берег Светозера к давно облюбованному месту у трех старых ив. С ним пошел молодой княжич да увязалась в чаянии дармового угощения Ласка. Она-то и объяснила, почему в кругу ив, почти до самого кровотока погрузившись в песок, стоял старый жертвенник. Именно здесь, на тогда еще тихом и пустынном берегу Светозера произошла первая встреча Соколька с Озерной Девой.
   Было это так давно, что не росли тогда даже эти старые ивы и Соколек был тогда не князем - основателем Угорграда, а простым нарядником какого-то давно забытого народа. Во главе ватаги таких же изгоев он охранял от алчных соседей богатейшие светозерские плесы. Как-то в полночь при помощи колдовства он смог увидеть купающихся озерных дев, и, узнав по звезде во лбу владычицу Чарьего мира, хитростью и удалью овладел ею. Поначалу их союз был благословен богами. По ее совету он срубил первый Угорград на месте нынешней Кукуй-башни, за оплотом стен собрал дружину и один за другим привел к покорности окрестные роды. Обладая силой и богатством, он основал здесь торг, куда стекались гости со всех сторон земного круга. Славянские род и народы приходили под высокую руку Соколька, кого принуждали силой, кого привлекали лаской, кто сам подавался в чаянии барыша. Рос и богател первый Угорград, пока обман Соколька не положил ему предел.
   Наскучив холодностью девы Озерной, он взял в жены земную деву, чья красота заставляла бурлить кровь и сладостью напоминала мед. Разгневанная владычица послала рать волн на приступ Угорья, град пал под натиском волн. В чаянии умилостивить прежнюю любовь, Соколек пожертвовал любовью нынешнюю. Вот на этом самом камне исторг он у несчастной жены сердце и бросил его в кипящие волны: не в силах был он расстаться со своей земной любовью, потому и отдал Светозеру женское сердце, полонившее его навсегда.
   Утихомирилось Светозеро, но взъярилась Мать - Сыра Земля таким надругательством над ее дочерью. И тогда сам Соколек пришел в святилище Всех Святых, и принес богатую жертву, и призвал богов судить его. Никто доселе не знает, что творилось той ночью на взлобье холма, окруженном столпами молний. Но утром Соколек объявил о своем ряде с богами. Милость богов останется со славянами и род Сокольки будет княжить в Угорье и честно править Чарьим миром, но сам Соколек выкупит кровью свои прегрешения. Отворенная из его жил кровь должна на весах правосудия перевесить сердце его земной жены, нетленным вынесенным светозерскими волнами. Положили ведуны сердце в золотой кубок, кубком той же меры уравновесили чашки весов. Казалось, что сразу заполнит бурно хлынувшая кровь золотое дно - да чудесное дело, вот уже бледный как отбеленное на белых росах полотно стоит Соколек, вот уже кадка крови истекла из жил богатыря, а все не наполняется маленький кубок. Опустился без сил и самой жизни Соколек на камни и смежил веки. Так установили боги меру искупления за святотатство. Испуганные такой карой, князья Угорграда поколение за поколением вступали на угорский стол не иначе как после обручения с Озерной Девой, кою почитали первой женой и матерью, подательницей всех благ. Ходили в простом народе толки, что не только дарами по весне ублажали ее князья, но и кровь чужестранцев принимали в жертву тихие волны. Лишь при Осмомысле прекратились эти жертвоприношения и пошли в славянстве разговоры, что не стоит понапрасну гневить благодетельницу, а поскорее новой кровью скрепить союз с высшими силами.
   Под эти старинные, полузабытые уже предания - кощуны и подтверждающий шелест ив Раджа с княжичем споро вырыли в плотном иле достаточную яму. Раджа хотел в этот же день установить жерди стен да оплести их да работу пришлось прекратить. Ласка, которая собиралась нарезать лозы, предпочла в тенечке напевать сказание о славном Сокольке да поддразнивать Болеслава, не собирается ли он, в поклонении богу Раджи принести в жертву свою нареченную девицу - телицу Туровну.
   Болеслав, лениво огрызаясь на беззлобные смешки, тоже сдался.
   - Ладно, наставник, - убеждал он Раджу. - Лето в начале, впереди много вечеров и мы успеем докончить твой дом до холодов. Скажи только - зачем ты уединяешься? Зал пиров тепл и покоен, в достатке шкур для устройства лож, дружина ласкова к тебе, да и князь прислушивается к твоим речам. Зачем ты бежишь от людей.
   - Наверное, я становлюсь стар для пиров, - в раздумье ответил Раджа. - Мне хочется побыть одному.
   - Нельзя быть человеку одному! - убежденно сказал княжич. - Ты воин и твое природное место среди дружины - в бою, на пиру, в покое.
   - В том то и дело, что я всегда среди людей, что я не принадлежу себе. Я втиснут в рамки человечьей общины, я принужден исполнять ее законы. Так было всегда, и когда я был царем для своего народа, и когда я стал рабом для тебя, Болеслав. Но следовать безропотно законам человечьим и природы - значит смириться со своим существованием в низшем мире. Господь Кришна возвышается над природой тем, что он личность, тем, что он не только способен воспринимать бытие, но и обратно влиять на него. Мыслит и судит Карма, растекается мыслью Пра-душа, как действуют слуги по установлениям хозяина. Только хозяин обладает необходимой волей для руководства, а воля, воплощенная в замысел, качество личностное. Кришна выделяется из всего окружающего тем, что он личность. Чтобы уподобиться ему, мне надлежит вырваться из тенет человечьих взаимоотношений.
   - Постой, наставник! - возразил Болеслав. - Как ты можешь уйти от людей? Можно уйти из града в далекую пустынь, где никогда не было народа и до скончания века ни един человек не спугнет зверя и все равно, это не выход, ты унесешь с собой воспоминания, навыки выживания и ремесел, свои стремления, словом одним, тот груз, от которого ты никогда не сможешь избавиться. Ты говорил сам, что мы должны принимать правила и установления богов, даже не понимая их смысла. Ты же не можешь отрицать, что человека делает человеком людское окружение. Человек, выросший среди волков, человек лишь обликом, сутью же - волк.
   - Я действительно не могу возразить тебе, Болеслав, в том, что человек порожден жить в общине и что ничто не может избавить его от своей сущности. Но я не говорил, что человек на пути к Богу должен покинуть людей. Скорее наоборот, дорога к Господу лежит через сердце окружающих, они питают ищущего на дальнем пути и направляют его поиски. Суть в другом: чтобы осознать Бога, надо сначала осознать себя как личность, выделить себя из потока обыденности, сотворить себя, чтобы потом раствориться в Боге. Ты помнишь миг, когда впервые почувствовал, что ты есть ты? Тогда ты отделил себя от природы и твое сердце впервые ударило как сердце человека, тогда ты вырвал себя из плаценты и родился как личность. Сейчас я готов идти дальше, отделить свою душу от разума, божественное начало от животного.
   - Но как ты, пленник в чужой стране, можешь вырваться из сетей своих обязанностей? Против тебя уклад жизни... Даже холод будет препятствовать тебе. Ты можешь только умереть. Так выходит, что это твой единственный выход - освобождение.
   - Но жизнь моя и смерть моя в руках Господа и я не посягну на его право вершить судьбу. Я буду покорно следовать своему уделу, но я способен добиться освобождения другим путем. Я не буду плыть по течению, но я не буду бороться с ним.
   - Выйти на берег - значит умереть...
   - Я сам вынесу из глубин потока бытия частицы истины и воздвигну духовную твердь. Из течения времени и пространства извлеку я божественную сущность и создам свой собственный мир, пусть духовный, пусть мыслимый, пусть ощущаемый только для меня, но это будет мой мир, мой оплот.
   - А кто ты, наставник, чтобы соперничать богам? Лишь боги способны творить и разрушать миры!
   - А я не достиг богоподобия? Я, принесший жертвой свою животную сущность во имя духовной в пещере зеркал! Я, превозмогший хаос и сделавший его подножием престола моего духа! Я, всю жизнь творивший но не потреблявший! Неужели и после этого Господь не удостоит меня соучастием в своем вечном творчестве?
   - Но помысли, наставник, на что дерзаешь ты? Встать вровень с богами.
   - Я лишь искра Огня Вселенной, но сам Огонь состоит из мириада таких искр. Наши души есть тело Господне и единственное предназначение наше - слиться в упоении с душой Божией! Уподобиться Ему и своей волей творить волю Господню! Творить смертному своей бессмертной душой в едином ритме с Благотворчеством - вот высший удел человека и высшая награда ему!
   - Пусть это так, учитель, хотя от сказанного тобой теснятся без строя мои мысли. Но скажи, как едино мыслию ты будешь преображать мир? Мысль бестелесна, она не шелохнет листа на древе... Она ничто в телесном мире, мире Яви...
   - ...Но воплощенная, свернет гору и преградит путь реке. Мысль - душа вещи, ее первоначальный, предшествующий образ. А вещи - тени идей, отражение их в Яви. Как товарный мир зачат мыслью Господа, так и любое дело зачинается мыслью, прорастает в разуме и приносит плоды в телесном обличье. Слово - семя мысли, брошенное в свет и взращенное в лоне других душ, рождает невероятные продвижения в жизни. Слово воздвигается твердыни и словом рушатся во прах, словом собираются народные толпы и словом рассеиваются листьями в вихре. И ты еще сомневаешься в могуществе Мысли и Слова!
   - Пусть все это так, но как в обыденной жизни стать соучастником в Игре Кришны, подняться до сотворчества?
   - ... И стать соправителем товарного мира... Да будет тебе безразличен твой жизненный удел - пойми, не тюремный сруб это, из которого нет выхода, сколь ни бейся головой о заплесневелые стены. Твоя душа свободна от оков судьбы - судьба властвует на бренной земле, но ты на крыльях духа можешь ускользнуть из ее оков. Исполняй предписанное в покорности души, честно выполняй предуготовленное твоим жизненным уделом и обрядами твоей общины, и то и другое находится в согласии с волей Кришны, все исходит из него и все благословляется Им. Душой же уподобься Ему, Всевышнему и Всеблагому. Избери к нему свой путь и не взирая не на что иди по нему без страха и сомнений. Нет нужды Кришне в единообразной дороге к нему. Из одинаковых камней не воздвигнешь храм, должны разниться грубые, но прочные камни основания и резные притолки, образ божества не высечешь теми же орудьями, что и плиты пола. Тогда любовь твоя - единение со всем сущим, что есть Бог - вольется в поток любви Господа ко всем своим творениям как к самому себе, тогда воля твоя в согласовании с волей Кришны получит необходимую силу для творчества. Подобно ширококрылому орлу в потоке божьей силы взмоешь ты ввысь и взмахом крыл своих еще более взметнешь поток воздуха, увеличивая тем самым славу Божию и не будет преград тебе, ибо в едином ритме существуешь ты со всей вселенной, из ее неизмеримого источника черпаешь ты силы и своей силой преумножаешь силу Господню. Что создаешь ты - венок из полевых цветов на образ Божий или огромный храм, что красою затмит все предсуществование, приласкаешь со словом Кришны прильнувшего к тебе ребенка или поведешь мириады последователей явленным тебе свыше путем - то неважно, камень твой в созидающемся вселенском храме Господнем будет все равно равновелик и соразмерен с твоим уделом, и с благодарностью его примет Тот, с чьим именем в сердце ты творишь.
  
   Глава 10. Вече
   По Чарьему миру бежала легкостопая весна и посеянное ею буйно восходило по лесам и полям. Светозеро украсило себя серебристым ожерельем из ив, их ветвями ласково играли озорные волны. Лишь изредка ветер нагонял стада туч, которые занавешивали небо столпами небесной влаги, но Солнце тут же прогоняло их прочь, - дабы ничто не мешало ему любоваться светозарным дивом - Чарьим миром. И когда душный полуденный ветер принес в клубах пыли сарматское посольство с требованием кагана выдать добро и набежников, то казалось плесковичам, сгинут они как ночные мороки при солнечном свете и ничто не затмит тихой безмятежной жизни. Но не рассеялось зловредное посольство, задержанное в Крайволоке, ибо никто из чужеземцев не мог осквернить оружием священной земли. Пришлось князю с сожалением оторваться от рукояти сохи и бить в Великое било - вечевое било Угорья, созывать славянский люд на собор.
   Тревожно грохотало било над притихшими полями и лесами, редко собиралось вече, редко, что нарушало мирное течение жизни, редко кто преступал обычаи Чарьего мира. Предчувствие беды эхом отозвалось в сердцах поселян. Великому билу вторили глухим уханьем слободские накры, разнося по градам и весям призыв в вечу. Княжич при отдаленном громе из Угорья рысьим скоком взлетел на помост и в упоении молодости принялся бить огромной колотушкой в распаленную на раме шкуру. На дворе слободы споро собирались в поездку горожане, старые вины, томимые тяжелыми предчувствиями и веселая от перерыва в тяжком труде молодежь. Привычка по единому слову в одно мгновенье срываться с места привела княжью дружину первой из слободских на Угорский Торг. Впрочем, не помедлили и остальные.
   Все до того, как солнце поднялось над клятвенным дубом, стеснились на Торгу. Пред ними предстали Осмомысл и князь Собеслав. С непривычной краткостью князь сообщил о требовании каганов выдать головами всех набежников, вернуть взятое с меча добро и вдобавок заплатить виру за убитых сармат, по златой гривне да сорока куней за каждого. Дойдя до этого доселе сумрачный князь невольно ухмыльнулся, за выкуп крови пришлось бы перебить всех куниц в Чарьем мире. Лихо поработали ребята, славно погуляли, жаль только похмеляться придется всем и хорошо коль не собственной кровью. Важные сарматские мурзы важно отмалчивались на вопрос, что предпримет каган, если славяне ответят отказом, но от этого многозначительного молчания стало всем страшно, давно известны обычаи степняков расправляться со своими врагами. Кровь стыла в жилах от рассказов былых людей как втаптывались в ковыль целые орды, как вспарывали животы беременным и исторгали из чрева семя ненавистной крови, как ровняли к оси арб оставшихся в живых мальчиков, отрубая головы тем, кто хоть на волос превышал ее. Все это пронеслось пред мысленным взором плесковичей. Но неужели Серебряные Скрепы, изначально хранившие Чарий мир от худого, поддадутся злу во внешнем мире и оно разольется кровью по благословенной стране?
   Чувствуя обращенные на него взгляды, вперед выступил Осмомысл.
   По угорским обычаям он повел речь с предначальных времен и одно это успокоило плесковичей, заставило поверить в прежнюю незыблемость основ мироздания:
   - Во время оно сошлись у межи Небо, Земля и Пучина, там, где боги положили им предел, и решили они нарушить божью волю. Разверзлась земля и появилась огромная чаша золотого песка. Пучина заполнила ее водой, а небеса наполнили озеро белым светом. Так появилось Светозеро - светозарное диво. Разгневались тут небожители и призвали на суд виновных. Но перед их взором предстала юная прекрасноликая дева - любимое творение трех миров. Стих всеиспепеляющий гнев богов, вернулся в породившие его зеницы и на смену ему вознеслось восхищение столь удивительной красой. Долго молчали очарованные боги; ложились на чело девы серебряные пряди метелей, вспыхивала и рдела румянцем буйная весна, расцвел ее стан и светлая печаль золотого листопада горела в ее глазах, и так не единожды;
   - Много сулили боги светозарной деве, чтобы осталась она в их золотом чертоге, чтобы разделила любовь одного из них. Но, опустив очи долу, отказала им Дева. Лишь на треть была она небожителем, а все остальное влекло ее обратно, вниз, в тварный мир, Земная жалость переполняла ее существо, жалость к жалким тварям, что копошились в грязи и пыли и ведать не ведали и слыхать не слыхивали и царящей в горнем мире красоте. Боялась она, что застынет ее сердце в холоде горних высот. Отпустили с почестями Деву боги, дабы благовестила она на землю о божественной красоте и ладе, что должны царить во всем мире;
   - А чтобы никто не посмел нанести обиду божьей посланнице в неурочный час пришел на землю Холод. Стал он городить на реках ледяные крепости, одел все живое в льдистые одеяния и бережно укрыл землю пушистым снежным покровом. Все застыло в сверкающем великолепии, нетронутая чистота и благоустроение воцарилось везде. Но не выдержала Земля стылого великолепия, бросилась к стопам своей дочери, упросила за своих убогих тварей и волею Девы были выпущены они из своих блистающих оков. Не по нраву пришлось то Холоду, возревновал он, но, смирив гордыню, продолжал служение Деве;
   - В раздумье проводила Дева свои годы. Никто не мог помочь ей в ее устремлениях - воссоздать на земле красоту небесную и сохранить ее вечно как сам небесный первообраз;
   - Отражается голубой купол неба в недвижной глади озерка - но встрепехнет ветерок камыши и разобьется водяное зеркало, раздробится озеро; закатным золотом полыхает береза в осеннем тепле и закат разливается в кронах кленов - но ударит злой осенний ливень и исчезнут листья с потоками дождя быстрее, чем исчезает в ночном небе первоначальный образ, и если небесное сотворяется каждый день, то земное подобие повторяется разве что через год. Да и хрупко земное зерцало, гулящий ветер нагрянет, холод ли лишний раз обойдет свои владения, огонь небесный упадет в лес, и вот уродливое вторит красивому, нарушая исконный лад и ряд;
   - В раздумье мяла Дева озерную тину, следя бездумно, как послушно принимает липкий комочек рождающиеся в ее мыслях образы. И, повинуясь открывшемуся видению, восстала она с места своего печального бездеяния и принялась лепить из озерной тины и глины набережной разных тварей, не виданных доселе. А чтобы никто не смог помешать им служить красоте, вдохнула она в них частичку своей души с навеки запечатленным образом небес. Воистину, мудро свершила она, ибо хоть хрупко и тленно все земное, а созданное из тины тем паче, но никто не в силах истребить смутный образ небесной красоты в душе каждой твари, из рода в род переходит та частичка души Девы, как бы не мяла и ломала судьба ее тварей. Тех, кого создала она по своему образу и подобию, назвала она людьми; поскольку подражали они своим говором плеску волн, то получили они название плесковичей; размножившись, стали они славны меж другими народами и славянами с тех пор прозываются;
   - И поставила завет Светозарная Дева со своими созданьями, что будет хранительницей заповедной страны и подательницей благ, первотвари же клялись на том завете, что будут следовать увековеченному в них облику горней красоты и создавать по нему в разрушаемом дольнем мире. И будет стоять тот завет вечно, покуда не исчезнет Светозеро, корнями уходящее в пучину. И, чтоб никто не посмел посягнуть на благолепие Чарьего мира, воздвиг Холод Серебряные скрепы из-зо льда. Зачарованные им, неодолимой крепостью стали они для каждого, стремящегося в заповедную страну со злым умыслом и с оружием в руках. Но, поскольку замутила обила чистую его душу, переступил он повеление Девы и велел так, чтобы никогда и никем не могущие быть разрушенными извне Серебряные скрепы могли бы быть разбиты изнутри, если бы нарушили обитатели Чарьего мира свои святые заповеди;
   А теперь, мужи плесковские, надлежит решить нам, нарушен ли завет? Крепки ли доныне Скрепы? Сможет ли зло извне ворваться к нам, коли мы сами стремимся ему навстречу?
   Заволновалось глухо вече, зарокотало спорами, всплеснулось криками.
   Выступил князь:
   - Славное племя славянское! Ты почтило меня чином первого среди равных, мне и ответ держать первым, среди прочих. Клятву даю - Дева свидетель! - не переступал я ее завета, как прежде высятся его скрижали среди Угорья и в наших сердцах;
   - Не оставлял я души праотцов без поминанья, народ свой питал и хранил честно и грозно, и потомкам нашим мы оставим благоустроенный мир, и в том ищу подтверждения у господина веча;
   - Не насиловал землю непосильным трудом, изнуряя ее частыми родами, не мутил воду в потоках кровью его обитателей и небо не застилалось при мне дымом пожарищ - Красное Солнце! Будь свидетелем трудом моих.
   - Почитал богов жертвами, ублажал добрых духов, а злокозненных прогонял с перекрестком дорог обратно в чащобы, правил людьми по людским законам и не посягал на законы природы. Осмомысл! Блюститель Ряда! Подтверди мои слова.
   С поднятой рукой ожидал князь приговора, смутный гул одобрения ответствовал ему. Никто перед лицом таких свидетелей не посмел опровергнуть князя.
   - О чем мы спорим? - молвил Осмомысл. - К чему столько слов? Боги внимают не молитвам и клятвам, другое потребно им. Смолкните же на мгновенье, откройте слух свой и сердце напеву Чарьего мира.
   - Ветер небесный ударяет мощными крылами в звонкий бубен древесных крон, вызывает серебряный звон всплеснувшихся озерных волн, и взлетает ввысь, дабы в горней тишине внимать ответной песне земли. Из самых глубин ее по жилам и расселинам, как по гортани вырывается зов к небесам. Людям он не слышен, ибо привычны они к нему еще с утробы матери и слитно тому зову поднимаются мольбы и благодарности вышним силам. Трогают ли пепельные лучи луны струны дождевой капели, высвистывает ли ветер в камышах унылую песнь предзимья, страстно ли ревет олень с мольбой об утолении жажды плоти, негласный ли напев распустившихся цветов, усердное ли журчание потока, пролагающего путь реке - и людские напевы вторят им и сливаются в согласном мире, славящем сей благоустроенный мир. Не словам, повторяю я, музыке сей внимают боги, более того музыку ту впитывают они как яства и в ней только могут существовать. Если зло ворвется в Чарий мир, будет предрешена судьба богов. Рассеченная саблей степняка пуповина прервет взаимопитающий поток;
   - Нет! - в раздумье продолжал он. - Зло никогда не приходит извне. Оно должно родиться изнутри, взрасти... Только зло может притянуть к себе зло, ибо зло слепо как все исчадия тьмы и подобно всем подземным тварям может выискивать только себе подобное. Если в нас нет ни малейшей частички зла, то зло извне не способно учуять нас и бессильно обтечет нас кругом.
   Мало кто понял смутные речения Осмомысла, скорее испугались их темного образа, скрывающего смысл. А может, побоялись взглянуть в пугающий лик предсказания.
   - К чему гадать! - выкрикнул молодой князь из сборища стремянных и младшей дружины. - Не мы ли громили майдан! Не мы ли иссекли полтумена в Крайволокских засеках? Плоха надежда на богов? Заполняйте жертвенники да не забудьте про наших розмыслов! Это их тщением неприступен Чарий мир. Тают каждый год по весне Серебряные скрепы, а их валы да засеки будут стоять вечно. Проведите еще одну засечную черту, и хоть вся степь прихлынет к нам, меж линиями поваленных стволов найдется места в достатке, чтобы похоронить их всех с почетом!
   Дружина в знак одобрения потрясла оружием. Настолько величественен и грозен был вид тысяч воинов, разом воздевших копья и рогатины, что даже сам Осмомысл смутился на короткий час. Ему ли сомневаться в славянской доблести, усомниться в славе, неизменно летящей впереди в голове полков. Он, ни разу не бравший в руки оружие, лучше иссеченного в боях воина, вернее воеводы, предугадывал развертывание неудержимых лав, а каждая славянская рана язвила его сердце незаживающим рубцом.
   И все же он с грустью отказался довериться видению непоколебимых славянских полков, перемалывающих тумен за туменом.
   Под клич воинов к дубу поднялся купец. Дождался, пока замолкнут последние клики, неторопливо изложил:
  -- Коль Господин Вече дозволит мне молвить слово, то моими устами выскажется вся гостевая сотня. Степняки требуют виру, пусть они ее получат. Они требуют набежников, пусть получат выкуп. Пусть потребуется содрать шкурки со всех куниц в наших лесах, следующим летом дубравы вновь будут кишеть ими. Пусть потребуется набить золотом ладьи, ну и пусть, золотые потоки торговых путей вновь намоют нам богатство. Только, Рода ради, не посылайте кагану меч, не поднимайте рать, не зовите мужиков к копью от сохи, не подвергайте опасности мать и кормилицу нашу - землю. Умиротворенная, она возместит все с лихвой.
   Вече всколыхнулось как вода от брошенного камня. Тяжелы оказались слова купца и тяжело легли они на честь плесковичей. Окостенел ликом князь, представив себя с дарами у каганьего шатра, у дымного очистительного костра, что выедает слезы из глаз, как горечь унижения.
  -- Не бывать тому! - ревела дружина.
   Кряжистые ратаи тем временем угрюмо молчали, затихли в надежде женщины обочь круга веча.
   Купец лишь посмеивался, по рысьи хищно оскалив в ухмылке крепкие зубы. Князь нехотя взмахом шестопера отправил своих ближних в дальний конец площади, там, подальше от старшин творилась непотребная по чину веча драка дружинников с посадскими. Купец решил не дожидаться окончания свары и выкрикнул только:
   - В споре двоих выигрывает третий. В сварах людей выигрывают вороны! - и сгинул в мятущейся толпе.
   Старшины беспомощно наблюдали за волнующимся вечем. За бранью словесной могла подвигнуться брань оружейная. Помимо красующейся оружием дружины у каждого за голенищем или онучем торчал засапожный нож. Любой крик головней мог упасть в толпу как в солому.
   Осмомысл в деланной усмешке скривил губы:
   - Хорошо плесковичи. Коль степняк далеко, так режь ближнего своего...
   Вопреки ожиданиям он внешне спокойно наблюдал за крутящимся смерчем нелюбия над вече. Он решил, что пока почтенные мужи плесковские не отобьют друг о друга могутные кулаки, вмешиваться бесполезно и обратился к князю:
   - Видно и впрямь ушла благодать из Чарьего мира...
   Князь согласно и печально поник головой.
   - Купчина прав в том, о чем сам по простоте своей и не помыслил, - продолжал Осмомысл. - Кто-то всегда стоит за столкновением людей и родов. Нужно не уподобляться водомеркам, что скользят по глади воды, нужно сомом уйти вглубь, познать глубинные токи событий.
   - Самое время... - не без ехидства проговорил князь, указывая на взбаламученное вече.
   - Да, время! - строго возразил Осмомысл. - Всегда есть время для поиска правды, а паче всего, когда на это нет ни единого часа. Кто сказал, что правда приходит в тишине и покое созерцательного любомудрия? Нет, свет мой княже, вот она, в гуще схода, в брани и пре.
   - Я не слышу ее. Наши горлодеры переорут тумен степняков, разворачивающихся в лаву.
   - Ну что ж, правда всегда молчит так громко, что только глухой не услышит ее...
   - Не глаголь загадками, Осмомысл. Я воин и ценя слова за их верность смыслу, как человека - за верность чести, а меч - за верность своей стальной природе. Я знаю, и то ведомо тебе, правда в вековечной войне степи и леса на стороне славян. Нам не нужны степные поприща, нам достаточно отвоеванной у чащи сажени. Никто из богов и народов не упрекнет нас в том, что мы строим свое счастье на костях других. Поведай же, в чем моя вина? Вина моего и твоего народа?
   Осмомысл ответил:
   - Знай я это - не потребовал бы собрать вече. Впрочем, сейчас я также далек от понимания воли богов как и сто лет назад. Истина здесь, рядом, но как лукавая жонка норовит избегнуть вожделеющего взгляда, притом так, чтобы лишь возбудить внимание к своим прелестям.
   - Я не силен по разгадыванию женских уверток, - угрюмо отозвался князь. - Но вече кончится тем, о чем я предугадывал ранее - или толпа возложит ответственность на нас, или же склонится к любому решению, что подскажет им гадание по ковылянию хромого пса.
   - Умерь свою гордыню, свет - князь. Те, что в затемнении разума орудуют кулаками во славу своей спеси - твои ближние. Ты считаешь себя выше их? Или же считаешь, что можешь без помех повелевать ими? Как бы не так - это они довлеют над тобой, своими заботами и устремлениями сплетая густую сеть, в которой ты принужден биться. Ты можешь вырваться из нее, настояв на своем хотении, но сеть взаимоотношения будет разорвана, а община разрушена. Так что ворчи себе сердито, но не смей обрывать скрепляющие тебя с другими нити понимания.
   - Я должен ждать покорно, покуда меня не оплетут в погребальные пелены и мои соплеменники высосут из меня всю силу, ум? Так, Осмомысл? Неизвестно во имя чего? Ждать покорно, даже зная наверняка, что их путь неверен?
   - Ты много берешь на себя, свет-князь! Ты можешь по единому шагу определить откуда начался и где закончится путь в тысячу поприщ? Глотком, испитым из реки, узнать ее исток и близ кого моря ее устье? Так смирись же с гласом народным! Как бы ни был не прав твой народ в частном, он всегда прав в главном.
   Князь склонил голову вновь умеряя свою гордыню пред мудростью Блюстителя Ряда.
   К тому часу славные плесковичи укротили буйство свое и были готовы дать ответ на притязания кагана.
   - Меч ему, песьему сыну, в глотку! - гаркнул дюжий ратник из окружения Собеслава, выбрав тихое мгновение.
   Разом кровожаждуще взревела дружина, клич этот подхватила молодежь, неуверенно поддержал посад и обреченным молчанием отозвался низ Торга, где сгрудились ратаи и женщины.
   Князь и Омсомысл склонили головы перед волей Господина Вече. Затем они сквозь расступившиеся в благоговейном молчании ряды опустились по торжьему сходу к берегу озера, подошли к мирно плещущимся волнам.
   - Светозарная Дева, светозарное диво! - громко вопросил князь. - Слышала ли ты своих сыновей? В согласии ли ты с ними?
   Безмятежно простерлось лоно вод. Лишь чайка снялась с волны и скользнула одесную от глашатаев плесковичей.
   - Мы правы! - возвестил Осмомысл при этом знамении. - Дева согласна с нами. Да будет так.
  
   Глава 11. Судилище
   Меж тем люди не расходились. Предстояла тяжба обывателей Нагорной пятины с волками. Волчья стая, нарушив положенный между волками и людьми ряд, набежала на скотинное стадо и в исступлении зарезала всех коров, умертив при этом пастушонка.
   Издревле не приключалось такого в Чарьем мире. Поэтому, когда в Угорград принесли изорванную сорочку в крови невинного отрока, возмущению пресловичей не было границ. Они тут же хотели снарядить карательный отряд и распустить облаву по пятине, избивая подряд всех волков, от млекососущих щенят до матерых седогривых хищников. С трудом удержал Осмомысл их от бессмысленного кровопролития. Кара должна обрушить свою длань только на виновных, нарушение же извечной справедливости повернет удар против самих же нарушителей.
   В ту ночь два всадника, княжий вестоноша и глашатай Осмомысла, один с княжьей тамгой для беспрепятственного пропуска ответчиков через людские селения, другой с вызовом Блюстителя Ряда виновных на божий суд, прошелестели по росной траве полей и растворились в клубах лесного тумана. И вот сегодня вороны принесли весть о их возвращении.
   Волчьи старейшины трусили неторопливо, с опаской, хотя впереди их скакал посланник Собеслава с лежащим поперек седла копьем с княжьим прапорцем. Плесковичи нехотя раздвигались, давая проход в длину копья. Ответчик, седогривый волк, и истец, отец убитого, спустились к берегу и испили светозерской водицы, присягая на лоне праматери всех сущих в истинности всего, что произнесут они сейчас.
   Волк не смог взобраться на каменное седалище и по звериному обычаю лишь коснулся камня лапой, высказывая уважение судебному уставу. Держался он весьма самоуверенно, раза два зевнул с ленцой, кивая головой на вопрошения судебного пристава. Да, это его родовичи держат ловы в раменье Нагорной пятины, да, это они, сбившись в ватагу, вырезали стадо, да, это они убили пастушка, но убили, волк изобразил это телодвижениями, в честном поединке.
   Толпа плесковичей волновалась, сдерживаемая лишь святостью места. Среди них лишь Осмомысл и толмач, истолковавший волчий лай для не ведающих звериного говора, в подражание Осмомыслу, оставались бесстрастными. Допрос продолжался, пока не объяснилось все произошедшее. Взоры людей и волков обратились на Осмомысла.
   Он встал и произнес:
   - Ведомо ли вам, что такое Ряд? - тебе , славное племя славянское и тебе, вольное племя волчье? ("Рита" - мысленно перевел на родной язык Раджа и вновь мимолетно подивился созвучию славянского и арийского говоров). То, что поддерживает небеса и твердь, что определяет отношение меж всем сущим, солнцем и былинкой, предками и потомками, что являет собой божью волю и божественный закон. От него, Ряда, исходит порядок, стройность, чинность и согласие всего со всем, служащее благоустроению всех тварей. И наряд - его послание, кое каждый должен прочесть в своем сердце и жить сообразно ему. Вы, волки, нарушили этот Ряд, вы посягнули на божью волю;
   - Светозарная Дева, праматерь наша, честно поделила землю меж своими детьми. Человек и други его, Бык и Конь, получили заливные луга и лесные поляны для земледелия и пастьбы, вы, волки - чащобы и пустыни для своих ловов. Так ли повествуют о том ваши предания? (И волки важно кивнули головами, вспоминая, о чем повествовали им, еще слепым волчатам, ласковые матери в уютных норах под завывания метелей). И еще постановила Дева: честно делить между тварями всяк прибыток и убыток, при невозможности же такового - возмещать ущемление чем-нибудь другим. Не так ли, оленьи пастыри? И когда умножились люди и стада их перешли за первоначальную межу - не был ли установлен новый Ряд? Не вы ли в месяце студне, по дням Лесного Пастыря, невозбранно входите в села и убиваете потребное число скотины для своего пира во славу Лесного царя? Не вам ли, чащобным кровожаждущим хищникам, оставляют первую жертву своих стрел наши охотники? Не так ли, серые братья? Забыли вы, что Ряду придан стоглазый и сторукий страж, Кара, ведающая вся и судящая вся? В этой ли жизни, в последующей, она настигает вас за преступление Ряда. Что же, вожак Кудлатая Грива, скажешь в свое оправдание?
   - Ряд нарушен, - пролаял вожак. - Но нарушен вами, людьми. Дева запретила обитателям Чарьего мира выходить за ледяные валы. Зачем вы отправились во внешний мир? Вам мало злата, что покоится в златоблещущих берегах Светозера? Белоснежных холстов, что рождает земля вам на льняных лугах, что облекают тела ваши второй кожей переливающихся и блещущих мехов; в недостатке болотное железо? Зачем вам украшения чуждых Деве и нам народов, изукрашенные ткани и булат? Чтобы нарушить дарованное Девой великим даром природное равенство между людьми и меж людьми и зверьми? Чтобы возвыситься новым оружием над лесными жителями, соперничать своей красотой с красой Чарьего мира? Вы первые нарушили Ряд, мы лишь пошли по вашему следу.
   - Плох тот след, - с грустью промолвил Осмомысл стоящему рядом Собеславу. - И не приведет он к добру. Серебряные скрепы тают от нашей жадности и зло вползает в наш мир... - но тут же возвысив голос:
   - Не ровняй набеги, волчий вождь. Откуда стеклись золотые реки на сарматский майдан? Из разграбленных мирных городов землепашцев, как из разбитых ларей пролегла златая дорога. Слезами омыто золото и нет греха на том, кто вырвет его из окровавленных рук. А разве грехом приращены людские стада? Зимними студеными ночами появляются наши телятки и взращиваются в человечьих покоях совместно с младенцами. И пестуются наши кормильцы наравне с детьми. Не стоит вовсе творить разбой, но если грабят награбленное, то грех не так велик, как если бы воровство постигло честно нажитое.
   Волк в ответ ухмыльнулся:
   - Ведомо мне от волков степных родов, как стекаются богатства в города, чьими трудами возвышаются башни и расцветают сады. Степняки, терпя глад и хлад, ведут из края в край караваны, никто не дойдет без потерь и торга. И что же? Какую долю получат они за свои труды? Не забирает ли все себе местный купец, сидящий в лавке, что может и цену сбить, и товар придержать? А с чего бы иначе расцветать городам? Не чужое, свое берут степняки, когда рыщут волками под городскими стенами!
   - Слушай, волк! - крикнул князь. - К чему твои речи про майдан? Вы сотворили зло здесь и за это держите ответ.
   - Вы убиваете без нужды, и мы убиваем! - уклонился от ответа волк. - Вы обвиняете, и мы обвиняем. На то и суд, - нагло оскаблился волк, - чтобы уйти от суда.
   Князь в поисках помощи бросил взгляд на Осмомысла. Но тот давно уже был погружен в печальную думу и к тому же сан его не позволял ему своим словом перевесить в чью-нибудь сторону весы правосудия.
   Волчий вожак был чересчур остер на язык и не было никакой возможности окоротить его. Дело мало-помалу склонялось к судебному поединку, в котором вожди обеих общин должны были данным им природой оружием доказать свою правоту. Впрочем и это было бессмысленным, ибо сели в прениях двух мужей Право мог склонить победу на сторону невиновного, то в споре двух общин такая задача оказалась бы невыполнимой.
   Тут над смятенным гулом голосов возвысился Осмомысл.
   - Как же рассудить прения левого глаза с правым, кто правдивее из них видит дерево? Кого объявить победителем в споре верхней челюсти с нижней, кто нужнее из них двоих? Ваша правда - волчья правда, наша правота - наша правда. Но и вы и мы - суть одно целое, неделимое, творения Светозерной Девы, равно блюдущие порядок в Чарьем мире, возносящие свои голоса в хоре восхваления ее мудрости. Мы разные и различный наряд вручен нашим предкам, но мы одинаковы нужны Деве для благоустроения ее владений;
   - - Так как же умалить наш раздор? Спорят огонь и вода, свет и тьма, и никто не в силах разрешить их спор, ибо разнится их природа и не в силах огонь растечься водой, а воде запылать веселым пламенем, а значит не могут противоположности понять друг друга. Значит, не в их кругу должны искать мы ответа;
   - Значит, нужно мыслию воспарить выше, к самым истокам. И оттуда, из миров вечного спокойствия, обозреть наши бренные миры, где вершится коловращение противоположностей. Трудно телесными очами узреть смысл и порядок в ряби на внешней поверхности события, в сплетении случайностей;
   - Можно, пронзая стрелой мысли покров, углубиться в сущность явлений. Но и тогда мы не поймем всего, не сможем собрать из частей общее, слишком много частей и слишком разнородны они, чтобы человек в мысленных потугах мог объединить их. Не может разум одновременно обозревать и пронизать мыслию рассматриваемое им, углубляясь в толщу вещей в поисках сущего мы вынуждены упускать из виду широту обозреваемого и рискуем быть похороненными под лавиной изыскиваемых явлений, растекаясь же мыслию по поверхности сущего в стремление охватить как можно шире тварные явления, мы уподобляемся насекомому - водомерке, что обречена скользить по поверхности, не в силах углубиться в глубину. Средний путь меж этими двумя, хоть и используем всегда, ведет в никуда. Всей жизни, всей силы человека не хватит, чтобы пробить мыслью бронь неизвестного, достичь сокровенной середины бытия, найти ответы на все вопросы.
   - Не растет даже в нашей прекрасной стране Древо Истины, на листьях которого вырезаны все мыслимые знания и законы и стоит лишь просящему откровения тронуть его, и к ногам его опустится тотчас лист со знаками - ответами;
   - Горней властью облеченный, сужу я Явь, Навь и Правь Чарьего мира. И всякий раз скудным умом своим жалею о невозможности прикоснуться к божьим откровениям. Но не ум напрягаю я, чтобы тетивой разума послать мысль в цель, ибо ведомо мне, что не долетит та стрела, не помогут ей ни ухищрения в плетении любомудрых словес, ни заветы предков, ни собственная сила разума. Но всякий раз, постигнув все небесное и земное, смиренное преклоняюсь пред своим сердцем и оно вещает мне. Знайте, дети мои, только в сердце найдете вы свой приговор. Ибо сердце - духовное око души, чрез которое душа ваша внимает божьим откровениям, а сопричастное богу и есть Бог;
   - Так очистите молитвой ваши уста и призовите сердца свои открыться гласу небес. Божий суд ждет нас, волки и люди!
   - Волчий вождь, Кудлатая Грива, готов ли ты отдать выкуп кровью молодого волка родовичам убитого на их власть?
   Волк решительно провыл в ответ:
   - Нет!
   - Бражич, сын Тесового! - продолжал Осмомысл. - Готов ли ты простить волчье племя? Принять волчье семя в свою семью, волчонка, превращенного в человека? В моей власти превратить волка в человека, так карал я отступников волчьим обликом и они в косматой шкуре скитались по пустошам до окончания срока наказания - я способен и на обратное. Но я не могу, превратив волка в отрока, воспитать из него родовича и гражданина, это только в твоей, отеческой власти. Отвечай мне?
   Несчастный отец чуть слышно проговорил:
   - Нет. Не смогу забыть сына родного, примучу приемного...
   Так легла до скончания времени кровь и вражда меж двумя племенами Чарьего мира. Волк и человек опустили головы под взором Осмомысла. Не лежала на них вина в содеянном ими. Глубинные токи вынесли их из глубин событий и безжалостно выбросили на свет Божьего суда - быть судимым за многих, взять на душу вину многих.
   И Осмомысл не поверг их наземь проклятиями, хоть и ощущал, единственный в полном мире, что стояло за разделом в Чарьем мире. Приблизился к нему трясущийся от дряхлости волк, положил голову на костлявые старческие колени, двинул бровями в сердечной муке.
   - Ты жалеешь меня? - Осмомысл положил холодную ладонь на голову побратима. - Сколь бы ты взял моей вины на себя, все равно не облегчишь моих страданий, чашей не вычерпаешь море. Но спасибо тебе за участие. Сейчас бесполезно оно, но потом... Когда-нибудь вернется тот день возвращения на круги своя, когда наши потомки вновь сойдутся вместе и неторопливо будут повествовать о своих странствиях и о своих находках. Волчья радость жизни напитает сердца человечьих отроков и людское разумение осветит волчьи очи. Вот тогда-то мы будем ближе, много ближе, чем сейчас. Наверное, для того и расстаемся. Я верю, расставания - всего лишь повод для радостных встреч.
   Долго тянулась тишина под плеск волн. Наконец Осмомысл встал и сошел с камня законоговорителя. Твердым взором встретил удивленные взгляды людей и зверей, громко произнес:
   - Вот и кончилась моя власть над мирами. Отныне не властен я судить всех вас, ибо прежде прочих подлежу я суду. При мне вошло зло в Чарий мир, нарушен Ряд и я, его блюститель, не воспрепятствовал тому. Миром покоя и благоустроения была наша заповедная страна. И гибельные потрясения предвижу я впереди. Близится время гибели богов, многих из вас призовут набожители встать с ними в строй последней битвы, вереницей поплывут навьи ладьи, унося Перуновых угодников. И хоть мы сейчас в миру со своими волчьими братьями - скоро встретимся мы лицом к лицу в последней битве.
   В ужасе внимали все вещания Осмомысла. Тот безжалостно продолжал:
   - Огонь пожрет и победителей и побежденных и все канет в пучину времен. Останутся лишь младшие потомки богов, которые устроят новый божий град и снова жизнь заплещется в прежних берегах, и таr же будет обречена на новую гибель во вселенском пожаре, и так без конца. Предвидя это, пытались создать боги остров покоя в бушующем мире перемен. Но мы сами разрушили Серебряные скрепы и изменения ворвались к нам. Чья-то другая, высшая воля, направляла нас, во имя чего-то другого, превосходящего, трудились мы. Вот все, что я могу сказать вам последним словом, братья мои.
   Страшные пророчества Осмомысла заставили всех покинуть судебное поле, словно тотчас же должно было случиться предсказанное. Осталась одна женщина, в том возрасте, когда труды и годы сгибают стройные станы славянок. Подошла она к сиротливо лежащей сорочке убитого пастушонка, и залилась горючими слезами. С замиранием сердца разглядел Раджа как беспомощно качалось в такт рыданиям одинокое кольцо у виска. Значило это, что смерть настигла ее единственного сына. Поспешно отвел он взор и направился за уходящими.
   - Что же ты, великий воин, - услышал он за спиной насмешливый голос Осмомысла. - Не гнешься под сталью да ломаешься под слезами? Или испугался, что от моих слов обрушится небо?
   - Нет, не пугают меня твои пророчества, Кришна будет моей твердью, вкруг которой будет пениться бушующее море перемен. Каждому уготовано то, во что он верит, кому страх перед сменой эпох, кому радость от полета рядом с Господом над исчезающими мирами. Но вот слезы той женщины... Ты прав, не могу видеть страдания тех, кто не в силах вместить и принять волю Господню, рвется сердце, не в силах вместить страдания других. И как хотелось бы мне защитить ее, взять на крыло, спасти от буйного потока. Этот желает мое сердце, значит, по твоему того же хочет мой Бог.
   Долго стояли они друг перед другом, ожидая новых вопросов и мысленно отвечая на них.
  
   Глава 12. Кровавая звезда
   Тем летом над лесами Чарьего мира утвердилась огненным столпом хвостатая звезда.
   Стволы елей отливали медью в ночи, словно кровью наполнились чаши озер, багровая мгла затопляла поля перед рассветом.
   Вороний грай предвещал великие битвы, а волчий вой под самым градским оплотом пробирался в сердца предчувствием беды.
   На навий день у святилища Всех Богов собрались велиможные люди страны лесов.. Не вестоноша принес к ним княжью тамгу с приказом сойтись в соборе и вопросить предков об участи потомков, сами они обострившимся духовным слухом уловили обращенные к ним стоны земли.
   Один за другим тихо вступали тысяцкие, воеводы и старейшины за ограждающий луг костров. Лишь приличествующие случаю приветствия заглушали треск горящего дерева. Закат расплескался на полнеба, когда к воротам с личинами стражей подошли цепочкой ведуны Угорья. Очистив руки в пламени привратного костра, Осмомысл потянул на себя тяжелые створки. Бесшумно разошлись они, открыв то, что скрывалось обычно за тыном с насаженными на колья конскими и турьими черепками. Кругом тянулся навес на резных столбах, напротив входа возвышалась храмина, где главой под самое перекрытие стоял образ Светозарной Девы, отлитой некогда эллинскими демиургами. Под кровлей сгустилась темнота и многочисленные идолы едва озарялись тлеющими углями на жертвенниках.
   Служитель Девы в белом одеянии прошел вперед и встал пред остальными, крестом раскинув руки:
   - Кто вы, тревожащие наш покой?
   - Люди земли славянской, волхвы, воины и ратаи, - ответил Осмомысл
  -- - Зачем явились вы? - продолжались у ставные вопросы.
   - Узнать судьбу свою малым гаданием, - сказал Осмомысл и произнес вратную клятву от имени всех присутствующих:
   - Наши сердца чисты от замышляемого зла;
   - Наши руки чисты от невинной крови;
   - Наш язык чист от лжи.
   Вступили внутрь в молчании, не должно осквернять человечьей мовью час духовного общения с богами. Все смотрели на жертвенник. У него сгустившейся тенью из ночи возник резник с белым петухом. Птица солнца единственным на все святилище светлым пятном забилась под тяжелой рукой на алтаре и в тот момент, когда последний луч солнца угас за лесом, удар ножа срезал голову жертве. Произошло ужасное: петух всплеснулся белым призраком в ночи, затих, а лишь только резник снял с него свои руки - встрепенулся и слетел вниз.
   Все отшатнулись от чертящей круги обезглавленной птицы.
   Осмомысл тяжко опустился на колени. Он неотрывно смотрел на вестника богов и на оставленные им знаки, кровавые следы, круги и запекшиеся лужицы. По ним легко было истолковать послание свыше. Запекшаяся в пыли кровь уже разделила стоявших на тех, кого призывали к себе боги, и тех, чью жизнь не унесет с собой хвостатая звезда.
   В рывке, в стремлении поймать петуха, замер Собесбор, воевода крайволожский. Первая кровь запятнала его руки, и первую кровь пролила его рубежная рать, когда из степей примчался смерч первых каганьих сотен. Сшиблись грудь о грудь низкорослые степные и тяжеловесные славянские кони, в ярости доставали друг друга зубами, пока всадники рубили друг друга в круговерти схваток.
   Поплясал сабельный вихрь на разнотравье, напоил кровью прижухлую траву, примял телами.
   А чуть позже накатился из степи тяжкий вал остальных туменов, истолок и взметнул пылью всю степь. И смешался с пылью дым от подожженных засек и завалов. Весело полыхнули сосновые боры, дубы, как воины среди врагов, до последнего стояли в пламени и поползли огненные змеи по норам в толще торфа.
   Но жарче огня полыхала ратная ярость. Щедро жертвовали ей свои чужие жизни, утоляли боевую жажду горячей кровью, но словно дрова бросали в костер - лишь ярче разгоралась она. Словно бесы метались среди полей остатки крайволокской сторожи, нещадно резали степных лазутчиков и поджигателей, да и люди ли одни буйствовали вместе с огнем? Уж больно страшен был образ тех, кто подстерегал добычу, нечеловеческая сила ломала кости степнякам и нелюдским кличем оповещала о своей победе. Может, то лесная нежить вступила в бой с посланцами вековечно вражеской страны? Гиб лес, ненасытный огонь вгрызался в чащобы и по новым просекам по бабки коней в горячем пепле сотня за сотней вливалась в Чарий мир степная сила, сбивая славян со своих рубежей, с Серебряных скреп.
   И вот наконец в кромешной мгле сошлись тумены и славянские полки на единственно свободном от пала месте, пойме речушки Моргульца. Не ведая - день ли, ночь ли - дав себе недолгий отдых, от сдвинутого стеной обоза под тремя бунчуками выехали сарматы, а из-за деревьев навстречу им выступили славяне.
   Туго ударили луки, затянули свою песню, под звон тетив хором отозвались стоны. Вурдалаками выискивали в темноте стрелы свои жертвы, впивались в жилы, отворяли кровь.
   Вздыбилась и растеклась степная сила. Берегом реки пошли сотни под бунчуком с турьими хвостами, к увалу и черте леса указал путь бунчуконосец трех лошадиных хвостов, в сердце полумесяца остались степняки под девятью конскими хвостами, спешно спешились и из-за конских крупов засыпали стрелами славянские ряды. Хоть и хоронились копейщики за плетенными оплотами, но таким частым дождем падали стрелы, что много посеяли в тот час смертей.
   Бросилась в бой славянская конница.
   Стремя к стремени, копье к копью скакали славянские рыцари. Под тяжестью их скока дрожала земля, рушились вековые стволы дерев.
   Как воспеть мне их, мощь и славу земли славянской?
   Громом должна отдаваться та песня во всех краях земного круга - молнии подобен был удар бронеблеснувших конников во вражескую тьму и далеко блеснули зарницы от того славного боя!
   - Но и плач должен всплеснуться гласом печали - ибо скорбию облеклись жены ратников: всех их обручила с собой воинская слава!
   - Звончато звенеть должны струны - под стать звону и блеску их изукрашенных доспехов и воинского снаряжения!
   - Гордо взвиться должна песня соколиным летом, ибо бесстрашно взмыли они в битву, соколами пали в воронью стаю!
   - Бодрость и отвага должны наполнять медовой сладостью сердца слушающих, вытесняя горечь трусости и уныния.
   - Спокойно и строго должны умолкнуть струны, гася в себе песню, ибо без сожаления прощались эти мужи со своей земной родиной, испив до дна чашу земных радостей и печалей и пустив в круговую чашу со смертным зельем...
   Словно любовным желанием объятый, князем, что в свадебном поезде везут разудалые дружки к невесте, "княгинюшке", летел Ратислав в бой, навстречу смерти. И славная вышла та свадьба! Ни в чем не умалили свадебного чина! Пеньем его рассыльные, стрелы каленные предупредили загодя дорогих сватьев, что едет гость дорогой и пора готовить встречу по званью его, а когда въехал Ратислав со своими лихими дружками в строй степняков, разом огородил себе место для встречания-величания, а замешкавшиеся хозяевами устлал землю заместо положенных ковров и мехов.
   Не уступили степные богатуры ему в вежестве, мигом садили с коня, да и друзей его любезно спешили. Обменялись они дорогими дарами, никого не забыли, всех одарили по чину, да и сами в накладе не остались, немногие унесли отдаренное. А уж дальше пошло гуляние по буйному да разгульному славянскому обряду, славно угощали друг друга могучими ударами, упивались своей кровью, бросались в бешенный пляс под звенящий напев оружия.
   И хозяева и гости под стать оказались друг другу, равно бились, равно веселились, а когда пошла по кругу братчинная чаша смерти, поровну испили из нее, никого не миновала она. А как пришел черед молодым откланяться - уложил единственный помилованный смертью дружинник молодого княжича на роскошное ложе из тел и ходил вкруг него с обнаженной саблей, охраняя покой новобрачных. И так запомнилась степнякам та свадьба, что сарматские жонки, по обыкновенью своему добивавшие раненных и обдиравшие их, не нарушили покой молодого витязя.
   Плотным строем ударили братья Туровичи: так многомощные быки, согнав в середину стада телок с телятами крушат кружащую вкруг них волчью стаю. Двумя мечами прокладывал путь во вражье толпе их отец, а сыновья его копиями отбивали наскоки степняков. Будь их на всю ширину славянской лавы, так и прошла бы славная конница до самой степи, втоптав копытами в пепел все живое на своем пути, да слабы оказались крылья для такого полета. Один за другим выпадали из стены братья-туры, все уже становилась просека во вражьем войске, вот уже на размах двух мечей ложатся сарматы. Одинокий Яр - Тур и единственный туренок - самый младшенький, на восьмом году взятый в кольцо взрослых и до последнего защищаемый их телами - остались одни. Привычны дети в воеводских семьях к тяжести оружия, но лишь щит мог удержать в своих руках туренок, прикрывая со спины отца. Как молот о наковальню обрушились удары, цепенели от них детские ручонки и ощутил в горячке боя отец как отлетело к нему тельце сына, последним объятием скользнув по спине. Взревел Яр-Тур, завертелся, разя молниеносными ударами и рухнул, настигнутый копьем.
   Ведал отец об участии своих сыновей. Птица несчастья очертила кровью круг около него, ведал и со спокойной душой повел их в бой на верную смерть. Сильна судьба, да сильнее нее человек, верующий в честную славу.
   Пропела тетива шелковая, кличем проводила в последний полет стрелу каленную, прозвенела о щиток запястный. Кого виноватить, что не плоть отыскала стрела, но бронь, что не выдержал напруги небывалой лук и сломался его костяной хребет и тетива оборвалась нитью жизни тех богатырей, что проложили себе путь во вражьем воинстве.
   Блистающим клином прошли славянские конники сквозь полчища врагов. Не заметили в азарте как сомкнулись за их спиной рога полумесяца и мельничными жерновами начала дробить их темная сила. Ядреным было славянское зерно, лесная плоть. Трещали жернова, ломалась ось, не раз, не два бросались плесковичи на сабельную стену, крушили ее , прорвались до бунчука темника в окружении отборной стражи, изрубили их всех в куски вместе с бунчуком.
  
   Глава 13. Перунница
   Юный княжич умирал.
   Они с Раджой находились в той части большого полка, которая ударом степной лавы была отброшена далеко назад и тем не была изрублена полностью. Раджа во всеобщей сумятице сумел примкнуть к опытным ратникам, которые даже в свалке держали строй и встречали вражью конницу не спинами как другие, а стеной щитов. Заповедь простых воинов во всех воинствах одинакова, хоть и звучит на разных наречиях: "Держи строй! Тот, кто вне строя - труп!" Человек двадцать, сбившись в "ежика" встречали наскоки сарматов одновременными ударами копий, потом по призыву седоусого старшого разом поворачивались и, закинув за спину щиты, пробегали шагов пятьдесят, пока сарматов не скапливалось достаточно для нового натиска. Но откуда бы не налетали с леденящим душу "Ургха!" косматые всадники, они вновь и вновь напарывались на тяжелые длинные копья, вновь и вновь первый ряд валился кубарем наземь, преграждая путь остальным. Так славяне преодолели с полверсты до лесной чащобы, места своего спасения. Еще на опушке Раджа увидел Болеслава, бредущего невесть куда в окровавленных доспехах, и увлек его за собой. Когда шум боя затих за непролазной чащей, он рассмотрел на ходу иссеченное тело друга, перекинул Болеслава через плечо и продолжал пробираться дальше в поисках воды для омовения ран. По запаху свежести в затхлом воздухе чащи он ощутил присутствие родничка и уго истока бережно положил Болеслава. После осмотра разрубленного плеча Радже оставалось только удивляться, почему Болеслав до сих пор жив и даже не потерял сознание.
   Юный княжич умирал.
   Ярость воина, готового встретить натиск последнего врага уже не могла побудить его члены к действию и только вырывалась из пересохших уст проклятьями судьбе.
   Раджа утешал его, как мог.
   - Судьба, что тебе судьба! Она может умертвить твое тело, но не душу. Поверь мне, встань выше судьбы, воспари над нею на крыльях своей души. Судьба управляет людьми и царствами, но ты изначально выше ее...
   Внезапно сзади Раджа услышал строгий женский голос:
   - Оставь его! Он - мой. А ты, воин, иди дальше. Ты чужой здесь и путь твой предопределен другими богами.
   Он неожиданности Раджа вскочил и выхватил меч. Устыдившись тотчас тем, что обнаружил оружие в присутствии женщины, бросил окровавленный меч на мох.
   Видение, представшее перед ним, могло поколебать рассудок и храбрость любого, Прекрасная юная женщина стояла подле них, соразмерностью стана восхищавшая взгляд и, одновременно, статью подобная воину. Шаловливая юность расцветала ямочками на ее щеках и нежно очерчивала линию скул, и, вместе с тем, зрелость сводила воедино брови и неведомые тяготы обозначили морщинку меж бровей. Хрупкость пальцев наводила на мысль - смогут ли они преломить стебель цветка, но полный златой доспех она носила с легкостью ожерелья и меч висел на ее бедре не украшением, а именно там, где его сподручнее было бы выхватить маленькими ручками.
   - Вот вы какие! - только и смог промолвить Раджа. - Апсары славян...
   Перунница скользнула к умирающему. Тот облегченно улыбнулся:
   - Я так долго ждал тебя, сестра моя смерть. Я готов следовать за тобой.
   Раджа склонился с другой стороны:
   - Болеслав, ты в полной мере испил мудрости. Грехи и невежество не довлеют над тобой. Сделай же правильный выбор, отрешись от суеверий, припади к стопам истинного бога.
   Княжич, преодолев сковывающий холод неподвижности, проговорил:
   - Нет, учитель мой, даже ради своего спасения я не покину своих сотоварищей, своих предков. Свентовит призывает нас не на пир, на служение. Видно близка битва с мировым злом, Волк рвется с привязи в заточении, еще немного и он во главе роя чудовищ ворвется в светлые миры. Поэтому много славянских и сарматских витязей примет ныне смерть - их души надобны для объединенной рати богов и людей, что преградит путь злу. Посуди сам, как я могу бросить их? Предать их всех ради своего освобождения? Пусть я буду обречен на новый круг перерождений, но я встану в этот строй и свершу все, что подобает воину и славянину.
   Смерть неторопливо убаюкивала свою жертву. Сопротивляясь ей, княжич вцепился ледяными пальцами в руку Раджи:
   - Я прошу тебя об одном. Если ты сможешь... Молю тебя, будь с нами в том сражении... Ты великий воин... То будет славная битва...
   Он уже не мог говорить, только тускнеющие глаза, залитые слезами отчаяния, неотрывно смотрели на Раджу.
   Раджа смолчал.
   Валькирия решительно освободила Раджу от последнего пожатия княжича.
   - Иди, чужой человек. Он - мой, - и бережным поцелуем погасила последнюю искру жизни.
   "- Я - не чужой!" - хотел сказать Раджа, но отвернулся и принялся собирать хворост для последнего погребального костра. Невидимая птица пела хвалу юному воину и душа его, летящая в небесные чертоги, внимала ей. Слушал и Раджа, пока с трудом занимались сырые ветки и клубы дыма погребальной пеленой укутывали тело.
   Его больше ничего не связывало с Чарьим миром.
  
   Глава 14. Гибель Угорграда
   Хочу я писанием своим известить о поражении сердца Чарьего мира - гордого Угорграда, вознесенного мыслью и трудом славян над всеми окрестными странами и ввергнутого в погребальное пламя в лето Хвостатой звезды.
   Стеклись остатки славянской рати за градские оплоты. С ними покидали свои нивы и пажити все насельники Светозерской и Кончанской патин, ибо во их весям шли кровожаждущие степняки.
   Великая тяжесть настала в вышнем граде. Местом святилищ и вершения суда был Угорграда да торговые слободы окружали его. И невозможно были никому со своей срамотой нигде укрыться, всякое богатство не береглось и всякий смерти молил со слезами, и если бы камень сердце имел, то и он источил из себя кровавые слезы при виде стольких бед.
   Уже поддернулись окоемы дымкой пожарищ, огненные реки, отмечая предаваемые раззору и сожжению села, текли к Угорграду.
   Бессчисленные сотни топтали грудь матери-земли. Так велика была тяжесть сарматского воинства, что не выдержала их земля. Подобно перегруженной ладье берега Светозера погрузились в воду и волны хлынули на идущих берегом степняков. Многих конных затянули в водовороты цепкие руки водяных. Взъярился тогда каган, приступил всей силой к озеру. Тысячи бурдюков земного масла из-за Железных ворот вылили сарматы в прозрачные воды "Ока земли".
   Чадно заполыхало черное масло, жирные клубы дыма, высасывающие водяные соки, устремились к своему царю, Жар-Сонцу.
   Изнемогло Светозеро за лето в борьбе с Хвостатой звездой, поникли к глади ярившиеся по весне пенистые волны - озерные стяги. Далеко отступила вода от прежних рубежей. Сухие трещины змеились тем, где прежде жирели осетровые стада. Не стало былой силы, переполнявшей когда-то Светозеро. Последним натиском бросилось оно на своих мучителей, но масляные оковы смирили его.
   И тогда каган, облекшись в богатый свадебный наряд, выехал на плоту середь озера. Богатый калым - толстокурдючных баранов, радужноблещущие ткани, украшения, златые и серебряные - посулил он озеру. Но отвергла вода его дары, даже золотые чаши колыхались в волнах.
   - Не хочешь быть женой венчанной, - возопил каган страшным озером голосом. - Так будь наложницей униженной!
   Под заклинания шаманов богатуры цепями принялись бичевать озеро. Стонало озеро криками чаек, растрепались под ударами ее светлые струи, но и тогда не согласилось с покорством облобызать волной расшитый каганий сапог. А чтоб не терпеть поругание - ударилось оно с мольбой о грудь матери-земли и расступилась земля, укрыв в своем лоне опозоренное Светозеро.
   Лишь болотце на дне озерной котловины да песчаные холмы, повторяющие доселе извивы глубинных течений напоминают теперь о былой красоте Светозера - "Ока земли" славянской, да старинные предания, одно из которых мне поведали палые листья на речной ряби.
   С бессильной яростью смотрел с Полуденной башни князь Собеслав на поругание своей призрачной жены - Светозерской Девы. Осозновал он, что рвется та пуповина, которая веками связывала поколения угорских князей со вскормившей их природой. Проклятье первого из них, не пожелавшего отречься от своей земной лады ради любви озерной царевны, от своих страстей ради божественного порядка, пало на голову потомка и его род. Хоть величали угорские князья себя сыновьями Озерной Девы, ее, а не земную женщину, давшую им жизнь поминали в молитвах своих матерью вечной, хоть садясь на княжеский стол, обручались они среди озера с Девой, заручаясь ее подмогой во всех делах, но ничто не могло склеить нарушенного когда-то обета.
   Возрадовались степняки при виде исчезнувшего озера. Только с трех сторон клетская стена скрывала нижний город со слободами. Четвертой же исстари служила крепость бортов ладей и мужество корабельных воинов. Устремились сарматы напористо на первый приступ, метя лавой сбить защитников, но взяли в иле копыта коней, гас напор лихих сотен и тысяч замешкавшихся степняков устлали телами бывшее дно. По их-то трупам, по еще трепещущей небывалой человечьей гати, вошел в нижний город тумен белых конских хвостов. Родовичи кагана под его бунчуком устремились в гибнущий город. Полон и добыча, взятая с легкостью боя, мерещились им. Казалось, что достаточно склониться на скаку, чтобы подхватить сокровища из святилищ или чтобы на крупе коня забилась вожделенная ноша - светлокожая славянская полонянка.
   Вошли, чтобы остаться там навсегда. Слетела на крыльях гнева под гору княжья дружина, дружным копейным ударом рассеяла сарамтский строй. А тех, кто уцелел от первого удара, перемолотили градские меньшие люди, завалили ток смерти избитыми телами, а вылущенные души отпустили с миром в горний мир.
   Торжище до полудня оставалось совершенно пустым. Устрашенные побоищем сарматы отхлынули назад, а славяне из-за малочисленности ратных не смогли укрепиться в посаде. Когда же солнце сквозь дымные клубы установило свои лучи отвесно, только тогда первые лазутчики степняков проникли за дотлевающие клети. Редкие заставы плесковичей затеяли перестрелку с ними и одна за другой отошли к Верхнему городу, оставив за собой догорающие срубы Торга.
   Корысть и жалость боролись в сердце кагана. То чудный славянский город виделся чашей, переполненной златом, мехом, живым и прочим товаром, то страшным чудищем, пожиравшим его славных богатуров. Не мало их уже торопили коней по облачным просторам, а скольких еще поглотит грядущая битва?
   Очистительные костры теплились у ханского шатра одесную, и главный шаман высоко поднял головню со священным огнем, коим выжжены были проклятые леса и которым же надлежало испепелить проклятый город, дабы сохранить жизнь коням и воинам. Ошую же стонали от близости сокровищ воины. Они взывали к кагану, они молили вести их на приступ. Смерть не так страшила их как возвращение в родные вежи без добычи.
   Раздумье кагана отмерило плесковичам жизни до заката. Были испробованы все средства вернуть милость богов. Идолы безучастно взирали на плясания и песнопения, жертвы и ворожбу. Самые потаенные, самые ужасные заклинания выкрикивались под белым светом, хотя ранее никто не осмеливался прошептать их при свете звезд. Прекрасная дева с ясной улыбкой пронзила сердце жертвенным ножом, но даже кровь, обагрившая тайные резы, пролилась впустую на прах жертвеннмка.
   Осмомысл беспомощно опустил руки.
   В открывшемся ему видении Навьего мира Угорград был уже испепелен, а сам он с пробитой головой корчился у подножия пылающих истуканов, но время Яви еще тянулось, неторопливо отмеряя песчинки в своих часах, чтобы в конце концов слиться с содеянным в Яви. Черная завеса укрыла разможженный мозг, кожа сворачивалась и лопалась, объятая пламенем, а он все еще существовал в надежде слиться с явленным ему. Мольбы и проклятия окружающих падали мимо его сознания, как в бездонный колодец. Лишь голос Ласки пробился к нему. Или это он сам, чистый душой ведун, устами непотребной женки язвил самого себя:
   - Ну что, святой отец? Не ты ли положил добро краегуольным камнем в основании града? Но почему же зло подрывает его оплоты? Ты призывал нас блюсти чистоту и заветы предков, и весь Чарий мир следовал за тобой. Так почему же душегубы и свальники степняки стоят здесь? Мне не жаль себя, не пролью слезы и о твоей участи, лукавый наставник, но невинные дети, чьи даже помыслы безгрешны? За что расплачиваются они? Боги отплатят милостью за веру в них и следование их установлениям, так вот их плата? Опомнись наконец, прозрей хоть пред лицом смерти! По твоему указу стащили меня вниз, в Торговую слободу, на зазорный ряд, когда решила я не губить свою жизнь в ожидании награды за добропорядочное вдовство. Так опомнись же, сойди сам со своих горних высот...
   - Ты знаешь эту дорогу? - глухо спросил Осмомысл. - Веди меня! - приказал он.
   Ласка от неожиданности смолкла, сказала робко в испуге:
   - Нет, я не смею...
   - Следовать злу, ибо зло и бесправие правит миром, ибо только зло вознаграждает последователей своих! - твердо продолжил ее речь Осмомысл.
   От хлада сих слов Ласка прижала руки к груди:
   - Но нет, так не может быть... зло не может быть устоем мира, оно сожрало бы самое себя.
   - Опять истина меняет свою личину, хотя, во имя, всего святого, мне показалось, что я миг краткий видел ее истинный лик, - с горечью шептал Осмомысл. - Бог мой, дай мне еще сил моим дланям, чтобы сорвать последнюю личину. И если зло пожирает в исступление самое себя, то что хранит мир от гибели? И если добро недвижно отрешенно, то что вносит жизнь и движение в мир?
   - Добро и зло, свет и тьма, грех и благодать, как вырваться из их кружения, как хоть на мгновение выбраться из их хоровода, чтобы бросить посторонний взор на это мельтешение, когда ты сам вовлечен в тот хоровод, когда у тебя нет мерила, чтобы отделить одно от другого, разглядеть сущность под личинами. Нет выхода из зачарованного круга вечной маеты. Век отмерен человеку, и век не выйти за границы того круга, не понять, где зло, а где добро и почему, потешаясь над людьми, вьются бесами они в своей пляске?
   - Ты, Господи! К тебе, Единому, взываю я: яви свой истинный лик!
   Странное видение предстало перед Осмомыслом.
   Зло и Добро - как два дракона, вцепившись друг другу в хвост. Бесконечность длится их вселенский хоровод, то ослепительный свет согреет мир, то мгла затопит все холодом. Безжалостно рвут и терзают зубы шипастые хвосты, содрагаясь от боли и желания могучие тела, грохочет броней чешуя и нет силы, что могла бы освободить их друг от друга, ибо теряется смысл само существование одного без другого, ибо исчезни один, второй немедля пожрет себя, не успев понять даже, что произошло.
   Озаренный этим видением Осмомысл застыл.
   Но чей образ очерчивают в метаниях извивающиеся тела и крыла, чьи черты образует бессмысленная на первый взгляд их борьба? Вглядись и преклонись, пади ниц перед Тем, чье имя ты хулил, изнемогая от горя, кому взывал всуе в надежде возложить свои заботы. Только сейчас, в переплетение добра и зла можно ощутить присутствие Неощутимого и Неявленного, только так Бог нисходит к людям.
   Воистину, это Он - скрепа мира, объемлющая Добро и Зло;
  -- напев вселенского хоровода, что заставляет двигаться в пляске все сотворенное Им;
   - трепещущее сердце вселенной, биению которого подчиняется все и отзывается эхом;
   - направляющая спирали, придающее стремление и смысл всеобщего коловращения.
   Неустанно кружат драконы, крылья Бога, на которых взмывает Он в высоты своего духа, свивается спираль, устремленная Господом все далее и далее, и нет конца пути Божиего в самое себя, ибо не постигаема Его сущность даже Ему.
   Нет у Всевышнего другого пути познать самого себя, даже обладая совершенным знанием о внешнем мире, ибо Он сам его творец. Господь не в силах осознать самого себя, свою несотворенную сущность. Вот и зажглись в мириадах миров от единого светоча миллиарды огоньков и вселились душами в созданные божественным воображением существа. Через любовь и ненависть творений господних друг к другу постигает Господь самого себя, все - от взрыва светила до колыхания былинки - способствует божественному самопостижению, ибо все это - сам Бог, все это дает Ему возможность узнать что-то новое, доселе неизвестное для Него.
   Сделавшись сопричастным Игре Всевышнего, Осмомысл почувствовал, как слились в его размышлениях различные течения его познания, единым бурным потоком хлынули в разум и превознесли его над миром.
   - Твори! Верши! - ревел поток в его мозгу. - Ты, богоравный! Хочешь - взвейся духом очищенным от праха земного в звездные выси, к чьей чистоте ты стремился всю жизнь! Хочешь - словом единым предай погибели степняков, избавь Угорье от гибели! А хочешь...
   - Нет! - собрав все душевные силы поставил Осмомысл преграду буйствующему потоку своих желаний. - Ты, Господи, почтивший меня соучастием в своих замыслах. Ты, Всевышний, дай веру мне стать достойным твоего удела, укрепи дух мой!
   - Чарий мир погряз в гордыне. Мир, кичившийся чистотой небесной, должен быть причащен грязью земною. Что новое родится от соединения сих начал - неведомо мне, но если то по замыслу Твоему - во благо!
   - Страшен выбор, наложенный на меня, теперь способен я обратить время вспять, и вновь заплещется счастье в берегах Светозера, но я могу принять Твой умысел, и от Чарьего мира едва останется память в потомках славянских. Боже! Я выдержал искус Твой! "Да!" - говорю я, сто раз да и ныне и присно и во веки веков! Замысел Твой - да утвердится над страданиями Твоих тварей!
   - Во имя Твое и во славу, пусть падет Угорград! Только так славяне обретут свою высокую судьбу. Не их удел вкушать плоды мирного труда вдали от треволнений бытия. Пусть ведет нас Твоя кровавая звезда на битвы и на тяжкий труд, на стройку и на руины, в высоты духа и земную боль. Пусть явят наши потомки перед лицом изумленного мира образцы святотатства и верности, лицемерия и отваги, но не самоуспокоения и самодовольства, ибо так только найдем мы свой путь и только так мы исполним предначертанное нам - сказать свое слово о Боге!
   - Пусть бьется степной океан ковыльными волнами о лесные утесы, пусть вечно длится это противоборство, ибо здесь, на грани необозримых миров суждено родиться новому миру, новой духовной вселенной, здесь, на этих бескрайних просторах, самой природой предназначенных для небывалого взлета. Не хищники и жертвы, не рабы и господа встретятся на границе лесов и степи - гордые потомки скифов, былых властителей Великой Степи сойдутся на кровавом рубеже и в последний раз польют Мать- сыру землю своей побратимской кровью и слившись воедино хлынут встречь Солнцу к берегам земного круга!
   - Гибель богов свершилась, прошло время привычного нам круговорота событий, возрождений после уничтожения, рождений после гибели, весен после зим. Новая эпоха отсчитывает время для славян. Нет здесь успокоительного коловращения: сила, что движет вселенную, выбросила нас в пустоту незнания и неведения. Эра Играющего, эра Кришны облекает нас в жертвенные одеяния!
   - За пылающим Чарьим миром предвижу я другие державы, объятые пламенем и преданные раззору. Много тысячелетий минет, прежде чем утихнут стоны и в ропоте восхищения утвердится Велиславия, которая научит весь мир любви и служению Богу. Наши бренные тела станут почвой той державы Лада и Ряда, а души наши с горних высот будут взывать к живущим о предначертанном им служении красоте!
   - Да утвердится воля Твоя!
   Последние слова Осмомысл выкрикнул на все копище и ужас объял молящихся, неужели разум его, казавшийся прочнее камня, не выдержал испытания и дал трещину. То, что случилось позже, утвердило всех в этом мнении. Он подошел к Ласке и с трудом согнувшись, обнял ее колени. Ласка забилась в испуге. Она не смогла вырваться и замерла в совершенном ужасе.
   - Прости меня, Дева Светозерская, что не приветил тебя по достоинству, что старость застлала мне очи и скрыла твой божественный лик; прости, что пенял тебя, а ведь знал, что женщина, которая любит - всегда права...
   Много, что еще бормотал Осмомысл витиевато и бессвязно, но никто уже не обращал внимание на жалкого старика. Передавали позже, что последними его словами при виде врывающихся степняков были: "Ты победил, пастушок! Но я хочу быть побежденным!" И долго еще перебирали его слова избегнувшие избиения, как гадальные кости в тщетных попытках объяснения и богооправдания, пока не стерлись они, как и сама память о Чарьем мире, Угорграде - стольном городе, гордых его князьях и славных богатырях.
  
   Глава 15. Человек - ствол
   Раджа неподвижно стоял и смотрел как зарево над Угорградом растекалось по небу закатной волной. Ждал, пока вечерняя звезда не проступила сквозь багряные полотнища, знаменуя сим освобождение души Чарьего мира от земных скреп.
   Тогда он повернулся и пошел вверх по ручью к дальним холмам, где, как он знал, находился водораздел между реками, питавшими южные моря, и реками, несущими приношения северному океану.
   Хвостатая звезда, виновница несчастья, рассыпала свое тусклое сияние по поверхности ручья и тем освещала путь ночному путнику. Впервые за долгое время Раджа оказался один и молитвенная отрешенность овладела им. Ноги несли его по пологим берегам. Все дальше и дальше уходила в прошедшее переполненные горечью берега Светозера. Душа же его внимала коловращению светил.
   Как кормчие направляют судно, следуя указаниям звездного неба, так и душа искала божественных светочей, долженствующих осветить дальнейший путь. Даже сейчас душа его не пребывала в полном одиночестве. Все, кто вольно или невольно сопровождали его, теперь в молчании стояли перед его мысленным взором. Они уже высказали все, от отдали свое богатство, свои думы и чаяния одному Радже и теперь им оставалось только ждать в безмолвии, выполнит ли он свое предназначение. Бог говорил с Раджой их устами, расстилая перед слушающим богатство своей веры, или уже устами других безжалостно сминая ее, но лишь затем, чтобы Раджа с пылом воина бросался на защиту своих святынь.
   Млечный путь святых заветов отражался в мирской суете тропами подвижников. Полуночная звезда блистала осью мироздания - она была догмой, вкруг которой совершали обход почтения прочие истины - светила, а с наступлением дня вставало солнце - Бог, который озарял светом правды суету буден и ласкал каждую тварь теплом своей любви. Рассвет был близок. Раджа ждал его с надеждой. Он знал, что его блуждения в темноте должны скоро окончиться.
   Ровный плеск воды стал дробным, прерывистым. Плотный ил поймы ручья сменился травянистым покровом и дно овражка, по которому тек ручей, стало повышаться, а склоны поднялись и оставили наверху узкую начинающую светлеть полоску. Гребень холмов был где-то близко. Раджа наскреб палую листву в промоину и чутко, по звериному , проспал до утра.
   В полдень он преодолел седловину меж двумя утесами белого камня. Он задержался на мгновение, чтобы оглянуться. За щетиной лесов по краю окоема расплывались светлые дымы. Даже сейчас, пораженный в самое сердце, Чарий мир внушал страх своим завоевателям и они осмеливались продвигаться вглубь лесов только гоня пред собой стену огня. Завершение этой ужасной битвы, в которой сам Раджа едва уцелел два дня назад, оставило его сердце спокойным. На пути к богу он отряхнул со своих ног пыль своей родины, теперь же он стряхнул с себя пепел Чарьего мира.
   Через три дня он добрался до излучины речушки. Что-то подсказало ему, что она не свернет со своего пути на север. Немного ниже виднелись землянки и заросший тын. Раджа спустился к ним. Он надеялся выпросить челн и немного еды, но мерзкое образом запустение встретило его. Судя по выросшим березкам на накате землянок оно давно обосновалось здесь вместо семьи рыбарей. С похолодевшим сердцем Раджа добрел до берега, там истлевали долбленки.
   Раджа не дал беспомощности овладеть своим сердцем. В руинах он нашел покрытую мохнатую ржавчиной славянскую секиру, коей лесные люди в един взмах ладили ладьи. Раджа поблагодарил домовых, что сохранили для него этот топор, и людей, что поколение назад оставили неведомо кому драгоценное оружие.
   На яру сосны встретили его приветственным шумом. Ветер гудел в их высокопоставленных кронах и дрожь пробегала по мощным стволам. Раджа положил ладонь на теплую кору великана. Годы и непогода избороздили кору шрамами, но Радже казалось, что в глубине ствола поет заключенный солнечный луч, душа дерева и только сок - черная кровь земли - привязывает его через корни к земле.
   - Идем со мной! - прошептал Раджа. - Тебе, наверное, столетия ветер напевал о дальних странах и вот теперь ты увидишь их воочию. Разве ради этого не стоит проститься с прежним существованием? Идем!
   Дерево затрепетало.
   Раджа обернулся к обрыву, соизмеряя силы с расстоянием до берега. А когда с поднятой секирой повернулся к сосне, то чуть не выронил ее от изумления. Ствол преобразился, человекоподобное существо, покрытое корой как кожей и ростом с дерево, стояло пред ним.
   - Кто ты? - едва вымолвил Раджа.
   - Я тот, кто был сосной. Но твое прикосновение разбудило мою душу и тело приобрело соответствующий облик. Я пробудился для служения тебе. Приказывай!
   - Мне нужен челнок... - в размышлении произнес Раджа. - Или плот. Помоги мне свалить несколько деревьев.
   - Зачем же, мой повелитель, утруждать службой тех, кому она в тягость, кто хочет прозябать в прежнем положении? Я сам стану челном!
   После сих слов ужасающий треск и скрежет огласили бор. От напряжения древесных мышц лопалась и отлетала кора: рвались, исходя на срезе соком - кровью матери-земли корни-пуповины. И в муках рождения, содрогавших могучее тело, человек-сосна оторвался от своего природного места и по обрыву сполз в воду. В забурливших волнах закачался челнок.
   Еще раньше на речном дне у сгнивших долбленок, Раджа заметил весла. Время и вода сделали их прочнее железа. С ними Раджа с опаской сел в челнок. Ему все казалось, что вот-вот и чудо прекратится, Навь истечет из Яви и вместо широкодонного челна он очутится верхом на бревне. Вопреки его ожиданиям челн не только не исчез, но даже не понуждаемый веслами, бодро выплыл на стрежень реки.
   Так началось последнее путешествие Раджи по рекам северной Славении. Страх перед степняками, могущими по поймам рек пробраться вглубь лесов, обезлюдил берега. Покинутые городища приветствовали Раджу скрипом распахнутых створок ворот, чьими тяжелыми дубовыми полотнищами играл ветер. Осмелевшее зверье спускалось на водопой и безбоязненно провожало взглядом одинокого гребца. Вся Славения представлялась Радже таким же покинутым селением. Насельники ушли из домов и душа покинула тело, как гибель Угорья исторгла душу целой страны.
  
   Глава 16. Край света
   Раджа направил челн к низкому берегу. Под днищем зашелестел песок узкой косы. За ней, под низким пасмурным небом, ворочался Северный океан.
   - Повелитель душ, - обратился к Радже человек-ствол. - Ты отвергаешь меня от себя, от служения благой цели. Пусть так, я не ропщу, видно, я не достоин пройти с собой последние шаги. Но умоляю, снизойти до меня поучением. Целую вечность был я недвижим и бесгласен, погружен во мрак и немыслие. Смены эпох вырывали меня из забытия, вновь уничтожали и после возрождали все в том же образе подземного исполина, держащего на раменах своих земную твердь. Коловращение земель и морей, царств и градов видением пронеслись мимо меня, почти не возбудив разум, но побудив к рождению в другом образе. И я молю тебя: ответь мне на те вопросы, что зародились у меня в подземной пучине, сопроводи мен своим благословением...
   - Иди! - с улыбкой произнес Раджа, обняв на прощание мощный стан своего спутника. - Иди! - и ты сам обретешь в пути ответы на свои вопросы, а потом в странствиях ты повстречаешься в другими вопросами, на которые никто не сможет уж ответить, кроме тебя самого.
   Согнувшись под резкими порывами ветра, Раджа поднялся на гребень косы. Перед ним разостлался до самых пределов мироздания водный покров.
   Лишь с переливами пепельного шелка можно было сравнить игру света на его колышущемся просторе. Ледовые доспехи не сковывали мощь владыки северных вод, напротив, лишь подчеркивали силу океана, могущего носить на теле своем тяжеловесную бронь и увенчать себя ледяной короной. Целый горный хребет, вознесший вершины до свинцовой областной пелены, с застывшими водопадами, разрушившимися зубчатыми стенами и обвалившимися башнями возвышался перед потрясенным Раджой. Если и эта ледяная гора плывет по воле волн, то какой же силой должен обладать властитель этих вод, чтобы вырвать корни горы, доходящие до самого чрева земли и сделать свою короною.
   Мало-помалу восхищение покинуло сердце Раджи и холод страха и разочарования охватил все его существо. Кто он перед бесстрастным ликом океана? Человеческая былинка, ожидающая скорой смерти. Простирающийся пред ним мир вечного холода и льда был не просто безжалостен к человеку, в нем просто не было для него места. А прекрасные боги страны Арьев? Неужели они смогли бы творить здесь, среди нагромождения ледяных глыб, неужели здесь их царство - в несущих колючий снег облаках? Даже привыкшие к зимам славянские божества не смогли бы выжить здесь. Холода на полгода сковывали лесную страну, загоняя все живое в норы и жилища под защиту земли и огня, но все-таки солнце весной оттесняло зиму в ее исконное обиталище. Здесь же никто не смел оспорить безраздельного царствования зимы. Предначальный мир - мир хаоса, льда, холода, не согретый Божией любовью не оплодотворенный Его замыслом - разве это то, к чему он стремился?
   Жестоко обманутым ребенком ощутил он себя, и расцветшая за время пути вера поникла под холодными порывами сомнений.
   Все пережитое им в жизни казалось мелким и поверхностным по сравнению с пережитым у океана потрясением. Он с ужасом осознал, что если существует этот ледяной мир - то значит... значит никто не создавал чудесно устроенное мироздание, разумностью и красотой которого он не переставал восхищаться с детства, ибо не мог допустить Творец существование столь бесплодного пространства, не могущего ответить любовью на призыв Бога. Или же Творец не всемогущ, если Он - добро, то зло творит рядом с ним.
   Под безжалостными ударами ветра беззвучно плакал изможденный человек во рванной дерюге, беззвучно, потому что северный ветер буйствовал над равниною вод и суши.
   Жизненный путь вел в никуда.
   Все было бессмысленным.
   Ну что ж, он честно прошел своей дорогой. Никто до него не совершал ничего подобного, и не его вина, что все оказалось напрасным и не важно, что сказители не воспоют его поход.
   Еще до заката холод убьет его, и впервые он не будет бороться за жизнь. Она ему теперь ни к чему.
   - Беги, спасайся, - шелестел ветер во мхе. - Оставь пустую причину, что привела тебя сюда, убирайся, живой человек, в теплые края, где обитают подобные тебе, где тепло и свет питают жизнь. А здесь ты не найдешь ничего, кроме мучительной смерти. Вот погоди, сейчас она прикончит пару китобоев, что дерзнули вторгнуться в ее владения. Беги! Или скажи хоть слово, пока ее подручный холод, что наложил узы на тело, не сковал тебе уста.
   - Верую... - прошептал Раджа. - Верую! - хоть и глупо... Но я не отрекусь от поучений моего учителя... от самого себя...
   Чудное видение предстало пред ним. Над гладью под разлился розовый свет и словно оборвался окоем в сотне шагов от берега. И из-за обрыва начали проступать очертания чего-то огромного, образом схожего с лотосом, величаво плывущем в волнах эфира. Не мог Раджа сказать, день пути или же сотня тысяч отделяют его от лотосоподобного светила, превосходит ли оно размерами ледяной хребет или же всю видимую вселенную может вместить в себя, видит ли он сверкающие города или же мерцающие горы или же это солнце в разрывах туч играет на снежной поверхности.
   Он оцепенел, мысль угасла в нем, внимая чуду.
   Эфирные волны плескались о ледяные берега земного мира. В их равномерном биении Раджа увидел ладью. Радужные волны перекатывались под нею, она же медленно переваливалась с носа на корму, словно приглашая кого-то взойти на нее. Странная старинная легенда о челне, перевозящем праведников через океан бытия к обители Кришны, Ваикунтхи, сразу припомнилась ему. Раджа подошел к ладье, прикоснулся руками к борту.
   Он сам не мог объяснить себе, что мешало ему толчком вывести ладью за кипение радужного прибоя. Цель его существования, мириадов воплощений в различных обличьях, восхождений к звездным мирам и падений обратно в земную юдоль - предстояла пред ним.
   И все-таки что-то удерживало его от последнего движения.
   Раджа оглянулся. Как ни пустынен и убог был берег Полуночного океана, но это был один земной круг, на других краях которого кипела жизнь и мысль устремлялась к Богу. Где - там, в невообразимой дали была его родина - благословенная Арьяварта.
   И острая, доселе неведомая жалость взрезала скорлупу равнодушия ко всем существам, и сердце, подобно вскрытой жемчужине под солнцем предстало Божьим лучам, и свет озарил разверстое сердце.
   Он не мог спастись один:
   - он, обрекавший эти своих предков на забвение и прозябание во тьме;
   - он, бросавший своих потомков на стезе греха и благочестиво удалявшийся от них;
   - он, не заплативший всех долгов добра и милосердия тем, кто в этой или предшествующих жизнях спасал его от голода куском хлеба, от уныния - участием, от неверия - словом Божьим;
   - он, оставлявший всех на обочине дороги на растерзание злу и этим надеявшийся снискать благословение от добра;
   - он, частичка мировой души, которая есть Кришна, частичка, достигшая престола Господнего, но всего лишь часть от неделимого целого, как же он мог спастись один?
   Нет, вселенная, облекшая плотью видение Кришны, могла вернуться к Нему только вся, вся целиком, от богов-творцов до последней пылинки, затерянной в сумрачном холодном эфире, ибо вся она вышла из Него, ибо даже без пылинки, без этой малости была горька сладость встречи Господа и узревших Его душ. И об этой пылинке печалилось бы сердце Господа и приблизившиеся к Нему терзались бы раскаянием о душе, оставшейся во тьме внешней.
   Райский мир манил Раджу. Только изнемогающий в пустыне путник может поведать как властно притягивает к себе колеблющийся мираж. Отдохновение от суеты и треволнений бытия, источники мудрости и любви, покойная сень райских кущ, взаимопроникновенный разговор просветленных душ меж собой и с Господом, внимание поучениям Господа, все то, что в смутных мечтаниях поднимало человечество над звериной природой, блистало великолепием чуть ли не на расстоянии протянутой руки. Никто бы не посмел осудить Раджу, если бы он пересек последний рубеж и припал бы к стопам Кришны, никто, кроме самого Кришны.
   Он честно прошел свой путь, мечом веры прорубившись сквозь полчища врага. И вот победа венчала его чело и взятая в бою добыча лежала у его ног. Но когда честь вождя и воинский устав позволяли коснуться сокровищ прежде чем будут подобраны раненные и преданы достойному погребению павшие? Сам Раджа нещадно карал за это. Рука, протянувшаяся к презренному металлу, получила золото, много золота - целый кипящий котел расплавленного металла поглощал руку нечестивца.
   И другое ощущал Раджа - чувство воинского братства, единение ратников в строю перед натиском врага. Унылые и злоказненные духи Севера, подвывающие ветру - даже они были сейчас близки ему, они смотрели на него бестелесными очами с надеждой, как на своего военноначальника, как слепые взирают на зрячего.
   И разве мог он, Раджа, бросить их, несчастных, перед надвигающимся неумолимым врагом, бросить стяг, которому он присягнул еще в детстве на тяжелом отцовском мече.
   И, боясь передумать, он решительно оттолкнул ладью от себя.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   *Перевод Ю. Алихановой и В. Вертоградовой
  
  
  
   320
  
  
   319
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"