Аннотация: Повесть о десятилетнем Михаиле Строгове, обретении им Злат-Завета и о пришельцах в Сибири в 1850 г.
Глава 1. Неудачная охота
По свежей пороше, в чащу углубились трое: остяк Парамон Юрков, охотник Пётр Строгов и тюменский чиновник Глеб Дмитриевич Развалов.
Точнее, охотником на медведей из них был один Строгов, что из казаков. Парамон служил окладником, он то и выследил залегшего в берлогу медведя, а приехавший из Петербурга коллежский секретарь охотился ранее разве что на чухонских зайцев и вальдшнепов. Третий год сибирской выслуги он решил отметить медвежьей шкурой, каковая, пока ещё в виде живого медведя, была презентована ему знакомым уездным судьей.
Тем не менее, три ружья сочли достаточными для добычи зверя.
На вьючной тропе с лошадьми остались старик-остяк Василий (фамилию он свою не помнил, потому что слонялся бродягой меж инородческих юртов), и сын Строгова - десятилетний Михаил. Впрочем, мальчик охотнее отзывался на Мишаню, как было принято в Сибири, а о том, что носил был крещён Михаилом, в помятование Михаила Архангела, припоминал с трудом.
Василий присел на ближайшую корягу и укутался клубами дыма из трубки с длинным чубуком. Изгнать его с импровизированного трона и из стоической невозмутимости мог только конец света. Мишаня потоптался по узкой тропе, прошёл шагов полста дальше, вернулся обратно, похлопал рукавицами друг о друга, но больше занятия себе не сыскал. Это было бы затруднительно для любого человека, а не только для непоседливого мальчика,
Здесь, в глубине западносибирского урмана, всегда царили серые сумерки и вязкая тишина, взор неизменно утыкался в сплошную стену сосновых стволов, а движения скрадывали толстые слои хвои. Очень скоро чужак начинал испытывать дежа вю от однообразности картины, которая могла тянуться часами и днями пути. Белый всполох крыльев и трескотня от пролетающей сороки были событием, которое служило развлечением в течение целого дня. Тем днём сороки деятельно выслеживали ватагу от самого берега реки, где стоял остяцкий зимний юрт - пугут, а теперь принялись преследовать охотников. Они подняли такой гвалт, что могли бы поднять медведя из берлоги; оставалось надеяться только на крепкий сон хозяина сибирской тайги.
Все попытки Мишани найти предмет игры в окружающем пространстве не увенчались успехом. Единственным утешением служил ему настоящий охотничий нож, по туземному обычаю утопленный по самый тыльник в берестяные ножны. Нож ему вручил прошлым вечером отец, в ознаменовании первого выхода на настоящую охоту, хотя бы в роли коновода. Нож испытал много что на своём веку, о чём свидетельствовали зарубки на o6уxe и утонченное от переточек лезвие - но это было всамделишное оружие. Единственное, что смущало Мишаню, так это отсутствие охотничьего пояса с медными бляшками, в которых щеголяли остяки, и ему пришлось отправиться на охоту с ножом на веревке.
Мальчик выхватывал нож на скорость, вонзал его в воображаемого противника, метал в стволы, просто держал в ладони и придумывал истории - о прошлых похождениях ножа и о приключениях с ним в будущем.
Следовало бы написать в романическом стиле -так текли часы, если бы у кого-то здесь сыскался такой механизм. Мишаня и Василий отметили только, что блеклое солнце в прорехе сплошных игольчатых крон успело взобраться на высоту, и что полдень уже миновал. Парамон вроде бы вчера уверял, что медведь залёг неподалёку от тропы, но, чтобы не спугнуть зверя, следовало подбираться с другой стороны, сделав изрядный крюк.
По рассказам отца Мишаня представлял ход охоты нa 6ерлоге".
Окладник, который продал господам месторасположение берлоги за пять рублей серебром, должен был уже подвести охотников в берлоге. Собак они с собой не взяли - остяки ранее ушли на охоту и увели всех стоящих собак. Поэтому Парамону надо было заготовить "ежа", то есть срубить деревце с ветками, и запустить его в чело берлоги - расшевелить зверя. Двое охотников поджидают разъярённого зверя в нескольких шагах от отверстия, чтобы уложить его выстрелами в упор.
Для Петра Строгова охота была рутинным делом, он подряжался валить зверя с того времени, как закончилась его строевая служба, и он начал вести хозяйство извозом и охотой - а медвежатником он был знатным, завалил не один десяток косолапых "c подходу", "c приваду", "c собаками" и "нa 6ерлоге". Особую статью дохода составляло сопровождение в качестве второго номера вот таких важных господ. Поэтому Мишаня совершенно не беспокоился и только досадовал, что его по малолетству не взяли к берлоге.
Раздались отдалённые выстрелы: два подряд, третий наособицу. Звук сорвал с места сорочью стаю, по лесу прокатился птичий гвалт, Василий обратил на это внимания не больше, чем на пролетевшую снежинку. Ему и Мишане следовало ждать Парамона, а потом то ли вести лошадей к берлоге, то ли тащить к тропе освежёванную тушу.
Потом послышался треск, да такой, что Мишаня подумал-де, что это ломится медведь, если бы не знал, что зверь к шуму не склонен. На тропу выскочил Развалов, простоволосый, в разодранной бекеше, подскочил к лошадям, взметнулся на свою и помчался по тропе прочь.
- Однако, задрал медведь-то наших, - невозмутимо произнёс Василий, - пошли в пугут, утром возвернёмся с ружьями. А то хозяин шибка сердится, плохо нам будет.
Мишаня растерянно посмотрел на него:
- Как же так? Они, может, только ранены!
- Выстрел большого русского - в вылезающего зверя. Мимо или вскользь. Второй, твоего батьки - попал, но ранил мишку. Третий, Парамона, тоже только ранил. Иначе бы большой русский не бежал. И больше никто не стрелял. Хозяин жив и злится на глупых русских. А ружей у нас нет.
Мишане тоже следовало сделать такой вывод, только он боялся признаться себе в этом.
- Я пойду посмотрю! - решительно заявил он.
Василий решил больше не тратить слов, взвалил на плечи свой берестяной короб и побрёл по тропе, по пути набивая трубку.
Мишаня бежал только потому, что понимал, что стоило ему остановиться - у него не хватит духу сделать хотя бы шаг дальше. Единственное на что он мог надеяться, так это на то, что раненный медведь не будет таиться и поджидать кого-то, его рёв будет слышно, или же он уберётся подальше, удовлетворившись мщением.
Разбирать путь не было надобности: господин из Тобольска оставил ясные следы, иногда он падал и полз, обламывал ветки, не разбирая дорогу, проламывал трухлявые стволы на земле. С малым был нож, и этого было достаточно, чтобы считать себя большим и сильным.
На берлогу он выбежал внезапно - медведь немало постарался, чтобы сделать своё убежище незаметным. Место трагедии обозначали тёмные пятна крови и взрыхленный до чёрной земли снег.
- Taтко! Парамон!
Никто не ответил.
Мишаня огляделся, разбирая произошедшее. Зияло чело берлоги, откуда вывалился разъярённый медведь, явно - невредимый поначалу, судя по царящей кругом разрухе. Мишаня окликал и бросался из стороны в сторону, пока не увидел тёмную лохматую груду: медведя. Рядом, весь чёрный от запекшейся крови, лежал Парамон, он опознавался только по расшитым меховым сапогам - кисам.
- Taтко!
Строгов сумел отползти шагов на двадцать, прежде чем впал в беспамятство. Мишаня подскочил к нему, принялся тормошить.
- Мишаня... ТЫ? К чему ты здесь? Где зверь?
- Вон лежит... на пару с Парамоном .
- Значит - попал... да не наповал.
Строгов попытался приподняться, чтобы понять, что с медведем, но без сил опрокинулся навзничь Он тоже был в крови, непснятнс! только - чьей.
- Tаткo, сможешь идти?
- Сыщи костыль...
Строгов больше не тратил силы на разговоры. Он приподнялся, высвобождаясь от заплечной сумки-крошни за плечами, пояса с зарядами, запихал за пазуху какие-то тряпки, чтобы остановить кровотечение. Со стоном он подтянулся по Мишане, кое-как встал, опёрся на костыль и на плечо малого. Так они и побрели к тропе.
Cтрогов часто останавливался у деревьев, обхватывал их и пережидал, пока из ног уходила дрожь. Каждый шаг рождал стон из плотно сцепленных челюстей, но он наваливался на Мишаню и делал очередной рывок. Шаг за шагом, от ствола к стволу, от прогалины к прогалине, они приближались к лошадям.
Темнело: сумерки расползались из теней под еловыми лапами, только отблеск от свежего снега позволял определять путь.
Строгова уже не держали ноги, и он начал припадать, виснуть на Мишане, а у того не хватало сил удержать вес дородного взрослого человека. Тогда охотник отлеживался, ничком или на боку, а потом делал знак сыну, чтобы тот снова подставил себя в качестве опоры. Оба измазались в крови, и чуть ли не ползли дальше. Наконец, стал явен перестук копыт по мёрзлой земле, встревоженное всхрапывание: привязанные лошади волновались, видя наступившую ночь и прислушиваясь к шорохам из урмана.
Последние силы Мишани ушли на то, чтобы перевалить в сани Строгова; он долго приходил в себя, дыша как загнанная собака, пришёл в себя, привязал вторую лошадь к саням, и отправился в обратный путь.
Навстречу остякам с факелами и с волокушами.
Глава 2. Злат-Завет
Дальнейшее Мишаня почти не помнил: и как их отвозили в селение, и как держал лучину, пока лекарь штопал раны и размазывал по телу отца какое-то дурно пахнувшее снадобье.
Строгов-старший затих под дохой; он тяжело хрипел, и всё же - стонать перестал. Мишаня пристроился у полатей на шкуре, его тоже сморил тяжёлый беспокойный сон. Угли в чувале прогорели, световое пятно от устья печи смерклось, слилось с темнотой. Пётр Афанасьевич очнулся под утро, выпростал потную руку, начал шарить подле себя, наткнулся на вихры Мишани.
Тот подскочил:
- Что, татко?
- Дай... попить...отпустило вроде...
Мишаня отыскал кресало, жировик, затеплил огонёк, зачерпнул воды берестяным ковшом. Строгов-старший напился, мало-помалу сознание к нему возвращалось.
- Мишаня, я помню, как ты тащил меня...потом дорогу... и будто медведь пришёл ко мне вдругорядь, снова навалился, стал душить и задирать... и остяк прогнал его, обернулся собакой, стал зализывать раны...чудно всё это...
- Больно, татко?
- Ноет и дёргает... лишь бы от антонова огня Господь избавил.
- Раны мы промывали! - пояснил Мишаня.
- Ты у меня большой, в ум вошёл, сынок, оттащил от могилы. Хотя бы на день... а дня и хватит на главное;
- Не думал, что так рано придётся это делать, Мишаня, что в отрочестве придётся взваливать на твои плечи эту ношу Ну, да Бог рассудил по-своему, не нам ему перечить;
- Тебе придётся принять на себя наше заветничество. Ты помнишь заговор, который должен повторять за "Отче наш" пред образами?
- Твержу утром и вечером, татко: "Ko вышнему Богу и к нашему Роду, пред сводом и подом, пред чистой землею да ясной водою, Сибирью и Русью - клянусь!" - уверенно затараторил Мишаня начало Завета
- Всё-всё, верю, не забыл... дальше можешь не читать...
- ... Без малого триста лет назад Сибирское и Московское царства в Tapском граде поставили меж собой СоГласие о переходе Сибири под высокую руку Белого Царя в Москве. Батюшка наш русский царь поклялся блюсти до конца веков прежние вольности и достоинства всех сибирских родов: что татарских, что инородческих, что русских, что басурман, что идолян, что христиан. А Сибирское царство пред всеми богами клялась идти в один след с Московским царством, считать Русь старшей сестрою;
- А чтоб то не забылось воеводами, поставлены были свидетели того завета между царствами, которым присудили помнить устный Завет - СоГласие и свидетельствовать о нём, когдсГ будет не исполняться письменный договор. Где тот Злат-Завет, об исконных сибирских вольностях, никто уже не знает. Баяли, что сберегался он в Тар-граде, в церкви, пред образом Тихвинской богоматери, в кованном ларце, под семью замками. Да сгинула она, когда царь Пётр Алексеевич повелел разорить Тару: тарские лучшие люди напомнили царю о Завете, как агнцы - волку о милосердии. Кому тогда голову отрубили с руками-ногами, кого - на кол вздели, кого - спалили в домах. Так никто тот письменный договор, Злат-Завет тот, не видел с той поры. А за упоминание о Завете - язык выдергивали, да уши кипящим маслом заливали. Вот Сибирское царство и сгинуло, прахом развеялось, пришлыми людьми засеялось, которые о СоГласии памяти не хранят;
- А мы об этом помним, мы - заветники. Наш пращур, казак Тишка Строганный, был при СоГласии, Злат-Завет видел, его затвердил и по нему всех судил: на злодеев - кучумовичей ходил, да московских воевод бранил, батогами бит, да не добит, храним Богом и народом: богатств не нажил, да совесть сохранил. От него завет передался сыну Фролу, от Фрола - Миките и Анисье, от Анисьиного извода и наш род тянется, младший среди Строговых. Меня дед учил, Гаврила Харлампич, батька-то мой рано сгинул от хвори, а я - тебя;
- Вот только сейчас мало заветников, чай, кого - извели, кто - затаился, кто - променял завет на мошну и чин. Лепёхины в Ямышевской вроде жили, шейхи Айтыкины- Айткуловские, Веденины из Вон-кара, отставной майор Лукьянов в Семипалатинске... вроде помнишь всех, а перебираешь имена - а сердце молчит, не отзывается: то ли умерли, то ли отошли от заветничества;
- Были ещё чудовые, те, кто в Сибирском царстве власть имел, но не как нынешние чиновники, притеснением и ограблением, а кротостью и помощью. Они Злат-Завет подписали, и заклятье наложили на свои печати, потому как сильно ведовство ведали; оттого грамота неуничтожима и явит себя в урочный час, вновь сделает Сибирь вольной и обильной. Чудовые есть, но вот никто их сыскать не может. Они сами приходят, когда в них подлинная нужда. Я видел одного, он уверил, что их род таится, да помнит о Завете; они незримо подле тех, кто помнит о Сибирском царстве: а кто хочет строить жизнь по той блаженной старине - того направят знамениями и знаниями;
- Я, каюсь пред Богом, неисправно Завет соблюдал: как начётник твердил, как память - хранил, да вот людей по нему не судил. Мало кто о Завете помнит, боятся люди словом народного Завета перебивать обух царского закона. Когда случалось - шёл ходатаем, терпел обиду за общество от власти, но Бог хранил меня и Завет, долго ли, коротко ли, мы превозмогали московский закон сибирской правдой. В начальство не вышел, до хорунжего дослужился благодаря ранам, да слыву охотником на медведей, людям от злых тварей избавление. Ну, тут Бог решил мне путь преградить, я сам грехами дорогу себе перекрыл.
Старший Строгов говорил быстро, словно торопясь выговориться пока его вновь не скрутит лихорадка Наконец смолк, облизывая запёкшиеся сухие губы Мишаня пытался заставить себя слушать, вот только от волнения, усталости и дурного воздуха его мутипо, и он понимал через слово, а то и через два.
- Не хотел я этого, видит Бог, - сквозь тяжёлое дыхание проговорил Пётр, - да и подумывал не раз: а зачем тебе этот Завет. Ни хвалы, ни злата он нам не принёс, а коль вспомнить все батоги и зуботычины, что по Строговым за триста лет прошлись, начальственной грозой пали, так на целую станицу с лихвой хватит. Людей жалко, да что нам с них? Думаешь. пропадай всё пропадом... а как начнешь вспоминать, сколько праотцов на Завете стояло и чрез то пострадало, так думаешь: не нам перевешивать то, что Господь отмерил, не нам не кривить то, что судьбой направлено Так уж живи с этим, сынок, а коли Бог детишками одарит, так им передай Завет тот
- И ещё, - Строгов-старший что-то нашарил на потной груди, - возьми. Теперь это твоё. Носи вместе с тельником, рядом с распятьем, данным при крещении от Бога. А оберег от ведунов сохранит тебя... как хранил меня доселе.
Мишаня взял горячую на ощупь иконку - привеску жёлтого металла, на которой расплывалось полу-стёртое изображение человека в нимбе, с мечом в одной руке и чем-то ещё в другой.
- Это Микола Можайский, тот, кто вёл челдонов и ермаков в Сибирь, с мечом и с городом, с войной и с миром. От самого Тишки Строганного... так мне дед Гаврила баял. Микола-тот наш заступник от железа и хвори, да от гнева воевод. На обороте резы, не нашими буквами. так то заклятье от чудового, бывшего с Тишкой при СоГласии: приятелями они стали, вот он и укрепил заветника в служении.
Виной ли тому был неверный свет жировика, то ли стершиеся царапины, но Мишаня смог разобрать только три ряда угловатых букв:
- Что там, татко?
- На языке чудовых: "Еже в Живе - еже в Море - еже в Бое". А по-нашему что-то навроде: "Есть те, кто живы - есть те, кто умерли - а есть те, кто сражаются". Они, которые чудовые, верили, что пока человек сражается за правду, он не умирает, даже если убит. Он с нами, рядом. в одном строю.
- И верно, чудовые, - вздохнул Мишаня, и через ворот опустил привеску к себе на грудь.
Глава 3. Пути медвежьи
Пётр Афанасьевич снова забылся.
Мишаня не смог заснуть, провалялся без сна, и выбрался на воздух.
Их хибара стояла на отшибе стойбища-пугута, дальше всех от реки, в глубине леса.
На мелком снегу отпечатались несколько цепочек следов: тех, кто заносили Строгова- старшего, знахаря, и самого Мишани - намётанный взгляд мальчика легко их разобрал по принадлежности.
За деревьями гомонили люди, взлаивали собаки, доносился стук и треск, что быпо не в обычае у остяков, обычно не шумливых и предпочитающих заниматься своими делами под дружеские разговоры вполголоса.
Малой отправился искать местного знахаря, хотя, признаться, помнил его смутно из-за темноты и утомления. По пути он навестил строговскую Гнедушку, задал ей овса в торбу и принес воды. Для порядка он осмотрел розвальни, на которых Строгов-старший вёз Развалова и припасы для охоты, хотя мог не утруждать себя: местные отличались честностью.
Старики сидели на перевёрнутых нартах и многозначительно молчали в клубах табачного дыма.
Мишаня поклонился им в первый раз в пожелании здравия, второй раз - в благодарность за спасение отца.
Старики важно кивнули и переглянулись, один из них спросил:
- Пётр очнулся?
- Под утро входил в полную память, сейчас спит.
Старики снова разом кивнули и снова переглянулись:
- То хорошо, то к здравию. Лекарь вернул с полпути к смерти душу твоего отца и закрепил в теле, замазал выход мазью,
- Мне бы снова лекаря... - жалобно протянул Мишаня.
- Пётр охотник. Ты охотник. Медведь охотник. Это ваши дела, охотничьи, кто кого задирает и лишает жизни. Лекарь сделал своё дело и ушёл. Теперь проси медведя, чтобы он простил твоего отца и не увлёк за собой в смерть.
- Медведь-то убит. И он зверь. Как его просит?
- Медведь убит вами, русскими. Мы, остяки, не трогаем своего деда. А сейчас медведя привезли к нам как гостя и сняли его шубу, чтобы ему было удобнее. Медведь пришёл к нам на праздник, ведь это не мы его лишили этой жизни. Потом он родится в берлоге от медведицы и снова будет ждать возвращения к нам, его родичам и внукам.
У не выспавшегося Мишани стали путаться мысли:
- Как же его просить?
Старики кликнули бойкую девчонку, и та отвела Мишаню к самому большому лабазу, по пути фыркая и прыская в кулак. В станице малой дернул бы анчутку за косу, а тут поостерегся. Издали девка позвала кого-то внутри и унеслась прочь, оставив Мишаню переминаться у входа.
Вышел старик в праздничной чистой шубе и в маске с клювом, оглядел Мишаню:
- Это ты маленький русский, сын большого русского, которого задрал медведь?
- Да, я. Пусти Христа ради, дедушка, мне сказали, что можно упросить медведя не забирать с собою в смерть моего отца.
Внутри лабаза на помосте лежала шкура медведя с оставленными когтями и головой, казавшаяся непомерно большой для помещения. Глазницы прикрывали берестяные кружки, в мехе ушей поблескивало что-то, на когтях были нанизаны кольца. Мишаня мстительно порадовался, что шкура не досталась трусу Развалову, а осела у остяков.
Малой встал напротив останков медведя, силясь разобраться, что ему делать дальше.
- Медведь не ведает троп смерти, он ходит по земле, ему нет хода ни ввысь, ни в низ. - медленно сказал остяк. - Но ты можешь попросить его отдать часть свой силы русскому, чтобы русский выздоровел, хотя лесной хозяин - не его родич. Гость-медведь не таит зла, он знает, что его пригласили на праздник, и что настал его черед получить пулю.
Рассуждения старика казались Мишане весьма странными, ну да ладно.
- Дяденька медведь, не сердись, - сказал малой, - не стоило подводить тебя на выстрел Развалова, и жаль, что ты до него не дотянулся, гада этого... Он не наш, он трус. И Парамона жаль... А дальше был честный бой. Удовлетворись одним поверженным врагом, отпусти второго.
Мишаня вытащил из-за пазухи нож и подпихнул под неподвижную лапу, на которой когти были длиннее лезвия.
- Возьми, дядя медведь, у меня больше ничего нет.
- Что у тебя на груди? - внезапно спросил остяк.
- Крест. И иконка-привеска. Только я их не могу отдать.
- Уже не надо. Гость-медведь принял твой дар. Медведь спрашивает, почему ты просишь, а не повелеваешь? В твоей привеске сильные духи. Сильнее моих, сильнее гостя-медведя.
Мишаня не сразу понял, о чём идёт речь,
- Я не знаю, что в этой иконе, её передал мне отец, а ему она досталась от деда...и вроде бы давно она у нас. И нет там никаких духов. Только заклятие чудовых.
- Да, это другие духи, не наши, лесного народа, и не ваши, которые русские святые. Духи тех, кто когда-то жил на этой земле, а ceйчac ушёл на своё небо. Но из их неба, как солнце из туч, пробиваются лучи. Один из лучей в твоей привеске. Этот луч с тобою. Гость-медведь чует его. Я вижу его.
Тёмные речи остяков изрядно утомили малого, поэтому он грубо спросил:
- А с отцом- то моим что?
- Иди спокойно к нему. Гость-медведь отдал ему свою силу. Он добрый охотник и медвежий народ ждёт его снова на охоте, чтобы померяться силой.
Так ничего не поняв, Мишаня покинул лабаз, на прощание поклонившись гостю-медведю. Остяки затеяли игрища, обрядились в цветастые одежды, стали хором горланить и стучать в бубен у лабаза с медведем. Мишаня всё это время сидел подле отца, сторожа его дыхание. К вечеру Строгов-старший опять стал хрипеть и метаться в жару. Тряпки со свежим снегом не помогали остудить тело.
Мишаня тяжело вздохнул и опять отправился за помощью.
Его обступили люди в разнообразных берестяных личинах, он попросил лекаря.
Личины долго поворачивались друг к другу, ведя безмолвный разговор. Наконец, личина с рогами из веток подвела его к котлу с варевом:
- Набери в туес и не забудь выловить мясо. Это плоть нашего гостя-медведя, наш гость считает и вас, русских, своими друзьями. Это укрепит вас обоих.
- Так он же ваш гость и родич! - снова изумился Мишаня.
- Вы, русские, в церкви едите плоть своего бога, и пьёте его кровь. Почему мы, остяки, не можем есть мясо своего лесного родича?
И на самом деле, Строгов-старший поел медвежатину через силу, и ему потом стало легче.
Глава 4. На тракте
Пётр Афанасьевич достаточно окреп на седьмой день, чтобы перебраться в сани и покинуть пугут. До тракта Строговых сопроводили нарочные из остяков, дальше уж надо было добираться до Омска самим. Они попрощались у выезда из Ивантеевки, ввиду дороги, по которой тянулся обоз.
Мишаня долго топтался возле упряжки, то поправляя упряжь, то осматривая сани, ему брал страх от того, что вот прямо сейчас ему направлять Гнедушку в дальний путь.
Нравы на Сибирском тракте были суровые, не для десятилеток, когда в урочную зимнюю пору приходили в движение обозы в сотни саней, и двигались непрерывной чередой за тысячи вёрст. Мишане раньше приходилось подменять отца или кого-то из возчиков на короткое время, если сани встраивались в поток и шли одни за другими, и взрослые могли переложить на малого нехитрое дело понукать лошадь. А вот искать себе место между обозами, изворачиваться от встречных, уклоняться от лихих почтовых троек, искать ночлег в переполненных постоялых дворах, покупать втридорога овёс для лошади или пропитание себе самим - к этому он точно не был готов. Он был никем на тракте. В тулупчике не по росту, до самой земли, и в треухе, натянутом до сопливого носа.
- С Богом, Мишаня! - слабым голосом напутствовал его Пётр.
- Пошла| - прикрикнул Мишаня, за уздцы тронул Гнедушку с места, и запрыгнул на облучок, разбирая по ходу вьюки.
Как раз обозначился хвост обоза, и Строговы пристроились за ним. Сани налегке могли бы обогнать огромные томские возки с тремя лошадьми в упряжке, но у Мищани на это пока не хватало духу оспаривать у них колею.
- Кто такие будете? - окликнул их сторож-лежень, скучавший на последнем возке. - А ну, отыдите прочь, знаю я вас, чаерезов, крюк закинете и стащите вьюк!
Мишане пришлось приотстать, да лежень не унимался и бранился пуще прежнего, даже потрясал каким-то колом,
- Мишаня, как встанут, так прогони сани до головы обоза, там будут сани под резным шестом с иконой и с колокольцами, под ними должен сидеть объездной, он тут главный. Попробую договориться с ним идти артелью, докуда дозволят.
Они дождались пряжки, когда обоз свернул на обочину и по лошадям начали разносить торбы. Старшего можно было найти и без ямщицкой часовенки - он гуще всех оброс бородой и простуженным рыком перекрывал общий гомон.
На приветствие Строгова - старшего он буркнул что-то близкое на пожелание провалиться ко всем чертям. А когда высмотрел в соломе строговское ружье, обернутое овчиной, то по незаметному жесту появились как из-под земли дюжие молодцы - и каждый приспустил из рукава гирьку на цепочке.
Петру Афанасьевичу пришлось подняться и рассказать свою историю, присовокупив просьбу пристроиться следом ради сохранения и помощи малолетнему возчику. Не дослушав, объездной отдал приказ двигаться дальше, который каждый возчик передал по цепочке до крайнего воза. Сам он велел Строговым ехать за его возом, а сам пристроился в их санях, учиняя допрос дальше.
Строгов-старший показал и обмотанный тряпками бок, и пару волчьих шкур - ранишнуюr добычу, и паспорт на его имя от станицы, пока, наконец, объездной не помягчел; а уж когда одна шкура перекочевала в его возок, то стал покрикивать на Мишаню и Гнедушку, уча обоих уму-разуму. Себя он повелел называть Ильшей, прозвищем Тягун. Попутно он пояснял Петру Афанасьевичу, докуда они смогут доехать вместе.
Выходило, что путь вместе пролегал до Тюкалинской слободы, дальше обоз двигался на восток, аж до Иркутска, а вот Строговым надо было уклоняться к югу, в сторону Омска, по Коммерческому тракту. Впрочем, для лёгкого на подъем Строгова, Тюкала уже была почти что домом, всего два дня пути до родной Мельничной станицы, что под самым Омском.
Строгов-старший не был новичком на "ременной" дороге, как именовали ямщики и возчики наезженные пути Сибирского тракта. Мчался он тут нарочным по приказу, шёл маршем с командой, объездил Сибирь от Туры до Оби в подрядах, разве что не нанимался вот так, возчиком- связочником в большие обозы. Им было о чём поговорить с Ильшей.
- Имя мне твоё знакомо, Строгов, - спустя какое-то время сказал Тягун, - но не могу припомнить, откуда. Чьих будешь?
- Строговы - род от ермаковцев, казаки мы, с самого зачинания русской Сибири. Родня наша в томских и тобольских городовых казаках, а дед мой с братьями причислен был к Сибирскому Казачьему войску при царе-батюшке Александре Палыче. Как начали писаться с фамилией, так стали Строговыми. Вот и я в казаках, а как прошёл срочную, встал в запас, так стал промышлять охотой и извозом, пока не придёт очередь снова служить по наряду.
- Вот то-то прозвание ваше на слуху у меня, - признался объездной, - я сам с-под Тобольска, с Абалакской слободы, потом уж в Тюмень переселился и в мещане вписался: извоз держать. И артельные мои, связочники с лошадьми, тоже абалакские. Так что про Строговых слышал, знатная фамилия, из первоходцев. Баяли еще, Злат-Завет гласили в стародавние времена?
- Завет никуда не делся, - нехотя признался Пётр, - и я под ним хожу, а прочим Строговым он не передавался. Но на одном человеке Злат-Завет не стоит, он на людях укрепиться и возвыситься должен. А где эти люди? Слово одного - пустой звук, а соборное Слово гору свернёт. Только вот в согласии Завет не звучит, оттого и пуст.
- Прозвучит! - уверенно сказал Тягун. - как ни гни Сибирь под Расею, она все одно распрямится и встанет вровень, как по Завету положено. Вот тогда придут на Русь-матушку да в Сибирь-матёру воля и доля!
Строгов-старший только печально хмыкнул и скривился от боли в прободённом боку.
Обоз двигался ходко, преодолевая до 60 вёрст за день, так что Гнедушка, с невесомой ношей из двух человек, едва поспевала за тяжело гружёнными возами под сотню пудов. Объездной знал всех и вся на тракте, уставших и сбившихся лошадей перепрягали в попутных селениях, там же оставляли занедуживших возчиков, получая подмену - с условием произвести обратный размен по возвращению. Строговым повезло, еду и корма они получали вместе с артелью, по ценам, оговорённым загодя, которые держались для своих на тракте.
Пётр крепился, хотя каждый толчок отдавался глухой болью в боку, по которому пришёлся удар медвежьей лапы. Ильша сыскал по пути добрых травников, которые отсыпали несколько золотников сушёного сабельника, Строгову-старшему это помогало от прошлых ран, он пользовал ими себя и сейчас.
Мишаня мало-помалу приноровился двигаться за обозом: и в густом тумане-мге, когда возы обрастали крупным инеем, и пар от лошадей стлался облаком; и при ясном солнце с жалящим морозом, когда приходилось ехать почти вслепую от слепящих отражённых от снега лучей; и вести Гнедушку через снеговые перемёты на тракте, которые вьюга-заверть мигом заметала после идущего впереди воза...
Строгов-старший всё больше молчал, досадуя на себя за нелепое увечье, и за то, что по его вине сыну выпали такие испытания. Он порывался брать вожжи и понукать Гнедушку, та вроде бы слушалась хозяина и подчинялась легкому движению, но надолго Петра Афанасьевича всё равно не хватало: он с затаённым стоном откидывался навзничь и, стиснув зубы, дожидался, когда боль покидала его. Казак не давал себе роздыху, стремился всеми силами домой, чтобы если его вконец обессилит последствие раны, то Мишаня оказался бы как можно ближе к родному дому, смог бы добраться один. Да и в родных стенах он крепко надеялся на уход родной Марфы, которая не раз и не два выхаживала мужа от ран и болезней.
Мишаня крепился из последних сил. Такие тяготы были не по силам даже мужикам- средовекам, не немногие выдерживали недели и месяцы пути, еду на ходу, дни сидения на облучки и ночи в заботах о лошадях. Даже с помощью отца работа была не по его плечам.
Дни проходили в молчании, а ночи - в беспамятстве от усталости.
Одно радовало: с каждым днём попадалось всё более знакомых примет, названий, знакомцев на привалах, дорога вела к дому, и Пётр Алексеевич стал уверенно отсчитывать дни до окончательного возвращения. Его воли хватило выдержать расставание в Тюкале с обозом Ильши, и провести в бодрости в следующий день. Но дальше он окончательно обессилил, и безучастно смотрел как за плоской равниной стали вырастать кручи по-над Иртышом и поблескивать кресты отдалённых церквей.
Мишаня привёл сани к воротам, сбежавшиеся соседи перенесли Строгова-старшего в дом. В сарае, где он растирал Гнедушку, его внезапно заколотило от пережитого.
Но плакать он уже разучился.
Глава 5. Наряд на Строговых
Как-то под вечер Лизка захлебнулась в лае, стала метаться на ворота. Мишаня выскочил, сграбастал лайку за ошейник, оттащил извивающегося зверя к будке.
Снаружи благоразумно выждали и повернули запор. Во двор ввалились Ефим Гордеевич, станичный атаман, и незнакомый важный господин в лисьей шубе, по выправке - из военных.
- Здорово, Мишаня! Старшие дома?
Марфа уже вышла на мороз, торопливо прибирая перед чужими платок и ворот:
- С повечерием, Фрол Гордеич1 Проходи ckopeo, ясные звезды по небосводу- к лютому холоду. И ты, мил человек, не побрезгуй нашим сельником!
Строгов-старший поднялся навстречу нежданным гостям, опершись на самодельный костыль.
Атаман перекрестился на иконы, важно протянул руку для пожатия. Другой гость креститься не стал, ограничился поклоном, расстегнул шубу и снял треух, блеснули аксельбанты.
- Вот, Пётр Афанасьевич, гость до тебя из Омска, по важному делу, оказал честь - сам заехал, зная о твоём увечье. А это генерал-майор Шпринбах, Август Филиппович, корпусной квартирмейстер. Дело своё он сам тебе изложит, оно мне не ведомо.
Марфа ойкнула и рукотёртом обмахнула два "городских" стула, извлечённых из-за стола. А генерал распушил бакенбарды и зычно поздоровался с хозяевами.
Взрослые чинно сели в красном углу, Мишаня проскользнул в кут за печкой, притулился, незаметен, вместе с котом.
- Откушать изволите? - робко спросила Марфа.
- От горячительного я бы не отказался, - ответил генерал, - как верно хозяйка отметить изволила, на улице студёно.
(с позволения благосклонных читателей, автор не будет коверкать орфографию, изображая акцент герра Шпринбаха. В России он оказался ещё при Александре Павловиче, изрядно обрусел телом и душою, но всё равно манера разговора выдавала в нём немца. Впрочем, это не служило препятствием в общении с офицерами, в командовании солдатами и в разговорах с ушлыми казаками).
Пётр Афанасьевич извлёк из красного угла заветный штоф зеленого стекла с покупным ерофеичем, который приобретался для особых случаев и особых гостей. Как водится, первая стопка промелькнула пулей, вторая - пролетела пташкой, третья - основалась доброй беседой; теперь можно было и приступать к делам.
- Губернатор этим летом ревизию податных списков провести велел, - начал Шпринбах, - много неправильного вскрылось. А сугубо Его Высокопревосходительство положение Собирской инородческой управы выделил: отчего русские землепашцы в инородцах числятся, и почему вместо общих налогов ясаком ограничиваются. Готовится комиссия для разбора дел и переводу собиряков на общие основания. Тебя, хорунжий, Его Превосходительство особо к комиссии приставить велел, об уважении к тебе по всей губернии зная.
- Так я со всем своим радением, - почесал голову Строгов-старший, - только какая польза от строевого казака в чернильных ухищрениях? Да ещё и увечного?
- Погодь, Афанасьич, не перебивай, - тут же подал голос станичный, - наряд на полсотни конных из канцелярии на поход уже спущен, на нашу станицу разверстали послать десяток, а с вашего посёлка - двоих. Сам понимаешь, что это значит... ,
- Строговы никогда от службы не бегали, в походы и наряды ходили исправно, - загорячился Пётр Афанасьевич, - я бы пошёл, вот только, дай-то Бог, к лету оклемаюсь, без костыля в стремя встану.
Генерал предостерегающе поднял палец:
- Его Высокопревосходительство особый наказ к хорунжему Строгову имел, не как к хорунжему, а как к штатному члену комиссии. Памятуя об участии Петра Афанасьевича в жалобах от сибирского люда в губернские инстанции, место имевшие быть, и благополучное разрешение оных, и в этот раз добром дело разрешить.
Строгов насупился.
Он, как заветник, частенько встревал в дела жалобщиков, вставал перед чинами и оборонял просителей от чиновничьего гнева. В губернской канцелярии его знали, и опасались, разделяя народное мнение, что заветники запросто вхожи чуть ли не в горницу к царю. Разумеется, в Петербурге о Строгове и заветниках слыхом не слыхивали, но губернские чины, как один - все приезжие, оттого нетвердо сидящие в своих присутствиях, подспудно опасались каких-то тайных связей сибиряков с высшими инстанциями. Строгов, с его непонятным влиянием на обширный край от Урала до Енисея, в их воображении представлялся на вроде потомственного жандарма, строчащего свои отчёты напрямую царю, отчёго фигура простого казака приобретала зловещий фантасмагоричный вид.
Но вот участвовать в чиновничьих интригах у Строгова желания не было.
- Не могу ничем помочь, Ваше Превосходительство: я заветник. как угодно вашей милости. Вот только собиряне - на особую стать, не сибиряки они, чей Завет я храню. Я их не знаю, они про меня не ведают, моё слово для них пустой звук. Никто из казаков в том краю не был, а они до нас не добирались. А как медведь меня заломал, так передал заветничество сыну. Вот он войдёт в полноту лет, осмотрится, будет править Злат-Заввет по своему разумению. Меня уж увольте, стар и увечен.
Шпринбах призадумался:
- А где сын твой?
Кликнули Мишаню, он предстал перед гостями.
- Сын? - спросил генерал.
- Да, Михаилом окрещён, десять лет тому минуло. - отозвался Строгов.
- Значит, ты новый заветник сейчас? - грозно спросил Шпринбах.
- Так точно, вашскородь, принял Завет и стою на том! - твёрдо отрапортовал Мишаня, хотя у него перехватило дух от генеральского рыка.
- Молодец! - неожиданно расхохотался Шпринбах. - Не стушевалсяl А где научился чисто говорить, по-господски?
- От Акинфия Григорьевича, писаря нашего.
- ...Ссыльный тут, ранее в докторах ходил, Мишаня от него ума набирается... - торопливо пояснил станичный.
- Грамоту разумеешь? Цифры складываешь?
- Письма казакам пишу, - обстоятельно доложил Мишаня, - годним летом с купцом Рычковым в мальчиках на ярмарку в Семипалатинск ездил.
- Молодцом! - похвалил генерал. - Смышлёные люди нам надобны. В строевые казаки хочешь идти или в войсковое управление?
- Как Бог даст... - осторожно сказал Строгов-старший.
Шпринбах призадумался, а потом сказал решительно:
- На Бога надейся, а от помощи не отказывайся. Так решим: вы два заветника, вы нужны оба. Тебя, Пётр Афанасьевич, рано списывать, за службу тебя отблагодарят, не беспокойся. С сыном твоим, ещё недорослем и к службе пока не приставленным, по-другому поступим: за труды в Сибирский кадетский корпус определим, на полный пансион и на весь срок. Директор училища мой добрый приятель, я похлопочу. А если потребуется, привлеку учителей для Михаила, до кандидатских знаний подтянуть.
И веско добавил:
- Помни, хорунжий: я немец, честный немец, слово моё твёрдо. На образах не буду клясться, я лютеран, а перед Господом, нашим Спасителем - как есть скажу: коли ты с сыном с комиссией поедете, то Михаила в корпус определю, причём, не как простого казачьего сына, а в офицерскую роту, кандидатом в офицерский чин.
- Не дури, Афанасьич| - всполошился станичный. - Выйдет Мишаня офицером, а с его светлой головой и полную карьеру одолеет, полковником станет, прославит нашу станицу пред батюшкой- царём!
Строгов-старший задумался, даже искоса бросил взгляд на Марфу в углу: та стояла, ни жива, ни мертва.
- Хорошо.. - выдавил Пётр Афанасьевич. - Мы поедем вместе и, коли за нами дело станет, разочтёмся честь по чести с собирянами, чай, они свои люди, сибиряки. Но сразу скажу - в шельмовстве властей Строговы никогда не марались, и сейчас не собираемся. Мы за простой люд и вместе с народом! Так что, сразу извиняйте, копи что не так
- Губернатор по закону рассудить хочет, потому и комиссию посылает, вместо простого приказа, - заверил Шпринбах, - а ты, Михаил Строгов, в распоряжение господ изыскателей поступишь, приписанных к комиссии. Начинай к учёбе и службе готовиться, кандидатус Строгов!
Глава 6. Сбор команды
Сбор казачьей команды назначили в Омске, подле Управления Войска.
Со станиц Второго Войскового отдела января, 12 дня, поодиночке и ватагами отправились казаки, собранные по наряду.
От поселка Захламенского снарядили приказного Охрима Беспалого, прозвищем Щюлюк, да казака Ивана Протеева на конях, а хорунжий Пётр Строгов, ввиду малосильности и причисленности к гражданской комиссии, поехал на санях-розвальнях. С ним волонтёром ехал так же его сын, Михаил Строгов.
Команда имела приказ на снаряжение по-походному, с ружьем и с пистолетом, все с изрядным запасом зарядов, на члена команды; Строгову же полагалась пара пистолетов, их выдал станичный.
Марфа сбилась с ног, снаряжая Мишаню, чтобы выглядел он достойно, не по-сиротски в окружении бравых казаков. Из старых мужевых вещей она сладила папаху, башлык, полушубок, ушила на малого чекмень; так что на людях показаться Мишане было не стыдно. А походные чемоданы Строгова-старшего всегда были наготове, вещи просушены-заштопаны, уложены согласно уставу.
На запоздалом зимнем рассвете в трех домах распахнулись ворота, жёны вывели коней с притороченным снаряжением, а Строгов выехал в санях. Было короткое прощание, напутствие, жёны и матери прошли рядом со стременем до росстани.
За выгоном казаки стряхнули грусть и пошли рысью на Омск, Ванька затянул "От восходу солнце всходит...". По дороге нагнали станичников с Мельничной, по рукам пошла баклага, так что по улице Капцевича с гиканьем прокатилась развесёлая ватага, перемежая строевые песни с похабными частушками, на деланное возмущение форштадтских молодух.
Утихомирились только под Крепостью, когда за Омью начали вырастать звонница и купол Никольского собора, святыни всего Сибирского казачьего войска. Тут казаки посерьёзнели, оправились, перекрестились на далёкие маковки в изморози; раздалась команда: "B колонну - по двое!".
Так чин чином прибыли на соборную площадь перед войсковой канцелярией.
Старшим по команде назначили подъесаула Рогозина с Черлакской станицы, ему и доложились, привязали лошадей у коновязи. Там уже переминались прибывшие из отдалённых станиц, проведшие ночь в Омске, и оттого не совсем твёрдо державшиеся на ногах после потчевания у кумовьёв. Подтягивались и отставшие - наряд спустили на станицы и посёлки на десятки вёрст от Омска.
Из Омска редко направлялись казачьи команды такого рода - чаще всего казаки шли из станиц непосредственно на тревожную линию, в рядовые пикеты и в разведывательные партии. И в Омске рядовым казакам приходилось бывать редко. Омск для них был городом загадочных генерал- губернаторских учреждений, пехотных армейских частей и презираемых мещан. Единственное, что примеряло сибирского казака с Омском, был Казачий форштадт, одна из его исторических окраин, которая по сути была главной для всего Сибирского войска казачьей станицей.
Сбор в Омске означал сугубое внимание самого генерал-губернатора к комиссии и приданной ей полусотне, и придавало ореол значительности каждому из участников.
Так что собравшиеся казаки пытались вести себя солидно и с осознаем собственной значимости. Увы, ненадолго. Знакомцы обнимались, кумовья смачно целовались, незнакомых тут же задевали шуткой, а на ответную прибаутку заливались хохотом. Казакам положено было подниматься нa дело бодро и весело. Тягот всё равно было не избежать, так что о них тужить загодя?
- Хорунжий Строгов, ко мне! Кандидатус Строгов, ко мне! - зычно приказал Шпринбах. Пётр Афанасьевич заковылял в сторону генерала, Мишаня оробел от суеты и спрятался за отцовской спиной.
У двух кибиток на почтительном расстоянии от Шпринбаха стояли двое. При виде казаков один шагнул навстречу, а другой отодвинулся.
- Приказом Его Высокопревосходительства членом комиссии назначенный хорунжий Пётр Строгов, и сын его, Михаил Ctporob, помощник и кандидатус в кадеты!
- Прикомандированный с научными целями Сомов, Андрей Андреевич, из управления земледелия и лесных угодий! - чернявый человек в необъятном тулупе одновременно с жаром пожал руку Строгову-старшему, скорчил рожицу младшему и изобразил полупоклон в сторону генерала.
- Без церемоний, мон ами, зовите меня Андрэ, мсье Пьер! - забавно коверкая слова произнёс мсье Сомье, ибо такова была его настоящая фамилия.
- Коллежский асессор Соколов, Дмитрий Николаевич, секретарь губернского управления государственных имуществ! - человек с тоненькими усиками ограничился неопределённым поклоном.
За происходящим с плохо скрываемым отвращением наблюдал военный в походной утеплённой шинели и с двумя звездочками на галунных погонах.
- Именным Его Высокопревосходительства указом, назначенный главой комиссии, майор от артиллерии Красильников, Мирон Алексеевич!
- Хорунжий Строгов явился в Ваше распоряжение, вашскородь! - вытянулся в стойке "смирно" Пётр Афанасьевич.
- Вольно, хорунжий! - вяло откозырял майор. - Как я понял, назначен членом комиссии по разбору собирских дел? Грамоте хоть разумеешь?
- Обучен... - помрачнел Строгов-старший.
- И то хлеб... - с издевкой бросил майор и зашагал прочь. На Мишаню он даже не взглянул.
- Команда, стройся! - проревел Рогозин.
От собора скорым шагом шёл батюшка в епитрахили, а за ним семенил нагруженный служка.
- Шашки - на молитву!
Смешки разом прервались и десятки шашек разом легли на плечи казаков.
Перед строем звучала молитва "Ha доброе дело", даже вечно граящие городские вороны притихли во время молебна.
Батюшка пошёл вдоль строя, размахивая крест-накрест кропилом и щедро расходуя святую воду. Казаки вздрагивали под ударом ледяных капель в лицо и расплывались в довольной улыбке.
- Нам бы лошадушек ещё... - робко пробасил Рогозин.
Все рассмеялись.
- Что с тобой поделаешь, Ляксеич, - ласково улыбнулся батюшка, - и лошадушек покропим, тварей Божьих, что на службе у государя-императора, лишь все возвернулись...
Подъесаул задвинул шашку в ножны, широко перекрестился от своих медвежьих статей, и крикнул:
- Ну, браты, по коням, с Богом и под Николой! В колонну по два - марш!
Полусотня торжественно разобралась в походный строй и тронулась за подъесаулом с горнистом.
Мишаня не мог отвести горящего взора от потока лошадей и лихо заломленных папах, мерного топота и бренчания оружия: его влекло вперед, ему хотелось быть там, быть частью этого строя Его восторг умеряло лишь обстоятельство, что он поедет в кибитке с цивильными людьми, а не с казаками на марше
Скучающий асессор уже занял место в кибитке, Андрэ приплясывал от холода у дверцы, Красильников с каменным лицом выслушивал последние инструкции Шпринбаха. Наконец. откозырял, и тоже направился к возку.
Август Филиппович поманил к себе Андрэ и Мишаню.
- Мой дорогой мсье Сомье, Вам моего протеже рекомендую, Михаила Строгова, отрока весьма бойкого и смышлёного. Не сочтите за труд ему по пути основы натуральной истории преподать, дабы к прохождению курса в военном училище подготовить.
- Сочту за честь исполнить Вашу просьбу со всем тщанием, мсье Шпринбах, - как-то ловко и ладно закрутил руками Андрэ, - тем более, что насаждение науки и просвещения есть первейший долг нас, европейцев, в этой части империи!
- Рад в Вас, мсье Сомье, единомышленника в приобщении Сибири к цивилизации найти!
- Вот только моя специализация в ботанике не позволяет мне в полной мере заниматься изысканиями зимой, когда из всех растений признаки жизни подают только представители семейства сосновых...
- Этого будет достаточно для первых уроков. Я в вашем багаже видел, мсье Сомье, гербарные прессы? Молодого человека ими пользоваться научите, пусть образцы лесной растительности в гербарии возьмёт. Это весьма полезно будет!