Двадцать четвертые сутки шел дождь. Я сидел у окна и смотрел на стекающие по стеклу капли. Их было бесконечно много, так много, что мир, казалось, слился в одну сплошную каплю. Полчетвертого ночи. Или утра. За время дождя все уже смешалось, и понять, день это или ночь можно было определить, лишь посмотрев на окно -- серое оно или черное.
Все устали от дождя, даже пожарники. Сначала дождь им нравился, потому что нигде почти ничего не горело, и можно было целую смену играть в карты. Но со временем все игры надоели, все анекдоты были рассказаны, поэтому и им дождь надоел, и они сидели и читали отсыревшие книги. Вообще казалось, что все отсырело, даже то, что не может отсыреть в принципе. От воды не спасали ни толстые стены, ни самые качественные евроокна. Закрыли многие школы и университеты, и мой в том числе, потому что учащиеся начали болеть. Большинство уехало домой, помогать родителям бороться с дождем. Точнее, с его последствиями, ведь с дождем нельзя бороться.
А я не поехал домой. Не потому что там не было дождя, а просто не захотел. Сидел в общаге и читал на компьютере книги. Но полчаса назад от воды где-то закоротило проводку, и придется-таки ехать, потому что проводку починят нескоро, ведь электрик наверняка заболел и теперь пьет дома горячий чай и водку, или чай с водкой. А без электричества трудно, ведь не работает ни компьютер, ни обогреватель, на котором я сушил сигареты. Грелка хоть немного делала воздух суше, а теперь я чувствовал, как влага обступает меня колючей холодной стеной. Сигаретный дым висел в комнате причудливыми фигурами и практически не выветривался. А я сидел и вспоминал все эти двадцать четыре дня...
Синоптики говорили, что дожди будут затяжными. Но даже они не представляли, насколько. Наступила весна, и мы с Диодом и Толиком каждый день ходили пить пиво. Мы пили и придумывали всякие штуки. Можно было сделать большую смешную передачу по мотивам наших посиделок. А потом пошел Дождь. В первый его день мы сидели на крыльце.
-- Это надолго, -- сказал я.
-- Слышал прогноз, дней пять-семь, -- отозвался Диод. Он никогда не унывает и еще с детства любит паять. Потому Диодом его и прозвали.
-- Я думаю, на дольше.
-- Ну и что? Будем просто в общаге бухать! Кто сегодня картошку жарит?
-- По ходу, я, -- Толик. Слегка недотепа, но очень добрый. На него всегда можно положиться.
-- Ладно, пойдем, а то у меня ноги промокли, -- сказал Диод, смачно отрыгнув...
...Четыре часа. Черное окно постепенно начало светлеть, а спать так и не хочется. Еще пять размякших сигарет в пачке...
...Прошла неделя. Дождь лил без устали, то сильнее, то слабее, но не прекращался ни на секунду. Раньше меня бы это сильно огорчило, но я уже научился воспринимать подобные вещи, как должное.
Я зашел к Диоду, он, как всегда, что-то паял. Я не стал спрашивать, он этого не любил. Зато на-гора выдавались интересные вещи: то какая-то причудливая иллюминация, то оригинальная примочка к электрогитаре. Сейчас он творил нечто грандиозное: текстолит занимал полстола, стояла куча коробочек с транзисторами, емкостями, сопротивлениями и прочей мелочью.
-- Твою мать, из-за этой сырости ни черта не клеится! Микруху за семьдесят рублей запорол! -- с этими словами он хряпнул платой об пол. Осколки и элементы разлетелись по комнате. Раньше он никогда не нервничал и доводил дело до конца.
Мы пили пиво в комнате. Потом стали пить водку. Сначала хорошую, а потом деньги стали заканчиваться, и пришлось дешевую, ведь без выпивки уже становилось тяжело переносить Дождь. Мы и так практически перестали говорить. Заседания "креативного комитета" превратились в молчаливую пьянку, и от этого становилось еще тоскливей.
На четырнадцатый день закрыли универ, потому что в аудиториях находиться стало невозможно, а количество заболевших росло с каждым днем. Толик и Диод попытались уехать, но железнодорожные пути были повреждены. А на семнадцатый день Диод попытался повеситься.
Мы пили водку.
-- Идем курить.
-- Есть сухие сигареты?
-- Да, я насушил.
В первые дни я заблаговременно купил три блока сигарет, и это оказалось очень кстати, потому что уже через неделю с поставками всего, в том числе и сигарет, начались проблемы.
Мы с Толиком пошли в туалет, а Диод остался в комнате. Едва докурив до половины, мы услышали грохот. Рванув в комнату, мы увидели, что на полу в груде штукатурки сидел, обхватив голову, Диод и плакал как ребенок. На шее у него был галстук, другим концом привязанный к люстре, которая валялась рядом. Диод, никогда не унывающий Диод, раскачивался и причитал:
-- Чертов дождь, он не кончится никогда, я не перенесу...
Мы его напоили водкой и уложили в кровать. Минут десять он еще всхлипывал, потом встал и пошел в ванную, его мучительно рвало. Вернувшись, Диод сразу вырубился...
На двадцатый день пацанам наконец удалось уехать, и я остался один. Я прочел десять книг за четыре дня, делать все равно было больше нечего...
...Уже рассвело, и окно стало серым. Я достал книгу, которая еще не совсем отсырела, и начал читать. Было полшестого, когда я заметил, что свет стал другим. Я посмотрел в окно. Не на окно, а в окно. Я увидел небо. Нормального голубого цвета. И солнце. Очень много солнца. Я вскочил и побежал вниз будить вахтершу.
-- Вставайте, солнце!
Она подскочила с кушетки.
-- Та ты шо?!
-- Серьезно!
Вахтерша открыла дверь, и я выскочил на улицу. Щурясь на солнце, я еще не до конца осознавал его факт. Из глаз у меня покатились слезы, и я смеялся истерическим хохотом. Я прыгал по лужам, вахтерша стояла на крыльце, прикрыв глаза ладонью. Потом я побежал к близлежащим домам и закричал, что есть сил:
-- Люди, вставайте, Солнце!!!
Через пару минут стали открываться окна, появлялись заспанные лица, на балконы выходили люди, в чем мать родила, и никто даже не подумал обвинять меня в том, что я не даю спать. Они стояли, щурясь и улыбаясь, наименее ленивые выходили во двор, а я не переставал прыгать по лужам и смеяться, как ребенок. Минут через пятнадцать послышался могучий гул Города, который приходил в себя после ненастья...
Я поехал кататься в центр, и увидел, что стало чище: Дождь смыл надписи с заборов, объявления со столбов и грязь с тротуаров. А люди останавливались на полушаге, прикрывали глаза ладошкой, смотрели на небо, умытое, свежее и юное...