КИПОВАЯ ПЛАНКА

Рига, 1984 год. Поздний октябрь. Утро. Берег Даугавы. Для тех, кто давно не был в Прибалтике, уточню - раннее утро, ветер, мелкий моросящий дождь. Под ногами лужи со скрюченными желтыми листьями, штормовка на плечах давно промокла, нос замерз. В душе утренняя хандра борется с чувством долга. Развернуться и уехать, или заставить себя сделать ещё несколько шагов вперед? Как хочется домой!

А вот и цель нашего путешествия. В серой мгле к мокрому причалу ремзавода сиротливо прижалось крохотное суденышко. Имя знаменитого архангельского морехода "Капитан Бурке", подправленное свежей краской на поржавевшем борту, не может заглушить чувство, что перед нами экспедиционный штрафбат водоизмещением в 250 тонн. Перебираемся через фальшборт на безлюдную палубу. В голове назойливо вертится: "...кой черт понес меня на эту галеру".

Но юность - пора надежд и оптимизма. Стоит оказаться в тепле судовой каюты, развалиться на своей койке, рассовать вещи по рундукам, и вот оно - ощущение стабильности и уюта. Еще бы чуточку поспать.

Через полчаса вся наличная команда собралась в тесной кают-компании и, попивая горячий утренний чай, лениво перебрасывалась словами. Людей было не густо. Капитан (Михалыч), в распахнутом кителе и зимнем тельнике, бодрой осанкой и блеском глаз излучал флотский энтузиазм. Дед (старший механик), завернувшись в серую кофту домашней вязки, привносил дух демократии и покорности судьбе. Мы с Иваном Куракиным, два стажера Донецкой лаборатории морского бурения, уткнувшись в жестяные кружки, изображали науку. Кок, с ярко выраженным похмельным синдромом, отрешенно гремел кастрюлями на камбузе. Всё! Больше на судне ни души.

После общих пассажей о погоде и "Шахтере" разговор перешел на тему "ваши планы на сегодня". Узнав, что сегодня мы решили перебраться на судно, Михалыч пригласил нас с Ваней в капитанский салон. Предложив нам диван, а сам, усевшись в кресло, достал бутылку коньяка, и, периодически наполняя рюмки, посвятил нас в часть своих проблем. Как выяснилось, до полудня "Бурке" обязательно должен убраться с ремзавода. Вообще-то убраться он должен был давно, но на борту отсутствовал экипаж. Сами понимаете - Рига, да и Ноябрьские праздники на носу. В общем, ребята, не хотите ли поработать швартовой командой. Мы долго не упирались. Делать все равно нечего, а Михалыч этим утром, говорил особенно душевно.

Почему именно этим утром? - долгая история. Две недели подряд он умудрялся терроризировать Рижскую партию, в том числе и нас, сборами в рейс. Ежедневно с самым серьезным видом Михалыч требовал, чтобы к 6.00 утра следующего дня вся "наука" была на борту. Провокационные вопросы типа: знает ли об этом остальной экипаж, - пресекались на корню. Книжное представление о флотской дисциплине ежедневно влекло нас с Иваном через сонную Ригу на этот причал лишь для того, чтобы услышать, как Михалыч, пристально всмотревшись в серую рябь реки и низкие тучи, выдаст заключение: волнение больше трех баллов, работать нельзя, а значит, в море не идем. После краткой дискуссии "ученые" отогревались в кают-компании, коротая время за шахматами и дождавшись открытия кофеен, плелись в город. Окончательно проснувшись за чашечкой крепкого кофе, ехали в партию, где, понаблюдав за раздачей "пистонов" буровому отряду, считали свой рабочий день законченным. Что возьмешь с командировочного?

Время летело незаметно, особенно вечерами. Старая Рига щедро знакомила нас со своими многочисленными уютными подвальчиками. Но ежеутренние забеги на "Бурке" начинали утомлять. Душа просила определенности. Наконец в "низы" просочилась достоверная информация о дате отхода судна. Секретарша начальника партии подслушала сговор шефа с директором ремзавода. Последний пообещал лично отрезать Михалычу яйца автогеном, если тот не уберется с его территории. После двух дней пререканий Михалыч сделал вид, что сдался. Будучи тертым калачом, он решил перебраться подальше от начальства к какому-то забытому всеми блокшиву (блокшив - старое судно, лишенное механизмов и оборудования) и там переждать остававшуюся до праздников неделю. Но для задуманного маневра нужны люди. Деда он какими-то коврижками выманил с дачи, за штурвалом мог стоять сам, а вот с палубной командой дело не ладилось. Кок заявил, что он есть лицо неприкосновенное даже в нетрезвом виде, и бегать с веревками по палубе ему не позволяет профессиональная гордость вкупе с правилами санитарии. Изо всех альтернативных вариантов оставалась только "наука", то есть мы.

Заручившись нашим согласием, Михалыч принялся командовать. А надо заметить, командовать он любил и умел. И без того отличаясь отточенностью формулировок, после "употребления" капитан переходил исключительно на официальный тон. Особенно впечатляло то, что в отличие от большинства мериманов матерщину на мостике Михалыч не допускал принципиально, это было его своеобразной визитной карточкой. Ходовая рубка - святое! В пространные разговоры с экипажем он также не пускался, все команды отдавал исключительно через мегафон. Сейчас, судя по узнаваемым стальным ноткам в голосе и сосредоточенному взгляду, коньяк с нами был продолжением утренней разминки.

Мы с Иваном вышли на палубу. Небо посветлело, дождь прекратился. Даже тучи поднялись как-то выше. Дед прошаркал в машину и неожиданно быстро запустил дизель. Мы отдали швартовы и "Бурке" потихоньку двинул вниз по Даугаве. Я с интересом рассматривали замершие у причалов суда. По соседству с безликими танкерами и сухогрузами гордо взметнул свои мачты красавец "Седов". Минут через десять хода повстречали второй парусник - четырехмачтовый барк "Крузенштерн", идущий за буксиром. Юношеские мечты: корабли, паруса, море - все сбылось, все рядом. Из романтического состояния меня вывел рев мегафона, призывающий швартовую команду приготовиться, а меня лично перепрыгнуть на блокшив и закрепить там концы. Мы приближались к какому-то ржавому СРТ, намертво вросшему в захламленный, покрытый кустарником берег. Ну и дыра! "Бурке", ведомый твердой капитанской рукой, уверенно подошел к этой груде металлолома. По инерции мы выбрали последние метры и стали борт к борту. Коротко отработав задний ход, Дед заглушил машину. Даже нам, молодым, было понятно - маневр высшего класса. Я перепрыгнул через фальшборт, еще несколько секунд и поданный Ваней носовой конец закреплен. Быстро, четко, все довольны! Но, оказалось не все.

Утреннюю безмятежность, как удар бича, разорвала команда с мостика: "Подать конец через киповую планку". Мы с Иваном встрепенулись и подняли глаза к ходовой рубке, ожидая разъяснений. Команда явно относилась к нам, но к кому именно? До открытой форточки метров десять. В форточке торчит мегафон, за мегафоном угадывается Михалыч. "Подать конец через киповую планку", чуть громче прорычал мегафон. Я не совсем уверенно перецепил швартовый на соседнюю железяку. Понятия "киповая планка" в моем словаре не было.

Обстановка накалялась. Михалыч повторял команду за командой с упорством старой заезженной пластинки. Его душевные страдания были заметны по все нарастающей громкости мегафона. Мы с Иваном, словно зайцы, метались вдоль борта, снимая и набрасывая этот чертов конец на все, более-менее подходящее под понятие "планка". Вдобавок, поскольку Дед заглушил дизель, неуправляемый "Бурке" стало потихоньку относить течением. Судя по частым обращениям капитана в машину, дизель вновь запускаться не желал. На шум из камбуза выполз кок. "Где киповая планка", - закричали мы ему, как бывалому моряку. На что он, по-морскому прямо ответил: "А хрен ее знает". Из машины выглянул Дед и сообщил, что дизель не запускается из-за.... Причем, в отличие от капитана, в своей речи он использовал все богатство словоформ русского языка. Когда мы поинтересовались у стармеха определением понятия "киповая планка", его ответ очень походил на ответ кока. Судно отнесло уже метра на полтора. Михалыч не унимался и ничего объяснить нам явно не хотел. Очевидно, в его глазах мы были парочкой дебилов, упрямо игнорировавших его распоряжения. Мимо промчался буксир, подняв добрячую волну. "Бурке" тут же отреагировал, весело навалившись бортом на блокшив. Раздался треск и скрежет металла. Ко всему в придачу, мы забыли повесить на борт кранцы (старые автомобильные покрышки, защищающие борта при швартовке). Мегафон застонал. Кок, от греха подальше, скрылся на камбузе. Дед, получив однозначный приказ запустить дизель, нырнул к себе в машину. Мы с Иваном перестали метаться, т.к. перепробовали уже все железки и обреченно смотрели на погнутый фальшборт. "Бурке" опять относило. Тут Ваня, наконец, собрался духом и обратился к капитану.

"Михалыч, что такое киповая планка?" Наступила тишина. Тихо плескалась волна. Со стороны города прозвенел трамвай. Рупор в форточке исчез. На палубу, скатившись по трапу, вылетел наш капитан. Лицо в красных пятнах, виски взмокли.

- Сынки, вот это киповая планка, - сдерживая себя, сказал он, указывая на какие-то крючки на фальшборте, - а конец через неё подается вот так!

- И кранцы не забудьте, ради Господа! - с этими словами он метнулся назад в рубку, поскольку Деду удалось запустить дизель.

Дальше все пошло как по маслу. Мегафон занял свое место в форточке, команды отдавались понятные. Кок, как индикатор психологического климата в экипаже, вновь появился на палубе. Рупор последний раз рявкнул: "Порядок, всем спасибо!", после чего вместо него в форточку высунулось суровое лицо Капитана и, окинув оценивающим взглядом повреждения, прокричало: "ИНЖЕНЕРЫ Х..ВЫ!".