Утро не обмануло ожиданий. Оно было безмятежно-тихим, ясным, с легким морозцем и инеем на склонившихся над усадьбой тополях. В чистом небе, над белоснежными холмами сверкало январское солнце, и лишь далеко-далеко на севере горизонт слегка затянуло тучками.

Виталий Фомич, кандидат наук, доцент университета, после обильных застолий, в народе именуемых пьянкой, имел обыкновение просыпаться рано. После качественных домашних напитков, на живительном сельском воздухе, голова была свежей, дух бодрым, в крови доокислялся спирт, требуя движений для тела и души. С трепетом освежив опавшие щеки пригоршней снега, хрустя валенками по легкой корке, Виталий Фомич поспешил к колодцу и, неловко скользя по намерзшему вокруг колодезного кольца льду, вытащил ведро искрящейся ледяной воды. Он пил ее как нектар - сладкую, настоящую, живую, наполненную энергией. Впитывая всеми клетками тела, как сморщенная, пересохшая губка втягивает влагу, обретая былую форму.

Со скотного двора легонько несло запахом молока, прелого сена и живности. Над домом стелилась струйка дыма - хозяйка уже растопила печь и готовила завтрак. От конюшни в степь верхом на низкорослой монгольской лошадке рысил Виктор - хозяин усадьбы.

- Гутен морген, мин херц, - прокричал он Фомичу, - я в объезд, минут через сорок вернусь.

Виталий Фомич залюбовался на ладно сидящего Виктора, борясь, как ему показалось, с непреодолимым желанием проехаться верхом. Подобно всякому городскому жителю, Фомич любил лошадей, правда, издалека, восхищался пасторальными пейзажами и просто обожал сельскую жизнь, хотя сам в селе бывал всего три раза, включая этот. Но расписывать прелести "естественной" жизни, доказывать поселянам, какие они счастливые, мог часами. Ему нравилось взять из скирды охапку пряного, дурманящего сена, отнести козам и любоваться, как они толкутся возле кормушки. Доставляло удовольствие разыскать в курятнике свежее яйцо и тут же выпить. А подкидывать в печь дрова, глядя на играющий огонь...

Кстати! Дрова! Не наколоть ли дровишек. Размяться, заодно и хозяйке помочь. Возле сарая виднелась куча дров, и там же из колоды, как из плахи, торчал увесистый топор. Не торопясь, Виталий Фомич выбрал пенек побольше, как бы по-крестьянски, основательно, поставил его на колоду. Топорище ладно сидело в доцентских руках, фуфайка, ватные штаны, валенки.., ах, как здорово он сейчас выглядит (не то, что этот лысый червяк, профессор Малинский, которого из города не вытащить). Настоящее единение с природой, настоящая жизнь.

Хрясь, динь... Половинки разлетелись, словно невесомые. Здорово! Вот какая в нем сохранилась силища, и это при жизни в вечной суете и смоге, а здесь, на природе..., да на парном молоке..., да свой мед с пасеки..., в таком раю можно прожить сто лет. Какие книги он бы написал, какие открытия сделал, как осмыслил бы свой научный и жизненный опыт...

Хрясь, динь... Еще пара поленьев.

Хрясь..., динь..., чвяк... Лезвие топора глубоко вошло в колоду. Ничего не скажешь, могуч!

Виталий Фомич покрепче ухватился за топорище, поднапрягся, доцентская спина изогнулась дугой, и тут вышло такое "динь", что ученый едва не обмочился. В позвоночник вонзили раскаленный прут, ноги онемели, глаза вспучились и затранслировали по зрительному нерву искры. С губ одно за другим сорвались междометия: "ох, б..!", "ух, ё.. !!!"

Фомич застыл в ракообразной позе, вцепившись в топорище и боясь пошевелиться, чувствуя, что при первой попытке сменить фигуру, боль разорвет мозг, как граната. Что делать? - в такт пульсирующим вискам стучал классический вопрос. Тук-тук-тук... Топорище бросать нельзя, падая, не то что обмочишься, но и обгадишься, и это он, кандидат наук, в хозяйские-то штаны. Лучше смерть, чем такой позор. А может, отпустит?... Нет, не отпустит. Надежда, что боль чуть уймется и даст возможность стать на колени, таяла с каждой минутой. Ни к месту вспомнилось: "Медленно минуты убегают вдаль..." Это какое лучшее-то...? В такой позиции, да на морозе, е.. он в с... Мороз полез под фуфайку, сковывая поясницу льдом. Может, кто в окно выглянет? Сквозь пелену боли, застилающую доцентский взор, он увидел в окне детей Виктора, радостно машущих ему ручонками из-за празднично разукрашенного морозными узорами окна. "Дети - цветы жизни!" - на автомате отметил Фомич.

- Детки! Маму позовите! - простонал ученый, срываясь на сип, - маму... вашу... Крикнуть не вышло. Детвора его не слышала, или не поняла, несколько минут построила ему рожицы, а затем занялась своими делами.

Вот и тучи подтянулись, е... они туда же, куда и морозец. Руки, сроднившиеся с топорищем, околели, ноги замерзли, уши - черт с ними, с ушами... Сколько же времени прошло?

Посыпал снег. Великолепный, щедрый, новогодний, увесистыми хлопьями, чистый-пречистый, совсем не городской. "На первое число в городе всегда идет снег", - к чему-то мелькнуло в доцентской голове. Фомич вспомнил свою квартиру, верный диван и любимый телевизор. Что он делает в этой чертовой степи? На холоде, в такой позе. На кой черт ему, преподавателю вуза, нужны дрова, когда дома центральное отопление.

"Снег, засыплет, заметет, замерзну" - глядя на растущие сугробики, тосковал ученый. Слезы жалости к себе и своей, так глупо загубленной жизни, тонули в пушистом снегу.

..........

Через два с половиной часа, жалобно скрючившись на жарко натопленной печи, Виталий Фомич с деланым весельем поддакивал Виктору, в который раз заливавшему разрумянившимся гостям, как он выкапывал Фомича из сугроба и отдирал от топора. После каждой рюмки сугроб становился все больше, а Фомич все безнадежнее. Гости ржали и хрустели огурцами. Самогон искрился в графинах, снедь источала жар и аппетитные запахи, но ничто не могло отогреть доцентское сердце. Нестерпимо хотелось в Город.