Аннотация: Короткий рассказ-исповедь о событиях 2008 года в Осетии. Рассказ не участника, не свидетеля, просто человека, который видел изнутри ложь Европы и ощущал свою невероятную немоту перед голосом лжи. Бессилие голоса. Не слушай зло.
Бессилие голоса. Не слушай зло.
События в Осетии, 2008 год.
Надеюсь, все помнят, что произошло в 2008 году, во многом самое значительное для того года, самое страшное, да - война в Осетии и Абхазии, война...
Не знаю, могу ли я ее так назвать для себя. Я никто. Со мной ничего не происходило тогда, к счастью. Поэтому я - безмолвный свидетель за сотни километров от эпицентра катастрофы. Просто человек с той же человеческой ценностью, что и все остальные люди. Ценностью, о которой забывали тогда, в Осетии, в Абхазии, когда рушили города, когда убивали людей, давили танками стариков и детей. Да, я слышала по радио - именно танком наехали на старуху с двумя детьми... Другое сообщение, узнала об этом только через три года в мемориальных новостях - разбомбили (а ведь здание с низкой оградкой и разноцветной игровой площадкой ни с чем не спутать даже с самолета!) детский сад, с детьми...
Не могу писать дальше об этих сводках - слезы душат, я только лишь слабый человек, один из множества. Что я могу сделать? У меня нет никаких сил остановить адскую машину.
Начну, наверное, с легкого рассказа о маленьком человеке, то есть немного о себе. Тогда мне исполнилось четырнадцать, я после долгих экзаменов поступила в престижный технический лицей, начала писать свой первый роман, настало лето, и мне было легко и радостно на душе. В то время то ли я мало что понимала в политике, то ли новости не так пестрели обещаниями скорой войны. Помню только, что лето было спокойным, безмятежным. Я придумывала для романа какие-то события, фентезийные битвы, монстров, сопереживала главным героям, лучше всего назвать - нагнетала обстановку, добавляла действия. А лето катилось и катилось. К августу. К августу 2008.
С мамой и бабушкой мы на август запланировали поездку в Чехию, я помню хорошо красоты Праги, только смущали, оставляя горьковатый осадок, плакаты с зубастой матрешкой - реклама музея коммунизма... Остальное поражало великолепием и спокойствием: черепичные крыши, красивые шпили готических соборов, техника грезали на стенах. Все, проникнутое чинностью и благородством, миром, если не сонливостью.
Неделя в Праге казалась волшебным сном, казалось, весь мир должен радоваться так же вместе со мной. А вторая неделя являлась по плану тура отдыхом на озере. Нас везли через красоты Чехии на автобусе, рассказывали о Чешском Кромлове, о том, как бережно они хранят все эти старинные замки, как сохраняют традиции. И местные жители Кромлова ходили по узким улочкам, так же наполненные до краев спокойствием и миролюбием. Их мир замер, как в сказочном королевстве из их сказочных фильмов, двигался, конечно, но как будто понарошку. Так мне показалось. Вот нас перевезли на озеро. Небольшая семейная гостиница утопала в зелени и цветочных горшках, встретил нас веселый хозяин - лысый мужчина лет пятидесяти пяти, болтливый до невозможности, говоривший на всех языках, но при этом знавший только чешский и с грехом пополам немецкий - радушно принял нас, долго со смехом разбирались о том, кто где родился - того требовала анкета, потому что бабушка моя родилась на Курильских островах, там после Второй Мировой на острове Шумшум стояли солдаты и офицеры, некоторые с женами. Да... После войны, войны оказавшейся не последней для человечества. Войны, переломившей новую эпоху... Но ни я, ни даже бабушка, ни могли рассказывать, к счастью, о ней как очевидцы, а прабабушка рассказывала всегда со слезами на глазах, когда заходил разговор о таких воспоминаниях, как они с матерью, братом и сестрой бежали пешком из Калинина, когда шли немцы, как было страшно... Война для нее была далеким прошлым, но, как казалось, никогда не покрывалась той пылью прошлого, которой мы склонны покрывать миновавшие события. Возможно, многое лучше помнить, лучше по-старому остро ощущать, а не искать забвения.
И вот в августе 2008 мы стояли в небольшом холле-ресторане милого отельчика на границе Чехии и Австрии и весело смеялись с хозяином, который сразу у мамы и у меня стал называться трактирщиком, за свое невероятное сходство с трактирщиками из фильмов о прошлых эпохах. Нам дали лучший номер-квартиру с двумя спальнями и огромным залом. Светило солнце, мы пошли на озеро. Горная вода оказалась холодной, а дно илистым. Мы считали, что так и будем отдыхать целую неделю. Познакомились с семьей из оставшейся на озере группы, весело проводили время, гуляли по берегу, по деревне с аккуратненькими домами, частными яхточками и невероятным обилием ласковых кошек, а время шло... В другом месте, скажете? Время шло и для нас, но шло как будто иначе. Неделя прошла, каждый день мы обедали в ресторане отеля, трактирщик мало того, что сам не замолкал, суетясь вокруг столов - бизнес был семейный, так что многие роли совмещались в лице хозяина, его жены и сына, приехавшего на лето - так еще и радио никогда не замолкало, треща согласными то чешского, то немецкого языка. Приближался день отъезда, трактирщик нас уже знал, мы всегда были доброжелательны и, в отличие от большинства русских по его стереотипам, не ели и не заказывали борщ. Мы долго бродили по улицам, паковали вещи, мы не понимали, что происходит, впрочем, в нашей жизни ничего и не происходило. Только сидели на скамейке с видом на перспективу озера, на лесистую кручу другого берега, смотрели на все это закатное великолепие, но понять его не могли, у меня в душе было то ли тихо, то ли глухо. Я радовалась своей жизни. Мы ничего не знали. Тогда еще ничего не произошло.
Ночью разразилась буря с грозой. Затем настало утро...
На следующий день мы долго ждали автобуса: выселение из номеров происходило часов в двенадцать, а забирать нас обратно в Прагу для посадки на поезд собирались не раньше пять часов вечера. Мы выехали из номера, с чемоданами и сумками, расположились с позволения хозяина в холле-ресторане за столиком.
Сели за столик с полосатыми зелеными скатертям напротив гигантского пазла, изображавшего старинную (века 15) карту мира. Сидели, говорили. Скучали, ждать всегда скучно и тревожно. Трактирщик подбежал с меню, принес вскоре еду - уже обед... Потом исчез, но вот вернулся, хотя время, чтобы убирать тарелки еще не пришло.
Пришел со странным видом, направившись, потирая руки о белый фартук, именно к нашему столику, указывая куда-то назад большим пальцем правой руки, видимо имея в виду радио, на ломаном русском, как-то резко вспомнив нужны слова, проговорил:
- Ваш Президент, ваш Медведев объявил войну Грузии.
Мы переглянулись, не понимая, что произошло, уже догадываясь - так быть не может, при всей обычной легкой критики правительства, мы бы никогда не решились увидеть собственную страну в роли агрессора, такого не случалось в истории России никогда, такого просто не приросло к ее душе, духу...
- Ну, кто объявляет войну? Разве мы, люди? Вот матери рожают мальчиков - бабушка показала руками вокруг живота абстрактный шар, глядя выразительно на собеседника, чтобы он лучше понял: - А их отправляют на войну потом!
Голос ее был полон негодования, она говорила правильно, это большее, что она могла сделать для восприятия трактирщика перед непреложным голосом этого проклятого инструмента передачи искаженных данных.
- Да, да, мы просто люди...- все потирая руки о фартук говорил трактирщик, отворачиваясь, вздыхая тяжело, как мне показалось, что-то понимая, словно тоже переживая, ведь невольно мы все негативное переносим на себя, а у него был сын.
Карта на стене, собранная из кусочков пазла теперь наводила тоску - вот так можно легко выковорить деталь не из пазла, а из планеты Земля, вот так же, как кто-то собирает и разбирает пазл, кто-то может легко заставить исчезнуть целую страну.
А за пределами отеля не прекращался дождь, крупные капли потоками струились вдоль стекол, словно кто-то плакал... Мы говорили, а в ресторан приходили европейцы - чехи и австрийцы приезжали на озеро - и, услышав нашу русскую речь, без зазрений совести престранно поглядывали на нас, как будто это мы, словно олицетворение всех русских, которых представляли теперь как агрессоров, влияем на мировую историю. Беспомощные для истории мы и не менее сильные для мировых дел, таких как война, посетители ресторана. Беспомощность и чужая неприязнь к нам казались отвратительным сочетанием. Мы сидели долго, очень долго, ничего не удавалось делать, ни о чем думать. Пришел автобус, везли до Праги, показывая какую-то совершенно несмешную комедию. Теперь все казалось не слишком веселым. Что-то происходило, никто не понимал что, потому что не могли найти истину, истину скрывали, нагло скрывали, добиваясь, очевидно, целей очернения России, притом добиваясь самым подлым образом, снимая инсценировки и делая подлоги данных для репортажей. А между тем где-то шла настоящая война. И люди, только недавно, так же как и мы, строившие планы, ожидавшие завтрашнего дня, думающие, как дожить на зарплату до конца месяца, все эти точно такие же уникальные каждый своим существом люди теперь метались, в поисках убежища от снарядов, кидали свои дома, чтобы спастись, пытались защищаться, мирные жители спасались, кто как мог, но за ними гнались, словно охотились, как будто преследуя цель устрашения, показывания себя в свете животного, в воспроизводстве адского зверя в себе...
Но я приехала, мы вернулись, затем в тот же день мы смотрели новости, наши новости, неискаженные, с ужасом понимая, насколько врут Европе, насколько безнаказанно дезинформируют их умы.
Я сидела дома, тогда становилось тяжело, я продолжала писать роман, наполняя синюю блочную тетрадь, перелистывала странички, осознавая малозначительность и смехотворность всех этих фентезийных баталий. Как бы их ни описывали - реальность всегда в сотни раз страшнее. Я даже попыталась вписать это, войну, реальную войну в выдуманный мир, но от этого вышло только хуже, словно увеличилась энтропия бытийного перед миром профанным, перед ужасным миром... Война происходила, нам было спокойнее, потому что мы оказались правы - Россия опять пришла на помощь, ни на кого не нападая первой. А клевету нашей родной, всегда приходилось терпеть.
Все закончилось. Совершенно не помню тех дней, помню отчетливо разбирательства о вранье в западной прессе - толку-то, разоблачение было показано один только раз, а многие жители Европы, кажется, так и остались в неведении. Да им, вообще-то было и все равно во многом, свое отношение к России, иллюзорное, замкнувшееся антирациональностью до безумия, они менять не собирались.
Почти не помню репортажей о самом конце этой короткой, но страшной войны, войны, оказавшейся снова совсем рядом, войны с теми, кто раньше был республикой СССР, словно порвались все цепи, и зло, месть, безумие, алчность поглотили человечность.
Все закончилось, а потом передавали концерт оркестра Мариинского Театра на площади Цхинвала. Города, города, от которого почти ничего не осталось! Люди тогда уже понемногу возвращались, но города не было, словно случился конец света.
Концерт. Сцена, а вокруг развалены, как будто мира не стало, ничего не стало только эта сцена, как призыв помнить, как общение с вечностью.
Я видела много концертов Гергиева - он всегда сосредоточен до суровости, а после выступлений измучен и выпит, как и все выступающие на сцене. Но тот раз не мог называться концертом, сама сцена не являлась сценой. Сцена среди о обломков, и я помню его лицо, выхваченное оператором в одном из ракурсов - горящие лихорадочно глаза, не ненавистью, а болью, невероятной скорбью, сосредоточенностью на дирижировали, как будто совершался великий обряд, да ведь он и совершался. Играли Чайковского... Помню.
А еще очень запомнилось лицо одной женщины... Она пришла на выступление, так же как пришли все остальные, чтобы доказать всему миру - мы люди, мы живы, мы будем жить дальше!
Она слушала музыку, хоть и сама музыка становилась не музыкой, а почти молитвой. Женщина казалась неподвижной, неподвижно смотрела перед собой черными глазами, полностью единая с этой общей молчаливой молитвой, выраженной лишь в музыке ради жизни, ради надежды. В этой же неподвижности глаза ее наполнились слезами, но горло не сдавил стон, в этой же сосредоточенности слеза бежала по ее красивому, исполненному невероятным благородством, лицу.
Я помню ее, потому что тогда показалось, словно это сам дух народа воплотился в ней, народа, что пострадал, пострадал безвинно, но не сломался, пришел слушать Чайковского среди развалин своих домов, пришел, не смотря на то, что многие потеряли близких, пришел, потому что так велела совесть, единство друг с другом. Пришел, чтобы показать злу, что силы его не победили, не посеяли отчаяние, не заставили опустить руки.
Тогда я вдруг впитала их боль, словно я знала каждого, тогда мне стало жутко, скорбно, я начала осознавать, как легко раскачивают этот мир, как он хрупок и узок, ведь Грузия тоже не сама нападала, а явно по чьему-то приказу, но, кажется, об этом умалчивали все СМИ. Что я могла сделать? Тогда. Я была лишь подростком, я могла лишь ощутить со всеми ними свое единство рода человеческого, пронести сквозь себя их горе, не остаться равнодушной, как было удобно многим в Европе - покричать и забыть, чуть ни со смехом вспоминая - "а жалко их". Такая жалость лишь усиливает зло...
И на том же концерте-молитве присутствовали наши ребята-солдаты, кажется, танкисты, хотя я плохо разбираюсь в званиях. Они, конечно, не плакали, но никогда раньше не видела подобного сосредоточения и на лицах мужчин-зрителей, слушающих классическую музыку. Для них она тоже стала большим, чем музыка...
И тот день тоже прошел, но остался в памяти.
Спустя несколько лет по событиям Осетии сняли несколько фильмов, наверное, и вышли художественные книги. А я не знаю, стоит ли так рано... У нас еще нет достаточной перспективы, чтобы понять в масштабе истории, что же произошло, каковы последствия. Оглядываясь назад, читая статьи, вспоминая факты, я все еще не понимаю. Но мне сейчас кажется, что с тех пор ось бытия сдвинулась еще на несколько трансцендентных градусов, пошатнулась еще, как башня с разрушающимся фундаментом.
Я помню уже немало локальных войн, переданных по телевизору - Ирак потряс в детстве, тогда все испугались спонтанного начала чего-то масштабного - не удалось на счастье мира; Ливия совсем недавно - хаотично и размыто. Настоящая "ситуация в Сирии" вызывает все туже панику от собственного бессилия и незначительной размеренности человеческой жизни, я пребываю в страхе, от того, что происходит в этом мире.
Вместе с постмодерном как будто открылась дверь демонам.
Я здесь живу, в этом мире и в это время, но весь ужас происходит не у меня на глазах, а за экраном телевизора и оттого, очевидно, большинству таких же зрителей кажется, слабореальным, оттого теряется во многом сознание, что эта трагедия по ту сторону экрана каждый миг может оказаться вдруг "по эту", рядом, накрыть с головой, тут уж не до размышлений будет. А кому-то окажется достаточным нажать на кнопку, кому-то не более "ценному", чем уже не миллионы, а миллиарды обреченных на гибель, но обладающему доступом к этой кнопке.
А в Осетии и Абхазии у кого-то из Грузии был доступ к танку, чтобы раздавить старуху и детей, у кого-то к бомбе, чтобы сбросить ее на жилые кварталы, у кого-то просто к курку автомата, чтобы лишить жизни такого же брата-человека.
И пока это совершалось мы с родителями просто сидели в Чехии на озере - граница Автрии и Чехии, слушали треск немецкой речи по радио, смотрели в номере новости на чешском, ловили неоднозначные взгляды европейцев, которые обвиняли во всем Россию. Мы ничего не могли сделать, опасаясь лишний раз говорить в ресторане по-русски. Ничего, даже опровергнуть эти косые взгляды, даже если бы у нас была информация, нас бы никто не стал слушать. У этого проклятого ящичка с полосами и магнитом динамика был неживой далекий голос, а у нас, находящихся близко, знающих английский, чтобы объяснить хоть что-то не было, словно не было языков вовсе. И люди Европы охотно обманывались, веря всему, что им передавали с позиций Америки. А я была беспомощна, более того - бессловесна. Как же тогда бороться? Чем и с чем бороться?
В теории и по радио все звучало далеким, Европа на показ осуждала потом долго Россию, в конце концов, сознавшись в фальсификации кадров, но так и не извинившись ни перед Россией за наглую малодушную ложь предателя, не стала помогать и Осетии с Абхазией, лишь наказав Грузию, не приняв ее на тот момент в НАТА. Но людей, погибших за это малодушие, за эту ложь, никто не мог вернуть.
И Европа, кажется, совершенно не сознавала, что значит смерть где-то там, далеко, а не в соседнем доме, нас тоже этому "учат" понемногу. А мне тогда было больно, было больно за всех убитых, и тяжко за невозможность опровергать ложь, за бессилие в борьбе с огромным злом, за подверженность влиянию этого зла. Так, может, настают они, эсхатологические времена?
И так все теории всегда отличаются от практики, теории относительно этносов и народов редко, крайне редко учитывают, верее, осознают душой сколько жертв стоит за сменой той или иной стадии, как модно сейчас говорить.
Но люди пока живут и молятся, и держится еще мир. Только вот недавно видела репортаж об Осетии, страна восстает из пепла в буквальном смысле слова, так и сказали, показали дома, все исцарапанные снарядами, но уже жилые, показали улицы, как будто достаточно неопрятные для большого города.
А под конец показали тот разрушенный детский сад, который восстановили, здание вновь отстроили.
И там теперь играют и спят новые маленькие дети - прошло уже шесть лет, шесть лет с того момента, когда произошел взрыв...
Вот только тех, погибших, так и оставшихся навечно такими же маленькими, невиновными ни в одном людском грехе, уже не вернуть!
И что я могу сделать? Лишь послать крошечный импульс, громкий до надрыва призыв моего сердца: люди! Оставайтесь людьми! Не желайте зла своим ближним, братьям и сестрам! Не делайте никому зла! Не слушайте зло!