Токуров Михаил Владимирович : другие произведения.

История и география Мира Королевы Барбары

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 3.93*10  Ваша оценка:

Речь Посполитая и сопредельные государства

Речь Посполитая и сопредельные государства []

Политическая карта Мира Королевы Барбары (начало XXI в.)

В работе...

Краткое изложение истории Мира Королевы Барбары

Чудесное исцеление


Королева Польши Барбара из рода Радзивиллов лежала при смерти в Вавельском замке. Её супруг, король Сигизмунд-Август Ягеллон потерял всякую надежду на её спасение. Но утром 8 мая 1551 г. она совершенно неожиданно для всех, включая вельмож, врачей и самого короля выздоровела. Король был счастлив - он обожал свою жену, женился на ней по любви и короновал её, пойдя против воли вельмож (в том числе Архиепископа Гнезненского и Примаса Польши Миколая Дзежговского) и Сейма, вынужденных смириться с королевской волей.

Теперь он воспринял чудесное исцеление своей супруги, как знак свыше, благословляющей его на дальнейшие свершения. Конфликт с примасом и желание освободиться от влияния магнатов привели к тому, что когда в 1555 г. на Сейме в Пётркуве послы шляхты (в большинстве протестантские) выдвинули проект создания польской национальной церкви, под влиянием своей супруги, а также бесед с предводителем польских реформатов Яном Ласким, Сигизмунд-Август решительно поддержал его. Примас Дзежговский не оставил своего противодействия польской Реформации, но в 1559 г. скончался. Воспользовавшись его смертью, король созвал в том же году Сейм, объявивший верховным главой польской национальной церкви (в дальнейшем называемой Полонийной) короля Сигизмунда-Августа Ягеллона. На место примаса (осуществлявшего практическое руководство церковной организацией) он назначил епископа Якуба Уханского, сторонника Реформации. Было секуляризовано имущество монастырей. Богослужебные книги были переведены на польский язык, латынь была исключена из церковной жизни, но основные церковные обряды остались неизменными. Полонизм стал в Польше господствующей религией. Агрессивная политика оставшихся католиков, быстро превратившихся в "пятую колонну Ватикана" привела к запрету католицизма на территории Польского Королевства и Великого Княжества Литовского.

На повестку дня встал вопрос ограничения влияния крупных магнатов. Для этого Сигизмунд-Август использовал противоречия между магнатами и средней шляхтой, встав на сторону в развернувшегося в Польше "экзекуцийного движения". Его сторонники стремились, между прочим, к конфискации у магнатов земель, которыми они владели незаконно, упорядочиванию государственных финансов, создания постоянного войска. Вместе с тем они желали подтверждения выборности монарха и усиления роли Сейма. На начальном этапе своей деятельности король не выступал против этих последних постулатов и благодаря этому (а также активно проводимой секуляризации церковного имущества) приобрёл большое чистло сторонников в движении, а вследствие этого - значительное на него влияние.

Короля в его активной деятельности поддерживала и "допинговала" его супруга, королева Барбара, пользовавшаяся его полным доверием и любовью, особенно после рождения в 1553 г. сына. Её родственники, магнаты Радзивиллы, были очнь влиятельным родом в Великом Княжестве Литовском и стремились обеспечить доминацию своему роду также и в Польше. Поэтому они всеми силами поддерживали его на Сейме в Люблине, созванном для объединения Польши и Литвы в единое государство. На Сейме столкнулись противоречивые интересы польской шляхты, желающей распространить шляхетские привилегии и выборную монархию на территорию ВКЛ, и интересы магнатерии ВКЛ, желающих сохранить наследственную монархию на своей территории и одновременно получить военную помощь Короны для ведения войны с Московским государством.

Король Сигизмунд-Август, имея большой авторитет как среди польской шляхты, так и среди литовских магнатов, успешно разрешил это противоречие. В обмен за передачу Короне земель воеводств подляшского, волынского, брацлавского и киевского, польская шляхта согласилась признать наследственные права короля. В свою очередь шляхта литовская с энтузиазмом поддержала распространение на неё прав и вольностей шляхты коронной, что (вместе с активной позицией Радзивиллов) обеспечило согласие литовских панов на создание единого Королевства Обоих Народов.

В дальнейшем король Сигизмунд-Август продолжал политику укрепления своей власти. В этом ему способствовали обстоятельства, а именно война с Иваном IV Грозным из-за Ливонии, известная также, как "Война за господство на Балтике", а также "Ливонская война". Война потребовала создания постоянной наёмной армии, которой успешно командовал сын и наследник Сигизмунда-Августа, тоже носивший имя Сигизмунд. Он проявил себя как выдающийся полководец, искусным маневрированием добился ряда побед над войсками Московского государства, сведя на нет все завоевания Ивана Грозного в Ливонии. Конные отряды королевича Сигизмунда заняли Смоленщину и Черниговщину. Однако самое громкое дело войны - осада Пскова, не привело к успеху - командовавший обороной города князь Иван Шуйский отбил все приступы войска королевича Сигизмунда. После этого, видя бессмысленность продолжения войны, Сигизмунд-Август заключил с Московским государством Ям-Запольское перемирие.

Это было последним актом старого короля на международной арене. Через полгода, в июле 1582 г. он скончался. Ещё через год умерла королева Барбара. Королём Обоих Народов стал Сигизмунд III Ягеллон. Новый король продолжал линию своего отца. Во внутренней политике он по-прежнему поддерживал Реформацию, надежды Рима на восстановление своего влияния в Королевстве оказались тщетными. Миссия посланника Папы Антонио Поссевино в Краков завершилось фиаско - ему не удалось ни вернуть Сигизмунда III в лоно католицизма, ни даже получить разрешение католическим священникам вернуться в Королевство.

В Королевстве существовало постоянное (кварцяное) войско, которым командовали великий и польный гетманы, назначаемые и смещаемые королём. Между королём и Сеймом выработался компромисс: король не выступал против принятых большинством голосов решений Сейма, а Сейм в в свою очередь не оспаривал назначений, сделанных королём, несмотря на то, что формально обе стороны имели на это право. Ближайшим советником короля являлся канцлер, причём, как канцлеров, так и соответствующих гетманов, было два - по одному для Короны и Литвы. По сложившейся ещё при Сигизмунде-Августе традиции великий канцлер коронный занимался сношениями с державами Европы, а великий канцлер литовский - сношениями с Россией. Король заботился о просвещении - так, в 1583 г. он основал в Вильне университет.

Не всё, однако, в Королевстве шло гладко, особенно в новоприобретённых от Литвы воеводствах, ранее бывших частью Киевской Руси. Там в 1594-96 гг. произошло крупное восстание казаков под руководством Северина Наливайко. Подавленное войсками гетмана Жолкевского, оно, однако, свидетельствовало о необходимости перемен на этих землях.

Отношения с Россией определялись периодически продлеваемым Ям-Запольским перемирием. Вместе с тем на Севере происходили важные события, в дальнейшем сыгравшие значительную роль в истории этой части Европы.

К вящей славе Господней


В Швеции после смерти короля Юхана III Вазы в 1592 г. к власти пришёл его сын Сигизмунд, короновавшийся в Уппсале под именем Сигизмунда I. Он был ещё большим противником Реформации, чем его отец. Протестантскую оппозицию в Швеции возглавлял его дядя - герцог Карл Зюдерманландский. Для противодействия политике короля он пытался использовать риксрод - государственный совет. Члены риксрода имели большое влияние и могли (в случае своего единодушия) успешно противостоять королю. Но Сигизмунд, используя одних вельмож против других, разбил "единый протестантский фронт" в риксроде и герцог Карл остался о одиночестве.

Тогда он предпринял наступление с другой стороны. В 1595 г. в г.Сёдерчёпинге собрался риксдаг, потребовавший от короля гарантировать права лютеранского вероисповедования и прекратить распространение в Швеции католицизма. В ответ Сигизмунд I окружил риксдаг войсками и обвинил депутатов сословий в мятеже. Герцог Карл был арестован. Во время допроса своим племянником он выразил полное раскаяние, назвал имена своих сторонников и обещал Сигизмунду принять католическую веру. Преданные своим вождём сторонники Реформации были казнены ("кровавая баня в Сёдерчёпинге"). Чтобы ослабить противодействие вельмож, Сигизмунд реорганизовал также риксрод, пополнив, кроме того, его своими сторонниками и создав параллельно с ним Придворный Совет (ховрод), представлявший интересы дворянства.

Лютеранская вера была объявлена еретической, а её исповедание стало преступлением. В Швецию прибывали многочисленные иезуиты. Реформация потерпела сокрушительное поражение.

Смутное время Московского государства


В России наступила эпоха "Смутного времени". После смерти Ивана IV Грозного на первое место выдвинулся честолюбивый боярин Борис Годунов. После смерти царя Фёдора Иоанновича он сам венчался на царство. Однако он не пользовался популярностью ни среди бояр (считавших его выскочкой), ни среди народа (на его правление пришлось несколько лет голода). Все слои населения роптали.

Этим воспользовался самозванец, объявивший себя сыном Ивана Грозного Димитрием Иоанновичем. Он бежал в пределы Королевства Обоих Народов, где получил поддержку ряда украинских магнатов, поддержавших его своими собственными военными силами.

В Варшаве (куда Сигизмунд III перенёс свою столицу в 1596 г., чтобы способствовать интеграции Мазовецкого княжества) знали о планах Димитрия. Однако король занял уклончивую позицию. Он не поддержал претендента (и даже не уделил ему аудиенции, когда тот приехал в столицу), поскольку не желал нарушать мир с Москвой и подвергать Королевство риску войны с весьма сомнительными перспективами. Вместе с тем, он не запретил ему набирать войско на территории Королевства, точно так же, как и не запретил своим подданным помогать ему. Это было связано с несколькими причинами. Во-первых, с тем, что для государственных интересов Королевства Обоих Народов, некоторая смута у соседей всегда представляет некоторую пользу, ибо ослабляет позицию партнёра в дипломатических отношениях. Во-вторых, король не хотел обострения отношений с поддерживавшими "Димитрия" украинскими магнатами.

Несмотря на усиление королевской власти в Короне и Литве, на Украине магнаты по-прежнему сохраняли большую силу. Это было связано, между прочим, с религиозным фактором. Украинские магнаты и шляхта, как и народ, были православными, а эмиссары из столицы - протестантами. Поэтому при всяких попытках ограничения позиции магнатов со стороны короля они выступали единым фронтом с украинской шляхтой и казаками под лозунгами "защиты православной веры". Король Сигизмунд, опасавшийся обострения религиозной вражды и восстания на Руси (чем неизбежно воспользовались бы католики и поддерживающие их иностранные силы - Габсбурги, Швеция или Турция), неоднократно отступал от таких попыток.

При помощи украинских магнатов "Димитрий" набрал армию из польских наёмников и запорожских казаков, во главе которой двинулся в пределы России. В 1604 г. он перешёл границы Московского государства. Народ, не любивший Бориса, склонялся на сторону "Димитрия". Этим воспользовались недовольные "выскочкой" бояре. После смерти царя (возможно, отравления) они свергли и убили его сына Феодора и открыли ворота Москвы "Димитрию". Однако и ему не было суждено править "долго и счастливо" - против него тоже был составлен заговор. В 1606 г. заговорщики возбудили беспорядки на его свадьбе с дочерью союзного ему сандомирского воеводы Мариной Мнишек и, воспользовавшись неразберихой в городе, убили царя.

Правление нового монарха Василия Шуйского не принесло спокойствия России. Началась гражданская война с другим самозванцем, объявившим себя "спасшимся из Москвы царём Димитрием". Государство находилось в состоянии практически полного хаоса и анархии. Здесь в игру вступила до сих пор безразличная к русским делам Швеция.

Король Сигизмунд I, фанатичный католик, находясь под влиянием многочисленных в его державе иезуитов, решил, что пришёл подходящий момент для распространения католической веры на юг. Иезуиты и стоящий за ними Ватикан рассчитывали таким образом окружить протестантское Королевство со всех сторон "католическим кордоном" и впоследствии "вернуть в лоно церкви". В 1609 г. шведское войско вторглось в Россию и под предлогом борьбы с самозванцем захватило Новгород и Псков. Затем Сигизмунд I осадил Тверь. Василий Шуйский выслал ему навстречу войско, но король, оставшись под Тверью с небольшим отрядом "демонстрировать флаг", отправил навстречу русским свои главные силы под командованием Якоба де ла Гарди. Русское войско было наголову разбито под Клином. Узнав о поражении, тверичи открыли ворота города и сдались на милость победителя. Сигизмунд двинулся к Москве. В столице началась паника.

Столица была беззащитна. Бояре снова составили заговор, на этот раз против Шуйского. Бывшего царя насильно постригли в монахи, а потом выдали королю, забравшему его с собой в Стокгольм. В Москве остался шведский гарнизон. Бояре присягнули на верность принцу Вальдемару, сыну Сигизмунда, провозглашённому царём. Король, однако, не высылал своего 15-летнего сына в Москву, равно как и не давал никаких обещаний в отношении принятия им православия, ссылаясь на малолетство принца.

Не все жители Московского государства признали нового царя. Многие отказались подчиниться "латинянам". Те русские, которые не сложили оружия, начали искать силы, способные оказать им помощь. И нашли их за своей западной границей.

Три короны над Москвой


В Варшаве с беспокойством наблюдали за развитием событий у восточных соседей. "Небольшая смута", на которую рассчитывали Сигизмунд III и канцлеры: коронный - Ян Замойский и литовский - Лев Сапега, переросла в полный крах Московского государства и, что ещё хуже, захват его Швецией. Отношения Королевства и Швеции были напряжёнными из-за противоречий в Прибалтике, а также противоречий религиозных - при ультракатолическом шведском дворе поляков считали еретиками, а шведские протестанты, спасаясь от преследований, укрывались в значительной части своей за морем, на территории Королевства.

Установление католического контроля над Москвой угрожало окружением Королевства врагами со всех сторон (особенно, если учесть Турцию и Крымское ханство на юге) и представляло для него смертельную опасность. Было решено искать в России союзников. Боярское правительство, засевшее в Кремле под охраной шведов, реальной властью не обладало - по стране бродили военные отряды, теоретически признававшие очередного "Димитрия", королевича Вальдемара Вазу или даже самого шведского короля, а фактически не подчинявшиеся никому.

Среди русских росло сопротивление захватчикам. Патриарх Гермоген раcсылал грамоты, призывающие к сопротивлению католикам. Рязанский воевода Прокопий Ляпунов собирал ополчение для освобождения Москвы. Сигизмунд III направил королевского эмиссара к многочисленным польским и литовским шляхтичам из сторонников очередного "царя Димитрия" - самозванца из литовского Шклова. Он потребовал от них оставить самозванца и помогать ополчению. Королевские подданные хорошо знали своего монарха и отдавали себе отчёт в том, что открытое сопротивление королевской воле грозит им конфискацией своих земель и пожизненным изгнанием. Узнав об этих переговорах, "Димитрий" бежал в Калугу, где и был убит одним из своих людей. Сторонники самозванца присоединились к ополчению Ляпунова. Однако Ляпунову не сопутствовал успех - освободить Москву в 1611 г. не удалось, а он сам был убит недовольными им казаками.

Русские, однако, не опустили рук. В Нижнем Новгороде было создано второе ополчение. Во главе войска стал участник первого ополчения князь Дмитрий Пожарский. Староста Козьма Минин проявил огромные организаторские способности при сборе средств на "строение ратных людей". Значительные суммы в золоте, предназначенные на войну со шведами прибыли в Нижний Новгород от короля Сигизмунда Ягеллона. Взамен за свою помощь он потребовал возведения на московский престол его сына Владислава. Родившийся в 1585 г. королевич пользовался доброй славой и проявил отличные способности, будучи воеводой в литовских Троках. Было достигнуто соглашение - прежде чем венчаться на царство, королевич должен был креститься в православную веру. Веротерпимый король Сигизмунд согласился на это условие, не задумываясь.

Ополчение подошло к Москве в конце августа 1612 г. В это время в Китай-городе (остальная Москва была сожжена во время прошлогодних боёв) находился только небольшой гарнизон. Де ла Гарди вместе с главными силами вышел из города собирать провиант, который мог бы позволить шведам выдержать осаду до подхода из-под Твери королевского войска во главе с самим Сигизмундом Вазой. В трёхдневной битве под стенами столицы шведский военачальник разбил ополчение и был готов соединиться с гарнизоном, когда на него неожиданно ударило литовское войско под командованием гетмана Яна Кароля Ходкевича. Де ла Гарди был вынужден отступить. Гораздо хуже для шведов было то, что в момент атаки литвинов ворота Китай-города были открыты (туда как раз въезжали возы с припасами) и гетману удалось быстро захватить Китай-город. Деморализованный в результате неожиданного поражения гарнизон Кремля сдался через несколько дней. В честь этого события в первое воскресенье сентября в Москве празднуется День Города.

Последний самозванец


После изгнания шведов пришло время на упорядочивание дел пришедшего в упадок Российского государства. Главным вопросом был вопрос о власти. Для решения этого вопроса в освобождённой столице собрался Земский Собор. Главной задачей съехавшихся в Москву представителей сословий было утверждение договора с Королевством о союзе, а главное - выборы нового царя, существования без которого в ту эпоху никто не воображал.

Положение государства было отчаянное - фактически весь Северо-Запад находился в руках неприятеля, в любой момент готового повторить свой поход на столицу. Организованного войска не было, города и деревни были разорены до крайности, пуститься в путешествие по дорогам в одиночку мог бы решиться только безумец - везде бродили банды разбойников. Вследствие этого торговля переживала крайний упадок и казна была пуста.

Фактически единственной организованной военной силой в Московском государстве было литовское войско гетмана Ходкевича. Собственного войска в Москве не было - его приходилось создавать практически с нуля, и было очевидно, что без посторонней помощи отразить очередное шведское наступление Россия не сможет. Это определяло позицию соборных людей - союз с Королевством был необходим на любых условиях. Условия были, правда, не из лёгких - в обмен за военную помощь Сигизмунд Ягеллон мягко, но настойчиво требовал передачи Великому Княжеству Литовскому Смоленска и Брянска. Фактически это было "предложение, от которого не отказываются" - для всех было очевидно, что первым и непосредственным следствием его отклонения стал бы раздел государства между Королевством Обоих Народов и Швецией.

Так же очевидным был выбор монарха - хотя формально рассматривалось несколько кандидатур (в частности снова возникла фигура Вальдемара Шведского), но фактически единственным реальным вариантом был Владислав Ягеллон. В соответствии с обещанием своего отца он крестился в православную веру в Киеве и прибыл в Москву ещё до начала Собора. Фактически, ещё до своего формального избрания он взял в свои руки запутанные московские дела. В частности, он сразу назначил князя Пожарского Великим Гетманом Московским. Столь радикальное назначение (а в том числе и создание не существовавшей ранее в Российском государстве должности) показало, что новый монарх отнюдь не собирается быть только "посажённым царём", на что по-тихому рассчитывали многие бояре. Это вызвало осложнения на Соборе.

Особо усердствовал против избрания Владислава митрополит Филарет (в миру Фёдор Никитич Романов). Прожжённый интриган, он стремился занять престол ещё после смерти Феодора Иоанновича, но проиграл Годунову. Не оставив этого стремления, участвовал в заговоре против царя Бориса, но снова проиграл, был подвергнут опале и пострижен в монахи. Возведённый в сан митрополита Ростовского "Димитрием Иоанновичем", был противником Василия Шуйского и "наречённым патриархом" у "тушинского вора". После взятия его в плен правительственными войсками объявил о своей верности царю Василию, но немедленно вступил в заговор против него и участвовал в его свержении. Поддерживал боярское правительство и "шведскую" партию, но из-за разногласий с ними был арестован и заточён в Кремле. После освобождения Москвы, когда оказалось, что патриарх Гермоген был убит шведами, обвинявшими его в поддержке Минина и Пожарского, немедленно объявил себя "местоблюстителем патриаршего престола". И в этом качестве (фактически присвоив титул Патриарха Всея Руси) он стал "продвигать" в цари своего сына Михаила Фёдоровича.

На Соборе образовалась фракция сторонников Михаила. Они проводили активную агитацию против избрания царя "из иноземцев". Одним из лозунгов оппозиции было "выбрать царя по слову Патриарха". Под "патриархом", разумеется, подразумевался Филарет. Между сторонниками Михаила и Владислава развернулась борьба. Решающий голос в этом споре принадлежал, однако, третьей стороне.

В декабре 1612 г. в Москву прибыл посол шведского короля. С ним сразу встретились представители "партии Михаила", рассчитывая на финансовую помощь против "партии Владислава". Но он огорошил их заявлением, что настоящим и единственным царём на Москве является принц Вальдемар, и что король Сигизмунд I ни в коем случае не признает никого другого. На сторонников Михаила это подействовало, как ушат холодной воды - иметь царя-католика хотели немногие. "Партия Владислава" одержала победу - 21 февраля 1613 г. собор избрал Владислава Жигимонтовича Ягеллона царём всея Руси. 19 марта он венчался на царство, положив начало московской ветви династии Ягеллонов.

Но Михаил не признал поражения. Филарет объявил избрание царя незаконным, сославшись на несогласие с этим решением Патриарха (то есть самого себя), и объявил царём своего сына. Вооружённые сторонники Михаила ушли вслед за своим предводителем в район Костромы (где была вотчина Романовых) и стали собирать враждебные "лядскому царю" силы. Над Московским государством навис призрак новой Смуты.

Кроме Михаила, в государстве были и другие самозванцы. В окрестностях Рязани находилась бывшая царица Марина Мнишек со своим очередным мужем атаманом Иваном Заруцким и сыном Иваном (от "Тушинского вора"), после смерти своего отца провозглашёным ей царём. Отправленный против Заруцкого князь Одоевский вступил с ним в битву под Воронежем, длившуюся два дня. После этого атаман решил отступить к Астрахани и поднять в пользу "Ворёнка" волжских казаков. Гражданскую войну на Юге предотвратило польское посредничество. Король Сигизмунд (действуя независимо от своего сына) отправил к Марине и Заруцкому тайного посланника, чтобы убедить их прекратить борьбу с московским правительством и выехать в Королевство, где он обещал им своё покровительство. Вероятно, хитрый монарх желал иметь под рукой "запасного" претендента на московский престол на случай неудачи Владислава. Узнавший об этом царь вспылил и при встрече с королевским послом обвинил отца в вероломстве. До разрыва между Москвой и Варшавой, тем не менее, не дошло - очень уж слабы были русские позиции, но король пошёл на уступки. Так, Владислав I гарантировал Марине, Заруцкому и Ивану свободный проезд на Украину лишь при условии, что Марина подпишет отказ за своего сына от российского престола. Кроме того, Заруцкий был обязан усыновить маленького Ивана, который в этом случае, как сын (хотя и приёмный) всего лишь казачьего атамана, тем более терял бы права на Шапку Мономаха. В противном случае он обещал принять против мятежников самые решительные меры.

Ни Марина, ни Заруцкий не были уверены в будущем успехе, поэтому они согласились на предъявленные условия. Марина подписала требуемый от неё документ, а Заруцкий - официально усыновил "Ворёнка", ставшего теперь Иваном Ивановичем Заруцким. После чего они уехали на Украину (где Заруцкий в соответствии с обещанием получил от короля одно из староств), а их люди частью разошлись, частью уехали с ними, а частью перешли на сторону правительства. С очагом мятежа на южных окраинах было покончено.

Решительная позиция Владислава, не побоявшегося возразить собственному отцу, прибавила ему сторонников в Москве. Теперь он мог направить все силы против самозванного "царя Михаила Фёдоровича" в Кострому. Царским войском командовал перешедший в московскую службу и ставший польным гетманом Московским Александр Госевский. Он взял штурмом Ипатьевский монастырь, где скрывался самозванец, но тому удалось бежать. Он укрылся от гетмана в своём селе Домнино, рассчитывая, что его преследователи не смогут найти проход через лес. Однако людям Госевского помог местный крестьянин Иван Сусанин, указавший правильную дорогу. Не ожидавший нападения Михаил был схвачен вместе со своим отцом и доставлен в Москву, где его приговорили к смерти через повешение. Тело сожгли, пепел зарядили в пушку и выстрелили в сторону Костромы. "Патриарх" Филарет был сослан в Соловецкий монастырь, где и умер в 1628 году. Смутное Время закончилось. Теперь государству угрожали одни только внешние враги.

Жаркий север


К счастью, нового похода на Москву не произошло. У короля Сигизмунда Вазы были в это время совсем другие проблемы. Положение самой Швеции после только что (в январе 1613 г.) закончившейся войны с Данией (называемой Кальмарской) было не из лучших. Согласно условиям мира в Кнеред Швеция была вынуждена отказаться от владения повинцией Финмарк (Сев.Норвегия) в пользу Дании, а также выплатить датчанам миллион риксдалеров контрибуции. Вплоть до её выплаты в руках датчан оставались некоторые шведские города. Единственным успехом шведской дипломатии было подтверждение свободы торговли между Данией и Швецией, а также подтверждение освобождения шведских подданных от "зундских пошлин".

В захваченных шведами русских землях тоже было неспокойно. В мае 1613 г. против шведов восстало население Тихвина. После неудачного штурма де ла Гарди со своим войском осадил город. На помощь восставшим из Москвы вышел воинский отряд, но был остановлен шведами недалеко от Твери и был вынужден отступить. Не получив подмоги, восставшие (в основном крестьяне окрестных сёл) сдались. Вслед за этим прекратили борьбу повстанцы в Порхове и Гдове. Тем не менее, война продолжалась. Сигизмунд III мог позволить себе отправить высвободившиеся после войны с Данией войска на юг - для обороны новозавоёванных владений. Во главе "русской армии" он поставил своего сына Вальдемара (формально являвшегося русским царём). По замыслу короля, ему должен был помогать отлично знакомый с местными условиями опытный военачальник де ла Гарди. Тем временем царь Владислав сделал свой ход.

Зная об окончании датской войны, он решил отбить Тверь до подхода дополнительных шведских сил. Тверь фактически была замком на дороге к захваченному шведами Северу. Вслед за взятием города Владислав собирался продолжить наступление, рассчитывая при этом на действующих на шведских тылах партизан. Провал восстания в Тихвине его не обескуражил - царь был уверен, что победа под Тверью снова разожжёт огонь восстания против "латинян". Весной 1614 г. русское войско под командой гетмана Пожарского подошло к стенам города.

Попытка взять город штурмом не удалсь - гарнизон отбил атаку. Пожарский приступил к осаде города. Однако уже в мае к Твери подошёл с армией принц Вальдемар. Ему удалось прорвать кольцо блокады и доставить продовольствие осаждённым. 5 июня гетман решился атаковать войско принца с тем, чтобы отогнать его от города и восстановить осаду. Битва закончилась, однако, победой шведов. Опасаясь окружения, Пожарский был вынужден отступить. Прогнать шведов не удалось. Но и принц не мог себе позволить преследование войск гетмана, опасаясь идти вглубь враждебной страны.

Фактически это означало стратегический пат: ни русские, ни шведы не могли реализовать своих целей. Русские должны были надолго отказаться от попыток вернуть северо-западные области, а шведы - от намерений надеть Шапку Мономаха на голову принца Вальдемара. Не меньшую роль играли причины экономического характера - Россия только начала восстанавливаться после Смуты, а Швеция - приходить в себя после войны с Данией. Кроме того, шведы опасались, что в войну может вмешаться Королевство и им придётся сражаться на два фронта.

Стороны решились начать переговоры о мире. Они начались в конце уже того же самого, 1614 г. в оккупированной Твери. Однако через некоторое время переговоры были прерваны из-за глубоких разногласий сторон. Весь 1615 год прошёл в мелких стычках, не изменивших общего положения дел. В декабре 1615 г. по инициативе шведского канцлера Акселя Оксеншерны переговоры были возобновлены в с.Медное, недалеко от Твери, и в январе 1616 г. завершились подписанием договора сроком на 15 лет, прекращавшим русско-шведскую войну. По его условиям Швеция сохраняла за собой Тверь, Псков и Новгород, не говоря уже об Ингрии и Карелии. Теперь южной границей Швеции становилась Волга. Медненский договор носил, однако, временный характер - подписать полноценный мир, а не только перемирие, помешала позиция короля Сигизмунда. Он отказался санкционировать отказ принца Вальдемара от московского престола, а представитель царя Владислава Алексей Зюзин, естественно, отверг все попытки оспорить права его государя. Поэтому русско-шведский договор вошёл в историю, как "Медненское перемирие".

Подписание договора дало Московскому государству передышку. Однако в окружении царя были недовольны позицией своего "старшего союзника". После подписания мира между Королевством и Швецией в 1613 г. королевские войска не участвовали более в военных действиях со шведами. Разумеется это никак не ограничивало многочисленных шляхтичей и казаков, служивших в войске царя Владислава.

Южный ветер


Король Сигизмунд, однако, не собирался вступать в войну со Швецией. Предыдущая война, начавшаяся с попытки королевской армии завоевать шведскую Эстляндию, не принесла успехов. Закрепиться в Эстляндии не удалось, главным успехом Королевства в его борьбе с "северным соседом" было как раз недопущение шведского влияния в России и возведение на московский престол польского королевича. Но и шведы добились здесь крупных успехов, фактически полуокружив Великое Княжество Литовское с северо-востока. Король Обоих Народов не хотел рисковать на севере перед лицом опасности на юге.

В 1615 г. Королевство очередной раз вмешалось в дела Молдавии. Это было инициативой не столько короля, сколько крупных украинских магнатов Самуила Корецкого и Михаила Вишневецкого. Они собирались посадить на молдавский трон своего кандидата - князя Александра Могилу, шурина Михаила Вишневецкого. Род Могил традиционно был "пропольским", и все попытки подчинить им Молдавию вызывали турецкое противодействие и постоянную напряжённость в отношениях с Османской Империей. Войска молдавского господаря Стефана Томши были разбиты и юный Александр стал господарем.

Однако Турции не нравилось, что молдавский престол занял пропольский господарь. Султан решил свергнуть его, заменив на своего ставленника, господаря Валахии Раду Михню. Сторонники Александра чувствовали опасность и просили о помощи своего покровителя Вишневецкого. Тот пошёл навстречу своему юному родственнику (фактически, правившим от имени несовершеннолетнего Александра пропольским боярам), выслав в Молдавию несколько отрядов "лисовчиков".

"Лисовчики" назывались так по имени своего предводителя Александра Лисовского. Свою известность, как воинское формирование, они приобрели в России во время Смуты. Изначально служили второму "Димитрию" на следующих условиях: до воцарения "царь" не платил им ничего, а после - он должен был выплатить им 100 тысяч дукатов. Нечего и говорить, что эти молодцы в ожидании "царских дукатов" отнюдь не сидели сложа руки, а сами "собирали средства", грабя города и деревни, попадавшиеся им на пути. После воцарения Владислава они подчинились ему и с успехом воевали против шведов (в частности, во время битвы под Тверью совершили удачный рейд по тылам принца Вальдемара). Однако после подписания медненского перемирия нужда в них отпала. Проблемой было то, что в мирное время они вели себя так же, как и на войне, собирая свой "подножный корм" с населения, быстро превратившись в предмет сильной головной боли царя и его гетманов.

К счастью, не всё было так плохо. К царю неоднократно обращались украинские магнаты с просьбой отправить лисовчиков в их распоряжение, чтобы укрепить положение в Молдавии (которую Королевство считало своим ленником). После прекращения полномасштабной войны Владислав Ягеллон воспользовался этим предложением и отправил своих чересчур буйных союзников на Украину. И крайне вовремя.

В августе 1616 г. турецко-татарская армия двинулась на Молдавию, чтобы свергнуть Александра. Навстречу ей выступило польско-молдавское войско под командой Самуила Корецкого и Вишневецкого. Обе армии встретились около деревни Дракшаны в районе Ботошан. Действия лисовчиков нейтрализовали татарскую конницу и быстро переломили ход сражения в пользу поляков. В битые от случайной стрелы погиб сам Лисовский, но сменивший его Станислав Чаплинский успешно довёл её до конца. Турки понесли поражение и были вынуждены отступить. Александр сохранил власть и торжественно вернулся в Яссы. Лисовчики двинулись в Валахию разорять владения конкурирующего господаря. Он в панике написал послание Вишневецкому (показательно, что не Александру), в котором отказывался от всяких претензий на молдавский трон. Украинский князь, впрочем, не успел ему ответить. Там же, в Молдавии, он был отравлен подосланным к нему монахом во время причастия.

Турки не смирились с поражением и начали готовить следующий поход в Молдавию. Тем временем продолжались татарские набеги на украинские земли Королевства и морские походы казаков на земли Крыма и Турции. Практически не обходилось ни одного года без набегов в ту или другую сторону. В то время запорожских казаков возглавлял их гетман Пётр Конашевич-Сагайдачный, шляхтич из-под Перемышля. Он провел реформу сечевого войска. Главной её целью было укрепление дисциплины среди казаков. Он выгнал из войска своевольников, завел суровую дисциплину, запретил пить водку во время морских походов, а нарушителей карал смертью. Эти меры были оправданы, так как казаки были хорошо известны, между прочим, своим своеволием. Многие походы в Турцию они организовывали на собственный страх и риск, в то время, как между Королевством и Портой официально не было войны.

Ввиду нарастания турецкой опасности было решено использовать в предстоящей войне казаков. Королевские комиссары обратились за поддержкой к гетману Сагайдачному. Гетман и его запорожцы присоединились к королевскому войску, выступившему в мае 1617 г. в Молдавию. Во главе похода стоял великий коронный гетман Станислав Жолкевский.

Турецкий план войны предусматривал, что в то время, как главные силы под командованием Искандер-паши вместе с татарами мурзы Кантемира будут наступать на войско Королевства, вассалы Турции господарь валашский Раду Михня (прошлогодний неудачливый претендент на молдавский трон) и князь трансильванский Габор Бетлен своими войсками атакуют Молдавию, отвлекая часть польских сил на себя. Однако первый, перепуганный наездом на свои владения лисовчиков, всячески устранялся от военных действий, ссылаясь на отсутствие средств в казне, а второй - решил воспользоваться польско-турецкой войной для освобождения от турецкой зависимости. Габор Бетлен хоть и начал по приказу султана Ахмеда I собирать войска, немедленно сообщил полякам о всех известных ему турецких планах. Кроме того, он обещал королевским послам за некую сумму золотом сохранить в предстоящей войне нейтралитет. Такая сумма была ему выплачена из личных средств Сигизмунда III.

Войска встретились в середине сентября 1617 г. под с.Цецора на р.Прут. Уже первые столкновения показали превосходство войск Королевства. Началось с того, что выступившие вместе с турками валахи (турки всё-таки вынудили Раду послать им в помощь несколько полков) перешли на сторону неприятеля. В течение нескольких последующих дней, несмотря на общий перевес поляков, туркам удавалось удерживать свои позиции. Но 20 сентября наступил перелом - мурза Кантемир в ультимативной форме потребовал от Искандер-паши отступать на Измаил. Слух о ссоре вождей распространился в лагере, начались беспорядки. В результате татары покинули лагерь и ушли на юг самостоятельно. Турки остались в одиночестве и были вынуждены начать отход. Вначале организованный, с течением времени он превратился в паническое бегство, переросшее в полный разгром турецкого войска. Искандер-паша был убит. Жолкевский решил не продолжать преследования и увёл войско в Молдавию.

Турки были шокированы поражением. В разгроме обвиняли несчастливую звезду султана (потерпевшего также поражения в войнах с Австрией и Ираном), который вскоре после этого умер. Была это естественная смерть или отравление, до сих пор неизвестно. На престол взошёл его брат Мустафа II, бывший марионеткой в руках придворных группировок. В следующем, 1618 г. Турция пыталась снова восстановить контроль над Молдавией, но поход был организован из рук вон плохо и снова потерпел неудачу. В довершение всего казаки Сагайдачного почти безраздельно воцарились на Черном море и практически контролировали навигацию между Босфором и Днепровским лиманом.

Это привело к новому перевороту в Константинополе - султан Мустафа тоже лишился власти в пользу своего племянника Османа II. Новый султан не имел выбора - в октябре 1618 г. он подписал в Яссах мирный договор с Королевством Обоих Народов, в котором брал обязательства не вмешиваться в дела Молдавии. В том же году он подписал договор с Ираном, подтверждавший права последнего на Грузию и Азербайджан. Эти поражения (не бывшие, по большому счёту, его виной) подорвали престиж султана Османа и в дальнейшем стали одной из причин его свержения.

Великие потрясения


Но неспокойно было не только на турецкой границе. Христианские народы тоже никак не могли договориться между собой. Особенно те из них, которые относились к разным конфессиям: католики и протестанты. В первую очередь это было важно для Священной Римской Империи, представлявшей из себя "лоскутное одеяло" княжеств, герцогств и "вольных городов". Согласно Аугсбургскому миру 1555 г. в Империи действовал принцип "Cuius regio, eius religio" ("чья власть - того и вера"), так что вероисповедание подданных зависело от вероисповедания монарха. И вследствие этого религиозная карта немецких земель была не менее запутанной, чем политическая.

Императором Священной Римской Империи был представитель католического дома Габсбургов Матвей. Но фактически в 1618 г. властью в Империи обладал его племянник Фердинанд Штирийский, провозглашённый к тому времени чешским и венгерским королём. Близким союзником Габсбургов имперских были Габсбурги испанские во главе с королём Филиппом III. В предыдущем, 1617 г., они (при посредстве испанского посла в Вене графа Оньяте) заключили договор, согласно которому Филипп отказывался от притязаний на корону СРИ (признавая Фердинанда наследником Матвея), а император в ответ обещал Испании некоторые земли на Рейне и в Северной Италии.

В случае же отсутствия у Фердинанда наследников мужского пола, королём Богемии мог снова стать Филипп III. Условия "договора Оньяте" противоречили сложившемуся в Империи порядку, когда Габсбурги в своих наследственных землях избирались представителями сословий. Богемия и Венгрия в тексте договора были названы бенефицием Филиппа III, что прямо нарушало права его подданных. Но гораздо большее значение имел тот факт, что наследник был фанатичным католиком и решительным противником Реформации, что не устраивало его чешских подданных, бывших в основном протестантами.

В мае 1618 г. чехи восстали. Оппозиционные дворяне во главе с графом Турном выбросили из окна пражской ратуши двоих королевских наместников и их секретаря. Вероятно, они желали не их смерти, а лишь унижения, ибо выбросили их как раз из того окна, под которым лежала куча навоза, так что сановники "отделались лёгким испугом". Но в их лице было нанесено оскорбление королю Фердинанду, который осенью того же года отправил в Чехию имперские войска. Они, однако, были разбиты войском чешским, которое в начале лета перешло в наступление на Вену. Однако взять город ему не удалось, поскольку пришлось спешить на помощь союзникам - армии Евангелической Унии (создана в 1608 г.), потерпевшим неудачу при осаде Ческих Будеёвиц. Здесь к ним прищла помощь из Трансильвании.

Трансильванский князь Бетлен Габор, как уже было сказано, собирал войска по приказу турецкого султана. Но после Цецорской битвы положение полностью изменилось. Поход в Молдавию силой вещей стал неактуальным. Князь почувствовал себя фактически свободным от Турции и устремил свой взгляд на Венгрию. Занимавшие Верхнюю Венгрию (т.е.Словакию) австрийские войска ушли на войну с чешскими повстанцами, там образовался "вакуум силы". В сентябре 1619 г. войска Бетлена заняли г.Кашша (Кошице), где он был провозглашён своими сторонниками главой Венгрии и защитником протестантской веры. В октябре он занял столицу Венгрии г.Пожонь (Братислава).

Итак, венгры и чехи соединились и снова двинулись на Вену. Однако в тылу у них было неспокойно. В Восточной Словакии на гарнизоны Габора Бетлена напал владетель Унгвара (Ужгород) Дьёрдь Другет, католик и союзник Габсбургов. Одновременно в Трансильванию вторглись турки - Осман II хотел победой над "неверным вассалом" стереть память о недавнем цецорском поражении. Тяжёлая ситуация дома вынудила князя снять осаду Вены и идти назад в свои владения. Он обратился за помощью к гетману Жолкевскому, стоявшему с войсками в Молдавии. Казаки Сагайдачного его, правда, уже покинули, но лисовчики пока оставались при нём, угрожая владениям валашского господаря. Раду согласился выплатить королевским войскам большую контрибуцию, которая и шла на содержание войска гетмана. В любом случае Жолкевский понимал, что долго держать его лисовчиков на одном месте опасно, и искал место подальше, куда их можно отправить с пользой для Королевства.

Венгерская война оказалась для них хорошей оказией показать свою удаль и пополнить кошельки. Лисовчики двинулись в восточную Венгрию, разоряя владения унгварского князя и его сторонников. Как всегда бывает в таких случаях, пострадали не только мятежники. Князь Габор уже сам не был рад, что позвал их на помощь. Но, во всяком случае, Дьёрдь Другет уже не мог думать о каких бы то ни было наступательных действиях и был вынужден ограничиться отчаянной обороной своих собственных земель от нашествия молодцов на лихих конях. Но пока что первоочередной задачей было отражение наступления турок. Поэтому в январе 1620 г. князь согласился на перемирие с Империей.

Воспользовавшись ним, он направил своё войско к г.Коложвару, к которому одновременно подходили турки и поляки. В том же месяце под его стенами произошла решающая битва. Османы снова потерпели положение от Жолкевского и Бетлена и покинули Трансильванию, не солоно хлебавши. Они сорвали свою злость на валашском господаре. Раду Михня был обвинён в измене (учитывая поведение его войск при Цецоре - не без оснований), арестован, вывезен в Константинополь и казнён. На его место был назначен хитрый Гаспар Грациани, бывший герцог островов Наксос. Гетман Жолкевский с триумфом вернулся в Яссы, встреченный господарем Александром. Король выслал ему грамоту с благодарностью "за великий подвиг победы над магометанами". Но уже в это время гетман тяжело заболел (вероятно, осложнения после простуды) и в конце февраля скончался там же в Яссах. Командование королевскими войсками принял польный гетман коронный Станислав Конецпольский.

Бетлен хотел использовать войско Королевства для повторения атаки на Вену. Но Королевство нуждалось в первую очередь в обороне собственных границ и ближайшего вассала (Молдавии). Поэтому далёкий венский поход был чересчур рискованным предприятием, и гетман не выразил своего согласия. Единственно, на что он согласился - это на пополнение венгерской армии лисовчиками. Логика его была понятна: с глаз долой - из сердца вон. Позже эта позиция была подтверждена королём во время переговоров трасильванского посла в Варшаве. Поэтому пока что Габор Бетлен ограничился тем, что (не прерывая перемирмия с Империей) в августе 1620 г. на сейме в Бестерчебанье (Банска Бистрица) провозгласил себя королём Венгрии. Однако короноваться он не успел.

Битва при Белой Горе в ноябре 1620 г. изменила расклад сил в регионе. Чешская армия протестантов была разбита, император Фердинанд II (получивший свой титул после смерти своего дяди Матвея) отстоял свои права на трон Чехии. Бетлен был вынужден стать гораздо умереннее.

Вместе с тем 1620 г. принёс перемены на тронах не только Австрии, Венгрии, Чехии и Молдавии. В других государствах тоже произошла смена монархов.

Король умер - да здравствует король!


Варшавская августовская ночь 1620 стала последней для 67-летнего короля Обоих Народов Сигизмунда III Ягеллона. Ночью он внезапно почувствовал себя плохо, жаловался на острую боль в позвоночнике при малейшем движении. Лекари не смогли ему помочь и через несколько часов он скончался от разрыва аорты. Встал вопрос о наследнике.

По логике вещей, наследовать покойному должен был его старший сын Владислав, о чём и было официально объявлено сразу же после смерти короля. Но тот уже являлся царём на Москве, поэтому встал вопрос, как именно новый монарх будет осуществлять власть в двух государствах сразу. В Королевстве сразу возникла сильная оппозиция идее "двойной короны". "Одна корона не может быть вписана в другую", - заявил собравшийся в столице Сейм. Вместе с тем, шляхта не оспаривала самого принципа наследования трона, настаивая только на приезде Владислава на коронацию в Варшаву с тем, чтобы впоследствии будущий король Обоих Народов остался в своей столице.

Вместе с тем, перспектива выезда царя Владислава из Москвы в Польшу вызывала решительные возражения всех сословий Московского государства. Там отлично помнили Смуту и боялись, что в отсутствие монарха она может начаться снова. Кроме того, существовали опасения (во многом обоснованные), что если Владислав будет править из Варшавы, Русская земля превратится в одну из провинций Королевства. Царю были поданы многочисленные челобитные, в которых подданные просили его не покидать своего царства. Наконец в октябре в Москве собрался Земский Собор для обсуждения этого вопроса. Представители русских сословий единогласно обратились к царю с просьбой остаться и не бросать своего царства на произвол судьбы. Показательно, что участвовавшие в заседаниях Собора перешедшие на московскую службу шляхтичи высказались вместе с остальными - получив в России многочисленные поместья, они уже считали интересы Московского государства своими интересами.

Царь Владислав согласился с позицией Собора и объявил, что останется в Москве, о чём и написал в Варшаву. В свою очередь, в Королевстве были решительно не согласны с тем, чтобы ими правили из России. Тон дискуссии постепенно накалялся, а исполнявший функции "interrex-а" примас чувствовал себя всё менее уверенно. Наконец, стороны договорились. Владислав письменно отрёкся от своих прав на корону в пользу своего брата Казимира (3 года разницы). В декабре 1620 г. междуцарствие прекратилось. Жители Королевства вздохнули с облегчением. На трон Обоих Народов вступил король Казимир V Ягеллон.

Это было крайне вовремя, так как отношения между Королевством и Швецией неожиданно обострились до крайности. 15 ноября 1620 года король со свитой направлялся на богослужение в одну из cтокгольмских церквей. Никто не обратил внимания, как к процессии присоединился незаметный дворянин, который быстрым шагом приблизился к королю. Только тут все заметили, как он схватил висевший у него на поясе чекан и ударил им короля в голову. Монарх упал на ступени лестницы, обливаясь кровью и скончался в карете, в которой его пытались отвезти во дворец.

Убийца пытался скрыться в одной из боковых улочек, но его схватили и обезоружили. Свидетели покушения утверждали, что он кричал: "Смерть папистам!". На следствии с выяснилось имя преступника - им оказался дворянин Микаэль Бакер, скрытый протестант. Несмотря на применение пыток, выяснить, по чьему приказу он действовал, не удалось. Скорее всего он был одиночкой с расстроенной психикой. Непосредственным поводом, толкнувшим его на цареубийство, было решение суда об удовлетворении иска его семьи, признававшее его невменяемым и установливавшее над ним опеку.

Ставший королём принц Вальдемар (отныне Вальдемар II Ваза) оказался под сильным давлением взбудораженного общественного мнения. По рукам ходили стихи и памфлеты, обвинявшие в подстрекательстве к покушению польских "еретиков". Некоторые даже называли Бакера "рукой, которую направила голова в Варшаве". Отсутствие каких бы то ни было свидетельств связи безумца с Королевством Обоих Народов успешно восполнялось домыслами и вымыслами. Атмосфера накалялась. Агрессивная толпа ворвалась в дом польского посла и сожгла его дотла. Послу удалось бежать. Всё громче звучали призывы "отомстить польским еретикам за короля".

Цареубийца был казнён на стокгольмской площади Стурторгет, где ему вначале отсекли топором кисти рук (ибо он осмелился поднять их на короля), а затем разорвали его конями. Куски его тела сожгли на костре, а пепел зарядили в пушку и выстрелили, рассеяв в воздухе. По свидетельствам мемуаристов, присутствовавший на казни Вальдемар II глядел на казнь "не моргая и с каменным лицом".

На заседании собранного в марте 1621 г. риксдага он обвинил Польшу в заговоре с целью цареубийства, агрессивных намерениях в шведской Эстляндии и нарушении мирного договора. Шведский посол в Варшаве вручил королю Казимиру послание Вальдемара II об объявлении им войны Королевству Обоих Народов. Обеим державам снова предстояло сойтись на полях сражений.

Гибель янтарного замка


В мае 1621 г. в окрестностях Пернова высадилась переправившаяся через Балтийское море шведская армия в количестве 15 тысяч пехоты и две с половиной тысячи кавалерии. Армия имела огромный артиллерийский парк - более трёхсот пятидесяти различных орудий. По завершении концетрации она двинулась на Ригу и через три дня приступила к её осаде. Литовский гетман, имея в своём распоряжении только полторы тысячи солдат, не мог прийти на помощь городу. После месячной осады (и трёх неудачных шведских штурмах) в конце июня Рига капитулировала. Ещё через неделю капитулировала находившаяся в устье Западной Двины крепость Динамюнде. Затем шведские войска пройдя через леса и болота (из опасения перед атаками литовской кавалерии), вторглись в Курляндию. Гарнизон столицы герцогства - Митавы, сдался, не пытаясь оказать сопротивление. В ноябре 1621 г. шведы взяли Вольмар (Валмиера), а затем установили свой контроль над многочисленными меньшими ливонскими замками.

Это был большой успех командующего шведской армией, двоюродного дяди короля Вальдемара (вместе с тем его ровесника) герцога Зюдерманландского Густава-Адольфа. Ливонская кампания была его первой самостоятельной операцией. Об этом выдающемся полководце следует рассказать подробнее.

Густав-Адольф был сыном герцога Карла Зюдерманландского, неудачливого противника Сигизмунда I. После вынужденного принятия католичества тот безвыездно проживал в своём замке. Вместе с тем его царственный кузен ему по-прежнему не доверял и опасался заговоров с его стороны. Поэтому он приказал Карлу отправить своего сына Густава-Адольфа в столицу, где он должен был воспитываться вместе с наследником трона принцем Вальдемаром. Фактически молодой герцог имел при дворе статус почётного заложника. Но с течением времени его положение изменилось к лучшему.

Юноша получил (вместе с наследником) отличное образование и показал свою искреннюю привязанность к католической церкви и к принцу. Даже больше - он стал лучшим другом принца Вальдемара. Когда король отправил принца под Тверь, молодой герцог поехал туда вместе с ним. Во время военных действий он успешно командовал одним из шведских кавалерийских полков. Когда вернувшийся в столицу Вальдемар предложил своему отцу план военной реформы, он не скрывал, что разработал его вместе со своим другом. Сигизмунд I утвердил план и поручил принцу его проведение в жизнь, но запретил привлекать к этому герцога Зюдерманландского. Несмотря на смерть его мятежного отца, его собственные успехи на военном поприще, заступничество принца, а также искренний католицизм, король не доверял сыну Карла и запретил ему возвращаться в столицу. Хотя Густава-Адольфа и произвели в генералы, он по-прежнему оставался в "русском захолустье" под началом (и неофициальным надзором) Якоба де ла Гарди, бывшего тогда наместником Тверской земли.

Всё изменилось после убийства Сигизмунда и воцарения Вальдемара. Новый король немедленно вызвал своего друга детства из ссылки и поручил ему опробовать в бою армию, реорганизованную в соответствии с их старыми планами.

Суть реформы Вальдемара была в модернизации шведского войска. Были сокращены военные расходы путём уменьшения числа наёмников в пользу рекрутов с набора (полностью отказаться от найма малонаселённая Швеция не могла). Набранные таким образом солдаты служили в территориальных полках, называемых по имени соответствующей провинции. В шведской армии была введена суровая дисциплина, в частности наказание шпицрутенами.

Был уменьшен калибр мушкета, что привело к его облегчению и повышению скорострельности. В полках было сокращено количество пикинеров (как 1:2 к количеству мушкетёров). Для усиления огневого воздействия король ввёл многочисленную артиллерию - "батальонные пушки", которые можно было перемещать на поле боя без лошадей - на лямках. Кавалерия при Вальдемаре стала регулярной, получила одинаковое обмундирование и порвала с пистолетной тактикой - перестало применять "караколе", сделав упор на атаку с использованием холодного оружия.

Теперь результаты реформы проверялись на практике в битвах на берегах Балтики. Не всё было, однако, так легко, как вначале. Литовский гетман получил подкрепление, что позволило ему заблокировать шведские гарнизоны, (что привело к большим потерям от голода и болезней), а также отбить Митаву обратно. В довершение ко всему, у шведов были большие финансовые проблемы - большие расходы на войну превышали доходы. Поэтому обе стороны подписали в июле 1622 г. перемирие, позже продолженное до середины 1625 г.

Пока что перевес был на стороне шведов. Они контролировали Ригу и балтийское побережье. Королевство искало союзников и с этой целью обратилось за помощью к Москве. Там, однако, не забыли, как Королевство устранилось от помощи в войне за Тверь, и отплатили ему тем же самым. Царь Владислав отказал Казимиру в военной помощи, сославшись на продолжающееся до 1631 г. Медненское перемирие. Вместе с тем он (точно так же, как ранее его отец) не возражал против вербовки своих подданных в королевское войско.

Одновременно Казимир решил строить на Балтийском море флот, чтобы организовать в Швеции высадку десанта. В качестве главной базы флота был выбран Гданьск. Правда, под шведским давлением тамошний магистрат изначально возражал против строительства флота на своих верфях и базирования в своём порте. Однако король Казимир пригрозил гданчанам вводом в город (гордившийся своей вольностью) королевских войск, и те уступили.

Шведский король тоже пробовал искать союзников. Он обращался к Турции и императору, но безуспешно. Турки ещё не были готовы к войне после поражений в Молдавии и Трансильвании, а император Фердинанд II не имел пока что свободных войск, занятых в Германии. Не удались ему также попытки спровоцировать запорожских казаков на набеги на турецкое побережье (что должно было спровоцировать султана Мурада IV (точнее тех, кто правил в период его несовершеннолетия) на ответные действия против Королевства. Точнее, "ответные действия" имели место, но всё ограничивалось "обычными" татарскими набегами.

Шведы должны были полагаться исключительно на собственные силы. Поэтому они тщательно подготовились к возобновлению военных действий. И им сопутствовал успех. Сразу же после окончания перемирия в Ливонии высадилась дополнительная шведская армия. Герцог с главными силами пошёл вверх по течению Двины и в течение двух месяцев захватил города Кокенхаузен (Кокнесе) и Дерпт, а также отбил обратно Митаву. После этого он вторгся в Литву и взял Биржи, где его трофеем стало большое количество припасов и многочисленная артиллерия. Вслед за этим он пошёл на Бауске и взял его штурмом. Польским гетманам, правда, удалось отбить шведскую атаку на Динабург, а также отбить несколько замков. Но в результате битвы под Вальхофом в январе 1626 г. войска гетманов были разбиты. Большая часть Ливонии перешла во владение шведского короля. После этой победы герцог Зюдерманландский перенёс войну с Королевством в Пруссию и Поморье.

Кровь и песок


Как указывалось выше, король Казимир строил в Гданьске флот для десанта в Швеции. Там этого серьёзно опасались и решили нанести упреждающий удар. В мае 1626 г. большой шведский флот (более 120 судов) высадил войска в прусском порту Пиллау. Планируя эту операцию, король Вальдемар и герцог Зюдерманландский рассчитивали, что подобная "демонстрация силы" склонит герцога прусского Георга-Вильгельма Гогенцоллерна к переходу на сторону шведов или, в крайнем случае, к нейтралитету в дальнейшей войне. Герцог не отличался сильным характером, но (а возможно именно поэтому) счёл, что в интересах его прусских владений лучше будет по-прежнему оставаться вассалом протестантского Королевства, чем действовать в союзе с католической Швецией. Поэтому он отверг все предложения эмиссаров Вальдемара. Ряд прусских городов оказали сопротивление шведскому вторжению, особенно Мариенбург (Мальборк), но решительный перевес шведов в артиллерии сделал своё дело - крепости одна за другой переходили в руки шведов. Немногочисленные прусские войска атаковали меньшие шведские отряды, иногда не без успеха.

Шведский флот встал на рейде Гданьска и начал собирать пошлины с идущих в город кораблей. Флот Королевства не мог покинуть порта. Шведам удалось переправиться через Вислу и высадиться на побережье в районе Пуцка. Герцог Зюдерманландский решил захватить Гданьск - старый ганзейский город, в ту эпоху главный порт Королевства. Город, однако, был хорошо укреплён, а горожане не собирались сдаваться и рассчитывали на помощь королевского войска. В октябре 1626 г. они открыли шлюзы и затопили окрестности города. Коронные войска собирались под Торунем. Продолжало войну (хоть и в ограниченном масштабе) литовское войско - гетману Сапеге удалось отбить у шведов несколько замков в Восточной Ливонии.

Король Казимир решил перейти в наступление на шведов. Он лично возглавил войско, идущее на помощь Гданьску. В начале октября армии короля и герцога встретились под г.Гнев (на юг от Гданьска). Король рассчитывал на "главный козырь" - польских гусар, герцог - на дисциплинированную щведскую пехоту и превосходство в артиллерии. Первые столкновения закончились вничью - Казимир не смог использовать имевшегося в его распоряжении численного превосходства. Войска строили полевые укрепления и готовились к будущему сражению. Начавшаяся через неделю битва показала превосходство шведской тактики над польской - непобедимая ранее гусария уступила огню шведских пушек и мушкетов. Ночью король приказал войску отступать - Гнев остался в руках армии герцога.

Несмотря на победу под Гневом, положение шведской армии было нелёгким - Гданьск захватить не удалось, а польские и прусские войска блокировали небольшие шведские гарнизоны. На помощь королю пришёл из Молдавии гетман Конецпольский. Дела на юге складывались для Королевства удачно - казаки Михаила Дорошенко как раз разбили под Белой Церковью напавших на Украину (действовавших независимо от хана) татар и ногайцев. При этом сам хан был в добрых отношениях с Королевством и во враждебных - с Турцией, что позволяло рассчитывать на дальнейшее спокойствие на южных рубежах. Союзный молдавский господарь Александр продолжал оставаться более-менее надёжным буфером между землями Короны и турецкими владениями. Земли дружественно настроенного трансильванского князя прикрывали Королевство с юго-запада от возможной атаки императора. Сам Фердинанд II пока что был связан войной в Германии с Данией и тамошними протестантами.

Конецпольский использовал хорошо ему известную "татарскую" тактику - его конница перерезала коммуникации врага и захватывала слабо укреплённые пункты, избегая крепостей и крупных сил. Шведы, не имея точной информации о количестве сил гетмана, действовали по принципу "у страха глаза велики" и заперлись в своих крепостях, отдав инициативу противнику. В конце 1626 г. гетман осуществил чрезвычайно успешную опеацию - взял штурмом порт Пуцк. В ответ на это герцог разработал план атаки на коронные войска с двух сторон - как из Пруссии, так и с запада. Для этого он завербовал дополнительное войско в Мекленбурге, которое вышло на соединение со шведскими силами под Гданьском. Но под Хаммерштейном им преградил дорогу Конецпольский. Произошедшая в апреле 1626 г. битва, закончилась поражением шведских войск (часть наёмников перешла после этого на сторону короля).

Вальдемар II выслал герцогу Зюдерманландскому дополнительные подкрепления, которые в мае 1627 г. высадились в Пиллау. Но несмотря на это, герцогу по-прежнему не удавалось перехватить инициативу. Его войска подвергались постоянным атакам со стороны коронного гетмана и не могли позволить себе перейти в наступление. Кроме того, активизировался королевский флот. Он успешно показал себя ещё во время штурма Пуцка, а теперь всё чаще атаковал шведские торговые суда и даже пробовал (правда безуспешно) блокировать устье Двины. Шведской эскадре, тем не менее, удалось загнать вражеские корабли обратно в гданьский порт.

Король Швеции пришёл к грустному, но логичному выводу, что войну с Королевством быстро завершить не удастся. Он направил своего канцлера Акселя Оксеншерну на переговоры с императором Фердинандом о союзе. Император был жизненно заинтересован в том, чтобы войско Королевства оставалось связанным на севере, но по-прежнему главным его фронтом был датский. Попытки уговорить поделиться своими войсками непосредственно командующего императорскими войсками герцога Альбрехта фон Валленштейна натолкнулась на решительный отказ последнего, не желавшего разделять свои силы до победы над датчанами. Всё ограничилось разрешением шведам вербовать солдат во владениях Габсбургов. И с этой ограниченно утешительной вестью канцлер вернулся к своему королю.

Тем временем герцог Зюдерманландский продолжал терпеть неудачи под Гданьском. На этот раз ему не повезло на переправе через Вислу. Войска Конецпольского заметили шведские лодки и успели вовремя открыть огонь по противнику. Герцог был ранен в бедро и, видя панику в своих рядах, приказал прекратить переправу и вернуться обратно. Не удалось и августовское наступление под Диршау (Тчевом), где герцог получил очередное ранение. В своих донесениях в Стокгольм Густав-Адольф требовал у короля формирования новой армии для отправки на Поморье. Король, недовольный безуспешностью усилий своего полководца, вызвал его к себе для объяснений. Осенью герцог Зюдерманландский покинул свою армию и отплыл в столицу. Над его головой собирались тучи.

Вальдемар отправил послов к королю Казимиру. Он предлагал уступить все свои завоевания в Королевстве за выкуп. Но король и собравшийся в Варшаве Сейм отклонили эти предложения. Поляки опасались, что Вальдемар II потратит полученные от них деньги на поход в Германию, в случае удачи которого Королевство Обоих Народов окажется отдано на милость своих непомерно усилившихся католических соседей. Поэтому война продолжалась. Сейм утвердил дополнительные налоги на войско (без его согласия это было невозможно), а также утвердил решение о проведении военной реформы по образцу шведской. Это было необходимо, так как королевская армия оказалась мало приспособленной для действий против противника, защищённого сильными укреплениями.

Пока командующий находился в столице, на его армию обрушились очередные удары. Гетман Конецпольский предпринял очередное наступление под Диршау, которое, хоть и не принесло победы коронным войскам, нанесло большие потери шведам. Войска же в Ливонии голодали, будучи практически заблокированными в своих замках, некоторые из которых из-за голода сдались гетману Сапеге. Вместе с тем, имея дефицит артиллерии, гетман литовский ничего не мог поделать с более серьёзными крепостями. Тяжело приходилось и шведской армии в Пруссии. В довершение всего польский флот прорвал шведскую блокаду Гданьска.

В Стокгольме между тем были приняты важные решения. Выслушав объяснения герцога Зюдерманландского и доклад канцлера Оксеншерны (мнения которых во многом совпадали), Вальдемар II предоставил своему другу ещё один шанс. Он оставил его на должности командующего померанской армией и согласился выслать туда (а также в Ливонию) дополнительные подкрепления. Главным же решением был отказ от изначального замысла самостоятельной победы над Королевством. Теперь главной целью шведской дипломатии стало заключение оборонительно-наступательного союза с императором. В письме Вальдемара Фердинанду, доставленном тому Оксеншерной, король снова просил о помощи против поляков, обещая взамен предоставление своего флота для борьбы с Данией и сухопутной армии для борьбы с немецкими протестантами. Король также снова отправил послов в Константинополь и Бахчисарай, но ни Турция, ни Крым не были готовы атаковать Королевство Обоих Народов. Обе мусульманские державы переживали период нестабильности. Юный султан Мурад IV не контролировал свою мать и её приближённых, заправлявших всем в столице, а хан Мехмед III Гирей вёл гражданскую войну со своим противником Джанибеком Гиреем, в которой ему помогали запорожские казаки. "Укусить" Королевство с юга пока было невозможно.

Зато императора Фердинанда II очень заинтересовало использование шведского флота для взятия датской столицы. Он согласился на предложение о союзе. Шведско-имперское соглашение получило в дальнейшей историографии имя "договора Оксеншерны". Союз северных и южных католических держав стал фактом. В Штральзунде начал концентрироваться шведский флот. Заносчивый Валленштейн согласился поделиться своими людьми и в марте 1628 г. на помощь шведам под Гданьск выступили полки саксонского генерала Иоганна-Георга фон Арнхайма. В великой европейской войне начался так называемый "польский" период.

Танец на побережье


Но нескольких тысяч солдат Арнхайма было недостаточно для того, чтобы переломить ход осады Гданьска. Сами шведы смотрели на них с большим подозрением. Плохо обмундированные, голодные и недисциплинированные немецкие солдаты по сравнению со шведской армией производили впечатление скорее оборванцев, чем серьёзных союзников. Но вернувшийся под Гданьск герцог Зюдерманландский делал вид, что всё идёт, как надо - он рассчитывал на дальнейшее взаимодействие с императором и не хотел ссориться с ним из-за пустяков.

Несмотря на то, что войско Королевства получило значительные средства, оно всё еще значительно уступало шведской армии по численностии и особенно - по артиллерии. Тем не менее герцог не решался на непосредственный штурм Гданьска, опасаясь больших потерь под его стенами. Он по-прежнему придерживался стратегии непрямых действий. Весна 1628 г. принесла шведам успехи. Была восстановлена блокада гданьского порта. Отсутствие поступлений из Гданьска, через который проходило 80% морской торговли Короны, было тяжёлым ударом по экономике Королевства. Хотя созванный в июне Сейм и утвердил большинством голосов новые (ещё одни) дополнительные налоги, в обществе чувствовалось недовольство продолжающейся войной.

Особенно недовольны были жители Великого Княжества Литовского, где военные действия продолжались дольше всего. Гетман польный литовский Кшиштоф Радзивилл неоднократно поднимал перед королём вопрос о заключении мира со шведами, по крайней мере ограниченного перемирия, касающегося только территории Литвы. Казимир V, однако, решительно отверг подобные предложения - прекращение военных действий в Литве позволило бы шведам перебросить находившуюся там армию фельдмаршала Германа фон Врангеля под Гданьск. Скрепя сердце, гетман был вынужден подчиниться королевскому приказу. Ему не пришлось об этом жалеть - в том же месяце объединённым войскам обоих литовских гетманов сдалась сильная крепость Кокенхаузен, длительное время полностью ними блокированная и потерявшая надежду на помощь извне.

Это известие подняло боевой дух королевского войска. Другим хорошим известием была неудача шведского штурма г.Штрасбург (Бродница) близ Торуня. Армия герцога понесла большие потери. Арнхайм был убит при штурме. Его наёмники разбежались. Тем не менее упрямый герцог Густав-Адольф решил довести дело до конца и взял Штрасбург в осаду. Вплоть до конца года продолжались попытки шведов удержать блокаду города и поляков - не допустить этого. Королевским войскам удалось - герцог был вынужден отступить от города. Тем временем коронные войска вместе с пруссаками осадили захваченный шведами Мариенбург. Польские конные разъезды появлялись в районе Пиллау - главной базы вторжения. Герцог начал задумываться о прекращении осады Гданьска.

В то же время в Штральзунде продолжались приготовления для десанта в Дании. Шведский флот был готов, армия Валеленштейна (контролировавшая Мекленбург и Померанию) тоже. Датский король Кристиан IV, опасаясь разгрома, предложил Валленштейну заключить мир. Договор был подписан в апреле 1629 г. в Любеке представителями короля Кристиана, Валленштейном и Оксеншерной от Швеции. Формальную подпись под договором поставил также представитель Католической Лиги. Дания обязывалась отказаться от претензий на епископства в Нижней Саксонии, от владений на юге Скандинавского полуострова (в пользу Швеции), от союзов с северогерманскими протестантами, а также от всякого вмешательства в дела Империи. Дания обязывалась также выплатить императору, Швеции и Лиге крупную контрибуцию в качестве "компенсации военных расходов". Имея шведско-имперский "нож на горле", Кристиан IV согласился на всё.

Во Франции и Англии шла гражданская война, Нидерланды отбивались от испанцев, а Саксония старалась любой ценой сохранить хрупкий мир. Католические державы доминировали в Германии. Император Фердинанд торжествовал. Валленштейн получил свободу рук и развернул свою армию на Восток в направлении границ Королевства.

Глоток воздуха


Казалось, государство находится на краю гибели. К счастью, положение дел позволяло направить все свободные войска на северо-западные границы. В июле 1629 г. дошло до битвы под Хаммерштейном, где встретились гетман Конецпольский и жадный славы Валленштейн. Он был настолько уверен в победе, что не стал дожидаться соединения с армией герцога Густава-Адольфа. Эта самоуверенность сыграла с ним злую шутку - битва была проиграна имперцами. Военные реформы Казимира начали приносить результаты.

Силы Валленштейна были разбиты, но не уничтожены. Конецпольский собирался преследовать его в направлении Кольберга, но отказался от этого намерения, опасаясь чересчур удаляться от источников снабжения, имея на северном фланге войска герцога. Сам герцог, узнав о поражении своего союзника, не потерял годовы. Поняв, что для отражения вторжения Валленштейна гетман был вынужден отвести войска из окрестностей Гданьска, он ударил на Штрасбург и на этот раз взял его. Теперь настала очередь гетмана Конецпольскому осаждать город. Но ему не сопутствовал успех, коронные войска были ослаблены Хаммерштейнской битвой и не смогли эффективно сдерживать шведов, потерпев поражение под Горцно, недалеко от Штрасбурга. Город остался за шведами.

Но Королевство внезапно получило помощь с совершенно неожиданной стороны. После победы над Данией император Фердинанд мог с полным основанием считать, что протестанты в Европе повержены и всё что ему осталось - это договориться с королём Вальдемаром о разделе сфер влияния в Германии. В свете этих соображений предстоящий разгром Королевства Обоих Народов (в чём он не сомневался) был ему не на руку - он мог бы привести к установлении в Восточной Европе шведской гегемонии.

Кроме того, его союзники постоянно жаловались на бесчинства, которые творят солдаты Валленштейна на их землях. В значительной степени их недовольство было вызвано также его стремлениями к укреплению централизованной власти императора. Но он в свою очередь опасался дальнейших успехов своего главнокомандующего. Он боялся, что решительный Валленштейн, оправившись от хаммерштейнского поражения и одержав вместе со шведами победу над королевским войском, станет польским королём, после чего устремит свои усилия на захват императорской короны.

Поэтому он воспользовался его неудачей, как предлогом, чтобы немедленно отстранить его от командования армией. В сентябре 1629 г. Фердинанд II объявил об увольнении Валленштейна в отставку. Часть его армии была распущена, а остаток передан под командование фельдмаршалу Тилли. Императора ждал запланированный на лето следующего года рейхстаг, где он собирался собирался представить эту акцию в качестве "жеста доброй воли" перед собравшимися там князьями.

Итак, Королевство Обоих Народов было пока что избавлено от нашествия католических армий. Герцог Зюдерманландский был взбешён вероломством императора и понял, что Швеции следует рассчитывать только на себя. Король Вальдемар согласился с его выводами. Армия Швеции была ослаблена войной с коронным войском, и он предложил полякам перемирие. Начались переговоры, закончившиеся подписанием перемирия между Королевством и Швецией - войско Королевства также отчаянно нуждалась в передышке. Договор о перемирии был подписан в январе 1630 г. в г.Альтмарке. Результаты перемирия отражали статус кво, сложившееся на момент его подписания.

Шведы продолжали контролировать балтийское побережье Лифляндии, а также большую часть побережья Пруссии. Кроме того, они по-прежнему собирали пошлины с судов, идущих в гданьский порт. Королевство понесло большие территориальные и финансовые потери. Шведы тоже не получили всего, чего желали, но намеревались взять своё в протестанских государствах Германии. Император тоже не собирался "упускать своего". Между союзниками по католическому лагерю пробежала чёрная кошка. Король Казимир намеревался использовать образовавшуюся передышку для усиления собственного войска.

Друзья и союзники


Несмотря на перемирие и некоторое улучшение международного положения Королевство не могло позволить себе расслабиться. Гданьская война показала слабость королевского войска, способного на успешные действия против татар в степи, но не против современной европейской армии и сильных крепостей. Гетман Конецпольский и другие военачальники форсировали военную реформу. В этом их полностью поддерживал король и регулярно выделявший на неё средства Сейм. Во всех воеводствах Короны и Литвы спешно формировались и обучались новые полки.

Королевство искало союзников. Руку помощи протестантскому Королевству протянуло расположенное на противоположном конце Европы королевство католическое. Правивший Францией кардинал Ришелье с беспокойством смотрел на развитие событий в Центральной Европе. Франция традиционно считала Габсбургов, и испанских и имперских, своими врагами. Интересы этой династии находились в противоречии с интересами Французского королевства. Особенно беспокоило Ришелье неизбежное после победы германских католиков усиление позиции Испании во Фландрии, а императора - на Рейне. В случае их успеха Франция оказалась бы во враждебном окружении и, учитывая склонность французской знати к заговорам и мятежам, могла бы быть полностью расчленена между агрессивными соседями и жадными власти принцами. Пока что, однако, кардинал держал бразды правления железной рукой. В 1628 г. капитулировала мятежная Ля-Рошель. В 1629 г. были отменены вольности гугенотской провинции Лангедок.

Вначале он направил своего посла капуцина Франсуа де Трамбле (известного также, как "отец Жозеф" и "Серое преосвященство") в Швецию, к герцогу Зюдерманландскому и Вальдемару II. Кардинал рассчитывал на то, что Швеция, вынужденно оказавшись в конфликте с императором, могла бы стать ценным союзником для Франции. Отец Жозеф предлагал шведам начать при французской поддержке наступление вглубь Германии и в перспективе установить там свою гегемонию. Надо отметить, что эти французские предложения были неискренними - объединение Германии под сильной властью Вальдемара были для Французского королевства ничуть не лучшей перспективой, чем объединение Германии под властью Фердинанда. Идеально отвечающим французским интересам положением, по мнению кардинала, была бы затяжная война между "северными" и "южными" католиками, не позволяющими создать сильной державы на восточных границах Франции.

Воинственный герцог Зюдерманландский активно поддерживал идею наступления в Германию. Он был уверен в превосходстве своей армии, а также в поддержке устремлений Швеции всеми противниками императора. Основания для этого были. Религиозная политика короля Вальдемара была гораздо более умеренной, чем политика его отца Сигизмунда в прошлом и императора Фердинанда - в настоящем. В частности, на контролируемой шведами территориях Померании не действовал императорский "Эдикт о Реституции", предусматривавший возвращение католикам всего имущества, захваченного у них с 1552 г. Тем не менее, король Вальдемар склонился к более осторожному мнению канцлера Оксеншерны, утверждавшему, что для Швеции было бы чересчур рискованно начинать ещё одну большую войну при неурегулированных до конца конфликтах с Королевством Обоих Народов и Россией. В обоих случаях нельзя было рассчитывать на длительное продолжение срока перемирия.

Итак, Вальдемар II не стал заключать союза с французами. Разумеется, он не отклонил предложения прямо, рассчитывая использовать переговоры с представителем Ришелье для давления на императора при разделе сфер влияния в Германии. Но такой опытный знаток человеческой натуры, как "серый кардинал", хорошо понял, что означают туманные и уклончивые ответы шведского монарха и его канцлера. Он направил письмо своему сеньору, где написал о своих соображениях. После этого он, в соответствии с их предварительной договорённостью, отправился через море сначала в Померанию, а потом окружным путём - в пределы Королевства Обоих Народов. Ришелье был прагматичен - если интересы государства нельзя было обеспечить в союзе с единоверными католиками, их следовало защитить в союзе с протестантами.

Король Казимир немедленно принял французское предложение. Содержание большого войска требовало больших расходов, и французские субсидии были нужны Королевству позарез. Короля полностью поддержали гетманы в Короне и в Литве - они были кровно заинтересованы в том, чтобы французское золото пошло на их нужды. А предложение посла кардинала было более чем щедрым. Он обещал после начала войны с императором ежегодно выплачивать миллион ливров на содержание королевского войска. Было решено начать войну с императором в самое ближайшее время. Для сдерживания шведов король решил обратиться за помощью к традиционным союзникам с Востока - через год истекал срок Медненского перемирия между Москвой и Швецией.

Направленный в Москву королевский посол Ежи Оссолинский убеждал царя Владислава как можно скорее отправить войска в поход на Тверь. Надо сказать, что в течение своего правления царь не сидел сложа руки, также преобразовывая (а точнее - создавая) московскую армию по новому, европейскому образцу. Были созданы гусарские, драгунские и солдатские полки по примеру войска Королевства. Владислав был согласен присоединиться к своему брату, но пока колебался, не желая до срока нарушать договор со шведами. Тем не менее, он подтвердил своё разрешение на вербовку солдат и обещал перейти в наступление сразу после окончания перемирия.

Для помощи в войне с Империей королевские послы обратились также к его традиционному врагу - князю Трансильванскому. После смерти Габора Бетлена князем был выбран ничуть не менее активный венгерский аристократ - Дьёрдь Ракоци. Он собирался продолжить линию его предшественника - отобрать у императора всю Венгрию целиком и стать там королём. Коронное войско помогло ему разбить своего оппонента, другого претендента на трансильванский трон, брата Габора - Иштвана Бетлена. Теперь они вместе собирались атаковать некстати разоружившегося Фердинанда. Турецкое правительство было недовольно усилением князя, которого считала своим вассалом, и направило против него валахов, поддержанных турецкими и татарскими отрядами. Но поход был полохо подготовлен и закончился неудачей. Польско-трансильванские войска разбили господаря Валахии Гаспара Грациани, который позже (июнь 1630 г.) был убит в результате заговора своих бояр. Новый господарь Матвей Басараб был вынужден заплатить Ракоци большую контрибуцию. В тот же год на Украину напали татары, но были разбиты казаками.

Ещё одним союзником Королевства оказался электор бранденбургский. Шведы уже оккупировали принадлежавшие ему порты Пруссии, а католическая армия Тилли угрожала его владениям в Бранденбурге. Электор вёл тайные переговоры с герцогом Зюдерманландским о переходе на сторону католиков в обмен за возвращение ему прусских портов. Король Вальдемар взвешивал, что было бы выгоднее для Шведского королевства - союзник в непосредственной близости польских владений или же огромные поступления в казну от прусских пошлин. Поэтому переговоры продвигались медленно, а нерешительный Гогенцоллерн так и не мог решить, на чьей он, собственно, стороне собирается воевать. Ему "помог" принять решение не кто иной, как католический главнокомандующий Тилли. Не зная о переговорах Георга-Вильгельма и Густава-Адольфа (а возможно, просто не доверяя "союзничкам"), он вторгся в Бранденбург в сентябре 1630 г.

Продвижение войск Тилли сопровождалось страшными жестокостями. Он приказал перебить весь гарнизон крепости Нойбранденбург после того, как взял её штурмом. Против католиков восстал богатый торговый город Магдебург. Для усиления гарнизона города туда прибыл отряд из России под командой Михаила Шеина. Осада города, которой командовал лично Тилли, продолжалась всю осень и часть зимы. В январе 1631 г. город пал. Шеин погиб. Разъярённые солдаты Тилли убивали жителей на улицах и в домах. Часть города сгорела, но того, что осталось, хватило для того, чтобы Тилли мог разместить там своё войско на зимние квартиры. Тем не менее, во время "магдебургской резни" погибло, по приблизительным оценкам, более половины его жителей.

Расправа над Магдебургом толкнула протестантов в объятия короля Казимира. Георг-Вильгельм Гогенцоллерн Прусский и Иоган-Георг Веттин Саксонский открыто объявили о союзе с Королевством "во имя защиты веры". К этому времени истёк и срок Медненского перемирия. Война вспыхнула с новой силой.

Барабан войны


Царь Владислав и его гетманы давно готовились к наступлению на Тверь. 17 февраля 1631 г., после окончания срока перемирия со Швецией, собравшийся в Москве Земский Собор объявил о возобновлении войны. В начале апреля 1631 г. 25-тысячная русская армия под командованием гетмана Пожарского выступила под Тверь. Армия Пожарского заняла окрестности города, но взять сильно укреплённую Тверь не удалось. В октябре город был взят гетманом в осаду. Для противодействия русским король Вальдемар нуждался в талантах своего друга. Он отозвал Густава-Адольфа Зюдерманландского из Померании и поручил ему формирование армии для освобождения Твери.

Вступление в войну России устраняло опасность для Королевства со стороны шведов, неспособных в такой ситуации к наступательным действиям. Гетман Конецпольский решил первым делом разбить расположенные в Бранденбурге войска Тилли, чтобы потом обрушиться на шведские гарнизоны в Пруссии. В этих замыслах его поддерживал боявшийся за судьбу своих владений герцог Георг-Вильгельм. Королевские войска переправились через Эльбу ниже по течению, обманув Тилли искусным маневрированием. Гетман и фельдмаршал встретились на север от Магдебурга близ городка Барлебен в июле 1631 г.

Тилли намеревался защитить свою базу от королевского войска. Фельдмаршал и его генералы были уверены в победе. Но реформы королевского войска принесли свой результат. Силе удара больших батальонов армии Тилли гетман противопоставил силу огня мушкетёров, позволяющую отражать атаки кавалерии без помощи пикинеров. Это позволило полякам отразить несколько атак кавалерии Паппенгейма. Имперцам не помогло даже бегство с поля боя саксонцев и бранденбуржцев. Имперские батальоны, вооружённые пиками, находились под непрерывной атакой кавалерии Конецпольского, в результате чего не могли двигаться вперёд. Подошедшие польские мушкетёры довершили разгром. Перенятая от шведов тактика полностью оправдалась. Армия Тилли была разгромлена наголову и перестала существовать. Сам имперский фельдмаршал был убит польским ротмистром. Конецпольский вступил в Магдебург.

Узнав о поражении имперских войск, в Венгрию вторгся Дьёрдь Ракоци со своими трансильванцами. В октябре 1631 г. он короновался в Пожони, как король Венгрии. Его отряды нападали на чешские земли. Император оказался практически безоружным перед лицом протестантов.

Барлебенская победа вызвала взрыв энтузиазма на стороне противников католического лагеря. Георг-Вильгельм воспрял духом. Поэты в протестантской Германии воспевали триумф "сарматских львов" над "папистскими волками". Огромные торжества с салютом из 100 пушек, торжественным молебном в честь победы союзников в Успенском Соборе и народными гуляниями прошли в Москве.

Вместе с тем дела самого русского войска были не блестящи. Князь Пожарский по-прежнему осаждал Тверь, и по-прежнему - безуспешно. Шведский гарнизон держался, получая через голубиную почту сообщения о подготовке герцогом Густавом-Адольфом деблокирующей армии, а позже - о её продвижении к Волге. Наконец в мае 1632 г. она подошла к городу. Гетман Пожарский был уверен, что он разобьёт шведов под стенами Твери так же, как в своё время разбил их под стенами Москвы Ходкевич. Это было классическим примером, как "генералы успешно готовятся к прошлой войне". Реорганизованная по польскому образцу московская армия была готова к успешной войне со Швецией. Но со Швецией образца Смутного Времени. Увы, с тех времён, как Вальдемар II провёл свои реформы, шведская армия значительно опередила армию русскую. Возможно, окажись под Тверью войско гетмана Конецпольского, исход борьбы был бы другим.

Но гетману Пожарскому счастье не улыбнулось. Герцог Зюдерманландский 18 июня 1632 г. одержал над ним победу, прорвал блокаду Твери и окружил его самого. Князь пытался использовать против гецога русских наёмников, которых тот набрал в принадлежащей Швеции Новгородской земле. По замыслу Пожарского, они должны были перейти на его сторону и в выбранный момент напасть на герцога и убить его. Заговор, однако, был раскрыт и его руководители из числа русских капитанов были казнены.

Шанс вырвать победу был упущен. В лагере Пожарского царила нужда и голод. А уже близилась зима. Положение гетмана становилось безнадёжным. Поэтому 16 ноября 1632 г. он принял предложение герцога о капитуляции. Его войска оставили всю артиллерию и лагерное имущество и отступили к Москве. Поражение вызвало в столице шок. Собравшиеся на Земском Соборе сословия требовали наказания виновных. Образовалась сильная партия, требовавшая ареста и казни гетмана. Подавленный и деморализованный Пожарский не сопротивлялся. На заседании Собора он полностью признал свою вину и добровольно сложил с себя гетманские полномочия. Сам царь Владислав был настроен примирительно, вероятно, чувствуя свою часть вины за недостаточную подготовку армии. Это смирение отвратило соборных людей от идеи предания Пожарского суду. Старый князь уехал в свои поместья в Нижегородской земле и в дальнейшем устранился из политической жизни. Великим гетманом Московским стал бывший до сих пор гетманом польным Александр Госевский.

Между Россией и Швецией начались мирные переговоры, завершившиеся в январе 1633 г. подписанием мирного договора, получившим название Савватьевского, по названию Савватьевскго монастыря под Тверью. Россия получила некоторые незначительных сёл и городов вдоль границы, но Тверь снова осталась шведской. Единственным позитивным моментом для России был отказ Вальдемара Вазы от претензий на московский престол.

Пока продолжалось русско-шведское противоборство под Тверью, коронный гетман в соответвтвии со своим планом кампании повёл свои войска в Пруссию. Прусские города открывали ему ворота, мелкие шведские гарнизоны сдавались или предварительно покидали свои крепости и замки, отходя к укреплённой ими крепости Пиллау. Но и там им не удалось удержаться. Осада Пиллау, в отличие от осады Смоленска, пошла успешно. После нескольких месяцев осады город сдался. Пруссия была освобождена. Теперь Конецпольский решил, наконец-то, отбить Курляндию и Ливонию. В этом ему всячески помогал Георг-Вильгельм, заинтересованный тем, чтобы королевские войска как можно скорее покинули его герцогство. К наступлению готовился также гетман литовский Кшиштоф Радзивилл.

К сожалению, пока гетманы готовидись к походу, герцог Зюдерманландский успел разбить московскую армию и повернуть на помощь Ливонии. Активные действия начались весной 1633 г. после подписания Савватьевского договора. Радзивилл решил атаковать его, не дожидаясь подхода коронных сил. Поэтому, он двинулся навстречу герцогу, имея стопроцентную уверенность в победе, а также в том, что её не придётся делить с Конецпольским. Он преградил дорогу войскам герцога под Великими Луками. Сражение началось утром 16 марта. Сражение было упорным, достаточно отметить, что несмотря на гибель герцога Зюдерманландского в самом начале сражения, принявший после него командование маршал Герман фон Врангель вырвал победу у начинавших уже триумфовать литвинов. Он призвал шведов к мести за своего командира, и повёл их в атаку на врага. Узнавший о гибели вражеского полководца Радзивилл сказал: "Я счастлив" - и тоже повёл свои войска в атаку. Лично. Это было ошибкой - он был сражён пулей в бедро и потерял сознание (через два дня скончался). Узнав о ранении своего вождя, литовское войско дрогнуло. После подсчёта потерь новый командующий принял решение отступить в Литву.

Поле боя осталось за Врангелем. Он отправил в Стокгольм донесение о гибели герцога Густава-Адольфа и о победе при Великих Луках. Узнав о поражении и гибели Радзивилла, Конецпольский не решился вторгнуться в глубь шведской Курляндии. Тем более, что передышка на западном направлении закончилась. Находившийся в безвыходном положении император, наконец-то договорился со своим бывшим главнокомандующим о возвращении. Во главе императорской армии снова встал Альбрехт фон Валленштейн.

Дела небесные - дела земные


Заключение Савватьевского договора было тяжёлым ударом по надеждам России. Вернуть старые земли снова не удалось. Царское войско более не принимало участия в сражениях со шведами, но разрешение на вербовку царских подданных в войско Королевства Обоих Народов продолжало действовать. Уполномоченные короля по-прежнему набирали на территории Московского государства смельчаков, желающих "показать удаль молодецкую" в далёких странах. Те из них, кому посчастливилось не сложить голову на чужбине и не пополнить там же одну из многочисленных банд дезертиров, возвращались обратно богатыми людьми. Таких, разумеется, было мало, но быстро распространявшиеся слухи "увеличивали" их число и степень удачи многократно. Чем и пользовались вербовщики, набирая в Российском государстве пополнение для королевского войска.

Вообще за время, прошеднее после воцарения Владислава, уроженцы Королевства стали таким же массовым явлением в русской жизни, как и русские в жизни Королевства. Многочисленные шляхтичи, перешедшие на службу в царское войско, купцы, свободно пересекающие в обе стороны границу между царскими и королевскими владениями, даже простолюдины из числа челяди и слуг, приехавших вместе со своими господами - общение между русскими и иноземцами шло и расширялось на всех социальных уровнях. Особую группу среди представителей "Обоих Народов" составляли уроженцы "Руси" - юго-восточных областей Королевства с центром в древней русской столице Киеве. Они были православными - точно так же, как и жители Москвы. Но несколько другими.

Например, они крестились тремя перстами, а не двумя, как это было принято в Москве. Русские из Москвы обосновывали свой обычай тем, что два перста символизируют две природы Христа - божественную и человеческую, русские из Киева ссылались на греческую трактовку, связывающую троеперстие с исповеданием Святой Троицы. Были и другие различия в религиозных обрядах - кияне привыкли к троекратному восклицанию "аллилуйя" при завершении псалмов, а москвичи делали это только дважды, в Киеве было принято проводить крёстные ходы против солнца, а в Москве - посолонь. Расхождения были даже в формулировках Символа Веры.

Казалось бы, различия были незначительными и непринципиальными, но зато они проявлялись повсеместно, практически на каждом шагу. Во время каждой церковной службы крестящиеся двоеперстно косились на крестящихся тремя перстами, постоянно возникали вопросы о точных словах Символа Веры, количестве "аллилуйя" и направлении движения крёстных ходов. Зачастую такие конфликты возникали в семье - например, когда отец-киянин и мать-москвичка по-разному объясняли своему маленькому сыну, как именно он должен вести себя в церкви. Главное, что единства в этом вопросе не было и в среди русского духовенства - разные иерархи давали разные объяснения своей пастве.

Воспитанный в духе религиозной терпимости царь всячески старался гасить и смягчать конфликты на религиозной почве между своими подданными, но с течением времени всё острее вставал вопрос об унификации православных религиозных обрядов и богослужебных книг. Первоначально стоявший на "московской" позиции патриарх Иоасаф (на престоле с 1630 г.) уступил давлению царя, считавшего, что государственные соображения укрепления союза с Королевством требуют взять за образец вариант "константинопольско-киевский".

Патриарх приступил к исправлению богослужебных книг. Вначале он делал это от собственного имени, но это возбудило оппозицию среди некоторых иерархов, обвинявших его в самочинных действиях. Тогда в 1634 г. он созвал собор, на котором добился разрешения провести "книжную справу по древним рукописям греческим и славянским". Фактически же за образец была взята современная греческая практика. Унификация церковных обрядов была, в основном, хорошо принята русскими. Однако оппозиция не отступила.

В Российском государстве была сильна идеология "Москвы - Третьего Рима", последнего защитника православия перед иноверцами. Годы союза с Королевством значительно поколебали эту позицию - "ляхи" вообще и "лядский царь Владислав" в частности, оказались не такими уж и страшными. Владислав Жигимонтович вовсе не пытался уничтожать ни православную веру, ни "русский дух". Даже напротив, он требовал от всех своих "новых бояр" (то есть вельмож, прибывших из Королевства, как гетман Госевский), употреблять при дворе исключительно русский язык.

Но были и такие, кто говорил "лях мягко стелет, да жёстко спать". Церковная реформа Иоасафа оказалась для них хорошим предлогом. Они обвинили патриарха в "измене древнему благочестию" и отказались признать реформу. Коса нашла на камень. Суровый Иоасаф решил настоять на своём. Священники, отказавшиеся креститься трёхперстно, были лишены сана и изгнаны из столицы. В большинстве своём они подались в Поволжье, в бывшую вотчину мятежной фамилии Романовых город Кострому. Там ещё со времён самозванца Михаила скопились многие противники Владислава Ягеллона и его политики. Собравшиеся там сторонники "истинного православия" отказались признать церковную реформу и созвали в 1638 г. свой собственный собор, предавший анафеме "безбожных иоасафлян".

В государстве возник церковный раскол и опасность гражданской войны. Сложившаяся ситуация требовала вмешательства высшей власти. К Костроме выступили войска польного гетмана Артемия Измайлова. Костромичи не были готовы к войне и представили всё происшедшее, как чисто внутрицерковное недоразумение. Царь не хотел проливать крови своих подданных из-за религиозных разногласий, и поэтому пощадил Кострому, удовлетворившись её заявлением о "покорности воле Великого Государя", а также признанием незаконности "раскольничьего" Собора и подтверждения церковной власти патриарха Иоасафа. Измайлов заставил их выдать ему зачинщиков - наиболее активных деятелей "собора". Спокойствие в государстве было восстановлено.

Третий народ


Но перемены пришли не только в Россию. Большие изменения ожидали и Королевство, а особенно его украинские земли. Разумеется, потрясения там не носили религиозного характера. Вопросы веры были там давно решены - никто никогда не пытался подорвать господствующего значения православной религии в этих областях. Её исповедовали все слои общества - от магнатов до крестьян. Иноверцы-протестанты там практически не встречались, разве что приезжали по делам из других областей Королевства. Но именно это и создавало своеобразный водораздел между жителями Украины и иными подданными короля Казимира. Они всё больше и больше осознавали себя отличными от прочих жителей земель Короны. Во всех слоях намечалось брожение, хоть, зачастую по разным причинам.

Наиболее сознательную часть общества - шляхту, не удовлетворял статус Украины в составе Королевства. Реестровых казаков не устраивали постоянные задержки с выплатой им жалованья. Казаков запорожских не устраивали правительственные ограничения на их черноморские походы на турок - имея на голове войну в Германии, правительство делало всё, чтобы не провоцировать Турцию, представляя в Стамбуле казацкие набеги на турецкое побережье, как самоуправство своевольных подданных. Крестьян не устраивала крепостная зависимость от шляхты - хотя для привлечения крестьян в свои владения местные магнаты предоставляли им большой срок освобождения от крепостных повинностей, в большинстве имений они уже закончились. Горожан не устраивало самоуправство магнатов, а сами магнаты были заняты борьбой друг с другом.

Все эти стремления зачастую противоречили друг другу, и, развивайся всё стихийно, всё могло бы обернуться ничем или же войной всех против всех. Но на Украине нашёлся человек, связавший все эти обрывки в единое целое ради собственных целей. Его звали Иван Иванович Заруцкий. Его приёмный отец Заруцкий Иван Мартынович, после того, как вернулся из Московского Государства в Королевство, не сидел спокойно. Казацкий атаман не привык долго оставаться на одном месте, занимаясь хозяйством. Вскоре после своего возвращения он оставил жену со своим приёмным сыном и отправился со своими людьми на Запорожскую Сечь.

Там он скоро приобрёл известность, как один из самых удачливых полковников. Увы, военное счастье переменчиво и в 1626 г. он погиб в битве с ногайцами. Молодой Иван, как только подрос, пошёл по стопам своего отца. На Сечи хорошо знали фамилию Заруцких, а удаль молодого казака только подтвердила славу его отчима. Несколько успешных походов на Чёрное море сделала Ивана Заруцкого славным среди запорожских казаков. Он быстро выдвинулся среди своих товарищей. Большая добыча, которую он брал в походах, привлекала к нему людей. Он быстро стал полковником и богатым человеком. Но богатство не ценилось среди презиравших блеск золота запорожцев. Зная об этом, он много жертвовал на Печерскую лавру в Киеве, что сделало его популярным и среди православного духовенства. Во второй половине 1630-х он вернулся в своё имение на Украине. Но его не устраивало его положение. Наверное, сказалась кровь его честолюбивых родителей - самозванного "царя на Москве"-"Тушинского вора" и царицы Марины Юрьевны. Рассказы матери убедили его, что смелый и умный человек может добиться многого.

Он приступил к реализации своего плана. Прежде всего, он нашёл себе влиятельного покровителя. То, чего не мог сделать полковник Заруцкий, мог добиться князь Иеремия Вишневецкий, сын отравленного князя Михаила. Разумеется с помощью первого. "Князь Ярема" был самым значительным из украинских магнатов. Размерам его владений и богатству мог бы позавидовать не один монарх Европы. Полковнику Заруцкому не стоило большого труда убедить своего решительного и честолюбивого ровесника в том, что это именно он должен встать во главе Украины. А рядом с ним, разумеется, встанет и его верный друг Иван.

Первая часть плана заключалась в создании своеобразной "затравки". Она заключалась в выступлении казаков. Казаки запорожские были готовы к бунту в любой момент - по самой сути своей вольной натуры. Но они опасались репрессий по отношению к ним со стороны казаков реестровых, официально находившихся на службе Королевства и получавших от него жалованье. Которое в начале 1637 г. как раз уже несколько месяцев, как задерживалось. Привыкшие к поквартальным выплатам реестровые казаки взбунтовались и отказались подчиняться властям. Услышав о выступлении реестровых казаков, к ним немедленно присоединились отряды крестьян, желавшие "показаковать", чтобы не отрабатывать панщину для своих хозяев. Узнав о выступлении реестровых и крестьян, к восстанию присоединились запорожцы со своим недавно выбранным гетманом (или, официально, "старшим") Карпом Гудзаном, назывемым также Павлюком.

Услышав о восстании крестьян и опасаясь разорения своих имений самозванными "казаками", украинская шляхта заволновалась. И здесь вступила в действие вторая часть плана хитрого сына Марины Мнишек. Главные силы королевского войска находились в Германии, где вели с переменным успехом войну с императором. На Украине находились только небольшие силы, частью которых были как раз взбунтовавшиеся реестровые. Волей-неволей, с восстанием нужно было справляться силами частных войск местных магнатов. Сновавший между шляхетскими дворами и магнатскими дворцами полковник Заруцкий убеждал всех и вся, что единственный, кто может возглавить эту объединённую армию, это Иеремия Михайлович Вишневецкий. Ему удалось - и войска под командованием князя двинулось на повстанцев. Повстанцы сознавали силу, им противостоящую, но сдаваться не хотели. И на этом опиралась третья часть плана.

Начались переговоры с казаками. Со стороны правительства выступал примирительно настроенный сенатор Адам Кисель. Он убеждал казаков прекратить смуту и подчиниться законным властям Королевства. Одновременно с официальной миссией Киселя с казацкой старшиной вёл тайные переговоры Заруцкий. Естественно, к словам "своего" казака вожди восстания прислушивалась охотнее, чем к словам столичного сенатора. Поэтому переговоры с Киселем всячески затягивались.

Тем временем украинское войско осаждало казацкий лагерь и ожидало подкреплений из Короны. Подкрепления были присланы неохотно и незначительные - король Казимир не хотел оголять границы с Империей. Шляхта роптала - по всеобщему мнению, Корона бросила своих подданных на произвол судьбы. И это тоже вписывалось в план хитрого полковника. Как и то, что беспорядки и марши войск подняли цены на съестное, что вызвало протесты украинского поспольства.

Пока Кисель искал слабину в позиции казаков и сдерживал показную воинственность Вишневецкого, Заруцкий рассылал письма по Украине, убеждая шляхту поддержать его проект. Шляхтичи встречались с Киселем и обсуждали эти планы с ним. Когда шляхта пришла к консенсусу, с проектом согласились и казаки. Итак, в октябре 1637 г. сенатор Кисель отбыл в Варшаву, где и представил сначала королю, а потом и Сейму план создания Великого Княжества Русского, с такими же правами, как Корона и Литва. Заруцкий и Вишневецкий по-прежнему оставались в тени, используя сенатора в качестве тарана. Патриот Руси, он искренне поддержал этот, как ему казалось, стихийно родившийся проект.

Казимир V вначале не поддержал проекта, надеясь на быстрое окончание восстания казаков. Для этого он направил в их лагерь задержанное жалованье, включая в него и то, которое следовало им за время их выступления. Он также согласился на увеличение реестра на тысячу человек. Но всё это были уже только полумеры. Перед собравшимся в марте 1638 г. Сеймом встал единый украинский фронт - послы и сенаторы из русских воеводств, как один человек, выступили в поддержку реформы. Альтернативой его принятию могла бы быть только гражданская война. В результате 25 марта 1638 г. Сейм принял решение, немедленно утверждённое королём. Государство преобразовывалось в Королевство Трёх Народов в составе Короны со столицей в Варшаве, Великого Княжества Литовского со столицей в Вильне и Великого Княжества Русского со столицей в Киеве.

Теперь в действие вступил следующий этап плана полковника Заруцкого. Пока в столице шли дебаты, на Украине ширилась анархия. Хотя реестровые казаки после получения жалования и вернулись в подчинение властям (то есть тому же Вишневецкому), восстание крестьян не думало угасать. Назначенный королевским комиссаром в ВКР Адам Кисель не мог взять ситуацию под контроль. Неудивительно, учитывая, что огонь беспорядков по-тихому разжигали Заруцкий и Вишневецкий. Настроенный на согласие Кисель потерял присутствие духа. И здесь Заруцкий нанёс свой заключительный удар. В июле 1640 г. подстрекаемая им украинская шляхта отправила делегацию к королю, которая "нижайше просила Светлейшего Пана" отозвать Киселя с должности своего комиссара.

В ходе переговоров с украинцами оказалось, что единственная кандидатура, на которую согласно большинство шляхты - это князь Иеремия Вишневецкий. Казимир понял, что его провели, но было поздно. Королевство нуждалось в восстановлении порядка в Княжестве. Любой ценой, хотя бы потому, что длившаяся уже третье десятилетие немецкая война требовала всё новых и новых подкреплений. В сентябре 1640 г. был обнародован королевский рескрипт о назначении князя Иеремии Вишневецкого королевским комиссаром в Великом Княжестве Русском.

Со своими обязанностями "князь Ярема" справился наилучшим образом. Реестровые казаки и войско Великого Княжества (которое он начал формировать в своих владениях ещё до своего назначения) подавили восстание в считанные месяцы. Взбунтовавшихся крестьян вешали на воротах своих домов, Павлюка, Острянина и других начальников взбунтовавшихся казаков, которых разбил под Трёхтемировым назначенный князем Иеремией гетман Богдан Хмельницкий, посадили на кол. В полном соответствии с приказом князя-комиссара: "пусть они чувствуют, что умирают", - сказал Иеремия Михайлович.

Волнения наконец-то успокоились. Крестьяне вернулись под власть своих панов, казаки были приведены к присяге на верность (одновременно получив ещё и пряник в виде увеличения реестра до 20 тысяч человек), шляхта могла спать спокойно, не опасаясь бунтов черни, магнаты были вынуждены примириться с возвышением "князя Яремы". Не остался внакладе и сам spiritus movens всей революции, полковник Иван Иванович Заруцкий - князь назначил его на должность канцлера Великого Княжества Русского и сделал вторым после себя человеком на Украине. Слова его матери оказались справедливыми - он действительно добился своих целей.

Голубь мира


В Германии продолжалась война. Уже двадцать с лишним лет люди убивали друг друга в эпических битвах, больших сражениях и мелких стычках. Убивали друг друга на улицах горящих городов и на лесных дорогах. Убивали за веру и убивали за деньги. В последнем специализировались банды дезертиров, которые предпочитали вести войну в своих собственных целях.

Для населения не было большой разницы между тем, какое именно войско и под какими именно знамёнами их грабит, убивает и насилует. Крестьяне отвечали им тем же самым - солдатам, попавшим в руки крестьян после проигранной битвы, можно было только посочувствовать.

Война, начавшись под знамёнами религии, выродилась в обычный грабёж, чуть прикрытый религиозными лозунгами. Большая часть германских земель успела перейти из рук в руки (а многие и по нескольку раз), регулярно убеждаясь, что нет предела для жадности и границ для жестокости очередных победителей. Практически все участники многолетней бойни успели сменить союзников на врагов, а врагов обратно на союзников, и тоже неоднократно.

Пололжиться нельзя было ни на кого. Предать могли вернейшие из верных. Так, императорский главнокомандующий Альбрехт фон Валленштейн, которого сам император умолял возглавить его армию, предал своего сюзерена. В 1634 г. он вступил в переговоры с коронным канцлером Ежи Оссолинским, который предложил ему перейти на сторону Королевства. В обмен он обещал генералиссимусу признать его независимым от императора королём Чехии.

Слухи о предательстве князя дошли до императора. Он, в свою очередь, послал своих людей подкупить приближёных к фридландцу офицеров. И это ему удалось. В феврале 1635 г Альбрехт фон Валленштейн был убит своими офицерами в замке Эгер. Император успел предать своего генералиссимуса предже чем генералиссимус успел предать своего императора.

Но войны это не остановило. Войско Королевства вместе с трансильванцами Ракоци пытались вторгнуться в Чехию, воспользовавшись смутой после смерти Валленштейна, но потерпели неудачу. Тогда они вторглись в Баварию, но потерпели поражение под Ульмом в 1635 г. Воспользовавшись тяжёлым положением Королевства, Вальдемар Шведский снова попытался захватить Пруссию. Это ему снова не удалось, и в 1636 г. он был вынужден заключить с королём Казимиром перемирие в Штумсдорфе, согласившись на возвращение Королевству Пруссии и Курляндии в обмен на признание своих прав в Померании. Это позволило Королевству обратить свои силы на императора. Одновременно в войну вступила Франция. Война окончательно потеряла свой религиозный характер - теперь католики ожесточённо бились с другими такими же католиками.

Фердинанд II скончался в 1637 г. После смерти императора корону получил его сын, победитель под Ульмом Фердинанд III. Он проводил гораздо более умеренную политику в религиозном вопросе. Это позволило ему перетянуть на свою сторону некоторых умеренных протестантских князей. Летом 1637 г. Саксония атаковала королевские войска в Силезии, но была разбита при Любене. В 1638 в Восточной Германии испанские войска решились атаковать превосходящие силы войск Королевства. Поляки, однако, избежали разгрома и укрылись в крепостях Бранденбурга.

Испанцы наступали во Францию, но потерпели поражение в 1642 г. при Рокруа. Войска Королевства, получив новые подкрепления из Великого Княжества Русского, перешли в новое наступление на Прагу, разбив в 1645 г. императорскую армию под стенами чешской столицы. Однако захватить Прагу не удалось - горожане уже не верили польскому королю (а особенно его гетманам и тем более - шедшим с ним трансильванцам и запорожским казакам) и оказывали ожесточённое сопротивление в последующей битве за город. Не желая увязнуть в осаде города, командующий королевскими войсками польный гетман русский Богдан Хмельницкий отошёл от города, взяв с его жителей крупный выкуп.

В 1648 королевское войско разбило армию императора и его союзников при Вюрцбурге. Французам тоже улыбнулось счастье - в том же году они разбили испанцев при Лансе. Теперь в руках Габсбургов оставались только имперские территории и Австрия.

Всем сторонам стало ясно, что "овчинка не стоит выделки". Все противники в равной степени устали от войны. Стало ясно, что достичь глобальных целей военным путём не может ни одна из них. Кроме того, продолжавшаяся война провоцировала в государствах внутренние конфликты и угрожала стабильности государств. Уже с 1641 г. в г.Мюнстер заседал мирный конгресс, пытавшийся установить некий компромисс между интересами воюющих сторон. Наконец в октябре 1648 г. мир был подписан.

Между прочим, незадолго до его подписания, в мае месяце, по дороге из Уппсалы в Стокгольм скончался король Швеции Вальдемар II Ваза. У него не было законных сыновей, поэтому ему наследовал его младший брат, ставший королём Юханом-Карлом IV.

Фактически, мирный договор (получивший название Вестфальского) утверждал раздробленность Германии. Формально оставаясь в состава Священной Римской Империи, германские княжества оставались фактически независимыми от власти императора. Франция получила Южный Эльзас и Лотарингию, Швеция удержала Померанию, а Королевство Трёх Народов сохранило свои прежние границы, получив, однако, герцогство Бранденбурское в качестве вассала.

Электор Бранденбургский Фридрих-Вильгельм (сын Георга-Вильгельма) Гогенцоллерн пробовал противодействовать этому при посредстве Франции, но кардинал Мазарини исходил из того, что лучше иметь в качестве ключевого союзника на Востоке Королевство, а не Бранденбург, поэтому он был вынужден согласиться на эти условия. Взамен он получил провинцию Альтмарк. Одновременно он продолжил укрепление своей власти в Пруссии и Бранденбурге, расшатанной за время правления его отца.

Но так или иначе, война закончилась. На смену ей пришёл долгожданный мир. И только от людей зависело, долго ли он продлится.

Внутренние дела


В России сменился монарх. В феврале 1649 г. царь Владислав Жигимонтович Ягеллон, возвращавшийся с богомолья в Троице-Сергиевой Лавры, вдруг почувствовал себя плохо. Через несколько дней он скончался. До самого конца он находился в сознании, продиктовал окружающим свою последнюю волю, благословил собравшихся вокруг него домочадцев и ночью тихо скончался.

Новым государем всея Руси стал его сын Иван Владиславович. Он родился в 1620 г. Надо отметить, что его отец женился на его матери по любви. Долгое время избегая женитьбы, он укреплял своё положение, давая соответствующие намёки то одной, то другой боярской фамилии. Их брак был счастливым, но из троих сыновей только один, Иван, дожил до совершеннолетия. Он получил хорошее образование (вообще, его отец сделал много для развития образования в России, в частности, основал в 1621 г. Московский Университет), свободно говорил на нескольких европейских языках. И не только европейских, так, будучи назначенным воеводой в Воронеж для противодействия набегам крымцев, он изучил турецкий и татарский языки, что немало помогало ему во время многих переговоров с татарскими мурзами. Он обладал мягким и спокойным характером и был склонен к компромиссам. Вместе с тем он, по воспоминаниям современнков, был весьма религиозным и имел очень сильное ощущение своей миссии, как самодержец.

Он, в основном, продолжал политику своего отца. Союз с Королевством оставался неизменной величиной русской политики. Он также продолжал укреплять южные границы России, продолжая восстанавливать там пришедшую в упадок за время Смуты Засечную черту. Вместе с тем границы государства уже продвинулись далеко на Юг, так что на Земских Соборах и в царской Думе неоднократно поднимался вопрос о целесообразности продолжения этих работ.

Ранее в России действовали существовало огромное количество законодательных актов, которые не только устарели, но и противоречили друг другу. Их упорядочение началось ещё при Владиславе. Иван V Ягеллон созвал в 1649 г. Земский Собор, который принял свод законов Российского государства, получившим название Соборного уложения.

В Соборном Уложении определялся статус главы государства - царя, самодержавного и наследного монарха, а также Земского Собора, как регулярно созываемого органа, имеющего совещательный характер. Уложение подтверждало право царских подданных на свободный въезд и выезд из государства, регулировало важнейшие отрасли государственного управления: вопросы, связанные со статусом вотчин и поместий, прикрепление крестьян к земле (были продлены с 5 до 9 лет "урочные лета", т.е.срок поиска "беглых" крестьян), устанавливало классификацию преступлений и наказаний за них, а также регулировало гражданское право и судебное делопроизводство. Важным решением Земского Собора 1649 г. была официальная отмена местничества. Фактически местничество (системы распределения служебных мест с учётом происхождения и служебного положения предков лица) не применялось уже при царе Владиславе, но формально было отменено только при его сыне.

Продолжалось церковная реформа. Особенностью начальных лет правления Ивана V было постепенное оформление религиозной оппозиции. Противники реформы Иоасафа сконцентрировались в основном в Костроме и в окрестностях Соловецкого монастыря. В Костроме на первое место выдвинулся священник Аввакум Петров, провозглашённый в 1653 г. Костромским митрополитом. Это было вопиющим нарушением церковного права - формально никакой "Костромской митрополии" вообще не существовало. Но царь не стал вмешиваться в церковные дела, предпочитая решить дело миром, путём переговоров между представителями Патриарха Московского и "раскольниками".

Аввакум воспользовался этим для укрепления своей власти в Костроме. Он установил в городе и его окрестностях жёсткий теократический режим, преследуя тех, кто, по его выражению, "был нетвёрд в вере", то есть соблюдал обряды "истинной православной веры" неточно. Что и говорить, что все открытые "иоасафляне" были или изгнаны из Костромской земли или вынуждены скрывать свои убеждения. Вместе с тем, самозванный митрополит объявил о признании самодержавной власти Государя. Некоторые считают, что он сделал это исключительно из дипломатических соображений, не желая вступать в открытый конфликт с Москвой.

Вместе с тем, Московскому государству наконец-то улыбнулась удача в многолетнем противостоянии с королевством трёх корон. Русская армия под командованием великого гетмана Григория Ромодановского в 1661 г. атаковала шведские позиции под Тверью. Шведы были разбиты, гетман осадил город. После четырёхмесячной осады 28 августа 1661 г. город открыл свои ворота перед русскими войсками. Гетман Ромодановский въехал в город на белом коне. В Москве и Варшаве палили из пушек по случаю великой победы.

Гетман пытался развить наступление вглубь оккупированных шведами территорий, на Новгород и Псков. Однако здесь его ждала неудача. За полвека нахождения под шведской властью многие жители Твери обратились в католическую веру. В то же время, при всей своей поощряемой царём религиозной терпимости, православные русские ненавидели католиков, и если шведов трактовали как подданных иностранного государя, то католиков-русских трактовали, как предателей. И если католическому населению Твери по условиям капитуляции было позволено покинуть город и вывезти своё имущество, то жителей окрестных деревень солдаты Ромодановского грабили до нитки, а в случае сопротивления убивали без пощады, как "продавшихся латинам".

Толпы беженцев из Тверской земли отбили у новгородцев желание сдаваться московскому царю. Новгород остался в шведских руках. Ответный поход, организованный Юханом-Карлом, не принёс результатов (Тверь осталась русской) и стороны подписали в июле 1662 г. Тихвинский договор, зафиксировавший такое положение дел. Авторитет царя Ивана значительно вырос.

Потоп


В обоих союзных государствах наступил мир и благополучие. Во всяком случае, так это выглядело со стороны. Но противоречия накапливались, чем дальше, тем больше. Рано или поздно чаша должна была переполниться. И так случилось.

Великое Княжество Русское управлялось железной рукой комиссара Вишневецкого. Правда, оставалась вечно недовольная Запорожская Сечь, не признававшая спокойной жизни и ищущая любого повода к войне. Приказать им перейти к мирной жизни было так же невозможно, как приказать Днепру остановить своё течение на порогах. В отсутствие набегов татар они сами организовывали походы на земли Крымского ханства и турок, по суше или по морю.

Один из таких набегов состоялся в 1649 г. Казаки разграбили и сожгли окрестности Константинополя. Это вызвало огромное возмущение в Турции. Однако после свержения и убийства султана Ибрагима страна находилась в состоянии анархии. Организовать ответный поход раздираемый интригами султанский двор был не в состоянии. Войну начал его вассал, крымский хан Ислам-Гирей, ничуть не меньше недовольный постоянными нападениями казаков на свои владения. Во главе 80-тысячной армии он вторгся в пределы Королевства. Комиссар Вишневецкий выслал навстречу войско во главе с гетманом Хмельницким. На помощь русским пришло войско Великого Княжества Литовского под командованием литовского комиссара Януша Радзивилла. Противники встретились 28 июня 1651 г. под Брацлавом. В трёхдневной битве татары были разбиты наголову. Хан Ислам-Гирей погиб.

Этого урока Крымскому ханству хватило надолго. Границы Великого Княжества Русского были в безопасности. Настало время мира и процветания. Король Казимир (к этому времени получивший из-за своего возраста прозвище "Старый") не испытывал доверия к русскому комиссару. Но и формального повода сместить могучего Иеремию не было - "князь Ярема" соблюдал все внешние знаки лояльности трону - регулярно и в срок выплачивал налоги в казну и отправлял войска Великого Княжества на помощь войску Королевства по первому приказу короля. Но в 1667 году он скончался от сердечного приступа. Король должен был назначить на его место нового комиссара. После рассмотрения различных кандидатур он, по совету коронного канцлера, решил назначить комиссаром Русским сына покойного, Михаила Иеремиевича Вишневецкого. Новый комиссар не унаследовал решительности покойного отца. Вся его деятельность сводилась к организации приёмов и пиров в своём дворце в Киеве.

Это не было секретом и для Казимира Старого - он рассчитывал этим назначением убить двух зайцев. Во-первых, ослабить Великое Княжество Русское, ставшее при Иеремии практически "государством в государстве". Во-вторых, воспользовавшись ослаблением киевских властей, подчинить Украину своему влиянию. Согласно королевскому замыслу, слабый комиссар Михаил должен был неизбежно вызвать недовольство русской шляхты, которая обратилась бы к королю с просьбой сместить Михаила и назначить нового комиссара на его место. И этот новый комиссар должен был уже быть человеком короля, выполняющим его волю.

Король не учёл одной вещи - окружение Михаила тоже понимало суть его плана и, соответственно, имело все основания опасаться за своё собственное положение. На первое место в Киеве выдвинулся великий гетман Пётр Дорошенко, ничуть не уступавший в решительности покойному Иеремии. Грядущее смещение комиссара означало бы и его собственное падение. Поэтому он, вместе с канцлером Заруцким, составил заговор. Подчинить безвольного Михаила своему влиянию не представляло проблемы для двоих опытных царедворцев. Они же обеспечили связь с прочими участниками заговора - люди Заруцкого и Дорошенко под чужими именами сновали между Киевом и Вильно, между Киевом и Костромой, даже между Киевом и Стокгольмом. На Запорожской Сечи начали кричать о необходимости окончательного избавления от "лядской власти". Поспольство всё чаще заводило разговоры о грядущем "православном короле". А у некоторых казацких полковников вдруг появились срочные дела на Дону. Как и у некоторых донцов вдруг возникло желание полюбоваться берегами Днепра.

На Дону находился один из важнейших участников предстоящих событий - атаман Степан Разин. Знаменитый своей храбростью, удачливостью и презрением к богатству, участник тверского похода 1661 г. и многочисленных сражений с татарами, он пользовался огромной популярностью среди казаков, безоговорочно веривших ему и готовых идти за своим предводителем "в огонь и в воду".

В своё время он вошёл в конфликт с московским правительством. Один из воевод казнил его старшего брата Ивана Тимофеевича. Справедливы ли были его обвинения, теперь выяснить уже невозможно, но это событие, без сомнения, сыграло принципиальную роль в эволюции взглядов Степана - враждебность к центральной московской администрации соединилась у него со стремлением установить казацкое военно-демократическое устройство во всём российском государстве. В мае 1666 г. он собрал несколько тысяч "голутвенных" (т.е. бедных, "голых") казаков и отправился с ними в большой "поход за зипунами" в Персию. Это было открытым неповиновением московскому правительству, так как такие походы были строжайше запрещены - из соображений поддержания мира с персами.

Поход оказался на удивление успешным несмотря на противодействие как персов, так и московских воевод. Казаки ограбили большое количество судов на Волге и Яике, а также разграбили несколько прибрежных персидских городов и разгромили посланный против них персидский флот. В Астрахани казаков встречали восторженные толпы. Разин стал фактическим хозяином города, местный воевода ничего не мог ему противопоставить и был вынужден бежать. К концу 1668 г. всё Нижнее Поволжье оказалось под контролем восставших. Во всех захваченных городах Разин изгонял (а часто и убивал царских воевод) и вводил управление по казацкому образцу. Все крепостные в захваченных их землях освобождались. Войско Разина росло. Особо следует отметить наличие в его армии большого количества запорожских казаков.

Это возмутило царя Ивана и он отправил в Киев своего посла Емельяна Украинцева - требовать по этому поводу объяснений от киевских властей. Знаменательно, что посол должен был уладить это дело не в Варшаве, а именно в столице Великого Княжества Русского - царь Иван отдавал отчёт в фактической независимости Украины. Однако на все вопросы Михаил Вишневецкий (а по большей части гетман Дорошенко и канцлер Заруцкий) давал неизменный ответ, что не отвечает за самовольные действия своих подданных.

Да, именно "подданных". Дорошенко и Заруцкий пошли ва-банк. В сентябре 1668 г. в Киево-Печерской Лавре митрополит Иосиф Тукальский увенчал голову бывшего королевского комиссара ВКР только что изготовленной короной. Заруцкий и Дорошенко держали при этом один - скипетр, другой - державу. Хор пропел "многая лета" Королю Всея Руси Михаилу Иеремиевичу. Очевидцы согласно утверждали в своих воспоминаниях, что при произнесении этого титула лицо московского посла (он присутствовал на церемонии коронации) непроизвольно вытянулось, а сам он стал нервно застёгивать и расстёгивать пуговицы своего кунтуша. Сразу же по её окончании он потребовал объяснений от Заруцкого по поводу титула, так странно перекликающегося с титулом его собственного повелителя. Канцлер, не моргнув глазом, заверил, что "Его Величество намерен оставаться в как можно более дружеских отношениях с братом своим царём всея Руси Иваном" и утверждал, что титул короля Михаила относится исключительно к землям бывшего Великого Княжества. Присутствовавший при этом разговоре Дорошенко сообщил, что король Михаил в самое ближайшее время намерен вырвать из рук ляхов древние русские города Львов, Замостье и Перемышль.

Украинцев был шокирован происходящими событиями. Направляясь в Киев, он ожидал чего угодно, но не отделения Украины и её войны с Казимиром Старым. На этот счёт у него не было никаких инструкций и он опасался, что само его присутствие на церемонии коронации вызовет неудовольствие его государя. Поэтому он не ответил обоим сановникам ничего определённого, но обещал рассказать обо всём царю и доставить ему в собственные руки письмо от его новоиспечённого "брата". Сразу же после этого он покинул берега Днепра и немедленно направился в Москву, отправив перед собой курьеров с рассказом о происшедших в Киеве переменах.

По дороге до него дошли известия об окончательном распаде Королевства Трёх Народов. В Вильне королевский комиссар ВКЛ князь Богуслав Радзивилл (двоюродный брат брацлавского героя Януша) провозгласил Литву независимым королевством, а себя - королём Литовским. По стечению обстоятельств (а скорее всего - по предварительной договорённости) это произошло в тот же самый день, что и коронация в Киеве. Между тремя народами Королевства вспыхнула война. Из Померании и Ливонии на территорию Короны вступила шведская армия короля Юхана-Карла IV, немедленно признавшего независимость обеих новых держав. С юга же, из принадлежавшей Габсбургам Верхней Венгрии, войска императора Леопольда I выступили в направлении древней польской столицы Кракова.

В то же время обострились отношения с Костромой. Митрополит Аввакум публично объявил "иоасафлян" еретиками и провозгласил себя патриархом Истинной Православной Церкви, отвергающей все реформы Иоасафа. Это уже был прямой вызов - ведь сам царь Иван тоже относился к "иоасафлянским еретикам". Но царь опасался начала ещё одной войны в дополнение к восстанию Разина. Тем более, что война с мятежными казаками шла неудачно, Разин успешно продвигался на север и уже осадил Симбирск - крупный город на Средней Волге. Поэтому монарх изъявил желание пойти на компромисс с Аввакумом - он написал костромскому патриарху письмо, где согласился признать его новую церковь, разумеется, в обмен на лояльность ему, как государю. Это в свою очередь вызвало резкий протест патриарха Иоасафа II, не желавшего мириться с расколом.

Но "неистовый Аввакум" уже закусил удила, не желая считаться ни с кем вокруг, а меньше всего - с царём. Он открыто благословил с амвона Степана Разина, назвав его "стояльцем за веру" и "ратником Спаса Нерукотворного". Грамоту с благословением самозванного патриарха, а также освящённый ним крест передал атаману под Симбирском посланник Аввакума старец Даниил. Передача реликвии произошла публично, на глазах всего разинского войска. Грозный атаман преклонил колена, прослезился и поцеловал крест. После этого он поклялся до конца стоять за "истинную православную веру" и поцеловал крест ещё раз. Совместные действия аввакумовцев и разинцев стали фактом.

Это был прямой вызов - "casus belli", как любили говорить по-латыни образованные подданные царя Ивана. Новый очаг мятежа в Костроме представлял смертельную опасность для царской власти - соединение сил северных и южных мятежников означало полную потерю контроля над Волгой и, соответственно, потерю доходов от торговли с Персией. Вместе с тем повстанцы, получив в свои руки доходы от персидской торговли, имели бы достаточно средств для организации наступления непосредственно на Москву. Помощи ожидать было неоткуда - главный союзник России, Королевство, само находилось под ударом внешних и внутренних врагов и само нуждалось в помощи. Польский посол в Москве от имени своего короля умолял Ивана послать войска на Украину. Царь обещал сделать это немедленно... как только сам избавится от собственных внутренних врагов.

Пока посол Казимира Старого ходил за царём, как тень, тот ежедневно рассылал своим воеводам письма с приказами расправиться с Разиным как можно быстрее. К счастью для него, из патриарха Аввакума был "никакой" полководец и организатор - он так и не отправил собранное в Костромской земле и её окрестностях войско под Симбирск. Он ограничивался подготовкой к обороне самой Костромы - ремонтировал городские стены, строил дополнительные земляные валы, свозил в город запасы пороха и муки, готовясь к осаде. Но главным для царя было то, что пока что он был со стороны Костромы в безопасности и мог сосредоточиться на войне с преданным анафеме "Стенькой".

Наконец здесь наступил перелом. В ноябре 1668 г. воевода Юрий Барятинский разбил войска атамана и снял осаду Симбирска. Разин отступил. Вначале у него был план отсидеться на Дону, но затем он решил (вероятно, опасаясь предательства в собственных рядах) уйти на Украину, в земли короля Михаила. При получении известия о симбирской победе, царь Иван Ягеллон в Москве приказал бить в колокола и стрелять из пушек. Барятинский получил чин польного гетмана и приказ преследовать мятежников, не переходя, однако, границы. Не будучи уверен в исходе противоборства в во владениях своего дяди, царь не хотел раньше времени ссориться с Киевом.

Королевство же находилось перед лицом катастрофы. Две важнейшие провинции отпали, третья подвеглась нападению с двух сторон. Даже с трёх, если считать наступление Дорошенко на Львов и Перемышль. Шведская армия заняла Варшаву. Гданьск находился в осаде. Казимир Старый был вынужден покинуть столицу и укрыться в Кракове. Но и там король не был в безопасности - к городу медленно, но неотвратимо приближалась императорская армия. Леопольд направил Казимиру ультиматум с требованием сдать город.

Казимир был вынужден уступить превосходящей силе и покинуть город. Но Король Трёх Народов был не из той породы людей, которые сдаются на милость победителя. Он присоединился к войску великого коронного гетмана Яна Собесского, продолжая рассылать по стране призывы сопротивляться захватчикам, не только к шляхте, но и к прочим сословиям Королевства. В городе Кельце, в церкви св.Войцеха он объявил, что отдаёт Королевство под опеку Господа Иисуса Христа и обещал, что после окончания войны улучшит положение крестьян и горожан. Это обращение получило в истории название "келецкой клятвы".

К счастью, враги действовали разрозненно, стремясь не столько одержать общую победу над Королевством, сколько просто "урвать кусок пожирнее" лично для себя. Императорские войска, заняв Краков, успокоились и не пытались организовать преследование Казимира и Собесского. Шведы прекратили наступление, взяв Варшаву. Западный поход Дорошенко захлебнулся - гетманское войско увязло в осаде Львова и Замостья, захват которых ему оказался не по силам. Король Богуслав I Радзивилл занимался укреплением своей собственной власти в Литве.

А и с этим ему шло плохо - литвины отнюдь не встретили своего нового монарха с восторгом. Радзивилл не пользовался особым авторитетом в Великом Княжестве. В провозглашении независимости подданные ВКЛ видели исключительно борьбу Богуслава за свои собственные интересы, ничего не имеющие общего с интересами литовской шляхты. Его противники объявили в Полоцке, что по-прежнему считают своим королём Казимира V Ягеллона, составили конфедерацию, выбрали предводителя - князя Казимира Сапегу, бывшего надворного подскарбия (т.е.заместителя управляющего королевским имуществом), и начали регулярные военные действия против Богуслава. "Король Литовский" не мог ни на кого положиться - то один, то другой из его полков переходил на сторону конфедератов. Никакой помощи шведам он оказать не мог, наоборот, целиком зависел от их войск, то один, то другой город отказывался его признавать. Видя такое нестабильное положение дел у соседа, герцог Пруссии Фридрих-Вильгельм не решился выступить против своего сюзерена.

Тем временем наступил март 1669 г. Отступающий Разин со своими казаками пересёк границу Королевства Русского. Зимний переход был тяжким, но теперь атаман находился в безопасности - преследовавший его гетман Барятинский не решился нарушить царского приказа и атаковать мятежных казаков за границами Московского государства.

Царь пока что рассчитывал добиться выдачи предводителя мятежников без войны - он направил Михаилу письмо с требованием отправить ему Разина в цепях. В противном случае, писал он, "Государство Российское будет само добиваться экзекуции своих прав". Прочитав это послание, канцлер Заруцкий на заседании Королевского Совета предложил исполнить требование царя. Было решено пригласить Разина в Киев под предлогом переговоров с королём, а затем арестовать его, когда он будет входить во дворец. К атаману был отправлен посланник, отвёзший ему письмо от канцлера, где тот в самых любезных выражениях приглашал его прибыть на аудиенцию к королю Михаилу, чрезвычайно обеспокоенному судьбой самого Степана Разина, а также его людей.

То ли у атамана были свои люди в королевском дворце, то ли его насторожил чересчур любезный тон письма, то ли просто сказалась природная подозрительность казацкого вождя, но в Киев тот не приехал. Совсем наоборот - его люди самовольничали, как хотели. Они делали на Украине то же самое, что делали перед этим в России. В городах они изгоняли местных бурмистров и войтов, в сёлах прогоняли из своих дворов панов и предлагали селянам записываться в казаки. Селяне, для которых статус вольного казака был мечтой всей жизни, с восторгом принимали это предложение. Взбунтовавшиеся селяне формировали конные загоны и носились по окрестностям, изгоняя шляхту, а также убивая местных евреев-арендаторов, к которым питали особенную ненависть. Во-первых, как к эксплуататорам, а во-вторых - как к иноверцам. Между прочими, особенно пострадали имения Заруцкого, ставшего к тому времени богатейшим землевладельцем на Украине.

Тем временем гетман Дорошенко снял осаду Замостья - все штурмы города закончились неудачей, а войско испытывало трудности со снабжением. Выкуп, заплаченный замосчанами, был слабым утешением. Вскоре то же самое произошло и под Львовом, Дорошенко вернулся в Киев, взбешенный от своей неудачи. И здесь, в довершение всех неприятностей, он узнал о безобразиях, творимых на его земле людьми его союзника. Пока тот находился на расстоянии, план использовать восстание донских казаков, чтобы обезопасить тыл Королевства Русского от московской угрозы, казался безупречным, но здесь, вблизи, Разин стал представлять угрозу уже лично для Дорошенко. Казацкое войско, регулярно пополняемое восставшими селянами, росло, как на дрожжах, Киев был полон бежавшими из своих имений шляхтичами, а также скрывающимися от своих преследователей евреями. Беженцы роптали на власти, не принимающие никаких мер против беспорядков, царь Иван писал письмо за письмом, угрожая войной, цены на продовольствие угрожающе росли, а гетман был бессилен - справиться с Разиным (уже объявившим себя Гетманом Войск Казацких) было теперь едва ли не сложнее, чем с войском короля Казимира.

Тогда Дорошенко подошёл к делу с другой стороны - "если не можешь справиться с врагом, присоединись к нему". Он решил заключить с Разиным союз. Разин принял его предложение - ему тоже была нужна поддержка "наверху". 25 июля 1669 г. гетман вошёл в покои Михаила Вишневецкого. Король, как всегда, был занят своим любимым занятием - то есть вкусной едой. Дорошенко приветствовал своего монарха и положил перед ним проект универсала о назначении Разина польным гетманом. Михаил подписал его, как всегда не читая - он уже давно полностью пустил дела на самотёк. При этом он опрокинул локтём кубок с вином, и на бумаге осталось большое красное пятно, поэтому в исторической литературе этот универсал получил название "винного". Разин получил официальную власть на Украине, взамен он обещал сдерживать порывы его людей. Тайный план Дорошенко заключался в том, чтобы, использовав Разина против Казимира и, что теперь было неизбежным, Ивана, избавиться от него, когда опасность пройдёт.

Это окочательно поссорило Дорошенко с Заруцким. Как уже было сказано, основной "удар" разинских казаков пришёлся как раз на его богатые имения. И вместо наказания своего врага, он получил известие о назначении его на должность, которую давно стремился занять его сын Дмитрий, воевода черниговский. Когда он попытался объясниться с гетманом, тот грубо оборвал его и выгнал из дома. Союз между ними был разорван.

О содержании "винного универсала" узнали и в Москве. Государь Всея Руси Иван Владиславович Ягеллон был спокойным человеком и взвешенным государственным деятелем. Но когда он узнал о гетманстве Разина, он пришёл в бешенство. Он разбил о пол хрустальную чернильницу и разорвал в клочья полученное донесение. Посланник короля Михаила был вынужден спасаться бегством - царь приказал стрельцам схватить его на его подворье. Немного успокоившись, он приказал войскам идти на Киев и решил лично их возглавить. Войска в наличии имелись - Земский Собор, собравшийся ещё в феврале, после известия о мятеже Аввакума, утвердил новые налоги на войско, что позволило царю выступить на Украину во главе 150-тысячной хорошо вооружённой армии. На месте к нему должен был присоединиться со своими людьми Барятинский, получивший, наконец-то приказ перейти границу. Царя пытался уговорить шведский посол, обещая ему за нейтралитет передачу Торопца, Вышнего Волочка и некоторых других городов на северо-запад от недавно отбитой Твери. Но Иван отверг все шведские предложения - речь шла о значительно большем.

20 августа 1669 г. в положении Королевства произошёл перелом. Неподалёку от г.Сломники (30 км на северо-восток от Кракова) произошла битва между королевскими и императорскими войсками. В результате гетман Ян Собесский наголову разбил противника. Императорское войско попало в окружение и было вынуждено заплатить огромный выкуп, чтобы ему было позволено уйти через Татры в Венгрию. Гетман хотел полностью уничтожить их, "Не время говорить о золоте, когда в руках сталь!", - кричал он, потрясая саблей. Но его остановил король, напомнив, что войско нужно сохранить для предстоящих сражений с другими противниками. Краков вернулся в состав Королевства, но король не стал задерживаться и, оставив в городе небольшой гарнизон, выступил вместе с гетманом на Украину, против Вишневецкого.

А на Украине Заруцкий, не ожидая ничего хорошего от Дорошенко и, тем более, Разина, решил перейти на сторону короля. Его сын, Дмитрий Иванович Заруцкий имел резиденцию в городе Конотопе, на северо-востоке. Туда, под охрану крепостных стен, уже долгое время свозились различные продовольственные и военные запасы. Это началось ещё в то время, когда Заруцкий и Дорошенко только готовились к выступлению и планировали войну с соседями. Сейчас конотопских запасов хватило бы на всю украинскую кампанию для царя Ивана и короля Казимира, идущих против Дорошенко.

После того, как Заруцкий исчез, а гарнизон Конотопа отказался открыть ворота перед гетманским отрядом, Дорошенко понял, что канцлер изменил. Михаил объявил его изменником, но факт оставался фактом - важная крепость попала в руки мятежников, что могло обеспечить врагам стратегическое преимущество в случае её захвата. Чтобы не допустить этого, Дорошенко и Разин осадили Конотоп, рассчитывая взять его до подхода польско-российских сил. Часть сил они оставили в тылу, чтобы прикрывать столицу от армии Барятинского. Несколько штурмов крепости были неудачными. Тем временем к Конотопу подошло польское войско. 28 сентября под стенами города началась битва. Первый день не принёс развязки. На второй день перевес был на стороне украинских войск. Королевское войско дрогнуло и потеряло боевой порядок. От разгрома его спасла только наступившая темнота. За ночь поляки восстановили порядок. Гетман и король разъезжали по польскому лагерю и призывали солдат держаться, обещая скорое прибытие московской подмоги. На следующий день битва возобновилась. Около полудня 30 сентября появилось российское войско во главе с царём и ударило войску Михаила в тыл.

К вечеру всё было кончено. "Битва трёх королей" завершилась победой союзников. Михаил Вишневецкий попал в плен, даже не пытаясь бежать - его взяли в его собственном шатре, где он просидел всё время, трясясь от страха, но уплетая пирожные. Позже его заточили в замке Чорштын в Татрах, где он и умер в 1673 г. Степана Разина взяли в плен царские войска и в декабре он был казнён в Москве на Болоте. Тело Дорошенко обнаружили только на следующий день - под грудой трупов польских солдат. После того, как в Киеве узнали о поражении под Конотопом, столица ВКР сдалась гетману Барятинскому. Русь вернулась в состав Королевства Трёх Народов. А хитроумный канцлер снова вышел сухим из воды - король подтвердил прежние должности для Ивана Ивановича и Дмитрия Ивановича Заруцких. Кроме того, за верность и огромные услуги Королевству он возвёл обоих в княжеское достоинство.

Союзники не стали долго ждать и, предоставив наводить порядок на Украине московскому гетману, выступили в Литву на соединение с войсками Сапеги. Опасаясь трудностей снабжения, они выделили часть своих сил в распоряжение Собесского. Гетман пошёл на Варшаву, где шведы имели только слабый гарнизон. Конфедераты были сконцентрированы в основном в Полесье и Подляшье, на западе ВКЛ. Туда и направились оба монарха с войском. Шведы опасались превосходящих польско-российских сил, но Богуслав уговорил их принять бой. Сражение произошло 20 октября 1669 г. под стенами Тыкочина. На этот раз для победы союзникам потребовалось несколько часов. После этого шведы отступили в направлении своих владений в Померании, не слушая проклятий и угроз Богуслава. Неудачливого короля Литвы чуть не схватили люди Казимира, но ему удалось уйти. Не имея более опоры в собственной земле, он бежал в прусский Мемель, откуда собирался уплыть на корабле в Швецию. Фридрих-Вильгельм, однако, опасался репрессий со стороны королевских войск, поэтому он арестовал Радзивилла и начал переговоры о его выдаче. До этого не дошло - 31 декабря 1669 г. Богуслав Радзивилл скончался от инсульта. Казимир Старый назначил новым комиссаром ВКЛ Казимира Сапегу, предводителя конфедератов.

Ян Собесский взял Варшаву в день Тыкочинской битвы - шведы беспечно не ожидали столь быстрого появления противника под стенами столицы и не закрыли вовремя ворота. Вслед за этим, в ноябре 1669 г. они сняли осаду Гданьска и в начале следующего 1670 г. покинули пределы Королевства. Союзные монархи расстались: Казимир с триумфом вернулся в свою освобождённую столицу, Иван с победой вернулся в Москву. А на Барятинского была возложена новая миссия - приводить к покорности взбунтовавшуюся Кострому.

Как уже было сказано, Аввакум был плохим руководителем. Он мог бросить людей в атаку, но не мог организовать дело так, чтобы они все получили оружие. Он мог призвать свою паству не бояться лишений, но не мог обеспечить регулярный подвоз хлеба к городу. Он мог гласить истины о христианской любви, но не мог успокоить разбойничьи шайки, наводнившие окрестности. Поэтому по прошествии года "истинно православные" костромичи уже далеко не так хотели умирать за своего патриарха, как раньше. После нескольких стычек с гетманскими войсками они пали духом и вступили в переговоры с осаждающими. Аввакум обещал предать отступников анафеме, но его уже никто не слушал - в городе началась паника.

Перед Барятинским распахнули ворота, и он вступил в город. Гетман приказал солдатам не бесчинствовать в Костроме - он рассчитывал получить больше за счёт наложенной на горожан контрибуции. Аввакум был арестован в Успенском Соборе, где он служил в полном патриаршем облачении. Его содержали в близлежащем Ипатьевском монастыре, том самом, где полвека раньше укрывался самозванец Михаил Романов. Затем его расстригли и сослали на Север в Мезень, а затем в Пустозёрск. От него постоянно требовали отречься от своей веры и признать реформу Иоасафа (или по крайней мере не критиковать её), но он оставался твёрд в своих убеждениях, несмотря на все лишения, которые он терпел в ссылке. В 1682 г. он не выдержал тяжёлых условий жизни в землянке и скончался.

Истинная Православная Церковь была запрещена. Формально в Костроме была востановлена духовная власть Московской Патриархии. Тем не менее многие костромичи и жители окрестной земли продолжали исповедовать свою веру в подполье. Некоторые священники, признав официально реформу Иоасафа, продолжали отправлять в своих церквях службу по "аввакумову обряду". У себя дома приверженцы старой веры продолжали креститься двуперстно и проклинать "москалей". Раскол не был преодолён, но только прикрыт.

Но так или иначе, "Потоп" закончился.

Время виселиц


Война, однако, не прекратилась до конца. Угроза верховной власти и целостности государства уступила, но в России по-прежнему было неспокойно. В Костромской земле бесчинствовали отряды недобитых аввакумовцев, нападавших на небольшие отряды правительственных войск. Гетман высылал карательные экспедиции в глубь местных лесов. Они не столько истребляли мятежников, сколько лишали их продовольственной базы, то есть, проще говоря, сжигали деревни, подозреваемые в помощи повстанцам. Проблему создавали также шайки обычных разбойников, расплодившиеся ещё во времена патриарха и грабившие всех подряд. В борьбе с ними Барятинский также не стеснялся в средствах - виселицы с телами казнённых составляли неотъемлемую часть архитектуры центральной площади в любом поволжском городке. В сельской местности людей вешали просто на деревьях вдоль тракта - "быстро и высоко".

Продолжали сопротивление казаки, не ушедшие с Разиным - так, в Астрахани крепко держался атаман Василий Ус. Все попытки захватить город терпели неудачу. Правительственные войска проявляли исключительную жестокость. Для устрашения астраханцев они спускали по течению Волги плавучие виселицы с телами казнённых. Повстанцы не оставались в долгу и жестоко расправлялись со всеми попадавшимися им в плен царскими солдатами.

На Севере восстали монахи Соловецкого монастыря, продолжавшие считать Аввакума своим Патриархом даже после пленения и официального лишения сана. К ним присоединились недобитые разинцы, и расположенный на удалённых островах в Белом море монастырь превратился в центр сопротивления. Он был хорошо укреплён, поэтому царь приказал не тратить силы на его штурм, но ограничиться блокадой крепости и увещеваниями монахам признать царскую власть.

Продолжались беспорядки и в Королевстве. Украина вернулась под королевский скипетр, но туда отнюдь не вернулся привычный порядок. Назначенный новым королевским комиссаром Великого Княжества Русского Анджей Ольшовский был беспощаден по отношению к бывшим сторонникам Михаила Вишневецкого ("вишневчикам"). Их имущество конфисковывалось, сами они изгонялись.

Репрессиям подвергались также (а даже и в первую очередь) казаки и селяне, принимавшие участие в бунте Разина. Участникам "вишневеччины" не было пощады - им рубили головы, их вешали и сажали на кол. Жестоким казням не было конца на Украине. Те, кому удалось убежать, лишённые всего, кроме жажды мести, составляли вооружённые отряды и атаковали сторонников короля. Разумеется, тоже не вдаваясь в подробности, так что кровь лилась рекой. В довершение к терроризирующим Украину вишневчикам, туда вторглись татары. Татарские чамбулы массово забирали в яссыр селян Подолья. Сёла на юге обезлюдели. Зачастую татары действовали против королевских войск заодно с вишневчиками. Так татарам удалось захватить города Брацлав и Винницу. Они остались без защиты, когда большая часть городских гарнизонов отправилась в погоню за крупным казацким загоном.

По степи на юг тянулись унылые колонны уводимых в Крым невольников. Ночью горизонт освещало зарево горящих сёл. Вдоль дорог стояли вбитые в землю "пали" с мёртвыми безглазыми телами. Времена "князя Яремы" казались утерянным раем.

Виват цесарь!


Жизнь постепенно возвращалась на круги своя. Война продолжалась единственно на Подолье, но в тех местах татарские набеги всегда были обыденным явлением. Королевские войска вели с ними войну с переменным успехом. Степняки обходили стороной крупные гарнизоны, нападая на оставшиеся без защиты сёла. В свою очередь королевские войска и сохранившие верность Королевству казаки так же рассыпались по стране, вступая в стычки с небольшими татарскими отрядами и выявляя направление отхода крупных сил с захваченным яссыром. Такая тактика принесла успех гетману Собесскому под Тростянцем, где он наголову разбил татар, малоподвижных из-за захваченной большой добычи и пленников. Этот успех способствовал улучшению положения на Украине - стало ясно, что королевскому войску есть что противопоставить степным разбойникам. Видя злодеяния своих татарских союзников, многие вишневчики стали переходить на сторону гетманских войск. Ян Собесский охотно "прикрывал глаза" на прошлое своих людей.

Царствование Казимира Старого казалось его современникам бесконечным. Прошло полвека его правления - самого долгого в истории Польши. Его подданные рождались и умирали, засыпали и просыпались, рыдали и веселились, зная, что над судьбами их государства денно и нощно бдит "Божьей Милостью Король Польский, Великий Князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Инфлянтский, Смоленский, Северский и Черниговский, Его Милость Светлейший Пан Казимир V Ягеллон". Но нет ничего истинно вечного в этом мире - 28 января 1671 г. Король Трёх Народов скончался. Тихо и спокойно - чувствуя приближение конца, он написал завещание, отдал последние распоряжения, лёг спать и больше не проснулся. Его подданные чувствовали себя осиротевшими. Тем более, что покойный монарх не оставил прямых наследников - ему, увы, довелось пережить всех своих детей. Двое его сыновей умерли молодыми, а многочисленные дочери при наследовании короны во внимание не принимались.

Ближайшим родственником покойного короля был его племянник Иван, Государь Всея Руси. На сей раз, в отличие от времён воцарения самого Казимира, сомнений не было - Королевство Трёх Народов и Государство Российское должны были соединиться под властью общего монарха. За эти полвека многое изменилось. Москва и Польша стали ближайшими союзниками, имеющими общих врагов и общие интересы. Союз был неоднократно проверен в деле - под Конотопом Москва вернула Королевству "долг Пожарского" и показала, что на неё можно положиться. Оба государства сблизились также и в культурном плане - при Ягеллонах Москва, как губка, впитывала и усваивала польскую культуру. Подданные Московского Государства привыкли носить жупаны и кунтуши, привыкли и полюбили (в первую очередь, разумеется, женщины) танцевать на балах, практически всё московское дворянство и купечество свободно говорило по-польски (хотя при дворе по-прежнему обязывал исключительно русский язык). В общем, ни поляк, прибывший в Москву, ни русский, приехавший в Королевство, не чувствовал себя "на чужбине". Исключение составляли только костромичи, одинаково считавшие врагами, как московских "иоасафлян", так и "ляхов". Но после падения Костромы и пленения Аввакума их голос значил немного. Продолжали, правда, своё сопротивление мятежники Соловецкого монастыря, но повлиять на наследование короны они, само собой, не имели никакой возможности. На их долю осталось только бессильно скрежетать зубами, слыша о грядущем слиянии России и Польши.

Преград к получению Иваном польской короны не было - оставались только некоторые формальности. Во-первых, принцип "одна корона не вписывается в другую". Во-вторых, местоположение столицы объединённой державы. Но, поскольку обе стороны были действительно заинтересованы в соглашении, решение обоих этих вопросов не заставило себя долго ждать. На польско-русских переговорах в Москве было найдено компромиссное решение по обоим пунктам. Ни русская, ни польская короны не должны были стать одна над другой, но обе должны были склониться под одной общей короной. Не происходило ни присоединения Королевства к Царству, ни инкорпорации Царства в состав Королевства, а объединение обеих держав в единую империю, или, используя польский термин - "Цесарство", Цесарство Четырёх Народов. Его монарх получал титул Цесаря, т.е.императора. Столицей Цесарства не должна была стать ни Москва, ни Варшава. Чтобы старым столицам не пришлось поступаться престижем одна в пользу другой, было решено перенести столицу новообразованной империи в Киев. Царя Ивана и его двор полностью устраивало, что столицей его государства станет "мать городов русских". Польская сторона (на переговорах в Москве Королевство представлял гетман Ян Собесский) считала это необходимым для того, чтобы искоренить в Великом Княжестве Русском "мятежный дух Вишневецких". Предполагалось, что постоянное присутствие Цесаря умиротворит Украину и не позволит возродиться там русскому сепаратизму.

К апрелю 1671 г. все вопросы были улажены. На торжественной аудиенции в царском дворце в подмосковном Коломенском польские послы во главе с Собесским преклонили колени перед своим Цесарем. 23 апреля кортеж Ивана Ягеллона покинул Москву по дороге на Киев. Толпы московского люда стояли по обочине дороги и бросали цветы под колёса кареты своего повелителя (в память об этом событии киевский тракт получил наименование Ягеллонского, вначале в разговорах, а потом и в официальных бумагах). 6 мая 1671 года в Киево-Печерской Лавре состоялась величественная церемония коронации Цесаря Четырёх Народов Ивана I Ягеллона.

В Киеве цесарскую карету тоже забрасывали цветами. Коронационные торжества длились три дня, в течение которых кияне наслаждались бесплатным угощением и подарками от щедрот нового Цесаря. Играли музыканты, выступали актёры, салютовали пушки, на улицах шли народные гуляния. Новая столица наслаждалась прекрасной безоблачной солнечной погодой. А внизу катил свои воды широкий Днепр...

Дела державные


Праздники закончились, начались будни. Новая столица требовала повышенного внимания. Ещё полтора года назад Киев находился во власти мятежников, теперь цесарь должен был приложить изрядные усилия, чтобы не только усмирить, но и окончательно умиротворить провинцию, ставшую волей судьбы сердцем Цесарства. Новый цесарский двор складывался из трёх частей: во-первых, многочисленные сановники бывшего Королевства, "поляки", переехавшие в Киев из Варшавы. Во-вторых, русские дворяне, прибывшие вместе с Иваном из Москвы - "москали". И, в-третьих, малочисленная, но весьма важная группа - министры Великого Княжества Русского, те из них, которые "вовремя" отступились от мятежа Вишневецкого - "русские" или "украинцы". К их дальнейшей судьбе присматривалась неуверенная в своей дальнейшей судьбе шляхта ВКР, колебавшаяся между верностью новой власти и уходом к вишневчикам.

Среди "русских" наиболее значимыми фигурами были старый Иван Заруцкий и его сын Дмитрий, воевода черниговский. "Поляки" не могли им простить службы самозванцу Вишневецкому, но обвинить в этом фамилию Заруцких и прочих "русских" не могли - в конце концов, именно они передали Украину законному королю. Поэтому Заруцкий, формально остававшийся канцлером ВКР (хотя в тех условиях власть его была ничтожна), сразу стал ярым сторонником Ивана Ягеллона. Он добился посылки Дмитрия в Москву в составе депутации Собесского. Сам гетман (фактически глава "польской" партии) был против этого, но, как уже было сказано, не имел к этому никаких формальных поводов. А сам Дмитрий Иванович делал всё, чтобы войти в доверие к своему новому монарху и убедить его в верности и преданности своего отца и себя лично.

Это ему вполне удалось. После окончания коронационных торжеств цесарь Иван огласил своё решение, озадачившее многих - он объявил о назначении канцлером Цесарства не кого иного, как Ивана Ивановича Заруцкого, к тому же "за верность короне" возведённого в княжеское достоинство. У шокированных этим решением "поляков", тем не менее, не было оснований протестовать, ибо глава "их" партии, гетман Ян Собесский, тоже стал князем, и с той же самой формулировкой. Цесарь не собирался становиться марионеткой одной из партий, но был намерен использовать их противоречия в своих собственных целях. Пользующийся большим авторитетом на Украине князь Заруцкий мог стать очень полезным для умиротворения провинции - видя возвышение "русского", прочие украинцы неизбежно должны были прийти к выводу, что им нечего искать у вишневчиков и татар.

И действительно, один за другим отряды мятежников переходили на сторону Цесаря и вместе с гетманскими войсками отражали нападения татарских чамбулов. Князь-гетман Собесский, поначалу скептически настроенный к канцлеру, был вынужден признать правоту своего государя. Иван Ягеллон действительно мог довериться Заруцкому. Понимая, что "польская" партия "съест" его при первой же возможности, и что его положение целиком зависит от расположения монарха, канцлер старался не за страх, а за совесть.

После того, как благодаря его дипломатическим усилиям была достигнута стабилизация военного положения Цесарства, он выдвинул проект стабилизации государственных финансов. Фактически на момент образования Цесарства на его территории действовали четыре отдельных денежных системы: существовали польские и литовские злотые, а также гривны Великого Княжества Русского. Нечего и говорить, что совершенно независимую от Королевства денежную систему имело Московское государство. Изначально, ещё при Сигизмунде III польские и литовские деньги были унифицированы, но для покрытия огромных военных расходов во время "Потопа" было выпущено большое количество облегчённой, неполноценной монеты с уменьшенным содержанием драгоценных металлов (в Сейме возникла даже идея чеканки медных денег, но король Казимир наложил своё veto на этот проект). Всё это значительно осложняло расчёты при торговле, тем более что государство было наводнено низкопробной шведской и немецкой монетой, не считая результатов работы собственных и иностранных фальшивомонетчиков (особенно "прославились" монетных дел "мастера" из молдавского города Сучавы, специализировавшиеся на подделке как раз шведских и немецких монет). Разумеется, многочисленные купцы и торговцы, связывавшие в единое целое Царство и Королевство, чувствовали себя в запутанной системе взаимных курсов, как рыба в воде, но, тем не менее, такое положение дел создавало огромные возможности для махинаций и злоупотреблений.

Для исправления положения дел канцлер представил цесарю проект унификации монетной системы империи. Отныне в Цесарстве должны были чеканиться монеты единого для всей державы образца. Содержание драгоценных металлов в монетах восстанавливалось до "допотопного" уровня. Одновременно специальный цесарский универсал обязывал всех подданных цесаря принимать оставшиеся "облегчённые" монеты по номиналу, чтобы избежать путаницы. В том же универсале объявлялось, что цесарская скарбница (казначейство) также будет принимать подобные монеты по номиналу и менять на новые, полноценные. Таким образом было восстановлено доверие населения к цесарской монете. Денежная реформа носила также политический характер. Новые деньги Цесарства получили название "гривны", как деньги ВКР (в свою очередь названные так в честь денег Древней Руси). Восстановление привычного названия денег ещё более успокоило жителей Украины и примирило их с цесарем.

Сам Иван I полностью одобрил этот "русский" акцент реформы. Даже в Киеве он продолжал демонстрировать свою "русскость" при каждом удобном случае. Естественно, речь не шла об употреблении русского языка при киевском дворе - это подорвало бы позиции государя среди своих польских и литовских подданных. Но и говоря по-польски, он всегда произносил (и настаивал на употреблении другими) своё собственное имя в русской, а не польской версии - Iwan (а не Jan) I Jagiellon. "Польская партия" пожимала плечами, но не роптала - монарх знал, где проходит граница допустимого, и никогда не позволял себе пересекать её.

Несколько беспокоило положение на Севере. Там в Соловецком монастыре продолжалось восстание сторонников Аввакума. Начавшееся, как относительно мирный протест местных монахов, "затворившихся" за стенами местного кремля и ограничивавшееся перебранками между осаждёнными монахами и осаждавшими их (в летние месяцы) цесарскими войсками, оно переросло в регулярную войну между цесарскими солдатами и повстанцами, практически вытеснивших из крепости монахов. Соловецкие острова находились в Белом море, разделявшем русские (теперь ставшие цесарскими) владения и земли шведского короля, продолжавшего удерживать земли от Новгорода и Пскова до северной Колы. Шведские лодки тайно доставляли мятежникам оружие и порох.

Но на официальном уровне шведы продолжали признавать условия Тихвинского договора 1662 г., подписанного с Иваном, бывшим ещё только царём на Москве. Тем более что в самой Швеции не было единства после того, как 16 декабря 1672 г. скончался Юхан-Карл IV, последний шведский король из династии Ваза. Старая династия прервалась, шведская знать разделилась на партии, продвигающие "своего" кандидата в короли. До выбора нового монарха проведение согласованной политики в отношении их южного соседа было невозможным.

Вакантный трон


Пресечение династии Ваза сразу поставило "шведский вопрос" в центр европейской политики. Вопрос о том, кто займёт трон в Стокгольме, был критически важен для равновесия сил Старого Света. Первой к шведской короне протянула руку Франция. Ещё не закончились похороны Юхана-Карла, а французский посол уже начал разговоры о кандидатуре принца Луи Бурбона-Конде в качестве нового повелителя. Зарекомендовавший себя в качестве блистательного полководца, принц сразу, ещё заочно, завоевал популярность в среде шведских магнатов, рассчитывавших на его участие в будущей войне с Данией.

Другого кандидата в короли выдвинул электор Бранденбургский Фридрих-Вильгельм I. Он предложил шведам возвести на трон своего младшего сына, 16-летнего принца Фридриха. Взамен он обещал принять шведские условия в пограничных спорах между Бранденбургом и шведскими владениями в Померании. У него были большие планы - он давно тяготился вассальной зависимостью принадлежащей ему Пруссии от польской (вначале королевской, а теперь - цесарской) короны и готовился разорвать вассальную присягу. Но он отлично понимал, что не может противостоять могущественному Цесарству в одиночку, и видел свой шанс в союзе с сильной Швецией. Лучшего варианта союза, чем посадить в Стокгольме своего сына, и быть не могло. Для достижения этой цели были допустимы любые уступки.

Франция же была заинтересована тем, чтобы перетянуть Швецию из числа своих противников в число своих союзников. Несколько лет назад участие Королевства Трёх Корон в антифранцузском Тройственном союзе заставило короля Людовика XIV прекратить войну с Голландией на невыгодных для себя условиях. Теперь он намерен был взять реванш. Но хозяин Версаля не был бы великим королём, если бы ставил всё на единственную карту. "Король-солнце" понимал, что, утвердив в Стокгольме принца Конде, он, во-первых, лишится великолепного полководца для своих армий, а во-вторых, толкнёт Бранденбург в объятия англичан - своих извечных конкурентов.

Поэтому, пока его официальные представители вовсю агитировали шведскую знать за принца Конде, его тайные посланники в секретных беседах с бранденбуржцами убеждали их не снимать кандидатуры "своего" принца. "Его Королевское Величество", - говорили они, - "готов убедить принца снять свою кандидатуру в пользу кандидата Бранденбурга, если дом Гогенцоллернов по обе стороны Балтийского моря обязуется не вступать в союзы, направленные против интересов Его Королевского Величества". Иными словами, Людовик готов был "продать" своего кандидата в обмен за союз или, по крайней мере - нейтралитет Бранденбурга.

Переговоры продолжались в течение практически всего 1673-го года. Наконец в октябре принц Конде снял свою кандидатуру, и немедленно выехал по приказу своего короля командовать одной из французских армий в Нидерландах. 17 ноября королём шведов, готов и венедов стал Фредрик I Гогенцоллерн. Его отец обязался соблюдать в продолжающейся на западе Европы Голландской войне нейтралитет, за что и получил от Людовика XIV субсидию в 200 тысяч золотых ливров. Все заинтересованные стороны были удовлетворены. А особенно довольными остались шведские магнаты, рассчитывавшие превратить молодого и неопытного короля в свою марионетку и самим править от его имени.

В любом случае, соловецким повстанцам не стоило рассчитывать на широкомасштабную помощь со стороны северных соседей Цесарства. Цесарь Иван мог расправиться с ними без помех со стороны. В 1674 г. монастырь был взят в круглогодичную осаду, полностью блокировавшую его сношения с материком, а в ноябре 1676 г. он был взят штурмом после того, как один из перебежчиков указал цесарскому воеводе тайный проход за стены. Предводители восстания были казнены, участники сосланы в отдалённые остроги. Цесарь, наконец-то, избавился от ещё одной головной боли.

Мужи совета


Население соединённой державы выросло примерно вдвое. Обеспечение единства государства и проведение единой государственной политики требовали учёта интересов различных регионов и классов. Страна нуждалась в реформе органов государственной власти. Перенос столицы привёл к тому, что Москва и Варшава остались без монарха. Вместе с тем они оставались крупными богатыми городами и важными центрами Цесарства. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы их жители разочаровались в своём цесаре. Поэтому Иван назначил комиссарами туда людей, которых москвичи и варшавяки хорошо знали, не вызывая никого "со стороны". Цесарским Комиссаром Всея Руси (название должности звучало достаточно непривычно) был утверждён отлично известный его русским подданным бывший канцлер Артамон Матвеев. Корона также хорошо знала своего комиссара: до этого назначения именно Стефан Чарнецкий был маршалом Сейма - того самого, который утвердил вхождение Королевства в состав Цесарства Четырёх Народов. Комиссаром Литвы, как уже говорилось, был популярный вождь конфедератов Казимир Сапега. Таким образом жителям "старых столиц" не пришлось привыкать к новым лицам.

Вместе с тем пришло время созвать в Киеве новый Сейм - первый Сейм объединённого Цесарства. Фактически это было совместное собрание Сейма Королевства и российского Земского Собора - послы в Киев были избраны по старым правилам - тем, которые действовали в соответствующих провинциях. Новых, единых законов, ещё не было - их только предстояло выработать.

Изначально планировалось разместить их в Сеймовом дворце, построенном Иеремией Вишневецким для Сейма ВКР, но оказалось, что его зал заседаний слишком мал для такого большого собрания. Недобрым словом помянув экономность покойного комиссара, цесарь отдал приказ выстроить для своего Сейма новый дворец на обрыве над Днепром - новое здание должно было, кроме того, увековечить самого цесаря и стать одним из украшений столицы. До тех пор, однако, послы должны были проводить свои заседания в бывшем одном из залов бывшего дворца Комиссара. Пикантным моментом было то, что именно этот зал служил во времена узурпатора Михаила для торжественных приёмов с участием самозванца, а единственно подходящим местом для установки цесарского трона было то же самое место, где и где стоял трон "короля". Цесарь знал об этом, но закрыл на подобную "двусмысленность" глаза - дальнейшая задержка с созывом Сейма становилась недопустимой.

18 мая 1673 г. послы съехались в столицу. "Царская" и "королевская" делегации отличались по своему социальному составу. Послов Королевства выбирала шляхта, съезжавшаяся для этого на местные сеймики и дававшая своим выбранным товарищам наказы об их поведении в столице. Послов Царства выбирали в городах сословия: дворянство, духовенство, горожане. Из Москвы воеводы получали царский указ о выборах, который зачитывался жителям городов и крестьянам. После этого составлялись выборные списки по сословиям, на основании которых и производились собственно выборы. Таким образом, представительство в "царской" части было значительно шире, чем в части "королевской".

Отличались и принципы функционирования обоих представительных органов - Сейм Королевства заседал единой палатой, в то время как Земские Соборы заседали по сословиям, согласовывавшим свои позиции лишь на заключительном этапе работы.

Зато голосование внутри каждой палаты шло одинаково - действовал принцип большинства голосов. Вообще-то изначально Земский Собор должен был выработать единогласное решение, но с течением времени, когда он превратился из совещательного органа при государе в регулярное учреждение, обладающее в ряде случаев (в первую очередь в финансовых вопросах) правом принятия решений, был принят "польский" принцип большинства голосов.

Теперь Цесарский Сейм должен был выработать регламент своей работы и принципы выборов для следующих послов. Перед началом заседаний состоялся торжественный молебен под открытым небом с участием как православного, так и протестантского духовенства - монарх не хотел публично отдавать предпочтение одной из религий. Затем послы собрались в зале. Цесарь Иван произнёс торжественную речь, насыщенную латинскими афоризмами, в которой призвал послов к мудрости во имя процветания Цесарства.

На первом заседании было решено, что в дальнейшем Сейм будет работать одной палатой (отдельно от Сейма существовала верхняя палата - Сенат, в который входили неизбираемые представители высшей аристократии и духовенства, получавшие свои места по наследству либо назначаемые лично монархом). Теперь следовало, наконец-то перейти к принципам выборов.

Здесь наметилось разделение послов по национальному признаку. Если послы земли Московской практически в полном составе выступали за широкое сословное представительство (которое они привыкли считать естественным и единственно возможным), то послы Королевства разделились на две большие фракции. Первая, "обычаёвцы", считали, что следует поступать согласно старому польскому "обычаю", то есть ограничиться представительством шляхты. Вторая, "унитары", утверждала, что следует представительство бывшего Королевства должно быть "унитарным", т.е. единым с представительством бывшего Царства. Существовала также небольшая фракция "угодовцев" (от "ugoda" - "соглашение"), гласившая, что каждая часть Цесарства может сохранить собственные, отдельные от другой, избирательные законы. Через некоторое время "угодовцы", однако, отступили, встретившись с решительной оппозицией лично цесаря, считавшего, что подобная несогласованность - первый шаг к распаду государства.

Таким образом, основная борьба развернулась между "обычаёвцами" и "унитарами". Последних решительно поддержали послы московские. Русские подданные цесаря недворянского звания отнюдь не желали никому отдавать прав, которые считали "неотъемлемыми". Российское дворянство тоже не считало необходимым обострять отношения между сословиями без достаточной на то причины. Таким образом, "обычаёвцы" остались в меньшинстве и были вынуждены уступить. Сеймовая конституция от 28 мая предоставила избирательные права "подданным Его Цесарской Милости мещанского звания". Жители обеих частей Цесарства были уравнены в правах.

Бычья война


В Цесарстве сословия договорились между собой и установили согласие. Не так радужно обстояли дела у южного вассала Цесарства - Молдавии. Княжество ещё со времён Сигизмунда III находилось в сфере влияния Королевства. Вместе с тем Оттоманская Порта никогда не оставляла своих попыток установить над ним свой сюзеренитет по образцу соседней Валахии. До сих пор эти попытки были безуспешны, но в Стамбуле не оставляли надежд добиться своего. В этом деле большие надежды туркам давала политическая нестабильность в Яссах.

В Молдавии уже более полувека правили господари из династии Могил - потомки посаженного поляками Александра Могилы. В 1675 году трон занимал его внук Константин Могила. Его положение казалось стабильным, но это было далеко не так. Его положению завидовал его племянник - сын его младшего брата Михаила Раду Могила. Он ловко использовал недовольство правлением Константина (народ был недоволен увеличением налогов, боярство опасалось его стремления к укреплению личной власти). Всё это привело к тому, что в апреле 1675 г., когда Константин выехал из Ясс на охоту, бояре низложили его и провозгласили новым господарем Раду. Тот, узнав об этом от одного из своих слуг, не рискнул вернуться в столицу и бежал в г.Сучава.

Оттуда он обратился за помощью к своим сторонникам, а также написал письмо своему сюзерену - цесарю Ивану, призывая его послать в Молдавию войска для помощи "своему верному слуге". Положение в Молдавии стало предметом обсуждения на Цесарском Совете в Киеве. Цесарь колебался. Князь-гетман Собесский хотел немедленно двинуться на Яссы. Князь-канцлер Заруцкий предостерегал перед открытой поддержкой Константина. В качестве аргумента он ссылался на письмо господаря Раду, в котором тот также клялся в верности цесарю и обвинял своего дядю в намерении перейти на сторону турок. Одновременно он припоминал о более чем двусмысленной позиции Константина, организовавшего в принадлежащей ему Сучаве подпольный монетный двор, чеканивший фальшивую монету, в недавнее время заполнившую рынки Цесарства. В результате Иван принял компромиссное решение: войско выдвигается к молдавской границе, но её не переходит. В Яссы с посольством направился люблинский воевода Мартин Замойский, который должен был оценить положение дел на месте, не высказывая открытого предпочтения ни одному из претендентов, ожидая развития событий.

События между тем развивались стремительно. Войско Константина возглавлял некий Николай Таурул, человек столь же решительный, сколь и хитрый. Он подкупил некоторых офицеров Ясского гарнизона, и те открыли перед ним ворота. Таким образом, когда в середине июня Замойский прибыл в Яссы, его радушно встретил вернувшийся в столицу господарь Константин, сообщивший посланцу цесаря о низвержении узурпатора и восстановлении законного правителя. Замойский с чувством выполненного долга отправился обратно в Киев.

Тем временем Таурул, ставший новым комендантом столичного гарнизона и фактическим хозяином Ясс, решил взять быка за рога (само его прозвище означало на молдавском языке "бык"). Почувствовав вкус власти и успеха, он решил не останавливаться на достигнутом. 25 июня, вскоре после отъезда Замойского, во главе своих людей он вошёл в покои Константина и зарубил его саблями прямо в постели. На следующий день он объявил господарем себя. В качестве подтверждения своих прав на трон он заявил, что является незаконнорожденным сыном господаря Александра Могилы (отца Константина). Перепуганные бояре не решились возразить своему новому повелителю. До сих пор неизвестно, было ли правдой или ложью то, что Николай говорил о своём происхождении. С одной стороны, о покойном господаре Александре было известно, что он относился к поклонникам "белоголовых", и что с некоторыми из них он имел потомство на стороне. С другой стороны, есть веские основания считать, что свидетели, утверждавшие о связи покойного господаря с матерью Николая Таурула, были подкуплены или запуганы узурпатором.

Так или иначе, Таурул имел все основания опасаться своих действительных или мнимых родственников. Поэтому он и его подручные (называемые в народе по прозвищу их предводителя "быками") начали преследования всех, прямо или косвенно связанных с домом Могил. Попутно они обрушились на бояр, казавшихся Николаю подозрительными. Сами "быки" не отставали от своего хозяина, грабя и убивая всех, кого они считали своими врагами, имуществом которых можно было поживиться или на чьих жён или дочерей они просто "положили глаз". Молдавское княжество захлестнула волна кровавого террора. Толпы беженцев, спасая свою жизнь, устремились во владения Цесаря.

Замойский уже приближался к Киеву, когда его догнал гонец из Молдавии (один из польских шляхтичей на службе господаря) и рассказал о перевороте в Яссах. Воевода был озадачен, получалось, что он в упор не заметил назревавшего заговора. Чтобы как-то сгладить свою вину, он при докладе цесарю занял самую воинственную позицию, настаивая на немедленной посылке войска для борьбы с "быками". Для подтверждения своего рассказа он взял с собой во дворец того самого шляхтича, с которым встретился по дороге. Беглец рассказал о том, что все поляки, живущие в Яссах, опасаясь за свою жизнь, бегут на территорию Цесарства. И о том, что многие молдаване делают так же.

На этот раз на Цесарском совете разногласий не было. Собесский и Заруцкий вместе выступили за немедленную войну с узурпатором. Было решено поручить командование молдавской армией Замойскому, как лучше всех ориентирующемуся в положении дел на месте. В конце июля Замойский вступил в Молдавию. Таурул не решился оказывать сопротивление превосходящим силам Замойского и в августе 1675 г. оставил Яссы, прихватив с собой государственную казну.

Часть бояр не ушла с "господарем", считая более безопасным остаться в столице под защитой цесарского войска. Простой народ тоже надеялся на улучшение своего положения, поэтому Замойского встречали, как освободителя. Бояре провозгласили новым господарем бывшего великого ворника (управляющего двором господаря) Стефана Лупула. Новый господарь начал собирать войска для борьбы с Таурулом. Тот, однако, не собирался сдаваться. Вместе со своими "быками" он занял замок в г.Васлуй и установил свой контроль над югом страны. Поняв, что шансов на соглашение с Цесарством у него не осталось, он отправил посольство в Константинополь. В своём письме султану Мехмеду IV (прозванному Охотником) он обещал отдать Молдавию под руку турецкого падишаха и просил немедленно прислать войско против Замойского.

Получив послание Таурула, великий визирь султана Мехмеда, мудрый и решительный Ахмед Кепрюлю решительно поддержал перед своим повелителем идею войны с "неверными". Он считал, что после побед над венецианцами (турки отбили у них ряд островов Эгейского моря, в том числе Крит) пришло время выступить против "Лехистана". Пренебрегать в этом деле помощью проосманского господаря не стоило. Прибывший из Константинополя турецкий чауш доставил Таурулу султанский бунчук и грамоту со своей печатью, как знак утверждения в должности. Господарь в свою очередь поклялся за себя и всю Молдавию в верности Высокой Порте.

В июле следующего года на помощь Таурулу пришла турецкая армия под командованием Ибрагим-паши. Турецкий военачальник вместе со своим молдавским союзником двинулись к занятым Замойским Яссам. В августе он осадил молдавскую столицу. Таурул пробовал добиться своих целей, как и в прошлый раз, подкупом, и переправил несколько писем к известным ему боярам и служилым людям, предлагая им перейти на его сторону и впустить осаждающих в крепость. Эти попытки, однако, оказались безуспешными - помня давнее вероломство Таурула и произвол, творимый его "быками", молдаване предпочитали держаться от него и его слуг как можно дальше.

Тем временем, на помощь осаждённым выступил сам Ян Собесский. Он послал впереди себя полк гусар, пробравшийся через турецкие линии и вступивший в город, поддержав дух осаждённых. 28 августа 1676 г. гетман разбил Ибрагим-пашу и заставил его отступить к Васлую, сняв осаду. Но в разорённых окрестностях Ясс было невозможно прокормить такую большую армию, и поэтому Собесский с главными силами вернулся в Цесарство.

В Стамбуле после смерти Ахмеда Кепрюлю великим визирем стал его шурин Кара-Мустафа, настроенный ещё более воинственно. Но, наученный неудачей Ибрагима, он решил подойти к делу более обстоятельно. В Бахчисарай, крымскому хану Селим-Гирею был отправлен приказ атаковать цесарские владения. Хан этот вообще был настроен исключительно протурецки и всячески старался координировать свою политику со Стамбулом. Поэтому он немедленно принял приказ к исполнению и начал приготовления к войне с Цесарством. В его владениях проживало большое количество "вишневчиков", бежавших в Крым после конотопского поражения. Периодически они устраивали набеги на цесарские земли, а хан, в ответ на регулярные представления и протесты послов из Киева столь же регулярно отвечал, что не имеет ни малейшего представления о том, что творят "вишневчики" за пределами его территории. Вместе с тем он решительно отказывался принять какие-либо меры для прекращения их своевольства, ссылаясь на то, что они являются вольными людьми и сами отвечают за себя. Отношения между Крымом и Цесарством стремительно портились, и Селим намеревался разрубить этот "гордиев узел" своей саблей. К весне следующего, 1677 года войско крымцев под командой своего сына нуреддин-султана Девлет-Гирея и "вишневчиков" под командованием атамана Серко, выступило на север в направлении Курска, намереваясь, пока турецкие силы ведут войну на Дунае, разорить земли Москвы и не дать московскому войску прийти на помощь главным цесарским силам.

Весной началась новая кампания войны, прозванной современниками "бычьей". Началась она, впрочем, крупным сюрпризом для мусульман со стороны воеводы Замойского. Он не ограничился укреплением Ясс, а сам перешёл в наступление на турецкие владения. Ещё до начала мая он вторгся в вассальную Турции Валахию и занял её столицу Тырговиште. Захваченный врасплох господарь Валахии Георгий Дука укрылся в расположенном южнее Бухаресте. В связи с событиями в Валахии было решено отложить второй поход Ибрагим-паши в Молдавию и направить его на помощь Дуке. Туда же направился и Таурул с "быками" и набранными им молдавскими ополченцами.

В начале июня турки, "быки" и валахи подошли к стенам Тырговиште. Цесарское войско отбило серию приступов, но турки не останавливались, обстреливали город из пушек и копали подкопы под стены. Наконец они ворвались в город, начались уличные бои. Видя безнадёжность попыток удержать город, Замойский приказал отступать обратно на север. Турки не имели сил на долгое преследование и дали ему отступить. Единственно, что беспокоило отступающее польское войско - это летучие отряды "быков", нападавшие на отстающих от основных сил цесарских людей. Вторжение в Валахию закончилось неудачей.

Но в восточных провинциях дела Цесарства пошли значительно лучше. В сражении при Белгороде гетману Ромодановскому удалось наголову разбить вторгшихся татар. Девлет-нуреддин спасся бегством, предводитель "вишневчиков" Серко погиб. Остатки татар ушли на Тамань.

Кампания 1677 г. закончилась стратегическим патом. Долгая война начала тяготить обе стороны, не желавшие далее тратить деньги на это всё более бесперспективное предприятие. Между Цесарством и Османской Империей начались вначале секретные контакты, а затем и прямые мирные переговоры. Турки требовали признать Таурула господарем, поляки отказывались наотрез. Так прошёл следующий, 1678 г.

Но решающий вклад в заключение мира внёс не кто иной, как сам предводитель "быков". Поняв, что поход на Яссы откладывается и, вероятно, надолго, он решил "устроиться" в Валахии. Он договорился с некоторыми боярами, недовольными властью Дуки, о том, чтобы свергнуть господаря. Однако, когда Николай попытался втянуть в заговор влиятельную фамилию Кантакузинов, он потерпел неудачу. Кантакузины предпочли пока что держаться вместе с Георгием и раскрыли ему правду. Господарь немедленно приказал схватить находившегося в Бухаресте (Тырговиште ещё не было до конца восстановлено после военных разрушений) Николая. Ему, а также некоторым другим заговорщикам, отрубили головы.

Узнав о гибели своего повелителя, "быки" немедленно начали переговоры с Лупулом. Результатом их стало возвращение Васлуя и всей Южной Молдавии под власть Ясс. Таким образом спор о персоне господаря стал беспредметным. Видя это, стороны быстро пришли к соглашению. В феврале 1679 г. в Бухаресте был подписан мирный договор между Османской Империей и Цесарством Четырёх Народов, подтверждавший восстановление довоенного статус-кво. Молдавия по-прежнему оставалась вассалом Цесарства, а Стефан Лупул - её господарем. Он, однако, не пользовался популярностью среди своих подданных, измученных непрерывными военными действиями, непомерно возросшими налогами и насилиями со стороны обеих армий. Из-за войны молдавские крестьяне зачастую не могли собрать урожай и, лишённые хлеба, были вынуждены есть траву, мох и камыш. Поэтому Стефан получил в народе горькое прозвище "папурэ водэ" - "камышовый князь". Но слёзы и проклятия маленьких людей имели мало веса в "большой политике".

Праздники и слёзы


Война шла далеко на юге, а в цесарском Киеве продолжалась обычная жизнь. Цесарь придавал большое значение украшению своей столицы. Близилось к завершению строительство Сеймового Дворца. К этому же периоду относится сооружение такой важной достопримечательности Киева, как Колонна Сигизмунда перед Сеймовым Дворцом. Цесарь приказал возвести двадцатипятиметровую гранитную колонну с фигурой рыцаря с крестом и саблей на венчающем её пьедестале в память своего деда Сигизмунда III Ягеллона, заложившего основы единства грядущей державы. Не отставали от своего государя и многочисленные переехавшие поближе к цесарю аристократы, возводившие в разных местах города свои дворцы. Население города быстро росло. Киев быстро менял свой облик, превращаясь в крупную европейскую столицу. Наплыв населения привёл к расширению границ города. Начало этому положил сам цесарь, приказав возвести свою резиденцию за Золотыми Воротами.

Окончание конфликта с турками было отмечено празднествами и народными гуляниями - правительство стремилось представить её, как победу. Поэтому все до небес превозносили успех Ромодановского под Белгородом, представляя его главным событием прошедшей войны. Точно так же до этого был большой праздник по поводу победы князя Собесского. Точно так же, как ещё раньше отмечали победу Замойского над молдавским узурпатором. Столица полюбила праздновать. Кроме больших праздников с гуляньями, парадами и фейерверками, были праздники "обычные", такие, как Пасха, Тело Господне, Рождество. В последние годы вошло в моду праздновать наступление Нового Года - в ночь на первое января город наполнялся грохотом и блеском многочисленных ракет и шутих. Здесь, кстати, тоже потребовалось высочайшее вмешательство. Здесь выявился ещё один любопытный нюанс. В "царских" областях, в отличие от "королевских" за начало Нового Года принималась дата первого сентября, так что купцы, путешествующие из Королевства в Царство, могли встретить Новый Год дважды. В Москве, впрочем, не было принято встречать Новый Год торжественно, это был обычный рядовой день. Цесарь Иван своим универсалом от 21 марта 1672 г. утвердил единую дату начала года для всей страны. Московский комиссар Матвеев прилагал все старания, чтобы утвердить на вверенной ему территории новую традицию - современники согласно отмечали, что в новогоднюю ночь в Москве "шуму и грохоту зело много, поболе даже, нежели в столице цесарской".

Но не одними праздниками жил цесарский Киев. Неумолимый круговорот жизни и смерти не обходил стороной даже самых значительных особ. 18 апреля 1679 г. в своём дворце скончался "гений эпохи" - Иван Иванович Заруцкий. В отличие от его бурной жизни смерть сына Самозванца была тихой - вечером канцлер лёг спать, а днём, когда он не вышел к завтраку, вошедшие в спальню своего хозяина слуги нашли в постели его бездыханное тело. Как они уверяли, на его губах застыла улыбка.

Похороны были торжественными. Сам цесарь, несмотря на плохое самочувствие, присутствовал на отпевании своего канцлера в Киево-Печерской Лавре и шёл за его гробом. На следующий день он созвал заседание своего Совета, на котором назвал имя преемника Заруцкого - своего следующего канцлера. Монарх назвал имя сына покойного - князя Дмитрия Заруцкого, черниговского воеводы, героя Конотопской битвы. "Польская" партия, желавшая видеть канцлером Замойского, была недовольна, однако возразить Цесарю никто не решился. Многие заметили перемену, произошедшую с Иваном после смерти своего министра - он стал мрачным, замкнутым, сосредоточенным "в себе". На заседаниях Совета он казался отсутствующим, что, отнюдь, не мешало ему внимательно выслушивать мнения участников и принимать разумные решения. Но, казалось, смерть канцлера внушила ему мысль о скором собственном конце.

С наступлением Нового Года и без того плохое здоровье Ивана ухудшилось. Он всё больше времени проводил в постели, даже принимал в таком положении иностранных послов. Начиная с февраля, он вообще перестал вставать на ноги. Наконец 23 февраля 1680 г. наступила развязка - сердце Первого Цесаря Четырёх Народов перестало биться. Династия Ягеллонов окончательно пресеклась.

Новая династия


На этот раз всё отнюдь не было так однозначно, как в прошлый раз. Прямых наследников у цесаря Ивана не было (в живых из его детей остались только дочери), так что киевский трон остался вакантным. Согласно установленному порядку на время междуцарствия обязанности главы государства переходили к примасу полонийной церкви. Собранному в мае 1680 г. элекцийному Сейму (всё ещё в комиссарском дворце - его собственное здание было ещё не отделано) предстояло, кто из кандидатов достоин надеть на свою голову Корону Четырёх Народов.

Кандидатов было двое. Во-первых - французский принц Анри-Жюль де Бурбон, сын великого принца Конде. Король Людовик XIV, активно поддерживавший эту кандидатуру, считал, что французский принц на троне великой восточноевропейской империи обеспечит её постоянный союз с Францией. В пользу французского кандидата должна была сыграть знаменитая фамилия претендента на трон. По умолчанию предполагалось, что Анри-Жюль унаследовал военные таланты своего отца. Пропаганда "короля-солнца" акцентировала внимание на великолепной образованности будущего цесаря.

Другой кандидат был давно и хорошо известен жителям Цесарства. Это был не кто иной, как князь-гетман Собесский. Его сторонники настаивали на том, что таланты князя не нуждаются в представлении: они в подробностях расписывали битвы под Сломниками, Тростянцем, Яссами. Его представляли воином христианской веры, в ход шло даже его прозвище среди турок - "Лев Лехистана". Предвыборная кампания (достаточно непривычная вещь для поляков, когда речь шла о монархе) развернулась вовсю.

Кандидатуру Бурбона поддержал князь Дмитрий Заруцкий - в первую очередь потому, что был "на ножах" с "польской" партией, которая как раз поддержала гетмана. В ожидании приезда французского кандидата сторонники Заруцких направо и налево расписывали преимущества, которые даст Цесарству грядущий союз с Францией. "Французская" партия развила бурную активность, сторонники Бурбона устраивали приёмы в честь "цесаря Генриха", превозносили его достоинства (часто мешая их с достоинствами его отца) на каждом углу: в корчмах, на улицах, наконец, на сеймиках.

Деление на "французов" и "пястов" (т.е. сторонников национального кандидата) не имело географического оттенка. В каждом городе, в каждом повете и даже застянке (деревне или части деревни, заселённой бедной шляхтой) имелись сторонники того или другого кандидата, поэтому агитация протекала исключительно бурно. Привыкшие к тому, что наследование трона проходит чинно и спокойно, подданные цесаря как с цепи сорвались. Здесь и там возникали споры, ссоры, драки. Особенно выделялась своей буйностью польская шляхта. Шляхтичи привыкли к владению саблей, она давно стала для них частью обычной одежды, так что они часто пускали её в ход, так что выборы не обошлись без кровавых поединков с убитыми и ранеными. Очевидцы говорили: "Слава тебе, Господи, что нам не нужно выбирать КАЖДОГО монарха - тогда бы мы точно все перессорились между собой".

Несколько спокойнее проходила кампания в "царских" областях. Там большинство решительно принадлежало претенденту-"пясту", т.е. князю-гетману Яну Собесскому.

В московских областях на его стороне был такой важный фактор, как его родство с предыдущим цесарем, который был для московитов "своим". Дело в том, что Ян Собесский был женат на дочери покойного Ивана - великой княжне Марии Ивановне Ягеллон, более известной под тем уменьшительным именем, которое употреблял обожавший её муж - Марысенька. Будущий гетман познакомился со своей будущей супругой в 1655 г. в Москве, когда он был там в составе королевского посольства. Несмотря на взаимную симпатию, до свадьбы не дошло, а через несколько лет вышла замуж за коронного польного гетмана Яна Замойского. Её отец, предвидя возможность своего воцарения в Королевстве, стремился таким образом укрепить контакты с местной знатью. Детей, однако, у молодой пары не было, точнее, их было четверо, но они умерли в младенчестве.

Сразу же после смерти Замойского в 1665 г. Ян Собесский получил два подарка судьбы: первым было его назначение на должность польного гетмана вместо покойного, а вторым - его долгожданная свадьба с любимой "Марысенькой". В том, что это был брак по любви, не сомневался никто из современников. Супруга гетмана была весьма честолюбивой особой. Зная о симпатии к династии Ягеллонов среди подданных Цесарства, она старалась использовать своё происхождение в интересах мужа. Она устраивала приёмы для послов и при каждом удобном случае рассказывала, как ценил князя Собесского покойный цесарь. Стремясь понравиться очаровательной "Марысеньке", всё больше и больше послов склонялись на сторону князя-гетмана.

Но исход избирательной кампании решила всё-таки не столько княгиня Собесская, сколько сам конкурент её мужа. В октябре 1680 г. Анри-Жюль де Бурбон прибыл, наконец-то, в Киев, где его сторонники во главе с канцлером устроили ему восторженный приём. И это стало последней каплей. На обеде Бурбон и Заруцкий поспорили по какому-то достаточно незначительному поводу: некоторые утверждали, что речь шла о сорте вина, некоторые - что причиной всему оказались разногласия из-за приправы к дичи. Но факт остаётся фактом - француз устроил безобразную сцену, бил посуду, топал ногами и кричал на канцлера. Присутствующие были шокированы. На следующий день Дмитрий направился к Собесскому и сообщил ему о своей поддержке. При всей своей неприязни к князю канцлер отдавал себе отчёт, что великий гетман, в отличие от истерического француза, был человеком вменяемым и рассудительным.

Итак, свершилось, 5 ноября 1680 г. на престол Цесарства взошёл цесарь Ян II Собесский. Новый монарх, новая династия, новая эпоха...

Один Цесарь - одно Цесарство


На карте Цесарство выглядело величественно - огромная держава, восточные границы которой достигали Спокойного Океана, а западные - почти что касались реки Одры. Бросался в глаза континентальный характер государства - при его огромной территории оно имело только два морских порта: Гданьск на Балтийском море и Архангельск на Белом. На Балтийском море в формальном подчинении Цесарства имелся порт Крулевца (Кёнигсберга), но им владел хоть и вассальный, но весьма своевольный герцог Фридрих-Вильгельм Гогенцоллерн. От прочих же морей Цесарство отделяли владения Швеции, Турции и Крымского ханства.

После того, как закончились коронационные торжества, новый цесарь решил познакомиться с вверенной ему страной ближе, чем позволяла карта. В январе 1681 г. он выехал из Киева в большое путешествие по Цесарству. Кроме того, он хотел дать возможность своим подданным познакомиться со своим Цесарем. Желательно с лучшей стороны. На время своего отсутствия в Киеве должен был распоряжаться Мартин Замойский, получивший должность цесарского наместника.

Путь его лежал через Конотоп. Ян Собесский хорошо помнил это место ещё со времен битвы с Вишневецким. Теперь здесь снова слышался гром пушечных залпов, но на этот раз это не был огонь по врагу, но всего лишь торжественный салют. После торжеств в Конотопе путь монарха лежал через Брянск и Калугу (где его тоже встречали салютом и колокольным звоном) в Москву. У Ягеллонской заставы своего государя встречал комиссар Матвеев и огромная делегация московских сословий. Православное и полонийное духовенство, шляхта, купечество, простолюдины - все вышли на поле приветствовать своего монарха. В числе прочих присутствовали одетые в чёрное профессора Московского университета. Когда цесарь Ян вышел из своей кареты, все опустились на колени. Комиссар произнёс торжественную речь, в которой учтиво приветствовал цесаря на земле Московской Руси и изъявил желание продолжать верой и правдой служить ему и славе Цесарства Четырёх Народов.

Празднества в Москве продолжались, казалось, бесконечно. Приёмы следовали один за другим: во дворце комиссара в Кремле, в резиденции православного Патриарха, в резиденции полонийного архиепископа, в палатах канцлера... Каждый московский аристократ готов был вывернуться наизнанку, чтобы хоть бы на часок "заполучить" цесаря к себе, так что не любивший торжеств и блеска Ян II проявлял чудеса изворотливости, чтобы отделаться он навязчивой любви своих подданных. Зато цесарева Мария чувствовала себя в лучах славы, как рыба в воде. Величественным кивком головы она принимала приглашения и петиции, осчастливливая их подателей, и не менее величественным кивком отклоняла другие, повергая их подателей в отчаяние. Она величественно шествовала через анфилады комнат дворцов, милостиво улыбалась подданным, снисходительно протягивала руку для поцелуя, внимательно прислушивалась к словам одних и отворачивалась от других, одним словом - царствовала. И, разумеется, танцевала, танцевала, танцевала... Цесарева была в восторге от встречи с городом своего детства. Многие здесь знали её с детства, и тоже по привычке называли её уменьшительным именем на русском языке - Машенька.

Марысенька-Машенька всячески задерживала своего мужа в Москве. Для этого имелись и объективные причины - наступила весна, дороги в средней полосе Цесарства стали непроезжими из-за грязи и высочайшая чета задержалась в Москве. Там же при цесаре находились неотступно следовавшие за Яном II иностранные послы, так что столица Четырёх Народов на некоторое время перенеслась в Москву. Ян II использовал это время для знакомства с жизнью своей провинции. В сопровождении комиссара, гетмана или московского президента (т.е. градоначальника) он инспектировал размещённые в городе и неподалёку полки, осматривал строящиеся здания, посещал университет и школы, даже ходил по рынку на Красной Площади, где живо интересовался ценами на местные товары. Наконец в середине апреля монарх двинулся дальше.

По дороге он остановился в Троице-Сергиевой Лавре - проехать мимо было бы despectum для его подданных православной веры. После этого кортеж цесаря направился к Ярославлю, где (опять же после нескольких дней праздника по поводу высочайшего визита) пересел на заранее подготовленные суда и спустился по Волге до Костромы. Надо отметить, что со времени "Потопа" и мятежа Аввакума этот город считался "опальным". Вернувшись в Москву, гетман Барятинский поставил там воеводой одного из своих полковников. В "мятежном" городе тот не стеснялся. Управы на него не было - в Москве, которой подчинялись костромские власти, не склонны были прислушиваться к жалобам "раскольников". Поэтому приезда высочайшей особы ждали больше со страхом, чем с надеждой. Тем не менее, при известии о прибытии Яна II в Кострому на улицу высыпали толпы народа - все хотели посмотреть на "лядского короля", как они называли его втихомолку. Когда карета ехала по деревянным улицам волжского города, её сопровождало молчание горожан.

Но на встрече с цесарем костромичей ждал сюрприз. Ян Собесский ни одним словом не припомнил горожанам, смиренно слушавшим его с непокрытыми головами, ни об Аввакуме, ни о Стеньке Разине, ни вообще о событиях десятилетней давности. Это разительно отличалось от поведения воеводы, напоминавшего им об этом при каждом удобном случае. Дальше - больше. Вздох облегчения пронёсся по толпе собравшихся, когда цесарь объявил присутствующим, что отзывает ненавистного всем воеводу. Ещё через несколько секунд костромичи были поражены заявлением Яна II о назначении нового воеводы - хорошо известного горожанам князя Сергея Ивановича Милославского, происходившего из старинного московского рода, в своё время присоединившегося к самозванцу Михаилу и ушедшего вместе с ним в Кострому. Он пользовался большой популярностью среди костромичей, неоднократно заступавшись за них перед воеводой - иногда даже успешно. Это назначение, лучше всего свидетельствовавшее о возвращении городу монаршей милости, было встречено вначале недоуменным молчанием, а потом восторгом. Вверх полетели шапки, а воздух наполнился криками "ура". Через несколько дней горожане получили ещё один повод для ликования - цесарь Ян пригласил к себе митрополита "Истинной Православной Церкви", до этого скрывавшегося в подполье. Цесарь был настроен на достижение согласия со своими подданными и хотел прекратить между ними религиозные распри.

В общем, когда цесарь с цесаревой грузились на суда, чтобы отплыть обратно вверх по Волге, их провожали восторженные толпы во главе с новым воеводой. В отличие от Москвы, пребывание цесаря в Костроме не длилось долго - все местные дела были в основном улажены по мысли Яна II, а Марысенька постоянно его торопила - ей было скучно. Местные жители не устраивали балов, по их обычаям женщины должны были сидеть дома и покидать его только для похода в церковь. Ян не желал спорить с местными предрассудками, так что его супруга всё время была фактически под домашним арестом в доме воеводы в окружении исключительно своих служанок и местных женщин, которых находила скучными.

Из Костромы суда цесаря вверх по Волге поплыли в Тверь. Цесарь всячески старался расположить недавно освобождённую от шведов землю к властям их новой, точнее, древней Родины. Оттуда монарх пересел на кареты и через Ржев, Витебск и Полоцк отправился в столицу Великого Княжества Литовского. Цесарский комиссар Казимир Сапега старался быть радушным хозяином и стремился понравиться цесарю, а особенно цесареве, зная о её влиянии на своего мужа. Это ему удалось - Марысенька была в восторге, и никоим образом не желала покидать Вильно. Чтобы убедить супругу, Ян всячески расписывал ей торжества, которые обещал устроить в Крулевце герцог Фридрих-Вильгельм.

Тот тоже оправдал ожидания. Недовольный фактом своего подчинения полякам, Гогенцоллерн, однако, демонстрировал все формальные признаки верности и принимал своего сюзерена по высшему разряду. Снова балы, снова приёмы, снова фейерверки. Вместе с тем герцог делал всё, чтобы изолировать цесаря от местного народа. Он не допускал, чтобы Ян II свободно передвигался по прусской столице - ссылаясь на соображения безопасности, во всех поездках цесаря сопровождали прусские офицеры. Не желающий ненужных конфликтов повелитель делал вид, что верит в искренность своего вассала.

Дальнейшее путешествие прошло на кораблях - сначала морем до Гданьска, затем вверх по Висле до Варшавы и Кракова. На этот раз даже Марысенька устала от непрерывных торжеств, и торопила своего мужа, желая скорее вернуться домой в Киев. В Варшаве, Кракове и Львове высочайшая чета задержалась только на несколько дней. Наконец, в начале осени 1681 г. цесарское путешествие закончилось. Цесарева отправилась отдыхать, а цесарь - обдумывать дальнейшие планы.

Впечатления, которые Ян II вынес из своего путешествия, привели его к следующим выводам. Цесарство велико, и в нём живёт много народов. Каждый народ имеет свои обычаи, хоть чуть-чуть, да отличающиеся от обычаев соседей. Если оставить всё, как есть, то рано или поздно эти различия разорвут империю на части. Поэтому Цесарство нуждается в унификации - все его провинции должны получить единую систему управления. Единообразие заставит подданных цесаря обращать внимание в первую очередь на то, что их объединяет, а не на то, что их разделяет.

Кроме того, идентичность системы власти по всему государству значительно упростила бы ведение дел и для самого Цесаря, позволив забыть о не обращать внимания на локальные особенности и сосредоточиться на главном - интересах державы в целом.

Ещё одним фактором, подстегнувшим повелителя к немедленным действиям, была представленная ему петиция послов сибирских воеводств. Сибирь начала активно осваиваться ещё при царе Иване Грозном, когда вождь казаков Ермак Тимофеевич начал её завоевание для России. После заключения союза между Россией и Королевством Двух (а в дальнейшем - Трёх) Народов, в Сибирь активно направлялись подданные Королевства: тяготившиеся покоем шляхтичи, воинственные казаки, вечно ищущие своей выгоды купцы. Ко времени образования Цесарства московиты составляли уже меньшинство сибирийцев - большая часть жителей Сибири говорила на польском языке, даже те, которые были когда-то царскими подданными, уже давно не имели ничего общего с Москвой.

Практически все дела, которые сибирийцы вели с Цесарством, шли непосредственно с монархом. Изначально это был московский царь Иван Ягеллон, но после того, как он переехал в Киев, они продолжали слать все свои прошения и отчёты именно к нему, а не к московскому комиссару. То же самое они намеревались делать и дальше. Поэтому в своей петиции они просили своего Цесаря взять их под своё высокое покровительство, исключив ненужную промежуточную инстанцию в лице московского Сибирского Приказа. Ян обещал прислушаться к просьбам сибирийцев и обещал им сделать Сибирь независимой от Москвы.

Поэтому на собравшемся в январе 1682 г. Сейме Ян II объявил послам о реформе управления государством. Отныне провинции получали название "комиссарий", от должности управляющего ими от имени цесаря комиссаров. Каждый комиссар был начальником всех военных и гражданских властей вверенной ему комиссарии и во всём отчитывался перед цесарем. Цесарь мог в любой момент сместить любого из комиссаров и назначить на его место любого из своих подданных. Комиссарии делились на воеводства, воеводства, в свою очередь - на поветы. Частью поветов были гмины, то есть, фактически, отдельные сёла. Вся система представляла собой централизованную иерархическую структуру с цесарем на её вершине.

Была упорядочена также система военного командования. Ранее каждая провинция имела собственных гетманов, великого и польного. Это было оправдано, когда провинций было только три, но теперь когда их стало четыре (с ближайшей перспективой превращения Сибири в пятую), это стало бы чересчур громоздко и неудобно. Поэтому институт гетманства перестал быть территориальным - отныне слово "гетман" означало более не командующего войсками комиссарии, а просто присваиваемое цесарем высшее воинское звание, примерно соответствующим французскому званию "маршал". Все гетманы находились в распоряжении цесаря, могущего их направить командовать любой армией, независимо от комиссарии своего происхождения.

После переподчинения Сибири смысл формулировки "Цесарство Четырёх Народов" пропал. Некоторые послы предлагали добавить к "четырём" ещё "один", чтобы народов официально стало пять. Но цесарь имел свой план и не намерен был пускать дело на самотёк. Сейм нужен был ему не столько для обсуждения, сколько для утверждения уже принятых им решений. Он был убеждён, что сеймовые послы, если позволить им самим принимать все решения по государственным делам, способны превратить все планы в свою противоположность. Сейм принял его формулировку - сеймовая конституция от 28 января 1682 г. утвердила новое название государства. Теперь империя называлась Цесарством Многих Народов - и должна была сохранить это название независимо от прибавления числа комиссарий в дальнейшем.

Кроме того, был изменён титул цесаря. Ранее он назывался "Цесарь Четырёх Народов, Король Польский, Великий Князь Литовский, Великий Князь Русский, Государь Всея Руси и протчая и протчая и протчая". Таким образом в титуле дважды встречался термин "Русь", первый раз - по отношению к киевской комиссарии, второй раз - к московской. Подданным цесаря разница была ясна, но иностранцы путались, где именно о какой "Руси" идёт речь. Им объясняли, что Русь Киевская и Русь Московская - две совсем разные земли Цесарства. Название "Московская Русь" часто сокращалось поляками до "Москворусь" или "Москворуссия". С течением времени так стали называть свою родину и всё больше жителей Царства. Топоним "Москворуссия" получал всё более широкое употребление. Пока, наконец, не был утверждён официально этим Сеймом, получившим наименование "унификацийного". Отныне Ян II именовался "Цесарем Многих Народов, Королём Польским, Великим Князем Литовским, Великим Князем Русским, Государем Москворусов и Повелителем Сибирийцев". Новые слова постепенно вытесняли старые.

Беглецы, вера и свобода


За южными границами Цесарства было неспокойно. В венгерских землях ширилось восстание против Габсбургов. Оно началось ещё в начале 70-х, когда беженцы от религиозных и политических преследований Габсбургов из Западной ("Королевской") Венгрии взбунтовались против императора Леопольда. Их социальный состав был различный: скрывающиеся от императорской Контрреформации протестанты, мелкое дворянство, уволенные из армии солдаты. Армия "беглецов", как они себя называли, с переменным успехом вела войну против императорских войск.

Их восстание было на руку соперничавшим с Габсбургами дворам в Париже и Киеве: ещё в мае 1677 г. представители Людовика XIV, Ивана I и трансильванского князя Михая Апафи подписали с послами "беглецов" соглашение, согласно которому им выплачивалось 100 тысяч талеров помощи, что позволило им сформировать 15-титысячную армию. Хотя цесарь и не объявлял войны императору, многие шляхтичи присоединились к войску "беглецов".

В 1678 г. войска влиятельного венгерского князя Имре Тёкёли выступили против Габсбургов и быстро заняли как Нижнюю, так и Верхнюю Венгрию. "Беглецы" присоединились к нему и выбрали своим предводителем. Он решил обеспечить себе поддержку Османской империи и признал себя вассалом Турции. Султан признал его королём Верхней Венгрии в обмен за обязательство ежегодной дани в 40 тысяч талеров. Император Леопольд был вынужден заключить с ним перемирие.

В Константинополе потирали руки. Война между императором и его мятежными подданными давала османам шанс сокрушить Империю и самим стать гегемоном в Центральной Европе. В августе 1682 г. Турция объявила императору войну. Тёкёли со своими "беглецами" выступил на его стороне. Желание освободиться от гнёта Габсбургов перевесило традиционную неприязнь к мусульманам.

Объявлению войны предшествовали длительные переговоры между турецким и цесарским дворами. Турки были крайне заинтересованы в участии Цесарства на своей стороне. Великий визирь Кара Мустафа писал цесарю Яну II исключительные по своей любезности письма. Канцлер Заруцкий представил монарху свой проект совместных действий с Турцией. Согласно нему, в то время, когда турецкие войска вместе с повстанцами Тёкёли осаждали бы Вену, стянув на себя основные имперские силы, цесарские войска атаковали бы Чехию. После победы предполагалось разделить владения Габсбургов: Вена отходила бы королевству Имре Тёкёли (и таким образом вместе с ним попадала бы в вассальную зависимость от османов), Силезия входила бы в состав Цесарства, а в Чехии создавалось бы вассальное королевство, во главе которого предлагалось поставить малолетнего цесаревича Александра, второго сына Яна II и Марысеньки. Западные владения императора доставались бы королю Франции. Цесарь, однако, сомневался.

Кара Мустафа, тем не менее, не стал ждать согласия Киева, и во главе турецкого войска выступил из Адрианополя через Белград на императорскую столицу. В июле началась осада Вены. Леопольд покинул город, чтобы собрать армию. Её возгласил Карл, герцог Лотарингский. К концу августа 1683 г. он разбил войско Тёкёли при г.Бизамберге (к северо-востоку от Вены) и подступил к городу.

Пока шла подготовка к осаде Вены, в цесарской столице продолжались непрерывные совещания. Дмитрий Заруцкий отстаивал свой проект турецкого союза. Ему возражал Мартин Замойский, ставший к этому времени графом, гетманом и членом Цесарского Совета. Он опасался, что победа турок приведёт к чрезмерному усилению Османской Империи, которая стала бы представлять опасность для Цесарства возможностью будущего союза со Швецией. Франция, указывал при этом граф Замойский, не стала бы вмешиваться в этот гипотетический турецко-шведско-польский конфликт, ибо лично её интересам он бы никак не угрожал, и Цесарство осталось бы одно против двоих могущественных врагов. Кроме того, по его мнению, христианскому монарху негоже было прямо помогать "басурманам" в войне с другим христианским государем.

Поэтому он предлагал свой собственный план: в то время, как основные силы султана связаны осадой Вены, стоило атаковать Крым. Так как войско хана последовало вслед за своим повелителем вслед за его сюзереном, полуостров оставался практически беззащитным и мог бы быть легко захвачен войсками цесаря, в результате покончив с крымской угрозой южным рубежам и получив доступ к Чёрному морю. Империя же и османы, независимо от исхода схватки под Веной, будут значительно ослаблены взаимным противоборством, что позволит цесарю диктовать им обоим свои условия. Таким образом, Ян Собесский должен был выбрать для реализации "крымский" или "силезский" план. И приступить к его реализации немедленно - войско уже было собрано и готово к выступлению. Только ещё не знало, в какую именно сторону ему прикажут идти.

Час великих битв


19 июля в Киев примчался гонец на взмыленном коне. Известия, которые он привёз, были действительно важными - Кара Мустафа начал осаду Вены. Поставленный перед немедленным выбором цесарь перестал колебаться и принял решение: на генеральной аудиенции в тронном зале он объявил о необходимости защиты христианской веры перед безбожными приверженцами Магомета. Он перечислил обиды, которые христианские народы испытали от турок и татар. Они, по его словам, требовали немедленного отмщения. Присутствующий здесь же турецкий посол пытался возражать, но его грубо прервали. После этого цесарский секретарь громко огласил универсал о начале войны с крымским ханом. Бумагу с текстом документа вручили послу, после чего тот немедленно покинул Киев. Цесарство вступило в войну.

Днепровская армия графа Замойского выступила к Перекопу. Через некоторое время с территории Москворуссии выступило ещё одно войско: оно должно было захватить турецкую крепость Азов (Азак). Соответственно 16 и 25 августа они подошли: Замойский - к Перекопу, а москворусы - к Азову. Граф взял штурмом укрепления Перекопа и вторгся в глубину полуострова. Азов тоже не устоял перед цесарским натиском - 7-го июля штурм крепости также увенчался успехом. Там остался небольшой гарнизон под начальством полковника Госевского, а остальное войско выступило на помощь гетману под Перекоп.

Замойский наступал в Крыму, предавая всё огню и мечу. В начале сентября он занял Бахчисарай - столицу ханства. Но и оборонявший Крым нуреддин-султан не намеревался сдаваться без боя. Во время своего отступления он уничтожал запасы продовольствия и засыпал колодцы на пути наступающего войска Замойского. Цесарская армия страдала от непривычного климата, голода и жажды. К этому добавились известия о возвращении из-под Вены основных сил хана Селим-Гирея. Гетман был вынужден отступить на север. Москворусы тоже вернулись к Азову, чтобы защищать крепость от татарского контрнаступления. Захватить Крым "одним ударом" не удалось.

Вместе с тем уход татар создал значительные трудности для осаждавшего Вену Кара Мустафы. Великий визирь остался практически без кавалерии и, соответственно, без разведки. Именно это и привело к тому, что Карлу Лотарингскому удалось подойти так близко к осаждённой императорской столице. Кара Мустафа получил сообщение о поражении венгерских войск и подходе неприятеля, но проявил беспечность - надеясь на скорый успех штурма (турки уже захватили равелин и часть низовой стены) он не предпринимал мероприятий по обороне своего лагеря, надеясь захватить Вену до подхода Карла.

Тщетность его попыток стала очевидна только 12-го сентября 1683 г., когда герцог пошёл в наступление на турецкие позиции. Пришедшие вместе с визирем валашские войска дезертировали с поля боя и ушли к себе домой. Неприготовленные к обороне турки дрогнули и были готовы бросить всё и бежать. Великий визирь приказал отступать во владения Имре Тёкёли в Верхнюю Венгрию, рассчитывая там дать бой имперским войскам объединёнными с венграми силами. Этот запасной план оправдался - 7 октября в сражении под венгерской Парканью объединённые силы Кара Мустафы, Тёкёли и будайского паши Кара Мехмеда атаковали наступающие на Венгрию силы Карла Лотарингского, вынудив его к бегству. Попытка герцога взять реванш на следующий день также закончилась неудачей. Венгрия осталась в руках Тёкёли. Кара Мустафа не был готов к зимовке в Европе и отвёл свои войска обратно на Балканы. Но венгерский князь уже подыскивал себе новых союзников.

Недовольный подчинением туркам, Имре Тёкёли обратился к старинным друзьям венгров - полякам. Он предлагал Яну II союз против турок. Понимая, что австрийцы имеют сейчас гораздо более важные проблемы, чем венгерские "беглецы" (в самой Австрии и за границей в ходу был термин "куруцы" - "крестоносцы", по аналогии с повстанцами XVI в.), он готов был заключить с императором мир и союз, разумеется, при условии признания его прав в Венгрии. Появление при дворе венгерского посольства произвело в Киеве фурор. Даже не само посольство, а сама личность посла: вождь венгров поручил миссию в Киеве своей супруге Илоне Зриньи, дочери бана Хорватии Петера Зриньи, десять с небольшим лет тому назад казнённого за заговор против Австрии. Длинные чёрные косы княгини Илоны притягивали восхищённые взгляды мужчин и завистливые взгляды женщин. Появление при цесарском дворе столь блистательной красавицы-королевы (так, по крайней мере, звучал этот титул в турецких документах - турки называли её мужа славянским титулом "кра?" - "король") насторожило ревнивую к чужой славе цесареву Марысеньку.

Но благородная Илона оказалась на высоте порученной ей миссии. Хоть она была только на два года моложе Марии Ягеллон, она искусно играла перед ней роль юной провинциальной барышни, впервые приехавшей в столицу. Она постоянно расспрашивала Марысеньку о киевских модах, о танцах, о поэзии. И о людях. Особенно тех, важных для выполнения её миссии. Так она узнала, что главным противником войны с Турцией по-прежнему является канцлер Дмитрий Заруцкий, близко контактирующий в этом деле с послом короля Людовика. А главным сторонником её продолжения является гетман граф Замойский. Неудача летнего похода в Крым несколько подмочила его репутацию, но он не пал духом и планировал на следующий год возобновить кампанию против крымцев. Собравшийся в августе Сейм принял решение о сборе дополнительных налогов на войну с султаном. Что же касается самого цесаря, временная неудача его только раззадорила. Таким образом, он подписал договор с Тёкёли ("Киевский трактат"), в котором признавал последнего "князем Венгрии".

То, что князь не требовал себе королевского титула, вызвало у Яна Собесского удивление. Всё, однако, объяснялось просто - для коронации венгерского короля требовалось три условия: коронация должна произойти в городе Альба Регия (Секешфехервар), при этом должен присутствовать архиепископ Эстергомский, а голову монарха должна увенчать Корона Святого Иштвана. Если первое условие ещё можно было обойти, как делали это Габсбурги, коронуясь, за неимением оккупированной турками Альба Регии, в Пожони, согласие архиепископа можно было купить, то Корона по-прежнему находилась в руках Габсбургов, вне досягаемости вождя венгров. Принятие на себя королевского титула без обладания Короной означало бы откровенную узурпацию и даже святотатство. Несмотря на соблазн, князь Имре не желал идти на такой неоправданный риск.

К великому неудовольствию Заруцкого и французов обе стороны быстро договорились и о конкретных совместных действиях. Илона вернулась к своему мужу с планом совместных действий Цесарства, венгров и трансильванцев против турок. Дело в том, что валашский князь Шербан Кантакузин, став свидетелем поражения Кара Мустафы под Веной, решил перейти на сторону Цесарства и стать, по образцу своих молдавских соседей, его вассалом. Цесарские войска вместе с трансильванским войском князя Апафи и молдаванами господаря Стефана должны были вторгнуться в Валахию. В то время, как турки были бы заняты войной в Валахии, а татары - противодействием москворусам, Тёкёли должен был неожиданной атакой захватить Буду, столицу Венгрии. Разумеется, для этого необходимо было, чтобы император не ударил венграм в спину.

Цесарь выслал послов в Вену, куда после сентябрьской победы вернулся император Леопольд. Его войскам не удалось выбить из Венгрии силы Тёкёли, но зато его обнадёживала перспектива заключения союза с Венецианской республикой, намеревавшейся воспользоваться победой императора для отвоевания Далмации. Посол Яна II прибыл весьма кстати - венецианский посол был уже здесь. В соглашении были заинтересованы все участники Венской конференции. Император Леопольд с возмущением отверг все требования о признании независимости Венгрии. Но с течением времени он смягчил свою позицию. Венгрия, так или иначе, была вне его досягаемости. Возобновление войны привело бы к потере всех результатов венского успеха. Леопольд согласился прекратить войну с "беглецами". Точнее уже не с "беглецами" и не с "куруцами", а с венгерским войском Имре Тёкёли, князя Венгерского. Ибо именно такова была формулировка договора об образовании Священной Лиги между четырьмя державами, подписанный здесь же в Вене. Посол князя Имре прибыл к императорскому двору немедленно, как только получил сообщение от посла цесаря о готовности императора признать его князя де-юре. Разумеется, и речи быть не могло о возвращении в Венгрию Короны Святого Иштвана - единственный источник легитимной власти венгерских королей продолжал храниться в императорском казначействе в Вене.

Ещё в 1683 г. началось антитурецкое восстание в Славонии. В 1684 г. на помощь повстанцам пришли бан Хорватии Николай Эрдеди и австрийский генерал Герберштейн. Венгры перешли в наступление на Буду и в июле осадили свою столицу. Личное присутствие князя Имре и княгини Илоны вдохновляло сражающихся за своё освобождение венгров. Москворусская армия медленно продвигалась к Крыму, отражая набеги татарской конницы и страдая от жажды. Пока Селим Гирей отражал цесарские силы, Замойский бился с Кара Мустафой под Бухарестом. Турецкий военачальник победил - гетман был вынужден отступить, захватив с собой Кантакузина, дрожавшего от ужаса, что может попасть в руки османов. 30 октября был вынужден снять осаду Буды и Тёкёли - венгерская армия потеряла более 15 тысяч человек.

Но союзники не намеревались сдаваться - на следующий год война возобновилась. На этот раз войска Тёкёли были усилены цесарскими полками и снова предприняли наступление в Турецкую Венгрию. На этот раз ей сопутствовала удача - турки потеряли Эстергом и Сегед. Продолжалось успешное наступление в Славонии, тамошние города один за другим переходили в руки австро-хорватской армии. Но Цесарству не везло - новые походы в Валахию и Крым закончились так же, как и в прошлом году.

Раздосадованный неудачами Ян II решил изменить стратегию - вместо того, чтобы наступать одновременно на нескольких направлениях, он решил сконцентрироваться на одном: москворусы и Замойский должны были ограничиться обороной Азова и Молдавии, а цесарь лично выступил со своей новой армией на помощь князю Имре под Буду.

Вовремя получивший об этом известия Кара Мустафа тоже выступил к столице Венгрии. На этот раз его армия была такой же сильной, как и под Веной - пришедшие из Азии подкрепления позволили довести её численность до 200 тысяч человек (союзных войск было меньше - около 120 тысяч человек). Турецкие янычары и сипахи рвались в бой, будучи уверены в грядущей победе над "неверными". Трансильванский князь Михай, через владения которого они шли, даже не пробовал их остановить, отходя на соединение с главными силами Яна Собесского. Некоторые замки Трансильвании пробовали обороняться, но их или обходили, оставляя небольшие отряды для блокады или же захватывая их штурмом и вырезая всех защитников до последнего человека. Такая судьба постигла город Чак, замки Магна Курия и Вайдахуньяд (последний был захвачен янычарами хитростью, после того, как они убедили защитников в своих мирных намерениях).

Противоборствующие армии сошлись под стенами осаждённой Буды. Это произошло 18 июня 1686 г. Первым двинулось в атаку левое крыло турецкой армии, которым командовал сам Кара Мустафа. Он намеревался одним ударом своих янычар сломить правое крыло цесарских войск под командой Замойского, окружить армию Яна II и уничтожить её, решив таким образом судьбу кампании и, возможно, всей войны. Удача уже улыбалась турецкому великому визирю - поляки и трансильванцы подались назад, а атака центра под командой Кара Мехмеда связала центр союзников, не позволив им оказать помощь Замойскому. Победа была уже почти в руках турок.

Но Кара Мустафу, как и под Веной, подвело его пренебрежение к разведке. Он пропустил несколько польских и москворусских гусарских полков (против татарской конницы тяжеловооружённые гусары всё равно были бесполезны, и цесарь забрал их с собой) под командой самого цесаря. Тяжёлая кавалерия обошла позиции оборонявшихся поляков и ударила в тыл наседавших турок. После этого перешло в наступление и остальное цесарское войско. Гусарам удалось достичь самого Кара Мустафу. Обстоятельства его гибели точно неизвестны, но, согласно легенде, он был разрублен надвое ударом сабли лично Яна Собесского. Во всяком случае битва под стенами Буды стала величайшим военным триумфом цесаря Яна, прославившим его имя в веках. Не подкачало и левое крыло во главе с гетманом Яблоновским. Когда, узнав о гибели своего командующего, заколебалось правое крыло турок, гетман атаковал его всеми силами и обратил в бегство. После этого он же командовал лёгкой кавалерией, преследовавшей бегущего противника.

Победа была полной. Турецкая армия перестала существовать. Кара Мустафа и Кара Мехмед погибли. Десятитысячный турецкий гарнизон Буды, видя своё безнадёжное положение, капитулировал. Ярким и солнечным воскресным утром 23 июня 1686 г. Собесский и Тёкёли торжественно въехали в венгерскую столицу на белых конях, под восторженные крики венгерских жителей Буды. Османскому игу в Венгрии пришёл полный и окончательный конец.


Тем временем союзник по Лиге - император, одерживал успех за успехом в Хорватии. Вслед за её освобождением пришёл черёд на Славонию, а затем австрийские войска вступили в Бачку и Банат. Некоторые венские вельможи придерживались мнения, что после установления контроля над Хорватией следует двигаться в глубь Балкан - в Сербию, Македонию, а возможно - и в Грецию. Император же придерживался осторожной тактики и предпочитал крепко удерживать свою "синицу в руках". Одним из важных к тому поводов к тому была как раз будайская победа - Леопольд имел серьёзные опасения, что князь Имре, избавившись от турецкого "дамоклова меча", захватит все земли венгерской короны и обретёт полную и окончательную независимость. Рвать же со своим чрезмерно усилившимся вассалом он не хотел - это означало бы новую войну с неизвестными перспективами.

Он решил придерживаться политики "свершившихся фактов" и, воспользовавшись тем, что формулировки Венского договора в отношении раздела будущих сфер влияния не отличались ясностью, приказал своим войскам под командованием фельдмаршала Пикколомини наступать в Трансильванию. Для трансильванского князя Михая это оказалось неожиданностью - он ожидал, скорее, появления венгров Тёкёли, чем австрийцев. Но князь Имре задерживался - он ограничился отправкой к Апафи своих многочисленных писем с призывами к восстанию против турок (которое после катастрофы под Будой уже началось стихийно по всей территории края), а сам сконцентрировался на укреплении своей власти на уже освобождённой территории, рассчитывая, что с течением времени Семиградье падёт к его ногам, как перезрелый плод без всяких усилий. Цесарь Ян тем временем отправился домой в Киев, а замещавшие его гетманы не проявляли особенной инициативы, доверившись расчётам своего союзника. Расчёты оказались ошибочными.

В феврале 1687 г. В Буду пришло письмо от Пикколомини, в котором он с гордостью извещал Его Высочество Князя Венгерского об освобождении от магометанской заразы ещё одной христианской земли - речь шла о Трансильвании. Это письмо подтверждалось и другими сообщениями с юга - трансильванские замки открывали ворота перед имперцами, простой народ приветствовал христианское войско, а фельдмаршал был торжественно принят Апафи в своём замке Брашшо, где он признал себя вассалом императора Леопольда. Тёкёли был ошарашен - австрийцы его провели, тем более, что княгиня Илона остерегала его перед таким развитием событий. Вначале он уже собирался разорвать союз с императором, но его мудрая и уравновешенная супруга удержала его от этого опрометчивого шага.

Вообще венгерский князь всё больше и больше полагался на мнение своей "лучшей половины". Особенно усилилось влияние Илоны после того, как в 1685 г. она родила ему сына. Изначально и Имре и Илона смотрели на свой брак, как на чисто политический союз - Имре получал "в приданом" союз с влиятельными родственниками жены, а Илона - покровителя для Ференца, своего сына от первого брака с князем Ракоци. Прагматический подход к браку не мешал им заниматься регулярным "исполнением супружеского долга". Для Тёкёли тот факт, что его 42-летняя жена была в состоянии осчастливить его наследником, стал чудом, а сама Илона - чуть ли не посланником небес. Поэтому он согласился с её словами и, сохраняя формально участие в Священной Лиге, устранился от участия в военных действиях.

Зато Ян II и Леопольд I сближались всё больше и больше. Наступлению Пикколомини в Трансильвании сопутствовало наступление гетмана Яблоновского в Валахию. Если полякам и австрийцам приходилось встречаться, они вели себя, как лучшие друзья, словно забыв о том, что полтора десятилетия тому назад одни собирались уничтожить других. Валахия перешла под контроль цесарского оружия, но ненадолго. В 1690 г. император сосредоточил свои усилия на наступлении в Сербии, а Яблоновскому пришлось покинуть Валахию, чтобы срочно спасать москворусов. Они, в свою очередь, потерпели поражение от татар под Азовом. Когда гетман прибыл под Азов, положение уже было восстановлено. Азов снова вернулся под власть Цесарства, но Бухарест тем временем был потерян.

Оставив в крепости сильный гарнизон, Яблоновский и командующий москворусами воевода Иван Мазепин отступили вглубь Москворуссии к Воронежу. Отступление было тяжёлым. Хотя основные силы татар были разбиты, уставшее войско подвергалось постоянным нападениям мелких летучих отрядов союзников татар - мятежных "вишневчиков". Но они, разумеется, не могли нанести цесарскому войску такого ущерба, как наносили голод, жажда и болезни. Дорога на Воронеж была устлана трупами цесарских людей. Солдаты роптали, но подчинялись воле своих вождей. Достигнув Воронежа, войска получили передышку. Яблоновский с остатками своих людей вернулся в Великое Княжество Русское в цесарскую столицу, а Мазепин занялся подготовкой нового похода в Крым.

Вернувшись в Киев, гетман подробно доложил обо всём цесарю. Особенно он подчёркивал роль воеводы Мазепина в победе над татарами и организации степного отступления. Зная о том, что гетман пользуется расположением высочайшей четы, москворусский воевода сделал всё, чтобы произвести на Яблоновского как можно лучшее впечатление. Это принесло успех - в январе 1692 г. скончался комиссар Москворуссии Артамон Матвеев, и цесарь Ян, со всех сторон засыпаемый восторженными отзывами о воеводе, подписал универсал о его назначении на должность покойного.

Новый комиссар не был уроженцем Москворуссии. Он происходил из Великого Княжества Русского, из окрестностей Киева. Вначале он рассчитывал сделать карьеру при комиссаре Вишневецком, но потерпел неудачу. Рассказывали, что виной всему была его чересчур любвеобильная натура - однажды у будущего комиссара случился роман с женщиной, муж которой занимал высокопоставленное положение при "князе Яреме". Муж застал свою "половину" in flagranti вместе с Иваном Мазепой (так изначально звучала его фамилия). В бешенстве он приказал своим слугам скрутить наглеца, привязать его к спине коня и пустить перепуганное животное в степь. Ивану удалось спастись, но путь обратно в Киев был ему заказан. Опасно было также ехать в Варшаву или Вильно - его враг имел обширные связи, как в Короне, так и в Литве. Оставалось бежать за границу - в Россию. Там он уже был более осторожным, внимательно контролируя свои слова и действия.

С тех пор его дела шли в гору. Артамон Матвеев быстро обратил внимание на усердного помощника. По его совету Иван переделал свою фамилию на московский лад с суффиксом "-ин" на конце. Новоиспечённый москворус быстро продвигался по служебной лестнице, став полковником, воеводой и, наконец, комиссаром своей новой родины.

Война тем временем продолжалась. Наступление имперцев в Сербию не удалось. Венгры по-прежнему не оказывали никакой помощи императору. Неудачные походы в Валахию и тяжёлое азовское предприятие заставили Яна Собесского перейти к обороне. Хотя венецианцам удалось захватить остров Крит, 1694 г. по-прежнему не принёс Священной Лиге победы.

Земная несправедливость


В следующем, 1695 г. Цесарство перешло в наступление на Крым. С северо-запада наступал Яблоновский, с северо-востока - Борис Госевский, только недавно ставший воеводой Брянским. 21 мая Яблоновский захватил Перекоп, проник в Крым и захватил ханскую столицу Бахчисарай, а также порт в Гезлёве на востоке полуострова. Ханство было на волосок от гибели. Хан Селим-Гирей укрылся в горах. Спасла его эпидемия холеры, вспыхнувшая в войсках гетмана. Видя огромные небоевые потери среди своих людей, тот приказал оставить полуостров и отступить на территорию Цесарства. Крымское ханство, хоть и уцелело, было разорено практически дотла и было вынуждено фактически устраниться от всяких наступательных действий, ограничившись исключительно обороной. Это вызвало недовольство в Константинополе, в Крым был назначен новый хан Саадет-Гирей. Но и он был не в силах быстро поднять Крым из состояния упадка и руины.

Однако же и в самом Цесарстве не всё было блестяще. Война шла более 10 лет и требовала постоянной подпитки деньгами и людьми. Несмотря на успехи, конца ей не было видно. Особенно страдали южные области Великого Княжества Русского и Москворуссии, подвергавшиеся регулярным набегам татар, а главное, вечных мятежников "вишневчиков". Потеряв всё, они жестоко мстили своей бывшей отчизне, невзирая ни на какие успехи цесарских войск. Хуже того, на Украине оставалось ещё достаточно сочувствующих мятежникам шляхтичей. Поэтому с юга приходили в Киев постоянные известия о налётах на имения приверженцев Цесаря, сожжённых деревнях и просто убийствах средь бела дня. Сам гетман Яблоновский регулярно высылал отряды на усмирение мятежа, но действия цесарских войск только подливали масло в огонь. Страдавшее от военных действий поспольство прельщалось речами "вишневчиков" о "безбожном цесаре" и присоединялось к ним. По дорогам вокруг Винницы нельзя было проехать без сопровождения вооружённого отряда. По городам ходили возмутительные письма, призывавшие к восстанию против "ляхов".

Ходили слухи, что мятежников тайно поддерживают некоторые цесарские сановники. Назывались те и другие имена, а между прочими - имя канцлера Дмитрия Заруцкого. Эти слухи достигли ушей цесаревы Марии. Между Марысенькой и Дмитрием уже давно пробежала чёрная кошка. Цесарева не упускала случая, чтобы публично "уколоть" канцлера, а тот всячески противодействовал попыткам Марии Собесской в продвижении преданных ей людей на важные государственные посты. Ряд мемуаристов упоминает, что изначальной причиной этой нелюбви к канцлеру стала банальная ревность к его молодой жене, красоту которой ставили выше красоты увядающей цесаревы, что привыкшая ко всеобщему восхищению Марысенька никак не могла стерпеть. Несмотря на свою любовь к жене, цесарь упорно защищал Дмитрия от всяческих нападок. Однако в последнее время монарх чувствовал себя очень плохо и закрылся в своих покоях, страдая от тяжёлой болезни и устранившись от государственных дел. Воспользовавшись этим, мстительная цесарева взяла дело в свои руки.

Посланные ей люди арестовали канцлера в Виннице, тайно перевезли в замок в Збараже и устроили над ним суд. Протесты князя Дмитрия, что, в качестве канцлера Цесарства он подлегает исключительно суду Цесаря, не принесли результатов. Ему не позволили вызвать свидетелей в свою защиту и осудили его фактически, без каких-либо серьёзных доказательств, на основании показаний случайных людей и писем, подлинность которых вызывала серьёзные сомнения. Не стоит и говорить о том, что тяжело больной цесарь не имел ни малейшей возможности противодействовать этому беззаконию, творимому от его имени супругой, так как она заранее позаботилась о фактической изоляции своего мужа от мира. В феврале 1696 г. в Збаражском замке состоялась казнь князя Дмитрия Заруцкого. Рассказывают, что во время казни он держался с исключительным достоинством: спокойно взошёл на эшафот, попросил прощения у собравшегося вокруг народа, перекрестился по православному обычаю и положил голову на плаху. Последней его просьбой было помолиться за упокой его души и здравие Цесаря. Все его имения были конфискованы в казну цесарским универсалом. До сих пор неизвестно, понимал ли умирающий Ян Собесский, под каким именно документом он ставит свою подпись. Семья покойного канцлера была взята под стражу. Узнав о смерти своего супруга, его жена скончалась от сердечного приступа.

А 17 июня 1696 г. отошёл в мир иной и сам цесарь Ян II. Настало время царствовать его сыну Якубу Первому.

Час великих битв (окончание)


В последнее время Якуб Ян Собесский находился по приказу своего отца (а фактически матери, так как смертельно больной Ян Собесский был не в состоянии принимать государственные решения) в Молдавии, где цесаревич во главе цесарского войска успешно отражал атаки турок со стороны захваченной ими Валахии.

Цесаревич, как и все, знал о тяжёлой болезни своего отца. Несколько раз он лично выезжал в Киев, формально для отчёта цесарю, а фактически, чтобы узнать от лекарей о тяжести положения. Ещё до рокового июньского дня он знал, что в самое ближайшее время ему придётся принять на свои плечи тяжесть державных дел Цесарства Многих Народов. В этом он рассчитывал на помощь своей матери, которую он обожал. Но если для отца он с самого рождения был "светом в окошке", успехи которого были для его Яна II его собственными успехами, то мать отдавала явное предпочтение второму сыну Александру. Ревность к своему брату и желание понравиться матери было одной из причин, по которым цесаревич относился к своим обязанностям наследника исключительно серьёзно, старался глубоко вникать во всё, чему его учили, и старательно выполнять все поручения своего отца. Он делал всё, чтобы быть достойным своего великого (без всяких кавычек) отца и ещё более великого деда (в честь которого он и получил своё второе имя).

Находясь в стороне от столицы, он имел только самое отдалённое представление о клубившихся в Киеве склоках и интригах. Естественно, он слышал о падении канцлера Заруцкого, но полностью доверял цесареве Марии, уверявшей его в многочисленных письмах и при редких личных встречах, что всё произошедшее было законным и единственно правильным. После своего возвращения в Киев и коронации (18 июля 1696 г.) ему пришлось услышать и иные мнения. С огромным изумлением узнал он о слухах, приписывающим его матери участие в интригах против канцлера. Хуже того, при более близком знакомстве с "делом Заруцкого" цесарю стали как на ладони видны все несуразности и нестыковки в позиции обвинителей, а также вопиющее нарушение процедуры. Этого было достаточно, чтобы он приказал немедленно (в октябре 1696 г.) освободить из заключения сыновей Дмитрия Павла и Ивана Заруцких, арестованных как соучастники его "заговора".

Братья Заруцкие немедленно явились на аудиенцию к Якубу I, на которой потребовали справедливости - восстановления доброго имени их отца. Цесарь соглашался с их требованиями... вообще. Проблема заключалась в том, что на следствии и открытом суде над исполнителями убийства канцлера неизбежно всплыло бы имя цесаревы Марии, отдававшей им все распоряжения. Якуб Собесский же никоим образом не хотел подвергать публичному унижению свою мать и подрывать репутацию династии. Он издал специальный универсал, реабилитировавший имя князя Дмитрия, обещал вернуть всю их конфискованную собственность (те имения, что уже были переданы кому-то, должны были компенсированы за счёт казны) и изгнать исполнителей за границу. Взамен он хотел только одного - чтобы они отказались от официального возбуждения дела и согласились уладить всё "полюбовно". Младший Иван готов был согласиться на предложение монарха, но Павел "закусил удила". Он внёс обвинение в суд не только против исполнителей, но и против самой цесаревы. Секретарь суда, пытавшийся отклонить это заявление, ссылаясь на формальные причины, был жестоко избит сторонниками Павла, пришедшими в суд вместе с ним.

После этого Павел и Иван со своими людьми напали на имение своего врага Ивана Ломиковского, члена Цесарского Суда и главного "судьи" на "процессе Заруцкого". Ломиковский находился там под домашним арестом (цесарь арестовал его сразу после знакомства с делом), так что имение находилось под охраной сильного военного отряда. За счёт фактора неожиданности Заруцким удалось одержать победу - в неистовой ярости братья не только убили арестованного, но и захваченных в плен цесарских солдат. Однако затем ко двору Ломиковского пришло подкрепление, квартировавшее в ближайшем селе, и атаковало нападавших. В завязавшейся сече оба брата были убиты - и так окончательно прервался род Заруцких.

Впрочем, если верить старым украинским легендам (в частности, известной "Думе о казаке Перебийносе"), Павел Заруцкий не погиб, а был лишь тяжело ранен. Принятый цесарскими драгунами за мёртвого, он (якобы) смог доползти до ближайшего села, где его выходила местная знахарка. Встав на ноги, он не оставил своей мести. Взяв себе прозвище "Перебийнос" (из-за сломанной в памятной стычке переносицы) и собрав ватагу своевольных удальцов, он присоединился к казакам-"вишневчикам", нападая на цесарские отряды и имения цесарских людей. Дума рассказывает о его подвигах и любви. Однако исторические источники не подтверждают этой версии. В документах того времени действительно упоминается "шайка атамана Перебийноса", но историки не находят никаких доказательств для отождествления казацкого атамана Павло Перебийноса и князя Павла Заруцкого, и выяснить эту загадку вплоть до нашего времени не представляется возможным.

Тем временем Цесарство продолжало находиться в состоянии войны. Крымское ханство, хотя побитое и потрёпанное во время последнего похода Яблоновского, ещё представляло достаточную военную силу. Поэтому на очереди была организация ещё одного похода, который должен был, по плану Цесаря, окончательно поставить Крым на колени. Новое наступление началось весной следующего года. Командование было поручено всё тому же незаменимому Яблоновскому. Гетман пошёл проторенной дорогой, всё так же наступая с запада, и всё так же наступали с востока москворусы Госевского, теперь уже гетмана. И точно так же закончилась вся операция - разорением начавшей отстраиваться ханской столицы, холерой и отступлением.

Крым опять уцелел. Увидев, что Саадет-Гирей потерпел такую же неудачу, как и его предшественник, крымцы обратились в Константинополь с просьбой вернуть назад Селим-Гирея. Опасаясь, что продолжающиеся военные неудачи поколеблют лояльность Крыма, султан согласился с их мнением и вернул популярного хана обратно. Но для всех стала очевидной необходимость скорейшего заключения мира. Фактически военные действия уже несколько лет не приносили ни одной из сторон перевеса. Венецианцы провели несколько успешных битв в Эгейском море, но ни одна не принесла им решающего успеха. Австрийцы под командованием принца Евгения Савойского успешно отразили наступление турецкой армии в Банате, но не имели сил для широкого наступления за Дунай в Сербию. Имре Тёкёли уже давно устранился от участия в войне, даже ходили слухи о его тайном соглашении с султаном. Цесарство, несмотря на свои успехи в Крыму, так и не смогло окончательно захватить полуостров. Вместе с тем затяжная война требовала денег, денег и ещё раз денег. Выросшие цены подстёгивали недовольство населения. Достаточно сказать, что в самом Киеве неоднократно происходили голодные бунты.

Те же самые проблемы были и с другой стороны. За время войны сменилось уже несколько султанов, один из которых (Мехмед IV) был свергнут янычарами после поражения при Буде. Вообще янычары становились всё более неуправляемыми и, при слабости султанской власти, превратились в "государство в государстве". Поэтому обе стороны сели за стол переговоров, перемежавшихся вспышками боевых действий, не менявших, впрочем, общего положения дел. В 1699 г. в занятых Турцией Сремских Карловцах союзники подписали с Турцией мирный договор. Венеция получала Далмацию и ряд островов Эгейского моря. Австрия получала границу по Дунаю. Цесарство получало Азов, фактически деливший территорию Крымского ханства на две части. Кроме того, хан обязывался не поддерживать и не давать убежища "вишневчикам" и другим врагам Цесаря. Наступила мирная передышка. Вот только никто не знал, долго ли она продлится.

Мирная передышка


После заключения Карловацкого мира Цесарство могло несколько перевести дух. Фактически, главным выигрышем Многих Народов от мирного договора было прекращение партизанской войны "вишневчиков" в южных окрестностях цесарской столицы. Селим-Гирей и крымская аристократия понимали, что возобновление войны чревато ни много, ни мало, как гибелью их государства, и без того приведённого в упадок двумя походами Яблоновского. Поэтому мятежным казакам был выдвинут ультиматум: или они переселяются в восточные пределы Ханства, на Кубань (хан надеялся использовать "вишневчиков" против тамошних черкесских племён, стремившихся воспользоваться трудностями хана для того, чтобы от него отложиться) либо вообще покидают крымские владения.

Сопротивление хану не входило в расчёт - ханское войско, хоть и сильно потрёпанное, обладало достаточной силой, чтобы уничтожить казаков начисто. В качестве "демонстрации силы" татары разорили Запорожскую Сечь, восстановленную казаками в низовьях Днепра. "Бездомным" казакам, оставшимся один на один со своей горькой судьбой, оставалось только уходить, не оглядываясь, на чём свет стоит ругая "клятих здрадникiв-басурман". Ведь возвращаться им было некуда - на Украине "вишневчиков" ждали только виселицы. Под конвоем татарских всадников караван повозок с небогатым скарбом, женщинами и детьми (многие казаки обзавелись семьями, а некоторые так целыми семьями и бежали) прошёл через Перекопские ворота к порту Гезлёв, где "вишневчики" погрузились на шаланды и фелюги, для переправы на кавказский берег Чёрного моря. Пройти по степи не было возможности - цесарские войска не пропустили бы стольких вооружённых людей вблизи Азова.

В то время казацким гетманом (официально - "старшим") был избран Семён Палий. Решительный неприятель "ляхов", он, тем не менее, отдавал себе отчёт в происходящем. Чтобы избежать ханских репрессий, он сделал вид, что принимает предложение Селим-Гирея о переселении на Кубань. Это позволило ему получить возможность отступить на восток спокойно, без конфликтов и стычек с татарами. Но на месте он уже не вёл себя так спокойно. Он действительно рьяно взялся за войну с черкесами - и ему удалось освободить от них крупную территорию. Видя успех своего вассала, хан присылал тому деньги и порох. Палий демонстрировал свою верность бахчисарайскому владыке и порадовал его, доставив во дворец несколько голов мятежных черкесских князей. Но на уме у гетмана было уже нечто совсем другое.

В Швеции внимательно наблюдали за ходом борьбы на юге, хоть и не вмешивались. Фредрик Гогенцоллерн не видел для себя никакой выгоды во вмешательстве в конфликт на какой бы то ни было из сторон. По его мнению, момент для войны ещё не настал. Швеция наслаждалась миром (если не считать нескольких пограничных конфликтов с датчанами) и готовилась к будущим сражениям. Фредрик чувствовал себя на троне достаточно комфортно. Многочисленные магнаты, в начале его царствования рассчитывавшие на то, что юный монарх станет орудием в их руках, горько раскаялись в своих намерениях. Гогенцоллерн быстро сориентировался в сложном раскладе сил при стокгольмском дворе и использовал это себе на пользу. Настроив одни придворные группировки против других, он быстро оказался хозяином положения. Некоторые магнаты не пожелали с этим смириться и составили заговор с целью официально ограничить власть короля. Но риксдаг, на который они рассчитывали, на своём заседании в октябре 1676 г. отклонил их требования. Король выступил с зажигательной речью, в которой обосновывал божественное происхождение королевской власти, и депутаты поддержали его, согласившись с тем, что риксдаг должен в дальнейшем играть исключительно совещательную роль при монархе. В Швеции официально установился режим абсолютной монархии.

Значительную роль в победе короля сыграли выборные от "Нюстадланда". Вообще, политика интеграции жителей завоёванных русских земель в политическую жизнь Королевства Трёх Корон, начатая ещё Вальдемаром II, принесла большие успехи. Как уже было сказано, депутаты от северорусских земель традиционно показывали себя сторонниками королевской политики. В шведской армии было сформировано несколько "русских" кавалерийских и пехотных полков. В последней войне с Данией прекрасно показала себя "нюстадская гвардия" - новгородцы и плесковичи первыми ворвались на датский редут и подняли там королевское знамя.

Важной причиной этого была деятельность на завоёванных землях ордена иезуитов. Последователи Игнатия Лойолы делали упор на развитии собственной системы образования. В Новгороде (1625) и Пскове (1628), а затем в Тихвине и некоторых других городах, были созданы иезуитские школы и коллегии, где молодые люди дворянского и купеческого происхождения могли получить прекрасное образование. Католическое вероисповедание не было обязательным условием поступления а коллегию, но, само собой, в процессе обучения студентов всячески убеждали в примате Папы Римского. Разумеется, большинство воспитанников иезуитов пополняли собой паству католической церкви. Позже, при желании, они могли продолжить обучение в университетах Упсалы, Стокгольма или Дерпта, где, опять же, абсолютное большинство студентов было католиками. И таким образом элита Новгородской земли стала к концу XVII в. почти сплошь католической.

Но и простой народ тоже не обходила стороной деятельность "служителей Папы". В 1630 г. в г. Тихвине была (по соглашению с местным православным духовенством, настроенным на сотрудничество с завоевателями) провозглашена уния с Римом. Согласно условиям Унии, отныне главой церкви признавался Папа, вместе с тем все обряды православной церкви сохранялись без изменений. Фактически, простые крестьяне даже не заметили разницы в богослужении, и не обратили внимание на имя, поминаемое в конце службы. Разумеется, не обошлось без сопротивления приверженцев старого православия. Но их позицию ослабляло то, что как раз в это время в Москве проводились иоасафлянские реформы, так что они были во многом дезориентированы. Некоторые православные священники бежали в Москву, некоторые - в Кострому, а Новгородчина в целом подчинилась духовной власти Рима в той или иной форме.

Не стоит и говорить, что основной опорой короля в Новгороде и Пскове стали купцы. За возможность продавать новгородские лес и пушнину через шведские балтийские порты в Европу они были бы готовы не только сменить веру, но и продать душу любому дьяволу.

Итак, во внутренней политике ничто не угрожало Фредрику Первому. Во внешней политике же он ориентировался на союз с Бранденбургом, где правил вначале его отец Фридрих-Вильгельм, а после его смерти в 1688 г. - его старший брат Карл III Эмиль Гогенцоллерн. Будучи вассалом Цесарства как прусский герцог, он был вынужден отправить несколько региментов прусской армии на войну с Турцией. Это послужило для него хорошим предлогом для увеличения имевшейся у него в распоряжении армии Пруссии. Бранденбургская же армия росла, как на дрожжах, не будучи ограниченной подчинением цесарю. Воинственный Карл-Эмиль не мог дождаться момента, когда он сможет увидеть свою армию в настоящем сражении. Он твёрдо намеревался выполнить мечту своих предков и принести своей родине независимость. В союзе с сильной Швецией это выглядело вполне реально.

Неспокойно было в Венгрии. Между двумя сыновьями Илоны Зриньи пробежала чёрная кошка. Ференц Ракоци, её первенец, чувствовал себя ущемлённым. До десяти лет он был уверен, что именно ему предстоит стать наследником своего отчима, как вдруг всё молниеносно изменилось, когда его мать родила ему брата. Естественно, что Имре Тёкёли немедленно объявил своим наследником Венгрии младенца Петера Тёкёли, именно Петеру (получившего имя в честь деда по матери - казнённого хорватского бана) предстояло править в Буде. Для юного Ференца, ожидавшего того же для себя, это был страшный удар. Он возненавидел своего брата с самого его рождения.

Неоднократно доходило до крупных скандалов. Отмечено, что не один раз Ференц публично употреблял в отношении Петера выражения "бастард" и "найдёныш". Особенно запомнилось всем происшествие на приёме по поводу тринадцатилетия наследника трона. Ференц (который был обязан там присутствовать по настойчивому требованию матери) в ответ на какую-то колкость младшего брата (чувство неприязни было взаимным) заявил ему: "Беги к своей мамочке, ублюдок!". Стоявшая здесь же неподалёку Илона немедленно влепила своему старшему сыну звонкую пощёчину на глазах иностранных послов. Позже Ференц просил прощения у матери, отчима и брата, оправдываясь тем, что был пьян и не понимал, что делает. Приняв извинения пасынка, князь Имре, тем не менее, запретил ему впредь появляться в Буде, приказав впредь безвыездно жить в своём замке в Мункаче.

Ференц, теперь полный ненависти не только к брату, но и к отчиму и даже к матери, удалился в ссылку, но не оставил планов мести. В следующем, 1698 г. он вместе со своими сторонниками организовал конфедерацию и потребовал восстановления своих "законных прав". Венгерский комитат Марамарош запылал. Но попытки Ференца заручиться поддержкой иностранных держав против своего отчима провалились. Ни Цесарство, ни Австрия не желали вмешиваться в венгерскую смуту. Австрийцы, правда, продавали ему из оружие из своих Трансильванских владений, но от более близкого сотрудничества устранялись - война между союзниками (пусть даже и только формальными) могла подорвать их позиции на близящихся к концу мирных переговорах.

В конце года войска Тёкёли во главе с самим Имре (там присутствовал и Петер) осадили Мункач. Ференц оказался в практически полной осаде. Окрестные жители не доставляли в замок припасов и вообще помогали княжеским войскам - они ненавидели примкнувших к Ракоци местных аристократов, обдиравших их, как липку.

Ввиду явного перевеса отчима Ференц пошёл с ним на переговоры (при посредничестве матери). Он объявил о своём раскаянии, примирении со своим младшим братом и признании всех условий Тёкёли. Ему отобрали властные полномочия в комитате, оставив во владении только замки Мункач и Хуст. Ракоци согласился на всё, ни на секунду не сомневаясь в том, что нарушит навязанные ему условия при первой возможности. Петер также не питал иллюзий, но Илона не намерена была допускать войны в семье. На конец XVII в. венгры жили в условиях очень хрупкого мира.

Не лучшим образом развивались семейные отношения и у цесаря Якуба I. Он был очень недоволен самоуправством своей матери, вмешивавшейся в государственные, зачастую в противоречии с политикой своего сына. В Киеве ещё не успели забыть о "деле Заруцкого", как вдруг выяснилось, что цесарева-мать и её любимый сын Александр зондируют почву на предмет ограничения власти Якуба в пользу некоего "Верховного Совета", главную роль в котором должны были играть как раз они. На эту тему они разговаривали с различными людьми, в частности, с гетманом Яблоновским. Но старый вояка не намеревался топить своего цесаря "в ведре с бабьими помоями" и на тайной аудиенции а мае 1699 г. всё рассказал ему. Якуб Ян Собесский рассвирипел. Он арестовал своего брата, а после недолгого пребывания в заключении назначил его в Тобольск комиссаром Сибири с приказом немедленно покинуть столицу.

Мать же была выслана им на родину, в Москву. Разумеется, все приличия были соблюдены и здесь - в инструкции комиссару Мазепину он прямо указал, что цесарева-мать должна содержаться во дворце в Коломенском со "всеми подобающими её сану почестями". Но, самое главное, от влияния на государственные дела не в меру амбициозная Марысенька была отстранена. Это способствовало значительному росту популярности молодого монарха.

Сам же москворусский комиссар не позволял забывать о себе. Точнее, не он, а его многочисленные враги в Москворуссии. С самого назначения в Киев с потрясающей регулярностью стали приходить из Москвы жалобы и доносы на Ивана Мазепина. Тот оправдывался "кознями завистников". Наконец, в июне 1699 г. (по получении сообщения о казнокрадстве и покровительство контрабанде через шведскую границу) в Москву была отправлена комиссия во главе с литвином Каролем Радзивиллом. Несколько месяцев проверки - и Радзивилл отписал в столицу (а затем и подтвердил лично), что все обвинения в воровстве являются ложными, а Мазепин, напротив, значительно увеличил доходы своей комиссарии (в частности, за счёт введения казённой монополии на винокурение и питейные заведения), которые с завидной регулярностью отправляются под охраной в столицу. Действительно, на дополнительные доходы их Москвы удалось заложить на гданьских верфях несколько изначально незапланированных фрегатов. Иван Степанович мог спать спокойно.


Разумеется, не одними казёнными монополиями укрепилось экономическое положение Москворуссии. Мазепин уделял большое внимание развитию в своей комиссарии промышленности. Большое количество ремесленников в городах обеспечивали в основном всем необходимым их жителей. Комиссар отдавал себе отчёт в необходимости следующего шага - создании и развитии мануфактур для крупного товарного производства. Для регулирования этого процесса в Москве (ещё при жизни Артамона Матвеева) была создана Мануфактурная Комиссия. Создатели новых мануфактур получали от комиссариальных властей льготы (одним из последствий визита "комиссии Радзивилла" стало расширение их и на центральный уровень). Кроме того, нужды затяжной турецкой войны требовали дальнейшего развития такой важной отрасли, как металлургия - для производства остро необходимых цесарскому войску пороха, ружей и пушек.

Зачастую создателем мануфактур выступали непосредственно власти комиссарии. Так на средства Мануфактурной Комиссии было построено несколько десятков текстильных и кожевенных предприятий в центральных областях комиссарии. Не осталась в стороне от москворусского "промышленного бума" и Кострома. Воевода Милославский рьяно поддерживал строительство мануфактур в своём воеводстве. Между прочим, такая активность позволила ему добиться в Москве, а затем и в Киеве согласия на расширение границ Костромского воеводства. Теперь в состав Костромской земли вошли такие города, как Вологда, Ярославль, Рыбинск и Углич. Значительно расширилось она и к востоку до Вятской земли - видя готовность Милославского к финансированию строительства новых заводов в тех краях, Мазепин охотно шёл навстречу своему подчинённому, в лояльности которого он был уверен.

Киев не оставил без внимания позитивный опыт Москвы. Комиссия, аналогичная московской, была создана и непосредственно при цесаре. Кроме того, для содействия добыче руд была создана Горная Комиссия. Идея такой создания организации принадлежала ещё Матвееву, но он не успел воплотить её до своей смерти. Мазепин подхватил задумку своего бывшего начальника, но об этом помысле узнали в Киеве, и в 1696 г. одним из своих первых универсалов Якуб I взял эту инициативу в свои руки. Отныне все дела о разработках полезных ископаемых должны были проходить через руки горного комиссара. Впрочем, Иван Степанович не остался в этой области без влияния, поскольку самые большие в Цесарстве залежи железных руд находились как раз в "его" комиссарии - на Урале. Из-за подобного "двойного подчинения" уральских заводов между двумя комиссарами: московским и горным, постоянно "искрило" - оба обвиняли друг дружку в превышении полномочий. Тем более что и у того и у другого искали "протекцию" конкурирующие между собой промышленники. Так Мазепин поддерживал уроженца Тулы купца Никиту Демидова, а горный комиссар Ян Конецпольский - сибирийского шляхтича Тадеуша Слодкого. Оба строили на Урале заводы, оба поставляли пушки и ядра, и оба не выносили самого имени конкурента. Канцелярии Конецпольского и Мазепина были завалены их жалобами и доносами друг на друга. Не останавливались жалобщики и перед обвинением кого повыше: так, здесь уже говорилось о регулярных доносах на хозяина Москвы, в не меньшем количестве обвинения сыпались и в отношении главы горной комиссии.

Неоднократно этим приходилось заниматься самому Якубу. Но по рассмотрении не одного подобного дела, оба главных "виновника" оставались на своих местах, наказывались в большинстве своём как раз доносчики - цесарь ненавидел и не поощрял клеветников. Продукция же уральских заводов между тем росла из года в год. Москворуссия постепенно становилась главным промышленным районом Цесарства. Появилась своя промышленность и в Сибири - одним из пунктов инструкции "опальному" Александру был приказ построить за Байкалом, в районе Нерчинска, сереброплавительный завод. Расширялись арсеналы в столице и некоторых крупных городах: Варшаве, Вильне, Туле, Москве.

В сельском хозяйстве, между тем происходили иные процессы и не до конца позитивные. Основными производителями товарной продукции на селе были фольварки (с течением времени это слово прижилось также и среди жителей Царства). Чаще всего фольварки появлялись вблизи судоходных рек, которыми можно было вывозить продукцию в порты и затем за границу, а также в окрестностях крупных городов - т.е. везде, где можно было обеспечить хороший спрос на зерно. С территории Королевства доступ до моря был проще, чем с территории Царства - через москворусские реки (главной водной артерией была, разумеется, Волга) невозможно было попасть в Балтийское море, да и все их устья были под контролем иностранных государств (Турция, Швеция), так что оставалось везти зерно сухопутным путём в Пруссию, Литву, Корону, отдалённый Архангельск либо же платить высокие пошлины за вывоз через шведские порты. Поэтому экспорт зерна из Москворуссии значительно уступал его экспорту из земель Короны и Литвы. Тем не менее, растущий внутренний рынок (т.е. развивающиеся города) позволяли обеспечить стабильный сбыт продукции фольварков.

Хозяева фольварков стремились, естественно, увеличить свои доходы. Однако в конце XVII в. по всей Европе, не исключая Цесарства, наметился спад цен на сельскохозяйственную продукцию. Кроме того, рост налогового бремени в связи с турецкой войной вызвал снижение спроса на продукты питания и сельского ремесла - горожане и селяне были вынуждены "затягивать пояса". Свою роль сыграли также и события "Потопа" (хотя за полтора десятилетия мирного времени ситуация успела поправиться). Выход из кризиса владельцы фольварков (по всему Цесарству) находили в расширении запашки на новые земли (особенно это касалось южных земель ВКР и Москворуссии, становившимися безопасными по мере оттеснения татар к полуострову), а также в увеличении барщины - крестьяне должны были посвящать всё больше и больше своего времени работе на своего господина в ущерб работе на себя. Это приводило, во-первых, к упадку крестьянских хозяйств, во-вторых, к всё большему закрепощению крестьянства. Тем не менее, продукция фольварчных хозяйств регулярно росла.

Этот процесс нашёл отражение в Сеймовой конституции 1692 г., унифицировавшей земельные отношения в Королевстве и Царстве. За образец были взяты старые решения московских Земских Соборов - крестьяне законодательно прикреплялись к земле и не имели права её покинуть без согласия хозяина. В случае побега крестьянин должен был быть возвращён на место силой. Оставалась ещё лазейка в виде "урочных лет", которые были, однако, увеличены с 9 до 12. Купечество и промышленники, опасавшиеся, что полное закрепощение лишит их рабочей силы, настояли на включение в закон подтверждения своего права покупать деревни вместе с крепостными (в т.ч., с их переселением) для обеспечения своих заводов рабочими. Крепостное право распространилось также и на промышленность.

Конец столетия Цесарство встречало с бурно растущей промышленностью и сельским хозяйством, окупленных, однако, новым усилением крепостного гнёта. Впереди был новый, XVIII век - век новых успехов и новых потрясений. Но предвидеть будущее не было дано никому из живущих...

Лабанцы, куруцы и прусское наследство


В конце 1699 г. снова вспыхнули беспорядки в Венгрии. Упрямый Ференц Ракоци не желал признавать своего прошлогоднего поражения. Положение самого князя Имре было двусмысленным. С одной стороны, он правил в столице, Буде, с другой же - де-юре королём Венгрии считался император Австрии (точнее, Священной Римской Империи) Леопольд. Символ и источник королевской власти - корона святого Иштвана, по-прежнему лежала в императорской сокровищнице в Вене под надёжной охраной. Все предложения о возвращении реликвии в Венгрию отметались императором с порога - Леопольд понимал её ценность для венгров и именно поэтому не желал выпускать из рук, сохраняя (хотя бы и формальный) сюзеренитет над венгерскими землями.

Многие венгерские магнаты были недовольны правлением Имре, видя в нём угрозу своему привилегированному положению. Действительно, Тёкёли с самого начала своего правления опирался в первую очередь не на них, а на среднее и мелкое дворянство, составлявшее костяк его армии. А крупные феодалы привыкли к тому, что все дела в Королевстве решают они и только они. Одним из таких недовольных (их называли "лабанцами") был унгварский владетель Миклош Берчени. Он тайно поддерживал Ференца ещё во время прошлогоднего восстания. Теперь он открыто выступил в поддержку опального князя. Снова начались боевые действия.

Но, как и в прошлый раз, восставшим лабанцам не сопутствовала удача. Зная об отрицательном отношении к восстанию местных горожан и крестьян, они решили запугать их террором. Отряды лабанцев хватали тех, кто в прошлом году поддерживал княжескую армию и вешали их на глазах у односельчан. Если деревня оказывала им сопротивление - её сжигали. Результат, правда, оказался противоположным от ожидаемого. Те предводители, которым удалось скрыться от лабанцев, быстро подняли народ против них. А когда весной 1700 г. против Ракоци снова выступила армия Имре, ей на помощь выступило до 20 тысяч куруцев, практически парализовавших снабжение армии мятежников. Не стоит и говорить, что восставшие лабанцы были 18 апреля 1700 г. разбиты наголову. Это произошло в Верхней Венгрии, под Шарушем. Ракоци и Берчени были вынуждены бежать в принадлежащую Империи Трансильванию. Их имущество в Венгрии было конфисковано. Второе восстание лабанцев закончилось так же плачевно, как и первое.

Пока венгры выясняли отношения между собой, в Потсдаме случилось событие, которому предстояло иметь важные и для многих грозные последствия. Герцог Бранденбургско-Прусский Карл-Эмиль III, будучи на конной прогулке, упал с коня. Это могло бы быть досадной мелочью, если бы, к сожалению, на обочине лесной тропинки, где проезжал герцог со своей свитой, не лежал большой булыжник. И случилось так, что Карл-Эмиль упал так неудачно, что ударился об этот камень головой. Немедленно спешившаяся свита нашла своего монарха без сознания, с головой, залитой кровью. Его на носилках перенесли в ближайший мещанский дом (перевозить его в его дворец в Потсдаме решительно запретил его придворный лекарь, по случайности бывший вместе с ним) и уложили в постель. Шли дни, но улучшения не наступало. Наконец, 12 апреля 1700 г. дежуривший при больном лекарь дрожащим голосом констатировал смерть.

Сразу же встал вопрос о наследстве. Сыновей у Карла-Эмиля не было, таким образом единственным наследником становился его младший брат, Фредрик Шведский. В Стокгольм был немедленно отправлен гонец, чтобы сообщить королю трагическую новость, а также попросить его как можно скорее (в письме бранденбургских вельмож это слово повторялось несколько раз). Король Швеции полностью разделял соображения бранденбуржцев и приказал подготовить его отъезд в течение ближайших нескольких дней.

Но не дремали и поляки. Первым проявил инициативу коронный комиссар Стефан Миколай Браницкий, сразу приказавший седлать коней и выступить на бранденбургскую границу двум кавалерийским полкам. Затем, после того, как гонец добрался до Киева, цесарь объявил, что вопрос о наследстве никоим образом не может быть решён без участия представителей Цесарства, сославшись на вассальный статус покойного в качестве герцога Пруссии. Послы в Бранденбурге и Швеции представили ноты, согласно которым прибытие Фредрика I в Бранденбург и его коронация будут рассматриваться цесарем, как прямой и непосредственный casus belli. Сам факт практически одновременного вручения нот одинакового содержания (19 апреля - в Бранденбурге, 20 - в Швеции) при явном отсутствии у послов времени на консультацию со своим монархом свидетельствует (и в этом сходятся все историки рассматриваемой эпохи) о существовании подробных инструкций послам в рамках предварительно разработанного в Киеве плана именно на этот случай. Цесарь Якуб был весьма и весьма предусмотрителен.

Под польским давлением Фредрик был вынужден отменить свою поездку в Потсдам. Началась долгая и нудная дипломатическая переписка. В Стокгольме быстро стали известны планы киян в отношении "прусского наследства". Якуб Собесский никоим образом не желал согласиться на наследование шведским королём обоих герцогств. Это было логичным - в случае прусско-бранденбургско-шведской унии Цесарство оказывалось фактически во вражеском окружении, не говоря уже о том, что оно без войны теряло богатую прибалтийскую провинцию. На трон в Потсдаме цесарь собирался посадить Фердинанда Кеттлера, мужа старшей дочери Карла-Эмиля Луизы-Амалии, дядю малолетнего герцога Курляндского Фридриха-Вильгельма. Крулевец же должен был попасть в руки мужа другой дочери герцога - Терезы-Кунигунды - герцога Саксонского Фридриха-Августа I, которого часто называли Августом Сильным за его феноменальную физическую силу. Уния прусско-саксонская не казалась поляком опасной, наоборот, таким образом они собирались подчинить своему влиянию и Саксонию.

Вообще во всём, что касалось династической политики прусско-бранденбургского дома, Якуб Собесский удивительным образом соглашался с Гогенцоллернами. Так ни один из вышеупомянутых браков не вызвал ни слова возражения со стороны киевского двора. Единственным логичным объяснением этого было бы предположение, что цесарь предвидел грядущее столкновение со Швецией из-за прусского наследства (то, что Карл-Эмиль не имеет сыновей, естественно, не было секретом ни для кого) и рассчитывал выйти из него победителей, после чего через своих вассалов расширить свою сферу влияния: Курляндец помог бы в Бранденбурге, а Саксонец подчинился бы польскому влиянию из опасения потерять Пруссию. Парадоксально, но, похоже, так же мыслил и покойный Бранденбуржец, выдавая замуж своих дочерей. Отдавая себе отчёт в том, что его наследником станет брат или племянник, он рассчитывал, что после его победы над цесарем влияние дома Гогенцоллернов распространится также на Курляндию, отдавая под контроль Гогенцоллернов практически всё побережье Балтийского моря, и Саксонию, что превратило бы их род фактически в гегемона Восточной и Северной Европы.

Таким образом, не удивительно, что все переговоры об урегулировании конфликта закончились полным фиаско. 19 августа король Швеции прибыл в Потсдам и принял корону Бранденбурга и Пруссии. В ответ, немедленно после получения сообщения об этом, Якуб I объявил об объявлении войны королю Швеции и конфискации у него герцогства Прусского. Польские войска вступили в "герцогскую" Пруссию и маршировали к Крулевцу. Война за прусское наследство началась.

Европа на момент начала Первой Мировой Войны (1700 г.)

Европа на момент начала Первой Мировой Войны (1700 г.) []

Кровавое наследство


Цесарские военачальники рассчитывали на успех. Действительно, всё было уже давно готово к войне, любой солдат в Короне знал, что главный враг цесаря - еретический шведский король. Генералы имели перед собой давно подготовленные планы наступления, карты местности, чертежи прусских крепостей. Увы, настолько давно, что все это материалы успели устареть: к уже учтённому в старых разработках войску Карла-Эмиля добавились несколько дополнительных полков, присланных в Пруссию Фредриком (в прусско-бранденбургской транскрипции - Фридрихом I) морем из Швеции, несколько батальонов местных ополченцев и большое количество наёмников из германских государств. Кроме того, пруссаки тоже имели подготовленный план обороны - по пути цесарского войска были заранее вывезены или уничтожены все запасы продовольствия. Прусские крестьяне скрежетали зубами, уничтожая только что созревший урожай, но подчинялись своему повелителю. На всём пути до Крулевца цесарские солдаты не могли найти ни кусочка хлеба.

Прусская столица тоже оказалась укреплена гораздо лучше, чем ожидали поляки. Стены и башни, отмеченные на их чертежах, как недостроенные или полуразрушенные, были починены и выглядели, как новые. Но, несмотря на явный провал своей разведки, было решено штурмовать город. Штурм 8 сентября закончился неудачей. Началась подготовка ещё одного штурма - поляки рассчитывали на свою многочисленную артиллерию. И здесь цесарских генералов ждал ещё один неприятный сюрприз. Будучи уверены в своём превосходстве, они ещё раз забыли о разведке.

И поплатились - 15 сентября они были атакованы несколькими полками кавалерии, пришедшей на подмогу городу со стороны шведской Померании. Для осаждённых это послужило сигналом. Ворота Крулевца распахнулись и оттуда начали выходить прусские солдаты и строиться в боевые порядки. Полагая, что это не более чем незначительная вылазка пруссаков, с которой справится своими силами одна пехота, польские пушки были передвинуты во фланг, чтобы обезопасить лагерь от атаки со стороны близлежащего леса, где после своей первой атаки скрылись кавалеристы.

Занятый высматриванием между деревьев вражеских всадников, генерал Станислав Яблоновский (сын знаменитого гетмана) слишком поздно обратил внимание, что из города продолжают выходить солдаты, число которых уже достигло нескольких тысяч - как оказалось позже, командующий обороной города шведский генерал Хеннинг Рудольф Горн сконцентрировал их там, рассчитывая именно на такое развитие событий. Отдав себе, наконец, отчёт в том, что прусская пехота собирается идти в атаку, он отдал приказ срочно развернуть пушки в сторону города. И это решило судьбу битвы - пока артиллеристы разворачивали свои орудия, из леса вырвалась злосчастная кавалерия. Остановить их огнём было уже поздно: когда многострадальные пушки снова были развёрнуты в сторону атакующих и заряжены картечью, время было упущено - драгуны ворвались на польские батареи. Хуже того - они спешились и, развернув орудия (который уже раз за этот день) в сторону цесарского войска, начали обстреливать его - в составе всадников оказалось достаточно артиллеристов. Среди попавших в ловушку цесарских солдат началась паника. Управление войсками было потеряно, каждый думал только о собственном спасении.

Те, кто не успел убежать (преследуемые всё той же кавалерией), оказались прижаты к берегу реки Прейгель и через некоторое время сложили по приказу Яблоновского оружие. Разгром многократно превосходящего цесарского войска стал великим триумфом шведско-прусской армии. Героем дня стал командовавший цвайбрюккенскими драгунами молодой полковник Карл фон Виттельсбах, граф Цвайбрюккенского Палатината.

Карл только несколько лет тому назад стал графом Цвайбрюккена после смерти своего отца. Юноша мечтал о военной славе, но никакой войны поблизости от его княжества как-то не происходило. Поэтому известия о возрастании напряжённости между Швецией и Цесарством были для него трубой архангела. От тут же начал собирать из таких же, как он, молодых авантюристов, кавалерийский полк. Добавив к нему уже имевшийся у него в наличии второй полк "старых" драгун, он отправился на помощь шведам и пруссакам (к Швеции он с детства питал некоторые сантименты, поскольку его бабка была сестрой герцога Густава-Адольфа Зюдерманландского). Некоторые советники убеждали его остаться, но он решительно ответил им: "Лучше уж я умру полковником в Пруссии, чем графом в Цвайбрюккене!" - и выступил на восток. Опередив своих людей, не спеша двигавшихся через Померанию, он прибыл в Крулевец к только что назначенному туда Горну и убедил его согласиться на его план.

Изначально осторожный Горн намеревался ограничиться обороной города, а драгунам намеревался поручить партизанскую войну в окрестностях прусской столицы. Как именно горячему юноше удалось убедить генерала поддержать его собственную, граничащую с авантюризмом, идею, остаётся загадкой по сей день. Вероятно, сам Горн в глубине души всегда мечтал именно о такой успешной авантюре. Во всяком случае, в дальнейшем на все вопросы о мотивах своего решения он отвечал исключительно уклончиво.

Катастрофа на Прейгеле стала не единственной неудачей Цесарства Многих Народов в этой войне. Не удалась также попытка наступления со стороны Москворуссии и Литвы с целью захвата Пскова. 29 сентября в битве под Островом войска Цесарства потерпели поражение и были вынуждены отступить, практически спасаться бегством. От перехода поражения в разгром, аналогичный прейгельскому, их спасли только начавшиеся осенние дожди, сделавшие бесполезными усилия пустившейся за ними в погоню нюстадской конной гвардии. На этот раз всё было даже хуже, так как поражение потерпел уже не сын, а отец - "великий и непобедимый" гетман Яблоновский. Свидетели рассказывали, что, получив известие о пленении сына, он стал сам не свой, вся обычно переполнявшая его энергия куда-то пропала, а вместо излучаемая ним обычная уверенность в победе сменилась подавленностью и предчувствием неудачи. Вскоре после неудачи под Псковом гетман сложил с себя полномочия командующего москворусским войском и выехал в свои поместья в Короне, которые с тех пор не покидал вплоть до своей смерти в 1702 г. В том же году в шведском плену скончался и его сын, неудачливый генерал Станислав. Москворусское войско перешло под командование москвича - его возглавил Борис Госевский, получивший к тому времени чин гетмана. Главной его задачей теперь было противодействие подошедшей к стенам Твери большой шведской армии. Составлявшие её костяк новгородцы горели желанием вернуть себе свой потерянный некогда город.


Тверь оказалась в осаде. Новгородцы быстро оттеснили москворусов за Волгу и блокировали город с севера. К счастью, они не имели никаких возможностей помешать снабжению Твери по реке. Тверичи продолжали получать боевые и продовольственные припасы и могли, по мнению Госевского, продержаться достаточно долго. Возникшая среди горожан "мирная партия" (в основном среди некоторых, ещё помнивших "шведские времена" купцов) быстро была разгромлена решительным комендантом города Александром Меншиковым. В своё время Иван Степанович обратил внимание на бойкого торговца пирогами и взял к себе на службу. Меншиков делал всё, чтобы не остаться незамеченным и быстро продвинулся вверх, став из простого слуги личным секретарём москворусского комиссара и его ближайшим доверенным лицом. Комиссар знал, что его помощник не знает такого слова, как "отступление" и всегда выполняет порученные ему задания "не мытьём, так катаньем". Поэтому он решился поручить оборону оказавшейся в критическом положении Твери именно ему.

Пока Меншиков отбивал шведские приступы, Госевский приводил в порядок потрёпанное в псковском походе войско. Шведы располагались на зимних квартирах вокруг Твери, а он, расположившись под Клином, формировал в Москве новые полки. По замёрзшим дорогам на санях в москворусскую столицу с уральских заводов Демидова и Слодкого прибыли новые пушки. Часть из них проследовала дальше - в Киев и Корону для хотя бы частичной компенсации прейгельских потерь. Оставшимися Госевский усилил свою артиллерию. Это позволило ему в апреле 1701 г. подойти к Твери и отогнать от неё противника. Католики были вынуждены не солоно хлебавши (у них в лагере ощущался недостаток продовольствия) отойти к Торжку. Госевский написал триумфальный рапорт цесарю. Он и Меншиков были награждены орденом Белого Орла. В Киеве и Москве прошли благодарственные богослужения по поводу победы цесарского оружия.

Праздновать, увы, цесарским подданным пришлось недолго. Не успели смолкнуть колокола по поводу победы под Тверью, как заговорили прусские и шведские пушки (в том числе и те самые, с берегов Прейгеля). Изгнав поляков из Пруссии, враги сами вступили в пределы Коронной комиссарии. Первым успехом короля Фредрика в кампанию 1701 г. стал в мае месяце захват Королевской Пруссии. Оставшийся в окружении город Мальборк пытался было сопротивляться, надеясь на свои мощные, ещё со времён крестоносцев, укрепления, но после двухмесячной осады его перепуганные жители взбунтовались против своего коменданта. Тот совершенно растерялся, открыл ворота крепости и сдался на королевское имя. Вступив в город, король (лично руководивший осадой) 24 июня объявил о слиянии Пруссии Герцогской и Пруссии Королевской в единое Герцогство Прусское.

Но на этом не закончились ещё несчастья многострадальной Короны. Нанеся поражение литовскому войску Кароля Радзивилла, пытавшемуся прийти с помощью Королевской Пруссии, Фредрик выступил прямо на столицу Короны - Варшаву. Одновременно с запада наступала бранденбургская армия. Оставив два пехотных полка с частью артиллерии для осады столицы Великопольши Познани, бранденбуржцы с ходу заняли Конин и Кутно (тамошние жители были уверены в своей безопасности и спохватились, лишь обнаружив прусских кавалеристов, гарцующих на рыночной площади) и в середине июля были уже под варшавскими стенами. После получения известий о том, что практически вся Великопольша попала в руки немцев, в городе началась паника, ещё большая, чем во всех других городах. Президент города и магистрат покинули город первыми. Узнав о бегстве властей, к воротам потянулись толпы горожан, кто на повозках, а кто и пешком. Солдаты пытались по приказу коменданта (комиссар Браницкий пробовал удержать бегущих, но его никто не слушал) закрыть ворота и не пропускать толпу. Начались столкновения между солдатами и горожанами, пролилась кровь.

В разгар беспорядков к комиссару примчался гонец на взмыленном коне. Он сообщил, что пруссаки заняли Сохачев, лежащий примерно в пятидесяти мильных стаях (58 км) на запад от Варшавы. Ещё было время успокоиться и подготовить город к обороне. Но уже распространились слухи о шведских силах во главе с королём, которые будут здесь с минуты на минуту. Последней искрой стали несколько выстрелов, донёсшихся неизвестно с какой стороны. С криком "Шведы идут, спасайся, кто может" толпа бросилась на солдат у ворот. Ворота открыли и человеческая река хлынула наружу, что было силы стараясь уйти как можно дальше на юг. Число погибших в страшной толчее, раздавленных колёсами телег и затоптанных копытами коней точно неизвестно, но счёт шёл на несколько сотен. Хуже всего, что солдаты варшавского гарнизона тоже поддались общему безумному порыву. Комендант города пустился в погоню за своими солдатами, то ли тоже решив бежать, то ли ещё надеясь вернуть хотя бы часть их назад. Через несколько часов город оказался в полной власти мародёров. Кто именно подложил во время грабежа огонь, так и осталось неизвестным, но к вечеру Варшава пылала вовсю. Бранденбургские драгуны, первыми подошедшие к городу на следующий день, даже не пытались войти внутрь, опасаясь огня. Только через пару дней, когда утихла огненная стихия, в город вошёл король Фредрик со своей многочисленной свитой. Шведы и немцы оглядывали дымящиеся развалины, взятие которых не стоило им ни одного солдата. "Воистину, кого Господь желает покарать - лишает разума", - задумчиво произнёс победитель.

Горячие головы в окружении короля (в частности, граф фон Виттельсбах, произведённый в генералы и получивший командование бранденбургской кавалерией) умоляли его не останавливаться на достигнутом, а идти вперёд на юг, вслед за сбежавшими поляками. "Будьте, как Александр, Ваше Величество, и настигните польского Дария в его столице!", - призывал его граф Карл. Но осторожный Гогенцоллерн не желал подвергать свою армию излишнему риску. Он считал, что его сил недостаточно для уверенного контроля целой Короны, не говоря уж о походе на Киев. Сохранялся риск удара литвинов по его тылам. Против подобного похода говорила и неудача нюстадцев под Тверью. Устроив себе главную квартиру в Праге, на восточном берегу Вислы, он отправил к цесарю своего посла графа Карла Пипера с предложением мира. Условия были следующими - цесарь должен был отказаться от суверенитета над Пруссией в пользу Фредрика I, признать его королём Швеции и Пруссии (Бранденбург был включён в объединённое герцогство), а также объявить Гданьск "вольным городом". В качестве "пряника" он готов был освободить Варшаву и снять осаду с Познани. Ясно, что принятие таких условий полностью изменило бы расклад сил в Северо-Восточной Европе, выведя Швецию на позицию гегемона на Балтике.

Историки спорят, имело ли смысл для Якуба I согласиться со шведскими требованиями хотя бы временно. Некоторые считают, что это дало бы Цесарству мирную паузу, позволившую бы собрать нужные для "отвоевания" силы, без таких потерь и жертв, как случилось в реальности. Большинство, однако, считает, что этой паузой воспользовался бы в первую очередь Фредрик, а Цесарство ждала бы ужасная внутренняя смута и, возможно, распад. Так или иначе, подтвердить или опровергнуть эти гипотезы невозможно, поскольку на следующий день по прибытии в Киев Пипера (28 июля) Якуб Собесский отверг предложения короля. Цесарство всё глубже погружалось в пучину войны.

Год катастроф


На другом конце европейского континента тоже ярко вспыхнул огонь военного пожара. Разногласия между Австрией и Францией в вопросе о наследовании вакантного после смерти короля Карла II испанского трона. Покойный Карл не имел детей (что при его умственной и физической болезни не вызывало удивления), и поэтому с его смертью пресекалась "испанская линия" династии Габсбургов. Император Леопольд намеревался сделать испанским королём своего сына эрцгерцога Карла, что не устраивало французского короля Людовика XIV, опасавшегося возрождения империи Габсбургов, окружавшей Францию с двух сторон. С другой стороны, кандидатура французского принца Филиппа Анжуйского не устраивала Австрию и Англию, поскольку это, в свою очередь, привело бы к чрезмерному усилению Франции, особенно после того, как Филипп унаследовал бы ещё и французский трон.

Заинтересованные стороны выдвигали также и компромиссных кандидатов, такие как баварский герцог Иосиф-Фердинанд. Но герцог скончался в 1699 г. и всё началось сначала. Неоднократно предлагался раздел испанских владений (чтобы французы не получили слишком много), но против этого уже выступили сами испанцы - король Карл II готов был признать того или иного наследника, но только, как наследника всей империи целиком. Кроме того, существовали значительные разногласия, кто именно какие именно территории должен получить. Людовик соглашался на кандидатуру Карла, оговаривая, однако, что итальянские владения Испании перейдут в его владение, против чего решительно выступали австрийцы. К моменту смерти Карла Испанского эти важные вопросы не были ещё урегулированы. На испанский трон вступил Филипп V Бурбон. Это был тяжёлый удар по коммерческим интересам морских держав: Англии и Голландии, терявших доходы от торговли с Испанией. Общая угроза привела к сближению их позиций с Австрией, которая собиралась получить (в любом случае) северную Италию и Испанские Нидерланды. Австрийцы сделали первый ход: Евгений Савойский вторгся в Миланское герцогство. Началась война за испанское наследство.

Цесарство сохраняло в "Западной войне" нейтралитет, несмотря на заманчивые предложения французского посла. Французы искушали цесаря перспективой получения австрийской Силезии, но Якуб, не отвергая французских оферт напрямую, затягивал переговоры, настаивая на предварительной выплате ему крупных дотаций. В реальности на тот момент главной целью было отнюдь не завоевание периферийной Силезии, а освобождение от вражеских войск Коронной комиссарии. И как раз в этом французы помочь ему никак не могли. В целом, противостояние Цесарства со Швецией шло один на один: Австрия, как было сказано, перебросила почти все свои войска на запад, а Турция и особенно Крым ещё не оправились после войны со Священной Лигой.

Однако король Фредрик имел на конец 1701 года явный перевес над цесарем Якубом. Инициатива в боевых действиях принадлежала ему. В октябре он атаковал Литву. Литовское войско ещё не пришло в порядок после летнего поражения. Радзивилл пытался остановить шведов под Сейнами, но безуспешно. Литвины побежали, не выдержав шведских атак и опасаясь появления в тылу нюстадцев, вошедших на территорию ВКЛ с востока. Сам Радзивилл попал в руки шведов и был в качестве почётного пленника отправлен в Стокгольм.

Король наращивал свою армию дополнительной вербовкой новых солдат не только в самой Швеции её континентальных владениях, но и в прочих германских государствах. Здесь даже наметилась конкуренция между вербовщиками австрийскими и шведскими, что естественно привело к повышению платы наёмникам. Тем не менее, деньги у Фредрика пока что были и он мог себе позволить формирование новых полков. Тем более, его победы служили для "искателей приключений" дополнительным стимулом. Таким образом, потеря полков генерала Виттельсбаха (граф Цвайбрюккенский был вынужден покинуть королевскую армию, чтобы защищать собственные владения, расположенные слишком близко к французской границе) с лихвой компенсировалась появлением новых нескольких новых пехотных и кавалерийских соединений.

Зиму "Фредрик Великий" (как стали его называть после этих невероятных побед) встретил в захваченном Вильно. Тем не менее, он нашёл время прибыть в Стокгольм на открытие Королевской Академии Наук. Создать в Стокгольме (по образцу английского Королевского Общества) академию убедил короля великий учёный Готфрид Вильгельм Лейбниц, с которым Фредрик I несколько раз встречался в Потсдаме и Берлине. Король придавал большое значение не только военным, но и научным победам своей страны.

Весной следующего, 1702 года, король продолжил завоевание Москворуссии. На этот раз к Твери выступили не просто несколько новгородских полков, а пятидесятитысячная армия с сильной артиллерией. На этот раз Меншикову и Госевскому не сопутствовал успех. Понимая свою слабость, гетман даже не пытался преградить королю дорогу, ограничиваясь партизанскими действиями на его тылах. Упрямый Меншиков, однако, решил оборонять город, несмотря ни на что. Тверь выдержала два приступа, 17 и 21 апреля. Третий, 25 апреля 1702 г. оказался для города роковым - шведские тяжёлые пушки разбили городскую стену и в пролом ворвались добившиеся, наконец-то, своего новгородцы. Разъярённые сопротивлением и жаждущие мести, они не щадили на своём пути никого - даже женщин и детей. Посланный королём полковник Адам Левенгаупт пытался остановить резню, но взбешенные нюстадцы не желали его слушать и даже избили самого.

Сам Меншиков был ранен в одной из стычек с наседавшими нюстадцами. Его солдаты вытащили его из боя и переправили на лодке через Волгу. Лодку для раненого коменданта удалось найти чудом - обезумевшие от ужаса жители в отчаянных попытках спастись бросались в Волгу и пытались переплыть её, цепляясь за бочки, брёвна и доски. Некоторые пробовали плыть сами. Во время "тверской резни" было убито шведскими солдатами и утонуло в реке несколько тысяч тверичей. Несмотря на резню, город остался цел. Нюстадцы не поджигали домов, рассчитывая, что он в будущем достанется им - многие из них были детьми и внуками тверичей-католиков, вынужденных покинуть свою землю во времена "иванова нашествия", как они называли завоевание Твери царём Иваном Ягеллоном сорок лет тому назад. Теперь Королевство Трёх Корон снова вышло на свои старые волжские границы.

Уже три комиссарии из четырёх находились под неприятельской оккупацией, а цесарь всё ещё не имел достаточных сил для отпора врагу. Созванный в августе чрезвычайный Сейм, хотя и утвердил запрошенные цесарем дополнительные налоги на войско, не щадил обвинений в адрес цесарских генералов, комиссаров и министров. В приватных же разговорах послы не стеснялись обвинять в несчастьях, постигших государство, и самого Якуба Собесского. Престиж цесаря стремительно падал. Год 1702 принёс Цесарству очередную катастрофу.

Перетягивание каната


Швеция же, напротив, триумфовала. Стокгольмские ночи озарялись орудийными салютами и фейерверками по поводу побед королевской армии. Потсдам и Крулевец не отставали от главной столицы. Всех, однако, превзошли новгородцы, кроме закладки триумфальной арки и мраморного монумента, который должен был представить короля в виде Зевса-громовержца, поражающего своими молниями врагов, предложив на заседании риксдага (созванного для утверждения новых налогов на ведение войны) присвоить королю Фредрику титул "Отца Отечества". Предложение прошло на "ура" и было единогласно утверждено 3 сентября 1702 г. По сравнению с таким торжеством новые налоги казались мелочью и тоже были утверждены без возражений. Но "Старому Фреду" было очевидно, что война ещё далеко не окончена.

Во-первых, портили общую картину действия кавалеристов Госевского на тылах шведской армии в Тверской земле. Небольшие партии войск, посланные на фуражировку, попросту исчезали. Так же без следа пропадали отдельные солдаты, неосторожно отдалившись от своего лагеря. В лесах регулярно подвергались нападению курьеры, перевозившие приказы и донесения. Первоначально передвигавшиеся свободно подводы с продовольствием всё чаще и чаще становились жертвами нападений появлявшихся из леса драгун.

Во-вторых, положение с самим продовольствием становилось всё тяжелее. Крестьяне прятали зерно, отказывались его продавать. Изначально была надежда на нюстадцев - предполагалось, что при их посредстве удастся навязать дружественный контакт с местным населением. Вскоре выяснилось, что дела обстоят совсем наоборот - именно уроженцы Нюстадланда вызывали у местных москворусов самую лютую ненависть. Отчасти причиной этого была религия - вскоре после взятия Твери новгородцы начали использовать некоторые православные храмы для своих католических богослужений. Это встретило отпор со стороны горожан, что в свою очередь только раззадорило "старых подданных" короля. В Твери не проходило дня (а особенно ночи) без драк или стычек между местным населением и солдатами новгородских полков.

С наступлением зимы положение обострилось ещё сильнее. Для заготовок продовольствия шведская армия начала прибегать к силе, просто конфискуя запасы. Тверские крестьяне начали уходить в леса и присоединяться к армии Госевского, пополняя таким образом ряды его пехоты. Некоторые отряды "шишей" действовали самостоятельно - но уже во главе с цесарскими офицерами. Ответные меры шведов только подливали масла в огонь - теперь по дорогам нельзя было проехать без сильной охраны (а и даже это не гарантировало безопасности).

То же самое происходило в Литве и Короне - летучие отряды местной шляхты не давали шведам чувствовать себя на польской земле спокойно. Нити вели в Полоцк, где устроил свою главную квартиру новый комиссар Литвы Александр Павел Сапега. Шведы были практически заперты в своих гарнизонах, будучи вынужденными вести полуголодное существование. Попытка генерала Стенбока захватить Полоцк и обезвредить Сапегу не удалась - сказался недостаток пороха, обусловленный, в свою очередь, нападениями партизан на обоз. Победа же вдохновила литвинов на новые эскапады против армии короля Фредрика.

Был, однако, и крупный успех - ещё в начале ноября, на сторону шведов перешёл, наконец-то, Гданьск, объявив себя "вольным городом под покровительством Его Величества Короля Фредрика". Это было тем более обнадёживающим, что в шведские руки попал практически весь цесарский флот (примерно пятнадцать различных военных кораблей, не считая кораблей торговых). Экипажам было разрешено, однако, покинуть шведские владения - в обмен на передачу судов в целости и сохранности. Не подчинился королю только один корабль - фрегат "Орёл" ещё до официального известия о капитуляции под покровом ночи проскользнул мимо блокировавшего Гданьскую бухту шведского флота и ушёл на запад. Пройдя через датские проливы, он зазимовал в одном из фьордов датской Норвегии. Шведскому послу, заявившему протест при датском дворе, ответили, что в Дании не имеют ни малейшего понятия о местопребывании сбежавшего фрегата. Весной, после вскрытия льдов "Орёл" обогнул Скандинавский полуостров и в мае 1703 г. бросил якорь в порту Архангельска. Сам король, посетивший в ноябре перешедший под его покровительство "вольный Данциг", разумеется, ни разу не обмолвился о побеге "Орла" во время бесед с гданьскими патрициями. Но упустивший его адмирал поплатился за эту оплошность своей должностью.

С растущим сопротивлением поляков надо было что-то делать. "Старый Фред" был слишком разумным и расчётливым, чтобы поддаться общей победной эйфории. Нет такой победы, которая не могла бы обратиться в поражение - это он знал точно. "Полоцкая конфузия" это только подтвердила. Поэтому он обратил своё главное внимание на поиск "слабого места" у противника. В глазах некоторых его генералов заманчиво выглядела идея похода на Киев - у неё имелось достаточно сторонников даже и без графа фон Цвайбрюккен. Но на прямой дороге в цесарскую столицу можно будет полагаться только на себя - а противник может легко перерезать растянутые линии снабжения королевской армии. В самом же Киеве шведам будет невозможно найти каких-либо союзников - король прекрасно знал, что от "вишневчиков" в ВКР уже давно осталось только воспоминание. Значит, следовало расколоть вражеский фронт где-то ещё.

Для Фредрика не было секретом, что жители Костромской земли относятся к своему цесарю, мягко говоря, "с прохладцей". Несмотря на дарованную им фактическую автономию, в тамошнем народе по-прежнему не любили "ляхов" и ждали только момента, чтобы освободить от них "Святую Русь". Их воевода, князь Милославский, в принципе, не давал никаких причин для подозрений, но многочисленные лазутчики короля доносили, что в частных разговорах он неоднократно употребляет выражения "лядский цесарь", "нахлебники на нашу голову", "разбойники-кияне" и т.п. Был он также недоволен своим подчинённым положением по отношению к комиссару Мазепину - но здесь всё тоже, правда, ограничивалось приватными беседами.

Известно было также, что москворусский комиссар, будучи по своей натуре подозрительным, начал в последнее время "смотреть на руки" своему подчинённому. Причиной этого было распределение доходов от новых заводов, построенных в увеличившейся (благодаря, впрочем, самому комиссару) Костромской земле. Теперь и сам Мазепин подозревал, что Милославский скрывает свои истинные доходы. Он неоднократно говорил приближённым: "вот пригрел я змею на своей груди". Но сместить воеводу своей властью он не мог - поскольку тот был назначен властью цесаря. Оставалось "портить ему жизнь" своими придирками и проверками. Тот, разумеется, отвечал старым средством - доносами в столицу. Разумеется, оба сановника были осторожны и не выступали один против другого напрямую, предоставляя это "удовольствие" своим людям.

Нелюбовь комиссара Москворуссии к костромскому воеводе не была чисто личной. Вообще, между москвичами и костромичами издавна была взаимная неприязнь, со временем только усилившаяся, несмотря на все примирительные меры покойного цесаря. Костромичи по возможности избегали ездить в Москву, говоря "что ни москаль, то ляхом смердит". Москвичи в свою очередь не жаловали Кострому, говоря "паутиною у них там всё заросло", намекая на консерватизм тамошних жителей. В общем, между Москвой и Костромой прошла глубокая и заметная трещина. Её-то и собирался "расширить" Фредрик Великий. В своих целях, разумеется.


Но не дремал тем временем и Якуб. Будучи в курсе, что виновным во всех поражениях считают именно его (и будучи в душе с этим согласным - за неудачи государства отвечает в первую очередь его правитель), он отчаянно нуждался в хоть каком-либо успехе. В Великом Княжестве Русском, единственной не пострадавшей от войны комиссарии, спешно формировались новые полки. Даже утверждённых Сеймом чрезвычайных налогов оказалось недостаточно, пришлось цесарским универсалом установить дополнительные одноразовые (мало кто верил, что этим ограничится) сборы с городов. Народ роптал, но платил.

В результате, тем не менее, удалось сформировать новое, 40-тысячное войско. Не подвели и уральские заводы - оно имело превосходный артиллерийский парк. В апреле 1703 г. оно выступило на помощь Сапеге в Литву. Зная о прибывающей подмоге, комиссар активизировал свою деятельность. Теперь отряды литовской шляхты уже не ограничивались только нападениями на шведские отряды на лесных дорогах. Теперь не могли себя чувствовать и гарнизоны в маленьких местечках - так, в марте месяце дошло до форменной осады замка в Лиде. Там, правда, "сапежинцам" не удалось захватить город - положение спасло вовремя прибывшее подкрепление. Но уже в Ошмянах им пошло лучше - 15 апреля находившийся в городе батальон шведской пехоты был застигнут врасплох отрядом полковника Синицкого и почти начисто вырезан. Стенбок отправил к Ошмянам полк пехоты, чтобы отбить город, но колонна не дошла до цели, увязнув в боях с непрерывно атакующими её партизанами. Вместе с тем к Синицкому непрерывно подходили подкрепления.

Стенбок решил во что бы то ни было разбить "сапежинцев" до подхода главных сил. Поэтому он выступил из Вильно со своими главными силами. 17 мая он подошёл к городу. Но не только он - в Литву уже вступила армия генерала Станислава Лещинского. Всё это было частью плана Сапеги - по его приказу Синицкий с апреля готовился к обороне, сооружая земляные валы вокруг города и засеки на лесных дорогах. Как уже было сказано, армия Лещинского была прекрасно вооружена и имела достаточно съестных припасов, а шведы были истощены голодной зимой. Тем не менее, Стенбок решился дать полякам сражение, рассчитывая на лучший боевой опыт своих солдат. Расчёты шведского генерала оказались ошибочными. 19 мая 1703 г. Лещинский и Сапега разбили войска Стенбока наголову, сам раненый шведский командующий попал в плен. 23 мая цесарские войска вступили в освобождённое Вильно. Синицкий, произведённый за доблесть в генералы, был назначен комендантом литовской столицы. В Киеве царила радость. Якуб Собесский был встречен в Сеймовом Дворце овацией - победные реляции из Литвы хоть как-то подсластили пилюлю с новыми налогами. Теперь у цесаря был сильный аргумент, что собранные деньги тратятся с пользой для государства.

В Короне и Москворуссии тем временем ситуация выглядела патовой. Шведы не могли наступать ни на Краков, ни на Москву из-за почти полной дезорганизации своего тыла партизанами, а цесарские силы не могли выбить их из захваченных Варшавы и Твери из-за недостатка сил. Но освобождение Литвы вселяло надежду и здесь. А Сапега к концу лета в основном закончил освобождение территории ВКЛ от захватчиков, обескураженных ошмянским разгромом. Остатки шведов отступили на территорию Курляндии (герцог, не имея выбора, признал себя шведским вассалом и был вынужден смириться с пребыванием на своей территории незваных гостей) и Ливонии. Никто не сомневался в том, что Фредрик постарается отбить потерянное, но не было также сомнения в том, что он не сможет выступить раньше весны. Имеющийся в наличии запас времени было решено использовать для нанесения шведской армии ещё большего урона.

С этой целью Лещинский (усилившийся в течение лета дополнительными подкреплениями от цесаря и присоединившимися к его войску литовскими отрядами) двинулся непосредственно в шведские владения - на Псков. Войско увидело его мощные стены в начале сентября. На предложение сдаться горожане ответили отказом. Лещинский сразу же приступил к осаде. Вскоре пришло известие о движении на помощь Пскову крупных сил новгородцев. Кроме того, несколько нюстадских полков были вынуждены для этого покинуть окрестности Твери. Новгородцы спешили своим попавшим в беду товарищам.

Эта спешка сыграла с ними злую шутку. Рассчитывая обойти главные силы Лещинского, под городом Великие Луки марширующие из-под Твери королевские войска вышли точно на позиции ожидавших их цесарских полков. К их чести надо отметить, что, попав в окружение, они отказались сдаваться в плен и были перебиты все до единого. Также не удалось пройти к Пскову и полкам из Новгорода, разбитым Лещинским под Дном и вынужденным повернуть обратно. Псков не мог в ближайшее время надеяться на помощь извне, но не собирался и сдаваться - плесковичи не желали подчиняться "еретикам-ляхам", поклявшись на вече стоять "за короля и веру католическую". Вернувшись к городским стенам Лещинский предпринял несколько штурмов, но безуспешно - стены города, остановившие в своё время Сигизмунда Ягеллона, и ныне стояли крепко.

Москворусское войско осадило Тверь. И здесь нюстадцы отказались сложить оружие - сдаваться ненавидимым и презираемым ими "москалям" они считали для себя унижением. Зима прошла в осадах, штурмах и стычках. Положение Цесарства уже не выглядело настолько безнадёжным. К такому выводу, во всяком случае, пришёл датский король Фредерик IV, решивший нанести удар по Швеции, пока силы своего тёзки были (по его мнению) крепко связаны в Цесарстве. 18 марта 1704 г. он начал вторжение в герцогство Гольштейн-Готторп. Однако Фредрик Гогенцоллерн оказался на высоте положения - в августе войска генерала Реншильда высадились в Копенгагене и угрозой разрушения города вынудили датчан заключить со Швецией в гольштейнском замке Трафенталь мирный договор и отказаться от союза с Цесарством. Правда, иной союз предлагали Цесарству французы, но он, разумеется, был направлен не столько против Швеции, сколько против Австрии, что было никак не на руку Якубу I, опасавшемуся приобретать дополнительного врага.

Весной шведы действительно перешли в контрнаступление. Первой их целью, разумеется, стал Псков. Лещинский не решился дать бой шведским главным силам под командованием лично "Старого Фреда" и отступил в Литву. В Пскове ликовали, выкрикивали вслед уходящим полякам неприличные ругательства и показывали ещё более неприличные жесты. Своего же короля они приняли восторженно. Для него и офицеров его армии был устроен роскошный пир - продовольственных запасов у предусмотрительных плесковичей было вдоволь.

Но к Твери шведский "сикурс" опоздал. В войсках Госевского было достаточно местных уроженцев, знавших все щели и проходы в городской стене, как свои пять пальцев. Через один из таких проходов цесарские солдаты проникли в город, перебив охрану, открыли главные ворота и впустили в город осаждающих. Нюстадцы сопротивлялись отчаянно - в плен попали только те из них, кто был тяжело ранен в бою и физически не мог сопротивляться. Прочие предпочли смерть позору плена у "москалей".

О падении Твери король узнал под Торжком. Одно дело было отогнать от города осаждающую его армию, разбив её в открытом поле, и совсем другое - осаждать город заново. Поэтому Фредрик развернул своих людей и вернул армию в Нюстадланд - оттуда она должна была делать нападения на земли Литвы, не позволяя расслабиться Сапеге и Лещинскому. Одновременно враждующие стороны вели переговоры об обмене пленных, которых достаточно накопилось с обеих сторон. В конце концов, они согласились обменять шведских офицеров, взятых под Ошмянами, на офицеров цесарских, взятых под Сейнами. Стенбок и Радзивилл вернулись домой. Литовское комиссарство Радзивиллу, впрочем, не вернули, напирая на необходимость приведения в порядок его пошатнувшегося в плену здоровья. Стенбок же, наоборот, немедленно получил командование формируемой в Нюстадланде новой армией.

После бурной весны остальная часть 1704 г. была почти что спокойной: всё ограничивалось отдельными набегами на территорию противника с той и другой стороны. Линия фронта оставалась, в основном, неизменной. Но на юге снова было неспокойно.

Императорскому наместнику Трансильвании Ференцу Ракоци не сиделось спокойно в своём замке в Брашшо. Ему по-прежнему не давало покоя видение Буды, где после скорой (в чём были уверены многие) смерти князя Имре должен был воцариться его ненавистный брат Петер. Ференц готовился к этому моменту, собирая в подвластной ему Трансильвании войско из всех недовольных князем Имре дворян и рассылая письма и прокламации оставшимся в Венгрии "лабанцам". К своему сожалению, он не мог рассчитывать в этом на помощь имперской армии - почти все имевшиеся на востоке войска были отправлены против французов и баварцев. Зато в этом был для него, Ференца Ракоци, и плюс - без "надзора" со стороны австрийских генералов он становился в Трансильвании полновластным "как бы князем".

Летом 1704 г. у него в замке стали появляться беглецы из Венгрии, сообщавшие, что князь Имре вышел на след их заговора и производит аресты среди "лабанцев". Опасаясь лишиться внутренней поддержки, Ференц 21 августа 1704 г. выступил в Венгрию. Разумеется, он не рассчитывал захватить одним ударом Буду, поэтому он начал с земель Марамароша и Верхней Венгрии - тех, где у него и Берчени имелось больше всего сторонников. Услышав о выступлении, "лабанцы" присоединились к нему.

На этот раз Ференц удерживал своих людей от безосновательных насилий в отношении местных жителей. Те, тем не менее, не доверяли ему и сообщали обо всех передвижениях "лабанцев" княжеским воеводам. Войска Имре начали вытеснять повстанцев из Верхней Венгрии. Но сторонники Ракоци засели в своих замках, и князю приходилось оставлять значительные силы для их осады. Заканчивался 1704 год, а восстание "лабанцев", третье по счёту, подавить всё не удавалось.


Зиму, как шведы, так и поляки использовали для укрепления уже занятых позиций. В Твери срочно заделывали пролом в стене. В шведской Варшаве тоже укреплялись стены, в город свозились все продовольственные запасы, которые шведам удалось собрать в Мазовии. Сама же Варшава приходила в упадок. Жители (даже те из них, дома которых меньше других пострадали при пожаре) не спешили возвращаться к своим домам. Гораздо интенсивнее происходил обратный процесс. Вокруг старой столицы Короны было неспокойно, партизанские отряды делали всё, чтобы перекрыть доставку продовольствия шведскому гарнизону, так что на рынках почти всё время было пусто и цены на продовольствие возросли многократно. Оставшиеся там горожане боялись штурма города, который, по всеобщему убеждению, должен был произойти, когда сойдёт снег. Фактически зимой 1705 г. большую часть жителей города составлял шведский гарнизон. Его содержание (а тем более, содержание всех войск, оккупировавших цесарские земли) обходилось шведской казне очень дорого.

Риксдаг, под впечатлением побед в Дании и под Псковом, утвердил следующую серию чрезвычайных налогов, но в обществе уже поднимался ропот. Повсюду говорили о необходимости заключения мира. В пользу мира прямо высказался ландтаг Пруссии и Бранденбурга. Действительно, герцогство выиграло от войны больше всех прочих, обеспечив себе фактическую независимость от Цесарства и не будучи разорённым военными действиями на собственной территории, и желало закрепить сложившееся положение дел. В Нюстадланде, наоборот, все выступали за продолжение войны как минимум до возвращения под власть короля Твери. В Киеве при цесарском дворе также боролись между собой "мирная" и "военная" партии. "Военная", к которой принадлежали в основном вельможи из Короны, настаивала на наступлении для возвращения Варшавы. Недопустимым также, по их мнению, было оставлять в шведских руках Гданьск, что фактически отсекало Цесарство от моря вообще (в этом положении единственным собственным портом оставался далёкий Архангельск), отдавая торговлю с Западной Европой на милость непомерно усилившихся шведов. "Мирная" партия была в силе в первую очередь среди жителей ВКР и Москворуссии. Эти области понесли наименьшие территориальные потери и опасались, что в дальнейшем ситуация может ухудшиться.

Компромиссом между обеими партиями стало заключение между Цесарством и Швецией перемирия сроком на год, подписанного в марте 1705 г. мазовецком Плоцке, волей судьбы ставшем пограничным городом. Стороны взяли "паузу", чтобы осмотреться и перевести дух. Между представителями цесаря и короля начались мирные переговоры, вначале в том же Плоцке, затем в Мальборке, наконец, в Тчеве. Шведы подтверждали свои старые "варшавские" предложения, как "свидетельство доброй воли" - они были намерены использовать оккупированные коронные земли, как козырную карту. Король по-прежнему соглашался с принципом "земли в обмен на мир". Разумеется, кроме Королевской Пруссии, Цесарство должно было уступить ряд территорий на северо-западе, чтобы обе части герцогства Прусского получили сухопутную связь между собой. Понимая свою слабость, цесарь готов был скрепя сердце согласиться с этими условиями.

Камнем преткновения была судьба Гданьска. Город был в шведских руках, но через него шла практически вся торговля трёх комиссарий: Руси, Короны и Литвы. Купечество и шляхта уже несли огромные убытки от закрытия порта. Впрочем, это была палка о двух концах - купцы Гданьска, переставшего быть главным перевалочным пунктом товаров из Европы в Цесарство и обратно (а соответственно, потерявшие доходы от посредничества, найма складов, фрахта кораблей и т.д.), роптали и настаивали на скорейшем заключении мира. Отказ от Гданьска - "ворот в Европу" обернулся бы для Цесарства экономическим крахом. Поэтому цесарские послы отметали с порога саму возможность признания статуса этого балтийского порта, как "вольного города". Где-то к августу король Фредрик сделал шаг к компромиссу - в обмен на признание "вольного Данцига" он (через послов) изъявил согласие разрешить польским купцам беспошлинно там торговать. Почувствовав, что король готов пойти на уступки, послы выдвинули требование разрешить Цесарству и впредь иметь базирующийся в Гданьске торговый флот. После первоначального отказа шведы, однако, обещали снестись по этому вопросу со своим монархом. На этом тчевские переговоры были прерваны, однако, с обоюдным намерением возобновить их после подробного доклада в столицах.

Король был склонен согласиться даже и на польский флот в Гданьске. Он отдавал себе отчёт, что война требует всё больших и больших денег, а Швеция при всех своих победах не в состоянии в одиночку поставить Цесарство на колени. Поэтому некоторые уступки, не способные изменить главного - свершившегося факта превращения Швеции в гегемона Северной Европы, были, с его точки зрения, вполне допустимы. Небольшой торговый флот (а Фредрик потребовал от своих послов оговорить максимально допустимое количество цесарских судов, имеющих право быть приписанными к данцигскому порту) не мог бы перевесить всей мощи флота шведского - как торгового, так и военного. Он также специально оговорил, что не может быть и речи о возвращении захваченных кораблей, ставших законным военным трофеем. Новые корабли должны были быть построены на верфях "вольного города" - и только на них. Беспошлинная торговля тоже его не пугала. Значительная часть польских товаров всё равно была бы вынуждена идти через другие порты Королевства: через Кёнигсберг, Ригу, Ниеншанц, Ревель, а также через ставшую теперь его вассалом Курляндию, где, разумеется, пошлины пришлось бы платить непременно. А угроза отмены режима свободной торговли и конфискации флота при сохранении шведского контроля над "вольным Данцигом" под предлогом каких-либо нарушений договора послужила бы дополнительным рычагом воздействия на экономику, а, следовательно, и на политику Цесарства.

Поэтому в начале октября послы прибыли в Тчев с намерением в самое ближайшее время подписать окончательный мирный договор. Но в международном положении произошли к тому времени значительные изменения.

В сентябре 1705 г., в разгар кампании против мятежных "лабанцев", скончался князь Венгрии Имре Тёкёли. Его наследником уже давно был провозглашён его единственный сын. Теперь Петер Тёкёли в своём замке в Буде был официально провозглашён новым князем Венгрии. В тронной речи в зале аудиенций он обещал во всём продолжать политику своего отца, а в первую очередь - раздавить бунтовщиков. Но это было не так просто, как хотелось бы молодому князю. Его брат Ференц Ракоци был мастером политических интриг. Он уже давно связался со многими венгерскими магнатами, даже с теми из них, кто считался нерушимым сторонником Имре. Тех, кто думал в первую очередь о себе, он искушал новыми землями и деньгами за счёт конфискаций у его противников. Тех, кто думал в первую очередь о стране, он пугал бедами, ожидающими Венгрию под властью слабого неопытного правителя. Тем, кто считался сторонниками "лоялизма" и "легитимности" он осторожно намекал, что ведёт с императором переговоры о возвращении в Венгрию Короны Святого Иштвана. Таким образом, он завербовал себе достаточное количество сторонников, чтобы вырвать власть из рук своего брата.

Ровно через месяц после смерти старого князя, 10 октября, в Буде произошёл переворот. Столичный гарнизон восстал против князя Петера. Его хотели арестовать, но он, вовремя сориентировавшись в происходящем, успел бежать потайным ходом. Сориентировавшись, что город находится в руках сторонников Ференца, он, переодетый купцом, переплыл на лодке Дунай и бежал на север, рассчитывая на свою армию, воевавшую с "лабанцами" в Верхней Венгрии. Увы, его заблуждение длилось недолго. По дороге он узнавал о переходе на сторону "лабанцев" одного своего полка за другим. В Жольне его опознали и пытались схватить, но ему удалось бежать и сбить своих преследователей со следа. Наконец, с риском для жизни он перешёл зимние Татры и, замерзая от холода, постучался в хату местного горца с просьбой о ночлег. Теперь на цесарской земле он был в безопасности.

Мировой пожар


Захват Венгрии силами Ракоци крайне осложнял и без того трудное положение Цесарства. Проавстрийские симпатии (мягко говоря) симпатии князя не давали оснований считать его другом Цесарства, даже наоборот, можно было не сомневаться, что Венгрия быстро перейдёт под контроль императора Иосифа I (его отец, старый Леопольд скончался 5 мая 1705 г. в Вене). Ференца Ракоци нужно было остановить, иначе Цесарство оказалось бы во враждебном окружении. В Короне и ВКР имелись войска, изначально предназначенные для наступления на шведов, но перемирие (в феврале оно было продлено ещё на полгода, в течение которого стороны намеревались окончательно согласовать новые границы и точное количество польского флота в Гданьске) и близкие перспективы заключения официального мира позволяли использовать их на другом фронте.

В феврале 1706 г. цесарь Якуб объявил на генеральной аудиенции в тронном зале о том, что по прежнему признаёт Петера Тёкёли "князем Верхней и Нижней Венгрии" и намерен оказать ему всякую необходимую помощь для освобождения его земли от "безбожного узурпатора Ференца Ракоци, незаконно именующего себя князем Венгерским". Слово "безбожный" было здесь тем более к месту, что сразу после захвата власти в Буде Ференц начал активно проводить в Венгрии политику "рекатолизации", всячески поддерживая возвращение в страну католических священников и передачу им принадлежавших протестантам приходов, что "охладило" многих его сторонников, начавших снова "искать подходы" к Петеру.

В апреле, когда с перевалов в Карпатах и Татрах сошёл снег, цесарское войско перешло венгерскую границу. Её командующий князь Цесарства (титул, который носили члены цесарской семьи) Константин-Владислав получил от своего венценосного брата строжайший приказ ни при каких обстоятельствах не переходить рубежа австрийских владений.

Поначалу всё шло хорошо. Венгерские аристократы оказались не большими сторонниками Ракоци, чем год назад сторонниками Тёкёли и изменили своему господину при первой возможности. Уже 20 апреля Петер вернулся в Буду. Те из магнатов, кто уже успел "засветиться" в качестве ярых приверженцев Ференца, бежали вслед за ним в Трансильванию. Венгрия снова вернулась в руки Тёкёли. Но жажда мести ослепила Петера. Он желал во что бы то ни стало расправиться со своим братом, к которому уже давно не испытывал никаких чувств, кроме ненависти. Константин-Владислав, понимая опасность обострения отношений со Священной Римской Империей, пытался отговорить союзника от этого опрометчивого шага. Но ярость Петера Тёкёли оказалось сильней доводов рассудка. Он приказал венгерским войскам вторгнуться в Трансильванию и сам встал во главе них.

Наступление развивалось успешно. Трансильванские "лабанцы" оказались не более преданными Ракоци, чем венгерские. На стороне Тёкёли, как и в Венгрии, выступили отряды местных крестьян. Петеру помогали "гайдуки", в нормальное время промышлявшие обычным разбоем, но имевшие большую популярность среди трансильванских крестьян, видевших в них "народных заступников" (поскольку грабили они, в первую очередь, богатых венгерских дворян). Многие из них имели боевой опыт, приобретённый в рядах "куруцев" - приверженцев Тёкёли во время предыдущих восстаний "лабанцев". Так, предводитель "гайдуков" в трансильванской части Марамароша Григорий Пинтя (прозванный "Храбрым") взял штурмом важный город Надьбайя и захватил находившуюся там казну Ференца, которую тот не успел вовремя вывезти. В руки повстанцев попали такие города, как Сатмар, Сигет, Бистерце. Тёкёли вступил в Брашшо и там объявил себя регентом всей Венгрии.

Большая часть австрийской армии вела боевые действия в Германии и Италии против французов, именно по этой причине Петеру и удалось так легко победить Ференца. Императорский двор не придавал значения переворотам в Венгрии, которая была императорской чисто номинально. Теперь опасность угрожала непосредственно австрийским владениям - Трансильвании Иосиф уступать никому не собирался. В 1706 г. союзникам удалось вытеснить французов из Германии, Нидерландов и Италии, поэтому император мог себе позволить снять с итальянского фронта одну из своих армий и отправить её на Восток. Во главе её стоял прославленный полководец принц Евгений Савойский, знаменитый ещё со времён войны с Турцией

Противопоставить военному гению принца регенту Петеру было нечего. Трансильвания была потеряна практически молниеносно. Узнав о появлении армии принца, трансильванское дворянство снова сменило фронт, тем более, что император объявил амнистию всем, кто сложит оружие. Сопротивлялись только отдельные отряды (так в бою под стенами Надьбайи погиб упоминавшийся выше Пинтя), но в целом австрийская армия передвигалась по Трансильвании совершенно спокойно. Но в Вене были не собирались идти навстречу и Ференцу Ракоци, справедливо считая виновником войны именно его. Поэтому он не получил обратно Трансильвании, а был отозван в Вену, где император лично выразил ему своё неудовольствие его действиями. В Брашшо был назначен австрийский губернатор. Принц Евгений же, не задерживаясь, вступил на территорию Венгрии. Константин-Владислав выступил ему навстречу, но не ему было тягаться с прославленным Евгением Савойским. После поражения под стенами Буды ему не оставалось ничего, кроме как отступить с остатками войска в Верхнюю Венгрию. Принц Евгений шёл за ним по пятам.

Одновременно императорский посол заявил в столице Цесарства протест на имя канцлера по причине нарушения границ Венгерского Королевства, властителем которого являлся император Иосиф. А в Вене посол Фредрика Шведского убеждал императора не останавливаться на Венгрии, обещая свою помощь в войне против "польского цесаря - извечного врага Империи и Швеции". Надежда на помощь Австрии склонила Фредрика отказаться от своей традиционной осторожности и выбрать вместо прусской "синицы в руках" польского "журавля в небе". В Тчеве его послы отказались от его имени продлить перемирие. Преследуя отступающего Константина-Владислава, принц Евгений перешёл Татры и в июле занял Новый Сонч и Новый Тарг в Подхалье.

Императорский посол покинул Киев. В августе после окончания перемирия возобновилась война со Швецией. Цесарству ничего не оставалось, кроме как заключить оборонительный и наступательный союз с Людовиком XIV против Австрии, Швеции и Англии и биться до последнего. Теперь в войне участвовали практически без исключения все европейские державы. Боевые действия велись на суше и на море на двух континентах: Европе и Америке и охватили весь известный тогда "цивилизованный мир". Уже тогда, летом 1706 г., в обиход вошёл термин "Мировая Война". Под этим именем она и вошла в написанные позже учебники истории. Мировой пожар разгорелся вовсю.

Смерть среди скал


Евгений Савойский собирался развернуть наступление на Краков - временную столицу Коронной комиссарии. После того, как он оставил за собой Татры, на его пути больше не было естественных препятствий. Но продвижению его мешали проблемы со снабжением армии. Захваченное горное Подхалье было очень бедным регионом, где жителям едва-едва хватало на собственное пропитание. Проблемы местных жителей, ясно, никоим образом не волновали солдат императора, без зазрения совести отбиравших у них последнее. Но их умело использовал Константин-Владислав, смирившийся с тем, что ему не суждено победить принца в открытом бою, и перешедший к партизанской тактике. Многие подхальцы, между прочим, и в мирное время промышляли не только разведением овец, но и разбоем на узких горных дорогах. Практически все были вооружены - маленький топорик-"чупага" на боку являлся неотъемлемой частью местной одежды, а проходы в Татрах были очень уязвимы.

Поэтому на тылах войск принца шла непрерывная "военка" с горцами, которых снабжал оружием Константин-Владислав. Свои неудачи в полевых сражениях с армией принца князь Цесарства компенсировал успешной борьбой с неприятельскими линиями снабжения. Евгений никак не мог продвинуться к Кракову, поскольку его армия начала испытывать недостаток во всём: от продовольствия до пороха. В некоторых полках начался голод. Как-либо воспрепятствовать этому принц не мог, всё приходилось доставлять из Венгрии, местных ресурсов не хватало, а уничтожить местных партизан было невозможно - Татры они знали, как собственные пять пальцев, успешно укрывались от австрийских солдат в одним им известных укрытиях, и каждая экспедиция против них превращалась в "удар в пустоту".

Кроме того, обострилась обстановка в Италии. Воспользовавшись отсутствием Евгения, активизировались французы. Герцог Орлеанский нанёс войскам савойского герцога Виктора-Амадея II поражение под Турином и вернулся в Северную Италию. В ноябре 1706 г. курьер из Вены привёз в главную квартиру генералиссимуса в Новом Тарге приказ императора немедленно возвращаться на итальянский театр. Принц Евгений покинул Цесарство и выехал в Пьемонт. Виктор-Амадей, которого удерживало от выхода из войны только обещания императора отправить принца ему на подмогу, воспрянул духом. И не зря - уже в марте 1707-го г. герцог Орлеанский, понеся тяжёлые потери во второй битве при Турине, был вынужден снова покинуть Италию, на этот раз надолго.

Войска же, которые Евгений оставил на Подхалье, по-прежнему испытывали "тяготы и лишения военной службы", к которым добавился ещё зимний холод и пронизывающий ветер. Новый командующий генерал фон унд цу Даун отказался от каких бы то ни было активных действий, бросив все свои силы на защиту нескольких узких дорог, через которые его армия получала хоть какое-то снабжение. Потери австрийцев от болезней, голода и обморожений значительно превышали потери в стычках с горцами и солдатами Константина-Владислава. Большинство солдат находилось в состоянии, близком к панике. Во многих полках вспыхивали солдатские бунты. Драки за кусок хлеба стали повседневным явлением. Примечательный штрих - многие австрийцы сами бежали из лагерей в горы, и только увидев поляка (неважно, военного или гражданского) сдавались ему в плен, умоляя только накормить их. Несмотря на зимние морозы, войско Дауна таяло, как снег под весенним солнцем. Это подвигнуло генерала на безрассудство - он решил немедленно, не дожидаясь весны, вывести свою армию в Венгрию. При том, что в феврале каждый сильный снегопад или метель закрывали татранские перевалы практически наглухо, это граничило с безумием. Но альтернативой была только голодная смерть или сдача в плен. Увы, судьба была против австрийцев. 23 февраля 1707 г. в ясный солнечный день голова измождённой колонны достигла перевала. За ним была уже Венгрия и, как надеялись все, безопасность. Разведка доносила, что польских войск поблизости нет.

И в этот момент с гор сошла лавина, похоронив под собою командующего и весь его штаб. Узнав о гибели своего генерала, солдаты потеряли голову и, не слушая своих офицеров, бросились вперёд, туда, где по их расчётам должна была быть спасительная венгерская земля. Началась страшная давка, чтобы освободить себе проход, солдаты пустили в ход против своих товарищей приклады и штыки. Раздались выстрелы. Грохот от выстрелов вызвал сход новых лавин. Началось форменное безумие: никто уже не знал, в какую именно сторону он лезет, стараясь только выбраться из этого страшного места. До Венгрии добралась едва ли десятая часть того войска, которое в прошлом году перешла с принцем границу. Ещё несколько дней занявшие Новый Тарг солдаты князя Цесарства брали в плен группы оборванцев, задававших им один и тот же вопрос: "Die Ungarn ist schon da?". Они пребывали в полной уверенности, что спускаются вниз с южной, венгерской стороны Татр. Константин-Владислав мог со спокойной совестью выслать своему брату правдивое, хоть и несколько хвастливое донесение: "Армия австрияков уничтожена".

Король и его почти что королевство


Драма в Татрах была ещё далека от развязки, и даже ещё не закончился срок плоцкого перемирия, а Фредрик I уже предпринимал дипломатические шаги, которые должны были привести в лагерь союзников ещё одну державу. В июле 1706 г. неутомимый граф Пипер прибыл в Дрезден. Надо сказать, что тамошний герцог Август Сильный старался держаться как можно более далеко от не на шутку разыгравшейся войны. Особенно же он опасался шведского короля, у которого он в своё время чуть было не похитил корону Пруссии. Поэтому, когда командующий его армией генерал Флеминг доложил ему о прибытии в Саксонию шведского посольства, он заволновался. На всякий случай Флеминг получил приказ быть в полной боевой готовности. Королевского же министра ждал в Дрездене самый торжественный приём. На банкете в честь гостя рекой лились вина, а хозяева, не исключая самого Августа, произносили тосты и здравицы в честь "северного Александра". Посол отвечал на приветствия, делал комплименты прекрасным дамам, благодарил лично герцога и всё саксонское дворянство за оказанную ему честь, пил, ел, но пока что не обмолвился ни словом о цели своего визита.

Всё прояснилось на следующий день, во время тайной конференции шведского министра с герцогом и его правящим кабинетом. Август мог перевести дух. Фредрик не только не собирался наказывать его за его наглое намерение несколько лет тому назад, но совсем наоборот, собирался его наградить. Естественно, о прусской короне никто (в первую очередь сам Август) и не заикался. Зато пошла речь о чём-то гораздо более! У присутствующих захватило дыхание, когда Пипер сообщил им о намерениях своего монарха. Предложение было поистине королевским, даже больше. По плану Фредрика, Цесарство должно было быть ликвидировано, по крайней мере, в его европейской части. Европейские владения цесаря Якуба должны были быть разделены между заинтересованными сторонами: Швецией, Австрией, Саксонией и Курляндией. К Швеции присоединялось устье Вислы и значительная часть Великопольши вместе с Познанью. Австрийский император получал Краков, Львов, Молдавию и, возможно, Люблин. Герцог курляндский, Фридрих-Вильгельм Кеттлер, самый молодой и незначительный из участников предстоящего раздела, должен был стать Великим Герцогом Литовским, разумеется, оставаясь шведским вассалом. В обмен за эту любезность он обязан был уступить своё нынешнее герцогство Фредрику целиком.

Что же касалось Его Высочества Августа, ему предлагалось нечто неслыханное - корона Польши! Той части Коронной комиссарии, которая избежала раздела, предстояло превратиться в независимое (Пипер подчеркнул слово "независимое") королевство под властью династии Веттинов. Таким образом, Август и его потомки становились бы королями Старой Польши (в протоколах конференции это название было упомянуто впервые в истории - "Die alte Polen"). На осторожный вопрос герцога, что на это император, Пипер ответил с очаровательной улыбкой: "Разумеется, император Иосиф полностью одобрил наш план". Августу предстояло стать из герцога королём. Естественно, он немедленно согласился с планами раздела Цесарства. В конце концов, зачем цесарю Европа, раз он и так повелевает сразу двумя Русями - пора и честь знать. Присутствующие оценили чувство юмора своего без пяти минут короля.

Так как его не обязывало перемирие, Пипер настаивал, чтобы он выступил немедленно. Но Август боялся цесарских войск и согласился вторгнуться в Польшу только одновременно с королём, тем более, что он всё равно должен был пройти с армией через его прусские владения. Кроме того, ему нужно было время для выяснения позиции императора Иосифа - только тот мог признать его королём. Посольство к Иосифу I во главе с бароном Имхофом имело благовидный предлог - коронацию императора в Буде в качестве венгерского короля. Наконец-то венгерское дворянство увидело своими глазами ту самую Корону Святого Иштвана, о которой так много говорили конкурирующие претенденты на трон. После своего возвращения барон Имхоф подтвердил герцогу слова Пипера - император действительно полностью поддерживает шведский план. Теперь настало время действий.

Саксонцы вторглись в Цесарство без объявления войны. Точнее, из-за опоздания курьера в Киев посол вручил цесарю ноту уже после того, как пришло известие о вступлении армии Флеминга в Калиш. Разумеется, это стоило ему нескольких неприятных минут, на протяжении которых ему пришлось выслушивать из уст цесаря обвинения в вероломстве. Но его переживания уже не имели значения - теперь всё решала грубая сила. В Калише Август впервые предстал перед своими новыми подданными. Пока всё шло мирно - горожане выслушали его первый универсал, вручили ему подарки (больше похожие на выкуп - они боялись саксонцев) и помахали руками на прощание.

Варшава произвела на Августа тягостное впечатление - только развалины и пепелища. 1 сентября в церкви святой Анны на Краковском Предместье - одной из немногих уцелевших после пожара церквей - состоялась его коронация в качестве Августа II, короля Польши (Августом I считался Сигизмунд-Август). На коронации присутствовали почти исключительно шведы, саксонцы и несколько представителей императора. Из польской шляхты в наличии были только старики и старухи, которые решились не покидать родного города, что бы ни случилось, да и их пришлось приглашать почти что силой. Виваты в честь нового повелителя звучали вяло. На следующий день город стал покидать шведский гарнизон - Фредрику были нужны войска против литвинов Сапеги, а Варшава и Корона вообще теперь должны были стать головной болью Августа Сильного.

А было от чего разболеться его голове. В Плоцке, куда он перенёс свою резиденцию, за окном ратуши каждый день были слышны куплеты, высмеивающие трутня, решившего править ульем. Вышеупомянутый трутень долго жужжал, пока, наконец, пчёлы не прогнали его из улья. В каждом куплете обыгрывались чёрно-жёлтые полоски нахального насекомого, что не позволяло сомневаться, кого именно певцы имеют в виду (чёрный и золотой - цвета Саксонии). "Трутневу песнь" сразу же запретили, что отнюдь не мешало всем петь её на каждом углу, добавляя всё более и более оскорбительные для саксонского "трутня" строфы.

Запрещённые песенки были, однако, самой меньшей из проблем "короля Августа". Главной проблемой была шляхта, не отвернувшаяся от своего цесаря. Саксонские войска ежедневно подвергались нападениям, точно так же, как раньше шведские. Браницкий за время перемирия собрал коронное войско, угрожавшее походом на Плоцк. Август решил опередить его и выступил навстречу - на Люблин. 4 октября 1706 г. под Коцком состоялась большая битва. Браницкому не удалось разбить саксонцев. Но и саксонским войскам не удалось взять верх. Ночью обе армии покинули поле боя. Браницкий вернулся в Люблин принимать свежие подкрепления из Великого Княжества Русского, а Август в Плоцк - получать донесения о нападениях на свои обозы и слушать песенки о глупом чёрно-жёлтом трутне.

Ще не вмерла Украïна!


Война шла с переменным успехом. Год 1707 не принёс перелома. Вокруг Твери наступило некоторое затишье, основные силы оттуда были переброшены Фредриком в Литву, где он старался вернуть себе потерянное после ошмянской битвы Вильно. Пока что там продолжалось "перетягивание каната" - Сапега и новый командующий Литовской армией шведов Реншильд осторожно маневрировали, стараясь перерезать линии снабжения друг друга и по возможности избегая лобового столкновения. Стенбок с нюстадцами стоял наготове под Псковом, готовый двинуться, как на соединение с Реншильдом, если тот достигнет относительного успеха, так и на Тверь, если москворусы отведут оттуда войска на помощь литвинам. Пока что он заставлял оглядываться на себя как Сапегу, так и Госевского, и тем мешал их совместным действиям.

Север Короны продолжал находиться под саксонской оккупацией. После ничего не решившего коцкого сражения Браницкий и Август продолжали ходить вокруг да около друг друга, высматривая у противника слабые стороны. Август, впрочем, был более стеснён в манёврах из-за действий летучих отрядов "народовой кавалерии" - ополчение из местной шляхты не могло противостоять регулярной армии в открытом бою, но было идеально для небольших набегов и нападений на небольшие подразделения врага. Поняв, что близкой победы не предвидится, "король польский" оставил своё "королевство" на попечение главнокомандующего Флеминга, а сам выехал обратно в Саксонию - балы и забавы в блестящей столице на Эльбе были ему по душе больше, чем походная жизнь среди дорожной пыли.

На юге же назревали новые события. Переселённые согласно условиям Карловацкого мира на Кубань казаки не желали подчиняться власти крымского хана. После нескольких успешных походов на врагов хана - черкесов, атаман Палий задумался о дальнейшей судьбе своих людей. Было ясно, что отвоевать у Цесарства земли ВКР невозможно (хотя горячие головы вроде полковника Перебийноса и утверждали обратное), хану казаки нужны исключительно в качестве "пушечного мяса", а на прочный мир с черкесами не стоит и рассчитывать (ибо те, как неоднократно убеждался атаман, вообще не способны создать что-то прочное). Оставалось договариваться с северными соседями - казаками донскими. Поэтому Палий ещё в 1701 г. перешёл с Кубани на Дон. Войсковые власти в Черкасске отнеслись к новоприбывшим настороженно, но казачья масса приняла Семёна и его людей с восторгом - слухи об их храбрости распространялись далеко. Бывшие "вишневчики" влились в состав донского казачества.

Палий сразу стал крайне популярным в среде казаков. В 1706 г. он был выбран войсковым атаманом и стал, таким образом, фактическим главой Дона. Следует сказать, что донцы, присягавшие цесарю, формально находившиеся в ведении москворусского комиссара, а фактически слушавшиеся только самих себя, приняли пришельцев, как своих. Они вместе ходили в походы на "басурман", вместе ссорились с цесарскими воеводами в Черкасске, вместе пели песни. Протяжные украинские песни пришлись донцам по душе. В них слышалась та же степная свобода, что и здесь, на Дону. Вот только они были какие-то грустные - казаки помнили, что навсегда лишились своей старой родины. Их родина - Украина (которой многие никогда не видели, родившись уже в крымских владениях), представлялась там не просто далёкой страной. Это было воплощение казацкой удали, доблести, чести. Это была легендарная страна казацкой воли. И донцы пели песни о грозном князе Яреме, о далёких походах, о черноглазых дивчинах вместе с "вишневчиками". И когда они пели, далёкая "ненька-Укра§на" была здесь же, с ними.

Тем временем цесарские власти не давали забывать о себе. Они постоянно требовали высылки подкреплений на далёкую Мировую войну. Они постоянно вмешивались в дела казаков, с вечной подозрительностью расспрашивали о вновь прибывших и навязчиво напоминали о верности цесарю и жестоком наказании за измену. Вспыльчивые казаки не оставались в долгу и отвечали цесарским воеводам и полковникам хлёстким словом. Отношения между донским казачеством и местными властями постепенно накалялись.

Война приносила цесарским подданным ущерб и разорение. Съестные припасы и прочие товары постоянно дорожали, и одновременно с ними росли налоги в цесарскую казну. Постоянно проводились всё новые и новые рекрутские наборы в войско. Те, кого забирали цесарские команды, уже никогда не возвращались в свои сёла. Число рабочих рук постоянно сокращалось, тем более что многие селяне, не желая покорно ждать, пока их заберут воевать на далёкой земле или пока они умрут с голода, "брали ноги в руки" и бежали. Бежали в разные стороны - найти конкретного человека в огромной стране нелегко. Многие уходили в леса и грабили проезжих, не имея иных способов прокормить себя. Опасности на дорогах заставляли купцов ещё больше взвинчивать цены.

Значительное число селян бежало на юг, в казачьи земли. Их статус там, разумеется, был ниже, чем у "старых" казаков, но терять им было всё равно нечего - возвращаться было некуда и незачем. Из Киева (Москва фактически устранилась от донских дел) черкасскому воеводе регулярно шли письма с требованиями хватать беглых и возвращать их обратно. Это было, мягко сказать, нелегко. На южных землях действовал принцип "с Дона выдачи нет" и казаки стояли за него горой. Фактически вследствие этого большая часть тех, кто именовал себя "казаками" в действительности были беглыми крепостными крестьянами. Те из них, кто прожил здесь больше, чем длились "урочные лета" даже не скрывались, а, наоборот, с гордостью рассказывали о своём побеге в вольную степь.

Бегство крепостных приняло такой большой размах, что этим вопросом был вынужден заняться цесарский Сейм. В мае 1707 г. он утвердил конституцию "О беглых", согласно которой "урочные лета" отменялись. Теперь сыск крепостных крестьян должен был вестись пожизненно. Это был акт окончательного закрепощения крестьян на территории Цесарства. Крепостное право взяло верх.

Дон закипел. Отныне цесарские команды могли схватить практически любого казака (как уже говорилось, на Дону таких "беглых" было большинство), высечь кнутом и отправить обратно, невзирая на его нынешнее положение. Это было воспринято, как вызов. В качестве довеска правительство установило казённую монополию на солеварение, которое ранее было для многих казаков одним из главных источников дохода.

Во исполнение нового закона на Дону появился со своими людьми посланный Мазепиным князь Долгоруков. Комиссар не хотел вмешиваться в донские дела, справедливо считая, что "не стоит совать руку в осиное гнездо без крайней нужды". Но кияне требовали от него решительных действий, не желая отправлять на Дон войска из ВКР - они опасались татарских набегов. Князь должен был схватить "беглых" и забрать их с собой. 9 октября 1707 г. один из отрядов Долгорукова встретился с отрядом казаков во главе с атаманом Кондратием Булавиным и был уничтожен. Победа Булавина послужила сигналом к всеобщему восстанию на Верхнем Дону. Князю удалось, однако, подавить выступление Булавина - будучи окружён превосходящими цесарскими силами, он застрелился.

Но это был ещё не конец казацкого восстания. Теперь его возглавил сам Палий. Положение бывших "вишневчиков" было значительно хуже, чем у обычных "беглых". Если последние могли "отделаться" поркой кнутом и водворением на прежнее место, то "изменников цесарю" ждал бы в лучшем случае отдалённый острог в Сибири, в худшем - виселица. Поэтому они сразу же стали самыми активными участниками восстания - семи смертям не бывать, а одной не миновать. Палий собрал своих людей на реке Хопёр. Там же к нему присоединились и другие казаки. На казачьем круге его выбрали "гетманом Войска Донского". Гетман рассылал по Дону "прелестные письма", боевые действия расширялись. В начале апреля на сторону Палия перешли посланные против него "правительственные" казаки. Первого мая 1708 г. в руки повстанцев без боя перешла донская столица, Черкасск - местные жители сами открыли Палию ворота, свергнув и связав представителей цесарских властей.

Там на площади перед главной местной церковью гетман выступил с речью перед казаками. "Когда-то мы все жили в вольной Украине", - сказал он, - "но злодеи-ляхи отобрали её у нас. Но никогда не станет казак жить в неволе, лядской ли, татарской или какой другой. И вот теперь снова стоим мы, вольные, на нашей земле. Так пусть же эта земля станет для нас новой Украиной. Если нет больше Украины на Днепре, пусть будет Украина на Дону!". Казаки приняли речь своего предводителя с восторгом. Семён Палий стал первым гетманом Донской Украины.

Увидев, что положение более чем серьёзно, Долгоруков запросил подкреплений, как из Москвы, так и из Киева. Скрепя сердце Мазепин выслал ему несколько тысяч человек. Больше он выделить не мог - люди были нужны для обороны Твери от возможного наступления Стенбока и его новгородцев. Так же скупым оказался и цесарь - со стороны Силезии в Цесарство вступила большая австрийская армия и всё, что мог, он отправлял туда, в распоряжение Константина-Владислава. Требовали у него людей также Браницкий и Сапега - противоборство, как со шведами, так и с саксонцами было нелёгким. В общем, в распоряжении Долгорукова было 15 тысяч солдат, когда он узнал о движении украинского войска к Азову. Князь немедленно выступил на перехват. Палий решил бросить на Азов все имеющиеся в его распоряжении силы, не распыляя их на второстепенные направления. 6 июля 1708 г. Азов был взят украинскими казаками. Попытка опоздавшего к штурму Долгорукова отбить город закончилась для него большими потерями. Москворусы отступили в направлении Воронежа. Погибшая, казалось, навеки Украина возродилась, как Феникс из пепла.

На Западном фронте


У Мировой (или, как её иногда называли - Великой) войны было два главных фронта: Восточный и Западный. Западная Война решала судьбу испанского трона и гегемонии в Западной Европе, Восточная Война определяла, кто будет главным в Европе Восточной. Существовал также третий фронт - американский, где решалась судьба английских и французских колоний на этом континенте.

Межколониальная война в Америке уступала в масштабах европейскому ТВД, но не была от этого менее ожесточённой. Особенностью боевых действий в Америке было участие в них с обеих сторон различных индейских племён. Во Флориде франко-испанцы использовали против английских колонистов индейцев племени Аппалачи, в свою очередь англичане заключили против них союз с племенем Крики. Несколько лет взаимных набегов привели к уничтожению почти всех испанских католических миссий в Западной Флориде и резне тамошних аппалачей.

На Севере французы также использовали индейцев против английских поселенцев. Так в сентябре 1704 г. напавшие на г.Дерфелд французы вместе с индейцами Абенаки и Мохоки убили или угнали в плен почти жителей. "Война набегов" продолжалась постоянно (с небольшими перерывами для обмена пленных), причём противодействовать действиям индейцев англичане не могли - войска, идущие против известных им индейских лагерей, никого там не находили и возвращались обратно, в то время как французы и индейцы наносили удар уже совсем в другом месте. Англичане, в свою очередь, постоянно организовывали вылазки против французских поселений на полуострове Акадия.

В Европе же Фортуна отворачивалась от подданных "короля-солнце". Английские войска в 1706 г. взяли Валенсию и Барселону. Джон Черчилль, герцог Мальборо, разбил французов в Нидерландах и взял Антверпен и Дюнкерк. Некоторую проблему, как уже говорилось, представляло поражение савойцев в первой битве при Турине, но по своём прибытии принц Евгений быстро восстановил положение. Французы и их испанские союзники отступали на всех направлениях. Летом того же 1706-го г. пал Мадрид. Правда, партизанское движение в Кастилии вынудило их уже осенью покинуть столицу Испании. Мальборо продолжал действовать в Нидерландах, где захватывал одну за другой французские и испанские крепости. Он убеждал австрийцев предпринять одновременно с ним наступление из Италии во французский Прованс, но императору были нужны войска для войны с Цесарством, поэтому он отклонил этот план. Юг Франции был пока что в безопасности, но Неаполитанское королевство попало под удар - в 1708 г. английский флот вынудил Сицилию и Сардинию признать власть Габсбургов. Неаполь колебался, опасаясь, как тех, так и других.

На Севере всё шло из рук вон плохо. Французские военачальники герцог Бургундский и герцог Вандом не могли согласовать свои действия, чем воспользовался блистательный герцог Мальборо, в мае 1708 г. победив французов при Ауденарде в Восточной Фландрии, а затем занявший города Брюгге, Гент и Лилль. Людовик XIV согласился начать мирные переговоры с коалицией. Людовик соглашался отдать Испанию и все её владения (кроме Неаполя) союзникам, а также признать Анну, дочь Иакова II, королевой Англии. Более того, он готов был финансировать изгнание Филиппа V из Испании. Но англо-австрийцам было мало этого - они требовали от Франции уступить также все французские владения в Вест-Индии и Южной Америке. Особенно оскорбительным Людовик счёл требование вторгнуться в Испанию и начать войну против своего внука.

Вместе с тем французский король считал, что отвлечение австрийских сил на восток даёт ему шанс на спасение. Французы готовы были сопротивляться иностранному вторжению. Королевская армия пополнилась тысячами новых солдат. Со спокойного юга во Фландрию перебрасывались свежие французские полки. Французское Королевство готово была напрячь все свои силы и идти вместе со своим монархом до последнего.

А Восточная Война тем временем приближалась к своей кульминации.

Верность и измена


В войне против Цесарства король Фредрик сделал ставку на "внутреннего союзника". Рознь между Москвой и Костромой он намеревался использовать в своих целях. Ещё с 1703 г. он начал искать контактов с костромским воеводой князем Милославским. Разумеется, вначале это были контакты через посредство "третьих лиц" - различные люди (обычно приезжавшие в Кострому под предлогом торговых и семейных дел) в разговорах с князем как бы невзначай оговаривались, что они искренне сочувствуют князю, "притесняемого алчностью москворусского комиссара". Затем другие "третьи люди" под большим секретом сообщали, что бывали (разумеется, тоже по торговым и семейным делам) в шведском Новгороде и слышали, что шведы тоже сочувствуют положению воеводы. Следующие упоминали уже имена конкретных шведских сановников, пока, наконец, не дошло до ключевого момента - в апреле 1706 г. Сергей Милославский получил через одного из своих доверенных лиц письмо, подписанное "Fredericus Rex".

После того, как взволнованный воевода решился открыть письмо (оно было в двойном конверте) он долго не решался его прочитать. Если все предыдущие контакты можно было объяснить перед цесарем торговлей, личными делами или, в крайнем случае, недомыслием, то теперь он обязан был сделать выбор - или раскрыть всё цесарю или перейти на сторону Швеции. Сергей Иванович провёл бессонную ночь, раздумывая о судьбе своей земли и своей собственной судьбе.

Открыться цесарю означало личную безопасность, но означало, что в будущем Костромской край останется в руках Цесарства, а что ещё хуже - под управлением ненавистной Москвы. Кроме того, в случае победы шведов (весьма вероятной при существующем соотношении сил) он сам, князь Сергей Милославский, выходил бы в глазах своих костромских соотечественников, как трус и предатель, не воспользовавшийся удобным моментом для освобождения своей Родины.

Выступить на стороне шведов означало подвергнуть лично себя и всю Кострому огромному риску: ведь тех сил, на которые он мог бы рассчитывать (личная охрана, городское ополчение и несколько набранных из костромичей полков, которые ему всеми правдами и неправдами удалось удержать от отправки на войну) хватило бы в лучшем случае для удержания города во время осады, но не для наступления на Москву, не говоря уж о Киеве. Преждевременное выступление грозило гибелью лично для него и репрессиями для всего жителей края.

Поэтому ответ его был осторожным. Милославский благодарил "Его Королевское Величество" за заботу о "многострадальном народе великорусском", уверял в том, что все сословия Костромы, как один человек готовы выступить против "польского гнёта" и готовы признать короля своим покровителем и защитником "старинных русских вольностей". Также Фредрик уверялся в том, что в Костроме хорошо известна доброта монархов шведских к русскому народу Новгорода и Пскова, а также выражалась надежда, что для "великорусского народа Костромы" его величество Фридерикус будет столь же добр.

Милославский обещал предоставить в распоряжение шведов все ресурсы Костромской земли. Особенный упор он делал на многочисленные костромские мануфактуры, способные значительно пополнить арсеналы королевской армии, а также на собранные в Костроме большие запасы продовольствия и пороха. Вместе с тем он ставил одно, но важное условие: выступление произойдёт не раньше, чем на землю Костромского воеводства вступит регулярное шведское войско.

Доверенному секретарю костромского воеводы удалось попасть в шведский Нюстадланд, а затем и в Стокгольм, оставшись незамеченным для следивших за воеводой людей комиссара Мазепина. Ответного письма Фредрик Гогенцоллерн писать не стал, сознавая риск, какому подвергался его новый тайный союзник. Он обещал на словах, что отправит в Кострому большое войско сразу же, когда это будет возможно, и призывал ждать, уверяя воеводу в своей полной поддержке. Вернувшись, секретарь передал слова короля своему хозяину. Знаменательно, что именно во время этих первых контактов короля и воеводы впервые вошёл в употребление термин "великорусский народ" в качестве этнонима-самоназвания жителей Костромской земли.

Осенью 1708 г. король решил, что время пришло. Он собрал большую армию (для этого пришлось ослабить войска в Литве) и разработал план действий. Согласно ему, часть армии под командованием ставшего генералом Левенгаупта должна была ещё в октябре выступить на Кострому, где Милославский поднял бы восстание. В то время, как силы москворусов Госевского были бы заняты подавлением мятежа на Волге, король захватил бы оставшуюся без помощи Тверь и перешёл бы Волгу, после чего мог бы угрожать Москве. Независимо от развития ситуации в Костроме, Госевский должен был бы вернуться назад, на защиту комиссариальной столицы. В лучшем случае Фредрик надеялся захватить Москву и разбить Госевского под её стенами, взяв своеобразный реванш за поражение де ла Гарди сто лет тому назад. В худшем, шведы получали контроль над северными окрестностями Москвы (Клин, Дмитров, Троице-Сергиева Лавра) и связывали бы армию Госевского, не позволяя прийти на помощь Литве, где Фредрик собирался нанести следующий удар.

Не забывал он и об украинских казаках, которые должны были оттянуть часть москворусских сил на себя. С этой целью им был отправлен посол в Черкасск к гетману Палию. Всё это, вместе с очередным наступлением австрийцев на западе в направлении Люблина (рассчитывать на активность саксонцев Флеминга было бы чересчур оптимистично) должно было заставить цесаря подписать мир на продиктованных ему условиях в соответствии с первоначальным планом раздела его государства.

Но не всё пошло по плану короля. Его подвели союзники. Князь Милославский предался "Фредерикусу" всей душой, но его секретарь - главный посредник в сношениях с ним, перепугался ожидающих его последствий предательства. Поэтому он тайно встретился с генералом Меншиковым и, умоляя о пощаде, всё рассказал ему. Тот, будучи через своих шпионов в шведском стане в курсе о некоем "предприятии генерала Левенгаупта", сообразил, что следует действовать немедленно. Не запрашивая санкции ни Госевского, ни Мазепина (только сообщив им о своих действиях письмом), он во главе нескольких рот драгун немедленно отправился в Кострому. Разведчики воеводы (не знавшие точно о планах своего начальника, но, как и все великорусы, не любившие "москалей") успели сообщить ему о приближении к городу кавалерии во главе с Меншиковым (один из разведчиков узнал командира москворусского отряда). Поняв, что его заговор раскрыт, воевода бежал, не пытаясь оказать сопротивление. В дальнейшем сторонники независимости Великоруссии упрекали его в трусости, утверждая, что он мог бы спасти положение, просто закрыв городские ворота - ибо Меншиков не имел в распоряжении никаких сил, достаточных для правильной осады такой сильной крепости, как Кострома.

Но, так или иначе, в ноябре 1708 г. Кострома оказалась в руках Меншикова, с ходу начавшего творить "суд и расправу". На главной площади уже на следующий день начали строить эшафоты для казней. Все люди, которых выдал упомянутый секретарь воеводы, были немедленно схвачены и подвергнуты пыткам. На пытках они выдавали своих сообщников, действительных и мнимых. Те их них, показания которых казались особо важными, были отправлены в Москву, а затем и в Киев, для дальнейшего следствия. Судьба остальных была незавидна - их ждали ссылки и казни. Казни были жестокими - по приказу Меншикова многих заговорщиков четвертовано, многих повешено за рёбра на крюке. Репрессиям подверглись также священнослужители Истинной Православной Церкви - они пользовались в Москве особенной нелюбовью.

Цесарь, получивший от Мазепина подробное донесение о костромских событиях, одобрил действия комиссариальных властей. Мазепин и Меншиков получили высочайшую благодарность за верность и были награждены Орденом Святого Станислава. В отчаянном положении оказался Левенгаупт: его поход теперь потерял всякий смысл. Однако, узнав от бежавшего к нему Милославского о слабости цесарских сил в городе, а также надеясь, что при его появлении под стенами города восстание всё-таки начнётся, он продолжил своё движение. Но его расчёт не оправдался. Восстания не произошло - костромичи были перепуганы репрессиями Меншикова и сидели тише воды, ниже травы. В дополнение к драгунам, Госевский и Мазепин выслали в Кострому несколько вновь сформированных в Рязани полков. Генерал Меншиков мог рассчитывать также на некоторые расквартированные в Костроме части (те, которые состояли из москворусов). Кроме того, шведам докучали морозы (зима 1708/09 г. была особенно холодной). Попытка штурма костромских стен провалилась с большими для нападавших потерями. Шведский генерал решил отступить обратно в Новгород. Меншиков не преследовал его, опасаясь бунта после ухода войск. Вернувшиеся в Новгород войска Левенгаупта были практически небоеспособны из-за голода и массовых обморожений.

Не оправдались и надежды короля на украинцев. Разбив Долгорукова, Палий, хоть и прилагал усилия к расширению восстания на Дону (казаки одно время стояли под Воронежем), старался договориться с цесарскими властями. Первые успехи не вскружили гетману голову. Он прекрасно понимал, что у Украины нет шансов на независимость. Чем бы ни окончились военные действия, после заключения мира Цесарство всё равно будет достаточно сильно, чтобы раздавить мятежников. Поэтому он отправлял посольства в Москву и Киев, представляя случившееся исключительно как реакцию казаков на произвол черкасских властей. Цесарь был в отчаянном положении - к войнам с внешними врагами он никоим образом не хотел получить ещё внутренний мятеж, поэтому он согласился на переговоры. В любом случае, на украинскую помощь против Москворуссии Фредрику рассчитывать не стоило.

Он, тем не менее, двинул войска на Тверь, рассчитывая победой на Верхней Волге замазать неудачу на Волге Средней. И тут всё началось с неудачи - в апреле 1709 г. Фредрик, будучи в Новгороде, простудился и слёг. Во главе его армии встал Карл Густав Реншильд - герой Копенгагена, получивший за свою победу над Данией чин фельдмаршала. Со стороны Цесарства командовал всё тот же гетман Борис Госевский. Противоборствующие армии встретились на полдороги до Твери - под г.Торжок. Цесарские войска имели численное преимущество над королевскими - умиротворение Костромы и перемирие на Украине позволило собрать в Москворуссии значительное войско. Также участвовало в битве несколько полков литовской конницы - в условиях "затишья" Сапега и Лещинский могли позволить отправить помощь в соседнюю комиссарию.

Ожесточённая битва завершилась к вечеру 25 мая 1709 г. полным разгромом сил Реншильда. Сам фельдмаршал попал в плен в результате атаки литвинов. Узнав об этом, его армия сначала дрогнула, а затем побежала. Из-за больших потерь и наступления темноты Госевский не решился немедленно начать преследование бегущих шведов. Но и без этого масштаб катастрофы был огромен - теперь Нюстадланд, фактически, был беззащитен перед вторжением Литвы. Узнав о гибели армии под Торжком, король Фредрик немедленно выехал из Новгорода - он уже не мог чувствовать себя там в безопасности.

Железная буря


Польская победа под Торжком имела для Швеции ужасные последствия. Теперь под угрозой оказались все её владения на южном берегу Балтийского моря. Первым на пути урагана с юга встал Псков. Узнав о гибели главных сил шведов и пленении командующего, Станислав Лещинский понял, что пришёл его звёздный час. Уже в середине июня его армия стояла на реке Великой. На этот раз плесковичи не были такими упрямыми, как раньше - они уже получили известие о бегстве короля из Новгорода и знали, что помощи их слабому гарнизону не будет. Теперь они в ужасе ожидали мести литвинов за все те оскорбления, которые они выкрикивали им во время прошлой осады.

Но Лещинский хорошо знал, чего он хочет. Его главной задачей было не карать строптивый город, а как можно скорее взять его. Поэтому на переговорах с депутацией магистрата он вёл себя исключительно вежливо и корректно. От имени цесаря он заявил, что в случае добровольной сдачи никаких репрессий не будет. Горожанам ничего не грозит, новый цесарский гарнизон получит строжайший приказ не притеснять плесковичей и не посягать на их жизнь и собственность. Разумеется, в случае их полной покорности цесарской воле. Ответил он и на вопрос, который ему с опаской задали депутаты: что будет с католической верой? Генерал заверил их (также от имени цесаря), что никакого запрета и притеснения католических священников и их паствы не будет. Единственное условие - в конце каждой службы следовало призывать молиться о здравии монарха. Присутствовавший в составе депутации епископ Пскова вознёс очи горе, но не возразил - это было нормальной практикой, до этого он и его клирики после имени Папы Римского поминали имя короля Фредрика. Соглашение было достигнуто - 20 июня 1709 г. Псков открыл ворота перед цесарской армией.

Оставив в Пскове гарнизон, Лещинский двинулся далее, к Новгороду. Его уже осаждала армия из Москворуссии. Возглавлял её лично комиссар Мазепин, желавший вернуть в лоно Москворуссии древнее достояние русского народа и возродить там православную веру. Новгородцы отчаянно сопротивлялись, не желая сдавать свой город, заявив, что они лучше умрут до последнего человека, чем отдадут столицу Нюстадланда ненавистным "москалям".

Появление армии Лещинского внесло раздор среди осаждавших. С одной стороны, это было сильное подкрепление и гарантия, что нюстадцам точно не удастся "выкрутиться". С другой стороны, Мазепин и Госевский хотели бы взять Новгород своими силами, не делясь ни с кем славой. Две армии стояли одна близ другой, более напоминая подозрительных друг к другу союзников, чем подданных единого государства. Лещинский начал с новгородцами тайные переговоры. Зная о взаимной ненависти между Новгородом и Москвой, он выступал, фактически, с позиции "третьей стороны". Горожанам были предложены условия сдачи, подобные до псковских. С важным дополнением: гарнизон (приходившие в себя после костромской неудачи солдаты Левенгаупта) получал право свободного выхода из города с развёрнутыми знамёнами и возвращения во владения Швеции. В противном случае он угрожал уйти и оставить Новгород на милость Москвы.

Узнав о "пертрактациях" Лещинского, москворусы возмутились. Мазепин при встрече заявил генералу в лицо, что он не признает никаких переговоров за своей спиной и не считает их результаты обязательными для себя. Ссора вождей перекинулась на их подчинённых - между москворусами и литвинами постоянно вспыхивали потасовки. Ни на какие согласованные действия две армии были более не способны. Переговоры прервались, Мазепин и Лещинский больше занимались наблюдением друг за другом, чем собственно осадой. Новгородцы, имевшие вдоволь запасов, воспрянули духом, видя такие нелады у врага. Так прошёл месяц.

Положение изменилось по прибытии под Новгород цесаря. Монарх выехал из Киева сразу по получении известия о победе под Торжком. Он задержался в Москве, где тепло встретился со своей цесаревой-матерью у неё в Коломенском. Стареющая Марысенька расплакалась, увидев сына, с которым она общалась последние десять лет при посредстве только коротких сухих писем. Якуб тоже расчувствовался - он больше не мог сердиться на свою матушку. Там же в Коломенском мать и сын вместе появились на торжественном приёме в его честь. Если что-то ей и не понравилось, то Марысенька никому ничего об этом не сказала - ссылка значительно смягчила её характер.

Там же в Москве до цесаря дошли известия о разногласиях между его военачальниками. Он бросил все дела и немедленно выехал на север. По дороге он провёл сутки в Твери, поблагодарив горожан за стойкость в несчастье. Затем на сменных лошадях он отправился к Новгороду, не останавливаясь ни днем, ни ночью.

Он прибыл туда утром 20 сентября 1709 г. К его прибытию лагерь гудел. Ходили слухи, что Мазепин собирается вернуться с войском в Москву, а Лещинский в Вильно. Дисциплина в лагере упала, массовым стало пьянство, многие солдаты дезертировали. Цесарь немедленно по прибытии вызвал обоих начальников к себе и строго их отчитал за увиденную им неразбериху в присутствии их офицеров. Затем, не дав опомниться от высочайшего разноса, сделал небольшую паузу и... наградил их за стойкость и верность специально учреждённым им орденом - Цесарским Крестом, ставшим с тех пор высшей государственной наградой. Лица присутствовавших сразу же посветлели. "Виватам" в честь цесаря не было конца.

Цесарь немедленно взял переговоры с новгородцами в свои руки. Немедленно в город был направлен парламентёр с ультиматумом: немедленная сдача или штурм и смерть. Узнав, что войском теперь командует лично Якуб I, Левенгаупт понял, что положение безнадёжно. Он пробовал выторговать себе свободный выход из города, ссылаясь на старые "уклады" с Лещинским, но цесарь был непреклонен: город должен был сдаться безусловно. Единственно, на что он согласился - это на подчинение Новгородчины (отныне перестававшей быть "Нюстадландом") лично себе, минуя Москворуссию. Понимая, что дальше будет только хуже, Новгород сдался в тот же день 21 сентября. На ужине в честь взятия города пленённый Левенгаупт поднял тост "за милосердие Его Цесарского Величества".

Триумф омрачила только одно трагическое событие - на следующий день, 22 сентября 1709 г. в своей палатке от сердечного приступа скончался цесарский комиссар Москворуссии Иван Степанович Мазепин. Молебен за упокой души "вернейшего из верных", как назвал его в своей речи цесарь Якуб, состоялся в Новгороде, в одной из церквей, переданных православной церкви. Тело верного слуги Цесарства было отправлено в Москву. Жители сёл, через которые проезжал траурный поезд, рыдали. Несмотря на все действительные и мнимые претензии к покойному Ивану Степановичу, москворусы любили своего комиссара. Его преемником согласно цесарскому универсалу стал герой Твери и Костромы Меншиков. Генерал Лещинский же за свои заслуги был произведён в гетманы.

Не дремали и литвины. Узнав о победе москворусов, Сапега, собрав всех своих людей воедино, выступил на шведов. Те, считая свои силы недостаточными, не решились дать сражение и отступили в Пруссию. Сапега же выдвинулся на соединение с коронными войсками Браницкого.

Тот, в свою очередь, 16 сентября снова был под Коцком, куда был вынужден отступить после того, как австрийский генерал Фридрих фон Секендорф взял Люблин. Теперь ему предстояло выстоять против объединённых австстро-саксонских сил, зажавших его армию в "клещи". Но 17-го числа Флеминг получил донесение о том, что на территорию Короны вступил комиссар Сапега. Опасаясь удара в тыл, он покинул свои позиции в направлении Минска-Мазовецкого, предупредив, впрочем, об этом союзника. Фон Секендорф не решился начать битву один на один с Браницким и тоже ночью отступил к Люблину. Таким образом, утром Стефан Браницкий не обнаружил вокруг никого, кроме потухших костров на месте позиций обоих врагов. Конная разведка подтвердила, что враги ушли. Им удалось найти следы саксонской армии. Коронная армия двинулась за ними. 21 сентября (как раз в день капитуляции Новгорода перед цесарем) Браницкий подошёл к Минску. По дороге он встретил гонца от литвинов и решил идти напролом.

Укрывшийся в городе Флеминг получил ультиматум: ему сообщалось, что войска его австрийского союзника наголову разбиты, и Люблин взят. Если он будет сопротивляться, то после взятия города его людям не стоит рассчитывать на пощаду. На размышление генерал получил два часа. Всё это время на север от города было видно гарцующих всадников - кавалеристы Браницкого изображали приближающиеся авангарды Сапеги. Флеминг не выдержал и сдался. Через несколько дней Браницкий вступил в Варшаву. Столица Короны встретила его обугленными развалинами. Даже те здания, что не сгорели, стояли пустыми - саксонские солдаты успели их ограбить. Бывшая столица Польши выглядела настолько мрачно, что комиссар принял решение насовсем перенести свою резиденцию в Краков. Но добраться до Кракова было нелегко - армия фон Секендорфа фактически разрезала Корону напополам.


Но такая конфигурация теперь, после капитуляции саксонцев (жители Короны острили "Poszedł Sas do lasu" - "Пошёл саксонец лесом") была угрозой самим австрийцам - они оказывались между Браницким на севере и Константином-Станиславом на юге, как между молотом и наковальней. Фон Секендорф сразу же по получении известия о сдаче Минска сам оставил Люблин и отступил на запад, к Ченстохове. Константин-Владислав двинулся вслед за ним.

Браницкий двинул свои войска в Пруссию и осадил Крулевец. Туда же, в Прибалтику, двинулся и Лещинский, блокировав Курляндию, куда отступил из Нюстадланда фельдмаршал Стенбок. Тот не решался выступить на помощь пруссакам, правильно понимая, что тогда ему будет уже некуда возвращаться.

В октябре 1709 г. войско цесаря вступило в шведскую Эстляндию. Замки по дороге сдавались без боя. Единственным городом, оказавшим сопротивление, была Нарва. Якуб оставил Госевского осаждать её, а сам двигался дальше. 30 октября делегация ревельского магистрата вынесла на бархатной подушечке ключи от города. Опасаясь двигаться дальше в разгар наступавшей зимы, цесарь остановился на зимние квартиры в Эстляндии.

Цесарь устраивал в завоёванном Ревеле приём за приёмом, бал за балом. Новогодний фейерверк над замёрзшей Балтикой ничуть не напоминал о длящейся уже десять лет войне. Действительно, Якубу Яну Собесскому было чем гордиться - уже давно Цесарство не одерживало побед такого масштаба. В конце декабря появился очередной повод для торжества - Госевский штурмом взял Нарву. Его солдаты водрузили над главной башней замка штандарт Цесарства с белым орлом на красно-бело-красном полотнище.

Успех в этом году сопутствовал и союзникам-французам. 11 сентября французская армия маршала Виллара разбила осаждавшие г.Монс англо-австрийские силы при селении Мальплаке. Победа была тем более значима, что противниками маршала были не кто-нибудь, а сам Евгений Савойский и герцог Мальборо. Решающую роль сыграли кирасиры, переброшенные из Прованса. Будучи последним резервом маршала (все остальные резервы были уже задействованы против наступления принца Евгения), они остановили английскую атаку на правом фланге французов и отбросили Мальборо назад. Монс удалось отстоять. Виллар был ранен и остался в Монсе на лечении. Вперёд во Фландрию армию повёл маршал Буффлер. Париж гудел праздничным звоном колоколов, но казны эта победа, увы, наполнить не могла.

Догадываясь, что как только сойдёт снег, польский монарх окажется под стенами Риги, губернатор Ливонии Иоганн Паткуль срочно собирал силы. Король Фредрик же собирал на родине новую армию. Пока что он направил приказ Стенбоку поддержать Паткуля всеми своими силами. По сравнению с богатой Ригой возможная потеря курляндской Митавы выглядела мелочью. Кстати, во всей этой военной суматохе все совсем забыли о несчастном герцоге. Судьба Фридриха-Вильгельма, потерявшего одно герцогство и не получившего другого (ему так и не удалось увидеть предназначенного ему Вильно) была печальна: во время отступления со шведской армией он простудился и вскорости умер. Теперь статус герцогства Курляндского был более чем неопределённым.

Действительно, в марте 1710 г. войска Якуба I подошли к Риге. Как только море и Двина освободились ото льда, из Швеции пришли корабли с дополнительными солдатами для гарнизона. Осада Риги длилась с марта по октябрь, но не принесла цесарю успеха. Почти всё время прошло во взаимном маневрировании войск цесаря и прибывшего из Курляндии Стенбока. Шведы находились в лучшем положении, чем поляки - со стороны моря под Ригу регулярно прибывали подкрепления. Фредрик сконцентрировался на одной только Ливонии, в то время как цесарским силам приходилось осаждать также Крулевец и Мемель, тоже не желавшие сдаваться. В конце концов, цесарь пришёл к выводу, что до наступления холодов ему не удастся добиться здесь своих целей, в то время как его вмешательство срочно требовалось на юге - Константин-Владислав потерпел поражение под Люблинцем (недалеко от Ченстоховы) и снова отступал. Якуб Ян Собесский снял осаду Риги и вернулся в столицу, отправив свои войска в Корону. Паткуль за твёрдость в верность короне получил от Фредрика титул графа. Польская "железная буря" стихла.

Война коалиций


Схватка между двумя коалициями продолжалась. Острословы из лондонских газет окрестили их "горизонтальной" и "вертикальной". Действительно, если посмотреть на карту континента, хорошо видно, что главных союзников, располагавшихся на противоположных концах континента: Англию (теперь уже Великобританию) и Швецию соединяли с их главной союзницей Австрией вертикальные линии с севера на юг, а их противников: Французское Королевство и Цесарство Многих Народов линии горизонтальные - с запада на восток. Европа была распята на этом "кресте коалиций".

После битвы при Мальплаке под натиском французов союзные войска оставили Испанские Нидерланды. Кампания герцога Мальборо против французских войск была неудачной - ему не удалось вытеснить их во Францию. Голландия была перепугана победами французов и начала с ними тайные переговоры в Утрехте. Людовик XIV собирался для развития успеха перебросить в Нидерланды часть французских войск, находившихся в Испании, но обстоятельства помешали ему это сделать.

Многонациональная армия Карла Габсбурга под командованием генерала Стенхоупа начала наступление на Мадрид. Под Сарагосой их остановили франко-испанские войска. Французам удалось прорвать строй союзных Великобритании португальцев, после чего, опасаясь окружения, отступили и главные силы союзников. Король Филипп удержал свою власть в Испании, но Барселона по-прежнему оставалась в руках Карла. Но он допустил оплошность - вместо того, чтобы держаться в Каталонии, он предпринял новое наступление, стремясь во что бы то ни стало захватить Сарагосу. 9 декабря 1710 г. под Сариньеной (60 км на запад от арагонской столицы) генерал Стенхоуп был наголову разбит герцогом Вандомом и попал к нему в плен. Филипп V занял большую часть Каталонии.

К поражениям на фронте (фон Секендорф в начале 1711 г. был разбит под Ченстоховой получившим подкрепления Константином-Владиславом) добавились разногласия между союзниками. В апреле 1711 г. после смерти Иосифа I новым императором Священной Римской Империи стал Карл VI Габсбург. То, что это произошло в Барселоне, давало опасный сигнал для Великобритании - перспектива воссоздания единой империи Габсбургов становилась реальностью. Это вызвало политический кризис в Лондоне. Воинственный кабинет вигов уступил своё место миролюбивому кабинету тори. Это совпало со ссорой Сары Дженнингс, герцогини Мальборо, с королевой Анной, и её последующей опалой. Это в свою очередь подорвало позиции её мужа, герцога Мальборо, который был отозван в Англию. Новый английский командующий, герцог Ормонд, не предпринимал активных действий против французов, что позволило им в июле 1712 г. разбить принца Евгения под Брюсселем. В августе 1712 г. прибывший во Францию глава британского кабинета лорд Сент-Джон, виконт Болингброк заключил с французами соглашение о перемирии сроком на четыре месяца. Через месяц к перемирию присоединилась Голландская Республика.

Император Карл оказался в ситуации войны на три фронта: в Испании, в Нидерландах и в Короне. Единственным его союзником оставались шведы, но их положение тоже было незавидным - они были способны только на оборону своих изрядно поредевших владений в Прибалтике. Недавно, в апреле 1712 г. к цесарю вернулся Гданьск - видя успехи цесарских сил, тамошннее купечество сочло для себя более выгодным оставить Швецию и снова признать власть Киева. Не желая терять драгоценное время, Якуб I издал универсал, прощавший гданщанам все их вины перед "цесарским величеством". Получив доступ к гданьским верфям, цесарь немедленно продолжил начатое ещё в Ревеле восстановление флота.

На юге Короны победа, наконец-то, досталась Константину-Владиславу. Получив подкрепления, он, наконец-то разбил под Ченстоховой войска фон Секендорфа и изгнал австрийцев с территории Коронной комиссарии. Теперь уже Цесарство вторглось в австрийские владения в Силезии, осадив город Оппельн. Карл VI не мог послать туда подкреплений, поскольку был связан войной на Западе - в Испании французы осадили Барселону, а в Германии вторглись в Баварию. В марте 1713 г. Оппельн капитулировал, а уже в апреле войска Константина-Владислава были под стенами столицы Нижней Силезии города Пресслау.

Однако мирные переговоры между Францией и Англией шли туго. Французские победы привели к тому, что министр Людовика маркиз де Торси выдвинул предложения, для Англии совершенно неприемлемые. Он требовал признания Филиппа V королём Испании, а также решительно настаивал на подтверждения прав Франции на бывшие Испанские Нидерланды. Фактически, принятие этих требований означало для Великобритании признание своего поражения. Французы в этом случае стали бы безраздельными повелителями Западной Европы. Поэтому лорд Болингброк, скрепя сердце, был вынужден прервать утрехтские переговоры. После провала своей внешней политики кабинет тори был вынужден подать в отставку. К власти в Лондоне вернулись виги во главе с Сиднеем Годолфином. В апреле 1713 г. закончилось англо-французское перемирие (продлённое до этого ещё на 4 месяца). При всей своей неприязни к мужу своей бывшей подруги, королева Анна поддержала возвращение герцога Мальборо в Европу - при всех своих недостатках он по-прежнему оставался лучшим (и поэтому незаменимым) полководцем Соединённого Королевства.

Швецию ждал очередной удар - 25 февраля 1713 г. в Стокгольме перестало биться сердце короля Фредрика Первого. А в Западную войну снова вступила Великобритания, оттянув значительную часть французских сил на себя.

Цесарство в горячке

Война продолжалась уже второе десятилетие и казалась всем бесконечной. Сейм утверждал всё новые и новые налоги, всё новые и новые рекрутские наборы опустошали сёла, колокольный звон и фейерверки по поводу побед сменялись мрачным молчанием по поводу поражений, но всё возвращалось на круги своя: войска маршировали туда и обратно, города переходили из рук в руки, деревни горели, а подданные цесаря подвергались грабежам и насилиям, как от чужих, так, зачастую, и от своих солдат. При получении известия о смерти "старого врага" Фредрика I при киевском дворе появились надежды на политическое решение конфликта. Но предварительные переговоры (официально речь шла только об обмене пленными) с новым королём шведов Фредриком-Вильгельмом не выявили точек соприкосновения: Гогенцоллерн требовал возвращения захваченной Прибалтики и признания его суверенитета над Пруссией (соглашаясь, однако, отказаться от Бранденбурга и вернуть Цесарству Гданьск). Послы Якуба Собесского, естественно, не готовы были согласиться отдать все завоевания своего цесаря "за просто так". Переговоры вернулись к своей "официальной теме". Шведам, однако, тоже приходилось несладко. Огромные территориальные потери, понесённые ними в результате предыдущих кампаний, значительно ослабили Королевство Трёх Корон. Потеря такого порта, как Ревель, переход под власть Цесарства Нюстадланда, разрыв со Швецией Гданьска значительно сократили поступления в королевскую казну. Поэтому первыми словами, что услышали подданные от своего короля, были: "Контроль и Экономия". Именно так - с большой буквы. Монарх начал с того, что резко сократил расходы своего двора: приёмы и балы сменились заседаниями и совещаниями. Это принесло свои плоды - в мае 1713 г. высадившиеся в Пруссии войска Стенбока отбросили польскую армию от стен прусской столицы - вторая битва на Прейгеле тоже закончилась для шведов победой, хотя и не такой блестящей, как первая. Вслед за этим фельдмаршал освободил от поляков Курляндию. Мирные переговоры с Саксонией зашли в тупик. Август Сильный, первоначально готовый отречься от прав на польскую корону, услышав о прекращении перемирия с Францией и получив известия об австрийском контрнаступлении в Силезии (Австрия заставила Константина-Владислава снять осаду Пресслау), упёрся и потребовал выплатить себе компенсацию в сто тысяч талеров. Когда цесарь, желая скорее урегулировать отношения с саксонцами, согласился на эту сумму, Август потребовал двести. Затем, не ожидая официального ответа цесаря, он прервал конференции с цесарскими послами и отправил на помощь австрийцам корпус графа Августа фон Вакербарта. В сентябре австро-саксонская армия отбила у Константина-Владислава Оппельн. Обострилась ситуация в Короне - возвращавшиеся в разрушенную Варшаву беженцы, несмотря на большие расходы на строительство своих новых домов вместо сгоревших, были вынуждены платить большие налоги на содержание войска. Они регулярно подавали петиции об освобождении их от налогов в связи с бедственным положением, но ответа от цесаря не получали. Вплоть до апреля 1714 г., когда в Варшаву пришло из Кракова решение комиссара о выделении дополнительных средств на восстановление города. Деньги же предполагалось найти, обложив жителей Варшавы дополнительным "строительным" налогом. При известии о ещё одном налоге в Варшаве начался бунт. Немногочисленный гарнизон сдался восставшим, даже не пытаясь оказать сопротивления (в дальнейшем солдатам и офицерам гарнизона было позволено покинуть город без оружия). Боевые действия против восставших были поручены генералу Борису Шереметеву, корпус которого направлялся в Силезию на усиление войск Константина-Владислава. Повстанцы действовали вяло, изначально не будучи настроенными на наступательные действия. Кроме того, варшавские горожане не имели боевого опыта и решимости "стоять до последнего", так что сразу после того, как Шереметев осадил город, они вступили с ним в переговоры, а затем 15 мая 1714 г. открыли ему ворота. По приказу генерала пятеро предводителей восстания были казнены на Рыночной площади, несколько десятков других были биты кнутом и заключены в тюрьму. Впрочем, "строительный" и некоторые другие налоги для варшавян универсалом Якуба I были отменены. Цесарь выделил из казны средства на восстановление Варшавы. Руководить реконструкцией был направлен находившийся на цесарской службе итальянский архитектор Доменико Трезини. Ввиду крайней разрушенности левобережной части, большую роль приобрела Прага - поселение на правом берегу Вислы, куда перебрались многие варшавяне, потерявшие свои дома. Одним из первых проектов Трезини стал мост через Вислу, построенный вместо старого, разрушенного ещё в начале XVII века. К другим творениям знаменитого архитектора относятся основательно перестроенный им Королевский Замок, Кафедра Петра и Павла на Королевском Тракте, а также Новая Ратуша в Праге (в 1725 г. слившейся с Варшавой в единое целое и принявшей на себя роль нового центра города). Будучи со всех сторон окружённым врагами, Якуб не желал обострения отношений внутри Цесарства. Такую инструкцию, в частности, получил его представитель на переговорах с восставшими украинцами Михал Потоцкий. К тому времени военные действия на Украине приостановились. Казаки заняли земли на Дону, на севере они контролировали правый берег вплоть до Воронежа, а на юге крепко держались в Азове. Цесарь был настроен на соглашение - особенно после того, как после смерти Палия в 1710 г. на выборах нового гетмана настроенный на компромисс Игнат Некраса взял верх над воинственным Павло Перебийносом. Некраса был согласен признать над собой и казаками верховенство цесаря, но наотрез отказывался пустить на Украину цесарских воевод. Кроме того, Потоцкий не был согласен на слишком, по его мнению, широкие украинские границы. Переговоры шли долго и тяжело, и Некраса и Потоцкий неоднократно угрожали друг другу прервать их и возобновить войну, но в конце концов, возобладало здравомыслие: ни украинцы, ни поляки не могли себе позволить окончательный разрыв - это обошлось бы им слишком дорого. Наконец посол цесаря и украинский гетман пришли к соглашению. На состоявшемся в феврале 1715 г. в Черкасске Генеральной Раде украинские казаки признали себя подданными цесаря и присягнули служить ему "верно и нелицемерно" против всех его врагов, внешних и внутренних. Украина изымалась из состава Москворуссии и признавалась самостоятельной комиссарией (сами украинцы предпочитали использовать для своей земли термин "Гетманщина"), подчинённой лично цесарю. За казаками признавалось право внутреннего самоуправления, вплоть до выборов собственного гетмана. Казаки признавались неподсудными цесарским судам. За все преступления, совершённые украинцами на территории Украинской Комиссарии, судить их могли исключительно суды гетманские. Должность Генерального Судьи также была выборной. Специально присланным из Киева универсалом цесарь подтверждал старый принцип "С Дона выдачи нет". Кроме подтверждавшего казацкие вольности универсала, цесарь прислал гетману красное знамя с изображением архангела Михаила (с тех пор "архангел" в разных вариациях является гербом Украины), позолоченную, украшенную драгоценными камнями булаву и саблю. Гетман с благодарностью принял цесарские дары и ещё раз торжественно пообещал "служить цесарскому величеству, не щадя живота своего". Польско-украинские отношения были урегулированы. В знак доброй воли гетман послал два полка казаков на цесарскую службу в Силезию. К тому времени (весна 1715 г.) англичане под командованием Мальборо очистили от французов Нидерланды и Фландрию, вступив на территорию Франции и отобрав у Франции плоды её мальплакской победы. Войска императора под командованием принца Евгения окончательно выгнали франко-испанские силы из Южной Италии (Неаполь и Сицилия попали в руки савойцев). Теперь принц Евгений готовился к вторжению в Южную Францию. Это требовало дополнительных сил, которые пришлось снять из Силезии. Это позволило сменившему Константина-Владислава Шереметеву вернуть контроль над Силезией. 1 июня 1715 г. он вновь вернул Оппельн, в 20 июня - вошёл в ворота деморализованного уходом императорских войск Пресслау. Узнав о этих победах, цесарь произвёл Шереметева в гетманы.

Заговоры и претенденты


В том же 1715 году произошло событие, крайне важное для судеб Европы - в Версале скончался "король-солнце" Людовик XVI. Наследником был его внук, Филипп, король Испанский - тот самый, из-за прав которого и началась Западная война. Теперь то, чего опасались англичане и австрийцы, стало фактом - у Испании и Франции отныне был единый монарх, для которого Пиренеи не были больше границей. Филипп VII Бурбон Французский (он же Фелипе V Бурбон Испанский) решил нанести решительный удар в самое сердце Англии.

В Англии (точнее, Великобритании) с прошлого 1714 года была у власти новая династия. После смерти королевы Анны встал вопрос о наследовании. На трон было два претендента: брат Анны Джеймс Стюарт и правнук короля Иакова I курпринц (наследник герцогства) Брауншвейгский Георг Людвиг Ганноверский. Джеймс был ближайшим родственником покойной королевы, но к несчастью для себя, он исповедовал католическую веру. В то же время принятый парламентом "Акт о престолонаследии" не допускал наследования трона католиками. Поэтому парламент пригласил на трон принца Георга, как ближайшего родственника правящей династии протестантского вероисповедания. В сентябре 1714 г. принц прибыл в Лондон и короновался в Вестминстерском аббатстве.

Но претендент не сложил оружия. В прямом смысле: он воевал в Мировой войне на стороне Франции. В 1708 г. он пробовал высадиться на побережье Шотландии, но ему помешал шторм. В 1709 г. он бился при Мальплаке вместе с Вилларом и Буффлером. В 1715 г. его шотландские сторонники-"якобиты" при французской поддержке составили заговор, чтобы возвести его на трон. В декабре 1715-го г. он снова предпринял попытку высадки в Шотландии - на этот раз успешную. Тем не менее, ему снова не посчастливилось - якобиты были наголову разбиты. Французские солдаты, выделенные "королю Джеймсу" Филиппом VII, скорее помешали ему, чем помогли - многие из его английских сторонников отвернулись от своего вождя, узнав о том, что вместе с ним идут французы. Претенденту пришлось бежать обратно во Францию.

Неудача десанта в Шотландии вызвала ропот во Франции. Война длилась слишком долго и обходилась Франции чересчур дорого. А король Филипп, права которого и послужили причиной конфликта, так и не появился во Франции, управляя государством посредством присылаемых из Мадрида эдиктов. Народ обвинял в своих тяготах "министров, не пускающих короля в страну". Знать тоже была недовольна, опасаясь дальнейшего ухудшения положения дел из-за финансового кризиса и очередных военных поражений. Масла в огонь подливали тайные эмиссары короля Георга. Британское правительство обещало французам немедленное заключение мира и вывод своих войск с территории Французского Королевства в обмен на отказ Филиппа от одного из двух тронов.

Проблема заключалась в том, что Филипп VII не желал ни от чего отказываться. Поэтому англичане осторожно, через третьих лиц начали зондировать позицию влиятельного принца, племянника покойного Людовика, Филиппа Орлеанского. Тот не менее осторожно начал вербовать себе сторонников. Участники "орлеанского заговора" ставили в вину королю то, что он всё своё время посвящает делам Испании, что до сих пор ещё не прибыл на свою коронацию, что вся война ведётся исключительно для удовлетворения его личных амбиций и противоречит интересам Французского Королевства. Заговорщики планировали сделать королём Франции малолетнего принца Людовика, правнука покойного короля.

Король Филипп не догадывался о заговоре - он наивно доверял своему двоюродному дяде, провозглашённому им на время своего отсутствия регентом королевства. Вся власть во Франции принадлежала принцу Филиппу, так что для него не представляло сложности скрыть свои намерения от находящегося за тридевять земель короля.

Тем временем, по-прежнему находившийся в Испании (испанские вельможи настаивали на присутствии Филиппа на Иберийском полуострове, опасаясь, что уехав, он уже не вернётся из Франции) готовил новое наступление: летом 1716 г. испанские войска высадились на о.Сардиния, намереваясь вернуть своему королю владения в Южной Италии.


Затем они высадились на Сицилии. По приказу короля Филиппа герцог Орлеанский был вынужден двинуть французские войска в Пьемонт и занял Ниццу, чтобы отвлечь часть австрийских сил. Он, однако, не был заинтересован в успехе - ведь победа короля укрепляла его позиции и, соответственно, ослабляла позиции "орлеанских" заговорщиков. Французские войска занимались вялым маневрированием, не отдаляясь далеко от Ниццы и всячески уклоняясь от столкновений с небольшими силами пьемонтцев. Ходили слухи (историки склоняются к тому, что они были истинными) о тайном сговоре французского командующего герцога Бервика с пьемонтским двором. В результате, не получившие помощи испанцы были вытеснены армией императора вначале с Сицилии, а затем и с Сардинии. Пьемонтский герцог Виктор-Амадей II, стал теперь королём Сардинии. в обмен за что уступил императору Карлу VI свои владения на Сицилии.

Филипп VII был крайне недоволен поражением, а особенно более чем странным бездействием своих войск в Северной Италии, и начал подозревать недоброе. В феврале 1718 г. он выехал из Мадрида, чтобы лично прибыть в Версаль и отстранить своего тёзку от должности регента. Но "орлеанисты" были начеку. Когда кортеж Филиппа приблизился к воротам Байонны, те остались запертыми. После переговоров между королевской свитой и комендантом города (участником заговора) изумлённый король Филипп узнал, что Франция не признаёт его более королём - в качестве "аргумента" выдвигалось многолетнее отсутствие за пределами государства и отсутствие коронации. Жители Байонны и всей Франции, передали ему, присягнули на верность "его Королевскому Величеству Людовику XV". На время несовершеннолетия нового монарха обязанности регента Королевства Французского возложил на себя "его Высочество Филипп, герцог Орлеанский".

Хуже всего было то, что Филипп VII ничего не мог сделать. Нежданно-негаданно король оказался во враждебной стране. Его свита и охрана при всём желании не смогли бы справиться с байоннским гарнизоном, явно готовым оказать сопротивление своему повелителю. Филиппу ничего не оставалось, кроме как стиснуть зубы и вернуться за Пиренеи.

По прибытии в Мадриде Филипп гневно обрушился на французского посла. Тот, однако, не имел ни малейшего понятия о событиях в Париже и был не менее короля возмущён мятежом регента. Чтобы доказать свою преданность монарху, он вызвался немедленно во главе армии двинуться во Францию защищать права своего господина.

Однако не всё было так просто. Британское правительство вигов, выполняя свою часть соглашения с герцогом Филиппом, в том же марте 1718 г. подписало перемирие с французами в Аррасе. Для Великобритании цель войны была достигнута - ей удалось не допустить объединения Франции и Испании и, таким образом, "баланс сил" в Европе был сохранён. Успех британской политики признал даже непримиримый противник кабинета вигов бывший премьер Болингброк, пребывавший в эмиграции во Франции после того, как вышла на явь его поддержка мятежа Джеймса Стюарта. Начавшиеся англо-французские переговоры привели в августе 1718 г. к подписанию Утрехтского мирного договора между двумя державами. В аристократических салонах обеих столиц шутили, что "пожар войны погас после того, как сгорело всё, что могло сгореть".

Теперь регент Филипп мог выставить всю свою армию против испанцев. Вторжение испанской армии во Францию было остановлено при той же Байонне - двухмесячная осада города (май - июль 1718 г.) закончилась неудачей после того, как на помощь осаждённым подошла 30-тысячная армия во главе с регентом. Последнюю попытку переломить ситуацию в свою пользу Филипп VII предпринял в 1719 г., когда он попытался вывести их войны Великобританию, повторив высадку сторонников "претендента" в Шотландии. Однако на этот раз небольшая армия вторжения не встретила практически никакой поддержки со стороны шотландцев и была вынуждена капитулировать под Глен Шил. Его попытка одновременно с этим отбить у Британии Гибралтар провалилась после высадки англичан под Виго. После этого Филиппу ничего не оставалось, кроме, как согласиться на мир, объявив о своём отказе от прав на французский трон. Это решение было встречено в Испании с ликованием - все испанцы от благородного гранда до простого крестьянина, не желали продолжения войны за "французское наследство". Королевский Совет выразил государю своё мнение: Испания не в силах воевать в одиночку против половины Европы. Теперь, подписав в Гааге мирный договор и отказавшись от вмешательства в итальянские дела, король Испании Филипп V де Бурбон мог полностью сконцентрироваться на восстановлении разрушенной многолетней войной испанской экономики.

В огненном кольце


Сепаратный Утрехтский мир вызвал бурное возмущение у союзников "по другой стороне креста". Император Карл VI громко обвинял Уайт-холлский кабинет в предательстве - теперь Габсбурги должны были расстаться со всеми надеждами на восстановление "империи, над которой не заходит солнце". Зато, избавившись от французской угрозы на западе, они могли сконцентрировать все свои силы на востоке - против Цесарства.

Не меньшее возмущение царило и в Киеве - по поводу "французского вероломства". Поначалу цесарский посол в Мадриде даже обещал королю Филиппу послать в Испанию корпус цесарских войск для подавления "мятежа орлеанистов". Воинственные настроения, однако, стихли, столкнувшись с грубой реальностью - байоннское поражение не давало оснований надеяться на быстрое взятие Парижа, а и сама переброска войск из Гданьска через кишевшее шведскими кораблями Балтийское и английскими - Северное моря через Ла-Манш или, тем более, в обход Британских островов, вызывала резкие возражения у адмиралов Якуба Собесского, прямо заявивших своему монарху, что они готовы "ручаться за неудачу, но не за успех". Взвесив все "за" и "против", цесарь отказался от своего первоначального намерения.

Теперь перевес в силах был на стороне врагов - Австрия и Швеция начали совместное наступление на его владения: австрийские войска двинулись на силезское Пресслау, а шведские - захватили Курляндию. Посол герцога Августа Сильного тоже неожиданно "вспомнил" о "правах" своего господина на Корону. Саксонцы пока что не выступали, но было ясно, что они сделают это немедленно, как только убедятся в том, что цесарь проигрывает войну. Из посольства в Стамбуле доносили, что посол императора щедро раздаёт подарки турецким вельможам, склоняя султанский двор к наступлению в Молдавии. Казалось, повторяется ситуация десятилетней давности, когда государство готово было рухнуть под напором многочисленных врагов.

Из Москвы Меншиков доносил о ширящейся в подвластной ему Костроме "крамоле", которую не могли задушить никакие репрессии. Особенно беспокоили москворусского комиссара "сикарии" - так склонный к латинским выражениям Меншиков называл людей, исподтишка нападавших на отдельных солдат и офицеров цесаря, купцов из Москвы и Киева, а также просто местных горожан, сохранявших верность Цесарству. Тактика "сикариев" была проста - в толпе подойти вплотную к человеку, незаметным коротким движением ударить его кинжалом или ножом, после чего скрыться в толпе. Поимка "сикария" была делом исключительно сложным - даже если товарищам жертвы удавалось заметить нападавшего и догнать его, тот обычно успевал покончить с собой при помощи своего оружия, не даваясь живым в руки своих преследователей. Перед самоубийственной смертью загнанный в угол "сикарий" обычно кричал "Слава Исусу Христу!".

Нескольких "злодеев", писал комиссар, удалось, однако, взять живыми и заставить под пыткой выдать своих сообщников. Но и это не приводило к искоренению "воровских гнёзд" - сообщники либо успевали сбежать (вероятно, предупреждённые кем-то из своих среди людей воеводы), либо запирались в каком-либо доме и через окна отстреливались до последнего. Когда у них заканчивались заряды (либо солдаты врывались, наконец, в дом), те, предпочитали сжечь дом изнутри вместе с собой, чем сдаться цесарским людям. Зачастую они заранее приготавливали подобные самоубийственные ловушки - в нескольких случаях сразу после того, как цесарские солдаты врывались в такие дома, те взлетали на воздух. "Вероятно, в подполе имели быть схоронены бочонки с порохом, кой сии безумцы взорвали, бросив в оный подпол огонь", - делал неутешительный вывод комиссар Меншиков.

"Сикариев" поддерживали священнослужители подпольной, "катакомбной" ветви местной Истинной Православной Церкви, объявляя подобных "воров" мучениками-"ратниками Спаса Нерукотворного", так же, как в своё время называли этим именем мятежников Стеньки Разина (в качестве доказательства Меншиков посылал в Киев конфискованные им "чудотворные иконы" с изображениями "святого Степана Ратника" и "святого Аввакума Страстотерпца"). На все увещевания "официальных" священников о греховности самоубийства те из "пастырей", которых удалось-таки взять живыми, отвечали, что уйти из "сего греховного мира - юдоли Сатаны" не грех, а добродетель, а тому, кто заберёт за собой "слуг диаволовых" будут прощены все грехи и тот "сядет одесную Господа нашего Исуса Христа". Зачастую, отмечал в своём письме Меншиков, те же служители, что днём открыто призывают паству молиться о здравие Цесаря, ночью тайно благословляют "ратников" на бунт против "Его Цесарского Величества". И без Милославского (умер в Риге в 1710 г.) народ в Костроме "шаток и вельми", - по выражению комиссара, - "к воровству склонен". А посему цесарский наместник был вынужден держать в Костромской земле несколько полков на случай мятежа, который, без сомнения, вспыхнет, как только "слух о движении сил швецких в Костромскую сторону явится". Москворусские войска разорили несколько монастырей, монахи которых подозревались в укрывательстве "бунтовщиков".

После захвата Курляндии Фредрик-Вильгельм действительно намеревался двинуться на юго-восток - на Новгород и Кострому, и его эмиссары, действительно подготавливали восстание в этих землях, нерасположенных к "ляхам". Тем не менее, новгородцы были в первую очередь купцами. Оказалось, что "не так страшен цесарь, как его малюют" - и под властью и покровительством Якуба Первого можно заработать на торговле через польские Нарву и Ревель ничуть не хуже, чем на торговле через те же Нарву и Ревель шведские, и перестали бояться поляков. Примирительная политика Якуба развеяла страхи по поводу преследования католической церкви в Новгородчине - цесарь ограничился запретом единственно ордена иезуитов, представлявшихся в Киеве корнем всякого зла, оставив в неприкосновенности все остальные католические ордена.

Поэтому новгородское купечество (составлявшую главную силу этой комиссарии) было настроено выжидательно, намереваясь подчиниться тому, кто победит в предстоящей решающей схватке. Среди них даже сложилась "рижская" партия, активно финансировавшая планы цесаря по захвату столицы Ливонии, связывая с этим свои надежды взять под свой контроль всю торговлю через порты юго-восточной Прибалтики. На деньги новгородских "рижан" было снаряжено несколько новгородско-псковских полков, служивших цесарю с не меньшим энтузиазмом, чем некогда королю. В католических церквях Новгорода теперь молились за "государя-цесаря".

Войска противоборствующих сторон встретились в 30 ноября 1718 г. под стенами Митавы - столицы Курляндии, которую поляки намеревались отбить. Войсками Цесарства командовали Князь Цесарства Константин-Владислав и коронный комиссар Станислав Понятовский. Шведские силы возглавлял опытный генерал Шлиппенбах. На его беду, среди его генералов был вернувшийся на шведскую службу Карл фон Виттельсбах, по-прежнему оставшийся таким же "сорвиголовой", как и в молодости. По воспоминаниям современников, практически любой совет с его участием превращался в словесную дуэль между Виттельсбахом и Шлиппенбахом. Под Митавой он сыграл поистине роковую роль. Шлиппенбах выстроил свою армию, намереваясь ждать атаки поляков, которых он собирался сокрушить, используя своё численное превосходство (40 тысяч человек против 28). Но генерал Виттельсбах не стал ждать - нарушив прямой приказ своего командующего, он во главе своей кавалерии (изначально предназначенной только для "закрепления" успеха и преследования отступающего противника) бросился на левый фланг цесарских сил. Кавалеристы Виттельсбаха не смогли, однако, прорвать строй польской пехоты.

Попытка отозвать безумца не увенчалась успехом - генерал погиб в первые же минуты схватки, и управление его людьми было потеряно. Чтобы спасти кавалеристов от неминуемой гибели, на помощь им двинулся полк генерала Розена. Это, в свою очередь, ослабило шведский центр, по которому ударил всеми силами центр польский под командованием Константина-Владислава. Шведский боевой порядок расстроился, центр отступил, в результате чего между войсками шведского левого фланга и центра образовался разрыв. Туда прорвалась кавалерия Понятовского и захватила шведские пушки.

После этого сражение превратилось в уничтожение шведских пехотных каре польским артиллерийским огнём. После того, как пушечным ядром был убит генерал Шлиппенбах, его заместитель генерал Розен приказал выбросить белый флаг. Константин-Владислав наконец-то одержал победу, о которой он всегда мечтал. Митава сдалась еще в этот же день. Через неделю Понятовский принял ключи от Риги - городской магистрат взбунтовался против собиравшегося защищать ливонскую столицу Паткуля, а офицеры гарнизона были слишком подавлены известием об очередной катастрофой их родины, чтобы сопротивляться. Сам старый граф Иоганн, однако, не смирился с участью пленника. Он с группой таких же отчаянных заперся в Пороховой башне и взорвал её вместе с собой. Легенда гласит, что его последними словами были: "Пусть лучше мой прах будет развеян над шведской землёй, чем похоронен в земле чужой". Проверить, правда ли это, разумеется, не представляется возможным. Во всяком случае, эти слова выбиты на постаменте памятника последнему шведскому губернатору, установленному в XIX в. на рижской площади, где располагалась та самая злосчастная башня. Площадь, естественно, носит название "Johann Patkul-Platz".

Теперь со шведским владычеством в Южной Прибалтике было покончено. Через год, в октябре 1719 после продолжительной осады сдался Крулевец. Герцогство Прусское было упразднено универсалом Цесаря от 21 марта 1720 г. - теперь всё побережье от Эстляндии до Крулевца вошло в состав вновь созданной Прибалтийской Комиссарии. Ещё год продолжались отдельные сражения на границе шведской Ингрии с Новгородчиной и Эстляндией, но ничего принципиально изменить они уже не могли.

Уланы, уланы...


Пока в Прибалтике разворачивались эти грозные события, австрийские войска снова заняли Пресслау (сентябрь 1718 г.). Сразу после этого вступили в войну саксонцы Вакербарта, заняв польские Лешно и Ярочин, но дальше не пошли, ожидая, как будут развиваться события в Прибалтике и Силезии. Услышав о победе поляков под Митавой, Вакербарт повернул обратно в Саксонию. Полякам Шереметева приходилось отступать к Оппельну, а затем и далее, оставив там сильный гарнизон с большими запасами продовольствия и пороха. Уже который раз по многострадальной земле Силезии проходили войска, снова и снова подвергая её разорению. Вслед за отступающими поляками по пятам шли солдаты императора во главе с самим принцем Евгением. Трезво оценивая свои полководческие способности, граф Борис старательно маневрировал, всячески стараясь избежать прямого столкновения с войсками принца, от которого он не ожидал ничего хорошего. Стремясь ослабить противника, он оставлял свои гарнизоны в многочисленных крепостях по дороге, рассчитывая на то, что их правильная методичная осада (которая была почти что "визитной карточкой" великого полководца) потребует от Евгения Савойского отвлечения значительных сил и большого количества времени.

Так и случилось - весну 1719 г. принц встретил под стенами ченстоховской Ясногурской Цитадели. В своё время там располагался католический монастырь, но он был закрыт ещё во времена Сигизмунда III, став одной из последних "жертв" секуляризации. С тех пор он использовался исключительно для военных нужд, причём в течение Мировой войны достаточно часто. Гарнизон Цитадели упорно отвечал отказом на все предложения старого Евгения о почётной капитуляции. Не покорив столь сильную крепость, принц не мог двигаться вперёд, ограничиваясь разведкой окрестностей. Тем временем по совету своих гетманов Якуб Собесский задумал рискованный отвлекающий манёвр.

Воспользовавшись тем, что всё внимание австрийского гофкригсрата было приковано к Силезии, Якуб перешёл в наступление на другом направлении. Летом 1719 г. две цесарские армии - одна через Карпаты, а другая через Татры из Подхалья, вторглись в Верхнюю Венгрию. Идею "венгерского похода" цесарю подсказал Петер Тёкёли, живший в эмиграции в Киеве в качестве "гостя цесаря". В этом качестве он принял участие в нескольких сражениях с австрийцами и шведами, где зарекомендовал себя с исключительно хорошей стороны. Он всё ещё не оставлял надежды вернуться в Буду "со щитом".

Верхняя Венгрия была занята с ходу - австрийские войска не ожидали удара и частью бежали, частью сдались в плен. В Пожони Петер объявил о своём возвращении на трон предков. На военном совете было решено идти на Вену, располагавшуюся всего в паре десятков миль от Пожони. Положение осложняла позиция венгерского дворянства, отнюдь не спешившего под руку своего князя. Наоборот, всё чаще и чаще цесарские войска подвергались нападениям со стороны местных жителей. Вообще, как оказалось, выросшее во время войны новое поколение венгров отличалось от своих отцов-"куруцев". Значительное число их принадлежало уже к католической вере и не желало ничего слышать ни о Тёкёли, ни о Ракоци, предпочитая оставаться подданными императора.

Наступление на Вену провалилось - австрийцы успешно парировали все манёвры поляков. Те, однако, не прекращали своих попыток прорвать или обойти австрийские заслоны вокруг столицы. Эскадроны польской кавалерии вторгались в Моравию, доходили даже до Богемии и, хоть и не могли захватить ни одной серьёзной крепости, наводили на австрийцев страх самим своим появлением в тех краях. Особенную известность получила "битва при Райхенберге" - самый успешный кавалерийский рейд Мировой войны, когда 23 сентября 1719 г. два уланских эскадрона захватили на дороге несколько перевозимых из Праги в Райхенберг (чеш.Либерец) тяжёлых пушек. Австрийские артиллеристы ожидали увидеть в этом районе кого угодно, только не цесарских улан, поэтому не приняли никаких мер предосторожности. Затем, подойдя к закрытым воротам города, польский ротмистр потребовал сдаться на капитуляцию. Когда гарнизон (несколько десятков инвалидов) отказался, поляки подвезли пушки (замаскированные под большие фуры) к воротам и выбили их, произведя несколько выстрелов практически в упор. Растерявшийся комендант даже не пытался сопротивляться, хотя при желании мог бы остановить кавалеристов ружейным огнём со стен. После этого поляки ограбили город, забрав городскую казну и содержимое сундуков нескольких местных купцов, и удалились восвояси, оставив горожан один на один с горящей ратушей и вспыхнувшей паникой. Орудия, естественно, пришлось оставить, предварительно заклепав.

Слух о событиях в Райхенберге, дойдя до Вены, принял эпохальные размеры. Никто не знал подробностей, но все сходились на том, что огромные силы поляков готовы в любой момент появиться под Прагой. Принц Евгений вместе со своей армией был отозван. В октябре к Ченстоховской крепости снова вернулись войска Шереметева. Как оказалось, гарнизон практически исчерпал свои запасы и был готов сдаться. Зато теперь его мучения остались позади.

Мир на земле


То, что с Евгением Савойским будет не до шуток, прекрасно понимали все цесарские военачальники, стоявшие во главе войск в Венгрии. Только Петер Тёкёли храбрился и обнадёживал их обещанием всеобщего восстания, которое, по его словам, со дня на день должно было вспыхнуть в Буде. Чуть ли не каждый день Тёкёли писал цесарскому командующему о положительных известиях, получаемых им от своих эмиссаров в Нижней Венгрии. Сообщения Тёкёли были всё оптимистичнее, восстание было всё ближе, но как-то не наступало и не наступало. Вместе с тем сообщения разведки о продвижении принца Евгения приобретали всё большую и большую осязаемость.

Ждать больше было нельзя, и в конце октября 1719 г. цесарские войска начали отступление из Венгрии. С местными "лабанцами" удалось договориться о перемирии - их предводитель граф Шандор Каройи обещал не нападать на поляков во время отступления через Татры. Те немногочисленные венгры, что опрометчиво перешли на сторону князя Петера в момент польского вторжения, теперь искали пути безопасного возвращения на сторону императора. С Петером осталось только несколько дворян, не рассчитывавших на милость императора Карла. Петер Тёкёли был подавлен - все его планы по возвращению на родину предков пошли прахом.

Цесарскому войску повезло больше, чем в своё время австрийцам Дауна - оно в целости и сохранности перешло Татры и к тому времени, когда начались снегопады, было уже на "своей" стороне в Новом Тарге. Теперь граница между цесарскими и императорскими владениями была защищена самой природой гор - даже Евгений Савойский не рискнул бы двинуться через горы, когда снег перегородил татранские перевалы надёжнее, чем любая крепостная стена.

Как-то само собой случилось так, что к началу 1720 г. Австрия и Цесарство вернулись на свои старые рубежи. Все походы, все битвы, все победы привели только к тому, что всё осталось так, как было до начало военных действий. Ни одна из сторон, впрочем, не могла считать себя в проигрыше - император прибавил к своим владениям Венгрию, а цесарь - Прибалтику. В любом случае, продолжение военных действий между двумя державами теперь потеряло всяческий смысл. К этому выводу пришли одновременно глава гофкригсрата принц Евгений и гетман Шереметев, направив своим монархам меморандумы с предложениями о начале мирных переговоров между Священной Римской Империей и Цесарством Многих Народов.

Переговоры начались в феврале 1720 г. в австрийской Пожони (в австрийских документах фигурировало её немецкое название - Прессбург). Практически сразу же стороны пришли к соглашению, что в их отношениях сохраняется довоенный статус-кво. Линия австро-польской границы осталась без изменений. Некоторые разногласия возникли в отношении статуса Венгрии и Бранденбурга - польская сторона изначально настаивала на компенсации для своего союзника Тёкёли взамен за потерю им его владений в Венгрии. Имперцы, в свою очередь, отказывались брать на себя какие-либо обязательства в отношении Петера, но, наоборот, требовали признать герцогом Бранденбурга своего старого союзника Фредрика-Вильгельма Шведского, что, разумеется, было совершенно неприемлемо для цесаря Якуба.

Поэтому в июне 1720 г. войска Цесарства (после подчинения Прибалтики практически свободные) вторглись в Бранденбург и к началу июля оккупировали его целиком. На трон герцогства был возведён маркграф Альбрехт-Фридрих, дядя короля Фредрика-Вильгельма. Теперь положение Цесарства и Австрии было одинаковым - одни настаивали на компенсациях для "своего" протеже, другие - для "своего". И ничто не мешало им со спокойной совестью отступиться от защиты прав своих союзников ради скорейшего заключения мира между собой. 23 августа 1720 г. представители цесаря и императора подписали в Прессбурге мирный договор.

За два месяца до этого из войны с Цесарством вышел незадачливый претендент на корону Польши Август Сильный. Ему, впрочем, не пошло так гладко, как императору Карлу - за спасение Саксонии от грозившей ей польской оккупации ему пришлось заплатить цесарю огромную контрибуцию в 800 тысяч талеров. Злые языки при киевском дворе говорили, что на деле он заплатил девятьсот тысяч - только сто из них пошли в личный карман гетмана Шереметева, настроенного "показать саксонцам, где раки зимуют".

Видя отступничество своих последних союзников, а также получая достоверные сообщения о восстановлении и усилении цесарского флота на Балтийском море, Фредрик-Вильгельм принял решение спасать то, что ещё можно спасти - в сентябре предложил Якубу Собесскому перемирие. Историки хвалят короля за своевременное решение - известно, что в Эстляндии и Новгородчине концентрировались цесарские войска для вторжения в шведскую Ингрию. Приняв королевского посла, Якуб приказал остановить приготовления к наступлению.

Переговоры со шведами длились до января 1721 г., когда в Гданьске обе стороны подписали, наконец, мирный договор. Король признавал власть цесаря над юго-восточной Прибалтикой. Скрепя сердце он был вынужден признать переход Риги, Ревеля, Крулевца, Митавы и Новгорода под суверенитет Цесарства. Из всех его владений на южном берегу Балтийского моря ему оставалась только бедная Ингрия с устьем Невы. Согласно тому же Гданьскому миру, король шведский отказывался от своих прав на герцогство Бранденбургское. Единственное, что ему оставалось (Якуб Первый согласился чуть "подсластить пилюлю" дому Гогенцоллернов) - это доходы от отделённого от Бранденбурга графства Ноймарк (земли на восточном берегу Одера). Причём его власть там была серьёзно ограничена: ему разрешалось управлять графством исключительно через посредство наместников - уроженцев Ноймарка, а также запрещалось пребывать на его территории больше чем один месяц в течение года. В договоре был также зафиксирован отказ Фредрика-Вильгельма и всех его потомков от наследования трона Бранденбурга

Хуже всех пришлось бывшему князю Венгрии Петеру Тёкёли, окончательно лишившемуся своей родины и не получившего ничего взамен. Он ещё несколько лет не оставлял надежды вернуться в Буду и несколько раз пробовал убедить цесаря выслать войско на Венгрию, но безуспешно - Якуб не желал более рисковать собственным войском ради интересов чужой династии. В конце концов, Петер поселился с семьёй (за время изгнания он успел обзавестись женой - шляхтянкой из Киева, принесшей ему многочисленное потомство) в своём, дарованном ему цесарем поместье на Руси, под Винницей. Его потомки носили известную в Цесарстве фамилию князей Чекельских.

Мировая война закончилась. До того дня, когда к её названию начнут добавлять порядковый номер "первая", оставалось ещё почти два столетия.

После бури


Война заставила государство напрячь все свои силы. Особенно тяжело пришлось жителям многочисленных сёл и деревень, с которых их "Светлейший Пан" собирал высокий "налог кровью", раз за разом забирая в своё войско крестьянских парней, далеко не всем из которых было суждено снова увидеть родные стороны. Зачастую вернувшиеся солдаты потеряли на войне руки или ноги и были теперь сданы на милость своих оставшихся родственников и соседей. В любом случае, похвалиться тем, что вышли из цесарской службы с прибылью, могли очень и очень немногие.

В общем, постоянные рекрутские наборы вытягивали из крестьянства (составлявшего 90 процентов населения Цесарства) все соки, подрывая производительные силы деревни и вызывая сокращение сельскохозяйственного производства. Это, в свою очередь, приводило к росту цен на сельскохозяйственную продукцию - за время войны цены на хлеб выросли в два раза.

К слову сказать, за это время упала ценность денег, как таковых - стремясь получить дополнительные средства, необходимые для ведения войны, цесарское правительство (увы, обычная практика в период тяжёлых войн) регулярно "обрезало" гривны, так что монеты времён битвы при Митаве были заметно легче монет аналогичных номиналов, выбитых во времена битвы при Прейгеле. Торговцы знали об этом и поэтому часто отказывались принимать "новые" монеты по номиналу наравне со "старыми". Чтобы избежать этого, цесарская скарбница приказала выбивать на монетах последних выпусков "старые" даты (до 1705 г.). Это помогало не всегда - иногда наслышанные о подобных "уловках" купцы требовали от своих контрагентов перевешивать монеты "старой даты", выглядевшие, по их мнению, чересчур новыми.

Впрочем, промышленники Цесарства не могли жаловаться на войну (хоть зачастую это и делали) - многие из них сделали состояние на военных поставках. Особенно "повезло" оружейникам и металлургам - спрос на их "разнокалиберную" продукцию рос независимо ни от каких поражений. Демидовы, Слодкие и некоторые другие предприниматели меньшего масштаба регулярно расширяли своё производство, открывая на Урале, в Сибири и в москворусской Туле один завод за другим, превращаясь фактически в промышленных магнатов, не уступая по силе и влиянию магнатам "традиционным" - землевладельческим. Их сближало с ними также и количество находившихся в их владении крепостных. Свободной рабочей силы в условиях сильного крепостного права практически не было, поэтому если предприниматель желал открыть новый завод, он должен был заранее позаботиться и о покупке рабочих к нему (как уже говорилось выше, Сейм ещё в 1692 г. распространил право владения крепостными и на купечество). Таким образом складывались, зачастую, целые города, юридически приписанные к стоящим в их центре заводам (точнее, выросшие вокруг этих заводов) и являвшиеся, вместе со всеми их жителями, собственностью хозяев этих заводов. Это нашло отражение в топонимике Уральского края - так, до настоящего времени остались "Демидов Городок", "Място-Слодке" и изрядное число других населённых пунктов подобного же происхождения.

В стороне от связанного с Первой Мировой Войной промышленного бума не осталось и Поволжье - там (но, разумеется, не только там) появлялись одна за другой шерстяные мануфактуры, производившие сукно и шившие мундиры для цесарских солдат. Так было в Тверском воеводстве, но также и в Костромской земле, чему не мешала даже традиционная неприязнь местных жителей к "ляхам". Разумеется, далеко не всё ткацкое (а также кожевенное, кузнечное и др.) производство базировалось на мануфактурах (хотя их число и регулярно росло) - в нём принимали в большой (а даже - и в большей) степени обычные ремесленники. Так в том же Поволжье существовали регионы, где селяне получали основную часть своего дохода не от земледелия, а от ремесленных промыслов. Разумеется, не отставали от Москворуссии и окрестности столицы - в Великом Княжестве Русском была хорошо известна продукция ткачей из Житомира или кузнецов из Конотопа.

Окончание войны и открытие Балтийского моря для торговли способствовали возвращению Цесарства на внешние рынки, бывшие из-за военных действий закрытыми для него. Следует отметить, что даже война не могла полностью перекрыть товарообмен между Цесарством и заинтересованными в его продуктах странами Западной Европы. Так, английское Адмиралтейство продолжало закупки в Архангельске (а позже - в Ревеле) пеньки и хлеба. То, что формально Великобритания была в состоянии войны с Цесарством Многих Народов, союзником его заклятого врага короля Франции, не мешало предприимчивым коммерсантам, выстроившим сложную систему посредников из числа подданных нейтральных (или, по крайней мере, не воюющих) государств.

Для этого использовался флот такой "морской державы", как Ганновер. То, что там никогда ранее не было ни военного, ни гражданского флота, а также не имелось никаких морских (только речные) портов, не имело значения. Корабли под нейтральным ганноверским флагом (принадлежащие, опять-таки, через подставных лиц, английским купцам) свободно проходили через датские проливы в Балтийское море. В Ревеле они закупали хлеб с Руси, Короны или Литвы, после чего отправлялись в один из ганноверских "портов". В Дании они, однако, обнаруживали срочную нужду в ремонте и были вынуждены распродать свой товар местным купцам, каковые и отвозили его на своих кораблях в порты Соединённого Королевства, избегавшего, таким образом, необходимости самому вступать в сношения с врагом. При закупе необходимой для британского королевского флота пеньки датские купцы огибали Скандинавский полуостров и заключали сделки в цесарском Архангельске под своим собственным флагом - а из Дании их товар вывозили уже непосредственно англичане.

Французские послы в Киеве (пока Франция и Цесарство ещё были союзниками) неоднократно заявляли протесты цесарскому канцлеру, но тот обычно спускал дело "на тормозах", зная, сколь крупные деньги участвуют в этой процедуре и интересы сколь значительных особ (не исключая и его самого) замешаны в этом деле. Цесарские послы в Копенгагене старались только принять меры, чтобы товары из Цесарства не попадали прямо во враждебную Швецию, но даже это удавалось им далеко не всегда. Иными словами, такелаж шведского флота был в некоторой своей части сделан из москворусской пеньки, а шведские солдаты зачастую ели хлеб из муки, намолотой из русского или литовского зерна. Разумеется, после заключения Утрехтского мира и официального выхода Великобритании из войны, когда британские купцы получили возможность заходить в цесарские порты (теперь к ним добавились Гданьск, Крулевец и, наконец, Рига) непосредственно, легализованный англо-цесарский товарооборот вырос в несколько раз (в конце войны к ним добавилось железо), хотя доходы датских и ганноверских посредников несколько сократились.

Выше уже приводились сведения о новгородских купцах, помогавших Цесарству вести войну против короля, подданными которого они являлись по рождению. Что ж, это стало ещё одним подтверждением старой латинской максимы "деньги не пахнут".


На Урале и в Сибири, кроме частных заводов, существовали также заводы государственные ("скарбовые"). Поначалу они уступали в производительности заводам частным. Путь к увеличению их производительности был найден в укрупнении производства. Так, ещё во время войны, в 1712 г. был построен крупный медеплавильный завод у впадения р.Егоржихи в Каму. Чуть позже, в 1714 г. был запущен железоделательный завод на р.Исеть. Его производственные мощности включали в себя 2 домны, 14 кричных молотов, медеплавильную фабрику, стальную и якорную фабрики, машины для сверления пушек и другое. На тот момент это было крупнейшее предприятие такого рода не только в Цесарстве, но и в мире. Вокруг "Скарбовых Железных Заводов" ("Skarbowe Zakłady Żelazne") возник крупный город Исецк, с течением времени ставший промышленной столицей Урала. По окончании войны там же была открыта Исецкая Менница - львиная доля медной монеты Цесарства чеканилась именно там. Справедливости ради следует отметить, что по окончании войны и в условиях роста государственных доходов (в том числе и от новых "скарбовых" заводов) практика "облегчения" золотых и серебряных монет была прекращена, так что финансовая система Цесарства вполне восстановилась.

Строительство Исецка, задумывавшегося не только, как промышленный центр, но и как крепость против живущих неподалёку и периодически поднимавших бунты башкир, не обошлось без козней и интриг промышленных магнатов, видевших (и справедливо) в новом городе конкурента для себя. Так, Никита Демидов и Игнатий Слодкий (сын Тадеуша) вместе писали многочисленные письма в Горную Комиссию и в Цесарскую Канцелярию, обвиняя в злоупотреблениях и некомпетентности присланного для исследования вопроса о строительстве завода делегата Ежи (Георга) де Геннина, голландца по происхождению. Учитывая их упрямое соперничество во всех остальных вопросах, такое "сердечное согласие" выглядело чем-то чрезвычайным. Впрочем, горный комиссар Алексей Лихачёв, человек обстоятельный и добросовестный, разобравшись в этом вопросе, оставил де Геннина на своём месте и довёл реализацию его проекта до успешного конца.

Первое, что бросается в глаза при знакомстве со списком лиц, руководивших горными делами Цесарства, от мастеров до некоторых горных комиссаров - это непропорционально большое количество иностранных (непольских и немоскворусских) фамилий. Причина этого была проста - основой экономики Цесарства было в первую очередь сельское хозяйство, добывающая промышленность на конец XVII-начало XVIII века находилась в зачаточном состоянии. Собственных специалистов в столь специфическом деле не хватало и приходилось выписывать их из-за рубежа: из австрийской Силезии, из Саксонии, из Голландии, из княжеств Центральной и Западной Германии. Прибыв в Цесарство, они активно и с энтузиазмом втягивались в работу и, в большинстве своём, женились на местных уроженках, оседали здесь и принимали подданство Цесаря. Уже их дети, не говоря о внуках, продолжавшие "инженерную" традицию своих отцов и дедов, чувствовали себя "вполне поляками", хотя и продолжали носить "чисто немецкие" фамилии: Блюхеры, Циммерманы, Шмайдены и другие.

Вообще, "импорт специалистов" был очень распространённой практикой в те времена (и не только). Кроме горной промышленности, "засилье" иностранцев наблюдалось и в культуре. Главным "поставщиком" художников, скульпторов и архитекторов в города Цесарства была раздробленная Италия: творения таких мастеров, как уже упомянутый выше Доменико Трезини, а также Помпео Феррари, Аугусто Лоччи и многих других заложили основу архитектурного облика многих городов Цесарства: от Киева до Варшавы, Вильна, Москвы и даже Новгорода. Вообще Новгород после присоединения к Цесарству сразу же превратился в один из его центров. Старался не уступать в этом своему "старшему брату" и Псков - тамошнее купечество ничуть не пострадало от смены суверена и теперь вовсю пользовалось успехами своей "рижской" партии - более половины всех строившихся на рижских верфях торговых кораблей принадлежало купцам Новгородчины.

Разумеется, их хозяева всячески старались подчеркнуть перед другими своё богатство, возводя всё более и более богатые особняки, жертвуя всё большие и большие деньги на строительство католических соборов и общественных зданий. Для строительства, разумеется, приглашались самые дорогие (ни один купец не позволил бы себе "ударить лицом в грязь" перед соседями и конкурентами) итальянские и французские архитекторы. Иностранные путешественники (в 20-х гг. XVIII в.) отмечали, что не уверены, чей дворец богаче: цесаря в Киеве или его комиссара в Новгороде.

Неизвестно, дошли ли эти слова до ушей Якуба Первого, но он тоже приступил к строительству своей новой резиденции. Для разработки проекта он вызвал из Варшавы лучшего зодчего Цесарства - старого "Пана Доминика". Трезини был недоволен, что его отвлекли от реализации грандиозных планов перестройки города. Его ворчанию не было конца, но когда он узнал, что именно хочет поручить ему государь, он был восхищён. Цесарский дворец над днепровским обрывом обещал ему ничуть не меньшую славу, чем запланированный им второй мост через Вислу (в связи с ростом значения Праги одного моста для города на двух берегах было уже мало). В память о своей скончавшейся в начале 1716 г. в Коломенском матери, "цесареве Марысеньке", цесарь решил дать своему новому дворцу имя "Мариинского" ("Pałac Mariacki").

Завершив работу над проектом дворца (классический пример так называемого "варшавского барокко" - в отличие от барокко "новгородского", характеризовавшемся чуть большей "скромностью" и меньшей склонностью к украшательству) Трезини немедленно уехал в свою обожаемую Варшаву, поручив надзор за строительством одному из своих польских учеников и отказавшись от массы выгодных заказов столичных аристократов. Дворец был закончен в 1727 году, став одной из "жемчужин" цесарского Киева. В следующем, 1728 г., "Пан Доминик" довёл до конца строительство второго варшавского моста. Название "мост Трезини" стало общепринятым практически сразу же (первый мост Трезини имел официальное название "пражский"). Посетивший в том же году Варшаву цесарь повелел высечь имя архитектора на камнях первых быков с его "варшавской" и "пражской" сторон. Доменико Трезини стал первым кавалером Ордена Святого Франциска - учреждённой Якубом высшей награды за гражданские заслуги.

После того, как Варшава была успешно восстановлена после пожара 1701 г., встал вопрос о возвращении ей прав комиссариальной столицы. Однако большинство членов Цесарского Совета высказалось против этого - все уже привыкли к тому, что главным городом Короны является Краков. Самое интересное, что против "реставрации" политического статуса своего города высказался и присутствовавший на Совете президент Варшавы - вероятно, он просто не желал делиться властью в своём основательно перестроенном и благоустроенном городе. И вот таким-то образом Краков закрепил за собой титул столицы "старой Польши" навсегда.

Если в архитектуре итальянцы "царили" безраздельно, то в театральном искусстве им пришлось потесниться перед французами. Французские пьесы были весьма популярны в Цесарстве. Многие аристократы организовывали в своих поместьях временные театры, куда приглашали многочисленные французские (а, впрочем, и итальянские) труппы. В своё время особенно славился этим князь Цесарства Александр Бенедикт Собесский. Болезненный и не склонный к военному ремеслу и политической активности, он организовал в своём поместье в Ярославе (на востоке Коронной комиссарии) такой театр, действовавший на практически постоянной основе. Особенно он любил итальянские оперы, однако не был врагом и французских комедий (в его театре впервые в Цесарстве были поставлены пьесы Мольера). Князь Цесарства был сам неплохим поэтом и часто декламировал свои собственные латинские стихи, а также неоднократно выступал на собственной сцене. Его имя по праву носит несколько театров в различных комиссариях. К сожалению, Александру Бенедикту не было суждено прожить долго - он скончался ещё в конце 1714 г.

Популярность французской культуры и близкие политические связи с Францией ("традиционным" союзником по "горизонтальной" коалиции) вели к тому, что французский язык перестал быть для шляхты (и, отчасти, купечества) "чужим". Многие представители "высших" классов свободно говорили и читали по-французски. Вообще, французский язык (во многом благодаря позиции покойного "короля-солнца" и легендарному "блеску Версаля") стал в XVIII в. языком европейской дипломатии, фактическим "lingua franca" высшего света. Сама Франция, однако, тоже высоко ценила свои связи с "Императором Востока" - так, в 1724 г. послы Франции начали переговоры о замужестве дочери цесаря, княжны Цесарства Марии-Клементины Собесской за младшим на 9 лет королём Людовиком XV. В следующем, 1725 г. этот брак был заключён. Бурбоны и Собесские теперь могли с полным правом говорить о европейской политике, как о "своём семейном деле".

Дела семейные и не только


В Цесарстве царил мир и покой - следующие поколения будут вспоминать эту эпоху, как "старые добрые времена". Единственным "тёмным облачком" на горизонте могучей империи была бездетность её повелителя. Вернее, дети у него были, но исключительно дочери: Мария-Каролина и Мария-Клементина. Обе были выданы замуж "по-королевски": младшая, как уже говорилось, стала королевой Франции, старшая, Мария-Каролина, за год до этого вышла замуж за овдовевшего наследника Сардинского трона Карла-Эммануила (это был успешный политический ход, направленный на втягивание Сардинского королевства в польско-французскую "горизонталь"). Но все цесаревичи, носившие в честь его отца имя "Ян", умерли в младенчестве. После смерти своей жены цесарь, казалось, потерял всякий интерес к противоположному полу.

Это не могло не вызывать беспокойство у сословий Цесарства, опасавшихся, что в случае смерти монарха, не оставившего наследников, государство погрузится в пучину смуты. Обсуждение этого вопроса, столь же важного, сколь и деликатного, начавшись в приватных гостиных, постепенно перенеслось на страницы многочисленных памфлетов, пока, наконец, не началось официально обсуждаться на скамьях Сейма. Киевские газеты, поначалу обходившие этот "скользкий" вопрос стороной, включились в его обсуждение после того, как официальный "Сеймовый Дневник" ("Diariusz Sejmowy") 18 июля 1727 г. опубликовал протоколы заседания Цесарского Сейма "О наследовании трона цесарского".

Вообще, газет в Цесарстве, особенно его столице, было достаточно. Первое регулярно выходящее печатное издание появилось на территории Цесарства в царствование Казимира Ягеллона - им был "Меркурий Польский Ординарный" ("Merkuriusz Polski Ordynaryjny"), издаваемый в столице тогдашнего Королевства Трёх Народов Варшаве в 1661 г. тиражом в несколько сотен экземпляров. Издатель той первой газеты в истории будущего Цесарства закрыл своё предприятие через полгода. В 1669 г. в Москве вышло несколько номеров газеты "Ведомости". Во время и после "потопа" в издании газет наступил перерыв. Настоящим "грибным" (точнее, "газетным") дождём стало для польской печати царствование Яна II. Тогда в Киеве начал выходить "Дневник Деяний, Законов и Конституций Сейма и Сената Цесарского", вскоре сокративший своё название до "Сеймового Дневника".

Начинавшийся в качестве издания чисто информационного, содержащего исключительно протоколы заседаний Сейма, а также (как следовало из его названия) тексты принимаемых им правовых актов, он быстро превратился в издание информационно-публицистическое, где к чисто официальным документам и информационным заметкам добавились публицистические материалы, полемические статьи, комментарии к текущим событиям. Политическая направленность "Дневника" определялась, в основном, позицией избранного маршала Сейма, которую, в свою очередь, определяла позиция сеймового большинства. Вслед за "Дневником" в Киеве появились и другие газеты: "Курьер Киевский", "Столичная Сорока", "Письма отечественные и заграничные" и т.д.

Особенно "урожайным" была для польских газет война Священной Лиги - спрос на информацию о военных событиях был велик, и тиражи газет выросли в разы. Их читали сеймовые послы, шляхтичи, купцы, киевские горожане. Почта доставляла отпечатанные экземпляры столичных газет в окрестные воеводства и там их до дыр зачитывали жители провинции. Мировая Война только усилила информационный голод общества, и популярность печатного слова ещё более возросла.

Каждое издание (в том числе каждый номер любой газеты) должен был получить "разрешение на печать" от уполномоченного президентом города чиновника. В Киеве, где число изданий было особенно велико, в 1702 г. был создана специальная "Комиссия Нравов" ("Komisja Obyczajowa"), на которой лежала обязанность предварительной цензуры. Прецедентом в развитии печати Цесарства стал год 1725-ый, когда Комиссия Нравов запретила "Сеймовому Дневнику" публикацию речи одного из послов, найдя её "подрывающей публичную нравственность". Редактор "Дневника" оспорил решение Комиссии в городском суде, сославшись на выданную газете в 1682 г. цесарскую привилегию, позволявшую "печатать слова послов сеймовых и господ сенаторов, в Палате Сеймовой а также Сенатской произносимых без всякого изъятия". Суд подтвердил, что Комиссия, запрещая "безнравственную" речь, действовала в согласии с правом, в соответствии с универсалом "О Комиссии Нравов", также подписанным цесарем. На сторону газеты встал, однако, маршал Сейма Стефан Потоцкий. Дело "о речах посольских" дошло до самого цесаря, который в сентябре 1725 г. своим универсалом подтвердил право "Сеймового Дневника" и иных газет на публикацию речей послов и сенаторов без всяких ограничений. Этот универсал стал первым шагом в движении к свободе печати в её современной форме.

Итак, послы и сенаторы на совместном заседании обеих Палат обсуждали (разумеется, со всей учтивостью и куртуазностью в отношении своего монарха) вопрос о наследовании трона после (да ниспошлёт Господь долгие лета Его Цесарскому Величеству) смерти 60-летнего Якуба Собесского. Обсуждение, как и следовало ожидать, закончилось ничем - решение явно превышало компетенции как Сейма, так и Сената. Было решено единственно направить депутацию к цесарю с тем, чтобы просить его назначить себе наследника vivente rege. Послы с трепетом ожидали ответа своего государя.


Цесарь принял депутацию ласково (даже предложил сесть за столом), внимательно выслушал взволнованную речь маршала Сейма и вежливо ответил послам и сенаторам, что он в полной мере осознаёт серьёзность положения, отдаёт себе отчёт, что жизнь каждого из людей, не исключая и монархов, находится в руце Божией, и он, Якуб Собесский, готов предстать перед Его Светлым Обличьем в любой момент, и на этот случай написал завещание (цесарь продемонстрировал депутации конверт, запечатанный его личной печатью), в котором указал имя своего наследника. Представители сословий затаили дыхание, но так и не услышали ИМЕНИ. Вместо этого цесарь широким жестом пригласил депутацию на обед, во время которого он говорил о чём угодно, но не о наследовании трона. При этом он просто излучал спокойствие и уверенность - настолько, что депутаты поверили в то, что цесарь действительно написал в завещании то самое ИМЯ, что спасёт Цесарство после его ухода.

До сих пор неизвестно, кого именно прочил себе в наследники Якуб Первый в июле 1727 г. - после смерти последнего из своих братьев, знаменитого полководца Константина-Владислава. Тот вариант завещания не сохранился, а никто из приближённых никогда не упомянул в своих воспоминаниях, что присутствовал при написании завещания, а даже хотя бы знал, когда именно оно было написано. В обществе роилось от слухов и сплетен на этот счёт, правда, газеты давали информацию исключительно самого общего характера.

Первым в списке "претендентов" упоминался, разумеется, пьемонтец Карл-Эммануил, точнее его недавно родившийся сын Виктор-Амадей. Предполагалось, что сын прибудет в Киев, где будет воспитываться в качестве будущего цесаря под присмотром Регентского Совета, с тем, чтобы в дальнейшем унаследовать также трон Турина.

Серьёзными претендентами считались племянники цесаря, дети его сестры, герцогини баварской Тересы Кунигунды, принцы Фердинанд-Мария-Иннокентий, Климент-Август и Иоганн-Теодор Виттельсбахи. Их позицию осложняла, однако, их вера (Климент-Август и Иоганн-Теодор были, ко всему прочему, духовными особами - католическими епископами в различных городах Германии) и СЛИШКОМ близкие связи с домом Габсбургов (Фердинанд-Мария был генералом австрийской службы), что вызывало естественное беспокойство о позиции Цесарства в Европе.

Не исключались из рассмотрения и "отечественные" кандидатуры - все внимательно присматривались, с кем именно из польских вельмож цесарь встречается чаще всего. Обращали внимание, между прочими, на старого венгерского князя Петера, окончательно "ополячившегося" и называвшегося теперь "князем Петром Чекельским" - он был как бы "природным монархом" и уже поэтому (теоретически) имел некое преимущество перед иными "кандидатами".

Другим часто упоминавшимся именем было имя молодого князя Михала Радзивилла, сына бывшего литовского комиссара и шведского пленника Кароля Радзивилла (гораздо чаще князя Михала называли просто "Рыбонька", из-за его манеры именно так обращаться к своим собеседникам при разговоре). В качестве обоснования прав "Рыбоньки" приводилось его давнее сватовство к Марии-Каролине Собесской (разумеется, неудачное, поскольку царственный отец выбрал своей дочери другого, более выгодного мужа) и чувство к княжне Цесарства, которое, как утверждалось, было взаимным. Если старый Чекельский, по прежнему опыту отлично зная разницу между планами и реальностью, постарался сразу же пресечь все слухи о своём наследстве, то молодой "Рыбонька" начал собирать партию своих сторонников. Приличий он, впрочем, тоже не нарушал, никогда не говоря о своих планах напрямую, ограничиваясь во время приёмов в своём Несвиже общими похвалами "Светлейшему Пану" и добродетелям его дочерей. Сторонники Радзивилла распространяли слухи о том, что Якуб I, хоть и отказал "Рыбоньке" в руке своей дочери, тем не менее, очень высоко его ценил. Цесарь же, по-прежнему, вёл себя так, как будто все эти толки его ничуть не касались.

На некоторое время всё успокоилось. Послы вернулись к обсуждению налогов, а газеты - к публикации заграничных новостей, отчётов о приёмах при цесарском дворе и фельетонам о прогрессирующем упадке нравов. Государь по-прежнему удерживал Цесарство в стороне от военных конфликтов и покровительствовал наукам и искусствам - в 1729 г. в Киеве была создана Цесарская Академия Наук (Якуб решил применить на своей земле шведский опыт) и открыт Горный Факультет при Киевском Цесарском Университете, а также по проекту Помпео Феррари построено здание Польского Театра - первого постоянного театра в Киеве. Идущий на седьмой десяток цесарь блистал здоровьем и явно не спешил покидать этот свет.

Очередное доказательство своего великолепного здоровья он показал 28 декабря 1731 г. на балу в своём Мариинском дворце. На приёме, в числе прочих вельмож, присутствовал москворусский комиссар Александр Меншиков. В цесарской столице он бывал нечасто, будучи занятым делами своей комиссарии, но личностью был весьма и весьма известной.

Ещё много лет тому назад, когда его ещё не знали в Киеве так хорошо, церемониймейстер, объявляя имена прибывших гостей, произнёс: "Hetman hrabia Aleksander Mężyk!" ("Гетман граф Александр Менжик" - сполонизировав его фамилию). Гетман, вспоминали свидетели, в ответ сначала залепил церемониймейстеру звонкую оплеуху, чуть не сбив его с ног, а потом громогласно объявил на всю залу: "Nie jestem wam żaden wężyk! Mam na imię hrabia Aleksander Mienszykow!". "Я вам никакая не змейка! Моё имя - граф Александр Меншиков!" ("Mężyk" - фамилия отца комиссара, литовского шляхтича Даниэля Менжика, и "wężyk" - "змейка", по-польски рифмуются). После этого он поклонился присутствовавшему в зале цесарю и попросил у него прощения за весть этот инцидент. Якуб Собесский его простил. И в дальнейшем делал это неоднократно, так что никто не рисковал более забывать о москворусском "ов" на конце его фамилии, а также вообще вступать в спор с московским гостем, к которому питает слабость сам цесарь. Зато за глаза называли его исключительно "граф Олек" ("Олек" - уменьшительно от "Александр").

Итак, на цесарский бал "Олек" явился вместе со своей семьёй: женой Дарьей, сыном Александром и дочерью Александрой, "главной невестой Москворуссии". И вот на последнюю-то и обратил внимание цесарь. Никто бы не подумал, что старик, которого все вокруг уже собрались хоронить, способен танцевать несколько часов подряд. И, разумеется, всё время с прелестной Александрой, которая успела ещё до конца приёма возбудить зависть всех киевских дам и получить прозвище "Ola od Olka" ("Оля от Олека"). Якуб не остановился на танцах - уже на следующий день он лично прибыл в киевскую резиденцию Меншикова и попросил у Меншикова руки его младшей дочери.

После вчерашнего бала высочайшее предложение не стало для "графа Олека" и его домашних неожиданностью. Комиссар, естественно, не возражал, сама невеста во всём была послушна воле отца, да и само сознание того, что к ней пылает страстью сам цесарь, действовало на девушку возбуждающе. В общем, в апреле следующего, 1732 г. примас Теодор Потоцкий возложил корону на голову коленопреклонённой Александры Меншиковой. "Оля от Олека" стала отныне законной супругой Якуба Яна Собесского и цесаревой Многих Народов.



Через непродолжительное время оказалось, что "Светлейшему Пану" не стоит жаловаться на здоровье - внешний вид его молодой супруги не оставлял в этом никаких сомнений. В январе 1733 г. в цесарской семье появилось прибавление - цесарева Александра произвела на свет девочку - княжну Цесарства Анну-Кристину. Поздравления, приветственные письма и многочисленные подарки не могли скрыть разочарования - рождение девочки ничуть не помогало в решении проблемы престолонаследия, а только ещё более всё запутывало. Сам же цесарь, однако, не показывал и тени сомнения в том, что единственным чувством, которое он испытывает от рождения дочери, является бесконечное и всеобъемлющее счастье. Все разговоры о "неспособности" Александры родить мальчика Якуб пресекал, что называется, "на корню", свидетели рассказывали, как он накричал и выгнал из своего кабинета заикнувшегося на эту тему "Рыбоньку".

Этот инцидент имел важное значение в дальнейших отношениях Якуба Первого и "Рыбоньки": когда в апреле того же 1733 г. открылась вакансия комиссара Литвы, цесарь назначил туда не Радзивилла, а князя Павла-Кароля Сангушко, что тут же поссорило их между собой. Князь Михал начал немедленно интриговать против своего дяди (его мать была сестрой Павла-Кароля) и настраивать послов на комиссариальных сеймах и воеводских сеймиках против нового комиссара. Сангушко, в свою очередь, начал расследование злоупотреблений и махинаций, которые, как говорили некоторые, допустил Радзивилл при перестройке своего несвижского замка. И та и другая сторона выставляла друг против друга многочисленных свидетелей, и та и другая направляла многочисленные прошения и петиции, и та и другая имела своих сторонников в столице: как в многочисленных комиссиях, так и в цесарской канцелярии. В общем, "дело Сангушко против Радзивилла" разрослось до уровня основного фактора, определяющего политическую жизнь Великого Княжества Литовского.

Как бы ни обстояли дела с грядущим наследованием цесарского трона, события на южных рубежах требовали вмешательства уже сейчас. Уже больше века Цесарство и его южный сосед - Молдавия, находились в отношениях "суверен-вассал". Протекторат Цесарства стабилизировал политическое положение Молдавии, не позволяя внешним силам (в первую очередь Османской Империи) вмешиваться в её дела. В то же время само Цесарство тоже старалось избегать "мелочного" вмешательства в управление Молдавией, ограничиваясь общим надзором за тем, чтобы внутренние проблемы молдаван не перерастали во внешнеполитические проблемы для киевского правительства. "Бычья" война и "Война Священной Лиги" показали, что Цесарство ни в коем случае не допустит выхода княжества из своей "сферы влияния", что надолго "отбило" у потенциальных узурпаторов желание меряться силами с державой Собесских.

Особенно позитивными стали для Молдавии годы Первой Мировой Войны - той самой, в которой княжество не принимало участия. Вместе с тем Цесарство имело достаточный вес на мировой арене, чтобы оградить Молдавию от вторжения турок или татар, опасавшихся очередной раз испытать на себе силу польского оружия. Соответственно, Молдавия имело все возможности заработать на войне, поставляя хлеб и вино обеим враждующим сторонам, не понося при этом никаких расходов на ведение войны. Такой выгодный режим привёл к массовому обогащению молдавского боярства (которое контролировало сельскохозяйственное производство и в значительной степени - торговлю). Рост экономического значения боярства привёл к росту его значения политического - в ущерб значению власти господаря.

Со времён "бычьей войны" на троне в Яссах заседали потомки Стефана Лупула (к концу его правления его уже не называли "камышовым князем"). Здесь, впрочем, всё не было так гладко: после смерти Стефана в 1695 г. выросшие в силе бояре воспротивились вступлению на престол его юного сына Константина (1680-1619). До гражданской войны, однако, не дошло - своевольных бояр испугало гневное письмо гетмана Яблоновского, в котором тот угрожал объявить поднявших оружие "врагами Цесаря и Цесарства". Между "волками" (сторонниками Лупулов) и боярской оппозицией был достигнут компромисс - отныне Молдавия превращалась в выборную монархию, во главе которой стоял князь ("Domnitorul"), что было выше, чем прежний титул правителя "господарь" ("Domnul"), соответствовавший польскому понятию "воевода". За "повышение в титуле" владетель Молдавии был, однако, вынужден заплатить значительным урезанием его реальных властных прерогатив. Князь становился чисто номинальной фигурой, вся реальная власть переходило к Собранию ("Adunarea") - регулярному съезду бояр. На время между Собраниями власть принадлежала Великому Совету ("Sfatul Mare"), состоявшего из наиболее влиятельных бояр. Решения князя, не утверждённые Великим Советом, считались недействительными. Князь имел право апеллировать к Собранию, которое имело право распустить Совет и отменить любое из его решений.

Всё это выглядело относительно логичным - бояре взяли за образец систему учреждений Цесарства (Цесарский Совет и Сейм). Но взаимное недоверие бояр привело к парадоксальным результатам - опасаясь, что князь, опираясь на одних бояр в противостоянии с другими, сможет создать в Собрании большинство из своих сторонников и вернуть себе власть в государстве, они добавили в молдавское законодательство небольшое, но ключевое положение: Собрание должно было принимать свои решения единогласно, то есть любой посланник имел возможность блокировать любое решение высшего органа власти. Фактически в Молдавии наступила официально провозглашённая анархия - принятие каких-либо серьёзных решений стало невозможным.

Позитивным моментом такого положения дел оказалась, как ни странно, внутренняя стабильность молдавского княжества. Поскольку князь ничего не решал, недовольным боярам не имело ни малейшего смысла свергать его, а даже и бороться за то, чтобы занять его место после смерти предыдущего. Так, на удивление спокойно Собрание выбрало наследника скончавшемуся в 1719 г. от воспаления лёгких князю Константину - им стал его старший сын Стефан (1700-1728). Трагически погибшему князю Стефану (неудачно упал с коня на охоте) наследовал его родившийся в 1702 г. брат Станислав (среди боярства вообще и княжеской семьи в частности были исключительно популярны польский язык и польские имена). А вот смерть самого Станислава Лупула в январе 1734 г. (опять простуда с тяжёлыми осложнениями) вызвала крупные проблемы.

Ожидалось, что на княжеский трон в Яссах вступит 12-летний старший сын покойного князя Игнатий Лупул. Неожиданностью стало выдвижение рядом посланников Собрания кандидатуры брата князя Станислава - Марека Лупула, младшего сына Константина. Поскольку Собрание не пришло к единогласному решению, трон остался вакантным. Таким образом, решение по кандидатуре князя пришлось принимать суверену Молдавии - цесарю Якубу Первому. Он, логично, выбрал прямого наследника. Следующие выборы состоялись в сентябре 1734 г. под польским "присмотром" - Собрание было окружено войсками, а посол цесаря лично предупредил посланников о том, что их строптивость не окупится - земли каждого посланника, объявившего своё "вето", будут конфискованы. Посланники махнули рукой и проголосовали по воле цесаря - малолетний Игнатий стал молдавским князем.

Но недовольный Марек бежал в турецкую Валахию, а правительство султана Махмуда I решило воспользоваться им в своих целях. К тому времени оно уже оправилось от поражения в войне Священной Лиги и чувствовало себя в силах взять реванш у Цесарства. В этом намерении султана поддерживал австрийский посол Корфиц Улльфельд, собиравшийся использовать "молдавский вопрос" для ослабления чужими руками Цесарства и Турции. Французский посол в Константинополе маркиз де Вильнёв, как мог, противодействовал австрийским интригам. Верх, тем не менее, одержала "партия войны". Ключевую роль в принятии султаном этого решения сыграли обострившиеся отношения Крыма и Цесарства, а также окончание в 1735 г. войны с Ираном, позволившее освободить войска для переброски на европейский театр.


Может показаться странным, что Крымское ханство, сохраняя нейтралитет в течение всего периода Первой Мировой Войны (фактически именно осторожная позиция Крыма заставила Высокую Порту отказаться от союза с "вертикалью"), решилось выступить против цесаря именно теперь, когда Цесарство Многих Народов находилось на вершине своего могущества. Тому, однако, были свои причины. Во-первых, во время европейской войны в Крыму была ещё свежа память о разорительных походах Яблоновского. Во-вторых, вследствие тех же походов Крым пришёл в состояние крайнего упадка, и восстановление разрушенного шло крайне медленно и тяжело. К середине же 30-х гг. XVIII в. выросло новое поколение татар, знавшее о "нашествии белого гетмана" только по рассказам стариков. Теперь они горели желанием отомстить "неверным" за поражение их отцов и дедов.

"Casus belli" не заставил себя ждать. Поводом к войне послужил поход войск хана против не желавших подчиняться ему черкесов. Черкесы (адыги) и татары давно жили между собой, "как кошка с собакой". Крымские ханы считали черкесов своими вассалами, а их земли - своими. Древняя религия адыгов представляла собой стройную монотеистическую систему с поклонением Единому Творцу Законов Вселенной - "Великому ТХА", с развитым культом духов предков. А крымские ханы проводили, между прочим, политику насильственной исламизации подвластных им народов, всячески борясь с "языческим" культом ТХА и местным течением христианства - культом "Иисуса Греческого" (долгое время мирно сосуществовавших на принципах "двоебожия"), что не могло не вызывать у адыгов сопротивления.

В своей борьбе с крымским гнётом они искали помощь - и неожиданно для себя нашли её на украинской "Гетманщине". Украинские казаки так же, как адыги, были заядлыми врагами крымских ханов. Точно так же, как адыги, они считали ислам "религией врага". Точно так же, как адыги, они превыше всего ценили храбрость и доблесть в бою. И главное, украинцы никоим образом не претендовали на земли в горах, считая своей "родной стихией" степи (что естественным образом исключало их конкуренцию с адыгами из-за земли). Поэтому украинцы и адыги очень быстро стали ближайшими союзниками.

Нельзя подобрать лучшего слова для описания отношений украинского и черкесского народа в первой половине XVIII века, чем "симбиоз". Оба народа, как оказалось, могли многое перенять друг от друга. Очень быстро на Украине распространилась черкесская одежда - казаки почти поголовно стали одеваться в черкески и бурки, а также носить на головах высокие папахи, черкесам же пришлось по душе то, чего никогда им не хватало - организации, превращавшей украинских казаков во время войны в единый боевой механизм. Особенно союз с казаками пришёлся по душе молодым адыгским "джигитам" - для них появилась прекрасная возможность получить славу и признание на гораздо более широком поприще, чем окрестности родного аула. Записавшись в казаки, молодой адыг получал возможность практически неограниченной карьеры - вплоть до комиссарской (гетманской) должности, которая была выборной согласно Черкасским Статьям 1715 года. Естественно, непременным условием приёма в казацкое звание было христианское вероисповедание. Но и здесь украинцы никогда не были сторонниками "византийских" формальностей - их вполне устраивало, когда новичок троеперстно крестился и читал "Отче Наш". На то, что у себя в горах адыги продолжали чтить Великого ТХА и приносить ему жертвы около священных дубов, власти Гетманщины (в том числе и церковные) прикрывали глаза - сами украинцы тоже были народом весьма и весьма суеверным, так что относились к чужим "забобонам" с пониманием. И таким вот образом христианская религия снова начала проникать в ряды горцев.

Разумеется, крымским ханам такой союз был никоим образом не на руку. Они по-прежнему считали, что черкесы - просто их мятежные подданные, со всеми вытекающими из этого последствиями. Поэтому в 1735 г. хан Каплан-Гирей отправил в поход против черкесов крупное войско. Причём направил его из Перекопа по суше, что представляло прямой вызов Цесарству, ибо оно должно было обойти с севера цесарскую крепость Азов по территории цесарских же владений. Это было вопиющим нарушением условий Карловацкого мира 1699 г. Азов (согласно Черкасским Статьям) относился к Украинской комиссарии, поэтому уже в сентябре 1735 г. в приазовских степях начались столкновения между крымцами и войсками Гетманщины. В первом сражении на р.Темерник татарскому авангарду удалось заставить отступить украинцев полковника Мирона Павловича Перебийноса, но на следующий день к нему подошло подкрепление - крупный отряд черкесов Казия Масаусенко (в документах фигурирует украинская версия фамилии полковника-адыга) и теперь уже татарам пришлось повернуть назад. Тем временем подтянулись главные силы обеих сторон. Сражение длилось до вечера, но никому не удалось одержать окончательной победы.

Тем не менее, положение украинцев было предпочтительнее - в их распоряжении были запасы как Азова, так и москворусского Воронежа, куда был послан гонец с просьбой о помощи. Узнав о движении с севера крупной армии цесарских войск, татары предпочли отступить обратно к Перекопу. Цесарские войска встали на границе владений хана, пока не переходя её без специального приказа цесаря. Тем временем, свой ход сделали в Константинополе - обвинив Цесарство в вероломстве, арестовали и посадили в Семибашенный Замок цесарского посла. Пограничный инцидент перерос в полноценную цесарско-турецкую войну.


Несмотря на то, что к войне стремились именно мусульмане, это христианская сторона оказалась лучше к ней подготовленной. Во-первых, лучше сработала цесарская дипломатия: посольство цесаря в Персии успешно склонило регента Надир-шаха к затягиванию мирных переговоров с турками. Регент мастерски использовал отвлечение турецких сил на Запад, отбив у Османов Армению и Грузию, лишив её, таким образом, плодов побед над Персией, одержанных в предыдущие годы.

Во-вторых, не оправдались и надежды Порты на отвлечение части польских сил на подавление восстания мусульман у себя в тылу. Восстание татар и башкир на Волге и Каме не приняло таких масштабов, чтобы цесарю пришлось снимать войска с южного направления. Военные действия против повстанцев (сопровождавшиеся многочисленными жестокостями против мирного населения) успешно вели войска одной только москворусской комиссарии. Часть татарской и башкирской верхушки не поддержала своих соплеменников, а, наоборот - помогала властям подавлять их выступление. На стороне цесаря выступил также казахский хан Абулхаир, ещё в 1731 г. признавший себя и своих подданных из Малого Жуза вассалами Цесарства (в обмен за присоединение к Цесарству казахи Малого и Среднего Жузов получили дипломатическую и военную поддержку против своих смертельных врагов - монголов-ойратов). В результате цесарь Якуб мог позволить себе заняться "крымским вопросом", не отвлекаясь на второстепенные направления.

Получив известие об объявлении Турцией войны, цесарь не стал откладывать дело "в долгий ящик", а немедленно перешёл в наступление на Крым. С востока, со стороны Азова, наступали войска гетмана Александра Меншикова (цесарского шурина по прозвищу "Младший Олек"), усиленные украинцами Перебийноса. В центр, к Перекопу, направлялась армия гетмана Мартина Чекельского (сына бывшего князя Венгерского). Возможную помощь со стороны буджацких татар блокировали силы гетмана Юзефа Потоцкого. Для усиления обороны Молдавии от турецкого вторжения на юг княжества, к Васлую, был направлен генерал пехоты Ян Клеменс Браницкий.

Последнему не пришлось отдыхать на новом месте службы. Ещё до формального начала войны, в августе 1735 г., в Молдавию вторглись войска претендента на ясский трон Марек Лупул, а точнее - турецкие войска с претендентом в своём обозе. Турки осадили южную столицу Молдавии, намереваясь после её взятия короновать "своего" претендента и перетянуть на свою сторону молдавских бояр с их отрядами. Немногочисленная молдавская армия отступила к Яссам, переложив "честь" ведения войны на поляков. "Протектор" выполнил свои обязанности - под Васлуем турки были разбиты наголову, претендент попал в плен, а Браницкий двинулся вперёд, в Валахию, где вскорости занял Бухарест. Марек был отправлен в Яссы, где над ним состоялся суд. Хотя вина Марека была очевидна, процесс затянулся - у княжеского дяди было много скрытых сторонников. Наконец (уже после окончания войны) Марек Лупул был вывезен цесарскими войсками в Сибирь и заключён в крепости Тобольск, откуда после нескольких лет заключения ему, однако, было позволено вернуться обратно в Молдавию.

Потоцкий успешно бился с буджацкими татарами, победил их и подошёл к крепости Ачи-Кале (Очаков), которую осадил и в октябре взял штурмом. Гетман Чекельский взял Перекоп и ворвался в Крым. Каплан-Гирей со своим двором покинул Бахчисарай и ушёл в горы, где намеревался вести партизанскую войну, опираясь на по-прежнему контролируемые им крепости на западе полуострова. Но на этот раз дела ханства обстояли куда хуже, чем во времена "лехистанского шайтана" Яблоновского.

Используя сосредоточенный в Азове галерный флот, Меншиков переправил свои войска на Керченский полуостров. Перебийнос со своими казаками успешно разорил окрестности Керчи, полностью блокировав с суши расположенную неподалёку от Керчи крепость Ени-Кале (Новая Крепость), контролировавшую пролив. Ени-Кале имела мощную артиллерию, но её ахиллесовой пятой был недостаток питьевой воды - её получали из расположенного далеко за пределами крепости источника по подземному водоводу, но об этом осаждавшие, к счастью, не знали.

Гетман успешно вёл её осаду. Крепость подвергалась непрерывной бомбардировке многочисленной цесарской артиллерией. К гетману непрерывно прибывали по морю подкрепления и припасы. После падения Бахчисарая армии Меншикова и Чекельского установили между собой связь, полностью отрезав осаждённую Новую Крепость от остального Крыма. Попытка турок помочь осаждённым, высадив войска в Кафе и оттянув часть гетманских войск на себя, провалилась - адыгские казаки полковника Масаусенко вовремя обнаружили передвижение войск из Кафы, и Меншиков успел перекрыть им дорогу у озера Кучук-Ащиголь. Вернее, вначале узкую дорогу между побережьем и озером перекрыли черкесы Масаусенко и обороняли проход вплоть до того момента, когда с севера подошла кавалерия во главе с самим гетманом. В этом положении янычарам, оказавшимся зажатыми между Кучук-Ащиголем и болотами, не оставалось ничего, кроме отступления обратно в Кафу.

После того, как командовавший гарнизоном Ени-Кале визирь получил сообщение о поражении янычар, он решился сдать крепость полякам в обмен за беспрепятственную эвакуацию морем. 18 октября 1735 г. цесарские войска вступили в крепость через Джанкойские ворота. Оставив в крепости 500 человек гарнизона, Меншиков двинулся на Кафу.

Последним днём Кафы стал день 1 ноября 1735 г. Тогда татары захватили в плен есаула Арслана Муцаленко и забрали его в крепость, где подвергли пыткам и затем умертвили. Вечером они повесили его тело на зубце крепостной стены в знак своей решимости стоять до последнего. Это довело украинско-черкесских казаков до крайней степени возмущения. Гетмана Меншикова буквально вытащили из его шатра и в ультимативной форме потребовали от него немедленно начать штурм города. В противном случае они угрожали выйти из его подчинения и отомстить за своего товарища сами. Уже успев близко познакомиться с буйным нравом уроженцев Украинской комиссарии, гетман не стал возражать. Утром 2 ноября начался штурм Кафы. Атаку пехоты поддерживала артиллерия, а в самый разгар боёв за город в порту с цесарских галер (которые теперь после установления контроля над Керченским проливом могли свободно проходить из Азовского моря в Чёрное) был высажен десант. К вечеру сопротивление было окончательно подавлено.

Ожесточённые украинцы не щадили никого, и гетман даже не пытался остановить волну разрушения. Наоборот, он уже планировал, как может использовать "кафинскую резню" для дальнейшего завоевания Крыма. И действительно - падение Кафы повергло татар в ужас. Эмиссары Порты по-прежнему обещали Крыму помощь, но теперь, когда весь Восточный Крым уже твёрдо попал под польский контроль, и войска вторжения могли беспрепятственно снабжаться как по суше, так и по морю, всё выглядело безнадёжно. Среди крымской знати произошёл раскол. Калга Менгли-Гирей сверг Каплан-Гирея и объявил ханом себя (прежнему хану, было позволено, однако, покинуть Крым и отплыть в Турцию, где он и умер в 1738 г.), после чего вступил в переговоры с Меншиковым, назначенным в ноябре командующим всех войск в Крыму (как утверждали недруги - исключительно по протекции своего отца).

Условия были тяжёлыми - хан был обязан сдать все ещё имевшиеся в его распоряжении крепости, где должны были разместиться цесарские гарнизоны. Он был обязан отказаться от суверенитета над буджацкими татарами (начавшими переговоры о переходе на сторону Многих Народов сразу же после падения Ачи-Кале) и черкесами. Он был обязан разорвать союз с Турцией и признать себя вассалом цесаря. Он был обязан выплатить Цесарству высокую контрибуцию, а также взять на себя все расходы по содержанию оккупационных войск. Взамен ему сохранялась власть над татарами на территории Крымского полуострова. Но альтернатива была ещё более страшной - "кафинская резня" показала, что в стремлении подчинить себе мусульман поляки не остановятся ни перед чем, в том числе и перед физическим уничтожением татарского народа.

10 января в своём бахчисарайском дворце хан Крыма Менгли II Гирей подписал договор, согласно которому Крымское ханство отдавало себя на вечные времена "под высокий скипетр Его Величества Цесаря Многих Народов". Когда через два дня до смерти уставший гонец на взмыленном коне упал перед воротами Мариинского дворца, сжимая в руке пакет с донесением Меншикова об этом событии, в столице начался продолжавшийся целую неделю праздник с балами, фейерверками, цесарскими подарками и народными гуляниями. Многовековой крымский "дамоклов меч" перестал, наконец-то, висеть над землями Великого Княжества Русского. С независимостью Крыма было покончено.


Известие о падении Крыма стало для Европы неожиданностью. Разумеется, при европейских дворах располагали информацией о соотношении сил между Крымом и Цесарством. Само собой, там отдавали себе отчёт, что цесарь сильнее хана. Естественно, там были люди, хорошо представляющие намерение цесаря "окончательно решить крымский вопрос". Но тем не менее, большинство считало, что всё останется, как было - такова сила привычки. Самым сильным ударом это стало, понятно, для Порты, которая внезапно потеряла своего самого верного и, как казалось, вечного и непотопляемого вассала, а вместе с ним - и всё своё влияние в Северном Причерноморье. Это был шок, землетрясение, ураган, обвал. Махмуд I серьёзно опасался за свой трон, боясь восстания, подобного восстанию Патрона-Халила несколько лет тому назад, свергнувшего его дядю Ахмеда III. К счастью, теперь на его стороне был важный союзник.

В Османской империи были традиционно сильны как экономические, так и политические позиции Франции. Французам принадлежали богатые торговые фактории в Леванте (Восточном Средиземноморье). В портах Бейрута или Измира французская речь звучала чаще, чем турецкая. Турецко-французские торговые обороты превышали обороты всех прочих европейских держав, вместе взятых. Франция традиционно поддерживала султанов на Балканах, находя их власть там более выгодной для себя, чем власть иной державы, особенно ненавистной Австрии.

Союз с Турцией был одним из краеугольных камней французской политики, так же, как и союз с Цесарством. Поэтому французы делали всё от себя зависящее, чтобы урегулировать противоречия между двумя своими главными союзниками. Французские дипломаты сориентировались в принципиальном изменении расклада сил на востоке гораздо быстрее, чем все прочие и начали действовать в интересах своего короля ещё до того, как из Версаля пришли какие бы то ни было новые инструкции. Французские послы: де Вильнёв в Константинополе и де Шетарди в Киеве, фактически, по собственной инициативе выступили посредниками между Цесарством Многих Народов и Высокой Портой. Уже в марте 1736 г. была достигнута договорённость о перемирии. Между Цесарством и Портой начались переговоры о заключении мира.

Вместе с тем, очнулась от первого шока Австрия. Изначально император Карл VI и его гофкригсрат (во главе с принцем Евгением) рассчитывали на затяжную польско-турецкую войну, во время которой они собирались, помогая слабейшему, вынудить его пойти на политические уступки в пользу Австрии. Падение Крыма меняло положение дел коренным образом. Турция оказалась слишком слабой, чтобы действовать с ней в союзе. Наоборот, следовало выступить против неё - и как можно скорее, не ожидая, пока цесарь и султан договорятся о мире "на развалинах Бахчисарая". Совет немедленно выступить против Османской Империи, стал последним советом, который дал императору его верный генералиссимус. 21 апреля 1736 г. принц Евгений Савойский скончался.

Его преемник, фельдмаршал граф Бурхард Кристоф фон Мюнних (в некоторых транскрипциях - фон Миних), был полностью согласен с мнением своего бывшего шефа. Его вполне можно было бы назвать учеником покойного принца. В своё время он (будучи ещё капитаном) сражался под его началом при Мальплаке и в других сражениях Западной войны. Когда он служил в армии герцога Саксонского (уже в качестве генерала), участвовал в ряде важных переговоров между своим господином и принцем. После того, как он был вынужден покинуть Саксонию (из-за скандала, вызванном его дуэлью с одним из саксонских офицеров, закончившейся смертью последнего), генерал фон Мюнних поступил в австрийскую службу, где был приближен принцем Евгением, оценившим организационные, военные и инженерные (под его руководством в Венгрии был сооружён и перестроен ряд важных крепостей) таланты своего генерала. Он же склонил императора к возведению фон Мюнниха в графское достоинство. И вот теперь в австрийской армии пришло время смены поколений.

Граф фон Мюнних решил использовать в своих целях успех Цесарства в Валахии. Согласно его плану австрийская армия должна была атаковать турецкие войска в Валахии, деморализованные прошлогодним поражением. Одновременно осуществлялось наступление с линии Дуная на юг, к Белграду и, в случае успеха, далее вглубь Сербии. В Киев к цесарю Якубу был направлен специальный посол для переговоров о совместном продолжении военных действий. Оба австрийских наступления были успешными - фельдмаршал фон Секендорф (тот самый, что в своё время бился с Цесарством под Люблином и Ченстоховой) практически без боя занял Олтению (Западную Валахию), а главные силы во главе с самим фон Мюннихом - Срем. Австрийцы заняли селение Земун на стрелке Савы и Дуная и теперь могли невооружённым взглядом осматривать прекрасно видимую с противоположного берега Белградскую крепость.

Но дальше дела императора уже не были так успешны. Французская дипломатия добилась успеха, склонив Цесарство к прекращению войны с османами. Предложение Карла VI об антитурецком союзе было отвергнуто. Наоборот, в июле 1736 г. Цесарство и Порта подписали между собой мирный договор. Согласно его условиям границей между Цесарством Многих Народов и Блистательной Портой становилась река Днестр. Селение Хаджибей (в устье Днестра), где этот договор был подписан, становилось, таким образом, самым восточным турецким форпостом на северном берегу Чёрного моря. Главным успехом Цесарства стало признание султаном суверенитета цесаря над Крымом. В знак своей "доброй воли" цесарь передавал Восточную Валахию назад султану.

Триумф цесаря Якуба был двойным: политическим и личным. Первый принесли ему успехи его оружия - теперь он имел полное право на присвоенное ему авторами многочисленных "Од на покорение Крыма" наименование "Победоносный". Второй принесла ему его молодая супруга - теперь он мог с чистой совестью называться "отцом наследника трона". Ходит легенда, что однажды, будучи беременной, цесарева увидела во сне своего отца с младенцем на руках. Наутро она спросила свою старую служанку, что может означать этот сон. Старушка ответила ей, подумав: "Бог послал тебе этот сон, барышня, чтобы ты знала: ты должна назвать своего сына именем своего отца. Если ты сделаешь так - твой сын выживет, если нет - умрёт в младенчестве".

Александра рассказала об этом своему супругу, и тот, хоть всю жизнь хотел, чтобы его сыном стал новый Ян Собесский, уступил "воле неба". Рождённый 12 октября 1736 г. цесаревич получил имя Александр - "младенец Олек". Его мать успела увидеть и поцеловать своего сына. А на следующий день триумф цесаря обратился в трагедию - "цесарева Оля", последняя любовь его жизни, выполнив своё предназначение, скончалась.


Фельдмаршал Мюнних уверял императора, что он в силах быстро выбить османские войска из Сербии и Боснии. Тот, однако, считал иначе. После Хаджибейского мира Австрия оказывалась, фактически, в окружении троих врагов: Цесарства, Турции и своего вечного оппонента - Франции. В этой ситуации Карл предпочёл "синицу в руках" - и вместо продолжения наступления тоже начал переговоры с турками. После окончания польско-турецкой войны в Стамбуле почувствовали себя более уверенно и отказались поначалу подписывать мир на условиях "статус-кво". Однако их попытки отбить обратно Олтению и форсировать Саву закончились неудачей - герцог Сремский (такой титул получил фон Мюнних после успешной оккупации Земуна) подготовился к осенней кампании. Поняв, что "плетью обуха не перешибёшь", османы уступили. В ноябре 1736 г. в Земуне они признали присоединение Срема и Олтении к Австрии.

В Киеве же царили противоречивые настроения. С одной стороны, рождение наследника избавляло Цесарство от связанной с неопределённостью престолонаследия смуты, что было поводом для радости. С другой стороны, смерть молодой цесаревы стала, наоборот, поводом для печали. Печаль царила не только в Киеве - когда весть о смерти Александры дошла до Москвы, комиссар Меншиков не выдержал удара судьбы. Когда он вскрыл доставленный ему пакет, он потерял сознание. Привести его в сознание докторам не удалось - через несколько часов Москворуссия узнала, что её комиссар умер от кровоизлияния в мозг. В церквях по всему Цесарству священники всех конфессий молились за упокой души цесаревы и за здравие цесаревича - одновременно.

Сам Якуб воспринял смерть любимой супруги, как предзнаменование своего собственного конца. "Что ж, приходит теперь и мой час", - сказал он после глубокого раздумья. К своей грядущей кончине он отнёсся, однако, по-цесарски отстранённо, в полном спокойствии. Через несколько дней после похорон, когда стало ясно, что со здоровьем наследника на этот раз всё в порядке, он появился на генеральной аудиенции в Тронном Зале, величественный и спокойный, с маленьким сыном на руках. "Всемогущему Господу Нашему было угодно", - объявил он, - "даровать Нам сына", - цесарь поднял на руках и продемонстрировал собравшимся закутанного в пелёнки младенца. "Се ваш будущий государь! Склонитесь же перед Александром Первым, Цесарем Многих Народов!". Присутствующие на церемонии вельможи опустились на колени и присягнули на верность младенцу. Многочисленные мемуаристы писали потом, что так волновались, что слёзы застилали им глаза - и при этом не только женщины!

Вслед за официальным представлением наследника во дворце Якуб Собесский объявил о созыве чрезвычайного Сейма для представления сословиям Цесарства назначенного им Регентского Совета на время до вступления Александра в совершеннолетие. Как и следовало ожидать, в число регентов вошли ближайшие родственники юного цесаревича: гетман Александр Меншиков (незадолго до этого занявший по своим отце должность москворусского комиссара) и князь Пётр-Павел Сапега (муж его тётки Марии Меншиковой). Регентами стали также такие видные вельможи Цесарства, как князь Мартин Чекельский, граф Ян-Клеменс Браницкий, граф Станислав Лещинский и князь Станислав Понятовский. Кроме четверых гетманов, в Регентский Совет вошёл также канцлер Цесарства Август-Александр Чарторыйский.

Регенты были представлены Сейму цесарем 23 марта 1737 г., тогда же Якуб принял клятву верности своему сыну от послов и сенаторов. Особенно запомнился присутствующим поступок князя Радзивилла (того самого "Рыбоньки", литовского сенатора). Когда монарх, стоя перед креслом маршала, поднял на руках сына, все послы и сенаторы опустились на одно колено. Только сенатор Радзивилл выбежал вперёд и распростёрся крестом на ступенях лестницы, ведущей на трибуну, прямо под ногами цесаря. Растерявшийся маршал Сейма не знал, что ему делать - такое выражение верноподданнических чувств не было предусмотрено регламентом. Цесарь, впрочем, остался невозмутим, как скала. Так и запомнили эту сцену её участники: старый цесарь с младенцем на руках, коленопреклонённый зал, лежащий крестом сенатор Радзивилл и вскочивший со своего кресла растерянный маршал.

"Сенатор пал пред ним крестом, как пред родившимся Христом" - так описывал этот эпизод автор одной из од в честь рождения цесаревича. Имя сенатора Радзивилла, "смиренного слуги Цесаря" получило благодаря этому его поступку не меньшую известность, чем имя самого "младенца Олека". Это прозвище сразу же пристало к новорождённому цесаревичу. "Наш Олек", - произносили все с умилением.

Цесарь же по-прежнему сохранял спокойствие, продолжая вести заседания своего Совета, выслушивая донесения послов и отчёты комиссаров и воевод. У него даже сохранилось чувство юмора - когда канцлер докладывал об очередных матримониальных планах Людовика XV (предыдущая королева Мария-Клементина, дочь цесаря, скончалась в 1735 г.), Якуб громко смеялся над пикантными историями князя Чарторыйского о любовных похождениях своего бывшего зятя.

В октябре состояние здоровья Якуба Собесского ухудшилось. Он больше не мог вставать, а усилия врачей не приносили результата. Ясность сознания его, тем не менее, не опускала - даже лёжа в кровати, он продолжал выслушивать доклады своих министров. В декабре 1737 г. к нему его приехала из Италии старшая дочь, королева Пьемонта Мария-Каролина. Она оставалась с отцом до самого конца, вплоть до дня 19 декабря 1737 г., когда Якуб Ян Собесский испустил свой последний вздох. Теперь судьба Цесарства Многих Народов зависела от годовалого ребёнка и согласия среди высших сановников государства. Наступила эпоха Регентства.

Европа в начале эпохи Регентства (1737 г.)

Европа в начале эпохи Регентства (1737 г.) []

Шаткое равновесие на пике славы


Состояние дел в Цесарстве в момент воцарения "младенца Олека" - Цесаря Александра I Собесского, было превосходным. Тяготы Мировой Войны полностью окупились - теперь ставшие цесарскими богатые порты Прибалтийской Комиссарии позволяли польским (в широком смысле) негоциантам вести широкую торговлю на Балтике, не беспокоясь о высоких транзитных пошлинах. Уже одно это полностью оправдало в глазах общества все понесённые усилия и жертвы.

Превосходил всяческое воображение недавний успех на Юге - хан Крыма, которым в южных воеводствах Великого Княжества Русского пугали детей, признал себя подданным цесаря. Сами его владения были заняты цесарскими солдатами и поделены на части - территория, лежавшая непосредственно на север от Перекопа, была включена непосредственно в состав Великого Княжества Русского, а татар Буджака заставили согласиться на признание над собой суверенитета Киева и поклясться на Коране никогда в будущем не ходить в набеги ни на Русь, ни в Молдавию.

Восточная, "черкесская" часть бывших земель хана всё больше и больше сближалась с украинскими казаками. Так, когда скончался многолетний гетман-комиссар Игнат Некраса, на следующий год для выборов нового гетмана в Черкасске собралась Генеральная Рада, а в ней принимали активное участие черкесы. Главным кандидатом в правители Украины был полковник Мирон Перебийнос, близко связанный с графом Меншиковым и в силу этого поддерживаемый Киевом.

Вообще, почти сразу сложилось как-то так, что всё "южное направление" в политике Регентского Совета захватил в свои руки "младший Олек". Как уже указывалось, он пользовался значительным авторитетом среди украинцев, помнивших его почти сразу же ставший легендарным победный "крымский поход". Войска на полуострове подчинялись ему. Перекопской же армией командовал гетман Чекельский, практически с самого начала вошедший в Регентском Совете в "альянс" с Меншиковым. Другим его союзником был, разумеется, его шурин Сапега.

Ближайшие родственники малолетнего цесаря держались вместе, составив в Регентском Совете единую "партию", претендующую на полноту власти в государстве. Граф Александр сразу начал ставить их выше других и употреблять почти что монаршее "Мы". "Мы, цесарская фамилия, считаем...", "Мы, цесарская фамилия, настаиваем...", "Мы, цесарская фамилия, утверждаем...". Это его "Мы, фамилия" настолько "прожужжало всем уши", что всю меншиковскую партию стали называть "Фамилией". "Фамилия" обеспечила назначения на важные посты своих людей. Так послом в Бахчисарае (фактическим правителем Крыма при бессильном хане) стал князь Мартин Чекельский, а князь Пётр-Павел Сапега получил должность прибалтийского комиссара (и, соответственно, практически неограниченный контроль над балтийской торговлей Цесарства).

Но "Фамилии" отнюдь не удалось достичь абсолютной доминации в польской политике. Многие члены Совета встали к ней в решительную оппозицию. К числу заклятых врагов "Фамилии" относился, например, канцлер Чарторыйский, пресекавший все попытки "Олека" (после смерти старшего Меншикова его сына уже не называли "младшим", но всё так же не любили) вмешиваться в находящиеся в его ведении дела иностранные. Все назначения послов (исключая, естественно, крымского) и переговоры с иностранными державами он проводил единолично, зачастую даже не информируя прочих регентов об их содержании. Это зачастую приводило к международным "конфузиям". Так, когда в 1739 г. князь Август-Александр подписал с саксонским первым министром Генрихом фон Брюлем торговый договор с Герцогством Саксонским, "Олек" на заседании Совета в резкой форме выступил против его ратификации, обусловив своё согласие заменой посла в Дрездене на своего человека. Канцлер, естественно, отказался, и договор ратифицирован не был.

Иностранные послы быстро сориентировались в сложившейся в Киеве ситуации и получили от своих дворов соответствующие инструкции. Теперь для "продвижения" интересов своих держав они не ограничивались переговорами единственно с канцлером, но наносили визиты каждому из регентов по отдельности, оставляя в их кабинетах щедрые "субсидии" от заинтересованных монархов. Это затягивало международные дела, но, с другой стороны, позволяло добиться лучших (с точки зрения соответствующих иностранных дворов) результатов. Так Брюлю удалось склонить Меншикова и его "Фамилию" изменить отношение к договору с Саксонией, после того, как во время одного из визитов в Мариинском Дворце (который "Олек" превратил в собственную резиденцию, чтобы находиться в непосредственной близости от своего царственного племянника) передал ему подписанную герцогом Августом (сыном "Сильного", полностью доверявшим своему министру) дарственную грамоту на один из замков в Саксонии. Следует ли упоминать, что в договоре 1740 г. цифры таможенных пошлин на саксонские товары были ниже, чем в проекте 1739 г., а цифры пошлин на товары из Цесарства, соответственно, выше?

Не только Саксонии удалось воспользоваться взаимным недоверием среди регентов. Так, шведы долгое время вели с Киевом переговоры о статусе Юханстада (города на восточной, шведской стороне пограничной Наровы, напротив польской Нарвы). Одним из пунктов Гданьского мира было запрещение Швеции держать свои войска в Юханстадской крепости. Из самой крепости ещё тогда же была вывезена вся артиллерия, некоторые из её бастионов разрушены. Теперь шведы настаивали исключении этого пункта из новой редакции договора. Князя Сапегу удалось уговорить практически сразу (его контакты со шведами в силу занимаемой должности были наиболее близкими), Меншиков тоже обещал в этом деле свою поддержку (разумеется, не бесплатно). К противникам этого изменения относились, зато, три гетмана: Браницкий, Лещинский и Понятовский. Браницкий и Понятовский в последнее время были не в ладах между собой, постоянно конфликтуя из-за распределения средств между армиями, которыми они командовали (при отсутствии цесарского контроля превратившиеся, по сути дела, в их собственные феодальные "дружины"). Искусные шведские дипломаты смогли найти подход к обоим, заплатив им недостающие средства в обмен на поддержку "незначительных" дипломатических уступок. Канцлер же поддержал "юханстадскую корректу", доверившись мнению "старых вояк". Кроме того, с ним шведский посол тоже имел неоднократные "приватные конференции". И таким образом в июле 1740 г. был сделан первый шаг к отмене стоившего так много крови Гданьского договора. Это стало первым успехом нового короля шведов Фредрика II Гогенцоллерна, пришедшего на смену своему отцу Фредрику-Вильгельму. И, как показали дальнейшие события - далеко не последним.

Укрепившись на вершинах власти, коррупция начала постепенно спускаться всё ниже и ниже. В частных письмах эпохи Регентства слова "и не забудь, Ваша Милость, взять с собою мешочек монеты звонкой для войта (воеводы, судьи, комиссара и т.д.)" были стандартным советом для достижения успеха в любом деле, требующем внимания "власть предержащих". Подчинённые брали пример с вышестоящих, и колёса государственной машины Цесарства вращались со всё большим и большим "скрипом". Нечего было и думать о защите своих интересов без более или менее крупной взятки соответствующему "Высокому Лицу".

Сенатор Радзивилл, согласно завещанию Якуба Первого, в Регентский Совет не вошёл. Но "Рыбонька" никак не собирался оставаться "на обочине" и смотреть, как почёт и привилегии власти достаются другим. "Несвижский хитрец" действовал в обход. Ещё со времени памятной присяги Александру он был хорошо известен в среде "электоров сеймовых" (лиц, имевших голос при выборе послов на Сейм - шляхты и зажиточных горожан). Известен, хотя бы в качестве героя упоминавшихся выше од в его честь. Уже тогда его "смирение" было частью долгосрочного плана. Теперь он продолжал его последовательную реализацию.

В мае 1740 г. пришло время выборов нового Цесарского Сейма - первого Сейма Регентства. Сразу же по стране разошёлся слух о новом благородном поступке сенатора Радзивилла ("да-да, Того Самого, от креста"). "Рыбонька" публично заявил об отказе от сенаторского звания для себя. Звание сенатора было почётным, фактически наследственным (обычно цесарь после смерти одного из сенаторов утверждал на освободившееся место его сына) и прибыльным (сенаторам полагалась немалая "пенсия" от цесаря), поэтому имевшее все признаки бескорыстия решение бывшего сенатора привлекло всеобщее внимание. Михал Радзивилл снова стал главным героем дня для газетчиков, поэтов, памфлетистов и просто любителей (и любительниц) сплетен. Теперь уже никто не сомневался: литовский князь - истинный государственный муж, единственный из всех радеющий за Отечество.

И, разумеется, "Рыбоньке" стоило только выставить свою кандидатуру на сеймике в своём воеводстве, как он тотчас же был избран послом. И никого не удивило то, что в июле 1740 г. Цесарский Сейм вручил жезл своего маршала не кому иному, как послу Радзивиллу. А вот то, что произошло позже, стало для многих полной неожиданностью.

Золотая вольность


За долгие годы функционирования Цесарского Сейма его взаимодействие с монархом дошло до автоматизма отлаженного механизма: законы, которые представлял на утверждение цесарь, без задержки утверждались подавляющим большинством голосов, законы, принятые по инициативе сеймовых послов без задержки подписывались цесарем. Обе стороны знали, чего они могут ждать от своего партнёра и всячески избегали какого-либо обострения отношений - послы одобряли только те проекты, о которых было известно, что цесарь их подпишет. Спорные вопросы обговаривались на "приватных аудиенциях" ещё до голосования, и в случае его явного несогласия те обычно откладывались "в делиберацию" (т.е. "на доработку").

В свою очередь, цесарь избегал использовать своё "вето" в отношении принятых Сеймом законов. Сейму издавна (ещё со времен существования отдельного Королевства Польского) принадлежало исключительное право установления налогов. Никто из цесарей не пробовал этого оспорить и в случае необходимости введения новых налогов (что часто случалось во время затяжных войн) ещё перед внесением в Сейм законопроекта сам приглашал маршалов Сейма и Сената на такие же "приватные конференции", на которых старался убедить их в необходимости этого шага - обычно с успехом. Поэтому никто не ждал от июльской сеймовой сессии ничего из ряда вон выходящего. И ошибся.

Обычно первая сессия новоизбранного Сейма начиналась с торжественного молебна и краткой речи цесаря, в общих словах желавшего послам благоразумия и мудрости в заботах об общественном благе. День 20 июля 1740 г. начинался похоже. Молебен прошёл спокойно, с задних рядов было незаметно, кто именно сидит на передних скамьях. А вот в Сеймовом дворце атмосфера была совсем другой. Стоявший на возвышении цесарский трон был пуст. Зато перед ним просто роилось от государственных мужей. Регенты не смогли договориться, кто именно из них будет представлять весь Совет, и поэтому пришли на заседание все семеро. Приветственных речей тоже было семь. Если первые две (Меншикова и Сапеги - "Олеку" удалось-таки вставить свою "Фамилию" на первое место) послы слушали ещё внимательно, то остальные пожелания успехов шли под аккомпанемент всё более и более громких перешёптываний послов в зале и "арбитров" (допущенных на заседание зрителей) на галерее. Наконец речи закончились, и регенты удалились, оставив послов самим себе. Это тоже было новостью - цесарь обычно сидел на своём троне до конца первого заседания.

Теперь пришла очередь на выборы маршала Сейма. Как уже говорилось выше, в этом вопросе решение было практически единогласным - маршалом стал князь Михал Радзивилл. Настала очередь маршала произнести свою программную речь. И "Рыбонька" начал говорить. Он начал издалека - с похвалы древним грекам и римлянам. Он превозносил свободу Афин и восхищался Римской республикой. Он восхвалял греческих и римских героев, бившихся за свою свободу с Ксерксом и Ганнибалом. Он восхищался Демосфеном и Цицероном, Периклом и Катоном. Он оплакивал героев, павших при Херонее и при Филиппах. И, естественно, превозносил тираноубийц Брута и Павсания.

После дел столь древних он перешёл к временам не столь отдалённым. Он восхищался подвигами Венецианской Республики в битвах с врагами Святого Креста. Он восхищался германскими вольными городами (это вызвало одобрительные выкрики послов из Гданьска). Он восхищался тягой к вольности в старой Новгородской республике (здесь "виваты" раздавались уже со скамей послов-новгородцев). Он вспомнил собственную историю - и стал восхищаться теми послами Люблинского Сейма, что призывали создать на Королевство, а Республику Двух Народов. "Но, увы", - сокрушённо возносил руки маршал, - "большинство решило иначе". Впрочем, он не дал своим слушателям умереть от отчаяния, немедленно начал превозносить мудрость и благородство цесарей Многих Народов - от Ивана до покойного Якуба. "И вот теперь пришло время...", - "Рыбонька" выдержал паузу, чтобы слушатели прониклись серьёзностью момента. Это ему удалось - на этот раз все молчали, слышались только всхлипывания особенно чувствительных дам с галереи арбитров.

Как оказалось, "вельможным послам" пришло время взять, наконец-то на свои плечи заботу о дальнейших судьбах государства, ибо нации никак нельзя поручать дело защиты золотой вольности случайным и непроверенным людям. "Золотая вольность", - гремел оратор, - "нуждается в вашей защите! Не можно нам позволить, чтобы её судьба оказалась во властолюбивых руках нового Филиппа или нового Цезаря!". "Рыбонька" выразительно посмотрел на пустые кресла регентов. Присутствующие, не отрываясь, следили за взглядом своего кумира.

После этого маршал поставил на голосование законопроект, который должен был, по его мысли, быть принят немедленно, "не теряя времени". Назывался он скромно: "О некоторых изменениях в законе о престолонаследии". Зато содержание его было более чем радикальным. Во-первых, ограничивались права Регентского Совета - отныне его решения считались недействительными без одобрения Маршала Сейма. Во-вторых, члены Регентского Совета объявлялись подлегающими власти Сейма и обязывались регулярно отчитываться перед ним за свои действия. В-третьих, любой из регентов мог быть в любой момент отозван со своего поста в случае выражения Сеймом недоверия ему. В-четвёртых, из ведения Регентского Совета изымалась обязанность воспитания юного цесаря, чем с этого момента должны были заниматься исключительно люди, назначенные Маршалом Сейма и "слывшие со своей добродетельности, богобоязненности и благородного происхождения" - фактически, "Рыбонька" брал дело воспитания Александра Первого на себя. Новый закон был принят подавляющим большинством голосов. При известии об этом галерея арбитров взорвалась громом оваций.

Депутаты вынесли Михала Радзивилла из Сеймового дворца на руках. "Виват Маршал!", "Виват Сейм!", "Виват Золотая Вольность!", - доносилось со всех сторон. На улицах столицы началось веселье - хотя простой народ ещё не до конца понял, по какому поводу. О фейерверках и иллюминации заранее позаботился президент Киева - сторонник Радзивилла, посвящённый в планы своего "патрона".

Регенты же узнали о происшедшем только по виватам и салютам на улицах. Разумеется, как у "Фамилии", так и Чарторыйского были свои люди в Сейме, как среди арбитров, так и среди послов. Но они, будучи увлечёнными общим неожиданным порывом "к вольности" и не получив указаний от своих "заказчиков" на такой вариант развития событий, не смогли организовать противодействия и, зачастую, вместе с большинством голосовали "за". Первым из регентов "очнулся" граф Александр Меншиков. Он немедленно в сопровождении эскорта своих казаков поехал на дом к новому маршалу, предварительно отправив приказы столичному гарнизону и окрестным войскам немедленно выступить и занять Сеймовый дворец и другие ключевые пункты столицы. Он намеревался арестовать Радзивилла и подавить в зародыше начавшийся "бунт".

Но не тут-то было. Дом новоявленного "апостола вольности" (как уже начали называть нового маршала Сейма) был окружён его вооружёнными сторонниками. Большинство из них прибыли вместе с ним из Литвы ещё до начала сессии, так, "на всякий случай". Казакам "Олека" пришлось остаться снаружи, регенту пришлось говорить с "Рыбонькой" один на один. При личной беседе хитрый литвин говорил без обиняков. Не касаясь темы "золотой вольности" он объяснил взбешенному графу, что конфликт с ним не принесёт тому выгоды, даже наоборот. Во-первых, никакой Регентский Совет не может себе позволить войти в конфликт со всей нацией, которую именно и представляет Цесарский Сейм. Во-вторых, Регентскому Совету не удастся подавить выступление силой, поскольку войска просто не смогут выйти из казарм из-за собравшейся вокруг толпы, если же они попытаются пробиться силой, дойдёт до кровопролития, которое полностью похоронит всякий авторитет Регентского Совета, отдавшего приказ стрелять в народ. В-третьих... но здесь Радзивиллу даже не пришлось ничего говорить - слуга доложил о приходе князя Августа-Александра Чарторыйского... и "граф Олек" тут же согласился на условия "Рыбоньки" - рассчитывать на поддержку своего заклятого врага было совершенно нереально.

Революция совершилась бескровно. На следующий день после переговоров с Меншиковым и Чарторыйским, Михал Радзивилл встретился с остальными регентами, на этот раз официально - как Маршал Цесарского Сейма с Регентским Советом. Регенты согласились с решением Сейма. Неофициально Радзивилл обещал им не вмешиваться в их "сферы влияния", так что они не имели причин для беспокойства (а то, что "Фамилии" пришлось потесниться, вызвало у них даже некоторое злорадное удовлетворение). 22 июля 1740 г. за подписями Маршалов Сейма и Сената, а также всех членов Регентского Совета был опубликован манифест (известный в истории, как "Манифест 22-го июля" или "Июльский Манифест"), оповещавший Многие Народы о происшедших переменах, разумеется, к лучшему. Князь "Рыбонька" добился своего и вопреки всему и всем поднялся-таки на "самый верх". "Золотая вольность" восторжествовала.

Благородная дама и её враги


В Европе тем временем назрел новый серьёзный международный кризис - 20 октября 1740 г. скончался император Священной Римской Империи Карл VI. Наследников мужского пола у него не было, и во владение землями австрийской монархии вступила, согласно Прагматической санкции, его старшая дочь Мария-Терезия. Это, однако, вызвало возражения со стороны герцога Баварского Карла-Альбрехта. В качестве обоснования он приводил своё происхождение от императора Фердинанда I по женской линии, а также женитьбу на младшей дочери императора Иосифа I. Претензии на наследство Габсбургов заявили также король Испании Филипп, как наследник испанской линии Габсбургов и герцог Саксонский Август II в качестве мужа старшей дочери императора Иосифа.

Такой возможности для создания антиавстрийской коалиции не могла упустить Франция (в лице её правителя кардинала Флёри). Кардинал рассчитывал, что Карл-Альбрехт, взамен за французскую поддержку, будет проводить политику, более дружественную Франции, а также пойдёт ей навстречу в некоторых территориальных вопросах.

Мужем Марии-Терезии был герцог Франц-Стефан, владетель Лотарингии. Земли герцогства Лотарингского представляли собой анклав внутри французской территории, а французские короли, естественно, стремились к "спрямлению" своей границы. Поэтому именно уступка Империей Лотарингии была главным условием французской помощи баварскому претенденту. Стороны быстро пришли к соглашению, что было подтверждено подписанным в декабре 1740 г. секретным Мюнхенским протоколом, где Франция признавала права Карла-Альбрехта на императорскую корону, а тот взамен передавал Франции права на герцогство Лотарингское.

Флёри не переставал искать союзников и среди германских князей. Так, он заручился союзом с расположенным неподалёку от вожделенной Лотарингии графством Цвайбрюккен. Там после гибели "безумного кавалериста" Карла фон Виттельсбаха правил вначале двоюродный дядя героя Прейгеля Густав-Самуэль, а после его смерти - его дальний родственник Христиан фон Виттельсбах. У графа Христиана была "на выданье" дочь Генриетта-Каролина, славившаяся своей красотой и умом. Именно такая королева, решил кардинал, и нужна Королевству Французскому. Ни граф, ни его дочь не имели никаких возражений против брака с королём Людовиком XV. Не возражал против своей женитьбы и сам король, рассматривавший брак в качестве всего лишь ещё одной формальности королевского этикета - для "личной жизни" ему с избытком хватало бесчисленных "метресс". 12 августа 1741 г. Генриетта-Каролина Цвайбрюккенская стала новой королевой Франции.

Пока шли приготовления к королевской свадьбе, кардинал продолжал сколачивать свою коалицию. Разумеется, больше всего он рассчитывал на главного "горизонтального" союзника - на Цесарство Многих Народов. Маркиз де Шетарди в Киеве "двоился и троился" в своих усилиях заинтересовать войной с Австрией как регентов (причём, зачастую, каждого по отдельности) так и Сейм. Общий план был таков: теперь, когда на южном фланге Цесарства уже не висит "татарская угроза", следует направить главные силы в Силезию для установления над ней своего контроля. В качестве предлога для вторжения следовало использовать претензии Бранденбургского дома (герцогом Бранденбургским на тот момент был Карл-Фридрих-Альбрехт, сын Альбрехта-Фридриха) на некоторые силезские герцогства, права на которые принадлежали Гогенцоллернам по пресечению династии силезских Пястов. Бранденбург, ослабленный после Первой Мировой Войны, не был способен проводить самостоятельной политики, так что номинальный суверенитет Бранденбурга означал бы, фактически, полный контроль Цесарства по образцу Крыма.

Успех коалиции (к которой должна была примкнуть даже Турция) казался несомненным. Этим решил воспользоваться граф Меншиков, развернувший в стране широкую агитацию против "узурпаторки Марии-Терезии" и в поддержку захвата Силезии. Ход был беспроигрышный - никто не рискнул бы выдвинуть какие-либо возражения против подобного "святого дела". Действительно, даже его главный противник, князь Чарторыйский, был вынужден выступить на стороне "партии войны" вместе с "Фамилией". Решением Регентского Совета Австрии была объявлена война. Сейм под председательством маршала Радзивилла утвердил чрезвычайный налог на нужды войска.

Командование Силезской армией взял на себя сам "Олек". Графу Меншикову нужен был решительный успех, чтобы оттеснить конкурентов и выдвинуться в общественном мнении на первое место. Поэтому гетман Станислав Понятовский, тоже активный участник "военной партии", получил командование всего лишь второй армией, предназначенной для прикрытия польско-австрийской границы. К Меншикову присоединились бранденбургские войска во главе с самим герцогом Карлом-Фридрихом, а также саксонские - под командованием герцога Вайсенфельского Иоганна-Адольфа.

Война началась в сентябре 1741 г., когда все эти силы вторглись в Силезию, захватив Оппельн, Лигниц и, наконец, Пресслау. В то же время войска герцога Карла-Альбрехта вторглись в Австрию, а герцог Христиан занял от имени своего августейшего зятя столицу Лотарингии Нанси. Жители австрийского Линца признали герцога своим императором и принесли ему присягу. В ноябре в его руки попала Прага, которую блестящим маневром захватил французский генерал граф Мориц Саксонский ("незаконнорожденный" брат герцога Августа). 19 декабря чешские сословия признали герцога Баварского королём Чешским, а 24 января 1742 г. во Франкфурте-на-Майне он был коронован, как германский император Карл VII. Против Марии-Терезии выступила испано-неаполитанская армия, атаковавшая итальянские владения Империи.

Фельдмаршал фон Мюнних оказался в трудном положении. В то время как французы и баварцы атаковали Империю, он был вынужден держать свои главные силы на Дунае, где в ноябре 1741 г. перешли в наступление турки, намереваясь вернуть себе потерянные по Земунскому миру земли, а там, кто знает, возможно, и замахнуться на Трансильванию. Австрийцы были вынуждены оставить Олтению и сконцентрироваться на отражении вторжения магометан в Срем. Те практически беспрепятственно переправились через Саву и продвигались на север, заняв Сремские Карловцы и собираясь, переправившись через Дунай, вторгнуться в Венгрию.

Здесь на первый план выдвинулось венгерское дворянство - именно от его позиции зависело, сохранит ли Мария-Терезия корону. Ещё в сентябре в Пожони собрался сейм, где венгры согласились, в обмен за гарантии их автономии, поддержать свою императрицу. В Венгрии начало собираться дворянское ополчение.

Ещё до того, как венгры были готовы к выступлению, успеха собственными силами добился герцог Сремский. Кристоф-Бурхард фон Мюнних разбил под стенами Петроварадинской крепости турецкие войска. После тяжёлого поражения османы были вынуждены оставить Срем и удалиться к себе в Сербию. В январе 1742 г. они подписали с Австрией Второй Земунский Мир, отказавшись от претензий на Срем и удовольствовавшись отвоеванием Олтении (которая была присоединена обратно к Валахии). Этот военный и дипломатический успех позволил фон Мюнниху перебросить дополнительные войска для защиты центральных областей государства.

Тем временем Меншиков утверждался в Силезии. Было объявлено о переходе городов Лигниц, Волау, Бриг и Егерндорф под юрисдикцию Бранденбурга. Жители Пресслау, Глатца и Оппельна принесли присягу на верность "Цесарю Александру Первому, Милостью Божией Герцогу Силезии и Графу Глатца". Силезия была населена в основном протестантами, поэтому они достаточно благосклонно отнеслись к подчинению протестантскому же монарху. Клиенты Меншикова в Киеве и столицах прочих комиссарий (в первую очередь в своей "вотчине" - Москве) на все лады расписывали доблесть своего патрона и до небес превозносили его государственную мудрость. Чтобы остаться "на гребне волны", даже Радзивилл-"Рыбонька" был вынужден, в качестве Маршала Сейма обратиться к Регентскому Совету с просьбой наградить "графа Олека" высшим классом Цесарского Креста - "Большим Крестом". Этого унижения он ему, естественно, не простил никогда.

Австрия же оправилась от первого потрясения. Австрийские войска, усиленные венграми, перешли в контрнаступление, освободив от войск Карла VII Верхнюю Австрию, а затем вторгшись в Баварию. Субсидии Великобритании, не желавшей неизбежного после поражения Австрии усиления французов, помогли Вене окончательно "встать на ноги".

А Цесарство к тому времени утратило первоначальный импульс. После завоевания Силезии ожили старые разногласия между польскими политиками. Хотя Меншиков настаивал на дальнейшем походе в Моравию, его враги Чарторыйский и Радзивилл требовали прекращении боевых действий (Чарторыйский в качестве канцлера Цесарства уже начал тайные переговоры с представителями Марии-Терезии). Они опасались, что дальнейшие победы приведут к непомерному усилению Меншикова, что позволит ему "бросить открытый вызов" принципам "Июльского манифеста", который с самого начала был ему "поперёк горла". Поэтому Радзивилл добился принятия Сеймом нового манифеста, который, хоть и отдавал должное героям (без указания имён), требовал от Канцлера и Регентского Совета (опять же нигде не упоминая имени графа Меншикова) скорейшего заключения мира.

К "партии мира" присоединились "старые вояки" - гетманы Понятовский, Браницкий и Лещинский. Первый был недоволен отведённой ему в Силезской войне второстепенной ролью, двоих остальных князь Радзивилл "купил" обещанием выделить дополнительные средства для "их" армий - разумеется, вместо средств на военные действия. Манёвры "Рыбоньки" достигли цели - на заседании Регентского Совета, когда канцлер Чарторыйский официально доложил регентам о предложениях Марии-Терезии, большинство проголосовало за заключение мирного договора. "Олек" был бессилен помешать этому - в тот же день маршал Радзивилл утвердил решение Совета. 11 июля 1742 г. австрийский и польский послы подписали в Пресслау мирный договор. В тот же день к нему присоединились Бранденбург и Саксония. Австрия отдала Силезию, но зато избавилась от опасного противника на Востоке и теперь могла сосредоточить усилия на западном и итальянском театрах военных действий.

Неоконченная кампания


Тем временем Мария-Терезия продолжала войну за своё право на трон Империи. Теперь уже не в одиночку - Великобритания, желая обеспечить себя от вероятности победы французов, вступила в войну на стороне Империи. Англичане высадились на континенте и сконцентрировали свои силы, усиленные австрийскими гарнизонами, а также частями из Ганновера и Гессена, в Австрийских Нидерландах. В то же время британский флот начал блокаду побережья Италии. В этой ситуации Сардиния и Неаполь были вынуждены выйти из войны.

Герцог Сремский, получив свободу рук на юге, перешёл в наступление в Богемии. Французские войска были вынуждены очистить Прагу и отступать в Баварию, куда к тому времени уже вторглись австрийские войска, захватив Мюнхен. Для этого им пришлось с боем взять лежащий у них на пути город Эгер, где опять же проявился тактический талант графа Морица. Получив назад Прагу, Мария-Терезия не теряла времени и немедленно короновалась в качестве королевы Чехии. Англичане под командованием лично короля Георга II нанесли в июне 1743 г. поражение французам под Деттингеном и отогнали их за Рейн. Почувствовав "перемену ветра", на сторону Австрии перешёл герцог Август II Саксонский, рассчитывая на территориальные приобретения в Центральной Германии. Весной 1744 г. войска Марии-Терезии вторглись в Эльзас. Английский флот атаковал французов на море.

В Киеве с напряжением следили за развитием событий в Германии. Граф Меншиков, которому Сейм "вырвал из рук победу", желал новых военных успехов, которые позволили бы ему вернуть потерянную позицию "первого среди равных", а, если удастся, то и просто "первого". Тандем Радзивилл-Чарторыйский желал окончательной компрометации "Олека" и всей его "Фамилии" в результате проигранной кампании. "Гетманская троица" также желала продолжения войны - чтобы "выскочка Олек" её проиграл, а они потом её выиграли. В результате, все политические силы Цесарства были настроены на возобновление военных действий с Австрией. Момент представлялся удачным - основные силы Марии-Терезии были заняты наступлением на Рейне, а в Чехии герцог фон Мюнних оставил только незначительные силы.

Воспользовавшись этим, Меншиков перешёл в наступление на Прагу и взял её в сентябре 1744 г. Герцог Сремский был вынужден отозвать австрийские войска из Баварии для обороны собственной территории. Меншиков рассчитывал на вторую армию гетмана Понятовского, которая должна была прикрыть его собственные войска в Праге от наступления фон Мюнниха. Понятовский, однако, не собирался помогать "Олеку" в добыче славы. Поэтому он медлил с выступлением, ссылаясь на задержку подкреплений для его собственной армии. Это было правдой - финансирование кампании контролировала Военная Комиссия, которая, в свою очередь, получала деньги только с санкции Сейма, которым, опять же, руководил "Рыбонька" и, естественно, всячески вставлял "палки в колёса" своему главному конкуренту.

Поэтому "Олеку" не оставалось ничего, кроме как отступить обратно в Силезию, не переставая, однако, требовать подкреплений. Весной 1745 г. австрийский главнокомандующий лично повёл войска отвоёвывать у поляков Силезию. Саксонцы герцога Вайсенфельдского двигались вместе с ним. Фон Мюнних славился своей осторожностью и обстоятельностью, не подвели они его и на этот раз.

Войска Меншикова располагались неподалёку от силезского города Франкенштейн. Польский командующий решил заманить наступавших австрийцев в ловушку и отдал приказ по армии скрытно перейти на позиции близ города Стригау (50 км на северо-запад) вдоль одноимённой речки. Полностью обеспечить скрытность не удалось, разведка (венгерские гусары) герцога Сремского обнаружили передвижение польских войск и своевременно доложили фельдмаршалу. Получив информацию о новых позициях противника, фон Мюнних разработал план наступления и последовательно приступил к его реализации. "Зверь" и "ловец" поменялись местами.

Меншиков выдвинул часть своих войск на противоположную сторону речки, рассчитывая, что наступающие австрийцы неожиданно для них попадут под огонь польской артиллерии, а затем - под удар пехоты и конницы. Но случилось так, что фон Мюнних, зная заранее об этой засаде, "сдвинул" фронт наступления несколько к западу, чтобы избежать попадания своих саксонских союзников под удар. В результате этого манёвра значительная часть сил Меншикова была исключена из участия в развернувшемся на рассвете 4 июня 1745 г. сражении. Когда поляки начали переходить через речку Стригау около деревни Хохенфридберг, они попали под ураганный огонь артиллерии фон Мюнниха. Растерявшийся Меншиков не дал вовремя приказа отступать, и его пехота вначале понесла на переправе большие потери, а затем, когда в образовавшуюся по артобстреле брешь в её рядах устремились венгерские гусары - побежала. После этого Меншиков отдал себе отчёт в том, что битва проиграна и приказал отступать к Пресслау.

Битва при Хохенфридберге оставила свой знаменательный след не только в истории, но и в музыке Австрии и Венгрии. Храбрая атака венгерских гусар нашла своё отражение в "Хохенфридбергском марше", написанным одним из участников битвы на следующий день по её окончании. Этот славящее геройских кавалеристов произведение стало одним из наиболее часто исполняемых маршей австрийской армии.

После поражения под Хохенфридбергом Меншиков попытался оборонять Пресслау. Тон его писем Понятовскому становился всё более угрожающим. Тот, однако, по-прежнему без движения сидел в своём Оппельне. Поняв, что помощи не будет, "Олек" решил, однако, поставить всё на одну карту - военную победу над австрийцами, которая позволила бы ему посрамить своих политических противников. Поэтому 30 сентября 1745 г. он встретил двигавшегося на Пресслау фон Мюнниха у деревни Лисса (несколько километров от стен Пресслау). Однако и здесь военное счастье опять было на стороне фон Мюнниха. После победы под Лиссой он занял Пресслау - сломленный Меншиков отступал на юго-восток, к Оппельну. В самом Оппельне его ждал очередной удар, на этот раз со стороны "своих". Ещё под стенами города ему был вручены два документа: первый - универсал Сейма, сообщающий "всем верноподданным Цесарства нашего", что "в связи с пошатнувшимся от забот на общее благо здоровьем" граф Меншиков освобождается от обязанностей члена Регентского Совета, а также Комиссара Москворуссии. На его место в Москве был назначен его бывший заместитель граф Алексей Бестужев. На его место в Регентском Совете не было назначено никого. В качестве "утешительного приза" Меншиков получил от Сейма Орден Белого Орла и почётный эскорт до столицы. Эскорт, правда, больше припоминал конвой, но бывший регент не возражал. Теперь было ясно, что он (и его силезская кампания) стал жертвой заговора его врагов.

А его должность командующего Силезской армией занял гетман Станислав Понятовский - теперь он намеревался со славой для себя и в согласии с маршалом Радзивиллом ("Рыбонька" обещал новому командующему свою полную поддержку) отбить столицу Силезии. Пока что он занялся реорганизацией остатков сил "Олека", в значительной степени деморализованных поражениями и сменой командующего.

Но не всё было так просто. На пути силезского контрнаступления встало коренное изменение международного положения Цесарства. Ещё 20 января 1745 г. скончался противник Марии-Терезии, император Карл VII. Его сын Максимилиан отказался от претензий на имперскую корону и в апреле заключил с Австрией сепаратный мир. А у Цесарства появился новый враг. 15 сентября шведские войска вышли из Юханстада, переправились выше по течению через Нарову и осадили приграничную Нарву. 30 сентября гарнизон Нарвы сдал крепость шведам. Шведские войска во главе с королём Фредриком II продвигались вглубь цесарской Эстляндии. Комиссар Сапега медлил с выступлением и так же, как его шурин, требовал подкреплений. Вторая Силезская война не успела ещё закончиться, а уже началась война Северная.

Два фронта неудач


После отстранения Меншикова главное военное командование оказалось в руках гетмана Станислава Лещинского. Маршал Радзивилл был человеком сугубо "гражданским" и в делах войска не разбирался. В поисках человека, которому он может поручить дела военные, Радзивилл остановился именно на нём. Главной причиной, для которой он выбрал из троих старых гетманов именно его, была политическая пассивность - в отличие от Браницкого и Понятовского, тот никогда не старался играть самостоятельной роли ни при цесарском дворе, ни в Регентском Совете, всегда ограничивая свои интересы интересами подчинённой ему армии. Зато это он делал исключительно серьёзно и обстоятельно - у подчинённых ему войск никогда не возникало никаких проблем со снабжением или выплатой жалованья. Именно такой скромный и деловой администратор идеально подходил для планов "Рыбоньки" по упрочению своей власти в Цесарстве. Сразу же после падения "Олека" Сейм (всё чаще называемый "июльским" или "золотым") утвердил назначение старого гетмана на пост главы Военной Комиссии.

Перед новым главнокомандующим сразу встала проблема распределения ресурсов - враги атаковали Цесарства сразу с двух направлений и требования о подкреплениях приходили в Киев как с севера, так и с запада одновременно. Особенно угрожающее положение сложилось в Прибалтике. Гетман Сапега пытался 20 октября остановить Фредрика под Везенбергом, но под угрозой окружения (разведка донесла о появлении шведской кавалерии на его флангах) был вынужден отступить на запад, к Санкт-Катаринену (примерно 12 км от Везенберга). Фредрик не стал его преследовать, а двинулся по дороге на север и занял селение Хальялль, через которое проходила прямая дорога на Ревель. Чтобы помешать Фредрику в его продвижении к столице Эстляндии, гетман предпринял 1 ноября попытку отбить Везенберг. Вторая битва при Везенберге также закончилась для поляков неудачей.

Кроме того, неудачно для поляков складывалась ситуация на море. В сражении между шведским и польским галерным флотом близ острова Даго шведы взяли верх, после чего получили полную "свободу рук" для операций в Финском заливе, свободно и беспрепятственно перебрасывая подкрепления для королевской армии из Финляндии. Это поражение имело и более долгосрочные психологические последствия - среди польских морских офицеров возникла своеобразная "шведобоязнь" - в дальнейшем они всячески избегали прямых столкновений со шведским флотом, что давало Фредрику II "фору" на море.

Впрочем, до наступления весны морские операции на замёрзшей Балтике были невозможны. Войска расположились на зимние квартиры, ограничиваясь спорадическими стычками кавалерийских разъездов. И Сапега и Фредрик имели под рукой достаточно запасов: Сапега опирался на богатый Ревель, Фредрик - на запасы складов Юханстада (куда уже давно свозили хлеб и порох из Ингрии и Финляндии).

В Силезии старому Понятовскому тоже "не шла карта". Его октябрьское наступление на Пресслау не удалось. Он занял Бриг, но, узнав о появлении на своих линиях коммуникаций австрийской кавалерии, повернул назад. Стороны перешли к маневрированию вокруг Оппельна, закончившимся тем, что гетман оказался там в осаде, отрезанный от всякого сообщения с Цесарством. Предпринятая фон Мюннихом попытка взять город штурмом не удалась, но люди гетмана пали духом, голодая и не получая никаких известий "снаружи". Осаждающие и осаждённые вступили в переговоры, в результате которых было достигнуто соглашение о почётной капитуляции - войска Понятовского беспрепятственно вышли из Оппельна с развёрнутыми знамёнами, оставив герцогу Сремскому только артиллерию.

Но в любом случае, неспособность Цесарства вести войну на два фронта стала очевидной. Маршал Радзивилл санкционировал начало переговоров с Австрией. Мнением Регентского Совета уже никто не интересовался - после того, как из него исключили Меншикова, тот потерял всякое значение. Он даже не собирался в полном составе - регенты были заняты военными и иными делами в разных концах страны. 23 декабря 1745 г. в Дрездене был заключён мир между Цесарством с одной стороны и Австрией и Саксонией с другой. Австрия "расплатилась" с герцогом Августом теми силезскими землями, которые ранее собирались забрать себе менее удачливые бранденбуржцы. Несколько небольших саксонских анклавов были для Австрии небольшой платой за сохранение Силезии в своих руках. Фон Мюнних начал переброску своих войск на запад, для действий против французов. Понятовский отправился на север, на усиление войск в Прибалтике. В планах неутомимого "Рыбоньки" это должно было стать очередным звеном в укреплении его безраздельной власти в многострадальном Цесарстве Многих Народов.

Падение "Фамилии"


Как только Балтийское море освободилось ото льда, в дело вступили флоты сторон. Вернее, вступил флот шведский, организовав доставку подкреплений королевской армии в Эстляндии и блокировав Ревель, а польский ограничивался слабыми попытками ему противодействовать, всячески избегая, однако, вступать с ним в бой. В результате морское сообщение Ревеля с внешним миром было к началу апреля 1746 г. полностью прекращено. Торговля замерла, горожане начали тайно сноситься с Фредриком. Тот, естественно, обещал им полное сохранение всех их прав взамен за сдачу города. Как только дороги подсохли, король двинулся на город. Ещё зимой на место Сапеги был назначен Понятовский - маршал Сейма не доверял члену "Фамилии" и родственнику Меншикова. Вместе с тем он не был отозван в столицу, а подчинён гетману Станиславу.

Это решение Военной Комиссии (компромисс между требованиями Радзивилла и умеренной позицией Лещинского) не помогло Цесарству в войне со Швецией. Отношения Сапеги и Понятовского, что называется, "не сложились". Чувствующий себя униженным князь Пётр-Павел винил в своих бедах своего нового начальника (что было несправедливо - Понятовский, хоть и не относился к числу сторонников "Фамилии", никогда не требовал смещения Сапеги). Однако Мария Сапега прямо-таки "прожужжала уши" своему супругу, расписывая ему интриги врагов против их семьи, так что молодой гетман не доверял старому "ни на грош". Это имело мрачные последствия для всей эстляндской кампании: когда Понятовский 18 апреля попытался всё-таки взять Везенберг (Третья Битва при Везенберге), его заместитель не двинулся с места, сославшись на необходимость оборонять Ревель от возможного шведского десанта. В результате польское войско потерпело ещё одно, гораздо более тяжёлое поражение.

Понятовский начал отступление на юго-запад, к Вайсенштайну, преследуемый по пятам армией генерала Генриха Магнуса Будденброка. Это привело к тому, что армии Понятовского и Сапеги потеряли контакт между собой. Строптивость Сапеги привела к тому, что он остался в Ревеле в одиночестве, без шансов на поддержку и, кроме того, окружённый враждебно настроенным населением. Поэтому он согласился на условия подступившего к Ревелю Фредрика и 29 апреля сдал ему город, отступив на запад к Кегелю.

Известие о сдаче без боя Ревеля вызвало в Киеве настоящую бурю. На улицы вышли толпы возмущённых жителей столицы, соорудивших перед Сеймовым дворцом (перед дворцом Мариинским всё было тихо - никто уже не воспринимал цесарскую резиденцию, как центр власти) импровизированную виселицу, на которой повесили большой портрет Сапеги. Толпа требовала казни "изменников". Общее возмущение было направлено против "Фамилии" - толпа разгромила и сожгла киевский дворец Меншиковых, самому "Олеку" чудом удалось спастись из горящего дома. Из рук разъярённых врагов побитого князя вытащила цесарская гвардия - им удалось сделать это только после того, как людям объявили универсал Сейма о лишении его звания регента и предании Сеймовому суду.

Через несколько дней в своей штаб-квартире в Кегеле был арестован и его шурин Пётр-Павел Сапега. В ожидании суда оба сановника были помещены в крепость Конотоп. На их имущество был наложен арест, а в поместьях были размещены войска. Мария Сапега пыталась мобилизовать на защиту своего мужа и своего брата известных ей сторонников "Фамилии", но те или не принимали её, ссылаясь (через слуг, разумеется) на своё отсутствие, либо отделываясь ничего не значащими общими выражениями сочувствия. Наконец, её под конвоем удалили из Киева и водворили в одном из занятых войском поместий, выделив ей на содержание из казны более чем скромную сумму.

Суд над Меншиковым и Сапегой состоялся 17 сентября 1746 г. Бывших регентов обвинили в заговоре с целью узурпации власти "против Сейма и золотой вольности", сговоре с врагом, а также воровстве казённых денег в их бытность членами Регентского Совета. Десятки свидетелей рассказывали, как подсудимые подговаривали их разогнать Сейм и убить маршала, а также, как они передавали через них тайные письма для шведского короля и австрийского фельдмаршала. Те, разумеется, всё отрицали, настаивая, что свидетели подкуплены, а их показания вымышлены. Но их никто не слушал, тем более что выдвинутые против них обвинения в казнокрадстве были подтверждены документально.

Суд был публичным, за ним наблюдали арбитры, как за каждым заседанием Сейма. Когда Пётру-Павлу Сапеге был вынесен смертный приговор, с галереи донеслись громкие крики "Смерть предателям!", "Смерть Фамилии!". Сам бывший гетман (было объявлено также о лишении его всех чинов и званий, а также конфискации имущества) выслушал приговор спокойно. Только когда судьи закончили его читать, он перекрестился.

Приговор Александру Меншикову не был столь суровым. В его действиях не нашли признаков сговора с неприятелем, поэтому он был приговорён "только" к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь, в село Берёзов. На этот раз с галереи доносились крики неодобрения столь "мягким", по мнению арбитров, приговором. Арбитры жаждали крови.

До сих пор точно неизвестно, что именно послужило причиной такого "человеколюбия" Михала Радзивилла (а несомненно, что весь суд был лишь реализацией его плана по устранению "Фамилии", и судьи из Сеймовых послов были лишь его орудиями), ведь общеизвестно, что именно "Олека" Меншикова он считал своим главным врагом. Историки считают, что у "Рыбоньки" просто не хватило смелости пролить кровь ближайшего родственника юного монарха. На казнь Сапеги его смелости точно хватило. За два дня до десятилетия Александра Первого, 10 октября 1746 г., в Киеве состоялась публичная казнь мужа его тётки. Тот спокойно положил голову под топор палача, хотя глаза его блестели.

Отправить в ссылку вдову казнённого гетмана Радзивилл не решился - это было бы прямым нарушением принципа "Neminem captivabimus" ("Neminem captivabimus nisi iure victum" - "Никого не подвергнем заключению без решения суда"), пойти на что не позволило бы ему общественное мнение (от которого зависело его положение как маршала Сейма). Пребывание её и её брата на свободе могло бы стать для него угрозой в дальнейшем, после совершеннолетия цесаря, когда тот стал бы принимать самостоятельные решения и, весьма вероятно, приблизил бы своих родственников к себе. Поэтому "Рыбонька" не остановился на ликвидации Регентского Совета (конституцией Сейма от 15 октября 1746 г. функции регента Цесарства передавались маршалу Сейма). 20 октября Сейм утвердил новую конституцию, согласно которой власть цесаря была ограничена - с этого дня ни одно решение монарха не могло войти в действие без согласия Сейма, а все расходы цесарского двора переходили под контроль Сеймовой Скарбовой Комиссии.

Теперь "Рыбонька" чувствовал себя спокойно, зная, что даже достигнув совершеннолетия, цесарь не получит власти, чтобы что-либо сделать ему, всесильному маршалу, фактическому (а теперь и легальному) правителю государства. Теперь Цесарство оставалось таковым только по названию. Цесарь превращался в почётного пленника в собственном дворце.

Трусость и измена


Отстранение и арест Сапеги не привели к оздоровлению положения в Прибалтике. Оставшийся в Кегеле вместо опального гетмана его заместитель генерал Януш-Александр Сангушко по-прежнему не мог изменить ситуацию в пользу войск Цесарства. Даже больше - не хотел этого делать. Его отец, князь Павел-Кароль, комиссар Литвы, и маршал Михал Радзивилл издавна были заклятыми врагами. Собственно, назначение в Прибалтийской комиссарии он получил от "Фамилии" именно как враг Радзивилла, чтобы ограничить его влияние в Прибалтике. Теперь, когда "Рыбонька" вошёл "в силу", генерал не мог ожидать из Киева ничего хорошего. В этом убеждении поддерживали его письма его отца - старый князь Сангушко ещё до падения Ревеля подал в отставку с должности комиссара и выехал за границу в Саксонию.

Молодой Сангушко понимал смертельную опасность своего положения - из писем отца он знал, что только его победа над шведами может спасти его от того, чтобы всемогущий маршал спустил на него свору своих жадных крови псов. При этом он отдавал себе отчёт в своих военных способностях - их, скорее, можно было бы определить, как "никакие". Он был назначен на свою должность исключительно из политических соображений - чтобы привлечь на сторону "Фамилии" его влиятельного родителя, и, кроме того, в те времена, когда серьёзная война со Швецией не принималась в расчёт.

Не рассчитывал Януш-Александр и на помощь своего прямого начальника Понятовского. Он прекрасно помнил, как в разговорах с ним конотопский узник (всё это происходило ещё до суда и казни князя Петра-Павла) без обиняков говорил ему: "пусть этот дед выкручивается сам". Теперь он ожидал такого же отношения к себе. Между нами говоря, безосновательно - гетман Понятовский всерьёз планировал совместные действия с армией, стоящей под Ревелем, о чём свидетельствуют его сохранившиеся письма самому Сангушко, а также военному комиссару Лещинскому. Офицеры Сангушко, подавленные арестом старого начальника и откровенно заметной неуверенностью нового, "транслировали" это ощущение своим солдатам. Те, видя колебания своих офицеров, "голосовали ногами". В кегельском лагере резко упала дисциплина, усилилось дезертирство.

И при таких-то настроениях утром 16 июня король Фредрик вышел из Ревеля и двинулся на Кегель. Столкновения авангардов шведского короля и генерала Сангушко начались уже днём. Результат этих столкновений был неопределённым, польским войскам даже удалось взять в плен несколько финских драгун. По иронии судьбы именно этот факт сыграл роковую роль для Кегельской битвы, а в дальнейшем и для всей прибалтийской кампании.

Допрошенные финны показали, что они являются только авангардом королевской армии, а главные силы во главе с самим "молодым Фредом" (как прозвали подданные своего монарха по аналогии с его дедом - "старым Фредом") идут вслед за ними и вступят в бой самое позднее завтра утром, если не сегодня же вечером. Созванный после этого военный совет принял решение отступать далее на юго-запад - на Вассалем. Перед самым наступлением темноты генералу донесли о приближении к городу пехотных колонн. Прискакавший на окраину посёлка Сангушко убедился в правдивости показаний пленных финнов. Это окончательно выбило генерала из колеи - он понятия не имел, что именно он должен в этой ситуации делать. Единственное, на что его хватило - это на немедленный отъезд в сопровождении своей охраны, причём настолько быстрое, что он даже не успел никому передать командование на время своего отсутствия.

Исчезновение генерала вызвало с наступлением темноты форменную неразбериху. Разные офицеры отдавали разные приказы, солдаты не знали, которые из них следует выполнять, которые нет. Около полуночи по лагерю разнеслась весть о бегстве командующего. Примерно в час ночи со шведской стороны послышалась стрельба. До сих пор неизвестно, что именно послужило её причиной, но это стало для польского войска, и без того нетвёрдого духом, последней каплей. Началось повальное и хаотическое бегство. Доходило до того, что офицеров, пробовавших успокоить своих солдат, те просто убивали.

Шведы внимательно прислушивались к звукам, доносившимся из лагеря противника. Нараставший шум вначале не вызвал недоумения - Фредрик ожидал отступления поляков, как и того, что проходить оно будет в беспорядке. Его план предусматривал именно вытеснение польского войска их Эстляндии без крупных потерь со своей стороны. Поэтому он собирался просто двигаться по пятам за отступающим Сангушко, не давая ему закрепиться нигде по дороге. Но когда шум в лагере перешёл в крики, а крики - в отчётливую перестрелку, король понял, что его план удался в большей степени, чем он мог надеяться. Он немедленно принял решение, сделавшее слово "Кегель" нарицательным. Фредрик II приказал уппландскому полку и финской кавалерии штурмовать польский лагерь.

Хотя стояла глубокая ночь (около 2 часов) Кегель был ярко освещён многочисленными пожарами. Горели многочисленные дома, сараи и просто повозки, подожжённые бессмысленно метающимися польскими солдатами. Появление шведов и финнов довело панику до "точки кипения". Повсюду носились люди в разноцветной униформе, цвета которой было трудно распознать в неверном колеблющемся свете пламени. Все звуки перекрывали крики финских кавалеристов "Hakkaa päälle!" ("Руби!") и польские ругательства. Поляки старались как можно скорее покинуть освещённый участок и скрыться в темноте, где "финские черти" не смогут их преследовать. После яркого света они видели перед собой только кромешную тьму и бежали в первую попавшуюся сторону, главное только оставить горящий лагерь за спиной. Многие из них заблудились в лесу и, сбившись с дороги, утонули в болотах. Немногие "сохранившие рассудок" подразделения не могли помешать случившейся катастрофе.

Так полковник Ошмянского полка Малькольм Синклер (происходивший из эмигрировавшей в Литву шотландской семьи) собрал вокруг себя до двух рот солдат из разных полков и отступил организованно. Когда в лагерь ворвались шведы, он построил своих людей в каре и успешно отбивал атаки финской кавалерии, шаг за шагом продвигаясь к спасительной темноте. Им удалось - хотя полковник был в этом бою смертельно ранен и умер на руках своих солдат, его люди в целости дошли до Вассалем.

Собственно, "полк Синклера" (как начали их называть - вначале стихийно, а затем и официально) оказался в Вассалеме единственной организованной частью, все остальные спасшиеся из Кегеля представляли собой немногим более, чем толпу в униформе. Синклер удостоился посмертной славы - на фоне всеобщих поражений Цесарство нуждалось хотя бы в единственном герое, и стал героем "Песни о Синклере", прославляющей его подвиг. Но слово "Кегель" стало в польском языке синонимом слова "позор", а слово "кегельчик" - оскорблением.

В любом случае Эстляндия была ныне потеряна. Понятовский отступил из Вайсенштайна вначале к Дерпту, а затем под давлением Будденброка - к Пскову, спешно приступив к его укреплению. Эстляндские города без сопротивления открывали ворота перед королевской армией. Зачастую горожане поднимали антипольские восстания сразу после появления под стенами города первых кавалерийских разъездов и приветствовали своих католических единоверцев.

Что касается генерала Сангушко, то он, ненадолго задержался в Вассалеме и, вообще, в Прибалтике, бежав за границу. На его беду, бежать в Саксонию он собрался через Литву, где собирался забрать в своём поместье оставшиеся там ценности. К этому времени слух о "кегельском позоре" и трусости командующего распространился повсеместно, и его схватили ещё в Учане, недалеко от курляндской границы. Суд над генералом Сангушко состоялся вскоре после казни Сапеги.

Слухи об измене, распространившиеся после Кегеля, стимулировали общественное мнение к поиску шпионов и во многом облегчили проведение процесса над самим Сапегой. Арбитры снова кричали "Смерть предателям!". На этот раз приговор не вызывал ни у кого тени сомнения. Не вызывал сочувствия и сам Сангушко - 5 декабря 1746 г. на эшафоте он рыдал в полный голос и на коленях умолял палача пощадить его. Как это ни странно, разгром войск Цесарства послужил дальнейшему укреплению власти Михала Радзивилла, сделав её почти что абсолютной - возникшая после "киевских процессов" всеобщая шпиономания позволяла маршалу "свести счёты" с любым противником чужими руками. Достаточно было только кинуть толпе его имя.

Но ни сеймовые речи, ни публичные казни не могли поправить положения Цесарства, на которое продолжали сыпаться новые удары со всё новых и новых сторон.

В штормовом море


Война за австрийское наследство топталась на месте. Из начальной фазы, когда речь шла о судьбе всей державы Габсбургов, после отказа Максимилиана Баварского от имперской короны она перешла в обычный пограничный конфликт. Дрезденский мир позволил герцогу Сремскому перебросить войска в Италию, где во владения Австрии вторглись французы. Войска герцога выбили их оттуда и даже сами вторглись на французскую территорию. Капитулировала также Генуя, неосмотрительно вмешавшаяся в "игры великих". С новым испанским королём Фердинандом VI (Филипп V скончался 9 июля 1746 г.) удалось договориться о мире ценой уступки ему герцогств Пармы и Пьяченцы.

Совсем наоборот обстояли дела в Цесарстве. Начавшаяся, как типичный пограничный конфликт Первая Силезская Война быстро переросла в потрясение, угрожавшее стабильности всего польского государства С наступлением весны 1747 г. Фредрик продолжил наступление в Прибалтике. Вскоре после кегельской катастрофы Швеция высадила десант на острове Эзель, получив, таким образом, перевалочную базу по дороге на Ригу. Польский флот по-прежнему держался в стороне от сражений. Из Киева шли строгие приказы, требовавшие от командующего флотом адмирала Фербера немедленно отбить Эзель обратно. "Послы и нация", - гласило послание, - "недоумевают, видя бездействие вверенного Вашей Милости флота, и задаются вопросом, какова причина такового Вашей Милости поведения". Намёк был очевиден - дальнейшее самоустранение адмирала от военных действий будет трактоваться Сеймом, как прямая измена.

Фербер никоим образом не хотел оказаться следующим на киевской виселице и поэтому 11 апреля атаковал шведский флот около Аренсбурга. Атака не удалась, Фербер был вынужден отойти, потеряв 20 галер и два фрегата. Он разделил остатки флота, отправив часть в Мемель, а часть - в Пиллау. Там же в Пиллау, он получил от одного из своих доброжелателей в столице письмо, извещающее его о планах, которые были в отношении него у маршала Сейма. Подтверждались худшие предположения адмирала: после прибытия в Киев (официально для отчёта Сейму) "Рыбонька" собирался его арестовать - Фербер должен был ответить за поражения на море так же, как Сапега и Сангушко ответили за поражения на суше. "Опасайся киян, Ваша Милость и не давай веры ничему, что тебе скажут", - писал его информатор, - "И да возьмёт тебя Бог в свою опеку".

Речь шла о его голове, поэтому медлить не стоило. Происходящий из старинной семьи гданьских патрициев адмирал приказал сниматься с якоря тем из своих кораблей, экипажи которых были укомплектованы его земляками, и во главе этого "малого флота" отплыл в Гданьск. Многие члены магистрата находились в тайных сношениях со шведами - после успехов короля Фредрика это представлялось весьма разумной "подстраховкой". Отстранение "своего" адмирала "киянами" (универсал Сейма об отзыве Фербера прибыл в город одновременно с самим Фербером) послужило последней каплей. На совещании заговорщиков с адмиралом было решено просить шведского короля о помощи. А тем временем гданьский магистрат объявил о разрыве союза Гданьска и Цесарства, "навязанного вольному народу тиранией Польши". В официальном манифесте магистрата от 3-го мая объявлялось о восстановлении Статута 1701 г., согласно которому Гданьск являлся вольным городом под покровительством Шведской короны. Высланное одновременно с ним письмо к королю было полно восхищёния по адресу его великого деда и его самого. Этот документ заслуживает особого внимания в связи с тем, что именно здесь в отношении короля Швеции, готов и вендов было употреблено наименование, под которым он и вошёл в историю - "Фредрик Великий".

Находившиеся в городе поляки были поставлены перед выбором: присягнуть на верность "возрождённому вольному городу" или немедленно его покинуть. Большинство, особенно из тех, кто давно жил в городе, выбрало первый вариант. Впрочем, много было и таких, кто предпочёл предательству изгнание. В качестве "ударной силы" заговорщики использовали экипажи пришедших с Фербером кораблей, а также части цесарского гарнизона, перешедшего вместе с привлечённым к перевороту полковником Денхофом на сторону магистрата. Тех солдат и офицеров, которые не изменили присяге, посадили под замок в заброшенных торговых складах (в дальнейшем им было позволено покинуть "вольный город" - лишние "едоки" были местным купцам не нужны).

Денхоф получил звание генерала-главнокомандующего сухопутными силами Гданьска, а Фербер - генерал-адмирала гданьского флота. Впрочем, магистрат не рассчитывал отбиться от возможной польской контратаки своими силами, и с облегчением вздохнул только тогда, когда в порту высадилось три полка шведской пехоты с артиллерией. Сам король так и не прибыл, ограничившись присылкой своего наместника с собственноручной грамотой, подтверждающей все права и привилегии, признанные городу Фредриком I.

В Прибалтийской Комиссарии не было свободных войск для подавления гданьского мятежа. Поэтому против мятежников выступили войска из Короны. Выступили поздно, когда в город уже прибыли шведы. Через своих шпионов (богатые гданьские купцы не испытывали затруднений со средствами на их вербовку) шведы знали о перемещениях коронных войск чуть ли не раньше, чем о них узнавали сами поляки. Многие из польских полковников были подкуплены мятежниками, так что шведы могли дать бой цесарскому войску там и тогда, где хотели и считали для себя удобным. Сражение состоялось 15 июля 1747 г. под Оливой (гданьским пригородом) и завершилось победой шведов.

Разумеется, виновники очередного поражения должны были понести ответственность - и понесли. Около двух десятков коронных офицеров было арестовано и некоторые из них казнены этой же осенью. Некоторые не стали ждать ареста и перешли на сторону шведов - и не только те, кто получил от них взятку. Просто они не видели смысла продолжать службу разлагающемуся Цесарству, где можно было пойти на плаху за не свои вины, и предпочли служить королю, по крайней мере, справедливо награждающему тех, кто ему верно служит.

А армии Фредрика II продолжали неудержимое наступление - 22 июля им без всякого сопротивления сдалась Рига. На площадях Киева и других цесарских городов летели с плеч головы действительных и мнимых изменников. Начинался восьмой год "золотой вольности".

Постольку-поскольку


Теперь в руках Многих Народов (в речах сеймовых послов термин "Цесарство" встречался всё реже и реже) в Прибалтике оставались только Курляндия и Пруссия. Причём в курляндском порту Либава ещё не окончились работы по углублению входа в порт (искусственно прорытый ещё при герцогах Кеттлерах канал) и удлинению защищавших его от наноса песка параллельных молов, так что порт ещё не мог работать в полую силу, чтобы вместе с прусскими Мемелем и Крулевцем хотя бы частично заменить потерянные Гданьск, Ригу и Ревель.

Кроме того, и это было под вопросом. Молниеносное падение столицы Прибалтийской Комиссарии вызывало опасения, что король Фредрик, окрылённый успехом, пойдёт дальше, в Курляндию, защищать которую было фактически нечем - несколько полков (в т.ч. знаменитый "полк Синклера") уступали королевским войскам в несколько раз и ещё находились в стадии формирования.

Из Новгорода комиссар чуть ли не в каждом донесении Сейму сообщал о раскрытии то одного, то другого заговора в пользу шведов: агенты Фредрика Гогенцоллерна старались поднять свой бывший "Нюстадланд" против поляков. Расследования, впрочем, не выводили на "значительных" лиц - пока что сторонники "возвращения в Швецию" действовали в среде городского пролетариата (недовольного связанного с войной ростом цен) и мелких торговцев (недовольных снижением спроса со стороны городского пролетариата из-за вынужденного роста цен). "Лучшие" люди пока опасались делать прямой выбор в пользу Фредрика, выжидая дальнейшего развития событий. Но можно было не сомневаться, что в случае полного закрытия балтийских "ворот в Европу" образование среди крупного новгородского купечества "шведской" партии станет исключительно вопросом времени. И притом - короткого.

Это было очевидно всем, в том числе Комиссару Войны гетману Лещинскому. Он спешно формировал в Киеве и окрестных воеводствах новые полки, вёл активную переписку с прочими командованием войск в прочих комиссариях. Несколько раз он лично выезжал в Москву и Краков. Короной он остался доволен, Москворуссией же - нет. В Короне, Литве и Руси вербовка солдат сопровождалась всеобщим энтузиазмом - зачастую на вербовочные пункты приходило больше людей, чем ожидалось. Распространение получил сбор средств на военные нужды по подписке шляхта и горожане, воодушевлённые оглашаемыми на каждом углу идеями "обороны нации" и "обороны золотой вольности". Массово сдавали "на войско" свои фамильные драгоценности.

Некоторые, наиболее состоятельные граждане этих комиссарий могли себе позволить самим сформировать на свои средства целые воинские части: так богатый коронный шляхтич Августин Дзялынский собрал за счёт доходов от своих многочисленных имений целый кавалерийский полк, каковой и возглавил в качестве полковника. Полк Дзялынского хорошо показал себя в ходе дальнейших военных действий. Аналогично поступили князь Антоний Любомирский на Руси и литвин князь Тадеуш Огинский.

Что же касается Москворуссии, то там дело войны со шведами не вызывало такого энтузиазма, как на "польских" землях. Москворусский комиссариальный Сейм отнюдь не спешил выделять дополнительные средства на военные нужды. Во-первых, москворусы не чувствовали в шведском наступлении угрозы лично себе, будучи отделены от "горящей" Прибалтики новгородским буфером. Во-вторых, комиссар Бестужев был недоволен ссылкой своего предшественника и непосредственного начальника Меншикова.

Это недовольство разделяли с ним и граждане Москворусской Комиссарии. Несколько поколений москворусов жили "под Меншиковыми" (или фамильярно - "под Алексашками"), как у Христа за пазухой. Правление сына вслед за отцом давало москворусам ощущение стабильности и постоянства. В Москве практически на уровне подсознания считали, что "наш Алексашка (так говорили как о старшем, так и о младшем) всегда прав".

Начало Регентства изменило всё. Привычную линию "цесарь-комиссар-подданные" сменил непонятный Регентский Совет. Поскольку во главе него стал (во всяком случае, в это свято верили в Москве) всё тот же "младший Алексашка", а новый цесарь (хоть и малолетний) был внуком "старшего", никто не сомневался, что новая эпоха будет характеризоваться той же богатой стабильностью, что и предыдущая. Вместо этого началась "грызня" между регентами (где, в глазах москворусов, "их" комиссар опять взял верх), а затем какая-то непонятная "золотая вольность", при которой как-то не осталось места ни для "их" комиссара (в Москворуссии имели достаточно смутное понятие о местоположении "Берёзова"), ни (ну почти что) для "их" цесаря. В присылаемых из Киева бумагах шла речь только о "золотой вольности" (чаще всего), маршале (достаточно часто) и Сейме (иногда). О "Божией Милостью Цесаре Многих Народов Александре Первом" упоминаний в официальных документах из столицы практически не было. Адресат "Маршал Цесарского Сейма" был исключительно на пакетах, отсылаемых комиссаром Бестужевым в Киев. Письма в обратную сторону приходили за подписью "Михал Казимир Радзивилл, Маршал Сейма Многих Народов".

Бестужев знал, что он является для Киева фигурой, скажем так, "непопулярной". Но он знал также, как нестабильно положение самого "Рыбоньки". Как маршал Сейма, тот зависел от сеймового большинства, а то, в свою очередь, зависело от уверенности послов в эффективности действий их маршала. Радзивилл мог, разумеется, шантажировать любого посла в отдельности угрозой публично объявить того "изменником золотой вольности" с очень негативными последствиями для его особы. Несколько послов были жестоко избиты на киевских улицах оставшимися неизвестными "ревнителями вольности" (как называли себя группы активных сторонников Радзивилла). Тем не менее, пойти "на обострение" с крупной организованной группой, к каковой относились, например, послы Москворуссии ("stronnictwo Moskali" - "партия москалей") он себе позволить не мог. Такой конфликт неизбежно привёл бы к падению авторитета маршала Сейма, не могущего "справиться с ситуацией". Поэтому Бестужев и Радзивилл как бы заключили "молчаливый пакт" - ни тот, ни другой не подвергали публично сомнению взаимную лояльность друг друга. Но реально Москворуссия всё более и более отдалялась от центральных властей "пока ещё Цесарства", всё более и более превращаясь в "государство в государстве".

Свои обязанности по поставке войск Бестужев, однако, выполнял неукоснительно - не больше и не меньше. Москворусские полки дрались как в Силезии, так и в Прибалтике. И так же, как и все прочие полки, разделили кегельский позор - Рязанский полк, бросивший в Кегеле своё знамя и бежавший после гибели своего командира генерал-майора Апраксина, был расформирован.

Такой же "молчаливый пакт" существовал и с украинцами - только там он был более "официальным". Черкасские статьи гарантировали им право самим выбирать своего комиссара-гетмана, а тот пользовался своей автономией "в рамках закона". Но обязательство по предоставлению казачьих полков в армию Цесарства по-прежнему выполнял. Хотя Перебийнос тоже был недоволен установившимся в Киеве правлением. После ликвидации Регентского Совета он ни разу не приехал в Киев. Украинцы в принципе не возражали против самой идеи "золотой вольности", наоборот, она была исключительно близка их традиционно свободной натуре. Но то, как поступили с Меншиковым, которого они со времён "покорения Крыма" считали своим "братом-казаком", им не понравилось, даже ОЧЕНЬ не понравилось. Казаки роптали, но Перебийнос сдерживал их возмущение, не желая доводить дело до войны. Тем не менее, польско-украинская напряжённость постоянно нарастала.

Сибирь тоже находилась в оппозиции Сейму и его политике. Заправлявшие там семейства Слодких и Демицких (после смерти своего отца Акинфия его дети приняли "полонизированную" версию своей фамилии) решили, что "золотая вольность" - отличная возможность обеспечить свои промышленные "империи" от назойливых ревизоров из Горной комиссии. Поэтому они тоже выступили против Радзивилла единым фронтом - один из людей Гжегожа Демицкого, бывший в Киеве "по делам", встретился с маршалом на одном из многочисленных "патриотических балов" и изложил ему содержание ультиматума своих хозяев: если маршал и его комиссар не вмешиваются в их дела в Сибири, сибирийские заводы продолжают исправно поставлять в войско ружья и пушки. Если тот решит, однако, влезть в дела семей Демицких и Слодких, они используют всю силу, которую даёт им их богатство, против него, "профинансировав" всех его противников. Если же маршал решится на такое безрассудство, как попытка ареста сибирийских магнатов, то их имеющиеся у них в распоряжении "надворные войска" окажут ему сопротивления. Да и Сибирь - она велика, и найти в ней человека - как найти иголку в стогу сена. Меньше всего "Рыбонька" нуждался в очередном мятеже (этот разговор произошёл как раз после поражения коронных войск под Оливой), поэтому глава Сейма принял предложенные условия. Теперь он контролировал только три комиссарии. Прочие были верны ему исключительно условно, "постольку-поскольку".

В таком положении находились дела государства, когда гетман Понятовский начал по приказу Военного Комиссара Лещинского наступление в Эстляндии. Наступление увенчалось успехом: противостоящий Понятовскому Будденброк отступил без сопротивления, сдав польскому гетману город Пёльве, а затем продолжив своё отступление до Дерпта. В Дерпте он тоже не удержался и 7 ноября 1747 г. отошёл оттуда на север. Узнав об этом, Фредрик отстранил Будденброка от командования и отдал под военный суд, приговоривший его к заключению в крепости. Чтобы отразить ожидаемое продолжение наступление Понятовского, он был вынужден отменить готовившееся им наступление на Митаву. Курляндия могла перевести дух. Король ограничился демонстрацией - вводом двух пехотных полков в Ноймарк, чтобы иметь возможность уверить своих подданных в том, что "последнее слово" кампании 1747 г. осталось за ним.

Киев ликовал. Многие Народы одержали свою первую победу в Северной войне. Сейм требовал продолжения наступления (по крайней мере, весной), но Радзивилл понимал, чем рискует, продолжая войну с внешним врагом в условиях нарастания внутренних противоречий. По его просьбе дипломаты канцлера Чарторыйского начали секретные переговоры с представителями его шведского "коллеги" барона Эрика-Матиаса фон Нолькена. Однако здесь всё было не так просто. Согласиться на передачу Эстляндии, Ливонии и тем более, Гданьска, никто из вождей "золотой вольности" не мог - это вызвало бы бунт их сторонников и их неизбежное падение. Отбить их обратно в следующем 1748 г. было смешно и рассчитывать - не было никакой гарантии, что успех, аналогичный Дерптскому, удастся повторить с самим королём Фредриком. Поэтому заключённое в марте 1748 г. в Митаве соглашение носило характер исключительно перемирия сроком на 10 лет. Фредрик намеревался спокойно "переварить" возвращённые области, Радзивилл надеялся, что за это время он успеет развязать всё туже затягивающийся узел внутренних противоречий. Сеймовые послы верили, что это ещё не конец, и восторжествовавшая вольность соберёт к 1758 г. достаточно сил, чтобы опрокинуть шведского тирана.

Блеск Версаля


Ещё через месяц в Аахене был подписан договор, положивший конец войне за австрийское наследство. Конфликт закончился, фактически, ничьёй - её участники сохранили старые границы. Исключением была Лотарингия - Франция ни за что не соглашалась восстановить там довоенный статус независимо от любых предложений Австрии. Австрия была вынуждена согласиться, поскольку французы ставили признание "французской Лотарингии" в качестве условия вывода своих войск из Австрийских Нидерландов. Австрийцы не упирались - при всех незначительных уступках они имели все основания считать себя победителями. "Гора родила мышь" - изначальная мощная коалиция, ставившая своей целью почти что расчленение империи Габсбургов, распалась, и всё ограничилось небольшими территориальными уступками.

Королевство Французское тоже имело все основания для того, чтобы считать закончившуюся войну своим успехом - как ни крути, его территория очевидным образом округлилась. Так что колокольный звон в Париже и фейерверки в Версале, которыми двор отмечал завершение военных действий, были полностью к месту. Французы радовались успешному завершению войны и пили за здоровье своих короля и королевы.

О роли супруги Людовика XV, Генриетты-Каролины или, как её называли, "дамы из Пфальца", следует рассказать особо. Людовик XV, как уже отмечалось, относился к своей второй женитьбе, как к ещё одной внешнеполитической комбинации кардинала Флёри. От своей новой жены он не ожидал чего-то большего, чем от предыдущей - "сарматской принцессы" Марии-Клементины Собесской. Его первая супруга имела тот недостаток, что слишком серьёзно отнеслась к своей "конверсии" в веру своего мужа. Её глубокая (можно сказать - чрезмерная) религиозность, не позволявшая терпимо относиться к любовным похождениям Людовика, привела к постепенному охлаждению между ней и мужем. Впрочем, супружеский долг она выполнила вполне "по-католически" - родила своему мужу 8 детей, в том числе наследника трона, "великого дофина" Людовика Фердинанда. К моменту свадьбы Людовика и Генриетты ему почти что исполнилось двенадцать лет.

Его мачеха была всего лишь на восемь лет старше своего пасынка. Кардинал Флёри, так же, как и Людовик, рассматривавший брак только в категориях привлечения союзников из числа германских княжеств в преддверии войны с Австрией, при личном знакомстве с "дамой из Пфальца" понял, что недооценил свою государыню. Королева, как оказалось, не собиралась оставаться в стороне от политической жизни своей новой родины. Она уже имела свой план, к реализации которого приступила немедленно после коронации.

Первым пунктом было, естественно, завоевание любви своего супруга. Генриетте удалось это блестяще - ничуть не уступая молодостью и красотой своим конкуренткам, она превосходила их умом и сообразительностью, не говоря уже о возможностях, которые давало её положение. Король, как и всякий мужчина, любил новое. Поэтому он с первых дней брака никоим образом не "обделял вниманием" свою супругу - в 1742 г. королева родила своему супругу седьмую дочь Терезу. После этого он также не перестал регулярно посещать спальню Генриетты - в ущерб своим любовницам. Неизвестно, какими именно "женскими чарами" королева увлекла короля, но в 1744 г., после смерти герцогини де Шатору, последней "официальной метрессы" монарха, тот не стал заводить себе новую. Разумеется, ничто не могло удержать жизнелюбивого Людовика от "походов на сторону", но главной женщиной в его жизни оставалась именно королева - достаточно терпимая, чтобы прикрывать глаза на "похождения", и достаточно расчётливая, чтобы вовремя удалять от двора возможных серьёзных конкуренток. Те из них, которые "понимали своё место", покидали Версаль с наградой, как Франсуаза де Шалюс, выгодно выданная замуж и ставшая герцогиней де Нарбонн-Лара, а те, которые опрометчиво считали себя хитрее королевы, быстро и неотвратимо теряли всё.

Вторым пунктом было приобретение при дворе политического влияния. Здесь успех королевы был таким же полным, как и на "любовном фронте". Ещё во время своего пребывания в Цвайбрюккене молодая Генриетта составила себе представление о положении дел в Европе, а беседы с компетентными людьми позволили составить ей обстоятельное мнение о внутренней ситуации и нуждах Французского королевства. Первым её "политическим союзником" стал кардинал Флёри, быстро понявший, что влиянием на короля его супруги нельзя пренебрегать. Тандем Генриетты и Флёри существовал, однако, недолго, из-за смерти кардинала в 1743 г. Но к тому времени уже успел сложиться союз между королевой и государственным секретарём Жаном-Фредериком Фелипо де Морепа, морским министром.

Морепа увлёк королеву своими идеями возрождения военно-морской мощи Франции. Сам он прилагал для этого все усилия, которые уже начали приносить положительные результаты. Так во время войны за австрийское наследство англичане, несмотря на своё численное превосходство на море, так и не смогли одержать решающей победы над французами и помешать прохождению их конвоев. Кроме того, качество французских кораблей было заметно выше, чем английских, что косвенно подтвердили сами англичане, используя захваченные французские суда в качестве образцов для копирования на своих верфях. Ахиллесовой пятой французского флота (кроме численного превосходства конкурента) была санитарная служба. Так в 1746 г. во время похода французской эскадры в Канаду главной причиной его неудачи стали именно огромные небоевые потери - из-за эпидемии цинги командующему ей адмиралу пришлось отказаться от десанта в Акадии и операций против английских колоний в Америке и вернуться домой, так и не встретившись с противником.

На королеву произвели впечатление в первую очередь не цифры потерь (800 солдат и 1500 матросов в течение нескольких дней), а описание страданий несчастных моряков, вынужденных погибать не от вражеского огня, а от мучительных болезней без шансов на спасение. После бесед с Морепа королева задалась вопросом, как обстоят дела в английском флоте. Узнав от опрошенных ей адмиралов, что положение их противников гораздо лучше, она резко выразила своё возмущение. "В море человек имеет право погибнуть от неприятельского ядра, но никогда от недосмотра своего интенданта!" - объявила на совещании Генриетта. По её требованию во французском флоте была создана система снабжения свежими продуктами на море.

Кроме того, она убедила своего супруга сократить количество празднеств в Версале, пожиравших огромные суммы из казны, и направить высвободившиеся деньги на нужды флота. "Если уж Вам, Ваше Величество, стоит что-то праздновать, то нет лучше повода, чем спуск на воду очередного корабля Вашего флота". Действительно, двор неоднократно выезжал в Гавр для празднования спуска на воду новых линкоров ("cortèges maritimes" - "морские кортежи"). С лёгкой руки Генриетты в моду вошёл стиль "маритим" - дамы одевались в платья, стилизованные под матросские куртки, а также носили причёски в форме кораблей и морских животных. Французские моряки, от адмирала до юнги, обожали свою королеву.

Дружбе между королевой и Морепа способствовало также его чувство юмора - он умел сочинять очень едкие эпиграммы против врагов королевы. Так именно его "творчество" позволило Генриетте изгнать от двора пытавшуюся "перехватить" у Генриетты влияние на Людовика XV Жанну-Антуанетту ле Норман д'Этиоль. Тогда по Парижу распространилась серия песенок (достаточно непристойного содержания) о "рыбке, возомнившей себя золотой". Король был рассержен, услышав эти фривольные тексты, однозначно указывавшие на адресата (девичья фамилия Жанны-Антуанетты была "Poisson", т.е. "рыба") - но не на автора, а на их "персонажа". Жанна была удалена от двора, но на этом её несчастья не закончились. Муж не простил её измены даже и с королём и добился (при неофициальной поддержке двора) официального расторжения брака. Падение Жанны Пуассон стало хорошим "отрицательным примером" для версальских дам - впредь ни одна из них не пыталась "перейти дорогу" королеве. А то, что стиль "рыбной" песенки один-к-одному напоминал стиль эпиграмм авторства морского министра, все предпочли не заметить. "Маринофилы" при дворе одержали победу.

Восстание полумесяца


В то время как Франция увеличивала ассигнования на флот, в Цесарстве он переживал тяжелейший кризис. Флот гданьский, основа морской мощи Многих Народов, вышел из подчинения Морской Комиссии и вместе со всем городом перешёл на сторону шведов. Та часть польских морских сил, которая не ушла вместе с адмиралом Фербером и осталась в Пиллау, не только не могла выйти в море, но и на берегу испытывала большие проблемы. Задержки жалованья морякам были нормой, так что тем, зачастую, приходилось искать пропитания "своими силами". Морская Комиссия была завалена жалобами прусских портовых городов на бесчинства и грабежи средь бела дня, совершаемые матросами. Эти дела, в большинстве своём, можно было бы расследовать на месте, но морские офицеры, зная о бедственном положении своих людей, предпочитали прикрывать глаза на творимые ними безобразия, а некоторые даже были с ними в доле. Балтийские порты Цесарства стали исключительно небезопасным местом. Купцы предпочитали продавать свои товары, предназначенные для польского рынка, в "вольном" Гданьске или шведских Риге, Ревеле, Нарве, Ниеншанце, где король Фредрик поддерживал спокойствие и порядок. Прусские купцы также стали стремиться перебраться на местожительство во владения Гогенцоллерна. Сокращение торговых оборотов вело к росту цен и углублению кризиса, замыкая "заколдованный круг".

Финансовый кризис отозвался, понятно, не только на флоте. В войске положение также ухудшалось из месяца в месяц. Невыплата жалованья стала хронической болезнью. Положение спасали стоявшие во главе крупных армий гетманы, содержавшие солдат, практически, за собственный счёт. Это, разумеется, превращало их уже не столько в цесарских военачальников, сколько в феодальных "можновладцев", независимых от центральной власти. Центр (т.е. маршал Радзивилл) контролировал только Русскую комиссарию, да и то не всю - ряд воевод, особенно на Юге, не чувствовали себя обязанными выполнять распоряжения из Киева.

Туда, сразу же после освобождения Причерноморья от татарской власти, хлынул поток переселенцев. В награду за победу над татарами цесарь, а после его смерти - Регентский Совет щедро награждал землёй отличившихся в войне генералов и офицеров. Чтобы привлечь людей, землевладельцы обещали им освобождение от всех податей сроком на десять (иногда больше) лет, так же, как полтора века тому назад во время заселения земель будущего Великого Княжества Русского. За десятилетие Регентства население Причерноморья выросло за счёт переселенцев в несколько раз. По всему Цесарству распространялись слухи о землях на Юге, "сочащихся молоком и мёдом". Чем хуже шли дела на местах, тем сильнее становилось стремление к "переселению на юг". Тамошние землевладельцы быстро росли в силе и уже начинали возвращать вложенные в развитие своих земель деньги - пока что ещё не за счёт арендной платы, но уже за счёт недавно построенных ими мельниц и винокурен.

Понятно, что землевладельцы (как и выражавшие их интересы воеводы) всячески стремились обеспечить свою независимость от Центра. Усугубляли кризис и личные отношения между "черноморцами" и маршалом Сейма. Те получили свои земли, как упоминалось, от Регентского Совета, то есть ещё "от Олека". И неудивительно, что они ОЧЕНЬ не любили свергнувшего их "патрона" Радзивилла. Командующий войсками в Крыму князь Мартин Чекельский, хоть и не выступал открыто против маршала, вёл себя по отношению к нему совершенно независимо. Он часто говорил: "Пусть 'Рыбонька' в Киеве распоряжается, а я в Александрове сам себе пан", чем заслужил прозвище "Себепан" ("Sobiepan"). Действительно, в резиденции гетмана в Александрове фамилия Радзивилла особенным уважением никогда не пользовалась.

Согласно Бахчисарайскому договору 1736 г. Цесарство получило неограниченное право размещать в Крыму свои войска и флот. Для базирования будущего флота была выбрана удобная бухта неподалёку от развалин древнего города Херсонеса. Татарский посёлок Ахчияр быстро разросся. Там появились склады, казармы, укрепления. К 1749 г. там уже базировалась часть переведённого из Азова флота. Вначале порт был безымянным (то есть в некоторых документах проходил как "Ахчияр", в некоторых - как "Херсонес"). В универсале цесаря Якуба о начале строительства (один из последних подписанных Якубом Первым документов) имя вообще не упоминалось, говорилось лишь о строительстве порта "на берегу бухты, Ахчияр именуемой". У кого именно из "Фамилии" возникла идея назвать южный порт именем маленького цесаря, установить не представляется возможным. В любом случае, универсалом Регентского Совета от 1741 г. крымский порт предписывалось называть "Александровом" (официально - в честь святого Александра из Киринеи, одного из первых христианских мучеников). В 1745 г. гетман Чекельский внёс личный вклад в строительство Александрова, построив там свою резиденцию.

Официально резиденцией цесарского посла был Бахчисарай - столица Крымского Ханства и резиденция хана Селямет-Гирея (брата и наследника подписавшего Бахчисарайский Договор Менгли-Гирея). Но Чекельский, во-первых, считал ситуацию в Крыму достаточно стабильной, чтобы оставить непосредственные контакты с ханом на секретарей посольства, во-вторых, хотел, чтобы из его окон открывался вид на море.

Хан Селямет-Гирей, казалось, целиком посвятил себя заботам по восстановлению своего ханства из состояния полной руины. И в этом ему сопутствовал успех. Сельское хозяйство покрытого многочисленными фруктовыми садами полуострова быстро восстанавливалось после военной катастрофы. Рос экспорт вина, меда, соленой рыбы, икры. Цесарство покупало крымскую соль. В Турцию отправлялись коровье масло, овчина, войлока, кожа. Популярностью на внешнем рынке пользовались такие изделия местных ремесленников, как сёдла и ножи. Татары начали "отбиваться от дна". Но на них давило бремя оккупационных цесарских войск. Чем хуже становились отношения посла Чекельского с маршалом Радзивиллом, чем меньше денег приходило из Киева, тем большими становились финансовые требования посла к хану. Формальных препятствий к этому не было - договор 1736 г. указывал, что ханство обязано ежегодно выплачивать деньги на содержание на его территории цесарских войск, не определяя конкретной суммы. Чекельский беззастенчиво пользовался своим правом. Многие его офицеры облагали поборами проживавшее в месте их размещения татарское население.

Всё это вызывало сильную оппозицию польской оккупации на всех уровнях крымского общества. Татары были возмущены до глубины души, видя "неверных", расположившихся на их земле, как дома, и ведущих себя, как хозяева. Всего в Крыму размещалось около пятнадцати тысяч солдат, но они были распределены гарнизонами по различным городам. По мнению гетмана этого должно было хватить для подавления бунта в любой отдельно взятой местности, кроме того, он был ограничен в средствах.

Князь Чекельский считал, что он может положиться на хана и его приближённых - от своих людей он знал, что татары называют их "прислужниками неверных собак", соответственно, делал вывод, что те помогут полякам подавить любой мятеж из опасения мести со стороны своих соотечественников. В этом заблуждении его поддерживала любовница - одна из младших дочерей хана. Доверившись её словам, гетман регулярно игнорировал угрожающие донесения своих подчинённых.

В то же время хан, сохраняя видимость лояльности Цесарству (а точнее - лично князю Мартину), готовил восстание, которое должно было изгнать поляков с полуострова. Дефицита в холодном оружии не было - крымские оружейники, кроме ножей, производили и отличные сабли. Ружья доставляли контрабандисты из Турции. Кроме того, у хана было войско, подчинённое лично ему, используемое по большей части в качестве церемониальной гвардии, зато прекрасно обученное. Его, правда, было немного - около тысячи штыков и сабель, но хан собирался его использовать в качестве "инструмента решающего удара". Повстанцы собирались в назначенный день одновременно напасть на польские гарнизоны в тех городах, где они были размещены.

Чекельский вёл себя в Александрове расслабленно, обманутый ощущением безопасности. Его крымская принцесса, между тем, тайно доносила своему отцу обо всех предпринимаемых князем Мартином шагах, так что тот имел все возможности для внесения соответственных корректив в свои планы. Он рассчитывал на то, что погружённое в административный хаос Цесарство не сможет (или не захочет) оказать помощь крымским войскам.

Несмотря на тщательные приготовления, восстание мусульман вспыхнуло стихийно 11 марта 1750 г. (2 раби-ассани 1163 г. согласно мусульманского летосчисления). Всё началось с банальной драки между несколькими солдатами бахчисарайского гарнизона и местными жителями из-за места в очереди за водой к фонтану. "Инцидент при фонтане" быстро перерос в избиение цесарских солдат по всему городу. Селямет-Гирей, получив сообщение о происходящем в столице, принял решение молниеносно - разослал по всем городам Крыма гонцов с условным сигналом, так что уже к вечеру восстание началось по всему полуострову. Ночью избиение поляков продолжалось при свете факелов. Поляки были захвачены врасплох, не успели вовремя укрыться в своих крепостях и потерпели сокрушительное поражение. Большая часть гарнизонов была к утру начисто вырезана.

Исключение составили только два гарнизона. Командовавший в Керчи москворус майор Пётр Румянцев, вовремя заметив подозрительное возбуждение среди татар, немедленно собрал своих людей под охраной стен Ени-Кале. Как только со стороны в городе послышались выстрелы, он приказал строиться в боевой порядок. Заметив движущуюся к крепости вооружённую толпу татар, он, не испугавшись их громких криков "Аллах акбар", атаковал всеми своими силами, дав предварительно залп картечью с крепостных бастионов. Татары бежали в город, преследуемые людьми Румянцева. В Керчи ночь принадлежала решительному майору, успешно расправившемуся здесь с мятежниками. Однако из-за общего поражения польских сил в Крыму смелый офицер не смог развить своего успеха, ограничившись обороной города и разведкой окрестностей.

Вторым городом, который не попал трагическим днём 11 марта в руки татар, был Александров. Селямет-Гирей изначально не планировал начинать восстания в средоточии сил христиан в Крыму, понимая его безнадёжность. После первоначального успеха в его руках оказалась армия, превосходившая по численности войска Чекельского. Сила хана была также в том, что он получал регулярные известия от своих людей со всего Крыма. Гетман был лишён подобной возможности, узнавая о происходящих вокруг событиях исключительно морским путём. Так, о керченской победе майора Румянцева гетман узнал только 20 марта, когда тот, будучи осаждённый превосходящими силами противника и не получая от Чекельского ни приказов, ни известий, ни подкреплений (из Азова ему ответили отказом, сославшись на приказы гетмана Перебийноса), эвакуировался из Керчи морем. Зная, что князь Мартин по-прежнему пребывает в нерешительности в Александрове, Селямет-Гирей выступил ему навстречу.

Александров оказался в осаде. Но взять крепость татары не смогли. Построенная на совесть и снабжённая в избытке артиллерией, она выдержала все их атаки. Начатая осада также не принесла Селямет-Гирею успеха - будучи портом, Александров получал всё необходимое морским путём. Для блокады Ахчиярской бухты хан пытался заручиться помощью Турции, обещая вернуть Крым в её подданство, но правительство Махмуда I не желало после тяжёлой войны с Персией начинать следующую - с Цесарством. Гетман Чекельский отбыл в Киев и, смирив свой гордость, обратился к Радзивиллу с просьбой о помощи в отвоевании Крыма. Одновременно с гетманом в Киев прибыл ханский посол, предложивший заключить мир на основе status quo. В столице столь наглое требование вызвало возмущение - толпы перед Сеймовым Дворцом требовали немедленного похода на Крым. Маршал через посредство отбывшего обратно в Бахчисарай посла потребовал от Селямета безоговорочной капитуляции и "сдачи на милость Многих Народов".

К Перекопу было направлено усиленное черноморскими ополчениями войско, под командованием, однако, не Чекельского, а генерала Кшиштофа Урбановича. Простояв несколько месяцев перед перекопскими укреплениями, оно так и не достигло своей цели, расположившись на зимние квартиры. Войско крымского хана, в свою очередь, топталось под стенами Александрова. В 1751 г. хан Селямет-Гирей скончался. Но и новый хан Арслан-Гирей, громогласно объявивший о грядущем полном освобождении Крыма от неверных, ничего не мог поделать с польской крепостью. Обе стороны Крымской войны оказались в стратегическом пате.

Знай, ляше, по Днiпро наше!


Князь Мартин Чекельский сделал из произошедшего правильные выводы. Не имея оснований ожидать от маршала любви, он имел все основания ожидать от него ненависти. Даже хуже, не ненависть, а простой расчёт должен был заставить Радзивилла "расплатиться" с Сеймом за крымскую катастрофу головой князя. И что ещё хуже - обвинения были далеко не беспочвенны. Поэтому, узнав о назначении Урбановича и назначении специальной Сеймовой комиссии для расследования "прискорбных событий, в Крыму место имевших", он не стал ожидать неизбежного ареста, а бежал из Киева. "Рыбонька" немедленно выслал погоню - но посланные за беглецом гусары прибыли в поместье Чекельского слишком поздно, тот уже успел скрыться, забрав с собой деньги и драгоценности. Ходили слухи, что часть из них перекочевала в карманы командовавшего гусарами поручика именно за то, что тот не особенно спешил. Так или иначе, в апреле 1750 г. князь Мартин был уже вне досягаемости Сейма и его маршала - на Украине.

Гетман Мирон Перебийнос принял соратника Александра Меншикова с распростёртыми объятиями. Чекельскому не составило труда убедить украинскую старшину, что причиной поражения в Крыму была не его беспечность, а измена князя Радзивилла, не высылавшего на полуостров подкреплений и задерживавшего жалованье войскам. "Рыбоньку" на Украине терпеть не могли, поэтому тамошние полковники приняли сторону князя Мартина. Естественно, о предании гетмана Сеймовому суду не могло быть и речи - принцип "с Дона выдачи нет" был прекрасно известен маршалу Сейма, и тот даже не пытался его оспаривать. Маршал Радзивилл сделал хорошую мину при плохой игре и так, как будто бы ничего не произошло, отправил в Черкасск офицера с распоряжением выслать в подчинение Урбановичу два полка: Азовский и Черкасский.

Перебийнос так же как ни в чём не бывало ответил, что он готов это сделать, вот только ему нужно некоторое время, чтобы собрать людей. "Рыбонька" сделал вид, что верит комиссару Украины. Но на самом деле ни один из них не доверял другому ни на грош. "Крымский поход" Урбановича не удался, Радзивилл винил в этом украинцев. Украинцы, естественно - Радзивилла. Положение обострилось к зиме 1751 г. - после того как прошёл очередной период выплаты жалованья, и это жалованье не было выплачено солдатам, дисциплина в войске Урбановича резко упала. Солдаты массово грабили окрестные селения, шайки дезертиров заходили даже на территорию Гетманщины, где опустошали окрестности Азова. Против распоясавшихся банд высылались отряды, как со стороны Украины, так и со стороны Руси. Никакой согласованности в действиях войск не было, различить между собой бандитов и регулярные войска было невозможно (и те и другие носили те же самые мундиры, причём одинаково серые от пыли и грязи). Из-за этого на границе Украинской Комиссарии, в районе Азова, происходили многочисленные столкновения между отрядами гетмана и Урбановича.

Это переполнило "чашу терпения" украинцев, и без того возмущённых "киевским самоуправством". Распространился слух, что восстание татар произошло с молчаливого согласия маршала, желающего натравить их на украинцев (особенно это возмутило черкесов). Естественно, слухи не имели под собой никакого основания - в действительности Арслан-Гирей не смел даже думать об отвоевании обратно земель на Кубани - пределом его мечтаний было изгнание "лехистанских собак" из Александровской крепости. Но собравшаяся в мае 1751 г. в Черкасске Генеральная Рада (на Гетманщине так назывался Комиссариальный Сейм) не желала и слушать никаких доводов разума. Наоборот, послы припоминали себе и своим товарищам все и всяческие старые обиды, которые потерпели украинцы, начиная ещё со времён "святой памяти короля Михайла", от "ляхов". Доходило до абсурда - так, посол Лазука заявил, ни больше ни меньше, чем "Киев есть беззаконно захваченная ляхами древняя столица Украины и посему град сей быть Украине немедля возвращён должен". В число официальных "новых черкасских статей", выставленных Сейму в форме ультиматума, это требование не вошло, но получило между украинцами широкую популярность. "Знай, ляше - по Днiпро наше!" слышалось на Украине повсеместно. Официальные же требования сводились к отказу Киева от права утверждения выборного украинского гетмана, выведения украинского войска из подчинения Военной Комиссии, передаче гетману неограниченного права сношений с иностранными дворами. Фактически принятие "Статей" означало бы признание Украины отдельным от Цесарства Многих Народов государством.

Теперь перед Радзивиллом встала крупная проблема во внутренней политике, неудача в решении которой могла бы привести ни много ни мало, как к распаду державы. За событиями на Украине зорко следили Москворуссия, Новгород и Сибирь, и её отделение могло бы вызвать цепную реакцию. Поэтому о принятии "Новых Черкасских Статей" не могло быть и речи. Но Радзивилл не мог и подавить выступление украинцев - скарб "светил пустотой", и средств на набор войска в казне не было. Оставалось тянуть время, надеясь на лучшее.

Перебийнос тем временем не дремал. Получивший звание "атамана Войска Донского" гетман Чекельский занимал Северскую Землю. Для закрепления украинского присутствия на занятых территориях закладывались крепости: Луганская, Лисичанская, Донецкая и иные. При этом из-за быстрого продвижения Чекельского возникали некоторые достаточно курьёзные ситуации с топонимикой. Так, князь Мартин приказал заложить на реке Северский Донец крепость Донецкая. Но, пока писарь подготовил документ, атаман уже успел уехать. Догнать его удалось только через несколько дней, в лагере близ реки Кальмиус, где он и подписал злополучный документ. На этом месте он, впрочем, тоже решил построить крепость - и именно по этой причине "Донецкая" крепость оказалась на берегу Кальмиуса. Ошибка выяснилась только через продолжительное время, когда название уже вполне прижилось, так что город Донецк и по сей день отделяют от давшего ему название Донца почти что двести километров. На "изначальном" месте, впрочем, крепость тоже была построена - но получила название Каменская (ныне г.Каменск-Донецкий) по реке Малая Каменка. Однако же смех смехом, а противопоставить войскам Чекельского "Рыбонька" не мог ничего.

Единственным его успехом за всё время правления оказался заключённый в конце 1752 г. договор между Цесарством и Данией о заключении брака между недавно овдовевшим королём Фредериком V и 19-летней сестрой цесаря Анной-Кристиной. Здесь он, однако, действовал не один, а в согласии с канцлером Чарторыйским, которому удалось удержать свой портфель при всех политических пертурбациях. Эта женитьба давала обеим державам шанс на успех в противостоянии с непомерно усилившейся Швецией. Но этого в глазах всё более недовольного им общества было недостаточно.

"Как верёвочке ни виться, а конец всё равно будет", - гласит пословица. И так для маршала Сейма князя Михала-Казимира Радзивилла "Рыбоньки" настало время платить за свои ошибки.

Маршалы и каменщики


В середине XVIII в. многие великие умы эпохи независимо друг от друга приходили к выводу, что социальный прогресс может быть достигнут путём постепенного просвещения общества, путём всё более широкого распространения идей науки. В Европе ширились идеи о мире, устроенном как единый глубоко продуманный механизм, как одно большое прекрасное здание. Таких взглядов придерживались "франкмасоны" ("вольные каменщики") - движение, провозглашавшее моральное совершенствование людей и их равенство независимо от происхождения, сословия, религии и национальности. Веру в разумность действий Творца ("Великого Архитектора") по возведению здания Вселенной отражала "архитектурная" иерархия масонов, копировавшая устройство средневековых цехов каменщиков. Все масоны считались объединёнными узами братства.

Первые масонские ложи появились в XVII веке в Англии и Шотландии и объединяли богатых горожан и аристократию. В 1717 г. четыре английские ложи объединились в Лондоне в первую Великую Ложу. Под английским влиянием масонские ложи распространились по всей Европе. В некоторых странах масонские ложи подвергались преследованиям со стороны властей, как, например, в Португалии. В других государствах власти также "обращали внимание" на деятельность лож, но были бессильны что-либо предпринять - членами масонских лож были весьма влиятельные люди, как в сфере культуры, так и в политике и финансах, а конституция лож требовала от "братьев" хранить молчание о внутренних делах лож перед "непосвящёнными". Так большое влияние во Франции приобрела созданная в 1728 г. ложа "Великий Восток".

Цесарство не осталось в стороне от увлечения масонством. В 30-е гг. в Киеве образовалась ложа "Красное братство", поддерживавшая тесные связи с французским "Великим Востоком" (со временем среди подданных Многих Народов появились также и члены самого "Великого Востока"). Польские масоны были недовольны положением дел в стране - правление "Рыбоньки" Радзивилла породило хаос, входивший, по мнению "каменщиков", в явное противоречие с замыслом Великого Архитектора.

Одним из видных масонов был канцлер Август-Александр Чарторыйский. В числе масонов было достаточно сеймовых послов, сенаторов и просто влиятельных людей, опасавшихся за судьбу страны. Хорошо организованные "каменщики" составили ядро заговора против маршала Сейма. Убедить послов, не принадлежавших к ложам, также не представляло сложности - правление Радзивилла уже достаточное время воспринималось общественным мнением как одна непрерывная полоса неудач. Оппозиция "Рыбоньке" непрерывно росла. Сейм постепенно выходил из-под его контроля.

Кульминация кризиса наступила 15 февраля 1753 г., когда один из послов выдвинул требование о выборе нового Маршала. Поначалу сторонники Радзивилла (и таких было немало) пробовали убедить Сейм отложить голосование по этому вопросу. Но они оказались в меньшинстве - оппозиция требовала провести голосование немедленно, отложив все прочие вопросы. Выборы принесли победу канцлеру Чарторыйскому, ставшему новым маршалом Сейма.

Теперь настала очередь "Рыбоньки" испытать на себе ярость толпы - его дворец в столице оказался в огне, а ему самому пришлось бежать. Он укрылся вначале в своём поместье под Киевом, а потом, когда группы его противников ворвались и туда - в своём замке в литовском Несвиже. Увы, "Рыбоньке" не удалось перевести дух в своём родовом гнезде - решением Сейма он был там арестован и препровождён в Конотоп, туда же, куда несколько лет назад он сам отправил опального "графа Олека". Судьба замыкала свой круг.

Время стали


Низвержение Радзивилла не избавило Цесарство от порождённых его правлением проблем. Главной из них была практически полная потеря контроля центральной власти над положением в комиссариях. Даже внешне лояльные литвины, выдав киевским властям Радзивилла, тут же объявили о сокращении выплат для киевской Скарбницы, мотивировав своё решение большими военными расходами. Вообще в "северных" комиссариях (Коронной и Литовской) гражданские власти постепенно сходили на "задний" план, уступая свои позиции военным. Действительно, после "отпадения" Эстляндии, Ливонии и Гданьска то там, то здесь вспыхивали бунты беженцев из оккупированных шведами земель, а также крестьян и горожан, возмущённых ростом цен и произволом местных властей. Справиться с ними без помощи войска было невозможно, поэтому голос гетмана Понятовского звучал в Литве и Короне значительно громче, чем маршала Сейма, особенно после того, как тот сменился.

Военная Комиссия во главе с мягким стариком Лещинским потеряла практически всякое влияние на гетмана - теперь необходимые для содержания армии деньги он получал из местных источников, не обращаясь за помощью в столицу. Принудить силой военачальника, на котором только и держалась северная граница, Чарторыйский не мог - или не хотел, опасаясь открытого мятежа.

На восток же от Киева мятеж был в самом разгаре - украинцы занимали один город Восточной Руси за другим, не обращая внимания на отчаянные призывы нового Маршала к миру. В захваченных городах изгонялись цесарские воеводы и опускались цесарские флаги. Во всех документах канцелярии гетмана Перебийноса ("Великого Гетмана Украины, Черкессии, Дона и Кубани") говорилось исключительно о "Вiльной Украïнi" - ни "Цесарь", ни "Цесарство", ни даже "Многие Народы" не упоминались ни словом. Отправленная к Перебийносу делегация Сейма даже не доехала до Дона. Перехвативший её по дороге князь Мартин Чекельский преградил дорогу и более чем оскорбительно заявил по-украински: "Не бачу, ляхи, за що Пану Гетьмановi з вами говорити - усе, що треба, я йому й сам принеситиму". Делегация была вынуждена не солоно хлебавши вернуться в Киев. Чекельский продолжал "гулять" по Восточной Руси.

Обострилась ситуация в Москворуссии - в окрестностях Ярославля восстали крестьяне. Восстание было направлено не столько против "ляхов" и даже не столько против "москалей", сколько против местных же помещиков, стремившихся покрыть собственные убытки из-за роста цен усилением крепостного гнёта, в частности увеличением барщины (иногда до 5 дней в неделю). Парадоксально, но именно это подавленное генералом Виссарионом Госевским восстание ("бунт Никиты Косого") удержало Бестужева от открытого разрыва с Чарторыйским - москворусский комиссар не хотел идти на обострение конфликта, когда "лихорадило" его собственную землю.

В довершение всего Маршал вошёл в открытый конфликт с цесарем. "Младенцу Олеку", то есть далеко уже не "младенцу", а молодому цесарю Александру I Собесскому шёл к тому времени 17-й год, по тогдашним меркам он считался уже вполне совершеннолетним. Однако Июльский Манифест 1740 г. лишил его всяких властных прерогатив, превратив в чисто декоративную фигуру, фактически в "пленника Мариинского Дворца". Маршал Сейма (ещё предыдущий) подобрал ему окружение из преданных себе людей, доносящих о каждом шаге своего государя. Естественно, что, прогнав "Рыбоньку", Чарторыйский решил заменить его людей на своих - с тем, чтобы продолжать удерживать цесаря в "золотой клетке". Но не тут-то было!

Люди старого Маршала окружали юного Александра Собесского с раннего детства, и он к ним вполне привык, а к некоторым даже привязался. Особенно добрые, можно даже сказать дружеские чувства он питал, как это ни странно, к сыну "Рыбоньки" Каролю-Станиславу Радзивиллу, воспитывавшемуся по приказу всесильного тогда Маршала Сейма вместе с ним. Будучи только на три года старше Александра, Кароль так же тяготился своей с самого детства навязанной ему ролью "надсмотрщика", как и юный монарх своей - "узника". И случилось так, что обоих мальчиков (а затем - юношей) связала между собой вполне искренняя дружба. Молодой Радзивилл (у него, как и у отца, появилась оригинальная манера - в разговоре ко всем своим собеседникам он обращался не иначе как "Пане Коханку") часто "покрывал" проступки Александра, а тот, в свою очередь, очень лестно отзывался о "Пане Коханку" перед приставленными к нему людьми. Впрочем, через некоторое время по совету своего старшего приятеля он стал его, наоборот, ругать и высказывать к Каролю всяческое нерасположение - чтобы отец не догадался о сговоре между ними и не удалил "не справившегося со своими обязанностями" сына из дворца. Так или иначе, они были неразлучны.

Итак, от Чарторыйского прибыл в Мариинский Дворец посланец с приказом для Кароля Радзивилла немедленно покинуть столицу и удалиться к себе в Несвиж. Но тот и не подумал подчиниться. "Я служу цесарю", - заявил "Пане Коханку", - "и только Светлейший Пан имеет право отдавать мне приказы". Вошедший в залу Александр громко и уверенно объявил, что его воля - оставить князя Кароля-Станислава Радзивилла офицером для особых поручений при своей особе, а всякий, который попытается ему в том воспрепятствовать - предатель и мятежник! Посланник, имевший при себе самые строгие приказы Маршала, попытался применить силу, арестовав Кароля "за мятеж против Золотой Вольности". Но на пути пришедших с ним солдат встали дворцовые слуги - опасаясь за свою судьбу в руках враждебно настроенного к их хозяину Чарторыйского, люди Радзивиллов держались цесаря, который, во-первых, единственный мог обеспечить им защиту от гнева новых властей, а во-вторых, явно благоволил к их "молодому пану". Численное превосходство и боевой настрой цесарской челяди сыграли свою роль - солдаты были вынуждены отступить, не решившись применить оружие в присутствии монарха. Александр Собесский отвоевал для своей власти первый клочок своей земли - пока что в границах дворцовой ограды.

Слух об отпоре, который "Светлейший Пан" дал людям Чарторыйского, взбудоражил столицу. Большинство горожан, уставших от беспорядка, за который винили всевластный Сейм (неважно, с Радзивиллом или с Чарторыйским во главе), поддерживали цесаря. Сторонники "золотой вольности", наоборот, переживали разброд и шатания. Не будучи уверенными, является ли новый маршал достаточно сильным, чтобы защитить положения "Манифеста 22-го июля", некоторые из них начинали жалеть о Радзивилле, а некоторые - оглядываться в поисках кого-то третьего.

Чарторыйский не решился пойти ни на прямой вооружённый захват цесарской резиденции, ни на её регулярную блокаду, опасаясь народного бунта. Слуги по-прежнему имели возможность свободно покидать Мариинский Дворец для закупки продуктов на рынке или для посещения своих родственников. Разумеется, за ними следили, но молодой Радзивилл по-прежнему оставался очень богатым человеком, причём гораздо более щедрым к шпионам маршала, чем сам их начальник. В такой ситуации ничто не мешало "Пане Коханку" мобилизовать на сторону Александра всех недовольных "золотым" правлением. Секретом Полишинеля было, что Кароль Радзивилл неоднократно сам переодетым покидал дворец и лично встречался с молодыми офицерами столичного гарнизона. В Киеве составился заговор, участники которого поклялись "не щадить жизни во имя Светлейшего Пана". Сеть, сплетённая вокруг Александра Собесского, становилась всё более дырявой. По столице распространялись слухи о грядущем со дня на день перевороте.

Чтобы предупредить события, Чарторыйский приказал произвести аресты среди офицеров, которые, как ему доносили, громко (особенно в пьяном виде) выражаются против "узурпаторов из Сейма". Ночью с 10 на 11 октября 1753 г. его приказ был выполнен - два с лишним десятка младших офицеров из разных полков Киевского гарнизона было арестовано по обвинению в "заговоре против Золотой Вольности". Узнав об аресте своих товарищей, заговорщики растерялись: некоторые из них хотели восстать немедленно, не ожидая сигнала из Дворца, другие, напротив, считали разумным затаиться до прояснения обстановки.

Тем не менее, бесплодные дискуссии не длились долго. Справедливо решив, что кто-то из арестованных может назвать и другие имена, заговорщики решились выступить немедленно. Чувство товарищества у них, однако, перевесило здравые доводы рассудка, и вместо того, чтобы сразу же атаковать Сеймовый Дворец, они двинулись первым делом на киевскую Цитадель, где содержались арестованные офицеры. Чарторыйский, впрочем, не сумел воспользоваться этой заминкой своих противников. За тот час, пока восставшие офицеры вели переговоры с комендантом об освобождении их товарищей (в конце концов, не особенно любивший "бестолковых болтунов" и лично нового Маршала комендант уступил и сам примкнул к восстанию), Сейм проводил время в бесплодных дискуссиях о том, кто виноват.

Закончилось всё закономерно. Во дворец во главе роты солдат вошёл "Пане Коханку" (он покинул Мариинский Дворец немедленно, как только услышал о выступлении войск) с саблей наголо. В ответ на неуверенные требования перепуганных послов об уважении принципов "золотой вольности", тот повторил слова деда Александра, Яна Собесского: "Нечего говорить о золоте, когда в руках сталь!". Он перекрыл солдатами все выходы из зала и, угрожая оружием, заставил послов принять закон о передаче всей власти в руки "Его Величества Светлейшего Пана Цесаря Многих Народов Александра Первого" и самороспуске Сейма. Несколько послов попробовали призвать своих коллег к неповиновению - их избили и арестовали. Маршал Чарторыйский отказался приложить свою печать к "принятому" таким образом тексту закона и выразил протест против насилия в стенах Сейма - "Пане Коханку" лично обыскал его и забрал печать силой. Когда Чарторыйского увели солдаты, по требованию Радзивилла подписал новый закон и приложил к бумаге печать павший духом и готовый на всё вице-маршал. С "оформленным" таким образом документом Кароль Радзивилл вышел на площадь и показал его собравшимся вокруг Колонны Сигизмунда войскам. Ответом ему было громовое "Виват цесарь Александр!".

В Мариинском Дворце "Пане Коханку", опустившись на одно колено, вручил Александру Собесскому свиток, возвращавший цесарю власть над его державой. Цесарь поднял его, обнял и расцеловал. "Я всегда верил в тебя!" - объявил он и тут же немедленно произвёл героя "стальной революции" (слова Кароля Радзивилла в зале заседаний Сейма уже распространились по городу) в генералы. "Я всегда верил в вас!" - объявил он собравшимся офицерам и горожанам. Теперь колени, в свою очередь, преклонили они.

В киевской Цитадели ждали решения своей участи арестованные (с откровенным нарушением принципа neminem captivabimus) сеймовые послы. Им нечем было потешить себя. Время "Золотой Вольности", которую они защищали последние тринадцать лет, прошло. Наступило время стали.

Европа на момент Стальной Революции (1753 г.)

Европа на момент Стальной Революции (1753 г.) []

Милость и месть


Столица встретила известие о "возвращении цесаря" ликованием. Кияне спешно украшали дома государственными красно-бело-красными флагами, лентами и кокардами. Вокруг Мариинского дворца собирались виватующие толпы. Город был полон ожидания чего-то нового и небывалого; или же наоборот - возвращения "старых добрых времён". Изъявления верности цесарю доходили до курьёзов: так, некий мясник выставил в своей лавке бычью голову и около неё табличку со стихотворным текстом:

"A kto nie będzie wierny Cesarzowi -

Temu utnę łeb, jak owemu bykowi!"

("А тому, кто Цесарю будет неверен,

Снесу голову, как сему быку - будь уверен!")

При таких настроениях не обошлось без эксцессов - некоторых бывших послов, известных народу, как активных приверженцев "золотой вольности", до крови побили. Впрочем, цесарь Александр не поощрял бесчинств - сразу же после принятия власти он распорядился выставить караулы перед домами бывших предводителей сеймовых партий, чтобы защитить их от неистовств толпы. Использование против своих противников возмущённой черни он считал ниже монаршего достоинства.

Александр отдавал себе отчёт в тяжёлом положении страны - пока что всё висело на тонкой нити энтузиазма по поводу восстановления Цесарства и надежды на лучшее будущее под властью "истинного монарха", но любой опрометчивый шаг мог вновь запустить смертельно опасные центробежные силы. В этой ситуации крайне безрассудно было бы увлечь себя кампанией по мести врагам - наоборот, стоило сконцентрироваться на поиске друзей.

Поэтому никаких новых арестов противодействовавших ему деятелей распущенного Сейма не последовало. Бывшие послы получили возможность свободно разъехаться по домам. Разумеется, назвать их возвращение триумфальным было никак нельзя - жителям комиссарий "золотая вольность" была поперёк горла ещё более, чем киянам, и они встречали своих не оправдавших доверия избранников отнюдь не хлебом-солью. Но до погромов и самосудов, однако, не дошло - стало широко известно цесарское неодобрение подобных "беспорядков". Воссозданная цесарская канцелярия была завалена письмами бывших "золотых" (т.е. активных деятелей эпохи "золотой вольности"), уверявших цесаря в своей самой искренней преданности и искреннем раскаянии в своих "достойных жалости заблуждениях". Окончательную черту подвёл под ушедшей эпохой универсал от 7 ноября, где цесарь призывал "возлюбленных подданных наших" к взаимному прощению и забвению старых обид.

Некоторый диссонанс в эту атмосферу всеобщего примирения внёс приговор бывшему Маршалу Сейма Августу-Александру Чарторыйскому и группе сопротивлявшихся перевороту послов, приговорённых за открытый мятеж против цесарского уполномоченного лица (т.е. Кароля Радзивилла) к ссылке в Сибирь. Из Киева далеко на восток под конвоем цесарских солдат следовали унылые кибитки с падшими сановниками, напоминая жителям придорожных деревень о преходящем характере земных почестей.

В обратную сторону, в Киев, двигались сани с возвращавшимися из ссылки родственниками молодого цесаря. Первой в столицу вернулась из-под домашнего ареста тётка Александра Мария Сапега. Затем, уже в следующем 1754 г., к киевскому двору вернулся цесарский дядя, бывший глава Регентского Совета и неудачливый завоеватель Силезии Александр Меншиков. "Граф Олек" сильно изменился: близкое знакомство с тяготами ссылки и вынужденное безделье заставили его глубоко задуматься о прожитой жизни и своих ошибках. В некоторых разговорах он упоминал даже о желании удалиться от мира в один из православных монастырей Москворуссии. Эта идея не получила развития - граф чувствовал себя виноватым перед племянником и искренне стремился ему помочь в наведении порядка в расшатанном (и не без его вины) Цесарстве.

Отдельным вопросом была судьба другого главы "золотых", виновного значительно больше, нежели сосланный Чарторыйский - князя Михала Радзивилла. Мария Сапега имела все основания ненавидеть "убийцу своего мужа", по своей злой воле вызвавшего несчастья, обрушившиеся на неё и её родных. Она требовала от Александра санкционировать казнь "Рыбоньки" или, в крайнем случае, его пожизненную ссылку "в Тобольск или иное отдалённое место Сибирийской комиссарии". Но Радзивилл-младший, в свою очередь, на коленях умолял Александра пощадить его "несчастного отца". Под влиянием примирительно настроенного "дяди Александра" цесарь принял компромиссное решение - 23 февраля 1754 г. он выпустил князя Радзивилла из конотопской крепости, но не освободил, а под конвоем отправил в принадлежавший ему Несвиж, где приказал "пребывать безвыездно вплоть до особого распоряжения Светлейшего Пана Цесаря". Ответственность за охрану старого "Рыбоньки" цесарь возложил на молодого "Пане Коханку" - недвусмысленно дав ему понять, что отца спасли от плахи только заслуги его сына.

Кароль Радзивилл, надо отдать ему должное, сделал всё, чтобы предупредить возможный побег "несвижского узника". Он успел понять, что монаршая милость - материя весьма переменчивая и лучше всего ей не злоупотреблять, испытывая цесарское терпение. Кроме того, домашний арест отца выглядел в его глазах законной местью за деспотизм князя Михала, заставлявшего его шпионить и доносить на своего друга. Впрочем, никто не смог бы обвинить его в том, что он гноит своего старика-отца в заточении - "клетка" старого Радзивилла была поистине золотой. Цесарские приказы (то ли случайно, то ли умышленно) не содержали прямого запрета принимать гостей, так что старый "Рыбонька" прославился в округе устраиваемыми им роскошными пирами и праздниками на примыкающих к замку великолепных прудах. Он не забыл, кому он обязан жизнью и относительной свободой - не было такого приёма, где стоя он не поднял бы чашу с вином "за здравие и процветание Цесаря Многих Народов Александра Собесского".

"Рыбонька", как и "Олек", примирился со своей судьбой, научившись радоваться тому, что она дарит, и не замахиваться на большее. Не так было с княгиней Марией - узнав о такой перемене участи своего врага, она прибыла во дворец, буквально ворвалась в цесарский кабинет, оттолкнув дежурных гвардейцев (не смевших применить силу против столь высокопоставленной дамы), и, не стесняясь присутствием депутации из Короны, устроила своему племяннику отвратительную сцену, обвинив его трусости, слабости и предательстве памяти своего великого отца. Вспоминая этот эпизод в своих письмах, присутствовавшие в кабинете депутаты отмечали, что когда цесарь слушал брань своей тётки, под скулами у него ходили желваки. Тем не менее, он сдержал свой гнев и, когда в криках княгини Марии наступил перерыв, громко объявил: "Наша любезная тётушка сегодня нездорова - проводите её домой!", и отвернулся к окну, не глядя, как очнувшиеся от ступора гвардейцы под руки тащат "Сапежину" (как её называли в народе) к карете.

В дальнейшем Мария долго писала Александру многочисленные письма, уверяя, что она действительно была больна. В конце концов, цесарь сделал вид, что принимает объяснения княгини, и позволил ей бывать при дворе. Сердечными их отношения, тем не менее, не стали никогда - в том числе по причине её не угасшей неприязни не только к старому "Рыбоньке", но и ко всему роду Радзивиллов, не исключая и ближайшего помощника и соратника её августейшего племянника, генерала Кароля. Недовольна была "Сапежина" и своим братом, спокойно сотрудничавшим с ненавистным ей "Пане Коханку".

Впрочем, у Александра Первого были в то время и гораздо более серьёзные заботы, чем его непримиримая тётушка.

Мирное урегулирование


Александр получил достаточно регулярное образование - в обязанности Радзивилла "Рыбоньки" входила забота о воспитании главы государства. Регент не хотел, чтобы противники могли упрекнуть его в их невыполнении. Поэтому к цесарю регулярно приходили многочисленные учителя латыни, математики, истории и других наук. Не забывал его опекун (надо отдать ему должное) и о физическом развитии своего подопечного: у Александра были регулярные занятия по фехтованию и верховой езде - в конце концов, как цесарь он должен был принимать парады "своих" войск.

Будучи заперт во дворце, основную информацию о положении в Цесарстве и Европе Александр получал из газет и книг, регулярно доставлявшихся в огромную Цесарскую библиотеку. Вообще, постоянное нахождение "под надзором" выработало у молодого цесаря умение разбираться в людях и чувствовать, кому он может доверять (разумеется, не всегда и не во всём), а от кого следует держаться подальше. Разумеется, его положение "коронованного пленника" не позволяло спрятаться от контроля со стороны особо "любопытных" слуг, но он методом проб и ошибок научился выявлять в окружающих людях и использовать в своих интересах их "слабые места". Ещё будучи подростком, он овладел искусством "правильно задавать вопросы" и "читать между строк". Именно это и позволяло ему постоянно быть в курсе столичных дел. Информацию о делах и интригах "высшего света" доставлял ему верный "Пане Коханку", а известия о настроениях в народе он черпал из рассказов многочисленных дворцовых служанок, с которыми вступал, скажем так, "в близкое общение".

И так случилось, что 18-летний Цесарь Многих Народов был уже не молодым шалопаем, а государем, осознающим лежащую на его плечах тяжёлую ответственность за судьбы своей державы и представляющим последовательность действий, которые следовало выполнить, чтобы вытянуть Цесарство из тяжёлого кризиса, куда оно попало за время долгого Регентства.

Первой задачей цесаря было сплотить своих подданных, уже, к сожалению, привыкших, что из столицы ничего хорошего ждать не приходится. Главной проблемой оставались отношения с восстановившей свои силы Швецией, по-прежнему стремившейся к превращению Балтики в своё Mare Nostrum. Но между двумя странами действовало до марта 1758 г. Митавское перемирие, нарушать которое никак не стоило. Во-первых, по соображениям дипломатическим - слава вероломного нарушителя договора могла повредить в международных сношениях Цесарства, а во-вторых, по соображениям чисто военным - войско Цесарства ещё не оправилось от кризиса и, скорее всего, потерпело бы поражение.

Другой проблемой было продолжающееся восстание крымских татар. Арслан-Гирею удалось составить из разрозненных повстанческих отрядов регулярную армию и установить полный контроль над полуостровом. Исключение составлял по-прежнему остававшийся не спускавший цесарского знамени Александров - после нескольких неудачных попыток татар взять город штурмом они перешли к тактике полной блокады его с суши, так что уже два с лишним года крепость получала припасы и подкрепления исключительно морским путём.

Равновесие между силами оборонявшихся и осаждающих не могло продолжаться до бесконечности - посол в Константинополе доносил, что в последнее время активизировались переговоры между представителями Арслан-Гирея и султана Махмуда о турецкой помощи в обмен на восстановление вассалитета и передачу туркам крымских портов, в т.ч. Ахчияра-Александрова. Персия больше не угрожала турецким границам, погрузившись во внутренние распри, и турки могли не опасаться нападения с востока, а наоборот - серьёзно задумывались о восстановлении утерянных позиций в Крыму. Попытки нейтрализовать "военную партию" при помощи французской дипломатии были пока что неудачны - французы требовали в обмен за свою поддержку при султанском дворе заключения оборонительного и наступательного союза против Австрии. Война против австрийцев стала бы для Цесарства ещё большим злом, чем война с Крымом и Турцией, поэтому приходилось рассчитывать только на собственные силы.

Для того чтобы успешно воевать с крымским ханом, следовало прежде всего прекратить конфликт с украинцами. Изначально Александр собирался использовать против гетмана войска из Москворуссии, но осторожный дядя удержал его от отправки прямого приказа Бестужеву. Он хорошо знал своих земляков и отдавал себе отчёт в том, что война с Украиной - последняя вещь, к которой стремятся москворусы, и, как следствие, неизбежно будут её саботировать. Таким образом, вместо того, чтобы привязать Москворуссию и Украину к Киеву, такой приказ их только оттолкнул бы. Поэтому "граф Олек" предложил своему племяннику собственный план, который тот и принял к реализации.

В Москву отправился генерал Радзивилл. Всё пошло по мысли графа Меншикова - увидев, что к нему прибыл не простой курьер, а ближайший соратник цесаря, Алексей Бестужев убедился, что Александр вовсе не собирается наказывать его за некоторую "несубординацию" во времена Регентства. Наоборот, "Пане Коханку" вручил ему от имени монарха орден Святого Станислава за верность цесарю. Ещё более ободрило Бестужева личное письмо "графа Олека" - в нём Меншиков заверял своего бывшего подчинённого в своей дружбе и прямо опровергал все слухи о том, что он стремится снова занять принадлежавшее ему ранее место комиссара Москворуссии. В конце письма Меншиков дал Бестужеву ценный совет - впредь прекратить задерживать выплаты для Скарбницы. Комиссар счёл необходимым прислушаться к этим словам.

Москворусские полки вышли из своей комиссарии не на Украину, как опасались многие, а непосредственно в Великое Княжество Русское - к Черноморскому побережью. Туда же направлялись войска из Литвы. Войска из Короны усилили польские силы в Молдавии - это должно было послужить сигналом для Порты, что Цесарству есть чем ответить на возможные турецкие атаки.

Концентрация крупных сил на Юге не осталась незамеченной на Украине. То, что цесарь не собирается вести серьёзное наступление на Черкасск, вовсе не было очевидно, особенно после того, как цесарские войска заняли несколько недостроенных украинских крепостей к западу от Азова. Перебийнос колебался - с одной стороны, успехи украинского оружия привели её почти что к полной независимости, с другой стороны, атака всех цесарских сил могла бы поставить её на грань катастрофы. Князь Чекельский стал теперь решительным сторонником примирения с Цесарством, особенно после того, как получил от Александра письмо с заверениями в поддержке "верного друга отца нашего цесаря Якуба". 22 июня 1754 г. он прибыл в Черкасск со своими вооружёнными сторонниками и объявил о низложении гетмана. Созванная вслед за этим Генеральная Рада утвердила новым гетманом его. Чекельский отправил в Киев сообщение о своём избрании и просьбу цесарю об утверждении решении Рады. Монарх в ответ отправил грамоту с подтверждением всех прежних привилегий Украины, а также о признании её новых границ. "Украинский вопрос" был урегулирован мирным путём.

Теперь цесарское войско вместе с присоединившимися к нему украинскими полками было готово жестоко покарать "басурман" за поднятый ими мятеж.

Неумолимый рок


Войска понимали стоявшую перед ними задачу и были готовы её выполнить. Крымское ханство пользовалось дурной славой у всех народов Цесарства. Для Короны, Руси и Москворуссии татарские набеги были многовековым кошмаром. Для украинцев, потомков как переселенцев с Руси, так и черкесов, крымские ханы были тиранами, посягавшими на их образ жизни и религию. Одно время казалось, что точку в татарско-славянском противостоянии поставили успехи Якуба Первого (которые все прекрасно помнили), но развал государства в период Регентства позволил врагам вновь поднять голову. Поэтому все участники кампании 1754 г. были едины - на этот раз с Крымом должно быть покончено навсегда!

Для успеха вторжения оно должно было быть проведено быстро, до наступления холодов, иначе такая большая армия неизбежно стала бы испытывать проблемы со снабжением. Поэтому кроме сухопутного войска цесарь задействовал весь имеющийся на Чёрном море флот. В течение всей весны в Александровскую крепость прибывали морем подкрепления. Часть украинских войск грузилась на суда в Азове. Остальные силы стояли под стенами Перекопа.

Султан и его Диван рассматривали различные варианты помощи Крыму: от десанта янычар в Кафе и блокады Александрова до наступления вдоль побережья от Хаджибея на восток. В первом случае даже при успехе обеих морских операций нет никакой возможности помешать "гяурам" прорвать укрепления Перекопа при абсолютном перевесе последних в артиллерии. Во втором случае успешное наступление от Днестра до Крыма невозможно, пока над турецкой Валахией "нависает" молдавская группировка польских войск. Любой вариант развития событий приводил к затяжной турецко-польской войне. Вывод был неутешительный: спасать Крым уже поздно, подданным хана остаётся только подчиниться неизбежности и следовать за своей судьбой. Тем не менее, было решено не лишать крымцев последней надежды - прямого отказа посол Арслан-Гирея в Константинополе так и не получил, напротив, великий визирь уверял его, что Порта может вступить в войну следующей весной.

Видя превосходство сил своих противников и не будучи уверен в поддержке Турции (турецкие вельможи были в разговорах с послом более откровенны после получения "соответствующей их сану" взятки), Арслан-Гирей попытался всё-таки прийти к соглашению с Александром на основании Бахчисарайского Договора 1736 г. Но время было упущено - в польском лагере никто уже не собирался вести переговоры с мятежным ханом. Послам было приказано передать "их предводителю" требование сдачи на милость цесаря без всяких условий.

20 июля войска Цесарства с трёх направлений начали синхронную атаку на Крым. Из Александрова вылазку на татарский лагерь произвели прибывшие туда морем войска под командованием героя Керчи полковника Румянцева. Атака оказалась успешной - поляки заняли татарские траншеи и захватили неприятельскую батарею. Вышедшая из Азова флотилия высадила украинский десант в Керчи, захвативший к вечеру город и крепость Ени-Кале. Неудачно закончился начатый в тот же день генералом Радзивиллом штурм перекопских укреплений - войска были отбиты с большими потерями.

Но на следующий день положение изменилось. Узнав о неудачах на востоке и западе полуострова, защитники стены пали духом и начали вначале поодиночке, а затем и группами, дезертировать, боясь за свои семьи. Поэтому второй штурм увенчался успехом - Перекоп пал. Захватив горлышко "крымской бутылки", возбуждённый "Пане Коханку" направил послание цесарю: "Светлейший Пане, Крым лежит у Ваших ног!". Сам же, не теряя времени, двинулся на Бахчисарай.

Узнав о падении Керчи и Перекопа, Арслан-Гирей тут же приказал собирать ценности и бежать в Кафу, где собирался как можно быстрее погрузиться на корабль и отплыть в Турцию. Из Керчи для разведки в направлении Кафы и окрестностей были направлены драгуны. Один из эскадронов захватил татарских пленников, которые перед смертью показали, что они видели тяжело гружёный обоз, во главе которого ехал некий богато одетый мурза. Драгуны пустились в погоню. Они настигли ханский обоз в нескольких мильных стаях от Кафы. Никто из татар не ушёл живым, в том числе и сам "мурза" - последний хан Крыма Арслан-Гирей. Час гибели последнего осколка древней Золотой Орды пробил.

Крымское ханство перестало существовать как организованная сила. Отдельные отряды продолжали сопротивление в горах, но шансов у них не было. Желая предотвратить возможность будущего восстания, цесарские войска применяли массовый террор против татарского населения - жители селений, в которых оказывалось хоть малейшее сопротивление, беспощадно истреблялись. Из общего уровня жестокости по отношению к татарам значительно выделялись украинцы - если офицеры регулярных цесарских полков старались как-то ограничивать насилия своих солдат, то украинские есаулы, наоборот, подогревали своих казаков к "мести" татарам. Для них, как для потомков уроженцев Руси, так и для черкесов, пришёл, наконец, момент "выровнять счёт".

Слухи о жестокости "неверных" распространялись ещё быстрее, чем продвигались сами цесарские войска. Татары массово снимались с насиженных мест и, бросив нажитое имущество, устремлялись к морю, надеясь, что им удастся погрузиться на корабль и отплыть в Турцию. Между Западным и Южным берегами Крыма и Черноморским побережьем Турции всё лето 1754 г. курсировала целая флотилия небольших турецких торговых и рыболовецких судёнышек, занятых перевозкой в турецкие владения (Поти, Батум, Трапезунт, Хаджибей) татарских беженцев. Патрулировавший побережье цесарский флот не препятствовал этому импровизированному исходу - наоборот, зачастую цесарские власти сами платили турецким судовладельцам за "вывоз" татар.

Они действовали так не только по собственной инициативе - очистка Крыма от татар была санкционирована самим цесарем Александром, который решил расширить программу по заселению причерноморских территорий на собственно Крымский полуостров. Отличившиеся при подавлении мятежа офицеры получали от цесаря грамоты на владение землями на полуострове, куда они должны были привлекать новых жителей - как крепостных, так и свободных. Среди новых крымских землевладельцев значительную часть составляли украинцы. На этой почве возник территориальный спор между Великим Княжеством Русским и Украиной - князь Чекельский обратился к Александру с "верноподданным прошением" о присоединении "вызволенного от неприятелей веры Христовой" Крыма к Гетманщине.

Просто отказать Чекельскому было чересчур рискованно - это могло бы снова разжечь огонь конфликта с украинцами, Цесарству совершенно ненужного. Вместе с тем делать казакам такой "цесарский подарок" по их первому требованию было бы явным признаком слабости центральной власти и могло бы отбросить государство назад, к недоброй памяти временам Регентства. Александр выбрал компромиссное решение - "ни нашим, ни вашим". Крымский полуостров и вообще все земли, входившие ранее в состав Крымского ханства, были выделены в отдельную Черноморскую Комиссарию со столицей в Александрове.

Разорённый Бахчисарай, бывшая столица некогда державшего в страхе соседей могучего ханства, стал отныне всего лишь рядовым городом южного полуострова. Крым снова перешёл во владение христиан

Цесарство на реабилитации


Подавление мятежа в Крыму показало серьёзность намерений Александра и его способность решать проблемы вверенной ему "милостью Божьей" державы. Государь "сдал" свой первый экзамен (или второй, если считать Стальную Революцию), но проблемы Цесарства не ограничивались татарским (ни даже украинским) восстанием.

За время Регентства большинство комиссаров превратились фактически в независимых владетелей, связанных с Киевом только формальной присягой на верность. Лучше всего обстояли дела в Литве и Москворуссии: в первой традиционно было сильно влияние семьи Радзивиллов, глава которой, "Пане Коханку", был ближайшим другом цесаря, а во второй огромным влиянием пользовался рассудительный дядя монарха.

Не так было в Короне, где комиссар Юзеф-Александр Яблоновский, человек исключительно "штатский", скорее учёный, чем политик и администратор, целиком находился под влиянием гетмана Понятовского, люди которого "подмяли под себя" всю краковскую администрацию. Гетман, разумеется, не выступил открыто против возвращения власти цесарю, но ни в дела краковской комиссариальной канцелярии, ни в дела подчинённой ему армии по-прежнему не пускал никого. Привыкнув за время слабого правления Сейма к своей "неприкосновенности", он недооценил своего суверена.

Александр не намеревался терпеть неповиновения. Одновременно он не желал обострять обстановку открытыми репрессиями против вельмож, которым нельзя было предъявить прямого обвинения в измене. Поэтому он отклонил совет горячего Кароля Радзивилла, предлагавшего свои "услуги" для ареста Понятовского. Вместо этого он в сопровождении своего дяди прибыл в Краков, выбрав для своего визита момент, когда "непокорный" гетман находился при штабе своей армии в Мальборке. После торжественного приёма на Вавеле, цесарь, "граф Олек" и гостеприимный хозяин вместе со своим секретарём удалились в кабинет главы комиссарии. Там Меншиков предложил Яблоновскому свой план реформирования Короны. В рамках генерального плана цесаря предполагалось снижение налогов для "третьего сословия" и поощрение строительства новых мануфактур.

Проводить в жизнь эти реформы должны были новые люди - ещё в Киеве "Олек" составил список преданных гетману лиц, занимающих ключевые позиции в коронной администрации. Они должны были быть заменены на сановников, утверждённых графом Меншиковым. Всё время этой беседы Александр молчал, но внимательно смотрел на комиссара. Положение впечатлительного Юзефа-Александра было незавидным - присутствие цесаря, вглядывающегося в него и не говорящего ни слова, навевало мрачные мысли, рисовало картины опалы, ареста и ссылки в Сибирь. Его духу не хватило на противодействие Понятовскому, тем более он даже не думал о сопротивлении планам цесаря. Наоборот, отныне он всячески стремился выполнить распоряжения Александра как можно лучше и полнее. Он немедленно подписал необходимые распоряжения, подготовленные здесь же его секретарём.

Ещё хуже казалось положение самого комиссарского секретаря - им был не кто иной, как сын гетмана Станислав-Антоний Понятовский. На эту должность он был назначен по настоянию своего отца, чтобы держать Яблоновского под контролем. Станислав-Антоний был такой же впечатлительной натурой, как и коронный комиссар, так что его чувства, когда он писал документы, направленные против его отца, были в ничуть не меньшем потрясении, чем у Юзефа-Александра. Собственно, именно этого и хотел достичь Александр Собесский своим "молчаливым присутствием" - показать всем, кто хозяин в Короне.

На следующий день, 18 сентября 1754 г. цесарский кортеж отбыл из Кракова прямо в Мальборк, минуя Варшаву. Меншиков остался в столице Короны, проследить за выполнением распоряжений государя. Александр забрал с собой Станислава-Антония - ни в чём его не обвиняя и никак не высказывая своего им недовольства. Тем не менее, тот трепетал, смертельно боясь за свою судьбу. Его отец, гетман Станислав, узнав о приближении цесарского поезда, выехал ему навстречу. Ничто при встрече не показывало, что гетман впал в немилость у монарха, непринуждённо беседуя, два всадника (Александр проделал весь путь верхом) прежде своих людей въехали в заново отремонтированные ворота старого замка крестоносцев. И вот здесь Понятовского ждал сюрприз - оказывается, сразу после его отъезда в Мальборк прибыл гетман Ян-Клеменс Браницкий с подписанным Александром Собесским приказом о его назначении командующим вместо Понятовского. Прибывшие с Браницким драгуны перекрыли все выходы из замка, чтобы его предыдущий "хозяин" не получил никаких известий о "перевороте".

Всё было исполнено безукоризненно - цесарь запланировал свой визит в Корону, как хорошую военную операцию, и застал гетмана Станислава врасплох. Тот неожиданно оказался один на один со своим повелителем, требующим отчёта в своих делах. План Александра полностью удался и здесь - гетман, впечатлённый своим молниеносным падением и предусмотрительностью государя, не пытался "крутить" и рассказал ему всё - включая местоположение сундуков с "секретными суммами". В ответ на эту (хотя и вынужденную) искренность Александр не стал углубляться в выяснение мотивов своего военачальника. Только в конце беседы, глядя гетману прямо в глаза, процитировал старую москворусскую пословицу: "За одного битого двух небитых дают". Станиславу Понятовскому оставалось лишь, подобострастно улыбнувшись, поклониться Цесарю Многих Народов.

Тот, впрочем, оказался милостив - опалы не последовало ни для самого Станислава Понятовского, ни для его сыновей. Теперь, после "обращения", цесарь мог более не опасаться "фиглей" своего подданного - тот на личном примере убедился в том, что у властителя Цесарства есть очень длинные руки, способные дотянуться до каждого. Станислав Понятовский прямо из Мальборка отбыл в Потсдам в качестве посла Цесарства. Функцию секретаря должен был исполнять при нём его сын Станислав-Антоний. Его сыновья Казимир (генерал) и Анджей (полковник) были переведены из Поморской армии к другому месту службы: Казимир - в Ярославль, Анджей - в Псков.

Покидая земли Короны, цесарь мог быть спокоен за положение в этой комиссарии. Зиму 1754/55 г. он провёл в Вильне. И морозы никоим образом не остудили его озабоченности государственными делами.


Не лучшим образом обстояли дела в Сибири. Власть там уже давно принадлежала не цесарю, не Сейму, даже не комиссару. Там безраздельно распоряжалась местная "олигархия" промышленных магнатов. Кланы Демицких и Слодких делали в своих "сферах влияния" всё, что им заблагорассудится. Влияние их не ограничивалось Сибирью, но распространялось также на восточную Москворуссию и было особенно заметно в таких "новых" городах, как Егожск или Орск. Значительным имуществом обладали они также и в других городах Москворуссии.

Открытое выступление против магнатов стало бы для Александра таким же рискованным предприятием, как в своё время для "Рыбоньки", если бы не одно немаловажное обстоятельство - многочисленность потомства Никиты Демидова и Тадеуша Слодкого. Приобретя за время Регентства независимость от центральной власти, сибирийские "олигархи" избавились от сплачивавшего их "общего врага". Теперь все свои силы они посвящали укреплению своих собственных позиций. Причём именно собственных - не семейных. Каждый член клана делал всё, чтобы занять в нём ту позицию, которую занимал когда-то его предок - то есть позицию главы семьи. Понятно, что в этом деле не входили в расчёт никакие "братские чувства" - наоборот, именно ближайшие родственники становились для этих "хищников" главными конкурентами. "Каждый за себя" - таков был их девиз.

Доходило до прямых вооружённых "внутрисемейных" столкновений - так в 1751-54 г. люди Антония Слодкого неоднократно "наезжали" на принадлежащие его дяде Ксаверию заводы в Мясте-Слодким. Производство на заводах неоднократно останавливалось из-за поджогов. Частыми были нападения на обозы, вывозящие с заводов продукцию. Многие говорили: "Такого разорения и от татар не видано". Татар здесь, разумеется, не было, но зато были многочисленные конные отряды башкир - после подавления восстания 1730-х гг. многие из них пошли на службу сибирийских промышленников и теперь активно использовались для их "приваты" (сведения счетов). Установить прямую связь между тем или иным отрядом башкирских всадников и конкретным магнатом было сложно, а фактически и невозможно из-за всеобъемлющей коррупции местных властей, получавших взятки (зачастую от нескольких сторон сразу) именно за то, чтобы не предпринимать никаких мер и спускать дело "на тормозах".

Падение эффективности производства и постоянные донесения о "башкирских бесчинствах" (на которые, в конечном итоге, сваливали ответственность местные воеводы) дали, тем не менее, цесарю Александру отличный повод для вмешательства. Ссылаясь на "опасность башкирского мятежа", он ещё в декабре 1753 г. назначил на должность сибирийского комиссара москворуса Михаила Воронцова, наделив его чрезвычайными полномочиями. В условиях раскола среди местных "можновладцев", тот, быстро сориентировавшись, начал проводить политику "разделяй и властвуй". Прежде всего, он организовал военную экспедицию против "мятежных башкир". Это было нетрудно - место пребывания наёмных отрядов не было ни для кого секретом. Затем он занялся запутанным вопросом "о сибирийских наследствах".

Выше уже упоминалось о конфликте между детьми и братьями Тадеуша Слодкого. Кроме этого, существовали конфликты внутри самих детей Тадеуша - от первого и второго брака. Cын от брака второго утверждал, что его два старших брата подделали завещание отца, и ущемили его интересы, отписав ему слишком мало. Похожие проблемы были и в клане Демицких - их отец Акинфий также любил своих сыновей "не поровну". Многочисленные тяжбы тянулись годами, но во время Регентства практически не сдвинулись с "мёртвой точки". Не получив "достойного удовлетворения", наследники внесли свои тяжбы непосредственно цесарю. По своим полномочиям комиссар Воронцов принялся за дело.

Как отмечали современники, при дворе известие о назначении Воронцова на такую важную должность (в Киеве отлично отдавали себе отчёт в запутанности дел в Сибири) вызвало недоумение. На своей прежней должности в Москве (заместитель комиссара) заканчивающий свой четвёртый десяток вельможа был известен своей "бесцветностью". Считалось, что он чересчур подвержен чужому влиянию и многие опасались, что администрирование сибирийского "осиного гнезда" превышает его силы. Тем не менее, прозорливый Александр, выслушав предложения Цесарского Совета по кандидатурам, поставил именно на него. И не ошибся - при всей своей "дипломатичности" и даже мягкости, Воронцов умел, когда хотел, придать своему голосу необходимый вес. А маска уступчивости позволяла ему избегать несвоевременных конфликтов с заинтересованными сторонами, рассчитывавшими перетянуть "тихого комиссара" именно на свою сторону.

В 1757 г. комиссаром был произведён новый раздел "по справедливости" - все наследники получили равные доли. Это, ясное дело, устраивало тех, кто приобрёл и возмущало тех, кто потерял. Последних было меньше, чем первых: как говорилось выше, покойные главы семейств отличались "неравномерностью" в своей отцовской любви. Недовольные же были вынуждены молчать: у комиссара был против них сильный козырь - возможное обвинение в поддержке "башкирских мятежников", который тот пока держал при себе на случай "обострения обстановки". Таким образом, Воронцов приобрёл больше сторонников, чем противников - и возможность играть в "сибирийском оркестре" свою партию.

Абсолютной власти он, разумеется, получить не мог - в этом все магнаты были заодно. Но теперь именно он стал арбитром в их спорах - и они больше не могли контролировать Сибирь против воли цесаря. Комиссар, увы, тоже не был святым и, чего греха таить, брал взятки за принятие тех или иных решений. Тем не менее, ему хватило догадливости сообразить, что "зарываться" в этом деле не стоит - раз для "олигархов" Сибири он представляет ценность исключительно, как функция, не как человек, он полностью сдан на цесарскую милость, и злоупотреблять ею не стоит. Ещё более укрепило его верность цесарю возведение в 1758 г. Михаила Воронцова в достоинство графа Цесарства. Он был и остался верным проводником политики Александра - и не собирался добровольно отказываться от этой позиции. Через его посредство контроль над самой восточной комиссарией снова перешёл в руки Александра Собесского.


В Москворуссии восстановление цесарской власти и возвращение из ссылки противников "золотой вольности" вызвало умиротворение. Известие о Стальной Революции Москва встретила салютом из пушек, народными гуляниями и колокольным звоном - так же, как и сам Киев. Московский православный патриарх отслужил в честь "одоления на враги цесарския" торжественную службу в Успенском Соборе Кремля. Аналогичные торжественные богослужения состоялись практически во всех православных и протестантских церквях комиссарии.

Несколько иным было отношение к происшедшим событиям на северо-востоке Москворуссии - в Костроме. Немногочисленная здесь паства Московского патриархата восприняла киевские события с энтузиазмом, но большинство "истинно-православных" жителей встретили известия о перевороте достаточно безразлично, примерно так же, как они встречали ранее события эры "золотой вольности". Общее мнение выражалось распространившейся здесь поговоркой "в огороде бузина, а в Киеве дядька". "Дядька" Александр был для жителей Севера и Среднего Поволжья чужим, "лядским цесарем". Именно "цесарем", иноязычность термина подчёркивала его чуждость - монархов, правивших "Государством Российским" до объединения с Королевством, называли "царями". Чужими же они воспринимали и жителей Москвы.

Вообще, в местном народном предании Москва представлялась, как средоточие всяческого зла и беспорядка. "Незваный гость хуже москаля", "Что гусь свинье, то Кострома Москве" или "Москве палец положи - всю руку откусит". Исследователи той эпохи отмечают, что отношение костромичей к "москалям" характеризовалось, пожалуй, даже большей неприязнью, чем к "ляхам". Если вторые были для них только отдалённым народом, которому надо было по необходимости подчиняться, то в первых они видели предателей, выбравших подчинение "ляхам" по собственной воле.

Отчуждение Москвы и Костромы начало именно в эту эпоху принимать характер не только "локального патриотизма", но национальной обособленности. Как показывает анализ частной переписки того времени, в Костроме всё больше и больше было тех, кто считал москворусов другим, отличным от себя, народом. Практически ни в одном письме того времени не встречается употребление жителями Костромской земли термина "москворус" в отношении самих себя. Для этого использовался оставшийся от доягеллонских времён термин "русский" или же всё более распространявшийся этноним "великорус". "Свою" же костромскую землю местные жители называли обычно "Великая Россия" или, в сокращении, "Великоруссия". Со временем этот термин укоренялся среди них всё глубже и постепенно наполнялся новым содержанием - речь шла уже не только о Костроме, Ярославле и их окрестностях, но обо всех территориях с преобладанием влияния Истинной Православной Церкви, то есть фактически от побережья Белого моря до Урала.

В ИПЦ существовало два основных направления. Первое: "кесарейцы" или "цесарейцы". Его название выводилось из евангельского текста "Кесарю - кесарево, а Богу - Богово". Это было течение лоялистского толка, утверждавшее необходимость подчинения властям Цесарства в обмен на свободу исповедания "истинно православной веры". Другое направление, противоположное первому, носило название "противящиеся Сатане" (или просто "противящиеся"). "Противящиеся" утверждали, что описанные в "Откровении Иоанна Богослова" последние времена уже настали, и что Антихрист уже пришёл на землю и установил здесь своё царство. В отношении точного момента пришествия Антихриста среди "противящихся" существовали разногласия: некоторые связывали его с падением Константинополя в руки турок, некоторые - с воцарением в Москве Ягеллонов, некоторые - с образованием Цесарства. Сходились они в одном: принятие "царства Антихриста" в той или иной форме означает решительную и бесповоротную погибель души.

Для спасения души, учили "противящиеся", есть два пути. Первый: "страннический" или "бегунский" - путь бегства от греховного мира. Под этим подразумевался не просто уход в монастырь, но полное отрицание общества - в идеале сокрытие в лесах (которые на Среднем Поволжье были в изобилии) вдали от человеческого жилья или, в крайнем случае - отсутствие "дома" и жизнь в постоянном странствии с места на место. Второй: "ратоборческий" или "мученический" - путь активной борьбы со "слугами Сатаны". "Ратник" должен был вести непрерывную войну с "Антихристом". Слово "война" использовалось здесь в своём прямом смысле - обязанностью "ратоборца" было физическое уничтожение "подручников Диавола", т.е. всех, имевших маломальское отношение к властям Цесарства - начиная от солдат и кончая сельскими урядниками. "Ратники" возводили свою родословную к гетману Степану Разину (в 1751 г. официально причисленному ИПЦ к лику святых) и "сикариям" времён Первой Мировой Войны.

Важным элементом учения "ратников" был постулат о допустимости "невинных жертв". Логика их была такова: этот свет изначально греховен, ибо принадлежит Антихристу. Соответственно, освобождение души от оков привязанного к нему грешного тела есть услуга, этой душе оказанная. "Освобождённая" через посредство "ратника" душа очищается через страдание и попадает в рай. Самоубийство же самого "сикария" в конце "подвига ратоборства" не является грехом, поскольку совершается во имя истинной веры, соответственно "сикарий" после выполнения им своей миссии также попадает в рай и садится одесную Исуса Христа. Существовали, однако, существенные теоретические разногласия: не было согласия, распространяется ли спасение души на убиваемого "подручного" или же его душе суждено гореть в геенне огненной уже по факту своей "службы Сатане".

Не стоит и говорить, что "ратоборцы", в отличие от "кесарейцев", никогда не высказывали своих тезисов открыто, всё время оставаясь тайной сектой. Информацию о формировании и эволюции их воззрений историкам позднейших веков приходилось добывать по крупицам из сохранившихся в архивах доносов, допросных листов не выдержавших пыток "ратников" и оговорок и намёков иерархов ИПЦ той эпохи.

Практически пропаганда "ратоборцев" приносила свои плоды в первую очередь во время бунтов и беспорядков. Так, в донесениях генералу Госевскому в период вышеупомянутого восстания Никиты Косого неоднократно упоминаются небольшие шайки мужиков, бросавшиеся с косами и вилами на цесарских солдат, единственным способом борьбы с которыми было их поголовное истребление, поскольку те предпочитали погибнуть, но не убежать, несмотря на превосходство регулярных войск. Также существовали донесения о том, что подобные самоубийственные атаки организовывали "безбожные воры, льстиво возбуждавшие подлое сословие умереть, но не подчиниться войску Светлейшего Пана". Разумеется, установить точное соотношение "кесарейцев", "бегунов" и "ратоборцев" не представляется возможным по причине полного отсутствия статистики по числу двух последних.

Было бы, однако, ошибкой рисовать отношения "Великоруссии" и её метрополии исключительно в столь чёрных тонах. Продолжался активный торговый обмен между Костромской землёй и прочими землями Цесарства. Выше упоминалось об основании там большого количества мануфактур, поставлявших свою продукцию на общий рынок. Со временем их количество только увеличилось. Не стояло на месте и сельское хозяйство. Так в 1740-х гг. из окрестностей Ярославля по всему Цесарству распространилась "ярославская" или "щербатовская" (выведенная в имениях местного аристократа князя Михаила Щербатова) порода свиней.

В эпоху Позднего Регентства, как это ни парадоксально, Кострома стала в Цесарстве Многих Народов одним из центров науки. Это было напрямую связано с деятельностью такого великого ума своей эпохи, как Михайло Ломоносов. В первой четверти XVIII в. жители беломорского побережья (поморы), к которым принадлежало и семейство Ломоносовых, уже определённо относились к Истинной Православной Церкви. Разумеется, к её "кесарейской" ветви - во всяком случае, ни один источник того времени (как, впрочем, и позднейшего периода) не отмечает какой бы то ни было активности "сикариев" в этом регионе. В 1730 г. он вместе с обозом рыбы отправился из Холмогор в Москву. Там он поступил вначале в школу, а затем в Московский Университет, где он был не только самым старшим, но и самым усидчивым учеником, а затем студентом.

В 1736 г. он был зачислен студентом в Московский Университет, а с 1737-го по 1739 г углублял свои знания в Цесарском Университете в Киеве на его Горном факультете. В 1741 г. Ломоносов вернулся в Москворуссию, где активно занимался наукой. В 1744 г. он стал профессором Цесарской Академии Наук. В 1748 г. он переехал в Кострому, где продолжал активные занятия наукой, в частности физикой и химией. В 1752 г. он выступил с идеей организации в Костроме университета - как в Дерпте, Киеве, Москве или Новгороде. Идея пришлась по вкусу как костромскому воеводе, так и москворусскому комиссару - хотя ими двигали разные намерения.

Бестужев рассчитывал, что основание в Костроме университета сблизит жителей разных частей "его" комиссарии, основательно испортившихся из-за "бунта Никиты Косого" и происков "ратоборствующих". Костромской воевода Михаил Щербатов (тот самый селекционер знаменитых свиней) надеялся, что появление на его родине университета поднимет "его" город на ту же высоту, что и Москва. Первый рассчитывал, что прибытие в Кострому большого количества профессоров из Москвы и Киева усилит его влияние на "упрямую" область, второй надеялся, что выпуск собственных студентов послужит укреплению самостоятельности "вольной" земли. Так или иначе, планы Ломоносова поддержали оба сановника. Тем не менее, до Стальной Революции дело не выходило за границы Москворусской комиссарии.

Но после прихода цесаря к власти ситуация изменилась в пользу реализации этой идеи. В результате "сердечного согласия" комиссара и воеводы на стол Александру Собесскому в Вильне лёг проект создания высшего учебного заведения в Костроме, под которым стояли подписи как православных, так и "истинно православных" сановников. Такое единство мнений заслуживало полной поддержки - и 18 марта 1755 г. Цесарь Многих Народов подписал свой универсал об основании Университета "в нашем верном городе Костроме".

Получивший то, что хотел комиссар Бестужев удовлетворённо потёр руки. Уверенный в будущем успехе воевода князь Щербатов мечтательно улыбнулся. Добившийся своей цели профессор Ломоносов облегчённо вздохнул. Целеустремлённый цесарь Александр сделал ещё один шаг в направлении усиления своей державы.

Терпкое молдавское вино


Положение Цесарства мало-помалу поправлялось. Бурлящее "море вольности" постепенно успокаивалось, начавшее было расползаться "лоскутное одеяло" государственного организма, почувствовав единую твёрдую власть, снова начало "срастаться" воедино. Этому способствовали, между прочими, меры против "расплодившихся" на дорогах разбойников - многие шляхтичи таким образом обеспечивали себе дополнительные доходы. Крупные дороги, особенно те, что соединяли между собой различные комиссарии и пользовались одинаковой популярностью как среди проезжавших по ним купцов, так и среди грабивших их "рыцарей удачи", патрулировали отряды цесарских драгун, наделённых полномочиями вешать "героев большой дороги" на месте. Результат не заставил себя ждать - цены на товары, лишённые включённой в цену "надбавки за риск" (зачастую значительно превышающей собственно стоимость перевозимого товара) пошли вниз, способствуя росту оптимизма среди подданных Александра Первого.

Благосостоянию обывателей, живущих под скипетром киевского цесаря, могли только позавидовать подданные князя Молдавии Сигизмунда Лупула, сына покойного князя Станислава (скончался в 1753 г. от вызванного неумеренным пьянством цирроза печени). Там царило ставшее уже традиционным состояние боярской анархии. Каждый боярин заботился в первую очередь о себе, а потом уже о благе своей страны. Причём даже и такие представители боярского сословия становились всё большей и большей редкостью - большинство заботилось исключительно о том, как сделать своё объемное брюхо ещё более объёмным. Для собственного обогащения считались достойными любые средства - как, к примеру, наезды "дворовых команд" одного боярина на имение другого.

При таких "соседских войнах" страдали в первую очередь крестьяне - чтобы "насолить" соседу, нападавший грабил и часто сжигал целые принадлежавшие конкуренту деревни. В свою очередь, и проигравший, чтобы восполнить свои потери, увеличивал поборы со своих крестьян, превращая их и без того нелёгкую жизнь в невыносимую. Всё больше и больше молдаван бежали с родной земли - чаще всего во владения цесаря. Цесарство нуждалось в рабочих руках для заселения "очищенных" от татар земель Черноморской комиссарии, поэтому перебежчиков принимали с распростёртыми объятиями, немедленно снабжая всем необходимым для переселения в Крым.

Переселение молдаван проводилось "неофициально", чтобы не обострять отношений с молдавскими боярами, крайне недовольными подобным "переманиванием" их людей. Вообще-то молдавские крестьяне были "привязаны" к земле и её владельцам и покидать место своего жительства не имели никакого права. Но "охота пуще неволи" - и практически каждой безлунной или пасмурной ночью через пограничный Днестр плыли лодки и плоты с семьями молдавских крестьян, готовых рискнуть всем, чтобы заменить власть своих бояр на "вольный цесарский Крым".

В реальности вольность в Крыму была понятием относительным - земли Черноморской Комиссарии в большинстве своём принадлежали шляхтичам, получивших их в разное время от цесарей Якуба и Александра (а в промежутке между их правлениями - от Регентского Совета). Фактически беглецы по-прежнему оставались в крепостной зависимости, но уже не от "плохих" молдавских бояр, а от "добрых" цесарских шляхтичей. Те, однако, были крайне заинтересованы в привлечении на свои земли новых работников, поэтому давали им различные "послабления", в частности освобождение от платежей на несколько лет. Преимуществом порядков в Крыму по сравнению с порядками в Молдавии было полное отсутствие барщины - крестьянин был должен своему хозяину лишь оброк. Тем более, никто во владениях цесаря (по крайней мере после Стальной Революции) не слышал о наездах одного помещика на другого - крестьянин рисковал потерять своё имущество от пожара, но ни в коем случае - от нападения вооружённой банды.

Привлечение молдаван (имевших, в частности, большой опыт в области виноградарства) сыграло свою положительную роль в заселении опустевшего полуострова - уже через десять лет после воцарения Александра, в начале 1770-х гг. Крым превратился в главный винодельческий регион державы. Крымские вина начали успешно конкурировать с импортными марками: из Франции, Италии и той же Молдавии (бывшей на середину XVIII в. основным поставщиком вин на рынки Цесарства).

В самой же Молдавии, как говорилось выше, положение крестьян было тяжёлым. В феврале 1755 г. это привело к крупному восстанию крестьян в районе г.Ботошань. Поводом к выступлению крестьян послужило решение местного помещика об увеличении барщины на один день. Крестьяне, возглавляемые священником местной церкви отцом Андроником, двинулись к резиденции своего боярина, требуя "вспомнить о христианском милосердии". По дороге на припоминающую крестный ход процессию крестьян напали люди боярина. Однако им не посчастливилось - крестьяне их побили. Затем мужики вооружились вилами, косами и топорами и напали на боярский двор. Убив хозяина и его семью, они "пустили с дымом" всё его поместье. Услышав о событиях у соседей, поднялись крестьяне соседних сёл. Вскоре вся Северная Молдавия была охвачена огнём восстания. Повсеместно горели господские дворы, их хозяева в панике укрывались от гнева своих холопов в укреплённых городах.

Во главе восставших встал другой православный священник - отец Леонид. До того, как принять свой духовный сан, он был офицером княжеского войска и в своё время принимал участие в войне против .узурпатора Марека Лупула. Военный опыт Леонида позволил ему сделать из разрозненных повстанческих отрядов некое подобие регулярной армии. Историки отмечают наличие в войске Леонида-Андроника таких подразделений, как "полк" ("pulk") для пехоты и "хоругвь" ("horonghev") для конницы (некоторая часть "приватных команд" бояр примкнула к войску повстанцев). Стоит отметить, что для "официальной" военной терминологии молдаване использовали польские термины - к этому времени все "серьёзные" документы писались в Молдавском княжестве именно на этом языке, "с учётом", впрочем, местной фонетики.

Итак полки и хоругви повстанцев Леонида-Андроника (в дальнейшей историографии именно так, по именам двоих предводителей, и называлось это восстание) превратились к апрелю 1755 г. в реальную значимую силу, контролировавшую уже не только сельскую местность, но и небольшие городки. Князь Сигизмунд и его окружение бежали из Ясс и укрылись в замке в Сучаве, рассчитывая в случае неудачи скрыться на территории Цесарства. Бояре, между тем, по-прежнему не могли договориться между собой, кто именно должен встать во главе объединённого войска. Повстанцы в мае 1755 г. осадили молдавскую столицу.

События в Молдавии не остались без внимания и соседней Валахии. Режим в Бухаресте значительно отличался от режима в Яссах. Там у власти находились "фанариоты" - лояльные Османам греки, которые были элитой православных земель Империи. В Валахии все более-менее значимые должности принадлежали именно им. Собственно валашская аристократия была оттеснена на второй план. Хотя бухарестские господари менялись часто (следствие коррупции при принятии Константинополем решений об их назначении), большинство из них относилось именно к фанариотам. Даже, когда господарь происходил из местной аристократии (как, например, фамилия Гика), он всё равно был окружён греками, контролировавшими все дела княжества.

Валашские бояре были крайне недовольны "фанариотским режимом" у себя в стране и с завистью оглядывались на соседнюю Молдавию, где для боярства были созданы прямо-таки "тепличные условия", о которых валашские аристократы могли только мечтать, глядя, как их "оттирают в сторону" пришлые греки. В то же время становилось ясно, что цесарь Александр не намерен "экспортировать" в Молдавию "стальные" порядки, а даже и не намерен менять там форму правления.

Поэтому в Валахии возник заговор, направленный не просто на свержение господаря Константина Маврокордата, а на устранение "фанариотского режима" и поддерживавшей его турецкой власти вообще. Эмиссар заговорщиков Ионица Гречану-Корнеску ещё в октябре 1754 г. прибыл в Киев с предложениями для канцлера. От имени валашской аристократии он выдвинул план "на случай внезапной смерти господаря Маврокордата". Вопрос о возможных причинах смерти обладающего отменным здоровьем грека сторонами не поднимался. Но если таковое событие всё-таки произошло, новый господарь (Гречану дал понять, что это будет представитель "местных") немедленно обратился бы к цесарю с просьбой "принять несчастный край под своё высокое покровительство". Заговорщики рассчитывали, что в окрестностях Бухареста, Тырговиште и ещё нескольких городов (но не в них самих) разместятся введённые туда цесарские войска, предназначенные для защиты нового вассала от турок.

Канцлер поблагодарил эмиссара за сообщение и от имени цесаря заверил его в расположении своего монарха к валахам. Однако конкретных обязательств он на себе не взял, обещая лишь "донести сии чрезвычайно важные пропозиции до слуха Светлейшего Пана". Цесарь сразу же настроился по отношении к идее завоевания Валахии отрицательно. Главным фронтом для Цесарства был и оставался фронт шведский. Никакие, даже самые большие, приобретения на Дунае не заменили бы потерянных Риги и Гданьска. А и в ценности Валахии у Александра (с чем соглашались все его советники) были большие сомнения. С достоинствами союзников из Дунайских Княжеств цесарские генералы уже были отлично знакомы на молдавском примере - "каждый за себя, один Цесарь за всех". Боевая ценность боярских "команд" позволяла тем эффективно бороться исключительно друг с другом, в случае реального турецкого вторжения тяжесть боевых действий неизбежно свалилась бы на цесарское войско. И только на него - чего стоит верность бояр, показала история с Мареком Лупулом.

Поэтому было решено валашским заговорщикам не помогать, но и не сообщать им об этом прямо. Пусть действуют, "а там видно будет". В любом случае, головной боли у Турции должно было прибавиться. Гречану отбыл обратно домой с подарками от цесаря - с ним он встретился на приёме в Мариинском Дворце, но толпившиеся вокруг придворные "не позволили" валашскому боярину поговорить с Александром откровенно. Именно этого и хотел монарх - отослать эмиссара с синицей в руках так, чтобы тот был уверен, что держит журавля в небе.

Но восстание Леонида-Андроника спутало все карты. Валашские бояре заколебались - в Валахию бежало из Молдавии множество богатых людей, рассказывавших об ужасах, которые творят повстанцы со всеми, кого только принимают за "боярина". Такая Молдавия никак не напоминала им "земли обетованной". Часть заговорщиков оказалась невоздержанна на язык - и "заговор даков" (ряд валашских бояр носился с планами грядущего объединения обоих княжеств в единое "Королевство Дакия" под цесарским протекторатом) перестал быть секретом. В мае 1755 г. Константин Маврокордат арестовал и казнил нескольких вождей заговора. Но на всякий случай турки отстранили от власти и его - новым валашским господарем стал Константин Раковица.

Идея обратиться за помощью к цесарю витала в воздухе и в Молдавии, причём с обеих сторон. В начале восстания цесарские генералы сохраняли нейтралитет, не вмешиваясь в боевые действия, лишь изредка беря под свою защиту семьи спасавшихся от "леонидов" (так прозвали мятежных крестьян) бояр и купцов. По краю распространялись слухи о тайном соглашении между людьми цесаря и восставшими - новым князем должен был стать, якобы, некий грек, который немедленно освободил бы всех крестьян и казнил бы всех бояр. Иные, однако, говорили, что Молдавию возглавит некий присланный из Москворуссии архиепископ (имена назывались разные), но мужиков, опять же, именем Иисуса Христа и Государя Цесаря освободит. Князь же и бояре, со своей стороны, просто умоляли поляков "спасти несчастный край".

Цесарь не питал особой симпатии к молдавским боярам, но развитие событий становилось всё более угрожающим. "Леониды" потерпели поражение при Яссах, но зато проникли на юг и осадили Васлуй. В глазах молдавских крестьян наличие во главе повстанческого войска двух священников превращало восстание в "войну за веру" и подливало масло в огонь. Обострение отношений с Османами, вызванное разоблачением в Бухаресте "заговора даков" грозило перерасти в турецко-польскую войну. В этих условиях спокойное наблюдение за гражданской войной у своих границ становилось непростительной роскошью. Размещённым в Молдавии цесарским войскам были отправлены из Киева соответствующие приказы.

15 сентября 1755 г. у села Унгены переправившемуся через Прут отряду повстанцев преградил дорогу эскадрон польских улан под командой ротмистра Ксаверия Браницкого. Находившиеся там оба крестьянских вождя, не подозревая ничего плохого, отправились к нему узнать, что именно происходит. Вместо ответа Браницкий приказал заковать как Леонида, так и Андроника в кандалы и взять под стражу. Вслед за этим уланы атаковали молдаван с саблями наголо. Услышав о пленении своих предводителей, крестьяне бросились бежать, но их настигли и перебили на берегу реки - спаслись только те, кто успел вскочить в лодки. Эта встреча не была случайна - Браницкий уже несколько недель искал восставших священников, чтобы выполнить секретный приказ военного комиссара - обезглавить повстанцев. Теперь, когда командование польских войск получило его рапорт, оно приказало и другим полкам атаковать мятежников. Шансов устоять против регулярных цесарских частей у тех не было - восстание потерпело поражение.

Осень и зима прошли в Молдавии под знаком боярского террора - теперь, когда повстанцы перестали существовать, как организованная сила, с их остатками могли справиться и надворные команды. Показательная казнь Андроника и Леонида (после пленения Браницкий выдал их в руки князю Сигизмунду их в Сучаве, где их первым делом лишили сана, а затем подвергли пыткам) длилась два дня - победившие бояре долго и изобретательно мстили побеждённым за свой страх. Казнены были и многие рядовые участники солдаты Леонида-Андроника.

Ксаверий Браницкий был хорошо награждён за "дело 15 сентября". Он получил Цесарский Крест и крупную сумму денег. Он был отмечен по службе - уже через год, в 1757 г. его произвели в полковники. В дальнейшем он не раз проявил себя, как храбрый офицер и верный подданный цесаря. Но вот гордился ли он своей унгенской победой - никто так и не узнал.

Боярские репрессии вызвали новый отток крестьян из княжества. Княжеское войско патрулировало границу с Цесарством, но выловить всех беглецов было невозможно. Дело дошло до того, что многие молдавские села просто обезлюдели, а поля, виноградники и пастбища пришли в запустение. Победа оказалась пирровой - люди мрачно острили, что "скоро в Молдавии будет больше бояр, чем мужиков". В условиях острого дефицита рабочей силы молдавское Собрание в 1757 г. приняло закон об ограничении крепостного права в княжестве. Закон устанавливал предельную сумму выкупа за крестьянина и позволял ему после её выплаты свободно переселиться на новое место. Законодательно ограничивалась также максимальная длительность барщины. Молдавские реформы 1757 г. ("Кодекс Сигизмунда") в основном копировали положения Кодекса Законов ("Правильничаска Кондикэ"), принятого в Валахии по инициативе Константина Маврокордата (в том же 1757 г. этот грек снова вернулся к власти в Бухаресте) ещё десять с лишним лет тому назад и по той же причине массового бегства крестьян. Из Валахии мужики тоже бежали - и тоже к Чёрному морю. Правда, на тамошнем виноградарстве это никак не сказывалось - в Валахии виноградарей не было, турецкие власти производство вина запрещали.

Cады и виноградники Крыма из года в год становились всё более и более ухоженными. Усилиями всё прибывающих и прибывающих туда молдавских и валашских крестьян.

Статус кво и арпаны снега


Аахенский мир отнюдь не поставил окончательной точки в многовековом споре между Францией и Великобританией. Между обеими сторонами продолжали накапливаться противоречия. И если в Европе всё выглядело достаточно спокойно, то в их раскинувшихся на нескольких континентах колониях дела обстояли очень далеко от умиротворения. Крайне обострились отношения этих держав в Северной Америке, где они оспаривали друг у друга территорию в районе реки Огайо.

Противостояние в колониях, поначалу чисто дипломатическое, переросло в вооружённые столкновения. Ранним утром 28 мая 1754 г. молодой офицер вирджинской колониальной милиции Джордж Вашингтон атаковал отряд французов под командованием Жозефа-Кулона де Вилье, сьера де Жюмонвиль, намеревавшихся помешать ему в строительстве форта на спорной земле. Часть французов была убита, часть, включая самого Жюмонвиля, сдалась англичанам, и была перебита союзными англичанам индейцами. Масштаб инцидента был незначительным (несколько десятков человек с обеих сторон), но она "сдвинула лавину". В дальнейшем Вашингтон сам был вынужден капитулировать перед превосходящими силами французов в форте Несессити, но ему, однако, было позволено свободно отступить. Больше всех пострадал при этом сам подполковник Вашингтон - французы заставили его подписать документ, в котором он брал на себя ответственность за убийство Жюмонвиля, так что, хоть он и уцелел, его репутация оказалась "на грани гибели".

В июне следующего, 1755-го, года британский генерал Брэддок выступил (теперь под его началом было 2000 человек) против французского форта Дюкен. Экспедиция Брэддока завершилась неудачей под Моногахелей, но британцы на этом не остановились. Из Новой Шотландии они нанесли удар по французским владениям на полуострове Акадия и, захватив пограничный форт Босежур, приступили к тотальной депортации из Акадии французских колонистов, известной как "Le grand dérangement" ("Великий переполох"). По своему масштабу эта "этническая чистка" уступала только изгнанию татар из Крыма.

Вслед за боевыми действиями на суше начались боевые действия на море - в том же июне 1755-го г. адмирал Боскоуэн захватил в открытом море три французских корабля. Это было только начало - весь остаток 1755 г. англичане атаковали французские корабли и захватывали в плен их экипажи. Эти агрессивные действия привели весной 1756 г. к официальному объявлению Францией войны Соединённому Королевству.

Следует отметить, что французские и английские американские колонии крайне различались между собой по уровню развития. Если в английских владениях существовали многочисленные (и достаточно большие и культурные) города, то в "Новой Франции" к таковым мог быть отнесён только Квебек, все прочие поселения полностью отвечали своему статусу "фортов", представляя собой просто укреплённые посёлки. Даже сухопутная дорога между Квебеком и Монреалем была построена только в 1740-х гг. Соответственно, французское присутствие в Америке значительно (более чем в десять с лишним раз) уступало английскому. Преимуществом французов была, однако, значительная "милитаризация" - вся Французская Канада представляла, по сути, единый военный лагерь, подчинявшийся губернатору. Таким образом, размер армий, который были способны выставить обе противоборствующие стороны одновременно, был практически одинаков.

Это диктовало (в первую очередь французам) необходимость поиска союзников среди "местных". Как ни странно, малочисленность "европейских" жителей Новой Франции стала её "плюсом" в глазах коренных жителей - индейцев. Основную угрозу своему существованию те видели не в них, а в многочисленных британских колонистах, захватывавших их земли. Во французах они видели силу, способную прогнать англичан, поэтому "Семь Наций Канады" (конфедерация индейских племён долины р.Св.Лаврентия) заключили союз с французами против британцев.

Базировавшиеся на ополченцах и союзных индейцах французские силы были прекрасно подготовлены к партизанской войне, что они неоднократно подтверждали в многочисленных лесных стычках с британцами, однако в сражении на открытой местности "котировались" в первую очередь регулярные войска. Поэтому перед обеими сторонами остро стоял вопрос о доставке подкреплений из Европы.

На европейском театре Франция могла выставить в несколько раз большую сухопутную армию, чем Великобритания. Поэтому "островитяне" никогда не начинали войны, не заручившись поддержкой какой-либо из европейских держав. Обычно таким "континентальным союзником" становилась Австрийская Империя. Противоречия с французами склоняли императоров в Вене к союзу с Лондоном как в Первую Мировую Войну, так и в Войну за Австрийское Наследство.

Но на этот раз британская дипломатия потерпела неудачу. Императрицу Марию-Терезию больше волновало обустройство уже подвластных ей земель, чем рискованные предприятия по завоеванию новых. В этом её поддерживал канцлер Венцель Антон фон Кауниц и, как ни странно, знаменитый полководец, глава Гофкригсрата Бурхард-Кристоф фон Мюнних, герцог Сремский. Австрийское правительство исходило из того, что прямой угрозы Империи в настоящий момент нет. Цесарство может нанести свой удар по Турции или по Швеции (Мюнних считал более вероятным шведское направление, Кауниц не исключал турецкого), но никак не по Австрии. Франция, как уже говорилось, ввязалась в колониальную войну с англичанами, так что ей меньше всего нужен "второй фронт" в Европе. Войну, теоретически, могла начать Турция, но Мюнних уверил императрицу в том, что сильная австрийская армия разобьёт султана один на один, без всяких союзников (союзники пригодились бы для наступательной войны против султана, но это уже зависело от дальнейшего развития дел "в Киеве и окрестностях").

Таким образом, императрица и её двор прекрасно чувствовали себя в условиях мира и предпочитали заниматься внутренними делами, сконцентрировавшись на реформах империи Габсбургов и намереваясь максимально использовать эпоху мира. Отношения с венграми были урегулированы - земли Короны Св.Иштвана получили широкую автономию, а также расширились за счёт земель Баната и Срема. Значительную автономию имели Австрийские Нидерланды, управлявшиеся местными губернаторами и региональными канцеляриями. В Чехии же, наоборот, торжествовали централизаторские тенденции - их остриё было направлено против бывших сторонников баварского электора. Были созданы объединённые для Австрии и Чехии центральные учреждения. В результате военной реформы был создан Генеральный Военный Комиссариат и учреждена Военная Академия. Важным шагом в направлении укрепления власти стала налоговая реформа: теперь за их сбор отвечала центральная администрация (отсутствие такой системы в Венгрии компенсировалось высокими пошлинами на вывозимые оттуда товары), налогами облагалось теперь даже духовенство. В Империи набирала силу лояльная Вене бюрократия.

Поэтому Австрия отвергла британские предложения антифранцузского союза. Наоборот, в Вену для переговоров прибыл французский министр иностранных дел Антуан-Луи Рулье. Франция была крайне заинтересована в нейтралитете Австрии в начинавшейся франко-английской войне. Австрия, как было показано выше, также видела свой интерес в сохранении мира с Францией. Поэтому переговоры завершились полным успехом - 1 мая 1756 г. в Шёнбруннском дворце был подписан договор между Австрией и Францией.

Согласно Шёнбруннскому договору, Франция и Австрия признавали свои существующие владения в Европе. Это ещё не было ничем новым, сенсацией были следующие статьи Шёнбруннского договора - в случае, если некая третья держава (названия не упоминалось, но недвусмысленно имелась в виду Великобритания) попытается нарушить существующее положение дел, обе договаривающиеся стороны обязывались совместно выступить против неё в защиту "статус кво". Иными словами, в случае, любая попытка англичан атаковать Францию со стороны Голландии или Германии натолкнулась бы на вооружённое противодействие Габсбургской монархии. Естественно, эта "дипломатическая революция" обращала в ничто все попытки Сент-Джеймсского кабинета перенести войну из колоний на "Старый континент" - только безумец рискнул бы бросить вызов столь могущественной коалиции.

Одним из авторов идеи "Договора Статус Кво" была королева Генриетта. Её влияние на Людовика XV за полтора десятилетия брака не только не упало, но и ещё более упрочилось. Вначале недоброжелатели новой королевы надеялись, что ветреному Людовику наскучит его, без спору, очаровательная супруга, и он вернётся к своему "любовному пасьянсу". Действительно, страсть монарха к своей "половине" прошла, но никак не любовь. Уже упоминалось, что Генриетта была весьма "терпимой" по отношению к "увлечениям" своего мужа. Со временем эта "терпимость" превратилась в целую "систему", когда королева не только "прикрывала глаза" на неверность своего мужа, но и сама находила ему очередную любовницу. Король содержал целый "гарем" в специально построенном для этой цели дворце "Олений парк" ("Parc aux serfs"), а королева вела все дела в Версальском дворце. Для короля такая жена была просто идеалом - и он следовал пословице "от добра добра не ищут".

Итак, в Европе царил мир, и Франция могла позволить себе отправку дополнительных контингентов в свои заморские владения (в Индии французы использовали против англичан своего союзника - бенгальского набоба). Сильный (благодаря стараниям, в первую очередь, "маринофильской" Генриетты) французский флот был наилучшим образом готов к выполнению этой миссии.

Осенью 1755 г. во время сражения на озере Святых Даров (Lac Saint Sacrement), которое англичане называли также Озеро Джордж (Lake George) в честь короля Георга II, в неприятельский плен попал командующий французской регулярной армией барон Дьеско. Вместо него в Канаду был направлен новый военачальник - генерал Луи-Жозеф де Монкальм-Гозон, маркиз де Сен-Веран, ветеран Войны за Австрийское Наследство. 13 мая 1756 г. во главе прибывших с ним трёх тысяч солдат он прибыл по реке Св.Лаврентия в Квебек.

Немедленно по прибытии Монкальм и губернатор Канады Водрейль приняли решение продолжить наступление (захлебнувшееся после пленения Дьеско). Ему сопутствовала удача - в августе 1756 г. силам Монкальма удалось вырвать из рук англичан важный форт Осуиго на берегу р.Онтарио. Это было важным достижением - теперь линия французских фортов простиралась от Квебека до р.Миссисипи, что позволяло обеспечить связь между Канадой и Луизианой.

Успех сопутствовал французам не только на земле, но и на море - французский флот (кроме успешной доставки подкреплений в Канаду) осуществил успешное нападение на английские базы в Анголе, на Антильских островах и, наконец, захватил остров Минорку.

Война для французов шла пока что успешно. Но это не способствовало её популярности в метрополии. С лёгкой руки остроумного Вольтера франко-английское противостояние в Канаде стали пренебрежительно называть "войной за несколько арпанов снега".

Благодаря "Договору Статус Кво" в Европе пока что сохранялся мир. Но, увы, далеко не везде.

Война королей Севера


Митавское перемирие 1748 г. стало крупным успехом "Молодого Фреда". Шведский король взял реванш за поражение своего деда и отца. Никто из шведов не сомневался, что 1758 г. сулит возобновление военных действий с Цесарством и дальнейшие победы. Шведские поэты предсказывали Гогенцоллернам грядущее восстановление границ владений Вазов и даже их расширение.

"Орлом" Фредрик II оказался не только в военном деле. В государственном строительстве он был сторонником "рационального подхода". "Хорошо работающее правительство должно представлять столь же прочно связанную систему, как и система понятий в философии", - таковы были его слова. Все решения государственной системы, согласно Фредрику Гогенцоллерну, должны быть обоснованы. Вся политика - экономическая, внешняя и военная, должна была следовать единой цели - консолидации власти государства и увеличению его мощи. Подчинённое ему государство Фредрик рассматривал, как единый организм, а себя - как его мозг.

В Швеции была отменена цензура периодической печати - стокгольмские журналисты получили возможность писать свободно. Этот процесс был постепенным и, так сказать, "ненасильственным" - просто уже назначенные цензоры постепенно выходили в отставку, а новые на их места уже не назначались.

Фредрик покровительствовал наукам и искусствам. При всей его унаследованной от отца экономности он не жалел средств на финансирование основанной его дедом, Фредриком Великим, Королевской Академии Наук, куда приезжали работать многие выдающиеся умы Европы, как швейцарец Леонард Эйлер или француз Пьер де Мопертюи. В Швеции не было также недостатка и в собственных учёных: имена астронома Андерса Цельсия или естествоиспытателя Карла Линнея (оба - члены Академии) вошли в золотой фонд мировой науки.

Важной составляющей "фредериканского правления" (от лат. Regnum Fredericanum) была судебная реформа. Судопроизводство было централизовано и отделено от исполнительной власти. Уже вскоре после окончания войны с Цесарством, в 1749 г. был издан "Новый свод законов Королевства Шведского". Следует отметить, что судебные пытки в Швеции были отменены сразу же после вступления Фредрика на трон.

В правление Фредрика II Молодого достигла своего апогея тенденция к укреплению в королевстве религиозной терпимости: в 1743 г. был издан королевский ордонанс, позволяющий протестантам отправление религиозного культа на территории Швеции. На словах "рациональный король" (как стали называть Фредрика из-за его вышеприведённых взглядов на сущность государства) заходил и дальше - он говорил, что "если бы турки прибыли и захотели бы жить в нашей стране, мы бы и им построили мечети". В значительной мере это было связано со стремлением Швеции восстановить своё влияние в Бранденбурге и иных землях Германии с преобладанием лютеранской веры, а также традиционным противостоянием с лютеранской же Данией.

Король Швеции обратил своё внимание на Данию, поскольку с полным на то основанием ожидал, что после возобновления войны с поляками датчане войдут с ними в союз - неспроста же они выбрали себе королеву именно из Киева. Датская корона на голове Анны-Кристины Собесской предвещала Швеции датско-польские "клещи" с двух сторон, если, разумеется... Если, разумеется, Швеция не выведет одного из будущих союзников из строя до того, как они успеют объединить свои силы. До марта 1758 г. в отношениях с Цесарством продолжали действовать условия Митавского перемирия (хотя ни одна из сторон не выражала намерения его продлить), так что оставалось напасть на Данию.

Весной и летом в Балтийском море произошёл ряд инцидентов между шведскими и датскими кораблями. Напряжённость между двумя странами достигла своего апогея в июле 1754 г., когда шведское судно "Северная Звезда" было неспровоцированно атаковано в проливе Эресунн датским фрегатом. Такова была, впрочем, только шведская версия "инцидента Северной Звезды". Согласно датской версии "Северная Звезда" пыталась, воспользовавшись вечерними сумерками, уйти от датского фрегата, собиравшегося досмотреть его на предмет контрабанды. Так или иначе, "Северная Звезда" была захвачена датчанами, а часть её экипажа погибла.

Глава шведского правительства Андерс фон Хёпкен отправил в Копенгаген ноту, получившую известность, как "зундская". В ней он в ультимативной форме требовал не только освобождения экипажа "Северной Звезды" и возвращения самого корабля, но и признания датской стороной своей ответственности за инцидент и выплату стороне шведской компенсации за "нанесённый шведским подданным ущерб". Главное же требование фон Хёпкен оставил на самый конец - шведы требовали от Дании немедленного пересмотра режима "зундских пошлин". Несомненно, что в той ситуации министр иностранных дел короля Фредерика V Йоханн фон Бернсторфф не мог с ходу принять такое требование.

Ему, впрочем, не было дано возможности выбора - шведы начали боевые действия уже через несколько дней после вручения фон Бернсторффу своей ноты. 26 августа 1754 г. шведский флот атаковал датчан в гавани Копенгагена и нанёс ему большие потери, практически "выведя его из игры". На следующий день шведы начали бомбардировку датской столицы. Разумеется, сама бомбардировка Копенгагена не могла иметь военного значения - ущерб от неё ограничился несколькими разрушенными портовыми постройками и домами на набережной, а также некоторым количеством пожаров, но цель "Молодого" была достигнута - он продемонстрировал датчанам их уязвимость. Фредерик V и его фаворит Адам фон Мольтке, убедившись в поражении своего флота и опасаясь высадки в столице шведского десанта, бежали из города в расположенный вдалеке от побережья Роскилле, бросив столицу Дании на произвол судьбы (фактически всё управление Копенгагеном на время войны легло на плечи Бернсторффа).

Вообще, король Фредерик, в отличие от своего шведского "тёзки" не проявлял особенной активности в государственных делах, "предоставляя" заниматься ними своим министрам. Этим была исключительно недовольна его супруга королева Анна-Кристина, старавшаяся "перетянуть одеяло" датской политики на себя (кровь Собесских не давала ей сидеть спокойно). Фон Мольтке, в свою очередь, не желал делить своё влияние на короля с кем бы то ни было, хотя бы и с королевой. Отсюда вытекали постоянные конфликты между королевой и фаворитом её мужа. Фредерик V, со своей стороны, старался делать всё, чтобы "и волки были сыты и овцы целы". Его мягкая натура не позволяла ему встать со всей определённостью только на одну из сторон. Неудачи он имел обыкновение "заливать вином". Самое интересное, что его склонность к алкоголизму ничуть не мешала его популярности в народе. Теперь, однако, значение имела не столько любовь подданных, сколько "холодное железо" солдат.

Фредрик Молодой пока что не собирался вторгаться непосредственно в Данию. Он намеревался использовать победу при Копенгагене для беспрепятственного захвата датской Норвегии. 30 августа шведская армия фельдмаршала Густафа-Фредрика фон Розена перешла границу Норвегии и, застав врасплох датские силы, захватила расположенный на берегу пограничного фьорда город Халден и господствующую над ним крепость Фредрикстен. Датская армия отошла на правый берег реки Гломмы.

Фон Розен продолжал наступление на Север. При помощи господствующего в море флота он высадил десант на острове Крокерой, неподалёку от крепости Фредрикстад. 10 сентября крепость открыла шведом ворота. Датскому гарнизону было позволено выйти оттуда и с развёрнутыми знамёнами отступить в направлении датских позиций у Христиании. Теперь на Христианию двигались две колонны - шведская армия высадилась также у рыбацкого посёлка Тонсберг, на западной стороне Осло-фьорда. В Осло-фьорде укрылась также часть датского флота. Теперь она не имели никаких шансов против значительно превосходящего её флота шведского. При Лире, датчанам, правда, удалось нанести поражение наступавшим шведам, но тем не менее, не удалось заставить их отступить.

Поэтому через несколько дней после того, как фон Розен подошёл к стенам Христиании (30 сентября 1754 г.), деморализованные защитники города сдались. Условия капитуляции подходили под категорию "почётных" - им было предложено или присягнуть Фредрику Шведскому или отплыть в Данию. Многие из них, особенно уроженцы собственно Норвегии, будучи недовольны тем, что их "бросили на произвол судьбы", предпочли перейти на шведскую службу. Таким образом, Норвегия превратилась из датской в шведскую провинцию.

Датский король (а особенно королева), тем не менее, не смирились с потерей столь важной провинции. Он попытался заручиться дипломатической поддержкой Цесарства. Но на все письма Фредерика Датского ответ из Киева был один - цесарь не может нарушить обязывающее его до 1758 г. перемирие (польское войско только что завершило подавление татарского мятежа). Однако после этого срока - само собой разумеется, его датский брат получит всю возможную помощь против общего врага. До конца Митавского перемирия нужно было, впрочем, ещё дожить.

"Молодой Фред", однако, стремился вывести Данию из войны значительно ранее этого срока. Он продолжил устанавливать свой контроль над Северной Норвегией. В 1755 г. на его сторону перешли без боя, немедленно при появлении шведских кораблей, города Ставангер и Берген. Далёкий Трондхейм сам выслал своих представителей в Христианию, чтобы объявить о своём переходе на сторону шведов.

Единственный позитив для Дании заключался в том, что территория метрополии оставалась пока что в неприкосновенности. Правда и здесь спокойствие было ограниченным. В своё время (в конце Первой Мировой Войны) Дания оккупировала часть территорий, принадлежавших герцогам Гольштейн-Готторпским ("герцогская" или "готторпская часть"). Теперь, видя большие затруднения у своего конкурента, герцог Гольштейнский Карл-Ульрих атаковал датские владения с юга. Справиться с ним датчанам было, впрочем, по силам. Война в Гольштейне шла с переменным успехом, но в основном с датским перевесом.

Так, однако, не могло продолжаться до бесконечности. Закончив с Норвегией, "король-рационалист" принялся непосредственно за Данию. В апреле 1756 г. отряд полковника Якоба-Юхана Анкарстрома высадился на п.Ютландия и взял город Орхус. Это было уже серьёзно - советники и министры Фредерика V единым голосом советовали ему заключить мир, "пока не поздно". Он принял это предложение, невзирая на возражения и протесты Анны-Кристины.

25 мая 1756 г. в захваченном шведами Орхусе был подписан мир между Швецией и Данией. Условия его были тяжелы: Дания признавала переход Норвегии под власть Швеции, а также отказывалась от сбора "Зундских пошлин" со шведских торговых судов. Фон Бернсторффу удалось, впрочем, отклонить шведские требования о выплате значительной контрибуции. Герцогство Гольштейнское также увеличило свою территорию, правда, не так широко, как там надеялись - король Фредрик достиг своих целей и не собирался продолжать расходовать собственные силы ради интересов Готторпской династии.

Шведские солдаты покидали Орхус, пленные с обеих сторон возвращались домой. В Стокгольме триумфовали и надеялись на дальнейшие триумфы своего "молодого" (по прозвищу, но уже не по возрасту) короля. В Копенгагене тяжело вздыхали и считали убытки, но тоже надеялись на перемены к лучшему.

Надежда - она вообще умирает последней.

На балу, в постели и на войне


После поражения от шведов датчанам оставалось утешаться хоть бы и малой победой, одержанной в большом поражении. В Копенгагене открыто радовались тому, что герцог Гольштейна получил очень мало. Но датчане не забыли о том, что они сами потеряли очень много. Зная о том, что война между Швецией и Цесарством неизбежна, они связывали свои надежды с грядущим союзом с Киевом. Копенгагенский двор готов был поставить своё будущее на "польскую карту".

Не намеревался останавливаться на достигнутом и Карл-Ульрих Гольштейн-Готторпский. Он исходил из тех же предположений, что и Фредерик V с фон Бернсторффом, но интересы его герцогства предопределяли альянс с другой стороной. Из резиденции герцога в Киле в Стокгольм шли многочисленные письма, в которых голштинский владетель уверял Фредрика Молодого в том, что тот всегда может рассчитывать на "своего преданного слугу". Для подтверждения серьёзности своих дальнейших намерений он направил в Швецию тайного советника Каспара фон Зальдерна. Голштинцы опасались, что их посла могут перехватить по пути агенты враждебной Дании, поэтому дипломат отправился за море тайно, с поддельными документами и в одежде купца. 8 июля 1756 г. Фредрик и фон Зальдерн подписали секретный Уппсальский протокол, обязывавший Гольштейн начать войну с Данией и Цесарством по первому требованию Швеции. В обмен Швеция признавала права герцога Гольштейн-Готторпского не только на весь Гольштейн, но и на Южный Шлезвиг. После этого фон Зальдерн отправился в обратный путь - по-прежнему инкогнито, зашив бумагу с текстом столь заманчивого для его повелителя договора в подкладку своего плаща.

Карл-Ульрих был кровно заинтересован в том, чтобы положения Уппсальского протокола воплотились в реальности. Он рьяно приступил к поиску и вербовке новых союзников для наметившейся "шведской" коалиции. Первым кандидатом в будущие союзники было герцогство Бранденбургское и его государь Карл-Фридрих-Альбрехт. За прошедшее со времени окончания Северной Войны время он диаметрально поменял направление своей политики, став из почти что вассала Цесарства почти что союзником Швеции. На то имелись причины как нельзя более объективного порядка.

Согласно Гданьскому миру 1721 г. графство было признано владением шведского короля, но ему самому было запрещено пребывать на его территории более одного месяца (в реальности шведские короли ни разу так ни разу и не посетили графства), так что Ноймарк был, фактически, под контролем властей Цесарства. Контроль же над правым берегом Одера обеспечивал полякам и доступ к расположенному на его левом берегу Бранденбургу. Такая стратегическая близость к "соседу с востока" и определяла внешнюю политику бранденбургских Гогенцоллернов, избегавших даже намёка на какие-либо шаги, могущие быть истолкованные, как направленные против цесаря.

После того же, как Митавское перемирие завершило в 1748 г. Северную Войну, в Ноймарк были введены шведские войска. Теперь Бранденбург был, совсем наоборот, охвачен с севера и востока владениями Швеции, так что замена ориентации правителя небольшого герцогства с "пропольской" на "прошведскую" не была ничем из ряда вон выходящим. Дополнительной "пикантности" отношениям Бранденбурга и Швеции добавляли родственные отношения Гогенцоллернов из Стокгольма и Потсдама. У Карла-Фридриха-Альбрехта Бранденбургского не было сыновей, а Фредрик I Великий, дед Фредрика II Молодого, носил одно время титул герцога Бранденбургского (один из поводов начала Первой Мировой Войны).

Теперь в Потсдаме открыто говорили о возможных изменениях в порядке наследования в герцогстве. Соперничество послов Швеции и Цесарства при Потсдамском дворе превратилось в своего рода аукцион, где каждая из заинтересованных держав делала герцогу всё более и более интересные предложения. Шведский посол фон Дюббен убеждал герцога Карла-Фридриха-Альбрехта признать своим наследником не своего брата Фридриха-Вильгельма, а короля Швеции. Разумеется, не бесплатно - в обмен герцог должен был получать пожизненно ежегодную шведскую субсидию в 500 тысяч талеров. Сам Фридрих-Вильгельм тоже не должен был остаться в накладе - шведы были готовы дать ему титул графа Ноймарка. Разумеется, поляки в лице Станислава Понятовского, зная о шведских "пропозициях", были щедры в никак не меньшей степени - за отказ от предложений Фредрика Бранденбург должен был после войны воссоединиться с Ноймарком, который предполагалось отбить у шведов.

Пока что герцог тянул с окончательным решением, по-прежнему не объявляя об изменениях в завещании. Сезон 1756-57 Потсдам встретил, как главный центр дипломатической активности Восточной Европы. Для поддержки "шведской" партии в Потсдам прибыл лично герцог Карл-Ульрих. Официально речь шла о заключении торгового договора между герцогствами, но ни у кого не было сомнений, что речь идёт о значительно большем.

Ставки на Потсдамском "аукционе" выросли. Теперь Бранденбург фактически превратился в факел, поднесённый к пороховой бочке. Вопрос был только в том, кому её взрыв нанесёт больший ущерб. В дипломатической горячке зимы 1756 г. преимущество сразу же оказалось по шведской стороне - Карл-Ульрих убедил своего "брата" присоединиться к союзу со Швецией. Заключённый договор был тайным - бранденбургский герцог должен был держать его в тайне вплоть до окончания Митавского перемирия.

У цесарской дипломатии оказался, впрочем, свой, не совсем "конвенциональный" источник информации. Карл-Ульрих прибыл в Потсдам со своей женой. Супругам, однако, "не уложилась" семейная жизнь. Брак Карла-Ульриха был детищем матери невесты, Иоганны-Елизаветы Гольштейн-Готторп. Правнучка датского короля Фредерика III считала свой собственный брак мезальянсом (её муж был герцогом "всего лишь" мелкого Ангальт-Цербста) и была помешана на идее выдать дочь за кого-то более значительного. Единственным из холостых монархов был её дальний родственник, герцог Гольштейна. Намеревавшийся поначалу "сохранить свою свободу" Карл-Ульрих, как мог, уклонялся от этого брака.

Иоганна-Елизавета, однако, не оставляла своих матримониальных планов. Кроме герцога Гольштейна, в расчёт входили и иные кандидаты "на уровне". Особенные надежды возлагала Иоганна на овдовевшего Фредерика V. В 1751 г. вдовствующая герцогиня и её дочка практически "переехали" в Копенгаген, не пропуская ни одного королевского бала, но там её планы потерпели полное фиаско - конкурировать с сестрой киевского цесаря сестра всего лишь Ангальт-Цербстского герцога никак не могла.

Но женитьба Фредерика на Анне-Кристине, как ни парадоксально, открыла дорогу для реализации намерений Иоганны-Елизаветы в отношении Карла-Ульриха. Голштинец тоже "метил выше", надеясь сделать своей женой сестру Александра Собесского, но Регентский Совет предпочёл короля Дании герцогу какого-то Гольштейна. Вместе с тем советники герцога "прожужжали" ему все уши о крайней необходимости для его государства рождения наследника. Уступив их назойливости, Карл-Ульрих согласился взять в жёны "хоть бы даже и ту самую" Софию-Фредерику-Августу Ангальт-Цербстскую. В сентябре 1753 г. они обвенчались в Киле.

После того, как через год, в сентябре 1754 г. у молодых супругов родился сын Пауль-Фридрих, муж решил, что его долг (как герцогский, так и супружеский) выполнен, и полностью потерял интерес к своей жене. Его жена, возлагавшая на этот брак большие надежды, была крайне разочарована. Чем дальше, тем больше супруги испытывали друг к другу глухую неприязнь.

Карл-Ульрих, не стесняясь, открыто сожительствовал со своей любовницей и даже взял её с собой в Потсдам. Жену он, впрочем, тоже взял - чтобы не нарушать этикета. И для его супруги появилась отличная возможность отомстить столь пренебрежительно относящемуся к ней мужу. На одном из балов она познакомилась с обходительным секретарём цесарского посольства. Тот был полной противоположностью её мужа - герцог демонстрировал своё безразличие, секретарь высказывал живейшую заинтересованность, голштинец говорил с ней сухо и коротко, поляк рассыпался в комплиментах, Карл-Ульрих называл её "моя запасная мадам", Станислав-Антоний - "моя дражайшая Софи". Неудивительно, что знакомство Софии фон Гольштейн и Станислава-Антония Понятовского быстро превратилось в роман, завершившийся, как и следовало ожидать, в постели очаровательного секретаря.

Герцог Карл-Ульрих не придавал значения любовной связи его супруги, а зря. Потому что "дражайшая Софи" предоставляла своему обаятельному любовнику не только своё тело, но и сведения о действиях своего супруга. "Софи" не прекратила своих отношений с поляком и после своего отъезда в Киль, обмениваясь письмами: как открытыми - с абстрактными светскими выражениями уважения и рассуждениями о поэзии, так и тайных, передаваемых через посредство курсировавших по Германии "купцов" и "мастеровых" и содержавших военные и политические сведения.

Итак, в польское посольство узнало о присоединении Бранденбурга к шведско-гольштейнской коалиции практически сразу же по его заключении. Цесарь Александр, получив эту информацию, понял, что ожидание на формальный конец перемирия не имеет смысла. Но и нарушать его напрямую он не хотел, предпочитая переложить ответственность за это "вероломство" на Швецию.

26 марта 1757 г. Станислав Понятовский на аудиенции у герцога официально задал ему вопрос: правда ли, что он изменил завещание в пользу Фредрика Гогенцоллерна? Герцог не нашёлся, что ответить, зато Понятовский сообщил ему официальную позицию своего "Светлейшего Пана" - Цесарство по-прежнему признаёт наследником Бранденбурга исключительно Фридриха-Вильгельма и никого иного. Герцог был вынужден раскрыть свои карты. Через два дня (дипломатическая пауза, позволяющая сослаться на известия из Потсдама) посол в Стокгольме заявил протест королю Фредрику, потребовав отказа от "бранденбургского наследства". Тот, разумеется, отклонил это требование. В ответ посол вручил королю ноту, согласно которой претензии шведских Гогенцоллернов на Бранденбург означали нарушение перемирия между двумя державами. Соответственно, с 29 марта 1757 г. Цесарство и Швеция снова находились в состоянии войны.

На следующий день (план действий был утверждён цесарем заранее) на территорию Ноймарка вступили цесарские войска под командой гетмана Иоганна фон Левальда. Гетман был уроженцем Пруссии, а после окончательного присоединения его к Цесарству верно служил своему новому государству. Левальд с ходу захватил город Ландсберг, не ожидавшие вторжения шведы частью сдались, частью отступили в Померанию. Затем в районе Кюстрина он переправился через Одер и вторгся в Бранденбург. Услышав о вторжении поляков, герцог отступил со своей небольшой армией на шведскую территорию, поручив сдерживание наступающего Левальда гусарам под командой известного рубаки генерала фон Цитена.

Пляска стали


Гусары фон Цитена тревожили тылы наступающих поляков. Те огрызались, пытаясь настигнуть наглых вражеских кавалеристов, но те ускользали. Собственную землю они знали, естественно, лучше, чем пришельцы, поэтому им ничего не стоило укрыться от преследования, а иногда даже и заманить в засаду. Так бранденбуржцами был уничтожен целый кавалерийский полк в районе Мюнхеберга, когда, преследуя гусарский эскадрон, он наткнулся на опушке леса на главные силы Цитена. Атаки гусар заставили Левальда потерять несколько дней, но его численное превосходство сыграло свою роль - 5 апреля 1757 г. он занял Берлин и Потсдам.

Заняв столицу Бранденбурга, Левальд нашёл там бранденбургского министра графа Эвальда-Фридриха фон Герцберга. Собственно, именно фон Герцберг вручил ему ключи от бранденбургской столицы. Он сообщил гетману, что представляет здесь интересы Фридриха-Вильгельма, не заинтересованного в войне с Цесарством, раз целью цесаря является как раз восстановление его прав. Озадаченный Левальд задал вопрос, что же делает Фридрих-Вильгельм в лагере врагов цесаря, раз является его другом. Герцберг ответил, что его повелитель (т.е. Фридрих-Вильгельм) вынужден до поры до времени скрывать свои миролюбивые намерения из опасения гнева шведов.

В общем, фон Левальд вступил в переговоры с Герцбергом об условиях перехода герцогского брата на сторону Цесарства. Тем временем на тылах войска продолжали "резвиться" генерал фон Цитен и присоединившийся к нему полковник фон Зейдлиц. Кроме того, в Берлин приходили известия и о странных передвижениях шведской армии в Померании, а также о появлении в Ноймарке шведских отрядов под предводительством некоего майора де Карналля. Переговоры затягивались: Фридрих-Вильгельм требовал гарантий и субсидий. В довершение всего в Берлин прибыл молодой Понятовский (ранее покинувший Бранденбург вместе с посольством Цесарства), сообщивший Левальду о том, что "миссия Герцберга" есть ни что иное, как шведская хитрость, призванная дать им "выиграть время". Левальд задал Станиславу-Антонию прямой вопрос: откуда ему об этом известно? Тот замялся и не ответил. Левальд, рассердившись, отослал "молодого хлыща" в Познань и продолжил переговоры.

Тем временем положение в Ноймарке обострилось - де Карналль внезапно захватил Ландсберг. Гетман был вынужден отправить десять тысяч своих людей осаждать столь некстати впавший в руки противника город. Двигавшиеся к Ландсбергу войска подвергались постоянным набегам гусар Цитена и Зейдлица. На всякий случай Левальд выделил из своего резерва для их отражения три украинских казачьих полка.

Несносный Понятовский продолжал слать гетману письма, в которых пугал его опасностью шведского наступления с севера. Левальд ответил на это письмом в Военную Комиссию, где требовал оградить себя от вмешательства гражданских в дела войска. Одновременно он отправил письмо цесарю Александру, где просил полномочий для заключения договора с Фридрихом-Вильгельмом.

В начале июля Левальд получил известия о вторжении шведской армии фельдмаршала фон Шверина из Померании в Бранденбург. Он попытался найти фон Герцберга, чтобы получить объяснения, но тот бесследно исчез. "Молодой хлыщ" Понятовский оказался прав. Но времени на переживания не было - следовало отразить вторжение неприятеля. Гетман выступил из Берлина на север. Ему крайне не хватало тех сил, которые он так опрометчиво направил против де Карналля, но он решил пойти на риск, рассчитывая на своё превосходство в артиллерии.

16 июля 1757 г. стояла темная безлунная ночь. Войско гетмана остановилось на ночлег в районе г.Ораниенбурга, намереваясь на следующий день продолжить движение в направлении Креммен и Нойруппин, где, по расчётам Левальда, находились главные силы фон Шверина. Он был просто изумлён, увидев рано утром эти силы на северо-запад от него, а на юг - используя бранденбургских гусар в качестве разведки, шведский военачальник сбил польского гетмана с толку и теперь отрезал его от Берлина и своих складов. Фон Левальду не оставалось ничего, кроме как принять сражение.

Огромный артиллерийский парк оказался бесполезным - цесарские артиллеристы просто не успели установить пушки на удобную для стрельбы позицию. Не удались и попытки остановить атакующую шведскую пехоту ружейным огнём - не успевшие развернуться в боевой порядок цесарские полки не смогли обеспечить необходимую плотность огня, но были сами опрокинуты штыковой атакой шведов. В довершение разгрома на перестраивающуюся в линию польскую пехоту ударила шведская и бранденбургская кавалерия. Финские хаккапелиты (от своего боевого клича "Hakkaa päälle!" - "Руби!") и бранденбургские гусары получили полную свободу действий.

До второго Кегеля, впрочем, не дошло. Фон Левальд смог удержать своих людей от повального бегства и отступить на юг вдоль озера Лехицзее. Затем он отступил на восток к Эберсвальде (где его безуспешно пытался задержать генерал фон Лахтингсхаузен, но был отброшен) и, перейдя Одер в районе Шведта, отступил далее к Сольдину, где соединился со своими оставившими осаду Ландсберга войсками. Бранденбург был потерян, Ноймарк в значительной степени тоже.

Фон Шверин вступил в Берлин в сопровождении Карла-Фридриха-Альбрехта и Фридриха-Вильгельма. Хитрый фон Герцберг организовал им наиболее торжественную из всех возможных встреч. Герой Ландсберга Карл Константин де Карналль был произведён в полковники и получил Орден Меча. Станислав-Антоний Понятовский тяжело вздыхал, сетуя на людскую неблагодарность. Его "источник" София фон Гольштейн в очередных тайных письмах возмущалась "польской безалаберностью". Фон Левальд приводил в порядок своё потрёпанное войско. Война за Бранденбургское наследство продолжалась.


Но бранденбургский театр войны не был главным. Основные интересы обеих держав пересекались там же, где и сто, и даже сто пятьдесят лет тому назад - в Прибалтике. Мирная передышка закончилась, теперь соперники намеревались вырвать победу любой ценой. Преимущество во внезапности было у Цесарства - Швеция намеревалась атаковать только после истечения официального срока перемирия.

Одновременно с вторжением Левальда в Бранденбург в шведскую Ингрию вторглись несколько украинских полков под командованием генерала Тараса Кургоченко. Нерегулярная украинская кавалерия была дополнительно усилена калмыками, с достаточно экзотическим для этой эпохи вооружением - луками и стрелами. Естественно, казаки и калмыки не представляли и не могли представлять внушительной силы, способной захватить и, тем более, удержать Ингрию, но их набеги на беззащитные мызы и маленькие городки наносили Швеции заметный ущерб, заставляя тратить деньги на оборону там, где они привыкли получать их от торговли. Мирное население бежало от "черкесских разбойников" под защиту городских стен крупных городов, что создавало в них дефицит продовольствия и обостряло проблемы со снабжением.

Для борьбы с набегами Кургоченко в Ингрию были направлены из Финляндии дополнительные пехотные и кавалерийские части. Но скоро оказалось, что они физически не способны остановить налёты "иррегуляров" - казаки избегали прямых столкновений с более-менее крупными частями неприятеля, нападая на мелкие населённые пункты, где не было шведских гарнизонов. Даже для того, чтобы отвезти товары, к примеру, из Нотеборга в Ниеншанц или же из Ниеншанца в Ямборг или Юханстад, следовало вначале сформировать крупный обоз, который мог отправиться в путь под охраной не меньше, чем батальона пехоты или нескольких эскадронов кавалерии. Естественно, это крайне усложняло снабжение войск в Прибалтике сухопутным путём.

А Прибалтика нуждалась в помощи - всё в том же апреле 1757 г. в окрестностях Риги появилось цесарское войско под командованием ни кого иного, как Кароля-Станислава Радзивилла. Соратник цесаря Александра желал непременно попробовать свои силы в настоящем сражении с реальным противником. Цесарь пошёл навстречу своему другу детства и назначил его командовать Прибалтийской Армией - которой предстояло нанести шведам решающий удар и решить исход кампании 1757 г.

Назначение "Пане Коханку" многим не понравилось. Во-первых, естественно, против была питавшая к нему ненависть цесарская тётка Мария Сапега. В письмах племяннику она не щадила желчи и "искренних беспокойств за столь важную должность столь недостойной персоне дарованную". Во-вторых, это был её брат граф Александр, считавший, что князь Кароль не имеет достаточного опыта для выполнения столь ответственного поручения. Если с этим замечанием Александр был готов согласиться, то предложенные "графом Олеком" альтернативные кандидаты - князь Мартин Чекельский и гетман Станислав Понятовский, цесаря не устраивали совершенно. Первый - поскольку он был слишком тесно связан с "неблагонадёжной" Украиной, а второй - из политических соображений. Преждевременный отзыв посла из Бранденбурга мог бы уничтожить весь "эффект внезапности", на котором Александр и строил свои планы наступательной войны.

Вместе с тем у "Пане Коханку" нашлись и сторонники. Как ни странно, ими оказались польские масоны. После "стальной революции" члены масонской ложи "Красное братство" оказались в двусмысленном положении. Свергнутый Август-Александр Чарторыйский был их "креатурой" - и поэтому общественное мнение связывало масонов с ненавистным режимом "золотой вольности". В первое время после его падения быть масоном стало примерно так же опасно, как сеймовым послом - в новом "стальном" Сейме даже появился законопроект о запрете масонских лож на территории Цесарства.

В сложившейся ситуации спасти "вольных каменщиков" могли только радикальные меры, способные убедить монарха в их лояльности. Не дожидаясь принятия "антимасонского" закона лидеры "каменщиков" объявили о роспуске ложи "Красное братство", а также отправили к Александру делегацию наиболее видных "братьев" с декларацией о раскаянии в своих ошибках и полной лояльности Цесарю. "Каносса" принесла эффект - цесарь убедил послов отозвать "опасный" законопроект.

Теперь масонам нужен был влиятельный покровитель при дворе - такой, присутствие которого среди членов "братства" исключало бы все толки о "заговоре масонов против цесаря". Поэтому они приложили все усилия, чтобы во вновь созданную ложу "Три звезды" (1755 г.) вступил член Цесарского Совета князь Кароль-Станислав Радзивилл. Интерес был взаимным - "вольные каменщики" рассчитывали, что "Пане Коханку" обеспечит им безопасность "сверху", а князь Кароль - что Ложа обеспечит ему поддержку "снизу". Он не просчитался - члены ложи "Трёх звёзд", среди которых было достаточно генералов и высокопоставленных сановников, поддержали его назначение в Прибалтику.

Итак, Прибалтийская Армия осадила Ригу. Внезапность нападения и численное превосходство обеспечили ей успех. Попытки шведов деблокировать столицу Ливонии не принесли им успеха, наоборот, генерал-майор Румянцев разбил шведские отряды под стенами Трайденского замка и занял лежащий неподалёку город Зегевольд.

Однако под стенами самой Риги дела Радзивилла пошли не так хорошо, как он надеялся. Взять город "с налёту" не получилось - кавалеристы полковника Браницкого не сумели ворваться в открытые ворота. Пришлось приступить к регулярной осаде. Город был полностью блокирован с суши, но со стороны моря для шведского флота был открыт путь по Двине. Позитивным моментом для шведов было сохранение контроля также над контролирующей устье Двины крепостью Дюнамюнде на западном берегу реки. Из-за наносов песка к середине XVIII в. крепость оказалась слишком далеко от главного фарватера, но всё равно, достаточно близко к реке, чтобы помешать полякам построить там своё укрепление, воспрещающее кораблям проход в Ригу.

Комендант Риги генерал-лейтенант Вольтер Штакельберг не собирался сдавать сильно укреплённый и снабжённый продовольствием и порохом за то время, пока он принадлежал шведам, город. На Ратушной площади горожанам регулярно читали письма короля Фредрика, где он обещал им помощь. Уже упоминалось, что в Риге было полно запасов продовольствия, так что единственное неудобство рижанам приносили регулярные обстрелы артиллерией Радзивилла. Но отлаженная работа пожарных команд не допускала распространения локальных пожаров, так что город держался, а в своих неприятностях жители Риги винили только осаждающих поляков, но никак не своего коменданта - боевой дух был высок.

Фредрик Молодой не обманул надежд рижан - в августе 1757 г. после четырёх месяцев осады он лично прибыл под стены города. В устье Двины вошёл сильный шведский флот, который высадил десант южнее Риги и главного лагеря войск "Пане Коханку". Теперь дорога снабжения самого Радзивилла оказалась отрезана. Уже получив известия о поражении под Ораниенбургом и не будучи уверен в своей способности разбить самому "того самого короля Фредрика", как и взять Ригу до его атаки на лагерь (никто не сомневался, что она последует в ближайшее время - шведские корабли уже начали обстрел лагеря, расположенного слишком близко к реке), командующий Прибалтийской Армией предпочёл не рисковать и снять осаду, отступив к захваченному Зегевольду

В Риге короля-освободителя приветствовал колокольный звон и цветы от рижан. Но тот не стал надолго задерживаться в городе, а двинулся вслед за отступающим Радзивиллом. Неподалёку от Зегевольда произошло крупное сражение между польской и шведской армиями. Ни одной стороне не удалось одержать окончательной победы, но положение Радзивилла вынудило его продолжить отступление - на этот раз на юг, к Юкскюлю, где он надеялся переправиться через Двину, чтобы выбраться из ловушки, в которую себя так неосторожно загнал. Сам Юкскюль был предварительно занят вовремя получившим приказ Радзивилла полковником Островским. По совету Румянцева (ставшим в этом походе вторым человеком после командующего) кавалеристами Браницкого производилась глубокая разведка в направлении движения армии. Это позволило вовремя выявить движение шведов из Риги на Юкскюль (Фредрик хотел отрезать Радзивилла от Двины и заставить сдаться).

10 сентября командовавший шведами генерал Штакельберг (оставивший Ригу на своего заместителя полковника Густава Клодта) попытался с ходу захватить Юкскюль и выбить оттуда Островского, но совершенно неожиданно для себя попал под удар Браницкого. Интересно, что полковник атаковал шведов в противоречии с обязывавшим на тот момент уставом, предписывающим кавалерии атаковать противника, используя в первую очередь, огневой бой с лошади. Браницкий предпочёл действовать "по-шведски" - то есть атаковать противника холодным оружием на галопе. Надо сказать, что польских всадники имели в этом отношении худшую подготовку, чем всадники шведские, но под Юкскюлем хватило самого фактора неожиданности - прозевав появление Браницкого со своей кавалерией, Штакельберг "пропустил" удар во фланг, что имело роковые последствия не только для возглавляемых ним полков, сколько лично для него. Во время конной атаки на шведский штаб Штакельберг был зарублен, по легенде, лично полковником Ксаверием. Юкскюль остался в руках цесарских войск, что позволило главным силам Радзивилла спокойно переправится на левый, "польский" берег Двины (13 сентября).

Подоспевшему на следующий день Фредрику осталось утешать себя тем, что хоть ему и не удалось уничтожить армию своего противника, удалось, по крайней мере, заставить её покинуть его владения. Оставшиеся осенние месяцы 1757 г. он потратил на возведение на левом берегу Двины, напротив Риги, укреплённого лагеря, который намеревался использовать на следующий год для наступления на курляндскую столицу Митаву.

Радзивиллу пришлось втайне признать правоту своих противников - он, действительно, не смог переиграть "рационального" короля Швеции. Но цесарь оценил по крайней мере его успешное отступление, позволившее сохранить войско и не допустить разгрома. Героями кампании стали также Румянцев и Браницкий (получивший за битву под Юкскюлем чин генерал-майора). Кроме того, Александр Собесский сделал из в целом неудачной для Цесарства кампании 1757 г. ряд практических выводов, призванных сыграть в дальнейшем важную роль.


Главным из них был вывод о необходимости военной реформы. То есть необходимость приведения войска в порядок после его катастрофического ослабления в эпоху Регентства была видна давно, и меры, даже значительные, в этом направлении принимались. Во-первых, было значительно увеличено финансирование, позволившее (как уже говорилось ранее) сделать войско независимым от "укладов" командующих с руководством комиссарий. Во-вторых, солдат (по этой же причине) перестала отвлекать от воинских учений необходимость заниматься (иногда на это уходило больше, чем полгода) различными промыслами и ремеслом, чтобы прокормить себя. В-третьих, кавалеристы получили возможность заменить своих одряхлевших лошадей на молодых (в 1743 г. в целях экономии средств срок службы кавалерийских лошадей был установлен в 15 лет, что значительно снижало боеспособность этого рода войск). Теперь срок службы конского состава был сокращён до 8 лет.

Теперь стало ясно, что, несмотря на некоторые положительные изменения, до совершенства цесарскому войску было ещё далеко. Успех кампании против татарских мятежников настроил Военную Комиссию (и даже самого цесаря) на благодушный лад, и только столкновение с действительно серьёзной европейской армией вскрыло качественные недостатки в подготовке почти всех родов войск. "Почти" - по той причине, что польская артиллерия была, несомненно, на достаточно высоком уровне, но вот кавалерия и пехота оставляли желать очень много лучшего.

"Рационалист" Фредрик строил свою армию, как объединённый боевой механизм. Индивидуальные качества солдат не играли роли - значение имели плутонги, роты и батальоны, как единое целое. По замыслу шведского короля (точнее, ещё его сурового отца) солдаты должны быть послушными исполнителями приказов своих офицеров, своего рода продолжением своих ружей - и ничем большим. "Не рассуждать, а исполнять!" - таков был основной принцип шведской армии.

Защитить разум шведских солдат от лишних мыслей должна была "палочная" дисциплина. За малейшую провинность солдат подвергали телесным наказаниям, так что повиновение вышестоящим вырабатывалось у солдат в качестве "условного рефлекса" - его отсутствие (или хотя бы неточное исполнение приказа) означало удар палкой со стороны унтер-офицера или даже "рукавицу" ("Gatlopp") - прогон виновного "сквозь строй" под градом ударов розог. "Солдат должен больше бояться своего унтер-офицера, чем неприятеля", - говорил Фредрик Молодой (как и его отец).

Такой "рационализм" позволял превратить в хорошего пехотинца любого, независимо от его исходных качеств. Одной из функций фредериканской шведской армии была функция "социального фильтра" - все вредные и опасные для общества "элементы" (бродяги, воры и т.д.) по приговору суда отправлялись "искупать свои грехи" службой в королевской армии. А уж там, попробовав вдоволь палок своих командиров и пройдя через ежедневную многочасовую муштру (и пару раз через "рукавицу"), они превращались в послушные воле офицеров "винтики" военной машины короля Швеции, готов и вендов Фредрика II Гогенцоллерна. "Винтики" хорошо смазанные - король следил, чтобы его солдаты всегда были сыты и здоровы - в шведской армии была организована лучшая на тот момент в Европе медицинская служба.

Шведские солдаты были великолепно подготовлены, что позволяло генералам свободно маневрировать своими силами на поле боя. Приученная к автоматическому выполнению команд офицеров, шведская пехота могла слаженно выполнять манёвры, недоступные её противникам.

У такой системы подготовки пехоты были и недостатки - так, после победы Фредрик и его генералы очень редко приступали к преследованию отступающего противника, справедливо опасаясь, что многие солдаты могут использовать погоню за неприятелем, чтобы дезертировать самим. Но это относилось только к войскам, набранным "на юге" (в Прибалтике, в Померании, нанятым в германских княжествах). "Национальное", "скандинавское" ядро шведской армии пользовалось полным доверием своего короля, помнившего о традициях армии Вальдемара II. Полки из собственно Швеции были отборными частями королевской армии (как отличившийся при Кегеле уппландский полк) и, зачастую, последним резервом Фредрика.

Несколько по-иному обстояли дела со шведской кавалерией. Комплектовалась она также "добровольно-принудительно", но для урождённого шведа служба в кавалерии была исключительно добровольной. Шведские (в этническом смысле) кавалеристы происходили из дворян - королевская служба для них была "делом чести", поэтому дезертирства оттуда почти не было (тем более, что за дезертира отвечала его семья). Даже больше, кавалерийские части на марше и в лагере, фактически, играли роль "конвоя" для пехоты.

А главное преимущество фредериканской конницы было в её тактике. Кавалеристы были приучены атаковать с применением холодного оружия, без ведения стрельбы. В конном строю основной формой атаки была атака на полном галопе в сомкнутом строе с использованием палашей или сабель.

Итак, главный вывод, сделанный цесарем после анализа положения дел, гласил: войско Цесарства качественно уступает шведской армии и его следует коренным образом реформировать, взяв за основу шведский опыт. Следовало при подготовке войск делать упор на строевую подготовку, чтобы польская пехота была на поле боя хотя бы вполовину так подвижна, как шведская. Вместе с тем монарх решительно воспротивился идеи копирования у Фредрика его тотальной "палочной" дисциплины - возможно, он был просто недостаточно проникнут духом рационализма, чтобы согласиться превращать своих подданных в бездушные машины.

А необходимые перемены в коннице уже начались стихийно юкскюльской атакой Браницкого - теперь Александр придал им новый импульс, издав новое наставление для кавалерии, придававшее "юкскюльским" тактическим приёмам официальный статус.

Но эти перемены, чтобы принести успех, требовали времени - и достаточно продолжительного. Война же, понятно, ждать не могла. Поэтому Александр Собесский принял решение использовать важное преимущество огромного Цесарства - преимущество в мобилизационных ресурсах. Инструкции с высочайшей подписью, разосланные Военной Комиссией, требовали от командующих армиями всячески избегать сражений с силами неприятеля, не имея как минимум двукратного (а лучше - троекратного) численного над ним превосходства.

Цесарь трезво оценивал возможности своих солдат в сравнении с противником. И намеревался в течение следующего, 1758 г. сформировать достаточно новых полков, чтобы обеспечить выполнение своего требования.


Кампания 1758 г. началась со шведского наступления. В марте шведский флот блокировал, а затем, высадив десант, захватил порт в Либаве. Теперь шведы имели базу в самой Курляндии, опираясь на которую, намеревались организовать наступление на Митаву с двух сторон - из Либавы и из Риги. Войско Радзивилла не пыталось отбить город обратно, но, во исполнение инструкции Александра, уклонялось от битвы и готовилось к обороне столицы Курляндии. Густые леса должны были принести пользу обороняющимся - чтобы дать полевое сражение, король Фредрик (высадившийся в Либаве вместе со своей армией) должен был найти, как минимум, поле, что было не такой простой вещью в условиях подобной местности.

Одновременно, "Пане Коханку" подготовил диверсию на тылах противника. Для этого он выделил из своих сил специальный "летучий корпус" (часто употреблялся французский термин "corps volant"), состоящий из конницы, перевозимой на лошадях пехоты и лёгкой артиллерии (всего около 8 тыс.человек) под командой Румянцева. Корпус был направлен в Ливонию, что, вместе с продолжавшими вести "маленькую военку" украинцами в Эстляндии, должно было привести к полному расстройству шведских тылов.

Расчёт оправдался - шведским войскам под Ригой пришлось выделить значительные силы для борьбы с польским "летучим корпусом" и отказаться от поддержки королевского наступления на Митаву. Король же не мог сконцентрироваться на наступлении на курляндскую столицу, не обеспечив своих собственных тылов от нападений мелких польских отрядов. Пока время работало на поляков - к Радзивиллу продолжали прибывать обещанные цесарем подкрепления.

На Западном театре дела шведов шли лучше - войскам фон Шверина удалось окончательно вытеснить Левальда с земель Ноймарка и даже вторгнуться на территорию Короны. Одновременно достиг стратегического успеха де Карналль - неожиданным броском он захватил Пуцк, что привело к потере Цесарством контроля над участком Балтийского побережья западнее Гданьска и установлению сухопутной связи между Померанией и гданьским гарнизоном. Фредрик Молодой был в восторге от действий своего полковника. Он произвёл Карла-Константина в генерал-майоры и возвёл в графское достоинство.

Успех под Гданьском создавал, несмотря на задержку в Курляндии, возможность для успешного наступления на территорию Короны. Эту задачу король возложил на Шверина и де Карналля, которые должны были предпринять синхронное наступление вглубь польских земель с запада и севера соответственно. Фон Шверин двинулся из Ноймарка на Познань. Левальд пробовал задержать его испытанным методом, выпустив на его тылы партизан-кавалеристов. Успех был, тем не менее, только ограниченный - продвижение фон Шверина замедлилось, но не остановилось, ибо он парировал выпады польской кавалерии кавалерией бранденбургской - люди Цитена не без успеха выслеживали и нападали на цесарских гусар. Наконец, противники встретились под Буком (около 30 км на запад от Познани). Соотношение сил составляло 12 тыс. у Шверина и 17 тыс. у Левальда. Последнего, однако, связывала по рукам и ногам цесарская инструкция, и, исходя из этого, он не решился дать бой и 17 сентября 1758 г. отступил, сдав Познань без боя.

Победа Шверина оказалась, впрочем, пирровой. Заняв Познань, он сам оказался в положении пострадавшего из-за возникшего (не по его вине) конфликта с бранденбургскими союзниками. Герцог Карл-Фридрих-Альбрехт всё более настойчиво требовал у шведского короля передачи ему "достояния бранденбургских курфюрстов" графства Ноймарк. Фредрик не спешил соглашаться - на текущий момент "достояние" принадлежало ему, и расставаться с ним он пока что не собирался.

Не собирался уступать и бранденбуржец. Не добившись своего от Швеции, он заявил, что считает свой долг союзника выполненным и отзывает свои войска обратно в Бранденбург. Нельзя сказать, что он оставался в проигрыше - так и не получив Ноймарка, он получил (и продолжал получать) ежегодные дотации от шведов. Но в отношении подкреплений из Бранденбурга король Фредрик не прогадал - герцог, понимая, что со шведами лучше "не перегибать палку", подписал в октябре Потсдамский договор, разрешающий производить вербовку бранденбургских подданных в шведскую армию. Тем не менее, пока "суд да дело", фон Цитен и фон Зейдлиц покинули фон Шверина и вернулись к своему герцогу.

Что касается де Карналля, то ему сопутствовал успех без всяких оговорок. В сентябре он победил под Грудзёндзом, а в октябре - под Торунем, взяв, таким образом, под свой контроль нижнее течение Вислы. За этот успех он был произведён в чин генерал-лейтенанта.

В Прибалтике, продолжалась непрерывная борьба шведов с "летучим корпусом" Румянцева и украинцами Кургоченко. Чтобы убедить заносчивого черкеса в необходимости совместных действий, генералу Румянцеву пришлось приложить недюжинные дипломатические усилия. Они, тем не менее, полностью себя оправдали - всю осень 1758 г. шведы в Ливонии и Эстляндии не могли даже думать о какой-либо помощи своему запертому в Либаве королю, сосредоточив все усилия на обеспечении безопасности своих тылов. Усилия, следует отметить, тщетные - так 30 октября в результате сражения под Валком был разбит корпус Матиаса-Александра фон Унгерн-Штернберга. Преследовавший Кургоченко Унгерн не заметил, как в тылу у него появился "летучий корпус" и, не выдержав удара с двух сторон, был разбит наголову и вынужден сдаться цесарскому генералу в плен.

Правда, для того, чтобы победить под Валком, Румянцеву пришлось нарушить инструкцию Александра - объединённые силы его и украинцев не только не "превышали противника вдвое", но даже уступали ему. Тем не менее, когда известия об этом дошли до монарха, тот счёл нужным не наказывать Румянцева, а, наоборот, наградить его - он стал генерал-поручиком и кавалером Рыцарского Цесарского Креста.

Правда, успех под Валком так и остался единственным успехом кампании 1758 г., но в Киеве не унывали. Военная Комиссия рассчитывала, что прошлогодняя инструкция, наконец-то, начнёт приносить свои плоды. К кампании 1759 г. было реально рассчитывать на прибытие подкреплений, достаточных для перехода в контрнаступление.

Фредрику же, не имевшему такого количества подданных, как его соперник, оставалось надеяться, что превосходство шведского военного искусства перевесит многочисленность врагов.


Но 1759 г. начался неожиданным ходом третьей стороны. Герцог Карл-Ульрих фон Гольштейн-Готторп атаковал владения Дании. Голштинские войска вторглись в герцогство Ольденбургское и захватили его. После этого Карл-Ульрих нанёс удар на северном направлении, захватив принадлежавший его предкам Готторп. Большой поклонник Фредрика Шведского, он перестроил свои войска на "фредериканский" лад (включая жёсткую "палочную" дисциплину и строевой шаг), что дало ему значительный перевес над не осуществившими военной реформы датчанами.

Что же склонило владетеля столь небольшого государства к войне с сильным соседом (несмотря на модернизацию войск Гольштейна, датская армия значительно превосходила их по численности)? Как ни странно, в выборе момента начала войны главную роль сыграл не столько стратегический расчёт, сколько уязвлённое самолюбие.

Уже говорилось, что Карлу-Ульриху не повезло с женой. То есть, возможно, в другой ситуации герцогиня София и смогла бы стать для него любящей женой, но обстоятельства их свадьбы (оба супруга смотрели на этот брак, как на вынужденную меру) и особенности характера герцога (он не скрывал своей неприязни к жене и открыто жил со своей любовницей) отдалили их друг от друга. А после знакомства (исключительно "близкого") Софии фон Гольштейн с молодым цесарским дипломатом та всерьёз задумалась над вопросом, как именно ей следует избавиться от своего постылого мужа. Естественно, официальный развод в расчёт не входил - наличие сына однозначно исключало формулу "matrimonium non consumatum", а вариант обычной "сепарации" никак не устраивал честолюбивую даму, уже подобравшую себе нового мужа и связавшей с ним новые далеко идущие планы. Соответственно, Софии фон Гольштейн оставалось только одно - стать вдовой по Карле-Ульрихе. И она приступила к реализации своего плана со всей энергией, на которую была способна.

Кинжалы и яды не входили в расчёт - положение "вдовствующей герцогини" давало бы ей чересчур шаткую позицию, чтобы заткнуть рот всем недругам, а то, что таких при Гольштейнском дворе у неё хватает, она знала. Как ни посмотреть, её супруг был всеми уважаемым законным герцогом, унаследовавшим свой титул от отца и деда, а она - всего лишь бесприданницей из захолустного городка, вытащенной герцогом исключительно "на безрыбье". Разумеется, она старалась понравиться в гольштейнском "свете", и ей это даже удавалось. Но, тем не менее, невооружённым глазом было видно, что против Карла-Ульриха за ней из офицеров герцога не пойдёт никто.

Однако у голштинского герцога был один важный минус - его неуравновешенный характер. Он не терпел, когда ему перечили, и всегда стремился поставить "на своём". И на этом сыграла хитрая София. Война между Фредриком и цесарем продолжалась, но Дания упорно держалась в стороне. Фредерик V, действуя по советам фон Бернсторффа и фон Мольтке, а также своей супруги, не атаковал Швецию, пока та не увязла окончательно в войне с Цесарством. Пока что ничто не свидетельствовало о решительном поражении королевских войск в борьбе с войсками цесарскими, поэтому Дания упорно продолжала сохранять нейтралитет. Сохранял его, естественно, и Фредрик Молодой, не видя смысла отвлекать свои силы на "второй фронт".

Такое положение дел не устраивало герцога Карла-Ульриха, открыто мечтавшего о том моменте, когда он, бок о бок со своим кумиром Фредриком ринется в бой с датчанами. А его супруга на каждом совместном обеде регулярно задавала ему "невинные" вопросы: "Какие известия из Швеции, Ваше Высочество?", "Что Вы думаете о ходе войны, супруг мой?", "Ведь нас связывает договор с королём Фредриком, не правда ли?" и т.д. От уколов в "больное место" герцог нервничал, терял самообладание, а однажды просто накричал на герцогиню Софию: "Замолчи, дура!". А потом вышел в свой кабинет и вызвал к себе своего командующего принца Георга. Тот был против планов своего двоюродного племянника, но, тем не менее, подчинился его приказу.

Итак, март 1759 г. начался наступлением Карла-Ульриха на Ольденбург и Шлезвиг. Далее события развивались вполне закономерно. Узнав о вторжении неприятеля, датчане собрали силы и выступили на защиту своих владений. Карл-Ульрих старался уклониться от боя, одновременно отправляя курьера за курьером в Стокгольм, требуя от своего союзника немедленной помощи. Шведский министр иностранных дел отвечал, что договор вступает в силу исключительно в случае нападения Дании на одну из сторон, а никак не в случае нападения одной из сторон на Данию. Наконец, после сложных манёвров датчане настигли войска Карла-Ульриха под стенами города Шлезвиг и прижали их к берегу бухты Шлее. В битве 15 апреля 1759 г. Карл-Ульрих был разбит наголову - его "реформированная" армия была почти полностью уничтожена (большинство солдат попало в датский плен и в дальнейшем перешло на сторону своих победителей). Сам герцог (к неудовольствию своей супруги) остался жив и спасся, переплыв узкий залив на рыбачьей лодке. Датчане вернули себе Шлезвиг и вторглись на "готторпскую" территорию.

Это было ошибкой короля Фредерика Пятого. Королева Анна-Кристина предостерегала его от этого шага, советуя ограничиться возвращением земель, потерянных по Орхусскому миру. Но датскому королю (а в особенности Адаму фон Мольтке) очень хотелось развить успех до предела, поэтому Дания не остановилась на достигнутом, а сама вошла в пределы Гольштейна и заняла Киль. Неожиданно фон Мольтке обнаружил там союзника - герцогиню Софию, которая не только не покинула города, но и не позволила своему супругу забрать с собой (он, не задерживаясь, отплыл на корабле) своего сына. И немедленно подписала с фон Мольтке договор, в котором он (от имени Фредерика V) признавал герцогом Гольштейна малолетнего Пауля-Фридриха, а Карла-Ульриха объявлял низложенным, а она (как правительница при юном герцоге) признавала герцогство Гольштейн вассалом датской короны.

Верный своему суверену принц Георг погиб при Шлезвиге (в дальнейшем эта битва получила наименование "битва при бухте Шлее" или просто "битва при Шлее") и теперь некому было защитить а Киле интересы Карла-Ульриха, ставшего теперь изгнанником. Конечно, не совсем "некому" - в Либаве в ставке короля Фредрика герцог Гольштейна нашёл весьма радушный приём. Король нашёл, что вторжение войск его тёзки в Гольштейн как раз и означает введение в действие союзного договора. Против датчан в Гольштейне был направлен из Великопольши (через территорию считавшимся нейтральным Мекленбурга) корпус де Карналля, а фельдмаршал фон Ферзен получил приказ высадиться в Ютландии. Обрадованный Карл-Ульрих немедленно отправился морем в Гданьск - догонять де Карналля, а Фредрик, выполнивший свои дипломатические обязательства в отношении своего незадачливого союзника, сосредоточился на готовящемся походе на Митаву.

К весне 1759 г. в Эстляндии и Ливонии установилось некое равновесие между "летучим корпусом" и прибывшими из Финляндии хаккапелитами генерал-майора Якоба Магнуса фон Спренгпортена. Финским кавалеристам удалось отогнать Румянцева и Кургоченко от основных линий коммуникации шведской армии, так что армия под Ригой значительно усилилась. Но к войску Радзивилла подкрепления подходили в ещё большем количестве, так что "Пане Коханку" всерьёз задумался о генеральном сражении с высокими шансами на победу. Он не сомневался, что в самое ближайшее время Фредрик выступит всеми силами на курляндскую столицу и намеревался разбить его под стенами Митавы.

Фредрик ожидал подобного развития событий и был к нему готов. Он собрал в кулак все силы, имевшиеся в его распоряжении в Прибалтике. Морем прибыли к нему подкрепления из Швеции и Померании (те, что не выступили с Ферзеном и де Карналлем против Дании). К Риге был вызван Спренгпортен - разгром главных польских сил и так вынудил бы Румянцева покинуть Ливонию. В начале июня шведы с двух сторон начали наступление на Митаву. Радзивилл разместил своё войско так, чтобы его артиллерия не давала бы "рижской армии" переправиться через реку Аа. Шведы (в ожидании сил короля) маршировали вдоль реки в поисках переправы. Наконец, они нашли подходящее место вблизи мызы Волгунд (ок.14 км к северу от Митавы). Узнав о начале переправы, Радзивилл, не решился, тем не менее, ей противодействовать, боясь удаляться от стен города в опасении появления там королевской армии. Он оказался прав. 8 июня 1759 г. к Митаве с запада, от стороны Доблена, подошли главные силы короля Фредрика. Обе стороны готовились к неизбежной битве.

Смерть и ад на берегу Дриксы


Обе стороны имели все основания считать, что предстоящее сражение решит исход войны. Под стенами Митавы сошлись главные силы как поляков, так и шведов - соответственно 80 и 50 тысяч (15 тысяч подошло со стороны Либавы и 35 тысяч - со стороны Риги) соответственно с каждой стороны. Предусмотренного соотношения "два-к-одному" достигнуть не удалось, но "Пане Коханку" не желал отступать - после Риги, Зегевольда и Юкскюля он хотел взять реванш у короля Фредрика. Кроме того, сдача столицы, а, следовательно, и всего Курляндского воеводства ради дословного выполнения инструкции, хотя бы и цесарской, представлялась ему чрезмерным буквоедством. Молодой и горячий военачальник верил в свою звезду и был готов поставить всё на одну карту.

Целью шведской стороны было прорвать оборону цесарских войск и отрезать их от моста через реку Дрикса (рукав реки Аа, образующий в районе Митавы большой остров, на котором располагается старый герцогский замок). Радзивилл собирался ни в коем случае не допустить до этого. Сильной стороной армии Фредрика была её натренированность в маневрировании на поле боя. Радзивилл ставил на превосходство в людях и в артиллерии - двести орудий должны были остановить шведские атаки. Слабым пунктом плана Радзивилла было отсутствие возможности для отступления в случае неудачи - всё войско никак не успело бы пройти через городские ворота. Фактически, поражение означало бы гибель Прибалтийской Армии.

Радзивилл занял позицию так, чтобы его левый фланг прикрывал дорогу Доблен-Митава, по которой наступал Фредрик, и на которой находились ворота, через которые, как он предполагал, шведский король собирался ворваться в город. На левом же фланге была сосредоточена многочисленная польская артиллерия. Правый фланг прикрывал Митаву от шведских войск, двигавшихся с севера. Промежуток между правым флангом и Дриксой простреливался батареей, расположенной вне досягаемости пехотных и кавалерийских атак противника - на Замковом Острове. Местность перед фронтом войск Радзивилла была значительно укреплена окопами. Обойти город с юга шведам не позволял прямой, как стрела канал Якоба (в честь построившего его герцога Якоба Кеттлера), соединявший реки Дриксу и Швете.

Сражение началось наступлением сил шведов на левый фланг войск Цесарства. Шведы использовали косой боевой порядок - излюбленный приём Фредрика Молодого, позволявший наращивать усилия в выбранном месте батальон за батальоном. Одновременно развернулась шведско-польская артиллерийская "дуэль", призванная ослабить противодействие шведской атаке. Шведам повезло больше - артиллерия Радзивилла была расстроена и понесла значительный урон. К двенадцати часам дня польские полки были оттеснены от Добленского тракта. Это означало, что Прибалтийская Армия окончательно лишилась даже теоретической возможности отступить в Литву. Ещё более ухудшилось её положение, когда хаккапелиты Спренгпортена захватили батарею на левом фланге.

Радзивилл перебрасывал полк за полком на левый фланг, чтобы восстановить положение. В то же время шведы пытались через Добленские ворота ворваться в город. Здесь их, впрочем, сдерживали солдаты оставшегося за городскими валами гарнизона. Чтобы помешать цесарскому командующему в переброске резервов с правого фланга, король Швеции приказал не участвовавшей до этого момента в бою "рижской группе" атаковать позиции Радзивилла с севера. В три часа пополудни командующий "рижан" граф фон Хессенштейн, используя всё тот же косой порядок, двинул свои полки на стоявшие на север от Митавы войска Радзивилла.

Это стало первой неудачей шведов в день 9 июня 1759 г. Батальоны Хессенштейна наступали уступом в сторону Дриксы, рассчитывая после успеха охватить позицию войск Цесарства с востока, выйти к городским валам и взять город штурмом. Но граф построил свои войска более чем неудачно - так, что ближайшие к реке батальоны оказались под картечным огнём орудий с Замкового Острова. Попав под убийственную картечь, шведские батальоны начали отступать. Заметив, что в стане противника образовалось замешательство, генерал Францишек-Салезий Потоцкий бросил своих людей в штыковую атаку на отступающих шведов. Заметив успех своих людей, "Пане Коханку" послал Ксаверия Браницкого преследовать неприятеля. После того, как со стороны реки им во фланг ударила кавалерия, а фон Хессенштейн был убит, шведы беспорядочно побежали. К пяти часам пополудни "рижане" были разбиты.

И здесь сказалось численное превосходство польской стороны. Освободившись от давления на правый фланг, цесарское войско получило возможность "сосредоточиться" на королевской армии. По приказу командующего правый фланг постепенно развернулся фронтом на юг. Многочисленные военные учения принесли свои плоды - цесарская пехота успешно выполнила этот сложный манёвр под огнём противника. Теперь уже сам Фредрик оказался охвачен с севера и востока превосходящими силами противника.

Отдав себе отчёт в происходящем, "Молодой" приказал начать отступление - теперь у него уже не было шансов на победу. Но уйти обратно по дороге на Доблен не было так просто - шведские войска по-прежнему вели бой со всё прибывающим противником. Шведские войска отступали шаг за шагом, но с севера на них наступал Потоцкий, медленно, но верно оттесняя их от тракта и прижимая к берегу ведущего на юго-запад канала Якоба. Шведы ожесточённо отстреливались, нанося наступающим полякам значительный урон (их скорость стрельбы примерно в два раза превосходила скорость стрельбы цесарской пехоты). Наконец, заметив, возвращение части кавалерии (Браницкий отдал двум полкам приказ вернуться на поле боя, а сам продолжил преследование бегущих шведов) Потоцкий повторил свой приказ, однажды уже принесший ему успех - бросил своих людей в штыковую атаку. Для отражения атаки шведы были вынуждены развернуться на север - и здесь, опрокинув заслон хаккапелитов, во фланг им ударили цесарские кирасиры.

Всякая организация по шведской стороне была потеряна. Пехотинцы и всадники бросались в канал, надеясь преодолеть его вплавь. Большинство из них потонули в образовавшейся в воде давке. Увидев, что всё погибло, король Фредрик искал славной смерти в бою, конь под ним был убит, и он сам, несомненно, был бы затоптан беспорядочной толпой, в которую превратилась его армия, если бы не его адъютанты, вовремя поднявшие своего короля с земли и чуть ли не силой усадившие его на коня.

Все их усилия, однако, чуть было не пропали даром, когда, узнав короля в лицо (гравюры с его портретом висели на стенах почти каждого дома в шведских владениях, так что это было не мудрено), к нему прорвался эскадрон драгун под командой майора Александра Суворова из Москворуссии. Король, уже примирившийся с приближением гибели, неподвижно, с обнажённой шпагой в руке глядел на неумолимо приближавшихся людей цесаря. Из фаталистического оцепенения Фредрика вывел прибывший с остатком своих людей Спренгпортен. "Ваше Величество, Вы король - спасайте себя, спасайте королевство!", - крикнул полковник своему монарху, закрывая его от наседающих врагов. Фредрик вышел из оцепенения, выбрался из гущи схватки и поскакал в направлении Либавы, к спасительному морю. Позже Суворов нашёл на месте своей стычки со Спренгпортеном (храбрый финский полковник погиб, защищая своего монарха) потерянную шляпу короля Швеции, которую, как ценный трофей, отдал Радзивиллу, а "Пане Коханку", в свою очередь, отправил её цесарю Александру вместе с донесением о решительной победе.

После того, как сражение завершилось полным разгромом шведов, Радзивилл приказал преследовать их остатки в направлении Либавы, надеясь настичь самого "Молодого". Другой части своего войска он приказал немедленно двигаться на Ригу, чтобы как можно скорее захватить столицу Ливонии. Но случилось так, что ни того, ни другого, ему осуществить не удалось. Когда цесарские полки вступили в Либаву (даже не пытавшуюся сопротивляться), оказалось, что король Фредрик уже отплыл в Швецию. А прибыв под стены Риги, с удивлением обнаружил на её стенах цесарские знамёна. Оказалось, что на следующий день после битвы на Дриксе Румянцев, по-прежнему "промышлявший" на тылах шведов, взял в окрестностях Риги нескольких пленных "недобитков" (из числа людей Хессенштейна), которые рассказали ему о митавском погроме. Не долго думая, генерал со своим небольшим отрядом во весь опор поскакал к городу, где передал коменданту Клодту рассказ пленных (а затем, в качестве доказательства и самих пленных). Узнав о разгроме королевского войска, Клодт пал духом и сдал город под разрешение ему со своими людьми отплыть в Швецию. Успех Румянцева был тем больше, что в рижском порту как раз закончилась разгрузка прибывшего каравана шведских торговых кораблей, и все привезённые ими товары и снаряжение попали в руки цесарского генерала. Вечером того же 10 июня к Риге прибыл Браницкий - "Пане Коханку" оказался только третьим. Но зато теперь он мог, наконец-то, с полным основанием чувствовать себя героем и победителем - Ливония снова стала частью Прибалтийской Комиссарии Цесарства Многих Народов.

Головокружение от успехов


Известие об успехе на Дриксе, пришедшее в Киев, вызвало при цесарском дворе состояние, близкое к эйфории. "Тот самый" непобедимый Фредрик, попортивший за полтора десятилетия столько крови Цесарству, был ныне разбит наголову, повержен, уничтожен. Списки шведских пленных поражали - среди них был уже не один, а сразу несколько генералов. Поражало воображение количество захваченной артиллерии: 150 орудий - весь шведский артиллерийский парк, досталось в руки победителей. Особенный же фурор в Мариинском дворце произвела доставленная в Киев специальным курьером шляпа короля шведов. Не было такого придворного (или даже дворцового слуги), который бы не пришёл в Овальный Зал (один из залов дворца, где обычно выставлялись на обозрение привезённые из-за границы "раритасы"), чтобы посмотреть на вроде бы обыкновенный и даже покрытый пылью головной убор, накрывавший некоторое время тому назад голову злейшего врага Цесарства. Интерес к "шляпе короля шведского" был столь велик, что через две недели её перенесли в киевскую Ратушу, для всех желающих без ограничения, вместе с парой трофейных пушек, сабель и, разумеется, знамён разбитых при Дриксе полков.

По традиции, в Киеве и столицах комиссарий были устроены гуляния с фейерверками и раздача подарков от цесаря. Казалось, теперь для Цесарства не существует более преград. Александр отдал приказ генералу пехоты Радзивиллу (князь Кароль получил очередной чин) двигаться на Ревель и занять Эстляндию. Аналогичный приказ, только в отношении Гданьска, получил Левальд - цесарь стремился использовать победу до конца. Оба военачальника с энтузиазмом приступили к выполнению полученных заданий.

Гданьск поддался Левальду с ходу. Гданьщане были шокированы известием о катастрофе "их" короля и не решились оказать сопротивления, не доверяя собственным силам. На радостях, что всё прошло так легко, Левальд согласился "забыть прошлое". Из-под амнистии был изъят только адмирал Фербер. Командующий гданьским флотом, впрочем, не стал дожидаться окончания переговоров и вместе с подчинённым себе флотом отплыл в Швецию. Появление гданьского флота подняло настроение пребывавшего в самом мрачном настроении короля Фредрика и наполнило его новой энергией. Сам Фербер получил за верность короне титул графа.

Не так успешно пошло дело Радзивилла. Победитель также понёс на Дриксе большие потери и был значительно ослаблен. Кроме того, по дороге в Эстляндию он был вынужден оставлять гарнизоны в расположенных по дороге городах и крепостях. В результате, под Ревелем в его распоряжении оказалось только 35 тысяч человек - и это включая "летучий корпус" и украинцев. В Эстляндии же сопротивление шведов возросло - укреплённые города уже не сдавались без боя, и их приходилось блокировать, ослабляя главные силы. В довершение всего, возникшее между "Пане Коханку" и таким же столь решительным, сколь и заносчивым Кургоченко к прямой ссоре генералов - заявив, что он подчиняется исключительно воле цесаря, и вообще - "не будут какие-то литвины приказывать вольным черкесам", украинец отделил своих людей от людей князя Кароля и перестал поддерживать с ним контакт. А Ревель, непрерывно получавший помощь из-за моря (прямо "напротив" него располагался шведский Гельсингфорс) продолжал оставаться неприступным.

В начале октября положение в Эстляндии ухудшилось ещё более. Под Ревель прибыла набранная в Финляндии и Ингрии свежая армия генерала Августина Эренсверда. В мирное время Эренсверд прославился возведённой им крепостью Свеаборг (т.е. "шведская крепость"). Расположенная на острове Моон в Рижском заливе цитадель (точнее, серия связанных друг с другом фортов) надёжно перекрывала пролив Моонзунд, ведущий к Риге. Никакой флот (а тем более слабый Балтийский флот Цесарства) не смог бы безнаказанно пройти к Риге мимо свеаборгских тяжёлых пушек. Крепость не подвела - Ригу взяли отнюдь не с моря, зато теперь Свеаборг служил прикрытием Южной Эстляндии от возможных морских десантов. А совсем недавно Эренсверд получил из Стокгольма известие об утверждении королём его плана строительства ещё одной "морской цитадели" на островах, прикрывающей на этот раз базу флота в Гельсингфорсе, так что он был крайне недоволен отвлечением себя от любимого дела и назначением в Эстляндию. Разумеется, в его планы входило закончить свою миссию как можно скорее - и как можно более успешно.

Эренсверд был обстоятелен и твёрд - так же, как возводимые им крепости. Он знал, что Эстляндия разорена рейдами Кургоченко и Румянцева, и позаботился о том, чтобы взять с собой достаточное количество продовольствия. Финны продвигались медленно, но упорно. Партизанские действия "летучего корпуса" (украинцы фактически самоустранились от военных действий) не могли нанести им существенного ущерба - на армию, девизом которой в этом походе могло бы стать "всё моё ношу с собой", партизанские атаки лёгкой кавалерии действовали не сильнее, чем укусы комаров на крестьянского вола. Не будучи в состоянии что-либо противопоставить неумолимой медлительности Эренсверда, Радзивилл снял осаду Ревеля и удалился на зимние квартиры в Ливонию. Шведский генерал выполнил приказ своего короля дословно - занял всю шведскую Эстляндию вплоть до Валка и тоже расположился на зимние квартиры. Следует отметить, что этого важного успеха шведы достигли, не дав ни единого значительного сражения.

В то время как король Фредрик ещё готовился к походу на Митаву, генерал де Карналль вступил в Киль. Датчане оставили порт без боя - слава "сабли Фредрика" (как прозвали де Карналля после его побед и молниеносного карьерного взлёта) бежала впереди него, и фон Мольтке вполне основательно опасался встречи со шведским генералом на поле боя. Он отступил в Готторп, а затем, когда к городу шведы появились и в окрестностях Готторпа - в Шлезвиг. Карл-Ульрих вернулся к себе в Гольштейн, где долгожданного "доброго герцога" ждал восторженный приём. Разумеется, не со стороны супруги - герцогиня София, забрав с собой сына, покинула Киль вместе с датской армией.

Но и здесь им не удалось перевести дух - де Карналль не задержался в Готторпе и шёл к Шлезвигу. Королевский фаворит, столь неосторожно влезший в "игры Марса", был близок к панике. Он то собирался остановить армию и дать шведу генеральное сражение, то, наоборот, порывался бросить всё и скакать в Копенгаген. Как ни парадоксально, но датская армия не развалилась исключительно благодаря Софии фон Гольштейн. В присутствии женщины (тем более, такой красивой, как София-Фридерика-Августа) датские генералы боялись демонстрировать свой страх и неуверенность. Фактически, именно она занималась всеми текущими делами (от имени практически не выходившего из своей палатки Адама фон Мольтке). Вообще, вид женщины с ребёнком, делящей с армией все тяготы перехода и при этом сохраняющей спокойствие, действовал на солдат успокаивающе. Ходили слухи о "связи" Адама фон Мольтке с очаровательной герцогиней Гольштейна. Неизвестно, правда ли это, но несомненно, что в сложившейся ситуации София пошла бы на всё, чтобы только не попасть в руки своего мужа.

Шлезвиг остался позади. Датская армия находилась в Обенро, когда пришло страшное известие - высадившиеся в Орхусе шведские войска Ферзена движутся на юг. Одновременно оказалось, что и де Карналль вовсе не собирается ограничиваться Шлезвигом и находится уже в пяти милях к югу от Обенро. На военном совете говорили много, но к единому решению так и не пришли. Под конец, когда уже многие начали склоняться к капитуляции, вмешалась герцогиня. За время похода офицеры настолько привыкли к её вмешательству (и обычно положительному) во все организационные дела армии, что никому не пришло в голову попросить её удалиться из комнаты, где проходил совет. София обрушилась на офицеров - чисто по-женски. "Вы королевские офицеры или подлое трусливое мужичьё?!", - воскликнула она. "А Вы, господин фон Мольтке", - обратилась она к разодетому, как всегда, в пух и прах командиру, - "Вы датский рыцарь или лягушка в жабо?!". Упрёки дамы сделали своё дело - пристыженный фон Мольтке приказал продолжить отступление. Пока что - на Кольдинг.

Вообще, тем, что Дания не сложила тогда же, в июне 1759 г., оружия, она была обязана в первую очередь двум женщинам. Для Южной армии героиней стала герцогиня София фон Гольштейн, а для Копенгагена - королева Анна-Кристина. 3 июня шведский флот снова приступил к бомбардировке Копенгагена. Из Ютландии приходили вести о наступлении Ферзена и де Карналля. Король растерялся и снова, как и три года назад, хотел бежать из столицы. И тогда вперёд выступила королева. "Вы можете покинуть Вашу столицу, государь - но я остаюсь. Я королева Дании, и сама возглавлю мой народ, раз король его бросает". Присутствовавшие при этой сцене офицеры преклонили колена. Не перед королём - перед королевой. Поддавшись общему энтузиазму, Фредерик V остался в Копенгагене и приказал готовить город к обороне от возможного десанта.

Через неделю с небольшим всё переменилось. Получив сообщение о поражении на Дриксе, шведские войска стали покидать датскую территорию, беспокоясь о собственной Померании, куда мог со дня на день вступить, воспользовавшись общим замешательством, Левальд. До Южной армии эти известия дошли во Фредерисии, на самом берегу моря, куда отступил фон Мольтке после появления полков де Карналля под стенами Кольдинга. Теперь карта перевернулась - де Карналль отступал, фон Мольтке (по-прежнему в сопровождении блистательной герцогини Софии) преследовал его по пятам (сохраняя, впрочем, между ним и собой безопасную дистанцию). Ферзен эвакуировался из Орхуса при помощи того самого флота, который обстреливал Копенгаген. Только он направлялся не на Зеландию, как по-прежнему опасался Фредерик, а в Штеттин.

Датские поэты посвящали свои многочисленные патетические стихи случившемуся "чуду Ольденбургского дома" (как сразу начали называть столь чудесное избавление Королевства Датского от чужеземного нашествия), а также писали бесчисленные оды в честь мужественной и царственной Анны-Кристины - "спасительницы датской чести" и "благородной матери отечества". Адам фон Мольтке снова обрёл уверенность в себе и снова, как ни в чём ни бывало, сыпал комплиментами в адрес Софии фон Гольштейн. Пятилетний Пауль-Фридрих смотрел широко открытыми глазами на свою мать, не желавшую отпускать его от себя, и спрашивал: "Когда мы вернёмся домой, матушка?". Ему не пришлось ждать долго - 18 июля 1759 г. герцогиня снова вернулась в Киль, усердно делая вид, что она не знает и знать не желает о торжественной встрече, устроенной домочадцами её супругу несколько месяцев тому назад.

Де Карналль и фон Ферзен готовились к польскому вторжению в Померанию. Но Левальд не спешил - он стоял под Гданьском и принимал прибывавшие подкрепления. Готовым он почувствовал себя только осенью. В октябре он вступил в Померанию и занял её восточную часть вплоть до реки Штольпе (а также северный Ноймарк). Здесь он расположил войско на зимние квартиры, намереваясь продолжить кампанию весной. Де Карналль не препятствовал ему в этом намерении, рассчитывая, что к тому времени ситуация изменится в его пользу.

Интриги под снежным покрывалом


Зимой военные действия не велись, но противники не бездействовали. По замёрзшим (и поэтому твёрдым) дорогам бесчисленные санные обозы доставляли армиям снаряжение. К трофейным шведским пушкам, распределённым между Прибалтийской армией Радзивилла и Поморской армией Левальда, добавилось ещё, по крайней мере, столько же новых, изготовленных в киевском арсенале, в Кракове, в Туле, в Сибири. В Прибалтику и Померанию доставлялись порох, ядра, бомбы, новые ружья и просто мука и соль. Всё это заполняло бесчисленные армейские магазины от Ливонии до Померании.

По снежным дорогам в ту и другую сторону проносились не только орудия войны, но и посланники мира - дипломатия враждующих держав работала, не покладая рук, стараясь закончить войну соглашением - само собой, выгодным, в первую очередь, себе самим. 8 декабря 1759 г. в Стокгольм (через Данию) прибыл тайный посланник Меншикова с предварительными мирными предложениями. Король Фредрик не дал ему официальной аудиенции, но позволил передать своё послание через министра иностранных дел. Понятовский (а это был именно он) предложил закончить войну на основе статус-кво. Министр ответил Станиславу-Антонию контрпредложением - Швеция соглашалась признать власть цесаря в Гданьске, но наотрез отказывалась оставить Александру Ригу и настаивала на выводе войск из Померании и Ноймарка. Кроме того, министр выражал надежду, что цесарская Комиссия Дел Иностранных склонит своих датских союзников восстановить на троне Гольштейна "законного герцога Карла-Ульриха".

В общем, Фредрик явно не был настроен на заключение мира, о чём Понятовский и написал подробный отчёт старому графу. В Киев он, однако, не вернулся, приступив к запасной (или же даже главной) части плана "Олека". Не рассчитывая на успех переговоров в Стокгольме, тот решил сделать ставку на разброд и шатания в стане шведских союзников. Сведения о разногласиях среди бранденбургской и голштинской аристократии приходили в Киев через как раз через Понятовского, который, в свою очередь, узнавал о них из секретных писем своей "обожаемой Софи". София фон Гольштейн сделала свой выбор: для неё было бы самоубийством поддерживать короля Фредрика - который после победы возвратил бы Гольштейн ненавидящему её мужу, не имело смысла искать покровительства герцога Бранденбургского - который сам был в действительности только клиентом шведов, бессмысленно было искать помощи при датском дворе - Ютландский поход показал со всей очевидностью, что у датского короля (и, особенно, у Адама фон Мольтке) можно искать помощи против ничтожного Карла-Ульриха, но не против его могущественного протектора (да и в том, окажет ли датский двор эту помощь, были большие сомнения - София-Фридерика-Августа знала, что Анна-Кристина, взявшая с недавних пор в свои руки все бразды правления северным королевством, не питает тёплых чувств к "развращённой голштинке"). Оставалось надеяться на Цесарство.

Причём не на "Цесарство вообще" (герцогиня фон Гольштейн отлично понимала, что для Александра Собесского и Александра Меншикова она не более, чем одна из пешек на большой шахматной доске), а некий высокопоставленный этого Цесарства сановник, могущий "замолвить за неё словечко". Но по своему положению регентши Гольштейна она не могла покинуть Киль (разве что насовсем), а высокопоставленные цесарские министры и гетманы её, увы, не навещали (даже легкомысленный фон Мольтке при первой возможности оставил Южную армию своему заместителю и уехал в столицу). Соответственно, ничего не оставалось, как создать такого вельможу своими нежными женскими ручками. Которые не могут держать шпаги, но зато отлично управляются с пером. София много писала - своим родственникам, своим финансовым агентам, своим агентам политическим, людям трижды проклятого Карла-Ульриха, не уверенным, на чью сторону лучше встать, и, разумеется, "своему милому другу Антуану".

В письмах Софии Станиславу-Антонию светские новости мешались с сетованиями на злую судьбу, сетования перемешивались со сладостными воспоминаниями, а воспоминания - с секретными сведениями о перемещении войск и планах государей. Это была истинно гремучая смесь для влюблённого цесарского дипломата - предназначенная, чтобы сделать его (именно его) незаменимым источником информации в глазах Меншикова и цесаря и при том не дать ему забыть, кому именно он некогда клялся в вечной любви. Понятовский попался в сети барышни из Цербста - теперь он, ставший тайным посланником цесаря (и тайным советником согласно "Уставу о званиях военных и цивильных"), не мог шагу ступить без писем Софии фон Гольштейн, как тех, что о политике, так и тех, что о любви.

Итак, в середине января посланник цесаря тайно прибыл в Ландсберг. Неподалёку от города дислоцировались оккупирующие часть Ноймарка войска Левальда, но сама столица графства находилась под контролем армии фон Шверина. Город представлял собой "проходной двор", где легко было затеряться среди купцов, крестьян на рынке и беженцев из Померании. Это было идеальное место для секретных переговоров представителей враждующих сторон. Партнёром Станислава-Антония был барон Фридрих-Вильгельм фон Зейдлиц, формально находившийся в шведском Ландсберге в целях закупки провианта для своего полка.

Зейдлиц был любителем приключений - именно поэтому он и пошёл в кавалерию. Он желал великих подвигов, но в захолустном Бранденбурге ничего подобного не было. Доставшийся ему второсортный кавалерийский полк он превратил в образцовый, но что толку в одном полку, когда вся армия Бранденбурга представляла собой исключительно жалкое зрелище. Вместе с генералом фон Цитеном они превратили кавалерию герцогства в серьёзную силу, с которой пришлось считаться даже цесарскому войску, но этого никто не оценил. Несмотря на продемонстрированные им успешные действия против гетмана Левальда, он даже не был повышен в звании и по-прежнему оставался полковником. И недоволен был не только он - его начальник отзывался о своём государе отнюдь не куртуазно.

Зейдлиц предложил Понятовскому сделку: бранденбургские офицеры свергнут герцога Карла-Фридриха-Альбрехта и приведут к власти Фридриха-Вильгельма, который заключит союз с Цесарством. В обмен они требовали выплату им оговоренной суммы в золоте, причём заранее, желательно - немедленно. На вопрос: "А знает ли Фридрих-Вильгельм об этих намерениях?", Зейдлиц, не моргнув глазом, ответил: "Узнает, когда придёт время". Благодаря письмам из Киля Понятовский был уверен в серьёзности намерений заговорщиков и сумел убедить в этом Меншикова. Часть денег, впрочем, пришлось доложить из своего кармана. Договор был заключён - маховик заговора начал раскручиваться.

18 марта 1760 г. ничего не подозревавший Фридрих-Вильгельм Гогенцоллерн с изумлением узнал, что его брат Карл-Фридрих-Альбрехт отрёкся, а герцогом Бранденбурга отныне является он. Ему сразу же положили на подпись: манифест о восшествии на трон, договор об оборонительном и наступательном союзе с Цесарством, манифест об объявлении войны Швеции, эдикт об объявлении государственным изменником бывшего первого министра фон Герцберга, а также ряд приказов о производстве в новые чины ряда офицеров и генералов, в том числе Цитена и Зейдлица. Бранденбургские войска без предупреждения начали нападать на размещенные в герцогстве шведские "союзные" гарнизоны, а с севера, обманув ожидания де Карналля, на войска фон Шверина обрушил свой удар гетман Левальд.

Вырвать успех


Атака с севера не была для шведа такой уж абсолютной неожиданностью, но к тому, что одновременно с этим "сменят сторону" бранденбуржцы, он оказался не готов. Значительная часть его армии оказалась блокирована в городах, где квартировала. Дать сражение оставшимися в его распоряжении силами он не решился и отступил. На чисто шведскую территорию в Ноймарк. А Левальд тоже не стал испытывать судьбу, меряясь силами со шведами, и занял Бранденбург, захватив там полные шведские магазины. Это компенсировало его удаление от земель Короны, отделённой от него Ноймарком и занимавшим его фон Шверином.

Опасение, что шведы воспользуются таким "шахматным" расположением войск, напав на Бранденбург с двух сторон одновременно, не оправдалось - к этому времени в Короне появилось набранное в ВКР за осень и зиму дополнительное войско под командованием гетмана Виссариона Госевского. Гетман пребывал в своём поместье под Тверью, когда цесарский курьер доставил ему высочайшее предписание немедленно прибыть в Конотоп для формирования там новой армии. "Да что ж это за жизнь такая - даже и помереть-то не дадут спокойно", - пожаловался старик, но приказ выполнил. К началу 1760 г. собранное войско было готово к выступлению, а к апрелю того же года - было уже в на границах Восточной Померании.

Воспользовавшись уходом Левальда, де Карналль занял оккупированные им ранее территории, но оказался перед дилеммой - помочь Шверину, ударив на Ноймарк, или вначале избавиться от угрозы со стороны Госевского. Присоединившийся к шведским войскам герцог Карл-Ульрих с остатками голштинской армии настаивал на первом, надеясь, что после победы в Ноймарке и Бранденбурге, де Карналль повернёт свои войска против датчан в Гольштейн. Шведский генерал выбрал второе - идея голштинца показалась ему чересчур рискованной. Вступив на территорию Короны, он, однако, не встретил там гетманского войска, как рассчитывал - князь Виссарион не принял боя и отступил на Лемборк. Недовольный де Карналль двинулся за ним, надеясь, что рано или поздно Госевский будет вынужден померяться-таки с ним силами из опасения потерять Гданьск.

Тем временем, Левальд перешёл в наступление на Ноймарк. Армия фон Шверина испытывала недостаток во всём. Бранденбург пропал, а графство не могло обеспечить нормальный уровень снабжения. Воспользовавшись неразберихой при отступлении, солдаты фон Шверина (в основном померанские и бранденбургские немцы) массово дезертировали. Доходило до прямых бунтов - так солдаты одного из набранного в окрестностях Потсдама батальонов взбунтовались, перебили своих офицеров (из коренных шведов) и ушли "домой" в Бранденбург. В такой обстановке Левальд перешёл Одер в районе Шведта.

Фон Шверин оказался в безвыходном положении. Левальд перерезал ему единственную дорогу к возможному отступлению на север. На западном направлении бранденбургские войска под командованием фон Цитена также перешли Одер в районе Франкфурта и стояли под деревней Кунерсдорф. Фон Зейдлиц занял Кюстрин. Теоретически, именно он был "слабым звеном" всей "ноймаркской ловушки", но прорыв во враждебный Бранденбург был бы для шведского фельдмаршала ничуть не менее опасен, чем стояние на месте - он ничуть не приближал его к шведским базам снабжения. Поэтому Шверин решился прорываться из Ландсберга на север - в Померанию.

Левальд занял важный перекрёсток у деревни Брюгге (примерно 25 км к северо-северо-западу от Ландсберга). Единственным способом пройти в Померанию было прорваться через его позиции. Всё решилось 6 мая 1760 г. В свою "последнюю надежду" Шверин вложил все силы, которыми располагал - сдаваться он считал ниже достоинства шведского фельдмаршала. Он направил атаку на самый слабый пункт позиции союзников - на стоящие на фланге бранденбургские полки под командованием лично герцога Фридриха-Вильгельма (герцог старался держаться поближе к цесарскому гетману и подальше от своих своевольных генералов, которым не доверял "ни на грош"). Войска герцога уступали в выучке войскам цесаря и не выдержали удара шведского "косого порядка". Герцог Бранденбургский был убит, фронт был прорван, дорога на Липпене и далее на Штеттин была, казалось, открыта.

Но не тут-то было. Часть шведских полков не успела прорваться и была оттеснена к лесу на восток от дороги. Прорвавшимся полкам шведов ударила во фланг польская кавалерия, что задержало их продвижение. Тем временем Левальд перебросил свою пехоту с правого фланга, которая вновь преградила путь неприятелю. Фон Шверин с развёрнутым знаменем в руках лично повёл ещё остававшиеся у него в распоряжении войска в атаку на польскую пехоту. После гибели старого фельдмаршала шведы были окружены и сдались в плен.

Де Карналль продолжал преследовать Госевского. Тот продолжал отходить на восток. Оставив Лемборк, он отступил к Новому Мясту (ещё 30 км с небольшим на восток), а затем с приближением де Карналля - оставил и его, закрепившись в Реде (ещё около 8 км на восток). Де Карналль было обрадовался - его противник сам загнал себя в ловушку. Теперь за спиной у Госевского была река, а за ней - многочисленные болота. Но счастье было недолгим. Получив 10 мая известия о гибели армии фон Шверина, де Карналль был вынужден, скрепя сердце, начать отход в Померанию, которой грозило вторжение Левальда. Отход носил все признаки поспешного бегства, так что Госевский, воспользовавшись оказией, представил в донесении в Киев свою небольшую стычку с голштинскими полками (как раз 6 мая - в день битвы под Брюгге), как решающую победу, тем более что в ней погиб сам герцог Гольштейна Карл-Ульрих.

К июню де Карналль вернулся в Померанию, а Госевский и Левальд начали свои атаки. Вернее, атаковал только Левальд - Госевский не желал рисковать вверенной ему армией и ограничивался маневрированием вдоль границы, в письмах и при личных встречах склоняя к тому же и Левальда. К концу августа стало ясно, что вторжение в Померанию не удалось. Расстроенный Левальд подал в отставку и удалился в своё поместье в Пруссии. Госевский, получивший теперь командование над обеими армиями, продолжал действовать оборонительно.

А в Прибалтике кампания 1760 г. началась с вторжения Эренсверда в Ливонию. Финны использовали прежнюю тактику - и Радзивиллу снова пришлось отступать. Теперь - аж до Зегевольда. Здесь он, наконец, решился дать Эренсверду сражение. Но швед его выиграл - и продолжил двигаться вперёд, заняв г.Венден. Радзивилл готовился к осаде Риги, но ситуация изменилась в его пользу - со стороны Дерпта в Эстляндию с новыми силами (из Новгорода и Москворуссии) снова вторгся Румянцев. Эренсверд был вынужден прекратить наступление и снять часть войск из Ливонии для борьбы с ним.

До начала осени ситуация принципиально не изменилась. Между Швецией и Цесарством сохранялось равновесие.

Колебания весов


Чем дальше, тем больше война тяготила обе стороны. Огромные затраты, огромные потери - и мизерные результаты. То есть результаты, разумеется, были, особенно для Цесарства - возвращение Риги позволяло со всей серьёзностью говорить о победе, но тем более ставило под вопрос смысл продолжения военных действий. Отступление из Эстляндии свидетельствовало, что шведы всё ещё сильны. Да и акция Румянцева, хоть и "спасла" Ригу, оказалась в большей степени шведским успехом, нежели польским: в сентябре Эренсверд осадил, а в ноябре - взял Дерпт. О каком-либо "тотальном" изгнании шведов из Прибалтики, а тем более - о вторжении в Скандинавию и речи на текущий момент быть не могло.

Со шведской стороны всё тоже не выглядело блестяще. Наступление Эренсверда, столь блистательно начавшись, под конец выдохлось. При этом ему пришлось отвлечь значительные силы для ликвидации прорыва на его тылы сил Румянцева. И хотя рейд Румянцева удалось отразить и даже остаться в выгоде, захватив, наконец-то, давно потерянный Дерпт, это не отменяло того факта, что надежд на занятие Риги уже не оставалось. То же самое происходило на западном театре - великолепный тактик де Карналль заставил цесарские войска отказаться от намерений "взломать" оборону Померании, но не имел возможности вернуть хотя бы Ноймарк, не говоря уж о Бранденбурге или Гданьске.

До Фредрика доходили сообщения о продолжении восстановления флота Цесарства - гданьские верфи работали на полную мощность (обилие военных заказов в немалой степени способствовало "примирению" гданьской буржуазии с цесарем Александром). Разумеется, от закладки корабля до его спуска на воду должно было пройти немалое время, но всё равно, это вызывало опасения. Тем более, что цесарские верфи строились также в Пиллау. По приказу Фредрика в июне 1760 г. (ещё до получения известия о поражении под Брюгге) в Пиллау появился адмирал Фербер с приказом высадить в городе десант и сжечь как стоящие а гавани корабли, так и строящиеся верфи. Высадка, начавшаяся вполне удачно, едва не закончилась катастрофой, когда на рейде Пиллау неожиданно появился флот Дании.

При всей слабости своей сухопутной армии, на море датчане были силой, с которой нельзя было не считаться. После вступления в войну Датского Королевства (а особенно после того, как руководство датской политикой перешло в нежные, но твёрдые руки королевы Анны-Кристины) морские перевозки шведов перестали быть безопасными. Неоднократно доходило до захвата торговых судов, перевозивших грузы даже между Гельсингфорсом и Ревелем, а уж что говорить о перевозках из Швеции в Померанию! Фактически, именно транспорты в Померанию стали основной жертвой датских рейдеров и каперов.

Если в Эстляндию товары и военные припасы можно было доставить по суше - через Финляндию, то единственным путём снабжения войск в Померании был путь морской. И именно он находился в непосредственной близости датских берегов, смертельно опасных для всего, что плавало под флагом Швеции. У де Карналля неоднократно возникали проблемы с получением подкреплений - полные вооружённых солдат транспортные корабли были плохими призами для абордажа, но, увы, хорошей мишенью для обстрела из корабельных пушек.

Но и с этим возникли проблемы. Датчане активно пытались высадиться и создать плацдарм в Норвегии. На суше их дела, однако, шли неважно, и датские десанты в Осло-фьорде (май 1760 г. - с целью захвата Христиании) и в Пудде-фьорде (июль 1760 г. - с целью захвата Бергена) закончились вынужденной эвакуацией. Однако последствием активности датского флота стала необходимость держать в норвежских городах сильные гарнизоны и вообще значительно увеличить количество войск для обороны новоприобретённой Норвегии.

Возникли проблемы с комплектованием новых полков. И это при том, что войска неприятеля по-прежнему регулярно получали подкрепления - превосходство Цесарства в людских ресурсах позволяло выставить против одного солдата Швеции двоих (а иногда и троих) своих. Что при отмечаемом шведскими генералами росте выучки польских войск, начинало представлять значительную опасность.

Сама Дания, поначалу стремившаяся вернуть Норвегию, поняла со временем бесперспективность этих попыток (неудачи десантов и отсутствие поддержки местного населения говорили сами за себя) и удовлетворилась тем, что установила контроль над Гольштейном в рамках Кильского договора. Тем более что Фредрик Молодой (парадокс, но его продолжали называть "молодым" даже в его 48 лет) теперь уже не мог его оспорить - после гибели Карла-Ульриха его сын Пауль-Фридрих стал "законным герцогом" с любой точки зрения.

Что же касается герцогства Бранденбургского, то оно было не в том положении, когда можно что-то требовать - сама бранденбургская независимость находилась теперь под очень большим вопросом. Один герцог отрёкся, другой погиб - и оба были бездетны. Династия бранденбургских Гогенцоллернов прервалась. К осени 1760 г. в герцогстве приобрела большое влияние "военная" партия, желавшая сделать герцогом генерала фон Цитена, и без того фактического и формального правителя Бранденбурга. Ей противостояла "цивильная" партия, робко и осторожно настаивающая на возвращении трона Карлу-Фридриху-Альбрехту. Сам бывший герцог, однако, не хотел ещё раз "лезть на эту галеру" и желал, единственно, дожить свои дни в спокойствии. Ясно было, что последнее слово в решении вопроса о новом герцоге будет принадлежать цесарю Александру. Но тот пока что молчал.

Итак, бесперспективность войны стала ясна всем сторонам конфликта. Результатом стало заключение в декабре 1760 г. Штеттинского перемирия. Цесарство, Дания и Швеция согласились приостановить на полгода боевые действия и за это время выработать приемлемые для всех участников условия мира. Мирные переговоры продолжились в том же самом шведском Штеттине. Чаши невидимых весов успокоились. На какое именно время - должно было показать будущее.

Баланс интересов


Ни одна из сторон, съехавшихся на переговоры в Штеттин, не считала себя побеждённой. Наоборот, каждый считал сам факт прекращения им боевых действий огромной уступкой конкуренту, за которую тот должен был, по его мнению, заплатить. Поэтому переговоры между представлявшим Цесарство Станиславом-Антонием Понятовским ("граф Олек" поручил их лучшему из своих дипломатов), Данию - Адамом фон Мольтке (королева Анна-Кристина решила, что в дипломатической игре таланты протеже её мужа будут полезнее, чем в интригах при копенгагенском дворе) и Швецию - Карлом-Густавом Тессином (вице-министр иностранных дел за столом переговоров должен был продемонстрировать всю серьёзность намерений "короля-рационалиста") шли тяжело.

Тессин по-прежнему настаивал на возвращении им Риги и всей Ливонии. Впрочем, теперь в частных беседах со Станиславом-Антонием он осторожно намекал, что его король готов удовлетвориться компенсацией в два миллиона риксдалеров. Поляк с негодованием отметал эту идею, но, в свою очередь, ненавязчиво обращал внимание на интерес Цесарства к возвращению ему оккупированных Эренсвердом Вендена, Зегевольда, Валка и Дерпта, за что Цесарство готово было заплатить золотом целых полмиллиона гривен. Фон Мольтке требовал возвращения Норвегии или выплаты за неё соответственной компенсации. Естественно, суммы, на которые были готовы "раскошелиться" стороны, были значительно ниже тех, которые рассчитывали получить их контрагенты, так что "мирный процесс" продвигался с большим "скрипом".

Не вся игра, однако, была сосредоточена в стенах Штеттина. Король Фредрик не оставлял попыток расколоть лагерь своих противников. Его эмиссары вступили в контакт с правителем Бранденбургского герцогства фон Цитеном и сделали ему заманчивое предложение. Швеция была готова признать его герцогом Бранденбурга - в обмен, разумеется, на переход герцогства на свою сторону. Цитен, недовольный уклончивостью Цесарства в этом вопросе (на его письма Александру он получал ответы, подписанные всего лишь Меншиковым), решил разорвать союз с цесарем. "Менять сторону" ему уже приходилось, так что оставалось только разработать и привести в исполнение план нападения на расположенные в герцогстве гарнизоны гетмана Госевского.

"Враг моего врага - мой друг" - эта истина была прекрасно известна королю Фредрику. Поэтому он написал письма и выступавшей ранее против него вдовствующей герцогине фон Гольштейн, отношения которой с королевой Анной-Кристиной становились всё более неприязненными. Он обещал ей всё то, что ранее обещал её мужу - то есть признание за её сыном Готторпа и Шлезвига, которые должны были быть отбиты у датчан при помощи фельдмаршала фон Ферзена, готового высадиться в Киле или его окрестностях. Герцогиня София оказалась в трудном положении. С одной стороны, было заманчиво избавиться с помощью шведов от становившейся всё более навязчивой опеки людей Анны-Кристины. С другой, открытое выступление на стороне "Молодого" могло бы "поставить крест" на её планах, связанных с союзом с Цесарством вообще и Станиславом-Антонием Понятовским в частности. Поэтому её ответное письмо было исключительно уклончиво: София не говорила ни "да", ни "нет", а только жаловалась на судьбу, безжалостную к слабой женщине.

Этого, впрочем, оказалось достаточно. Письмо попало в руки шпионов датской королевы, не замешкавшие с передачей его своей госпоже. К счастью, у Софии тоже были при дворе "глаза и уши", вовремя сообщившие ей об опасности. София бежала из Гольштейна. Одна, ибо маленький Пауль-Фридрих находился под охраной верных Анне-Кристине (а главное - ненавидящих "приблудную девку из Цербста") слуг. Теперь ей не оставалось ничего, как отдаться под опеку "милого Антуана" и надеяться, что чувства к ней, о которых он писал в многочисленных письмах, не растаяли.

Её расчёт оправдался - Станислав-Антоний никогда не переставал любить свою "Софи" и, когда в марте 1761 г. несчастная беглянка появилась в его штеттинской резиденции (София фон Гольштейн проникла в Штеттин под чужим именем с поддельными бумагами), совсем "потерял голову". Пытавшийся "образумить" своего коллегу Адам фон Мольтке был принят Понятовским исключительно холодно. Теперь о совместных действиях датской и цесарской делегации не могло быть и речи.

Теперь основное место в переписке между Штеттином и Киевом, Штеттином и Копенгагеном, а также Копенгагеном и Киевом заняло "дело герцогини фон Гольштейн".Сама София быстро оправилась после бегства и также приняла в этой корреспонденции самое активное участие, уверяя цесаря в своей неизменной преданности его державе (что подтверждали письма Станислава-Антония, подробно расписывавшие неоценимые услуги, "оказанные означенной благородной дамой Его Милости Цесарю и его Цесарству на протяжении сей войны", а Анну-Кристину - в её ничуть не меньшей преданности Короне Датской (что подтверждал Адам фон Мольтке).

В общем, к началу лета 1761 г. дворы копенгагенский и киевский убедились в том, что все обвинения против Софии фон Гольштейн являются ни чем иным, как исключительно недоразумением. Анна-Кристина, тем не менее, лишила её титула регента Гольштейна и запретила появляться в герцогстве вплоть до совершеннолетия Пауля-Фридриха. Эту потерю скомпенсировал ей Станислав-Антоний Понятовский, сделавший бывшую герцогиню Гольштейна своей женой. На свадебной церемонии, состоявшейся в одной из протестантских церквей Штеттина, присутствовал весь дипломатический корпус. Впрочем, дипломатам пришлось вскоре покинуть столицу Померании - срок перемирия завершился.

На старых позициях


Война, однако, пошла не так, как надеялся шведский король. Во-первых, потерпел провал его "бранденбургский план". Для подготовки своего восстания Цитен привлёк генерала фон Зейдлица. Тот, однако, был недоволен ролью, которую была ему предложена. Зейдлиц рассчитывал на должность главнокомандующего всеми войсками герцогства, но ему было поручено только командование одной из армий, причём не в чине фельдмаршала. Рассерженный честолюбец немедленно рассказал о планах своего начальника одному из офицеров Госевского. Осторожный гетман не подал виду, что ему что-то известно, но на всякий случай начал под всеми возможными предлогами заменять охранявших городские арсеналы бранденбургских офицеров своими людьми.

В июне 1761 г., когда "пришло время действовать", фон Цитен оказался в одиночестве - Зейдлиц и другие генералы выступили против него на стороне Госевского. Ему пришлось немедленно бежать в шведские владения. Фон Зейдлиц получил-таки свой чин фельдмаршала, но правителем Бранденбурга не стал - это место занял вернувшийся фон Герцберг, получивший разрешение вернуться в обмен на письмо с клятвой верности цесарю. Попытка вторжения Ферзена и де Карналля в Бранденбург не удалась - без поддержки войск герцогства они не смогли ничего сделать и ушли обратно в Померанию.

Неудачей закончилось и июньское наступление генерала Радзивилла в Ливонии - начатую им осаду Вендена и Зегевольда пришлось прекратить после того, как на помощь осаждённым в июле подошли финны Эренсверда. А после победы над "Пане Коханку" Эренсверд вернулся в Эстляндию и в августе снял осаду цесарскими войсками Дерпта.

А в глубоком тылу цесарских войск, в Москворуссии, ещё в мае 1761 г. началось восстание. Поводом его стало введение новых военных налогов. Начавшись с драки с присланными из Москвы чиновниками, оно быстро распространилось сначала на весь город Углич, а затем на всю западную часть костромского воеводства. На первый план быстро выдвинулись религиозные лозунги: "Долой иоасафлян! Долой ляхов!". Кульминацией его было взятие восставшими Ярославля 15 июня, где они безжалостно убивали всех не принадлежавших к Истинной Православной Церкви, как среди местных жителей, так и среди приезжих купцов. Уцелевшие "ляхи" и "иоасафляне" укрылись в оставшемся в юрисдикции Патриарха Московского Успенском Соборе. Тогда повстанцы заколотили его двери, обложили двери и окна хворостом и подожгли его. "Только гарь может спасти души еретиков!", - кричали они. Некоторым, однако, удалось спастись, выдав себя за "истинно православных" и осенив себя двуперстным крестным знамением.

Получив известие о падении Ярославля и последующей резне, воевода Щербатов не медлил с выступлением. Будучи сам прихожанином Истинно Православной Церкви, он не сочувствовал мятежникам, уверенный, что их выступление приведёт только к репрессиям центрального правительства. Кроме того, он имел сведения (о чём сохранились его донесения в Москву Бестужеву), что среди главарей повстанцев находятся шведские офицеры. Не желая ждать, пока прибудут подкрепления из Москвы, он выступил против повстанцев с теми силами, которые были у него под рукой.

Мятежники не выдержали атаки хоть и запасных, но регулярных москворусских полков. 8 июля под стенами Ярославля они были разбиты - воевода вошёл в город. Взятые в плен мятежники подвергались пыткам, чтобы выяснить у них, где скрылись подстрекавшие их шведы. Агентов короля Фредрика, однако, захватить не удалось. Выполнив свою миссию - не допустив появления новосформированных москворусских полков под Дерптом, они успешно бежали.

Восстание, как правильно опасался Щербатов, вызвало репрессии против населения Костромского воеводства. Следствие, которое вёл воевода, прибывшая из Москвы комиссия начала сначала. По подозрению в "соучастии в воровском бунте" людей хватали в домах и на улицах и отвозили в Углич, где расположилась назначенная Бестужевым Комиссия по расследованию. Немногим удалось выбраться из углицких застенков живыми, а тем более здоровыми. "Чтоб тебя святой Углич хватил!", - так звучало в те времена самое страшное ругательство в окрестностях Костромы. Пострадал и сам Щербатов - на основании подозрений в его связи с мятежом комиссар отстранил его от должности воеводы. Никаких доказательств измены князя, впрочем, не было, так что ему было разрешено просто удалиться в своё имение Михайловское под Ярославлем.

Зато датскому оружию сопутствовал несомненный успех. Пока шведы и поляки бились в Бранденбурге и Ливонии, датский флот настиг шведский у Гельсингфорса. Проход в гавань Гельсингфорса загораживают несколько небольших островов, на которых уже началось строительство крепости. Пройдя между ними, можно полностью блокировать выход из гавани. Именно так и поступил 22 июня датский командующий. Новый строящийся порт оказался ловушкой. Стоявшие в считавшейся безопасной гавани шведские корабли превратились в полностью лишённые манёвра мишени для датских корабельных пушек. Когда наступила ночь, город был по-прежнему ярко освещён - неверным красным светом горящих шведских кораблей.

Блистательная победа под Гельсингфорсом, однако, ничуть не приближала Данию к отвоеванию Норвегии - датская сухопутная армия по-прежнему несомненно уступала шведской. Анна-Кристина пробовала убедить своего брата выделить ей несколько полков для совместных операций в Норвегии, но Александр не проявлял в этом вопросе энтузиазма - Норвегия его нисколько не интересовала.

Летняя кампания 1761 г. завершилась на старых позициях - противникам не удалось добиться каких-либо новых преимуществ. Поэтому уже 30 августа дипломаты вернулись за стол переговоров. А уже через месяц, 30 сентября 1761 г. они подписали договор, согласно которому все участники конфликта соглашались на достигнутый статус кво. Иными словами, Дания получала Гольштейн, Цесарство - Гданьск и Ригу, а также протекторат над Ноймарком и Бранденбургом, Швеция возвращала себе Дерпт и ряд крепостей в Ливонии. Как и всякий компромисс, Штеттинский договор не вызывал восторга ни у одной из сторон. Но теперь, по крайней мере, под историей войны за Бранденбургское наследство можно было подвести жирную черту.

Европа на момент Штеттинского мира (сентябрь 1761 г.)

Европа на момент заключения Штеттинского мира (сентябрь 1761 г.) []

На море и на суше


Пока в восточной части Европы Дания и Цесарство мерялись силами с Фредриком Шведским, в западной части континента царили мир и спокойствие. Шёнбруннский договор обеспечивал нейтральность Нидерландов и западногерманских земель в британско-французском противостоянии. В Сент-Джеймсском дворце скрежетали зубами, но ничего поделать не могли - вторжение на континент автоматически превратило бы Австрию во врага Соединённого Королевства и, следовательно, было бы обречено на поражение.

Поэтому все военные действия против французов велись исключительно в отдалённых колониях и на море. В Версале надеялись склонить на свою сторону Испанию, соблазняя её возвращением Гибралтара, передачей Минорки и получением ряда английских колоний в Северной Америке, но тамошний король Фердинанд VI Бурбон не желал принимать на себя ответственность за военный риск и оставался нейтральным, сосредоточив все усилия на решении внутренних проблем своего королевства. Франция и Великобритания пока что "выясняли свои отношения" один на один.

Уже с самого начала боевых действий в Индии обозначилось превосходство там британского оружия. Началось всё с того, что молодой наваб (князь) Бенгалии Сирадж-уд-Даула, при дворе которого сильное влияние имела французская Ост-Индская компания, напал на Калькутту и 10 июля 1756 г. захватил Форт-Уильям - главное британское поселение в Бенгалии. С захваченными в плен англичанами он обошёлся крайне жестоко, поместив их всех (около полутораста мужчин и женщин) в небольшую камеру в форте ("Чёрная Дыра"), почти без всякой вентиляции. В результате до утра дожило только двадцать с небольшим человек, остальные просто задохнулись.

В ответ из Мадраса к устью Ганга была выслана британская эскадра, высадившая там десант под командованием полковника Клайва, вернувшего контроль над Калькуттой британской Ост-Индской компании. Между Бенгалией и британцами был восстановлен мир. Длился он, правда, недолго, поскольку в следующем, 1757 г. Клайв начал военные действия непосредственно против французов, захватив их форт Чандернагор. Сирадж снова выступил против британцев, на этот раз в открытом союзе с французами.

Стороны встретились 23 июня 1757 г. при Плесси (Палаши) в Западной Бенгалии. Бенгальцы имели значительное превосходство в силах, а также в их распоряжении были французские артиллеристы. Именно они начали сражение, открыв огонь по позициям Клайва. Через некоторое время начался сильный дождь. Бенгальцы не успели прикрыть свой порох, и он отсырел, став непригодным для стрельбы. Хуже того, они были уверены, что английский порох тоже сырой и, основываясь на этом предположении, пошли в атаку.

Попав под ураганный огонь артиллерии Клайва и потеряв командующего кавалерией, они бежали. Один из военачальников наваба, недовольный правлением Сираджа, ещё до битвы заключил тайный договор с англичанами и теперь, увидев неудачу, начал отступление. Бенгало-французская армия потерпела поражение, Сирадж был схвачен и убит. Новый наваб Мир-Джафар (тот самый перешедший на сторону англичан военачальник), а также его формальный суверен - делийский император, делали Ост-Индской компании и лично Клайву уступку за уступкой, в результате чего контроль над Бенгалией (включая сбор всех налогов) полностью перешёл в английские руки.

Тем не менее, французы не собирались складывать оружие. В мае 1758 г. во французском порту Пондишерри высадилась армия под командованием генерала де Лалли-Толендаля. Новый командующий одержал ряд побед над британцами, в частности уничтожил британский форт Сен-Дэвид в районе Куддалора. Тем не менее, его дальнейшие действия были неудачными - в 1759 г. французы потеряли район Хайдарабада.

Тем временем французский и английский флоты сражались друг с другом в Бенгальском заливе, но ни одно из их столкновений (при Куддалоре, Негапатаме, Пондишерри) не дало ни одной из сторон решительной победы. Тем не менее, положение со снабжением Лалли-Толендаля было значительно хуже ситуации у Клайва. Дефицит средств неоднократно приводил к бунтам в его собственной армии. Наконец, он предпринял попытку переломить судьбу, сам перейдя в наступление. Но здесь ему тоже "не пошла карта" - в январе 1760 г. он был наголову разбит при Вандаваши и был вынужден отступить к столице французской Индии - Пондишерри. Через год пал и этот последний оплот Французской Индии. На полуострове Индостан Британская Империя превратилась в гегемона.


А на далёком американском континенте близилась к своей кульминации "война за несколько арпанов снега". В начале 1757 г. французы в Канаде чувствовали себя "в ударе". Губернатор Водрейль разработал план атаки на британские владения к югу от озера Шамплен (около 100 с небольшим км к югу от Монреаля). Это должно было обеспечить Монреаль от вторжения с южной стороны. В июне Монкальм (награждённый к тому времени орденом Людовика Святого) получил подкрепления из метрополии и вместе с союзными гуронами выступил в направлении британского форта Уильям-Генри на южном берегу озера Святых Даров (оз.Джордж) - того самого, где два года назад попал в плен его предшественник.

3 августа началась бомбардировка форта. Через три дня, убедившись, что подкреплений не будет, командир форта полковник Монро согласился сдать форт французам. По условиям капитуляции британским солдатам должен был быть обеспечен безопасный проход до форта Эдуард (ещё 20 с небольшим километров на юг), но союзные Монкальму индейцы, будучи недовольными условиями договора, начали нападать на безоружных англичан. Монкальм и его офицеры пытались защитить своих пленников, но часто безуспешно.

Во время марша британской колонны до форта Эдуард погибли более 300 пленников из 2300 сдавшихся (в т.ч. гражданские, женщины и дети), а часть из них скрылась в лесу и добралась до спасительного форта только через несколько месяцев. Сам Форт Джордж был разрушен, что почти на год обеспечило спокойствие для жителей Монреаля. В дальнейшем пленные из Форта Джордж и Форта Осуиго были обменена на захваченных британцами французов.

Не имея возможности напасть на Францию, используя сухопутную армию, британцы решили применить тактику разрушительных морских рейдов на её побережье. В 1757 г. они захватили остров Экс у французского побережья в Бискайском заливе и попытались (правда, безуспешно) захватить порт Рошфор. В июне 1758 г. 10 тысячный десант захватил город Шербур, в сентябре того же года такой же десант был высажен вблизи порта Сен-Мало. При Сен-Мало британские силы, однако, потерпели неудачу - губернатор Бретани со всей решительностью оказал им сопротивление и нанёс серьёзные потери.

Морской флот был гордостью Версальского двора, и особенно его хозяйки - "королевы-маринофилки" Генриетты. За её заботу о флоте моряки даже называли её "maman Henriette" ("мама Генриетта"). Её правой рукой по военно-морским делам был практически бессменный (занимал свой пост уже несколько десятилетий) министр де Морепа, прозванный "le comte maritime" ("морской граф"), "l'amiral des amiraux" ("адмирал адмиралов") или просто "L'Amiral" ("Адмирал") - с большой буквы. Нападения на французские берега он воспринял, как вызов, брошенный лично ему - и своей августейшей госпоже.

В мае 1757 г. из Тулона в направлении Канады вышла эскадра адмирала Ла Клю, сопровождавшая караван судов с грузами и подкреплениями для Монкальма. Адмиралу удалось (с небольшими потерями) довести караван до Луисбурга, но на обратном пути его встретила вдвое превосходящая его эскадра адмирала Боскоуэна. В сражении при Луисбурге Ла Клю понёс большие потери и был вынужден укрыться в гавани под прикрытием батарей, поскольку два его корабля были в этом бою потеряны, а несколько - серьёзно повреждены.

Луисбургский успех вселил в британское Адмиралтейство надежду на успех блокады французских колоний. Теперь оно решило ужесточить её, распространив уже не только на собственно французов, но и на суда нейтральных государств. До сих пор французские негоцианты успешно использовали испанские и голландские корабли для связи между французскими Антильскими островами и собственно Францией. Для маскировки происхождения перевозимых товаров была разработана целая система поддельных фактур и свидетельств оплаты. Теперь такие суда, захваченные британцами, считались законным призом, что подтверждали призовые суды Ямайки и Барбадоса, трактующие (и не без оснований) все сомнения в подлинности судовых документов в пользу британских приватиров.

Это, в свою очередь (речь шла о десятках испанских и голландских судов) вызвало многочисленные протесты соответствующих правительств и привело к сближению Нидерландов и Испании с версальским двором. Впрочем, эти державы пока что не собирались вступать в войну с Великобританией напрямую.

Тем не менее, уже доставленные Ла Клю в Канаду подкрепления сыграли свою положительную роль для французских войск в Новой Франции. Однако положение французской Канады осложнялось не только из-за собственно военных действий, но также из-за вызванного ними роста цен на съестное. Два года (1757 и 1758 г.) были неурожайными, и колония попала в жёсткую зависимость от поставок из Франции, исключительно нерегулярных (караван Ла Клю был последним организованным транспортом из метрополии). Канадцам приходилось всё туже "затягивать пояса", что вызывало недовольство горожан и, в свою очередь, заставляло администрацию принимать строгие меры по отношению к зачинщикам беспорядков.

Волнения среди населения заставляли французское командование заниматься "поисками виновных". Монкальм и Водрейль обвиняли в проблемах колонии друг друга. Доходило до скандалов - Монкальм зачастую отказывался выполнять приказы губернатора, требуя их пересмотра. Тем временем британцы, регулярно получавшие подкрепления из метрополии, решили предпринять новое наступление на Монреаль. Для этого они намеревались выбить французов из стратегически важного форта Карильон на северной оконечности озера Святых Даров (именно он послужил французской базой для атаки на форт Уильям-Генри).

Британские силы превосходили защитников Карильона (под командованием Монкальма) в несколько раз, когда 8 июля 1758 г. они начали штурм французского форта. Тем не менее, их лобовая атака не увенчалась успехом. Наоборот, попав под мощный французский огонь с деревянных укреплений форта, нападавшие понесли большие потери. Тем не менее, они атаковали вновь и вновь - и снова безуспешно. Разбитые британцы были вынуждены отойти назад, к развалинам форта Уильям-Генри. Победа при Карильоне подняла авторитет Монкальма, как в Канаде, так и во Франции, но не разрядила напряжённость в колонии.

Командующий по-прежнему обвинял губернатора в пренебрежении своими обязанностями, в частности, в том, что он задержал у себя тысячу с лишним человек, которые должны были быть направлены к Карильону. Он также обвинял канадцев в плохом исполнении (или даже в неисполнении) своих приказов во время битвы. Публично он, однако, хвалил канадских солдат вместе с французскими. В свою очередь, Водрейль обвинял Монкальма в том, что он сознательно ставил канадских солдат на самые опасные места, а также в том, что он не организовал преследование разбитого противника.

Кроме того, Монкальм весьма скептически относился к возможностям Канады защититься от англичан собственными силами. Он был уверен, что без прорыва британской блокады его силы обречены на поражение. Своё господство в Атлантическом океане британцы активно использовали для доставки на американский континент подкреплений, в то время, как последними солдаты прибыли в Канаду с караваном Ла Клю, и без коренного изменения ситуации на море на новых французскому командованию рассчитывать не стоило. Выслать же дополнительные морские силы к американским берегам Морепа пока не мог - они были нужны для борьбы с англичанами у собственных берегов.


Британцы не собирались ограничиваться только рейдами - они стремились установить полную блокаду французского побережья. Но французский флот не намеревался ждать, пока его "закупорят" в своих портах. Приказ морского министра гласил: "Господа, король поручил вам важнейшую миссию - вы должны вернуть французскому флагу блеск его славы. Его Величество желает, чтобы его корабли нападали с великой решительностью и защищались до последней возможности". Захват Минорки давал французам все основания надеяться на успех своих моряков.

Британская блокада нарушала также морские грузоперевозки внутри самой Франции. Важной проблемой стал дефицит леса на французских верфях в Нанте (строивших торговые суда). В обычное время лес доставлялся туда морем из Гавра, но действия англичан значительно осложнили сообщение через Бискайский залив, заставив дерево лежать без движения на гаврских складах. Его приходилось перевозить по обычным дорогам на специально сконструированных повозках, что, естественно, в разы увеличило его цену.

Блокада не была "абсолютной" - французский флот, заботясь о "славе французского флага", атаковал британцев, и часто успешно. Англичане предпочитали вести бой на ближних дистанциях - при бортовом залпе в упор у них было преимущество в скорострельности. В свою очередь, французские моряки предпочитали вести огневой бой на дистанциях средних (1-2 кабельтовых) - в этом случае ключевую роль играло их преимущество в точности стрельбы. Тем не менее, такое "динамическое равновесие" не могло продолжаться до бесконечности - пока французы более-менее успешно сдерживали англичан у берегов метрополии, те одерживали победу за победой в колониях - в Индии Клайв побил войска Лалли-Толендаля, а в Канаде Джеффри Амхерст взял в конце июля 1758 г. Луисбург, уничтожив запертый там флот Ла Клю (более двадцати кораблей и фрегатов), а главное - лишив канадцев последнего морского порта.

Воспользовавшись этим успехом, Амхерст пришёл к выводу, что настал момент перейти в решительное наступление на столицу французской Канады - город Квебек. В следующем, 1759 году он начал реализацию этого плана. Французы были вытеснены из долины Огайо. В руки британцев окончательно перешёл многострадальный Форт Карильон, получивший новое название - "Тикондерога" (на языке ирокезов - "перекрёсток водных путей").

В июле в устье реки Св.Лаврентия вошла сильная эскадра британских кораблей. С ней прибыла армия под командованием генерала Джеймса Вольфа, которая высадилась на берег неподалёку от Квебека. Эта операция была для французов полной неожиданностью - они опрометчиво полагали, что корабли большого водоизмещения сядут на одну из песчаных мелей. Британцы, однако, имели подробные карты реки, подготовленные молодым офицером Джеймсом Куком. Несколько недель военные действия шли с переменным успехом, пока, наконец, обе стороны не встретились на равнине неподалёку от города. Равнина носила почти что библейское имя - "Поля Авраама".

Англичане контролировали оба берега реки Св.Лаврентия, так что время работало на них. Пока что силы сторон были равны, но никто не помешал бы им перебросить к стенам Квебека своих людей. В то же время Канада не имела "лишних людей" - практически всё её мужское население уже находилось под ружьём. Поэтому Монкальм решил атаковать, чтобы разрубить "гордиев узел".

Основную часть войск Монкальма составляли местные ополченцы из числа охотников, а также союзные индейцы. Было, однако, и несколько хорошо вооружённых регулярных полков, а главное - полевая артиллерия, прибывшие на кораблях адмирала Ла Клю.

13 сентября 1759 г. в 9 часов утра французы перешли в наступление в центре. Здесь находились их лучшие регулярные части (индейцы и ополченцы прикрывали их с флангов). Встретив сильный заградительный огонь англичан, они начали беспорядочно отступать. Сам Монкальм (лично командовавший атакой) был ранен. Тем не менее, привыкшие к дисциплине солдаты регулярных полков не впали в панику, а сами встретили перешедший в атаку английский центр ружейным огнём. Маркиз Монкальм, несмотря на ранение (перебита кость голени), восстановил контроль над ситуацией, остановив ополченцев, дрогнувших, услышав о "смерти" своего командующего.

Раненый генерал (его на импровизированных носилках отнесли на левый фланг французских войск) вмешался вовремя. Англичане разместили на своём правом фланге своих гренадеров - отборные части, призванные нанести решающий удар. Так случилось, что именно там, за линией ополченцев на своём левом фланге, Монкальм разместил свою полевую артиллерию. Когда гренадёры приблизились, канадцы отошли назад, дав возможность французским пушкам открыть огонь картечью.

Ополченцы не были приспособлены для регулярной войны, но стреляли они без промаха - для охотника, способного без промаха попасть в глаз сидящей на дереве белки, не представляло проблемы попасть в идущую в полный рост человеческую фигуру. Английские гренадёры были просто выкошены французским ружейно-артиллерийским огнём.

После неудачи центра и разгрома правого фланга англичан, в наступление пошли уже французы. К двум часам дня поражение британцев было уже очевидно. Введение в бой лёгкой пехоты из резерва уже ничего не изменило. Англичане отступили, забрав с собой тело погибшего в самом начале битвы генерала Вольфа и оставив на поле более тысячи тел своих товарищей.

Квебек спасся, тем не менее, Канада пока что оставалась в британской блокаде. Её судьбу должны были решить события, развёртывающиеся за тысячи миль - у берегов далёкой метрополии.


Чтобы переломить ситуацию в свою пользу, военное министерство выдвинуло смелый проект нанести Англии "coup de grâce" ("удар милосердия"), то есть вывести Великобританию из войны одной решительной акцией. После согласования с морским министерством он превратился в утверждённый королём конкретный план высадки на Британских островах. Две эскадры - из Бреста (адмирал Конфлан) и Рошфора (адмирал дю Шаффо) должны были соединиться вместе и обеспечить сопровождение трём с лишним сотням транспортных судов с сорокапятитысячной армией вторжения на борту.

Английские шпионы сообщили об этих французских планах своему Адмиралтейству, и Royal Navy бдительно наблюдал за французскими портами. План требовал обеспечить высадку не позже ранней осени, чтобы не оказаться у берегов Британии в период штормов. Французский флот находился в отличном состоянии - прекрасно вооружённые корабли были полностью укомплектованы отлично подготовленными командами с первоклассной (по тому времени) медицинской службой.

В начале августа дю Шаффо соединился в Бресте с Конфланом (последний принял командование) и объединённый флот отправился дальше - к Гавру. Неподалёку от острова Гернси он встретился с британским флотом под командованием адмирала Хоука, к которому усиленного несколькими не до конца отремонтированными кораблями из портов Южной Англии. На этот раз у французов оказался небольшой численный перевес, но у Хоука не было выбора - он получил сведения о концентрации французских войск в Гавре и понимал, что речь идёт ни больше, ни меньше, чем о высадке французов на Британских островах.

3 августа 1759 г. два противоборствующих флота выстроились в линию один напротив другого. Французы заняли позицию с подветренной стороны, чтобы иметь не дать англичанам сблизиться для стрельбы с близкой дистанции. При этом из-за сильного крена французским капитанам пришлось закрыть орудийные порты нижних палуб, чтобы их не захлёстывало водой. Преимущество в пушках, таким образом, оказалось на стороне Хоука. Тем не менее, адмирал Конфлан смог, за счёт умелого маневрирования и более точной стрельбы французских артиллеристов, нанести Хоуку значительный ущерб.

Но главная неприятность ждала англичан ближе к вечеру, когда около пяти часов вечера ветер ослабел и, соответственно, уменьшился крен французских линкоров. Конфлан приказал открыть порты нижних палуб. Соотношение пушек сразу же изменилось в пользу французов. К вечеру, когда битва приостановилась из-за темноты, два линкора и один фрегат адмирала Хоука были обездвижены из-за сильно повреждённого рангоута. Значительные повреждения были и на остальных его кораблях. Французы имели заметные потери в людях из-за попаданий ядер в корпус. Тем не менее, это именно британцы были вынуждены покинуть район боя из-за потерь.

Французы же, обогнув полуостров Котантен, пошли прямо в Гавр, где их прибытия ожидала 30-тысячная (число солдат пришлось сократить после того, как в результате рейда Хоука на Гавр часть транспортов была уничтожена) армия под командованием принца Субиза. Сразу после появления флота на рейде (в Гавре к Конфлану присоединились около двенадцати базировавшихся здесь линкоров, а также несколько фрегатов из Сен-Мало) в порту началась погрузка войск на суда. От Британских островов их отделяло примерно 100 морских миль по прямой - несколько часов при попутном ветре. Флот Конфлана имел все возможности прикрыть французскую высадку.

Перед Англией же во весь рост стала угроза прямого иностранного вторжения - и летняя погода не давала надежды на то, что новую "Непобедимую Армаду" остановят шторма. Принц Субиз имел все основания чувствовать себя новым Вильгельмом Завоевателем.


Двадцатого августа 1759 г. французская армия под командованием маршала Субиза высадилась близ Портсмута. Хоук пытался помешать высадке, но так и не смог обойти заслон из кораблей Конфлана. Морская битва при Портсмуте закончилась ничьёй, но стала, по факту, победой французов - армия Субиза уже стояла не твёрдой земле и была уже вне досягаемости флота. Портсмут сдался Субизу через два дня после того, как французский маршал окружил его с суши, в то время как флот Конфлана блокировал его со стороны моря. Все портовые склады оказались в распоряжении победителя. Теперь у французского экспедиционного корпуса была собственная тыловая база.

Маршал, однако, не двинулся на Лондон (бывший главной целью экспедиции), а задержался в Портсмуте, ожидая прибытия дополнительных подкреплений из Франции. В Версале его требования, разумеется, были полностью удовлетворены - в Гавр были направлены ещё 5 тысяч солдат для погрузки на суда. Проблема заключалась, однако, в том, что всё это время французский флот должен был удерживать контроль над Ла-Маншем (точнее, над трассой Гавр-Портсмут).

Британцы, естественно, ни в коем случае не желали этого допустить. Хоук продолжал атаки на французские корабли прикрытия. Обе стороны стягивали в пролив всё новые и новые силы. Переправа через "английский канал" становилась для французов всё более трудной. Тем не менее, требуемые 5 тысяч человек Субиз получил - вместе с королевским приказом, требующим начать марш на английскую столицу немедленно.

Появление на английском берегу французской армии вызвало восторги в Версале (по этому поводу был устроен огромный фейерверк) и панику в Лондоне. Традиционно в вопросах обеспечения безопасности Великобритания полагалась на своё островное положение. Ассигнования на флот всегда значительно превышали ассигнования на сухопутную армию, так что войск в Англии было немного. Большинство современных историков считает, что, не задержись Субиз в Портсмуте, он смог бы занять Лондон вообще без сопротивления. Тем временем там был объявлен сбор городской милиции для обороны столицы от французов.

Большинство англичан были уверены, что французы намерены восстановить на английском троне династию Стюартов. При разработке плана вторжения французская дипломатия действительно учитывала эту возможность. В Париже ещё в феврале 1759 г. состоялась тайная встреча французского министра иностранных дел герцога Шуазеля и сына "Старого Претендента" Джеймса Стюарта Чарльза-Эдуарда, прозванного "Красавчик Чарли". Шуазель остался недоволен результатами переговоров. "Красавчик" произвёл на него плохое впечатление - пришёл не вовремя, много пил и вообще не был настроен на сотрудничество. Поэтому было решено не привлекать к операции ни его, ни его отца.

В Англии об этом, однако, не знали. А если бы и знали - не поверили. Англичане видели только одно: на их Острове высадилась армия "лягушатников", которые везут в обозе короля-католика. Одного этого было достаточно, чтобы "взорвать" Англию. Десант Субиза объединил всю английскую нацию - от первого лорда Адмиралтейства до последнего нищего.

Следует отметить, что британское правительство и его глава герцог Ньюкасл вовремя получили известия о французских планах, но отнеслись к планам французской высадки достаточно пренебрежительно, рассчитывая не допустить до её реализации силами исключительно флота. Все формирующиеся на Островах регулярные войска отправлялись на войну в колонии - для обороны Англии регулярных войск имелось в наличии только 10 тысяч. Теперь, когда "французское нашествие" стало фактом, пришло время привести в действие принятый в 1757 г. "Акт о милиции", предусматривавший созыв вооружённого ополчения для отражения наступления врага.

Жители Лондона (правительство понимало, что именно Лондон является главной целью армии вторжения) были полны решимости отстоять свою столицу и вообще "ощипать перья галльским петухам". Шла массовая запись в формирующиеся отряды милиции. Лондонская буржуазия жертвовала на эту цель значительные суммы. Некоторые богатые коммерсанты формировали за собственный счёт целые полки. То же самое, хотя и в несколько меньших масштабах, происходило и в других городах Восточной Англии. "Акт о милиции" оправдал своё назначение - задержка маршала Субиза с выступлением позволила британской столице подготовиться к обороне.

Итак, Субиз выступил из Портсмута и двинулся на Лондон. Половину пути к цели он преодолел без сопротивления - перепуганные жители сидели по домам и старались не попадаться на глаза страшным пришельцам из-за моря. На второй день марша французская армия подошла к городу Гилфорд в Суррее. Для того, чтобы двигаться далее к Лондону, необходимо было взять город и переправиться на восточный берег неширокой (но вполне судоходной) реки Уэй.

Путь Субизу был преграждён английской армией виконта Джона Лигонье. Британский фельдмаршал родился, по иронии судьбы, французом, но французом-гугенотом. В конце прошлого, XVII в. его семья пришла к выводу, что Франция "короля-солнца" - не лучшее место для не-католиков, и переехала в Англию. Теперь пэр Ирландии виконт Лигонье Эннискилленский служил своему новому отечеству против своих бывших соотечественников, и служил верно.

Осторожность французского маршала сыграла с ним злую шутку - теперь его британский "коллега" имел в своём распоряжении даже больше сил, чем он сам. Десять тысяч регулярных войск, двадцать тысяч набранной в Восточной Англии милиции, семь тысяч ганноверцев (войска из континентальных владений короля Георга II начали прибывать немедленно после известия о появлении французов в Портсмуте) - только опрокинув их всех, можно было двигаться дальше.

23 сентября 1759 г. Субиз начал сражение (Лигонье придерживался оборонительной тактики, понимая, что время работает против захватчиков), надеясь на превосходство своих солдат над милицией, никогда до этого не бывавшей в бою. Тем не менее, вплоть до вечера ему не удалось выбить англичан со своих позиций. Принц намеревался продолжить сражение на следующий день, но ночью в руки французов случайно попал сбившийся с дороги курьер с донесением для фельдмаршала Лигонье. С севера ему на помощь шли несколько полков милиции. Поняв, что его шансы на победу 24-го будут ещё меньше, чем 23-го, маршал приказал отступать обратно на Портсмут.

Известие о неудаче похода на Лондон заставило Версаль перейти от восторга к разочарованию. Теперь следовало думать не столько о захвате британской столицы, сколько об эвакуации войск. Прикрытие линии коммуникации между Портсмутом и Гавром "трещало по швам" - Адмиралтейство стянуло большую часть флота именно сюда, в "Английский Канал". Тем не менее, операция по вывозу французов из Портсмута (который к тому времени был уже осаждён армией Лигонье) удалась. Ко второй половине октября армия Субиза была уже на французском берегу, в Гавре.

Зато концентрация британского флота в Ла-Манше имела позитивное значение для защитников Канады - блокада её берегов прекратилась, что позволило почти втрое увеличить контингент, находящийся под командой маркиза Монкальма. Теперь, в конце 1759 г., дела "нескольких арпанов снега" выглядели гораздо лучше, чем в его начале.


Обеспечив безопасность Квебека и Монреаля, отбив в марте 1760 г. у англичан Форт Тикондерога (разумеется, вернувший себе французское имя "Карильон"), сильно его укрепив и оставив там сильный гарнизон (две с половиной тысяч солдат с артиллерией), Монкальм вместе с Водрейлем (улучшение снабжения Канады способствовало урегулированию отношений между французскими военачальниками) приступили к разработке долгожданного плана генерального наступления на оккупированную британцами Акадию.

Захват стратегически важного полуострова, расположенного в 120 с лишним лье (около 500 км) от Квебека был, разумеется, невозможен без поддержки морских сил. Но в начале 1760 г. французский флот был связан операциями у побережья Европы и, хотя мог теперь обеспечить прикрытие караванов с грузами и солдатами для Канады, по-прежнему не мог выслать к американским берегам эскадру, достаточно сильную для того, чтобы установить над ними контроль.

Неудача "лондонского предприятия" Субиза не заставила французское командование отказаться от планов десанта на Британские Острова. Снова включилась тайная дипломатия - Шуазель возобновил свои "подходы" к "молодому претенденту". Изменилось к этому времени и настроение самого Чарльза-Эдуарда, на которого "портсмутская операция" произвела очень сильное впечатление. Его внезапный энтузиазм заставил его даже прекратить пить, по крайней мере, в таких количествах, как раньше. Наоборот, теперь "Красавчик" просто излучал энтузиазм и использовал каждый удобный случай, чтобы "подстегнуть" подготовку вторжения.

В пользу французов сыграла ошибка британского Адмиралтейства, знавшего о концентрации французских войск в Бресте, но неправильно интерпретировавшего эти известия, как подготовку к повторению десанта в Южной Англии. Ошиблись в Лондоне и в оценке масштаба операции. Ожидая повторения "похода Субиза", там ждали подготовки, как минимум, такого же количества транспортных судов, что и в прошлом августе.

Но теперь в Версале придерживались иного плана. Французская армия должна была послужить на этот раз исключительно в роли "катализатора". Её появление должно было разжечь восстание шотландских якобитов. Поэтому её размер был на этот раз гораздо более скромным. Тем неожиданнее стало её появление для Сент-Джеймсского кабинета вообще и герцога Ньюкасла в частности.

15 апреля 1760 г. 5-тысячная французская армия под командованием Эммануэля-Армана де Ришелье, герцога д'Эгийона, высадилась в устье реки Клайд, в Порт-Глазго. Высадка прошла "без сучка, без задоринки". Без всяких проблем "молодой претендент" вместе с французской армией занял Глазго. Ворота открыли ему местные заговорщики-якобиты, воспользовавшись замешательством при появлении под стенами французской армии.

Этот успех французов и поддерживающего их претендента (или теперь "претендента и поддерживающих его французов") стал полной неожиданностью для британского кабинета. Тем не менее, некоторые приготовления к якобитскому восстанию сделаны были. Сделаны превентивно, по результатам предыдущей высадки Стюарта в 1745 г. В первую очередь это было укрепление Шотландии - в Горной Шотландии были размещены правительственные войска, построены новые дороги и крепости (в частности, крепость Форт Джордж недалеко от Инвернесса).

Были предприняты меры по укреплению лояльности среди шотландцев - ещё в 1746 г. парламентом был принят "Проскрипционный Акт", согласно которому шотландцам запрещалось не только носить оружие, но и одеваться в традиционные килты, а также учить детей гэльскому языку. В том же году "Актом о наследственной юрисдикции" была отменена феодальная структура шотландских кланов - отныне глава клана не имел права призывать его членов к оружию.

В общем, эти достаточно жёсткие меры начали приносить свои результаты. Многие "хайлендеры" поступили на службу в британскую армию и участвовали в боевых действиях в Америке и Индии. Однако достаточно было и недовольных "английской жестокостью". К таковым относились, между прочим, некоторые из глав кланов, которые выступили в "сорок пятом" против якобитов, и теперь возмущённым распространением "проскрипций" также и на них. Высадка "Красавчика" вместе с французами (в число которых входила "ирландская бригада") склонила некоторых из них к мысли "попытать счастья на другой стороне".

Гарнизон Глазго сдался на имя принца и получил от него разрешение уйти. Захват важного промышленного центра взволновал герцога Ньюкасла и поставил его перед дилеммой: следует ли ему по-прежнему готовиться к высадке французов в Англии или стоит выслать армию против "претендента" в Шотландию. Получив точные данные о числе поддерживающих Стюарта французов и ирландцев, он решил оставить всё, как есть - в Шотландии должны были действовать размещённые там королевские войска (в основном ганноверские), а главные силы по-прежнему имели главной задачей прикрытие Англии - теперь не только от вероятного французского десанта, но и от вторжения якобитов из Шотландии. Несколько пехотных и артиллерийских полков было направлено в Манчестер и Дерби - по старой памяти о "сорок пятом".

Но принц Чарльз тоже прекрасно помнил как свой тогдашний поход в Англию, так и свою там неудачу. Поэтому он, хоть и провозгласил себя регентом всей Великобритании (при короле Иакове III Стюарте, своём отце), сознательно ограничивал зону своих действий только Шотландией. Это отвечало и французским планам - в секретной инструкции д'Эгийону Людовик XV предписывал "воздерживаться от опрометчивых действий" и "удерживать принца от попыток захватить столицу", помня об "интересах королевства французского". Интерес же Франции заключался в том, чтобы поддерживать восстание в Шотландии столь долго, сколь это возможно.

Глазго стал столицей якобитов. Туда стекались толпы желающих присоединиться к "претенденту". Но по сравнению с 1745 г. изменилось многое, что не укрылось вниманию как "регента", так и тех офицеров-ирландцев, кто участвовал вместе с принцем в предыдущем восстании. "Акт о разоружении", в основном, достиг своей цели - оружия на руках у шотландцев осталось немного. Те вожди кланов, которые решились присоединиться к "королю Чарли" приводили с собой уже не сотни, а только десятки людей - тех, кто сам изъявил желание пойти с ними - это уже были плоды "Акта о наследственной юрисдикции".

"Красавчику" пришлось вооружать армию своих сторонников самому - за счёт вооружения, захваченного в Глазго и доставленного французскими приватирами. Главной же ударной силой по-прежнему оставались французы. Вместе с ними принц немедленно выступил в поход на Эдинбург. 30 апреля столица Шотландии (опять же благодаря поддержке его сторонников) открыла ему ворота. А уже 6 мая он встретился под Фоллкирк с выступившими против него королевскими войсками. В этой "третьей битве под Фоллкирк" его армия (точнее, армия д'Эгийона) одержала победу и заставила правительственные войска отступить обратно к Форт Джордж.

В составе правительственных войск были не только ганноверские и английские, но и чисто шотландские, причём именно "горские" полки. В то же время часть "верхних" и "нижних" шотландцев присоединилась к формируемой (практически с нуля) армии принца. При том, что собственно "английские" части продолжали находиться в Англии, в Шотландии шла, по факту, гражданская война. "Красавчик" с французами и якобитами контролировал центральную Шотландию (Глазго, Эдинбург, Данди), силы, верные королю Георгу "держали" Север (базируясь на Форт Джордж) и Юг.

Наконец, герцог Ньюкасл после консультации с Адмиралтейством пришёл к выводу, что французское вторжение в Англии более невозможно - Royal Navy восстановил, наконец-то, контроль над "Английским Каналом" и надёжно заблокировал французские порты Нормандии и Бретани. Теперь даже доставка оружия и солдат для армии д'Эгийона осуществлялась исключительно небольшими эскадрами приватиров. Было принято решение об отправке в Шотландию большой армии под командованием виконта Сэквилла.


Высадка "молодого претендента" и третье восстание якобитов получили широкий международный резонанс, коренным образом изменивший расклад сил на море. Успех (во всяком случае первоначальный) десанта Субиза и победы Стюарта-Эгийона создали в Европе впечатление слабости Соединённого Королевства.

Французские дипломаты при иностранных дворах умело поддерживали у тамошних монархов впечатление, что Британия "вот-вот падёт". Особое внимание уделяли они убеждению в этом двора испанского. До сих пор Испания отклоняла все французские предложения о союзе. Её министр иностранных дел Рикардо Валль (Ричард Уолл), ирландец по происхождению, считался в Мадриде главой "английской партии" и не желал втягивать свою страну в конфликт с Великобританией, несмотря на постоянные нападения на испанские корабли английских приватиров.

Но в 1759 году со вступлением на испанский трон короля Карла III ситуация изменилась. Причём дело было не только и не столько в личности нового монарха, сколько в успехах французского флота. Политика нейтралитета, которую проводил Валль, не оправдывала себя в "новых условиях". Союз с Францией должен был принести Испании большие успехи. Поэтому, взойдя на престол (август 1759 г.), Карл отправил "английского" министра в отставку. Новый министр подписал с Францией в январе 1760 г. "Семейный пакт", согласно которому обе ветви Бурбонов (французская и испанская) заключали между собой союз.

Больше прочих франко-испанскому союзу радовался французский "Адмирал". Его изначальная стратегия морского противостояния с Соединённым Королевством базировалась на необходимости союза с некой "морской державой". Теперь такой союзник у Франции был, следовательно Великобритания потеряла перевес на море. Хотя с формальной точки зрения "семейный пакт" не означал объявления войны Соединённому Королевству, герцог Ньюкасл пришёл к выводу, что это неизбежно. Он оказался прав. В феврале 1760 г. Испания объявила войну Великобритании. В марте Лондон "ответил ей взаимностью".

Главной целью войны для Испании было возвращение Гибралтара, ещё со времён Первой Мировой Войны принадлежавшего Великобритании. Переход контролирующей выход из Средиземного моря крепости из рук врага в руки союзника был крайне важен и для французов, поэтому они всячески поддерживали своих партнёров в этом пункте. К "Скале" со стороны суши можно было подойти только по узкому перешейку. Он прекрасно подходил для обороны, поэтому испанцы решили взять крепость осадой.

Испанский флот блокировал Гибралтар, а сухопутная армия перекрыла все подходы к крепости по суше. Блокада сухопутная была гораздо более плотной, чем морская. Английским приватирам неоднократно удавалось "проскальзывать" мимо испанских кораблей и доставлять гарнизону крепости необходимые припасы и снаряжение.

Положение же флота британского осложнилось. Приоритетом для него по-прежнему оставалось прикрытие Британских островов от французского десанта. Адмирал Хоук успешно справился с этой задачей. Однако вступление в войну Испании поставило перед британцами новые задачи, не добавив ресурсов. Адмиралтейство должно было разделить оставшиеся силы между несколькими направлениями: поддержка войск в Канаде, поддержка защитников Гибралтара, оборона британских владений в Вест-Индии, атака на французские владения в Вест-Индии, атака на испанские владения в Вест-Индии и атака на испанские владения в Ост-Индии.

Соотношение сил никоим образом не позволяло британцам добиться успеха на всех направлениях одновременно. Поэтому Адмиралтейство приняло решение сконцентрироваться на "слабом звене" своих противников - на Испании. Против более сильных французов было решено ограничиться только оборонительными действиями. Против испанцев же была снаряжена экспедиция на Кубу. В октябре 1760 г. после нескольких месяцев осады Гавана пала.

Пока шла осада Гаваны, к осаждённому Гибралтару отправился конвой с припасами под командованием адмирала Сандерса. Испанская эскадра, блокировавшая порт, оказалась слишком слабой, чтобы противостоять британцам, так что разгрузка прошла без особых проблем. Позже, однако, к Гибралтару подошла новая испанская эскадра, усиленная французскими кораблями, базировавшимися на Минорке. Перед лицом превосходящих сил Сандерс отступил, не вступая в бой. Его главная задача, тем не менее, была выполнена - физическое и моральное состояние защитников "Скалы" значительно повысилось и они были готовы к дальнейшей осаде.

Чтобы оттянуть испанские силы от Гибралтара, английская дипломатия предпринимала усилия, направленные на втягивание в войну нейтральной до сих пор Португалии. Её первый министр маркиз де Помбал, при всех своих хороших отношениях с Британией, уклонялся от взятия на себя конкретных обязательств в этом вопросе. Португалия ещё не восстановила свою столицу после разрушительного землетрясения 1755 г. и не могла позволить себе никакой войны - ни наступательной, ни даже оборонительной.

В самой же Британии продолжалось восстание якобитов. Формируемое в городах Центральной Шотландии ополчение оказалось на удивление успешным. Виконт Сэквилл опрометчиво разделил свои силы, намереваясь одновременно захватить две повстанческие "столицы" - Глазго и Эдинбург. Последствия этого решения полностью отвечали пословице "за двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь". Силы Сэквилла были разбиты и под Глазго (1 июня) и под Эдинбургом (30 мая). Причём, если под Эдинбургом на стороне повстанцев сражались войска д'Эгийона, то под Глазго Сэквилл (командовавший лично) был разбит исключительно местной милицией, правда, с прибывшими из Франции ирландцами в качестве офицеров.

После поражения виконт отступил от Глазго, не задерживаясь, вплоть до Карлайла в Суррее, оставив всю Южную Шотландию в руках принца Чарльза. В Лондоне это вызвало чрезвычайное возмущение. На улицах и в парламенте Сэквилла обвиняли в трусости и измене. Всё это, вместе с неудачами "иберийской" политики правительства, обратилось против герцога Ньюкасла. В этой обстановке всеобщего негодования премьер немедленно отозвал из армии Сэквилла. Но ни отставка "изменника", ни предание его военному суду ("карлайлское бегство" послужило основанием для его разжалования и исключения из рядов армии) не спасло позиции премьера. 28 июня новым премьер-министром Соединённого Королевства стал Уильям Питт (известный в историографии, как "старший").

Все эти столичные потрясения дали "Красавчику Чарли" время, необходимое ему для установление контроля над Севером (Юг достался ему без боя). Видя ширящиеся победы регента, всё больше шотландцев переходили под его знамёна. Однако далеко не вся Шотландия была так единодушна. Как ни парадоксально, главные противники "претендента" оказались в Горной Шотландии. Многие "горцы" присягнули "королю Джорджу" и не собирались отрекаться от присяги.

Центрами сопротивления "мятежникам" стали Форт Джордж и расположенный поблизости Инвернесс. Там, напротив, собиралась "правительственная" милиция. Поэтому Стюарт придавал такое значение установления полного контроля над шотландским Севером. Якобитско-французская армия заняла Абердин и двинулась далее. Часть правительственных сил (тех, что потерпели поражение при Фоллкирк) заперлись в Форт Джордж.

Принц (лично возглавлявший поход на Север) рассчитывал, что взятие главного символа королевской власти в этой области приведёт к подчинению ему весь остальной "Хайленд", поэтому он сразу же направился к крепости, потребовав от гарнизона сдачи или перехода на его сторону. Ответ "Красавчику" не понравился - осаждённые не только не собирались признавать его "регентом", но и не намеревались передавать ему крепость ни на каких условиях. После ряда неудачных штурмов принц оставил часть сил для блокады крепости (расположенной на вдающемся в море мысу) с суши и двинулся на Инвернесс, надеясь на успех там. Взятие города ничего, ему, однако, не дало - все деньги и продовольствие были заранее вывезены сторонниками Ганноверов в Форт Джордж.

Его осада была невозможна - у принца не было флота, способного перекрыть вход в залив. Тратить свои силы на следующий штурм он тоже не рискнул и 15 августа приказал отступать на юг, откуда приходили сообщения о посылке Питтом новой армии. Отступая по дороге от Инвернесса, якобиты прошли мимо старого поля битвы под Каллоденом. При виде поля своей неудачи пятнадцатилетней давности принц совсем потерял присутствие духа.

Высадка Субиза и Третье якобитское восстание (1759-60 г.) []

Не прибавили ему уверенности в себе и подробности о походе новой карательной армии из Англии. И не только принцу, но и вообще всем якобитам. Питт нашёл, чем можно напугать шотландских мятежников. Он назначил командующим королевским войском ни кого иного, как принца Уильяма-Августа, герцога Камберлендского. Того самого, которого шотландцы отлично запомнили по его походу в "сорок пятом", того самого, которого называли (и не только в Шотландии) "мясник из Каллодена". Такое прозвище он получил, когда после разгрома "короля Чарли" он огнём и мечом прошёлся по Горной Шотландии, безжалостно истребляя всех, осмелившихся встать на его сторону. При этом он безукоризненно соблюдал "законы чести" - если любого пойманного "мятежника" ждала неизбежная смерть, то захваченные иностранцы, пусть даже и родившиеся во владениях Британской короны (в частности многие волонтёры из Ирландской бригады) трактовались им, как обычные военнопленные.

Питт не мог бы сделать лучшего выбора - уже одно имя нового противника заставило дрожать сердца якобитов и самого их предводителя. Герцог был знаменитым вождём (достаточно отметить, что его предыдущей победе была посвящена ни много, ни мало, как оратория самого Генделя), и солдаты готовы были идти за ним в огонь и в воду. С таким противником положение "Красавчика" и его людей выглядело очень грустно, если не сказать - безнадёжно. Принц видел всё происходящее в самых чёрных тонах и снова начал пить. Д'Эгийон, хоть и старался поддержать своего подопечного на духу, разделял его сомнения, поэтому направил во Францию тайное послание, в котором требовал как можно скорее направить в Эдинбург корабли для эвакуации французских войск из Шотландии.

Присоединившиеся было к "регенту" шотландцы утратили энтузиазм к делу Стюартов и всё чаще и чаще дезертировали из его армии. Напротив, войско "лоялистов" в Форт Джордже и Инвернессе (после ухода принца северный город снова перешёл под контроль "короля Джорджа") росло, как на дрожжах. Чувствуя скорое поражение "претендента", жители Горной Шотландии стремились продемонстрировать свою лояльность - почти каждая семья направила по крайней мере одного из своих сыновей в формируемую на Севере "правительственную" милицию. "Королевские горцы" перешли в наступление - 1 сентября 1760 г. заставили войска Стюартов покинуть Абердин. Конные разъезды "лоялистов" появились в окрестностях Данди. "Мясник" же, не встретив никакого сопротивления, 4 сентября занял Глазго.

Мятеж в Шотландии приблизился к критической точке. Неспокойным было это время и за океаном, в Канаде. Британский флот имел полон рот забот с французским флотом в Ла-Манше ("обжегшись" на французском десанте, Адмиралтейство "с запасом" стянуло туда более чем половину своих кораблей), с погоней за приватирами, снующими между берегами Шотландии и Гаскони, не говоря уж о постоянном вялом противоборстве у берегов Индии и заботами в Гибралтаре и на Карибах с флотом испанским. Со всеми этими проблемами им было не до блокады канадских берегов. "Адмирал" же, за счёт разумного распределения сил, сумел сформировать эскадру, достаточно сильную для успешной высадки в Акадии.

В том регионе было два больших порта, которые должны были быть захвачены для установления контроля над полуостровом: старый - Луисбург на острове Кап-Бретон и новый - Галифакс на западе полуострова. Порт Галифакс был основан англичанами вскоре после того, как в после Войны за австрийское наследство они получили в свои руки часть полуострова. Во время осады Луисбурга именно он служил главной базой для блокировавшего французский порт британского флота.

Последний же после его захвата британцами утратил для них всякое значение - Соединённому королевству было достаточно одного Галифакса. Поэтому сразу же после взятия Луисбурга англичане приступили к планомерному разрушению его укреплений. В результате к весне 1760 г. луисбургская крепость оказалась частично разобрана. А это, в свою очередь, значительно упрощало задачу французов - отбить у англичан ослабленный Луисбург было значительно проще, чем хорошо укреплённый Галифакс. Именно поэтому планы "Адмирала" предусматривали начать отвоевание Канады с отвоевания именно Луисбурга.

Оставив командование в долине реки Св.Лаврентия на губернатора Водрейля, Монкальм вместе с частью своих войск отплыл к Кап-Бретон. Несколько стоявших в гавани британских фрегатов не стали защищать полуразрушенную крепость от значительно превосходившей его французской эскадры и, эвакуировав гарнизон и строителей (осуществлявших разборку крепости), ушли в Галифакс. 28 апреля 1760 г. Луисбург вернулся в руки французов. Монкальм лично поднял над полуразрушенным бастионом Дофина (ближайшим к морю) знамя Новой Франции с золотыми лилиями.

Немедленно после захвата Луисбурга Монкальм начал работы по восстановлению его фортификации. Одновременно с восстановлением стен собственно крепости шли работы и на маленьком форте на Входном Острове (Île de l'Entrée). Строительные работы в Луисбурге стали для канадцев приоритетной задачей - даже важнейшей, чем оборона Квебека. Та, впрочем, не страдала - Порт на острове Кап-Бретон быстро восстанавливал свою роль главной морской базы Новой Франции.

Захват французами Луисбурга взволновал Адмиралтейство, но в сложившейся стратегической ситуации оно было беспомощно - свободных сил просто не было. Французы продолжали накапливать силы в Луисбурге и доставлять вооружение своим союзникам в Акадии - партизанским отрядам скрывшихся от "Великого Переполоха" французов и индейцам племени микмак. Всё, что оставалось гарнизону Галифакса - укреплять стены и надеяться на то, что Royal Navy успеет справиться со своими проблемами до, а не после того, как французы будут готовы к почувствуют себя готовыми к нападению на последний порт британской Канады.

Силы противников британской власти в Канаде неуклонно росли, а в Шотландии - столь же неуклонно таяли. Дезертирство из рядов армии "регента" приняло угрожающие масштабы. Во многом этому способствовала "сентябрьская декларация" герцога Камберлендского, где он объявлял от имени короля Георга II всем "подданным Его Величества, присоединившимся к мятежнику Чарльзу Стюарту" прощение, при условии, что они оставят претендента и вернутся по домам. Ужас, который "мясник из Каллодена" навёл на шотландцев пятнадцать лет назад, позволял ему сейчас проявить миролюбие. Зная, на что способен герцог Уильям-Август и не питая надежд на успех "дела Стюартов", шотландцы массово покидали ряды армии "короля Чарли".

В начале октября "претендент" и его французские союзники вступили с герцогом Камберлендским в тайные переговоры. Разумеется, теперь речь могла идти только об условиях прекращения борьбы. Слух о контактах между французами и "мясником", распространился, однако, среди сторонников Стюарта. Армия принца рассыпалась, как карточный домик - якобиты оставили своего "падшего кумира", с ним осталось только несколько тысяч французов и ирландцев. 20 октября 1760 г. Камберленд и Эгийон (англичанин отказался вести какие бы то ни было переговоры с "мятежником") заключили соглашение - всем иностранным подданным (по умолчанию к ним отнесли и "претендента") было позволено беспрепятственно отплыть на французских кораблях на континент с условием не поднимать оружия против Соединённого Королевства в течение двух лет.

Примкнувшие к ним якобиты были брошены на произвол судьбы, точнее на милость "мясника", поэтому этот договор получил название "эдинбургского предательства". Надо отметить, что герцог оказался для своих пленников неожиданно милостивым - захваченных якобитов, хотя и посадили "под замок", но через пару недель отпустили, ограничившись тем, что заставили подписать бумагу, где они признавали Джеймса и Чарльза Стюартов узурпаторами, а законным королём Соединённого Королевства - Георга III Ганноверского. Новый король взошёл на трон через несколько дней после эвакуации французов из Эдинбурга после скоропостижной смерти своего деда (и отца Уильяма-Августа) Георга II (именно в связи с этим событием и была объявлена амнистия для схваченных якобитов).

Неудачливый "король Чарли" узнал о смерти короля уже во Франции. По свидетельствам очевидцев, он кричал, обвинял в провале восстания д'Эгийона и "трусливых шотландцев", бросивших его "за день до победы". После вспышки ярости он напился "до беспамятства" и оставался в таком состоянии несколько дней. Разумеется, все его обвинения не имели под собой никаких оснований. Смерть короля Георга, вне всякого сомнения, ничего не дала бы ни "претенденту", ни его делу. Соотношение сил было никоим образом не в их пользу, дальнейшее сопротивление привело бы только к "новому Каллодену" и бессмысленным жертвам.

Как ни кажется странным, "миролюбие" герцога в 1760 г. принесло Британии не меньшую пользу, чем его "ярость" в году 1745-ом. Шотландцы убедились в том, что "Лондон" может не только карать, но и прощать. Всё это, вместе с очевидной трусостью и изменой предводителя восстания, окончательно отвратило шотландцев от якобитизма и склонило их к лояльности короне. Всё это, вместе с начатыми ещё раньше мероприятиями правительства, привело к тому, что Шотландия перестала восприниматься в столице, как "мятежная область". Стюарты окончательно превратились в "королей без королевства". Через несколько лет, в 1766-ом, после смерти старого Джеймса Стюарта, даже испытанный покровитель "Старого Претендента", Папа Римский, признал законность Ганноверской династии.


Покончив с "внутренним врагом", Британия подключила свои высвободившиеся силы к защите своих заморских владений. Лучше всего обстояли дела в Индии - французский командующий Лалли-Толендаль (как уже упоминалось выше) терпел поражение за поражением от неутомимого бенгальского губернатора Роберта Клайва. Если правление неудачливого Лалли закончилось провалом по всем направлениям, то деятельность Клайва прямо-таки "фонтанировала" успехами. Он разбил французов и изолировал их в Пондишерри, победил войска голландской Ост-Индской компании при Чинсурахе, разбил войска делийского принца Шах-Алама.

В 1760 г. Клайв вернулся на родину знаменитым и богатым человеком, хорошо принятым при дворе. Кстати, его кандидатура всерьёз рассматривалась наравне с герцогом Камберлендским в качестве кандидата на должность командующего военными действиями против мятежных якобитов. Сам он, впрочем, не старался занять этой должности, а, наоборот, публично одобрил назначение герцога. Сам же Клайв ничего на этом не потерял - в том же году он был избран в парламент.

Отъезд Клайва ничуть не помог французам. Британский флот мог, наконец-то, отвлечься от жёсткой обороны берегов метрополии и мог приступить к блокаде побережья Индии. Командующий французским флотом счёл ситуацию на море безнадёжной и покинул Индию, направившись к острову Иль-де-Франс (Маврикий) в западной части Индийского океана. В январе 1761 г. Лалли-Толендаль был вынужден сдаться.

В сложившейся ситуации британцам удалось прорвать блокаду Гибралтара. В апреле 1761 г. адмирал Чарльз Харди провёл к "Скале" большой конвой, выиграв у франко-испанцев битву при Альхесирас. До прибытия французской эскадры с Минорки транспорты успели разгрузиться и беспрепятственно уйти, снова оставив осаждающих "с носом". В мае союзники предприняли новый штурм крепости, снова окончившийся неудачей.

Но у берегов Канады перевес по-прежнему оставался у французов. Приняв к сведению, что изгнание британцев из Индии невозможно, а взятие Гибралтара - сомнительно, "Адмирал" решил во что бы то ни стало обеспечить королю (а в первую очередь - королеве) победу в Канаде. Теперь, когда войска Монкальма контролировали остров Кап-Бретон, главным (и последним) оплотом Великобритании в Канаде оставался Галифакс.

Базируясь на спешно восстанавливаемом Луисбурге, французский флот начал блокаду Галифакса. Британцы не намеревались сдаваться и направили в Канаду свою эскадру. Состоявшееся в июне 1761 г. сражение при мысе Чебукто (около 30 с небольшим км на юг от порта) не принесло решающей победы ни французам, ни британцам. Тем не менее, последние, целью которых был прорыв к блокированному Галифаксу, трактовали это, как неудачу.

Разумеется, англичане не оставили намерения спасти Галифакс. В августе они предприняли смелый обходной манёвр, высадившись у стен Луисбурга. Французский флот был захвачен врасплох - в порту находилось только несколько кораблей, бывших не в силах противостоять английской эскадре. Начавшаяся осада французской крепости продлилась, однако, недолго - захватить город "с ходу" англичанам не удалось, и они скоро сами оказались в окружении армии Монкальма. Значительную часть французской армии в Луисбурге составляли партизаны-акадийцы и индейцы племени микмак, видевшие в англичанах не просто противника, а исчадия ада, захватившие их землю. Боевой дух их был высок, и они были настроены крайне решительно.

В начале сентября к Луисбургу подошла эскадра адмирала Дюбуа де ла Мотта из Бреста. Не имея понятия о британском десанте, он, тем не менее, быстро сориентировался в ситуации и атаковал корабли Royal Navy. Потери понесли обе стороны, но английский командующий, опасаясь, что в случае поражения осаждающая Луисбург армия окажется в ловушке с суши и с моря одновременно, предпочёл не рисковать и эвакуировать своих людей. Город устоял, в Версале торжественно прочитали очередную депешу Монкальма о победе, но, тем не менее, от идеи взять Галифакс уже в 1761 году маркизу пришлось отказаться.

Для британского командования в Северной Америке это было, впрочем, слабым утешением. Успехи французов (и, соответственно, неудачи британцев) склоняли всё новые и новые индейские племена к выступлению против британской короны. В 1761 г. против англичан выступили индейцы, проживавшие вблизи Великих Озёр и в долине Огайо - оттава, гуроны, сенека, чероки и другие. Командование над этим индейским союзом принял вождь племени оттава по имени Понтиак.

Восставшие индейцы первым делом заключили союз с французами в Канаде. По приказу губернатора Водрейля индейцам направлялось оружие и порох. Повышению авторитета главы повстанцев послужило присвоение ему (приказом того же Водрейля) чина полковника. Это стало большим дипломатическим успехом французского губернатора, ибо новоназначенный полковник принёс присягу на верность "Его Величеству Королю Людовику". Отныне во всех французских официальных документах он именовался теперь не иначе, как "сьёр де Понтиак, полковник королевской армии".

Британскому командующему генералу Амхерсту пришлось "разрываться" между двумя направлениями: обороной Галифакса и британских колоний. Повстанцы Понтиака угрожали сразу нескольким колониям: Нью-Йорку, Пенсильвании, Мэриленду и Вирджинии. Индейцы нападали на одинокие фермы и небольшие поселения, убивая мужчин и захватывая в плен женщин и детей. Колонисты опасались, что на помощь индейцам может прийти регулярная французская армия. При таких настроениях в колониях выбор был очевиден - помощь Галифаксу была отставлена на второй план, приоритетом становился захват центра снабжения восставших - французского Форта Поншартрен дю Детруа ("Fort Ponchartrain du Détroit") на небольшой реке, соединяющей озёра Эри и Гурон.

Война с индейцами, "под завязку" обеспеченными французским оружием была нелёгким делом. Англичане теряли один форт за другим. Крупным событием этой кампании была осада в мае-октябре 1761 г. британского Форта Питт. "Красные куртки" отбили несколько попыток штурма форта повстанцами, но провалилось и их собственное нападение на лагерь индейцев. Тем не менее, узнав о приближении к форту крупных сил полковника Буке, "сьёр де Понтиак" был вынужден снять осаду.

Весной 1762 г. полковник Буке повёл свои войска в решительное наступление на форт Поншартрен дю Детруа. В конце апреля началась осада французского форта. Индейцы регулярно предпринимали нападения на британский лагерь, но столь же регулярно терпели поражение. Не удался и поход полковника Пото де Монбельяра на помощь осаждённому форту. Хороший артиллерист, но посредственный дипломат, Монбельяр не сумел наладить взаимодействия с индейцами Понтиака и, оставшись без их поддержки, потерпел поражение и был вынужден отступить.

В июле 1762 г. Поншартрен дю Детруа пал в руки англичан. Французы согласились сдать форт при условии их свободного пропуска в Канаду. Для Буке значение имел только сам факт взятия форта и перекрытие канала снабжения войск Понтиака, поэтому он согласился на выход французов с развёрнутыми знамёнами. В форте (чьё название было сокращено до "Детройт") был поставлен сильный английский гарнизон. Это, однако, не означало ещё полной победы над индейцами - "полковник де Понтиак" по-прежнему представлял из себя значительную силу.

Но не война с индейцами стала главным событием летней кампании 1762 г. Многолетнее противоборство Англии и Франции разрешилось в июне того же года под стенами Галифакса. 25 июня к его стенам подошла семитысячная французская армия во главе с самим Монкальмом. Гарнизон Галифакса готовился к отражению французского десанта с моря и был шокирован появлением французов со стороны суши, из окружавших город лесов. Британцы не ожидали, что маркиз погрузит свою армию на корабли, войдёт в залив Пикту (на севере полуострова), поднимется вверх по реке Западная Пикту, а затем пройдёт почти сто километров через леса, используя индейцев микмак в качестве проводников.

"Фактор внезапности" сработал на все "сто процентов". Ожидая, максимально, очередного набега микмаков, англичане оказались полностью не готовы к отражению атаки регулярных сил французской армии. Немедленно начатый штурм удался - уже к вечеру британский гарнизон сложил оружие. Маркизу Монкальму было, однако, не суждено присутствовать при капитуляции - в самом начале штурма он был смертельно ранен и вскоре скончался. "Жаль, что я не увижу французского знамени над Акадией", - таковы были его последние слова.

Галифакс достался французам, практически, в целости и сохранности. Его укрепления находились в гораздо лучшем состоянии, чем в Луисбурге, так что французский флот сразу перенёс свою главную базу в Канаде именно сюда. Город сохранил свой прежний административный статус и остался столицей - теперь уже не британской Новой Шотландии, а французской Акадии. Зато он поменял имя. Теперь после победы он получил название в честь погибшего французского командующего - отныне он назывался "Монкальм".

Боевые действия в Северной Америке не закончились, однако, с падением Галифакса. Продолжалась борьба индейских повстанцев полковника де Понтиака в районе Великих Озёр и столкновения флотов обеих держав на море. Но индейцы терпели от регулярных британских войск, усиленных милицией нескольких колоний поражение за поражением. Французскому же флоту по-прежнему не удавалось установить полного контроля над морскими коммуникациями. Франко-испанская коалиция представляла, что правда, внушительную силу, превосходя Royal Navy как по суммарному количеству кораблей, так и по их огневой мощи, но испанские адмиралы вели себя пассивно, не проявляли инициативы и после поражения при Гаване сомневались в своих силах. Бремя морской войны, как и раньше, лежало на плечах "Адмирала адмиралов".

Граф де Морепа после победы в Канаде пришёл к выводу, что Франция достигла всех возможных для реализации целей, и дальнейшее продолжение войны (на волне всеобщего энтузиазма о ней перестали говорить, как о "войне за несколько арпанов снега" и назвали "Войной за Отвоевание Канады" или просто "Войной за Отвоевание") потеряло смысл и только подвергало бы Францию ненужному риску. При дворе его мнение поддерживалось большинством министров, а что немаловажно, самой "мамой Генриеттой" - королевой Франции. Немаловажным фактором были огромные расходы Французского Королевства на военные нужды, опустошавшие королевскую казну.

Король Людовик, по натуре человек миролюбивый, охотно санкционировал начало официальных мирных переговоров между британскими и французскими представителями. Инициатива этих переговоров принадлежала, однако, английской стороне - Уильям Питт умело представил существующее положение перед двором и парламентом, как убедительную британскую победу - разумеется, в Индии. Притом, что британское казначейство было в ничуть не меньшем ужасе от роста трат на войну, чем французское, возражений против начала мирных "негоциаций" в Лондоне было не больше, чем в Париже.

Итак, обе стороны были уверены в своей победе и тяготились продолжением войны. При таком подходе заключение мирного договора было вопросом времени, причём небольшого. В феврале 1763 г. в Париже был подписан мирный договор между Францией и Испанией с одной стороны, и Великобританией - с другой.

Договор подтверждал французскую принадлежность всей Канады, включая Акадию и острова в устье реки Св.Лаврентия. Земли к югу от озёр Онтарио и Эри, а также полоса территории на запад от них с фортом Детройт, те самые, из-за которых шла война с индейцами Понтиака, признавались принадлежащими Великобритании. По факту, они и так уже находились в руках британцев, отбивших находящиеся на этой территории форты из рук индейцев. В британских руках оставался также остров Ньюфаундленд и земли в бассейне Гудзонова залива, принадлежавшие одноимённой компании.

Франции возвращались территории в Индии, принадлежавшие ей до начала войны, а также право торговли, но без права возводить укрепления и держать там войска. Теперь французы были в Индии только терпимы. В Вест-Индии Франция и Великобритания разделили между собой ряд островов, считавшихся доселе нейтральными.

Неожиданным образом без потерь (территориальных) вышла из войны Испания. Британцы возвращали ей (за выкуп) её владения на Кубе. А кроме того, она получила из рук французов Минорку (в рамках "Семейного пакта" 1760 г.) и вообще оказывалась "в прибыли". Разумеется, испанский король должен был признать права британцев на гибралтарскую "Скалу", так и оставшуюся неколебимой, несмотря на все усилия союзников. Но, в конце концов, она и так никогда (по крайней мере на памяти большинства живущих) не принадлежала Испании, так что никто не считал это за потерю

Это был редчайший случай в истории, когда все противники считали себя победителями - и имели к этому законные основания. Господь Бог в неизмеримой милости своей позволил выиграть и тем, кто поставил на "орла", и тем, кто поставил на "решку". А главное - кончилась долгая война на суше и на море.

Колониальные владения в Северной Америке по заключении Парижского мира (1763 г.)

Колониальные владения в Сев.Америке (1763 г.) []

Герцогиня и её герцог


По окончании Второй Войны за Бранденбургское наследство отношения Цесарства и Швеции стали стремительно, как по мановению волшебной палочки, улучшаться. Оба государя - и Фредрик Гогенцоллерн и Александр Собесский видели в войне не более, чем инструмент политики, причём далеко не самый главный. Понятие "войны ради славы" было им чуждо, хотя они охотно использовали такое стремление к славе у своих офицеров. Война закончилась - и хорошо, теперь продолжим нашу игру без использования мушкетов и пушек. Такова была логика обоих балтийских монархов.

Теперь ни Киев, ни Стокгольм не проявляли друг в отношении друга никакой враждебности, наоборот, и в Киеве и в Стокгольме государи демонстрировали свою исключительную любезность к послам недавнего противника, а также обменивались исключительно учтивыми письмами. Фредрик, как воплощение рационализма, пришёл к выводу, что война с Цесарством представляла бы для Швеции слишком большой риск в соотношении с возможными приобретениями. В его планах на первом месте стояла "датская проблема" - копенгагенский двор не укрывал своих реваншистских устремлений в отношении Норвегии. При наличии "датской опасности", в шведских жизненных интересах было иметь самые лучшие отношения с двором в Киеве.

Александр же поддерживал "почти союз" с Фредриком (в частности, регулярно "не замечал" писем своей сестры Анны-Кристины Датской с предложением возобновления антишведского блока) потому, что стремился заручиться поддержкой или хотя бы нейтралитетом Гогенцоллерна в вопросе о кандидатуре нового бранденбургского герцога. Поначалу в Бранденбурге правил "триумвират" - генералы фон Цитен и фон Зейдлиц, а, кроме того, неофициально "надзиравший" за ними посол Цесарства Станислав-Антоний Понятовский. Отрекшийся от престола Карл-Фридрих-Альбрехт безвыездно проживал в своём поместье и не проявлял ни малейшего намерения вмешиваться в государственные дела. Тем не менее, он самим своим существованием препятствовал любым планам официального избрания нового герцога. Мария-Терезия и её супруг император Франц I Лотарингский по-прежнему признавали герцогом и электором Бранденбурга именно его и никого другого - о чём был прямо проинформирован цесарский посол в Вене.

Но в июне 1762 г. эта проблема "приказала долго жить" - вместе с самим Карлом-Фридрихом-Альбрехтом Гогенцоллерном. После его смерти между Киевом и Веной "заискрилось". Герцог Бранденбургский был имперским электором - и, с формальной точки зрения, вопрос о его наследнике при отсутствии бесспорной кандидатуры должен был быть решён императором. В Вене ещё не приняли конкретного решения, колеблясь в выборе "своего" кандидата - от одного из "побочных" Гогенцоллернов (чтобы "сохранить преемственность") до одного из бранденбургских генералов (чтобы создать там "австрийскую партию"). Были даже планы передать титул электора шведскому королю, но Фредрик Молодой не намеревался отступать от Штеттинского договора "ни на йоту" - о чём и сообщил австрийскому послу.

Естественно, канцлера Меншикова и самого Александра "австрийские кандидаты" ни в коем случае не устраивали - не для того цесарские солдаты проливали свою кровь, чтобы Бранденбург слушался кого-то, кроме Цесарства. У Александра было всё, чтобы поставить на своём - в первую очередь гарнизоны гетмана Виссариона Госевского, стоявшие в почти каждом крупном городе герцогства. Их присутствие сильно помогало послу Понятовскому в обеспечении необходимого влияния на дела в Бранденбурге. Другим "фактором", укреплявшим польские позиции в Бранденбурге, была очаровательная супруга цесарского посла. София Понятовская великолепно разбиралась в людях (некоторые говорили, что делает это значительно лучше, чем её муж) и умела найти к каждому индивидуальный подход.

Между прочими - к члену "триумвирата", "неукротимому кавалеристу" генералу Фридриху-Вильгельму фон Зейдлицу. Генерал поддерживал близкие контакты со Станиславом-Антонием Понятовским ещё со времени их памятной "ландсбергской сделки", но только супруга польского посла смогла окончательно превратить его в твёрдого сторонника Цесарства. "Твёрдого", естественно, только в той степени, в какой это было возможно в нестабильных реалиях Бранденбурга, где все успели привыкнуть к "быстрой смене сторон". "Злые языки" утверждали, что красавица София использовала в качестве главного аргумента в переговорах с гусарским генералом отнюдь не слова, а иные, более "постельные" аргументы. Так утверждали, в частности, послы Австрии и Саксонии в депешах своим государям. Польский посол, впрочем, не прислушивался к подобным сплетням о своей любимой жене. Он по прежнему был счастлив тем, что в апреле 1762 г. супруга подарила ему дочь Марию-Александру (получившую имена в честь матери и бабки царствующего монарха).

Несомненно, не без влияния неутомимой "Софи" в Бранденбурге возникло оригинальное решение вопроса о кандидатуре нового герцога. В ноябре 1762 г. в Берлине собрался бранденбургский ландтаг. Представители местных сословий собрались, чтобы высказать своё мнение при обсуждении кандидатуры своего нового монарха. Ещё до его начала Зейдлиц и его люди "провели работу" с приехавшими депутатами. В результате на заседании 23 ноября ландтаг от имени жителей Бранденбурга предложил занять трон "его превосходительству Станиславу-Антонию Понятовскому, испытанному другу несчастного народа Бранденбурга". Посол, которому предложили стать герцогом, не был, однако, так поражён этой честью, как можно бы было ожидать. Он принял депутатов ландтага, поблагодарил за избрание, но ответил, что не может взойти на трон Бранденбурга без согласия на то своего цесаря.

Вместе с Понятовским и его супругой на этой церемонии в резиденции цесарского посла присутствовал и фон Зейдлиц (мемуаристы отмечали, что он стоял непосредственно за спиной Софии), но отсутствовал третий "триумвир" фон Цитен. Оттеснённый "в сторону" альянсом Понятовский-Зейдлиц, он сослался на своё слабое здоровье и выехал за границу, в австрийский Карлсбад "на воды". Кстати, тем "одним из бранденбургских генералов", фигурировавших в так и нереализованных планах венского двора, был именно он.

Получив (благодаря усилиям жены и её "сердечного друга") официальную поддержку сословий, Понятовский стал главным "процесарским" кандидатом на бранденбургский трон. Обоих Александров - цесаря и канцлера, почтительное письмо посла в Бранденбурге, где он в исключительно осторожных выражениях просил у цесаря согласия на свой "переход в новый статус", невероятно рассмешило. "Ну что же, дядя", - сказал Александр Собесский Александру Меншикову, - "теперь Вам придётся называть своего бывшего слугу не иначе, как 'Ваше Высочество'!". Информация о ноябрьском решении ландтага не стала для Киева неожиданностью - цесарь получал письма не только от своего посла, но и от его супруги, так что он (и его дядя-канцлер, естественно) был в курсе предстоящих событий и полностью их одобрял.

Осторожный Понятовский на бранденбургском троне гарантировал Цесарству свою верность - "граф Олек" был уверен, что у него просто не хватит ума на "успешную" измену. Разумеется, его супруга была лишена этого недостатка, но без поддержки Цесарства и без влиятельных родных в Германии она значила бы немного - всего лишь ещё одна амбициозная одинокая женщина. Поэтому в её собственных интересах было бы держаться цесаря и следовать его политике. Цесарь дал согласие на принятие Станиславом-Антонием Понятовским бранденбургского трона. Разумеется, это вызвало протест посла императора Франца I, а Мария-Терезия на аудиенции очень остро и язвительно выразилась в присутствии цесарского посла и посла Бранденбурга о Софии Понятовской, но это не имело значения - у Вены не осталось уже никаких "рычагов влияния" на ситуацию.

15 января 1763 г. Понятовский вступил на трон Бранденбурга под именем Станислава-Августа I. И уже на следующий день получил среди берлинских остряков титул "герцога при своей герцогине".

Путешествие на юг


С апреля по июль 1763 года Александр Собесский находился в большой поездке по южным областям своей империи. Первая его длительная остановка была в устье Днепра, где по утверждённому им плану была произведена закладка нового города, в перспективе второй (после Александрова) базы флота, крупной верфи и крупнейшего торгового порта на Чёрном море. Местный воевода уговорил цесаря провести торжественную церемонию присвоения имени будущей черноморской цитадели в присутствии гарнизона и строительных рабочих, составлявших пока что единственных его жителей. Александр изъявил согласие, и церемония "крещения" прошла без сучка и без задоринки. Имя для нового города цесарь, не мудрствуя лукаво, выбрал из календаря. В этот день (30 апреля) именины обходил, между прочими, Квирин. Цесарю пришлось по душе латинское имя для будущего оплота империи, и универсалом от 30 апреля 1763 г. днепровский порт получил имя "Квиринов".

Из Квиринова монарх двинулся сушей дальше вглубь Черноморской комиссарии - в Крым. Он осмотрел ханский дворец в Бахчисарае (зрелище постепенно приходящей в упадок былой роскоши произвело на него гнетущее впечатление), осмотрел виноградники и попробовал местное вино (по его мнению, неплохое, но всё ещё уступающее "коренному" молдавскому), и, разумеется, проинспектировал столицу комиссарии - Александров, поднялся на борт флагмана Черноморского флота (50-пушечника "Цесарь Якуб Собесский", построенного в Воронеже) и осмотрел крепость на берегу Ахчиарской бухты. Материальное воплощение силы Цесарства на Чёрном море произвело на него неизгладимое впечатление.

Покинув Александров на фрегате "Св.Станислав", цесарь обогнул Южный Берег Крыма и задержался на несколько дней в Кафе. Он нашёл город в запустении после изгнания оттуда большей части татар. Для привлечения новых жителей (а в особенности - купцов) городу был дарован ряд льгот, в том числе торговых. Затем цесарь изменил план поездки - в то время как его ждали в Азове, он дал волю своей любознательности и приказал капитану плыть не через Керченский пролив на север, а в сторону турецкой границы на юг. Монарх много слышал о Кавказских горах на границе Европы и Азии (ещё в 1730-х гг. Цесарская Академия Наук определила в качестве границ Европы не Дон, как считалось со времён Полибия и Страбона, а Урал и Кавказ) и страстно желал увидеть их заснеженные вершины собственными глазами.

"На всякий случай" цесарский фрегат шёл не один, а в сопровождении ещё двух фрегатов: "Св.Катажина" и "Черкасск". Адмиралы не желали вводить турок "в искушение" возможностью лёгкого захвата в плен польского государя. Неподалёку от устья р.Хоста цесарь сошёл на берег. Местные жители, обеспокоенные появлением вблизи их селения военных кораблей и высадкой на берег каких-то вооружённых людей, вышли навстречу пришельцам с саблями и заряженными ружьями. Инцидент, впрочем, скоро выяснился - узнав, кто именно стоит перед ними, они преклонили перед Александром колена, а затем пригласили на устроенный в честь его прибытия праздник. В дальнейшем убыхи (так называлось проживавшее в этой местности племя) очень гордились тем, что их государь начал своё посещение Украины именно с их земель и даже в честь этого события переименовали своё селение около устья Хосты в "Цесарский Брод" (в дальнейшем это название распространилось и на возникший поблизости город).

Наконец в середине мая Александр Собесский прибыл в Азов. Ожидавшие его гетман Чекельский и казацкая старшина перевели дух, а то задержка прибытия цесаря порождала всевозможные слухи: от грядущей опалы гетмана до скорого начала новой войны с турками. Поэтому (опять же на всякий случай), торжества превосходили всякую меру. Достаточно сказать, что для цесаря был выстроен специальный деревянный дворец, в котором несколько дней подряд устраивались балы и приёмы. Александра, впрочем, больше интересовали не банкеты, а состояние азовских укреплений. Наконец, на третий день он прервал празднества и отплыл на своей галере вверх по Дону в Черкасск. Наученный горьким опытом, князь Мартин выслал в столицу гонца с приказом отменить все запланированные торжества и ограничиться самым скромным приёмом.

Несмотря на чрезмерную "заботливость" локальных властей, цесарь остался доволен своей инспекцией украинской столицы. Как состояние фортификаций, так и вооружение и выправка войск черкасского гарнизона не вызвали его нареканий. Сам Черкасск ему, правда, не понравился - улицы комиссариальной столицы были, по его мнению, чересчур грязными. По словам смущённого гетмана, виновато в этом была не городское начальство, а случившееся за пару недель до приезда цесаря наводнение. Факт, что столица Украины регулярно заливается водой, вызвал озабоченность Александра - он предложил Чекельскому выбрать для неё новое, не столь "опасное" место. Но пока что всё оставалось по-прежнему - и у Цесарства и у комиссарии были и другие, более важные проблемы.

Из Черкасска путь цесарской галеры лежал в Воронеж - на тот момент центр черноморского кораблестроения. Здесь государь остался надолго - почти целый месяц он осматривал верфи, разговаривал с моряками и мастерами, вникал в технические и организационные детали. При нём был спущен на воду 50-пушечный корабль "Цесарь Ян Собесский", а также фрегат и шлюп. По словам очевидцев, лицо монарха в этот момент припоминало "лицо охотника, наблюдающего за своей новой гончей".

Из Воронежа Александр вернулся в Киев верхом во главе кавалькады всадников, не воспользовавшись приготовленной для него каретой. По дороге он задержался на поле старой битвы возле Конотопа, где почти сто лет назад "родилось" его Цесарство. Он многое видел и многое обдумал. Теперь ему предстояло многое сделать.

Застенчивая невеста


Вернувшись в столицу, цесарь пригласил к себе маршалов Сейма и Сената. Дело, к которому он собирался теперь приступить, было не столь впечатляющим, сколь назревшим и необходимым. За последние десятилетия правовая система Цесарства весьма усложнилась. Сейм утверждал законы (конституции), цесарь издавал универсалы - и все эти правовые акты во многих случаях принимались под влиянием требований текущей ситуации, но оставались в силе надолго, противореча один другому в различных пунктах. Особенно "прославилась" количеством принимаемых конституций эпоха "Золотой Вольности" (1740-1753), когда послы руководствовались в первую очередь соображениями, имевшими мало общего с государственными интересами.

Передвигаться в этом "правовом море" было нелегко. Далеко не всякий адвокат мог разобраться в хитросплетении статей, параграфов и примечаний. Тем более что внутренние противоречия в законодательстве позволяли ссылаться одной из сторон на один закон, а другой - на другой. Путаница усугублялась наличием "комиссариальных законов", во многом противоречащих актам, утверждаемым центральными органами власти.

Поэтому на аудиенции с маршалами Александр поднял вопрос о немедленном проведении упорядочения и кодификации существующих законов. Эта работа должна была стать для Сейма и Сената первоочередной задачей. Более подробно цесарь изложил своё видение этого вопроса во время своего выступления на совместном заседании обеих Палат 30 июля 1753 г.

Речь цесаря (позже её развёрнутый вариант был опубликован отдельной брошюрой под названием "О законах Цесарства" - современники обратили внимание на схожесть названия с заглавием знаменитого трактата Монтескье "О духе законов") была посвящена предстоящему началу работы по разработке нового кодекса законов.

Монархия объявлялась наилучшей формой государственного устройства. Монарх, согласно Александру - главный источник власти, он "соединяет" общество, создаёт и толкует законы и, вообще, отвечает перед Богом за "блаженство и процветание вверенного ему государства". Вместе с тем, в условиях такой большой страны, как Цесарство, даже цесарь не может охватить своей мыслью все без исключения уголки края и учесть все народные нужды. Поэтому он нуждается в органе народного представительства - Цесарском Сейме. Но и Сейм не может учесть всех локальных нужд - это уже задача Сеймов Комиссариальных. Чтобы не возникало путаницы, закон должен чётко определять круг тех вопросов, которые дозволено обсуждать на уровне комиссарии, и тех, которые подлегают исключительно ведению центральной власти.

Взаимодействие цесаря и Сейма должно, утверждал Александр, подчиняться гармонии. Цесарь доверяет мнению Сейма, особенно в вопросах финансов, а Сейм доверяет воле цесаря. Для этого все принимаемые Сеймом законы должны быть утверждены монархом. Принятые Сеймом и утверждённые цесарем законы обязательны к исполнению для всех подданных цесаря и на всей территории Цесарства. За исполнением законов должна следить подчинённая цесарю "средняя власть" - так Александр Собесский называл власть исполнительную. Роме законов, существуют подзаконные акты (к ним, в частности, относились цесарские универсалы). Они имеют ограниченный срок действия и могут быть отменены в зависимости от "нужд момента" ("potrzeb chwili").

Те лица, каковые не исполняют законов, подлежат неизбежному наказанию. Они попадают под юрисдикцию власти судебной. Власть судебная, по мнению цесаря, не должна зависеть ни от Сейма, ни от "средней власти". Высший надзор за судьями принадлежит исключительно самому цесарю. В уголовном законодательстве действует принцип "Neminem captivabimus", т.е. никто не может быть подвергнут заключению без решения суда. Исключением являются только "государственные преступления" ("przestępstwa stanu"), связанные со злоумышленными действиями против "государственного порядка" и лично монарха.

Государство - это единый организм, провозглашал цесарь Александр (повторяя в этом своего противника Фредрика Шведского). И подобно, как в любом организме каждый член выполняет свою функцию, так и в государстве предназначенную ему функцию должно выполнять каждое сословие. Программа Александра была программой сословного общества - отмена сословий была бы губительна для Цесарства. Цесарь упомянул о свободе. Под ней он понимал "спокойствие духа. проистекающее от сознания собственной безопасности". Свобода, вместе с тем, не является абсолютной и не может подчинить себе "государственную гармонию". В качестве отрицательного примера "злоупотребления свободой" Александр приводил недавнюю эпоху "Золотой Вольности", приведшую Цесарство к "великим потрясениям". Вопрос об отмене крепостного права не поднимался - оно по-прежнему должно было составлять основу экономики Цесарства.

Для обсуждения и подробной разработки предстоящей законодательной реформы Сейм и Сенат утвердили специальную комиссию, получившую название "Большой Комиссии" ("Wielka Komisja"). Задачи, которые стояли перед ней, действительно были великими - предстояло подробно разобрать существующее законодательство и внести в него изменения с учётом пожеланий цесаря и мнений на местах. Впрочем, послы были к этому готовы - как-никак именно в этом и заключались их прямые обязанности.

Пока Большая Комиссия изучала и обрабатывала собранные материалы, цесарь и его канцлер решали текущие вопросы. Одним из них был вопрос о женитьбе Александра. Рассматривались различные кандидатуры. Дело, однако, решил случай. В 1764 г. была достигнута договорённость между регентом Саксонии Францем-Ксаверием (он возглавил Саксонию после смерти своего брата Августа и племянника Фридриха-Кристиана) и венским двором о женитьбе овдовевшего наследника австрийского трона эрцгерцога Иосифа на дочери покойного электора Марии-Кунигунде (на тот момент 24 года). Жених и невеста встретились в Теплиц, неподалёку от саксонско-австрийской границы. Мария-Кунигунда при этом так разволновалась, что не смогла произнести ни единого слова, кроме "Да, Ваше Высочество". Эрцгерцог вернулся в Вену, объявив о расторжении помолвки.

Услышав об этом, канцлер Меншиков решил действовать немедленно. Александра не было в Киеве (он инспектировал войска в Короне), поэтому старый канцлер предпринял смелую акцию на собственный страх и риск. Он отправил двух курьеров - одного в Дрезден с письмом "от имени и по поручению цесаря" с предложением выдать Марию-Кунигунду за своего государя, а другого - во Львов к Александру с изложением своего плана "перехвата" саксонской невесты и извинениями за свою "чрезмерную смелость". Александр Собесский, однако, и не подумал обижаться, оценив всю красоту меншиковской комбинации, позволяющей "увести" невесту (а вместе с ней и Саксонию) из-под носа своего австрийского "брата". Он (ещё из Львова) написал учтивое письмо Францу-Ксаверию с подтверждением слов своего канцлера и вернулся в Киев. "Вы без меня меня женили, дядюшка", - весело сказал он "графу Олеку", - "но я не в обиде. Австрияку не по душе застенчивая невеста, а по мне так - в самый раз. Молчаливая жена - о чём ещё можно мечтать?".

Иосиф, вернувшись в Вену, собирался продолжить переговоры о саксонской женитьбе - на этот раз на кузине Марии-Кунигунды. Но регент, обиженный "афронтом", который достала в Теплиц его племянница, уже согласился на нового жениха для неё. Не последним аргументом стало для него согласие цесаря "пойти навстречу" саксонскому двору в некоторых финансовых вопросах. Александр оказался щедрее Иосифа, что в немалой степени способствовало успеху высочайшего сватовства. Императору Иосифу II (к этому времени его отец Франц I уже скончался) пришлось "кусать локти" - в марте 1765 г. Мария-Кунигунда фон Веттин стала супругой цесаря Александра I, а Саксония - союзником Цесарства Многих Народов.

К сожалению, канцлеру Меншикову не удалось увидеть своего успеха - 27 ноября 1764 г. он скончался в своём киевском дворце. Новое время - новые люди.

Новое время для Нового Света


Война за Отвоевание подтвердила силу французского оружия на Североамериканском континенте. Главным "канадским триумфатором" стал после гибели Монкальма губернатор Новой Франции маркиз де Водрейль (его удостоили специальной торжественной аудиенции), хотя, естественно, свою долю славы получили и военные, и моряки. Людовик XV наградил маркиза (не считая десяти тысяч ливров ренты) Большим крестом ордена Святого Людовика. Раздавались, однако, голоса, требовавшие не наградить, а наказать губернатора. Ему ставили в вину огромные расходы, "не всегда обоснованные", которые были сделаны за время его многолетнего пребывания на своём посту. Но король не желал портить атмосферу всеобщего ликования какими-то меркантильными претензиями к герою. "Победителей не судят", - объявил он с высоты своего трона и закрыл несостоявшееся "канадское дело". Но после окончания фейерверков, балов и торжественных приёмов в Версале перед королевством встал вопрос: что дальше?

Возможно, Водрейль и не был безупречен, но в делах вверенной ему колонии он разбирался. Тем более, что он имел много возможностей всё обдумать в период британской блокады американского побережья. А также споров (переходящих в ссоры и скандалы) с покойным Монкальмом, где неоднократно поднимался вопрос о дальнейших перспективах французской Америки, что в случае победы, что в случае поражения. Они были сданы только на собственные силы - и сил этих было явно недостаточно. Губернатор прекрасно понимал, что колонию удалось отстоять только благодаря помощи из метрополии - если бы блокада продержалась хотя бы ещё год, исход войны был бы совсем другим. Так он и доложил своему суверену во время совещания, посвящённому дальнейшей судьбе Новой Франции.

Доклад был долгим - Водрейль представил королю и королеве (Генриетта живо интересовалась положением дел в Новом Свете) не только собственные впечатления, но и таблицы с многочисленными цифрами, иллюстрировавшими подробности франко-британского расклада сил в Северной Америке. Нарисованная губернатором картина выглядела неутешительно - силы Британии превосходили силы Новой Франции в несколько раз. Само только население британских колоний вдоль атлантического побережья составляло около полутора миллионов человек против примерно восьмидесяти тысяч жителей Канады и десяти тысяч (по самым оптимистическим оценкам) - Луизианы. Кроме того, в число канадцев влились те несколько тысяч жителей Акадии, которые были депортированы британцами в начале Войны за Отвоевание, и теперь, согласно условиям Парижского договора, возвратились назад. Возвращение жертв "Великого Переполоха" не могло, однако, изменить подавляющего демографического перевеса британцев.

Во время войны "под ружьё" были поставлены практически все мужчины, способные держать оружие, и, тем не менее, смогли только замедлить продвижение британских войск в направлении Квебека. Вместе с тем, в ходе войны у французов выявилось преимущество перед британцами - отношения с индейцами, в конце войны открыто вставшими на французскую сторону, были близки к идеалу. Без помощи индейских отрядов оборона Канады и последующее наступление стало бы невозможным. Без участия микмаков Монкальму бы никак не удался бы его знаменитый "бросок к Галифаксу", а отсутствие в британском тылу восстания полковника де Понтиака позволило бы Амхерсту бросить все свои силы на Квебек и Монреаль. И что бы делали французские войска без многочисленных индейских проводников и разведчиков?

Поэтому Водрейль предложил королю Людовику сделать ставку на союз с индейцами. Даже больше - на полную интеграцию индейцев в общество Новой Франции. Формально индейцы уже "были" королевскими подданными, вот только сами ещё об этом не знали. Теперь же Начало уже было положено решением короля официально присвоить индейскому вождю офицерский чин и возвести в дворянское достоинство. Сам полковник де Понтиак, кстати, тоже прибыл в Версаль вместе с губернатором, произведя при королевском дворе фурор.

В многочисленных воспоминаниях современники отмечали гордость, с которой "этот дикарь" носил французский мундир. Ещё большее впечатление в Париже и Версале произвёл головной убор новоиспечённого виконта (Людовик XV даровал ему титул "виконта дез Утауэ"), представлявший собой обычную французскую офицерскую треуголку, но украшенную по всему своему периметру орлиными перьями. Такие же треуголки (только с меньшим количеством перьев) носили и сопровождавшие его индейские офицеры. Снять перья и привести свои шляпы в "цивилизованный" вид они, однако, отказывались наотрез, так что дело неоднократно доходило до скандалов и ссор. Впрочем, при аудиенции у короля он охотно объяснил причину своей неуступчивости. Каждое перо в таком головном уборе обозначало тот или иной подвиг или великое деяние, совершенное на войне или на охоте, т.е. выполняло ту же самую функцию, что медаль или орден. Головной убор из перьев был частью традиционной боевой одежды индейцев, поэтому они и "присоединили" его к европейским военным мундирам. Логично, что отказаться от "полагающихся" ему "знаков отличия" было бы для уважающего себя индейца позором.

Итак, после встречи с виконтом Утауэ и совещания с Водрейлем король утвердил предложения последнего. 25 июня 1765 г. он издал ордонанс о создании в Новой Франции "Королевского Корпуса Стражей Границы" ("Corps Royale des Gardes de Frontière"). В ведение "стражей" передавалась практически вся южная граница Канады и восточная - Луизианы, отныне составлявшая "Пограничный Край" ("Pays de Frontière"). Пограничный Край подчинялся - и это было новым во французской практике - интенданту, не назначаемому королём, а выбираемому советом представителей местных племён. Интендант "Границы" (как вскоре стали сокращённо называть новый регион), впрочем, подчинялся генеральному губернатору Новой Франции. Фактически это было официальным признанием права индейцев на автономию в составе Французского Королевства.

Первым интендантом стал, естественно, ставший теперь уже генерал-лейтенантом сьер де Понтиак, виконт дез Утауэ. Король лично вручил ему украшенную серебром и бриллиантами шпагу, а также белое знамя с вышитыми золотыми нитями лилиями - и которое отныне становилось символом и святыней для новых подданных династии Бурбонов.


На поле с золотыми лилиями распластался в полёте коронованный белоголовый орлан, держащий в лапах индейский метательный топорик - "томагавк". Индейцы в совершенстве владели этим оружием и не собирались расставаться с ним и теперь, перейдя в "новое состояние". Томагавки оставались основным холодным оружием "стражей", не дав вытеснить себя шпагам и саблям. Исключение составляли офицеры, носившие полагавшиеся им "по положению" шпаги. Европейские мемуаристы, побывавшие на Границе, отмечали, впрочем, что для большинства "индейских" офицеров шпага осталась более символом статуса, чем реальным оружием - в настоящем бою, а также на дуэлях они предпочитали использовать именно томагавки, ставшие, своеобразным символом "Пограничного Края". Королевские офицеры, учившие новых подданных короля основам европейской линейной тактики, сами учились от своих "учеников" владению этим непривычным для уроженца Европы оружием.

Жизнь индейцев лавинообразно менялась. Стремясь превратить своих союзников в полноценных подданных короля, Водрейль активно и последовательно проводил на Границе свой, утверждённый королём, план "насаждения цивилизации в Америке" ("plantation de la civilisation en Amérique"), известный в историографии, как "план Водрейля". Главными направлениями "приобщения индейцев к цивилизации" было распространение среди них оседлого образа жизни и занятия сельским хозяйством, а также обращения их в христианскую веру.

В этом последнем пункте французы достигли заметных успехов ещё до окончания Войны за Отвоевание. Ряд плёмён под влиянием французских миссионеров (в особенности иезуитов) приняли католицизм. Теперь, после официального признания индейцев полноправными королевскими подданными (и что немаловажно - признания самими индейцами суверенитета короля над "Пограничным Краем"), их деятельность вступила в новую стадию. "Обращение" шло быстро - индейцы гордились своим новым званием "стражей границы" и стремились "соответствовать" своему новому достоинству так, как понимали его они, и как объясняли им их новые духовные пастыри, по мере успехов "цивилизации" превращавшиеся в обычных сельских "кюре", и старые племенные вожди, волей судьбы и "доброго короля Луи" ставшие французскими дворянами.

Последние были особенно заинтересованы в успехе христианизации своих соплеменников. Они быстро поняли, что исповедание христианской религии относится к неотъемлемым обязанностям французского дворянина, соответственно, если они хотят, чтобы их "принимали всерьёз", они должны принять "новую веру" и, более того, стать её самыми горячими проповедниками и распространителями. При такой поддержке и сверху и снизу число "новых рьяных католиков" (как называл их в своих полных восторга письмах в Ватикан епископ Канады Жан-Оливье Бриан) росло в геометрической прогрессии. Это не осталось незамеченным в Ватикане - уже в 1771 г. папа Климент XIV выделил из епархии Новой Франции отдельную епархию Луизианы (термин "Граница" там не употреблялся по политическим соображениям - чтобы не "дразнить" Британию). Одновременно статус Новой Франции был поднесён до архиепархии, так что организационное единство французских владений в Северной Америке сохранилось. Первым епископом Луизианы стал Пьер-Филипп Потье - миссионер-иезуит и учёный-лингвист, автор словаря канадского разговорного языка.

Стратегическое значение для развития Луизианы вообще и Границы в частности имело развитие торговли вдоль Миссисипи и её притоков. Устье реки контролировал порт Новый Орлеан, но теперь торговые интересы требовали создания крупного центра выше по реке. В 1765 г. купец Пьер Лаклед и его пасынок Рене-Огюст Шуто основали у слияния Миссисипи и Миссури посёлок Сен-Луи. Посёлок быстро приобрёл большое значение, как перевалочный пункт торговли между Канадой и Луизианой и стал быстро расти. Уже к концу 1760-х гг. Сен-Луи превратился, фактически (а через некоторое время и формально) в столицу Пограничного Края. Туда перенесли свои резиденции интендант и епископ (то, что "епископ Луизианы" выбрал для своего постоянного местожительства не формальный её центр Новый Орлеан, а Границу, говорило о многом).

При всех успехах "цивилизации" власть короля (и его интенданта) в Пограничном Крае была весьма неустойчивой. Многие племена воспринимали его по-прежнему исключительно как военный союз против англичан, прикрывающий их от врагов, но ни к чему особенно не обязывающий. Власть интенданта базировалась, в основном, на его собственном авторитете среди вождей, а также на авторитете короля, от имени которого тот осуществлял свою власть. Неофициальным "посредником" между интендантом и племенами стал нерегулярно собирающееся (после 1765 г. в основном в Сен-Луи) совет вождей племён, получивший неофициальное название "Пограничного Собрания" ("Assemblée de Frontière"). Интендант созывал это Собрание тогда, когда нуждался в одобрении своих решений, касавшихся интересов одновременно нескольких племён.

Решения Собрания не были обязательны к исполнению отдельными племенами, но, тем не менее, обычно ими выполнялись. В обеспечении согласия между пограничными племенами значительная роль принадлежала торгующим в бассейне Миссисипи купцам, в частности упомянутому выше Лакледу. В их руках находился важный инструмент влияния на племена - торговые санкции. Не раз после того, как купцы из Сен-Луи и Нового Орлеана в течение продолжительного времени переставали закупать у них меха (и соответственно, доставлять им оружие и порох), "строптивые" племена меняли свою позицию в отношении интенданта на более "лояльную". Понятно, что при таком положении дел Лаклед, имевший монопольное право торговли по Верхней Миссисипи, стал "правой рукой" сьера де Понтиака и вторым человеком в Пограничном Крае.

Такая система управления ("система Понтиака") сохранялась на Границе до 1770 г. Конец ей положила "Война Чероки".


В апреле дошло до пограничного спора между чероки и соседним племенем чикасо из-за некоторых земель в долине реки Теннеси ("Tennessi"). Для решения территориальных споров Собрание созывалось интендантом в по возможности полном составе, чтобы иметь возможность сослаться на общее решение всех племён и не позволить обвинениям в самоуправстве разрушить общее согласие племён Границы. На этот раз эта предосторожность не помогла. Хотя все присутствовавшие вожди и поддержали решение Понтиака (решившего спор в пользу чикасо), представлявший чероки вождь Луи-Жозеф де Чота (при крещении вождь, носивший изначально имя "Аттакуллакулла" стал "Луи-Жозефом" в честь носившего эти "счастливые" имена маркиза де Монкальма, победителя англичан в недавней войне, а "де Чота" - "de Tchota" - по названию своей "столицы" Чота-Танаси) отказался подчиниться Собранию и покинул Сен-Луи.

Собрание заволновалось - неподчинение одного из племён общему решению грозило разрушить мир между племенами Границы. Недопустимой ошибкой стало бы также и попустительство самовольству чероки - это открыло бы "ящик Пандоры" взаимных претензий и также, в конечном итоге, разожгло бы гражданскую войну. Поэтому интендант Понтиак принял единственно разумное решение - заставив оставшихся вождей поклясться в нерушимости принятого решения, он лично с небольшим эскортом отправился в погоню за уехавшим де Чота, чтобы убедить его подчиниться воле большинства племён.

Интенданту удалось догнать вождя чероки только на следующий день (Собрание закончилось поздно вечером). Неизвестно, что именно произошло между Понтиаком и Аттакуллакуллой-де Чото, но 16 мая 1770 г. сьер де Понтиак был убит. Во время этого инцидента погибли также и все сопровождавшие его люди, так что единственным источником информации о последних минутах жизни первого Интенданта Пограничного Края служат слова его убийц - людей де Чото. Гонец вождя чероки, прибывший 18 мая в Сен-Луи, от имени своего хозяина переложил всю вину за трагическое столкновение на Понтиака. По версии де Чото ссору начали телохранители интенданта, напавшие на чероки. Сам де Чото пробовал утихомирить скандалистов, но те напали и на него самого. Чероки были вынуждены защищаться, и в результате этого и погиб интендант, действовавший вместе со своими людьми.

Разумеется, Лаклед, оставшийся после смерти Понтиака в Сен-Луи за главного, не поверил в объяснения чероки. Однако, разумный и взвешенный, он понимал, что немедленные открытые обвинения в адрес де Чото не приведут ни к чему, кроме немедленной войны. Поэтому он сделал вид, что принимает на веру объяснения де Чото, после чего выслал делегацию стражей за телом покойного интенданта. Одновременно он разослал гонцов к разъехавшимся вождям, сообщая им о произошедших трагических событиях и призывая немедленно вернуться в Сен-Луи на новое Собрание для выборов нового главы Пограничного Края.

Прибывшие в столицу Границы вожди были возмущены убийством своего главы. Многие, особенно оттава (откуда происходил покойный Понтиак), пеория (настроенные наиболее "лоялистски" и "профранцузски" ещё с довоенных времён) и чикасо ("виновники" пограничного спора, приведшего к трагедии, опасавшиеся чрезмерного усиления конкурентов), требовали немедленной войны с чероки. Вместе с тем, некоторые иные племена (особенно соседи чероки чокто и шауни, не желавшие подвергать риску войны "свои" земли), были столь же решительно настроены против разрыва с де Чото. Лакледу удалось удержать присутствующих вождей от опрометчивых шагов, перенеся принятие решения на время после похорон интенданта, тело которого как раз прибыло несколько дней назад.

Погребальная церемония в кафедральном соборе Святого Людовика, проведённая самим почтенным епископом Потье, успокоила горячие головы и настроила вождей на более конструктивный лад. Прежде чем начинать войну, следовало избрать нового интенданта. Среди племенных вождей не было никого, столь авторитетного, как покойный сьер де Понтиак. Кроме того, вожди опасались выбрать кого-то из "своей" среды, чтобы "его" племя не возвысилось за счёт других. Поэтому идеальной компромиссной фигурой оказался для всех сам основатель Сен-Луи - известный всем (и потому влиятельный) посредник в запутанных делах, не принадлежавший, вместе с тем, ни к одной группе индейцев. 1 июня Пограничное Собрание избрало Пьера Лакледа новым Интендантом и вручило ему все полномочия по разрешению возникшего кризиса.

Тем временем положение продолжало обостряться. Узнав об избрании Лакледа, де Чото написал письмо (разумеется не лично - сам он был неграмотен, а через посредство секретаря) Водрейлю, где оспаривал законность избрания Интенданта, поскольку он сам на Собрании не присутствовал. Добился он и некоторых дипломатических успехов - вожди чокто и шауни, по-прежнему опасаясь войны с чероки, отказались от поддержки Лакледа и выступили перед Водрейлем с предложением провести новые выборы, на этот раз с участием всех вождей племён без исключения. Имелся у них и собственный кандидат - сам де Чото. Пока что же, не признавая интенданта, чероки отказывались подчиняться каким бы то ни было его распоряжениям - между чероки и чикасо начались военные действия.

Лаклед ответил на эти самоуправные действия, как обычно, торговой блокадой, но чероки парировали его удар, заключив соглашение с губернатором Северной Каролины, согласно которому губернатор обязывался помогать чероки оружием и порохом в обмен на передачу колонии некоторых территорий на юго-востоке владений чероки. Де Чото рассчитывал "скомпенсировать" эту потерю за счёт земель чикасо.

А интендант продолжал изображать из себя миротворца. Он знал, что, выступи он против де Чото напрямую, многие вожди его не поддержат, а, возможно и наоборот - выступят против него вместе с чероки, чокто и шауни. И что хуже всего - будут иметь реальную возможность представить виновником всей "смуты" именно его, Пьера Лакледа, узурпировавшего должность интенданта. Поэтому он действовал исключительно осторожно, стремясь спровоцировать своего противника на открытое выступление против королевской власти. Поэтому он ещё раз созвал Собрание (учитывая более чем напряжённые отношения между его участниками, вожди собрались в соборе Святого Людовика - чтобы в "доме Божьем" ни у кого не возникло "соблазна" убить конкурента).

Там он предложил присутствующим (на этот раз здесь были представлены все племена) отложить споры и "отдаться на волю короля". Королевское имя пользовалось среди американских индейцев великим уважением. По воспоминаниям европейцев, "стражи границы" исключительно серьёзно трактовали слова "королевская власть исходит от Бога", так что отказаться от королевского арбитража никто из вождей (даже таких непримиримых противников Лакледа, как де Чото) никак не мог. 23 августа 1770 г. Пограничное Собрание обратилось к королю Людовику XV с просьбой разрешить их спор - выбрать одного из двух кандидатов на должность Интенданта Границы.

Это было хитростью со стороны Лакледа - так он собирался гарантировать себя от "неожиданностей" как со стороны вождей, так и со стороны двора. В этой интриге его полностью поддерживал губернатор. Водрейль, кроме официального письма, пересказывающего решение Собрания, направил личное послание морскому министру Морепа, где без обиняков просил убедить короля утвердить интендантом именно "своего верного слугу" Лакледа, а не "скрытого мятежника" де Чото. Он знал, что к мнению Морепа прислушивается "мама Генриетта", а король сделает так, как скажет она. И действительно, в октябре 1770 г. на очередном Собрании Лаклед зачитал текст королевского ордонанса, официально утверждавшего его в должности интенданта.


Де Чото понял, что его провели, и в бешенстве покинул Сен-Луи. Прочие вожди были вынуждены "склониться перед королевской волей". Это был "момент истины" - теперь никто, даже старые союзники де Чото, не мог оспаривать власти Лакледа. Собрание объявило де Чото мятежником. Все племена Границы обязались выставить контингенты для войны с чероки.

Предпринял Лаклед и наступление на дипломатическом фронте - согласно его плану оно имело ничуть не меньшее значение, чем чисто военные акции. Британские колонисты в то время массово стремились переселиться на "Запад", за Аппалачи. В этом движении они встречали сопротивление местных индейских племён. Обычной процедурой была покупка земель у индейских племён властями колоний. Зачастую, предметом таких сделок были земли, являвшиеся предметом спора между различными племенами, так что одно племя могло не признать договорённости с другим. Тогда доходило до вооружённых столкновений между переселенцами и индейцами, в которых первых обычно поддерживала армия, так что индейцы по большей части терпели в подобных войнах поражение и бывали вынуждены примириться с продолжением наплыва "бледнолицых".

С окончанием войны и созданием Границы положение дел изменилось. Теперь появление подданных британской короны на "французских" землях рассматривалось, как вторжение на территорию Новой Франции. "Сепаратные" сделки с отдельными племенами становились теперь невозможными - любые территориальные изменения требовали согласия Пограничного Собрания, а оно обычно говорило в таких случаях "нет". Чтобы избежать конфликтов, которые могли бы спровоцировать новую войну с французами, в 1763 г. была оглашена Королевская декларация, запрещавшая жителям Тринадцати колоний селиться и покупать земли к западу от Аппалачей. Декларация вызвала острое недовольство колонистов и обострила их отношения с британскими колониальными властями. Понятно, что возможность сепаратного договора с вышедшими из-под французского протектората чероки с возможностью приобрести земли на "Западе", стала для губернатора Уильяма Трайона подарком судьбы. А чероки, имея за спиной такого союзника, могли не беспокоиться за свой тыл.

Но интендант намеревался подложить чероки изрядную ложку дёгтя. Британские колонисты готовы на всё, чтобы получить земли для переселения - так дадим им эти земли! Какие именно земли? Разумеется, земли тех же самых чероки. Те же, которые они были готовы отдать, и те, которые они собирались оставить для себя. Щадить мятежников нет смысла - расправа с чероки должна быть показательной!

Исходя из этого, Лаклед тайно направил в Северную Каролину своего пасынка (и ближайшего помощника) Огюста Шуто для встречи с Трайоном с предложением союза против чероки в обмен за передачу колонистам восточной части земель племени. Губернатор вначале был настроен скептически по отношению к предложениям Шуто. "Одна птица в руках лучше, чем две в лесу", - ответил он. Действительно, с английской точки зрения, получить некоторые земли и союз с сильным племенем было лучше, чем получить даже и в два раза больше земель, но получить против себя объединённый фронт французской Границы. Но всё это понимал и Шуто, поэтому он встретился не только с губернатором, но и с некоторыми другими влиятельными в колонии людьми, в частности с судьёй Верховного суда Ричардом Хендерсоном.

Хендерсон, в отличие от губернатора, сразу же "загорелся" идеей соглашения с французами. Его поддержали такие известные в колонии люди, как Даниель Бун и Джозеф Мартин. Идея "французской сделки" быстро распространилась не только в Северной Каролине, но и в соседней Виргинии, также испытывавшей "земельный голод". Под давлением общественного мнения Северной Каролины Трайон был вынужден в январе 1771 г. санкционировать сделку с Шуто.

С формальной точки зрения "французская сделка" была покупкой земель, принадлежавших Границе, одновременно двумя колониями - Виргинией и Северной Каролиной, причём на весьма льготных условиях - деньги должны были быть внесены не немедленно, а в нескольких взносах в течение нескольких лет. Уже весной 1771 г. во владения чероки хлынул поток переселенцев, которые, естественно, столкнулись с не ожидавшими этого индейцами. Не стоит и говорить, что, подписав соглашение с Шуто, губернатор прекратил поставки вооружения для мятежного племени. Дефицит пороха привёл к тому, что чероки потерпели ряд поражений от объединённого ополчения стражей. К неудачам на западе добавились неудачи на востоке - 26 апреля 1771 г. милиция Северной Каролины захватила "столицу" племени Чота-Танаси, а 9 мая - разбила индейцев при Платановых Мелях на р.Ватауга (Wataоuga). Дальше-больше - колонисты заняли долину р.Кентукки и разрушили Чота-Танаси до основания.

Де Чото оказался в безвыходном положении. Его войска были разбиты, все без исключения союзники предали, собственные люди обвиняли во всех свалившихся на племя несчастьях. Именно они и нанесли своему вождю последний "coup de grâce" - 20 мая его люди взбунтовались против своего вождя и убили его в собственной ставке. После смерти Луи-Жозефа де Чото новым вождём чероки стал его тесть Луи-Анри (в честь короля Людовика XV и его великого предка Генриха IV) де Ватауга (также известный под индейским именем Оконостота - "Крадущийся Индюк").

Новый вождь сразу же направил послов в Сен-Луи с предложением немедленно заключить мир. Он соглашался уступить всем территориальным требованиям чикасо и впредь безоговорочно подчиняться решениям Собрания. Взамен он просил прогнать захватчиков из своих земель на востоке. Лаклед понял, что одержал победу, и его противники наконец-то "ползают у его ног". Но ему мало было просто принять капитуляцию чероки. Для упрочения своей власти он должен был их уничтожить, раздавить, стереть в порошок, чтобы никто и никогда в будущем не посмел восстать против французской короны и её представителя - Интенданта Пограничного Края.

Поэтому на заседании Собрания 10 июля интендант был суров. "Мятеж чероки", - объявил он, - "был не только преступлением против законов и установлений Границы, но и прямым вызовом Его Величеству Королю". "Мятежное племя", - продолжал, - "отринуло ясно выраженную волю Его Величества и, более того, заключило союз с его врагами". "А посему верные подданные доброго короля Луи", - обвёл он взглядом собравшихся вождей, - "не могут питать доверия к этим мятежникам", - теперь его взгляд был направлен на мрачного де Ватауга, сидевшего обособленно от прочих вождей. После такого грозного вступления пришло время на ещё более суровое решение.

Лаклед предложил Собранию изгнать чероки с их земель, которые должны были быть разделены между их соседями - чикасо, чокто и шауни. Восточная же их часть, т.е. долина реки Кентукки и верхнее течение реки Шованон ("Shauvanon", но британские колонисты использовали название "Камберленд" - в честь знаменитого двукратного победителя якобитов герцога Камберленда), а также земли на юг от Шованнона вплоть до озера Чикамога, по условиям "французской сделки" отходили Британии, и интендант не собирался отступать от уже подписанного договора. Чероки же должны были покинуть свои "старые" земли и переселиться на территорию на запад от Миссисипи, на берега реки Де-Муан (Des Moines).

Никто из присутствовавших вождей не высказался "против". Решение о выселении чероки было принято единогласно, о чём Лаклед с гордостью сообщил в своём отчёте губернатору. Соседи несчастных чероки были заинтересованы в их депортации, чтобы принять участие в разделе их земель, а все прочие вожди, видя, какая катастрофа постигла на их глазах некогда могучее племя, не решались возражать, боясь такой же судьбы и для себя.

Де Ватауга выслушал приговор с каменным лицом и немедленно выехал сообщить своему народу о его несчастной судьбе. Переселение чероки на берега Де-Муан осталось в истории, как "Дорога слёз" ("Le chemin des larmes") - одна из трагических страниц в истории Новой Франции. Несколько тысяч чероки погибло, не выдержав тягот переселения без крыши над головой, болезней и голода.

Не закончились проблемы переселенцев и на месте - немедленно по их прибытии у них начались столкновения с местными племенами сок и мескваки. Не принадлежа к Границе, они не изъявляли желания подчиняться губернатору, будучи постоянной "головной болью" как Водрейля, так и Лакледа. Последнего даже в большей степени - сопротивление сок-мескваков сокращало его доходы от торговли по Миссисипи, поэтому его интересы, как интенданта, совпадали с интересами его же, как коммерсанта. Поэтому депортация чероки преследовала скрытую цель - оказать давление на несговорчивых "местных". У чероки не было выбора - полностью завися от поставок извне, контролировавшихся по-прежнему Лакледом, они согласились воевать за его интересы. Сок-мескваки были вынуждены пойти на уступки.

При дворе высоко оценили успехи политики Интенданта Границы. В 1772 г. король даровал сьеру де Лакледу (в дворянское достоинство тот был возведён тем же самым ордонансом, который утвердил его в должности интенданта) титул виконта де Сен-Луи.

Ведь короли всегда награждают своих верных слуг.

Сад ненависти и его садовники


После военных потрясений жизнь Цесарства вернулась в накатанную колею. "Большая комиссия" успешно завершила свою работу - в 1768 г. она представила на утверждение Сейма "Юридический кодекс Цесарства Многих Народов" ("Kodeks prawa Cesarstwa Wielu Narodów"), получивший название "конституции Александра". В те времена в Цесарстве слова "закон" и "конституция" были синонимами, поэтому такое название (кодекс был, с формальной точки зрения, одной из принятых Сеймом "конституций") было вполне правомерно. Но в дальнейшей историографии (когда слово "конституция" стало означать именно "основной закон государства") это вызвало многочисленные споры и разногласия: где именно была принята первая в истории конституция в современном смысле. Некоторые "чересчур патриотичные" польские историки XIX и XX вв. рисковали утверждать, что первой в мире конституцией была именно "Конституция Александра". Подобные мнения, впрочем, следует однозначно отнести к разряду исторических недоразумений. Первой конституцией (в смысле "основного закона") в мире была провозглашённая в 1755 г. конституция "почти независимой" Корсики. Средиземноморский остров (к тому же в 1769 г. перешедший во владение короля Франции) не был столь активным в отстаивании своего приоритета, как великая империя.

"Конституция Александра" упорядочивала жизнь Многих Народов с учётом требований Нового Времени. Тем не менее, она оставляла в неизменности основу общественной системы монархии Собесских - крепостное право. Оно уже давно стало основой не только сельского хозяйство, но и промышленности. Строя завод, промышленник должен был думать не только о доставке сырья, производстве и сбыте готовой продукции, но и "заготовке" рабочей силы. Достаточного количества людей для их свободного найма не было - по причине крепостной зависимости крестьян от своего помещика. Соответственно, если владелец завода желал обеспечить своё предприятие достаточным количеством рабочих, он должен был предварительно этих рабочих (т.е. бывших крестьян) где-то купить, хоть бы целую деревню и потом переселить поближе к своему заводу. Крепостное право постепенно эволюционировало в сторону прямого "рабовладения".

Крестьяне часто убегали от своего хозяина на "вольные земли. Выше уже говорилось о беглых молдаванах, поднимавших крымское виноделие, но в Крым бежали не только они - крестьяне Великого Княжества Русского также искали лучшей жизни на берегах Чёрного моря. Жители Москворуссии "искали воли" большей частью на Украине, где "с Дона выдачи нет" и в Сибири, на просторах которой было, по москворусским понятиям, легко затеряться. Это, разумеется, было не так - как комиссары, так и воеводы прекрасно знали основные пути подобной "нелегальной миграции" и высылали туда воинские команды, хватавшие беглецов и после порки кнутом отсылавшие их обратно хозяевам. То есть, они должны были так поступать в идеале.

В реальности же, "беглые" вызывали живой интерес местных промышленников, терзаемых, как отмечалось, дефицитом рабочей силы. Поэтому они предпочитали договариваться с командирами этих команд "приватно" - за некоторую "квоту" те отправляли пойманных не "по команде", а на принадлежащие им заводы. Зачастую заинтересованный заводчик контролировал всю цепочку - от какой-нибудь москворусской деревни, где его агенты расписывали местным жителям сытую жизнь "под протекцией пана Слодкого/Демицкого/кого-либо ещё" по всей дороге из москворусской деревни вплоть до ворот завода, ожидавшего новых работников. Практиковалось также банальное сманивание хороших работников от конкурентов - само собой, они тоже проходили, как "беглые" ("uciekinierzy").

Подобная "двойная бухгалтерия" порождала огромную и практически бесконтрольную коррупцию. Все эти манипуляции с "беглыми" были бы невозможны, если бы на неё не прикрывали глаза должностные лица, от сельских войтов до воевод. Каждый хоть раз слышал слова: "у нас только рыба не берёт". Комиссары же, как москворусский - Иван Салтыков, так и сибирский - Михал-Казимир Огинский (особенно последний), отнюдь не стояли в стороне от этих махинаций. Единственное, за чем они следили на самом деле - это за тем, чтобы локальные "уклады" не привели бы к усилению кого-либо из уральских магнатов до степени реальной угрозы центральной власти, как это было во времена "золотой вольности". То же, что местные "большие люди", чиновники и офицеры были замешаны в "воровские дела", было им даже на руку - в случае необходимости имелись основания арестовать и отдать под суд любого, кто осмелился бы всерьёз им противодействовать.

Ничем не могли "оздоровить положение" и комиссариальные сеймы. Выборы послов от разделённого между Москвой и Тобольском (столицей Сибирийской комиссарии) уральского региона имели мало общего с реальным волеизъявлением тамошних сословий, представляя собой результат предварительных договорённостей местных магнатов. Исключение составляли местные ("яицкие") казаки, старавшиеся, впрочем, не вмешиваться в дела промышленного Урала. Но у них были свои причины не любить локальную администрацию и местные порядки. Уже не первое десятилетие центральная власть вела наступление на казацкие "вольности".

Началось всё ещё с 1720-х гг. Тогда, будучи вынужденным уступить казакам на Донской Украине, правительство решило "взять своё" на казаках волжских и яицких, опасаясь, что они последуют примеру своих собратьев из Черкасска. Тогда на Волге и Яике были отменены выборы старшин и атаманов, а оба казацкие "войска" напрямую подчинены Военной Комиссии в Киеве (после ввода в силу "Конституции Александра" преобразованной в Министерство Войны). Воспользовавшись "золотой вольностью" и ослаблением влияния центра, казаки восстановили его "явочным порядком". Так продолжалось и некоторое время после "стальной революции" (молодой цесарь действовал крайне осторожно), но в 1757 г. граф Воронцов арестовал избранного яицкого атамана и с помощью военной силы "ввёл в должность" присланного из Киева генерала, подавив "в зародыше" возникший было бунт и повесив его зачинщиков.

Новый атаман был больше связан с Киевом, чем с Яиком, державшаяся с ним старшина также ни во что не ставила интересы "войска". Как следствие, яицкое казачество разделилось на "старшинских" и "войсковых", чем дальше, тем больше не доверявших друг другу. В том же году была введена "скарбовая соляная монополия" (цесарь нуждался в средствах на ведение войны за Бранденбургское Наследство), и сбор соляного налога ("podatek solny") был отдан на откуп старшине из окружения нового атамана-"киянина". Разумеется, при его сборе не обходилось без многочисленных злоупотреблений. Казаки возмущались, но сделать ничего не могли - как уже говорилось, цесарские комиссары не особенно стремились "расчищать авгиевы конюшни".

Понятно, что в этих обстоятельствах, а ко всему добавлялись ещё периодические бунты башкир, казахов и калмыков, подавлять которые было одной из обязанностей казаков, Яик представлял собой "гремучую смесь", готовую взорваться от первой же искры. Такой "искрой" оказался предвыборный инцидент августа 1770 г., когда на сеймике в Гродеке-Яицком произошла ссора между "войсковыми" и "старшинскими" казаками. Первые хотели выбрать послом некоего Ивана Зарубу, чтобы через него "рассказать светлейшему цесарю о творимых ворами-воеводами беззакониях", а вторые, естественно горой стояли за кандидата, указанного "киевским" атаманом. Спорщики схватились за сабли, и собрание в один момент превратилось в кровавую схватку. Заруба был убит.

Известие о смерти своего "заступника" послужило сигналом к восстанию "войсковых". Все приближённые атамана, не успевшие убежать из города, были убиты на месте. Гродек-Яицкий перешёл в руки восставших. Восстание стихийно распространялось по краю. Казацкие полки присоединялись к нему один за другим. Комиссар Огинский выслал войска для его подавления, но командиры действовали нерешительно, не будучи уверенными в спокойствии собственных тылов. В свою очередь, казаки, одержав первую победу и перебив ненавистных "старшинских", не знали, что делать дальше. Гродек-Яицкий, нежданно-негаданно ставший столицей "вольного края", пребывал в состоянии "революционного хаоса".

Так продолжалось до 17 сентября 1770 г., когда на площади перед собором Михаила-Архангела (где собирался воссозданный после запрета 1757 г. Войсковой Круг) появился богато одетый шляхтич лет тридцати. В руках он держал свиток, запечатанный тяжёлой печатью красного лака. Сломав печать и медленно развернув свиток, он хорошо поставленным голосом зачитал казакам текст цесарского универсала, полностью одобряющего действия "верных слуг Цесаря, каковыми издавна являются храбрые яицкие казаки" против "изменников, воров и злодеев, узурпировавших власть в Области Войска Яицкого". Одобрительный рёв толпы притих, когда он прочитал: "Настоящим повелеваем нашему верному слуге графу Мареку-Антонию Огродницкому немедленно по оглашении сего универсала приступить к исполнению обязанностей Чрезвычайного и Полномочного Комиссара Нашего". И по площади снова разнеслись восторженные крики, когда Огродницкий продемонстрировал собравшимся размашистую подпись внизу своего документа. "На сём собственной рукой Его Цесарской Милости начертано: Александр!". Теперь восстание получило своего вождя.


Огродницкий сразу "взял быка за рога", начав превращать разрозненные отряды повстанцев в единую армию. Встреченное сопротивление он карал беспощадно. Как-то раз на одном из приёмов (по казацкому обычаю превратившимся в попойку) некий Фёдор Чумак, один из предводителей казацких отрядов, будучи пьяным, провозгласил: "Мы на Яике сами с усами - и без залётных киян обойдёмся!". Под "залётными киянами" он, несомненно, подразумевал именно Огродницкого. После того, как Чумак отказался принести хозяину извинения, а, наоборот, схватился за саблю, "киянин" приказал его повесить, что и было немедленно исполнено. Такая суровость Чрезвычайного и Полномочного Комиссара Его Цесарского Величества пришлась по душе казакам - хотя они никогда не потерпели бы ничего подобного от своего собрата, именно таким они и воображали себе сурового, но справедливого наместника цесаря.

Получив "цесарское благословение" и организованное командование, восстание начало одерживать успех за успехом. Ещё в сентябре восставшие захватили ряд крепостей, причём оборонявшие их "правительственные" казаки в большинстве своём сразу же переходили на их сторону. С офицерами было по-разному - в некоторых случаях они защищались до последнего, в некоторых других - присоединялись к "садовникам" (так стали называть яицких повстанцев от фамилии их предводителя: "ogrodnicy" - "садовники"). Так происходило обычно тогда, когда войска возглавлял лично Огродницкий - после разговора со спокойно и уверенно держащимся вельможей офицеры в большинстве своём предпочитали переход на его службу жестокой смерти из рук взбунтовавшихся казаков.

5 октября 1770 г. главные силы восставших подошли к стенам Орска. Взятие не просто деревянной "фортеции", но хорошо укреплённого города, столицы воеводства, стало бы для них триумфом как с моральной, так и с материальной точки зрения - в городе находились склады вооружения. "Садовникам" с самого начала сопутствовал успех - по пути им удалось перехватить направлявшийся на усиление гарнизона отряд казаков с сохранившим верность правительству войсковым старшиной во главе. Старшина был казнён, как "изменник Светлейшему Пану". Всё это происходило на виду осаждённых, которые даже не успели сделать вылазку, чтобы оказать помощь "своим".

Ещё более способствовала упадку духа правительственных войск их собственная неудачная вылазка против осаждавших 12 октября. Предпринявший её полуторатысячный отряд потерял в ходе четырёхчасового боя с "садовниками" более ста человек, а что хуже всего - солдаты сражались "в робости и страхе". Более того, слух о том, что Огродницкий уполномочен в своих действиях цесарем, вызывал смятение даже в среде офицеров - версия о том, что он прислан на Яик для "наведения порядка" не казалась столь уж невероятной, особенно учитывая размах царивших здесь (и известных всем) беззаконий. Поэтому в Орске возник заговор против коменданта крепости. На военном совете группа офицеров, предводимая ротмистром Казимиром Пуласким, потребовала от коменданта сдачи города "законной власти". Колеблющийся комендант не нашёл в себе решимости сопротивляться и уступил.

Условия Огродницкого были лёгкими - после передачи города никаких репрессий против осаждённых, а также грабежа местных жителей не допускалось. Занявшие город казаки были недовольны, но удовлетворились деньгами из захваченной воеводской казны. Офицеры, желающие продолжить службу, вступали в войско "садовников" с сохранением чина. Тем, кто не желал больше воевать, предлагалось "выйти в отставку", о чём они получали бумагу за подписью "комиссара". Несколько офицеров (вместе с комендантом) воспользовались этой возможностью и покинули Орск. Увы, по дороге на них напали казаки и всех убили. "Чрезвычайный и Полномочный Комиссар Его Величества" был здесь, разумеется, ни при чём.

Когда в Киеве цесарь Александр узнал о появлении на Яике "назначенного им комиссара", он испытал большое удивление. Ранее он уже получил донесения о возмущении казаков, но считал, что имеющихся в руках москворусского и сибирийского комиссаров военных сил более чем достаточно для "восстановления порядка в яицком крае". Теперь ситуация значительно усложнилась - Александр отдавал себе отчёт, что повстанцы отвергнут любой его универсал, как "поддельный". Понимал он и то, что претензии "садовников" к властям во многом обоснованы - и именно поэтому выступление казаков следует подавить со всей жестокостью, чтобы ни у кого в дальнейшем не было соблазна использовать в отношениях с государством "аргумент силы".

На этой почве у Александра возник крупный спор со своим давним другом Каролем Радзивиллом "Пане Коханку". Тот, как масон и сторонник Просвещения, считал необходимым договориться с яицкими казаками и наказать виновных в многочисленных злоупотреблениях, после чего восстание, по его мнению, должно было стихнуть само собой. "Друг мой", - ответил ему монарх, - "тогда мне следовало бы просто утвердить этого так называемого графа в его так называемой должности".

Падение Орска стало в Киеве громом среди ясного неба. Теперь "садовники", мало того, что контролировали территорию, большую, чем иные европейские государства, но и имели в своём распоряжении первоклассную крепость, способную выдержать многомесячную осаду. Опираясь на Орск и имея в распоряжении достаточное количество офицеров и пушек с уральских заводов, "комиссар" мог бы стать господином всего Урала. Поэтому меры следовало принимать немедленно. По приказу Александра от 26 октября на Урал с чрезвычайными полномочиями по подавлению мятежа был направлен генерал от кавалерии Ксаверий Браницкий. Герой войны за Бранденбургское наследство получил хоть и не такую престижную, как война с внешним врагом, но всё-таки важную миссию.


В начале ноября 1770 г. Браницкий прибыл в Казань и во главе своего корпуса направился на восток, намереваясь отбить из рук мятежников Орск. 19 ноября авангард Браницкого встретился с казаками примерно в 100 километрах к западу от Орска. В результате трёхдневного боя с повстанцами авангард был вынужден отступить. Эта неудача была "скомпенсирована" успехом 25 ноября под самим Орском, когда полковник Суворов разбил превосходящие силы казаков атамана Максима Шигая и подступил к стенам города с намерением осадить его. От этого ему пришлось, однако, отказаться, после получения приказа Браницкого следовать вместе с главными силами на помощь Исецку, известие о начале осады которого войсками "садовников" во главе с самим Огродницким заставило того отказаться от своих прежних планов.

Положение осаждённого города было тяжёлым. Захватив ряд уральских заводов (в некоторых случаях тамошние рабочие сами поднимали локальные восстания) самозванный "комиссар" обзавёлся значительным артиллерийским парком, в т.ч. несколькими мортирами, позволявшими вести навесной огонь через крепостные стены, а также гаубицами, способными стрелять гранатами. Общее число "садовников", окруживших Исецк, составляло около 30 тысяч человек. Городу следовало оказать немедленную помощь, в противном случае весь Урал оказался бы под полным контролем "комиссара" и превратился в его "безопасный тыл", способный обеспечить дальнейшие наступательные действия.

Таким образом, снятие осады с Исецка становилось важнейшей задачей в борьбе с "садовниками". Вместе с тем силы Браницкого (ок.10 тыс.чел) были явно недостаточны для этой задачи (изначально генерал рассчитывал только осадить мятежный Орск и по мере прибытия подкреплений осуществлять карательные рейды по окрестностям) даже с учётом лучшего качества правительственных войск. Поэтому он ограничился тем, что послал в Исецк подкрепления и обоз с продовольствием. С этой задачей великолепно справился полковник Суворов, разбив преграждавший ему дорогу казацкий заслон и проведший обоз через исецкие ворота. Долго он, впрочем, в городе не остался и покинул Исецк, приступив к карательным рейдам по мятежным областям.

Так прошла зима 1770-71 г. Суворов со своим "летучим корпусом" (неофициальное название со временем укоренилось в документах) атаковал мятежников на юг от Исецка и наносил им поражение за поражением. Крупным успехом стало взятие в феврале 1771 г. Челябинска. Не бездействовал и командующий карательной экспедицией, не давая "садовникам" покоя на восток от Уфы. Огродницкий искал союзников, вступив в сношения с казахами, в частности с Малым Жузом и его правителем Нурали-ханом. Хан, однако, не хотел брать на себя каких-либо конкретных обязательств, не будучи уверенным в победе "садовников". К Огродницкому перешли только несколько казахских отрядов, причём их предводители действовали на собственный страх и риск, не получив согласия хана.

Зато усиленно распространявшийся "комиссаром" слух его поддержке "киргизскими ордами" вызвал энтузиазм среди давно недовольных своим положением башкир. К войску "садовников" присоединились отряды Юлая Азналовича и Кинзи Аслановича. Давление на Браницкого усилилось, в конце зимы-начале весны он потерпел ряд поражений от повстанцев. Тем не менее, к нему регулярно подходили подкрепления и он не терял надежды перейти, наконец-то, в наступление на Исецк.

Поэтому в начале марта он выступил из своего лагеря близ Уфы к осаждённому городу. С юга, от Челябинска, туда же двигался Суворов (усиленный войсками из Сибирийской комиссарии). 22 марта 1771 г., узнав о приближении к Исецку правительственных сил и опасаясь, вследствие этого, быть отрезанным от своей "столицы", Огродницкий снял осаду и отошёл к Орску. Браницкий и Суворов, соединив свои силы, продолжали двигаться за ним. Пытаясь остановить наступление Браницкого, "комиссар" дал ему сражение под стенами Стерлитамакской крепости, намереваясь использовать своё значительное численное преимущество (к нему подошла башкирская конница). Предводитель восстания недооценил, однако, своего противника.

Упрямая натура генерала Браницкого не желала, чтобы его имя связывали с позорным поражением от "взбунтовавшегося мужичья". Не менее решительно был настроен и Суворов. Получив заблаговременно сведения о том, что "садовники" намерены обороняться в крепости, оба генерала (Суворов получил цесарский универсал о его производстве в генералы бригады ещё под Исецком) решили взять её с ходу. Рассчитывавшие на задержку (хотя бы для перестроения правительственных войск в боевые порядки) "садовники" позволили вышедшим из леса колоннам Суворова подойти слишком близко к окружавшим крепость валам. Артиллерийский огонь был открыт слишком поздно и не помешал солдатам взобраться на валы. Несмотря на упорное сопротивление некоторых повстанческих отрядов, крепость была взята. Огродницкий, только чудом избежавший пленения, был вынужден спасаться бегством. Не оправдала себя и надежда на башкир - они также были захвачены врасплох и их атака была остановлена картечью из пушек Браницкого, причём одним из первых погиб сам Кинзя Аслан.

Тяжёлое поражение "садовников" позволило Браницкому в начале апреля выйти, наконец-то, к стенам Орска и осадить столицу восстания. Сам Огродницкий, однако, в городе не остался. Опасаясь потерять связь с остальными войсками "садовников", он оставил оборону на произведённого им в полковники Пулаского, а сам ушёл в Бузулукскую крепость.

Пока на востоке продолжались попытки потушить огонь мятежа, в Киеве прилагались усилия по выяснению личности его предводителя. Марек-Антоний Огродницкий (графский титул он присвоил, точно так же, как и комиссарское достоинство) оказался шляхтичем Могилёвского воеводства Великого Княжества Литовского. Его прежнюю, "обычную", жизнь нельзя было назвать успешной. Вначале он ничем не выделялся из среды локальной шляхты. После смерти своей жены начал много пить. Пьянство, впрочем, быстро прошло, когда пан Огродницкий решил "посвятить себя общему благу" и выставил свою кандидатуру на выборах в Сейм. Выборы, увы, оказались для Марека-Антония неудачными - послом он так и не стал. В довершение своих неудач разорился и его поместье было продано за долги с аукциона. По словам его родственников и знакомых (следствие записало подробные показания почти что всех, кто знал будущего мятежника, чуть ли не с пятилетнего возраста), покидая Литву, он объявил им: "Вы, ваши милости, ещё обо мне услышите!". Никто из слышавших его, само собой, не придал этим словам какого-то особого значения. Тайный смысл сказанного дошёл до них только много позже.


Итак, получивший свой шанс могилёвский шляхтич не собирался его упускать. Несмотря на ряд поражений, восстание ширилось. Орск пока что был неприступен (осаждавших, наоборот, беспокоили появлявшиеся то там, то здесь отряды "садовников"), а слухи об "истинной воле" вызывали волнения то в одном, то в другом смежном с Яиком регионе. Сам Огродницкий делал всё, чтобы разжечь огонь мятежа в других областях, всюду рассылая с этой целью специальных тайных эмиссаров.

Надеялся он, между прочим, на бунт "истинно православных" (или в сокращении просто "истинных") в великорусских областях. В донесениях Министерства Полиции того времени, действительно, встречаются упоминания о ряде "возмутительных проповедей, с которыми обращались к своей пастве некоторые священники ИПЦ, а также отмечается некоторое количество великорусов среди яицких "садовников", но в целом в Костроме задавали тон отнюдь не "противящиеся Сатане", а наоборот - лояльные властям "кесарейцы". Воевода князь Александр Вяземский бдительно следил за тем, чтобы вверенная ему область не примкнула к мятежу, назначив награду за голову любого, произносящего "прельстительные речи" или распространяющего "прелестные письма". В значительной степени способствовала поддержанию лояльности Костромы позиция бывшего воеводы князя Щербатова, пользовавшегося большим, хоть и неофициальным, авторитетом среди образованной слоёв великорусской шляхты (она предпочитала называть себя "дворянством") и купечества.

Будучи убеждённым патриотом Великоруссии, Щербатов, тем не менее, крайне скептически относился к идее вооружённого выступления против цесаря. Напротив, помня о той ужасной роли, которую сыграло в истории русского народа Смутное Время, он призывал решать все свои разногласия с Киевом исключительно миром и всячески воздерживаться от "пагубного пути внутренней рати". Следствием этого подхода было осуждение им восстания "садовников" (в котором он видел только "преступный бунт, бессмысленный и беспощадный") и, тем более, всякое участие в нём великорусов. Его многочисленные письма сильно помогли Вяземскому удержать Великоруссию от выступления в поддержку Огродницкого. Большая часть посланных "комиссаром" возмутителей спокойствия была арестована и, после недолгого следствия, приговорена к битью кнутом с последующей ссылкой или даже смертной казни.

Но не только в направлении Великоруссии планировал свою экспансию предводитель мятежа. Кострома, как ни крути, была далеко, ситуация же требовала как можно быстрее найти союзника вблизи - чтобы перетянуть чашу всё ещё колеблющихся весов на свою сторону. Логичным казалось привлечь на свою сторону казаков с Волги (тех самых, среди которых укрывались мать и приёмный отец будущего канцлера и героя битвы при Конотопе - Ивана Заруцкого), издавна находившихся в близком контакте с Яиком (собственно, само Яицкое казачье войско основали в конце XVI в. как раз выходцы с Волги). Поэтому многочисленные эмиссары Огродницкого были частыми гостями на волжских берегах.

Но со времён Степана Разина, когда восстание волжских казаков потрясло старое Московское Царство, многое изменилось. С тех пор волжские казаки участвовали во всех войнах Цесарства и не могли пожаловаться на неблагодарность Киева. Отношения Киева и Волги были значительно лучше, чем отношения Киева и Яика, а возможно, волжане просто не были так решительно настроены, как их соседи. В "умиротворении" волжских казаков сыграло свою роль и увеличение жалования, которое регулярно выплачивалось казакам киевским правительством. Цесарь Александр, не желая получить "неприятный сюрприз" с Волги, готов был пойти навстречу ещё невысказанным требованиям своих подданных - особенно тех из них, в помощи которых он нуждался.

Эта уступка принесла плоды - собравшийся Волжский Круг (цесарь "молчаливо одобрил" его проведение) подтвердил верность казаков "светлейшей монаршей особе". Назначенный Министерством Войны атаман (ему удалось добиться того, что казаки не подняли на Круге вопрос о его смещении) счёл такую декларацию чересчур двусмысленной - в конце концов, "садовники" и их "комиссар" также утверждали, что действуют от имени цесаря. Поэтому он добился от Круга прямого обязательства "стоять насмерть противу вора, комиссаром цесарским себя именующего". В качестве подтверждения верности Александру волжские казаки отослали в Киев нескольких закованных в цепи посланников Огродницкого, агитировавших за своего предводителя.

Неудача на Волге не обескуражила "графа Марека-Антония". Он рассчитывал на большее - всю весну и лето 1771 г. его эмиссары вели успешную агитацию на Украине. Тысячи молодцов с Дона, Кубани и Кавказа, готовых биться против "ляхов", уже влились в войско "садовников". Но Огродницкий не собирался ограничиваться простой вербовкой сторонников - он замахивался на большее. Правда, на Украине не особо верили в чрезвычайные полномочия яицкого "якобы комиссара". Зато там было очень много недовольных послереволюционным усилением Цесарства, по всеобщему мнению "точащего зубы" на украинские вольности. Ходили слухи, что в цесарской канцелярии ждёт своей подписи универсал, ликвидирующий выборность гетманов и превращающий Украину в обычную комиссарию, глава которой назначается в Киеве.

Неудивительно, что при таких настроениях украинцы относились к борьбе "садовников" по крайней мере, сочувственно. В Черкасске составилась сильная партия "самостийников" - сторонников независимости Украины от киевских властей. Они не имели конкретной программы, их требования колебались от возвращения к положению дел времён "золотой вольности" до полного разрыва с Цесарством. Все они, однако, были едины в том, что следует использовать "садовников" для давления на Киев. Во главе её стоял сын бывшего гетмана полковник Максим Миронович Перебийнос. Пятидесятилетний Мартин Чекельский, однако, твёрдо держал все нити правления Украиной в своих крепких руках и не намеревался их выпускать. Самые шумные из "самостийников" поплатились жизнью за свою неосмотрительность, Перебийноса же гетман пока что не трогал - тот был слишком значительной в масштабах Украины фигурой, чтобы его можно было просто повесить, как обычного бунтовщика, без открытого суда.

На Яике же дела повстанцев шли всё хуже. Лето и осень 1771 г. приносили им поражение за поражением. Цесарские войска захватили несколько важных крепостей, в том числе Гродек-Яицкий к западу от Орска и Гродек-Орский к востоку. При взятии последнего снова проявил свой военный талант Суворов. Успех сопутствовал и самому Браницкому - в августе он разбил крупные силы башкир под Уфой, где был убит сам Юлай Азналович. Это не означало, однако, полного разгрома башкир - они продолжили борьбу под командой популярного 17-летнего "молодого батыра" Салавата, сына Юлая.

При подавлении восстания правительственные войска проявляли исключительную жестокость. Нередки были случаи, когда каратели вешали всех захваченных ими пленных "садовников" на деревьях. Для устрашения они также сооружали "плавучие виселицы", медленно спускавшиеся по течению Яика в Каспийское море. Попавших в плен командиров повстанческих отрядов обычно отправляли в Симбирск на следствие. Видя, что на победу рассчитывать не стоит, многие "садовники", особенно неосмотрительно перешедшие на сторону "чрезвычайного и полномочного комиссара" бывшие цесарские офицеры, стали искать способы "сменить сторону". При всём ожесточении гражданской войны для некоторых из них такая возможность нашлась.


Волжские казаки действовали против "садовников" на стороне карателей Браницкого, но при этом сохраняли свою собственную структуру и иерархию. Нуждаясь в их помощи, цесарь официально разрешил им собирать Круг для обсуждения своих внутренних дел. Вместе с тем во главе их по-прежнему оставался атаман Якуб-Алексий Хадзевич, назначенный "киянами". Положение его было крайне неустойчивым - с одной стороны он должен был проводить на Волге линию Министерства Войны, а с другой - не входить в конфликт со своими товарищами из опасения их перехода на сторону Огродницкого. Он крайне нуждался в "своих" людях среди казаков - людях, которые в случае конфликта внутри Волжского Войска поддержали бы именно его.

Решение оказалось простым, как и всё гениальное. Разуверившиеся в успехе восстания "садовники" были готовы перейти на сторону правительства, чтобы спасти свою голову. Но у Браницкого им было нечего искать, кроме петли на свою шею - генерал был безжалостен к "изменникам цесаря". Зато Хадзевич был готов принять к себе любого - не задавая лишних вопросов о прошлом. "Новые" волжские казаки бились со своими бывшими собратьями с Яика отчаянно - если не за совесть, то, по крайней мере, за страх быть выданным цесарскому правосудию. Естественно, что они отчаянно нуждались в "шапке-невидимке" со стороны атамана и поэтому были преданы ему до мозга костей. Из таких перебежчиков Хадзевич сформировал Ставропольский полк, отличавшийся отвагой в бою и беспощадностью к захваченным мятежникам. На такую гвардию атаман мог вполне положиться - его благосклонность была для них единственным залогом спасения.

Армия же "комиссара" таяла, как снег на весеннем солнце. Небольшие крепости захватывались цесарскими войсками столь же быстро, как год назад - самими "садовниками". Центр тяжести военных действий перенёсся к осаждённому Орску. Его комендант Казимир Пулаский защищал город со всей решительностью, отбивая приступ за приступом. Тем не менее, городские запасы близились к концу, и коменданту уже несколько раз приходилось сокращать рацион составлявших гарнизон казаков. Кроме голода, казаки были недовольны и самим комендантом - они, что называется, "не сошлись характерами". Пулаский, привыкший к строгой дисциплине цесарского войска, старался ввести в Орском гарнизоне такие же порядки. Казаки же, привыкшие к "вольнице", встречали все подобные попытки "в штыки". Все внутренние противоречия сглаживались, однако, внешней угрозой, а отбитые приступы и успешные вылазки пока что поддерживали авторитет коменданта.

Всё изменилось в середине октября 1771 г., когда под Орском появился Александр Суворов. Бои с "садовниками" принесли ему немалую славу - за всё время своего командования здесь он одерживал во всех своих столкновениях с повстанцами только победы, даже когда находился в меньшинстве (это было замечено в Киеве - в июле он был награждён орденом Св.Станислава). Собственно, главной причиной того, что Браницкий так долго не подпускал того к осаде Орска, была именно его ревность к успехам своего подчинённого - сам Ксаверий Браницкий не мог похвастаться таким количеством побед. Тем не менее, неудовольствие монарха (Александр в своих письмах уже несколько раз осведомлялся о причинах столь долгой осады "цитадели мятежников") заставило генерала обуздать свою гордость и приступить к "аварийному плану".

Слух о появлении столь знаменитого противника поверг орских казаков в уныние. Уже и раньше от случая к случаю получаемые ними известия не наполняли их сердца верой в успех, а сейчас они и подавно были уверены в поражении. Желая смягчить свою участь, они решили сдать город, не дожидаясь штурма, а самого Пулаского выдать цесарским людям, связанного по рукам и ногам. Полковнику, однако, удалось скрыться от взбунтовавшихся казаков, переодевшись в женское платье и спрятавшись. Город был сдан Браницкому 20 октября 1771 г. на условии сохранения жизни его защитников. О сохранении их свободы, естественно, речь даже не шла, так что большинство пленных орских казаков были отправлены в ссылку в различные отдалённые районы северной Москворуссии и Сибири. Суворов прибыл под стены города на следующий день после его падения, так что вся слава победителя досталась Браницкому. Суворов же, ничуть не обидевшись, отправился преследовать самого Огродницкого.

"Комиссар" же был занят осадой Гродека-Яицкого, в чём ему сопутствовал успех. Он снова захватил крепость в тот же самый день 20 октября. Цесарский гарнизон, а также все ранее присягнувшие цесарю жители, были безжалостно вырезаны - предводитель "садовников" желал устрашить возможных предателей. Через несколько дней пришло известие о падении Орска. Его принёс ни кто иной, как сам полковник Пулаский, всё в том же женском платье скрывшийся от внимания людей Браницкого, а ночью укравшим коня и немедленно направившимся к своему начальнику (переодеться обратно он всё-таки успел). Известие о падении его главной крепости заставило Огродницкого оставить Гродек-Яицкий (предварительно спалив там все постройки) и двинуться в окрестности Царицына, где он намеревался переправиться через Волгу и ждать известий от своих людей с Дона.

На Украине тем временем происходили важные события. 3 октября скончался гетман-комиссар князь Мартин Чекельский. Это произошло на одном из устроенных ним приёмов после того, как он съел куриное крылышко. Смерть гетмана породила, естественно, слухи об отравлении, но, всего вернее, князь просто подавился костью. В любом случае, смерть своего главного противника стала подарком судьбы для партии "самостийников". Практически сразу они провозгласили новым гетманом Максима Перебийноса, уже на следующий день прибывшим в Черкасск из Донецка. Естественно, для официального утверждения гетмана требовался созыв Генеральной Рады, но за этим дело не стало. 15 октября Рада провозгласила новым гетманом "вiльной Украины" именно Перебийноса, прочим кандидатам даже не дали голоса.

После официального избрания гетмана в Киев к цесарскому двору был отправлен посол. Но не для того, чтобы попросить монарха о формальном утверждении Перебийноса в должности комиссара, а для того, чтобы заявить, казалось бы, давно забытые претензии на левобережье Днепра. По мнению "самостийников", теперь, когда на востоке полыхало зарево полноценной гражданской войны, цесарь был готов к тому, чтобы купить мир любой ценой. Старый лозунг "по Днiпро наше" возрождался на глазах.

Цесарь Александр, однако, не поддался на шантаж. Посол, осмелившийся доставить "Светлейшему Пану" столь наглое послание, был арестован, как обычный мятежный подданный. На границах Украины начались столкновения между цесарскими и украинскими войсками.

Именно таких известий ждал и именно на них надеялся кочевавший со своими людьми в степях в Волго-Донском междуречье Огродницкий. Теперь Цесарство получило новый фронт и давление на "садовников" должно было ослабнуть. Чтобы договориться с Перебийносом о совместных действиях против "ляхов", в ноябре 1771 г. он вместе с полковником Пуласким выехал в Черкасск, рассчитывая позже вместе с отрядом союзных украинцев вернуться обратно на Волгу и Яик.

Призрак победы


Огродницкий со своими людьми прибыл в Черкасск в конце ноября и был сразу же принят гетманом (который теперь уже не только не считал себя "комиссаром", но даже обижался, когда его так называл кто-то другой). Во время переговоров между сторонами сразу же возникла напряжённость. Украинцы трактовали главу "садовников" именно как главу восстания против киевской власти, в то время как он сам уже вполне вошёл в роль законного правителя, именем цесаря восстанавливающего порядок на территории империи и, соответственно, требующего от других соответствующих знаков уважения своего достоинства "комиссара". Для Перебийноса, знавшего о результатах цесарского следствия по установлению личности разорившегося могилёвского шляхтича, эти претензии выглядели, как минимум, комичными.

Общий интерес, однако, заставил стороны договориться, несмотря на подобные "процедурные разногласия". Огродницкий "от имени Светлейшего Цесаря" признавал независимость Украины, а Перебийнос направлял ему на помощь два своих полка. Достигнув соглашения, предводители с облегчением расстались, и "комиссар" покинул земли своего вынужденного союзника.

Целью совместной "украинско-садовнической" экспедиции был Царицын. Огродницкий, взяв его, рассчитывал устрашить "волжан" и склонить их таки к выступлению на своей стороне. Перебийнос намеревался расширить таким образом территорию Украины на восток до Волги и, в крайнем случае, связать там крупные силы Цесарства. Город был взят 1 января 1772 г. - в новогоднюю ночь защищавшие его волжские казаки поначалу не заметили, что к их выстрелам в воздух примешиваются ещё выстрелы со стороны степи, а когда заметили - было уже поздно. Взятию города сопутствовала ставшая уже традиционной резня - Огродницкий не щадил "изменников".

Падение Царицына вызвало реакцию, диаметрально противоположную той, которой ожидал самозванный "комиссар" - "волжане" возмутились жестоким убийством их товарищей и вместе с цесарским войском выступили на Царицын, чтобы за них отомстить. Командование походом принял на себя всё тот же незаменимый Суворов - вопреки приказам Браницкого, требовавшего от него уничтожать отряды "садовников" на Яике.

Лазутчики "садовников" не смогли собрать сведений о точном составе ответной экспедиции, так что Огродницкий был уверен, что ему предстоит сражаться только с казаками Хадзевича. Будучи уверен в победе над ними, он намеревался дать им сражение в степи, недалеко от города, планируя прижать их к Волге и заставить сдаться, выдав атамана и перейдя на его сторону.

Но Суворов решил по-другому. Разведка у него была поставлена лучше, чем у мятежников - он располагал точными данными о составе вражеского войска. Поэтому сражение 14 января развернулось совсем не так, как планировали повстанцы - наоборот, это они оказались окружёнными и прижатыми к волжскому берегу. Украинские полки покинули "садовников" и ушли в степь в самом начале - когда стало ясно, что против них идут гораздо большие силы, чем ожидалось. Оставшиеся в живых пытались перейти Волгу по льду, но Суворов приказал стрелять по нему ядрами. Ядра проламывали лёд, многие беглецы потонули, войско Огродницкого было наголову разгромлено. Сам он, однако, вместе с Пуласким оказался среди тех немногих, кому удалось перейти реку.

Преследуемые патрулями "волжан", поклявшимися "отомстить за Царицын", и цесарскими войсками, беглецы старались уйти в земли казахов. По дороге против Огродницкого составился заговор - его бывшие товарищи хотели спасти свои головы, выдав предводителя правительственным войскам. Это им не удалось - горстка "верных" ускакала вместе с "комиссаром" в степь и поиски были безуспешными. Для всех - ни предавшим его товарищам, ни цесарской разведке не удалось разыскать его следов.

Позже неоднократно появлялись слухи о появлении Марека-Антония Огродницкого то там, то здесь. Восстание не прекратилось сразу после его разгрома и бегства, но продолжалось ещё некоторое время. Именем "чрезвычайного и полномочного комиссара" неоднократно пользовались мятежные атаманы, стараясь поднять против цесарской власти очередные сёла. Но следствие всегда выявляло, что и на этот раз это был всего лишь очередной самозванец. Всего таких "лже-Огродницких" ("niby-Ogrodnickich"), отмеченных в документах Министерства Полиции, насчитывалось более десяти.

Неоднократно в Киев приходили донесения из-за границы, что "мятежника ?1" видели то в одном, то в другом государстве. Последнее из них, сообщавшее о появлении человека, по всем приметам похожего на сбежавшего "комиссара", при венском дворе, пришло в цесарское Министерство Иностранных Дел уже в 1779 г.

Самоуправство Суворова не осталось незамеченным. Взбешенный неисполнением своих приказов, Браницкий объявил ему за несубординацию строгий выговор. Впрочем, последнее слово по этому вопросу принадлежало цесарю Александру, который наградил генерала Цесарским Крестом за разгром бунтовщиков.

Многие хотели получить назначенную за голову Огродницкого награду в семь тысяч гривен золотом (со временем эта сумма выросла до 12 тысяч), но этим деньгам было суждено так и остаться лежать в цесарской скарбнице.

Гроза над Днепром


Бегство Огродницкого и Пулаского не означало ещё окончательной победы над "садовниками". Карательные операции на Яике продолжались. Повстанцы (которых возглавил теперь некий Хлопуша) оказывали ожесточённое сопротивление Браницкому, иногда даже нанося поражения небольшим отрядам правительственных войск. Браницкий докладывал в Киев, что он "всяческие прикладывает силы, дабы окончательно злодейских бунтовщиков раздавить". Пока что это ему, впрочем, не удавалось.

Тем временем не сидел на месте гетман Перебийнос. Воспользовавшись относительной безопасностью восточных регионов Украины, он нанёс удар на западе. Главные силы украинской армии вторглись в Великое Княжество Русское и разбили на реке Гайчур близ села Гуляйполе пытавшиеся остановить их цесарские полки под командой старого генерала Вацлава-Петра Ржевуского, 13 апреля 1772 г. они вышли на берег Днепра в районе острова Хортица, где река "выгибается" на восток, сближаясь к украинской границе. Украинцы помнили, что в своё время (в XVI в.) именно здесь находилась теперь уже почти что легендарная Запорожская Сечь. Выход к "старому Днiпру" именно в этом месте имел для Украины огромное моральное значение - они как бы "возвращались к истокам". Лозунг "по Днiпро наше" обретал плоть и кровь. Гетман (лично командовавший войском в этом походе) приказал заложить здесь (не на острове, а на восточном берегу) крепость Хортица. Вернувшись на "старое место", украинцы собирались остаться здесь уже навсегда.

Это, ясное дело, никак не отвечало планам цесаря Александра. Вторжение мятежников в ВКР - "сердце" Цесарства, представляло собой смертельную угрозу целостности государства. Тем более недопустимым было бездействие, когда украинцы могли в любой момент перерезать главную водную артерию державы, связывающую столицу с Квириновом и, вообще, с Черноморской комиссарией. Старик Ржевуский был отозван в Киев, остатки его армии (разумеется, усиленные присланными подкреплениями) получили нового командующего. Им стал не кто иной, как сам "Пане Коханку" - Кароль Радзивилл. Любящий почести друг цесаря упросил своего государя назначить именно его в надежде на то, что победа над Перебийносом принесёт ему чин польного гетмана.

Битва между Радзивиллом и Перебийносом состоялась 23 мая 1772 г. Гетман Украины знал о передвижениях Радзивилла от своих многочисленных шпионов, поэтому он ожидал своего противника здесь же, на берегу Днепра. В ходе битвы сказалось превосходство украинцев в артиллерии - генерал-полковник Радзивилл гнал свои войска в бой, не обращая внимания на отстающие тяжёлые пушки. Результат этой небрежности оказался плачевным - цесарская армия потерпела поражение. Гетману, правда, не удалось разбить её наголову - но понесённые потери вынудили Радзивилла отступать вдоль Днепра на север. По пути отступления на правом берегу была видна старая крепость Кодак. Бывшая цитадель была полуразрушена - этот край уже давно не испытывал нужды в крепостях для защиты от внешнего врага. Перебийнос шёл по пятам, так что войско "Пане Коханку" почувствовало себя в безопасности, только переправившись через реку Самара.

Радзивилл был подавлен. Это было не первое его поражение (взять хотя бы битву со шведами под Зегевольдом), но именно в нём он увидел знак свыше. Всю дорогу он был спокоен, отдавал приказы, посылал курьеров, выслушивал донесения разведчиков, проверял караулы, но для себя он уже решил - гетманом ему не быть, военная карьера не для него. Убедившись, что его войско в безопасности в лагере в излучине Самары и Днепра, он передал командование своему заместителю Лавру (Вавржинцу) Потоцкому, а сам вернулся в Киев с намерением подать цесарю прошение о своей отставке с военной службы.

Следует отдать должное тогдашнему столичному обществу - известие о тяжёлом поражении правительственных войск на территории "самого ВКР" не вызвало там ни паники, ни беспорядков. 25 мая маршал Сейма (в это время тот как раз собрался на заседания) прочитал перед палатой депешу генерала Радзивилла о событиях на берегу Днепра, после чего предложил отложить текущие дела для обсуждения мер, необходимых к принятию для "исправления сложившегося прискорбного дел положения".

Пока шло восстание "садовников", цесарь покрывал "экстраординарные" расходы из собственных (и весьма немалых) средств, не обращаясь к Сейму. Он получал их от многочисленных земель, принадлежавших лично ему, так называемых "крулевщин" (слово "królewszczyzna" возникло ещё в эпоху Королевства и в дальнейшем распространилось на государственные земли и на территории Царства). Цесарь тщательно следил за назначением старост - управляющих этими землями, так что доходы с них были весьма и весьма значительны. Достаточно сказать, что войско Браницкого, а также войско Ржевуского и Радзивилла были сформированы целиком за счёт доходов с "крулевщин", без повышения налогов.

Тем не менее, карман цесаря не был бездонным, что прекрасно понимали сеймовые послы. Военные успехи продолжали чередоваться с неудачами, и было совсем неясно, сколько времени это будет продолжаться. Войну (как с украинцами, так и с "садовниками") нужно было заканчивать как можно скорее, невзирая на расходы. Все сословия должны были принести свои жертвы на алтарь Отечества. В таком ключе были выдержаны речи послов на заседаниях 25 и 26-го мая 1772 г. Наконец, 26-го Сейм принял закон об установлении чрезвычайного "военного налога", предназначенного для финансирования набора новых войск для борьбы с "неприятелем внутренним и внешним". Цесарь был избавлен от необходимости просить об этом избранных представителей своих подданных - интересы Цесарства в целом оказались столь же близки им, как и ему. В своей речи на закрытии Сейма монарх поблагодарил послов за проявленную государственную мудрость.

Во второй половине июня в столицу прибыл проигравший битву "Пане Коханку". В его честь (отставку своего друга Александр всё-таки принял) был устроен грандиозный приём в Мариинском дворце. "Бог судит о том, кто победит, а кто проиграет", - произнёс цесарь. "Но тот, кто до конца выполнил свой долг, достоин всяческого уважения, невзирая на то, закончились ли его труды победой или поражением по воле Божьей", - сказал он в своей, обильно сдобренной латинскими афоризмами речи. Газеты сравнивали приём, оказанный в Киеве Каролю-Станиславу Радзивиллу после поражения при Хортице с приёмом, оказанным в Риме Гаю Теренцию Варрону после поражения при Каннах. "Римские" аналогии должны были внушить киянам спокойствие и уверенность в грядущем успехе и избавлении от военных напастей.

Теперь дело было за малым - цесарскому войску осталось только одержать решительную победу над распоясавшимся вассалом.

Круги по воде


Поражение при Хортице было воспринято спокойно в Киеве, но не в других мировых столицах. Как круги по воде, во все стороны расходилась весть о "катастрофе, постигшей цесарскую армию на подступах к столице", о "смелых украинских казаках в виду цесарского дворца", даже о том, что "падение Киева есть только вопрос времени". Действительно, уже давно противник не оказывался в такой близости от центра Цесарства - и это производило впечатление, тем большее, чем меньше знал слушатель о реальном положении дел в "восточной империи". Разумеется, значительный вклад в преувеличение угрозы для цесаря Александра вносили многочисленные посланники украинского гетмана при европейских (и не только) дворах.

Большие надежды возлагало окружение Перебийноса на Швецию - "старого доброго врага", просто обязанного воспользоваться смутой в стане главного конкурента. Тайный украинский эмиссар подполковник Яков Пшибенко при встрече с главой военной коллегии фельдмаршалом Эренсвердом (король Фредрик уклонился от прямых контактов с представителем гетмана) всячески расписывал успехи, которых достигнет шведская армия, пока основные силы будут заняты войной с Украиной. По словам подполковника, Цесарство в такой ситуации будет неспособно перебросить войска в Прибалтику, поскольку все лучшие полки будут задействованы на Дону, Кубани и Днепре.

Шведский фельдмаршал не разделял, однако, оптимизма своего собеседника. Внимательно его выслушав, он обещал передать его слова своему королю и своё обещание выполнил, по своему обыкновению обстоятельно и подробно изложив Фредрику II всю свою беседу с Пшибенко. Изложил он ему также и свои комментарии к словам украинского эмиссара. По мнению военного министра, тот выдавал желаемое за действительное. Уже сейчас, полагал Эренсверд, Украина задействовала для "днепровского наступления" все имеющиеся в её распоряжении силы.

Соответственно, гетманские войска не имеют шансов на продолжительный успех, ибо ни людские, ни финансовые ресурсы Украинской комиссарии не позволят Перебийносу на ведение успешной войны с неизмеримо более сильным и богатым Цесарством без сильных союзников. Именно в качестве такого союзника и должна была выступить (в планах украинцев) Швеция. Иными словами, не Украина оттянула бы своим восстанием польские силы из Прибалтики, а, наоборот, Швеция, ввязавшись в войну за Ригу, "вытянула" бы Украину из того щекотливого положения, в котором та оказалась, восстав в наименее подходящий момент.

По завершении своего анализа ситуации фельдмаршал сделал вывод: со стороны Швеции было бы опрометчиво вступать в войну с Цесарством, рассчитывая на союз с "украинскими ребелиантами". Более того, Эренсверд рекомендовал своему королю воздержаться и от каких бы то ни было обещаний гетману или его представителям, могущих быть истолкованными, как прямые обязательства помощи. Фредрик Гогенцоллерн принял рекомендации своего заслуженного фельдмаршала, отправив Пшибенко с выражениями сочувствия и всяческой поддержки "справедливому украинскому делу", а также некоторой суммой в золоте. В качестве "задела на будущее" подполковник услышал обещание получения дальнейших субсидий. Рациональный Фредрик считал, что скрытое финансирование восстания способствует его продолжению, но никак не означает прямого участия его государства в войне.

Было и другое обстоятельство, удержавшее шведского короля от вмешательства в войну - "более чем натянутые" отношения с Данией. Соседка Швеции никак не желала примиряться с потерей Норвегии во время Войны за Бранденбургское наследство. Убедившись, что цесарь Александр не настроен помогать своей сестре, королева Анна-Кристина обратила свой взор в другую сторону. В ноябре 1766-ого г. её пасынок принц Кристиан (ставший после смерти своего отца Фредерика V королём Кристианом VII Ольденбургским) взял в жёны Каролину-Матильду, сестру британского короля Георга III. "Английский брак" короля должен был стать средством склонить Великобританию к нейтралитету во время планируемой войны со Швецией - "норвежского реванша".

Война началась в следующем, 1767 г. - 18 мая произошло первое сражение между датским и шведским флотами у о.Утсира. Датскому флоту сопутствовала удача - шведы во главе с адмиралом Эриком-Акселем Спарре потерпели неудачу и укрылись в гавани г.Ставангер (Норвегия). Прочие сражения не были уже так удачны для датчан - в апреле 1768 г. уже датский флот адмирала Даннескольд-Лаурвига был разбит при о.Лесё (близ восточного побережья Северной Ютландии). Вообще война шла с переменным успехом, и ни одной из сторон не удавалось захватить инициативу и сломить противника. Продолжение войны было признано бесперспективным, и стороны заключили 17 июня 1768 г. Гётеборгский мир на основе довоенного статус-кво. Но, с учётом того, что именно Дания была здесь нападающей стороной, "ничья" означала для неё поражение, а для Швеции - победу.

Осознав, что состояние страны не позволяет даже думать об отвоевании Норвегии, вдовствующая королева Анна-Кристина (а она по-прежнему твёрдо держала в руках бразды правления Северным Королевством) пришла к выводу, что страна нуждается в первую очередь во внутренних реформах. Эти реформы утверждали свободу печати, упорядочению работы высших государственных органов, финансов, судопроизводства и т.д. Под руководством "старой королевы" Государственный Совет проводил реформы в жизнь. Король Кристиан не был препятствием - он вообще не интересовался государственными делами, тем более что с течением времени проявлял всё более и более явные признаки психического расстройства. Противники же реформ не решались открыто выступить против "матери Отечества", даже используя объявленную ей свободу печати.

В лагере "реформаторов", правда, также не было единства. В 1770 г. во главе Государственного Совета встал некий Иоганн-Фридрих Струэнзе, бывший врач королевской семьи. Король (и особенно королева) доверяли ему во всём, и бывший доктор взлетел по служебной лестнице, как комета. Король предоставил ему чрезвычайные полномочия, включая право распоряжаться королевской печатью. Вначале он и Анна-Кристина были политическими союзниками (Струэнзе поддерживал программу реформ), но со временем невыносимый характер фаворита и его непомерное самомнение "развели" их по разные стороны баррикад.

Кроме несносного характера Струэнзе, "старую королеву" раздражала откровенная, почти не скрываемая связь фаворита с "молодой королевой" Каролиной-Матильдой, от которой в 1771 г. появилась на свет принцесса Луиза (так, во всяком случае, были уверены все при дворе). Вместе с тем, "немецкий доктор" (как пренебрежительно называли Струэнзе его противники) сослужил хорошую службу королеве. Противники реформ активно использовали в своей антиправительственной кампании введённую недавно свободу печати. Но даже тогда они не решались атаковать Анну-Кристину и сосредоточили всю свою активность на председателе Государственного Совета. Пресса была полна гневных нападок на Струэнзе.

В таких условиях организованный Анной-Кристиной переворот 17 января 1772 г. прошёл без сучка без задоринки. Поднятый с постели король Кристиан без возражений подписал приказ об аресте Струэнзе, и через короткое время тот был заключён в крепость сторонниками "старой королевы". После суда (где бывший министр признался, между прочим, в своей связи с королевой Каролиной-Матильдой) он был приговорён к смерти и казнён. Казнь Струэнзе и отмена некоторых его непопулярных указов (как, например, о введении немецкого языка в качестве единственного официального) обеспечили "старой королеве" непререкаемый авторитет в среде всех датских сословий.

Реформы Анны-Кристины успешно продолжались и начали приносить первые результаты - к 1772 г. государственные доходы заметно выросли по сравнению с "довоенными" годами. Внутреннее положение Датского Королевства заметно укрепилось, теперь шведам не стоило к ним "поворачиваться спиной". И это было ещё одной причиной, почему Фредрик II не принял предложения гетмана Украины.

Но Перебийнос направил своих посланников не только в Швецию. И там, на другом краю континента, они услышали положительный ответ.

Благие намерения


Украинская делегация прибыла в Константинополь в июне 1772 г. Здесь она встретила гораздо более тёплый приём, чем на Севере. Украинцы во главе с полковником Антоном Головатым были официально приняты великим визирем, который выслушал их обвинения в адрес цесаря и обещал обдумать, как помочь Украине. Обнадёженные казаки остались ожидать ответа. Посол Цесарства заявил решительный протест, но турецкие власти его отклонили, мотивировав тем, что "Его Императорское Величество Султан имеет право принимать при Своём дворе тех, кого сочтёт нужным". В Киеве, разумеется, остались крайне недовольны таким развитием событий - столь откровенно враждебный ответ свидетельствовал о приближении войны с Османской Империей.

Решительность османского двора имела под собой свои основания. Со времён Хаджибейского мира 1736 г. в Турции многое изменилось. Султан Мустафа III, занимавший трон с 1757 г., с первого дня своего правления отдавал себе отчёт в том, что между уровнем развития Османской Империи и соседних европейских держав (в первую очередь Австрии и Цесарства) существует большой разрыв. Султан намеревался преодолеть это отставание, проведя в государстве глубокие реформы армии и государственного аппарата. Он приглашал иностранных (в первую очередь французских) военных советников и заботился о воспитании собственных кадров, основав, в частности, Академию Математики, Мореплавания и Науки.

Реформы Мустафы встречали яростное сопротивление среди янычар и имамов, вполне довольных своим существующим положением и не желавших связанных с риском перемен. Для укрепления своего авторитета султанское правительство отчаянно нуждалось во впечатляющем успехе, способном склонить общественное мнение в Константинополе на свою сторону. Лучшим из всех возможных успехов стал бы, естественно, успех на поле боя, причём с серьёзным противником. Таким образом, рассматривались два варианта: война с Австрией и война с Цесарством.

Война с австрийцами представлялась, глядя из Константинополя, предприятием более рискованным: традиционные союзники Османов - французы (в лице своего посла графа Франсуа-Эммануэля Гиньяра де Сен-При) не проявляли энтузиазма в отношении участия Франции в антиавстрийской коалиции. Это было логично - французы наблюдали за развитием обстановки в британских колониях Северной Америки и намеревались "протянуть к ним руку", не отвлекаясь на второстепенные (с их точки зрения) направления. Вообще, нынешнее положение Франции склоняло её к занятию в турецких (и вообще восточноевропейских) делах строгого нейтралитета. Цесарство же могло (в случае гипотетической австро-турецкой войны) выступить против Турции, взяв её "в два огня".

Война же с Цесарством представлялось султану и его Дивану оптимальным вариантом - австрийский посол в конфиденциальных беседах обещал дружественный нейтралитет императора Иосифа II и императрицы Марии-Терезии (мать и сын считались соправителями). Его обещаниям можно было верить - всем было известно, что в Вене недовольны возросшим польским влиянием в Восточной Германии и всячески стараются "освободить" от присутствия цесарских войск Бранденбург. Наличие же "внутренних союзников" - гетмана Перебийноса и (в меньшей степени) "комиссара" Хлопуши ещё более облегчало дело Турции.

Притом, не на одних только украинцах и "садовниках" строили свои расчёты в Константинополе. Высокая Порта собиралась использовать в своих целях давно назревавший взрыв в Молдавском Княжестве.

Как уже говорилось, Молдавия находилась в состоянии перманентной анархии. Князь существовал исключительно, как чисто номинальная фигура и не имел никакой реальной власти за пределами своего дворца и принадлежавших ему лично поместий, будучи связанным по рукам и ногам решениями Великого Совета. Бояре-члены Великого Совета вели между собой постоянную закулисную борьбу, так что политика Совета была непоследовательной и неопределённой. Теоретически, над Великим Советом стояло Собрание, но "единогласный" принцип принятия им решений делал их принятие практически невозможным - всегда находился, по крайней мере, один депутат, не согласный с мнением остальных и (зачастую будучи подкуплен) срывал сессию Собрания. Так были сорваны сессии 1763, 1766 и 1771 г.

Сменявшие друг друга польские послы в Яссах действовали в княжестве по принципу "divide et impera", используя в своих интересах одни боярские роды против других. Цесарство даже не нуждалось в присутствии в Молдавии крупных воинских контингентов - после подавления восстания Леонида-Андроника нескольких размещённых в Яссах, Сучаве и Васлуе пехотных и кавалерийских полков считалось достаточным для подавления любого организованного выступления молдаван. Польское влияние было велико и в неполитических сферах - к 60-м гг. XVIII столетия польский язык практически полностью вытеснил молдавский из жизни боярских семей. К концу 60-х польский возобладал и на сессиях Собрания, которое теперь называли уже не столько по-молдавски "Adunarea", сколько по-польски "Zgromadzenie". Молдавский к тому времени остался в употреблении только как "мужицкое наречие", так что сколько-нибудь образованные слои княжества старались избегать его употребления.

Среди многих образованных молдаван - как из числа боярства, так и из числа зарождающейся буржуазии, постепенно распространялись идеи Просвещения. Многие из местных "вольнодумцев" бывали в Европе, вели корреспонденцию с французскими просветителями, и никак не могли удовлетвориться идеей "сидеть сложа руки". Кружок молдавских патриотов (прозванных "французами" за их приверженность "французским идеям") активно искал выход из сложившегося тупика. К началу 1770-х гг. "французы" приобрели в Молдавии сильное влияние - так, канцлером Молдавии стал масон и многолетний корреспондент Вольтера Антоний Жора, а главой Великого Совета - сторонник идей Монтескье Зенон Корнеску.

Вначале молдавские патриоты надеялись на помощь их официального "протектора" - польского цесаря. Но в Киеве отвечали депутациям из Молдавии уклончиво, не обещая ничего конкретного. Александра, его канцлера и всё цесарское правительство полностью устраивало состояние молдавской "управляемой анархии", позволявшей удерживать контроль над княжеством, не опасаясь его выхода из альянса с Цесарством, и одновременно не предпринимать никаких усилий по упорядочению внутренних дел Молдавии.

Не получив конкретного ответа из Киева, "французы" обратили свой взор на Вену. Австрийский двор был, разумеется, заинтересован в выходе Молдавии из-под цесарского скипетра, но, привыкнув к мирной жизни, не желали начинать военные действия против Цесарства. Но хитроумный канцлер Кауниц подсказал "французам" идею, которая, в случае удачи, позволила бы Австрии утвердить своё влияние в Молдавии если не "в белых перчатках", то, по крайней мере, "малой кровью".

Суть "плана Кауница" заключалась во втягивании в молдавские дела Османской Империи. Порта должна была послужить главной "ударной силой" против Цесарства, в то время как Австрия продолжала бы хранить нейтралитет, впрочем, в отношении турок вполне дружественный. А затем, когда Турция вытеснила бы из княжества поляков, вступила бы в действие австрийская дипломатия. Кауниц не сомневался, что просвещённые "французы" предпочли бы иметь своим "протектором" Австрию, а не Турцию. Последняя, таким образом, должна была бы "вытащить каштаны из огня" для Австрии - и, сделав своё дело, уйти.

В самой Турции, понятно, догадывались, что Австрия, обещая дипломатическую поддержку, действует далеко не бескорыстно. Но дело казалось "стоящим свеч" - успех в Молдавии выбил бы почву из-под ног противников реформ. Поэтому Мустафа III решил воспользоваться первым же поводом для вмешательства в дела Молдавии.

Составился странный международный заговор, направленный против "просвещённого цесаря", в который вошли как такие же "просвещённые" молдаване и австрийцы, так и "дикие" турки. Политические интересы, как всегда, оказались сильнее культурных и религиозных привязанностей.


Молдавские "французы", тем не менее, считали такую "конфигурацию" оптимальной для дела реформ в княжестве. Даже более - они гордились своим хитроумием, позволившим (по их мнению) в равной степени использовать в интересах Молдавии "коня и трепетную лань" в одной упряжке. После получения тайного известия из Вены о положительном отношении австрийского двора к "делу Просвещения на Дунае" патриоты решили перейти от слов к делу. 9 мая 1772 г. канцлер Жора поставил на голосование Собрания проект "Статута государственных институций Княжества Молдавского", фактически превращавший Молдавию в наследственную конституционную монархию со значительным расширением прав "низших" сословий.

К слову сказать, основные положения Статута были скопированы из законодательства "старшего брата" - Цесарства Многих Народов. Согласно замыслов "французов" Молдавия должна была стать "Цесарством в миниатюре". Такое "приближение" Княжества к Цесарству должно было (по замыслу Корнеску, Жоры и др.) примирить цесаря Александра с независимостью его дунайского вассала.

Гладко было, однако, только на бумаге. В реальности Александр Собесский отнюдь не обрадовался такому "прогрессу политической мысли" в Яссах. Разумеется, он относил себя к "просвещённым монархам" и относил со всеми основаниями. Проблема в польско-молдавских отношениях заключалась, однако, отнюдь не во враждебности цесаря к успехам молдавского Просвещения. Она заключалась в выборе союзников для распространения этого самого Просвещения. Усиление австрийского, а тем более - турецкого влияния в Яссах, было для Цесарства совершенно неприемлемым.

Вплоть до последнего момента цесарский посол уверял Киев в том, "французы" разобщены и не способны к конкретным действиям. Майские события в ясском Собрании оказалась для дипломатии Многих Народов полной неожиданностью. Корнеску и Жора посвятили в свои планы только узкий круг реформаторов, так что информация о готовящемся событии (редкость для тогдашней молдавской политики) не успела "выйти в свет" вплоть до самого последнего момента. Это, впрочем, давало возможность противникам "Статута" (а таких было среди боярства достаточное количество) обвинить "французов" в "заговоре" и "революции", подрывающей государственные устои.

Так и случилось. Ряд недовольных бояр, собравшись в августе 1772 г. в г.Ботошаны (на север от Ясс) объявили "Статут" незаконным и отказались ему подчиняться. Имевшиеся в их распоряжении силы позволили им установить контроль над Северной Молдавией (вдоль границы с Цесарством) и начать поход на Яссы. Правительство Корнеску не имело в своём распоряжении регулярной армии (княжеская гвардия была, скорее, репрезентационной, чем боевой единицей) и покинуло Яссы, забрав с собой князя Мауриция Лупула, причём тот непрерывно рыдал и причитал: "Всё пропало, и я пропал тоже!".

Заняв столицу, мятежные бояре провозгласили отмену "Статута" и возвращение к "старым порядкам". При этом они жестоко мстили всем "французам", не успевшим покинуть город вместе с князем (который, впрочем, по-прежнему считался главой государства). В Яссах были казнены десятки приверженцев "революции". Канцлер Жора же, между тем, не поддавался унынию, будучи уверен в своём плане. Он разослал письма в Вену и в Константинополь, где призывал "просвещённые дворы" (двор турецкий также "по умолчанию" включался в их число) к помощи Молдавии. Кауниц ответил ему посылкой небольшой "субсидии" в золоте и письмом, полным восхищения "мужественными молдаванами", но не обещавшем никаких конкретных военных шагов.

Вместе с тем, Турция решилась направить против "мятежных бояр" свою армию. Теперь это имело совершенно законный вид, поскольку турок официально пригласили как князь Мауриций, так и избранные "представители народа" (та часть депутатов Собрания, которая ушла вместе с ним). Турецкая армия вступила в Молдавию. 30 сентября 1772 г. силы ясского правительства были наголову разбиты турками под Фокшанами.

Человек предполагает, а Бог располагает


Турецкая армия вошла в Яссы 15 октября 1772 г. Мятежники бежали из столицы, "французы" ликовали. Праздник торжества прогресса портили только приходящие с занятых турками территорий жалобы на весьма вольное обращение "освободителей" с имуществом "освобождённых". Это, впрочем, виделось совершеннейшей мелочью по сравнению с возвращением Молдавии на путь просвещения. На всякий случай, однако, канцлер Жора обратился к австрийскому послу с просьбой склонить своего партнёра к "большей умеренности". Австрийцы могли чувствовать себя довольными - план Кауница по привлечению Молдавии на свою (а не турецкую) сторону начал давать свои плоды.

Одновременно в Киеве нарастали настроения тревоги. "Садовники", украинцы, теперь молдаване - всё это представлялось в Мариинском дворце звеньями одной цепи, одним единым заговором, направленным против Цесарства. Даже то, что "традиционный враг" на Севере не подавал признаков враждебности, казалось подозрительным. Выше уже объяснялись причины, склонившие Фредрика (по-прежнему) Молодого к невмешательству в дела Цесарства, но "кияне" отнюдь не были уверены в том, что такое миролюбие будет продолжаться долго. Поэтому, несмотря на угрозу на Юге, гарнизоны в Прибалтике и Новгороде не ослаблялись. Александр предпочитал "дуть на воду".

К счастью, к концу 1772 года пламя мятежа Огродницкого удалось, в основном, потушить. Кровавые методы Ксаверия Браницкого принесли свои результаты. Хлопуша был схвачен и отправлен в столицу в цепях, а остатки отрядов "садовников" были изведены под корень, превратившись не более чем в разрозненные шайки лесных разбойников, не требовавших для борьбы с собой целых армий. Теперь способности цесарского генерала могли быть успешно использованы на другом фронте против других мятежников. Против украинцев Перебийноса.

Браницкий оценивал свои силы, как недостаточные для наступления на Черкасск. Тем не менее, он рассчитывал, что ему удастся успешно сдерживать мятежников в границах "их" комиссарии, пока главные силы цесарского войска будут заняты войной с Турцией. Гетман Перебийнос же, в свою очередь, понимал, что если он хочет уцелеть, он должен перейти в наступление немедленно. Украинские войска начали вторжение в "чужие" земли одновременно с турками - того же самого 30 сентября, когда турки громили войско молдавских бояр под Фокшанами, украинцы предприняли штурм стоящего на берегу Дона Воронежа, относящегося к Москворуссии.

Ни для кого не было секретом, что в Москворуссии на конфликт между Киевом и Черкасском смотрели, как на ещё один спор о полномочиях между различными ветвями власти. Будучи лояльными подданными цесаря, они, тем не менее, не особенно стремились поддержать своего суверена в его конфликте с черкасским гетманом. Впрочем, и сам Перебийнос не мог рассчитывать на какую бы то ни было поддержку ни у комиссара Салтыкова, ни у москворусских послов как центрального, так и комиссариального Сейма. Москва, фактически, самоустранилась от участия в разрешении "украинского кризиса", не встав ни на ту, ни на другую сторону. Конец этому "безразличию" как раз и положило вторжение украинцев на земли Москвы.

Перебийнос, лично возглавлявший поход на Воронеж, планировал захватить город внезапно. Воронеж был крупным торговым центром, так что к его набережным причаливали торговые суда как из Москворуссии, так и с Украины, а рынок был всегда полон самых разных торговцев, в том числе и из Гетманщины. Поэтому проникновение в город не представляло для украинцев проблемы. Затем Перебийнос рассчитывал, что его люди, заранее предупреждённые о приближении гетманского войска (его авангард плыл по Дону под видом купцов), захватят городские ворота и набережные и будут их удерживать, пока главные силы будут входить в город. Но гетмана подвели вспыльчивые черкесы - на одной из стоянок между одним из украинских "купцов" и остановившимися по соседству на ночлег москворусами произошла ссора, и черкесы схватились за сабли, которых у них оказалось слишком много для мирных купцов. Большую часть москворусских купцов украинцы перебили, но в ночной темноте одному из них удалось уйти.

Добравшись до Воронежа, он рассказал местному воеводе, что к городу приближается враждебно настроенное украинское войско. Воевода, также опасавшийся украинцев (правда, его беспокоили в основном участившиеся беспорядки в черте города) решил принять меры безопасности. По его приказу украинским торговцам было предписано немедленно покинуть город "по причине военного положения". Люди гетмана, узнав об этом, решили напасть на него немедленно. На улицах Воронежа начались вооружённые схватки между городской стражей и солдатами гарнизона с одной стороны и заговорщиками с другой. Но поскольку последние так и не дождались гетмана, перевес оказался на стороне "москалей" - восстание в Воронеже было подавлено.

Поэтому, когда Перебийнос подошёл к Воронежу, ему никто не открыл ворот, а даже напротив - его встретил орудийный огонь со стен. Однако гетман не отступил, а повёл своих людей на штурм. Москворусы были готовы к его отражению, и около тысячи украинцев осталось лежать под стенами. Не удалась и атака с реки - у воронежских артиллеристов было время хорошо пристреляться, и теперь они одно за другим топили суда гетмана. После провала штурма гетман взял город в осаду. Но перелом в войне уже произошёл: теперь Москворуссия помимо своей воли стала одной из сторон конфликта - и не на стороне Украины.


Нападение на Воронеж как бы пробудило Москворусскую комиссарию ото сна, в котором она пребывала после окончания Войны за Бранденбургское Наследство. Москворуссия целиком и полностью переключилась на решение повседневных вопросов собственного хозяйства, оставив "высокую политику" на попечение киевского двора. Восстание "садовников", хоть и происходило на землях, по части относящихся к Москворуссии, было далеко и не могло вытянуть местных жителей "из четырёх стен". Не так было с Воронежем, через который шёл основной поток торговли Москворуссии (и Новгорода) с той же Украиной и далее - с Турцией. Военные действия вокруг этого важного города (и вынужденная ими блокада пути через Украину) грозили сильно "ударить по карману" москворусских купцов.

Под давлением общественного мнения комиссариальный Сейм в Москве принял решение о выделении дополнительных средств на формирование сверхсметных полков, призванных направиться на Украину. В Киев была направлена верноподданническая декларация на имя цесаря, где выражались заявления "истинной верности Светлейшему Пану Многих Народов, каковую издавна хранят его москворусские подданные". Это было чистейшей правдой - престиж династии Собесских был в Москве традиционно высок.

На этот раз вместе с "москалями" поддержали эти декларацию и представители Костромы. Властителем дум тамошнего образованного общества по-прежнему был князь Щербатов, занимавший (ещё со времени восстания Огродницкого) максимально "лоялистскую" позицию. Спокойствие Костромы даже позволило вывести из поволжского воеводства три полка (традиционно в Костроме размещались дополнительные силы на случай мятежа) и направить их на помощь гарнизону Воронежа.

Подкрепления подошли к городу по реке. Перебийнос пытался заблокировать Дон выше по течению своими чайками, но превосходство в артиллерии у его противников расстроило его планы. В конце октября осаждённые получили припасы и подкрепления. Видя, что его шансы удержать осаду города стремятся к нулю, гетман в начале ноября снял осаду и отошёл на юг. Прибывшие из Москворуссии под Воронеж войска присоединились к силам Браницкого, весьма улучшив его положение и, соответственно, усложнив положение мятежных украинцев.

Тем временем не стояли на месте дела в Молдавии. Командующим "молдавской армией" (в смысле, "армией для операций в Молдавии", а не "армией княжества Молдавского") был назначен герой войны со шведами Пётр Румянцев, ставший к тому времени уже гетманом. В Военной Комиссии понимали, что турки будут иметь в Молдавии численное превосходство, поэтому "ставили на качество" - в Молдавскую армию были направлены лучшие военачальники Цесарства, в т.ч. великолепно показавший себя против мятежников Александр Суворов.

Однако начало войны с Турцией поставило Цесарство перед рядом внешнеполитических проблем, требующих немедленного решения. При европейских дворах начали говорить о "бранденбургском вопросе". После войны со Швецией Герцогство Бранденбургские находилось под фактическим протекторатом Цесарства. Польский вельможа Станислав-Антоний Понятовский, ставший герцогом Бранденбургским под именем Станислава-Августа I гарантировал, казалось, вечную верность Берлина Киеву. Тем более что количество польских войск, размещённых в герцогстве, превышало количество войск бранденбургских.

Польская доминация усугублялась ещё и тем, что среди бранденбургских вельмож не было согласия между собой. Среди бранденбургских "партий" особенно выделялось две: партия "придворная" или "берлинская", поддерживавшая политику двора, и партия "генеральская", державшаяся с могучим фельдмаршалом фон Зейдлицем.

Фельдмаршал сыграл важную роль при переходе Бранденбурга на польскую сторону двенадцать лет тому назад, в 1760 г. С тех пор он удержал и даже упрочил свою позицию. Его бывший протектор, генерал фон Цитен, по-прежнему жил в своём поместье, не проявляя никаких политических амбиций, зато громко объявляя о намерении "насладиться плодами мира". "Свято место" тут же занял горячий и решительный Зейдлиц, твёрдо решивший оставаться "на коне" и во время мира. В этом ему помогли его близкие отношения с герцогиней Софией (ей, кстати, союз с бароном оказался полезен в ещё большей степени). Поговаривали даже, что настоящим отцом курпринца Евгения-Августа Понятовского (Kurprinz Eugen-August Poniatowski), родившегося в 1764 г. был на самом деле именно военный министр фон Зейдлиц. Серьёзные историки, впрочем, отвергают эту версию, как досужий вымысел - известно, что в первые годы их брака августейшая чета вела достаточно активную совместную жизнь.

Зейдлицу, разумеется, не нравилось, что ему приходится делить свою любовницу с "ничтожным фигляром" Станиславом-Августом, отличавшимся слабым характером и большей склонностью до поэзии, чем до политики. В реальности тот стал герцогом более благодаря интригам своей "Софи", чем благодаря собственным заслугам (его успехи в качестве цесарского дипломата были, как известно, делом рук его будущей жены). Теперь он также был известен, не столько, как "сильный человек", сколько как покровитель наук и искусств, а также организатор знаменитых "обедов по четвергам" у себя во дворце, на которых присутствовал цвет тогдашней немецкой литературы. Многим обязана Станиславу-Августу также и архитектура Бранденбурга - так по его приказу в Потсдаме в 1764 г. было начато (в 1767 г. завершено) строительство дворцового ансамбля Сан-Суси (фр. "sans soussi" - "без забот"), куда герцог и перенёс свою резиденцию в 1768 г. (эскизы своей будущей резиденции герцог-меценат нарисовал сам). Потсдам, таким образом, превратился в "немецкие Афины", оставив "грязную политику" Берлину, то есть герцогине Софии-Фридерике-Августе Понятовской и её любовнику-сопернику Фридриху-Вильгельму фон Зейдлицу. Герцог писал меланхолические и философские стихи, а его супруга вела государственный корабль Бранденбурга в направлении полной независимости от цесаря.

В этом отношении Софию полностью поддерживал и фон Зейдлиц - он надеялся, что вывод польского войска из герцогства сделает его, военного министра, истинным хозяином Бранденбурга. Вместе с тем и герцогиня и её всесильный министр понимали, что прямое военное столкновение Цесарства и Герцогства чревато для последнего катастрофой. Поэтому герцогиня воспользовалась своим дипломатическими талантами. В первую очередь, она сделала всё, чтобы укрепить отношения с бывшим протектором Бранденбурга - Фредриком II Шведским. Естественно, сделать это таким образом, чтобы её семья осталась в выигрыше. Для этого она разыграла "гольштейнскую карту".

Её (и покойного Карла-Ульриха) сын Пауль-Фридрих по-прежнему оставался герцогом Гольштейна. Все усилия его датских воспитателей, стремившихся выставить его мать в "чёрном свете" не достигли успеха - чувства ставшего совершеннолетним в 1768 г. (по достижении 14 лет) молодого герцога к по-прежнему считавшейся в Гольштейне "persona non grata" Софии-Фридерике-Августе не изменились - она оставалась для него "любимой матушкой". Он сразу же отменил запрет на её пребывание на территории Гольштейна, так что в декабре того же 1768 г. они смогли, наконец-то, встретиться. Датской королеве Анне-Кристине, ясное дело, такие родственные чувства в таком "скользком" контексте не нравились.

Но Пауль-Фридрих был, как ни крути, законным герцогом Гольштейна, так что любая вооружённая акция против него дала бы окружающим державам (в первую очередь Швеции) формальный повод к вмешательству. Сведя вничью недавно закончившуюся (июнь 1768 г. - Гётеборгский мир) войну на море, Дания имела все возможности проиграть гипотетическую войну на суше - сухопутная армия Фредрика Молодого считалась одной из лучших в мире. Как бы в качестве "тонкого намёка" команду над шведскими войсками в Померании принял фельдмаршал де Карналль, имевший репутацию "непобедимого". Цесарство же заявило своё полное "désinteressement" в гольштейнском вопросе, поэтому Анна-Кристина сочла за лучшее согласиться на вежливое предложение герцогини Софии.

Заботливая мать предложила обменять владение её милого сына в обладающем непонятным статусом Гольштейне на власть в принадлежавшем Дании западногерманском Ольденбурге. Позитив для копенгагенского двора был в том, что Гольштейн превратился бы в обычную датскую провинцию. Позитив для Пауля-Фридриха был в том, что в качестве герцога Ольденбургского он стал бы, наконец, полностью суверенным государем и мог бы править, не оглядываясь на Данию. Позитивом же для Софии Понятовской и Фредрика II стало бы заключение шведско-бранденбургского союза, направленного против позиций цесаря Александра в восточной Германии.

"Ольденбургская сделка" вошла в жизнь в мае 1770 г. Пауль-Фридрих стал независимым герцогом Ольденбургским. Цесарь не имел возможности "поставить на своём" в Бранденбурге - в его собственном тылу к тому времени восстали "садовники". Наконец, после известия о турецком вторжении в Молдавию неутомимая герцогиня решила наконец-то избавить свою землю от иностранного военного присутствия. В своих многочисленных письмах в Киев она всё чаще и чаще стала вставлять всё более ясные намёки на то, что размещённые в Бранденбурге войска цесарь мог бы с большей пользой использовать против турок.

В этом была доля истины - как уже упоминалось, турецкие силы в несколько раз превосходили направленные против них войска гетмана Румянцева. Когда тексты подобного содержания стали появляться в письмах из Стокгольма, а затем и из Вены, в Киеве поняли намёк. Цесарство должно было вывести Бранденбург из своей "сферы влияния" под угрозой возобновления большой антипольской коалиции. При том, что "традиционный" французский союзник явно не собирался выступить на стороне цесаря, сила была не на стороне польского монарха.

30 апреля 1773 г. цесарь Александр сделал "хорошую мину при плохой игре" и отдал приказ своим войскам покинуть территорию герцогства Бранденбургского, чтобы "идти с сикурсом для Наших войск, противу Турок действующих". Гетман Румянцев получил заметное подкрепление, а женская логика хитроумной "Софи" очередной раз одолела грубую мужскую силу.


Политические интриги вокруг Герцогства Бранденбургского не остановили войны на юге. Наоборот, понимание того, что соседние державы заинтересованы в максимальном затягивании польско-турецкой войны, цесарь и вслед за ним Военный комиссар требовали от генералов молдавской армии "виктории, виктории и ещё раз виктории" (дословная цитата из послания цесаря Александра гетману Румянцеву от 15 ноября 1772 г.). Гетман не остался в долгу - его вообще не отличала склонность к чрезмерной "осторожности". Молдавская армия изначально приняла наступательную тактику - планировалось вынудить врага дать генеральное сражение и наголову его разбить.

Румянцев вторгся в Молдавию с севера, уже 10 ноября 1772 г. заняв Ботошаны. Одновременно с востока непосредственно в турецкие владения вторгся Суворов - примерно тогда же он без сопротивления занял Хаджибей. Ещё ранее из Балтийского моря в Средиземное были направлены крупные морские силы для отвлечения внимания турок от Александрова и Квиринова, где базировался флот Чёрного моря. Польский флот под командованием адмирала Михала-Яна Паца и турецкий под командованием капудан-паши Джезаирли-Гази-Хассана встретились 20 декабря в Хиосском проливе. Потерпев поражение, Хассан-паша отвёл свой флот из Хиосского пролива. Из-за шторма Пац не стал его преследовать, но сам укрылся от шторма в расположенной неподалёку, на азиатском побережье, Чесменской бухте. В принципе, в бухте у турок были береговые укрепления, но гарнизон, увидев, с какими силами им предстоит иметь дело, предпочёл оставить крепость и уйти.

Суворов же после взятия Хаджибея двинулся к Бендерам, которые и взял штурмом 20 декабря. Румянцев же в это время был занят наступлением на крупные турецкие силы в районе Сучавы. 80-тысячный турецкий корпус был разбит. Эти победы привели к тому, что уже к концу 1772 г. север и юго-восток Молдавии уже были под полным контролем цесарских войск.

Новый, 1773 г. принёс новые успехи для Цесарства. 10 января Румянцев вступил в Яссы. Командовавший турками великий визирь Ивасзаде-Халил-паша, узнав о битве при Сучаве, решил не рисковать и отступить на юг на соединение с главными силами и ближе к линиям снабжения. Канцлер Жора ушёл на юг вместе с визирем, князь же Мауриций, разочаровавшийся в турецких "союзниках" и потерявший какую бы то ни было надежду на успех, под видом купца бежал вместе со своей семьёй в австрийскую Трансильванию. Побег организовал Зенон Корнеску, возглавлявший Великий Совет, уже потерявший вместе с прочими органами власти Княжества Молдавского всякое значение. В феврале он был уже принят в Вене канцлером Кауницем (император Иосиф II уклонился от встречи с "князем без княжества" из дипломатических соображений), который снова заверил его в дружественных чувствах Австрии к делу Просвещения. Разумеется, никаких обещаний вооружённого вмешательства Маурицию Лупулу дано не было. Но ему, по крайней мере, было назначено "приличное его сану" содержание в одном из замков в Тироле.

Не посрамил цесарского доверия и действовавший против украинских мятежников генерал Браницкий. После победы под Воронежем он, вместе с москворусским подкреплением, двинулся далее в пределы Украины. 10 января 1773 г., по стечению обстоятельств в тот же самый день, когда Цесарство захватило Яссы, он занял Черкасск. Перебийнос дал ему оборонительное сражение у стен столицы, но проиграл его и отступил вниз по Дону к Азову. Захваченная столица Украины превратилась в обитель скорби - Браницкий производил расправу и казнь над схваченными сторонниками Перебийноса. Репрессии возымели свой эффект - многие из приверженцев гетмана стали всерьёз задумываться о том, что стоит, пока не поздно, "сменить фронт".

К Браницкому в захваченный Черкасск прибыли тайные эмиссары от абадзехов и убыхов, сообщившие, что они, взамен за прощение, готовы выступить против Перебийноса и его людей. Браницкий не доверял хитрым полковникам, но знал, что с мятежом должно быть покончено как можно быстрее. Поэтому он согласился на примирение с "раскаявшимися" старшинами. С формальной стороны дело было представлено так, что мятежники "просто выполняли приказы гетмана", не задумываясь об их правомочности. Но теперь, когда преступность замыслов своего предводителя стала для них окончательно явной, они, полные раскаяния, возвращаются на сторону "Светлейшего Пана". 12 марта 1773 г. во время сражения при Усть-Аксайском стане (примерно 40 с небольшим км к северу от Азова) часть украинского войска ударила в спину своим товарищам.

Остатки войск Перебийноса отступили в Сальские степи, где гетман пытался собрать силы для того, чтобы отбить обратно свою столицу. Но всё было напрасно. Украинские города и станицы один за другим принимали власть Браницкого. Верность "вiльной Украïнi" сохранили только немногие горские племена в отдалённой Кабарде. Так далеко планы Браницкого не простирались - ему было достаточно подчинения Западной Украины и избавления земель ВКР и Москворуссии от возможных нападений мятежников. Универсал цесаря от 25 марта 1773 г. упразднял должность "гетмана" и вообще автономию Украины. Украина преобразовывалась в обычную комиссарию с комиссаром, централизованно назначаемым из Киева. Должность комиссара Украины получил единственный человек, которому цесарь доверял до конца - его друг детства, "вернейший из верных" Кароль "Пане Коханку" Радзивилл. Наотрез отказывающийся командовать войсками в активных боевых действиях, он, тем не менее, был готов принять на себя обязанности по гражданскому управлению недавно "замирённой" провинцией. Александр был уверен, что Украина попала в надёжные руки - политические таланты князя Кароля были ему хорошо известны. Войска же, высвободившиеся после победы над гетманом, были направлены на молдавский театр под командой всё того же Браницкого, получившего за свои победы чин генерала от кавалерии.

Продолжалась война на море. 8 апреля 1773 г. флот Паца настиг, наконец, Хассан-пашу в бухте Смирны. В результате двухдневного боя практически весь турецкий флот был уничтожен при незначительных потерях среди кораблей Цесарства. Коммуникации турок в Эгейском море были серьёзно нарушены, была установлена фактическая блокада пролива Дарданеллы. Вслед за неудачей на море Османская Империя понесла ряд серьёзных поражений на суше. Суворов разбил Халил-пашу на берегах реки Кагул в Южной Молдавии. Румянцев занял Васлуй и, таким образом, полностью отобрал у османов контроль над Княжеством.


Султан Мустафа III, желая минимизировать потери, санкционировал начало тайных переговоров с Цесарством. Но Австрия по-прежнему делала всё, чтобы поддержать турок в их воинственных намерениях в отношении поляков. Демонстрация в отношении Бранденбурга возымела своё действие - турки убедились, что слово Австрии "ещё имеет некоторый вес в Европе". Соответственно, несмотря на полосу неудач, они продолжали войну, надеясь на "изменение политической обстановки".

Но ни австрийцы, ни шведы не спешили вмешиваться. Король Фредрик II уже был в выигрыше после ухода поляков из Бранденбурга и не собирался подвергать своё королевство риску новой войны. "Кто пережил ужасы войны", - говорил он, - "лучше всех знает цену мира". Аналогично вели себя и в Вене - "набив руку" в качестве миротворца, Кауниц не собирался менять стиль и становиться "ястребом".

Турция, таким образом, по-прежнему оставалась один на один с Цесарством, силы которого непрерывно возрастали. Войска, выведенные из Бранденбурга, позволили Румянцеву начать генеральное наступление на юг, в Валахию. 20 мая 1773 г. его войска, наступая вдоль Дуная из молдавского Галаца, перешли пограничную реку Сирет и вошли в расположенный в 20 км от него валашский город Ибраил. Появление поляков в пределах Валахии вызвало панику в среде бухарестских бояр. С одной стороны, памятуя о блестящем положении бояр молдавских, они втайне были вовсе не против того, чтобы перейти под скипетр цесаря, с другой стороны, они опасались репрессий турок, по-прежнему правивших в Валахии. Пока же суд да дело, они заняли выжидательную позицию, стараясь, как не провоцировать турок своим неповиновением, так и не оказывать им серьёзной помощи, ссылаясь на неготовность Княжества к войне.

Халил-паша не намеревался отдавать Валахию без боя. 18 июня 1773 г. 150-тысячное войско ожидало подхода поляков (38 тысяч) при селе Урзичены (в 50 км на северо-восток от Бухареста). Турецкий военачальник рассчитывал на своё численное превосходство и на удобство своей позиции - с запада и юга его прикрывали речки Сэрата и Яломица. Он намеревался преградить Румянцеву дорогу на валашскую столицу и, нанеся ему значительные потери, самому перейти в контрнаступление, вытеснив "гяуров" из Валахии. Но нашла коса на камень. В то время как гетманская артиллерия обстреливала через реку турецкие позиции на противоположном берегу, несколько пехотных полков под командой Суворова перешли Сэрату вброд выше по течению, ударив туркам во фланг. Не выдержав штыковой атаки солдат Суворова, турки начали отступление. И тогда через реку переправились уже главные силы гетмана и атаковали отходящих турок. Отступление превратилось в паническое бегство, "недобитков" преследовала и рубила польская кавалерия. Вечером в Бухарест вступил полк краковских гусар. На следующий день делегация валашских бояр со всеми подобающими церемониями вручила прибывшему в столицу Валахии гетману ключи от города.

Остатки войск Халил-паши отступили на запад Княжества в окрестности г.Крайова. Тем временем, видя бесперспективность сопротивления, один за другим валашские города открывали свои ворота перед цесарскими полками. Крупным успехом стало взятие Суворовым в начале августа Константии в турецкой Добрудже. Теперь цесарский флот Чёрного моря мог, базируясь на этот порт, развернуть операции по блокаде Варны в турецкой Болгарии. Турецкие морские силы на Чёрном море активности не проявляли - они готовились отразить ожидавшийся прорыв эскадры Чапского (по-прежнему контролировавшего воды Архипелага) к Константинополю. Опасаясь восстания греков (подстрекаемых высланными на острова Пелопоннес офицерами Чапского) султану Мустафе пришлось держать войска из Албании в континентальной Греции и предоставить Халил-пашу самому себе.

Неудачи вынудили Османскую империю искать мира. В этом ей активно помогала Австрия, предложившая своё посредничество в переговорах. В Вене были недовольны военными успехами Цесарства и стремились, как можно сильнее их ограничить. Австрия предоставила Мустафе III крупный заем, в счёт которого Халил-паше направлялись из австрийской Трансильвании крупные партии оружия, в том числе пушек. Австрийский посол всё настойчивее требовал от цесарского канцлера прекращения военных действий. Австрийские войска стягивались в Венгрию и Трансильванию к границам Цесарства.

Цесарю Александру стало ясно, что продолжение войны с Турцией чревато возникновением конфликта с императором Иосифом. Поэтому через своего посла в Вене он заявил о готовности приступить к переговорам с Высокой Портой при австрийском посредничестве. Пока же шли приготовления к официальному началу переговоров и заключению перемирия, он желал достичь некоего впечатляющего успеха, чтобы усилить свою позицию на переговорах.

Таким успехом должен был стать штурм турецкой крепости Измаил вблизи устья Дуная. После усмирения Украины генерал Ксаверий Браницкий с частью войск выступил против турок на Дунай. После овладения в апреле 1773 г. крепостей Килия, Тульча и Исакча (здесь ему помогали вспомогательные отряды местных, буджацких татар) он осадил Измаил. Крепость была (после заключения Хаджибейского мира, когда польско-турецкая граница приблизилась к Дунаю на расстояние всего лишь 200 км) сильно укреплена в соответствии со всеми требованиями современного европейского фортификационного искусства.

Несколько штурмов, предпринятых Браницким в апреле-июле, успехом не увенчались. Генерал регулярно получал из Военной Комиссии и самого цесаря Александра письма, требовавшие взять крепость как можно скорее. Находясь в подобном цейтноте, он вспомнил о своём подчинённом Александре Суворове. Он прекрасно помнил его блестящие действия против мятежников Огродницкого под Орском и Царицыном, а также был наслышан о его впечатляющих успехах в Молдавии. Поэтому он обратился к Румянцеву с просьбой "отпустить" своего генерала "к вящей славе Цесарства". Гетман, разумеется, отказал - он рассчитывал использовать таланты генерала при планируемой атаке на запершегося в Крайове Халил-пашу. Но цесарь приказал Румянцеву оставаться на занимаемых позициях, победа над великим визирем могла бы оказаться для Цесарства поистине пирровой - с учётом позиции венского кабинета.

Цесарь Александр своим собственноручным универсалом отозвал Суворова из Молдавской армии и назначил в подчинение Ксаверию Браницкому. Суворов прибыл под Измаил 30 сентября и немедленно начал подготовку к атаке, которая началась, в соответствии с его планом, 10 октября 1773 г. За четыре дня до штурма комендант крепости получил ультиматум с требованием сдачи города. Ответ его был выдержан в презрительном тоне: "Скорее Дунай потечёт вспять и небо упадёт на землю, чем сдастся Измаил". Он ошибся - штурм начался в полшестого утра (примерно за полчаса до восхода солнца), к 9 утра все укрепления уже были в польских руках, а к 17 часам сопротивление турок было подавлено окончательно. Измаил пал - приказ цесаря был выполнен.

Участники штурма были щедро награждены цесарем. Достаточно сказать, что по случаю этой победы киевская менница выбила специальные серебряные медали, которыми были награждены все солдаты, принимавшие в нём участие. Успех под Измаилом позволил Цесарству на переговорах в Бухаресте (перемирие было подписано 25 октября) настаивать на передаче себе всех земель на север от Дуная, включая бывший пограничный Хаджибей и злосчастный Измаил. Представители цесаря требовали себе также и всю Добруджу с Валахией - те земли, которые были завоёваны польским оружием.

Турция, естественно, ничего не могла этому противопоставить - несмотря на все реформы султана Мустафы, его армия по-прежнему не могла равняться с войском Цесаря Многих Народов. Но Александр не мог не считаться с позицией Австрии, войска которой по-прежнему стояли на границах Великого Княжества Русского и Короны, готовые перейти в наступление. Поэтому, скрепя сердце, цесарю пришлось уступить австрийскому давлению и согласиться вывести войска гетмана Румянцева из Валахии и Добруджи, которые возвращались туркам. Разумеется, это не прибавило в Киеве симпатии к Австрии. Но время мести пока что ещё не пришло. Итак, Бухарестский договор был подписан 7 декабря 1773 г. Войска отходили на новые границы, на поля закончившихся битв возвращался мир.

Новый Новый Свет


Несмотря на поражение в Войне за Отвоевание и потерю земель в Канаде, Великобритания сохранила значительные владения в Северной Америке. Кроме практически незаселённых территорий вокруг Гудзонова залива и на острове Ньюфаундленд, основным оплотом британского присутствия в Новом Свете были тринадцать колоний, расположенных вдоль атлантического побережья между владениями Франции и Испании.

Это число, впрочем, могло увеличиться - за счёт "французской сделки" 1771 г. между интендантом Лакледом и губернатором Трайоном, официально передавшей Британии земли мятежного индейского племени чероки. На новые земли хлынул поток переселенцев. Формально эти территории были куплены вместе колониями Виржиния и Северная Каролина, но её формальные участники никогда не оформили ни одного документа, формально определяющего линию новой границы между собой, равно как не существовало ни единой официальной бумаги британского правительства, определяющей административную принадлежность "покупки".

Тем временем переселенцы выбрали свои собственные исполнительные и судебные органы и провозгласили себя новой колонией под названием "Трансильвания". Столица новой колонии расположилась в основанном ими поселении Бунсборо (по имени охотника Даниэля Буна, сыгравшего важную роль в достижении соглашения). Между новой колонией и её формальными "суверенами" возникла напряжённость, ибо власти Виржинии и Северной Каролины по-прежнему не признавали Трансильвании. А в Лондоне склонялись, скорее, к признанию новой колонии - во-первых, "французская сделка" была с юридической точки зрения, абсолютно законной, а во-вторых, с точки зрения политической Сент-Джеймсскому кабинету было выгодно получить нового игрока на американской политической сцене, причём обязанного своим существованием именно Великобритании.

А правительству Его Величества Георга III было о чём беспокоиться. На протяжении долгого времени в Северной Америке нарастала напряжённость в отношениях между правительством и колонистами. Проигранная война не добавила популярности правительству, тем более что окончание войны не ознаменовало собой снижения налогов. Наоборот, размещение в североамериканских колониях дополнительных армейских контингентов (призванных обеспечить безопасность от французов и индейцев) потребовало дополнительных расходов. Так ещё в 1765 г. парламент принял акт о гербовом сборе ("The Stamp Act"), который обязывал колонистов платить определённую сумму при оформлении любого документа. Особое возмущение вызывал факт, что новые налоги вводил парламент, в котором не были представлены американские колонисты. По колониям распространился лозунг: "Налоги без представительства - это тирания!". Возникшие протесты населения вынудили парламент отменить этот акт.

Однако гербовой сбор не был единственным налогом в колониях. В 1767 г. были введены таможенные пошлины на многие ввозимые в колонии товары: стекло, свинец, чай и др. Пошлины вызвали недовольство колонистов, принимавшее формы политической борьбы - так законодательное собрание Нью-Йорка отказало в выделении субсидий для гарнизона британских войск. В свою очередь губернаторы колоний получили полномочия распускать те законодательные собрания, которые будут оспаривать решения метрополии. Колонисты отвечали агитацией против потребления облагаемых пошлинами товаров - и успешно. Снижение доходов казначейства вынудило центральные власти отменить все пошлины (за исключением пошлины на чай).

Напряжённость между Центром и колониями нарастало. В этой ситуации даже мелкие инциденты превращались в крупные скандалы. Так, 5 марта 1770 г. в столице колонии Массачусетс, Бостоне, произошли волнения местных жителей, протестовавших против налогов. Отвечая на нападение, британские солдаты открыли огонь по толпе, в результате чего погибло несколько человек. Состоявшийся здесь же, в Бостоне, суд оправдал большинство солдат вместе с их лейтенантом, но слух о "бостонской бойне" уже распространился по стране. Гораздо большее значение имело так называемое "Бостонское чаепитие" ("Boston Tea Party").

Уже упоминалось, что британский парламент сохранил пошлины на чай. Вместе с тем в 1773 г. "Чайный закон" ("Tea Act") делал в нём важное исключение - для Ост-Индской компании, которой (и только ей) позволялось продавать чай без всяких сборов. В колониях, между тем, за время действия чайной пошлины сложилась большая группа торговцев, занимавшихся контрабандным ввозом чая. Подобные льготы наносили им сильный "удар по карману", поскольку делали "их" чай неконкурентоспособным по сравнению с чаем "ост-индским".

Во время прибытия кораблей с грузом чая в порт Бостона в городе начались беспорядки, устроенные организацией с возвышенным названием "Сыны свободы" ("Sons of liberty"). Вначале на митингах 16 декабря 1773 г. бостонцы потребовали уничтожения привезённого чая. Видя, как разворачиваются события, капитаны кораблей решили вернуться в Англию без разгрузки, но этому воспротивился массачусетский губернатор, запретивший им покидать порт. Через некоторое время группа "сынов свободы", переодетая индейцами, захватила три корабля Ост-Индской компании и выбросила весь груз чая за борт, в море. Британское правительство ответило репрессиями: порт Бостона был закрыт, законодательное собрание Массачусетса распускалось.

Этими актами репрессии не ограничились - они оказались только первыми в числе так называемых "Невыносимых законов" ("Intolerable acts"). Кроме этого, в Массачусетсе значительно усложнялась судебная система: отныне губернатор имел право переносить разбирательство дела между колонистом и представителем Короны в другую колонию или даже непосредственно в метрополию, "если он считает, что им не может быть обеспечен справедливый суд на месте". Учитывая, что "справедливый суд на месте" был обеспечен даже для участников "бостонской бойни", этот закон выглядел откровенно предвзятым.

Кроме актов, касавшихся исключительно Массачусетса, был издан также закон, позволявший губернатору любой колонии размещать британских солдат без согласования с локальными законодательными органами. Последним же из "невыносимых законов" стал "Трансильванский акт" ("The Transylvania act"), официально провозглашавший создание в долине реки Кентукки новой, четырнадцатой колонии "Трансильвания". Заинтересованные колонии - Виржиния и Северная Каролина расценили это, как нарушение их прав.

Тем не менее, эти меры не принесли того результата, не которое рассчитывал Сент-Джеймсский кабинет, то есть изоляции "радикалов из Массачусетса". Напротив, почувствовав общую угрозу, американские колонисты сплотились. Формально распущенные законодательные собрания избрали делегатов в Филадельфию, на Континентальный Конгресс, призванный выработать общую линию колоний по отношению к метрополии. Конгресс принял петицию к королю, требовавшую отмену последних законодательных актов и возвращению к старому "статус кво".

Трансильванцы (несмотря на своё официальное признание недовольные налоговой политикой метрополии и урезанием прав колоний в не меньшей степени, чем все прочие) тоже направили своих делегатов в Филадельфию. Впрочем, участия в работе Конгресса они не приняли и были вынуждены вернуться обратно - из-за протестов представителей Виржинии и Северной Каролины, по-прежнему претендовавших на территорию Трансильвании.

Великобритания, однако, не была настроена на компромисс. Массачусетс (по-прежнему воспринимавшийся, как центр "беспорядков") был объявлен на военном положении. Зима 1774/75 гг. ознаменовалась стихийным созданием вооружённых отрядов, именовавших себя "минитменами" (теоретически они должны были быть готовы к бою в течение минуты - оттуда это название). Британские войска нанесли первый удар - 19 апреля 1775 г. они попытались захватить склад оружия "минитменов" в Конкорде, неподалёку Бостона. Атака закончилась неудачей - повстанцы отразили нападение британцев, как здесь, так и при Лексингтоне (где события развивались аналогично).

Собравшийся в мае 1775 г. II Континентальный конгресс провозгласил создание армии во главе с полковником Джорджем Вашингтоном (несчастливым героем "инцидента Жюмонвиля" во время войны с французами, к настоящему времени, однако, полностью реабилитировавшимся в глазах соотечественников). 20-тысячная армия "минитменов" и колониальных милиций осадила Бостон. Король Георг III назвал события в Америке "бунтом против короны". Война в Новом Свете началась.



После окончания войны с французами и потери Новой Шотландии, снова ставшей Акадией, главной базой британского флота в Америке стал Бостон. Там же, на севере британских владений, в Массачусетсе, располагались главные силы британской армии. Изначально они размещались здесь для того, чтобы отразить возможное французское нападение, но теперь очень пригодились для того, чтобы отразить нападение "минитменов". 15 июня 1775 г. разведка осаждавших Бостон американских войск донесла их командующему полковнику Прескотту, что англичане готовят атаку на его позиции. На следующий день американцы заняли близлежащие холмы Банкер-Хилл и Брид-Хилл и начали строительство укреплений. 17 июня английские войска генерала Хоу выступили из города.

Прескотт готовился к отражению атаки, когда он получил новое донесение своих разведчиков - с севера на Бостон движется ещё одна английская армия. Опасаясь попасть в окружение, Прескотт приказал отступать. Это было не так-то просто - обе стороны уже сблизились настолько, чтобы вступить в перестрелку. В начале американцам шло лучше, чем их противникам - в отличие от своих противников, они стреляли прицельно. Но приказ об отступлении посеял неуверенность в их рядах. Заметив это, англичане удвоили напор.

Обеспокоенный Прескотт, "разрываясь" между стремлением удержать позиции сейчас и не попасть в окружение через несколько часов, выбрал последнее и повторил свой приказ об отступлении. Отступление под огнём противника превратилось в паническое бегство. При этом американцы понесли потери, значительно превышающие потери англичан. Главная же неудача заключалась в том, что первая крупная битва молодой американской армии закончилась её поражением, что привело к упадку её боевого духа. Массачусетс и Нью-Гемпшир оказались потеряны для американских патриотов. Британские репрессии, соединённые с военными успехами королевских войск, оказались эффективными - революция на севере Новой Англии оказалась фактически подавлена.

Делегаты Континентального Конгресса (особенно те, что были из Новой Англии) были до крайности напуганы результатами битвы при Банкер-Хилле. Среди них возникла сильная партия, требовавшая примирения с Британией. Королю была отправлена "петиция оливковой ветви". Тем не менее, Георг III не принял протянутой руки и отказался вести переговоры с "бунтовщиками". Таким образом, американцам не оставалось ничего, кроме продолжения борьбы до конца.

Соединившись с силами генерала Хоу под Бостоном, генерал Клинтон (это он наступал с севера), продолжил наступление, имея своей конечной целью захват Нью-Йорка. В то же время британский флот опустошал побережье Виргинии.

Продолжение войны требовало обеспечения армии вооружением. Одним из важных источников снабжения армии Вашингтона оружием являлись контрабандные поставки ружей с французской территории. Жители как Канады, так и (особенно) Границы не любили англичан и быстро нашли "общий язык" с американскими патриотами. Обе стороны были заинтересованы сотрудничеством - у американцев была потребность в оружии и деньги, чтобы его купить, а у французов - оружие и желание заработать. Разумеется, собственное оружейное производство находилось в Новой Франции в зачаточном состоянии и не покрывало даже нужд собственной армии, поэтому оно закупалось в метрополии.

Закупленные во Франции ружья на французских кораблях доставлялось по французской реке Святого Лаврентия во французский порт Монреаль или по французской же Миссисипи во французский Новый Орлеан или французский Сен-Луи. Поэтому англичане ничего не могли поделать с транспортом оружия через Атлантику, хотя они достаточно часто производили досмотры кораблей с золотыми лилиями - задержать корабль, следующий из метрополии в колонию означало бы непосредственный повод к войне.

Помощь американским инсургентам пользовалась большой популярностью во Франции (а тем более в Канаде и на Границе). Достаточно отметить, что одну из главных ролей в "тихих" поставках оружия в Америку играл известный драматург Бомарше - и сделал на этом состояние. Оружие из французских владений тайными лесными тропами вывозилось на территорию мятежных провинций - и только на этом этапе "красные куртки" могли перехватить груз, не рискуя начать большую войну с французами. Тем не менее, и здесь постоянно доходило до инцидентов, в которых периодически гибли французские подданные. Напряжённость в англо-французских отношениях постепенно нарастала.

Во Франции, кстати, к этому времени наступили большие перемены. 30 марта 1774 г. отошла в лучший мир королева Генриетта. Для Людовика XV это оказалось тяжелейшим ударом - он долго переживал о смерти своей любимой супруги. К этому добавилась его собственная тяжёлая болезнь - 30 апреля придворные врачи поставили диагноз оспы. По воспоминаниям современников, в последние дни жизни монарх выглядел ужасно - его лицо, покрытое язвами, напоминало "лицо то ли мавра, то ли негра". Но вместе с тем, несмотря на физические страдания, он оставался внутренне спокоен. Известно, что в молодости Людовик панически боялся смерти, теперь же, когда она была так близко, он вполне примирился со своей участью. "Я скоро воссоединюсь с тобой, солнце моё", - такие слова слышали окружающие из его обезображенных уст. Наконец, свершилось - 10 мая Людовик XV скончался. При жизни он не был особенно популярен - всеобщей любовью тешилась, скорее, его супруга, чем он сам. Теперь же, после почти одновременной смерти обоих, часть этих чувств переключилась и на него. Слишком уж всё это напоминало окончание сказки: "они жили долго и счастливо и умерли в один день". Даже если и не "день", а "месяц" - всё равно это навевало задумчивую грусть.

Новым королём стал внук покойного монарха - Людовик XVI. Он тяготился наследием "старой королевы" и собирался многое изменить. В первую очередь это коснулось окружения покойной Генриетты - одним из первых эдиктов нового царствования стала смена морского министра. "Адмирал адмиралов" граф де Морепа потерял свою должность, хотя все приличия были соблюдены. "Старый" министр, прежде чем удалиться в свои поместья, получил от нового короля выражения благодарности за долгую службу, крупную денежную сумму, а также Большой Крест ордена Святого Людовика (т.е. его высшую степень).

Новым министром стал граф Антуан де Сартин, бывший начальник полиции ("lieutenant général de police"), талантливый организатор, хоть и несведущий в морских делах. Тем не менее, он быстро набирал опыт в новой для него области и, со временем, оказался здесь "на своём месте" в качестве достойного преемника Адмирала. Тем не менее, отставленный Морепа до конца сохранил неприязнь к новому министру и всячески старался вставить ему "палки в колёса".

Итак, взойдя на трон, Людовик XVI намеревался приложить все усилия для сохранения мира. Американские "мятежники" были ему несимпатичны - воспитанный в уважении к феодальных традициях, он никоим образом не желал помогать "простолюдинам", взбунтовавшимся против своего законного короля. Тем более что, согласно всё тем же чтимым им феодальным принципам, главной целью войны является не столько достижение конкретных территориальных или тем более финансовых преимуществ, сколько соображения престижа, пресловутой "славы". Исходя из этих соображений, война с Британией не имела смысла, ибо "туманный Альбион" был уже достаточно унижен поражением в войне предыдущей.

События, однако, шли своим чередом. Как уже было сказано, на границе французских и британских владений регулярно доходило до инцидентов, а английский посол лорд Стормонт столь же регулярно заявлял при дворе протесты против "наглых действий некоторых французских подданных, наносящих вред добрососедским отношениям между французским и британским дворами". Людовик XVI обычно соглашался с требованиями посла. Он приказал задержать в порту несколько кораблей с "подозрительным" грузом, а также издал ордонанс, запрещавший поставки оружия в американские колонии Великобритании. Разумеется, осуществить контроль над исполнением этого ордонанса в условиях Границы было практически невозможно, хотя губернатор Водрейль и интендант Лаклед, виконт де Сен-Луи, регулярно отчитывались о его исполнении.

Основной поток нелегальных поставок шёл, после падения Массачусетса и перехода границы с Канадой под контроль Клинтона, через Трансильванию. Это, в свою очередь "повысило вес" новой колонии настолько, что представители Виргинии и Северной Каролины согласились признать её и допустить делегацию из Бунсборо на заседания Континентального Конгресса. Таким образом, число поднявших восстание колоний выросло до четырнадцати. Но три из них (Массачусетс, Нью-Гемпшир и Коннектикут), увы, вернулись под власть англичан. Итак, к концу 1775 г. внутреннее, как и международное положение повстанцев выглядело достаточно сумрачно. Но генерал Вашингтон продолжал упорно сопротивляться, невзирая ни на что.


Наступивший 1776 г. принёс американским повстанцам новые неприятности: в феврале они потеряли Нью-Йорк. Битва была упорной и в результате уличных боёв значительная часть города сгорела. Тем не менее, регулярные британские войска снова одержали победу над ополченцами из Континентальной армии. Оборонявший Нью-Йорк генерал Ричард Монтгомери погиб. В итоге в руках королевских войск оказалась уже вся Новая Англия целиком. Чтобы создать непосредственную угрозу столице повстанцев Филадельфии, ему нужно было занять уже только Нью-Джерси. Но продолжать наступление дальше Клинтон уже не мог - после своих блестящих побед он (точнее, его армия) нуждался в отдыхе и пополнениях.

Тем не менее, он не намеревался дать отдохнуть повстанцам. Перейдя к обороне в Новой Англии, он погрузил на корабли корпус лорда Чарльза Корнуоллиса и направил его морем на юг, чтобы в случае удачи взять провинцию под свой контроль или, по крайней мере, создать угрозу тылам Континентальной армии. Корнуоллис и адмирал сэр Питер Паркер выбрали своей целью порт Чарлстон в Южной Каролине. В конце апреля 1776 г. британская армия начала осаду города. Осада длилась примерно месяц, но взять город британцам не удалось. 5 июня 1776 г. лорд Корнуоллис погрузил свой корпус на суда и отплыл обратно в Нью-Йорк. В довершение неудачи один из фрегатов адмирала Паркера сал на мель и был захвачен американскими патриотами вместе с экипажем и находившимися там солдатами.

Несмотря на серию поражений, Континентальный конгресс продолжал свою деятельность. Капитуляция означала бы военный суд (а в условиях военного времени это означало бы, скорее всего, виселицу), поэтому он видел своё спасение в радикализации "американской революции" и поиске сильных союзников в Европе. 15 мая 1776 г. по инициативе бостонца Джона Адамса конгресс предложил колониям сформировать у себя новые правительства вместо старых, ещё "пробританских". Колонии преобразовывались в самостоятельные республики - "штаты". Важным решением была конфискация имущества "лоялистов" и их высылка в Англию, причём за собственный счёт. Эти меры должны были избавить тыл от внутренних врагов.

Для того чтобы вступить в официальные сношения с иностранными государствами, американским патриотам следовало как-то "упорядочить" свой собственный статус. Будучи (с формальной точки зрения) только бунтовщиками против собственного короля, они не могли рассчитывать на то, что их представители будут приняты при европейских дворах. Терять же им было уже нечего - к середине 1776 г. было очевидно, что ни на какое соглашение с "мятежниками" британское правительство не пойдёт.

2 июля 1776 г. Конгресс проголосовал за независимость четырнадцати колоний (составлявших отныне новое государство - "Соединённые Штаты Америки") от британской короны и приступил к обсуждению написанной виргинцем Томасом Джефферсоном "Декларации Независимости". В результате дебатов изначальный текст "Декларации" подвергся значительной правке - из него были изъяты все упоминания об осуждении рабства и работорговли. В окончательном виде "Декларация Независимости Соединённых Штатов Америки" была принята Континентальным конгрессом 4 июля 1776 г. (позже этот день стал главным государственным праздником этой страны). В дальнейшем к ей названию было добавлено слово "единогласная". Подпись под ней поставили все члены Конгресса, но не одновременно. Шла война, и у делегатов от четырнадцати штатов не было возможности собраться всем вместе. Они подписывали документ постепенно по мере их приезда в Филадельфию.

Итак, новое государство вышло на международную арену и стало официально искать союзников. Главные надежды новая нация возлагала на Францию - традиционного противника Британии и от начала войны - союзника "неофициального". Выше уже говорилось о потоке контрабандного оружия с Границы в Трансильванию. На стороне новой республики воевало также некоторое число французов - жителей Границы. Парадоксально, но они перенесли свою традиционную ненависть индейцев к английским колонистам не столько на самих колонистов, сколько на воюющих против них британских солдат. Британские офицеры отмечали в своих донесениях, что ряд убитых или захваченных ними в плен "бунтовщиков" носили томагавки и называли себя подданными французского короля.

Разумеется, это не осталось без внимания лорда Стормонта, представлявшего в Версале всё новые и новые ноты протеста против вмешательства французских подданных в дела Британской короны. Но не оставались в стороне и французы. Парижские газеты печатали сообщения о неспровоцированных нападениях британских солдат на французских торговцев, а также о нарушениях англичанами французских границ на Границе (вынужденная тавтология). В ходе таких инцидентов нередко доходило до столкновений между Стражей Границы и "красными куртками". Соответственно, французы тоже имели достаточно поводов для протестов в адрес Великобритании.

В конце года в Париж прибыл официальный представитель Соединённых Штатов - Бенджамин Франклин, сразу же уже давно имевший репутацию "мирового гения из деревни" (благодаря своим научным заслугам, в частности, опытам с электричеством). Кроме того, Франклин был известным масоном, что (научная известность и масонство) сделало его "парижской достопримечательностью". Несмотря на то, что в Версале отказывались принимать его, хозяева (и хозяйки) ведущих парижских салонов всячески стремились заполучить себе такого видного гостя. А он, естественно, использовал свои светские контакты для продвижение своего американского дела. Одним из его собственных гостей был молодой офицер королевской армии маркиз де Ла Файет, приехавший в столицу в отпуск из города Мец.


Молодой офицер узнал об американской революции, можно сказать, случайно. За несколько месяцев до этого в Меце гостил английский герцог Глостер. Принц был недоволен политикой своего старшего брата, короля Георга III, и критиковал её при каждом удобном случае. Во время своего визита он избрал для своей критики действия Великобритании в Северной Америке. Между прочим, он зачитал собравшимся офицерам текст "Декларации Независимости". На маркиза это произвело неизгладимое впечатление - вдохновившись республиканскими идеалами, он сразу же решил выехать в США, чтобы сражаться там за свободу.

Как истинный благородный дворянин, Ла Файет готов был принять участие в боевых действиях в качестве союзника, а не наёмника. Поэтому он объявил Франклину, что отказывается от какой бы то ни было оплаты от Конгресса. Посол непризнанного государства принял его предложение. Переговоры Лафайета с Франклином и его заместителем Сайласом Дином длились достаточно долго (тем более, что переписка с Конгрессом шла "через океан"), чтобы британские агенты узнали о планах маркиза. Лорд Стормонт потребовал от Франции конфисковать нанятое Ла Файетом судно. Уступив его давлению, король Людовик приказал маркизу (по-прежнему числящемуся офицером королевской армии) отправиться к новому месту службы в Марсель. Королевский офицер, тем не менее, решился нарушить прямой приказ короля и тайно выехал в Испанию. Там он (вместе с ещё несколькими французскими офицерами) сел на нанятое им судно (так и не конфискованное, несмотря ни на что) и отплыл к берегам Северной Америки.

В июне 1777 г. Жильбер де Ла Файет и его товарищи высадились в порту Нового Орлеана. Известие о прибытии "настоящего маркиза из метрополии" (а такие гости случались в Луизиане достаточно редко) возбудило всеобщее любопытство. Это входило в планы Ла Файета - он прибыл именно во французские владения, а не непосредственно в Соединённые Штаты, чтобы пополнить свой отряд местными добровольцами. Расчёт оказался верным - услышав о том, что маркиз набирает армию для помощи врагам англичан, объявились десятки, даже сотни человек, желавших к нему присоединиться. В Новом Орлеане не было дефицита оружия (оно регулярно прибывало из Франции), а у маркиза-республиканца не было проблем с деньгами, так что через самое небольшое время под его командой оказалась небольшая армия, состоявшая из его товарищей по путешествию через океан, Стражей Границы и просто авантюристов всех мастей, объединённых харизмой Ла Файета, искренне верящего в правоту своего дела.

Растущая популярность Ла Файета вынудила губернатора Луизианы неофициально "попросить" его как можно скорее покинуть Новый Орлеан. Присутствие маркиза и его людей ставило официальные власти колонии в двусмысленное положение. Королевские приказы требовали ареста "дезертира", исполнение же их, вне всякого сомнения, спровоцировало бы в Луизиане крупные беспорядки. Поэтому простое удаление молодого энтузиаста из столицы Луизианы позволило бы с чистой совестью написать в Версаль, что "губернатор, к сожалению, не имеет никаких сведений о нынешнем месте пребывания маркиза де Ла Файета". Маркиз последовал совету губернатора и отплыл вверх по Миссисипи.

Несмотря на небольшую численность, войско Ла Файета представляло собой заметную силу. Благодаря реформам Лакледа Стражи Границы трансформировались из аморфных индейских отрядов в организованные военные части. Разумеется, уровень их подготовки уступал регулярным полкам королевской армии, но главное было сделано - "краснокожие" получили представление и привычку к воинской дисциплине. Поэтому офицеры Ла Файета получили под свою команду не просто неорганизованный сброд, а имеющих некоторый опыт солдат.

В конце июля 1777 г. Ла Файет и его люди пересекли границу Новой Франции и США. Произошло это в штате Трансильвания - на традиционном пути контрабандистов с Границы. По дороге к нему присоединялись и другие добровольцы, так что в Бунсборо прибыл, фактически, целый французский полк.

Появление войск Ла Файета обеспокоило британское командование. Стратегический план британцев предполагал постепенное уничтожение сил мятежников в одном штате за другим. Эта неуклонность в продвижении британцев должна была деморализовать "патриотов" и ещё более способствовать ослаблению их армии. Шпионы сообщали, что известие о прибытии в Трансильванию вызвало энтузиазм в Континентальном Конгрессе (после падения Филадельфии и ряда неудач в Пенсильвании он переехал в Балтимор) постановил принять услуги маркиза де Ла Файета и присвоить ему чин генерал-майора. Британцев волновал не столько единственный добровольческий полк (который никак не означал решительного перелома в войне, идущей с перевесом правительственных сил), сколько вообще растущая французская помощь для Вашингтона. Так как основной её поток шёл через Трансильванию, было решено захватить этот штат.

Положение британцев в Новой Англии представлялось устойчивым, и поэтому генерал Хоу (и сменивший в дальнейшем его на посту главнокомандующего генерал Генри Клинтон) для достижения этой цели выделил часть своих войск и всё прибывавших в Нью-Йорк, Бостон и Филадельфию подкреплений для формирования специального корпуса генерала Джона Бургойна, предназначенного для перехода через Аппалачи и захвата получившего важное стратегическое значение Бунсборо. Установление контроля над Трансильванией позволило бы, наконец, воспретить поступлению французской помощи повстанцам.

Но не только регулярные британские войска участвовали в этом походе. Кроме незначительных сил из местных "лоялистов" (незначительных, ибо уроженцы Новой Англии предпочитали не удаляться далеко от своей родины), в "трансильванском походе" принимало участие несколько тысяч немецких наёмников. Британское правительство активно вербовало солдат в различных германских княжествах. Германские государи, вечно нуждавшиеся в деньгах, согласились предоставить свои войска в распоряжение британцев. Особенно крупный "вклад" сделал ландграф Гессен-Кассельский Фридрих II.

Для Фридриха Гессенского торговля воинскими контингентами была одним из главных источников поступлений в казну. Это было традицией, которую нынешний ландграф не собирался прерывать, тем более, что вырученные деньги шли на развитие экономики Гессен-Касселя - в графстве вёлось активное строительство, сооружались фабрики, ландграф приглашал к себе деятелей науки и культуры. Так, в том же 1777 г. в Касселе была основана Академия Искусств, а ещё через два года - открыт первый в Европе публичный музей.

Итак, усиленный гессенцами Бургойн погрузился в Форт-Питте на суда с тем, чтобы спуститься вниз по реке Огайо и затем подняться по реке Кентукки до самой столицы штата Трансильвания. 1-го августа 1777 г. атака Бургойна принесла успех - Бунсборо пал. Теперь, взяв под контроль столицу мятежного штата, британский генерал приступил к операции по окончательному перекрытию главного канала французских поставок мятежникам. Британские отряды рассеялись по окрестностям, захватывая караваны контрабандистов и, обычно, вешая их на окрестных соснах, как агентов мятежников, а также разоряя окрестные фермы, хозяева которых считались (и справедливо) сторонниками Конгресса. Среди пострадавших от карательных рейдов Бургойна было достаточно большое количество французов (контрабандистов и Стражей Границы).

Отряд генерала де Ла Файета ещё не перешёл Аппалачи, когда маркиз получил известие о падении Бунсборо и британско-гессенском терроре в Трансильвании. Оказалось, что именно "французская армия" (как успели прозвать французских добровольцев трансильванцы) является на тот момент самой крупной и самой организованной боевой единицей, имеющейся в распоряжении Конгресса по "ту" сторону Аппалач. Кроме него, там были только местные милиции, иными словами - ополчения местных фермеров, способные к разведке и, иногда, диверсиям, но не к регулярной войне. Именно из этих возможностей и исходил Ла Файет при планировании своей трансильванской кампании.

Отряды милиции занимались разведкой и сообщали о передвижениях британских сил Ла Файету. Тот, используя эти сведения, нападал со своими французами на небольшие отряды неприятеля, отдалившиеся от основных сил. Такая тактика принесла ему крупный успех - 22 августа 1777 г., внезапно переправившись через р.Камберленд (фр.Шованнон - к югу от Бунсборо), он разбил несколько гессенских полков под командованием полковника Иоганна-Готтлиба Ралля (сам немецкий полковник погиб в сражении). Это событие (увековеченное на знаменитой картине середины XIX в.) продемонстрировало Бургойну, что его положение в Трансильвании отнюдь не так прочно, как он писал в своих донесениях Хоу. Теперь основной задачей британско-гессенских войск стало не только (и не столько) прекращение потока контрабанды, сколько погоня за "французской армией", по-прежнему остававшейся неуловимой.

Тем не менее, несмотря на свои успехи и непрекращающийся приток добровольцев из Трансильвании и с Границы, Ла Файет не мог рассчитывать на победу над Бургойном без прибытия дополнительных сил Континентальной армии. Это прекрасно понимал и Вашингтон, поэтому, узнав о решении французского союзника продолжать сопротивление в Трансильвании, он выступил ему на помощь своими главными силами, направившись к Бунсборо тем же маршрутом, что и ранее его противник - по реке Огайо. Теперь победа в будущей битве означало для американцев перелом в войне, поражение же ознаменовало бы их окончательный крах. День решающего столкновения приближался.


Бургойн ожидал появления в Трансильвании главных сил Континентальной армии. Желая обезопасить себя от потери численного преимущества, он написал Клинтону с просьбой прийти ему на помощь. Тот обещал, что выступит на Бунсборо в самое ближайшее время. Ожидая прихода подкреплений, Бургойн укреплял свои позиции вокруг трансильванской столицы.

Одновременно он продолжал искать "французскую армию", чтобы разбить её до подхода сил Вашингтона. И нашёл её, но несколько не в том смысле, в каком рассчитывал. Разведка донесла, что со стороны французской границы в Трансильванию движется отряд французских сторонников Вашингтона. Бургойн выделил две компании из имевшихся в его распоряжении сил (он не хотел никаких неожиданностей) на перехват. Отряд был разбит, но части Стражей удалось уйти. Британцы, решив окончательно добить французов, пустились в погоню.

А следует отметить, что за время существования французской Границы, интендант Лаклед значительно её укрепил. Им был обновлён и перестроен ряд старых пограничных фортов, а также выстроен ряд новых. К одному из этих новых фортов - Форту-Шуто (в честь лично заложившего его пасынка интенданта) и направлялись французские "недобитки", а также преследующие их англичане. Случилось так, что британцы настигли убегающих Стражей как раз в виду неподалёку от форта. Услышав звуки перестрелки, французский комендант выслал в направлении стрельбы разведку. Заметив "красные куртки", атакующие Стражей (французские добровольцы носили точно такие же треуголки с перьями и томагавки, как и гарнизон форта), солдаты поддержали "своих" огнём, прикрывая их отступление.

Заметив, что по ним стреляют французские солдаты, англичане, соответственно, начали стрелять по ним, вынудив к отступлению. К отступлению, естественно, к воротам форта (точнее, к открытой там маленькой двери). Англичане, в свою очередь, старались не дать противнику уйти и, ворвались в дверь, которую французы так и не успели закрыть. После короткой схватки внутри стен британцы заняли форт. Французы заперлись в доме коменданта и отстреливались до последнего. Здесь сказалось численное превосходство "красных курток". Продолжая вести огонь по окнам, они одновременно обложили деревянный сруб соломой и подожгли.

Тех французов, кто не сгорел в срубе, британский капитан, считая сообщниками мятежников Вашингтона, приказал повесить. Только после этого он сообразил, что находится на французской территории и, соответственно, совершил вторжение во Французское Королевство. Именно это рассказали французскому коменданту ближайшего французского форта, а его гонец, соответственно, интенданту Лакледу в Сен-Луи. Интендант, услышав о вторжении англичан, немедленно созвал Собрание для обсуждения сложившегося положения дел. А первым же делом отправил имевшиеся в его распоряжении резервные полки, чтобы отбить Форт-Шуто обратно.

Полковник де Сен-Максан, командовавший "экспедицией возмездия", нашёл на месте форта только головешки. Часть его людей приступила к восстановлению деревянных построек форта, а остальные, во главе с самим полковником, пошли по следам англичан. Сен-Максан, разумеется, понимал, что вступает на британскую территорию, но считал, что после "вероломного нападения" британских войск находится "в своём праве" и обязан "наказать вероломство".

К этому времени Бургойн наконец-то "нащупал" местонахождение войск Ла Файета. Узнав, где находится его противник, он немедленно выступил против маркиза. Противники встретились близ фермы к северу от Бунсборо, неподалёку реки Кентукки. Ферма принадлежала некоему Дональду Паркеру (о котором история не сохранила ничего, кроме имени), так что это сражение 19 сентября 1777 г. получило название "Битвы при Ферме Паркера". Битва закончилась неудачей Ла Файета - он был вынужден отступить, но ночь помешала Бургойну окончательно разбить французского маркиза.

На следующий день он тоже не повторил атаки, наконец, 21 сентября к Бургойну прибыл гонец от Клинтона, извещавший его о задержке с прибытием помощи. Бургойн отступил в свой лагерь при Бунсборо. Тем временем подкрепления подошли к его противнику - по Кентукки у фермы Паркера выгрузился со своей армией сам Вашингтон, оставивший обязанности по сдерживанию Клинтона на генерала Горацио Гейтса. Соединившись с Ла Файетом, Вашингтон получил численное превосходство над Бургойном и сам перешёл в наступление на него.

Состоявшаяся 7 октября битва при Бунсборо теперь принесла победу франко-американской армии. Войска Бургойна понесли тяжёлые потери, причём особенно большими они были у гессенцев полковника фон Бреймана. А в разгар боя к городу подошёл полковник де Сен-Максан, вышедший туда по следам английского отряда. Узнав в рядах атакующих маркиза де Лафайета (слух о его подвигах распространился по всей Границе), Стражи потребовали от полковника присоединиться к нему. Сен-Максан, разумеется, предпочёл воевать с англичанами, а не со своими людьми, так что принял участие в решающей атаке на укрепления Бургойна. Через несколько дней, 13 октября, понимая безнадёжность своего положения, Бургойн сдался.

В день битвы при Бунсборо в Сен-Луи, наконец-то, состоялось заседание Собрания. Прибывшие туда вожди были единогласны - смерть защитников Форта-Шуто требует мести! Лаклед даже не пытался их остановить - он понимал, что, выступи он против единогласного мнения вождей, те выступят против него. Поэтому он предложил провести мобилизацию ополчений Границы. Во главе объединённой армии Стражей встал его пасынок полковник Рене-Огюст Шуто. Лаклед готовил его себе в преемники и понимал, что военная слава нужна тому, как воздух. Пришедшее из Трансильвании сообщение о победе Вашингтона (французы больше говорили о "победе Ла Файета") только ускорило дело. Интендант написал в Версаль обширное письмо, где представлял своё решение исключительно, как ответ на вероломное нападение англичан.

Во Франции сообщение о "резне в Форте-Шуто" вызвало всеобщее возмущение. На улицах доходило даже до того, что из толпы в карету и в особняк английского посла летели камни. Сам лорд Стормонт тоже представил министру иностранных дел ноту протеста. В ней он возлагал всю полноту вины за инцидент в форте на примкнувших к мятежникам "индейцев на службе французской Короны". А особое возмущение вызывало участие французских регулярных войск в битве при Бунсборо на стороне Вашингтона.

Фактически Людовик XVI оказался перед выбором - почти таким же, как до него Сен-Максан и Лаклед: начать войну с Англией или стать посмешищем в глазах французов. Принятие требований Стормонта королевские подданные (особенно парижане и Стражи Границы), не более не менее, как капитуляцию перед "коварным Альбионом". И случилось то, что должно было случиться - 25 ноября 1777 г. он на генеральной аудиенции он объявил о начале войны с Великобританией. Лорд Стормонт покинул территорию Королевства Французского, а Бенджамин Франклин был официально принят монархом в качестве посла Соединённых Штатов Америки.


Война, таким образом, представлялась в Версале вынужденной мерой, фактически уступкой общественному мнению. Людовик XVI заявил, что намеревается вести войну с Британией "без ненависти". Но совсем не так выглядели дела из Квебека или, тем более, Сен-Луи. Практически все франко-американцы считали англичан своими смертельными врагами и были готовы приложить все силы, чтобы покончить с их присутствием на своих границах.

Когда известие об инциденте при Форте-Шуто достигло Канады, в порту Монкальм (бывший британский Галифакс) дошло до столкновений между местными "англофонами" (значительная часть британских колонистов осталась в городе и после установления французского контроля над Акадией) и французами. Толпа громила лавки и склады, принадлежавшие английским торговцам. Те не остались в долгу, и в городе начался форменный бой между "франко"- и "англофонами", во время которого значительная часть городских строений сгорела. Конец "битве за Монкальм" положило вмешательство морской пехоты со стоящих в порту кораблей королевского флота.

Тем из англичан, которые остались в живых после этих кровавых событий, было позволено покинуть Акадию морем. В основной своей части они отправились в Бостон и Нью-Йорк, где влились в ряды местных "лоялистов". Канадцы же, между тем, стали готовиться к неизбежной войне.

По правде сказать, здесь следовало бы употребить другой термин - не "стали готовиться", а "завершили приготовления" к войне. Для жителей Новой Франции - любых, от Нового Орлеана до Монреаля, война с англичанами всегда была "святым делом", таким, как в Средневековье были крестовые походы. Сильнее всего "рвались в бой", естественно, Стражи Границы, но и в Канаде были сильны воинственные настроения. Это состояние сохранялось с самого начала войны колоний за независимость. Фактически, властям приходилось не столько агитировать королевских подданных за войну с Англией, сколько удерживать их от начала её своими силами.

Выше уже упоминалось о "французской армии", примкнувшей к Лафайету. После битвы при Бунсборо на территорию Четырнадцати Колоний вступила уже официально: вначале - для нанесения Британии "удара возмездия", а затем, после официального объявления войны - в качестве официального союзника Соединённых Штатов. После окончательного освобождения Трансильвании франко-американская армия Вашингтона-Шуто-Лафайета (а точнее, Шуто-Вашингтона-Лафайета, поскольку Стражей Границы в ней было больше, чем американцев) захватила Форт-Питт (американский отряд поднялся вверх по льду реки Огайо), уничтожив таким образом, последний оплот Британии на запад от Аппалач. Для вторжения на территорию штата Пенсильвания союзники решили ждать весны - переход через горы в условиях зимних снегопадов был признан на объединённом военном совете крайне опасным.

Хоу был вынужден перейти к обороне, отложив в сторону все планы наступательных операций и требуя от правительства новых подкреплений. Это поставило в катастрофическое положение гарнизоны британских фортов и крепостей (форт Поншантрен дю Детруа - по-английски Детройт был радикально перестроен и превратился из деревянного форта в каменную крепость), оказавшихся, фактически, отрезанными от основных сил. Снабжение по Великим Озёрам было затруднено из-за действий французов, на своих маленьких быстрых лодках нападавших на английские суда со снабжением. Детройт был осаждён, но пока что держался. Но небольшие британские форты в районе озёр Гурон, Эри и Онтарио в большинстве своём сдались Стражам.

Старый Водрейль, губернатор Новой Франции, точно так же, как и его формальный подчинённый Лаклед, привёл в действие уже давно подготовленный им план нападения на Новую Англию. На протяжении всего 1777 г. в Карильон (бывший приграничный форт был перестроен по всем правилам европейской фортификации и вырос в полноценную крепость с торговым городом вокруг) стягивались имевшиеся в распоряжении губернатора войска. Теперь они, как и победители при Бунсборо, ожидали только весны, чтобы обрушиться на британцев.

Кроме сухопутной армии, в распоряжении Новой Франции были и заметные военно-морские силы. В свою бытность морским министром "адмирал адмиралов" Морепа приказал построить в Акадийском Луисбурге верфи, предназначенные для строительства кораблей: как военных, так и торговых. Французская Канада была богата строевым лесом, так что проблем с сырьём у "Королевских Акадийских Верфей" ("Chantiers navals acadiennes de Roi") не было и не могло быть никогда. В результате к началу войны с Англией Новая Франция обладала заметным торговым флотом, что, в свою очередь, привело к заметному повышению доходов колонии (в первую очередь, разумеется, Канады). А это, в свою очередь, позволяло властям колонии вносить заметный вклад в содержание королевского флота - базирующаяся в Монкальме эскадра финансировалась, фактически, за счёт средств, собираемых губернатором, и всегда находилась в боевой готовности.

Итак, в начале 1778 г. монкальмская эскадра под командованием племянника губернатора адмирала Луи-Филиппа-Риго де Водрейля была готова к выходу в море и началу операции по блокаде британской Новой Англии. Ожидая, что наступление французов начнётся весной, британское правительство спешно отправляло в Америку подкрепления. То же самое делало и французское правительство. Не оставались в стороне и жители Соединённых Штатов - известие о вступлении в войну Франции и о бунсборской победе разбудило в американских патриотах угасший было энтузиазм. Шла массовая запись в Континентальную армию - все потери прошлых лет были с лихвой перекрыты новым набором. Таким образом, британцы оказались в крайне тяжёлом положении ещё до начала весенней кампании - соотношение сил решительно менялось не в их пользу. Весна 1778 г. подтвердила эти выводы.

В апреле 1778 г. Вашингтон, Шуто и Ла Файет перешли, наконец-то, горы. С юга наступал американский генерал Горацио Гейтс. Флот адмирала Водрейля высадил французский десант на побережье Чесапикского залива близ Филадельфии. Под угрозой окружения филадельфийского гарнизона превосходящими силами противника Хоу приказал оставить город. Депутаты Континентального Конгресса вернулись в свою старую столицу, восторженно приветствуемые жителями. Радость победы, правда, незначительно омрачал тот факт, что она была достигнута, в первую очередь, французами, а не американцами. Но обилие французских синих мундиров на улицах столицы Соединённых Штатов тогда никого не раздражало - союзники есть союзники и их помощь необходимо ценить.

Британское Адмиралтейство прилагало отчаянные усилия, чтобы помешать французам в переброске своих войск на американский континент. В том же апреле 1778 г. близ о.Уэссан произошло крупное сражение между французским и английским флотами. Французский флот одержал победу - три британских корабля были уничтожены и пошли ко дну. Тем не менее в Версале показался недостаточным масштаб этой победы- считалось, что она могла бы быть и большей. Виноватым в этой "неудаче" объявили генерального инспектора морских сил графа де Шартра, командовавшего в том сражении арьергардом и (по показаниям свидетелей) промедлившим при выполнении приказа командующего графа д'Орвилье, что якобы и позволило английскому флоту уйти под покровом темноты.

Для Луи-Филиппа-Жозефа, графа Шартрского, это оказалось тем более тяжёлым ударом, что поначалу его принимали в Париже, как героя. Но именно это и не понравилось королю, а главное - королеве Марии-Антуанетте, видевших в этом успехе "пощёчину" старшей линии Бурбонов од младшей, "Орлеанской" ветви (отец графа, тоже Луи-Филипп, носил титул герцога Орлеанского). Сторонники "двора" распускали слухи о трусости адмирала. Возмущённый этой несправедливостью, граф Луи-Филипп в октябре 1778 г. подал королю прошение об отставке. Тот удовлетворил его, не заметив, что приобрёл себе ещё одного врага.

В ряде иных морских сражений перевес также был на стороне французов. Кроме того, Британия терпела ущерб от действий небольшой каперской эскадры капитана Джона Пол Джонса, в течение всего 1778 г. атаковавшего британские порты и торговые корабли у самых берегов Англии.

Во Франции готовился специальный корпус для высадки на Британских островах. Впрочем, в его успех никто особенно не верил, помня высадку Субиза в 1759 г. (и особенно её эвакуацию), так что военный и морской министры постепенно склонялись к использованию солдат корпуса не в Англии, а в Америке. Особенно настаивал на этом посол Франклин.

В американских же владениях Франции произошли значительные политические изменения. 27 мая в своей резиденции в Сен-Луи скончался виконт де Сен-Луи Пьер Лаклед. Первому Интенданту и фактическому создателю Стражи Границы не пришлось увидеть окончательного триумфа своего дела, но он создал для этого прочный фундамент, так что теперь всё продолжало идти по накатанной колее, даже и без него. 5 июня 1778 г. Пограничное Собрание единогласно избрало новым, уже третьим Интендантом Границы полковника Шуто. Пасынок Лакледа, ставший после смерти своего отчима Вторым виконтом де Сен-Луи прибыл на Собрание, оставив свою армию на полковника Сен-Максана. Король, разумеется, утвердил это избрание - он не желал нарушать сложившихся традиций.

Текст королевского ордонанса о своём назначении Интендантом и производстве в генералы Шуто получил в лагере при Вэлли-Фордж, на северо-запад от Филадельфии, куда он отбыл сразу же по окончании Собрания. Дела военные требовали присутствия Интенданта при армии, а не в столице. Объединённая армия, между тем, готовилась к захвату Нью-Йорка. В июле 1778 г. она переправилась через р.Делавэр близ г.Трентон. Клинтон (сменивший Хоу на посту главнокомандующего) оставил Нью-Джерси без сопротивления. К этому же времени с севера по Гудзону к Нью-Йорку спустилась посланная Водрейлем канадская армия.

Клинтон оказался перед выбором - или защищать Нью-Йорк перед значительно превосходящими его франко-американскими силами или отступить. В принципе, он не опасался полной блокады - он мог рассчитывать на снабжение своей армии по морю. Но когда в море вблизи о.Манхэттен появился французский флот (всё та же эскадра адмирала де Водрейля), он пришёл к выводу, что оборона расположенного на острове города грозит полной гибелью его армии. Поэтому, не ожидая, пока французы и Континентальная армия окончательно запрут его в "манхэттенской бутылке", он покинул город и отступил по дороге на Бриджпорт в Коннектикуте. 18 августа 1778 г. в Нью-Йорк вступила Объединённая армия. Итак, к осени 1778 г. британцы потеряли больше половины контролируемой ими территории в Северной Америке. В довершение неудач Британии Стражам Границы сдался, в конце концов, Детройт.

Захватив Нью-Йорк, союзники не смогли прийти к согласию в отношении своих дальнейших действий. Вашингтон настаивал на дальнейшем наступлении в глубь Коннектикута, Шуто стоял за укрепление уже занятых позиций и ожидание французского десанта. Спор не закончился ничем, то есть стороны остались "при своём" - Шуто остался в Нью-Йорке, а Вашингтон с Ла Файетом (маркиз держался с американцами, а не со Стражами) выступили на Бриджпорт. Флот Водрейля также не поддержал Вашингтона и, как следствие, Клинтон в Бриджпорте мог свободно получать подкрепления из метрополии. Поход Вашингтона окончился неудачей - взять Бриджпорт Континентальной армии не удалось и она с большими потерями отступила обратно к Нью-Йорку.

Ещё одним пятном на "славном 1778 годе" оказалась новая смерть - на этот раз 4 августа смерть настигла многолетнего губернатора Новой Франции Пьера де Риго де Водрейля. Старый губернатор скончался в Квебеке. Людовик XVI колебался перед принятием решения о новом губернаторе для американских владений. Временным губернатором стал сын младшего брата покойного Жозеф-Гиасинт-Франсуа де Поль де Риго де Водрейль - он и сообщил королю о смерти губернатора. Вообще, фамилия Водрейлей традиционно пользовалась большим влиянием во французским колониях - отец их обоих также был губернатором Новой Франции, а брат - губернатором французской колонии Сан-Доминго. Людовик освоился с мыслью оставить Новую Францию в ведении Водрейлей - это было близко его "феодальным" взглядам на устройство мира.

Тем временем наступила осень и затем зима - военные действия приостановились как из-за того, что обе стороны ждали подкреплений, так и из-за зимних холодов и снегопадов. Решающая схватка между враждующими сторонами наступила в апреле 1779 г. И французам и англичанам пришла в голову схожая мысль - высадить десант в тылу противника. Лорд Корнуоллис высадился в Северной Каролине, а маркиз Рошамбо - в Портсмуте, штат Нью-Гемпшир. Обоим десантам, как французскому, так и английскому, сопутствовал успех. Под Ньютауном в Северной Каролине Корнуоллис в кровопролитном сражении разбил армию под командованием генерала Бенджамина Линкольна, оборонявшую город. Следует отметить, что в этом сражении нашёл свою смерть мятежник "с другой стороны океана" - бывший "садовник" Казимир Пулаский, после долгих скитаний по Европе бежавший в Америку и поступивший на службу к Вашингтону. Маркиз Рошамбо же с ходу захватил Портсмут и двинулся на Бостон.

Французский флот адмиралов де Грасса и де Водрейля сосредоточился на блокаде Бостона. Положение армии в Бостоне было тяжёлым, но она держалась, ожидая подхода главных сил Клинтона. Но сам британский генерал находился в ситуации "цугцванга" - любой его ход вёл к ухудшению ситуации. Выступи он на помощь Бостону - Шуто и Вашингтон неизбежно захватят Коннектикут. Останься он в Коннектикуте - в руки французов неизбежно попал бы Бостон, а он сам оказался бы в осаде. Конец его колебаниям положило известие разведки о движении по р.Коннектикут лодок с французами. Ему не осталось выбора - теперь он должен был прорываться на соединение с армией в Бостоне, альтернативой было бы окружение здесь же, в Бриджпорте. Он планировал перейти реку у г.Спрингфилд, но не успел - французы уже высадились на противоположной стороне реки и успели установить там артиллерию. Сражение 3 мая при Спрингфилде закончилось для Клинтона неудачей - ему не удалось форсировать реку. Пока он искал новое место для переправы, союзники взяли Бриджпорт и продвинулись далее, отрезав Клинтона от моря. 25 мая, осознав безнадёжность своего положения, генерал Генри Клинтон согласился сложить оружие.

Дальнейшие события развивались лавинообразно. Узнав о капитуляции Клинтона под Спрингфилдом, 6 июня 1779 г. гарнизон Бостона капитулировал перед войсками Рошамбо. Узнав о капитуляции армии на севере, лорд Корнуоллис поспешил к побережью - эвакуироваться в метрополию, пока французский флот не отрезал его. Линкольн обязался не препятствовать эвакуации британских войск морем. 12 июля последний британский солдат покинул территорию Соединённых Штатов. Война закончилась. Дипломатические переговоры между Францией, Великобританией и Соединёнными Штатами длились ещё год, но ничего принципиального не внесли - независимость США стала свершившимся фактом. 3 сентября 1780 г. в Версале был заключён трёхсторонний договор. Франция получила ряд территорий, в частности Детройт (снова переименованный в "Поншартрен") и земли вдоль южного побережья Великих Озёр, а также север провинции Массачусетс. Главное же заключалось в том, что Великобритания на конец-то признала независимость республики Соединённых Штатов Америки. Новый Свет преобразился до неузнаваемости.

Северная Америка по окончании Войны за независимость США (1780 г.)

Северная Америка по окончании Войны за независимость (1780 г.) []

Щелчок по носу


Все бури и грозы, все конфликты и войны, сотрясавшие Европу последние почти что полвека, казалось, чудесным образом обходили стороной Австрийскую Империю. Швеция воевала с Данией, Цесарство - со Швецией, французы били англичан, турки - поляков, но никто не рисковал "задираться" с Австрией. Знающие люди, впрочем, понимали, что чудеса здесь ни при чём, причина в политике, в течение многих десятилетий сознательно проводимой сменявшими друг друга кабинетами в Вене. Там (уже, можно сказать, традиционно) считалось, что своих стратегических целей великая держава вообще, а Австрия в частности, может добиться, не принимая участия в военных действиях.
За долгие годы мира австрийский гофкригсрат принял концепцию "внутренней силы" ("die Innenkraft"), согласно которой сильная армия нужна Австрии не для того, чтобы вести войну, а для того, чтобы иметь возможность эту войну вести. С первого взгляда разницы никакой, но "дьявол скрывается в тонкостях". Австрийцы не собирались вступать в вооружённый конфликт с соседями - они собирались "выгодно продать" соседям своё неучастие в войне против них.
Концепция эта, следует отметить, никогда не была сформулирована официально. Просто с течением времени разговоры о "внутренней силе" говорили всё более и более часто всё более значительные лица, пока, наконец-то, не начал употреблять этот термин в своей переписке с императором Иосифом II сам глава венской внешней политики граф Кауниц. Политика "внутренней силы" устраивала в Австрии всех: и поддерживаемую молодым императором "партию Просвещения" ("Aufklärungspartei") и пользующихся покровительством старой императрицы Марии-Терезии консерваторов. Все сходились на том, что империя должна быть сосредоточена на своих внутренних делах, не отвлекаясь на дорогостоящие и рискованные внешние конфликты.
"Внутренние дела" заключались в "перетягивании каната" между сторонниками Просвещения "à la française" (т.е. опирающихся на идеи французских просветителей) и державшимися "старых добрых порядков" консерваторами. Несмотря на то, что "просветители" имели большое влияние в литературе, в сфере политики "консерваторы" держались крепко. В самом деле, зачем, говорили они, нужно проводить какие-то там реформы, раз и без них государство одерживает успех за успехом на международной арене, а его подданные богатеют? Действительно, за десятилетия мира значительно выросли доходы как дворянства, так и буржуазии.
Такое положение дел привело к своеобразному "замораживанию" политической борьбы в империи - богатеющая буржуазия с завистью смотрела на привилегированную позицию дворянства, но пока что была удовлетворена тем, что имела, а дворянство, хоть и подозрительно косилось на всё возрастающую экономическую позицию буржуазии, тоже было пока что удовлетворено своим положением. Тем не менее, некоторые вопросы вызывали в образованном обществе громкие дискуссии.
Таким вопросом стал в последние годы правления Марии-Терезии вопрос о свободе вероисповедания и связанный с ним вопрос о ликвидации ордена иезуитов. Ещё в 1773 г. Папа Климент XIV объявил об упразднении ордена и заключил его последнего генерала в тюрьму. Тем не менее, в каждой стране этот вопрос решался самостоятельно, исходя из своих собственных соображений. В Австрии мнения разделились: Иосиф II стоял за "кассацию" ордена, а его мать - за его сохранение. Иосиф был только соправителем, так что последнее слово в этом вопросе осталось за Марией-Терезией и "консервативной партией".
Так обстояли дела в Австрии, когда в декабре 1777 г. в Мюнхене скончался от чёрной оспы баварский герцог Максимилиан III Виттельсбах. Поскольку герцог умер, не оставив прямого наследника, его смерть означала переход Баварии в руки пфальцской ветви династии Виттельсбахов.
Австрию такой исход дела не удовлетворял. Иосиф II, будучи сам свойственником покойного Максимилиана в качестве мужа его сестры Марии-Йозефы, тоже высказал свои претензии до Баварии. Это была не прихоть, а продолжение всё той же политики "внутренней силы" - усиления австрийской позиции в Германии без войны. Тем не менее, сын проявлял в отношении мюнхенского трона больший энтузиазм, чем его мать. Иосиф II достиг первого, и казалось, решающего успеха в развернувшейся вокруг опустевшего трона игре: он договорился с наследником Максимилиана - герцогом Пфальцским Карлом-Теодором. Герцог относился к своему новому наследству достаточно безразлично и согласился уступить Нижнюю Баварию императору взамен за некоторые территории в Австрийских Нидерландах. Австрийская армия вступила в Нижнюю (т.е.Восточную) Баварию. Единственная, как казалось из Вены, великая держава, имевшая интерес в противодействии Австрии - Франция, была, во-первых, в союзе с Австрией (королевой французской была сестра Иосифа Мария-Антуантта), а во-вторых, была связана войной с британцами и могла себе позволить конфликт ещё и на суше.
У такого "сердечного согласия" оказалось, увы, достаточно противников. Дело в том, что у Карла-Теодора уже был наследник - герцог Пфальц-Цвайбрюккенский Карл-Август, племянник покойной королевы Франции Генриетты-Каролины. Он, кроме того, был женат на Марии-Амалии, сестре герцога Саксонского Фридриха-Августа. Соответственно, герцог Саксонский решил поддержать права своего шурина в "деле о баварском наследстве". Формальным поводом вмешательства иностранных дворов послужило обращение вдовы покойного Максимилиана к цесарю Александру, она выражала своё недовольство передачей наследства её мужа императору и поддерживала кандидатуру Карла-Августа.
В конфликте за баварское наследство Цесарство и Саксония выступили единым фронтом - как-никак супругой цесаря была тётя Фридриха-Августа Мария-Кунигунда. Цесарева обладала исключительной "деловой хваткой" и сообразила, какие выгоды может извлечь Цесарство Многих Народов из разногласий в семействе Виттельсбахов, едва ли не раньше от своего супруга. Не без её совета Александр принял решение официально поддержать протест Фридриха-Августа и оспорить претензии императора. На границу с австрийской Силезией выдвинулось войско под командованием генералов Браницкого и Суворова.
Само это назначение свидетельствовало о серьёзности намерений Александра Собесского. Суворов уже успел к этому времени получить известность, как сторонник решительных действий и наступательной тактики. Ксаверий же Браницкий же был единственным человеком, кто был в силах Суворовым управлять и вообще выдержать рядом с таким подчинённым. Ко всему, он, хоть и не был великим тактиком, обладал великолепными административными способностями и, вне всяких сомнений, наилучшим образом обеспечил бы для наступления Суворова крепкие тылы. Это был, говоря образно, идеальный "тандем завоевателей".
Тем не менее, канцлер Кауниц не увидел в этом шаге своих польских оппонентов ничего из ряду вон выходящего. Австрия привыкла к тому, что никто не рискует вступить с ней в непосредственное военное противоборство. Кауниц и его император были уверены в собственной "внутренней силе" и не прислушались к возражениям Марии-Терезии, стремившейся к достижению приемлемого компромисса. Сама императрица, впрочем, тоже не проявила достаточной решимости и не воспользовалась правом вето в отношении решений своего сына-соправителя.
В июле 1778 г. Суворов во главе 80-титысячной армии выступил из-под ченстоховской крепости Ясна Гура, перешёл силезскую границу и, не тратя даром времени, двинулся прямо на Оппельн. Противостоящий ему принц Альберт Саксен-Тешенский (брат цесаревы Марии-Кунигунды, муж сестры императора Иосифа и имперский фельдмаршал) попытался преградить ему путь на речке Малапане, около 20 км на восток от Оппельна, но потерпел поражение, понёс большие потери и отступил, в дальнейшем не предпринимая активных действий. 14 июля Оппельн сдался Суворову, который, впрочем, не стал "почивать на лаврах", а продолжил наступление вдоль реки Одер на Бриг (16 июля), Олау (18 июля) и, наконец, 19 июля 1778 г. кавалерия Суворова заняла Пресслау. Гарнизоны всех этих силезских городов, следует отметить, были так шокированы темпом польского наступления, что сдались без всякого сопротивления. Достаточно припомнить, что Олауэрские Ворота (Ohlauer Tor) в Пресслау, через которые вступил в город гусарский эскадрон суворовского авангарда, даже не были заперты.
Таким образом, уже в самом начале войны Цесарство одержало ряд важных побед, взяв под свой контроль среднее течение Одера. Австрийская армия оказалась не в состоянии перейти от мира к войне. Расчёт на "внутреннюю силу" не оправдался - теперь Австрии предстояло защищать свою позицию на полях реальных сражений. Здесь её, однако, подстерегали очередные неудачи: пока император Иосиф во главе своих сил медленно и осторожно двигался от Глатца к Пресслау, Суворов форсированным маршем двигался ему навстречу.
Их встреча при Франкенштейне оказалась для Иосифа полной неожиданностью - причём неожиданностью двойной. Подойдя к воротам города, он обнаружил, что они закрыты, а на стенах развеваются цесарские знамёна с белыми орлами. Это была первая неожиданность. Придя к выводу, что город захвачен небольшим польским отрядом, император приказал начать штурм Франкенштейна. И здесь он заметил, как напротив его правого фланга из-за небольшой рощи появляются сначала всадники, а затем и гренадеры со штыками наперевес - главные силы Суворова. Это стало неожиданностью второй и на 25 июля 1778 г. последней. В этот чёрный день императорская армия потеряла до 15 тысяч человек убитым и раненым из 90 тысяч всего своего личного состава. С остатками армии император отступил в Богемию и расположился между Находом и Кёнигсгретцем.
Столь неудачное течение сражения под его личным командованием настроило Иосифа II на мирный лад. Он отправил письмо Браницкому, где предлагал заключить двухмесячное перемирие. Суворов был готов атаковать императорский лагерь под Кёнигсгретцем, но Браницкий, считавший, что с завоеванием Силезии его миссия выполнена, остановил своего жадного славы подчинённого. Заслуги последнего были, впрочем, оценены цесарем, присвоившим Суворову чин генерала пехоты, в то время как его начальник получил давно вожделенный чин гетмана.
Переговоры, начавшиеся в перешедшем в польские руки Пресслау, шли легко и завершились успехом - основой их было уже установленное силой оружия статус-кво, нуждавшееся только в окончательном дипломатическом оформлении. Силезия, завоёванная силой оружия, безоговорочно становилось частью Цесарства Многих Народов. Позже она была преобразована в Силезскую Комиссарию, а её столица вместо старого названия "Пресслау" получила звучное латинское имя "Вратиславия". Нижняя Бавария, в соответствии с соглашением с Карлом-Теодором Виттельсбахом, переходила во владение Австрийской Империи. Кроме того, ввиду того, что Австрия понесла территориальные потери на востоке, Мария-Терезия и Иосиф потребовали себе дополнительную компенсацию на западе, а именно город Мюнхен. Карлу-Теодору за уступку его столицы ("на всякий случай" уже занятой к этому времени австрийской армией по приказу Марии-Терезии) компенсация должна была быть выплачена деньгами. Возмещения должны были быть выплачены также Карлу-Августу и Фридриху-Августу. Разногласия великих держав завершились полным взаимопониманием сторон. Правда, у австрийского канцлера осталось неприятное впечатление, что его государство получило обидный щелчок по носу.

Сдержки и противовесы


После окончания войны за независимость политическая жизнь Соединённых Штатов Америки била ключом. Если ранее, до заключения Версальского мира, главным вопросом молодой республики было истинно гамлетовское "быть или быть?", то теперь на первый план вышло "как жить после победы?".

На момент заключения Версальского мира Соединённые Штаты Америки представляли собой достаточно рыхлое образование, состоящее из четырнадцати практически независимых штатов, до сих пор связанных только "общностью врага". Теперь, однако, Британия была изгнана с американского континента - после признания независимости США её владения (крайне малозаселённые, практически безлюдные территории) сохранялись только на Земле Руперта (бассейн Гудзонова Залива) и на острове Ньюфаундленд. В такой конфигурации Великобритания уже не представлялась Соединённым Штатам серьёзной угрозой.

Теперь главная опасность для молодого независимого государства исходила из Франции. Разумеется, французы внесли огромный, а по большому счёту - решающий, вклад в освобождение Четырнадцати Штатов от британской власти. Но разве сделали ли они это из чистого альтруизма и любви к свободе? Разумеется, в отношении некоторых представителей Франции, хотя бы маркиза де Ла Файета, на этот вопрос можно было бы ответить утвердительно, но политику королевства в Северной Америке определял отнюдь не он и не подобные ему.

Сам маркиз пользовался в Северной Америке исключительной популярностью, что продемонстрировала его поездка по Соединённым Штатам по получении известия о подписании в Версале мира. Она превратилась в настоящее триумфальное шествие, особенно в южных штатах. Современники отмечали, что приём, оказанный Ла Файету в Новой Англии, был не столь радушным, как, к примеру, в Виргинии или, тем более, в Трансильвании, где местное законодательное собрание (legislature) признало ему и его потомкам мужского пола права урождённых граждан. Тем не менее, Ла Файет уехал на родину с чувством глубокого удовлетворения выполненной миссией. Там он был принят не менее триумфально, чем в Америке. В Версале король произвёл его в чин полевого маршала (maréchal de camp), минуя промежуточные звания. В дальнейшем он близко сотрудничал с послом Соединённых Штатов Бенджамином Франклином для укрепления дружественных (в т.ч., естественно, торговых) отношений между двумя государствами.

Однако жители Штатов, особенно Севера, были всё более и более недовольны продолжающимся присутствием французских войск на их земле. Ла Файет был бескорыстен, чего нельзя было сказать ни об Интенданте Границы Шуто, ни о командующем французскими войсками Рошамбо. Последний считал истинным победителем англичан (и не без оснований) именно себя, и это было причиной напряжённости в отношениях с американскими офицерами, которую он, впрочем, старался смягчать. Но если сам командующий и обладал достаточным дипломатическим тактом, то этого нельзя было сказать о его офицерах, а тем более Стражах Границы, не особо вдававшихся в нюансы различия земель "завоёванных" и земель "освобождённых". Периодически возникавшие между ними и американцами стычки медленно, но верно портили взаимные отношения.

Не способствовали взаимопониманию и слухи о том, что французские войска останутся в Соединённых Штатах надолго. В реальности такое условие никем с французской стороны не выдвигалось, но срок пребывания французских контингентов (а что за этим следовало - необходимости их кормить) под разными предлогами продлевался. В реальности дела были гораздо более запутаны.

После победы над британцами (которую, как уже было сказано) французы небезосновательно приписывали себе и иногда даже только себе, французский двор охватило "головокружение от успехов". Действительно, Версальский мир подтвердил вторую подряд победу французского оружия над "исконным противником". Британия была с позором изгнана из Северной Америки (Земля Руперта и Ньюфаундленд "не считались"). Бывшие подданные английского короля сами попросили Францию о союзе. Не стоит ли Французскому Королевству сделать следующий шаг, приняв их в своё собственное подданство?

Идея прямой аннексии Четырнадцати Штатов, впрочем, "приказала долго жить" практически сразу. Было очевидно, что для новой долгой войны на американском континенте (при таком подходе неизбежной) у Франции нет ни сил, ни средств. Да и сам король был изначально настроен на мир - при всей своей мягкости характера он прямо заявил при обсуждении этой темы со своими братьями: "Jamais jusqu'à ce que je suis le roi" ("Никогда, пока я король"). Тем не менее (а, быть может, именно вследствие этого), при дворе начал всерьёз рассматриваться "промежуточный" проект - превращения Соединённых Штатов в монархию с одним из французских принцев на троне.

У этого проекта оказалось в Версале множество сторонников. Во-первых, сами кандидаты в "американские короли", принц Луи граф Прованский и принц Карл граф Артуа, во-вторых, связанные с ними придворные партии, стремившиеся таким образом, получить собственную корону или, по крайней мере, избавиться от влияния своего брата, во-вторых, королева Мария-Антуанетта, видевшая в этом способ прославить дом Бурбонов и укрепить его влияние, в-третьих, королевские министры, вначале - Жак Неккер, а после его отставки - Шарль-Александр де Калонн, надеявшиеся при помощи "своего" монарха за океаном поправить финансовое положение королевства подписанием торговых договоров с Соединёнными Штатами на более выгодных условиях.

Когда об этом плане узнал посол Франклин, он пришёл в ужас. Если версальские аристократы могли ещё строить иллюзии, то ему, плоть от плоти американцу, было ясно, что граждане Соединённых Штатов никогда на что-либо подобное не согласятся. Не для того они воевали с Британией, чтобы теперь, после победы (именно СВОЕЙ победы) посадить над собой "французского короля". Естественно, если бы Франция стала бы на этом настаивать, это привело бы к резкому обострению американо-французских отношений, если не к войне. Этого посол Соединённых Штатов, разумеется, хотел бы любой ценой избежать. Поэтому он повёл себя осторожно - стараясь убедить короля и его министров отказаться от их "пагубного замысла" и настаивая на скорейшем выводе войск, он не произносил, однако, решительного "нет", одновременно советуя делать то же самое заседавшему в Филадельфии Континентальному Конгрессу. Одновременно, в своих частных письмах вождям американской революции он советовал как можно быстрее упорядочить внутренние отношения между штатами и принять единую для всех конституцию, чтобы получить юридический аргумент для отказа от французских претензий.

На момент заключения мира, однако, в Соединённых Штатах в качестве основного закона действовали Статьи Конфедерации, принятые Вторым Континентальным Конгрессом в начале Войны за Независимость. Именно "статьи", к слову, устанавливали официальное название государства "Соединённые Штаты Америки" ("The United States of America"). Они также определяли полномочия центрального правительства - "Комитета Штатов" ("The Committee of the States"), а также оговаривали исключительное право вести международные сношения, регулировать денежные отношения и иметь вооружённые силы Конфедерации в целом, а не штатам по отдельности. Они же устанавливали равное представительство всех штатов в Конгрессе и оговаривали свободу передвижения граждан Союза по территории Соединённых Штатов и обязанность штатов экстрадировать преступников.

Все прочие полномочия (вплоть до присвоения воинских званий до полковника) оставались в ведении каждого штата. Таким образом, США были образованием достаточно "рыхлым" и полным внутренних противоречий между своими составными частями. Достаточно отметить, что поскольку Конгресс не имел права устанавливать и собирать налоги, он полностью зависел от выплат со стороны штатов, что, естественно, создавало проблемы при выплате жалования армии.

Вообще, после завершения военных действий армию пришлось резко сократить, в первую очередь именно из-за финансовых проблем, что привело к многочисленным волнениям, в т.ч. вооружённым выступлениям среди демобилизованных, а также не получавших своё жалование солдат. Так, во время одной из сессий в Филадельфии (незадолго до окончания войны в июне 1780 г.) здание Конгресса окружили взбунтовавшиеся солдаты, требовавшие выплаты жалования. После того, как губернатор Пенсильвании отказался собрать ополчение для защиты депутатов и не имея возможности удовлетворить их требования, Конгрессу пришлось бежать в соседний штат Нью-Джерси.

Естественно, многие депутаты Конгресса отлично понимали, к чему всё это может привести - тем более, что они были знакомы с предостерегающими письмами Бенджамина Франклина из Франции.

Парадоксальным образом, в связи с продвижением французами идеи об "американском короле" среди вероятных союзников США оказалась Великобритания - их старый враг. Британское правительство (пока что в неофициальных беседах с посланником Джоном Адамсом) в случае войны между США и Францией оказать своей бывшей колонии военную помощь - чтобы, естественно, не допустить французского принца на американский трон. Над только что обретённой свободой Четырнадцати Колоний снова начали сгущаться военные тучи.

Такова была атмосфера в Соединённых Штатах, когда в феврале 1783 г. по решению Конгресса в Филадельфии собрался специальный конвент, предназначенный для пересмотра Статей Конфедерации. Председателем Конвента стал пользовавшийся огромной популярностью генерал Джордж Вашингтон. Делегаты Конвента назначались законодательными собраниями штатов. Заседания Конвента были тайными.

Обсуждение проекта нового Основного Закона не было лёгким делом. Делегаты от разных штатов выражали разные интересы и изначально не были склонны поступаться ними ради "общего дела". Так, в момент одного из кризисов, Вашингтон писал: "Я почти отчаялся вынести на рассмотрение Конвента вопрос, который он принял бы благосклонно, и посему раскаиваюсь, что вообще взялся за это дело".

Так, одним из "камней преткновения" был вопрос о представительстве штатов. Равным представительством были недовольны густонаселённые штаты. Предложенным же Джеймсом Мэдисоном из Виргинии проектом представительства в зависимости от населения недовольны были уже малонаселённые штаты, так представители Трансильвании заявили даже, что в случае его принятия они будут вынуждены выйти из состава США. После долгих дискуссий (целый месяц) стороны, однако, пришли к компромиссу - в верхней палате (Сенате) создаваемого двухпалатного парламента каждый штат имеет один голос, а нижняя Палата Представителей формируется в зависимости от числа населения.

Вообще, если разработку и принятие Конституции США можно назвать чьим бы то ни было "триумфом", то, безусловно, "триумфом компромисса". Точки зрения делегатов, изначально расходившиеся зачастую диаметрально, в процессе обсуждения удалось привести к "общему знаменателю". Основным принципом государственного устройства стал принцип "разделения властей". Иными словами, ни одна из ветвей власти (исполнительная - Президент, законодательная - Конгресс и судебная - Верховный Суд) не должна была иметь возможности "доминации" над другими, а наоборот, все органы власти должны были быть "связаны и переплетены до такой степени, чтобы предоставить каждому из органов конституционный контроль над другими". Такая система "сдержек и противовесов" ("checks and balances") базировалась на трудах английского мыслителя Джона Локка и французского - Шарля Монтескье. Таким образом, Конституция Соединённых Штатов Америки стала первым в мире законом, созданным на научной основе. Или, вторым, если считать принятую в 1755 г. и базировавшуюся на идеях Жан-Жака Руссо Конституцию Корсиканской Республики.

Хоть в Конституции не было специального перечисления прав и свобод граждан (они содержались в конституциях штатов), в её тексте были определены важные правовые нормы. Так, во-первых, запрещалась приостановление действия правила habeas corpus (защищающего неприкосновенность личности), кроме как в случае мятежа или вторжения. Во-вторых, запрещалось принятие законов, имеющих обратную силу. В-третьих, хоть конкретного списка прав и не было, оговаривалось, что "граждане каждого штата имеют право на все привилегии и вольности граждан других штатов". В Конституции также специально оговаривалось, что индейцы и негры не являются полноправными гражданами США.

Специальное место в Конституции отводилось местоположению новой столицы государства. Вышеупомянутый июньский мятеж 1780 г. показал, что Конгресс не может полагаться на власти штатов, зачастую неспособные обеспечить его безопасность. Из этих соображений было принято решение о создании специального столичного округа, представляющего собой квадрат размером 10x10 миль, находящегося в непосредственном ведении федерального правительства. Конституция, однако, не указывала конкретного местоположения этого округа, и на эту тему ещё несколько лет велись интенсивные переговоры между правительством и различными штатами.

Разработанная Конвентом Конституция была передана для ратификации в законодательные собрания штатов. Ратификация не шла гладко - некоторые штаты отказывались принять документ, урезающий их права. Кроме того, оппозиция осуждала подготовленный документ за отсутствие прямой защиты прав и свобод, таких как свобода слова, вероисповедания и право на суд присяжных. Сторонники Конституции (федералисты), наоборот, подчёркивали, что новая система вполне способна гарантировать права граждан. Кроме того, подчёркивали они в частных беседах, отклонение Конституции и распад государства дали бы возможности Франции "поглотить беззащитные штаты по отдельности". Эта агитация принесла плоды - с течением времени федералисты взяли верх в законодательных собраниях штатов, и 4 марта 1785 г. новый Основной Закон вступил в силу.

Согласно Конституции главой исполнительной власти США является президент. Выборы президента должна была осуществлять коллегия выборщиков, которые в свою очередь избирались законодательными собраниями штатов. Главным кандидатом на пост президента был Джордж Вашингтон, пользовавшийся огромным авторитетом в народе и, кроме того, что было немаловажно, лишённый "диктаторских амбиций". После того, как он сложил свои полномочия главнокомандующего и удалился на свою ферму в Маунт-Вернон (Виргиния) немедленно по окончании войны, его постоянно сравнивали с легендарным римским героем Цинциннатом, также скромным и нечестолюбивым.

Тем не менее, на пути к избранию Вашингтона стояло важное препятствие, а именно вышеприведённая позиция Франции. Идея "французского принца на американском троне" по-прежнему владела мыслями версальского двора. Дошло до того, что Франклину официально предложили представить Конгрессу графа Артуа (придворные фракции договорились, наконец, о кандидатуре будущего монарха) в качестве кандидата на трон. Франклин, зная о заседаниях Филадельфийского Конвента и (несмотря на тайность заседаний) имеющего представления о содержании будущей Конституции - несомненно, республиканской, был вынужден "открыть карты".

Но его отказ был столь "вежливым", а сам американский посол - столь популярным во французском обществе, что даже это никоим образом не поколебало добрых отношений между ним и королём Людовиком (а также его супругой). Они по-прежнему воспринимали американского посланника, как "своего человека". И следующее предложение французского двора звучало так: если американцы желают оставаться приверженцами республиканского образа правления, что ж - их дело, Его Величество не будет им мешать. Но Его Величество, однако, надеется, что они выберут себе в президенты истинного друга Франции - такого, каким зарекомендовал себя господин посланник Бенджамин Франклин. Его Величество искренне надеется найти с американским народом взаимопонимание по этому важному для обеих сторон вопросу.

Таким образом, Франклину (через посредство так и не ставшего королём США графа Артуа) и депутатам Конгресса (через посредство французских дипломатов) было сделано "предложение, от которого не отказываются". Но шока в американском обществе оно не вызвало. Депутаты Конгресса были, в большинстве своём, прагматичными адвокатами, фермерами и коммерсантами, умевшими во всём находить свою выгоду. Прежде всего, они и раньше рассматривали возможность подобного ультиматума, и его условия отнюдь не казались им неприемлемыми. Во-вторых, никто в США не воспринимал известного всем и уважаемого учёного и политического деятеля Бенджамина Франклина, как "кукушку в чужом гнезде". Наоборот, по обсуждении кандидатуры Франклина (стремившегося к единоличной власти ничуть не больше, чем Вашингтон) она была принята как вполне приемлемая. Большую роль сыграла при этом позиция Вашингтона, высказавшего готовность поддержать Франклина на посту президента, а также самого Франклина, который по возвращении из Франции (новым посланником при дворе Людовика XVI стал Томас Джефферсон) изъявил желание видеть "Цинцинната"-Вашингтона на должности вице-президента.

Ко всему, ещё до своего возвращения в Америку кандидат продемонстрировал знаменательный успех в своих отношениях с "протектором". Франклину удалось убедить короля Людовика, что его кандидатура будет лучше принята обществом, если выборы пройдут без присутствия французской армии на территории США. 6 июня 1784 г. граф Рошамбо получил королевский приказ покинуть территорию Соединённых Штатов. Часть французских войск вернулась морем в метрополию, часть - осталась в Новой Франции. Авторитет Франклина после этого на самом деле значительно вырос.

Всё это привело к тому, что выборы прошли практически "без сучка, без задоринки". 30 апреля 1785 г. в должность Президента Соединённых Штатов Америки вступил единогласно избранный коллегией выборщиков Бенджамин Франклин. Молодое государство на берегу Атлантического океана вступило в новую эпоху своей истории.

Финансовые проблемы победоносного монарха


Франции удалось поставить во главе заокеанской республики своего человека, так, во всяком случае, казалось из Версаля. Напомним, что Франции принадлежали в Северной Америке огромные территории Канады, Луизианы и Границы, где были размещены французские королевские войска. "Le soleil ne se couche jamais dans le ciel français" ("Солнце никогда не заходит на французском небе"), - сказал на одном из версальских приёмов король Людовик XVI.

Действительно, Французское королевство находилось на вершине могущества: Шёнбруннский договор 1756 г. и сестра императора Священной Римской Империи на её троне гарантировали мир и безопасность на восточных границах, сильный флот обеспечивал коммуникации между метрополией и её колониями. Сами колонии, как североамериканские, так и антильские, в отличие от их бывших британских соседей, были настроены максимально лояльно в отношении короны и не показывали ни малейшего намерения к "сецессии" на манер США. Сами же Штаты после избрания "профранцузского" Франклина, по общему мнению, превратились почти что во французский протекторат.

Увы, на всё это перечисление успехов следовало одно большое "но" - все они обходились государственной казне крайне дорого. Огромных затрат требовало поддержание в боевой готовности королевского флота, созданного покойной "мамой" Генриеттой и "адмиралом адмиралов" Морепа. Несмотря на нелюбовь короля Людовика к своей сводной бабке и её "морскому alter ego", "маринофилом" он был ничуть не меньшим, чем она. Так, в 1786 г. он начал строительство нового военного порта в Шербуре, что также было предприятием отнюдь не дешёвым. Для снижения дефицита министр (генеральный контролёр) финансов Калонн провёл в 1785 г. денежную реформу, в результате которой золотые монеты (луидоры) стали легче. Это, впрочем, вызвало недовольство буржуазии и даже позволило парижскому парламенту обвинить его в растрате.

Кроме военных расходов были расходы "дипломатические". В 1784 г. между императором Иосифом II и Республикой Соединённых Провинций возник конфликт, связанный с требованием императора установить режим свободной торговли по р.Шельда, результатом чего должно было стать увеличение доходов принадлежавшего Габсбургам Антверпена. В случае если голландцы отказались бы принять его требование, Иосиф угрожал объявить им войну. Этот конфликт поставил под вопрос дальнейшее существование "Договора Статус Кво", ибо иностранное вторжение в Голландию требовало от участника договора (в данном случае Франции) вмешательства в конфликт с целью не допустить изменения её статуса. Конфликт, однако, завершился мирно - Голландия, хоть и не приняла австрийских условий, согласилась выплатить императору несколько миллионов золотом в качестве компенсации. Из этой суммы четыре миллиона доплатил король французский - вполне разумная плата за сохранение мира и одновременно за предотвращение усиления австрийского влияния у своих границ.

Тем не менее, эти расходы были расценены французским общественным мнением, как результат "дьявольской интриги королевы-австриячки". По общему мнению, Мария-Антуанетта специально добилась перевода французских денег своему брату, чтобы разорить Францию. Чем дальше расходились слухи, тем более вырастали суммы, и тем более вырастала вина "австриячки". Надо сказать, что, если в данном конкретном случае королева была невинна, то того же самого, увы, нельзя было сказать о множестве случаев иных. Королева, действительно, была расточительна, как был расточительным весь версальский двор. Так, весной 1785 г. король Людовик купил для Марии-Антуанетты дворец в предместье Сен-Клу. Приобретение обошлось казне в 6 миллионов ливров. Обустройство дворца обошлось ещё в столько же. Всё это происходило на фоне растущей бедности народа.

В конце года общественное мнение Франции было возбуждено "аферой с ожерельем" ("L'affaire du collier"). Шайка мошенников во главе с некоей мадемуазель де ла Мотт обманным путём "вытянула" из кардинала де Рогана 400 тысяч ливров. При этом она утверждала, что является доверенным лицом и... хм-м-м... "очень близкой подругой" Марии-Антуанетты и даже подделала её подпись на договоре с ювелирами, продавшими кардиналу ожерелье "для королевы", а также "подделала" саму королеву, организовав встречу кардинала со своей представившейся Марией-Антуанеттой сообщницей.

Кардинал, искренне поверивший мошеннице, рассчитывал, что успешное завершение деликатной роли посредника при сделке откроет ему путь к министерскому креслу. Мошенники рассчитывали, что кардинал будет "покрывать" их (и заплатит ювелирам) даже после того, как сориентируется, что его обманули, чтобы не выставить себя в глазах двора, в качестве идиота. Но всё пошло совсем не так, как планировалось. Кардинал так ничего и не понял и отправил ювелиров к королеве. Король Людовик собирался поначалу "замять" это дело с помощью семейного совета семьи Роган. Но Мария-Антуанетта дала волю своему гневу (как-никак, это именно её выставили в совсем даже неприличном свете) и приказала арестовать кардинала - прямо здесь в Версале, на глазах толпы придворных.

Судебный процесс де Рогана должен был вести парижский парламент. Это судебное учреждение, увы, было настроено далеко не "роялистски" и в конце мая 1786 г. признал (впрочем, вполне справедливо) кардинала невиновным, дав повод парижанам устроить демонстрацию в честь "справедливых судей". Общественное мнение вообще сразу взяло сторону кардинала и мадемуазель де ла Мотт, точнее, с ходу поверило в виновность Марии-Антуанетты, в то, что "дыма без огня не бывает". Сама Жанна де ла Мотт, приговорённая-таки парламентом к пожизненному заключению, через непродолжительное время бежала из тюрьмы. Опять же, пошли слухи, что бежать ей помогла сама королева, чтобы скрыть свои темные дела. Если и так, то она просчиталась - в Лондоне героиня аферы выпустила мемуары, где настаивала на своей правоте и на том, что она исключительно исполняла поручения своей коронованной госпожи. Вся эта история страшно навредила французской монархии и в значительной мере подорвала её и без того потрёпанный авторитет среди подданных.

К подобным проблемам с престижем добавлялись проблемы с деньгами. Точнее, наоборот, проблемы с престижем династии накладывались на длящийся уже несколько лет финансовый кризис. Согласно оценке исключительно популярного при дворе министра Калонна, "невозможно ввести ещё высшие налоги, взятие займов является разорительным, самой только экономии недостаточно". Он предлагал королю провести целый ряд реформ - по его словам, следовало "реформировать всё, что есть неудовлетворительного в государственном строе". Генеральный контролёр рассчитывал на поддержку т.н. ассамблеи нотаблей ("L'Assemblée des notables"). Ассамблея собралась в конце февраля 1787 г., но не дала министру ожидаемой поддержки. Нотабли, хоть и были представителями привилегированных классов (от принцев крови до верхушки горожан), высказались против плана Калонна. В апреле того же года Людовик XVI (под влиянием как своей супруги, так и общественного мнения) отправил Калонна (получившего к тому времени прозвище "г-н Дефицит") в отставку.

Его место занял президент Ассамблеи кардинал Ломени де Бриенн. Ему, изначально поддержанному Марией-Антуанеттой, пришлось считаться с ещё большим дефицитом, чем его предшественнику. Он попытался ввести новые налоги - земельный налог ("impôt foncier") и гербовый сбор ("droit de timbre"). Первый из них ударял по интересам землевладельцев, второй - по интересам буржуазии (которой по роду своих занятий часто приходилось писать различные прошения, заявления и судебные иски). Это встретило резкое сопротивление парижского парламента, который отказался регистрировать этот новый закон. С августа 1787 г. по май 1788 г. правительство и парламент ведут сложную позиционную войну, сопровождающуюся демонстрациями парламента, арестами его членов, отступлениями правительства (кардинал де Бриенн отказался от попыток зарегистрировать новые налоги), контрнаступлениями (попытка утвердить крупный заем), снова уступками (обещание созвать Генеральные Штаты) и, наконец, завершающий удар короля - 8 мая 1788 г. король отобрал у парламента ряд полномочий (в частности, право регистрировать законы для всей страны) в пользу Пленарного Трибунала.

Но и это победа оказалась лишь кажущейся и непродолжительной. Сопротивление парламента сменилось сопротивлением народа. Заволновались Бретань, Беарн, Дофине. Жители Беарна клялись именем своего земляка Генриха IV защищать права своей провинции, такие же клятвы давали жители Дофине над могилой Байярда. Различные собрания заявляли свои протесты, причём зачастую дворянство, судейские и народ выступали вместе. Армия, тем не менее, сохраняла дисциплину и исправно подавляла возникавшие то там, то здесь народные бунты.

Кардинал де Бриенн решил сделать "ход конём" - и в июле 1788 г. объявил о скором созыве Генеральных Штатов, рассчитывая при этом, что выборы поссорят различные сословия (имевшие, в общем-то, различные интересы, зачастую диаметрально противоположные). Но дела обстояли гораздо хуже, чем оценивал кардинал - в августе оказалось, что имеющихся в казне 400 тыс. ливров не хватит даже на то, чтобы покрыть государственные расходы за один единственный день.

"Хватаясь за соломинку", Ломени де Бриенн стал расплачиваться по государственным обязательствам срочно выпущенными ассигнациями. Неожиданное введение этой крайней меры вызвало панику в Париже. Заволновались и "верхи" - Людовик XIV стал всерьёз рассматривать идею возвращения в правительство отставленного им самим несколько лет тому назад швейцарца Жака Неккера, имевшего репутацию "чародея финансов". Тогда, когда Неккер ещё был министром, король не согласился с предложенными им реформами, но сейчас, имея перед собой пустую казну, народные волнения и недовольство аристократии, он был вынужден сделать "шаг навстречу" опальному министру. Де Бриенн получил отставку.

Итак, Неккер вернулся, но это отнюдь не успокоило умы. К финансовому кризису добавился кризис продовольственный. Сезон 1788 г. оказался неурожайным, и цены на хлеб выросли. Неккер, однако, настаивал на скорейшем созыве Генеральных Штатов в расчёте, что его популярность позволит ему удержать ситуацию в руках, не допустив всеобщего взрыва. По его мнению, для стабильности государства следовало увеличить роль Третьего Сословия (т.е. буржуазии) в созываемых Генеральных Штатах, чтобы противодействовать опасной коалиции дворянства, духовенства и парламента. Для этого он предлагал удвоить число депутатов Третьего Сословия, в чём его поддерживали такие набиравшие популярность политики, как граф Оноре-Габриэль де Мирабо.

Против этого высказались, во-первых, вторая Ассамблея нотаблей, собравшаяся в ноябре 1788 г. (стоит отметить, что участвовавший в нём Луи граф Прованский, брат короля, высказался "за" этот проект, а другой брат короля, Карл, граф Артуа - решительно против), а во-вторых - парижский парламент, предложивший сохранить привилегии аристократии, но обеспечить созыв Генеральных Штатов на постоянной основе. Выбор был за королём - и Людовик XVI его сделал. 27 декабря 1788 г. Королевский Совет утвердил удвоение числа депутатов Третьего Сословия. К слову, кто-то, оставшийся истории неизвестным, заменил в день голосования висевший в кабинете короля портрет его деда Людовика XV на портрет неудачливого короля Англии Карла I.

Выборы были многоступенчатыми и посословными. Впрочем, Третьему Сословию не возбранялось выбирать в качестве "своих" кандидатов представителей первых двух. Имущественный ценз выражался исключительно в том условии, что избиратель должен был платить какой бы то ни было налог. Выборы проводились не только во Франции, но и в колониях. Так, остров Иль-де-Франс в Индийском океане прислал двоих депутатов, остров Гваделупа в Карибском море - пятерых, из индийских владений Франции прибыло два депутата, двое же прибыло с острова Мартиника, шестеро - с острова Сан-Доминго. Новая Франция прислала в Париж десять представителей - четверых от Канады, четверых от Границы и двоих - из Луизианы (к этому времени Канада, Луизиана и Граница официально стали независимыми друг от друга административными формированиями, подчинявшимися, тем не менее, единому губернатору Новой Франции).

Однако ситуация во Французском Королевстве продолжала обостряться. Отмена цензуры (это сделал ещё кардинал де Бриенн в мае 1788 г.) привела к резкому росту количества печатных изданий: газет и брошюр, где авторы, каждый по-своему, излагали своё видение будущего Франции. Большой фурор в обществе произвели работы аббата Сиейеса "Эссе о привилегиях" (1788 г.) и "Что такое третье сословие?" (январь 1789 г.), где он осуждал привилегии аристократии и обосновывал необходимость пропорциональной (в отличие от сословной) системы выборов. Общественное мнение к моменту собрания Генеральных Штатов в мае 1789 г. было настроено уже гораздо более радикально, чем в момент объявления выборов. Теперь даже сам Неккер начинал опасаться лавинообразного роста требований народных масс. В своём выступлении на заседании Штатов он говорил о технических проблемах финансовой политики, стараясь всячески обходить вопросы политические. В ходе заседаний оказалось, что большинство депутатов Третьего Сословия, а также значительная часть духовенства и дворянства поддерживают программу "патриотов", т.е. программу превращения Франции в конституционную монархию.

Не были здесь исключением и депутаты из Северной Америки - уже ставшие регулярными созывы Пограничного Собрания (а с течением времени и численным ростом буржуазии Собрания, хоть и иные по составу, сложились и в Канаде и в Луизиане) приучили их к идее совместного обсуждения важных проблем перед принятием окончательного решения. Правда, в отличие от депутатов из метрополии они обосновывали необходимость этого решения вполне монархически: "добрым подданным не следует загружать драгоценное время Его Величества размышлением над вопросами, которые они могут решить сами". Именно они, следует заметить, были инициаторами депутации к королю с выражением соболезнований по поводу смерти его малолетнего сына Луи-Жозефа. Депутации, которую король, тем не менее, не принял.

Итак, под давлением буржуазных депутатов Неккер шёл всё дальше и дальше по пути уступок. В середине июня он предложил совместные заседания всех сословий с общим же голосованием по важным вопросам, ликвидацию налоговых привилегий дворянства и духовенства, свободный допуск представителей Третьего Сословия ко всем чинам и должностям. События развивались лавинообразно: 17 июня Третье Сословие решило преобразовать Генеральные Штаты в Национальное Собрание ("l'Assemblée nationale"), а 19-го июня духовенство решилось присоединиться к Третьему Сословию.

Людовик не решился распустить Штаты и ограничился полумерами - 20 июня под предлогом ремонта зал заседаний был закрыт, и депутатов туда не пустили. Тогда они собрались в расположенном по соседству зале для игры в мяч и торжественно поклялись не расходиться, пока не примут конституцию. Людовик был вынужден уступить, но не смирился. 23 июня на заседании Штатов выразил согласие на их регулярный созыв для утверждения налогов (но не законов), равенство сословий опять же в сфере налогов, личную свободу и свободу печати. Но этого было уже слишком мало. Но когда в конце речи король потребовал, чтобы сословия заседали отдельно, депутаты отказались ему подчиниться, наоборот, к буржуазии и духовенству присоединилась часть дворянства во главе с герцогом Филиппом Орлеанским.

11 июля стало переломным днём истории Франции - Людовик отправил Неккера (который неоднократно выступал против декларации 23-го июня) в отставку и приказал ему покинуть территорию Франции, что тот и сделал, не желая провоцировать беспорядки. Они, тем не менее, начались и без его участия. 12 июля, после получения этого известия, в Париже началось народное восстание. Всё это время командующий королевскими войсками маршал де Брольи не двинулся из Версаля, не будучи уверенным, какие приказы он должен исполнять, а какие нет. 13 июля 1789 г. восставшие захватили городской арсенал и вооружились. 14 июля 1789 г. восставшие захватили Бастилию и убили нескольких солдат и офицеров её гарнизона.

"Это бунт?", - спросил, узнав об этом, король Людовик XVI. "Нет, сир, это революция", - ответил ему герцог де Лианкур.

Разумеется, если в своих мемуарах герцог написал правду.

Король и его народ


Столица взбунтовалась против своего суверена, а суверен оказался к этому совершенно не готов. Людовик XVI вообще не отличался решительностью, в своей предыдущей деятельности он то попадал под влияние людей из своего окружения, то "восставал" против него, тут же попадая под влияние других, но никогда он не проводил своей собственной, последовательной линии. Он, впрочем, всегда считал, что короли имеют божественное право править своими подданными, но не был готов к тому, чтобы это право защищать - силой или хитростью. В июле 1789 г. сила, однако, была не на его стороне. Париж находился под полным контролем восставшего народа, тем более что 15-го король приказал вывести войска как из Парижа, так и из самого Версаля. Людовик решил действовать "политически" - обратился за помощью к Национальному Собранию, отклонив предложение принца Конде выехать к в Мец к армии, чтобы с её помощью "подавить бунт черни".

В Париже тем временем шло формирование вооружённой силы народа - Национальной Гвардии. Во главе её депутат стал герой войны в Америке - маркиз де Ла Файет. Маркиз, хоть и был избран в Национальное Собрание (тогда ещё Генеральные Штаты) от дворянства, стоял за ликвидацию феодальных привилегий (в качестве демонстративного шага он стал писать свою фамилию слитно - просто "Лафайет"). При этом он сохранял преданность монархии вообще и королю Людовику лично, становясь, таким образом, важным посредником между монархией и народом. 17 июля, когда король прибыл в "свою верную столицу", именно Национальная Гвардия сопровождала его в проезде по улицам города. Во время этого визита Людовик и новые власти Парижа демонстрировали полное согласие: король прикрепил к своей шляпе кокарду в революционных сине-бело-красных цветах, а мэр столицы предложил поставить памятник Людовику XVI на той площади, где ещё стояла уже предназначенная к сносу Бастилия.

Тем не менее, это было только иллюзией. Король не желал примириться с произошедшими переменами и, тем более, возглавить их. Что же касается наиболее упорных противников революции, то они уже в этот день начали покидать пределы Франции. Граф Артуа, младший брат Людовика, наиболее "непримиримый", переехал в Турин, ко двору своего тестя Виктора-Амадея III. Туда же "потянулись" и прочие "контрреволюционеры", сделав столицу Пьемонта столицей эмигрантов. В самом Версале тоже не в дефиците были голоса, упрекавшие короля в "опасной мягкости".

Тем временем во Францию вернулся изгнанный перед самой революцией Неккер. Он сформировал новое правительство, и Людовик вздохнул спокойно - он полагал, что возвращение популярного швейцарца утихомирит страсти. Но его надежды не оправдались - Неккер был совершенно не готов к роли "парламентского премьера", тем более что он не отличался ораторскими способностями. Дополнительным "минусом" для Неккера стали подготовленные им для короля критические замечания против утверждённой Собранием отмены привилегий дворянства и духовенства и против утверждения Декларации Прав Человека и Гражданина.

В сентябре Париж снова заволновался. Буржуазию волновало нежелание короля признать постановления "Конституанты" (от "Assemblée nationale constituante" - "Национальное учредительное собрание"), народ - вызванная засухой дороговизна хлеба. В октябре толпы возмущённых парижан, вооружённых различным холодным оружием, двинулись на Версаль. Король снова проявил нерешительность, не решившись не на бегство, ни на сопротивление. Прибывший вслед за ними Лафайет обещал Людовику безопасность, но 6 октября события вышли из-под его контроля - утром начались столкновения между народом и королевской гвардией. Народ требовал переезда короля в Париж - и Людовик уступил, потерпев, таким образом, ещё одно поражение.

Поражение, с которым он, однако, не желал мириться. По приезде в Париж Людовик всячески отказывался нанести визит в ратушу, ссылаясь на усталость. Тем не менее, и здесь ему пришлось уступить - когда королевский кортеж проезжал мимо дворца Тюильри, он не рискнул отдать приказ кучеру свернуть в ворота дворца, а позволил поехать дальше. Вообще из всех возможных вариантов действий: оказать вооружённое сопротивление революции и принять произошедшие изменения, Людовик выбрал третий, наихудший - ничего не предпринимать, ожидая, пока "Конституанта" сама скомпрометируется в глазах народа и проблема, таким образом, решится сама собой. При этом король (и особенно королева) даже не пытались скрыть своего недовольства новым положением дел, отталкивая пытавшихся вступить с ним в контакт представителей "умеренных", не желавших дальнейшего углубления революции и вполне довольных сложившимся на данном этапе режимом "ограниченной монархии". Не использовал он также возможностей встреч с народом во время своих редких выездов из дворца и прогулок вокруг него.

Политическая тактика Людовика сводилась к подписанию всех принимаемых Учредительным собранием декретов, даже таких, с его точки зрения, "одиозных", как декрет об уничтожении дворянского звания - притом, даже вопреки мнению своего премьера Неккера. Король полагал, что такое радикальное нововведение вызовет возмущение во Франции и нанесёт удар по позиции "Конституанты". Но вышло "с точностью до наоборот" - французы приняли это решение депутатов с восторгом. Может показаться странным, но в тот период короля и королеву в не меньшей степени беспокоила также активность "пьемонтцев" во главе с графом Артуа, а также многочисленные контрреволюционные заговоры, обычно подготовленные из рук вон плохо и поэтому регулярно проваливавшиеся. Людовик и Мария-Антуанетта опасались, что в случае победы "Турина" они, королевская чета, превратятся в марионеток победившей контрреволюционной партии. В свою очередь, эмигранты трактовали поведение короля в Париже, как свидетельство его того, что он является не более чем пленником в руках бунтовщиков, и, соответственно, вели свою политику, не оглядываясь на него. Вообще, при европейских дворах "французских представителей" в те времена было трое: официальный посол, тайный эмиссар короля, тайный эмиссар "туринцев". Естественно, они взаимно всячески мешали и компрометировали друг друга, так что Франция постепенно превращалась из субъекта в объект международной политики.

Эмигранты прилагали огромные усилия, чтобы свергнуть "новый режим" при помощи внешней интервенции. Для этого эмиссары графа Артуа живописали при всех европейских дворах ужасы революции. Посланники Людовика XVI тоже добивались внешнего вмешательства, но по-другому. Король рассчитывал, в первую очередь на своего свойственника, императора Священной Римской Империи Иосифа II, а после его смерти в 1790 г. - его брата Леопольда II. Он рассчитывал на вооружённую демонстрацию австрийцев вблизи восточной границы, после которой перепуганные депутаты "Конституанты" должны были обратиться к нему, как посреднику. Людовик должен был договориться с императором о выводе его войск с французской территории, после чего в ореоле миротворца и во главе приграничной армии вступил бы в Париж, где вынудил бы депутатов отозвать свои решения. А в случае необходимости, отозвать и самих депутатов.

Но туринские эмигранты были более радикальны. В их планы входило ниспровержение революции вооружённой силой, причём иностранные армии должны были играть в этом вторжении решающую роль. После успеха граф Артуа собирался не только разогнать "Конституанту", но и подчинить своему влиянию своего брата-короля.

В первую очередь, эмигрантов поддерживал, естественно, сам Виктор-Амадей. Но Пьемонт был слишком слаб, чтобы даже думать о каком-либо вооружённом вмешательстве в дела Французского Королевства самому, без союзников. Император Леопольд оставался лояльным союзником своего шурина и, ведя переговоры с ним (впрочем, к идее вторжения подходя тоже без восторга), игнорировал его брата. Точно так же не проявлял энтузиазма в отношении дела эмигрантов двор в Мадриде, точно так же, как отказался открыто вмешаться в события во Франции британский кабинет.

Однако эмигрантам удалось найти союзника на другом конце европейского континента. Им оказался шведский король Фредрик-Вальдемар I Гогенцоллерн. Вступив на трон после смерти в 1786 г. своего великого дяди Фредрика II (так и умершего в возрасте 74 лет с прозвищем "Молодой Фред"), этот любитель искусства и красивых женщин желал теперь превзойти своего предшественника и на военном поприще. Борьба с французской революцией обещала дать ему такую возможность. Разумеется, Швецию и Францию делило изрядное расстояние, но король шведский был готов потратиться на переброску своих войск морем при помощи флота. Вопрос, понятно, упирался в то, кто и как компенсирует ему эти военно-морские расходы. На эту тему шла обширная переписка между Стокгольмом и Веной, но австрийский император, как уже говорилось, не горел желанием "впрягаться в эту галеру" и связывать себя обязательствами, а тем более - расплачиваться за военные упражнения своего шведского "брата" собственными землями в Нидерландах (на что намекал в письмах императору Фредрик-Вальдемар).

Швед зондировал также почву в отношении возможность передачи ему права сбора пошлин в некоторых голландских портах (хотя бы на время экспедиции), но против этого выступила уже Британия, а также её союзник штатгальтер Вильгельм V Оранский. Правитель Соединённых Провинций чувствовал себя неуверенно, несколько лет тому назад в стране произошло восстание, подавленное только после вмешательства соседних германских государств. Подавление восстания привело к репрессиям, подданные Вильгельма жили в страхе, и штатгальтер опасался, что появление новых иностранных войск, а также связанные с этим новые поборы (в дополнение к грабежам, которые допускали армии германских "союзников") приведут к новому восстанию. При таких собственных делах его мало интересовали проблемы соседней Франции, поэтому он отвечал на все "дружеские предложения" Фредрика-Вальдемара вежливо, но решительно отрицательно.

К дипломатической активности шведов настороженно присматривались в Киеве. Перспектива создания "шведского плацдарма" у границ традиционного союзника Цесарства не давала заснуть цесарю Александру и его канцлеру-другу детства Каролю Радзивиллу "Пане Коханку". Оба они понимали государственный интерес в выходящем на первое место "французском вопросе", но считали предпочтительным сохранять осторожную дистанцию и не допускать иностранной интервенции в дела Франции.

Поэтому в Киеве посланники графа Артуа были приняты поначалу весьма холодно. Их не допустили до личной встречи не только с Александром Собесским, но и с канцлером. Радзивиллом. "Пане коханку" позволял говорить с собой исключительно на светских приёмах и недолго. При этом он отделывался общими фразами о "сочувствии Его Цесарской Милости бедственному положению Королевства Французского", "моральной поддержке истинных слуг французского трона" о "надежде на скорое прекращение терзающей королевство смуты" и прочих ничего не значащих банальностей.

Объяснялось такое "безразличие" польского двора очень просто - цесарь и канцлер не хотели своим вмешательством на стороне, по словам канцлера Радзивилла, "туринских интриганов", ещё более ухудшить положение "законного монарха". В Киеве по-прежнему воспринимали Людовика XVI, как своего потенциального союзника. Поэтому Александр сохранял подчёркнуто тёплые отношения с официальным послом Франции, а также достаточно тесный контакт с тайным эмиссаром короля бароном де Бретейлем. И, разумеется, цесарю не нравилась сама идея вооружённого вмешательства третьих стран во внутрифранцузские дела - он серьёзно опасался, что Австрия и Швеция, при содействии Британии, смогут полностью подчинить Францию своему влиянию. И тогда оказалась бы разрушена сама возможность воссоздания в будущем новой "горизонтальной" коалиции, и создана, в итоге, конфигурация "вся Европа против поляков", чего цесарь, понятно, желал избежать любой ценой.

В результате со стороны всё выглядело так, как будто цесарь и Цесарство сочувственно относятся к происходящим во Франции переменам. Это обнадёживало французскую либеральную буржуазию, хотевшую видеть в Киеве поддержку для "дела свободы". Это было неудивительно - французы издавна знали о "Польше" две вещи: что там есть бескрайние степи с лесами, и что тамошний "император" правит, прислушиваясь к мнению своих подданных. И хотя французские "философы" (то есть, в широком смысле - приверженцы Просвещения) ставили английскую политическую систему выше польской, Цесарство, где "с незапамятных времён" существовал выборный Сейм, тоже было у них на очень хорошем счету.

Реальное же отношение Александра Собесского к французской революции было куда более сложным. Он, понятно, давно привык к сосуществованию и сотрудничеству с выборным парламентом и даже не мыслил о том, что возможно обходиться без него, так что упрямство Людовика, никоим образом не желавшего в какой бы то ни было форме делиться властью с "сословиями", было ему чуждо. Но известия о "бунте 14-го июля" и беспорядках, охвативших Французское Королевство, настроили цесаря против произошедшей там революции. Пожалуй, ключевым моментом в этой перемене послужило постоянно повторявшееся в донесениях из Франции слово "la liberté".

У "польского императора" ещё с детских лет были свои счёты со "свободой", то есть с "золотой вольностью". Для него это означало хаос в стране, проигранные войны, ссылку родных, круглосуточный надзор за ним самим, неуверенность в завтрашнем дне. Одним словом, "золотая вольность" воплощала в глазах цесаря Александра Собесского всё или почти всё зло этого мира. Понятно, что такие же чувства питал к ней и его канцлер - друг детства и герой "Стальной революции" Кароль Радзивилл "Пане коханку", а также его министры, сенаторы и послы на Сейм. Разумеется, в Цесарстве изредка издавались брошюры и памфлеты, утверждавшие, что не всё было так плохо в "золотые времена", но их было мало и не они делали погоду в общественном мнении "польской империи".

В общем, французский посол получал в Киеве заверения о дружественных намерениях "Светлейшего Пана", барон де Бретейль получал настойчивые советы перейти, наконец, к решительным действиям в пользу короля (и золото на этих действий организацию), а люди графа Артуа не получали ничего. Тем временем, пока за границей все судили и рядили, что именно им делать с Францией, события внутри страны развивались лавинообразно.

12 июля 1790 г., в годовщину восстания, положившего начало революции, Учредительное Собрание утвердило "Гражданскую конституцию духовенства", фактически превратившее священников в служащих на содержании государства. Вообще-то светский контроль над духовенством вполне вписывался в "галликанскую традицию", существовавшую и при "старом режиме", но в те времена никто не требовал, чтобы служители культа складывали присягу на верность государству. Ещё раньше, в ноябре 1789 г. "Конституанта" по предложению епископа по фамилии Талейран одобрила конфискацию имущества Церкви и её последующую распродажу в качестве "национальных добр" ("biens nationaux"), а в феврале санкционировала роспуск религиозных орденов, имуществу которых также предстояло пойти с молотка. Эта акция имела не только идеологические (большинство депутатов были решительными сторонниками Просвещения), но и вполне "приземлённые" причины - "Конституанта" намеревалась таким образом выплатить часть огромного национального долга.

Этот закон вызвал сильный протест в среде многих священнослужителей: так, большинство епископов отказалось принести требуемую законом присягу. Из регионов, наиболее активно сопротивлявшихся реформе Церкви, следует отметить западные департаменты, где протест вылился в кровавые столкновения между в основном поддержавшим "присягнувших клириков" населением городов и стоявшими за "упрямыми клириками" крестьянами.

Что же касается североамериканских колоний Франции, то там всё прошло мирно - в том смысле, что как население, так и местная администрация полностью проигнорировали положения "Конституции". Церковные службы шли, как обычно, а кюре, обычно использовавшие амвоны в качестве "средств массовой информации", на этот раз просто ничего не сообщили своей пастве о своём новом статусе. Нельзя сказать, конечно, что это был сознательный "заговор молчания" - просто среди франкоамериканских священников было много "христиан во втором поколении" из местных индейцев. И они искренне, даже истово, веря в догматы, которые приняли их отцы (редко деды), просто не могли не только принять, но и даже и осознать суть перемен, которые вводили у себя в значительной степени "лаицизированные" элиты метрополии. Вообще информация о "гражданской конституции" до Нового Света доходила - и публиковалась в газетах Квебека, Монреаля, Монкальма, Сен-Луи, Нового Орлеана, но попросту не воспринималась их читателями, настолько она противоречила всему кругу их понятий и представлений о жизни. Точно так же, к слову, как прошла мимо восприятия франкоамериканцев информация об административной реформе и разделе провинций на департаменты. В Канаде, на Границе, в Луизиане просто никто не приложил положений закона о новом административном делении к себе - и в результате Новая Франция сохранила своё старое деление на три большие автономные провинции.

"Гражданская конституция" вызвала, кроме углубившихся раскола французских граждан, и международные осложнения. Так Папа Римский Пий VI осудил "безбожную" реформу Церкви, а также "Декларацию прав человека и гражданина". Решительно выступил против "склонения служителей Божиих к апостазии" воинственный швед Фредрик-Вальдемар (в отличие от своего религиозно индифферентного дяди он сам был горячим католиком) - и, само собой, удвоил дипломатические усилия по организации интервенции, не побрезговав обратиться за помощью к своему "традиционному врагу", цесарю. Александр по-прежнему занимал выжидательную позицию, но не ответил своему "брату" с севера отказом, обещав "обдумать его важное предложение".

Во Франции тем временем, народ праздновал своё единство во время "праздника федерации" в годовщину падения Бастилии. Казалось, антагонисты, наконец-то примирились. Король присягал на верность нации, а Национальная Гвардия кричала "Да здравствует король!". Но на самом деле Людовик XVI не смирился со своим новым положением, представлявшимся ему "унизительным" и не перестал искать способа освободиться из-под влияния "Конституанты" и "поставить народ на место".

В принципе, по состоянию дел на начало 1791 г. король обладал во Франции властью, лишь немногим меньшей, чем, хотя бы "киевский цесарь" и, несомненно, значительно большей, чем король Великобритании. У него были хорошие шансы взять ситуацию под контроль, опершись на те силы в обществе вообще и в Учредительном Собрании в частности, которых устраивала остановка революции на точке конституционной монархии. Виднейшим их представителем были командующий Национальной Гвардией Лафайет и популярный депутат "Конституанты" граф Мирабо. Национальная Гвардия, состоявшая из представителей умеренной буржуазии, была готова пойти вслед за своим предводителем, если бы тот решил встать на сторону короля, которому был лично предан, а Мирабо прилагал все усилия, чтобы не дать Собранию хоть бы на каплю усомниться в монархических принципах. Но Мирабо скончался в апреле 1791 г., а король, а тем более его супруга, не доверяли Лафайету, считая его "выскочкой" и "предателем". Это решило всё дело, Людовик XVI, не доверяя никому из парижан, решил бежать за границу в Брюссель, во владения своего австрийского шурина Леопольда.

Приготовлениями к побегу занимался на начальном этапе шведский дворянин Аксель Ферзен. Он договаривался с командующим приграничной армией маркизом де Буйе, чтобы тот выделил своих людей для охраны короля, он вёл преписку с королём Фредриком-Вальдемаром, он вербовал помощников для этого дела. Одним из таких помощников оказался депутат Собрания по имени Антуан де Санглье, капитан "Стражей Границы". Если быть точным до конца, то не Ферзен завербовал капитана Санглье, а капитан Санглье нашёл Ферзена. Швед был неосторожен, тем более неосторожна была королева Мария-Антуанетта и, в результате, слухи о грядущем побеге просачивались в среду депутатов "Конституанты". Большинство из них не придавали им значения, но не таков был депутат от Границы. В своё время капитан со смешной фамилией ("le sanglier" т.е. "кабан" - сокращение от полного имени его отца, индейца племени чикасо, "могучий кабан" - "le sanglier vigorieux", а дворянскую частицу "де" офицер Стражей заслужил за свои подвиги) участвовал в Войне за Независимость США и там привык к тому, что "дыма без огня не бывает". Он стал задавать вопросы, сопоставлять факты и, в конце концов, услышал фамилию "Ферзен".

Санглье взял на себя подготовку побега на месте, оттеснив пылкого шведа на второй план. Ему удалось убедить королеву сократить количество багажа, заменить свою тяжёлую карету на более лёгкую, наконец, отказаться от своих лакеев, заменив их переодетыми депутатами Новой Франции, имевшими, в отличие от первых, хорошую военную подготовку и готовых умереть за своих короля и королеву.

20 июня 1791 г. коронованные беглецы покинули дворец Тюильри. Согласно выправленным Ферзеном подложным документам, экипаж принадлежал "графине Уманской, подданной цесаря Многих Народов, с детьми и сопровождающими лицами". В качестве "графини" выступила гувернантка королевских детей г-жа де Турзель. Сами королевские дети превратились в "дочерей графини Уманской" (дофина переодели девочкой), королева стала "гувернанткой", а король же - её дворецким. Депутаты-франкоамериканцы заняли места на запятках кареты (сам Санглье играл роль кучера), переодевшись в ливреи выдуманных капитаном Санглье цветов - чтобы во избежание подозрений не напоминать цветов какого бы то ни было конкретного дома.

Вся организационная часть в столице оставалась в ведении Ферзена, лучше знавшего Париж, чем недавно приехавший туда капитан. Дворец "графиня с сопровождающими лицами" покинули на небольшом экипаже, позже пересели в дорожную карету. Через парижскую заставу ла Виллет экипаж проехал без затруднений, поскольку охраны там не было - все ушли праздновать свадьбу одного из своих товарищей. Здесь Ферзен попрощался с августейшими особами, и они двинулись в дальнейший путь под охраной подложных документов и верного капитана Санглье.

Утром в оставленной королевской резиденции один из слуг обнаружил, что короля нет на месте, а на его столе лежит документ, озаглавленный: "Обращение Людовика XVI ко всем французам перед выездом из Парижа" ("Déclaration de Louis XVI à tous les Français à sa sortie de Paris"). 16 страниц рукописного текста были полны обвинений по адресу "Конституанты", частью принципиальных, как обвинения в ограничении королевской власти, частью незначительных, как претензии, что во время праздника Федерации он и его семья были размещены в разных местах.

Весть об исчезновении короля быстро распространилась по столице. Учредительное Собрание, стремясь "ограничить последствия" этого события, в своём официальном заявлении заявило, что король "был похищен". Лафайет, как командующий Национальной Гвардией, разослал во все стороны курьеров с приказом немедленно задержать короля, как только он будет обнаружен.

Вечером 21 июня карета "графини Уманской" проехала через городок Сен-Менеу (двести с небольшим километров от Парижа), где Людовик был опознан начальником местной почты по фамилии Друэ, заметившим странное сходство между лицом "дворецкого" и портрета на ассигнате в 50 ливров. Тот немедленно сообщил о своих подозрениях в муниципалитет, где было решено остановить карету далее по дороге. "Далее по дороге" был расположен город Варенн. Именно там карету короля должны были встретить верные ему гусары герцога Шуазеля. Но герцог, ожидавший короля уже несколько дней, поверил, что задержка означает отказ от побега, и увёл своих людей из города.

В результате этой оплошности Шуазеля король встретил в Варенне не своих сторонников, но своих врагов. Последних собрал прибывший туда Друэ, объявивший о своих подозрениях местным властям. Той же ночью в город прибыл адъютант Лафайета Ромёф, который объявил об аресте королевской семьи и его возвращении в Париж. Услышав это и поняв, что всё пропало, капитан Санглье и его люди, до этого момента никем нераспознанные, выхватили спрятанные под ливреями томагавки и бросились на национальных гвардейцев. Неизвестно, чем именно руководствовался Санглье, бросаясь в свою последнюю атаку, то ли он собирался взять в заложники Ромёфа, то ли, воспользовавшись замешательством, вывезти короля на одном из стоявших вокруг экипажей или же верхом. Всё, что осталось в распоряжении последующих исследователей, это сухие факты: четверо депутатов Учредительного Собрания (трое от Границы и один - от Канады) убили пятерых национальных гвардейцев и два десятка попавшихся им на пути горожан, прежде чем были убиты сами. Самого капитана де Санглье убил лично Ромёф, получив, в свою очередь, рану в грудь, оказавшуюся, впрочем, несмертельной.

Особое впечатление на вареннцев произвели томагавки - ранее они никогда не видели такого оружия, как, впрочем, и "индейцев", как таковых. Возмущённая и шокированная гибелью своих сограждан толпа хотела тут же предать смерти "хозяев этих американских дикарей", то есть короля и его семью. От немедленной расправы они спаслись благодаря вмешательству раненого Ромёфа. Его окровавленная повязка оказала, как ни странно, успокаивающее воздействие на толпу, "придав веса" его словам.

Людовик XVI вернулся в Париж под конвоем Национальной Гвардии и был помещён под домашним арестом в Тюильри. Везде господствовало возмущение - даже среди тех депутатов, которые настаивали ранее на версии о "похищении" короля - ведь после распространения слухов об "Обращении перед выездом" их позиция выглядела более чем глупо. Более радикальные клубы, как клуб Кордельеров (от названия монастыря, где он разместился) прямо требовали провозглашения республики.

Парижан крайне возмутили "индейцы". Так стали называть всех вообще франкоамериканцев, а в частности - депутатов от североамериканских колоний. Известия о кровавых деяниях капитана Санглье, дойдя от Варенна до столицы, разрослись, как снежный ком - теперь получалось, что десятки, если не сотни индейцев вырезали чуть ли не половину города. Спасая себя, Людовик XVI заявил, естественно, что он не отдавал "кучеру" приказа нападать на народ, тем более что это была правда. Большинство "Конституанты" было настроено умеренно и стремилось "спустить на тормозах" всё это дело с побегом. Поэтому от оставшихся в Париже депутатов-североамериканцев потребовали публичной декларации, что они не имеют ничего общего с "преступными деяниями их товарищей в Варенне".

И здесь проявилось различие в менталитете "французов" и "индейцев" - последние на могли пойти на "сделку с совестью", осудив своих, хотя бы и мёртвых, товарищей. Вместо "публичного отречения" они (с некоторыми, правда, оговорками) заявили на заседании Собрания, что были в курсе приготовлений депутата де Санглье, что они полностью его поддерживают, что они остались в Париже, чтобы объяснить "забывшим о верности" депутатам правоту короля, и что они по-прежнему считают себя верными слугами "Его Величества" несмотря на все постановления "Конституанты". Для радикальных кордельеров и левых якобинцев они стали "врагами народа" по определению, для умеренных якобинцев и вообще конституционалистов и даже откровенных роялистов, депутаты-"индейцы" стали "пятым колесом в телеге", элементом, возбуждающим ненужные и опасные страсти.

Поэтому на них ополчились все - и справа и слева. Левые - желая покарать "изменников делу Революции", правые - желая отвлечь внимание общественного мнения от своих попыток восстановить власть короля. Да и сами "индейцы", как уже говорилось, не отличались тем, что называется "политическим чутьём и гибкостью". В общем, "индейцы" оказались в политической изоляции - отныне их воспринимали больше, как курьёз, чем как партнёров или конкурентов в политике. Тем не менее, свою службу монархистам они всё-таки сослужили, проголосовав 16 июля за неприкосновенность королевской особы - что избавляло Людовика XVI от угрозы суда за "эпизод в Варенне", но не принесло никаких дивидендов "индейцам", по-прежнему остававшихся вне какой-либо фракции.

Решение 16 июля раскололо французское общество. Ещё более раскололи его события следующего дня, когда Национальная Гвардия, во главе с лично Лафайетом, расстреляла мирную демонстрацию республиканцев на Марсовом Поле. Этот расстрел подорвал позицию Лафайета в общественном мнении, что утешило Марию-Антуанетту, не переносившую "американского героя" на дух.

В ожидании "лучших времён" король лавировал между "конституционалистами" и роялистами. И те и другие сходились на том, что королю должна быть возвращена полнота власти в обмен за согласие с принятой 3 сентября 1791 г. конституцией. Король выразил своё согласие - и 14 сентября сложил присягу на верность новой Конституции, вводившее его положение в "рамки закона". Его согласие не было, однако, искренним - в конфиденциальных депешах для Бретейля он прямо писал, что "не может принять революции и этой абсурдной и уродливой конституции". Он ждал развития событий, которые должны были развернуться в позитивную для него сторону. Доходившие до него сообщения свидетельствовали, что вооружённое вмешательство европейских монархов становится всё ближе и ближе.

Прежде всего, изменилась позиция Цесарства. В апреле 1790 г. умер канцлер Кароль Радзивилл. Смерть давнего соратника и, главное, друга детства произвела на польского монарха удручающее впечатление. Цесарь провёл всю ночь при гробе канцлера, а потом, когда траурный кортеж двинулся из Киева в родовой замок Радзивиллов в Несвиже, проделал весь долгий путь вместе с ним, невзирая на весеннюю распутицу. Современники отмечали, что после похорон "Пане Коханку" характер Александра Собесского кардинально изменился - он стал мрачным и замкнутым, почти полностью перестав улыбаться.

Особенно хмурился он при новых тревожных известиях из Франции. "Этот Людовик", - как-то сказал он, - "своим бездействием добьётся того, что эти золотые бездельники и его загонят в гроб, как канцлера". Вообще французскую революцию и смерть князя Радзивилла он воспринимал, как причину и следствие, и постепенно стал воспринимать революционеров, как виновников смерти своего друга, а свою французскую политику - как поиск "отмщения" за его смерть.

Небольшой нюанс - Александр неоднократно при свидетелях употреблял в отношении депутатов французской "Конституанты" эпитет "золотые" - события "Стальной революции" и революции парижской сплелись в его сознании воедино. Некоторые позднейшие исследователи этой эпохи усматривали в этом признаки психического расстройства у "Александра Благословенного". Никто из современников, как поляков, так и иностранцев, не сомневался в "здравом уме и твёрдой памяти" властителя Цесарства Многих Народов.

23 июня 1791 г., прочитав только что доставленную специальным курьером депешу из Парижа, цесарь вызвал к себе нового канцлера Игнатия Потоцкого и получившего должность военного комиссара Ксаверия Браницкого. "Господа", - объявил Александр, - "чаша Нашего терпения переполнилась. Мы не можем более бездеятельно наблюдать за теми бесчинствами, что происходят в Королевстве Французском. Мы до последнего момента надеялись, что брату Нашему Людовику удастся с честью выйти из всех этих испытаний, Увы, последние известия из французской столицы развеяли эти Наши надежды. Король Франции, вне всякого сомнения, находится в плену мятежников. По Нашему мнению, отныне исключительно соединённая интервенция Великих Держав может возвратить мир и покой Франции".

Надо отметить, что подготовка к возможной интервенции началась в Цесарстве ещё до официального решения Александра о её начале. Так гетман Браницкий уже выдвинул в район Познани дополнительные контингенты войск, а Потоцкий, хотя и не давал без санкции цесаря официального согласия на заключение антифранцузского союза со Швецией, уже вёл на эту тему доверительные беседы со шведским послом, а также договаривался с герцогиней Софией о свободном проходе цесарских войск через территорию Бранденбурга.

София-Фридерика-Августа Бранденбургская, между тем, сама принимала в переговорах о создании коалиции контрреволюционных монархов самое деятельное участие. На то у неё были свои собственные немаловажные причины. Герцогиня достигла в управлении своим не особенно большим государством изрядных успехов.

Во-первых, она избавилась от традиционного бича Бранденбурга - своеволия и самоуправства местных сановников, а особенно генералов. Собственно, их "усмирил" ещё её старый фаворит фон Зейдлиц, ставший после вывода цесарских войск первым министром и фактическим правителем Бранденбурга, оттеснив на второй план слабого Станислава-Августа, и встав "вровень" с самой герцогиней. Та, впрочем, всегда умела "постоять за себя", так что некоторое время в Бранденбурге правила вместе "странная пара" - герцогиня София и её фельдмаршал. Зейдлиц, впрочем, оставил этот мир в 1773 г., так что София Понятовская получила, наконец-то, возможность править единолично.

Во-вторых, в Бранденбурге при Софии были установлены исключительно низкие налоги, что привело к росту в герцогстве торговли и промышленности. Бюргерство процветало, крестьяне тешились достатком, что приводило к постоянному притоку в Бранденбург новых подданных и дальнейшему росту производства и торговых оборотов. Население Бранденбурга составляло к тому времени примерно один миллион человек.

В-третьих, не остались бесполезными и действия "Блаженного Августа" ("Augustus der Selig" - такое прозвище получил муж герцогини Софии за время своего "царствования") в сфере, которую можно определить, как "гуманитарную". Хотя герцог Станислав-Август и жил в Потсдаме, в своих "немецких Афинах", он никогда не забывал о Берлине (где основал в 1785 г. университет "Augustianum"), и о других городах герцогства (где открыл на свои средства ряд школ, прозванных "августианскими школами" - "die augustianische Schule").

И, в-четвёртых, София проявила себя (уже можно сказать, "традиционно") в качестве великолепного дипломата. Уже говорилась о том, как она использовала Швецию для давления на Цесарство, и как она ухитрилась при этом приобрести независимость, не испортив при этом отношений с Киевом, а также, как искусно она заключила с Данией "Ольденбургскую сделку". Теперь герцогство Ольденбургское стало надёжным союзником Берлина, а сын Софии-Фридерики-Августы от предыдущего брака Пауль-Фридрих ориентировался в своей внешней политике на советы матери, не забывавшей ни вовремя отправлять ему письма, ни даже несколько раз лично посетить его в Ольденбурге. Не забывала герцогиня и о матримониальной политике, успешно выдав замуж двух своих дочерей за полезных германских принцев. Для своего сына она нашла невесту в соседнем герцогстве Мекленбург-Стрелиц - в 1785 г. в Потсдаме отпраздновали свадьбу между принцем Евгением-Августом Понятовским и Шарлоттой-Георгиной-Луизой-Фридерикой, дочерью герцога Карла Мекленбург-Стрелицкого. В 1786 г. у молодой пары родился сын Фридрих, а в 1789-ом - дочь Шарлотта.

Таким образом, благодаря усилиям неутомимой Софии, герцогство Бранденбургское стало одним из богатейших и влиятельнейших государств Германии. Пока, впрочем, это богатство и влияние не "конвертировалось" ещё в прирост территории и военную силу. То есть, Герцогство, разумеется, имело в своём распоряжении хорошо подготовленную и хорошо вооружённую армию, но деяния этой армии на текущий момент ограничивались манёврами и маршами по отличным бранденбургским дорогам. Это положение дел должно было измениться - количество должно было перейти в качество.

Поэтому идея совместной интервенции монархов во Франции упала в Берлине на хорошо подготовленную почву. Это был тот самый шанс, который герцогиня София ждала всю жизнь. Она выступила с идеей проведения съезда заинтересованных монархов у себя в Бранденбурге. Точнее, в Потсдаме, где её муж лихорадочно готовил свой дворец Сан-Суси к приёму такого поистине небывалого количества высокопоставленных гостей.

Потсдамская конференция состоялась 25 августа 1791 г. Присутствовали: король Швеции Фредрик-Вальдемар I, император Священной Римской Империи Леопольд II, цесарь Многих Народов Александр I. И, в качестве заботливого хозяина, герцог Бранденбургский Станислав-Август Понятовский. Там же, к слову, присутствовал в свите цесаря Александра племянник герцога, сын его оставшегося в Цесарстве брата Анджея - полковник Юзеф-Антоний Понятовский. Разумеется, хотя современники и оставили множество воспоминаний об этом знаменательном событии, они обошли молчанием вопрос, увидел ли полковник Понятовский своего двоюродного племянника, и что он чувствовал позже, когда этим важнейшим персонажам новой истории приходилось встречаться при совсем других обстоятельствах.

Монархи постановили совместно потребовать от французов восстановления короля на троне (известия о "вареннском эпизоде" были ещё свежи) и обещали предпринять совместные действия, чтобы "создать для короля Франции возможность укрепить в полной свободе основы монархического правления". Таким образом, было принято принципиальное решение об интервенции монархической (называемой также "Первой" или "Потсдамской") коалиции во Францию.

Во Франции эта декларация, само собой, была воспринята, как угроза революции. Но в первую очередь, после принятия новой Конституции, французы были заняты выборами в новое Законодательное Собрание ("Легислативу"). Участие в них принимали исключительно т.н. "активные граждане", т.е. граждане, платящие предусмотренный законом налог, в отличие от граждан "пассивных", не отвечающих имущественному цензу. Кроме того, по закону в "легислативу" не могли быть избраны члены "Конституанты". Новое Собрание оказалось более радикальным, чем предыдущее. Монархисты-"фейяны" уже не составляли там большинства, самой большой фракцией были центристы ("Конституционная партия"), присутствовало также значительное количество левых ("якобинцы") и крайне левых депутатов ("Гора" или "монтаньяры", поскольку они занимали самые верхние скамьи с левой стороны). Несколько депутатов от североамериканских колоний присоединились, само собой к крайне правой фракции. Они, хоть и были крайне возмущены "зверским и беззаконным убийством представителей народа, защищавших своего короля" (т.е. капитана Санглье и его людей), но, тем не менее, не отказались ещё окончательно от участия в политической жизни метрополии.

Король, признав Конституцию, прибыл в Собрание и выступил там с примирительной речью. Но это не удовлетворяло дворян, которые массово покидали страну. Теперь уже не столько в Турине, сколько в принадлежащий Курфюршеству Трирскому Кобленц. Проблема "эмигрантов" становилась одним из важнейших вопросов французской в утренней и внешней политики. 31 октября 1791 г. "Легислатива" приняла декрет, обязывающий эмигрантов вернуться под страхом конфискации имущества. 29 ноября были приняты два других декрета - один требовал от курфюрста Трирского распустить армию эмигрантов, а другой - угрожал санкциями священникам, не присягнувшим Конституции. Это вызвало новый кризис в отношениях с королём - Людовик подписал обращение к курфюрсту, но отказался поставить свою подпись под декретом о священниках.

Одновременно росла международная напряжённость. Монархи собирали силы для войны во Франции, во Франции готовились к войне. Самыми горячими сторонниками войны были члены партии жирондистов - течения, выделившегося из фракции якобинцев. Сами якобинцы, наоборот, считая, что революция должна нести народам мир, активно против войны протестовали. Несмотря на их сопротивление, 20 апреля 1792 г. "Легислатива" объявила войну королю Чехии и Венгрии Францу II, сыну умершего накануне императора Леопольда, ещё не избранному официально императором Священной Римской Империи. Людовик XVI, рассчитывавший на быстрое поражение французских войск и восстановление своей абсолютной власти на иностранных штыках, подписал эту декларацию. Началась война, целью которой было уничтожение французской революции.


Французы, однако, сами нанесли первый удар. Они сразу же атаковали Австрийские Нидерланды (Бельгию), рассчитывая на то, что их успех там вызовет восстание во владениях штатгальтера. Но французская королевская армия пришла за время революции в полное расстройство и оказалась неспособна к наступательным операциям. Уже через неделю с небольшим французы были разбиты под Турне и Кевреном и в беспорядке отступили обратно во Францию. Неудачи привели к недоверию солдат к "старым" офицерам - так 28 апреля взбунтовавшиеся солдаты убили во Фландрии маршала Дийона, обвинив его в измене.

Не без значения для неудачи французского вторжения оказались и секретные контакты между Марией-Антуанеттой и австрийским двором. Так, незадолго до объявления войны королева передала австрийскому губернатору Бельгии Мерси-Аржанто (бывшему послу во Франции) планы французской кампании против Австрии. О её зашифрованных письмах в стан противника, разумеется, известно никому из революционеров не было. Но подозрения, естественно, накапливались, и чем дальше, тем больше.

Вторжение французских войск в Бельгию привело в действие механизм "Потсдамской коалиции", являвшейся с формальной точки зрения, оборонительным союзом. В течение последних дней апреля войну Франции объявили Швеция и Цесарство. Тем не менее, они не торопились вступить в бой - после изгнания французской армии из Бельгии (осуществлённом силами самих австрийцев) на фронте установилось затишье. Войска коалиции, не спеша, собирались у французской границы.

Между "потсдамцами", однако, не было единства. Участники коалиции были, в конечном счёте, "союзниками на час", преследующими каждый свои собственные цели, в числе которых ликвидация последствий революции занимала не самое главное место. Так, император Франц стремился восстановить и усилить во Франции австрийское влияние, осуществлявшееся при посредстве королевы Марии-Антуанетты. Король Фредрик-Вальдемар, кроме того, что стремился ослабить Францию, как потенциального "горизонтального" союзника Цесарства. Герцогиня Бранденбургская намеревалась приобрести для своего герцогства какие-нибудь земли на западе Германии. Цесарь Александр надеялся не допустить усиления Австрии и Швеции за счёт Франции и, соответственно, за счёт Цесарства. Ясно, что при таких изначальных настроениях союзники никак не могли действовать решительно и согласованно - каждый шаг они были вынуждены делать "с оглядкой" на партнёров.

Шведской армией (и, формально, всеми войсками коалиции) командовал генерал-полковник Юхан-Кристофер Толль, бывший подчинённый фельдмаршала де Карналля и большой поклонник своего бывшего шефа. Толль был сторонником решительных наступательных действий, вследствие чего получил в придворных и военных кругах прозвище "генерал Вперёд" ("general Fram"). Вместе с ним находился командующий войсками Бранденбурга курпринц Евгений-Август. Принц был противоположностью генералу - некоторые дипломаты называли его "господин Осторожный" ("monsieur Prudent"). Привыкший во всём повиноваться своей властной матери он, даже действуя самостоятельно, вёл себя так, как будто герцогиня София стояла у него за спиной, не предпринимая необратимых действий до того, как тщательно взвесит все "за" и "против". Злые языки говорили, что аргументов "против" у него всегда оказывалось больше, чем "за".

Такой "послушный сын" был крайне полезен Софии Понятовской, ибо Бранденбург никоим образом не был заинтересован в "молниеносной" кампании, к каковой стремился "генерал Вперёд". Наоборот, герцогиня рассчитывала (и в письмах Евгению постоянно об этом напоминала) на войну длительную. Чем дольше длиться война, тем больше будут цениться союзники и тем больше, соответственно, им заплатят за верность. София же намеревалась сделать своего старшего сына ценнейшим союзником для всех. Собственно, она действовала не только в интересах Евгения-Августа, но и своего первенца Пауля-Фридриха - она убедила герцога Ольденбургского выслать против Франции несколько своих собственных полков, обещая взамен не забыть его при "дележе добычи". Итак, принц Евгений-Август командовал своей бранденбургско-ольденбургской армией, стараясь по возможности "гасить" наступательные порывы генерала Толля.

Тем временем во Франции назревал политический кризис. Законодательное собрание приняло ряд законов: о роспуске королевской стражи, об изгнании неприсягнувших священников и о призыве в Париж дополнительных сил Национальной гвардии. Людовик наложил своё вето на два последних, а также распустил правительство жирондистов, что привело к новым волнениям. Парижане ворвались в Тюильри и потребовали от короля отозвать своё вето. Людовик не оказал сопротивления и даже вышел к народу в красном фригийском "революционном" колпаке, но отменять своё предыдущее решение отказался. Народ, однако, удовлетворился видимой покладистостью своего монарха и оставил его в покое.

Положение продолжало обостряться - в войну, кроме Австрии, Швеции и Бранденбурга, официально вступило Цесарство. В австрийских Нидерландах появилась армия генерала Тадеуша Костюшко. Получив известие об этом, Законодательное Собрание объявило 5 июля 1792 г. "Отечество в опасности" ("la Patrie en danger"). Населению раздавались пики, в общественных местах выставлялись на всеобщее обозрение знамёна.

Находившийся при штабе генерала Толля Ферзен подготовил от имени шведского командующего манифест к французам. В своей изначальной редакции этот документ грозил парижанам страшными карами в случае, если они "осмелятся поднять руку на Их Величества". Однако по настоянию принца Евгения-Августа, успевшего прочитать манифест перед его опубликованием, текст был коренным образом переделан: теперь из него были исключены угрозы, вроде угрозы судить всех членов Собрания и прочих "военным судом без всякой жалости". Окончательная редакция документа утверждала только намерение союзников "вести мирные переговоры ни с кем иным, кроме короля и назначенными им комиссарами". Ферзен был безутешен (потерпев провал в своих попытках освободить королевскую семью, он всячески старался "реабилитироваться" в глазах своего короля и, главное, Марии-Антуанетты), но был вынужден смириться с более "мирным" звучанием манифеста.

Именно в таком "умеренном" варианте "манифест генерала Толля" и был зачитан в Законодательном Собрании 1 августа 1792 г. Теперь роли депутатских фракций поменялись: воинственные жирондисты, напуганные поражениями французской армии, были готовы начать мирные переговоры, а миролюбивые якобинцы, наоборот, призывали к "революционной войне в защиту свободы". В итоге "Легислатива" согласилась направить к союзникам комиссаров, чтобы требовать мира на основе восстановления довоенного "статус-кво". Король, которому был направлен на подпись акт Собрания о назначении комиссаров для переговоров с "потсдамцами", торжествовал - всё шло в соответствии с его планом. 10 августа он утвердил комиссаров для переговоров с коалицией, которые отбыли на встречу с Толлем. Те не менее, начало мирных переговоров не означало ещё заключения мира - ни Толль, ни Костюшко, ни даже Евгений не соглашались просто уйти - они требовали признания за королём абсолютной власти, как это было до революции, не считая, естественно, территориальных уступок (здесь внезапно проявил твёрдость принц Евгений) и контрибуций.

Переговоры затягивались, а Толль не соглашался объявить на время их перемирие. Наступление продолжалось. Если Костюшко, имея приказ Браницкого избегать, по возможности, самостоятельных действий и, скорее сочувствуя "конституционалистам", чем их осуждая, не особенно стремился помогать Толлю, держась вместе с австрийцами, то Евгений, намеренный приобрести для своего герцогства земли на западе, наоборот, действовал вместе со шведом. Наступающей шведско-бранденбургской (точнее - шведско-бранденбургско-ольденбургской) армии сопутствовал успех - 2 сентября она заняла город Верден, где командующий гарнизоном покончил с собой, не желая сдавать город, но, не имея сил его защищать, затем 15 сентября - Сен-Менеу в Шампани (тот самый, в котором почтмейстер Друэ опознал переодетого Людовика), где командующий армией Дюмурье (бывший министр иностранных дел, отставленный королём) не решился дать Толлю бой и, наконец, 18 сентября вошла в город Шалон на реке Марна. Причиной того, что армия шла до Марны (чуть больше сорока километров от Сен-Менеу) так долго, стал "господин Осторожность" - принц Евгений, опасавшийся, что отступивший Дюмурье может организовать по дороге засаду и убедивший генерала Толля, что следует тщательно разведать весь путь до Шалона.

Его беспокойство оказалось, впрочем, беспочвенным - Дюмурье, зная, что силы Толля-Евгения превосходят его собственные (примерно 45 тыс. союзников против 20 тыс. французов), решил отступить за Марну. Таким образом, когда Толль вошёл в Шалон, он, к своему неудовольствию, обнаружил, что на другом берегу как раз напротив деревянного моста через реку Дюмурье успел развернуть артиллерию, грозившую превратить марш через этот мост в гекатомбу для наступающих. Но, разумеется, "генерал Вперёд" решил не останавливаться на рубеже Марны, а переправиться через реку выше по течению и продолжить так успешно начатое наступление на Париж.

Он продолжал искать переправу через Марну, когда 20 сентября получил донесение от принца Евгения, что вражеская армия заняла Сен-Менеу и движется к Шалону по той самой дороге, где несколькими днями ранее прошли они сами. Это была армия генерала Франсуа-Кристофа Келлермана, шедшая из Меца на соединение с армией Дюмурье. Узнав о том, что между ним и Дюмурье уже находятся силы Толля, Келлерман был уже готов повернуть назад, но, получив известие о намерении Дюмурье оборонять переправы через Марну, продолжил движение на юго-запад. Вечером того же дня близ селения Эпин (двенадцать километров от Шалона) произошло первое столкновение между авангардом Келлермана и арьергардом принца Евгения. Верх взял Келлерман и вынудил Евгения отвести свои силы за речку Вель, сам же разместил свои войска на её восточном берегу от Эпина (чуть на северо-запад от него) до Куртизоля на запад от него.

Неудача Евгения заставила Толля изменить свои планы - теперь, имея на тылах французов, он не мог себе позволить себе на переправу через Марну без ликвидации этой новой угрозы. Евгений-Август получил приказ атаковать Келлермана и если не разбить его, то отбросить.

21 сентября, как только над долиной Вель рассеялся туман, артиллерия Евгения открыла огонь по позициям Келлермана. Та не осталась в долгу и начала интенсивно обстреливать позиции бранденбуржцев и шведов. Потери от артиллерийского огня были невелики у обеих сторон, так что Евгений, понукаемый Толлем, решил атаковать Келлермана силами своей пехоты. Вель неглубока, и её можно перейти вброд, что и намеревалась сделать пехота принца. Но Келлерман, в свою очередь, заметил подозрительное движение напротив Эпин и сделал свои выводы, в свою очередь, приказав перейти в контратаку собственной пехоте. Французы перешли Вель у Куртизоля и с криком "Vive la nation!" ("Да здравствует нация!") атаковали фланг наступавших бранденбуржцев до того, как те успели сами перейти реку.

Получив сообщение о неудаче бранденбургской атаки, Толль перебросил к Куртизолю дополнительные силы. Но атака шведско-бранденбургских колонн в районе Куртизоля завершилось такой же неудачей, как и первая у Эпина, тем более, что артиллерия Келлермана продолжала успешный обстрел наступающих войск противника. Примерно к пяти часам вечера артиллерийская дуэль прекратилась. Результаты были весьма неутешительны для союзников - теперь они оказались почти что в окружении (в довершение всего Дюмурье переправил часть своей кавалерии обратно через Марну, и она атаковала правый фланг войск Толля). Объединённые силы Дюмурье-Келлермана превышали по численности силы Толля-Евгения, так что единственным разумным решением (что теперь был вынужден признать и "генерал Вперёд") было только отступление вдоль Марны на северо-запад к Ла-Вёв и далее на Конде. На следующий день, 22 сентября 1792 г. союзники оставили Шалон, и ушли, оставив поле боя французам. Теперь уже Дюмурье преследовал по пятам отступавшего из пределов Франции противника.

Потери сторон в битве при Куртизоле были невелики - всего несколько сот человек с обеих сторон, но значение её было огромным. Фактически это был переломный момент в войне "потсдамской коалиции" против революционной Франции. Оказалось, что расчёты европейских монархов на разложение французской армии были совершенно беспочвенны - вместо ожидаемой деморализации французы были охвачены революционным энтузиазмом. Вдобавок, с чисто военной точки зрения, "куртизольская канонада" продемонстрировала превосходство реформированной Грибовалем французской артиллерии над артиллерией шведской, остававшейся со времён Фредрика Молодого без изменений.

Теперь после победы при Куртизоле и отступления армии интервентов (неудачу потерпели и остальные союзники - польско-австрийской армии не удалось взять Лилль) настроения в Париже изменились коренным образом. Французы уверовали в собственные силы и в свою способность защитить конституцию. Теперь французские "королевские комиссары" требовали уже только отступления войск "потсдамцев" на довоенные рубежи, но и роспуска военных формирований, сформированных эмигрантами из Кобленца. При этом они требовали этого в полном соответствии с требованиями "декларации Толля", то есть именем короля Людовика.

Король Франции оказался, таким образом, в положении более чем глупом - от его имени революционное Законодательное Собрание требовало от монархов, воюющих за восстановление его же "попранных прав", признать своё поражение. Уже неоднократно такие видные революционные политики, как Жак-Пьер Бриссо и Жорж-Жак Дантон (особенно последний) требовали открытого осуждения королём иностранной интервенции. Людовик, обычно делавший всё, что от него хотели революционеры, понимал, однако, что выполнив это требование, он окажется в ловушке - революционные перемены он не принял и с ними не смирился, по-прежнему надеясь на подавление революции силами иностранных штыков, а потому и не мог открыто и всерьёз выступить против тех, на чью помощь надеялся. Это полностью "подорвало бы его кредит" среди эмигрантов и убедило бы их в том, что он является не более, чем "марионеткой Легислативы", считаться с которым не стоит.

Поэтому он всё серьёзнее задумывался о побеге из Франции, хотя ранее, до битвы при Куртизоле, принципиально отказывался от всех предложений подобного рода, от кого бы они ни исходили. Однако теперь, когда "освобождение" шведской армией откладывалось на неопределённое время, в секретной переписке королевской семьи (в первую очередь, разумеется, Марии-Антуанетты) снова появилась тема "побега из Парижа". Сами письма королевы, правда, в руки революционеров не попали, но зато им удалось выследить одного из депутатов "Легислативы" (Шарля-Анри Пертюи, депутата от Квебека) передававшего одному из слуг королевы своё собственное шифрованное послание.

Собрание немедленно проголосовало за арест Пертюи. Тот был немедленно схвачен и допрошен, но давать какие-либо показания отказался, настаивая, что действует по приказу "Их Величеств". Этого оказалось достаточно - если не для "Легислативы", то для клуба Кордельеров и народа Парижа. Народ воспринял известие о "заговоре Пертюи", как явное свидетельство измены короля.

Обычно в саду королевской резиденции в Тюильри было множество гуляющей публики, но теперь он был пуст, поскольку во мнении "санкюлотов" он стал "территорией Австрии" или даже "территорией измены". Дантон, Демулен, Марат, Робеспьер и другие ораторы кордельеров призывали к ликвидации монархии. Конституционно-монархический клуб фейянов был распущен. В Париже в это время интенсивно формировались новые части на основе регулярно прибывавших подкреплений из провинций, так что город и его окрестности были переполнены вооружёнными людьми, готовыми к действию. Национальная гвардия, которая должна была обеспечивать в городе порядок, получила приказ охранять дворец Тюильри, но многие командиры предпочли уклониться от его выполнения и держать нейтралитет.

В Париже городские секции создали Парижскую коммуну с неограниченными полномочиями, ставшую, практически, революционным органом власти, независимым от "Легислативы". 10 октября 1792 г. по её призыву вооружённые отряды восставшего народа двинулись на Тюильри. Вначале они пробовали занять дворец мирно, но швейцарская гвардия короля открыла по ним огонь. Разгорячённые пролитой кровью, повстанцы начали штурм дворца. Комендант Национальной гвардии Мандат пытался организовать оборону, но большинство его людей, как уже было сказано, предпочло держать нейтралитет или даже перейти на сторону повстанцев. В сложившейся ситуации Людовик XVI не решился продолжать сопротивление и сдался на волю Законодательного Собрания, оставив защищавших его швейцарцев на произвол судьбы и парижан. Те продолжали защищать дворец, но у восставших было явное преимущество, как в людях, так и в артиллерии. Большая часть гвардейцев была убита при штурме, часть после (некоторым, в т.ч. командующему Национальной гвардией отрезали головы и подняли на пики) а часть их была арестована и заключена в тюрьмы. Что касается Законодательного Собрания, то оно приняло короля и его семью с уважением, но приостановило исполнение им своих обязанностей, а самого Людовика заключило вместе с семьёй в замок Тампль.

Парижская коммуна стала де-факто единственной властью в столице. Под её давлением "Легислатива" признала за ней исключительные права на исполнение функций столичной полиции и общей безопасности с правом ареста "подозрительных лиц" (к которым относились все несогласные с решениями Собрания) и учредила Чрезвычайный трибунал для суда над "роялистами", к которым, опять же, относились все это "подозрительные". В Париже и провинции начались массовые аресты. Но и это было ещё не всё. По мнению радикальных якобинцев, успехи армии на фронте могли быть сведены на нет "заговором роялистов" в столице.

В пользу этой версии свидетельствовало поведение бывшего командующего Национальной Гвардией, а до давнего времени - командующего одной из армий Лафайета, который (после долгой и безуспешной борьбы с решениями Собрания), узнав о свержении Людовика, перешёл на сторону интервентов, сдавшись цесарским войскам. Костюшко, лично (как и многие иные офицеры Цесарства) сочувствовавший революции на её на начальном этапе и восхищавшийся лично Лафайетом (являвшимся, как и он сам, масоном) поначалу принял его самым дружественным образом. Но, получив строгие приказы из Киева, где цесарь Александр был крайне недоволен ролью маркиза в "вареннском эпизоде", был вынужден арестовать его и отправить под конвоем в пределы Цесарства. В конечном счете, герой американской войны оказался в заключении в москворусской Костроме, где и был вынужден ждать "лучших времён".

Законодательное Собрание, отстранив от власти короля, объявило о выборах в новый государственный орган - Национальный Конвент (впервые - по принципам не цензового, а всеобщего, хотя и непрямого, избирательного права). Пока же шли выборы его депутатов, инициативу взяли на себя радикальные политики из радикальных клубов.


После принятия "закона о подозрительных" в Париже и некоторых других городах в конце октября начались массовые аресты. В столице было арестовано несколько тысяч человек. Городские тюрьмы были переполнены, по городу ходили самые невероятные слухи. Так стал набирать силу один из них, гласивший, что арестованные "роялисты" готовят восстание, что тюремная охрана заодно с ними, и что в "назначенный день" (обычно его наступление связывали с ожидаемым наступлением войск интервентов) они (в первую очередь уцелевшие при штурме Тюильри швейцарские гвардейцы) выступят с оружием в руках, а тюрьмы и монастыри, где они содержатся, превратятся в контрреволюционные крепости в центре революционной столицы.

Слухи эти звучали совершенно фантастически, но им верили. Столицу охватывали всё более и более радикальные настроения. Несмотря на то, что к расправе над контрреволюционерами призывали и некоторые газеты (как издаваемый Жаном-Полем Маратом "Друг народа"), движение было в основном стихийным, не имеющим конкретных организаторов и вождей. Парижские секции одна за другой принимали постановления, что "нет иного средства избежать опасностей и увеличить рвение граждан для отправки на границы, как немедленно осуществить скорое правосудие над всеми злоумышленниками и заговорщиками, заключёнными в тюрьмах".

В некоторых тюрьмах и превращённых в тюрьмы монастырях заседали "народные комиссии" ("les comissions populaires"), массово приговаривавшие заключённых к смерти. Исключения были редки (хотя они всё-таки были) - в большинстве случаев попытки секций просить за некоторых заключённых наталкивались на жёсткий ответ комиссий "ходатайствовать за изменников бессмысленно!". В большинстве же мест заключения расправы с узниками проводились без излишних формальностей. Зачастую уничтожение заключённых производилось не в тюрьмах, а на улицах - толпа нападала на кареты и повозки, перевозившие заключённых из одной тюрьмы в другую (зачастую по приговорам тех самых "комиссий") и убивала их с криками "Да здравствует нация!".

В первую очередь смерти подверглись швейцарские гвардейцы, защищавшие Тюильри и неприсягнувшие священники. Был убит также так неудачно "попавшийся" революционерам канадец Пертюи. Были также убиты ещё два депутата "Легислативы" от Новой Франции, пытавшиеся остановить самосуд над их товарищем. Вообще Законодательное Собрание пыталось ограничить масштабы происходящего, отправив "в центры событий" несколько таких депутатских делегаций. Но и остальным депутатам успех не сопутствовал - толпа не желала их слушать, хотя больше из них никто не погиб - они не вызывали у революционеров такого отторжения, как уже зарекомендовавшие себя в качестве "роялистов" американцы.

Прочие власти Франции также не имели никаких возможностей остановить "ноябрьские убийства", да многие и не пытались этого сделать. Так якобинец Дантон, министр юстиции образованного после падения Тюильри нового правительства, прямо заявил "Мне наплевать на заключённых! Пусть с ними будет всё что угодно!", а жирондист Ролан, министр внутренних дел на следующий день после резни предложил в своей речи предать всё произошедшее забвению. Не взяла ситуацию под контроль и Коммуна - среди её членов было достаточное количество сторонников именно такого развития событий.

После получения известий о "правосудии народа в Париже" и призывов Марата убийства произошли и в других городах; там, правда, их масштаб был несравним со столичным - если в столице погибли более тысячи человек, то в провинции - не более сотни.

Через несколько дней в Париж пришло известие о новой крупной победе революционных армий - 6 ноября 1792 г. генерал Дюмурье разбил под Монсом соединённые австро-польские силы эрцгерцога Альберта и генерала Костюшко. Интервенты отступали к Брюсселю, Австрийские Нидерланды пали к ногам революционных солдат. Париж праздновал - казалось, сама История решила добавить к победе над врагом внутренним победу над врагом внешним.

Но смерть "троих американских мучеников" ("les trois martyrs amériquains"), как стали их называть франкоамериканцы, когда до них дошло известие о трагедии в метрополии, оказалась чреватой крайне важными последствиями для отношений "старой" и "новой" Франций, она, фактически, инициировала полный разрыв между этими двумя частями единого Французского Королевства. Оставшиеся в живых американские депутаты "Легислативы" немедленно покинули Париж и тайно отбыли на корабле в Канаду.

Там (в смысле, по всей Новой Франции) уже ширилось возмущение после сообщений об "октябрьской революции" и аресте короля. В Сен-Луи как раз в это время заседало Собрание Границы, обсуждавшее вопрос о "бесчинствах санкюлотов в метрополии". К конкретному решению оно, однако, прийти не успело, ибо в последний день его заседания в Сен-Луи как раз прибыл гонец из Канады, сообщивший о возвращении в Новую Францию "чудом спасшихся депутатов". Собрание приняло предложение интенданта Шуто о созыве общей "Ассамблеи Новой Франции" для обсуждения положения, сложившегося в результате "парижского мятежа".

Для созыва этой новой Ассамблеи был, по согласованию с представителями Канады и Луизианы, выбран город Монреаль. Город этот значительно разросся по сравнению со временами "Войны за отвоевание" и в последнее десятилетие XVIII в. представлял из себя уже действительно настоящий торговый город, а не просто форт с предместьями, как когда-то. Торговые обороты монреальского рынка уже превышали обороты рынков Квебека (когда-то Квебек был вообще единственным поселением Новой Франции, достойным называться "городом") и Сен-Луи. В городе имелась достаточно богатая (в основном, благодаря торговле с Европой и Соединёнными Штатами) буржуазия, объединённая в Торговую Палату. Именно недавно построенное (1789 г.) просторное здание Торговой Палаты (представлявшее собой копию ренессансной парижской Ратуши) должно было служить в качестве места собрания представителей франкоамериканцев, которым предстояло теперь решать свою судьбу независимо от столицы, власть которой они более признавать не соглашались.

"Ассамблея" собиралась в два этапа и в двух (если можно так выразиться) слоях. Во-первых, это были вожди племён (или их представители) с Собрания Границы, а также высшие сановники Луизианы и Канады, вместе называемые " сеньорами" ("les seignieurs"). Во-вторых, избранные по тем же спискам, по которым год тому назад выбирались депутаты "Легислативы", представители народа, именуемые "популярами" ("les populaires"). Только теперь депутатов от популяров было гораздо больше, чем в своё время посланников в столицу, так как представляли они своих избирателей уже не в далёкой метрополии, а у себя дома. Сеньоры, ясно, были лучше организованы и собрались раньше.

Уже 20 ноября в Монреале начались заседания "конвента сеньоров" ("la convention des seignieurs"). Основным вопросом "Конвента" был, естественно, вопрос об организации власти в Новой Франции в условиях "отпадения метрополии". Сеньоры, разумеется, намеревались принять всю её полноту на себя, отведя популярам роль чисто номинальную, роль статистов при одобрении решений "Конвента". Но полностью проигнорировать мнение популяров было, однако, невозможно - предстоящая война в Европе (а в неизбежности войны с "парижскими мятежниками" никто не сомневался) требовала денег, а деньги были у буржуазии, т.е. тех самых популяров. Кроме того, и среди самих сеньоров не было единства - интендант Шуто и губернаторы Канады и Луизианы опасались (и небезосновательно), что вожди Границы, почувствовав отсутствие над собой "королевской длани", могут выйти из их повиновения.

Таким образом, голоса некоторых сеньоров, настаивавших на отмене созыва ассамблеи популяров, оказались в меньшинстве. 10 декабря в Монреале открылась первая сессия Ассамблеи Новой Франции. Началась она, естественно, с торжественного молебна "за здравие Его Величества короля Франции" в кафедральном соборе Монреаля (на тот момент - с ещё незаконченной внутренней отделкой). Затем депутаты, приветствуемые толпами горожан, перешли в здание Торговой Палаты, где принесли присягу на Библии в верности Людовику XVI, "пленённому злокозненными и безбожными мятежниками".

Присяга прошла без инцидентов - все депутаты Ассамблеи относились к роялистам, причём роялистам самым искренним. Самыми преданными Бурбонам были, разумеется, Стражи Границы, у которых фигура "доброго короля Луи" была окружена культом, почти что религиозным. Несколько более "прагматичным" подходом отличались коммерсанты городов долины Миссисипи и Святого Лаврентия: для них "священная особа монарха" была гарантом мира и стабильности - основ процветания промышленности и торговли. Для сеньоров же, как упоминалось выше, король всегда был "высшим арбитром", слово которого было последним в каждом споре между ними. И для всех них вместе было невообразимой вещью, как это вообще можно "арестовать" и "судить" того, кому самому самим Богом предназначено править, судить и миловать. Всё происходившее в метрополии представлялось франкоамериканцам (вне зависимости от сословных различий) как "ниспровержение основ", "дьявольский соблазн" или "светопреставление".

Поэтому Ассамблея однозначно и единогласно высказалась за немедленное объявление войны "парижским узурпаторам" и посылку в Европу нескольких регулярных полков Стражей и войск Канады. В Луизиане не было свободных сил (оборона Луизианы обеспечивалась, в основном, слабыми отрядами местных ополченцев), но тамошние жители в верноподданном порыве обязались сформировать для отправки в "новый крестовый поход" один полк пехоты и один - кавалерии. Для обеспечения необходимых для войны в Европе средств был установлен новый чрезвычайный налог, прозванный "европейским". На время "пребывания Его Величества и Его Высочества Дофина в плену" в качестве регента Королевства Французского Ассамблеей был признан граф Прованский.

Воодушевление было всеобщим. Перед Палатой собралась толпа горожан, выкрикивавшая: "Смерть санкюлотам!", "Смерть жирондистам!", "Смерть безбожникам!", а иногда даже и "Смерть парижанам!". После торжественного объявления с балкона Палаты похода в Европу в Монреале (а затем и в прочих городах) началась массовая запись волонтёров в "крестоносцы". Не без значения оказалась и инициатива адмирала Луи-Филиппа Риго де Водрейля (назначенного Ассамблеей командующим флотом). По его настоянию была принята декларация "К офицерам и матросам Флота Его Величества", призывавшая экипажи кораблей переходить на сторону роялистов.

Ассамблея завершила свою работу. Флот адмирала Водрейля начал перевозку войск в Голландию, где они поступали под команду формировавшего контрреволюционную армию принца Конде. Тем временем в Париже вовсю разворачивались грозные события. Созванный в конце ноября 1792 г. Национальный Конвент ("la Convention Nationale") объявил Францию республикой. Теперь, после объявления вне закона клуба фейянов, во Франции не оставалось более сторонников монархии. В истории Франции наступила новая эра, что было зафиксировано в решении Конвента от 22 ноября 1792 г., объявленного отныне первым днём Первого Года Республики ("la première journée de l'An Un de la République"). Немаловажную роль в этом сыграло одно из пророчеств Нострадамуса, поставившего в одном из своих "катренов" именно год 1792-ой, как момент принятия нового летосчисления. Идея "смены календаря" носилась в воздухе, и члены Конвента приняли её.

Шли приготовления к процессу бывшего короля, которого называли теперь не иначе, как "гражданин Луи Капет". Почему революционные законодатели выбрали для "свергнутого тирана" имя его жившего почти тысячу лет назад предка, а не родовую фамилию "Бурбон", так и осталось неясным. Где-то в конце года во дворце Тюильри обнаружили таинственный "железный шкаф" с королевскими документами, что вызвало немалую сенсацию, поскольку однозначно свидетельствовало о том, что двор массово использовал в своей политике подкупы и коррупцию. В частности, было установлено, что взятки от короля получал, между прочими, покойный граф Мирабо. Его тело извлекли из Пантеона героев, где оно покоилось, и с позором перенесли на кладбище казнённых преступников. Документы из "железного шкафа" послужили в качестве обвинительных улик на открывшемся 10 февраля 1793 г. процессе.

Король отдавал себе отчёт в том, что его судьба уже решена независимо от его показаний, но, тем не менее, решил защищаться перед Конвентом, не столько для того, чтобы спасти свою жизнь, сколько для того, чтобы спасти свою честь. Его обвиняли в различных "преступлениях": в попытке разгона Генеральных Штатов, в пролитии крови народа 14 июля 1789 г., в пролитии крови 10 октября 1792 г., в наложении вето на закон создании лагеря федератов, в том, что он инициировал "потсдамскую конференцию" монархов и во многом другом.

Людовик отвечал мужественно и спокойно - насколько он был нерешителен, когда нужно было активно действовать, настолько же он был решителен теперь, когда мог только пассивно сопротивляться. Он подчёркивал, что не нарушал законов, поскольку ни один из них не запрещал ему делать то, что он делал, что он не стремился никогда к пролитию крови французов, что он узнал о событиях в Бранденбурге только постфактум, как и все остальные, что, в конце концов, кровопролитие при штурме Тюильри начал отнюдь не он. Между прочим, он поставил под сомнение свою подпись под рядом документов, а также отрицал, что был в курсе существования "железного шкафа" в своём дворце. В своём последнем слове Людовик сказал, что "его совесть чиста"

Тем не менее, 15 марта 1793 г. Конвент признал "гражданина Капета" виновным в "заговоре против общественной свободы и общей безопасности государства". Затем, 17 марта большинством голосов (незначительным, почти половина депутатов предлагала другие формы наказания, такие, как тюремное заключение или ссылка) он проголосовал за казнь "Луи Капета". Только один депутат от Вандеи отказался участвовать в голосовании, заявив, что особа короля священна и судить его - святотатство.

В своём последнем письме Конвенту приговорённый монарх просил отсрочки в три дня, чтобы попрощаться с семьёй без свидетелей, а также о том, чтобы позволить ей свободно уехать. Он просил также, чтобы Конвент помог финансово тем лицам, которые получали от него пенсии, поскольку среди них много стариков, женщин и детей, не имеющих других средств к существованию. В отсрочке казни Людовику было отказано, однако, позволено попрощаться со своей семьёй и причаститься у неприсягнувшего священника. 21 марта 1793 г. Людовик XVI был гильотинирован на Площади Революции и похоронен на кладбище церкви Мадлен. Рассказывают, что последними его словами, обращёнными к палачу и его подручным, были: "Господа, я невиновен во всём, в чём меня обвиняют. Я надеюсь, что моя кровь сможет обеспечить счастье французов".

Шёл Первый Год Французской Республики. Его третий месяц ещё не получил нового названия.

Две Марсельезы


Французская революция защищалась. И защищалась успешно. Старая польская пословица гласила: "Между губами и краем кубка много всякого случиться может" - и реальность полностью подтверждала народную мудрость. Контрреволюционной коалиции по-прежнему не удавалась "выпить содержимое своего кубка", как сказал с горечью Александр I своему комиссару Браницкому после его очередного доклада о положении дел на французском фронте. Все изначальные расчёты "потсдамцев" на панику и пораженческие настроения среди её защитников оказались несостоятельны. Наоборот, "патриоты" приняли исключительно близко к сердцу призыв Дантона: "отвага, отвага и ещё раз отвага!" - и дрались, что называется, как львы.

Ни временные поражения (как при Неервиндене 18 марта 1793 г.), ни измены генералов не уменьшили энтузиазма "синих недоразумений" ("bleu bites"), как называли, по цвету их униформы, республиканских призывников-"конскриптов", естественно, поначалу их выучка и дисциплина оставляли желать много лучшего, но боевой дух был у них всегда на высоте. Так, когда в апреле 1793 г. побитый генерал Дюмурье перешёл на сторону роялистов, его армия не пошла вслед за ним, сохранив верность Республике.

Не все французы, однако, проявляли такой энтузиазм в отношении революции. Весьма неблагополучно обстояли дела на западе Франции, в департаменте Вандея (фактически, не только там, но и в некоторых соседних департаментах). Уже раньше там неоднократно происходили беспорядки, связанные с сопротивлением народа реализации декретов "Легислативы" против "неприсягнувших" священников. Теперь, после ареста короля беспорядки переросли в вооружённое восстание. Поначалу восставшие требовали "только" освобождения Людовика и прекращения "конскрипции" в революционную армию. Но после официального сообщения о казни "доброго короля Луи" повстанцы быстро заняли непримиримую позицию и напрямую объявили себя врагами Республики. Деревни Вандеи одна за другой поднимались против "узурпаторов" и уже к середине марта против Конвента выступила 100-тысячная армия местных крестьян.

Такой размах события приняли из-за того, что в Вандее (и вообще Бретани) социальные отношения несколько отличались от социальных отношений в остальной Франции. Здесь противоречия между "третьим" и первыми двумя сословиями не имели такого масштаба, как в иных провинциях. Весьма консервативное сельское население прислушивалось к мнению католических священников и к авторитету местного дворянства. Разумеется, все они были настроены весьма "роялистски" и никоим образом не были готовы признать провозглашённую в Париже Республику. Вместе с тем, революционные власти действовали здесь точно так же, как в "обычных" департаментах, что, естественно, вызывало у "местных" возмущение, переходящее в открытую ненависть и вооружённое сопротивление.

Итак, начало вандейского восстания застало правительственные войска врасплох. Повстанцам удалось нанести им ряд поражений и захватить ряд небольших городов (Машкуль, Шоле, Монжан, Сен-Флоран и др.). Везде, где повстанцам удавалось взять верх, они убивали захваченных в плен республиканцев. Особенную известность получила мартовская "машкульская резня", когда было убито несколько сотен сторонников Республики. До начала апреля 1793 г. южная Вандея оказалась под почти полным контролем повстанцев, имевших теперь достаточно сил, чтобы угрожать расположенному в устье Луары Нанту - крупнейшему порту в регионе.

Конвент объявил вандейских повстанцев вне закона и распорядился сформировать два дополнительных корпуса на западе страны. Их задачей было оттеснить роялистов к морю или Луаре и впоследствии уничтожить. Противники республиканцев, между тем, по мере возможности организовывались. Свои вооружённые силы они назвали "Католическая и королевская армия", хотя в реальности это была не столько "армия", сколько объединение достаточно самостоятельных партизанских отрядов. Тем не менее, эта "армия", как уже было сказано, добилась вначале значительных успехов, что объяснялось тем, что "белые" повстанцы лучше знали местность и пользовались (в отличие от "синих" - республиканских солдат) поддержкой местного населения.

К июню 1793 г. стало ясно, что первоначальный план Конвента потерпел неудачу. Военные действия в Вандее шли с переменным успехом, но с явным перевесом повстанцев. "Католическая и королевская армия" почувствовала себя настолько сильной, что в июне предприняла наступление на Нант. Следует отметить, что население долины Луары, а тем более самого Нанта, мятежа не поддержало. Отчасти это объяснялось тем, что горожане Нанта не были столь консервативны, как жители "лесной" ("bocage") и "болотной" ("marais") Вандеи, и были более образованы и податливы на новые идеи, отчасти тем, что жители "равнинной" Вандеей (т.е. долины Луары) традиционно "не любили" своих "южных" ("лесная" и "болотная" зоны находились на юг от Луары) сородичей.

Надо отметить, что повстанцы быстро установили связь с роялистами на востоке морским путём - при посредстве британского флота и флота адмирала де Водрейля. Последний был весьма заинтересован идеей захвата Нанта - это предоставило бы ему удобную базу на побережье метрополии. Флота республиканцев он не боялся - ему регулярно приходили донесения, что флот Республики страдает от недофинансирования - экипажи месяцами не получают жалования, а корабли и их базы медленно, но верно приходят в упадок. Приносила свои плоды и "Декларация к флоту" - королевские офицеры бежали с республиканских кораблей и, в большинстве своём, пополняли его собственные кадры. В итоге королевский флот, несмотря на свою малую численность, всё больше и больше превосходил по качеству военно-морские силы Республики. Кроме того, союз с Британией и Испанией (Конвент объявил им войну на волне успехов Дюмурье в Бельгии) позволял Водрейлю быть уверенным в отсутствии противодействия на море.

Поэтому командующий королевским флотом отправил в Вандею своих эмиссаров, которые предложили повстанцам (в первую очередь переговоры велись с их "главнокомандующим" Жаком Кателино, бывшим торговцем полотном) совместную атаку на Нант с моря и с суши. Но повстанцы были настроены после своих весенних успехов весьма воинственно, и решили наступать на Нант сами и немедленно, не ожидая прибытия подкреплений из Америки. 29 июня Кателино повёл своих людей на штурм Нантских укреплений. Атака, однако, не удалась. Штурм провалился, "королевская и католическая армия" в беспорядке переправлялась на южный берег Луары, сам Кателино был тяжело ранен и в начале июля скончался.

После смерти Кателино для вандейцев началась "чёрная полоса". "Генералиссимусом" был избран Морис д'Эльбе, профессиональный военный, служивший до этого во французской и саксонской армиях. Всё лето и начало осени повстанцы терпели поражение за поражением. Положение усугублялось разногласиями между д'Эльбе и аббатом Бернье - если первый требовал от своих подчинённых "рыцарского" отношения к республиканским пленным, то последний, наоборот, требовал уничтожать их, как "слуг антихриста", убивая всех попадавшихся ему в руки республиканцев.

Пока в Вандее шла кровавая война одних французов против других, в Париже происходили не менее важные события. С момента провозглашения Республики власть в утверждённом Конвентом правительстве принадлежала партии "жирондистов" (от департамента Жиронда, где были избраны депутаты, составившие ядро этой партии). Жирондисты считались "умеренными" по сравнению с радикалами-якобинцами. Но по мере расширения военных действий настроения становились всё более и более радикальными, и чаша весов общественного мнения склонялась всё больше и больше на сторону якобинской "Горы". Жирондисты имели влиятельных врагов: главным из них был министр Дантон, которого вожди жирондистов обвиняли в соучастии в "ноябрьских убийствах" и "грабеже Бельгии" (они вполне обоснованно считали, что часть трофеев армии Дюмурье в Австрийских Нидерландах попала в руки любившего "красивую жизнь" Дантона).

Но самих жирондистов (особенно одного из их вождей Жака-Пьера Бриссо) обвинял в коррупции монтаньяр Камиль Демулен (бывший, пожалуй, более журналистом, чем политиком). В июне он опубликовал против них свой памфлет "История бриссотинцев", где обвинял жирондистов в измене революции и заговоре против неё со всеми её врагами: с Людовиком, с Марией-Антуанеттой, с Лафайетом, со шведами, с бежавшим Дюмурье.

Другим влиятельным (в первую очередь - среди парижских низов) был Жан-Поль Марат - официальный глава "монтаньяров", требовавший на страницах своей газеты "Друг народа" ("Ami du peuple") всё новых и новых "жертв на алтарь Революции". В конце июня 1793 г. жирондисты добились-таки ареста Марата и предания его суду, но суд оправдал его (в Конвенте большую речь в его поддержку произнёс Демулен), после чего тот с триумфом вернулся в Конвент и с ещё большим энтузиазмом продолжил свои нападки на Жиронду.

Наконец, 14 июня Парижская Коммуна потребовала от Конвента исключения из своего состава двух с лишним десятков жирондистов. Экономическое положение в столице было тяжёлым, цены на хлеб регулярно росли и якобинцы "канализировали" недовольство народных масс в направлении партии жирондистов, "проваливших" в апреле "закон о максимуме" (который должен был установить уровень максимально допустимых цен на хлеб), ссылаясь на технические трудности.

С течением времени требования Коммуны возрастали, но Конвент ещё держался. "Друг народа" Марата требовал уже не просто исключения, а ареста и казни жирондистов и прочих "врагов народа". 30 июля 1793 г. толпа парижан ворвалась в Конвент, требуя исполнить-таки требование Коммуны и изгнать оттуда жирондистов. Бриссо и некоторые другие члены его партии были арестованы. Некоторым из жирондистов, попавшим только под домашний арест, удалось бежать в провинцию, где они подняли ряд восстаний против Конвента, впрочем, по большей части неудачных. Но ряд этих восстаний сыграл свою роль в истории революционных войн.

Во-первых, для судьбы вандейского восстания значительную роль сыграло восстание жирондистов в Нанте в середине августа. Республиканские генералы были вынуждены снять с фронта часть своих сил и отправить их на подавление восстания в своей цитадели. Так под Люсоном ослабленные силы генерала Тенка (всего около 2-3 тыс.чел.) были разбиты превосходящими силами "генералиссимуса" д'Эльбе (30 тыс.чел.), что переломило неудачный для "королевской и католической армии" ход летней кампании в её пользу и позволило ей перейти в контрнаступление.

Вместе с вандейцами действовал также полк ополчения Стражей Границы, высадившийся с кораблей Водрейля в районе Сабль д'Олонн (90 км на юг от Нанта). "Стражей" было мало, но они были большими специалистами в "малой войне" ("la petite guerre", "la guerelle"), что сразу ощутили на себе республиканские части. Разумеется, в обращении с пленными "стражи" стояли гораздо ближе к позиции аббата Бернье, чем "генералиссимуса" д'Эльбе. В частности, они массово снимали скальпы со своих пленных, иногда живых. Иногда мёртвых. Особо поражал республиканских солдат, разумеется, вид тех пленных, кому удалось после этой процедуры остаться в живых и вернуться к "своим". Не стоит и говорить, что ожесточение "вандейской войны" после этого только выросло - теперь и республиканцы брали пленных очень редко. Разумеется, "синие" не скальпировали своих противников, как "вандейцы и индейцы" ("des Vendéens et des Indiens"), а просто убивали их. Слухи о "зверствах индейцев" росли и ширились, в свою очередь, способствуя мобилизации населения против роялистов, "натравливающих на людей американских дикарей".

Во-вторых, крайне важное для дальнейших событий (не только во Франции, но и в Европе вообще) значение имело восстание жирондистов в Тулоне 29 октября 1793 г. Пока жирондисты сражались на улицах Тулона с якобинцами, на рейде Тулона появилась соединённая эскадра британского адмирала Худа и командующего королевским флотом Водрейля. Водрейль знал о готовящемся восстании от своих многочисленных эмиссаров, направленных к офицерам тулонской эскадры и намеревался использовать его в своих целях - раз ему не удалось захватить Нант, он намеревался захватить Тулон. Офицеры флота, кроме того, что были недовольны постоянными задержками жалования, были крайне взволнованы известиями из Парижа.

Там после ареста жирондистских депутатов и серии восстаний в провинциях началась кампания террора - на гильотину (прозванную "национальной бритвой") отправлялись не только активные противники нового правительства, но и просто "подозрительные", список которых рос с каждым днём. Так, якобинский клуб в Тулоне объявил "подозрительным" самого командующего флотом в Тулоне адмирала Трогоффа де Керлесси. Естественно, что в этой ситуации адмирал предпочёл поверить "Декларации к флоту" и перейти на сторону роялистов. Тулон был захвачен моряками-сторонниками Водрейля и тайными роялистами среди горожан. Местные жирондисты сочли за лучшее присоединиться к роялистам. 1 ноября 1793 г. над Тулоном вновь взвилось белое знамя с королевскими лилиями, а горожане присягнули "королю Людовику XVII".

Захват Тулона, однако, обнажил противоречия между контрреволюционными союзниками. Основным "трофеем", кроме собственно укреплённого города, были базирующиеся в порту две эскадры "Флота Средиземноморья" (или, как его по-старому называли роялисты - "Флота Леванта"): "шестая" и "седьмая". Их силы составляли 46 боевых кораблей, в том числе 16 кораблей линейных. Среди линкоров настоящее сокровище для любого адмирала представляли новейшие 118-пушечные флагманы "Коммерс де Марсей" ("Commerce de Marseille") и "Ориент" ("L'Orient"). Естественно, среди союзных адмиралов немедленно возник спор, как именно эти трофеи делить.

Водрейль, разумеется, хотел забрать себе всё, в чём его, естественно, поддерживали как его собственные офицеры, так и подчинённые "сменившего фронт" Трогоффа. Худ со своей стороны требовал передачи части кораблей ему, под британское командование. Водрейль, естественно, возмутился и отказал, сославшись на то что "честь французского флота не позволяет ему спустить знамя". Худ в ответ возразил, что отказ в этом "законном требовании" повлечёт за собой разрыв союза Королевства Великобритании и Королевства Франции, а также, что он, адмирал Худ, будет считать весь французский флот вражеским "со всеми для него последствиями". Водрейль возразил, что французские моряки всегда готовы к бою и что, кстати, флот Худа никоим образом не превышает в силах объединённый флот Королевства Франции, а если считать только флот британский (половина кораблей эскадры Худа принадлежала союзным испанцам), то и уступает ему. Англичанин, в свою очередь, возразил, что в распоряжении британского Адмиралтейства есть достаточно кораблей, чтобы компенсировать эту разницу и жёлчно поинтересовался у своего канадского собеседника, сколько линкоров может ему ещё выслать его король. Водрейль промолчал (крыть было нечем - сейчас на рейде Тулона стоял практически весь военно-морской флот роялистов) и мрачно процедив сквозь зубы "Прощайте, адмирал" сел в шлюпку и отплыл на свой флагман "Сен-Лоран", построенный на канадских верфях.

Запахло порохом. Недавние союзники, казалось, были готовы немедленно начать сражение между собой. Положение спас испанский командующий Федерико-Карлос де Гравина-и-Наполи, отнюдь не желавший нежданно-негаданно оказаться между двух огней, причём союзных. Испанец проявил исключительный дипломатический такт, позволивший избежать вооружённого столкновения между французами и британцами. Для этого ему, правда, пришлось несколько раз пересечь на шлюпке дистанцию между флагманами одного и другого адмирала. Эта "челночная дипломатия" принесла свои плоды - Водрейль, скрепя сердце, согласился поделиться с британцем. Разумеется, все требования по передаче "Коммерс де Марсей" и "Ориент" он отклонил безоговорочно. В качестве дополнительного аргумента он перенёс на "Коммерс де Марсей" свой флаг. С Худом они сошлись на передаче последнему пяти 74-пушечников - французские моряки мрачно смотрели издали, как спускаются вниз недавно поднятые флаги и гюйсы с лилиями и на их место поднимаются полотнища с "Юнион Джеком".

Тем не менее, Тулон оставался в руках роялистов. Восстания как жирондистов, так и роялистов в прочих городах Юга были тем временем подавлены. Сам Тулон был осаждён армией генерала Карто, но попытки взять его были тщетными - огонь с городских укреплений и с моря успешно пресекали все атаки.

Во Франции тем временем набирал свою силу "большой террор" ("le grand terreur"). Поначалу он был направлен против мятежных жирондистов. Участники их восстаний отправлялись в тюрьму, а затем на плаху под нож "национальной бритвы". Кроме того, та же участь ожидала всё более многочисленных "подозрительных". Избавившись от жирондистов, Конвент принял-таки "закон о максимуме", и теперь к "подозрительным" стали относить всех торговцев и коммерсантов, не продающих хлеб (а позже и иные товары) себе в убыток. "Продовольственную проблему" это, впрочем, не решило - если раньше хлеб был просто дорогим, то теперь он стал ещё и дефицитным товаром. Голодные санкюлоты, естественно, искали виновников голода, и изобретение д-ра Гийотена работало вовсю.

Под влиянием мрачных известий из столицы и разочаровавшись в якобинском Конвенте, в Париж из Нормандии приехала молодая девушка Шарлотта Корде. 13 сентября 1793 г. она была принята в доме "Друга Народа" Жана-Поля Марата. В то время, когда он, сидя в ванне (единственная для него возможность не чувствовать боли от своей экземы), читал список бежавших в Нормандию жирондистов (Шарлотта встречалась с некоторыми из них у себя в Кане) и обещал отправить их на гильотину, она нанесла ему удар кинжалом. Марат умер на месте. Шарлотту схватили, судили и 27 сентября гильотинировали.

Марат же был торжественно похоронен на кладбище монастыря Кордельеров, превращённого в клуб одноимённой партии. В его честь коммуна Монмартр была переименована в Мон-Марат ("Mont-Marat"), а город Гавр - в Гавр-Марат ("Havre-Marat"). Со всей Франции не прекращались паломничества на могилу "мученика Революции" и "Друга Народа".

31 ноября встретили свою судьбу вожди партии жирондистов - было казнено 21 человек из этой партии. В середине октября в Вандее повстанцы потерпели крупное поражение от правительственных войск, были прижаты к Луаре и были вынуждены переправиться на правый берег, покинув, таким образом, свою землю. При этом погиб их "генералиссимус" д'Эльбе. Но, тем не менее "вандейцы и индейцы" отнюдь не собирались складывать оружия, понимая, что пощады от республиканцев им не дождаться, и предприняли "экспедицию" в Нормандию, где продолжали биться (иногда успешно, а иногда и не очень) с "синими" солдатами.

Военные действия на других фронтах шли вяло. Испанцам так и не удалось перейти Пиренеи, а наступление войск сардинского короля Виктора-Амадея III в Савойю было отбито Келлерманом, и французы сами вторглись на сардинскую территорию. Таким образом, к концу 1793 г. почти вся территория Франции была свободна от иностранных войск.

Ну, то есть, почти свободна - Вандея и Тулон сопротивлялись по-прежнему.

А Конвент, наконец-то 5 ноября законодательно утвердил новый революционный календарь. Теперь во Франции больше не было "январей", "февралей" и прочих "июней". Год начинался теперь с кануна того месяца и того дня, когда была провозглашена Республика - с 21 ноября, то есть не с "ноября" и не с "21-го", а с "1 фримера". Следующим за "фримером" ("месяцем заморозков") шёл "нивоз" ("месяц снега"), за ним - "плювиоз" ("месяц дождя") и т.д. Каждый месяц состоял строго из 30 дней, ни больше, ни меньше.

"Лишние" пять дней между окончанием последнего месяца "брюмера" ("месяца туманов") и началом очередного "фримера" назывались "санкюлотидами". В високосные годы к пяти обычным санкюлотидам добавлялась ещё одна, именуемая "Праздник революции" ("La Fête de la Révolution").

Недели также были отменены - вместо них декрет Конвента устанавливал "декады" (по три в каждом месяце). Соответственно, отменялись также "понедельник" ("lundi"), "вторник" ("mardi") и т.д., вместо которых устанавливались "первый день" ("primidi"), "второй день" ("duodi") и т.д. вплоть до "десятого дня" ("decadi").

Итак, теперь Франция должна была жить не по устаревшим догмам христианства, а по науке, в соответствии с "естественной религией", учитывающей все известные и ещё неизвестные законы природы.

К концу 1793 года среди вандейских повстанцев, а также солдат прочих контрреволюционных сил распространилась песня, слова и музыку которой написал один из канадских офицеров Пьер-Гийом Верье. Военная песня, как и все военные песни, должна была вдохновлять солдат, идущих в бой. Песня, естественно, отражала менталитет франкоамериканцев, религиозных и преданных королю. Припев её звучал так:

Que le bon Dieu nous accompagne
Dans nos vallées et nos campagnes,
Que la vertu et la foi
Nous meneront dans nos combats!

(Пусть добрый Бог сопровождает нас
В наших долинах и наших сёлах,
Пусть доблесть и вера
Ведут нас в наши битвы!)

Песня "Бог сопровождает нас" ("Dieu nous accompagne") сразу же стала невероятно популярной среди роялистов - в той же степени, в какой среди их противников была популярна написанная годом раньше "Марсельеза". Собственно, с течением времени её и прозвали "Марсельезой роялистов". Поначалу "белые" протестовали, но потом привыкли. Теперь две армии смертельных врагов сходились в битве с двумя "Марсельезами" - каждый со своей.

Республика, единая и неделимая


Падение Тулона вызвало в Париже шок. Действительно, со стратегической точки зрения потеря главной военно-морской базы на Юге, а главное - всего флота Средиземноморья, был для Республики настоящей Катастрофой с большой буквы. Фактически, всё побережье Средиземного моря было теперь совершенно открыто с моря для возможного нового десанта британцев, испанцев или роялистов. Для Республики взятие Тулона становилось, таким образом, насущной необходимостью, необходимой для её выживания.

То же самое понимал и их противник. Захват и удержание Тулона позволяло в ближайшей перспективе приступить к захвату Марселя и всего Прованса. Вместе с продолжающимся, несмотря ни на какие поражения, восстанием в Вандее и войне на восточных границах Франции, установление власти роялистов на Юге позволило бы взять Республику почти что в кольцо, после чего достаточно было бы единственного поражения республиканцев где-нибудь на одном из бесчисленных фронтов, чтобы ненавистные "якобинцы" наконец-то пали и Коалиция одержала бы решающую победу.

К Тулону стягивались войска: к армии Карто присоединилась армия Лапуапа, а к ним обоим - гарнизон крепости и моряки адмирала Сен-Жюльена, отказавшиеся перейти на сторону Водрейля. С другой стороны в городе высаживались войска коалиции: англичане, испанцы, неаполитанцы и пьемонтцы. Не всё было в порядке с захваченным у республиканцев флотом: из-за того, что значительная часть экипажей покинула город вместе с Сен-Жюльеном, на многих "приобретённых" кораблях не хватало людей. Кроме того, Водрейлю не прошла даром его стычка с Худом - британский командующий устранялся от каких бы то ни было совместных действий с французским адмиралом, "свалив" всю их тяжесть на Водрейля.

Испанский адмирал поначалу проявлял чудеса дипломатии, курсируя между британским флагманом и штаб-квартирой роялистов на берегу, но сделать он мог немного - Водрейль проявлял ничуть не больше стремления к сотрудничеству, чем Худ, и, наконец, опустил руки. Наконец, последний окончательно прекратил своё участие в обороне города, отведя свой флот на внешний ("большой") рейд. Оттуда он (не считая снабжения размещённых в городе солдат) бездеятельно присматривался к событиям в вокруг Тулона, не вмешиваясь в их ход. В донесениях Адмиралтейству он обосновывал это "трудностями совместного командования с французами", что, в общем-то, полностью соответствовало действительности.

В начале ноября Карто приступил к осаде города. Войска разместились лагерем напротив города. Сил осаждающих было больше, чем сил осаждённых, но зато последние имели возможность снабжаться морем при посредстве флота испанцев, англичан или роялистов. Это уравнивало силы сторон и усложняло задачу осаждавших.

Особую активность среди офицеров Карто проявил его новый командующий артиллерией капитан Наполеон Бонапарт, корсиканец по происхождению. Командующий не питал к нему особой симпатии, так что при его назначении решающую роль сыграло мнение представителей Конвента, в числе которых был ни кто иной, как брат "неподкупного" Робеспьера Огюстен, а также Антуан-Кристоф Саличетти, знакомый с капитаном ещё со времён Корсики. Итак, капитан Бонапарт предлагал не штурмовать городские стены напрямую, а вначале захватить прикрывающие пролив между "малым" и "большим" рейдами форты Эгийет и Балаге.

Но значение контроля над проливом понимали и роялисты, поэтому они усилили оборону мыса Кэр (где как раз были расположены эти форты). Там были построены дополнительные земляные укрепления, чтобы предотвратить возможность успешной атаки с суши. Оборонявшие мыс Кэр роялисты (в основном луизианские волонтёры) назвали всю эту укреплённую позицию "Малым Конде" ("Le Petit Condé" - по названию одного из городов Луизианы, откуда происходила их значительная часть).

Капитан Бонапарт настаивал на атаке, но генерал Карто сомневался и поэтому выделил для этой цели слишком слабые силы. Поэтому атака на "Малый Конде" (в самом начале нового 1794 г. по "старому" календарю) не удалась, идущие на штурм войска были отозваны, что привело капитана Бонапарта в бешенство. Вскоре генерал Карто был смещён со своей должности, его заменил вначале генерал Доппе, а затем генерал Дюгомье. Последний согласился с планом своего начальника артиллерии, и в ночь на 16 февраля 1794 г. форты на мысе Кэр были, наконец, захвачены.

Теперь войска в Тулоне остались без снабжения, а кроме того теперь орудия Бонапарта получили возможность обстреливать стоящие на "малом" рейде корабли Водрейля. Не спали и войска генерала Лапуапа, захватив расположенный на север от Тулона форт Фарон и на запад форт Мальбуске. Теперь, ко всему прочему, республиканские войска контролировали всё пространство вокруг Тулона. Положение осаждённых было теперь безнадёжным, и адмиралу Водрейлю не оставалось ничего иного, кроме как начать эвакуацию.

При этом тоже возникли проблемы. Нехватка экипажей для "новых" кораблей и их повреждения из-за обстрела с захваченных республиканцами фортов не позволила вывести их все, из-за чего Водрейль, уже чувствовавший себя их хозяином, очень сильно переживал. Некоторые из них пришлось сжечь, а некоторые - бросить. Впоследствии республиканцам удалось восстановить некоторые из них, так что Средиземноморский флот, хоть и сильно ослабленный, у Республики остался. В конечном счете, в выигрыше остался и сам Водрейль - те полтора десятка кораблей, которые ему удалось-таки увести из Тулона под королевским флагом (а среди них были, напомню, такие грозные боевые единицы, как "Коммерс де Марсей" и "Ориент"), послужили значительным пополнением для небольшого флота Новой Франции.

Тем не менее, с надеждой использовать Тулон в качестве базы для флота и для будущего восстания в Провансе роялистам пришлось расстаться. 19 февраля (1 вантоза 2 года Республики) в город вошли республиканцы.

Участники штурма Тулона, избавившие Республику от угрозы с южного направления, были награждены - Комитет Общественного Спасения назначил генерала Дюгомье командующим Армии Восточных Пиренеев, а Наполеона Бонапарта, главного героя и виновника успеха штурма мятежного города, произвели из капитанов непосредственно в бригадные генералы и назначили командующим артиллерией Армией Италии.

Большая часть роялистов уплыла вместе с Водрейлем (и позже высадилась на Мальте), но некоторые из них остались в городе. На оставшихся обрушились суровые репрессии - из примерно 7 тысяч оставшегося населения примерно 800 человек были расстреляны немедленно, следующие три сотни - несколько позже. "Наказан" был и сам город - его лишили собственного старого имени. Декретом Конвента от 6 вантоза 2 года (24 февраля 1794 г.) город был переименован в "Порт-Гора" ("Port-la-Montagne").


Тем временем в стране продолжался революционный террор. 16 декабря 1793 г. вслед за своим мужем сложила на плахе голову бывшая королева Мария-Антуанетта, или, согласно республиканской версии "вдова Капет". Казни подверглись не только последние Бурбоны, но и их предшественники - с октября по март их тела были извлечены из усыпальницы собора Сен-Дени и перезахоронены в двух братских могилах на примыкавшем к собору кладбище монахов. Памятники на могилах были разобраны и частично разрушены.

Радикально менялся облик революционной столицы - массовые казни на Площади Революции стали обыденностью. В частности, в самый канун Нового Года по "старорежимному календарю" (11 нивоза II года) на той же Площади Революции были казнены неудачливые республиканцы - Бриссо и пара десятков других бывших депутатов от Жиронды. Республиканский месяц плювиоз (январь 1794 г.) принёс парижанам декрет Коммуны, запрещающий католическое богослужение. Парижские церкви были закрыты и преобразованы в "Храмы Разума". "Культ разума", пропагандируемый вождями Парижской Коммуны, именуемых "эбертистами" (от имени их лидера Жака-Рене Эбера) быстро распространялся по стране. "Триумф разума", впрочем, был недолговечен - против него выступил сам Робеспьер (считавший атеизм Эбера "аристократическим мировоззрением"). В мае "культ разума" был запрещён, а сам Эбер и его последователи были арестованы и казнены. Его место заступил "культ Верховного Существа", не требовавший, впрочем, полного запрета христианства.

Переименования коснулись не только Тулона и Гавра (какой-то Монмартр, как и десятки улиц и площадей в разных городах в счёт не шли), и не только календаря. Депутаты Горы, казалось, намеревались переименовать весь мир, чтобы от того, проклятого, отжившего - одним словом, от "Ancien Régime" - "Старого Режима" не осталось и следа ни в Единой и Неделимой Французской Республике, ни вообще во французском языке. Переименование коснулось, в частности, мятежных областей. Отныне, то есть от 18 нивоза II года Республики или, как говорили при покойном тиране Луи Капете, 7 января 1794 г. от Рождества Христова, департамент "Вандея" ("Vendée") получил название "Отмщённый" ("Vengé"). Это вполне соответствовало реальному положению дел: мести в долине Нижней Луары хватало - причём с обеих сторон.

Прошлогодние успехи повстанцев заставили военных принять жёсткие меры для ликвидации восстания и "вторжения индейцев". Ноябрьское поражение повстанцев и гибель их главнокомандующего не сломили их духа - восстание продолжалось. В конце января 1794 г. вандейцы захватили остров Нуармутье у побережья Бискайского залива. В следующем месяце там высадились республиканцы генерала Гаско и отбили его обратно, расстреляв при этом всех пленных. Но одновременно с этим повстанцы заняли город Шоле, а в марте попал в окружение и погиб генерал Гаско. Вандейцы прозвали войска республиканцев "адскими колоннами" ("colonnes infernales") - за то, что те жгли на своём пути все сёла, подозреваемые в поддержке повстанцев (население же тех сёл, где захватывались в плен реальные волонтёры из Америки, расстреливалось практически поголовно), а те, в свою очередь, считали смертельными врагами "адских индейцев", выраставших в их воображении до орд почти что демонов.

В Вандее республиканские власти представлял комиссар Конвента якобинец Жан-Батист Каррье, "прославившийся" своими расправами над пленными крестьянами и священниками, которые содержались в городских тюрьмах. Зимой 1794 г. Нанте стал ареной массовых казней, где в дополнение к традиционной уже гильотине и расстрелам добавились также "вертикальные депортации", когда предназначенных к смерти сажали на баржу и топили её на середине Луары, которую он в своих письмах называл "республиканской рекой". Таким образом, за несколько месяцев 1794 г. тюрьмы оказались в значительной степени "очищены" - из 13 тыс. заключённых казнено было 10 тыс., а прочие умерли от болезней.

К повстанцам в Вандее присоединились повстанцы в Бретани, именуемые "шуанами". Ещё осенью 1793 г. они пытались взять Ренн, но были отбиты. После этого "шуанерия" ("la chouannerie") перешла в стадию партизанской борьбы - группы повстанцев численностью в несколько десятков или сотен человек нападали на небольшие отряды республиканцев, осуществляли тайные убийства "присягнувших" священников и представителей властей. Республиканские власти для борьбы с ними строили форты вокруг городов с республиканским населением, а также старались всячески их дискредитировать - для этого в Бретани действовали отряды т.н. "ложных шуанов" ("faux chouans"), одетые так же, как шуаны обычные, но нападавшие на сёла, поддерживавшие повстанцев, внося неразбериху и хаос в отношения "своих" и "чужих".

В Вандее республиканский командующий генерал Тюрро создавал для борьбы с повстанцами укреплённые лагеря по периметру департамента. Они должны были "отсечь" повстанцев от внешнего мира и пресечь получение ними помощи извне. Планировалось, что постепенно смещая эти лагеря в глубину Вандеи, удастся "медленно, но верно" раздавить мятеж в "Отмщённом" департаменте. К этому моменту (март 1794 г.) силы повстанцев (200 тыс.) значительно превосходили силы Конвента (40 тыс.). Но силы повстанцев, как обычно, состояли из необученных крестьян, а между их вождями не было согласия.

Один из руководителей восстания, Гаспар де Мариньи, намеревался стать главнокомандующим, но встретил противодействие своих прочих "товарищей по оружию", что привело в июне 1794 г. к конфликту между ними и последующему убийству (точнее, с формальной точки зрения, утверждённому военным советом "Католической и королевской армии" расстрелу) Мариньи людьми Жана-Николя Стоффле, другого командира повстанцев. В результате этого люди Мариньи отказались подчиняться "новым" командирам, и объединённая армия вновь распалась на несколько отдельных независимых корпусов.

Летом 1794 г. в военных действиях наступил перерыв - крестьянской армии повстанцев нужно было разойтись по домам для полевых работ. В гражданской войне наступил "пат" - Конвент, успокоенный наступившим затишьем и принимавший его за победу, отозвал часть войск из "Отмщённого" региона. А повстанцы, вместо того, чтобы атаковать ослабленных республиканцев всеми силами, по-прежнему продолжали конфликтовать друг с другом, ограничиваясь партизанскими действиями небольшого масштаба.

В апреле 1794 г. началось наступление польско-австрийской армии из Бельгии. Костюшко, командующий объединённой армией, осадил французскую крепость Ландреси и вскоре взял её. Это, тем не менее, не остановило французского командующего Рейнской армией Шарля Пишегрю, который предпринял собственное контрнаступление, обходя захваченное Ландреси с запада. Одновременно генерал Жан-Батист Журдан занял Шарлеруа, разбив австрийцев на подступе к этому бельгийскому городу. Воспользовавшись поражением австрийцев на юге, Пишегрю занял один за другим бельгийские прибрежные города вплоть до Брюгге, а затем и Брюссель.

После этого в августе 1794 г. Костюшко, не имея другого выхода, оставил Ландреси и покинул французскую территорию, отступив обратно в Бельгию к важнейшему её порту Антверпен. Попытку удержать город вместе с польским генералом предпринял и Толль с принцем Евгением, а также британский командующий герцог Йоркский. Но их попытки не увенчались успехом - после ряда поражений англичане, шведы и бранденбуржцы были вынуждены отступить к голландской Бреде, а польско-австрийская армия - к Маастрихту. Журдан, не дав противнику опомниться, взяв Кёльн и Бонн, вышел к Рейну. Успех сопутствовал и Мозельской армии под командованием Жана-Виктора Моро, также успешно потеснившей противника (австрийцев и саксонцев) к Рейну. Войска коалиции отступали на всех фронтах, не исключая испанского и итальянского театров, где французы также вторглись на территорию противника.

В столице же продолжалось царство революционного террора. Комитет Общественного Спасения ("Comité de salut public") отправлял во власть "национальной бритвы" всё новых и новых жертв. Вскоре после казни Эбера настала очередь его врага Дантона - 31 мая он был арестован вместе с противником террора Демуленом и прочими своими сторонниками и после показательного процесса с нарушением всех формальностей приговорён к смерти Революционным трибуналом. Трагикомический факт - в своё время именно Дантон инициировал создание этого Трибунала для своей борьбы со своим противником Бриссо. Созданное им оружие оказалось обоюдоострым и теперь повернулось против своего создателя. Перед казнью Дантон вёл себя мужественно, когда повозка с осуждёнными проезжала перед домом Робеспьера, он выкрикнул в направлении его закрытых окон: "Робеспьер, ты последуешь за мной! Твой дом будет снесён! Это место будет засыпано солью!". "А главное, не забудь показать мою голову народу - она стоит того, чтобы на неё посмотреть", - сказал он палачу, повторив свою фразу, когда тот её не расслышал.

Слова Дантона оказались пророческими - 27 сентября 1794 г. (11 вандемьера II года Республики) пришло время самого Робеспьера. Напуганные ростом его влияния депутаты Конвента, относившиеся к неустойчивому "Болоту" ("le Marais"), объединились с левыми якобинцами, опасавшимися самим попасть под Трибунал за участие в Терроре. Положение обострилось, когда накануне, 10 вандемьера, Робеспьер произнёс в Конвенте горячую речь против неуказанных им поимённо депутатов и членов Комитетов Общественного Спасения и Общественной Безопасности, которых обвинил в контрреволюционных интригах. Эти умолчания привели к тому, что под угрозой новых "проскрипций" (и, соответственно, неизбежной гильотины) почувствовало себя большинство депутатов.

На заседании Конвента 11 вандемьера депутаты не дали говорить его стороннику Луи-Антуану де Сен-Жюсту, сами, в свою очередь, выступив с многочисленными обвинениями (зачастую противоречивыми) в адрес Робеспьера. Наконец, в зале поднялись крики "Долой тирана!", а затем депутаты проголосовали за арест Робеспьера, Сен-Жюста и некоторых других депутатов, постановив объявить их вне закона.

Арест Робеспьера вызвал восстание его сторонников в Париже. Верная ему Национальная Гвардия освободила арестованных, которые прибыли в парижскую ратушу, ставшую штабом восстания против Конвента. Но "Неподкупного" поддержали далеко не все парижские секции - большая их часть предпочла сохранить нейтралитет, будучи не в силах сделать выбор между сторонами конфликта.

В ночь на 12 вандемьера войска Конвента взяли штурмом ратушу практически без сопротивления со стороны её защитников. Робеспьер и его сторонники пытались совершить самоубийство, но безуспешно. Вечером того же дня они были казнены на той же самой Площади Революции. Тела казнённых были похоронены в братской могиле и засыпаны известью, чтобы от "тирана" не осталось никаких следов. Пророчество покойного Дантона исполнилось.

Роялисты, республиканцы и их проблемы


Известия о вандемьерском перевороте в Париже разбудили надежды сторонников Бурбонов на свержение Республики в результате внутренних раздоров. Тем не менее, эти расчёты роялистов не оправдались - республиканское наступление в Нидерландах продолжалось. В конце августа Пишегрю заставил союзников покинуть Бреду и отступить за Маас, оставив во французской осаде города Венло и Неймеген. В октябре войска Пишегрю переправились через Маас и нанесли англо-шведско-бранденбургской армии очередное поражение, сделав невозможной её помощь осаждённым городам на западном берегу Мааса.

В начале ноября Венло и Неймеген пали. Январь нового, 1795-го года завершил дело завоевания Голландии - французы отсекли армию штатгальтера от армии герцога Йоркского и заняли Амстердам. Жители Соединённых провинций, помня о жёстком подавлении их восстания, не шевельнули и пальцем в защиту штатгальтера Вильгельма. Ему пришлось покинуть страну и отплыть в Англию. Вслед за ним покинули континент и англичане герцога Йоркского. Генерал Толль и принц Евгений Понятовский отступили в принадлежащий Габсбургам Мюнстер. В Голландии победители объявили об установлении республиканского правления. Батавская Республика заключила союз с республикой Французской.

После многочисленных поражений среди некоторых союзников стал всё более и более быть заметным упадок боевого духа. Принц Евгений слал в Берлин своей матери письма, где изображал всё происходящее в исключительно чёрных тонах. Независимо от него его брат Пауль-Фридрих требовал от Софии Понятовской скорейшего начала мирных переговоров, угрожая в противном случае отозвать ольденбургские полки из бранденбургской армии. Старая герцогиня тоже всё более и более склонялась к выводу, что "французское предприятие" если и не провалилось окончательно, то, во всяком случае, не сулит никаких конкретных выгод для герцогства Бранденбургского. Поэтому предусмотрительная герцогиня София перенесла "центр тяжести" своей политики на реализацию, скажем так, "плана Б", предусматривавшего выход Бранденбурга из войны.

Герцога Ольденбургского она смогла успокоить, убедив своего дальнего родственника Фридриха-Альбрехта Ангальт-Бернбургского, унаследовавшего после смерти брата Софии-Фридерики-Августы владения герцогов Ангальт-Цербских уступить Паулю-Фридриху свои права на владения в Восточной Фризии с городом Евер. Переговоры о судьбе Евера начались сразу же после смерти его прежнего владельца, и сейчас их успешное завершение пришлось весьма кстати. Получив Евер, Пауль-Фридрих ещё раз уверился в мудрости своей матери и в её заботе, в том числе, и о его интересах, перестав угрожать разрывом союза со своим братом. Брат же, тем временем, чувствуя за своей спиной поддержку матери, вёл тонкую дипломатическую игру, начав тайные переговоры с французами и одновременно с этим убеждая всё ещё сохраняющего воинственный настрой Толля в бесперспективности дальнейших военных действий.

В этом принцу помогли не столько его собственные таланты дипломата, сколько изменившаяся позиция шведского двора. Фредрик-Вальдемар I пришёл в отношении Франции к таким же выводам, что и герцогиня Бранденбургская. Он не желал больше тратить деньги и солдат на всё более безнадёжное предприятие. Собственно, свою выгоду он уже получил - его войска заняли под предлогом "защиты от французов" графство Восточной Фризии и его столицу город Эмден. Теперь, после того, как пала Голландия, графство оказалось под непосредственной угрозой французского вторжения. Естественно, что его владетель без возражений подписал конвенцию, по которой он признавал себя и своих потомков вассалами Швеции. Теперь, когда интересы "трёх корон" были обеспечены, король приказал своему командующему начать переговоры о мире официально.

Мирный договор между Швецией с одной стороны и Французской Республикой - с другой, был подписан в Евере 5 апреля 1795 г. Незадолго до этого, 30 марта 1795 г., в Ольденбурге поставил свою подпись под мирным договором лично принц Евгений. Ещё раньше, 5 февраля, был подписан мир с герцогством Тосканским. Австрия и Цесарство продолжали войну, но без особых успехов - военная активность в первую половина 1795 г. ограничивалась французской блокадой Люксембурга и концентрацией сил обеих сторон для дальнейшего наступления.

Но затишье на фронте не означало никоим образом затишья в тылу. Несмотря на известия об одерживаемых победах, французы волновались. Террор якобинцев закончился, но внутреннего мира не наступило. "Вандемьерианцы", как стали называть участников переворота 11 вандемьера, установив свою власть, по-прежнему опасались возвращения к власти якобинцев. Несколько дней эйфории после казни "тирана" закончились, уступив место суровым будням. Что самое важное - не столь "суровым", сколь "голодным".

"Закон о максимуме", принятый якобинцами, при всех своих недостатках, ограничивал спекуляцию хлебом. Разумеется, действовал он далеко не идеально и далеко не автоматически. "Максимум" ограничивал рост, как цен, так и заработной платы рабочих. Естественно, буржуазия старалась выполнять его в последнем пункте, но никак не в первом. Тем не менее, якобинский террор служил достаточным стимулом для того, чтобы "максимум", хоть и "худо-бедно", но работал. Теперь, после Вандемьера, террор прекратился - и закон в своём первом пункте окончательно перестал работать. Цены на съестное взлетели на недосягаемую для простых рабочих высоту. Дальше-больше, в апреле 1795 г. вандемьерианский Конвент вообще отменил "максимум", как "подрывающий торговлю и сельское хозяйство".

Кроме того, прекращение террора и падение Робеспьера (носившего, и заслуженно, прозвище "Неподкупный") привело к резкому всплеску коррупции. Собственно, она существовала и раньше, при терроре, так, бывали случаи, когда присланные на места комиссары Конвента брали взятки, чтобы отменить тому или иному лицу смертный приговор, а также, когда они наживались на реквизициях имущества "подозрительных". Но тогда они делали это "по-тихому", опасаясь "карающей длани" Робеспьера. Теперь, после его свержения (а среди вандемьерианцев были многие, вступившие в заговор именно для того, чтобы избежать наказания за подобные преступления) они могли делать это почти открыто, ничуть не стыдясь демонстрировать своё богатство на фоне нищеты рабочих предместий.

Быть якобинцем (подлинным или мнимым) стало теперь просто опасно - по улицам Парижа ходили группы безукоризненно одетой "золотой молодёжи" (так называемые "мюскадены") и нападали на тех, кто, по их мнению, был сторонником "режима Робеспьера". Некоторых даже убивали. Лощёные "мюскадены" считали своими главными врагами рабочих Антуанского (революционеры опускали приставку "сент-") предместья. Рабочие, часами стоящие в очередях за баснословно дорогим (и при этом зачастую некачественным и в недостаточном количестве) хлебом с ненавистью глядящие на кичащуюся своим богатством буржуазию, с ностальгией вспоминали времена Робеспьера и всё более и более враждебно относились к санкционировавшему всё это "непотребство" Конвенту.

Иногда эта классовая ненависть вырывалась наружу в виде голодных бунтов. Так было в Амьене, Руане и, наконец, в Париже. Так, 13 прериаля (1 июня 1795 г.) толпа рабочих (а в первую очередь - работниц), требовавших хлеба, захватила Конвент. У них, правда, не было вождя, и они не предпринимали никаких решительных действий. Ряд депутатов "Горы", ещё остававшихся в составе Конвента, выступили за то, чтобы удовлетворить требования народа. К вечеру толпа была рассеяна подошедшими к Конвенту подкреплениями Национальной гвардии и организованными отрядами "мюскаденов", им пришлось заплатить за это свободой - "вандемьерианское" большинство Конвента приняло решение об аресте депутатов, выступавших в этот день с речами.

Роялисты тем временем не бездействовали. Уже через несколько месяцев после падения якобинцев, в начале 1795 г. в Париже начал действовать тайный роялистский комитет. Целью его было установление во Франции режима конституционной монархии путём соглашения с правой частью Конвента. Комитет действовал при поддержке наследника трона графа Прованского, его брат же, граф Артуа, выступал против каких-либо соглашений, стремясь к восстановлению абсолютной монархии в её "чистом", дореволюционном виде. Тем не менее, комитет действовал, в частности убедив командующего вандейцами генерала Шаретта вступить с республиканцами в переговоры о перемирии.

Перемирию, увы, не суждено было наступить. Понятно, что между республиканским генералом Лазаром Гошем и Шареттом доверия не было по определению. Но и среди самих вандейских генералов не было согласия между собой. Многие из них не желали подписывать соглашения, рассчитывая на прибытие подкреплений со стороны роялистов. В этой надежде поддерживали их тайные послания от адмирала Водрейля, где он обещал, что в самое ближайшее время в Вандее высадится роялистская армия, которая разобьёт республиканские войска.

Этот план высадки Водрейль разрабатывал с самой весны. На фоне поражений войск коалиции этот десант представлялся последним средством переломить ход войны в свою пользу. Войска роялистов должны были установить контроль над Западом, чтобы потом перейти в наступление на Париж. При этом, правда, у адмирала возникли разногласия с его английскими союзниками. Водрейль стремился провести операцию самостоятельно, лорды Адмиралтейства же стремились подчинить его себе. Эта напряжённость (ставшая уже "традиционной" в отношениях французского адмирала со своими союзниками с Острова) привела к тому, что британцы почти полностью устранились от участия операции, ограничившись предоставлением королевскому флоту своих портов в Южной Англии и частичной помощью в покупке провианта. Вся тяжесть высадки легла, таким образом, на флот Водрейля.

Надо отметить, что адмирал справился со своей задачей. Средства на высадку нашлись в Новой Франции - Ассамблея ещё в феврале проголосовала за новый чрезвычайный налог для ведения войны. К слову, налог хоть и был утверждён большинством голосов, но на этот раз не единогласно. Жители американского континента начали уже уставать от долгой войны далеко за океаном. Но, так или иначе, армия для десанта была собрана и снаряжена. Отлично показал себя королевский флот и в море. 17 июня республиканский флот, патрулировавший Бискайский залив, встретил флот Водрейля, прикрывавший высадку роялистов в Карнаке, близ полуострова Киберон.

Республиканский адмирал Вилларе-Жуайёз, оценив ситуацию, понял, что его шансы против роялистов малы - во-первых, у Водрейля было превосходство в количестве (14 против 12), а во-вторых - силе огня. "Коммерс де Марсей" и "Ориент" были сильным аргументом против 118-пушечного флагмана Вилларе-Жуайёза. Роялисты преследовали республиканцев и настигли их 23 июня близ острова Бель-Иль. Там, близ его западной оконечности, произошла морская битва, принесшая адмиралу Водрейлю очередную победу. Результаты впечатляли - роялистам удалось захватить пять линейных кораблей республиканцев, а сам адмирал Вилларе-Жуайёз погиб в сражении.

Не так радужно пошли события на суше. Во-первых, сразу же после высадки между шуанами и высадившимися роялистами начались разногласия. Роялисты - сторонники "старого режима" не желали признавать авторитета вождя местных шуанов Жозефа де Пюизе - бывшего жирондиста и конституционалиста. В результате этого часть армии направилась на захват блокирующего проход на полуостров Киберон форта, носившего громкое название "форт Санкюлот", а другая - выступила вглубь Бретани.

Форт был взят, но разделение сил роялистов позволило генералу Гошу выиграть время, собрать силы и перейти в контрнаступление. В первых днях июля высадившаяся армия была вынуждена по узкому перешейку отступить на Киберон. Чтобы спасти положение, Водрейль высадил в помощь роялистскому десанту ещё два только что прибывших из Америки полка канадских стрелков. Но и это не помогло - прорвать линии генерала Гоша роялистам не удалось. Наоборот, Гош сам перешёл в атаку. 20 июля он отбил у роялистов форт Санкюлот, а на следующий день вынудил капитулировать тех роялистов, которые не успели эвакуироваться на кораблях Водрейля после падения форта. Та группа роялистов, что направилась вглубь Бретани, также, не достигнув никаких заметных успехов и потеряв в бою своего командира, перешла к партизанским действиям.

Неспокойно было и в самом Париже. После подавления прериальского восстания положение дел не улучшилось - ни со снабжением, ни со спекуляцией. Рабочие предместья по-прежнему голодали. Хоть правительственная, "вандемьерианская" пресса писала лицемерные статьи, прославлявшие "стоическое спокойствие, с которым рабочие переносят голод и недостачу", в Антуанском и Марсельском предместьях зрел новый взрыв. Но на этот раз Конвент его ждал - к столице были подтянуты войска, освободившиеся после заключения мира на Северо-Востоке. Но, разумеется, никто точно не знал момента начала нового выступления рабочих, даже они сами.

Повод к восстанию оказался самым что ни на есть незначительным. 2 термидора (20 июля) в одной из очередей за хлебом произошла ссора между стоявшими там женщинами и булочником, выдававшим сильно заниженные, по сравнению с обычными, порции хлеба. Потом женщины разгромили булочную, волнения перекинулись на весь квартал. Кто-то ударил в набат, колонны агрессивно настроенных рабочих двинулись на Конвент.

Вовремя узнав от полицейских осведомителей о начавшихся волнениях, председатель Конвента Теодор Вернье отправил курьеров к командующему Внутренней армией генералу Мену. В ожидании подкреплений Конвент был пока что сдан на свои собственные силы и силы своих постоянных комитетов. Толпа ворвалась в Конвент, одного из депутатов, пробовавших остановить её на пороге зала заседаний, убили и потом долго носили его голову на пике.

Ряд депутатов (из бывшей "Горы") пыталось воспользоваться термидорским восстанием для того, чтобы переломить ситуацию в свою пользу, чтобы добиться прекращения наступившей после Вандемьера реакции, большего представительства народа и улучшения продовольственной ситуации. Тем не менее, им не удалось возглавить восставших "термидорианцев" - для ворвавшихся в Конвент рабочих все депутаты были "на одно лицо" и одинаково враждебны. Тем не менее, престиж Конвента, как общенационального учреждения, был ещё достаточно высок, чтобы повстанцы не разгромили его целиком. Кроме того, выступление в термидоре, как и в прериале, было стихийным, не имело общего руководства и не имело конкретных целей. Главным лозунгом было: "Хлеба и конституции I года".

Вернье тянул время, ожидая подхода войск. Официальной версией, распространяемых в армии, была следующая: якобинцы объединились с роялистами, в то время как последние пытаются захватить Северо-Запад, первые разжигают пламя восстания в столице. Версия была, если не сказать большего, "притянута за уши", но для "синих" солдат и офицеров упоминание "роялистов" в числе тех врагов, с которыми они должны были встретиться в Париже, было достаточным основанием для того, чтобы сохранить верность Конвенту, несмотря на всю его непопулярность. А что касается парижской буржуазии, то она была готова выступить против восстания рабочих всегда, в любой момент, так что именно отряды Национальной Гвардии "богатых" парижских секций составили в термидоре главную ударную силу "вандемьерианского" Конвента. К вечеру 2 термидора они выгнали рабочих из Конвента и взяли его под защиту. Остатки депутатов "Горы" (так называемая "Вершина") были арестованы здесь же, в зале заседания.

В течение двух следующих дней Конвент собирал свои силы в центральных кварталах города. На третий день, 5 термидора (23 июля) войска, Национальная Гвардия и отряды "мюскаденов" двинулись вглубь Антуанского предместья, чтобы разоружить рабочих и арестовать "зачинщиков роялистско-якобинского бунта". Перевес сил был на стороне правительства, карательная операция против парижского пролетариата удались. В последовавших "термидорских казнях" погибло несколько десятков человек, в т.ч. последние депутаты "Вершины". Несмотря на то, что официально в подстрекательстве к восстанию обвинялись, в том числе и роялисты, основные репрессии были направлены не на них (тайных роялистов было достаточное число среди как буржуазии, так и "мюскаденов" - главной опоре правительства в термидоре), а на якобинцев и сочувствовавших им рабочие предместья. Несколько рабочих были казнены по обвинению в соучастии в убийстве депутата, хотя самого убийцу так и не нашли и даже не выяснили точно его имени.

Так или иначе, оба выступления (т.е.киберонская экспедиция и термидорское восстание) закончились победой правительства. Оно воспользовалось этим для того, чтобы принять новую конституцию, предназначенную заменить пресловутую "конституцию I года", восстановления которой требовали термидорские повстанцы. Согласно новой конституции (утверждённой в октябре 1795 г.) исполнительная и законодательная власть разделялись. За осуществление первой отвечала Исполнительная Директория из пяти человек, за вторую - Совет Пятисот, предлагавший законы, и Совет Старейшин, утверждавший их. Две трети членов новых законодательных органов должны были быть избраны из числа членов Конвента. Новая конституция должна была быть утверждена в первичных собраниях граждан.

Тем временем война с контрреволюционной коалицией (в которой, после выхода Швеции и Испании главную роль играли Великобритания, Австрия и Цесарство) продолжалась, хотя и без особых успехов. Французы предприняли наступление вглубь западной Германии, но были вынуждены отступить под натиском польско-австрийских войск. Фронт в основном стабилизировался на Рейне. В Италии французам также сопутствовали некоторые успехи, не имевшие, однако, решающего значения в борьбе с Австрией и Пьемонтом. К концу года обе стороны были чересчур истощены, чтобы продолжать войну и заключили в декабре 1795 г. перемирие.

А в Париже с утверждение новой конституции столкнулось с изрядными трудностями. Явка граждан, которые должны были голосовать за декреты о "двух третях", была мизерной. Тем не менее, депутаты Конвента объявили их утверждёнными. Это вызвало недовольство - на этот раз уже не "рабочих", а "буржуазных" секций. 3 декабря 1795 г. (12 фримера IV года Республики) они, а также примкнувшие к ним "мюскадены" и откровенные роялисты с белыми знамёнами открыто выступили против "узурпировавшего власть" Конвента. Генерал Мену, столь решительно действовавший против рабочих, не спешил демонстрировать аналогичную решительность в отношении буржуазии и роялистов. Теперь (по сравнению с событиями термидора) роли переменились - союзники Конвента стали его врагами, а враги - союзниками. Конвент постановил выпустить из тюрем арестованных в термидоре повстанцев и сформировать из Антуанских рабочих "батальон патриотов". Тем не менее, силы мятежников превышали силы Конвента в несколько раз.

Проблема была и с командованием правительственными силами. Проявивший то ли слабость, то ли измену Мену был отстранён от командования и арестован. Войсками Конвента командовал депутат Поль Баррас, одни из важнейших участников вандемьерского переворота. Но он был, в конечном счёте, гражданским, и нуждался в профессиональном военном в качестве заместителя такого военного надо было найти немедленно, до того, как повстанцы пойдут на штурм Конвента. Рассматривалось несколько кандидатур генералов, в частности генералы Гийом Брюн и Наполеон Бонапарт, сделавшие карьеру во время революционных войн. Окончательный выбор Барраса, поддержанный Комитетом Общественного Спасения, пал на Бонапарта, героя Тулона, находящегося не у дел.

Для Барраса и всего Конвента он оказался самым правильным выбором - в отличие от отстранённого Мену корсиканец Бонапарт действовал против мятежников со всей решительностью, такой, как если бы он находился на поле боя. Немногочисленность сил Конвента он компенсировал превосходством в артиллерии, вовремя захватив стоящие в стороне от основных событий артиллерийские орудия. Картечь остановила атаку повстанцев. Несмотря на их превосходство в силах, они были деморализованы (войска Конвента одержали победу и в других районах Парижа) и разбежались. Следствие по делу о мятеже (в отличие от термидора) велось вяло, казней не было, многие его участники даже не скрывались, но штаб Национальной Гвардии и организации "мюскаденов" были распущены. Республика снова победила, роялисты потерпели очередное поражение.

Обе стороны конфликта намеревались использовать перемирие для того, чтобы подготовиться к предстоящему весной наступлению на противника. Теперь оставалось только два фронта - на Рейне и в Италии. Испания вышла из войны, а вандейские повстанцы после катастрофы при Кибероне были более неспособны к серьёзным военным операциям. На море господствовали флоты англичан и роялистов, но на суше доминация принадлежала, однозначно, "синим".

Кроме того, отношения между британским Адмиралтейством и адмиралом Водрейлем балансировали на грани разрыва. Для Водрейля война с "синими" была именно войной с "синими", с мятежниками, с бунтовщиками против "его" короля. Для Сент-Джеймсского кабинета это была война с Францией как таковой, где генеральная победа французских роялистов и восстановление сильного Французского Королевства было ничуть не более предпочтительна, чем генеральная победа республиканцев и образование сильной Французской Республики.

Целью британцев было ослабление Франции, целью Водрейля - её усиление, и только наличие общего врага - Республики, как-то сплачивало двоих партнёров, в другой ситуации с удовольствием вступивших бы в схватку друг с другом. Водрейлем были также недовольны и при дворе Людовика XVIII (теперь, после смерти в июне 1795 г. своего племянника, юного некоронованного короля Людовика XVII, граф Прованский был признан всеми фракциями роялистов в качестве монарха), особенно его брат, ультраконсервативный граф Артуа, считавший, что Водрейль, опираясь на силу своего флота (по "качеству" моряков не уступавшего британскому) и поддержку "индейцев" (как называли за глаза всех франкоамериканцев не только республиканцы, но и европейские роялисты) стремится "оттереть" его самого от влияния на брата.

Но интриги графа Артуа против канадского адмирала не достигали своей цели. За Водрейля горой стояла ассамблея Новой Франции - именно потому, что тамошние "сеньоры" видели в нём важнейшего проводника своего влияния при короле Людовике. Средства же устранить влияние заокеанской Ассамблеи у Артуа не было - армия роялистов содержалась, в значительной степени (больше, чем наполовину) на выделяемые Ассамблеей (т.е. североамериканскими "сеньорами" и буржуазией) средства. Другая часть роялистских войск содержалась за счёт субсидий дружественных европейских монархов.

В последнее время, правда, Ассамблея выделяла деньги на "крестовый поход в Европу" всё более и более экономно, как и всё более осторожно отправляла новые "контингенты" на войну с "якобинцами" (большинство роялистов, тем более заокеанских, не делало особых различий между якобинцами, вандемьерианцами, санкюлотами, "мюскаденами" и прочими "исчадиями ада"). Всё больше и больше депутатов Ассамблеи видело всё меньше и меньше смысла в огромных тратах на войну где-то очень далеко, в стране, которую большинство из них никогда в жизни не видело (и видеть особо не собиралось). Воля короля и его священные права - это, конечно, хорошо, но уж очень дорого. Тем более что в тех же самые деньги и тех же самых войсках ощущалась всё большая и большая необходимость здесь же, в Новой Франции, отношения которой с Соединёнными Штатами Америки ухудшались со дня на день.

Как уже упоминалось, после окончания Войны за Независимость США стали, по факту, протекторатом Французского Королевства. Их первый президент занял своё кресло, в первую очередь, благодаря французскому ультиматуму. Но став президентом, Бенджамин Франклин отнюдь не стал безвольным проводником интересов двора в Версале. Даже наоборот, отлично разбираясь во внутренних хитросплетениях взаимоотношений версальских аристократов, он успешно играл на противоречиях в отношениях между различными французскими министрами, в целях усиления США.

Одним из знаменательных деяний Франклина стало строительство новой столицы государства на территории провозглашённого Конгрессом Округа Колумбия, независимого от властей штатов. По периметру будущего города на берегу реки Потомак было выложено 40 больших камней. Пока шло строительство, резиденция Франклина располагалась в Филадельфии, хотя он неоднократно посещал будущую столицу, контролируя ход строительных работ. После того, как Франклин, завоевавший, несмотря на свою изначальную "профранцузскость", огромный авторитет среди своих сограждан ушёл в отставку и вскоре в 1790 г.) скончался, Конгресс принял решение назвать новую столицу в его честь. Соответственно, официальной столицей Соединённых Штатов Америки стал "Франклин, округ Колумбия" или, в сокращении, "Franklin, D.C.". Пока же во Франклине шло полным ходом строительство правительственных зданий, резиденция второго президента Джорджа Вашингтона (бывшего главнокомандующего во время Войны за Независимость) располагалась в Нью-Йорке.

После паления Бастилии (пришедшейся как раз на период предвыборной кампании генерала Вашингтона) взаимоотношения между "протектором" и "вассалом" коренным образом изменились. Для "янки" (так поточно называли изначально жителей севера Новой Англии, но франкоамериканцы распространили это прозвище на всех граждан США) стало ясно, что "лягушатники" (как, в свою очередь, называли французов из-за их гастрономических пристрастий) уже не те, что прежде. Стало ясно, что французы, занятые своей революцией, всё более и более радикальной, не могут позволить себе на посылку значительных военных контингентов за океан, для поддержки своих интересов там.

А, соответственно, изменилось и отношение граждан США к своим западным соседям. Если до революции власти штатов, опасаясь довести до конфликта с Францией, сами сдерживали своих граждан от переселения на Запад, на "бесхозные" (с точки зрения местных фермеров) земли, то теперь, когда эпоха "французской доминации", как было очевидно, ушла в прошлое, они перестали контролировать миграционные потоки. Теперь губернаторы штатов могли вздохнуть с облегчением - безземельные фермеры перестали устраивать беспорядки "у себя" и перестали представлять отныне головную боль.

Но для властей Границы, для её Интенданта, бессменного и незаменимого Пьера-Огюста Шуто, они представляли "головную боль" страшную и невыносимую. Восточные территории Границы были наводнены огромным количеством "чужих" ("les étrangers"), ни во что не ставивших законы "пернатых" ("the featheries"), как называли мигранты из США "Стражей Границы" из-за их богато оперённых головных уборов, и постоянно вступавших в стычки, в том числе вооружённые, со "Стражами". Если бы всё шло, "как обычно", Интендант мог бы просто направить против подобных бунтовщиков регулярные войска, королевский посол представил бы Президенту США ноту протеста, а королевский флот заблокировал бы несколько атлантических портов, после чего устрашённые "янки" сами отозвали бы своих людей домой.

В нынешних условиях на такой комфорт рассчитывать не приходилось. Армия в "метрополии" подняла мятеж и стала главным врагом, с ней сражалась в Европе добрая половина с лишним войск Новой Франции, там же находился флот адмирала Водрейля (слава Богу, хотя бы с ним всё было в порядке), а нового короля в его нынешнем положении американские колонии волновали в последнюю очередь. Соответственно, Шуто и его людям приходилось рассчитывать только на собственные ограниченные силы. Именно поэтому, средства от новых налогов, утверждённых Ассамблеей, шли не только и не столько в Европу, сколько всё в большей степени - на оборону собственных границ, а в письмах Водрейлю Шуто всячески предостерегал адмирала от "рискованных предприятий, могущих погубить флот, жизненно необходимый для нужд Новой Франции".

К слову, некоторые "сеньоры" выходили из положения с наплывом "чужих" по-простому, сдавая фермерам в аренду "де-юре" принадлежащие им и "де-факто" захваченные "чужими" земли, что позволяло "сеньорам" получать дополнительные доходы, а пришлым фермерам - легализоваться в "стране лягушатников". Нет даже смысла говорить, что Интендант был от такой практики совершенно не в восторге - она, фактически, приводила к размыванию его собственной власти на Границе, а также - к всё более заметному дрейфу в сторону феодальной раздробленности страны. Эти его чувства разделяло вместе с интендантом (в меньшей степени - с губернаторами Канады и Луизианы, куда миграция "чужих" была незначительна) большинство Ассамблеи. А это уже не нравилось графу Артуа, для которого Новая Франция была не более чем далёкой колонией, интересы которой вовсе не обязательно принимать во внимание.

Итак, новый 1796 г. застал роялистов "на распутье" - положение дел заставляло их всерьёз задуматься над выбором, где именно лежит "их страна": во Франции или в Америке. Чтобы выбрать первый вариант, следовало разбить "якобинцев", выбор же второго предполагал прекращение противоборства с ними. Пока ещё сохранялась надежда на победу контрреволюционной коалиции, король Людовик XVIII мог ещё позволить себе "сидеть на двух стульях". Но коалиция обязана была победить - и победить как можно быстрее.

Тем временем перемирие на обоих фронтах близилось к концу. У союзников были следующие планы: Костюшко атакует французов под Триром, переходит Мозель, далее занимает Люксембург и в случае успеха развивает наступление дальше вглубь Франции. Австрийцы эрцгерцога Карла (брата императора Франца) возвращает Бельгию, фельдмаршал Вурмзер - переходит Рейн, а генерал Больё - отбрасывает Итальянскую армию французов за реку Вар, занимает Ниццу и переносит военные действия на территорию Франции.

В свою очередь, командование "синих" также планировало начать год с решительного наступления. Согласно плану директора (одного из пяти членов только что созданной Директории) Лазара Карно (уже прозванного "Организатором победы") главный удар должны были нанести армии генералов Моро и Журдана на Рейне с перспективой занятия Вены. Вспомогательный удар по армии Больё должна была нанести Итальянская армия. В лучшем случае она должна была захватить Ломбардию и Пьемонт, а в худшем - связать Больё и не дать тому перебросить войска против рейнских армий. "Итальянская" часть плана была разработана при участии командующего Внутренней Армией генерала Бонапарта, того самого, что подавил роялистское восстание в Париже. Полученным им прозвищем "генерал Фример" Бонапарт, естественно, не особенно гордился и горел желанием проявить себя на поле битвы с реальным неприятелем, а не только со "своим" парижанами.

Учитывая активное участие Бонапарта в разработке плана, Карно предложил именно его в качестве нового командующего Итальянской армией вместо генерала Шерера. Решение поддержал другой директор, Баррас (тот, что поручил Бонапарту командовать войсками во фримере). Прочие директора утвердили это решение. В первой половине апреля новый командующий (успевший к тому времени жениться) отбыл к месту назначения в Ниццу. Вообще-то Карно и Баррас не собирались так спешить с назначением, но развитие событий опередило их - 10 апреля Больё перешёл-таки в наступление. Его пьемонтские союзники нанесли французам поражение при Монтенотте, а он сам - при Савоне. Следствием этих поражений стало для французов разделение их войск на две части, соединение которых между собой было теперь невозможным. Новому командующему предстояло найти немедленный выход из сложившегося положения.

Итальянский поход


Положение Итальянской армии оказалось, что называется, "швах". Два поражения подряд пошатнули мораль армии, и без того невысокую вследствие ставших уже регулярными задержек с выплатой жалования. По воспоминаниям современников, французские солдаты больше напоминали толпу оборванцев, чем регулярное войско. Для удержания её "в рамках" и недопущения окончательного развала прибывший в Ниццу Бонапарт принимал самые решительные меры, которые выражались в массовых расстрелах дезертиров и паникёров. Важную роль также сыграла позиция командовавшего при Монтенотте генерала Серюрье, который (аналогичными же средствами) пресёк возникшие после поражения его сил панические настроения и умело организовал отступление вверенных ему войск.

Отступать, впрочем, пришлось не только ему. Поражение при Савоне вынудило французов отходить к Альбенге. Больё осторожно продвигался вслед за французами, сдерживаемый арьергардом генерала Червони. Исключительно важным фактором для дальнейшего развития событий оказались действия (точнее - бездействие) пьемонтцев генерала Колли, который, одержав победу над Серюрье при Монтенотте, не стал преследовать его, предпочтя остаться на месте и дожидаться подкреплений из Турина.

Вследствие этого между действиями Больё и его пьемонтских союзников возникла несогласованность, которой и воспользовался Бонапарт. 18 апреля он дал оборонительное сражение неподалёку от Альбенги. Когда австрийцы в ходе битвы вынудили (как им казалось) французов отступить, они вышли на перекрёсток, где к приморскому тракту примыкает дорога, ведущая от Миллезимо. Именно по этой дороге отступала (а теперь, по факту, наступала) от Монтенотте дивизия Серюрье. Самоуверенность командования пьемонтцев, посчитавших эту дивизию окончательно "выведенной из игры" и то ли доверчивость, то ли забывчивость австрийского штаба, не убедившегося в достоверности этих донесений, сыграла с наступавшим вдоль моря австрийским генералом Аржанто злую шутку - в тот самый момент, когда тот уже был искренне убеждён в разгроме французов, в тылу у него оказалась целая дивизия противника. Убедившись, что Серюрье (с которым Бонапарт согласовал план действий заранее) перешёл в атаку, сам французский командующий лично повёл свои войска вперёд. Оказавшись "между молотом и наковальней", Аржанто под угрозой полного уничтожения сдался в плен.

Победа при Альбенге вернула французам свободу действий - теперь Бонапарт сам мог выбрать себе следующего "мальчика для битья". Не менее важным оказалась поправка морального духа армии - теперь солдаты видели, что они могут реально бить австрийских генералов. Кроме того, все отметили личную храбрость самого генерала Бонапарта, который шёл в первых рядах своих войск со знаменем в руках. Рядом с Бонапартом был ранен его адъютант Жан-Батист Мюирон, сам же генерал не получил ни царапины.

Итак, наступление Больё провалилось самым решительным образом. Теперь Бонапарт поставил себе целью вывести из войны Пьемонтское Королевство. Для этого он сосредоточил все силы против генерала Колли. В качестве "промежуточного приза" он разбил при Миллезимо действовавшего вместе с Колли австрийца Проверу. Это произошло на следующий день после Альбенги - 19 апреля Провера, только что узнавший о гибели войск Аржанто, обнаружил под ударом свою собственную дивизию. Результат оказался полностью идентичным - Провера сдался французам. Судьба армии Колли решилась позже. 20 апреля битва при Чева закончилась для войск Республики победой. Колли отступил, но это ему не помогло - 26 апреля 1796 г. он проиграл битву при Мондови и уже через неделю, 3 мая, подписал с Бонапартом перемирие. Ещё через две недели, 17 мая между Французской Республикой в лице генерала Бонапарта и Сардинским Королевством в лице всё того же Колли был подписан мир. Теперь Пьемонт из вражеской территории стал для французов спокойным тылом, кроме того, с правом прохода по его территории, а правительство Его Величества Виктора-Амадея III обязывалась снабжать армию Республики - за собственный, разумеется, счёт. Города Кунео, Чева, Алессандрия и Тортона отходили Франции. Пьемонт, бывший когда-то центром роялистской эмиграции, стал смиренным союзником Республики.

Результатом майского наступления Бонапарта стало отступление некогда грозного Больё в Тироль. Французская армия осадила сильную крепость Мантую. В течение июня-июла французы "обустраивались" на завоёванных территориях. В свою очередь австрийский гофкригсрат был вынужден изменить свои планы. Теперь фельдмаршал Вурмзер, вместо форсирования Рейна был направлен на помощь Италии, где должен был заменить неудачливого Больё.

Фельдмаршал начал свою деятельность с деблокады Мантуи. Но действовал он не лучшим образом, разделив свои силы озером Гарда. Это дало возможность французскому генералу, отказавшемуся на время от осады Мантуи, разбить его по частям - вначале 7 августа дивизию Кваждановича, а на следующий день - самого Вурмзера. После того, как австрийцы были вновь отброшены, Бонапарт вернулся к осаде злополучной крепости. Бонапарт, имея приказ Директории о наступлении в Тироль, выступил на Тренто. В свою очередь, Вурмзер, намереваясь разбить-таки упрямого корсиканца, также перешёл в наступление. Однако в итоге Бонапарт оказался у Вурмзера в тылу, чем лишил его возможности отступить, так что тому не оставалось ничего, кроме как соединиться с гарнизоном Мантуи, что он и сделал 18 сентября после неудачной попытки удержать позиции на подступах к городу.

Второе наступление австрийцев, вместо успеха, привело к необходимости организации третьего, поскольку в спасении теперь нуждался не только гарнизон Мантуи, но и его неудавшийся спаситель. Естественно, в таком положении не могло быть и речи об изначально запланированном наступлении на Рейне, где, впрочем Моро и Журдан вполне успешно противодействовали австрийцам и полякам. Попытки эрцгерцога Карла вернуть Бельгию оказались столь же безуспешны, сколь и попытки генерала Костюшко перейти Мозель. Последний был разбит под Триром и вынужден отойти, что называется "не солоно хлебавши", вследствие чего войско Цесарства Многих Народов оказалось надолго выключено из боевых действий. Сам же не показавший особых успехов Костюшко был отозван со своего поста и заменён на генерала дивизии графа Антония Хортицкого.

Само это назначение являлось ударом по позиции гетмана Ксаверия Браницкого, желавшего, чтобы польским главнокомандующим стал уже заслуживший в многочисленных битвах репутацию "непобедимого" его старый протеже Александр Суворов. Цесарь Александр, однако, был к этому времени уже тяжело болен и практически устранился о государственных дел, а большинство вельмож при киевском дворе было со ставшим к этому времени гетманом Суворовым не в лучших отношениях из-за того, что язык "генерала последнего шанса" отнюдь не стал к старости менее острым. К слову, непобедимый гетман прокомментировал сложившуюся из-за болезни монарха ситуацию достаточно коротко и ясно. "Кот уснул - мыши в пляс", заявил он во всеуслышание на приёме в Мариинском дворце, ничуть не стесняясь присутствием самых высших сановников и дипломатов.

Итак, на выручку Вурмзеру двинулась армия фельдмаршала Альвинци. Его армия была многочисленнее армии Бонапарта, и тому приходилось отступать. Попытки контратак, как 9 ноября при Бассано и 15 ноября при Кальдиеро, не приносили решающего успеха. Во время последнего был снова ранен уже вернувшийся в строй после предыдущего ранения Мюирон. "Вам последнее время не везёт, Мюирон", - сказал Бонапарт, провожая своего верного адъютанта в тыл, - "Это определённо к счастью".

Ранение при Кальдиеро не позволило Мюирону принять участие в кровопролитной атаке на мост близ Арколе 18 ноября, где люди вокруг Бонапарта (снова шедшего впереди своих солдат) падали как мухи под залпами австрийской картечи, так что, возможно, корсиканец (получивший в армии прозвище "Маленький Капрал") был не так уж и неправ в этом своём парадоксальном высказывании.

Наконец, после битвы при Риволи (24 ноября), где были разбиты крупные силы генерала Давидовича, Альвинци был вынужден отказаться от дальнейших попыток помощи Вурмзеру и отступил на север.

Тем не менее, в Вене требовали возобновить наступление. Австрийский фельдмаршал, получив подкрепления, выступил и дошёл всё до того же Риволи, где 17 января 1797 г. был разбит Бонапартом так же, как за два месяца до этого был разбит его генерал. Разгром главных сил австрийцев позволил французам заняться, наконец-то, Мантуей вплотную. Новая попытка австрийцев прорваться через линии осаждающих к городу закончилась капитуляцией "деблокирующих" сил. Альвинци, между тем, был вынужден отступать обратно в Тироль. Французы заняли Тренто, а 5 февраля, поняв безнадёжность своего положения, Вурмзер сдал Мантую Бонапарту. Теперь, когда у последнего были развязаны руки, он предпринял решительные действия для "контроля территории". 22 февраля он принудил к капитуляции Папу Римского, заставив его уплатить огромный выкуп в золоте, а затем вторгся в пределы собственно Австрии - в Каринтию, где возглавивший австрийцев несостоявшийся "завоеватель Бельгии" эрцгерцог Карл предложил "Маленькому Капралу" заключить перемирие. Тот, решив не искушать далее судьбу, согласился, несмотря на прямой приказ Директории продолжать наступление на Вену. Учитывая, что Рейнской и Рейнско-Мозельской армиям так и не удалось добиться решающего успеха, это решение было исключительно разумным. 21 апреля 1797 г. в замке Леобен были подписаны предварительные условия мира между Французской Республикой и Австрийской Империей. Боевые действия между Высокими Договаривающимися Сторонами прекратились.

Вместе с тем значительные изменения происходили и на востоке Европы. 17 декабря 1796 года в Киеве после тяжёлой и продолжительной болезни в возрасте 59 лет скончался Цесарь Многих Народов Александр Собесский. Сеймовые послы, вельможи и иностранные дипломаты внимательно приглядывались к происходящим в Цесарстве переменам.

Что-то кончилось, что-то начинается


Смерть Александра I стала для Цесарства Концом Эпохи (именно так, с большой буквы). Польское общество всеми фибрами своей души (насколько, конечно, понятие "душа" применимо к обществу в целом), всеми порами своей кожи (при том же допущении, естественно) чувствовало, что нечто уходит и уходит безвозвратно. Уходило то, что в первом приближении можно было определить, как "уверенность в завтрашнем дне".

Каждый в широком смысле "поляк" - от титулованного аристократа до последнего нищего, рождался, проживал свою жизнь (хорошо или плохо - другой вопрос) и умирал, ощущая присутствие над собой высшей власти (здесь, наоборот - с маленькой буквы, ибо право на большую в подобном контексте принадлежит исключительно Господу Богу). Эта "высшая земная власть" персонифицировалась в его (этого "усреднённого поляка") сознании в виде "Светлейшего Пана, Его Величества Цесаря Многих Народов". Монарх был в его глазах скалой, опорой, крепостью, верховным вождём и великим мудрецом. На него полагались, на него надеялись, на него уповали, за него сражались и умирали.

Может показаться парадоксальным, но наличие представительских институтов, как сеймы и сеймики, ограничивавших власть цесарей, никоим образом не подрывало основ этого "народного монархизма". В массовом сознании они воплощали организованную структуру для выражения того самого "vox populi - vox Dei" (глас народа - глас Божий), прислушиваться к которому не только могут, но и обязаны Помазанники Божьи.

Такая идеология была свойственна не только низам (им, понятно, в большей мере), но и послам Цесарского Сейма и высшим сановникам. Те, хоть и неоднократно имели возможность убедиться во вполне человеческой природе своих монархов, не могли не заметить, что без авторитета своего Светлейшего Пана, разрешавшего противоречия между ними (насколько хорошо - другой вопрос) их деятельность была бы "в разы", если не "на порядок" менее эффективной и успешной. Многие старики ещё прекрасно помнили "золотую вольность", когда чистое "сеймовладство" привело огромную страну в состояние полного хаоса и разложения, что служило (в первую очередь для них - очевидцев) великолепным "отрицательным примером".

Таким образом личность цесаря сплачивала польское общество с самых низов до самых верхов. Этому в значительной степени способствовали и личные качества "Великих Цесарей", как стали называть (правда, уже позже) первых четверых властителей "Польской Империи" - от Ивана I Ягеллона - "Основателя" до Александра I Собесского - "Благословенного". "Великие" монархи успешно избегали конфликтов с послами, умея, вместе с тем, в случае необходимости "провести" нужную себе сеймовую "конституцию", не прибегая к открытому нарушению закона.

Случаи же открытого противостояния Сейма и цесаря были исключительно редки. Собственно, здесь вообще неуместно употребление множественного числа, поскольку такой случай был единственным - пресловутая "золотая вольность" во время малолетства Александра в период 1737-1753 гг. Как известно, молодому "Благословенному" вполне удалось поставить здесь на своём, совершив (опять же - при полной поддержке жителей Киева) "Стальную Революцию" и восстановив традиционный "баланс власти".

В плане хозяйственном "времена Александра" - почти что непрерывный (говоря современным языком) "экономический бум", рост промышленности в Великом Княжестве Русском, в Москворуссии, в Новгороде и в Сибири, рост сельского хозяйства в ВКР и Литве, рост торговли, в том числе морской на базе опять же растущего торгового флота Цесарства на Чёрном, Белом и Балтийском морях.

Росту торговых оборотов способствовало также строительство канала между Днепром и Бугом, соединившего приток Припяти Пину и приток Буга Мухавец. Построенный в период 1765-1775 гг. канал быстро стал главной водной "артерией" Цесарства Многих Народов, сделав возможным (по крайней мере в теории) водный путь из Балтийского моря в Чёрное, из Гданьска в Квиринов. В реальности, правда, оставалась проблема порогов на Днепре, для решения которой в конце правления Александра были начаты разработки планов строительства канала, шедшего параллельно течению Днепра в обход порогов, но последующие политические события привели к тому, что этот проект был надолго заброшен. Тем не менее, Цесарский Канал (так его назвали после того, как Александр со свитой первым проплыл по нему на празднично украшенном судне) успешно функционировал, и прямой транспорт товаров из Гданьска в Киев сделался к концу правления "благословенного" цесаря обыденностью и рутиной.

Разумеется, при всех политических и организационных талантах Александра I не все проблемы Цесарства были решены "на 100%". Из оставшихся в "подвешенном" состоянии дел, следует отметить два: "украинский вопрос" и крепостное право.

После победы Браницкого над гетманом Максимом Перебийносом в 1773 г. и ликвидации там гетманства, не всё, однако, шло гладко. Действительно, "Пане Коханку" и его преемникам удалось теми или иными средствами умиротворить её, но остатки войск мятежного гетмана ушли на восток, в Кабарду и низовья Терека, где продолжали жить по-своему. К ним перебежало изрядное число недовольных "сгубою вольности" украинцев из "Цесарщины", а также беглых крепостных из Москворуссии и, частью, Сибири. К Перебийносу присоединились также местные осетины, так что под властью гетмана оказалось достаточно людей, чтобы создать там фактически находящееся вне цесарской власти государство, разумеется, с прежним названием "Украина". В историографии этот период именуется "эпохой двух Украин". Украинцы Перебийноса периодически совершали набеги на "Цесарщину", а власти "Цесарщины", в свою очередь, организовывали походы на "Гетманщину". Это отнимало и у тех и у других немало сил, но приводило не столько к уничтожению противника, сколько к взаимному истощению. Соответственно, когда в 1780 г. старый Максим кончался, а его преемником был избран его сын Павло, стороны договорились о чём-то вроде перемирия. Ни одна из сторон не отказывалась от претензий на земли другой, но до поры до времени сохраняли мир и даже какую-никакую тогровлю.

Павло Перебийнос установил также сношения (де-факто, не де-юре) с Персией, наладив торговлю с принадлежавшим ей Дербентом, а также с некоторыми владетелями в Дагестане.

Правда, полным миром "Гетманщине" насладиться не удалось, ибо она, силой вещей, вступила в конфликт с чеченцами, в частности, со сторонниками "газавата" (священной войны против "неверных") во главе с шейхом Мансуром. У чеченцев, впрочем, не было достаточных для победы над украинцами сил, так что война превратилась в "динамическое равновесие" набегов одних и контрнабегов других. Постепенно украинцам удалось обеспечить себе перевес в этом противостоянии. После гибели шейха Мансура в одной из битв, активность чеченцев упала, и между Чечнёй и Гетманской Украиной установился хрупкий мир.

Так или иначе, фактически независимая Восточная Украина оставалась для Цесарства бельмом на глазу, с которым оно, правда, ничего не могло сделать.

Так же оказалось сильнее цесаря Александра и крепостное право ("poddaństwo"). Наоборот, за время его правления оно только усилилось, превратившись, по факту, в рабовладение в его самой худшей форме. Просвещённый монарх понимал, что "нехорошо есть, когда одни подданные Наши владеют другими подданными нашими, как некоею скотиною" (цитата из его доверительного письма своему другу Каролю Радзивиллу "Пане Коханку"), но искоренение этого очевидного зла было выше его сил - именно в силу наличия представительных сеймов и сеймиков. Ещё в 1692 г. цесарский Сейм принял закон, позволявший владеть крепостными купцам, а за прошедший с тех пор век с лишним это право распространилось на все "свободные" сословия, которые, раз получив его, отнюдь не были готовы с ним расстаться. Настаивали на сохранении крепостного права, хоть и по разным причинам, шляхта (и вообще землевладельцы) - потому что именно труд крепостных обеспечивал обработку их полей, особенно тех, что были ориентированы на экспорт, промышленная буржуазия - поскольку это позволяло максимально эксплуатировать принадлежавших им рабочих, не опасаясь, что те уйдут к предложившему лучшие условия конкуренту, прочие - потому что это было попросту престижно, ведь всякое знакомство с новым человеком начиналось с вопроса "а сколько у него душ?".

"Nec Hercules contra plures" ("И Геркулес никто против множества") - только и мог сказать Александр Собесский, вынужденно подписывая очередную "конституцию", то разрешавшую при продаже крепостных разделять семьи, то запрещавшую крепостным жаловаться на своих хозяев. Осуждение "рабства" было пока что уделом прогрессивных публицистов, которых, однако, всё чаще и чаще консервативно настроенное большинство обвиняло в "якобинстве".

Единственный раз он воспротивился - когда в 1783 г. Сейм проголосовал за закон, отменявший ответственность хозяина за смерть своего "подданного". Тогда, оперируя то религиозными аргументами (заповедь "Не убий"), то аппелируя к инстинкту самосохранения (страх перед повторением восстания "садовников"), ему удалось убедить послов вторично поставить на голосование и всё-таки "провалить" закон, официально вручавший господам не только жизнь, но и смерть принадлежащих им людей. Но проблема самого "подданства", как такового, никуда не исчезла.

И обе эти проблемы предстояло решить преемникам Александра Благословенного. Но в отношении наследника последнего из "Великих Цесарей" общество не питало особых надежд. На трон вступил внук Александра по имени Януш-Станислав. Новому цесарю (взошедшему на трон под именем Станислава I) было только десять лет, а кроме того он обладал слабым здоровьем и был, как утверждали некоторые, "не в полном разуме". Слабым здоровьем обладал и его отец Владислав, второй сын Александра и Марии-Кунигунды, а также цесаревич Якуб, дядя Януша-Станислава. Оба цесарских сына умерли от болезней, не успев вступить на престол. Править, как минимум, до совершеннолетия Станислава I, т.е 14 лет, должен был Регентский Совет, куда входили представители конкурирующих придворных клик.

Первое Регентство привело к провозглашению "золотой вольности". Пока никто ещё не знал, чего ожидать от Регентства второго. А где-то в далёкой Италии маршировали победоносные дивизии генерала Бонапарта.

Время мира


Леобенское перемирие коренным образом изменило положение Французской Республики. Если до этого момента она вела "битву за существование" со всем миром, то теперь из этого "всего мира" выпала его столь важная составляющая часть, как Австрия. Разумеется, "перемирие" ещё не означало "окончательного мира", но к этому явно шло. Между представителями Директории и императора шли переговоры о заключении уже не "прелиминарного", а просто "мирного договора".

Этому не помешали даже дальнейшие успехи "маленького капрала" в Италии - в мае 1796 г. его войска оккупировали территорию Венецианской Республики и принудили к отречению правящего дожа и Большой Совет. Наоборот, "венецианская карта" стала для для французов козырем на переговорах - обещание передачи территории Венеции австрийцам сделало последних исключительно заинтересованными в мирном урегулировании.

Теперь иллюзий лишились даже самые упрямые роялисты, искренне верившие в грядущее "торжество закона и порядка", для которого нужно только ещё одно усилие коалиции, ещё одно наступление контрреволюционных войск, ещё одна австрийская дивизия, ещё один польский полк, ещё одна английская эскадра... Когда от коалиции "отваливались" всё новые её члены, они не обращали на это внимания: в самом деле, что значат трусливые и слабые Ольденбург, Бранденбург, Пьемонт и даже Швеция, если на стороне "правды и справедливости" остаются такие титаны, как Австрия и Польша?

А ныне крыть было нечем - послы императора Франца вели переговоры о мире совершенно открыто, и эти переговоры были явно успешными. Что ещё хуже, тайные переговоры (тайна их, впрочем, была для всех "секретом Полишинеля") начали с республиканцами при посредничестве бранденбургского дома и эмиссары Цесарства. Генерал Уманский, во всяком случае, с самого момента своего назначения не проявлял никакой активности, даже не стараясь войти в прямое соприкосновение с французской армией, во всех переговорах с рвущимся в бой принцем Конде ссылаясь на некие приказы из Киева или же, наоборот - на их отсутствие.

В самом Киеве, при всём "разброде и шатаниях" при режиме Второго Регентства все партии (точнее сказать, клики) соглашались между собой в том, что войну с Францией следует прекратить. Старавшийся удержать единоличное влияние на армию гетман Браницкий считал, что несмотря на откровенно "безбожный и беззаконный образ правления, сложившийся в Париже" Франция по-прежнему играет важную для Цесарства роль "противовеса" Австрии в Европе и её ослабление не лежит в интересах Киева. Его главный политический противник, канцлер Алоизий-Август Винницкий шёл в своих рассуждениях ещё дальше, считая необходимым вернуться в европейской политике к открытому союзу с Францией, хотя бы и "якобинской", возродив старую добрую "горизонтальную" коалицию. Не примкнувший ни к одной из "партий" гетман Суворов, вообще, по своему обыкновению бесцеремонно заявлял: "ляху и галлу делить нечего, ну разве что Вену".

В общем, любому наблюдателю было ясно, что контрреволюционная коалиция если ещё и не "приказала", то в самом ближайшем времени "прикажет долго жить". Эти наблюдения подтвердились - уже 28 июля 1797 г. в Потсдаме был подписан договор о мире между Цесарством Многих Народов и Францией. Принципиальный враг "якобинцев" Ксаверий Браницкий добился того, чтобы в договоре не упоминалось слово "Республика", формально подписи под ним поставили "чрезвычайный и полномочный посол Его Величества Цесаря" и "уполномоченный представитель французского правительства". Французы пошли на подобное "унижение", поскольку считали, что прекращение войны и признание Республики "де-факто" важнее её признания "де-юре", которое, как считали в Париже, неизбежно наступит в будущем. Это предположение оправдалось - во всех дальнейших польско-французских дипломатических документах партнёр Цесарства уже носит название "Французской Республики" совершенно официально - даже столь упорный сторонник "старого режима", как Браницкий, был вынужден отступить перед напором реальности.

Атмосфера потсдамских переговоров была, правда, несколько мрачной из-за траура, объявленного герцогом Станиславом-Августом по смерти своей великой супруги Софии, скончавшейся в Берлине 17 ноября прошлого, 1796 года. Герцог и его сын Евгений одевались в чёрное, на дворце Сан-Суси висели чёрные флаги, на окнах дворца висели мрачные чёрные занавеси. Тем не менее, переговоры продолжались и дошли до успешного завершения.

Ещё через несколько месяцев дошли до столь же успешного окончания переговоры между Францией и Австрией - в октябре 1797 г. командующий Итальянской армией генерал Бонапарт и посол Франца II граф Кобенцль подписали в селении Пассариано договор, окончательно устанавливающий мир между двумя державами. Австрия признавала суверенитет Республики над бывшими Австрийскими Нидерландами, землями на левом берегу Рейна и островами в Ионическом море. Кроме того, официально оформлялось существование Цизальпинской и Лигурийской республик в Северной Италии. Сама Австрия получила Венецию и все её владения в Далмации и на левом берегу р. Адидже.

Теперь единственной державой, по-прежнему воевавшей с Францией, оставалась Англия. Это радикальное изменение политической ситуации ставило французских роялистов, как тех, что сражались с "якобинцами" в армии Конде, так и тех, что бились с ними в Вандее, в очень тяжёлое положение.

Выйти из игры


Потсдамский мир с Цесарством и Пассарианский мир с Австрией загнали французских роялистов "в угол". Реальная перспектива освобождения страны от "безбожных якобинцев", и до этого всё отдалявшаяся и отдалявшаяся, теперь исчезла совсем. В Вену и Киев прибывали "республиканские" послы, которых вполне официально принимали при обоих императорских дворах. Эмигранты протестовали, в Вене дошло даже до беспорядков, когда над резиденцией французского посла Жана-Батиста-Жюля Бернадотта был поднят "якобинский" триколор. Тем не менее, мир между Австрией и Республикой вполне сохранялся, надеяться на возобновление "похода на Париж" пока что ее было оснований.

Ещё более неприятные известия привезли из Киева принц Конде и граф Артуа (они были приняты при дворе Станислава I в октябре 1797 и в феврале 1798 г. соответственно). Первый имел продолжительную беседу с Браницким, где гетман в ответ на вопрос о будущем его людей (Цесарство обеспечивало частичное финансирование войск роялистов) ответил предложением окончательно перейти на службу цесаря. Второму ещё более определённо ответил канцлер Винницкий: возможный визит короля Людовика XVIII на территорию Цесарства (тот собирался лично посетить Киев) является нежелательным, ибо может осложнить отношения Польши с Францией. Удручающее впечатление произвела на "Месье" реплика Суворова на одном из обедов в Мариинском дворце, когда речь зашла об итальянской кампании республиканцев: "Широко шагает", - сказал старый гетман, имея в виду генерала Бонапарта, - "Стоит помочь молодцу". Никто из сидевших за столом придворных не возразил ни слова, только некоторые смущённо покосились на брата французского, формально союзного монарха.

Все эти кусочки мозаики складывались в весьма нелицеприятную картину - дело Бурбонов более не имело союзников в Европе. Что важно, радикально изменились настроения в "тылу" роялистов - во французских колониях Северной Америки. Финансирование военных действий в Европе лежало тяжёлым бременем на бюджете Новой Франции.

Представители монреальской Торговой Палаты уже раньше неоднократно высказывались против "бесцельного", по их мнению, расходования средств на "далёкую войну". В мае 1796 г. Палата уже единогласно выступила за созыв второй Ассамблеи Новой Франции для обсуждения этого вопроса и представления королю общего мнения сословий.

При этом голос буржуазии теперь поддерживали и "сеньоры" - в конце концов их вклад в снаряжение королевской армии тоже был немалым, да и сами американские полки формировалась в первую очередь из подчинённых (иногда говорилось даже "принадлежащих") им Стражей Границы.

Ранее уже говорилось о неконтролируемом наплыве фермеров с территории США на земли Границы. Пока шла война в Европе, этот наплыв только усиливался, притом всякое противодействие ему со стороны властей было из-за недоступности основных сил Стражей (занятых боями в Европе) практически невозможным. Конфликты небольших отрядов Стражей с "интрузами" (от фр."intrus" - "чужак") всё чаще перерастали в вооружённые столкновения, в которых всё более растущее в числе ополчение фермеров-"англофонов" всё чаще брало верх. "Сеньоры" и державшийся вместе с ними интендант Шуто "кожей ощущали", как нарастает казалось бы уничтоженная при покойном Людовике XVI "английская угроза". То, что теперь "интрузы" поднимают не "Юнион Джек", а звёздно-полосатый флаг, сути дела не меняло.

В отсутствие возможностей применить силу против силы французы пробовали действовать методами дипломатии. С 1795 г. в Сен-Луи жил вернувшийся из Европы Лафайет (он выехал на английском корабле в Канаду сразу же после того, как цесарь Александр освободил его из заключения).

Статус его был несколько "туманным". С одной стороны, многие считали его героем войны с Англией, но, с другой стороны, не меньшее число людей считали его предателем, бросившим своего короля на произвол судьбы, так что он был даже ещё раз арестован в Монреале по приказу губернатора Канады. Следствие, впрочем, не усмотрело в его действиях в должности начальника Национальной гвардии состава преступления, и вскоре маркиз вновь получил свободу. Выйдя из тюрьмы, он покинул Монреаль и переехал в Сен-Луи, подальше от политических страстей.

Тем не менее, ещё дважды, в июне 1796 г. и в феврале 1797 г., он был вынужден, по просьбе сохранившего с ним самые лучшие отношения Шуто, отправиться в дипломатическую миссию к президенту Вашингтону (тоже считавшего Лафайета своим другом) в Нью-Йорк. Вашингтон оба раза принимал его исключительно тепло, но многим помочь не мог. Центральная власть в Соединённых Штатах была слаба, во многом зависела от властей штатов, а те, в свою очередь, не имели возможности сдержать фермеров, от которых зависели сами. "Земельный голод" вызывал регулярные протесты граждан штатов, а переселение "на Запад", хоть и противоречащее международным договорам США, было отдушиной, позволявшей губернаторам отвести недовольство от себя. Так что, все благие намерения Вашингтона сохранить мир между США и Францией (то есть, с Бурбонами) оставались исключительно благими намерениями.

Такова была обстановка в Северной Америке, когда в июле 1797 г. в Монреале собралась, уже второй раз в истории, Ассамблея Новой Франции.


Основной темой заседаний Ассамблеи был вопрос финансовый. Здесь царило полное единодушие - депутаты от всех сословий дружно сошлись на том, что возможностей дальше продолжать войну в Европе у Новой Франции нет. Выступления различались только акцентами.

Представители сеньоров напирали на то, что рыцари Нового Света всегда честно исполняли долг перед своим монархом и никто не может упрекнуть их в трусости или предательстве. Здесь часто звучали имена Санглье, Пертюи и других "мучеников дела белой лилии", а также много говорилось о мужестве и стойкости воюющих вместе с принцем Конде Стражей Границы, но в заключение ораторы свидетельствовали, что кровь героев следует щадить и ни в коем случае нельзя проливать её до бесконечности.

Когда же выступали депутаты-популяры, интонации расставлялись чуть по-иному: рассказывалось о огромных жертвах, которые приносит на алтарь славы Бурбонов верная своему повелителю буржуазия и крестьянство, какие огромные суммы жертвуются в поддержку королевского дела, как без устали работают верфи и оружейные мастерские, снаряжая армию и флот, но, опять же, в заключении ораторы, все, как один, делали вывод, что подобное перенапряжение сил более невозможно, ибо не вернув королю трон в Париже, оно приведёт к упадку его земель в Монреале и Сен-Луи.

Наконец, Ассамблея приняла итоговую резолюцию. Согласно общему мнению сословий Новой Франции война с "республиканцами" была признана бесперспективной. Дальнейшее перечисление средств на ведение военных действий было признано неправильным и разорительным для Новой Франции, не в последнюю очередь в связи с заключением большинством европейских дворов мира с "правительством в Париже". В конце заключительного заседания депутаты встали со своих мест и хором исполнили "Бог сопровождает нас".

Это решение ставило крест на надеждах Людовика XVIII вернуться в Париж. Все надежды последних лет на "Реставрацию" пошли прахом: вначале от него отвернулись европейские союзники, а теперь и собственные подданные, послание от которых привёз монарху адмирал Водрейль. С последними всё не было, однако, так уж плохо: хотя Ассамблея и "единогласно просила" своего монарха прекратить войну, речи о его свержении или даже ограничении его прав суверена не было - по большому счёту Ассамблея Новой Франции взяла на себя обязанности старых Генеральных Штатов. Но если Штаты в метрополии "плавно" привели его старшего брата к гильотине, то те в Новом Свете, наоборот, умоляли его вернуться и занять предназначенное ему место на троне в Монреале.

Поначалу обращение Ассамблеи вызвало резкую неприязнь у графа Артуа (ознакомившись в первый раз с его текстом, он даже назвал депутатов "якобинцами"), то со временем и она сошла на нет, чему во многом способствовало ближайшее общение с сопровождавшей Водрейля делегацией. Если адмирал и граф друг друга взаимно не любили, соперничая за влияние на короля Людовика, то для впервые посетивших Европу делегатов он был без всякого подвоха Братом Его Величества, "Месье", одним словом, третьим во Французском Королевстве после Бога. Стоит отметить, что делегацию подбирал сам адмирал и, вероятно, он предвидел её подобное "умиротворяющее" действие.

Ассамблея, надо отдать ей должное, не ограничилась приглашением в Америку одного только короля и его двора, ею были выделены средства на транспорт для "всех верных подданных, желающих последовать вслед за своим монархом". Иными словами, в Новый Свет планировалось перевезти всех, кого не устраивал республиканский режим: от эмигрантов Конде до вандейских повстанцев "Католической и королевской армии".

Такой "широкий жест" со стороны депутатов Ассамблеи не был только актом милосердия для потерявших свой дом эмигрантов. Это было решение, предназначенное для обеспечения будущего американских колоний, вдруг и не по своей воле ставших независимым государством. Население Новой Франции во много раз уступало населению своего соседа и естественного конкурента - США. Меры, предпринятые в своё время королём Людовиком XV (а точнее его супругой, крайне популярной в Новом Свете "мамой" Генриеттой-Каролиной Пфальцской) хоть и несколько сократили это отставание (с десяти- до примерно шестикратного), не могли за столь короткий срок ликвидировать его. "Ночным кошмаром" Стражей Границы была перспектива выступления против них полностью отмобилизованного ополчения всех штатов одновременно - им было бы просто нечего противопоставить подобной силе.

Поэтому на усиление Стражей полками армии Конде надеялись, как на манну небесную, тем более, что положение дел на Границе при отозванных в Европу собственных войсках оставляло надежду на чудо Господне, как единственную разумную опцию. Не последними должны были стать при этом и вандейцы, о которых очень хорошо отзывались те Стражи, что воевали против республиканцев в Бретани.

Итак, роялисты оказались перед выбором: покинуть привычный европейский мир и отправиться вслед за своим королём в новое отечество или же остаться в окружении старых готических соборов в качестве эмигрантов без Родины. Выбор, надо сказать, не из лёгких.


Тем не менее, все прочие варианты были ещё хуже - для потерявших свои имения во Франции (по принятому в конце 1797 г. закону "бывших дворян" вообще лишили французского гражданства), не имеющих иных источников дохода, кроме армейского жалованья (это если они служили в королевской армии), окружённых презрением в странах, где они жили, решение об эмиграции в "Новый Свет" оказывалось единственным способом "сохранить лицо" и вернуться к нормальной жизни, хоть и за тридевять земель.

Поэтому германские и итальянские порты быстро оказались переполнены желающими "эвакуироваться" из Европы французами всех мастей: военными, гражданскими, дворянами и крестьянами из Вандеи и Бретани. Разумеется, это привело к скачку цен в этих городах, недовольству местных жителей и серии беспорядков. Так, в Гамбурге дошло до многочасовых вооружённых столкновений между эвакуирующимися отрядами принца Конде и местной городской стражей, практически до регулярной битвы. Хотя битва и закончилась "ничьей" (командир "кондейцев" барон де Виомениль и гамбургский бургомистр Дорнер согласились считать всё происшедшее "прискорбным инцидентом" и никого не наказывать), но доверия к французам это не добавило, тем более, что многие из "эвакуантов", не будучи особо богатыми, опускались до банального воровства еды.

Особо тяжёлый выбор пришлось делать крестьянам-роялистам Северо-Запада, к которым воззвание к "эвакуации" пришло через "шуанов". С одной стороны, война между "Католической и королевской армией" и "адскими колоннами", в основном, закончилась и в Вандею вернулся (опять же "в основном") мир. С другой стороны, эта война закончилась несомненным поражением короля и триумфом "богомерзкой" Республики. С одной стороны, эмиссары эмигрантов агитировали за переселение в американскую "Землю Обетованную", что было деянием, безусловно, богоугодным, подобным описанному в книге "Исход" бегству израильтян из рабства фараона, тем более, что им обещались "там" земельные наделы, в разы большие, чем "здесь". С другой стороны, "здесь" было всё, к чему крестьяне были привязаны: дом, земля, знакомые с детства пейзажи.

Однако многие вандейцы решились покинуть ненавистную Республику и уехать, продав всё остающееся недвижимое имущество (скот они обычно старались забрать с собой). Массовая распродажа земель на Северо-Западе вызвала резкое падение цен на них, что, в свою очередь, привело к повышенному интересу к ним у крестьян прочих французских департаментов. Таким образом, на французском Северо-Западе образовались два потока миграции: "американцев" - выезжающих в Новую Францию крестьян-роялистов, и "чужаков" ("étrangers") - приезжающих на их место крестьян из других департаментов. Отношения между "чужаками" (в основном лояльно и даже с энтузиазмом относившимися к революции) и "местными" (издавна её ненавидевшими) не складывались лучшим образом, тем более, что республиканские власти, ясное дело, покровительствовали первым и с подозрением относились ко вторым.

Чем больше прибывало "чужаков", тем больше был стимул у "местных" присоединиться к потоку "американцев" и покинуть родные места, что, в свою очередь, приводило к дальнейшему падению цен на землю и дальнейшему наплыву "чужаков". Однако крестьяне никогда не относились к числу "лёгких на подъём", поэтому процесс эмиграции вандейцев затянулся на долгие годы, завершившись уже только к концу эпохи наполеоновских войн.

У более организованных (и менее обременённых недвижимым имуществом) дворян это пошло гораздо быстрее: для армии Конде эвакуация была организована, как обычная военная операция - уже к середине 1798 г. она вся в целости передислоцировалась в долину Миссисипи, а "гражданские" эмигранты в массе своей покинули Европу до конца 1800 г.

Эвакуация "последних верных подданных короля" оказалась "лебединой песней" Луи-Филиппа-Риго де Водрейля. За время своего командования флотом (следует отметить, весьма успешного) весьма независимо державшийся адмирал приобрёл множество врагов как среди американских "сеньоров", так и среди приближённых короля (чего стоил хотя бы граф Артуа). Теперь же, когда стратегическое значение флота значительно уменьшилось (после эвакуации в Европе уже не было армии, которой требовалась бы доставка подкреплений), его роль "на первом плане" была окончена. В августе 1799 г. в своём дворце в Монреале король Людовик XVIII принял его отставку, немного "подсластив пилюлю" награждением его Большим Крестом ордена Святого Людовика. Его место занял его ровесник Шарль-Эжен-Габриэль де Ла Круа де Кастри, бывший в своё время морским министром у Людовика XVI.

Сам король далеко не сразу примирился с идеей окончательного переезда в Канаду. 1798 г. он прожил во владениях короля Георга III в Ганновере, высылая эмиссаров к различным европейским дворам, но везде получая в лучшем случае неопределённый, а по большей части отрицательный ответ на свои предложения возобновить войну с Республикой. Он вновь загорелся надеждой, когда в 1798 г. образовалась вторая антифранцузская коалиция и возобновилась война с французами в Италии. Но было уже поздно. Конде и его корпус был в Америке, денег на новую войну "сеньоры" отказались давать наотрез, даже его младший брат, выехавший в Новую Францию в начале года, в своих письмах уговаривал Людовика поставить на "старом королевстве" крест и ждать лучших времён в своих новых владениях. В конце концов Людовик XVIII и сам решил, что "синица в руках лучше, чем журавль в небе" и в апреле 1799 г. прибыл в Монреаль, к радости своих, первый раз в истории могущих лицезреть своего короля подданных.

Европа как-то неожиданно для себя осталась без уже давно ставшей привычной французской аристократии, и почувствовала себя как-то странно. Тем не менее, у неё было слишком много собственных проблем, чтобы долго тосковать об отсутствии некогда вездесущих маркизов и виконтов в своих кружевных жабо.

Пирамиды и коалиции


Пока роялисты стояли на распутье, дела в Европе шли своим чередом. Вернувшийся после Пассарианского мира в Париж генерал Бонапарт принимал заслуженные почести. Он вообще стал самым популярным человеком во Франции после своих итальянских побед. Показательно, что при первых известиях о его итальянских успехах муниципалитет Парижа переименовал улицу Поющей Лягушки ("rue de Chantereine"), где он жил, в улицу Победы ("rue de la Victoire"). Бывший "генерал Фример" (теперь старое прозвище было успешно забыто) возвращался домой в ореоле славы, влиятельным, богатым и популярным в народе человеком.

Последнее беспокоило правящую Директорию, коррумпированные члены которой собственной популярностью похвастаться не могли. Это стало одной из причин того, что они поддержали новый проект неутомимого героя - высадку в Египте. Естественно, ими двигали не только (и, справедливости ради скажем, не столько) опасения за свои кресла, сколько стратегический расчёт. За всё время революционных войн Республике не удалось нанести сколько-нибудь заметного поражения Англии, наоборот, это французский флот терпел регулярные поражения от Royal Navy. Соответственно, хорошим "непрямым действием" представлялся удар по британской средиземноморской торговле, а ещё лучше - по британским коммуникациям с Индией.

Такой удар можно было нанести в Египте - формально части Османской Империи, но фактически независимом государстве под управлением касты мамелюков. Превращение Египта во французскую колонию позволило бы во-первых, установить контроль над торговыми путями в Восточном Средиземноморье, а во-вторых - создать плацдарм для дальнейшего наступления в Индию. Проект этот существовал и до Бонапарта (даже и до Революции), но только теперь сложились все факторы (как объективные, так и субъективные) для его практической реализации. Он отвечал интересам Франции, как государства (ослабление главного противника), интересам французской буржуазии (гегемония в восточной торговле), интересам лично Бонапарта (слава "нового Александра Македонского" в случае победы) и интересам членов Директории (устранение Бонапарта из текущей политики и возможность свалить на него вину в случае поражения). Разумеется, египетская экспедиция была утверждена.

В начале 1798 г. начались секретные приготовления к экспедиции. Для конспирации распространялись слухи, что армия готовится к высадке в Ирландии. Британский адмирал Горацио Нельсон вышел из Гибралтара и патрулировал со своей эскадрой Средиземное море. Узнав об этом, Бонапарт поторопился с выходом в море. В конце мая флот вышел из Тулона, забрал часть войск с Корсики, дождался прибытия нескольких судов из Чивитавеккии и двинулся в направлении Мальты, рассчитывая пополнить там запасы пресной воды. Неутомимый Нельсон, между тем, успел подойти к Тулону и установить факт отплытия флота. Не зная конечной цели французов, одноглазый адмирал направился к берегам Италии, чтобы предотвратить возможную высадку в Неаполе.

Бонапарт же не терял времени и подошёл к Мальте, где мальтийские рыцари, стремясь задержать французов до прибытия Нельсона, чинили проволочки в предоставлении питьевой воды. Бонапарт понимал, что время крайне дорого и решился атаковать Мальту. Десант имел полный успех - мальтийские рыцари не смогли оказать сопротивления и сложили оружие. Бонапарт оставил там трёхтысячный гарнизон, а сам на всех парусах направился к берегам Египта. Нельсон, узнав о событиях на Мальте, понял замысел французов и решил помешать высадке в Александрии. Но его подвела собственная скорость - он прибыл в Александрию раньше французов и, не обнаружив там флота, за которым гнался, решил, что неправильно оценил намерения противника. Он в спешке отплыл к берегам Сицилии, опасаясь, что обманувший его Бонапарт намерен высадиться именно там.

2 июля французы (уже знавшие о "визите" Нельсона) высадились неподалёку Александрии, а 3-го - заняли её. Не задерживаясь там, они немедленно выступили в направлении Каира. Высланная им навстречу армия мамелюков была разбита и её остатки бежали в Каир. Продвигаясь далее, 21 июля Бонапарт встретил противника неподалёку Гизы, рядом со знаменитыми пирамидами. Перед сражением он обратился к солдатам со знаменитым обращением: "Солдаты, сорок веков величия смотрят на вас с высоты этих пирамид!". Мамелюки были разбиты наголову. Через четыре дня Бонапарт вступил в Каир.

Но в дело снова вмешался Нельсон. Теперь он точно знал, где находятся французы, и нанёс им точный удар. 1 августа он атаковал флот под Абукиром и уничтожил его. Узнав о том, что французы лишились связи с метрополией, колебавшийся до этого момента турецкий султан Селим III объявил Франции войну. Известие об объявлении войны вызвали восстание в Каире. Восстание привело к гибели нескольких сот французов, но было, однако, подавлено. При подавлении восстания отличился бывший адъютант Бонапарта полковник Мюирон. Чудом оставшись в живых после нападения на него толпы повстанцев во время разведки в городе, он со своими людьми занял оборону в одном из домов и удерживался там до подхода подкреплений.

Восстание, тем не менее, было подавлено (при этом погибло несколько тысяч арабов), а продолжавшие сопротивление отряды мамелюков были разбиты один за другим. Были приняты меры по успокоению населения и упорядочиванию управления завоёванной страной. Разворачивалась крайне важная для мировой культуры и науки работа прибывших вместе с Бонапартом французских учёных, так в Каире был основан Институт Наук и Искусств под председательством известного математика Гаспара Монжа, издававший журнал "Египетские декады". Одновременно Бонапарт, опасаясь турецкого вторжения со стороны Сирии, готовился сам нанести в том направлении превентивный удар.

19 февраля 1799 г. французы захватили Эль-Ариш на Синайском полуострове. 7 марта взяли Яффу, 19 марта начали осаду крепости Сен-Жан д'Акр в Палестине. Здесь они были вынуждены остановиться - получавшая снабжение по морю на британских судах крепость не сдавалась, в армии постепенно ширилась эпидемия чумы, с севера наступала турецкая армия. Последняя, впрочем, вскоре перестала существовать, разбитая Бонапартом при знаменитой из Библии горе Фавора, но первые две (а также нараставшая опасность высадки турок непосредственно в Египте) вынудили командующего отступить обратно. Переход через пустыню в летней жаре был крайне тяжёл, армия несла заметные небоевые потери. Одновременно неудача в Палестине явственно показала Бонапарту предел его возможностей.

Тем не менее он не пал духом и, прибыв в Каир, развернул бурную деятельность на военном и гражданском поприще. Ему удалось настроить в свою пользу мусульманское духовенство (между прочим, он получил неофициальный титул "любимца пророка") и подавить ряд выступлений враждебных мамелюкских беев в Верхнем и Нижнем Египте. 25 июля он подошёл к порту Абукира, захваченному за неделю до этого турецким десантом, и атаковал его. Успех был полный, турецкая армия была разбиты наголову.

Победы генерала Бонапарта производили в метрополии блестящее впечатление, особенно на фоне череды поражений на других фронтах.

К "другим фронтам" относилась, в первую очередь, Италия. После заключения Пассарианского мира Республика активно перекраивала карту Западной Европы. Победы французского оружия вызвали к жизни многочисленные зависимые от Франции государства на восточных границах Франции и контролируемых ей территориях: Цизальпинскую, Анконитанскую, Батавскую, Цисрейнскую, Лигурийскую, Гельветическую и др. Зачастую эти "республики-сёстры" представляли собой не более чем небольшие территории вокруг небольших городов, как, например, Анконитанская - вокруг порта Анкона или Тиберинская - вокруг г.Перуджа близ р.Тибр. "Республики" эти были созданиями достаточно эфемерными, и статус их постоянно менялся. Так, к примеру, республика Болонская, не просуществовав и полугода, вошла в состав республики Циспаданской, которая сама, в свою очередь, вместе с республикой Транспаданской вошла в состав республики Цизальпинской.

Естественно, европейским монархиям не нравилось это "буйство республиканской поросли". Австрия уже в основном оправилась после нанесённых ей Бонапартом ударов, а Британия и без того никогда не прекращала войны с Францией. Французы же тоже не особенно стремились соблюдать сложившееся "status quo post bellum", явно намереваясь установить в Италии свою гегемонию, так, как это пытались сделать ещё Карл VIII или Франциск I, только под флагом не "династических прав", а "свободы, равенства и братства".

Военные действия начал генерал Александр Бертье. В качестве "casus belli" им было избрано произошедшее в конце декабря 1797 г. убийство Леонарда Матюрена Дюфо, французского посла в Риме. В качестве ответной меры Бертье вступил на территорию Папской области и в феврале 1798 г. вошёл в Рим. Через несколько дней к числу "республик-сестёр" добавилась ещё одна - Римская. Правда, при этом, как уже говорилось выше, пришлось ликвидировать Анконитанскую и Тиберинскую (которую тот же Бертье создал по дороге) республики. Папа Римский Пий VI был низложен и депортирован во Францию. Смена режима прошла мирно и даже с энтузиазмом, но дальнейшие отношения римлян с французами не заладились. Французы обложили граждан республики высокими налогами и массово вывозили из Рима культурные ценности. Доходило и до обычных грабежей, чего не могли пресечь до конца ни Бертье, ни сменивший его Жан-Этьен Шампионне. Причины этого были банальны - французская армия нуждалась в средствах на собственное содержание и взять их, кроме как с "союзных" республик, было неоткуда.

В войну решил вмешаться король Неаполя Фердинанд I из династии Бурбонов. Сам монарх не отличался особенной решительностью, но его "подталкивала" к действию его жена, королева Мария-Каролина. Командующий неаполитанской армией австрийский генерал Карл Мак в ноябре 1798 г. атаковал Рим и вынудил Шампионне эвакуировать оттуда французские войска. Успех неаполитанцев оказался, правда, только временным - Шампионне перегрупповал силы, нанёс поражение Маку и уже в декабре отбил Рим обратно. Примерно в то же самое время были оккупированы Пьемонт с Турином и Тоскана с Флоренцией. Попытки английского десанта в тосканском Ливорно закончилась неудачей.

Взяв Рим, Шампионне немедленно двинулся на Неаполь. 3 января под Капуей состоялось сражение между французами и неаполитанцами. В неаполитанских рядах возникла паника, только усилившаяся после решительной штыковой атаки французов. Мак просил о перемирии, но ему было отказано. Французы осадили Капую, которая сдалась через примерно неделю по условиям перемирия с неаполитанцами. Одним из условий перемирия было изгнание всех врагов Французской Республики, так что несчастный Мак был вынужден покинуть Неаполь и по соглашению с Шампионне выехать в Германию. Правда, позже Директория не утвердила этого соглашения, по дороге Мак был арестован и отправлен в Париж.

Перемирие было, однако, нарушено неаполитанскими "лаццарони" (неаполитанскими городскими низами), отряды которых напали на французские аванпосты. В ответ Шампионне возобновил наступление. В Неаполе началось восстание республиканцев, что позволило Шампионне занять Неаполь без боя. Король и королева бежали на Сицилию на английском корабле, а в городе была провозглашена очередная республика, получившая название "Партенопейской", по древнему греческому названию города.

Положение республиканцев осложнялось, однако, финансовыми проблемами, ибо Шампионне требовал денег от Партенопейской республики точно так же, как от республики Римской. Контрреволюция между тем не складывала оружия. Кардинал Фабрицио Руффо поднял роялистское восстание в Калабрии. Его "Христианская Армия Святой Веры" (или "санфедисты" от итал."santa fede" - "святая вера") продвигалась к Неаполю, в то время, как республиканцы так и не смогли создать полноценной армии.

Но это было ещё полбеды. Как уже говорилось, после высадки французов в Египте в войну вступила Турция. Уже в октябре войска Али-паши Янинского напали на принадлежащий французам город Превеза в Эпире. Этот город с прилегающей областью отошёл Франции после раздела "венецианского наследства" в Пассариано. Обладая более чем десятикратным превосходством в силах, турецко-албанская армия практически вырезала несколько сот французских гренадёр и местную греческую милицию. Войско вернулось в Янину с отрезанными головами защитников Превезы на своих пиках.

После этого турки захватили ряд небольших островов (Занте, Кефалонию, Итаку, Левкаду, Китиру) и, наконец, в феврале 1799 г. высадились на острове Корфу. Остров был хорошо укреплён ещё со времени, когда принадлежал Венеции. Турки высадились на острове и захватили небольшой городок Гуино. Они установили несколько батарей, которые начали обстрел укреплений, но через некоторое время французы произвели вылазку и уничтожили их. У французов было много доброжелателей среди дружественного им греческого населения острова, поэтому командующий обороной генерал Шабо знал обо всех манёврах противника. После неудачи с обстрелом турки решили вначале захватить с моря лежащий неподалёку островок Видо, также укреплённый. Здесь, однако, их ждала неудача. Гарнизон Видо одбил атаку превосходящих сил, а французская эскадра (меньшая по численности, но превосходящая по выучке) искусно маневрируя, артиллерийским огнём сильно повредила турецкий флагман "Бурж-у-Зафер" так, что тот не смог продолжать бой. Вторая попытка турок захватить Видо закончилась для них потерей ещё одного корабля. Видя очередную неудачу врага, гарнизон крепости предпринял вылазку, снова принесшую французской стороне успех и несколько турецких пушек. Наконец, турецкий командующий пришёл к выводу о бесперспективности штурма укреплений острова и отплыл, спалив жилые постройки вокруг крепости. Корфу остался за французами.

Но главное сражение должно было разыграться не на море, а на суше. В Италию и Швейцарию вторглась австрийская армия. Войну Франции вновь объявила Швеция. Против Республики образовалась уже вторая коалиция.


На территорию Цизальпинской республики со стороны принадлежавшей австрийцам Венеции вступила армия под командованием австрийского генерала Михаэля-Фридриха-Бенедикта Меласа. Первое боевое столкновение, 5 апреля 1799 г. при Маньяно (близ Вероны) оказалось для австрийцев удачным. Французы отступили, оставив гарнизоны в крепостях Мантуя и Пескьера. Мелас оставил небольшие силы для наблюдения за этими крепостями, а сам с главными силами выступил далее. 21 апреля его войска взяли Брешию, а 24 - Бергамо. Французская армия, и без того уступавшая австрийцам (28 тыс. против 43 тыс.) была растянута по всему левому берегу р.Адда, так что Меласу не составило труда создать превосходство в местах переправы. Генерал Йозеф-Филипп Вукасович захватил г.Лекко на берегу о.Комо, а на следующий день через реку переправились и главные силы Меласа. Командовавший французами генерал Жан-Виктор Моро попытался сконцентрировать свои силы у Кассано, но время для этого было уже потеряно. Опасаясь обхода и в перспективе - окружения, Моро принял решение отступать.

Выигрыш битвы на Адде отдал в руки Меласа Милан - столицу Цизальпинской Республики, которая, таким образом, прекратила существование. Миланцы, однако, не высказывали из-за этого сколько-нибудь заметного сожаления - высокие налоги и многочисленные контрибуции не добавляли особого энтузиазма сторонникам "свободы, равенства и братства". Теперь Мелас получил возможность набора миланцев в австрийскую армию. Моро разделил свои силы: дивизия генерала Гренье отошла за р.Тичино к Новаре, а дивизия генерала Лемуана - за р.По к Пьяченце. 5 мая сложил оружие гарнизон Пескьеры, и, таким образом, в австрийском тылу осталась одна только Мантуя.

Опасное положение Моро вынудило Директорию отозвать французскую армию из Неаполя. Предоставив Римскую и Партенопейскую Республики их собственной участи, сменивший Шампионне Жак Макдональд выступил на север. Этим воспользовались "санфедисты", развернув, при поддержке британского флота, контрнаступление на Неаполь. 13 июня они отбили столицу королевства у республиканцев. Их остатки заперлись в нескольких замках в городской черте, но покинули их, доверившись обещаниям кардинала Руффо позволить ни их свободную эвакуацию морем. Обещание кардинала, правда, счёл неприемлемым адмирал Нельсон и арестовал республиканцев, уже начавших погрузку на суда. По возвращении в город короля Фердинанда около ста руководителей Республики были казнены, а сотни других были заключены в тюрьмы. Бурбоны восстановили свою власть в Неаполе.

Французы продолжали отступать, и Мелас продолжил движение с целью занять Пьемонт. Он направил одну из своих дивизий для укрепления заслона на севере, против возможной атаки со стороны Швейцарии, а сам выступил прямо на Турин. 26 мая столица Пьемонта перешла под австрийский контроль.

Для предотвращения опасности со стороны Швейцарии гофкригсрат направил туда армию эрцгерцога Карла. В своих прокламациях эрцгерцог призывал к восстанию против французов, и многие швейцарцы его послушали. В стране началось антифранцузское восстание, и правительство профранцузской Гельветической Республики было вынуждено бежать из Люцерна в Берн. В начале июня эрцгерцог, разбив армию генерала Андре Массена, занял Цюрих.

Тем временем Макдональд наступал через территорию герцогства Пармского на соединение в войсками Моро. При этом он разбил две австрийские дивизии - при Модене и при Парме. Узнав о движении Макдональда, Мелас решил разбить его на подходе и для этого выступил ему навстречу. 17 июня Макдональд переправился через р.Треббия и, продолжая наступать, атаковал дивизию австрийского генерала Петера-Карла Отта фон Баторкеза. Медленно передвигавшаяся армия Меласа не смогла оказать помощи Отту, и тот был разбит. Узнав о поражении Отта при Треббии, Мелас оставил мысль о нанесении поражения Макдональду, переправился через р.По и вступил в г.Павия.

Макдональд же, узнав об отступлении Меласа, продолжил своё движение к Тортоне на соединение с войсками Моро. В дальнейшем его неоднократно упрекали в том, что он продолжал следовать первоначальному плану и не использовал оказии для того, чтобы занять Павию до Меласа и тем вынудить австрийца либо к дальнейшему отступлению, либо к принятию сражения в невыгодных для себя обстоятельствах. Макдональд возражал на это, что он стремился в первую очередь к выполнению "программы-минимум" - освобождению от австрийских войск Пьемонта.

Эта "программа-минимум" вполне удалась французским военачальникам - после неудачи при Треббии Мелас немедленно отозвал все войска из Пьемонта, желая по крайней мере не дать противнику захватить Милан. Пока Моро и Макдональд (под общим командованием Моро) восстанавливали свой контроль над Пьемонтом, к Меласу в Милан приходили подкрепления, в результате чего общие силы сторон сравнялись. Часть войск Мелас снял со швейцарской границы, откуда, после успешного вторжения эрцгерцога Карла в восточные кантоны, он мог не опасаться неожиданной французской атаки. В течение июня-июля армии маневрировали, в основном, на "собственной" территории, нащупывая слабое место противника. Эта "нерешительность" не понравилась Директории, которая назначила нового начальника своих сил - им стал генерал Бартелеми-Катрин Жубер.

Но первый ход в новом туре "партии" сделал всё-таки не он, а Мелас. После того, как 28 июля 1799 г. капитулировала Мантуя и к нему присоединился осаждавший её корпус Края, он счёл, что уже в достаточной степени восстановил свои силы, и выслал дивизию Вукасовича в Герцогство Пармское (остававшееся под контролем французов), а сам выдвинул свою главную квартиру снова в Павию. Против Вукасовича Жубер выслал генерала Сен-Сира, но французская разведка неправильно оценила численность противостоящих сил. В результате произошедшей между Вукасовичем и Сен-Сиром второй битвы на Треббии французский генерал потерпел поражение.

Узнав о победе Вукасовича, Мелас решил ввести в бой главные силы и немедленно переправился через По, выслав к Вукасовичу курьера с приказом присоединиться к нему. Жубер вышел ему навстречу, намереваясь дать бой у Тортоны, но не успел - 15 августа, когда его авангард вступил в контакт с неприятелем, австрийцы уже начали переправу через р.Скривия. План Меласа заключался в том, чтобы наступать двумя колоннами. Первая колонна наступала на с.Пастурано на левом фланге французов, вторая - непосредственно на с.Нови вдоль правого берега Скривии. План был хорош, но в него вкралась досадная ошибка - австрийская разведка неправильно оценила число солдат Жубера. Мелас начал сражение, полагая, что его противник располагает не более чем 20 тысячами солдат, в то время, как силы французов простирались до 38 тысяч и почти не уступали силам австрийцев (44 тысячи).

Первая колонна (Край) атаковала позиции напротив Пастурано и достигла некоторого успеха, потеснив французов. Правда ненадолго - французская контратака отбросила Края назад. Но за этот тактический успех французы заплатили высокую цену - Жубер был убит шальной пулей и командование принял Моро. Он принял решение ослабить примыкающий к реке правый фланг в пользу центра, и это принесло французам ещё один тактический успех - второй колонне (Генрих-Йозеф-Иоганн фон Белльгард) не удалось захватить центр (крепость Нови) и тоже пришлось отступить. Итак, во второй половине дня наметилось неудачное для Меласа развитие событий - его силы отступали на всём фронте.

Положение изменилось только к вечеру, когда на левом берегу Скривии появилась пехота Вукасовича. Как оказалось позже, хорваты (именно из них состояла в подавляющем большинстве эта часть) шли в Тортону, но, услышав орудийные залпы, свернули в их направлении, к селению Стаццано. В принципе, дорога из Тортоны в Стаццано идёт как раз вдоль Скривии, но Вукасович решил срезать путь и, с помощью местных проводников, провёл своих людей по прямой, через поля, ориентируясь по звуку. В Стаццано через Скривию перекинут мост, который, разумеется, был под охраной французов, но в связи с наступлением на колонны Меласа, Моро передвинул вперёд и свой правый фланг. Опрокинув слабую охрану моста, хорваты ударили французам в тыл.

Результатом атаки Вукасовича стала перегруппировка сил Моро. Чтобы не оказаться между двух огней, правый фланг был отведён от реки. Из этих же соображений (чтобы спрямить линию фронта) центр оставил Нови, которое немедленно занял Белльгард. В таком положении стороны застала быстро наступившая итальянская ночь. Хоть полная луна и освещала поле битвы достаточно ярко, ни у одной из сторон не было намерения продолжать бой ввиду больших потерь. Моро отошёл к Алессандрии, отделив часть войск для защиты Генуи, правильно рассудив, что не менее потрёпанный Мелас не решится его преследовать. Мелас действительно не стал преследовать французов, но доложил в Вену о своей победе, не преминув, однако, добавить, что она досталась ему очень дорогой ценой, и его войска нуждаются в отдыхе и подкреплениях.

На итальянском театре военных действий сложилась ситуация стратегического пата - обе стороны имели достаточно сил для обороны, но не имели - для наступления. Это поставило крест на планах гофкригсрата, намеревавшегося после разгрома французов в Италии направить часть войск в Голландию. Собственно, в Голландию должны были быть направлены войска не из Италии, а из Швейцарии - армия эрцгерцога Карла, а на их место - в Швейцарию, должны были прибыть как раз высвободившиеся войска Меласа. Но положение дел на Аппенинах не позволяло даже думать о столь сложной "рокировке" (самой по себе весьма рискованной, напоминающей погоню за двумя зайцами).

Высадке союзников в Голландии предстояло развиваться без участия Австрии. Главным "мотором" этой операции была Англия, а главным "исполнителем" - Швеция. На Фредрика-Вальдемара II произвёл неизгладимое впечатление захват Бонапартом о.Мальта и разгром "благородных рыцарей Ордена св.Иоанна Иерусалимского". Он настолько близко принял к сердцу судьбу мальтийских рыцарей, что предоставил им убежище на территории Швеции. В Стокгольме он предоставил в распоряжение Капитула Ордена один из дворцов, а на острове Рейтшер в Финском заливе (одной из баз шведского флота на восточной Балтике) - строящуюся крепость, предназначенную прикрыть с моря устье Невы и порт Ниеншанц. К слову, рыцари-иоанниты предпочитали служить в этой крепости чисто номинально, так что гарнизон её был чисто шведским (а население города вокруг - финским), но название - "Мальтесерборг" ("Мальтийская крепость"), вполне прижилось.

Итак, возмущённый вероломством Бонапарта король Швеции намеревался высадиться в Голландии вместе с англичанами, уничтожить Батавскую республику и вернуть власть Оранской династии. Главнокомандующим всеми силами был назначен герцог Йоркский - тот самый, что командовал (неудачно) обороной Голландии от французов в 1795 г.

Операция началась 27 августа 1799 г. высадкой близ Каллантсоог на севере страны. 31 августа англичанам сдался флот Батавской республики, 18 сентября высадились все союзные войска. Но осенняя распутица создала большие проблемы передвижению войск. Тем не менее, герцог Йоркский решил захватить г.Берген. Но здесь возникли сильные проблемы во взаимодействии войск - как одних союзников с другими, так и просто между отдельными частями, особенно шведскими. Шведские бригады были сформированы перед самой посадкой на британские суда, зачастую генералы не знали своих подчинённых, а командующий шведами генерал-лейтенант Карл-Эрик де Карналль, хоть и носил громкую фамилию, не унаследовал от своего великого отца особых талантов тактика и стратега. Атака на Берген не принесла ему славы - он попал в плен к французам вместе со всем своим штабом.

Герцог Йоркский предпринял ещё ряд попыток перейти в наступление, но они не принесли ему значимых успехов, а только дополнительные потери. Наконец, отчаявшись разбить французов, он договорился с командующим французами генералом Гильомом-Мари-Анн Брюном об условиях эвакуации. 19 ноября 1799 г. англичане и шведы покинули континент.

Союзникам не удалось достичь решающих успехов ни на одном из направлений - у них, фактически, не вышло даже выйти к границам собственно Французской Республики, не говоря уж о вторжении на её территорию. Тем не менее, из Парижа всё виделось отнюдь не в розовых тонах. Напомним, в течение кампании 1799 г. французы потеряли контроль над Цизальпинской республикой, Римской республикой. Партенопейской республикой, половиной Гельветической республики, англичане (шведов особенно никто не принимал во внимание) оккупировали часть Батавской республики. Это был вал нового нашествия, готового в любой момент перелиться через французские границы, в то время, как коррумпированная Директория не делала ничего, чтобы ему противодействовать. Так виделись события 1799 г. общественному мнению в Париже в октябре 1799 г. (начало месяца брюмера VII года Республики), когда в порт Фрежюс прибыл фрегат "Каррер", с неожиданно вернувшимися из Египта генералом Бонапартом, генералом Мюратом, генералом Ланном, генералом Мюироном и несколькими другими высшими военными на борту.

День Духа Наполеона Бонапарта


В Париже царило беспокойство. Директория, как уже говорилось, продемонстрировала свою неспособность остановить врага. Враг, если можно так сказать, "остановился сам", вернее, его остановили генералы Республики. Кроме того, режим Директории был крайне коррумпирован - и это было общеизвестно.

Популярность правящего режима упала практически до нуля. Если Вандемьерский переворот приветствовала большая часть уставших от якобинского террора "умеренных", если подавление Термидорского восстания рабочих приветствовали широкие круги буржуазии, если подавления Фримерского мятежа роялистов встретило поддержку масс республиканцев, то теперь, в середине брюмера VII года Республики (конце октября-начале ноября 1799 г.) режим стоял на страже уже исключительно самого себя, своих собственных интересов. Причём "собственных" в данном случае обозначало именно "собственных интересов директоров", а не всей Директории в целом. Директория состояла из пяти человек, права которых были, с формальной точки зрения, совершенно равны. Тем не менее, абсолютно неофициально, хоть по факту несомненно, двое среди них были "более равны, чем прочие" - Эммануэль Сиейес и Поль Баррас. Первый имел репутацию великого теоретика (известность его памфлета о Третьем сословии в начале Революции говорила сама за себя), второй же - великого "практика", участника и вождя чуть ли не всех политических "землетрясений" от Вандемьера до самого последнего момента.

Первый, отдавая себе отчёт в шаткости основ, на которых стоит Директория, готовил смену режима на военную диктатуру (с собой в качестве её политического вождя, само собой). Второй также прекрасно понимая степень непопулярности правительства, в котором он участвовал и которым де-факто руководил, пытался установить контакты с "противной стороной", ведя переговоры с тайными эмиссарами короля Людовика о его мирном восстановлении на троне в Париже (разумеется, при условии адекватных "отступных" ему, Полю Баррасу).

План первого был близок к осуществлению, но вмешалась судьба: генерал Жубер, изъявивший уже согласие стать "шпагой" Сиейеса, незапланированно погиб в битве при Нови и поиски пришлось начинать сначала. План второго не увенчался успехом по причинам сугубо политическим. Во-первых, Бурбоны, уже вполне "освоившиеся" в своих новых американских владениях, были не готовы предпринять активных действий в "старом королевстве" после отзыва из Европы армии Конде и начала эвакуации вандейцев. Во-вторых, британское правительство, будучи через своих шпионов в Париже, в курсе интриг директоров, видело угрозу в восстановлении власти короля Людовика XVIII "на двух континентах". Общественное мнение Британии относилось к идее "французской Реставрации", скорее, настороженно. Так, наряду с карикатурами на "кровавых якобинцев", в английской прессе появилась и знаменательная карикатура на Людовика XVIII, где тот в разорванных по шву штанах пытается, стоя одной ногой в Канаде, через океан дотянуться другой ногой до Парижа. Ходили слухи, что британцы не просто так, но с умыслом пропустили через свою блокаду "Каррер" с Бонапартом и его людьми.

Так или иначе, режим был непопулярен, а популярен был вернувшийся генерал Бонапарт. Популярен, несмотря на разящее нарушение субординации. К слову, Директория вовсе не была слепа и это нарушение субординации заметила. При обсуждении известия о самовольном возвращении командующего Египетской армией на её заседании обсуждался вариант ареста генерала и суда над ним (с последующим расстрелом, естественно). Правда, этим обсуждением всё и закончилось - директоры не решились применить к генералу каких-либо санкций сразу, ну а потом было уже поздно. Как будут говорить через столетие после этих событий - "поезд ушёл".

Итак, Бонапарт вернулся во Францию не как трус, убежавший от поражения, а как герой и спаситель Отечества. И в качестве "спасителя" приступил к конфиденциальному обсуждению планов "спасения" с доверенными (и вообще заинтересованными) людьми. Заинтересованных людей оказалось неожиданно много - в их числе оказались, кроме уже упомянутого Сиейеса, министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран-Перигор (масон, как и Сиейес) и министр полиции Жозеф Фуше. Правительство, таким образом, само помогало собственному свержению. Даже Баррас - и тот ничего вёл конфиденциальные беседы с египетским генералом.

В результате машина заговора пришла в движение. Тем не менее, заговорщики не хотели, чтобы новая, уже какая там по счёту, "революция" выглядела обычным военным путчем, они стремились провести всю свою акцию, не выходя (ну разве что чуть-чуть, в крайнем случае) из "конституционного поля". По большому счёту, план переворота принадлежал не столько Бонапарту, сколько Сиейесу, видевшего именно себя во главе "новой Республики".

Заговорщики приступили к реализации этого плана в самом конце VII года Республики, в один из дополнительных дней-"санкюлотид", не принадлежавших никакому месяцу. 16 ноября 1799 г., в "день Доблести" ("Fête de la Vertu") рано утром во дворце Тюильри собрался Совет Старейшин ("Conseil des Anciens") приступил к обсуждению известий о "грозном заговоре, угрожающем Республике". После краткой дискуссии были приняты два решения: о назначении генерала Бонапарта командующим вооружёнными силами Парижа и округа и о переносе заседаний Законодательного корпуса из Парижа в Сен-Клу (пригород столицы). В тот же день подали в отставку члены Директории: состоявшие в заговоре Сиейес и Роже Дюко -сами, Баррас - после убедительной беседы с Талейраном, а Луи-Жером Гойе и Жан-Франсуа Мулен - уже поздно вечером, убедившись, что Директория больше не функционирует из-за отсутствия кворума.

На следующий день, "день Духа" ("Fête du Génie") в "деревне" Сен-Клу началось заседание Законодательного корпуса. К этому времени депутаты уже начали понимать, что "что-то тут не то" и начали задавать "странные" вопросы о цели всего происходящего. Если Совет Старейшин дал кое-как убедить себя, то Совет Пятисот ("Conseil des Cinq-Cents") оказал сопротивление (несмотря на то, что его председателем был брат генерала). Когда Бонапарт пробовал обратиться к депутатам с речью, те атаковали его (дошло даже до неудавшегося покушения на его жизнь) и вынудили бежать, после чего объявили о своей верности Конституции III года (т.е. конституции якобинской).

Положение спас генерал Мюирон. Преданный товарищ Бонапарта ещё с Первого Итальянского похода, он, увидев "помятый" вид своего старого командира, обратился к солдатам с призывом "спасти своего генерала". До сих пор неизвестно, был ли это искренний порыв или же Мюирон действовал "по расчёту", опасаясь "пойти ко дну" вместе со своим шефом. В любом случае, Наполеон Бонапарт не успел произнести ни единого слова (он, по воспоминаниям современников, вообще был в прострации после провала в Совете), как его солдаты с его бывшим адъютантом во главе бросились в зал заседаний. Перед вооружённой силой депутаты, даже наиболее якобинские из них, оказались бессильны. Они просто разбежались в разные стороны, кто в двери, а кто в окно. Позже их пришлось "вылавливать" по одному по дороге в Париж, чтобы они уже задним числом подписали постановление о назначении комиссии трёх консулов в качестве правительства Республики и ещё двух комиссий для разработки новой конституции. День духа Наполеона Бонапарта завершился успехом. Следом за ним шёл День Труда.

Действительно, консульскому режиму предстояло изрядно потрудиться, чтобы "выплатить" предоставленный ему "кредит доверия". Страна (а в первую очередь широкие круги собственников: буржуазии и крестьянства) ждали от нового правительства в первую очередь стабильности. Это консулы были вполне готовы предоставить - состав правительства принципиально не изменился (что неудивительно, раз важнейшие министры старого правительства сами участвовали в заговоре против него). Шаг в сторону национального примирения консулы сделали и когда освободили арестованных министром полиции противившихся "перевороту духа" депутатов Совета Пятисот.

Но неизменность правительства была лишь второстепенной мерой. Главным было дать гражданам Республики ощущение стабильности их собственности. Собственности, в первую очередь, новоприобретённой. В процессе революции очень многие люди (в первую очередь, разумеется, на селе) обогатились на продаже "национальных имуществ" (т.е. бывших феодальных владений). Разумеется, они сильно опасались "Реставрации", в первую очередь, как реставрации старых владельцев их недвижимости. Городская буржуазия, совсем наоборот, опасалась возвращения якобинского "максимума" и различных версий "уравнения" в духе покойного Гракха Бабёфа. Собственники желали возможности стабильно пользоваться своей собственностью, и эту возможность Консульство было готово им предоставить.

"Консульство" - это означало в первую очередь "Наполеон Бонапарт". Сразу после "дня Духа" первым среди троих равноправных консулов по умолчанию считался Сиейес - как старший и более опытный. Он же взял на себя разработку новой конституции. Тем не менее, его проект не прошёл, будучи раскритикованным Бонапартом, который представил свой собственный проект. "Конституция VIII года" или "конституция Бонапарта" была, скорее, рабочим документом, чем классическим Основным Законом государства.

Единственное, что она определяла очень конкретно, это полномоия Первого Консула (в тексте документа он упоминался по имени, как и двое других консулов, Жака-Режи де Камбасерес и Шарль-Франсуа Лебрен). Во всех вопросах решающим считался голос именно Первого Консула, голоса двоих прочих были лишь совещательными. Избирательное право (в отличие от проекта Сиейеса) распространялось на всех мужчин, но оно было непрямым - граждане сами по себе не голосовали за конкретных лиц, но за состав окружной комиссии, которая, в свою очередь, утверждала "окружной список" локальных нотаблей, которые, опять же, утверждали "департаментский список", из которого выбирались члены администрации департамента. Нотабли департаментов утверждали "национальный список" кандидатов в депутаты органов законодательной власти.

Такая многоступенчатая система делала фиктивной всю систему "выборов". Действительно, в дальнейшем Первый Консул лично назначал префектов, супрефектов, членов генеральных и муниципальных советов.

Законодательные органы (Законодательное собрание и Трибунат) и судебные (Сенат) тоже были лишь фасадом, маскирующим личную власть Первого Консула - из-за сложной системы ротации, позволявшей исключать из их состава "неправильных" членов. Конституция была утверждена плебисцитом, при том что её проект не был выставлен на обсуждение, а сам плебисцит прошёл, фактически, уже после введения её в действие.

Теперь на повестке дня было окончание войны. Первый Консул обратился к странам, с которыми он воевал: к Австрии. Британии и Швеции с письмами, где предлагал прекратить военные действия. Положительный ответ пришёл только из Швеции - Фредрик-Вальдемар II убедился, что дальнейшая война с Францией не сулит ему особых успехов и согласился на сохранение "статус-кво". Прочие державы Второй коалиции пока что не желали мириться.

Но в Европе были не только они. На востоке, в Киеве, внимательно присматривались к событиям на берегах Сены. Уже упоминалось, что общественное мнение Цесарства Многих Народов было вполне готово к примирению с Францией. Установление Консульства большая часть общества рассматривала, как позитивное явление, особенно, когда из Франции стали приходить известия о прекращении революционного хаоса и "восстановлении порядка". Сама "революция Духа" (из-за своего "мистического" звучания название быстро прижилось) виделась с берегов Днепра как аналог своей собственной "стальной революции", что делало французского Первого Консула ещё более симпатичным - многие распространяли на него те позитивные качества, которые видели в покойном "благословенном" цесаре. Теперь к сторонникам возрождения "горизонтального" союза присоединились, вслед за канцлером Винницким, цесарева-мать Мария-Кунигунда, маршал Сейма Пётр Волынский и даже противник канцлера по всем прочим вопросам старый гетман Браницкий.

Поэтому, когда в мае 1800 г. в Киев прибыл из Парижа посол Первого Консула Французской Республики Арман-Огюстен-Луи де Коленкур с поздравлениями по поводу именин Его Величества Цесаря Многих Народов Станислава I (8 мая), он встретил в польской столице исключительно тёплый приём. Тем более, что французский маркиз никоим образом не напоминал хамского вида санкюлота с газетных карикатур. Казалось, в отношении Франции и Польши всё возвращается "на круги своя". Или же наоборот - наступают новые времена.

Генеральное сражение


Первый Консул мог быть уверен, что Цесарство Многих Народов ему больше не враг. Но и о тесном союзе пока что речь идти не могла. "Пока что" означало "пока Франция не продемонстрирует свою ценность" - пока она не разобьёт своих врагов сама. Естественно, что победа французов нужна была не столько реальным или потенциальным союзникам, сколько самим французам. Они надеялись и рассчитывали, что объявленный Бонапартом "конец революции" станет ещё и концом многолетней войны. Но для того, чтобы закончить войну, нужно было, как минимум, победить.

Победа над Англией пока что, по понятным причинам, в расчёт не входила. Соответственно, Первому Консулу следовало вывести из игры своего главного континентального противника - Австрию. Но и австрийцы не сидели сложа руки.

Австрийской армией в Италии командовал по-прежнему Мелас и он решил довести до конца то, что в предыдущей кампании у него получилось лишь наполовину - т.е. освободить от французов всю Италию. Французы по-прежнему сохраняли контроль над Турином и Генуей, которые ослабленному после битвы при Нови Меласу не удалось захватить в прошлом году. Австрийский командующий принял решение сконцентрировать свои силы на Турине - установление контроля над Пьемонтом представлялось ему более перспективным, чем осада Генуи, уже блокированной с моря английским флотом. Кроме того, в случае нападения на Геную, он рисковал подставить свои тылы под удар из французского Пьемонта. Поэтому Мелас приказал генералу Отту выставить заслон против возможных действий засевшего в Генуе Массена, а сам, оставив часть войск для наблюдения за проходами через Альпы, осадил Турин и находящуюся там армию Макдональда.

Тем временем Первый Консул тихо и незаметно собирал свою армию. Конечно, "тихо и незаметно" собрать сильную армию невозможно по определению, но Бонапарт нашёл выход. В то время, как внимание французской прессы было приковано к Моро, в Дижоне "незаметно" формировалась "резервная армия". Согласно данным английских и австрийских шпионов, её формирование шло туго и значительной боевой силы она не представляла. Это было правдой. Но не всей правдой. Бонапарт не стал собирать свои главные силы в каком-то одном месте, но постепенно сосредотачивал у швейцарской границы одну часть за другой, как бы без связи друг с другом. Следившая за Дижоном вражеская агентура пропустила мимо внимания отдельные французские части, незаметно (на этот раз без кавычек) прибывавшие в Женеву.

В Швейцарии Бонапарт не задержался. Выставив небольшой заслон против занимавшего Восточную Швейцарию (Люцерн и Цюрих) эрцгерцога Карла, он перешёл Альпы (в нескольких местах) и вышел в Италию. Для Меласа появление из-за Альп главных сил французов оказалось совершенной неожиданностью - все его планы на этом направлении принимали во внимание только отдельные отряды подкреплений для осаждённого Турина. Когда до находившегося под стенами Турина Меласа дошло известие о взятии Бонапартом Милана (15 июня 1800 г.), австрийский фельдмаршал понял, что попал в ловушку и из охотника превратился в дичь. Милан был его главной тыловой базой и теперь всеми его запасами свободно пользовались французы при полной поддержке раздражённого австрийским владычеством местного населения. С севера на помощь Турину шёл генерал Мюирон, на юге в Генуе располагалась свежая армия Массена, да и сам Макдональд в Турине наверняка не стал бы сидеть смирно, зная, что превосходство перешло к французской стороне.

Ему оставалось только покинуть Пьемонт и как можно быстрее отступать к Мантуе, в противном случае ему грозило полное окружение. На это и рассчитывал Бонапарт. В этой кампании он сразу стал хозяином положения, заставив своего противника делать именно то, что он от него хотел, ибо других вариантов для него не оставалось. Для того, чтобы уйти к Мантуе, армия Меласа с неизбежностью должна была пройти вдоль через Страделлу (30 км на восток от Пьяченцы) на берегу По. Поэтому сразу после занятия Милана Бонапарт перешёл По и занял позицию у Страделлы. Это было практически идеальное место для обороны. В этом месте Аппенины подходят почти к самой По, оставляя только 4-хкилометровый проход. Разумеется, армии генерала Бонапарта было вполне достаточно, чтобы перекрыть это "бутылочное горлышко" и не пропустить австрийцев на Пьяченцу.

Первый Консул мог не беспокоиться - за неимением других вариантов зажатый в треугольнике Генуя-Турин-Милан и "подталкиваемый" Макдональдом, Мюироном и Массена Мелас был обречён идти точно на Страделлу, "в пасть" французов. При этом французам не приходилось опасаться за свой тыл - австрийская армия в Швейцарии не могла быть переброшена в Италию, поскольку у неё было "по горло" дел на севере, в Баварии. В Южной Германии в наступление перешла Рейнская армия генерала Моро. Ей удалось одержать ряд побед над фельдмаршалом Краем, в частности, выбить последнего из Ульма (Вюртемберг), вторгнуться на территорию собственно Австрии в Баварии и занять Мюнхен.

Итак, Мелас должен был справиться с Бонапартом собственными силами или сдаться. Он не справился. 4 мессидора VIII года Республики (23 июня 1800 г.) при Страделле произошла знаменитая битва между французской и австрийской армиями - первая битва, которой Наполеон Бонапарт командовал не просто как один из генералов Республики (формально командование "Резервной армией" принадлежало вообще генералу Луи-Александру Бертье), но как правитель Франции. Учитывая близость Павии, можно было считать битву при Страделле "реваншем" за разгром Франциска I в XVI в. На этот раз разгромлены были австрийцы. Не сумев прорваться через французские позиции, понеся огромные потери и получив известия о подходе с тыла свежих французских войск, Мелас сдался. Северная Италия вплоть до Венеции вернулась в руки французов. Одновременно (15 июля 1800 г.) Моро заключил с Краем перемирие в Парсдорфе. Боевые действия с Австрией были приостановлены.

Теперь Первый Консул мог вернуться в столицу и пресечь все разговоры типа "а что если?". Он прибыл в Париж максимально скромно, без каких бы то ни было торжественных встреч. Командующим Итальянской армией был назначен генерал Мюирон.

Пока продолжалось перемирие и Моро пополнял свои запасы и готовил Рейнскую армию к дальнейшим сражениям, французы в Италии продолжали наступление против местных владетелей, в трактат о перемирии не вошедших. Генерал Луи-Шарль-Антуан Дезе занял в сентябре вначале Флоренцию, а затем Ливорно, установив контроль над Тосканой. Мирные переговоры продолжались, но безуспешно - австрийцы не хотели признавать поражения. Теперь воссозданной армией командовал генерал Белльгард и главной его задачей была оборона линии от озера Гарда до Падуи, чтобы не допустить французского вторжения в собственно Австрию. Отдав себе отчёт в бесперспективности своих дипломатических усилий, Первый Консул объявил в ноябре 1800 г. о прекращении перемирия.

Молодой австрийский эрцгерцог Иоганн (заменивший "неудачника" Края) ударил первым, заняв Ландсхут, а затем Ампфлинг. Не ожидавший этого Моро, сам собиравшийся переправляться через Инн, отказался от своего плана и сконцентрировал свои дивизии в районе Гогенлиндена (30 км на восток от Мюнхена). 20 ноября 1800 г. на рассвете Иоганн бросил против своего противника все имевшиеся и него силы. Ситуация была запутанной, не все войска прибыли на место, блуждая в окрестных лесах, но во второй половине дня французская дивизия генерала Ришпанса обошла австрийцев с юга, атаковав их правый фланг. Эрцгерцогу не удалось "сбросить" Ришпанса, в то время как правильно сориентировавшийся Моро бросил в атаку все свои силы. Это принесло ему полную победу. Иоганн был разгромлен и начал отступление (фактически бегство, в течение которого войска Моро взяли 20 тыс. пленных).

Не бездействовала и Итальянская армия - 14 декабря Мюирон разбил Белльгарда при Поццоло. Ещё не зная о поражении Белльгарда, но будучи под впечатлением силы Моро, эрцгерцог Иоганн того же дня подписал с командующим Рейнской армией перемирие в городе Штайр (160 км на запад от Вены). Теперь поражение Австрии было несомненным и переговоры пошли гораздо легче. 30 нивоза IX года Республики (20 января 1801 г.) во французском г. Люневиль был подписан окончательный мирный договор между Францией и Священной Римской Империей Германской Нации.

Левый берег Рейна, Бельгия и Люксембург отходили к Франции. Австрия признавала Батавскую, Гельветическую, Лигурийскую и Цизальпинскую республики. Вместо Великого Герцогства Тосканского создавалось Королевство Этрурия. Австрия сохранила Венецию и получило Триент (Тренто). Отдельный договор был заключён во Флоренции с Неаполем, между прочим предусматривавший амнистию всем сторонникам Партенопейской Республики, хотя о её воссоздании (как и республики Римской) речи не было.

Австрия получила теперь не просто щелчок по носу, но оказалась, говоря спортивным языком, в нокдауне. При этом её положение усугублялось теперь тем, что между Францией и Цесарством вновь начал возрождаться "горизонтальный союз". Это грозило ей полной изоляцией. Никакая Британия не смогла бы ей помочь на континенте, когда она оказалась бы между французским молотом и польской наковальней. Соответственно, императору Францу II и его советникам следовало немедленно и крепко задуматься о смене всей своей внешней политики, хотя бы и на полностью противоположную. Как говорится, "не до жиру, быть бы живу".

Гегемония и свобода


Люневильский мир коренным образом изменил положение дел в Европе. Теперь Франция больше не имела на континенте никого, кого она могла бы назвать "достойным противником". Великобритания на континенте была бессильна, любая попытка высадить десант собственными силами неизбежно завершилась бы неудачей, без помощи континентальных союзников безнадёжным представлялось даже удержание принадлежащего лично королю Георгу III Ганновера. Составить же коалицию представлялось абсолютно невозможным: побеждённая под Страделлой и Гогенлинденом Австрия боялась новой войны, "как чёрт ладана", а ни одно из мелких германских государств не решилось бы вступить в войну с французами, неоднократно подтвердившими свой статус "непобедимых", без участия на их стороне Австрии. Фредрик-Вальдемар II Шведский по-прежнему "дулся" на британцев из-за Мальты, а что касается Цесарства, то сразу же после получения в Киеве известий из Люневиля цесарь Станислав, точнее, фактически правивший за него Государственный Совет ("Rada Stanu"), сам направил в Париж посольство для переговоров о возобновлении "старого союза".

Переговоры шли успешно, ибо делить обеим сторонам было нечего, вернее, всё, что можно было делить, принадлежало другим. Фактически Франция и Польша имели перед собой огромный германский "пирог", которым он были готовы поделиться "по справедливости". Все разногласия, которые могли возникнуть в процессе этого раздела выглядели настолько незначительными по сравнению с его масштабами, что обе стороны даже и не подумали хотя бы в общих чертах формально определить свои сферы влияния, ограничившись общим обязательством "урегулировать все возможные разногласия в процессе взаимных консультаций". В любом случае к середине 1801 г. Горизонтальный Союз можно было считать вполне восстановленным и даже больше - были все основания считать континентальную Европу находящейся под гегемонией этого возрождённого французско-польского альянса.

Для Британии вопрос стоял просто: "вписаться" в этот франко-польский (в ближайшей к Острову части Европы - чисто французский) "новый порядок" или же "самоизолироваться" от континента. Последнее представлялось в Лондоне крайне рискованным шагом, могущим подорвать основу экономики Британии - торговлю с континентом. Поэтому новый кабинет Генри Эддингтона вступил в переговоры с Французской Республикой о заключении мира. Переговоры закончились подписанием в октябре 1801 г. в Лондоне предварительных условий мира, а 17 марта 1802 г. в ратуше г. Амьен - окончательной редакции мирного договора.

Французы брали на себя обязательство эвакуировать свои войска с территории Рима и Неаполя, а также острова Эльба. Союзная Франции Батавская республика обязывалась компенсировать Оранской династии потери в связи с потерей ей власти в Голландии. Англичане обязывались вернуть Франции и Батавии (т.е. Голландии) большую часть их колоний в Ост- и Вест-Индии и эвакуировать все захваченные ими острова в Средиземном море, в т.ч. Мальту, а также Египет (французские войска под командованием генерала Мену капитулировали в Александрии ещё в августе 1801 г. и были эвакуированы на британских судах во Францию). Главное же, Британия обязывалась не вмешиваться в дела "республик-сестёр" в Европе, фактически признавая их бесспорной сферой влияния Французской Республики. К этому добавился договор с Турцией, признававший французскими семь островов Ионического моря ("Sept-Îles" или по-гречески "Επτάνησοι").

Для Первого Консула это был триумф - после блестящих побед наступило время блистательного мира. Франция ликовала, популярность Наполеона Бонапарта взлетела до небес.

Воспользовалось французскими победами и Цесарство Многих Народов. Ещё в 1801 г. оно навязало Бранденбургу и Саксонии договора о "гарантии нейтралитета", позволявшие цесарским войскам размещаться на территории этих герцогств "для защиты от внешнего врага". Необходимость подобной "гарантии" обосновывалась попытками Австрии (ещё до заключения мира с французами) втянуть оба герцогства в антифранцузскую коалицию. Теперь же их нейтральность должны были гарантировать размещённые на её территории польские гарнизоны. Фактически это означало "бархатную оккупацию" Восточной Германии, противопоставить которой никто ничего не мог: ни император Франц II, только что побитый Наполеоном и не могущий позволить себе на конфликт с его союзником, ни осторожный герцог саксонский Фридрих-Август, ни тем более меланхоличный и нерешительный Евгений Понятовский, до сих пор неуютно себя чувствовавший без направляющих советов своей матери и переживающий после смерти в 1798 г. своего отца.

Единственным, кто выступил против польских "гарантий", был молодой и горячий курпринц Фридрих-Август Понятовский, сын Евгения, в знак протеста покинувший с несколькими близкими друзьями владения своего отца и эмигрировавший во Францию. С формальной точки зрения это было, однако, не "бунтом", а всего лишь "путешествием" молодого принца, так что никаких официальных последствий это неподчинение не имело. Канцлер Винницкий (именно он был автором проекта "гарантий нейтралитета") предпочёл делать вид, что верит в объяснения смущённого герцога Евгения (в мае 1802 г. тот прибыл в Киев официально на очередные именины Станислава I, а фактически - чтобы подтвердить свою безусловную лояльность своим польским протекторам) и не замечает явно враждебных Цесарству реплик о "тлеющем огне немецкой свободы, который не потушить польской тирании", звучащих в парижском салоне принца Фридриха.

Зато канцлер распространил свою "гарантию" ещё и на Мекленбург. Росток превратился в базу польского Балтийского флота. Это сильно взволновало короля Швеции - теперь Шведская Померания оказывалась зажатой между польскими владениями и польскими союзниками. Вместе с тем превентивная война с Цесарством не принималась в расчёт - даже в союзе с Англией (к которому всё больше и больше склонялся двор в Стокгольме) перспективы наступательных действий оценивались достаточно скептически без помощи какой-либо континентальной державы.

Таким образом Алоизий Винницкий смог показать себя в Киеве, как "сильная личность", способная расширить сферу влияния Цесарства без войны. Газеты либерального направления были полны панегириков в его честь. Но не только.

Второе Регентство и правление (все понимали, что чисто номинальное) Станислава I показало, что государство может существовать и без "стальной руки цесаря". Смерть Александра Благословенного не привела ни к смуте, ни даже к сколь бы то ни было значительному кризису. Наоборот, внутри Цесарства продолжался экономический рост, а на международной арене оно одерживало успех за успехом. Это постепенно приводило часть общественного мнения к фактической "реабилитации", казалось бы, окончательно похороненных идей "золотой вольности".

Разумеется, речь не шла о полном перевороте в умах и осуждении "стальной революции" - цесарь Александр оставался великим человеком даже для либералов. Но нюансы уже были другие. Предполагалось, что "золотая вольность" в её "просвещённом" варианте (а либералы были все, как один, сторонниками Просвещения) должна основываться не на низведении монарха до уровня "золотого идола" ("złotego idolu"), т.е. до чисто представительских функций, но до равного с "национальным представительством" ("reprezentacją narodową") уровня. Иными словами, если в александровскую эпоху Цесарский Сейм играл фактически консультативную роль при цесаре (позже - при Регентском Совете, а ещё позже - при Государственном Совете), то теперь либералы рассчитывали превратить его в орган, совместно с цесарем определяющим внешнюю и внутреннюю политику государства.

Это означало неизбежный конфликт с Государственным Советом, который при таком раскладе неизбежно потерял бы какую бы то ни было самостоятельную роль. Вместе с тем, некоторые члены Совета (в первую очередь, естественно, популярный в среде либералов канцлер Винницкий) сами были заинтересованы именно в такой эволюции государственных институтов и поддерживали программу либералов. Сгруппировавшихся вокруг канцлера либералов (их наиболее яркими представителями были в то время бывший канцлер литвин Игнатий Потоцкий и москворус Александр Радищев) их противники называли "англоманами". Те возражали им в печати (в газетах и брошюрах), объявляя себя поклонниками английского парламентского строя, а не английской внешней политики.

В конечном итоге либеральное течение польской общественной жизни получило наименование "золотой партии", ставшее популярным после опубликования одним из противников "англоманов" Тадеушем Выссоготой-Закржевским памфлета против либералов "Золотая партия или символ веры англоманов" ("Złota partia czyli credo anglomanów"), где довольно неуклюже критиковал базовые положения "золотой вольности".

"Золотая партия" быстро оформилась в организационном плане, выделив из себя общепризнанных вождей (её возглавил упомянутый Игнатий Потоцкий) и выставив своих кандидатов на выборах в сеймы и сеймики разных уровней. Соответственно, в Цесарском Сейме 1803 г. оказалось достаточное количество послов, относящих себя к Золотой партии (теперь уже без кавычек). Вместе с тем консерваторы-"браничаки" ("braniczacy", т.е. сторонники Браницкого), по привычке не придавая значения Сейму во всех вопросах, кроме чисто финансовых, договорились реорганизовать Государственный Совет, удалив из него Винницкого. Узнав об этих планах (которые "браничаки" особо и не скрывали), Золотая партия подготовила свой "ответный удар". После опубликования официального решения Государственного Совета о своей реорганизации и отзыва Алоизия Винницкого с должности канцлера по требованию "золотых" было созвано внеочередное заседание Сейма.

"Золотые" полностью доминировали на этом заседании, испугав своих напором "браничаков" (которых было в целом немного) и потянув за собой колеблющихся (которые составляли подавляющее большинство). В результате Сейм принял решение об упразднении Государственного Совета и повторном назначении Алоизия Винницкого канцлером. Даже больше, по английскому образцу канцлеру Винницкому было от имени Цесарского Сейма предложено сформировать новое правительство. Вечером того же дня 18 июня 1803 г. Винницкий в новом качестве главы правительства и Потоцкий в качестве вождя сеймового большинства прибыли на аудиенцию к Станиславу I, где молодой цесарь (не особенно понимая значения своих действий, но поддавшись на вкрадчивый и уверенный голос Потоцкого), подписал номинацию канцлера на главу правительства. Золотая партия триумфовала - в самом деле, ведь она с ходу стала самой влиятельной политической силой в государстве.

На политическую арену с блеском вернулась "золотая вольность".

Европа на момент Амьенского мира (март 1802 г.)

Европа на момент Амьенского мира (март 1802 г.) []

Игра в слова


Пока в Европе гремели пушки, в Северной Америке всё было относительно спокойно. Но именно "относительно", от полного умиротворения и гармонии там тоже было очень далеко. Между Новой Францией и Соединёнными Штатами сохранялась постоянная напряжённость, вызванная несколькими причинами. Первая, как уже говорилось - массовые захваты земель под юрисдикцией короля "американскими фермерами" (как они называли сами себя), "интрузами" (как их называли поточно) или же "чужаками с атлантического побережья" ("des étrangers de la côte atlantique" - такой термин использовали королевские дипломаты в своих многочисленных нотах государственному секретарю и президенту во Франклине.

Последнее слово использовалось в газетах настолько часто, что с течением времени превратилось в стандартный для подданных короля Людовика этноним, обозначающий вообще жителей США. Теперь для франкоамериканцев (хотя так стали говорить только позднейшие историки, изучавшие эпоху становления Французской Америки для отличия жителей колоний от жителей континента - сами себя "франкоамериканцы" называли просто "французами") на восток от Аппалач располагалось уже непосредственно Атлантическое Побережье или "страна атлантистов". Разумеется, сами граждане США называли себя исключительно "американцами" и воспринимали слово "атлантист" как личное оскорбление. Впрочем, точно так же реагировали королевские подданные (в особенности, естественно, Стражи Границы) на употребление в свой адрес слова "пернатый".

Кроме подобных "словесных оскорблений", неурегулированными оставались и финансовые отношения между Новой Францией и США. В ходе Войны За Независимость Соединённые Штаты взяли у Франции (разумеется, не только у неё, они были должны также Голландии и Испании) несколько десятков миллионов ливров, которые должны были возвращать по частям. К моменту провозглашения во Франции республики (1793 г.) была выплачена примерно половина общей суммы долга. Дальнейшие выплаты правительство США приостановило на том основании, что Республика - это совсем иное государство, не имеющее с Королевством ничего общего. Французская республика ответила на это в 1796 г. захватами в своих портах и на морях нескольких сот торговых судов, принадлежавших судовладельцам из США. Каперская война между Республикой и Штатами (при поддержке Британии) продолжалась до 1800 г., когда Первый Консул согласился аннулировать долг США Франции в обмен на свободу торговли между двумя странами.

Но отказавшись платить долги Французской Республике, Соединённые Штаты отнюдь не собирались расплачиваться и с Французским Королевством в Америке. Основания для этого были выдвинуты примерно те же: Французское Королевство со столицей в Монреале это не то же самое, что Французское Королевство со столицей в Париже, а, соответственно, и долг США "старому" Королевству вовсе не является обязательным к возврату Королевству "новому". Королевские дипломаты возражали, что США брали в долг не у "Парижа" или "Монреаля", а у короля Людовика XVI, а, соответственно, обязаны вернуть взятые деньги ему законному наследнику - королю Людовику XVIII. Но после достижения договорённости о "нулевом варианте" с Первым Консулом во Франклине начали говорить, что стоит взять её за образец для договорённости с королём Людовиком.

В принципе, прямой отказ выплатить долг (и немалый) двор в Монреале имел все основания трактовать, как casus belli, но никто не решался взять на себя ответственность за объявление войны, когда государство фактически не располагало на американском континенте боеспособной армией. Разумеется, после возвращения королевских войск из Европы положение значительно улучшилось, но всё же не настолько, чтобы Новая Франция (с формальной точки зрения - просто "Французское Королевство") могло быть уверенным в успешном исходе наступательной войны против "атлантистов".

В итоге между Франклином и Монреалем продолжались бесконечные переговоры, ездили многочисленные дипломаты, сновали десятки курьеров с нотами, письмами и донесениями, но ни один практически вопрос не сдвигался с мёртвой точки: президент Джефферсон отказывался что-либо платить, король Людовик не решался объявить ему войну. Впрочем, Джефферсон, вице-президент Аарон Бэрр и государственный секретарь Джеймс Мэдисон неоднократно давали понять королевским представителям, что Соединённые Штаты готовы заплатить Его Величеству за официальную уступку некоторых территорий в Луизиане и на "так называемой Границе". На это, впрочем, не был готов пойти уже Монреаль.

Таким образом, отношения между "франко"- и "англо"-американцами медленно, но неуклонно двигались к кризису, Северная Америка постепенно дрейфовала в сторону новой войны. Правительство короля Людовика отдавало себе в этом отчёт и готовилось к грядущему столкновению, укрепляя полки Стражей прибывшими из Европы эмигрантами (их стали называть "оставленными" - "abandonnés", в смысле "оставленные своей страной" или "оставившие свою страну").

"Оставленные", потеряв одну Родину, никоим образом не были настроены потерять ещё и другую, поэтому "добрый король Луи" мог на 100% быть уверен в их абсолютной преданности и решимости в случае войны биться до последнего. Ко всему, у них уже был опыт совместных действий вместе с "индейцами" (особенно это касалось бывших "шуанов"), так что между "новыми" и "старыми" Стражами Границы практически не возникало никаких серьёзных трений или конфликтов. На мануфактурах Сен-Луи, Квебека и Луисбурга налаживался выпуск собственного оружия, для продукции пороха импортировалась из Индии и производилась на месте селитра. Строились новые форты и крепости, а также укреплялись старые, такие как Поншартрен (статус города с 1790 г.), Фор-Дюкен (с 1795 г. - город Дюкенвилль), Фор-Фронтенак (с 1800 г. - город Фронтенак), Фор-Венсен (с 1795 г. - город Венсен) и другие.

Правительство Людовика XVIII, намереваясь встретить будущую битву во всеоружии, старалось также привлечь в свои ряды тех французских генералов, которым было по тем или иным причинам "не по пути" с Наполеоном Бонапартом. В частности, в Канаду прибыл герой раннего этапа революционных войн генерал Пишегрю, а эмиссары графа Артуа вели тайные переговоры с другим французским героем - генералом Моро, резко недовольным Консульством вообще и "корсиканцем" - в частности.

Пока же между Монреалем и Франклином продолжалась долгая и скучная "игра в слова", внимание королевского двора привлекли драматические события на юго-востоке от границ владений короля.

Чёрное и белое


Воспользовавшись заключённым с Великобританией миром в Амьене, Первый Консул решил восстановить контроль метрополии над своей колонией на острове Сан-Доминго.

На острове было неспокойно с самого начала Революции. Первые выстрелы прозвучали здесь в октябре 1790 г., когда мулат Венсан Оже, хозяин плантации сахарного тростника, поднял восстание, требуя для мулатов равных прав с белыми. Повстанцы Оже требовали равных прав только для 30 тысяч "цветных", не затрагивая вопрос об отмене рабства (или тем более равноправия) для полумиллиона негров-рабов. Восстание мулатов было подавлено в феврале 1791 г., но это был ещё далеко не конец революции на "сахарном острове".

Новое обострение ситуации произошло 22 августа того же 1791 г., когда на севере Сан-Доминго восстали уже непосредственно негры-рабы. Из их среды выделился харизматичный вождь по имени Франсуа-Доминик Туссен-Бреда . К моменту начала восстания он был уже, впрочем, свободен, даже более, сам являлся хозяином нескольких рабов, принадлежа, таким образом, к элите среди негров. Тем не менее, а возможно, наоборот, благодаря этому, Туссен-Бреда стал одним из, а затем и вообще неоспоримых вождей восстания. В 1793 г. он сменил фамилию с "Бреда" (по названию поместья, где он когда-то был рабом) на "Лувертюр" ("L'Ouverture" - "открывание", вероятно в смысле "тот, кто открывает брешь в рядах врагов").

Отряды Туссен-Лувертюра (всего его импровизированная чёрная армия составляла примерно 2-3 тыс. чел.) отличались высокой дисциплиной. В 1793 г. он на короткое время заключил союз с Испанией (в то время - членом антифранцузской коалиции), вторгшейся на западную, французскую часть острова, но быстро разорвал его, перейдя на сторону французских республиканцев, после того, как якобинский Конвент объявил об отмене рабства. Тогда же он получил свою полную "легализацию" в качестве бригадного, а затем и дивизионного генерала армии Республики. Однако и с Республикой его отношения укладывались далеко не гладко. Когда в 1797 г. на Сан-Доминго решением Директории вернулся из Франции комиссар ("председатель гражданской комиссии") Леже-Фелисите Сонтонакс, Туссен-Лувертюр силой посадил его на корабль и отправил обратно в метрополию.

В 1798 г. Туссен-Лувертюр добился крупного военного и политического успеха: ему удалось подписать с британским генералом сэром Томасом Мэйтландом конвенцию об эвакуации британских войск с острова и открытия портов Сан-Доминго для торговли, в том числе и с британцами. Это решение вызвало резкие возражения назначенного Директорией губернатора Габриэля де Эдувиля, но Туссен не прислушался и к нему, изгнав его с острова так же, как и до этого Сонтонакса.

Перед тем, как покинуть остров, губернатор Эдувиль сделал "ход конём", освободив генерала Андре Риго (вождя местных мулатов, контролировавшего юг острова) от обязанности подчинения Туссену. В ответ Туссен начал наступление на Юг и к июлю 1800 г. взял его под контроль, уничтожив при этом несколько тысяч мулатов.

Эвакуация англичан отдала в ему руки весь остров целиком, включая испанскую его часть, чем чёрный генерал не преминул воспользоваться, заняв её в марте 1800 года своими войсками. За месяц до этого он получил всю официальную власть на острове - Первый Консул назначил его капитан-генералом Сан-Доминго. Чуть позже Туссен-Лувертюр принял конституцию, которая провозглашала его "пожизненным губернатором". Хотя это и не было открытым разрывом с метрополией, было ясно, что "губернатор", склонный к личной власти ничуть не меньше, чем Первый Консул, никогда не согласится быть под чьей-либо командой, кроме своей собственной.

Итак, Первый Консул принял решение подавить мятеж своего капитан-генерала и направил на Сан-Доминго экспедиционный корпус своего шурина Шарля-Виктуара-Эммануэля Леклерка (высадился в Кап-Франсэ на северо-западе острова в феврале 1802 г.). Одновременно, его войска высадились и в других портах как западной, французской, так и восточной, в прошлом испанской части острова. Туссен-Лувертюр был вынужден отступить вглубь страны. Войска Леклерка занимали город за городом, сопротивление повстанцев, даже столь упорное, как при осаде города Крет-а-Пьерро (посередине дороги между Порт-о-Пренсом и Кап-Франсэ) в марте 1802 г., не приносило результата.

Поэтому генералы повстанцев один за другим "меняли фронт" и переходили на сторону победоносного Леклерка, оставляя "генерал-капитана" Туссен-Лувертюра в одиночестве. В значительной степени, сами они воспринимали это как классическое "освобождение от тирана", ибо вождь повстанцев правил на острове, как неограниченный диктатор, "первый среди чёрных", как писал он в посланиях Первому Консулу, именуя того, в свою очередь, "первым среди белых". На сторону французов перешли чёрные генералы Кристоф, Дессалин, в конце концов в мае сложил оружие и сам Туссен-Лувертюр. Что касается мулатов, то они приняли французскую сторону сразу же (к примеру Александр Петион после бегства с захваченного неграми Юга во Францию вернулся вместе с войсками Леклерка).

Итак, к маю на острове Сан-Доминго всё успокоилось. Но, как оказалось, ненадолго. 4 прериаля X года Республики (24 мая 1802 г.) Первый Консул подписал закон о восстановлении рабства в тех колониях, что были возвращены Франции по Амьенскому миру. На Карибах под этот закон подпадали острова Сен-Люсия, Тобаго, Мартиника и Гваделупа, куда (конкретно на Гваделупу) также был направлен контингент французских войск под командой генерала Ришпанса (одного из героев Гогенлиндена).

Известия о событиях на Гваделупе разрушили только что восстановленный на Сан-Доминго мир. Туссен-Лувертюр оставаясь под наблюдением французов в своём доме, тайно отправлял письма своим сторонникам, призывая их оставаться в готовности к действию. Зная, как "первый среди чёрных" относится к присланным из Франции губернаторам, Леклерк решил действовать превентивно и в июне выслал вождя повстанцев во Францию, где тот вскорости умер в крепости Фор-де-Жу близ границы со Швейцарией от воспаления лёгких в непривычном для него климате. Климат же самого острова сыграл злую шутку с самим Леклерком - в его армии началась эпидемия жёлтой лихорадки, унёсшая в течении пары месяцев почти пятнадцать тысяч его солдат. Воспользовавшись таким ослаблением французских войск и видя, что дела на острове идут в плохом направлении, в октябре поднял восстание вождь мулатов Петион, а через небольшой промежуток времени к нему присоединился снова сменивший фронт Дессалин. В ноябре 1802 г. от жёлтой лихорадки умер и сам Леклерк. И таким вот образом недоразумение, связанное с недостаточно точной формулировкой (в тексте закона указывались территории, где рабство восстанавливалось, но не указывались те, где в силе оставалась прежняя отмена рабства) привело к возобновлению войны, имевшей крайне важные последствия для последующей истории Северной Америки.

Камешком, сдвинувшим лавину последующих событий, оказался один из предводителей восстания мулатов Андре Риго. После подавления его выступления он бежал в Новый Орлеан, а позже перебрался в Монреаль. К слову, плыл он туда не морским (вокруг земель "атлантистов"), а речным путём вверх по Миссисипи, потом вверх по Огайо, затем на лошадях до озера Эри, позже опять по земле вокруг Ниагарского водопада и, наконец, через озеро Онтарио и реку Св.Лаврентия попав в королевскую столицу. Это путешествие произвело на ранее не покидавшего свой остров мулата огромное впечатление и сильно укрепило его в мысли обратиться за помощью к монарху, владеющему столь обширной страной.

Правда, сам Людовик XVIII его не принял, но зато Риго был внимательно выслушан его братом. Граф Артуа пришёл к выводу, что присоединение к королевским владениям острова Сан-Доминго является вещью вполне реальной и притом не требующей выделения каких-то совсем уж невероятных сил. По словам Риго (эта беседа состоялась ещё до высадки Леклерка), мулаты (хоть и побитые Туссен-Лувертюром) готовы перейти на сторону короля немедленно после прибытия на остров его людей, что же касается негров, то многие из них весьма недовольны "тиранией Туссена" и тоже готовы перейти на сторону королевского губернатора, если тот, разумеется, привезёт с собой королевский эдикт о полном и безусловном запрещении на острове рабовладения.

Идея представлялась графу Артуа весьма перспективной не только с точки зрения "чести королевского имени", но и чисто коммерческой. До Революции и последующей войны Сан-Доминго был основным поставщиком сахара в Европу (не только во Францию). Соответственно, восстановление производства сахара сулило превратить Людовика XVIII ещё и в "сахарного короля" с соответственным увеличением его доходов. Граф приступил к неофициальным переговорам с теми, от кого зависело принятие такого решения - со своим братом Людовиком, который должен был отдать приказ о направлении на Сан-Доминго эскадры с десантом и с депутатами Ассамблеи Новой Франции, которые должны были эту операцию профинансировать.

Сам король Людовик отнёсся к идее экспедиции в Карибское море достаточно осторожно, вместе с тем, дав понять, что подпишет все необходимые приказы в случае, если Ассамблея выделит на это предприятие необходимые средства. Депутаты-популяры (т.е. представители класса буржуазии) проект поддержали достаточно горячо - от нарисованных в одночасье ставшим популярным Риго соблазнительных картин морской торговли между американскими и карибскими владениями "доброго короля Луи" захватывало дух. Вместе с тем сеньоры, в отличие от популяров, не особенно интересовались дальними предприятиями, интересуясь больше собственными локальными проблемами. Кроме того, увеличение доходов короля, как и расширение его владений многим из них представлялось угрозой независимости их собственных доменов. Но и среди сеньоров организованной оппозиции "карибской экспедиции" не было, тем более, что войска для "экспедиции" планировалось набирать не из числа личных отрядов сеньоров, но среди "оставленных".

Проблема была в другом. После первоначального энтузиазма пришли известия об успешной высадке войск Первого Консула и "умиротворении" Сан-Доминго. Настроения изменились, реальной полномасштабной войны с "республиканцами" популяры желали ничуть не больше сеньоров. Но сообщения об эпидемии, новом совместном восстании мулатов и негров против армии Бонапарта, а, главное - о смерти командующего (в чём многие весьма религиозные жители Новой Франции увидели "божью волю") вновь подняли "карибскую экспедицию" на гребень волны. 15 декабря 1802 г. Ассамблея утвердила выделение средств на "восстановление королевского знамени на острове Сан-Доминго и иных колониях Карибского моря". Командующим королевской эскадрой был назначен старший сын графа Артуа Луи-Антуан герцог Ангулемский. Командование "карибским корпусом" (примерно 15 тыс.чел.) было возложено на Армана-Эмманюэля до Плесси, герцога Ришелье.

Ещё до отплытия корпуса Ришелье (немедленно после принятия закона Ассамблеей) на Сан-Доминго отплыл Риго с декларацией Людовика XVIII к "своим добрым подданным на острове Сан-Доминго и иных островах Карибского моря", где он напрямую брал на себя обязательство отменить "на вечные времена" рабство там, где оно существует и не восстанавливать его там, где оно уже отменено. Первым эту декларацию прочитал своим солдатам Петион, позже - Дессалин. Известие о скором прибытии "карибского корпуса" вызвало новый всплеск восстания. Войска республиканцев (после смерти Леклерка командование принял его заместитель Рошамбо, в прошлом освободитель Бостона от англичан) оказались зажаты в нескольких ключевых портах, в то время как вся территория вокруг них контролировалась повстанцами.

Ришелье высадил свой корпус в Порт-о-Пренсе в феврале 1803 г. Окружённый гарнизон республиканцев сложил оружие под обязательство Ришелье не препятствовать его эвакуации во Францию. Не так гладко пошло в порту Гонаив. Если в Порт-о-Пренс вошли вместе с Ришелье войска Петиона, то в Гонаив его союзником был ненавидящий белых генерал Жан-Жак Дессалин, люди которого не считали для себя обязательным соблюдение условий капитуляции, напали на пленных и попытались перебить их. Дошло до столкновений между солдатами Ришелье и Дессалина. Жан-Жак, впрочем, не стал провоцировать эскалацию конфликта и успокоил в конце концов своих подчинённых.

Узнав о прибытии Ришелье, продвижении его на Север, а также о событиях в Гонаив, Рошамбо и французы окончательно потеряли присутствие духа. Ещё до этого они были в значительной степени деморализованы ужасным (по меркам европейцев) климатом, засадами повстанцев за каждым кустом и жёлтой лихорадкой, потери от которой превышали потери от боевых действий. Теперь своё положение виделось Рошамбо исключительно в чёрных тонах, сопротивление - совершенно бесперспективным, а соглашение с герцогом - единственным способом избежать бесславной смерти от рук дикарей. Поэтому, когда королевские войска и их союзники подошли к стенам Кап-Франсэ, Рошамбо буквально на следующий день отправил в штаб Ришелье парламентёров, которые предложили королевскому губернатору (эдикт Людовика XVIII назначал Ришелье губернатором "Сан-Доминго и прилегающих островов") позволить его людям свободно покинуть остров и отплыть во Францию. Ришелье, никоим образом не желающий нести дополнительные потери, на это так же немедленно согласился. 15 марта 1803 г. между представителями Французского Королевства и Французской Республики было подписано соглашение о капитуляции войск последней. Сан-Доминго, а также острова Гонав и Тортуга в западной (изначально французской) части острова официально вошли в состав Новой Франции.

В восточной, изначально испанской, части пока что сохранялось присутствие войск Республики под командой генерала Керверсо, но дни их власти там были сочтены - Ришелье намеревался взять под свой контроль весь остров. Однако он, как и прежде, стремился избежать чреватого ненужными потерями прямого военного столкновения. Поэтому в своём очередном письме графу Артуа он предложил брату короля план дипломатической комбинации, которая, в случае успеха, сулила коренным образом изменить отношения двух Франций.

Тень величия Рима


Суть плана Ришелье заключалась в урегулировании отношений между королевским двором в Монреале и Первым Консулом в Париже. До сих пор обе стороны рассматривали друг друга в качестве мятежников: первые - "якобинских", вторые - "роялистских". Соответственно, единственным вариантом действий в отношении мятежников могло быть только их уничтожение и восстановление на контролируемой ими территории "легальной власти", т.е. власти "единой и неделимой Республики" или же "священной династии Бурбонов" - в зависимости от точки зрения. Все переговоры между двумя сторонами конфликта могли вестись, таким образом, исключительно о капитуляции одной из сторон.

Естественно, такая постановка вопроса ставила отношения между Республикой и Королевством в тупик, поскольку ни та, ни другая сторона не имела физической возможности нанести военное поражение другой. Атлантический океан надёжно разделял враждующие стороны, исключая возможность десанта из Европы, как и из Америки. Кроме того, и у тех и у других на первое место давно уже выдвинулись совсем другие проблемы: правительство Людовика XVIII считало главной внешней угрозой экспансию США, для Первого Консула главным врагом была по-прежнему Англия.

Герцог в письме к брату короля поставил вопрос ясно: дальнейшее противоборство с Республикой не лежит в интересах короля. Там же он коснулся темы, крайне важной для королевских подданных: возобновление торговли со "старой Францией" принесёт значительные доходы коммерсантам Новой Франции. И подсказал ему, на кого граф может опереться в этом вопросе: "партия популяров, весьма в росте коммерции заинтересованная, несомненно окажет сему проекту поддержку как в Ассамблее, так и в печати".

Доводы герцога убедили графа. Естественно, подобные разговоры велись при монреальском дворе уже и раньше, но тогда никто не решался прямо заявить о необходимости "замирения" с ненавистной Республикой. Поддержка этого проекта столь высокопоставленным лицом, как граф Артуа, в корне меняла дело. Как оказалось, расчёт губернатора Сан-Доминго на поддержку популяров полностью оправдался. Приглашённые в дом "Месье" их лидеры встретили этот проект просто восторженно. Возникла даже неловкая пауза, когда Луи-Рене Фремон, крупный судовладелец из Квебека и владелец монреальской газеты "Народный голос" ("Le voix populaire") - неофициального органа популяров, прервал речь графа своим восклицанием: "Наконец-то!". Нарушение этикета, впрочем, окупилось. На следующий день (20 апреля 1803 г.) в его газете за подписью "LRF" появилась редакционная статья под заголовком "Две Франции - одна война", где как раз излагались основные тезисы плана примирения с республиканцами.

Сам факт появления такой статьи в печати говорил о многом. Уже то, что тираж "Народного голоса" не был конфискован, а он сам не был закрыт на следующий день, свидетельствовало о наличии сильной поддержки "наверху". В нескольких городах Границы дошло до ряда недоразумений, когда подчинённые местным сеньорам Стражи конфисковывали приходившие по почте экземпляры газеты с этой статьёй, как "якобинскую литературу". Впрочем, либеральные идеи вообще не пользовались среди Стражей Границы популярностью.

Тем не менее сеньоры в целом не выступили против этого проекта. Европа была далеко и тамошние дела их особо не интересовали. Вскоре и сам Людовик XVIII санкционировал переговоры с Первым Консулом. Вести их было поручено Эммануэлю-Анри-Луи-Александру де Лоне, графу д'Антрег. В середине мая в д'Антрег прибыл в Лондон и встретился "на нейтральной территории" с посланником Батавской республики Рутгером-Яном Шиммельпеннинком, известным своими близкими контактами с Наполеоном Бонапартом. Шиммельпеннинк обещал д'Антрегу передать Первому Консулу предложения короля при первой же оказии.

"Оказия" подвернулась очень быстро. После подписания договора в Амьене противоречия между Францией и Британией никуда не делись. Французы продолжали контролировать "республики-сёстры", вмешиваясь в их дела и меняя их статус, как им хотелось. Французские таможни по-прежнему не допускали во Францию английских промышленных товаров. В свою очередь англичане по-прежнему отказывались эвакуировать свои войска с острова Мальта и из Египта, несмотря на всю добрую волю Первого Консула - тот предлагал передать остров Мальта нейтральной Швеции (Фредрик-Вальдемар II был формально главой мальтийских рыцарей), на что в Лондоне ответили отказом, раздражив против себя и шведов. Наконец британский кабинет издал распоряжение об аресте в британских портах французских и голландских судов, в ответ на что Бонапарт приказал арестовать всех подданных Британской короны, пребывающих на территории Французской и Итальянской республик.

Итак, через несколько дней после встречи в батавском посольстве, 30 марта 1803 г. Британия денонсировала Амьенский договор и вновь объявила войну Франции и её союзникам. Шиммельпеннинк был вынужден покинуть Остров и вернуться в Голландию. Через несколько месяцев, в сентябре он был назначен послом в Париже, где и вручил Бонапарту полученное им от д'Антрега письмо графа Артуа к "главе французского правительства Его Превосходительству Наполеону Бонапарту".

Возобновление войны с Англией оказалось исключительно полезным стимулом для достижения договорённости между двумя... скажем нейтрально - "правительствами". Разумеется, переговоры велись тайно - идеологические соображения обеих сторон не позволяли признаться, что "воины свободы" и "тираны" (или, глядя с другой стороны, "воины веры" и "безбожные якобинцы") "добивают торг" между собой и делят "сферы влияния". Поэтому они велись не в Париже и вообще не во Франции, а на территории Батавской Республики, причём не в столице, а в провинциальном городе Арнем. Со стороны Республики присутствовал бывший посол в Лондоне генерал Антуан-Франсуа Андреосси, со стороны короля - всё тот же граф д'Антрег.

Первый Консул отдавал себе отчёт, что вплоть до заключения окончательного мира с Британией он не сможет обеспечить себе контроль над заморскими колониями. Господство на морях Royal Navy также отрезало рынки Франции от "колониальных товаров". Фактически после провала экспедиции Леклерка и разрыва Амьенского мира французские колонии представляли собой "отрезанный ломоть" (для Франции, естественно). Граф Артуа (именно он контролировал ход переговоров из-за океана) понимал, что возвращение его старшего брата в Париж - совершенно нереальная вещь. Поэтому торговались больше для проформы: об использованных титулах, о сроках передачи, о сумме компенсации.

При наличии доброй воли сторон соглашение было достигнуто достаточно быстро. 22 ноября 1803 г. д'Антрег и Андреосси подписали протокол, копии которого были направлены в Париж и в Монреаль на утверждение правителей. Согласно Арнемскому протоколу французские колонии на Антильских островах признавались принадлежащими Бурбонам. Бурбоны обязывались выплатить за них компенсацию в четыреста тысяч франков по частям (такую сумму популяры-союзники графа Артуа готовы были выплатить "для сохранения приличий"). Гарнизоны Республики на Антильских островах покидали их с развёрнутыми знамёнами, при чём Бурбоны обязывались ещё до отплытия выплатить им все задолженности в жаловании звонкой монетой. К слову, Андреосси пробовал включить в число отдаваемых колоний ещё и Гвиану (при выплате дополнительной компенсации, естественно), но "Месье" решил, что игра не стоит свеч и отказался платить за не сулящую особых доходов отдалённую территорию в Южной Америке. Франкоамериканцы во Франции и французы в Америке должны были быть трактуемы властями, как обычные подданные дружественного иностранного государства. Франция старая и Франция новая возобновляли между собой торговлю и брали обязательство не препятствовать торговым сношениям партнёра с третьими странами.

De facto это был договор об установлении двусторонних дипломатических отношений, но у него была своя специфика. Поскольку de iure обе стороны считали себя "законным правительством Франции" и никоим образом не собирались от этого статуса отказываться, договор никогда не был опубликован. С точки зрения официальной политики День Революции XI года Республики (по иронии судьбы соглашение с "роялистами" было достигнуто именно в столь "многозначительный" день) не выделялся ничем, ни одна газета ни во Франции, ни в Америке не опубликовала ни одного официального сообщения. Но уже в 1804 г. во французских портах (тех, что не оказались в английской блокаде) стали появляться суда под флагом с белыми лилиями (с английской точки зрения - нейтральных). Поначалу это выглядело странно, но потом все привыкли. Для разъяснения текущей политической ситуации во французских газетах (полностью и без исключения контролируемых министерством полиции) стали появляться статьи, воспевавшие величие Рима, а в особенности его раздел на дружественные Западную и Восточную Империи, принёсший римлянам в обеих её частях мир и благополучие.

В Карибском же море Арнемский протокол позволил его вдохновителю герцогу Ришелье без боя занять восточную часть Сан-Доминго, а позже взять под свой контроль острова Мартиника, Сен-Люсия, Тобаго и Гваделупа. Именем короля Людовика населению островов было объявлено об отмене восстановленного Бонапартом рабства. И таким вот образом Бурбоны получили там славу освободителей.

Северная Америка по подписании Арнемского протокола (ноябрь 1780 г.)

Северная Америка по подписанию Арнемского протокола (ноябрь 1803 г.) []

Мир с позиции силы


Итак, Арнемский протокол положил конец противостоянию "роялистов" и "республиканцев" - обе стороны скрепя сердце признали право конкурентов на существование. "Западная империя" и "восточная", принципы монархии и принципы свободы, разделённые океаном, нашли своё modus vivendi. И те и другие прекратили бесплодные попытки низвергнуть друг друга. Франкоамериканцы могли отныне посвятить все свои силы решению их собственных американских проблем (о них ещё будет речь ниже), французы же европейские теперь могли пользоваться плодами своих побед на полях битв, не беспокоясь об опасности "реставрации Бурбонов".

Действительно, победы Первого Консула принесли Европе мир. Мир почти что всех и почти что со всеми. Мир царил между Францией и Швецией, между Францией и Австрией, между Францией и Испанией, между Францией и Неаполем, между Францией и Цесарством. Отношения между последними, причём, всё больше и больше напоминали "горизонтальный альянс" старых времён.

Это не на шутку пугало кабинет в Вене - Австрия всё больше и больше чувствовала себя, как железный прут между французским молотом и польской наковальней. Посему там возобладали настроения "не до жиру - быть бы живу", иначе говоря - победил прагматический подход.

Во главе новой политики встал тот же самый человек, что стоял и во главе старой - граф Кобенцль. Если раньше венский кабинет делал всё, чтобы подавить французскую революцию или, по крайней мере, максимально ослабить Францию, то теперь тот же самый Кобенцль делал ещё больше, чтобы уверить Францию в своей самой искренней дружбе. Этот "прагматический подход" осуществлялся в два этапа: первый заключался в том, чтобы убедить Первого Консула и его министра Талейрана в самых добрых намерениях Австрии, а второй - в том, чтобы убедить их же (а по возможности - и прочих французов) в том, что добрые намерения Австрии добры в гораздо большей степени, чем аналогичные намерения двора в Киеве. Иными словами, австрийцы намеревались стать в глазах французов большими их друзьями, чем поляки.

А у подданных цесаря тем временем царила атмосфера праздника. Получив власть, "Золотая партия" делала всё, чтобы убедить сограждан в своём патриотизме и разорвать ещё сохраняющиеся ассоциации между "вольностью" и хаосом. Во-первых, всячески прославлялось имя покойного Александра I "Благословенного", что должно было избавить "золотых" от образа "ниспровергателей", и примирить приверженцев старых идей "Стальной революции" с новыми порядками. Во-вторых, в столице и крупных городах регулярно организовывались различные торжества и праздники, что должно настроить широкую публику на оптимистический лад. И наконец, в-третьих, правительство постаралось реально упрочить международное положение Цесарства, реализовывая самые смелые проекты на международной арене, благо победы Первого Консула успешно "вывели из игры" противников "горизонтальной коалиции".

Одним из следствий установления французской гегемонии в Западной Европе стало "упорядочивание" Германии, так называемая "медиатизация". Она предусматривала "укрупнение" существовавших до сих пор германских государств, в частности, ликвидацию независимых (точнее, формально подчинявшихся только императору Священной Римской Империи) вольных городов, епископств и аббатств, кроме некоторых, а также ликвидацию многих мелких феодальных владений, остававшихся в таком "полунезависимом" статусе со времён Вестфальского мира. Князья упраздняемых владений получали, однако, компенсацию в виде повышения своего юридического статуса - отныне они с формальной точки зрения были равны по положению новым суверенам их бывших земель. Ликвидация германской чересполосицы оказывалась, таким образом, весьма на руку великим державам, получившим возможность увеличить свою территорию без всяких войн и даже без больших усилий.

Первый Консул таким образом усилил своих главных сателлитов в Германии - Баден и Вюртемберг. Свой "кусочек" от медиатизации получила также Австрия: её прагматическая дружба с Францией окупилась приращением принадлежащей ей Баварии. В её состав вошли, между прочими, Аншпах, Аугсбург и бывший "вольный город" Нюрнберг. Проблемы с медиатизацией начались, однако, в Германии восточной.

Цесарь Станислав был к этому времени уже давно совершеннолетний (требуемых законами 14 лет он достиг иже в 1800 г.), но по-прежнему не проявлял интереса ка государственным делам, что, естественно, чисто явочным порядком привело к перераспределению власти в пользу канцлера и Сейма. При том, что и канцлер и маршал Сейма принадлежали к той же самой партии и реализовывали ту же самую программу, такое положение дел устраивало всех. Цесарь устраивал торжественные приёмы, раздавал ордена и торжественно открывал в разных городах памятники своему великому отцу, в то время, как канцлер и маршал занимались политикой. Политика внутренняя считалась успешной, поэтому вся активность крутилась вокруг политики внешней.

После реализации "гарантий нейтралитета" для Бранденбурга, Мекленбурга и Саксонии (поточно называемых "księstwami gwarancyjnymi" - "гарантийными княжествами"), правительство Винницкого стало активно использовать эти государства в качестве своих орудий, выступая как бы от их имени, но, естественно, в своих собственных интересах. "Бархатная оккупация" позволяла, кроме того, и нейтрализовать слабые и редкие попытки Станислава I проявить "самостоятельность". Так, когда одна из его многочисленных фавориток начала слишком настойчиво просить своего царственного любовника о какую-нибудь "тёплую" должность для своего брата, то канцлер (узнав об этом от своих людей среди слуг цесаря) решил этот вопрос раньше, чем монарх успел его об этом попросить - приказом военного министра брат цесарской любовницы получил повышение в чине и должность военного коменданта Ростока. Таким образом, канцлер продемонстрировал, что просить о чём бы то ни было его лучше, чем цесаря.

Вообще назначения в Восточную Германию на военные и дипломатические должности достаточно часто использовалось правительством, чтобы "купить дружбу" влиятельных фамилий. В результате важные должности в "гарантийных княжествах" занимали в большинстве своём случайные люди, больше озабоченные собственным положением, чем проведением единой государственной политики. Наоборот, государственная политика всё чаще и чаще шла "на поводу" частных интересов. Так официальное присоединение к Цесарству владений умершего в апреле 1804 г. не имевшего прямых наследников графа Ноймарка в качестве очередного воеводства Короны было произведено в первую очередь для того, чтобы "умаслить" влиятельную новгородскую семью Строгановых, представители которой получили там ряд важных должностей (включая должность воеводы) и торговых привилегий.

До поры до времени это, однако, не играло особой роли. В самих княжествах не было сил, способных бросить вызов "польской супрематии", французы до поры до времени считали эти земли законной польской сферой влияния, австрийцы, как уже говорилось, без поддержки Первого Консула не решались предпринять против Цесарства каких-либо конкретных шагов, не считая систематических жалоб на поляков из уст посла в Париже князя Клеменса фон Меттерниха. Кроме того, антипольскую (точнее, прогерманскую) кампанию продолжал вести пребывающий в Париже наследный принц Бранденбурга Фридрих Понятовский. Бранденбургский принц был менее сдержан в выражениях, чем австрийский посол, поэтому Талейран неоднократно получал ноты от посла Цесарства с требованиями "приструнить" принца. Талейран вежливо обещал довести до сведения Первого Консула и принять меры, но не делал ничего, предпочитая иметь "карманного принца" при себе "на всякий случай".

Винницкий тем временем старался максимально использовать свою "добрую карту" и хорошую оказию в виде медиатизации. На западной границе Саксонии находились княжества Саксен-Гота, Саксен-Веймар, Ройсс и другие, а на запад от Бранденбурга - союзный английскому Ганноверу Брауншвейг, а также Анхальт-Дессау, Анхальт-Бернбург, Анхальт-Кётен и Анхальт-Цербст (родина покойной Софии Понятовской). Все эти владения канцлер намеревался в рамках медиатизации присоединить к Саксонии и Бранденбургу, а, соответственно, и распространить на них польские "гарантии нейтралитета". От самих княжеств, понятно, в этом деле зависело очень мало и тамошние князья начали безропотно готовиться к переезду в Берлин и Дрезден.

Но неожиданно появилась загвоздка. В Киеве намеревались медиатизировать в пользу Саксонии не только Ройсс и прочую феодальную "мелочь", но и княжество Байройт, вытягивавшееся "языком" от саксонской границы до Нюрнберга. Одновременно такие же самые намерения имела и Австрия, претендовавшая на Байройт в рамках медиатизации в пользу принадлежавшей ей Баварии. Винницкий проигнорировал все письма графа Кобенцля, будучи уверенным, что ни на что серьёзнее письменных протестов Австрия не решится. Но вышло по-другому. Кобенцль сделал "ход конём": в ноябре 1804 г. он обратился к Бонапарту, как к "верховному арбитру Европы" - именно такую формулировку употребил в разговоре с Первым Консулом посол Меттерних. Талейран отправил в Киев письмо, где вежливо предлагал посредничество Франции в разрешении "байройтского казуса". Винницкий был вынужден его принять.


Конференция представителей заинтересованных держав прошла в Париже в марте 1805 г. Австрийскую сторону представлял всё тот же посол Меттерних. С польской стороны из Киева прибыл специальный посланник канцлера государственный советник Кшиштоф-Кароль Издембский. С французской стороны председательствовал, разумеется, министр Талейран.

Меттерних в своих аргументах напирал на справедливость и права народов, на то, что жители Байройта искренне желают присоединения к родственной Баварии. Издембский возражал, что тамошний князь уже прибыл ко двору в Дрездене, тем самым подтвердив желание присоединиться именно к Саксонии. Разумеется, все эти рассуждения о "правах" и "желаниях" народа княжества Байройт не имели никакого реального значения, всё решалось истинным соотношением сил великих держав.

Издембский собирался воспользоваться проблемами Франции. В марте 1804 г. "приказал долго жить" Амьенский мирный договор между Францией и Великобританией. Англичане с самого начала воспринимали мирный договор, как своё поражение. Надежды на трансформацию Амьенского договора в долговременный мир были подорваны неуступчивостью Первого Консула в торговых (он не соглашался подписать с Британией торговый договор) и политических (Батавская и Гельветическая республики, а также ряд территорий в Италии по-прежнему оставались под французской оккупацией) вопросах. Не оставался в долгу и "туманный Альбион" - британский кабинет даже и не думал о выводе войск из Египта и Мальты (в последнем случае - даже невзирая на протесты Фредрика-Вальдемара II, в этом вопросе вполне солидарного с Французской Республикой).

Тем не менее, Эддингтон не решался порвать с Бонапартом первым. Ситуация была для Соединённого Королевства крайне неблагоприятной. Бонапарт, как уже говорилось, практически установил гегемонию в Западной Европе. В Европе восточной практически без ограничений "правило бал" дружественное Первому Консулу Цесарство. Австрия держалась Бонапарта, только в дружбе с ним находя свой единственный шанс на спасение. Американские Бурбоны, когда-то заклятые враги Республики, теперь торговали с ней, как ни в чём не бывало. Долгие переговоры между Первым Консулом и послом в Париже Уитвортом не приносили результата. Но поскольку шансов на создание некой новой (третьей по счёту) антифранцузской коалиции не просматривалось никаких, они продолжались, по-прежнему долго и безнадёжно.

Но, как верёвочке не виться, конец всё равно будет. Раз англичане не желали взять на себя ответственность за разрыв, её взяли на себя французы. 11 флореаля XII года Республики (1 мая 1804 г.) Первый Консул выдвинул Уитворту окончательный ультиматум: если Британия не эвакуирует Мальту до конца месяца, Франция объявит ей войну. "Лимит" уходов и лавирований был исчерпан за последний год, теперь Уитворт знал точно, что Бонапарт не шутит, как знал, что его правительство не пойдёт на уступки. Поэтому он вечером того же дня покинул Париж. В Кале его ждало известие о начале военных действий между его страной и Францией. В Лондоне правительство подало в отставку, бразды правления принял в свои руки Уильям Питт-младший, решительный сторонник "войны до победы".

И этой новой англо-французской войной и намеревался воспользоваться советник Издембский. Расчёт польского правительства заключался в том, что французы, занятые проблемами с англичанами (Первый Консул в ожидании прибытия своего флота сконцентрировал главные силы своей армии в лагере под Булонью), не станут мешать своим старым друзьям "подставлять ногу" их старым врагам. Этот подход имел смысл и вполне мог бы увенчаться успехом, если бы не сам Издембский - советник вёл себя более, чем самоуверенно, несколько раз прямо заявив в присутствии самого Первого Консула, что "правительство Его Цесарского Величества займёт Байройт, будет на то согласие Франции или нет". Понятно, что такая наглость (особенно по контрасту с Меттернихом, представлявшим, казалось, саму обходительность и преданность) не могла понравиться генералу Бонапарту. "Этот хлыщ", - сказал он после одной из встреч с Издембским, - "разговаривал со мной так, как будто бы это он, а не я выиграл битву при Страделле".

Опасения в отношении политики Цесарства подогревались и донесениями из Киева посла Коленкура. Маркиз сообщал, что "в киевском обществе и в правительственных газетах прямо говорят о необходимости раздела Австрии и установления общей польско-французской границы по Дунаю, если не по Рейну". Становилось ясно, что Издембский представляет не только свои собственные амбиции, но и амбиции всей правящей в Польше "золотой партии", явно потерявшей связи с реальностью. Очевидно было, что уступка в "байройтском вопросе" вызовет лавину следующих требований и-таки вынудит Францию вступить в войну если не с Австрией, так со ставшим внезапно резко агрессивным Цесарством.

Поэтому Бонапарт принял решение ответить польским притязаниям "нет". 11 жерминаля XII года Республики (1 апреля 1805 г.) он, вынес свой вердикт в качестве арбитра - Байройт должен был отойти Австрийской Империи. Издембский уже на следующий день отбыл в Киев. Винницкий и Потоцкий объявили в Сейме, что не могут признать "столь возмутительного попрания прав и умаления чести Светлейшего Пана и Его Цесарства". Сейм большинством голосов поддержал позицию канцлера и правительства. 3 мая 1805 г. польские войска под командованием генерала Хортицкого вступили на территорию Байройта. Тем не менее, они опоздали - город Байройт было уже занят армией фельдмаршала Мака от имени Австрии. Польский ультиматум сдать город Мак, само собой, отклонил. Хортицкий приступил к регулярной осаде.

Позднейший писатель сказал по этому поводу: "началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие".

Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах


Хортицкий собирался (согласно плану Министерства Войны) взять Байройт с ходу, а если не удастся - осадить его. В Министерстве исходили из того, что Австрия, увидев решимость Цесарства "взять своё", уступит, опасаясь получить войну на два фронта. Предполагалось, что Первый Консул может воспользоваться занятостью Австрии войной с Цесарством для атаки на неё или, по крайней мере, использует сложившуюся ситуацию для давления на Вену. Соответственно, австрийские войска в Байройте, посопротивлявшись "для очистки совести", отойдут, оставив княжество полякам. На случай "непредвиденного упрямства" гофкригсрата предполагалось нанести удар в Богемии, после чего капитуляция императора Франца II предполагалась делом решённым.

Поэтому тот факт, что Мак-таки упредил Хортицкого в занятии Байройта, представлялся последнему мелочью, не способной изменить общего (успешного для поляков) положения дел. Но это (как оказалось позже) было далеко не так, позднейшие историки, оценивая манёвр Мака, часто называют его "соломинкой, переломившей хребет верблюду". Ну или же "последней каплей". Об этом стоит рассказать подробнее.

Мак заперся в Байройте, Хортицкий, потерпев неудачу при первом штурме города, перешёл к регулярной осаде. Осаждавшие и осаждаемые без спешки копали апроши и контрапроши, практически не предпринимая активных действий, кроме периодических обстрелов города и нескольких вылазок разной степени успешности. В Мюнхене между тем столь же неспешно собиралась армия для деблокады Байройта.

В отличие от военных действий дипломатические манёвры разворачивались стремительно. Меттерних в Париже добился приёма у самого Первого Консула и, чуть ли не плача, попросил помощи против "ничем не спровоцированного вероломства цесаря". Талейран попытался организовать "примирительную встречу" между представителями обеих формально союзных Франции империй. Но эта инициатива натолкнулась на откровенное противодействие польской стороны. Издембский, как уже было сказано, к этому времени уже покинул французскую столицу, а польский посол Александр Ходкевич не имел, по его словам, полномочий обещать что-либо конкретное в байройтском вопросе. Из опубликованной позже дипломатической переписки стало ясно, что это было частью плана Винницкого - канцлер планировал тянуть время в ожидании того, как успехи цесарского войска поставят Бонапарта перед свершившимся фактом.

Ввиду того, что молниеносного захвата Байройта не получилось, было решено привести в действие вторую часть плана. Генерал Костюшко 18 мая 1805 г. вторгся в Богемию, без боя заняв Острау. Он планировал перейти в решительное наступление в направлении Ольмюца и далее на Брюнн, но после того, как 21 мая австрийцы помешали ему переправиться через Одер у Манкендорфа, ему пришлось задержаться в поисках более удобного места для переправы. Кроме того, его сильно беспокоили партизанские действия венгерских гусар на его флангах. В результате наступление цесарских войск выдохлось и все военные действия свелись к вялым манёврам вдоль Одера, занявшим несколько месяцев, ставших для судьбы войны ключевыми.

Пока войска противоборствующих сторон находились в состоянии оперативного пата, международное положение коренным образом изменилось - и не в пользу Цесарства. Главным фактором этих изменений оказались события, происходившие на противоположном конце Европы и, казалось, не имевшие никакого отношения к польско-австрийскому противоборству.

После провала надежд на стабильный мир с Британией, Наполеон сделал ставку на её окончательный разгром в результате высадки на Острове. Для этого он сосредоточил в уже упомянутом лагере под Булонью главные силы своей армии в ожидании подхода главных сил своего флота, чтобы перевезти её через Ла-Манш. Будучи хорошо осведомлённым от своих многочисленных агентов о приготовлениях Первого Консула, британское Адмиралтейство делало всё, чтобы не допустить этой высадки. Французский Атлантический флот был блокирован в Бресте, флот Леванта - в Тулоне. Тем не менее флоту Леванта удалось прорвать английскую блокаду и соединиться с союзным испанским флотом в Кадиксе. После этого разработанный французами план предусматривал поход объединённой эскадры к побережью Америки. Это, в свою очередь, должно было заставить главные силы Royal Navy покинуть Ла-Манш и отправиться на защиту находящихся под угрозой британских владений на Антильских островах, вследствие чего для размещённых в Булонском лагере сил Армии Берегов Океана ("l'Armée des côtes de l'Océan") открылась бы возможность для десанта в Южной Англии.

Первый Консул надеялся также привлечь к операции базировавшийся на острове Сан-Доминго флот Бурбонов (официально - "Французского Королевства"), пообещав им передачу всех захваченных английских колоний в согласии с духом Арнемского протокола. Соответствующие послания были направлены как в Порт-о-Пренс губернатору Сан-Доминго герцогу Ришелье, так и в Монреаль непосредственно королю. Следует отметить, что Первый Консул обращался к королю, как к "Его Величеству Людовику XVIII, королю Обеих Франций" ("À Sa Majesté Louis XVIII, roi des Deux Frances") (именно так звучал официальный "американский" титул Людовика). На таком соблюдении формальностей настоял Талейран, полагая, что подобная лесть поможет перетянуть давнего конкурента на сторону Франции. Бонапарт рассудил, что одно только титулование ни к чему конкретному его, как Первого Консула, не обязывает, и это письмо подписал.

В Монреале обращение Первого Консула (хоть и строго конфиденциальное) было встречено, в основном, с удовлетворением. "Реверанс" с титулом сыграл в этом свою роль. Со стороны (особенно со стороны "Monsieur" графа Артуа) всё выглядело так, как будто Первый Консул склоняется перед величием королевской короны и признаёт себя чуть ли не королевским наместником "Старого Королевства". Однако войну против Англии двор начинать не спешил. В значительной мере на это решение повлияли письма в Монреаль от Ришелье. Герцог предостерегал перед опасной авантюрой, настаивая, что возможный (именно "возможный", а не "гарантированный") захват нескольких островов не скомпенсирует Королевству ущерба от полномасштабной войны с Британией и нарушению торговли с ней, а уверениям Первого Консула (по-прежнему - "Республики", подчёркивал Ришелье) о быстром взятии Лондона нельзя слишком доверять - это не первый и, вероятно, не последний случай, когда дипломаты выдают желаемое за действительное.

В результате Бонапарт так и не получил в ответ от короля ничего более конкретного, чем заверения в "Нашей благосклонности" и разрешения набирать воду и закупать продовольствие в портах Новой Франции. Впрочем, последнее в условиях дальнего похода было вещью весьма полезной, чем и воспользовался французский адмирал Пьер де Вильнёв, загрузив запасы и оставив больных матросов в портах Гонаив, Кап-Франсэ и Сан-Доминго (бывшей столицы принадлежавшей некогда Испании части одноимённого острова). Тем не менее, карибский поход Вильнёва оказался неудачным - адмирал, хоть и некоторое время маневрировал в районе острова Ямайка, а позже - острова Барбадос, не предпринял никаких активных действий, кроме бомбардировки столицы Барбадоса г. Бриджтаун, не решившись, впрочем на полноценный штурм. В результате ему так и не удалось убедить британского командующего адмирала Нельсона в серьёзности своих намерений и в начале мая 1805 г. принял решение вернуться в Европу.

Увы, волей судьбы стало так, что близ Азорских островов эскадра Вильнёва была замечена фрегатом "Феникс", который вовремя доставил информацию об этой встрече адмиралу Нельсону. Британец рассудил, что франко-испанский флот идёт в Брест и решил перехватить его в Бискайском заливе. 10 июня флоты Вильнёва (20 кораблей) и Нельсона (25 кораблей) встретились в районе мыса Финистерре у берегов испанской Галисии. Фатальное невезение Вильнёва продолжалось: не считая численного превосходства англичан и их лучшей подготовки (самые подготовленные кадры французских морских офицеров в основном перешли на службу Бурбонам в Америку), ему "изменил" ветер. Флот Нельсона оказался с подветренной стороны по отношению к нему, чем англичанин и воспользовался для атаки франко-испанцев.

Бой у Финистерре завершился полным успехом Нельсона - французский флот был разгромлен (12 кораблей были захвачены призовыми командами англичан), сам Вильнёв был убит во время абордажа его флагмана "Бюсантор". Французский флот был уничтожен почти полностью. Наступившая темнота позволила испанскому адмиралу Федерико Гравине увести три из оставшихся испанских кораблей в порт Ферроль, а двум сильно повреждённым французским кораблям уйти в порт Виго.

Получив известие о катастрофе при Финистерре, Бонапарт понял, что шансы на завоевание Британии исчезли надолго. Оставалось сконцентрироваться на наведении порядка в Европе, всё в большей степени "отбивавшейся от рук". Осада Байройта продолжалась долго и нудно - Винницкий предпринял несколько попыток штурма, Мак их все отбил, после чего всё осталось, как было. В Богемии чересчур осторожный Костюшко был заменён генералом пехоты Михалом Кутузовым, получившим строгий приказ возобновить наступление, перейти Одер и взять Брюнн.

"Старый союзник" - Цесарство Многих Народов превращалось в явную угрозу европейскому порядку, своим неповиновением подвергая сомнению доминирующую позицию Франции Бонапарта. Первому Консулу ничего не оставалось, как устами министра Талейрана предъявить Ходкевичу ультиматум: если польская армия не прекратит враждебных действий против Австрии и не вернётся в пределы Цесарства, Французская Республика объявит Цесарству Многих Народов войну. Инструкции послу из Киева были ясными - не идти ни на какие уступки. Соответственно, Ходкевичу ничего не оставалось, кроме как потребовать у Талейрана паспорт и покинуть пределы Франции.

Пока шли переговоры Талейран-Ходкевич, Первый Консул не бездействовал. Раз поражение Вильнёва при Финистерре выбило у него из рук меч против англичан, он обнажит его против поляков. Польша несколько веков была полезна Франции, как союзник, теперь она стала врагом. Против врага дозволены все средства, поэтому Армия Берегов Океана должна теперь быть использована против поляков. Соответственно, ей нужно новое название: не "Армия Берегов" - "берега Богемии" существуют только у Шекспира, но Великая (или "Большая") Армия ("la Grande Armée"). Великая Армия немедленно выступает из Булони и её части, распределившись по разным дорогам и не мешая друг другу, следуют на главный театр военных действий в Богемию.

Сказано - сделано! Французские колонны маршировали на восток. В середине августа они перешли французскую границу и продолжили марш через Вюртемберг, через австрийскую Баварию, через собственно Австрию, через Богемию. По дороге французское вмешательство решило судьбу осады Байройта. При приближении к городу армии генерала Дезе Хортицкий снял осаду и отошёл в пределы Саксонии. Теперь, впрочем, старые границы уже не имели значения, так что войска Дезе-Мака вступили в Саксонию вслед за ним. Хортицкий отступал на Цвиккау, но Дезе перехитрил его, обойдя с севера и перехватив дорогу, после чего 15 августа 1805 г. разбил вблизи городка Вайшлиц, что позволило ему продолжить наступление вглубь беззащитной Саксонии.

Но одновременно с этим войска Цесарства одержали победу в Богемии. 16 августа Кутузов при Дойч-Еснике разбил противостоявшего ему Карла-Филиппа цу Шварценберга, переправился через Одер и занял наконец-то Ольмюц, создав угрозу Брюнну. В случае падения Брюнна могло бы стать реальным наступление непосредственно на Вену, так что сложившаяся ситуация крайне беспокоила гофкригсрат. Остатки побитой армии Шварценберга сосредоточились в окрестностях Брюнна, намереваясь, получив подкрепления из Праги и Вены, дать Кутузову решительное сражение. Но главной надеждой австрийцев были не столько собственные силы (их оценка в соотношении с силами Цесарства не вызывала у австрийских генералов особого оптимизма), а спешащие на помощь французские войска во главе с самим Первым Консулом.

Так же оценивал ситуацию и Кутузов, намереваясь разбить Шварценберга до подхода французов. Он двинулся на Брюнн. Находясь в г. Вишау и получив данные разведки о местоположении австрийской армии на запад от г. Аустерлиц, он на следующее утро двинулся туда. Когда во второй половине дня 28 августа 1805 г. польская и австрийская армии вошли в соприкосновение, австрийские войска заняли позицию на высотах Працен фронтом на восток. Часть своих войск Шварценберг разместил вдоль речки Литава (фактически большого ручья), чтобы не дать обойти себя с левого фланга. Позиция имела то преимущества, что с юга в районе Сачан, Тельниц и Сокольниц её обход был невозможен из-за расположенных там больших прудов.

Тем не менее Кутузов, воспользовавшись своим превосходством в артиллерии, вначале опрокинул этот левый фланг Шварценберга, а затем и его самого сбросил с Праценских высот. Наступившая ночь прекратила кровопролитное сражение. Поляки Кутузова заняли старые австрийские позиции на высотах Працен, а австрийцы Шварценберга отошли немного (примерно 3 км) на запад, за ручей Гольдбах. Боевой дух австрийской армии после второго уже поражения от поляков был надломлен и единственное, что удерживало Шварценберга на месте, были курьеры от Наполеона, обещавшего своё прибытие уже утром следующего дня. В свою очередь Кутузов, хоть и не знал наверняка о местоположении Первого Консула и его армии, рассчитывал, что ему удастся разбить австрийцев до того, как французы успеют вступить в битву, после чего он намеревался дать им бой и разбить своими превосходящими (после выхода из игры Шварценберга) силами.

Утром 29 августа 1805 г. (11 фрюктидора XIII года Республики) сразу после рассвета поляки начали атаку на позиции князя Шварценберга. Основной удар наносился на его правом фланге, чтобы отрезать его от дороги на Вену. Уже к десяти утра стало ясно, что австрийцы терпят поражение (уже третье за эту кампанию) от Кутузова. Австрийский левый фланг и центр были опрокинуты и отступали.

Но в этот момент, как "deus ex machina" вмешался Первый Консул. Вначале во фланг наступавшим полякам ударили только что подошедшие французские дивизии, отбросив их. Далее на штурм высот Працен двинулся генерал Мюирон, захвативший их и установивший там свои орудия. Попытки так не вовремя спустившихся вниз поляков отбить свои старые позиции обратно успеха не имели - артиллерия Мюирона косила взбиравшиеся по склону полки, а когда примерно в час дня Кутузов отозвал наступавшие на Тельниц и Сокольниц полки, чтобы-таки отбить с их помощью потерянные высоты, в контрнаступление перешёл и, казалось бы, разбитый Шварценберг, прижав польские войска к непроходимым прудам. А примерно в два часа дня был убит (вероятно, одним из вышедших в тыл польского войска егерей консульской гвардии) сам Кутузов, после чего войско Цесарства обратилось в паническое бегство. Первый Консул одержал одну из самых своих блистательных побед.

Судный день Цесарства Многих Народов


Известия об исходе битв при Вайшлице и при Аустерлице стали неожиданностью для правительства в Киеве. Что хуже, там не поняли их реального значения. В восприятии упоённого предыдущими успехами киевского политического света они были ничуть не более, чем временными, а главное, случайными неудачами, за которые поносят ответственность лишь конкретный Хортицкий и конкретный Кутузов (мир праху его), но никак не политика Золотой партии в целом. В лучшем (или же худшем, как сказать) случае часть вины за "временные неудачи" лежит и на министре войны, назначившем их на свои посты.

Именно этой версии придерживался канцлер Винницкий, старательно отводя все подозрения от самого себя. Разумеется, во всём виноват министр войны, а не канцлер. Поэтому старый министр был отправлен в отставку (официально - по состоянию здоровья), а на его место назначен новый - генерал дивизии Павел Строганов, что с одной стороны позволяло представить общественному мнению "новые лица", а с другой - ещё более укрепить альянс канцлера с влиятельной новгородской фамилией. Новый министр проявлял решительность и обещал "наказать вероломного француза".

Канцлером в согласии с маршалами обеих палат был объявлен новый рекрутский набор, начали формироваться новые полки, а уже сформированные выдвигались к границе. В городах Короны формировалось ополчение для обороны перед возможным французским вторжением. Был созван экстраординарный Сейм для утверждения новых налогов на содержание войска. Сеймы некоторых комиссарий (естественно, напрямую угрожаемых Коронной и Силезской, а также Русской, Литовской и, что стоит особо отметить - Сибирийской) проявили инициативу и выделили деньги на формирование новых частей, не дожидаясь решения центральных властей.

На богемской границе в Силезии из остатков армии Кутузова и прибывших из глубины страны полков формировалась Силезская армия под командой генерала дивизии Михала Суходольца. Вообще сословия Силезии проявили значительный энтузиазм в отношения обороны края. На собранные по подписке средства граждан одной только Вратиславии был сформирован целый полк "вратиславских стрелков". Охотно записывались добровольцами в цесарское войско также жители Оппельна, Брига, Лигница и других городов. Силезцы явно демонстрировали своё активное нежелание возвращаться обратно под скипетр Габсбургов. Вместе с тем далеко не все подданные цесаря Станислава проявляли такой энтузиазм. Так Сеймы Новгорода, Москворуссии и Украины вообще не стали поднимать вопроса о "военных суммах". Здесь, правда, вряд ли шла речь о нелояльности цесарю, ведь послы соответствующих комиссарий проголосовали "за" на государственном уровне в Киеве. Но вот комиссариальный сейм Прибалтики, хоть и поднял вопрос о выделении "военных сумм", но отклонил его. Прибалтику населяли в основном немцы, и они предпочитали выжидать, "не выходя из шеренги".

Вообще энтузиазм в отношении войны против французов, подобный силезскому, был среди немцев скорее исключением, чем правилом. Но если прибалтийские "остзейцы" просто выжидали, то жители сопредельных "гарантийных княжеств" открыто выступили против польских войск и администрации, в том числе с оружием в руках.

Началось это со стихийного восстания в городе Цвиккау сразу после известий о победе Дезе. Жители разоружили небольшой цесарский гарнизон и закрыли городские ворота, не впуская туда отступавших от Вайшлица солдат в цесарских мундирах. Показательно, что ядром восстания в Цвиккау оказались некое подразделение саксонской армии во главе со своим лейтенантом, также из числа отступавших. Только благодаря этому лейтенанту люди цесаря избегли самосуда горожан.

Но не так легко отделались цесарские гарнизоны в других саксонских городах. Гарнизоны Геры и Альтенбурга были перебиты после того, как повстанцы (по прибытии свидетелей восстания в Цвиккау) штурмом взяли их казармы. В г. Хёмниц полякам не помогло даже то, что они сами сложили оружие перед толпой горожан. Города выходили из повиновения полякам один за другим. Одиночных солдат ловили и убивали жители деревень, через которые они пытались пройти. Продвигавшихся вглубь страны французов же, наоборот, встречали цветами.

Хортицкий поначалу пробовал собрать свои войска, чтобы подавить ширящееся восстание, но вскоре понял всю безнадёжность этих попыток. Тогда он решил с оставшимися у него силами (всего у него под командой осталось уже меньше тысячи штыков и сабель) пробиваться через ставшую внезапно враждебной Саксонию на восток, в Силезию или Ноймарк. Тем временем стало широко известно о битве при Аустерлице и поражении Кутузова. Это послужило последней каплей. Саксония взорвалась, словно бочка пороха.

Если раньше на сторону повстанцев переходили только отдельные подразделения регулярных войск герцогства, то 1 сентября 1805 г. восстал уже гарнизон самой столицы. Войска с развёрнутыми знамёнами выстроились перед дрезденским резиденц-замком. В замок вошла группа саксонских офицеров, потребовавших немедленной аудиенции у герцога Фридриха-Августа III. "Ваше Высочество", - обратились они к нему, - "пришло время поднять знамя свободы!".

Для Фридриха-Августа, разумеется, не было тайной "брожение" в армии, особенно после того, как в страну вошли французы и начались антипольские выступления. Но он не до поры до времени не предпринимал никаких активных действий, предоставляя событиям идти своим чередом. Теперь, впрочем, когда французская сторона однозначно взяла верх, он с удовольствием "уступил" требованиям своих "добрых подданных". Герцог появился на балконе в сопровождении семьи и офицеров. С правой стороны знаменосец держал бело-зелёное знамя Саксонии, с левой - французский "триколор". Несколькими часами позже в Дрезден торжественно вступили французские войска во главе с генералами Дезе и Сультом. Союзные австрийские войска не получили права вступить в столицу перешедшей на сторону Бонапарта Саксонии - их направили непосредственно в предназначенную Австрии Силезию, причём в обход больших городов - таково было секретное распоряжение Первого Консула своим генералам, он не был заинтересован в усилении австрийского влияния в Германии.

У г. Пирна наступающие австрийцы 3 сентября догнали отряд (теперь он уже никак не мог называться "армией") генерала Хортицкого, где тот безуспешно искал место, где он мог бы переправиться через Эльбу, преследуемый саксонскими "фрайкорами". Добровольческие "фрайкоры" ("свободные корпуса" - "die Freikorps") начали формироваться сразу после битвы при Вайшлице, вначале просто по инициативе жителей, а затем - и в соответствии с приказами герцога. Командовали ними обычно проживавшие в соответствующих городах отставные офицеры, а часто - просто горящие патриотическим энтузиазмом вожди местной молодёжи. Теперь фрайкоры заняли Пирну и успешно защищали её от попыток Хортицкого войти туда либо перейти Эльбу в её окрестностях.

Солдаты Хортицкого были деморализованы поражением, из артиллерии оставалось только два орудия, а боеприпасы подходили к концу. Вдобавок, солдаты хоть и не голодали (начиналась осень и окрестные сады были полны фруктов), то массово страдали дизентерией. При появлении войск Мака они начали один за другим сдаваться в плен - вначале отдельные нижние чины, затем целые взводы с офицерами и, наконец, сам генерал Хортицкий отдал шпагу фельдмаршалу Маку.

Польское владычество в Саксонии закончилось. Но это было ещё только начало небывалой до сих пор катастрофы в истории Цесарства Многих Народов.


Но польскую доминацию ненавидели не только в Саксонии. Выше уже говорилось, что резко антипольскую позицию занимал курпринц Бранденбурга Фридрих Понятовский. В Киеве морщились, но старались не обращать на внимания на его весьма недвусмысленные заявления в адрес политики Цесарства в парижских салонах и на весьма критические в отношении того же Цесарства памфлеты, тем более, что все ответы французских официальных лиц на соответственные ноты польского посольства были исключительно уклончивы. Все тексты принца, впрочем, распространялись исключительно в списках, поскольку ни одна типография во Франции не решалась их напечатать без согласия министерства полиции, каковое, в свою очередь, такого согласия не давало, ибо Первый Консул не желал до поры до времени портить только что налаженные отношения с двором в Киеве.

Теперь после окончательного разрыва положение резко изменилось. Профранцузски и антипольски настроенный наследник трона Бранденбурга был именно тем, кто был нужен Первому Консулу в данный момент. Ещё до начала военных действий, когда Бонапарт только начал переброску войск из-под Булони в Богемию, Фридрих был официально принят министром иностранных дел Талейраном и министром финансов Годеном, от которых он получил все необходимые документы и деньги для путешествия в Берлин инкогнито. При помощи "архишпиона Наполеона" Карла-Людвига Шульмайстера и его людей путешествие принца в Бранденбург прошло незамеченным для разведки Цесарства.

Зато прибытие Фридриха Понятовского в Берлин утром 25 августа 1805 г. незаметным назвать было никак нельзя. Его сторонники заранее получили известия о прибытии курпринца частично через агентов Шульмайстера, частично - через слуг самого принца. Несомненно, в польском посольстве и командовании цесарского контингента в Бранденбурге также были прекрасно осведомлены о планируемом возвращении "путешественника", но не предприняли ничего для какого бы то ни было противодействия.

Въезд курпринца в столицу герцогства был торжественным. Его сторонники встретили его ещё за воротами города, и при входе в Берлин составили ему почётный эскорт. Среди них было много офицеров, которые прибыли во главе своих частей, так что шествие Фридриха по Унтер-ден-Линден к замку герцога сразу приняло вид триумфального похода. Герцог Евгений встретил "блудного сына" у входа и обнял его на глазах восторженной толпы. После этого отец с сыном прошли в покои замка, где имели между собой долгую беседу один на один.

Никто, естественно, не знал её подробностей, но, выйдя из своего кабинета, герцог Евгений Понятовский со слезами на глазах объявил о своём отречении от трона в пользу своего сына, после чего удалился во дворец Сан-Суси в Потсдаме.

Что же касается нового герцога Бранденбурга, то он вышел в сопровождении своих сторонников на балкон и объявил собравшимся там берлинцам, после того, как стихли их овации: "Господа, солнце свободы взошло над Германией!". Толпа ответила ему новыми овациями. К ним домешивались звуки выстрелов - вокруг расположенных в районе Шпандау казарм "гарантийного" цесарского войска начались столкновения между польскими и бранденбургскими солдатами.

Изданным в тот же день эдиктом герцога Фридриха было объявлено о создании "фольксштурма" (народного ополчения). Запись добровольцев в фольксштурм началась немедленно. Ополченцы вооружались частично ружьями из берлинского арсенала, частично - приходили с собственными пистолетами и охотничьими ружьями. Польское командование, как говорилось выше, не предприняло заранее никаких мер, чтобы занять арсенал и стратегические пункты города, так что польский гарнизон в Берлине сразу оказался в окружении бранденбургских войск и частей фольксштурма. Хуже того, польская оборона сразу оказалась "разрезана" на части, превратившись в серию осад и штурмов отдельных зданий без связи между собой. Гарнизон каждого дома не имел никакого понятия о том, что делается вокруг, о том, что в городе есть и другие очаги сопротивления, он мог иметь представление исключительно по доносящейся со стороны стрельбе, так что никакой координации действий между различными командирами не было.

Бранденбуржцы имели огромное превосходство в артиллерии, тем более, что часть польских орудий было захвачено уже во время первого дневного штурма казарм. Оказавшись под обстрелом бранденбургских пушек и не имея возможности ответить, многие польские подразделения сдались или были уничтожены уже вечером 25 августа. Ночью остатки цесарского гарнизона Берлина решили прорываться из Шпандау на север через Ораниенбургские и Гамбургские ворота. Но герцог Фридрих (он лично командовал своими войсками) предвидел это заранее и разместил напротив угрожаемых ворот своих егерей и артиллерийские батареи. Картечь и пули в упор поражали пытавшихся прорваться через узкий проход поляков.

Уйти не удалось никому, дословно никому. Жалкие остатки цесарского гарнизона оказались прижаты к городской стене, окружённые разъярёнными бранденбуржцами, не имея возможности не только сопротивляться, но и просто бежать. Когда к ним вышел сам герцог Фридрих Понятовский и предложил сложить оружие под своё слово, они сделали это без раздумий - у них просто не было другого выхода.

Этот эпизод триумфальной для немцев "Августовской ночи" (как стали называть победу восстания 25 августа 1805 г.) был запечатлён в десятках, если не сотнях, гравюр, акварелей и картин маслом, созданных свидетелями событий и теми, кто знал об этом лишь понаслышке, по горячим следам и столетиями позже. Как минимум, три из них висят в специальном "августовском зале" берлинской Национальной Галереи. Центральное место на всех них занимает герцог Фридрих: иногда в полный рост, иногда - со спины, иногда - с поднятой саблей, иногда - со скрещёнными на груди руками, иногда - с белым платком. На всех художники прекрасно передали красный цвет пожаров, освещающих эту истинно апокалиптическую сцену. В этом огне власть Цесарства над Бранденбургом сгорела дотла.

Именно после "Августовской ночи" герцог Фридрих Понятовский получил к своему имени приставку "Великий". Учитывая, что в тот момент даже сам Наполеон не знал о битве при Аустерлице - вполне заслуженно.


"Богемский поход" провалился. Восточная Германия была потеряна. Войска из Мекленбурга отводились на территорию Короны, чтобы усилить формируемую там Коронную армию под командованием Костюшко. Он считался хоть и не блистательным (при этом все обычно вздыхали по покойному Суворову), но обстоятельным и методичным генералом, уважаемым своими подчинёнными, любимым своими солдатами и считавшимся знатоком военной науки, за которым, что немаловажно, не числилось каких-то особо тяжёлых поражений (его неудача десятилетней давности под Триром уже стёрлась из памяти). Для поддержания духа Коронной армии и вообще общественного мнения по представлении Винницкого цесарь Станислав присвоил ему, наконец, звание гетмана. Теперь на гетмане Костюшко лежала важная обязанность защиты исторического сердца Цесарства, Короны Польской, перед неприятельским вторжением.

После битвы при Аустерлице и измены саксонцев территории Цесарства угрожали две армии с двух различных направлений: армия Мака с запада из Саксонии и армия Наполеона с юга из Богемии. Обе армии не собирались задерживаться на границе: Мака подгоняли французские генералы, косо смотрящие на присутствие "чужих" войск на территории "своей" Саксонии, Наполеон же вообще не любил "тянуть кота за хвост" и намеревался использовать образовавшийся после гибели армии Кутузова стратегический вакуум для развития успеха.

Приведя свои войска в порядок после битвы (собственно французские потери были небольшими, так как главный удар приняли на себя австрийцы) Наполеон немедленно двинулся на Острау. Местные жители встречали французов с энтузиазмом, остатки польских войск отходили, не оказывая сопротивления. Гарнизон Острау был изгнан самими восставшими жителями города и Первый Консул вступил туда под ликование восторженной толпы. Но бесцельное купание в лучах славы никогда не было в традициях Бонапарта, и он продолжил марш к границам Цесарства.

В то же самое время генерал Дезе перешёл у г. Гёрлиц реку Нейссе и вступил на территорию Силезии. Генерал Суходолец, опасаясь излишне отдаляться от своей главной базы во Вратиславии, не решился встретить своего противника непосредственно на Нейссе и решил остановить его "на полдороги" - у Лигница. В штабе командующего Силезской армии шли горячие дискуссии: часть его генералов горела наступательным энтузиазмом, предлагая помешать переправе Дезе через Нейссе и самим вступить в Саксонию, а часть проявляла чрезмерную осторожность, предлагая ограничиться обороной Вратиславии под защитой её стен. Результатом и стало такое "половинчатое" решение.

Итак, 12 сентября 1805 г. под стенами Лигница произошло сражение между польской и французской армиями. Суходолец имел численное превосходство (примерно 25 тыс. против 18 тыс. у Дезе). Для достижения своей цели - он стремился перекрыть дорогу в город, его войска были расположены поперёк дороги, ведущей в Лигниц. Дезе атаковал польские войска непосредственно с марша. Его штурмовые колонны прорвали польский центр, воспользовавшись пассивностью флангов Суходольца. После того, как порядок Силезской армии был разорван, началось её беспорядочное отступление. На плечах бегущих поляков в Лигниц ворвалась кавалерия Дезе. Генерал Суходолец (после поражения он поначалу пытался организовать оборону внутри городских стен) был взят в плен французами.

Силезская армия была разбита и деморализована. Хуже того, лишившись командующего, она рассыпалась на отдельные отряды, не имевшие никакой или почти никакой связи друг с другом. Дезе пришёл к выводу, что Вратиславия осталась без защиты и её можно взять немедленно и малыми силами. Поэтому кавалерийские полки уже следующим утром (вплоть до наступления темноты кавалеристы были заняты преследованием и уничтожением остатков Силезской армии) выступили на Вратиславию. Пройдя форсированным маршем делящие Вратиславию и Лигниц 75 километров, лёгкие кавалеристы ("шволежеры") и гусары вечером 13 сентября появились у городских ворот, когда их ещё никто не ждал и, соответственно, не успел их закрыть. Появление французских всадников произвело изрядный переполох среди торговцев на Русской улице и Соляной площади, а также в Ратуше, где как раз городской магистрат обсуждал только что полученные известия о поражении при Лигнице.

Столица Силезской комиссарии пала без сопротивления. Французам достались все вратиславские склады Силезской армии с огромными запасами продовольствия, вооружения и боеприпасов. Судьба Силезии была решена - узнав о падении Вратиславии, гарнизоны меньших городов: Ользе , Брига, Оппельна, Кройцбурга и других, при приближении французских войск оставляли свои города или сдавались. 20 сентября во Вратиславию прибыл из Вены граф фон Белльгард (к тому времени ставший фельдмаршалом), объявивший о возвращении Силезии под скипетр Габсбургов. Австрия получила свой "кусок пирога". Но Многим Народам ещё только предстояло испить чашу страданий до дна.


"Богемский поход" провалился. Восточная Германия была потеряна. Войска из Мекленбурга отводились на территорию Короны, чтобы усилить формируемую там Коронную армию под командованием Костюшко. Он считался хоть и не блистательным (при этом все обычно вздыхали по покойному Суворову), но обстоятельным и методическим генералом, уважаемым своими подчинёнными, любимым своими солдатами и считавшимся знатоком военной науки, за которым, что немаловажно, не числилось каких-то особо тяжёлых поражений (его неудача десятилетней давности под Триром уже стёрлась из памяти). Для поддержания духа Коронной армии и вообще общественного мнения по представлении Винницкого цесарь Станислав присвоил ему, наконец, звание гетмана. Теперь на гетмане Костюшко лежала важная обязанность защиты исторического сердца Цесарства, Короны Польской, перед неприятельским вторжением.

После битвы при Аустерлице и измены саксонцев территории Цесарства угрожали две армии с двух различных направлений: армия Мака с запада из Саксонии и армия Наполеона с юга из Богемии. Обе армии не собирались задерживаться на границе: Мака подгоняли французские генералы, косо смотрящие на присутствие "чужих" войск на территории "своей" Саксонии, Наполеон же вообще не любил "тянуть кота за хвост" и намеревался использовать образовавшийся после гибели армии Кутузова стратегический вакуум для развития успеха.

Приведя свои войска в порядок после битвы (собственно французские потери были небольшими, так как главный удар приняли на себя австрийцы) Наполеон немедленно двинулся на Острау. Местные жители встречали французов с энтузиазмом, остатки польских войск отходили, не оказывая сопротивления. Гарнизон Острау был изгнан самими восставшими жителями города и Первый Консул вступил туда под ликование восторженной толпы. Но бесцельное купание в лучах славы никогда не было в традициях Бонапарта, и он продолжил марш к границам Цесарства.

В то же самое время генерал Дезе перешёл у г. Гёрлиц реку Нейссе и вступил на территорию Силезии. Генерал Суходолец, опасаясь излишне отдаляться от своей главной базы во Вратиславии, не решился встретить своего противника непосредственно на Нейссе и решил остановить его "на полдороги" - у Лигница. В штабе командующего Силезской армии шли горячие дискуссии: часть его генералов горела наступательным энтузиазмом, предлагая помешать переправе Дезе через Нейссе и самим вступить в Саксонию, а часть проявляла чрезмерную осторожность, предлагая ограничиться обороной Вратиславии под защитой её стен. Результатом и стало такое "половинчатое" решение.

Итак, 12 сентября 1805 г. под стенами Лигница произошло сражение между польской и французской армиями. Суходолец имел численное превосходство (примерно 25 тыс. против 18 тыс. у Дезе). Для достижения своей цели - перекрыть дорогу в город, он расположил свои войска поперёк дороги, ведущей в город. Дезе же атаковал польские войска непосредственно с марша. Его штурмовые колонны прорвали польский центр, воспользовавшись пассивностью флангов Суходольца. После того, как порядок Силезской армии был разорван, началось её беспорядочное отступление. На плечах бегущих поляков в Лигниц ворвалась кавалерия Дезе. Генерал Суходолец (после поражения он поначалу пытался организовать оборону внутри городских стен) был взят в плен французами.

Силезская армия была разбита и деморализована. Хуже того, лишившись командующего, она рассыпалась на отдельные отряды, не имевшие никакой или почти никакой связи друг с другом. Дезе пришёл к выводу, что Вратиславия осталась без защиты и её можно взять немедленно и малыми силами. Поэтому кавалерийские полки уже следующим утром (вплоть до наступления темноты кавалеристы были заняты преследованием и уничтожением остатков Силезской армии) выступили на Вратиславию. Пройдя форсированным маршем делящие Вратиславию и Лигниц 75 километров, лёгкие кавалеристы ("шволежеры") и гусары вечером 13 сентября появились у городских ворот, когда их ещё никто не ждал и, соответственно, не успел их закрыть. Появление французских всадников произвело изрядный переполох среди торговцев на Русской улице и Соляной площади, а также в Ратуше, где как раз городской магистрат обсуждал только что полученные известия о поражении при Лигнице.

Столица Силезской комиссарии пала без сопротивления. Французам достались все вратиславские склады Силезской армии с огромными запасами продовольствия, вооружения и боеприпасов. Судьба Силезии была решена - узнав о падении Вратиславии, гарнизоны меньших городов: Ользе, Брига, Оппельна, Кройцбурга и других, при приближении французских войск оставляли свои города или сдавались. 20 сентября во Вратиславию прибыл из Вены граф фон Белльгард (к тому времени ставший фельдмаршалом), объявивший о возвращении Силезии под скипетр Габсбургов. Австрия получила свой "кусок пирога". Но Многие Народы ещё не испили предназначенную им чашу страданий до дна.


Первый Консул во главе своей "Великой Армии" после небольшой задержки в Острау 7 сентября перешёл границу Цесарства в Тешине и двинулся в направлении Кракова. 10 сентября 1805 г. он занял город Бельско на территории собственно Короны. Известие об этом достигло находившегося в Кракове Костюшко на следующий день. Тот имел все основания полагать, что целью французов является именно столица Коронной комиссарии. Разумеется, это и раньше считалось основным вариантом развития событий, но именно сейчас стало ясно наверняка, что Бонапарт не намерен ждать соединения с Дезе. Вплоть до сообщений из-под Лигница командование армии Короны рассчитывало на успех Суходольца в столкновении с французами и на удержание им Силезии, поэтому за западное направление в Кракове не беспокоились. Стоит отметить, что силезское направление в силу тех же причин (связывания армии Суходольца борьбой с Дезе) не волновало и главу Французской Республики, так что обе стороны сконцентрировались на противоборстве друг с другом.

На территории Короны располагалась ещё одна группировка войск - Армия Познань во главе с генералом дивизии Викентием Строгановым (младшим братом нового министра войны, именуемым также Строгановым-младшим). По плану министра (ещё старого) она должна была выполнить роль стратегического резерва, чтобы в случае необходимости усилить Силезскую армию в случае, если бы она потерпела поражение от французов или австрийцев. Но теперь, после поражения при Аустерлице стало несомненным, что угроза со стороны Силезии является лишь второстепенной, а главной опасностью является наступление французов непосредственно на столицу Короны. К сожалению, ранее полученные "младшим" инструкции из Киева даже не рассматривали такой возможности - в Киеве исходили из того, что Кутузов если и не разобьёт противника, то, по крайней мере, сможет, соединившись с войсками в Короне, успешно защитить столицу комиссарии.

Раздумья генерала Строганова заняли некоторое время (примерно неделю), пока, наконец, получив ответ из Кракова и установив план совместных действий с Костюшко 8 сентября он приказал Армии Познань выступить в направлении Калиша. 13 сентября, когда генерал наблюдал за проходом своих войск через город, туда на взмыленном коне прискакал курьер из Вратиславии с сообщением о поражении Силезской Армии и гибели (так было написано в полученном им донесении) генерала Суходольца под Лигницем.

Получив это известие, "младший" засомневался в правильности своих действий. Ведь теперь после его ухода французы получали в своё распоряжение прямую дорогу на Познань и возможность установления своего контроля не только над Силезией, но и над Великопольшей. Какое-то время заняла Строганову высылка конных разъездов и сбор информации о движении войск Дезе. Деятельность эта не принесла особых результатов, поскольку, как мы уже знаем, французский генерал в это время был занят не наступлением на север, а установлением вместе с австрийскими союзниками контроля над территорией, ранее именуемой "Силезская комиссария", а ныне "Коронный Край Герцогство Северная Силезия" ("Kronland Herzogtum Nordschlesien").

Таким образом, потеряв без пользы (если не считать отдыха войск) несколько дней, Строганов продолжил дальнейшее движение, выделив, однако, из своей армии корпус генерала Яна-Хенрика Володковича для сдерживания возможного вторжения французов, ослабив тем свои силы.

В распоряжении Костюшко находилось около ста тысяч солдат, примерно столько же было и у французов. В то же время, проанализировав предыдущие действия Первого Консула, польский командующий начал опасаться за судьбу своей армии. Бонапарт, как стало ясно, всегда делает ставку на разгром сил противника в генеральном сражении, при этом превосходя своих конкурентов в "тактическом чутье". По воспоминаниям современников, Костюшко весьма опасался того, что знаменитый француз "переиграет" его точно так же, как переиграл он под Аустерлицем Кутузова. Он (как и большая часть подчинённых ему генералов) считал, что арифметическое равенство сил недостаточно для достижения решительной победы над Бонапартом и именно поэтому для Армии Короны нет иного выхода, кроме скорейшего соединения с Армией Познань.

Будучи в постоянной переписке с познанским командующим, он имел уверенность, что Строганов-младший уже движется к нему. Чтобы сократить делящее их расстояние, Костюшко приказал двигаться к нему навстречу. Краков, как бы это ни было прискорбно, неизбежно пришлось оставить, поскольку расстояние от Кракова до Познани более чем в три раза превосходило расстояние от Тешина до Кракова. Исходя из этой стратегической необходимости, двое командующих назначили себе встречу в районе Ченстоховы. Место встречи было хорошо тем, что там (на месте старого католического монастыря) располагалась мощная крепость Ясна Гура с мощными стенами и большими запасами продовольственных и боевых припасов, а кроме того, оно находилось как раз примерно посередине между исходными районами сосредоточения обеих армий

Первый Консул со своей стороны предвидел такое развитие событий. Поэтому он также начал марш на Ченстохову, выслав под Краков только одну дивизию (генерала Луи Фриана). Бонапарт рассчитывал не на взятие Фрианом столицы Короны, но на её блокаду до победы над Костюшко. В случае, если его расчёты окажутся неверны и Костюшко к Ясногурской крепости по какой-либо причине не пойдёт, Первый Консул всё равно оказывался в выигрыше, не допустив соединения двух вражеских армий и получив возможность разбить их поодиночке во взаимодействии с контролирующим Силезию Дезе или же с контролирующими Богемию (точнее - Моравию) австрийцами.

В результате обе армии начали марш почти одновременно. Это "почти" (французы выступили из Бельско утром 11 сентября, а поляки из Кракова - только 12-го пополудни) сразу поставило французов в лучшее положение. Именно они владели инициативой, приведя в действие заранее разработанный Первым Консулом (и его начальником штаба Луи-Александром Бертье) план кампании, в то время, как Костюшко и ещё в большей мере Строганов были вынуждены только реагировать на их действия в меру своих возможностей. Великая Армия шла из Бельско по дороге на Освенцим и Мысловице, войска Костюшко маршировали через Олькуш и Заверче. Гарнизон, оставленный цесарским командующим в Кракове и генерал Фриан в предместье Казимеж, отделённые друг от друга рукавом Старой Вислы, выжидали развития событий на главном театре, не предпринимая каких бы то ни было штурмов и вылазок.

Бонапарт и Костюшко двигались по параллельным дорогам, сходившимся вместе вблизи небольшой деревни под названием Почесна (примерно тринадцать километров от крепости) на берегу реки Варта. "Великой Армии" удалось занять его первой и тем поставить Костюшко перед выбором - пробиваться к крепости через реку и французские порядки или же отступить в направлении Кельце, оставив Ченстохову, а тем и всю Малопольшу с Краковом на милость Бонапарта. Примерно в 3 часа дня 17 сентября к берегу Варты подошли авангарды Костюшко.

Река Варта в этом месте представляет собой небольшой поток шириной примерно 3-4 метра, который в принципе можно преодолеть в брод, если повезёт не завязнуть в илистом дне. Разумеется, здесь существовал деревянный мост, соединявший расположенные друг напротив друга деревни Почесна и Ракув, но, как раз напротив него французы установили батарею своих орудий. В то же время сапёры "Великой Армии" использовали свою временную "фору" с толком, найдя вверх и вниз по течению удобные места для наведения собственных мостов.

В то время, как цесарские войска строились в боевой порядок для форсирования реки, к ним пришло известие о том, что французы сами перешли через Варту по наведённому мосту и обходят с севера деревню Ракув. Предпринятая атака не принесла желаемого эффекта - под картечным огнём артиллерии генерала Мюирона польская кавалерия понесла тяжёлые потери, а в то же самое время через мост начала переходить пехота генерала Сульта и разворачиваться на другом берегу. Суматоха среди не успевших развернуться цесарских войск переросла в панику, когда с тыла в районе деревни Порай в хвост подтягивающейся к Варте колонне ударили кирасиры генерала Мюрата.

В польских рядах начался хаос. Всюду раздавались крики "Измена!", "Окружают!", "Спасайся, кто может!". Попытки Костюшко вернуть своих людей под контроль успеха не имели. Наоборот, когда Сульт повёл в атаку своих гренадёров, солдаты Цесарства поддались панике окончательно и бесповоротно, кинувшись врассыпную, пытаясь скрыться от французов в лесу. Костюшко пробовал лично останавливать бегущих и организовать хоть какое-то упорядоченное отступление, но был ранен и попал в плен. Его армия просто разбежалась и в значительной степени была перебита кавалерией Мюрата и Ланна. К наступлению темноты 17 сентября с Армией Короны было покончено.

Уже той же ночью, узнав о разгроме Костюшко и не ожидая никаких "чудес" от Строганова, капитулировал ясногурский гарнизон. Ченстохова стала надёжным тылом Великой Армии, которая могла теперь спокойно выступить против Армии Познань.

Та между тем на момент битвы при Почесной (в польских источниках обычно используется термин "битва при Ченстохове", возможно из-за большего благозвучия) только ещё выходила из Калиша на Серадз. Только на полпути из Серадза на Велюнь Строганов получил донесение от начальника гарнизона Пётркува. Сам пётркувский майор узнал о произошедшем от разрозненных беглецов из-под Ченстоховы, рассказы которых о событиях звучали достаточно противоречиво, так что он не решился послать какое-либо донесение до тех пор, пока сам не понял, что именно произошло на берегу Варты. Прямая же дорога из Ченстоховы в Калиш была занята армией Первого Консула, который, само собой, не пропускал польских курьеров, да и посылать их тоже было особенно некому.

В результате Строганов узнал, что соединяться ему больше не с кем, Ченстохова пала, а навстречу ему идёт отнюдь не Костюшко, а сам "Буонапартиус" со всей своей силой. Генерал никогда не чувствовал в себе особых стратегических талантов, должность свою он получил не из-за каких-то особых способностей, а исключительно вследствие влияния в Киеве своей семьи, не имел никакого специального плана действий против лучшего полководца Европы и, что греха таить - просто боялся встречи с "Корсиканцем". Поэтому не доведя свою армию до Велюня, он развернул её обратно на Серадз, а далее - на Лодзь и Скерневице, а далее - до Варшавы, где намеревался укрыться за Вислой. Когда Фриан через парламентёра сообщил эту весть гарнизону Кракова, столица Короны тоже открыла перед ним ворота.

Итак, на запад от Вислы за небольшим исключением больше не осталось войск, способных оказывать сопротивление захватчикам. Огромная страна беззащитной лежала перед Первым Консулом Французской Республики, внимательно глядевшего на неё своим хищным взглядом.

Крах и паника


Французские войска вступили в левобережную Варшаву. Историческая столица Королевства Двух Народов даже не пыталась оказать захватчикам какое бы то ни было сопротивление. Солдаты генерала Строганова беспомощно смотрели через Вислу, как кавалеристы генерала Дезе занимают старый Королевский Замок на противоположной стороне реки. Строганова, правда, хватило на то, чтобы отдать приказ сжечь мост напротив него, но он даже и не пытался как бы то ни было противодействовать переправе главных сил Первого Консула в районе деревни Секерки (примерно десять километров к югу от Варшавы). Ну а после того, как французы переправились на правый берег Вислы, польский генерал официально сдал город Бонапарту, выговорив себе свободный выход из города. 25 сентября над ратушей на Праге было поднято французское знамя, а Первый Консул принял парад своих победоносных войск в Радзыминских Аллеях, ставших после реконструкции города архитектором Трезини главным проспектом Варшавы.

Деморализованное войско Строганова отступало между тем к Ломже, тая, как снеговик под солнцем. Командующий подавал дурной пример своим подчинённым, пустив все дела на самотёк и ни во что не вмешиваясь. Некоторые из офицеров штаба вспоминали позже в письмах и дневниках, что на привалах он постоянно крутил в руке заряженный пистолет и заглядывал в дуло, словно бы раздумывал о совершении самоубийства. Видя своего командира в подобной депрессии, офицеры тоже "заражались" ей, выполняя свои обязанности "спустя рукава". Что же касается солдат, то те, видя такие настроения среди начальства, просто по-тихому дезертировали.

В результате четырёхдневный марш до Ломжи стоил Строганову третьей части тех сил, с которыми он покинул Варшаву. Некоторого оптимизма генералу добавило известие, что в Белостоке ждут приказов две новые, сформированные в Литве дивизии. Оснований для пессимизма у него было, впрочем, больше. Главное из них - кавалерия Дезе, преследовавшая отступающих поляков по пятам (по последним сообщениям их видели уже у самых рогаток Ломжи). Штаб Строганова полагал, что вслед за ними движется и сам французский консул или, по крайней мере, значительные силы одного из его генералов. Поэтому им было принято решение немедленно продолжить отступление к Белостоку, чтобы соединиться с ожидающими там подкреплениями.

Известие о продолжении отступления произвело на и без того павших духом солдат гнетущее впечатление. Поползли слухи о том, что французы в самое ближайшее время обойдут их в тыла и захватят шоссе на Белосток, видевшееся теперь единственной дорогой к спасению. В этой лавине слухов было сложно отличить правду от вымысла, и поэтому штаб Строганова (сам генерал по-прежнему пребывал в полной прострации) высылал во все стороны разведывательные партии. Эта активность, в свою очередь, трактовалась солдатами, как ещё одно свидетельство безнадёжного положения, в которое попала армия по вине продавшихся "Буонапартиусу" офицеров.

В конечном итоге, когда утром 1 октября 1805 г. (под проливным дождём) был прочитан приказ о выступлении на Белосток, в войсках начался стихийный бунт. Одна часть армии начала стрелять в другую, в суматохе начался пожар, загорелись повозки, в которых везли бочки с порохом, и его взрыв довершил превращение армии в агрессивную толпу ничего не понимающих, но по-прежнему вооружённых людей. Строй распался, управление было потеряно, началось беспорядочное бегство.

В довершение всего на поляков налетели-таки настоящие гусары Дезе, издали наблюдавшие за нарастающем в стане врага хаосом и имевшие самые подробные о нём известия из допросов многочисленных пленных. Когда же французский генерал услышал оглушительные взрывы и увидел клубы дыма в центре города, он принял единственно правильное решение - атаковать, не обращая внимание на превосходство вражеских сил. Цесарские войска были разгромлены наголову одной единственной кавалерийской дивизией противника, которая, ко всему прочему, потеряла только несколько человек ранеными, по большей части в результате ожогов.

Вслед за Ломжей настала очередь Белостока - вечером 2 октября собранные там новобранцы, узнав о полном триумфе противника, без единого выстрела разбежались при первом появлении у города всё тех же гусар Дезе. Французские кавалеристы буквально валились с ног, но теперь могли себе позволить спокойный сон - отныне во всей Короне цесарских войск больше не было.


Парадоксально, но в Киеве атмосфера оставалась, если не победной, то по крайней мере, оптимистической. Инерция уверенности в себе (и в канцлере Винницком, как в вожде) сохранялась, несмотря на поражения в Короне и гибель там нескольких армий. Сеймовые политики рассматривали сложившееся положение, как "временные неудачи" и были уверены (по крайней мере на словах), что посылка новых... и новых... и новых подкреплений в Корону позволит наконец-то разбить французов и вернуть себе оккупированную комиссарию.

Сейм с чистой совестью возложил все военные дела на плечи Винницкого и Строганова, ограничив свою роль утверждением очередных военных займов и кредитов по их представлению. Газеты печатали "почти победные" реляции и акцентировали внимание, в основном, на бесстрашии цесарских войск и огромных потерях французов. Разумеется, в Сейме имелась некоторая оппозиция, но она была раздроблена, неорганизована и не представляла никакой конкретной силы по сравнению с мощью и организацией "золотой партии". Общественное мнение (т.е. в основном столичная шляхта и буржуазия) было усыплено этой всеобщей уверенностью в том, что "всё идёт так, как должно".

Из этого благостного состояния оно было выведено событиями в регионе, достаточно далёком от истекающей кровью Короны. Дело в том, что за ходом польско-французской войны внимательно наблюдали в Швеции. И ход военных действий привёл короля Фредрика-Вальдемара II, правительство и шведских генералов к совсем другим выводам, чем самодовольный киевский Сейм. По мнению шведов поражения польского войска свидетельствовало о слабости Цесарства, неспособного противостоять серьёзному противнику. А, соответственно, для Швеции наступил удачный момент для "мести" Цесарству, пока его внимание сконцентрировано на французском Первом Консуле и только на нём.

Шведская дипломатия вступила в контакт с генералом Бонапартом - сразу после известия о битве при Аустерлице к нему был выслан специальный королевский посланник Ханс Хирта с самыми широкими полномочиями для заключения секретного наступательного союза против Цесарства. Переговоры длились недолго, Первый Консул согласился с предложениями Хирты за небольшим исключением - он категорически отказался признать права Швеции на Гданьск и Пиллау. Хирта, впрочем, был к этому готов, Фредрик-Вальдемар уполномочил его признать любые условия французов, если те согласятся признать безусловной сферой влияния Швеции Восточную Прибалтику.

Следует отметить, что шведские генералы начали подготовку к войне с Цесарством, не ожидая формального подтверждения заключения союза с Францией. В портах собственно Швеции и Финляндии начал концентрироваться флот, усиливались гарнизоны Свеаборга в Ирбенском проливе и Ниеншанца в устье Невы, войска перебрасывались морем в Эстляндию. Сказать, что польская разведка ничего не замечала, было бы преувеличением, шпионы Цесарства высылали шифрованные сообщения в Ригу и Вильно, откуда они вовремя доставлялись в Киев. Но ни Министерство Иностранных дел, ни Министерство Войны не принимало никаких мер. На редкие вопросы о цели балтийских манёвров шведский посол давал любезный ответ, что войска и флот готовятся к ожидаемому нападению англичан. Правительство просто настолько привыкло к спокойствию на северных границах Цесарства, что просто не допускало мысли, что шведы могут реально открыть военные действия.

Тем не менее, война была уже решена в Стокгольме. Дело было за малым - найти повод. Естественно, он нашёлся немедленно. В начале сентября 1805 г. в Риге произошло разбойное нападение на дом некоего проживавшего там шведского купца. Пострадавшему и его жене были нанесены телесные повреждения (сломанные руки и ноги), хотя все остались живы. Тем не менее, шведский посол при цесарском дворе (по чистой случайности как раз в день нападения в Риге проездом из Стокгольма находился шведский дипломатический курьер, срочно доставивший известие об этом происшествии в Киев) заявил протест лично канцлеру Винницкому.

Тот немедленно изъявил согласие выплатить пострадавшему шведскому подданному компенсацию, но посол не согласился с суммой, потребовав значительно большую. Канцлер не согласился, сочтя её чрезмерной, но согласился вступить по этому поводу в переписку непосредственно со шведским министром Иностранных дел. Ответ, пришедший из Стокгольма, изумил цесарское правительство: это был ультиматум, требовавший выплатить полную компенсацию (не только избитому купцу, но и "иным пострадавшим шведским подданным"), угрожая в противном случае войной. Срок ультиматума истекал 8 октября, через несколько дней. Винницкий отказался выплачивать "несправедливую" сумму. Посол в ответ потребовал паспорт.

Война началась совершенно неожиданно для польской стороны и сразу приняла угрожающий оборот. Уже того же злополучного 8 октября в Курляндии высадились шведские десанты, с ходу захватившие порты Либаву и Виндаву. Одновременно с территории Эстляндии шведская армия начала наступление на Ригу и Псков. 15 октября пала Митава, 18 октября началась осада Риги генералом Карлом-Юханом Адлеркройцем .

И только в этот момент в Киеве начали отдавать себе отчёт в масштабах катастрофы. Вначале в шок был повергнут министр войны Строганов, когда к нему одновременно пришли два одинаково мрачных известия: первое - о пленении его тяжело раненого младшего брата в Ломже (позже генерал Викентий Строганов скончался во французском плену от ран, полученных при взрыве пороха) и второе - об отсутствии каких-либо резервов для помощи осаждённым Риге и Пскову. Ни в Прибалтике, ни в Литве, ни в Новгороде, ни в Москворуссии не было ни единой полноценной дивизии, чтобы выбить из Прибалтики шведскую армию вторжения.

У министра войны хватило решимости лично доложить канцлеру о столь безнадёжном положении дел на фронтах. Винницкий был в ничуть не меньшем шоке. Он так долго успокаивал всех вокруг, что и сам почти поверил в то, что всё идёт, если и не хорошо, то по крайней мере сносно. Теперь же пелена спала с его глаз и положение дел представилось во всей своей непосредственной безнадёжности: у Цесарства, ведущего войну на два фронта, не было сил для противодействия хотя бы одному из противников. Враги могли в любой момент двинуться вглубь Цесарства, не встретив никакого сопротивления.


Монолит спокойной уверенности треснул поразительно быстро. Из кабинета канцлера начала расходиться "волна паники". Вначале Винницкий пригласил к себе маршалов обеих палат, где в его присутствии мрачный Строганов, как университетский профессор водя по карте указкой, ознакомил их с реальным положением дел. Затем ещё в тот же день маршалы встретились с вождями Золотой партии, где повторили услышанное от министра войны. Затем те пересказали услышанное своим ближайшим соратникам. Уже к вечеру 19 октября 1805 г., когда о подслушанном краем уха через замочную скважину рассказали своим знакомым секретари, жёны, дети и слуги "допущенных" послов, столица взволновалась. На следующий день, 20 октября 1805 г. было назначено чрезвычайное заседание Сейма и Сената - и каретам послов и сенаторов пришлось проталкиваться через многочисленную толпу людей, запрудившую площадь перед Сеймовым дворцом. Толпа молчала, только перешёптывалась, но атмосфера тревоги сгущалась.

Начало заседания затягивалось. Главной причиной задержки было отсутствие цесаря - регламент запрещал открытие соединённого заседания Палат без личного присутствия монарха. Станислава же между тем не было в городе, он выехал на охоту и пребывал в своём загородном дворце в Борисполе. Его ждали с минуты на минуту, посланные курьеры доносили, что его кортеж уже приближается к городу, но время шло, а цесаря всё не было. Как оказалось позже, он решил остановиться на обед в деревне Позняки, каковой занял ему несколько часов, в течение которых Сеймовый дворец, площадь перед ним и весь Киев переполнялись всё новыми и новыми слухами.

Так некоторые говорили, что на монарха совершено покушение и он убит. Некоторые, что жив, но тяжело ранен. Некоторые, в свою очередь, утверждали, что сами слышали (или слышали от верных людей), как послы в Сейме говорили о низложении цесаря и провозглашении по французскому образцу республики. Народ продолжал прибывать на площадь, атмосфера накалялась. Сквозь расступившуюся толпу через непривычно закрытые ворота Сеймового дворца (в дни, когда не было заседаний, в расположенный там парк пускали всех желающих) промаршировали два батальона Цесарской пешей гвардии при четырёх полевых орудиях и взяли под охрану входы и выходы. В толпе начала брать верх идея о совершающемся государственном перевороте и оттуда начали доноситься всё более громкие крики: "Где цесарь!", "Дайте нам канцлера!", "Пусть выйдут маршалы!" и в том же духе.

Винницкий к толпе не вышел, вышел маршал Сейма Игнатий Потоцкий и, встав на крышу кареты, через решётку призвал к спокойствию, обещая скорое прибытие "Его Милости Цесаря Станислава". Это успокоило страсти, кияне, почти готовые к бунту, снова стали ждать. К счастью, на этот раз их терпение было вознаграждено - цесарь наконец-то переправился через Днепр и прибыл в Сейм. Насторожённость сразу перешла в ликование, казалось, с приездом монарха все тревоги остались позади.

Станислав между тем сам не особо знал, что ему делать. Как уже говорилось, он практически не занимался государственными делами, все свои монаршие обязанности сведя к присутствию на требующих его присутствия официальных церемониях. Сам же он делил свою страсть между охотничьими забавами и молодой ("молодой" условно, ибо она была на 4 года старше своего венценосного мужа) женой Марией-Августой. Брак этот виделся в момент заключения (1804 г.) исключительно выгодным всем сторонам: и отцу невесты герцогу Саксонскому Фридриху-Августу, ибо кто же может быть лучшей партией для его "засидевшейся в девках" дочки, если не молодой и красивый император, и цесарскому двору и сеймовым политикам, ибо у герцога не было других детей, а значит, гипотетический сын цесаря получал бы формальные права на трон "гарантийной" Саксонии, и лично царственному жениху, ибо имелись все основания считать, что так долго ждавшая замужества принцесса постарается "наверстать" в постели с ним всё "упущенное время". Это вполне подтвердилось - уже на следующий год цесарева родила здоровую дочь Марию-Амелию и, как говорили, в постели очень старалась, чтобы та не стала единственным ребёнком Станислава. В общем, в личной жизни цесарь был счастлив, а к делам государственным относился "без энтузиазма", что устраивало как его, так и государственных мужей Цесарства Многих Народов. Другой вопрос, что все политические расчёты, сделанные в связи с его браком, стали к текущему времени уже неактуальны, даже более чем неактуальны.

Стоит отметить, что цесарь уступил текущую политику Винницкому и Потоцкому не потому, что те его каким-то образом принудили сделать так, а потому, что испытывал к ним (особенно к Потоцкому) доверие и искренне считал, что те лучше него разбираются в сложных материях государственного устройства. В Борисполе он получил письмо от Винницкого с в общем правдивым описанием сложившегося положения дел, но по-прежнему доверяя своим "менторам", был уверен, что на соединённом заседании палат те предъявят ему какой-нибудь "туз в рукаве", который позволит выправить ситуацию.

Но мудрый канцлер не оправдал надежд ни своего монарха, ни его взволнованных подданных. Его речь перед Палатами не оставляла и тени надежды. "Войско Цесарства разбито", - сказал он прямым текстом, - "и не может более продолжать борьбу".

Среди послов поднялись крики, особенно протестовали послы оппозиции. Большинством голосов потребовали немедленного доклада министра войны. Министр встал и ледяным тоном подтвердил: надежды на военный успех нет, министерство видит единственный шанс на спасение Отечества в немедленном начале "негоциаций" с противником. Сразу после этого генерал Строганов попросил Сейм и Сенат принять свою отставку.

Это был шок. Тем больший, когда сразу вслед за ним в отставку подал сам канцлер. "Я стоял во главе политики, приведшей нас туда, где мы есть сейчас", - твёрдо сказал он, - "Разбитый нравственно, я не могу более ни минуты оставаться на моём посту и прошу Палаты назначить мне преемника". С балкона арбитров донеслись женские крики - особо впечатлительные дамы упали в обморок.

Маршал Потоцкий предложил первым делом избрать нового канцлера, а потом дать ему инструкции в отношении нового политического курса. Маршал Сената, наоборот, предложил вначале определиться с новым политическим курсом, а уже потом утвердить новое правительство, которое будет его проводить. Голоса прочих ораторов тонули в криках "Позор!", "Долой!", "Под Государственный Трибунал!", "Нет согласия!" и других. К ним присоединились арбитры с балкона, и мужчины и женщины. В зале воцарился хаос, Маршальская Стража (т.е. служба порядка внутри здания Сейма) не знала, что делать. Слухи об отставке "несокрушимого" Винницкого взбудоражили толпу на площади. Через ограду полетели камни, гвардейцы в ответ дали залп из ружей, пока что в воздух. Это на время остановило людей, но обстановка по-прежнему оставалась взрывоопасной.

Порядок восстановил цесарь Станислав. В ходе злополучного заседания ему стало ясно, что люди, которым он до сих пор полностью доверял, подвели его, оказались не на высоте положения и "выпустили вожжи из рук". Он, как уже подчёркивалось, не любил государственных дел и не особо в них разбирался, но к своим обязанностям "Светлейшего Пана" относился весьма серьёзно. То, что он не может просто встать и уйти или даже просто продолжать бесчинно сидеть на своём троне, махнув на всё рукой, он тоже уже понимал очень хорошо.

Вид поднявшегося с трона цесаря прекратил крики. Все взгляды устремились к Станиславу, наступила мёртвая тишина, нарушаемая только ропотом толпы за закрытыми окнами.

"Господа послы", - объявил он, - "сейчас Мы не желаем слушать обвинений в адрес кого бы то ни было. Сейчас Мы желаем услышать ваш совет, кого именно Мы должны поставить во главе правительства, чтобы не допустить гибели Нашего Цесарства". "У вас есть один час на выбор сей достойной персоны", - достал он из кармана свои золотые часы, - "и ровно через час Мы желаем, чтобы эта персона была представлена Нам в этом зале. Если же вы, господа послы, не придёте за это время к согласию, то Мы", - повысил он голос, - "распустим сии Палаты и назначим нашего канцлера по своему выбору и разумению". "Время, господа!", - после чего цесарь молча вышел из зала заседаний к толпе на площади.

Уже стемнело и цесарю пришлось произносить свою речь перед взволнованными подданными с постамента памятника своему предку Якубу Собесскому при свете факелов. Речь была выслушана в молчании: никто не виватовал, не протестовал и не аплодировал. Подданным цесаря ничего не оставалось, кроме как принять к сведению мрачную реальность. Хотя Станислав тоже говорил исключительно о "негоциациях", старательно избегая терминов "сдача" и "капитуляция", смысл был ясен: война проиграна Цесарством вчистую и теперь его судьба зависит только от милости или немилости победителей. Люди начали молча расходиться с площади - ждать было больше нечего.

Палатам не хватило часа на выбор нового канцлера. Им понадобилось на это полтора часа - цесарь милостиво согласился выделить ещё полчаса на голосование. За полчаса до полуночи новым канцлером был избран Александр Радищев из Москворуссии, относящийся всё к той же самой Золотой партии. Противники "золотых" так и не смогли воспользоваться кризисом в их рядах и вырвать власть из их рук. Но при сложившемся положении дел власть была, скорее, бременем, чем привилегией - ибо теперь главной задачей нового канцлера были мирные переговоры с позиции силы. С позиции силы врагов Цесарства, надо понимать.

Негоциации


Политические потрясения в столице никак не могли изменить того непреложного факта, что у Цесарства не было в наличии войск, способных противодействовать шведскому вторжению. Вся надежда оставалась на гарнизоны осаждённых городов. В принципе, и Рига и Псков были устроенными по последнему слову тогдашней инженерной науки крепостями с системой бастионов, равелинов, теналей и прочих долговременных укреплений, с заполненными складами боеприпасов и продовольствия. Сложность заключалась не в укреплениях, а в людях - часть гарнизона Риги, а главное - значительная часть её артиллерии, была снята с городских валов и направлена на усиление армий Костюшко и Строганова, после чего, естественно, назад возвращать было уже нечего.

Хуже того, в Риге, как в крупном портовом и торговом городе, всегда было много иностранцев и некоторые из них были шведскими шпионами, передававшими сведения об оборонительных возможностях города "своим". В рижских условиях сохранение перемещений войск в секрете было практически невозможным, да и до начала боевых действий об этом особо никто и не думал, поэтому Адлеркройц знал положение рижского гарнизона едва ли не лучше, чем его собственный комендант полковник Хенрик фон Оффенберг (происходивший из курляндской шляхты). Швед счёл, что дефицит артиллерии в рижском гарнизоне обеспечит успех его штурма города. Расчёт полностью оправдался. 21 октября шведская атака на рижскую Цитадель (крепость, примыкавшая к укреплениям собственно города Риги с севера) увенчалась успехом. Цитадель пала. Граждане Риги, напуганные перспективой штурма непосредственно их города, выслали к Оффенбергу депутацию с просьбой вступить в переговоры с неприятелем. Полковник же колебался, надеясь ещё на прибытие деблокирующей армии из Литвы.

Тем временем Адлеркройц не сидел сложа руки: 23 октября он пошёл на приступ городского ("шведского") замка (самой северной укреплённой позиции собственно Риги) - и взял его. Теперь шведы находились уже непосредственно в границах городских укреплений, и Оффенберг, зная о малочисленности своего гарнизона и будучи под сильным моральным давлением горожан, решился сдать противнику столицу Прибалтики. Шведский генерал великодушно позволил побеждённому врагу отступить в Литву, а сам тем временем направил свои войска занимать второстепенные города и крепости Лифляндии.

Не так гладко, как в Риге, пошли дела у шведов под Псковом. Город также был сильно укреплён, но, в отличие от Риги, не был "оголён" со своего гарнизона, а также никто никуда не забирал его пушек - не по какой-то особой дальновидности, а просто потому, что тот был расположен от театра военных действий в Короне дальше и до "выдёргивания" ресурсов оттуда у Министерства Войны просто "не дошли руки". В результате этого два штурма, предпринятые шведским генералом Карлом-Хенриком фон Бистромом (уроженцем Эстляндии), закончились неудачей. Бистром был вынужден приступить к регулярной осаде города, который его комендант полковник Роман Бутвило из Литвы не собирался сдавать ни в коем случае, по крайней мере без прямого приказа из Министерства Войны, о чём он и заявил без обиняков шведскому парламентёру.

Для Министерства же продолжающаяся оборона Пскова была единственным позитивным аспектом во всём продолжающемся кошмаре. После взятия Белостока французы вторглись уже на территорию Литвы, заняв Гродно. С падением Гданьска, Люблина и Львова Корона перешла под французский контроль уже целиком. На заседании правительства Радищев задал прямой вопрос новому Министру Войны Александру Нарбутту: какие меры предполагает предпринять его Министерство в случае наступления французов непосредственно на Киев? Генерал Нарбутт мог только развести руками и признать: "Нам остаётся только надеяться на Провидение". Впрочем, это было понятно новому канцлеру уже в момент вступления в должность, так что особо удивлён он не был.

Вообще Радищев был, скорее, публицистом, чем политическим деятелем. Широкую известность принесла ему изданная в начале 1790-х гг. книга "Путешествие из Киева в Москву". Там под видом путевых заметок он проводил мысль об аморальности и недопустимости института "подданства" крестьян. Такие идеи время от времени появлялись в польской печати и литературе, но его книга, написанная весьма живым языком и насыщенная многочисленными весьма эмоциональными примерами (в рассказах о станциях его "путешествия") сразу привлекла внимание образованного общества. Началась широкая полемика сторонников и противников "подданства", сделавшая имя автора известным всему Цесарству.

Радищева пригласили к сотрудничеству "Золотые страницы" ("Złote strony") - киевская газета, ставшая неофициальным органом только формировавшейся тогда Золотой партии. В свою очередь, его статьи в "Страницах" привлекали газете новых подписчиков, а Золотой партии - новых сторонников. Партия, следует заметить, поначалу не обращала специального внимания на положение крестьян, так что фракция "свободы народа" ("wolności ludu") или просто "людовцев" сформировалась в ней именно под влиянием публикаций Радищева, ставшим по факту их неофициальным вождём и идеологом, вторым, впрочем, больше, чем первым.

До практической реализации постулатов "людовцев", т.е. реального освобождения "сельских пахарей", было ещё далеко, так что Радищева многие упрекали в оторванном от жизни мечтательстве в ущерб реальной "органической работе" ("pracy organicznej"). Тем не менее, как раз эта его репутация сыграла решающюю роль в его выборе на пост канцлера - ни одна из сеймовых фракций не видела в "мечтателе" реальной угрозы своему положению, а при дефиците времени (цесарские золотые часы тикали неумолимо) он стал устраивавшей всех компромиссной кандидатурой.

Так или иначе, в настоящий момент новый канцлер в первую должен был добиться прекращения войны и, если удастся, выторговать для Цесарства приемлемые условия мира. Времени терять было нельзя и уже на следующий день после своего избрания к шведам и французам (представитель Австрии находился при штабе Первого Консула) были направлены парламентёры с просьбой о перемирии для начала мирных переговоров. Генерал Бонапарт согласился приостановить военные действия (к этому времени его войска, заняв территорию Короны, по любому нуждались в отдыхе), но шведы выставили поначалу предварительное условие для начала переговоров - требование сдачи Пскова. Это требование, впрочем, не было поддержано генералом Бонапартом, стремившимся как можно скорее официально закрепить результаты своих побед формальным мирным договором. Между шведским, французским и польским Министерствами Иностранных дел велась активная переписка, в результате которой уже в середине ноября 1805 г. шведы согласились на перемирие без предварительных условий. Впрочем, осаду Пскова они снять отказались, хотя и обязались не предпринимать новых штурмов до истечения срока перемирия, определённого на три месяца.

Местом для переговоров был выбран (Первым Консулом) Львов - самый восточный из захваченных им городов Цесарства. Были сформированы делегации: польскую возглавил бывший посол в Париже Александр Ходкевич, французскую - быстро выдвинувшийся в Париже советник Талейрана, грек с французского острова Корфу Жан (Иоанн) Каподистрия, шведскую - уже хорошо известный Первому Консулу советник Хирта, а австрийскую - посол Меттерних, известный ему ещё лучше. Заседания Львовской конференции начались 1 декабря 1805 г. и в теории должны были установить в Европе прочный мир. Насколько эта теория соответствует практике, должно было показать уже ближайшее будущее.


Высокие договаривающиеся стороны приступили к обсуждению своих взаимных предложений. Эта напечатанная в газетах формулировка на практике означала жёсткий диктат триумвирата победителей в отношении побеждённого Цесарства. Разумеется, никто не хотел уступать ни пяди из завоёванного в последние месяцы, но были и нюансы. Как ни парадоксально, самым скромным в своих требованиях был австриец Меттерних - его единственным условием было признание австрийской принадлежности Силезии. По сравнению со всеми прочими территориальными притязаниями это была мелочь, на которую с чистой совестью можно было махнуть рукой.

Исходя из этого и понимая, что потерь избежать не удастся, Ходкевич уже в начале конференции поставил свою подпись под согласием на признание "Коронного Края Герцогства Северная Силезия" неотъемлемой частью наследственных владений императора. Это признание сблизило Австрию и Цесарство. Венский двор, хотя и был в целом доволен приращением владений императора, был весьма обеспокоен тем, что превосходство Французской Республики усилилось до невероятных масштабов, превратившись уже в прямую гегемонию Франции в масштабах всей Европы. Поэтому австрийская дипломатия отчаянно искала хоть кого-нибудь на роль "противовеса" могущественному Первому Консулу. Естественным (и единственным официальным) противником Бонапарта оставалось Соединённое Королевство Великобритании и Ирландии, но открытый союз с англичанами был, разумеется, исключён на все 100% - император Франц II ни за что не стал бы вызывать гнев генерала Бонапарта, без всякого сомнения, способного бросить на колени Австрию точно так же, как он только что бросил на колени ещё вчера могущественную Польшу.

Соответственно, в отношениях с Францией интересы обеих империй совпадали - им стоило держаться вместе, ни в коем случае не провоцируя повелителя французов и не противореча ему открыто. Другой вопрос, что это было более, чем непросто - у Наполеона Бонапарта были на руках все козыри и он пользовался ими без зазрения совести направо и налево. Но австрийская дипломатическая поддержка могла оказаться нелишней при переговорах со шведами. Сам советник Ханс Хирта был подходил к международным вопросам прагматично, но его связывали инструкции короля и Министерства, требовавшие не только утвердить признание завоеваний в Курляндии и Лифляндии, но и добиться от Цесарства возвращения "исконно шведских земель Нюстадланда", т.е. Новгородской комиссарии. Именно для этого (т.е. для поддержки против чрезмерных шведских притязаний) Цесарство и нуждалось в Австрии.

Было ясно, что решающий голос в решении данного вопроса будет принадлежать Первому Консулу. Вежливый и обходительный Меттерних сумел убедить Каподистрию, что данное шведское условие только затягивает заключение столь желанного для всех всеобщего мира. Кроме того, он постоянно напоминал ему (а тот, соответственно, воспроизводил эти слова в своих депешах для Талейрана и Бонапарта), что шведский король желает за счёт французской крови и стратегического таланта Первого Консула приобрести земли, которые не сумел завоевать силой своего собственного оружия. То, что шведы стремятся подчинить себе Новгород, не в силах завоевать сами по себе даже один Псков, представлялось Меттерниху просто смешным. Бонапарт, получив отчёт Каподистрии, тоже оценил австрийское чувство юмора, поэтому он написал в письме: "если шведы так желают завоевать Нюстадланд, то вполне могут сделать это и своими силами".

Завуалированный намёк оставить Швецию разбираться с Цесарством без посторонней помощи убедил Хирту потребовать новых инструкций из Стокгольма. Письмо из Министерства Иностранных дел подтверждало отказ от всей Новгородской комиссарии, но по-прежнему требовало сдачи Пскова. Узнав об этой "мелочности", Каподистрия ещё до получения ответа Бонапарта сказал Хирте: "У Шведского Королевства есть своя армия. Если она без французской помощи не может взять какую-то второразрядную крепость, то я буду советовать Его Превосходительству Первому Консулу обдумать вопрос о ценности для Французской Республики союза со Шведским Королевством". Советник написал письмо непосредственно королю - и Фредрик-Вальдемар, опасаясь разрыва с Францией, отказался и от этого требования, а главное - согласился снять осаду Пскова.

Это был крупный успех Ходкевича - но успех единственный. О возвращении каких-либо захваченных территорий речи не было. Поначалу польская делегация надеялась, что с французами удастся договориться о передаче земель Короны "в залог" до выплаты контрибуции. Это представлялось в Киеве тяжёлой, но в целом приемлемой неизбежностью. Но французская сторона требовала куда больше. Уже в процессе Львовской конференции французские войска заняли Крулевец и Пиллау - и именно их объявили "залогом до выплаты". Судьбу оккупированной Короны Каподистрия, следуя прямым инструкциям Бонапарта, отказался обсуждать вообще, потребовав признания её ни больше ни меньше, чем "союзным Французской Республике независимым государством".

По воспоминаниям свидетелей Ходкевич побледнел, прочитав это требование чёрным по белому. Грек, вручивший ему его, тоже чувствовал себя сконфуженным, понимая, какое унижение испытывает его собеседник, но был вынужден следовать полученным инструкциям и твёрдо стоять на своём. Ходкевич отвечал, что он не может подписать согласия на это "неслыханное насилие" без консультации со своим Государем. Французский представитель был сама любезность и согласился дать Цесарству время на принятие решения. В тайном послании цесарю и канцлеру польский посланник, вместе с подробным отчётом о переговорах выслал прошение о своей отставке. "Я чувствую себя опозоренным, что вообще вынужден вести переговоры об отказе от земель Короны", - писал он, - "Умоляю Светлейшего Пана избавить меня от необходимости ещё и выражать согласие с этим ужаснейшим в моей жизни требованием". Вместе с тем он настоятельно советовал принять это "похабное" условие, поскольку речь идёт уже "не столько о чести, сколько о жизни нашего горячо любимого Цесарства".

Послание из Львова было доставлено в руки канцлера и цесаря 17 января 1806 г. Ни тот, ни другой не решились взять на себя ответственность за немедленное решение и назначили на следующий день расширенное собрание Государственного Совета. Слово "расширенное" означало, что кроме членов Совета, там должны были присутствовать маршалы обеих Палат и все без исключения министры.

Заседание началось в 10 часов утра 18 января. Оно было запланировано, как секретное, поэтому в письмах за подписью цесаря участников обязывали никому не рассказывать не только о его повестке дня, но и о самом факте его созыва. Официально это был всего лишь приём гостей в доме канцлера Радищева. Сам цесарь прибыл в дом канцлера инкогнито, в карете без гербов и с занавешенными окнами. Он же зачитал собравшимся письмо Ходкевича и предложил высказаться. Присутствующие были шокированы. Они, разумеется, ожидали, что условия мира будут тяжёлыми, но и представить себе не могли, что Франция, к которой у многих ещё теплилось чувство традиционной симпатии, потребует от них отказаться ни больше, ни меньше, как от исторического центра их державы и народа. Особенно тяжёлые чувства испытывали те члены Совета, которые сами были уроженцами Короны. Так маршал Потоцкий, получив слово, не смог ничего сказать и просто разрыдался. Некоторые из выступавших предлагали прервать переговоры, возобновить войну, собрать ополчение и, если надо, погибнуть в решающей битве. Министр войны Нарбутт и министр финансов Слодкий, однако, охладили горячие головы, сообщив, что в арсеналах не хватает оружия даже для вооружения уже формируемых регулярных полков, равно как и денег в казне явно не хватит на финансирование армии, способной противостоять французскому наступлению. Свой ушат холодной воды вылил канцлер, потребовав от присутствующих подумать о будущем государства, которого в случае ещё одной проигранной войны у него может и не быть.

Наконец, приступили к голосованию. Голосование в Государственном Совете не было решающим, окончательное решение должен был принимать цесарь, но он, естественно, всегда учитывал совокупное мнение членов Совета. На этот раз этого "совокупного мнения" не было, подавляющее число членов Совета воздержались, не решившись взять на себя груз ответственности. Цесарь Станислав Собесский подвёл итог: "Руководствуясь высшими интересами Цесарства Нашего и народа Нашего", - произнёс он в мёртвой тишине, - "и полагаясь на веру в Господа Нашего Всемогущего, берём Мы на себя тяжкое сие бремя и повелеваем посланнику Нашему графу Ходкевичу принять все условия врагов Наших, памятуя о невозможности продолжения дальнейшей борьбы". На глазах присутствующих вступили слёзы, когда цесарь закончил: "Взываем к Господу Нашему Всемогущему, дабы не оставил край Наш и народ Наш в сием и грядущих испытаниях, за грехи Наши ниспосланных". После этой речи Станислав подписал поданные ему секретарём бумаги и вышел, не говоря ни слова.

Вечером 21 января валившийся с ног цесарский курьер доставил Ходкевичу пакет с приказом немедленно принять проект мирного договора. Не откладывая ни минуты, посланник направился в дом Каподистрии, где заявил о получении необходимых полномочий. Договор Цесарства Многих Народов с Французской Республикой был подписан примерно в 10 часов вечера. На следующий день Ходкевич покинул Львов в своей карете. Прибыв в Киев, он вручил свой письменный отчёт о переговорах министру Иностранных Дел вместе с прошением об отставке, после чего удалился в своё родовое поместье под Можайском, где и проживал безвыездно в дальнейшем вплоть до своей смерти в июне 1807 г.

Сейм ратифицировал мирные договоры с Австрией, Швецией и Францией 5 февраля 1806 г. по представлению министра Иностранных Дел без прений на так называемом "немом заседании", после чего по предложению маршала Потоцкого самораспустился. Потоцкий не вернулся домой на Подляшье, оставшись жить в Киеве, удалившись от политической жизни и больше не появляясь публично.

Война закончилась и наступило время похабного, постыдного и подлого мира.

Блеск новых корон


С получением известия о заключении мира во Франции наступило всеобщее ликование. Престиж Первого Консула поднялся, можно смело сказать, до небес. Это был триумф, о котором никто никогда даже и не мечтал. Фактически Французская Республика отныне диктовала свои законы всей прочей Европе - и никто не смел ей противиться... ну а если бы вдруг посмел, то судьба строптивых поляков была у всех перед глазами.

Вот поэтому вернувшегося в Париж Наполеона Бонапарта встречали, как триумфатора. В Нотр-Дам де Пари состоялось торжественное богослужение по поводу наступившего мира. Под высокими сводами собора величественно звучало "Те Deum". После того, как в 1801 г. были подписаны условия конкордата между Святым Престолом и Французской Республикой, религия и церковь вернулись в жизнь французов и заняли привычное место, в том числе при торжественных государственных церемониях.

Вся Франция находилась в состоянии какого-то истинного опьянения. Депутации от департаментов и городов подносили Первому Консулу поздравления, все вокруг выражали самые восторженные чувства. Торжественный парад возвращавшихся из Польши полков был подобен триумфу древних римских императоров. Первому Консулу не хватало только лаврового венка над своей головой.

Но и такая мысль уже начинала приходить в голову многим. В самом деле, неужели столь великий человек может по-прежнему оставаться всего лишь одним из троих консулов, пусть даже и пожизненно? Вне всякого сомнения, он заслуживает гораздо большего, причём не только он, но и вся Франция вместе с ним! Да и вообще, разве не станет логичным теперь, после окончания Революции (хотя о ней вообще старались особо не упоминать) установить для страны "естественное" наследственное правление. В конце концов, разве провозглашение Империи не привело величия старому доброму Риму?

В принципе, нет никаких свидетельств, что это именно сам Наполеон Бонапарт решил провозгласить себя императором. Дело в том, что после того, как конец Революции и установление фактической диктатуры Первого Консула стали свершившимся фактом, понятие "Республика" стало восприниматься в некоторой степени условно. В самом деле, что общего было у Консульства с его парадными мундирами сановников, централизованной государственной властью, контролирующим всё и вся Министерством Полиции и, вообще, строгим порядком с сотрясаемой политическими кризисами и "пожирающей своих детей" радикально-якобинской Республикой Конвента и Комитета Общественного Спасения, кроме названия? Впрочем, как уже говорилось, акцентирование внимания на теме "якобинцев" режимом Консульства никоим образом не поощрялось.

Неожиданную поддержку идея "смены статуса" генерала Бонапарта получила со стороны ни кого иного, как посла Бурбонов в Париже герцога Жюля де Полиньяка . Вообще отношения между Старой и Новой Франциями были сердечны, как никогда. В Париже постоянно присутствовал королевский министр-резидент, носивший официальный статус "député général des territoires d'outre-mer" - "генеральный депутат заморских территорий", а в Монреале, соответственно, постоянно присутствовал "représentant plénipotentiaire du vieux Royaume" - "уполномоченный представитель старого Королевства". Формально эти "представители" не имели статуса "послов", но, тем не менее, выполняли все их обычные функции.

Даже больше - сближение между Королевством и Республикой шло "по восходящей". Причиной была война с Англией. Правда, войну в узком смысле вела исключительно "континентальная" Франция, а Франция "заморская" старательно сохраняла нейтралитет, не желая оказывать вооружённую помощь ни тем, ни другим. Но именно такое положение дел наилучшим образом устраивало континентальную Республику, поскольку это позволяло ей осуществлять при посредстве "королевских" судов торговлю "колониальными товарами". Англичане блокировали французские порты, не позволяя выходить в море судам под флагом Республики, но, вместе с тем, до поры до времени не препятствовали осуществлять торговлю с Республикой судам третьих стран. Первое место в числе этих "третьих стран" занимало как раз "Королевство Обеих Франций" (второе занимали САСШ), для которой торговый обмен с континентом, в особенности, разумеется, со "Старым Королевством" представлял один из важнейших источников дохода (особенно важным был экспорт сахара с успешно восстановленного после гражданской войны Сан-Доминго).

Поэтому голос герцога Полиньяка был в Париже далеко не последним. До сих пор историки спорят, кем именно первым была высказана идея, что Наполеон Бонапарт должен короноваться в качестве монарха: "депутатом" Полиньяком или министром Талейраном. Есть даже версия (правда, не подтверждённая ничем, кроме ходивших по Парижу слухов), что они выработали её совместно во время одной или нескольких из своих многочисленных встреч.

Во всяком случае, после триумфального возвращения Первого Консула из "польского похода" разговоры о провозглашении монархии перешли из разряда досужих сплетен в разряд конкретного законотворчества. Уже 8 вантоза XIV года (27 февраля 1806 г.) во время торжественного заседания Сената по поводу заключения мира было принято обращение к Первому Консулу, где, между прочими славословиями, было пожелание сделать его власть наследственной. Через некоторое время, 2 жерминаля (23 марта) подобное же предложение прозвучало из Трибуната (совещательного органа). И наконец, 18 апреля постановлением Сената было принято решение (т.н. сенатус-консульт или конституция 28 жерминаля XIV года), согласно которому предполагалось доверить власть императору, который примет титул "императора французов".

Любопытно, что Сенат при этом не настаивал на изменении названия государства, так что в случае, если бы "всё шло по плану" Наполеон Бонапарт должен был бы стать "Императором Республики". Это была некая двусмысленность, попытка совместить несовместимое: наследственную монархию и республику в одном лице. Первому Консулу (пока что он ещё назывался именно так) это не нравилось - теперь, когда он стал несомненным гегемоном и повелителем Европы, все эти оговорки и условности не имели более смысла. Генерал Бонапарт отверг даже мглистую видимость республиканского правления, как отверг он до этого осторожные предложения министра Талейрана назваться "королём". Никакой "Республики", никакого "Короля" - только "Империя" и "Император"!

Поэтому в рукописный текст уже официально принятого документа были перед его опубликованием были внесены поправки - из него были (лично Наполеоном) вычеркнуты все упоминания о "Республике". Так изначально официальный титул монарха трансформировался с "Наполеон, милостью Божьей и конституцией Республики Император французов" в "Наполеон, милостью Божьей Император французов в настоящем и будущем". Увидев этот документ в печати, некоторые сенаторы выражали своё недоумение - но очень тихо и не настаивая на своём мнении.

Не последнюю роль сыграло в этом незаметное соперничество с Людовиком XVIII, его "братом" из-за океана. Не имея возможности подчинить "заморские территории" физически, он постарался сделать это символически, признав себе высший титул и, соответственно, сделав именно себя "первым среди равных", точно так же, как делал это и сам Людовик, приняв титул "короля Обеих Франций". De-facto же между "Обеими Франциями" и "Старым Королевством" ничего принципиально не изменилось - их по-прежнему объединяли общие интересы, а их дипломаты были достаточно умны, чтобы не делать проблемы из амбиций их суверенов. Все личные письма монархов неизменно начинались с "любезный брат мой", а в заголовках старательно перечислялись все официальные титулы партнёра, невзирая на то, что некоторые из них противоречили своим собственным.

Теперь Наполеон (которого уже никто не называл "генералом Бонапартом") мог с чистой совестью приступить к подготовке своей коронации. Ну и где-то по дороге - в подтверждении своего императорского титула всенародным плебисцитом. Но в исходе этой незначительной формальности ни у кого, само собой, не было и тени сомнения.


Преобразование Французской Республики во Французскую Империю запустило аналогичный процесс во всех зависимых от Франции государствах, от Аппенинского полуострова до ставшей "независимой" Короны.

Во-первых, в Северной (точнее - Северо-Восточной) Италии после подписания Люневильского мира существовала Итальянская (в недавнем прошлом Цизальпинская) Республика, президентом которой считался "гражданин Бонапарт". Теперь её вице-президент герцог Франческо Мельци д'Эрил направил императору Наполеону петицию с просьбой восстановить в Италии королевскую власть. Состоявшая из итальянских депутатов от всех палат миланского парламента делегация доставила этот акт в руки Наполеона. Тот милостиво согласился с просьбой своих итальянских соотечественников и 26 апреля 1806 г. (в Италии революционный календарь был уже неактуален) короновался в Милане. 7 мая он реорганизовал местное правительство, отстранив Мельци (к удовлетворению последнего, уставшего лавировать между интересами ломбардцев и требованиями тогда ещё Первого Консула) и назначив наместником (вице-королём) Италии своего пасынка Евгения Богарне. Эта перемена была принята итальянцами, как всегда, с восторгом.

Одновременно с провозглашением Итальянского королевства была решена судьба Генуи. Её ("Лигурийскую Республику" со столицей в Генуе), правда, не превратили в королевство, а просто присоединили к Франции в качестве нескольких новых департаментов.

Значительно изменилось положение германских территорий. В большинстве своём тамошнее население было настроено в отношении Франции позитивно. Аристократия, наблюдая политику Первого Консула, давно избавилась от страхов перед нашествием "якобинцев", буржуазия, глядя на положение своих французских контрагентов и просто знакомых, рассчитывала на повышение своего статуса, народ, не особенно "заморачиваясь" тонкостями политики Империи, надеялся на то, что под французским влиянием (большая часть "простых" немцев по-прежнему воспринимала "французов", как единое "якобинское" целое) они будут избавлены от феодальных повинностей.

Что же касается таких государств, как Бранденбург и Саксония, то они доказали свою преданность Наполеону делом, разгромив и прогнав войска враждебного Цесарства, причём в случае Бранденбурга - совершенно самостоятельно и без посторонней помощи. Что же касается самого вождя "героических бранденбуржцев" герцога Фридриха Понятовского, то он, ко всему прочему, и лично был самым решительным и активным "партизаном" Наполеона ещё со времени своего пребывания в Париже.

Теперь пришло его время. Уже после августовской ночи в Берлине кроме красно-белых бранденбургских в окнах и на стенах домов всё чаще появлялись и красно-бело-синие французские "триколоры". Бранденбуржцы массово демонстрировали преданность Наполеону, император мог был быть полностью уверен в их неколебимой верности. И её следовало использовать. План реорганизации немецких земель был представлен императору его министром иностранных дел. По мнению Талейрана, провозглашение "объединённого государства немцев" значительно упростило бы взаимодействие с немецкими государями и усилило бы их привязанность к Франции.

Исходя из этого 17 июня 1806 г. во потсдамском Сан-Суси представителями германских государей был подписан договор об их объединении в единое "Королевство Германия" ("Königreich Germania", "Royaume de la Germanie"). Трон новой державы переходил к Фридриху Понятовскому, получившему титул "короля немцев" ("König der Deutscher"). Разумеется, новое королевство создавалось под давлением французов, поскольку германские монархи отнюдь не горели желанием поступаться хотя бы частью своей власти на своих землях. Их "подкупили" согласием Франции на "округление" своих земель за счёт многочисленных "анклавов" внутри основной территории своих государств. Кроме того, некоторым из них (как ландграфу Гессенскому) был повышен статус - вплоть до "великих герцогов".

Что же касается власти "короля немцев" Фридриха I Германского (которого часто называли ещё и "Великим"), то она была чисто номинальной. Реально он правил по-прежнему только Бранденбургом. Некоторое влияние он имел в Мекленбурге и Ольденбурге, где правили его родственники, но в общегерманских делах значил не больше, чем любой другой местный монарх. Конституция Германии, дарованная ей Наполеоном во время его визита в Берлин, содержала большое количество общих фраз и не особенно конкретизировала функции государственных органов. Фактически, из общегерманских учреждений более-менее функционировал только Рейхстаг, в том смысле, что он несколько раз собирался вместе в различных городах "королевства".

Впрочем, общее недоверие Наполеона к представительным органам сказалось и здесь - Рейхстаг уже изначально, согласно конституции, не имел права законодательной инициативы, ему было разрешено только утверждать или отклонять уже готовые законопроекты, вносимые туда "королём или соединённым правительством Королевства". "Правительство Королевства" никогда не собралось вместе на всём протяжении его существования (даже не все его министры были назначены), а единственным законопроектом, внесённым королём и утверждённым Рейхстагом, был договор с Французской Империей, согласно которому "всякая сухопутная война, которую пришлось бы вести одной из договаривающихся сторон, непосредственно становилась общею для всех войной", то есть Германия обязывалась предоставить в распоряжение Наполеона все имеющиеся у неё в наличии вооружённые силы. Каковые, опять же, до начала "всякой сухопутной войны" находились в ведении не короля, а его многочисленных вполне самостоятельных "вассалов".

Но в любом случае, теперь именно король Фридрих I становился с точки зрения немцев "голосом Германии" перед императором Наполеоном, чем те были вполне довольны.

Не так доволен был император Франц. Создание "Королевства Германия" поставило его перед свершившимся фактом ликвидации "Священной Римской Империи Германской Нации", главой которой он формально являлся. Но выбора у него не было, спорить с Наполеоном было значительно более накладно, поэтому он "сделал хорошую мину при плохой игре" и отрёкся от короны СРИ, превратившись из "Франца Второго" во "Франца Первого", императора Австрии. Весёлые французские куплетисты советовали ему быть осторожным, чтобы не стать ненароком "Францем Нулевым".

И, наконец, была решена судьба захваченных польских земель. Уже через несколько дней после опубликования конституции 28 жерминаля, 20 апреля 1806 г. в Кракове собрался "сейм". Естественно, о каких бы то ни было выборах его послов не был и речи, это была смесь из бывших послов комиссариального Сейма и нескольких десятков лиц, назначенных военным губернатором "территории польской короны" генералом Мюироном по своему выбору. Собравшийся "коронный Сейм" не имел кворума, поскольку многие из послов проигнорировали приглашение французского генерала. Тот, впрочем, был к этому готов изначально - некоторых из "строптивцев" доставили в Краков под конвоем французских гусар.

Кроме того, соблюдение всех формальностей не имело значения, Наполеону было нужно не столько реальное, сколько номинальное обращение польских "нотаблей" к себе. На заседании была принята заранее подготовленная под контролем французских властей и переведённая на польский резолюция, которая провозглашала создание "Королевства Старопольского" ("Królestwo Staropolskie", "Royaume de Vielle Pologne") и приглашала на трон брата Наполеона Жерома Бонапарта . До прибытия "Его Величества Иеронима Первого" власть принадлежала Регентскому Совету. Само собой, Регентский Совет существовал только номинально и даже так ни разу и не собрался в полном составе. В реальности всё контролировал Мюирон, ставший к этому времени (вместе с некоторыми другими французскими высшими военачальниками) маршалом Франции.

"Король Иероним I" прибыл в своё "старопольское королевство" в июне того же года и поселился в Вавельском замке. Замок (а не один из многочисленных городских дворцов) был выбран, исходя из соображений безопасности - за его стенами король Старопольши мог спокойно пересидеть любое возможное восстание. Пока что, впрочем, до всеобщего восстания было далеко - подданные короля Иеронима ещё не пришли в себя после столь молниеносной перемены своего положения и только начинали осваиваться в новой "наполеоновской" реальности.

Кроме того, в Кракове нашлось достаточное количество политических деятелей, решивших "поставить на французов", кто - строя на этом "сотрудничестве" стратегическую "многоходовку", сулящую выгоду всей "стране" (т.е. конкретно "Старопольше"), кто - из соображений личной и семейной выгоды.

К первым, несомненно, относились такие политические деятели, как председатель "Правящей комиссии" (первый министр) Феликс Лубенский или министр войны "Королевства Старопольского" Винцентий Красинский . К какой группе относился написавший величественную оду "Прибытие короля" в честь приезда в Краков "короля Иеронима" популярный поэт Мартин Мольский (в прошлом активный деятель Золотой партии, а также автор ничуть не менее величественной "Эпитафии Александра Благословенного" и прославлявшей канцлера Винницкого оды "Великий Кормчий"), с уверенностью ответить трудно. Сам он, во всяком случае, искренне обижался и вызывал на дуэль каждого, кто рисковал назвать его "оппортунистом" или "предателем".

В конце концов, в этом не было его вины, просто время было такое.

Европа по результатам Львовской конференции и Потсдамского договора (июнь 1806 г.)

Европа по результатам Львовской конференции и Потсдамского договора (июнь 1806 г.) []


Оценка: 3.93*10  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"