Аннотация: Чувства людей советского прошлого, похожиет и непохожие на нынешние
Б А Н А Н Ы В Р А Й Ц Е Н Т Р Е
( рассказ )
Сейчас хорошо были видны многочисленные подтёки крови на внутренней стороне половиц. "Настоящий потоп", - подумал Володя. Он бросил последний снимок в тазик с водой, включил свет и вышел из фотолаборатории.
За дверью царила холодная осенняя сырость. Унылый ноябрь охватил улицы городка, растворив их в сером однообразии неба. Привычно сунув руку в карман, Володя достал пустую пачку "Феникса", повертел её, скомкал, и не найдя куда бросить, положил назад.
Дорогу, теснимую кривым порядком домов, центральную и самую оживлённую, ежедневно чистили, но она имела неряшливый вид. Кучки снега, собранные с тротуаров и стекающие в мутные лужи, как бы утверждали, что в такое время года даже чистое превращается в грязное.
Подходя к магазину Райпо, давшему новую жизнь бывшей купеческой лавке, Володя с досадой увидел "хвост", однако болгарские сигареты имелись только здесь. Объяснившись с добровольным диспетчером очереди, он протиснулся в кованые двери под неодобрительные реплики оставшихся снаружи.
Очередь наполняла магазин как капуста бочку. Она бродила и гудела. Среди привычных кислых и рыбных запахов витал тонкий сладковатый аромат. Давали Бананы. Володя не помнил когда ел их последний раз. В райцентре иногда торговали грейпфрутами и лимонами, время от времени появлялись апельсины и мандарины. Бананы были редкостью. Но, увы... такая очередь. Он попятился, решив вернуться за сигаретами только после того, как продадут последний банан, когда до слуха донеслось:
-Владимир Анатольевич, - Знакомое контральто Капиталины Марковны Столешевой прорвалось через возбуждённый гомон толпы. - Я здесь, Владимир Анатольевич!
Слегка озадаченный, но с надеждой, Володя стал пробираться к прилавку.
-Где вы пропадаете?! Я уже думала, что ваша очередь пройдёт.
Полное и честное лицо бывшей учительницы отразило недоумение и вопрос, а по щекам и шее сполохами пробежали красные пятна. Их отношения по работе были суховаты, но сейчас ей видимо хотелось хоть с кем-нибудь разделить свой маленький гастрономический праздник.
Сзади с глухим рыком поднапёрли, но Володя успел втиснуться между Капитолиной Марковной и благообразным старичком.
Желто-зелёные бананы лежали на потёртом линолеуме прилавка в аккуратных ящичках, экзотические и непричастные рядовому товару. Банки консервированных щей и кильки в томате, дешёвые конфеты, наваленные в картонные коробки, пачки грузинского чая и кофейный напиток трёх сортов, стояли и лежали так, как будто их тут вовсе не было. Каждый банан венчала оранжевая этикетка с надписью "Марокко".
При Володе имелся только рубль, но положение обязывало... "Ммда-а... Один принцип нарушен - влез без очереди, придётся нарушить ещё один - одолжить денег". Он не любил брать взаймы у людей неохотно расстающимися с наличными.
-Капитолина Марковна, не одолжите ли рублей десять? - спросил он горячим шёпотом.
Столешева подтянула сумку до уровня груди.
-Пожалуйста. - В её потухшем контральто вторая гласная неожиданно треснула.
"Такие жертвы нельзя приносить ради двух-трёх килограмм, - подумал Володя. - Три килограмма - это только для Серафима."
-Пять, - твёрдо произнёс он, поравнявшись с весами.
-Давайте по два в одни руки! - взвились женские голоса.
-Мадам, пять. - В его интонациях обнаружилась неведомая галантность, и он улыбнулся продавцу.
Та ответила тусклой, утомлённой улыбкой и стала навешивать два больших пакета, тщетно пытаясь сдуть со лба прилипшую прядь волос.
Закуток под лестницей, приспособленный для фотолаборатории, был тесен. Володя положил пакеты с бананами на стол, а рядом поставил электроглянцеватель. Фотографии, которые сейчас отмывались в тазике с водой, были результатом вчерашней поездки в Зуевку. Произошло это совершенно случайно. В конце рабочего дня ему позвонил районный прокурор Вениамин Максимович Чугунов.
-У нас тут такое дело, Владимир Анатольевич - оказались без фотографа. Оперативная группа выезжает в Первомайский колхоз. Там в деревне старушку убили. Не мог бы ты посодействовать?
Через несколько минут они уже ехали к месту преступления. Проскочив километров пять по асфальту, милицейский газик свернул на просёлочную дорогу, юзя и натужно завывая пересёк распаханное поле, и въехал в лес.
Свет фар прыгал по разбитой колее залитой водой и припорошенной снегом. Дорога часто раздваивалась, и непонятно было, каким чутьём водитель определяет направление. Пока они ехали, Володя нигде не заметил огней, и даже когда остановились и шофёр сказал: "Зуевка", - за стёклами оставалась однообразная тьма.
Все вышли из машины, негромко переговариваясь. По правую и левую стороны неясными очертаниями вырисовывались пятнадцать домов. Тополя и вязы, намечавшие улицу, уходил куда-то вверх, и там невидимо сплетались с бездонными небесами. В них сосредоточилась последняя жизнь деревни, положенной на алтарь хозяйственного "укрупнения" и прелести городской жизни.
-Он бросил её в колодец, - сказал кто-то.
Трое пошли в сторону серой полоски неба, на фоне которой виднелся колодезный журавль. Володя, Чугунов и капитан милиции Паршин, отправились на поиски места преступления. Луч фонарика забегал по заколоченным ставням, отыскивая открытые окна.
Дом убитой старушки выглядел покрупнее остальных. Распахнутая настежь дверь слегка поскрипывала. В сенях Чугунов скользнул лучом по стене, обнаружил выключатель и зажёг свет. Дом разделялся на несколько комнат. В одной из них находилась кровать, прикрытая газетами, с отпечатавшимися на ней следами панцирной сетки; в большой, с тремя окнами, висело зеркало, в центре расклеенных веером фотографий, запечатлевших военную и мирную историю семьи. Мебель и домашние пожитки перекочевали на кухню. У стены стоял комод, сработанный деревенским столяром; рядом -- сосновый стол, исшинкованный и изрезанный до овальных углублений. На огромной русской печи лежал матрас, а на нём, вместо подушек и одеяла, фуфайки. В углу тускло поблескивали иконы в давние времена писанные мастерами окрестных сёл. Всё пребывало в бедноте и мире. Как сюда могло войти преступление?
-Ничего не трогать, только снимать. - Чугунов внимательно осматривал предметы. - Давай-ка вот это, - он ткнул в стену, на которой остались брызги чего-то тёмного.
Паршин, между тем, залез в подпол. Он что-то там обнаружил и позвал Володю. Спустившись в сырой, тёмный подвал, Володя проследил за волнообразным движением руки капитана. Даже при свете, падающем через западню и щели в полу, можно было разглядеть многочисленные подтёки на внутренней стороне половиц, не строганных досках сусека и куче картофеля. У Володи возникли сомнения.
-Вениамин Максимович, откуда же в старушке столько крови? Похоже, разбили и смывали банку черничного варенья.
Чугунов слез в подпол, отколупнул от доски набухшую почку и, поплевав, растёр её на ладони. Некоторое время он с сомнением изучал полученное образование, а потом попробовал на язык.
-Кровь, - твёрдо заявил он.
Когда с электроглянцевателя на стол, треща, осыпались последние фотографии, в дверь постучали. Не слезая со стула, Володя распахнул её и увидел Чугунова.
-Не помешал? - поинтересовался тот.
-Очень кстати. Как раз всё готово. - Володя кивнул на изогнутую пачку фотографий.
-Так, так... - Чугунов рассеяно повертел снимки в руках. - Хорошо, хорошо... Да вот следствие по делу можно сказать завершено.
-Нашли преступника?
-Да. Сироткин... Григорий Пантелеймонович Сироткин. Сам явился... Впрочем, я не с этим, - помолчав, сказал Чугунов. - Тут такое дело - ещё убийство. Можно сказать, везёт тебе, Владимир Анатольевич, - добавил он невесело усмехнувшись. - Давай, выручай. С редактором я договорился.
Володя покачал головой: - Ой, сомнительное везение. От ваших дел мороз по коже.
-Сейчас от всех дел мороз по коже. Ну, что, поехали? - Поехали! Заодно и Сироткина отснимем для потомков.
Немного пропетляв, газик, к удивлению Володи, привёз их на ту улицу, на которой он второй год снимал квартиру. Около места происшествия стояла скорая помощь, и крутилось десятка два зевак. Среди легкомысленных раздавались "охи", "ахи", причитания; степенные обменивались уличными версиями и делали заключения; женские голоса сокрушённо твердили: "Матрёна-то, Матрёна!"
Изба Матрёны примыкала к забору и уходила с ним вглубь двора. Сруб её врос в землю, а рядом притулился бревенчатый сарай. Они сползали друг на друга как две подвыпившие старухи, подслеповато поглядывая на толпу квадратиками немытых окон. Сарай служил и прихожей, и отхожим местом. В нём, по кучкам сена и хвороста, жалобно блея, испуганно шарахалась привязанная коза. Ведущая в избу тяжёлая дверь на полстены, моталась на кожаных петлях. В самой избе стоял запах грязи, пота, кислой закуски, водки и табака.
Женщина валялась на полу, обнажённая снизу до пояса. Фуфайка и платье, завёрнутые на голову, словно делили её пополам. Ноги, бёдра, живот и грудь, открытые и окоченевшие уже, производили впечатление мягкости и беззащитности, и казалось, принадлежали ребёнку. Рядом, на полу, стоял гранёный стакан и пустая четвертинка.
В полумраке, на столе, виднелись немытые шкалики, капуста и помидоры, в двух мисках общепита. На обрывках газет лежали селёдка и кильки, а всё свободное место между ними заполняли корки хлеба, селёдочные головы, варёный картофель, какие-то объедки. Видно хозяйка вложила немало усилий для приготовления всего этого изобилия.
Пока Володя делал снимки по указанию Чугунова, Паршин, осмотрев труп, открыл покойную. Лицо женщины оказалось знакомым. Володе доводилось видеть её в продуктовом магазине. Он вспомнил крик продавцов: "Мотя-я-я! Давай кур! Она появлялась, словно боясь, что её сейчас не узнают, натужно выставляя на прилавок ящики с осклизлым товаром...
Длинный рабочий день подошёл к концу. Уже собираясь домой, Володя вспомнил, что хотел встретиться с Серафимом - его забирали в армию на переподготовку. Он позвонил в Дом культуры. Ответила гардеробщица.
-Тётя Паша, взгляни, нет ли поблизости Сажина.
Через минуту в трубке послышалось горячее дыхание Серафима.
-У аппарата, - браво объявил он.
-Привет, Сажин. Я тут купил целую кучу бананов...
Голос на другом конце провода радостно булькнул. Затем бульканье перешло в слова:
-Старик, тогда так: - у меня идея - нельзя чтобы они пропадали даром. Мы это дело обмоем - устроим прощание рекрута. .Смотри, только не слопай их до моего прихода.
Серафим ворвался как паровоз - с большим шумом и на большой скорости. Он сновал по комнате, освобождаясь от бутылок и свёртков. На стол посыпались пирожки, конфеты; шлёпнулась банка шпротов и колбаса. Две бутылки "Дербента" оказались в противоположных концах. Заложив очередной вираж, он схватил бутылку, постучал по этикетке и спросил:
-Пойдёт? - и сам себе ответил: - Пойдёт! А где бананы? - без всякой паузы продолжил Серафим: - Давай сюда!
И он стал конвейером засовывать фрукты в рот, оставляя кожуру где попало.
-Старик, ты где вчера пропадал? Я заходил раз пять.
-Вчера, да и сегодня, я выступал в качестве уголовного фото эксперта.
-Ну!? - Серафим остановился и уставился на Володю. Надкусанный банан закачался около его рта как тигровая лилия. - И что?
-Два убийства.
-Шутишь!
-Да нет, серьёзно.--Володя на разделял легкомысленной тональности разговора.--Представь мужичка: невзрачный, с жидкими волосами, водянистые глаза; они пустые, и вдруг, с неожиданной жадностью впиваются в тебя и тут же убегают. Вся кожа на нём дряблая, а рот полуоткрыт. Этот тип недели две назад освободился, пропил у матери всё, что можно пропить; взалкал ещё, стал требовать деньги, грозить. Мать сбежала к соседям. Позавчера утром он допил бражную гущу и вспомнил, что в Зуевке проживает старушка, одна на всю деревню, а сынок в городе в больших чинах ходит. Гришка к старушке: "Давай бабка деньги!" Она ему: "Сыночек, всех денег у меня семь рублей, а мне ещё до пенсии дожить надо. "Он - "Врёшь!" Обыскал дом - ничего не нашёл. Почувствовал в себе силу, стал бабку пытать .Она одно тверди - нет денег. Он её под образа: "Клянись, сука!" Она на коленях, и клянётся и плачет, и молитву творит во спасение. Тут в нём "зашлось", к горлу подступило, в ушах зазвенело - ахнул её колуном, как по березовой колоде. "Кровищи, -говорит, - а она дышит. Пьяный сделался от крови, захлестнуло, понесло, - стал насиловать старушку. А её "повело", да она и застыла. Отдышался Гришка, видит -труп, сам весь в крови. Дошло, что натворил. Старушку за волосы в колодец сволок. Полы отмыл, вытер половики и их тоже побросал в колодец. За этим занятием его увидел кто-то - заявил в правление. Пока суть да дело, пропил таки Гришка старушкины семь рублей, а утром подался в сельсовет сдаваться. Да... Такие вот страсти-мордасти.
-Брр, - Серафим потряс головой - Бред какой-то. Только для психиатров.
-Что бы с ним психиатры делали? Гришка вменяемый, всё помнит, всё сознаёт. У него как у царя Бориса бабка в глазах стоит. Деньги пропил, а они "душу, - говорит, - опалили". Верит, что и душа у него есть, и с повинной сам пришёл.
-Это он побыстрей на казённые харчи попасть. Для таких тюрьма--дом родной - не думай, не работай, и помереть не дадут.
-Так-то оно так. Да вот и его что-то коснулось. Сам всё про себя рассказал. Жить говорит, больше не могу... Правда, - подумав добавил Володя, бывает и такое у уголовничков -сладость находят в самобичевании.
-Нет, - Серафим тряхнул головой, - это лучше сразу выбросить из башки. Непродуктивная информация.
-От чего же? И здесь видно то семя - семя добра и зла. Оно ведь без разбора в каждом. В одном лежит как в амбаре, сохнет; в другом - взойдёт - завянет, а третьего - кормит.
-Значит, Гришка - амбар. К стенке!
-Ладно, Серафим, помилосердствуй. У нас-то грешных, надёжные ли тормоза?
-Ой, старик, хватит, хватит карамазовщины. У меня времени мало. Сейчас в ДКа, там часиков до десяти-одиннадцати. А ты пей, гуляй, да меня не забывай.
-В восемь Таня обещала зайти, обнять рекрута в дружеской компании.
Серафим словно споткнулся о воздух.
-Это ты её позвал?
-Да нет. Встретил после работы, сказал, что ты у меня будешь.
-Таня, Таня...Таня, - в голосе у него прозвучала досада. - Иной раз и расстояние требуется, иначе можно увязнуть.
-Не увязайте.
-А как? Там где есть двое - там каждый тянет в свою сторону. Перетянешь -ничего не приобрёл, бросишь - ничего не потерял. Мы всегда остаёмся сами с собой. Альянс хорош, пока есть иллюзии.
-Или реалии удовольствий.
-Не только. Есть и дань общественному мнению. Ты видишь, как тужимся мы, чтобы сохранить парадную благопристойность. Но нам нечем вдохнуть в это настоящую жизнь!
Серафим снова забегал.
-Нет, Вова, Всё ты понимаешь. Тебе хотелось бы увидеть драму, да драмы нет. Просто два человека, способные оценивать свои возможности, стараются внести в общение как можно больше праздника и как можно меньше прогнозов. Когда смотришь в будущее даже идеальных отношений - там тьма печали. Там время, в котором старость, болезни, терпимость или ненависть и, в конце концов, скука, расчёт, привычка. В настоящем этого нет. Мы с ней старались жить в настоящем. Перестало получаться. Да и помимо моей воли у меня появилось будущее - армия. Теперь я ей не пара.
...Роман Серафима и Тани возник на фоне увядающего лета. Начиналась подготовка к учебному году. Окна Дома культуры смотрели на школу; из них Серафим увидел Татьяну. Она появилась в толпе как цветок среди огородной зелени. Некоторое время Серафим вытягивал шею, стараясь проследить её маршрут, а потом поскакал за ней в школу, сообразив, что и сам ведёт там музыкальные уроки. С этого дня их отношения сложились и казались чудесными. Потом почувствовалось присутствие какой-то не выходящей на поверхность борьбы.
-Дело, конечно, ваше, - заметил Володя, после некоторого молчания, - и я тебе не наставник, Сажин. Но я верю в моральный порядок вещей. В двухсторонних отношениях должна быть правда, иначе мы начнём разрушать сами себя. Мне кажется, Таня платит слишком высокую цену в этой вашей забаве. Как человек гордый она не признает себя ущемлённой и будет подыгрывать тебе, но ты для неё значишь больше.
-"Верните мне любовь", - с раздражением пропел Серафим.
-Любовь не подлежит обсуждению, но чувства, подобные вашим, как полудрагоценный камень нуждаются в оправе.
-И что ты предлагаешь?
-Я ничего не прелагаю. Я просто напоминаю, что есть опасность в самозабвенной всеядности эгоизма.
Серафим машинально жевал банан, рассматривая его остатки в глубокой задумчивости. В дверь постучали.
-Можно ли? - раздался голос хозяйки дома.
Серафим встрепенулся и бросился вон, натягивая на ходу пальто.
-Опаздываю, старик. До вечера.
Анисия Лукьяновна посторонилась, пропуская его.
-Володя, я молоко принесла.
-Спасибо, Анисия Лукьяновна, проходите.
Она прошла, поставила банку на стол и обтёрла её ладонью. Обычно словоохотливая и добродушная, сейчас хозяйка казалась подавленной. Лицо её было бледным, и хоть она прятала глаза, видно было, что они заплаканы. Володя почувствовал, что она хочет поделиться какой-то бедой. Видя, что ей трубно начать разговор, он хотел спросить о семье, о здоровье детей, но неожиданно предложил:
-Хотите бананов?
Губы Анисии Лукьяновны дрогнули, и она с трудом подавила вырвавшееся рыдание.
-Ой, Володя, какие там бананы! - Она вытерла краем платка набежавшие слёзы. - Горе-то какое!
-Садитесь, Анисия Лукьяновна. Что случилось? - Володя налил воды.
Она махнула рукой, но присела. Некоторое время, словно в недоумении, молча качала головой и неожиданно спросила:
-Володя, за удавленника пенсию дают?
-Удавленника?! - Володя тряхнул головой - уж не ослышался ли.
Хозяйка расплакалась навзрыд.
-У Софьи-то, моей сестры, мужик нонче в сарае повесился. Срам-то какой! В глаза людям смотреть не могу... Запил он последнее время, неделями дома не ночевал. Я уж боялась говорить Софье, что про него люди говорили - и без того больна. А он, ирод, с Матрёной Сойкиной спутался и...и... - зашлась Анисия Лукьяновна, - порешил её...
Володя невольно вздрогнул. Словно сама судьба разорвав покров тайны и заблуждения опалила сознание. Всё связалось и тут же распалось, зазвенев меж стен беспокойными ударами колоколов. Ему показалось, что вслед за ударами, наполняя пространство стенаниями предстают деревенские тополя, схватившие кронами полы небес и взывающие к отмщению; и поднимается из колодца старуха, с разрубленным черепом преследуя и настигая сластолюбивого душегуба; и в последнем объятии Матрёна набрасывает петлю на шею своего убийцы. Всё это пронеслось как вспышка и исчезло, вернув сознание в привычную реальность.
Анисия Лукьяновна немного успокоилась, и ей захотелось поделиться о непостижимых жизненных превращениях. Охая и ахая, она принялась рассказывать о болезни сестры, о её мытарствах со Степаном; о связи Степана с Матрёной, вплетая в рассказ свои домыслы и соседские сплетни.
-Да и чего грешить на покойницу, - примирительно заключила она, -мужика у ей не было. Прижитой парнишка в разлив утоп. Она, вот, Степану-ту, всю получку на водку и спаивала, да и сама не гнушалась. А Степан-то наш, он как перепьёт -чистый зверь. Он и Софью-то с детишками лупил поленом, - всё ко мне бегали прятаться. Видно и Матрёну по злобе прибил... - хозяйка на мгновенье задумалась, - а хто их знаит... может и совесть мучила, что с детьми его разлучает...
Она опять замолчала.
-О-о-й! - Анисия Лукьяновна всхлипнула. - Детишек жаль - нет спасу. Володя, вы уж узнайте, можно ли на них пенсию хлопотать.
-Выясню. Анисия Лукьяновна. Не дадут детишкам пропасть.
Так неведомо далёкое неожиданно близко подступает к нам, обдав жаром и холодом непонятной, и на первый взгляд, бессысленно-жестокой жизни.
Сегодня утром, когда он снимал мёртвую женщину, он думал о её страшной смерти, о позорной страсти, лежащей на всей обстановке. Всё - и труп, и грязь, и алкоголь, и снедь - всё это отталкивало, но что удивительно, мало задевало его. Быть может причиной тому профессиональное ощущение натуры, отсекающее драму, скрытую за ней... И вот. это постороннее, прямо пришло в его дом. Володя зябко поёжился. Он обвёл глазами комнату - стол, с наваленными на него продуктами, хозяйские половики, сплетённые из трикотажных отходов, и всю, какую-то несуразную чужую обстановку, в которой ему принадлежали только две полки с книгами.
"Надо затопить". Он на ощупь пробрался в хлев и зажёг там свет. В клети заметалась хозяйская коза Белка, поившая Володю своим молоком. Он набрал дров из поленицы и, осторожно ступая в темноте, вернулся домой.
Пока разгорался огонь, Володя повертел в руках бутылку "Дербента", прикидывая, можно ли из этого извлечь пользу; подошёл к книгам, но и читать не хотелось. Он открыл печь и подвинул кресло поближе. Дрова ярко пылали и потрескивали, обещая ненастье. Ему хотелось только сидеть и смотреть на очистительный бег пламени, пожирающего оцепеневшую жизнь сосны и берёзы, и отдающего её этому дому...
Стук в дверь и голос, накатываясь словно издалека, и захватывая внимание, вошли в тишину его размышлений. Володя повернулся, с трудом освобождаясь от видений навеянных огненным танцем. Начиналось новое действие дня, но казалось, он вместил их уже так много, что для нового уже не имеется места. И только поняв, что это Таня, он сообразил, что, несмотря на темноту, времени ещё мало.
-Салют! - Володя включил свет.
Таня всегда входила как бы внутри облака, в котором ей принадлежало всё -и мир запахов, и блеск глаз, и звуки речи, с чуть смягчённым "р", и само движение.
-О-о, - она оглядела стол. - Здесь много предметов, но нет праздника. Им всем надо искать новые места.
Володя понимал, что так она преодолевает небольшое замешательство, которое всегда испытывает женщина, оказавшись наедине с мужчиной.
- Если вещам можно помочь - помоги им, - предложил он.
Таня улыбнулась и приступила к действию. Она быстро передвигалась по комнате, расставляя беспорядочное скопление вещей по тем местам, которые уже имелись в её мысленном преставлении, как будто только восстанавливала уже существующий и известный ей одной порядок. Она видела то, что могло привлекать или радовать и поворачивала к себе этой гранью. Володя наблюдал как возникает гармония и, вплетая новые впечатления в своё настроение думал, что нет ничего случайного вокруг нас. Окружающее как сеть накрывает каждого человека и делает видимым свой улов. Он чудовищен или прекрасен. Смысл или небытие извлекаются из одного невода. Какие различные картины создаёт один и тот же атом! Но только доброе сердце видит грань доброго там, где она открыта на всеобщее обозрение. И ещё Володя чувствовал внутреннее напряжение Тани. Он хотел бы помочь, но не знал, как сделать это, не задевая болезненно чувства.
-Серафим обещал часикам к десяти, - бодро произнёс он, - а мы можем пока что-нибудь съесть и выпить.
-Володя, мне ничего-ничего нельзя. Я со всех сторон ограничена рамками разумных рекомендаций, а у тебя всё слишком сладкое, слишком жирное или слишком крепкое.
-Не только, - запротестовал Володя, - есть и бананы.
-Подумать только, бананы... - мечтательно произнесла Таня. - Спелые они очень хороши. Но мне их тоже нельзя - ведь они сплошной крахмал; вот разве только один-единственный.
Таня выбрала желтый банан, отклеила этикетку "Марокко", и вертела его в руках, словно забыв, для чего взяла.
-Ничего-то мне нельзя... Смотрю иногда на себя в зеркало - ну прямо ребёночек. Такая румяненькая, гладенькая, а ведь внутри гнилая... Знаешь, а Серафим наверно не придёт, - неожиданно добавила она без всякой связи, взглянув Володе в лицо, словно желая прочитать ответ на своё утверждение.
-Обещал, - возразил Володя. - Да и куда он денется?
-Что-то не так у нас получилось. - Таня вздохнула. - Когда я увидела тебя с Серафимом, я подумала: вот на этого человека можно положиться, а он - динамит, с ним только под откос...
Она помолчала.
-Володя, давай-ка, зажжем вон те свечи и посидим около огня.
Таня взяла подсвечник с тремя свечами, зажгла их и поставила на край стола.
-Нам ведь ждать ещё два часа... Подумать только, вместо того, чтобы готовиться к урокам, я сижу здесь и жду неизвестно чего.
В полумраке глаза её стали огромными и в них вспыхнули отражённые языки пламени.
-Володя, ты не возражаешь, что я села на твоё место?
-Нет.
Они помолчали. В тишине ожили посторонние звуки - звенящее в стекле отдалённое жужжание автомобиля, томящий собачий вой и другие звуки жизни маленького городка, входящие в тёмны окна. И всё же это была тишина, которую только подчёркивало лёгкое потрескивание дров.
-Володя, вот если бы я была твоя сестра, нет, дочь. Да, представь, что я была бы твоей дочерью... Ты видишь нас с Серафимом. Мне кажется, что ты знаешь о нас больше, чем мы про себя. Скажи, Володя, что бы ты посоветовал своей дочери?
Володя помолчал.
-Вообще-то вы странный дуэт. Нет, Таня, не знаю я о вас больше, чем вы сами о себе. Если в Серафиме мне понятно почти всё, то твоё поведение, да и ты сама...иногда такая непоследовательная, если не сказать, что странная, - он подумал подыскивая выражение, - как будто тебя преследуют.
-Таня быстро взглянула на Володю.
-Значит, это заметно? - Скорее утвердительно, чем вопросительно сказала она. - Да, конечно...
-У меня действительно всё не так. Начать хотя бы с того, как я попала сюда. Ведь я жила в Ленинграде, там училась, закончила аспирантуру и даже защитила кандидатскую. Мне надо было спешить - ведь у меня врождённый порок сердца. Там где у всех клапан из плоти, у меня из капрона. Вот я и спешила оставить поменьше белых пятен в жизни. Когда училась в аспирантуре - вышла замуж. Всё было впереди, и болезнь казалась пустяком, временной неприятностью. А замужем меня и схватило... Поглядеть со стороны - здоровая баба, кровь с молоком и всё такое прочее. А прихватит - лежу синяя и дышу, как пойманная рыбка. Несколько раз такое произошло на глазах Валерия. Он возил меня по профессорам, и они вставили вот сюда капроновый клапан... - Таня показала на грудь. Она рассказывала о себе наигранно, и как бы забавляясь.
-А от Валерки я сбежала. Это тоже целая история. Он хороший, добрый, внимательный. Я даже верила, что он любит меня. Но... Но... Смотрю я на людей здесь, в провинции - они не дорожат успехом и престижем, так как в городе. А в городе... особенно в научных кругах... Валерка был очень сильно заражён всем этим. Успех был для него, пожалуй, главной жизненной ценностью. Как я могла чувствовать себя рядом с ним? - Конечно обузой. И я ушла. Это оказалось не очень трудным. Правда, первое время мелькало что-то вроде надежды - вот он придёт и скажет: "Дорогая, я без тебя жить не могу!" Ну, и как-то подтвердит это. Ничего такого не случилось. Правда он прислал письмо, где упрекал за горячность, щепетильность и принципиальность, говорил, что любит, ждёт... Но писал он какими-то лозунгами, и я так поняла, что он собирается жениться. Вот... Я уехала сюда, к тёте, учить детишек. И мне это понравилось больше, чем работа в институте.
Таня глубоко вздохнула.
-Но что и говорить, всё равно это был удар... Когда начинаешь копаться в себе, столько всякого находишь - что ты и не очень хорошая, и слабая, и так далее и так далее. И вдруг - удар. И только хватаешь воздух открытым ртом, а в голове пустота и нет возможности удержаться даже за эти соломинки. Я почувствовала себя тогда не только одинокой, но и обречённой на одиночество.
Она помолчала.
-Можешь теперь представить, что означал для меня Сажин.
Некоторое время она смотрела на огонь, собираясь с силами или в сомнении - стоит ли продолжать. Почувствовав неловкость долгой паузы, Таня взяла кочергу, чтобы пошевелить угли. Странно было видеть её руки за этим занятием - её тонкие, длинные пальцы, обхватившие стальной прут. Было непонятно как они встретились в таком сочетании.
-Мне кажется, что у меня мужской склад ума - я всё стараюсь понять и объяснить. Женщины живут более чувствами, чем разумом. Вот и с Серафимом, я всё объясняла, понимала и обнаружила, что мои собственные чувства - это чувства моего пола, чувства женщины. Мне нравилось в нём всё. В нём так много хорошего и он ни на кого не похож. С ним интересно - у него самостоятельный ум, который в постоянном движении. Мне нравилась его одарённость, сила, нежность, то, что его любят дети - они ведь чувствуют добрых.
Таня умолкла и взглянула на Володю.
-Я вот взглянула на тебя и подумала: а как звучат в твоих ушах мои слова? Ты наверно думаешь: "Бедная Таня, она ищет хоть какой-то поддержки, ей хочется, чтобы я вдохнул в неё надежду. "Так ведь?
-Нет, не так. Мы живём не среди людоедов. Другой вопрос, что не все об этом догадываются. Всё может быть в человеке - и сочувствие и сострадание, и понимание. Понимание похожее на сопереживание и причастность к человеческой боли.
-Ах, Володя, если бы это могло уничтожить наше одиночество!
-Мне кажется, что там, где есть два человека, может быть и единство. Надо учиться относиться друг к другу как к собственному продолжению. Это получается, когда мы способны принять моральную ответственность. Но если один смотрит на другого потребительски, он неизбежно теряет. На этом и основано удивительное заблуждение, что наше счастье может от кого-то зависеть. Мы желаем получить то, что не хотим давать сами. Чаще всего здесь и источник одиночества...
Володя почувствовал, что разговор принимает слишком абстрактную форму и если он продолжит мысль, Таня вряд ли поймёт его правильно, поэтому он вернулся к тому, что волновало её сейчас:
-Вот эта сложность в ваших отношениях, она появилась не после того, как он узнал о твоей болезни?
-Нет. Ему не свойственна выгода. Тут другое. Может быть, я стала слишком откровенно покушаться на него... Нет, я ничего не предлагала, напротив, я сказала, что никаких гарантированных отношений у нас не получится, никакой там семьи и прочее... Понимаешь, Володя, в нём так много энергии, так много жизни. А я как пустой сосуд. Он словно наполнял меня. И вдруг, что-то случилось. Как будто он перестал излучать энергию. Я пыталась понять. Ведь он не эгоист. Вернее, его эгоизм не проявляется в области наших повседневных интересов. Он может пожертвовать чем-то, быть может, даже собой. Защитить. Но он слишком любит свои удовольствия. Они питают и наполняют его. Этот принцип наслаждения словно встроен в Серафима как некая первородная идея. Иногда я остро замечаю в нём это и невольно думаю вообще о гедонистических теориях. Они возникают в таких телах и получают обоснование в таких мозгах, как у Сажина... И тогда я обнаружила, что он наполнял меня энергией не для того, чтобы одарить, а для того, чтобы всё это снова возвратилось к нему... Было и ещё что-то. Ведь у женщин эмоции намного сложнее сопряжены с физиологией. Я не всегда могла звучать с ним на одной ноте. Быть может, тогда наш дуэт становился менее интересен для него? Но ведь мне хотелось не только этого. Мне хотелось верить в прочность его поддержки. И вот...
Таня надолго замолчала.
-Я успокаиваю себя тем, что он всё равно уходит в армию. Пусть два месяца--их надо выдержать, а потом и ещё два месяца после этого, потом год... Но что такое для меня два месяца?! - Голос Тани задрожал, и в глазах появились слёзы: - Я беременна от него, Володя!
Она опустила голову, плечи её заострились, и ей стоило большого труда подавить рвущиеся наружу рыдания. Таня встала, подошла к столу, и, ища какой-то механической поддержки, что-то переставила на нём. Снова села, поворошила угли в печи, вложив в это действие энергию своей боли, и, овладела собой.
-Врачи категорически запретили мне рожать. Валерию они сказали: "Если хотите видеть супругу живой - оберегайте от беременности". Он сказал мне. Я приняла это так, как видимо и хотел Валерка - что не нужна ему без способности продолжить род. А вот теперь, сейчас... Не знаю, какую надежду мог внушить мне Серафим? - Всё ведь ясно. И казалось, мой разум такой холодный и трезвый; и что у меня составлен график жизни, и я его выполню. Всё взлетело на воздух, всё...
Неожиданно Таня улыбнулась: - Есть у нас кот, который обожает рыбу. А у него на неё аллергия - как поест - на морде выскакивают нарывы. Но от другой пищи отказывается и голодает по несколько дней, домогаясь рыбы. Удивительно наблюдать, что даже у животных есть свои пагубные страсти. Вот и я похожа на этого кота - делаю всё, что мне прямо запрещено...
"Кто же предписывает эти запреты?" - подумал Володя. Когда приходит любовь, в блестящих трубах которой отражена сама вечность, исчезает жизнь потребителя. Любовь возвращает человеку первозданное естество и повелевает так, как и должна повелевать живущая в нас, но заглушённая неведомо чем природа. Естество разверзлось в Тане как огненная бездна, требующая осуществления женщины и матери, и она бросилась вниз, не размышляя об опасности.
-Я не задумывалась над тем, для чего пишут завещания, а вот сейчас мне пришло в голову такое: капиталы надо оставлять тому, кому доверяешь. Прими, Володя, как знак доверия мои сомнительные капиталы, - Таня принуждённо улыбнулась, давая понять, что желала бы исповедь свести к шутке.
-Рано, дорогая, делать завещания. В жизни самое естественное - смерть. Мы просто должны учитывать, а не жить в состоянии исполнения этого. Наше дело - жизнь. Многие живут подобно трупам, а тебе захотелось вместить то, что тебе и положено. И тебе удалось. Так зачем же вытряхивать из себя настоящую жизнь?
Володя смотрел на Таню и думал: "Что ей сейчас мои слова? - она в недоступной дали своих мыслей и ощущений, а горькая исповедь - попытка ускользнуть от одиночества .Согреет ли её надежда стать матерью или она будет мысленно погружаться в холод небытия? Как возвращается к человеку жизнь перед лицом смерти? Разве способно озарение, освещающее величие и бессмертие нашего существования пробиться в крепость, построенную потребительским эгоизмом современного человека? На это может ответить только сама Таня."
Таня ничего не ответила. Что-то словно изменилось в ней. Несколько минут она сидела с неожиданно непонятным выражением лица, и вдруг, резко встала.
-Ну, спасибо тебе за всё, Володя, пойду.
-Может быть, дождёмся Серафима?
-Нет, мы его не дождёмся, - сказала она уверенно.
-Как не дождёмся?
-Я его видела сейчас.
-Не понимаю, где ты могла его видеть?
-Иди-ка сюда, садись. А теперь взгляни во-он туда.
Володя понял. Он специально установил зеркало так, чтобы в нём отражалось окно, когда он сидит у печки. В зеркале было видно кто поднимается на крыльцо - к нему или хозяйке. Наверно Серафим заглянул в окно.
-Он увидел меня и сейчас прячется, где-нибудь ожидая, когда я уйду. Не будем томить Сажина. Ведь ему хочется выпить и бананов поесть.
Володе стало горько за Серафима и Таню. Он почувствовал, как рвутся неуловимо тонкие, едва возникшие нити доверия и духовного общения. Сейчас она видела в нём друга того - враждебного.
-Не стоит так, Таня. Не опирайся на плохие чувства. Кроме боли у них ничего нет. Пока человек не понимает правды своего положения, он легко поддаётся и малодушию и слабости. Найди в себе силы принять правду, и ты поймёшь, что не одни герои поднимаются в атаку. Ведь если он уже чужой, стоит ли злиться на постороннего человека?
-Философ ты, Володя - Таня хлопнула его по плечу. - Ну, ладно. Пока, философ, пойду. - В её голосе прозвучала глубокая отчуждённость.
Они вместе вышли на улицу. Землю слегка припорошило снегом. Володя увидел следы оставленные Серафимом - чёрные на белом. Они поднимались на крыльцо, но не уходили назад. Значит, прячется где-то в сенях. Он представил, как Серафим сидит в темноте, дышит запахом соломы и навоза и с недоумением спрашивает себя - какие же чувства заставляют его торчать здесь.
У соседей напротив горели окна. Там жила Софья, сестра Анисии Лукьяновны. Падающий снег приглушил отдалённые звуки, лишь было слышно, как голосит и причитает вдова, и ей вторят осиротевшие дети. Не оглядываясь, уходила Таня, погружаясь в белую пелену.
Внезапно, стирая все видимые очертания, снег повалил с неожиданной силой. Он сжал мир до ощущения единого сознания, и сознание в белом плену вдруг обрело беспредельность. Володя отчётливо представил эту сосредоточенную в капле вселенную, связавшую его со всеми существами планеты и их бесконечную разобщённость. У него не было больше желания что-то говорить Серафиму.