Белопенные волны, подобно лошадям морских всадников, налетали на высокий мол, где стоял Старый Маяк. Море редко когда бывало спокойно -- чаще оно бесилось, плюясь на берег, выбрасывало рыбешек и водоросли, а иногда -- человеческие тела.
Девочка привыкла смотреть на море -- вот так, бесцельно, присев на старый мшистый валун, который она прозвала про себя "черепахой" -- почему, она не могла сказать. Она смотрела и плакала -- но только кто станет всерьез воспринимать слезы ребенка, тем более девочки?
Она смотрела в серую даль годами, веками, пока была здесь -- в плену, в заточении... Она была одна здесь -- на маяке. Одна, в мире, где прочно укоренился закон -- сильнейший побеждает. Одна, почти ребенок, среди тех, кто не любил ее. Среди тех, кто желал обидеть и причинить зло. Не было ее родителей, не было того, кто мог бы защитить ее. Был тот, кто мучил ее -- не пытками и болью, а одиночеством, пустотой. Игрой.
Она чувствовала себя потерянной -- во времени и в пространстве. Она действительно никому была не нужна, и так бы и состарилась и скончалась -- как пленница старого маяка, который давным-давно уже никому не светил.
Но однажды случилось непредвиденное.
Море пересохло.
2. В ТОТ ГОД
В тот год пылали многие города.
Чума и оспа опустошали деревни и села в неимоверном количестве.
Мужчин умирало в два раза больше, чем женщин.
На дорогах, в лесах и в городах беспредельничали разбойники, именуемые разбойниками, и разбойники, именуемые стражами порядка. Насиловали, убивали, жгли и похищали. Зверски издевались. Унижали, низводя до животного состояния. Впрочем, не они одни.
Амплитуда голода скакала то вверх, то вниз, как уж на сковородке. Точно также, если не чаще, скакала амплитуда смертей.
Людоедство уже не пугало.
Прибавилось в тот год и нечисти -- тех странных и страшных существ, которые в обычное время прятались по топям да буреломам. Теперь наступало их время. Человек становился животным: либо зверем, возбужденно раздувающим ноздри от запаха крови, либо запуганым до смерти скотом, мычащим и слепо мечущимся. Нечисть таилась и во дворцах. Людская нечисть.
Все чаще на свет появлялись щенки с двумя головами или телята с человеческими руками.
Возникали новые культы, глупые по содержанию, но чрезвычайно жестокие.
Некоторые образованные люди в городах пытались бунтовать против безумия, и либо гибли, забиваемые насмерть толпой, либо писали невероятные опусы с осуждением и проклятьями. Но не более.
В тот год на горизонте плыли кометы -- кроваво-красные шары с хвостами -- грозные символы смерти.
Шибеница стала естественным дополнением природного ландшафта.
Многие люди постигали себя в это время, понимали, чего они стоят. И уходили от мира.
Кто-то молился, кто-то блудил, но все чувствовали, чувствовали всем своим нутром:
что-то приближалось.
3. ВОЛЫНКА
Волынщик шел по топи уже восьмой день.
Чем он питался -- было ведомо лишь двум ободранным воронам, следовавшим за ним, скача с ветки на ветку, а когда ветки кончались -- судорожно маша крыльями и хрипло каркая.
Топь люто чавкала, когда волынщик вырывал из ее пасти свои обмотанные остатками сапог ноги.
К концу восьмого дня он вышел на сухое место.
Ночь навалилась темным бархатным одеялом с почти что ощутимым сладковато-пыльным запахом лежалой в сундуке материи. Кое-где в этом пыльном бархате мерцали светляки-звезды -- по-дурацки вспыхивали и затухали, этакими спорадическими рывками.
Волынщик молча сидел на гнилом обрубке пня и неотрывно глядел на большую фосфоресцирующую гнилушку, похожую на здорового, только что вытащенного из воды кальмара. Гнилушка сияла бледновато-зеленым трупным светом. И, разумеется, не грела. Волынщику это было все равно.
Два огромных вервольфа с всклокоченной на загривках шерстью тихо выползли из торфяных оврагов, где прятались днем -- в человеческом виде -- скрюченными и дурно пахнущими стариками.
У одного на правом глазу белело бельмо -- как будто нашлепка из густой сметаны. Второй прихрамывал на заднюю лапу.
-- Ничего не выйдет, -- внезапно сказал волынщик, не оборачиваясь к вервольфам. -- Убирайтесь обратно. И побыстрее.
Те замерли в недоумении -- откуда он узнал о них, ведь сидел-то спиной? Потом тот, что с бельмом, трусцой направился к волынщику, не оценив угрозу. А зря.
Волынка запищала резко, почти завыла, тоскливо швырнула вой к темному бархату с редкими светляками. А потом над торфянниками забилась-запульсировала мелодия -- странный, бьющий прямо в мозг, тоскливый полуприказ-полупохоронный марш. Вервольф с бельмом почувствовал, как вдруг сводит в чудовищно закрученный клубок его внутренности, как мозг начинает рваться из своего костяного дома. Как чьи-то невидимые руки пригибают его к земле, давят на единственный глаз, вырывают из глотки жалобный скулеж. Как все его тело скручивает невероятная судорога, изгибая позвоночный столб в противоестественную дугу. И ломает его -- с глухим, утробным хрустом.
Второй вервольф, рванулся было назад, в торфяной овражек, в надежде скрыться от гадкой музыки, разливающей в желудке леденящий, тошнотворный страх, но не смог. Уши сами, против его желания, восприняли первые звуки, которые так быстро убили его товарища. Его бросило вбок, скрутило в большой и нелепый серый бублик, винтануло огромную кудлатую голову на сто восемьдесят градусов и с хрустом вывернуло обратно. Волынка стихла.
Последний всписк метнулся над болотами и затих.
Волынщик безучастно посмотрел на два серых тела, скрученных в неестественные дуги, и сел на гнилой пенек.
Посмотрел немного на светящуюся гнилушку.
-- Идиоты, -- прошептал он устало, и поднес мундштук волынки к губам.
И над болотами зазвучала ночь.
4. БАШНЯ РАСХОДЯЩИХСЯ СУДЕБ
Инга молчала.
Она смотрела на Гаральда.
Идущего рядом с ней быстрым шагом. Такого близкого, почти родного. Почти жениха.
И вместе с тем такого далекого, как те холодные огни в небе, которые зовут звездами.
-- Ты уверен, что нам нужно сделать это? -- тихо, почти шепотом, и очень робко спросила она.
"Только бы не рассердился", молилась она про себя. "Только бы не...".
-- Да, я так решил. -- Он бросил эти слова, не останавливаясь и не глядя на нее.
-- Но ведь...
-- Ты что же, считаешь, что я -- идиот? -- Он резко остановился, откинул со лба каштановую прядь. -- Мы должны сделать это. Должны пройти по Башне. И узнать, кто мы есть. Понимаешь, дурочка?
"Я не дурочка", взвыло что-то внутри. "Зачем ты меня так называешь? Я люблю тебя".
-- Да, -- тихо прошептала она.
-- Идем быстрее, -- скомандовал он. -- Надо успеть придти туда засветло.
"Я не могу без тебя", тоскливо думала она. "Мне плохо, когда тебя нет. Весь свет немил. Гаральд, ведь ты сказал тогда, что любишь. Мне не нужно большего, слышишь?".
-- Я люблю тебя, -- пробормотала она. -- Ты...
-- Что? -- Гаральд чуть замедлил шаг. -- Что ты там бормочешь себе под нос? Инга, ты стала почти как твоя мать, та все с собой разговаривает. Черт, что с тобой? Это нужно, -- ты понимаешь, нужно! -- сделать, перед тем, как принимать какие-то решительные шаги. Ну, свадьба там и прочее...
Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, которые уже не могла сдержать. Потеряла контроль. Всхлипнула.
Гаральд выругался.
-- Ты, никак, плачешь? Плакса ты, вот кто, -- поддразнил он ее. -- Инга, ты ведешь себя как полная идиотка, слышишь?
-- Да, -- покорно прошептала она сквозь слезы. И поплелась дальше. За ним.
Перелесок закончился. Они вышли на продуваемый всеми ветрами холм. К Башне. Башне Расходящихся Судеб.
Так ее называли в деревне.
На деле-то, никакой башни и не было -- так, остатки не то замка, не то какого-то ветхого фортификационного сооружения. Но в народе ходило предание, что всякий человек, собравшийся на решительный шаг -- а уж влюбленные тем паче -- должен войти в башню, пройти по винтовой лестнице и спуститься с другой стороны. За время подъема, пребывания в башне и спуска человек, якобы, прозревает -- в отношении своего решения. Как правило последние лет сто к Башне приходили только влюбленные и то -- большей частью по традиции. Естественно, результатом этих ревеляций были свадьбы и -- само собой разумеется -- пополнение населения деревни.
Если я потеряю его, я не переживу этого, подумала она. Он -- единственный мой...
-- Идем же, -- поторопил Гаральд. -- Давай быстрее.
-- Плетешься, как беременная овца, -- бросил он, когда она догнала его.
Она промолчала.
Я выстрадаю эту любовь, подумала она.
И шагнула вслед за ним в темный провал входа.
Они вышли через полчаса, с другой стороны. Совершенно чужими друг другу людьми. И каждый пошел своей дорогой.
5. ЗАМОК-НА-ПЕРЕКРЕСТКЕ-ВРЕМЕН
Часы тикали.
Словно тысячи лапок и крылышек различных насекомых они наполняли пустоту замка шорохом и мерным поскребыванием. Часов было много -- всего и не сосчитать. Они стояли вплотную друг к другу: клепсидры, здоровенные напольные, танкообразные будильники с гигантскими грибами-звонками, миниатюрные механические коробочки, фосфоресцирующая зеленоватым трупным сиянием электроника. Они жили -- в своем времени и пространстве. И, таким образом, жил и замок. Ибо снаружи времени не было. Вроде бы.
***
Уго с тоской поглядел через бойницу.
Всегда одно и тоже -- пустыня, вернее, огромная свалка. Сколько она здесь была: века? Тысячелетия?
Он привык к огромным трупам паровозов, прободенных длинными телами субмарин, к сломанным и нелепо уткнувшимся в песок мотылькам-аэропланам, к скелетам карет и автомобилей, к бездумно торчащим вверх пальцам-пароходным трубам.
Слева громоздились остатки начала Прогресса -- паровые котлы, динамо-машины, здоровенные поршни и шестерни. Справа покоилась техника последнего поколения -- бесполезные ныне игрушки: равнобедренные темно-гладкие треугольники истребителей-невидимок, лакированные сигары-угри подлодок-разведчиков, длинные фаллоподобные стволы гаубиц-зениток, бело-красные сегменты многоножек-экспрессов.
Все это лежало во Дворе. Но оно ни гнило, ни ржавело, даже ни пылилось. Оно просто лежало -- тупым, бредовым и печальным напоминанием о прошлом, настоящем и будущем.
Ибо теперь было Вневременье.
Или это только показалось ему?
Уго отошел от окна.
Озлобленно глянул на ряды часов. Покачал головой.
-- Ну что вы отсчитываете, а? -- Он стоял напротив них -- мириад часовых стрелок, цифр, гирек, звонков, пружинок, батареек, табло и шестеренок. -- Оно закончилось, понимаете, закончилось. Мы перебили друг друга. -- Он горько усмехнулся. -- И убили время.
Часы продолжали отсчитывать то, чего уже давным-давно не было.
6. СЛЕПАЯ
В жизни случается так, что для кого-то солнце светит много лет, освещая его горести и радости, слезы и смех, его лицо, глаза и руки. Согревает и дает возможность влюбляться.
Кому-то в этой возможности, как и во многих других, отказано. Для него солнце гаснет внезапно -- миг! -- и вместо сияющего круга -- тьма. Густая и непроницаемая тьма, которую не рассеит солнце, оставшееся там, за пределами зрения. И тихо подкрадывается холод, страх и одиночество, влекущие за собой отчаяние. И начинается путь во тьме. Дорога с началом, внезапным, как удар мизерикордии, и без конца. Дорога в... никуда?
*
Она сидела на валуне и грелась.
Солнце -- она чувствовала это кожей -- заходило за тучи. Значит, снова наползет холод, особенно достанется пальцам рук.
Она потерла сухие и гладкие ладони друг о друга и потрогала ими лицо. Подбородок, острая скула, верхняя губа, чуть вздернутая вверх. Маленький подъем носа. Надбровная дуга. Пощекотали ладонь ресницы -- ее гордость. Когда она могла видеть. Она провела рукой по волосам, пригладила их. Кто-то, -- она не помнила, кто, -- с пронзительным голосом, отрезал их возле шеи -- там, где она была в последний раз. Это была женщина.
"Нечего тебе ходить с патлами", -- аргументировала она свой поступок. "Добро бы была зрячяя, а то слепая -- и с волосами... Неча тебе, девка, красоваться. Открасовалась". Она не обиделась на эти слова. За бесконечные века слепоты она привыкла к брани -- еще более худшей, чем эта. А насчет красоты... Она не помнила себя, а вот так, на ощупь, сейчас, она не могла реконструировать свое лицо. Да это, впрочем, и не было особо нужно. Даже будь она красива -- какой прок ей был бы в том? Красивая, но слепая... Беспомощная.
Она задержала пальцы на крыльях носа, провела рукой по щеке. Улыбнулась, почувствовала яблочко -- выпуклость мышцы щеки. Скользнула, по старой, еще до конца не вытравившейся памяти, за ухо, поправляя несуществующую длинную прядь. Опомнилась, быстро опустила руку на колено. Нервно -- слепо -- оглянулась. Рядом кто-то был. Она чувствовала его присутствие. О нем говорило обоняние и слух. Она сжала руки, пытаясь уловить, где находиться этот некто.
Она моргнула, чуть не заплакав от беспомощности.
-- Кто здесь? -- хрипло спросила она. На ответ она не надеялась. Ждала либо удара по лицу, либо грубого хватания, либо...
-- Не бойся. Я не причиню тебе вреда.
Она глубоко вздохнула.
*
Валун остался далеко позади.
Впереди -- серпантин горной дороги, уводящий вниз... или вверх. Этого они не знали. Она -- потому что не видела, он -- потому что ему это было безразлично. Дорога... лента-змея...
-- Куда мы идем? -- спросила она тихо, держа его за руку.
-- Я не знаю, -- ответил он. Он действительно не знал.
-- Я... -- она смущенно запнулась. -- Мне... хочется...
Он замедлил ход.
-- Мне хочется... поесть. Я не ела... с прошлого дня.
Он остановился. Порылся в заплечном мешке. Нашел маленькое сморщенное яблоко, кусок хлеба, зачерствевший по обломанным краям. Вложил в ее тонкие, напряженные пальцы.
Она мгновенно поднесла яблоко ко рту. И замерла испуганно.
-- А... ты? Ты ведь...
-- Я не голоден, -- соврал он, отворачиваясь, хотя знал, что она -- слепа и не увидит этой лжи на его лице. А может, это и не была ложь -- ему и вправду не хотелось есть. -- Я не голоден, правда. Поешь.
Она надкусила яблоко.
-- Какое вкусное. -- Она провела языком по верхней губе, слизывая сок. -- Ты точно не...
-- Точно.
Она съела яблоко, принялась за хлеб.
Он посмотрел на нее не с жалостью, а как-то особенно. Откупорил кожанную флягу. Взболтал.
-- Выпей, здесь немного вина. -- И видя, как она в нерешительности перестала жевать, добавил:
-- Это тебя подкрепит. Путь-то неближний.
Она по-детски неловко отпила из фляжки, пролив немного на подбородок. Поперхнулась. И глядя на нее, он подумал о Марыльке.
"Со мной рядом -- мужчина", думала она, никогда за всю свою небольшую незрячую жизнь почти не видавшая мужчины и, разумеется, почти не испытавшая никакого серьезного нежного чувства -- ни своего, ни взаимного. Она не знала, как он выглядит. Думала, что он высок, строен, красив, светловолос и голубоглаз. А потом вдруг поняла, что он наверняка другой. Что, скорее всего, он невысок, может -- чуть полноват, уж точно некрасив, темноволос. Но что-то в нем, в том, которого она не видела, но ощущала, было такое, что заставляло ее сердце замирать, как когда-то давно, когда она еще видела солнце, когда был тот красивый мальчик... Она не помнила, как его звали, -- такого красивого, мужественного. Все ее подруги были влюблены в него. И она, разумеется, тоже. Высокий, стройный, светловолосый, на коне, с мечом. Она видела его почти в каждом сне, плакала, страдала от того, что он никогда на нее не посмотрит. А потом узнала, чем он занимается. Убедилась на себе, сколь он "прекрасен". Рваное платье, кровоподтеки на теле, вырванные волосы. И грязные, липкие слова, оскорбительнее которых, наверное, не слыхала даже обитательница лупанара.
-- Поела? -- спросил Персеваль, рассматривая ее лицо и внутренне радуясь, что может делать это не исподтишка, боясь наткнуться на ее прямой взгляд. Смотрел и ловил себя на мысли, что почему-то, вдруг, ни с того, ни с сего, это лицо, в общем -- не самое красивое, становится для него родным. "Я вижу ее в первый раз", одернул он себя. "Не знаю, кто она. Чем промышляет... Хотя, понятно. Ничем. И она совсем некрасива. Нос как нос... Узковатые губы..."
А внутри, где-то далеко-далеко, в безднах забвения уже исчезал образ Марыльки, предавшей его, исчезал, тая в водовороте той реки, которую называли забвением.
7. ВОР
Тамлин съежился.
Он снова услышал тяжелый грохот сапог и позвякивание ключей на кольце. Охрана. Он осмотрелся по сторонам. Единственный выход, большая дубовая дверь с резными грифонами, гиппогрифами и полустершимся гербом в центре отделяла его от охраны. Было еще, правда, окно с витражами, изображавшими основание до боли родного города, но прыгать с такой высоты он бы не рискнул.
Шаги стражников (теперь Тамлин четко различил резонанс четырех сапог) замерли перед дверью. "Только бы прошли мимо", взмолился Тамлин. Он знал о последствиях. В любом другом городке к северу от Седевайнна за грабеж городской ратуши ему влепили бы лет пять на каторге Муирр-Драгге -- Смертном Одре Драконов, среди серных испарений и грязно-желтой земли, где на втором году начинают выпадать волосы и зубы, а на четвертый ты высыхаешь как те живые мощи, что недавно возили по городу. И это Тамлин посчитал бы нормальным финалом. За что боролся, на то, собственно, и напоролся. Но вот законы Седевайнна, чтоб его земля поглотила вместе с жителями... Расправа у них была простая. Нет, они не вешали сразу, не сжигали живьем и даже не четвертовали. Они развлекали почтенных горожан. Давали им отдых от суеты городской жизни. Использовали преступников в качестве гладиаторов -- выпускали на них самых отчаянных резников со всего Севера, а то, бывало, и из Степей. Короче, удовольствия седевайнновцам хватало.
Ему совсем не улыбалась перспектива стоять на дрожащих ногах на песке Ристалища и ждать, пока зверообразный рубака завершит его недолгий путь. Отрежет, так сказать, нить его...
Ну вот, кажется, охранники убрались. Тамлин перевел дух, оттер испарину со лба и огляделся. Тихо, как в склепе. Только в деревянном, здоровом шкафу с бумагами и печатью -- по крайней мере, как он думает -- шебуршали древоточцы. И луна через витражи. И все.
Он сжал в руке серебряную чернильцу в виде полузакрывшейся кувшинки -- единственную добычу. Тамлин всегда работал по-мелкому. Да ему много и не надо было. Он приподнялся с пола и на цыпочках подошел к двери. Тихо. Значит, раздолбаи-стражники ушли. Он нащупал в темноте кольцо, приподнял его и потянул на себя, ожидая удара в лицо, яркого света и яростных воплей. Тихо.
Он просунул голову в щель, зажмурившись на случай удара. Ничего. Протиснулся, оцарапавшись о вылезшую шляпку гвоздя в косяке. Выругался про себя. Мягко затворил дверь.
Глубоко вздохнул и рванулся по лестнице вниз. Никого. Сердце бухало так, что, наверное, было слышно в кварталах трех отсюда. Голова легонько закружилась. Он остановился, сглотнул слюну.
Вот он, выход. Толкнул рукой створки.
Его ударило прохладным ночным воздухом и нестерпимым блеском луны.
Вернее, фонаря в руках двухметрового стражника. А второй огроподобный урод держал на цепи собаку -- черную, с коротко-рубленой мордой и кровавыми зенками.
-- Попался, птенчик, -- каркнуло за спиной.
Тамлин медленно поплыл на землю.
***
В вонючей камере он сидел в углу.
Не было ни страха, ни надежды. Ничего вообще не было. Он просто пытался вспомнить.
Детство, которого не было. Друзей, которых не было. Родителей, которых не было. Невесту, которой...
Решетка лязгнула.
Он поднял голову посмотреть -- новенький. Но в полутьме не разобрал и снова уткнулся носом в колени.
Зато Бородаю, Сопле и Зайцу, -- трем его сокамерникам, не терпелось перед смертью поразвлечься.
Тамлин закрыл глаза. Он знал, что сейчас будет: Заяц начнет цеплять новенького, затем удары, стоны новичка, мольбы больше не бить... Тамлин с трудом подавил рвоту. Через день их всех порубят на потеху публике.
-- Ты штож энта такой, -- зашепелявил Заяц. -- На быка смахиваешь, браток. Кто таков и откеда, ась?
-- Отвали. -- Тамлин вздрогнул, услышав его голос. Раньше он не знал, что голоса могут что-то напоминать. Теперь знал. Голос незнакомца напоминал сталь клинка на замахе. Крепко сжатую латную перчатку. Волков, рвущихся за оленем. И удар сердца перед тем, как в него вонзится стрела.
-- Ты чё, а?.. -- Заяц, видно, попер на новичка.
Дальше Тамлин помнил только мельтешенье и визги -- Зайца, Сопли и Бородая.
А потом незнакомец сел возле него. Откинул голову к стене и закрыл глаза.
***
Антуанетта привстала на цыпочки, чтобы лучше видеть и оперлась о плечо Тибо. Она была жутко возбуждена -- его близостью, толпой народа и, наконец, самим ристалищем. Она была здесь впервые. Тибо решил сводить ее на представление. Будет замечательная драка, сказал он, целомудренно целуя ее в лоб. Ты должна это увидеть, любимая.
Ради Тибо Антуанетта готова была на все -- даже пойти смотреть скабрезные сцены заезжих мимов с востока. Но Тибо повел ее в "Мясорубку". Собственно, шестнадцатилетнюю красотку Антуанетту с капризно вздернутым носиком, прозванную "Белочкой" за несколько неправильный прикус, не интересовала "Мясорубка" как таковая, -- хотя посмотреть, как убивают живых людей ей было жуть как интересно, -- ее радовало то, что высокий и плечистый Тибо Отчаянный, самый смелый парень в городе, пригласил ее, а не глупую корову Марго. Он любит меня, смеялась про себя Антуанетта. Он меня просто обожает. И я его тоже, добавляла она про себя, и, спохватившись, как бы мать и тетка не увидели на ее лице улыбки, углублялась в вязание.
И сейчас, стоя рядом с Тибо, чувствуя легкий запах его пота (Господи, какой он мужественный!), она радовалась -- неизвестно чему. Тому, наверное, что она рядом с мужчиной своей мечты; тому, что сейчас она увидит, как убивают людей; тому, что она, наконец, в центре внимания -- она видела, как мужчины в толпе, бедные и знатные, смотрели на нее, обсуждали ее.
Антуанетта с интересом наблюдала, как на арену вышли рубаки -- шестеро высоких, заросших щетиной здоровяков в кожанных куртках с шипами и с полуторными мечами. Острые скулы и чуть припухлые глаза выдавали в них детей Великой Степи -- диких, звероподобных кочевников. Но на службе они были самым лучшим материалом. Степняки требовали три вещи: баб, выпивки и денег. Больше для них ничего не существовало. Кое-кто утверждал даже, что у них не было богов, а стало быть, и каких-либо моральных законов.
Присутствие этих людей возбуждало ее. И, кроме того, рядом был Тибо.
Рубаки сделали круг, помахали толпе мечами, что вызвало рев восторга.
Наконец вытолкнули заключенных.
Тибо разочарованно присвистнул.
-- Вон того, молодого, кончат сразу, -- пояснил он Антуанетте, указывая на Тамлина. -- Слишком дохлый. Тех двух, -- он показал на Зайца и Соплю, -- чуть позже, эти покрепче. Этого, -- его палец уткнулся в тушу Бородая, -- им придется малёк поломать, но все равно -- слишком огромный.
-- А того? -- Антуанетта указала пальчиком на Пса, стоявшего с краю. -- Его тоже быстро зарубят?
Тибо пристально посмотрел на него.
-- Не знаю, -- наконец выдавил он. -- Понятия не имею. Наверное, да. -- Он обернулся к ней, дыша ей в лицо. -- Куколка, ты что-то очень кровожадна.
-- Я никогда не видела... -- Антуанетта невинно моргнула глазами.
-- Нача-а-а-ли! -- проревел седоволосый стражник.
***
Тамлин стоял на полусогнутых ногах. Дико заныл желудок. И затошнило.
-- Не боись, браток, -- Заяц толкнул его в плечо. -- Это будет быстро.
Тамлин не ответил. Он смотрел на косоглазого рубаку со шрамом на лбу, и задницей чувствовал, что именно он будет его убийцей.
-- Из-за сраной чернильницы, -- пробормотал он себе под нос.
Стражники швырнули на песок три меча плохой заточки, с пятнами ржавчины по лезвиям, с тусклыми, вытершимися рукоятками.
-- Больше не нашлось, -- сообщил стражник с лошадиными зубами и заржал.
-- Так, братва, -- засуетился Заяц. -- Берем мечи, быстро.
На Тамлина и Пса он даже не посмотрел.
Тамлин оглянулся. Незнакомец стоял спокойно, чуть прикрыв глаза.
-- Начали! -- заорал стражник.
Рубаки рванули к ним.
Трое налетели на Зайца, Соплю и Бородая, двое -- и среди них тот, со шрамом на лбу -- направились к Тамлину и незнакомцу. Спокойно, с ленцой.
Тамлин автоматически отступил.
-- Встань за мной, -- услышал он тихий голос незнакомца. -- Быстро.
Он послушался, нырнул за его спину.
Рубаки, увидев это, заржали.
-- Хамун, -- проворчал тот, со шрамом, -- я за ним гоняться не буду.
Хамун налетел на него, его внезапно закрутило вокруг собственной оси, рвануло вбок. Пальцы хрустнули, выпуская рукоять меча. Когда рубака со шрамом кинулся на незнакомца, тот резко ушел вбок, на невозможной дуге прошел вокруг рубаки и полоснул его по шее. И пока тот падал, подсек поднимавшегося Хамуна.
Тем временем трое других рубак разделались с Зайцем и Соплей и добивали Бородая. Тот полз по песку, оставляя за собой багряный след, и дурацки тряс головой. Один из убийц хакнул и опустил меч. Голова Бородая покатилась по песку, а остекленевшие зенки уставились прямо в небо.
-- Э, -- один из триады обернулся, увидел приближающегося незнакомца, вскрикнул, поднял меч. И упал.
Незнакомец завертел клинком восьмерку и медленно пошел на двух оставшихся. Один ударил его тычковым, выбросив вперед руку, и пролетел мимо. Встать уже не смог -- незнакомец достал его прямо в позвоночник.
Оставшийся рубака полуприсел, выставив меч. Незнакомец уже не ждал, он налетел на него, подставил под удар меч, скосил клинок рубаки. Ударил того в лицо головой, и когда тот отшатнулся, срубил ему с разворота голову.
Все это произошло в какие-то доли минуты, хотя Тамлину показалась, что прошла вечность. Он сидел на песке, зажав уши, и старался не смотреть на побоище. А потом что-то стукнуло его по голове, и он поискал глазами предмет. Наверное, кто-нибудь из толпы швырнул яблоко или что-то в этом роде. На него смотрела отрубленная голова рубаки. Он потерял сознание. Сидя.
***
Такого урагана Седевайн не видел никогда -- и не увидит, надо полагать. Стихия, казалось, действовала под чьим-то управлением, как необъезжанный конь, упрямясь и взбрыкивая, постепенно заводясь, распаляясь, круша дома и лавки.
Когда ветер сбросил статую Справедливости с постамента, народ решил, что пришел их последний час. Толпа с Ипподрома рванула в разных направлениях, давя на своем пути все. После бури, по подсчетам градоначальника, погибло не менее двухсот человек, -- с учетом того, что в Седевайне проживало около тысячи.
Лишь некоторые обратили внимание на странного человека высокого роста, в черном одеянии, со сверкающими глазами, который шел вразвалочку, не спеша, по улицам Седевайна, на которых бесновался смерч, шел, хохоча во все горло, и эти некоторые готовы были поклясться, что от смеха этого стены домов давали трещины, а витражи в ратуше вылетали мелкими осколками.
Пропажи двух осужденных из Ипподрома никто, разумеется, не заметил.