Мост Альма был практически пуст летними вечерами: парижане, по большей части, проводили остатки дня в открытых летних кафе с бокалом рубинового вина или чашкой крепкого кофе. И мало кто мог бы променять широкий выбор изысканных французских блюд на ежедневное волшебство парижского вечера. Нежный персиковый оттенок, плавно сплетающийся с алой лентой горизонта, разливался по всему небосводу, словно призывая всех жителей Парижа смотреть то ввысь, на перистые облака, неумелым росчерком скрывающие золотой диск уставшего солнца, то на тихо колышущиеся воды глубокой реки, которая вечерами становилась ярко-красной. Седоволосая женщина, крепко держащая в руке зачитанные издания "Дюжины ножей в спину революции" и "Доктора Живаго", безуспешно старалась спрятаться от вечерней прохлады, пробирающей до самых костей, кутаясь в тяжелую расшитую шаль, и смотрела вдаль, куда-то за пределы Сены, Парижа, Франции...
- Бабушка? - тоненький голосок маленькой златокудрой Софи прозвенел над мостовой, и пожилая парижанка со звучным именем Катрин Эттьен склонила голову, и уложенные в объемную прическу волосы платинового цвета упали на правое плечо. - О чем ты думаешь?
- О Родине, ma petite fleur, - печальные, почти прозрачные глаза мадам Эттьен были подернуты блестящей пеленой хрустальных слез, и одна маленькая капелька уже готова была сорваться с ее жидких ресниц.
- А расскажи, - вдруг дернула ее за руку девочка и нетерпеливо подпрыгнула на одной ножке, закусывая пухлую губу. - Расскажи о своей родине, бабушка. Какая она?
Катрин покачала головой и нервно сжала тонкие пальцы внучки, стараясь проглотить колючий ком, застывший в горле. Что же она могла маленькой Софи? О большевиках, что свергли с престола все то, чем жила ее семья? О человеке, что хаос сумел посеять в народе, подняв против великого Императора рабочий люд? О том, что Россия-Матушка теперь в могиле покоится, а Советы на костях детей ее возводят заводы каждые пять лет? Нет, не могла она ребенку, маленькой девочке, которая ничего не знала о советском социализме, рассказывать про свою чахлую Родину. Не потому даже, что страшно это было, нет. Потому что Софи - дитя свободолюбивой демократичной Франции - не поняла бы ни слова.
***
- Катенька, душа моя, поторопись! - княгиня Воронецкая спешно подобрала юбки своего дорожного платья и поднялась вверх на подножку, тут же юрко запрыгивая в вагон паровоза. Она еще раз поторопила дочь, стоявшую возле поезда на мощеном перроне и смотревшую на медленно пролетавшие мимо ее бледного лица снежинки.
Екатерина Воронецкая, молоденькая худая девушка с собранными в тугой пучок волосами, сжимала в правой руке серьги своей бабушки - единственную фамильную ценность, что ей удалось схватить во время начавшейся в их имении кутерьмы. Мать лишь спешно собирала деньги да платья, когда купила билеты на поезд, а отец старался дешево продать их особняк с огромным садом. Покупатели нашлись не сразу, да и то сумели выторговать дом за полцены - сущий бесценок, если посмотреть на общую массу бумажных ассигнаций, с которыми им предстояло отправиться во Францию. Катя прижала покрасневшие от мороза пальцы ко рту и всхлипнула, глядя на затянутое серыми густыми тучами небо. Небо не ее России. Свинец чужой республики. Покидать дом, отчего-то теперь казавшийся неродным, было больно, так, что горло сдавливало чугунным обручем, какой, она слышала, каторжникам раньше надевали. В Париже Воронецких ждала новая счастливая жизнь, так говорила мать, собирая пожитки. Во Франции свобода, с мечтательностью романиста заявлял отец, пересчитывая оставшиеся деньги. Там дома нет, думала Катя, пряча семейные фотографии в книги, обложки которых были залиты девичьими слезами.
- Катерина, не стой на морозе! Нам ехать должно, - приказал появившийся в тамбуре отец, протягивая руку дочери. Молодая княгиня покачала головой, окидывая прощальным взглядом серые просторы вокзала. - Не дури, Катя, ни к чему это.
Девушка, чувствуя, как легкие горят от наступающих бездумных слез, схватила князя Воронецкого за руку и влетела в вагон, тут же оказываясь в горячих объятиях отца. От его мехового пальто пахло далеким старым снегом, деревом и чем-то теплым, мягким, родным. Тем, что раньше было у Кати Воронецкой и всего российского дворянства. Тем, что выветрится скоро и канет в Лету вместе с изломанным прошлым Российской Империи.
***
- Нет теперь Родины, - сказала Катрин, смахивая слезы трясущимися руками, покрытыми тонкой сеткой морщинок, - была когда-то, да теперь и не вспомнит никто о такой стране.
- Но, бабушка! - на детском личике Софи появилось выражение крайнего неудовольствия. - Как же так? Что с твоей родиной случилось?
Улыбка, исказившая бескровные губы мадам Эттьен, была горькой и неискренней. Она словно вновь вернулась на пятьдесят лет назад, словно опять покидала исколотое штыками детство и свое неосуществимое будущее. Катрин молча протянула девочке руку, а Софи насупилась.
- Почему ты мне не рассказываешь? - капризно протянула она и топнула маленькой ножкой.
- Когда-нибудь ты сама поймешь, что есть вещи, которые нельзя просто рассказывать, родная.
Софи, все еще недовольная подобными ответами молча смотрела под ноги все то время, что шла домой. А Катрин Эттьен понимала, что сделала все правильно. Возможно, когда-нибудь она отдаст внучке раритетные издания Пастернака и Аверченко, покажет фильмы про революцию тысяча девятьсот семнадцатого года, найдет для нее статьи о большевиках, однако они даже в самых ярких красках, при помощи невероятных аллегорий, эпитетов и метафор, не смогут передать то, что пережили авторы этих работ о безумии и беспомощности сломленной Империи. Доля правды в них, конечно же, была. Но что-то всегда остается несказанным, что-то всегда будет за пределами страниц и кадров фильма. Что-то внутри покинутых имперских сердец будет биться набатным вопросом "За что они Россию так?.."*
* - последняя фраза взята из произведения Аркадия Тимофеевича Аверченко "Дюжина ножей в спину революции".