Как я хотел ее обнять... Просто обнять. Чтобы она прижалась к моему плечу и заплакала или хотя бы носом пошмыгала. Но она сильная, она всегда была такая сильная...
Все началось, наверное, намного раньше. Но в то утро, когда пищание будильника вырвало меня из сна, я вспомнил, куда нам нужно сегодня идти. С трудом разлепил глаза. Придавил будильник рукой. Вставать не хотелось. На улице еще темно. Осторожно высунул ногу из-под одеяла - холодно - сел на кровати, в спине что-то хрустнуло. Старательно потер глаза. Половина кровати уже пуста - жена встала, как всегда, раньше. Спустил ноги, с трудом нащупав тапочки на холодном полу. Кожа сразу покрылась мурашками. Тело отказывалось просыпаться от холода, оно хотело обратно под одеяло, чтобы закутаться, закрыть глаза и не о чем не думать. Надо бы в ванную - под горячий душ, чтобы смыть с себя утренний холод, сон и мысли...
Яркий свет в ванной. Горячая вода. Поднять лицо навстречу струям, закрыть глаза и так стоять - и ни куда не ходить... Тело медленно наполнялось теплом, расслаблялось... Выключил воду. Накрыл голову зеленым полотенцем... Помятое, распаренное лицо, как несвежий гриб-дождевик, выглянуло из полотенца в запотевшем зеркале. Губы, застывшие вне улыбки, сощуренные глаза... Тупая бритва прокладывает в белой пене на лице одну синеватую дорожку за другой, как дворник, соскребающий утром лопатой вчерашний примерзший снег. Лучше один раз родить, чем каждый день бриться... Все же порезался... Что за черт! Где тут у нас одеколон? В этом бардаке ничего нельзя найти! Хоть салфеткой залепить порез...
Шкаф забит - рубашку достать невозможно - половину
вещей можно выкинуть - то, что не ношу... Брюки... Опять без ремня... А ремень где? Вот он, на полу... Носки узкие. Сколько раз просил, чтоб покупала широкие! Галстук поспокойнее, не затягивать, хотя конечно давит шею. Растолстел... Вот, почти готов...
Не хочу я туда идти, я уверен, что все это ошибка. И на работе сегодня совещание, и сроки поджимают... А тут этот поход... Чай с привкусом мыла... Хлеб резиновый...
Жена уже натягивает сапоги. Всегда торопится. Всегда приходит вовремя или чуть раньше. Хоть бы раз куда опоздала... С самого момента нашего знакомства с ней я чувствовал себя, как в детстве, когда тебя тянут за руку, а ты должен быстро перебирать ногами, не понимая, куда и зачем тебя ведут, стараясь повиснуть на руке, чтобы чуть замедлить бег...
Заплеванный лифт пахнет мочой и вчерашними носками. Загаженный подъезд. Разрисованные синие стены. Раскуроченные почтовые ящики. Как можно жить все время в этом дерьме? И никому нет дела...
Серое утро. Гололед. Неужели ей не скользко? Мы давно не выходили вот так вместе из дома... Автобусная остановка - народу полно. Автобус тормозит рядом, весь в грязи, заставляя всех отшатнуться от этой мерзкой жижи из-под колес. Набиваемся внутрь, как селедки в бочку. Автобус мотает по ямам и колдобинам... И мы внутри него мотаемся, как трава под ветром, сонные, потные, злые и уже усталые. Портфель с бумагами все время съезжает в сторону, приходится подтягивать его обратно. Автобус выворачивает себя у станции. Надо пройти немного дальше по платформе, хотя, нам сегодня в первый вагон, но все равно - лучше пройти. Электричка битком. Опять стоять. Люди в электричке, те, которое едут долго, научились как-то отключать себя от жизни - как будто выдергивают шнур электропитания и замирают на время.
Холодно и душно. Хочется расстегнуться. Придется отпустить на время поручень. Электричка дернулась. Раздраженно оглядывается женщина, которую я толкнул. Как тесно, как мы все мешаем друг другу...
И зачем мы только купили эту квартиру у черта на рогах. Надо было брать маленькую. В центре. Когда это еще было возможно. И ремонт этот дурацкий - сколько сил, сколько денег... И работать никто не хочет... Только деньги давай...
Жена стоит, смотрит в окно и даже, вроде бы, и не помнит, куда и зачем мы едем. По крайней мере, по ее лицу это не видно.
Длинная гусеница хмурых людей ползет в переход метро, рассекается турникетами один раз - на выход, потом - на вход, хлопающие двери. Зачем они здесь? Зачем, вообще, двери в метро? Очереди в кассу. Очередь на эскалатор. Вся жизнь проходит в очередях...
Раньше метро было как-то приятнее. Воздух был более свежий, народу было меньше, экскурсии даже, помню, иногда ходили по центральным станциям. Сейчас уже никто не смотрит на люстры и стены с мозаикой. Пыль и копоть забвения на лицах и стенах... Еще одна пересадка, и мы приехали.
Она знает куда идти. Большое серое здание. Входим, она даже не задержалась у регистратуры... Наверх, по лестнице. Хотя, можно было подняться и на лифте. Очередь в кабинет. Люди сидят, не поднимая глаз, боясь наткнуться на сочувствие. Почти не разговаривают. Где-то в конце коридора заплакал ребенок. Все посмотрели туда. Оживились на секунду. Вздохнули. Отвернулись. Опустили глаза. Медперсонал стал более вежливый, хотя я давно не был у врачей... А может быть, здесь всегда так было. Я здесь впервые. Открывается дверь, называют ее фамилию. Она даже фамилию менять не захотела, когда мы поженились, не захотела и все... Почему-то ее вызвали без очереди, но никто не удивляется и не возмущается. Здесь, вообще, нет эмоций, как будто покрасили всех серым цветом. Она вошла в кабинет и села в кресло. Я - в соседнее. Врач молодая, по моим меркам, значит, уже почти средних лет, довольно спокойная. Ошибки нет, обследование подтвердило ее первичный диагноз. Прогнозы неутешительны - год, максимум полтора. Она чуть выпрямилась, чуть сильнее стиснула сумку на коленях:
- Это меня не устраивает.
Что же это она? Как на рынке торгуется? Я же рядом, но меня как будто нет для нее. Она сама. Опять сама. Может, просто не хочет раскисать на публике? Она сильная.
Выходим из кабинета. Лица каменные для тех, кто смотрит на нас.
- Ты домой или на работу? - спросил, чтобы как-то разрушить молчание...
- На работу.
- Ну ладно, я побежал тоже, наверное, уже опоздал на совещание...
Дома вечером ужин, все, как обычно. Эмоции как будто потерялись где-то там, далеко. Планы на ближайшие выходные. Телевизор, очередной сериал. Даже пытается смеяться.
Почему я все время чего-то жду от нее? Настороженно вглядываюсь в ее лицо... Жду, когда она все же заплачет, повернется ко мне своим мокрым лицом с короткими кудряшками надо лбом и уткнется в мое плечо... Я, наверное, всегда ждал этого, чтобы позволила себя любить, чтобы приоткрыла чуть-чуть свой железный занавес...
Все, как обычно... Может, она забыла? Бывает иногда такое - реагируют так люди на стресс - делают вид, что и не случилось ничего. Ей теперь придется ездить в Москву часто - лечение тяжелое. Надо будет предложить провожать ее туда, хотя бы до полдороги. Нет. Не буду. Все равно откажется. Еще и посмотрит так на меня, что дрожь по телу, и губы подожмет...
Стала больше вязать вечерами. Вяжет мне свитер. Опять, наверное, колючий. Но неудобно будет отказаться.
- Может, себе что-нибудь свяжешь?
- Мне может не пригодиться.
Значит, помнит все. Спицы так и мелькают в руках. Поглядывает на экран. Кто я в ее жизни? Зачем я ей нужен?
Как она смеялась, когда мы только познакомились... Эти ямочки на щеках. Глаза полусолнышком... Она как-то не выглядит больной. Спина все такая же прямая. Только ледяная какая-то стала... Или, скорее, замороженная... Чаще внутрь себя смотрит. И вяжет все... Как ей все это не надоело?
Расшевелить ее надо как-то. Поссориться, что ли? Ей все же надо научиться плакать. Может быть, злость растопит ее холод... Сказать, что картошка сегодня пригорела? Пожмет плечами - готовь сам. И ведь права, как всегда. Вот - шкаф! Скажу про шкаф! Я давно собираюсь сказать про шкаф. Не место ему тут. Давно надо передвинуть.
- Передвину шкаф к окну, пожалуй, когда ты умрешь...
Замер. Зачем я это сказал? Скотина я все же... А она - ничего, посмотрела так отстраненно и опять глаза на экран.
*****
На работу ходит реже. Иногда сидит дома. Не верю, что плачет, когда меня нет. Не верю. Она не умеет. Иногда что-то пишет, иногда рисует, все остальное время - вяжет... Почитала бы что-нибудь... Что бы ей такого интересного подсунуть? А что она, вообще-то, читала? Не помню. Нет, не буду. А то окажется, как всегда, не то. Как тяжело жить в доме со Снегуркой. Даже воздух стал в квартире как-то холоднее. Что ей стоит, просто повернуться ко мне и уткнуться в мое плечо? Это же несложно совсем... Как она так может? Неужели все силы уходят на другое? Неужели так страшна эта борьба?
А что, если она начнет себя жалеть? Вдруг начнет себя жалеть, начнет плакать, перестанет за собой следить, ходить на работу. Будет лежать, уткнувшись лицом в подушку. Целыми днями. Нет, этого я тоже не выдержу. Это еще хуже. Как же она измучила меня собой... Даже домой теперь идти не хочется, но работы много - всегда есть повод задержаться. А дома ужин, сериал и колючий свитер в ее руках.
Не могу больше. Особенно этот свитер. И цвет какой-то мерзкий - серый. Не могу. Может быть, в командировку поехать? Давно уже не был. Хотя, я, наверное, ей сейчас особенно нужен. Конец химиотерапии - самое тяжелое время. А мое плечо тут. Рядом. Может и пригодится, наконец. А если нет? Если не пригодится? Все, решено - в командировку!
- У меня тут командировка одна намечается. Недели на две-три, не больше. Ты как тут без меня, сможешь? Я буду звонить, каждый день...
- Зачем каждый день? Два раза в неделю вполне достаточно....
И все, даже не спросила, куда я еду. Ну и ладно... Холодно как. Скорее бы уж снег выпал. Надо же - год уже почти прошел. Как все это долго тянется. Как все это невыносимо долго тянется...
*****
Купил билеты на завтра, на вечер. На сегодня уже не было. Съезжу на это дурацкое совещание, проверю, как они там разгребают этот завал. И домой. Может быть, за неделю обернусь. Интересно, обрадуется, что вернулся раньше? Надо бы ей что-нибудь привезти. Раньше всегда привозил. Хотя, даже не знаю, что можно ей оттуда привезти... Да, все равно не угадаю с подарком. Никогда не угадывал, а она даже ни разу не притворилась, что угадал. Иногда, правда, улыбалась и 'спасибо' говорила, но видно было, что опять не угадал... Может, и не привозить ничего?
*****
Поезд все же как-то успокаивает. Стук колес. Ночной свет. Чай с лимоном в подстаканнике. Нет соседей этих ужасных. Дороже, правда, стало. Но сервис лучше. Определенно. И белье уже застелено. Приятно. Давно я не ездил в командировки. Надо будет дать проводнице чаевые. И телевизора нет. Слава Богу. Просто темнота в окне, какие-то фонари мелькают... Какая все же большая страна... Но пустая какая-то. Огни и люди только в Москве, там их слишком много. А здесь пусто совсем и темно. А может, ночь просто - спят все, и свет в домах погашен...
*****
Как приятно, помню, в детстве прибегаешь весь мокрый с темной улицы, штаны- варежки на батарею- сушиться. И бегом в кухню. Котлетами пахнет. Черный хлеб еще теплый, с твердой корочкой, на него котлету... И огурец соленый из запотелой банки из холодильника. А, уж, если и капуста-провансаль есть или картошечка горячая, то все... Умереть можно. Живот набит. Счастье. Компотика бы еще из сухофруктов из кастрюли на подоконнике. Он там прохладный, но не слишком - можно сразу выпить стакана три, но после котлет столько не влезет. Но грушу или абрикос из компота все равно обязательно вытаскивал и съедал, не мог отказаться... Или вот шпроты, например. Казалось, что банок пять мог съесть сразу и хлебом масло вымакать из банки. Или оливье...
Да, надо было с собой хотя бы бутерброды взять в дорогу... И ведь могла бы предложить, не предложила. Пойти, что ли, у проводницы пачку печенья купить?
*****
Да, детство было. Теплота была какая-то, радость. Счастье было просто от того, что снег выпал. А сейчас снегу радуешься только первые пять минут. Потом начинаешь думать об утренней серой слякотной жиже на дороге...
Меняется что-то в человеке с возрастом, ломается что-то. Казалось бы, зачем? Ты полон сил, независим, не давят на тебя уже учителя и школа. Занимайся, чем хочешь, радуйся жизни. А уже и не хочется как-то. И в привычку это входит - думать о завтрашнем дне, забывая о сегодняшнем. Не то, что еде уже радоваться не можешь, сексу - не можешь радоваться. А как трепетал в школе от одного случайного прикосновения той девочки... Серым все стало каким-то, унылым. Теплоты не стало. И что делать - не понятно...
Думал, жена, может быть, изменится, может, теплее станет от своей болезни, чувственнее. Ошибся. Не могу я ей помочь, и не хочет она моей помощи. Может даже и презирает меня в душе. Я никогда не знал, что у нее в душе, а сейчас - тем более. И нет надежды, что она приоткроет этот железный занавес для меня. А, может быть, это мне и не нужно вовсе. Кто знает?
Да, отвык я уже от этого печенья в красных пачках. Не помню, когда и ел его в последний раз... А с чаем - очень даже ничего. Ладно, спать надо ложиться. Совещание это еще завтра...
*****
Снег. Здесь, оказывается, есть снег. Я уже и забыл, что не в Москве погода может быть другой. И слякоти пока нет. И солнце даже проглядывает. Не зря поехал. Надо иногда выезжать из Москвы, даже в командировку. Люблю я все же провинциальные города и их жителей. Я здесь почему-то лучше себя чувствую, могу быть другим, совсем другим - с другим лицом, с другими мыслями, может быть, даже более уверенным в себе и спокойным...
Не забыть дать проводнице на чай...
Меня встречают, им положено - начальство приехало. Давно бы уже иномарку завели для этих целей, а то все на 'Волге'. Бабки на вокзале по-прежнему в теплых платках и с ведрами. Куда они в такую рань? Сначала в гостиницу - приведу себя в порядок, потом уже на совещание.
Да... Гостиница - не люкс, но недельку в ней протянуть можно... В душ. Горячая вода есть. Побриться. Чистая рубашка, галстук поярче. Лицо посолиднее, глаза расправить. Они должны чувствовать, что приехало начальство. И не торопиться, чуть опоздать. Все равно без меня не начнут...
Машина с шофером внизу. Портфель с документами - на заднее сиденье. А снег все не тает. И лица здесь другие - чище. Нет той маски усталости от жизни и потухших глаз. Хотя нет, есть, вон сидит алкаш без лица и возраста, наверное с похмелья.
Совещание - скука - не нужно никому - ни мне, ни им. Зачем я только сюда приехал? Надо будет отпустить шофера и прогуляться пешком - здесь недалеко. И придумать что-нибудь на вечер. Не сидеть же в номере. А проходная все такая же - строгая вахрушка.
*****
- Что за черт! Надо быть поаккуратнее, дамочка, смотрите в следующий раз под ноги!
И откуда она только взялась? Такая и с ног сбить сможет. Но сложена неплохо, насколько позволяет разглядеть дубленка. Теперь извиняться будет три часа... Чтоб ее...
- Извините, гололед..., - пробормотала она себе в оправдание и заспешила дальше.
Удивительно. Румянец во всю щеку и помады немного. И мех вокруг лица темный, почти бордовый внутри и седой снаружи. Есть в ней что-то, чего давно он уже не видел в столичных женщинах. Что-то трогательно-стеснительное. Что-то, что заставляет распрямлять плечи. Интересно, кто она... Надо, пожалуй, догнать, спросить, где, например, продуктовый магазин, или цветочный. Нет, про цветочный может и не знать. А продуктовый точно покажет.
- Извините, не подскажете, где ближайший продуктовый? Я из Москвы, - чуть расправил плечи, - в командировке. А в гостинице питание, сами понимаете какое...
- Да-да, конечно, - начала она объяснение, почти не оглядываясь и не замедляя свой бег. - Вон там, за углом, - махнула рукой, - там и винный отдел есть. Если хотите, я могу показать, мне как раз в ту сторону.
Есть что-то особенное в ее торопливости... Но в то же время чувствуется какая-то непреодолимая дистанция. Попытаюсь подстроиться под ее шаг.
А вообще, конечно, дурь. Он, московский начальник, бежит за какой-то провинциальной бабой и в голову лезет такой бред. С ума можно сойти. А там, в Москве, жена умирает от рака, печальная и несчастная... Что я здесь делаю? Куда бегу? Зачем мне этот магазин? Остановился резко. Не удержал равновесие - поскользнулся. Упал на одно колено. Только этого не хватало... Отвык уже бегать за женщинами. И женщина тоже затормозила и оглянулась. И глаза у нее были теплые, зеленые, чуть влажные от ветра. Она улыбнулась и подошла... Глупость какая. Сейчас еще начнет помогать подниматься... Встал сам. Отряхнул снег с колена.
- Разрешите взять вас под руку, чтобы вы не упали снова? Зачем нам начальник с разбитыми коленями? - улыбнулась она.
В этой улыбке не было никакого вызова или позы, или кокетства. Просто вопрос, просто улыбка. На ее руке кольцо - значит, замужем. Может, и к лучшему. Но она совсем не из тех, кто виснет на мужчине при первой возможности. Даже, скорее, наоборот...
*****
Зачем она пришла в обеденный перерыв в это кафе, зачем я, вообще, ее пригласил вчера? У нее такое же имя, как и у жены - Елена. Но как же они не похожи друг на друга. Кажется, на свете нет больше двух настолько различных женщин. У нее, наверное, все хорошо в жизни. Муж, дети, семья. И сама она очень спокойная, доверчивая... Зачем она пришла? Ей точно от меня ничего не надо, что вообще говоря, в наше время, само по себе, является редкостью. Я даже цветы не могу ей подарить, потому что она не сможет объяснить дома наличие этого букета. Но мне почему-то страшно захотелось увидеть ее снова. Почувствовать это теплое обаяние, смотреть в ее зеленые глаза. Я ужасно рад, что она пришла, страшно рад. В душе я, наверное, все же боялся, что она не придет. Боялся признаться себе в том, что влюбился. Влюбился, как мальчишка.
И мне вдруг почему-то захотелось рассказать ей всю свою жизнь, и я чувствовал, что она выслушает и все поймет. И не будет осуждать, просто поймет и все. И этого будет достаточно. И я говорил, говорил долго. Мы что-то пили, кофе, вроде бы, с пирожными.
Она откусывала пирожное осторожно, боясь раскрошить, и собирала крошки пальцами со стола, аккуратно стряхивая их в блюдце. И кофе отхлебывала из маленькой чашки осторожно и задумчиво. Казалось, меня никто так никогда не слушал в жизни - бережно и заботливо. Обеденный перерыв давно уже закончился, и я боялся, что она вспомнит об этом и убежит, бросив на ходу что-нибудь небрежное, типа: 'Пока!' Она посмотрела на часы один раз и больше уже не смотрела на них. И не торопилась. Как она будет оправдываться на работе?
Ей все равно нужно будет когда-то уйти из этого кафе, уйти от меня, уйти навсегда. Я не мог об этом думать. Я старался себя заставить не думать об этом. Казалось, что если я никогда больше не увижу, как она собирает пальцами крошки со стола - я умру. Тонкая рука, длинные пальцы. Зачем я ей? Зачем я лезу в ее душу и открываю свою душу для нее? Зачем? Потом придется вырывать все это с мясом, с кровью. Будет еще больнее, чем сейчас. Надо остановиться. Надо срочно ехать к жене, к телевизору и серому недовязанному свитеру. Надо ехать немедленно, пока я не увяз в ней, в ее жизни по самые уши...
Но я не мог. У меня была еще неделя. Одна неделя. И она об этом знала и ничего не спрашивала, и не требовала.
*****
Всю эту неделю, каждый день, я думал, любит ли она меня или просто жалеет. Но боялся спросить. А сама она не говорила об этом. Я привык видеть ее, прижимать ее руку к своей разгоряченной шее, привык к глазам, в которых растворилась моя тоска. Я привык к теплу ее тела и ее души. Я помнил на ощупь каждую ее родинку, каждую ямку... Она наполнила меня собой, своим теплом и светом. Если я просто скажу, что любил ее, это будет неправдой. Я ожил, потому что она была рядом, потому что я мог отражаться в глубине ее влажных глаз...
*****
Сегодня мы встретились в последний раз. Мы сидели за столиком в углу в том же кафе, где она пальцем собирала со стола крошки тогда. Капля воды стекала по запотевшему стакану с пивом. Но пить не хотелось. Я накрыл ее руку своей. Она вздрогнула. Я хотел ей сказать много очень важных для нас слов, как мне казалось. О том, что мне очень хорошо с ней, очень тепло и спокойно, что мне никогда еще не было так тепло. Что я очень хочу подойти еще ближе, слишком близко, но боюсь. Боюсь не ее, боюсь себя. Боюсь, что не смогу остановиться, боюсь разрушить ее жизнь. И поэтому я должен уехать и никогда больше не возвращаться сюда. Уехать навсегда... Я хотел это почти кричать ей в лицо, держа ее за плечи... Но не смог. Только смог сказать тихо:
- Я должен уехать. Навсегда...
Я стиснул ее руку. Рука была какая-то вялая и мягкая.
Слеза медленно ползла по ее щеке. Она подняла глаза, они стали прозрачнее и глубже, облизала губы. Осторожно вынула свою руку из моей.
- Конечно, езжай... Я все понимаю...
Она попыталась улыбнуться, неловко встала, застегивая на ходу пальто. Взяла перчатки со стола и повернулась, чтобы идти, но оглянулась.
- Конечно, езжай...
И ушла, растаяла в темноте улицы, и стеклянная дверь отразила яркий белый свет внутри кафе. Я не мог ее остановить. Не имел права. Почему? Я не знал...
Позже, я много раз спрашивал себя, как же так могло случиться, что я не сказал ей то, что хотел, что было так важно... Может быть, что-то могло бы измениться в наших жизнях после этих слов. Может, мы даже смогли бы быть вместе. Но что-то мне помешало тогда. Что? Я часто думал потом об этом.
Ответ на самом деле ужасно простой, неприлично простой. Это было мужество. Его у нас не было. Ни у нее, ни у меня... Мы были тогда как две планеты, несущиеся в холодном пространстве, каждая по своей траектории. Мы случайно, на миг, оказались страшно близки друг другу. Невозможно близки. Может быть, так получилось именно потому, что это длилось мгновение. У нас просто не хватило мужества сойти с наших неуютных, но давно обжитых орбит...
Казалось бы - какой пустяк - мужество. Но оказалось, что его надо так много, чтобы оглянуться вокруг и признаться, что мы живем в чужих жизнях, что мы погрязли в этом болоте по уши, и у нас нет больше сил из него выбраться... Казалось, что так трудно будет смотреть в глаза друзей и детей... А может, это совесть проснулась тогда после короткого и счастливого сна... Я не знаю...
Вы можете сказать, что виноват я, что я все же грязное животное. Может быть. Но тогда я чувствовал, что она не знает, что делать с моими рукой и сердцем, которые я мог бы ей предложить. Не знает, в какой угол своей жизни их поместить.
У нас не было времени на раздумья. Сила инерции наших орбит начала нас растаскивать в разные стороны. И мы расцепили руки, чтобы эта сила не разорвала нас на куски... Красиво, правда? И драматично. Так все это видится теперь.
А, может быть, нам просто удобно было так думать, потому что для этого не нужно было мужество, не нужно было принимать решений и брать на себя ответственность. Это было так легко - расцепить руки, стиснуть зубы и продолжать движение по своим орбитам, не задумываясь, что наши траектории различны и, может быть, никогда уже не будет возможности сцепить руки снова. И мы долго еще будем бояться боли, которая накрывает в момент расцепления рук, будем бояться настолько, что даже не сможем просто думать о том, чтобы протянуть руки навстречу друг другу...
Но в тот момент, когда она вышла из кафе, я еще не думал обо всем этом, я только почувствовал, что у меня больше нет сердца, оно больше не стучало у меня в груди, потому что она унесла его с собой... Я развязал галстук... Такая духота... и такая громкая музыка... Сделал большой глоток из запотевшего стакана с пивом и посмотрел на часы - я успевал еще на вечерний московский поезд. Бросил купюру на стол и вышел в холодную темноту улицы.
Улица слегка освещалась неяркими огнями кафе, и снег валил передо мной, как стена, залепляя лицо и глаза. Казалось, что за поворотом больше нет дороги и жизнь кончена. Только один глоток мог утолить мою жажду, но я не захотел его сделать и не сделаю уже никогда...
Я вернулся в гостиницу, наверное собрал свои вещи. Я уже не помню. На станции в палатке взял бутылку водки и сел в поезд. Мокрые простыни... Затхлый воздух... Завтра я буду в Москве. Я открыл бутылку и глотнул, сколько смог. Лег и отвернулся к стене. Поезд тащил меня назад, в мою пустую, холодную жизнь...
*****
Весь мой мир перевернулся, а дома все было по-прежнему. Жена вязала свитер и ездила в Москву лечиться. Это было ужасно. Просто невыносимо. Я задыхался. Я пробовал начать пить, но здоровье не позволяло. Я не мог пробить эту кирпичную стену между нами. Я приходил поздно и засыпал обычно на софе перед телевизором.
Однажды я сорвался, пришел домой пьяный, вдребезги пьяный, и с порога вывалил на нее все, что мог: и про любовницу, и про то, как мне с ней плохо, а с той, другой - хорошо... все... Я не жалел слов и выражений и чувствовал себя абсолютной скотиной, но не мог остановиться, слова лились грязным потоком... Она сжалась и ушла, ничего не ответив, ушла в другую комнату, и закрыла дверь.
И все, жизнь продолжалась как прежде, как будто и не было ничего. Я, конечно, понимал, что должен извиниться, что я никогда и никому не делал в жизни так больно, как сделал ей... Но не мог, не мог вынести этого взгляда, холодного и презрительного.
*****
Однажды она пришла домой из госпиталя с видом победителя. Это был последний день ее химиотерапии, солнечный субботний день... Комната была залита светом, и лицо ее тоже почти сияло.
- Я победила, я смогла... Пусть не навсегда, но надолго... Ты не передвинешь этот шкаф к окну после моей смерти!
Лед ее борьбы пошел трещинами и стал отваливаться от нее большими кусками и с грохотом падать на пол. Так мне казалось.
- Пошел вон! - и улыбнулась, даже немного с вызовом, но не надменно, а скорее жалко.
Что я мог ей сказать? Ничего... Может она и не ждала, что я ей отвечу... Не знаю. Я стоял, прислонившись спиной к подоконнику, и смотрел на нее. Я был рад, даже, наверное, почти счастлив, что она смогла разорвать этот круг, из которого мы не могли вырваться так долго. Я прямо чувствовал, как огромная гора, которую я тащил на своих плечах, упала мне под ноги. И я мог теперь спокойно смотреть ей в глаза. И я смотрел... и молчал. А она говорила. И я понял, что она уже жалеет о сказанном. Я больше не слышал ее, а просто стоял и смотрел в ее лицо и видел, как она шевелит губами, а голоса не было. Ее глаза были совсем чужие, и я совершенно не помнил, как давно это случилось. И почему я не заметил этого раньше.
В этот момент я вдруг вспомнил, как много лет назад, когда мы еще ходили куда-то вместе, она повела меня на выставку бонсай. Я тогда совершенно ничего не знал о том, что это такое и мне даже не было особенно интересно - так... пошел за компанию.
Выставка была под открытым небом, был конец августа, но еще тепло. Глиняные миски с маленькими деревцами и рощами, в которых почти не было места для корней и земли, стояли на простых деревянных столах. Некоторые деревья прорастали сквозь скалы покрытые мхом, были и почти сухие деревья, и сильно скрученные... Они были совсем не похожи на цветы в горшке на подоконнике. Это были настоящие деревья, они могли бы вырасти огромными. Им нужны были и солнце, и дождь, и снег и ветер. Их листья краснели и опадали осенью и распускались с наступлением весны. Некоторые деревья даже цвели и плодоносили...
Мы ходили между столами от одного бонсая к другому, и она рассказывала мне историю этого древнего искусства. Я слушал, вглядывался в ее лицо и чувствовал, как я люблю эти маленькие кудряшки вокруг ушей, ее закушенную губу, чуть прищуренные глаза, высокую грудь...
А она так внимательно и восторженно смотрела на эти деревья в плошках. Этот мир был прост, элегантен и мужественен. Это было даже трудно вообразить: в течение трех сотен лет, день за днем, каждое из этих деревьев боролось со стихиями и побеждало их, как жизнь иногда побеждает смерть... И деревья не менялись в этой борьбе - ни одного лишнего ростка или корня. Самоконтроль и самообладание каждый день, каждый час.
Первые бонсаи появились тысячи лет назад - они были принесены с гор, поросших лесом, но они плохо приживались. И тогда люди начали выращивать бонсаи сами - это было гораздо проще. Для этого требовалось так немного - терпение и несколько инструментов: ножницы, чтобы обрезать лишние ветки и корни; щипцы, чтобы расщеплять стволы; и жесткая проволока, чтобы ограничивать рост ветвей и деформировать кроны. Еще бонсай надо было поливать, менять землю, защищать от сильных ветров, снега и холода. И эти деревья стали хрупкими и зависимыми от среды обитания, но по-прежнему оставались символами простоты и мужества.
Иногда они болели и умирали, иногда выживали.
Мы не видели людей, кто пытался создать для нас иллюзию вечности в этих глиняных мисках. Но мы верили им, верили, что здесь спит время.
Она смотрела на бонсай, и я вдруг испугался, что мы восхищаемся тем, чего на самом деле нет, восхищаемся иллюзией мужества. Но это было совсем неважно для нее. Ее не тревожило, что эти маленькие растения даже не могут себе представить настоящих, больших деревьев, настоящий большой мир, его сильные ветра и снегопады. Они даже не могут себе представить, что можно просто дотянуться своим корнем или веткой до бонсая в соседнем горшке, дотронуться до чужой скалы, поросшей мхом...
Я стоял посреди комнаты и смотрел в лицо женщины, которую я любил когда-то. Она говорила, а я думал о бонсае, победившем смерть. Рядом с ней я чувствовал себя таким же бонсаем в глиняной плошке, но моя плошка треснула от ее слов, и один маленький, слабый еще корешок уже потянулся сквозь эту трещину к большому настоящему миру.
Я был благодарен ей за слова, случайно разбудившие мое мужество. Ее кажущееся мужество больше не пугало и не восхищало меня. Я уже не хотел ее слез. Может быть, я даже боялся их. Но мне вдруг захотелось ее пожалеть.
И я ушел. И больше никогда ее не видел. Я слышал, она живет теперь где-то далеко и, наверное, счастливо. Я уже почти не помню ее лица, ее глаз... Но всегда буду помнить этот колючий свитер в ее руках, и как я хотел ее обнять тогда, чтобы она прижалась к моему плечу и заплакала. Но она казалась такой сильной, такой сильной...