Аннотация: Мать и сын...Мог ли он не сказать то, что она хотела услышать?
Очень простая история.
Бумаги лежали обычно здесь - в старой , темной и когда-то полированой тумбочке с двумя дверками. Я наклонился, повернул ключ , отпер замок и распахнул дверцы шкафчика. Здесь всегда был порядок. На полке рядами стояли картонные папки с тесемками - бордовые, зеленые, серые - все они старые и потрепаные, некоторые толстые, некоторые совсем тоненькие. На каждой была надпись на корешке и на обложке. Иногда всего несколько букв, которые ничего не значили для постороннего, но были очень нужными и важными для моей мамы.
- Мишенька, посмотри в шкафчике на верхней полке, в зеленой папочке, той, что почти с краю.
Командовала мама лежа на высоких подушках на кровати, откуда ей не было видно этот шкафчик, но она помнила все его содержимое...Я потянул зеленую папку, но вывалилась еще одна - серая - совсем тоненькая папочка. Она упала на пол и из нее выпала газета. Старая газета, пожелтевшая и потрепаная.
- Что там, Мишенька?
Немедленно откликнулась мама на звук упавшей на пол папки.
- Ничего страшного, все нормально. Я случайно уронил другую папку. Сейчас все соберу и поставлю на место.
- Ты ж не потеряй ничего, собери все аккуратно.
- Да не волуйся ты , ма, здесь почти и нет ничего, газета только...Я и не знал, что ты и газеты сохраняешь....
- Ну -ка дай-ка ее сюда.
Я подал ей газету.Она села на кровати и осторожно ее развернула, вытащив листки бумаги, тоже старые , пожелтевшие по краям, со следами типографской краски с газеты. Потянулась рукой к столику, нащупала очки и надела их. Она знала эти тонкие листки дорогой бумаги, эти стройные острые буквы немецкого языка, иногда превращающиеся в печатные, написаные как-будто детской рукой, крупные русские слова.
- Что это, мам?
Она сняла очки, и провела рукой по глазам, вздохнула. Положила папку с газетой на столик у кровати.
-Так, ничего, давняя история...
Она сложила листки и завернула их в газету.
- Чья история ,мам?
- Чья история? Всегда она была только моей историей, а вообще-то это твоя история, только твоя...Это письма, Мишенька, письма. Конверты от них я сожгла тогда. Опасно было.
*************
Я вообще-то не очень хороший сын. Я не могу приезжать к маме часто. Но она, конечно, всегда мне рада. И мы обычно сидим с ней на кухне и пьем чай. А я рассказываю ей как дела на работе, как учатся дети, как поживают соседи. В этот раз я приехал всего на два дня, хотя не видел ее уже больше двух месяцев.
Старая она стала, слабая. Морщины стали глубже. Седой пучок на голове по-прежнему аккуратно заколот шпильками.Суставы на пальцах деформировались от артрита. После смерти отца она почти совсем слегла - на улицу выходит редко, а продукты приносит соседка. И врача она всегда вызовет, если нужно. Тяжело осознавать, что никак не могу быть рядом с ней - работа у меня такая - все время командировки - я военный инженер, как и мой отец.
В этот раз я приехал к маме по делу - надо было найти мое свидетельство о рождении. Не помню - для чего оно мне понадобилось. У мамы лежал весь семейный архив - фотографии, документы...Я и сестра всегда знали, что мама помнит и хранит все о нашей семье и иногда обращались к ней с вопросами. Она сама не любила рассказывать о своем прошлом, но иногда, когда у нее особенное настроение, она могла рассказывать долго ,со множеством подробностей и деталей, погружаясь сама в этот мир, иногда замолкая и неподвижно глядя в окно, иногда вдруг оживляясь и рассыпаясь в извинениях, мол простите дуру старую, задумалась...
Странно. Никогда не думал, что в этом шкафу может быть спрятана какая-то тайна. Хотя ,наверное, в каждой еврейской семье есть какая-то тайна, но обычно никогда она не хранится в виде документов. Документы - слишком опасная вещь в наше время. Все мы давно привыкли к этому. Давно уже нет с нами тех, кто об этом забывал...
- Давай, мам, чаю, что ли, попьем?
Я включил свет.
-Темнеет теперь рано,- согласилась мама.- Зима скоро. Давай попьем чаю. Только ты сам приготовь, а я пока поднимусь.
Она вставала медленно, спустила ноги и нащупала ими под кроватью старые стоптанные тапки , одернула байковый халат, привычно разгладила рукой покрывало. И заторопилась на кухню, ссутулившись, шаркая тапками по линолеуму и придерживаясь за стену рукой.
Мы пришли на кухню. Я включил свет. Свет показался мне тусклым - надо будет привезти в следующий раз лампочку поярче. Взял чайник, налил в него воды из-под крана и поставил на плиту. Чиркнул спичкой и включил газ. Задул спичку, положил ее в пустую консервную банку . Голубые языки пламени обхватили и начали облизывать дно чайника. Холодные капли воды, выступившие на блестящей поверхности, стали высыхать, медленно, начиная снизу чайника, постепенно поднимаясь все выше и выше . Я открыл стеклянные дверцы буфета, достал две чашки - блюдца с сине- золотыми цветами. Мама любила, чтобы чашки стояли на блюдцах - во всем должен быть порядок. Достал вазочку из синего стекла на высокой ножке - в ней всегда были конфеты, всегда, когда я был у мамы в гостях. Достал печенье в бумажной пачке и положил все это на стол, покрытый клеенкой с синими корабликами на белом фоне. Достал две чайные ложки.
- Варенье не забудь, варенье. У меня еще осталось там малиновое.
Достал из зеленого высокого шкафчика стеклянную банку, закрытую сверху бумагой и завязаную бечевкой, с малиновым вареньем. Этот шкафчик на кухне всегда был полон варенья . Все банки были покрыты бумагой и затянуты бечевкой. Хотя в последние годы шкафчик стоял почти пустой - там стояли только те банки, которые привозили мы с сестрой.
Чайник закипал, начиная свистеть. Тонкая струйка пара вырвалась из носика.. Я выключил газ и насыпал в заварной чайник две ложки цейлонского чая из картонной коробки со слоном. Деревянная ручка чайника была горячей и обгорелой. Налил кипятка в заварной чайник. Сел на стул с высокой спинкой , подпер рукой щеку и приготовился слушать историю, мамину историю, которая должна была стать моей...
*******
"Ты же помнишь, как тогда после войны было. Хотя , где тебе помнить - малой ты тогда совсем был...,- махнула рукой мама.- Мы с отцом тогда в Кеннексберге служили. Он же военный инженер, вот и пришлось продолжать служить , хотя война и закончилась и все поехали по домам. А я - с ним ,при штабе - секретарем. А ты малый совсем - полтора года тебе было. Ты не представляешь, что такое город в развалинах,-тяжело вздохнула мама. - Кениксберг разрушен почти совсем был. Англичане его бомбили сильно. Потом весной наши восйска в него вошли, разграбили и растащили, то, что оставалось. А уж осенью и мы приехали.
Выделили нам домик маленький, чудом уцелевший. Две комнаты и кухня. Правда в большой комнате стена была разрушена. На кухне печка сохранилась большая чугунная, надпись на ней была "Круп" и стол с поломаной ножкой. Все остальное было засыпано мусором, штукатуркой, поломаной мебелью. Крыша у домика была черепичная, но от бомбежек черепица почти вся осыпалась и крыша протекала. Расчистили сначала кухню, затопили печь. А холодно уже было. Занавесили разбитое окно одеялом, закрыли дверь в большую комнату - так мы в ней и не жили - протопить не могли - дрова экономили. Стали обживаться постепенно. В развалинах нашли кровати железные , починили ножку стола кухонного. Посуду нашли какую-никакую. Отец привез целую телегу дров. Еду выдавали в пайках. Как-то перебивались.
Но одно плохо - работать мне надо было, а ты один малой дома. Года полтора тебе тогда было - не понимал еще ничего, но уже начинал ходить... Печь чугунная, горячая - не дотронуться. Что делать? Ну привязывала я тебя веревкой за ногу к ножке стола на кухне, чтобы до печи не дотянулся, и не замерз от холода, давала хлеба кусок и бежала на работу. В обед приходила, покормлю тебя , дров в печь подкину,опять веревкой привяжу к столу и на работу. Не могла я не работать. Если б не работала - пришлось бы уезжать с тобой, не положено было мужу семью иметь под боком, а одной мыкаться с дитем знаешь как тяжело...
Зима наступала. Окно кое-как забили досками - стекол было не достать. Хорошо нам было - крыша у нас была над головой и еда. А немцы на улицах, кто выжил к этому времени ,умирали от голода и холодов. Немного их оставалось, а может и много, просто прятались они в развалинах.
Однажды, когда снег уже выпал , слышу - стук в дверь, слабый такой, как шорох. Вышла посмотреть. Сидит на ступенькх нищая старуха, вся тряпьем замотаная. Я обычно ничего не подавала нищим - самим есть было нечего. Но что-то было в ее глазах такое, что я не могла отказать. Не страх, не голод, а тоска какая-то беспросветная. И дрожала она вся от холода. Впустила я ее. А она как вошла так и села на пол и встать не могла. Стянула платок с головы - тепло ей стало. А там волосы светлые и густые, хоть и нечесанные давно.
Не старуха она оказалась, а женщина молодая, немка. А как тебя увидела - затряслась вся и заплакала. Ребенок у нее умер от голода, почти такой же как ты был. Это она нам уже потом объяснила. А сначала мы и спросить ничего не могли - не понимала она. Только имя свое сказала - Гретта. Нянька для тебя нужна нам была очень .Не мог же ты всю зиму на холодном полу просидеть, привязаный к столу за ногу. Но нельзя ей было у нас оставаться, не могли мы взять в семью немку-няньку, боялись. Но выхода не было.
Так и прижилась она. Пряталась сначала - на улицу не выходила. Но дом на отшибе стоял. Никому дела до нас не было. Сначала трудно с ней было - ничего не понимает, а мы и объяснить ей толком не можем. Да и горе ее душило - плакала часто. Но возьмет тебя на руки, обнимет и улыбнется сквозь слезы. Тебя с рук не спускала, песни пела по-немецки, сказки расказывала. Одевать мне тебя не давала - все сама. Тосковала она очень по своему ребенку, а ты был такой же, любила она тебя очень...Я даже бояться стала - как бы не украла она тебя у нас. Да идти ей некуда было - кругом одна разруха.
Спала она на кухне около печи - разложит свой матрас и спит - только что не обжигается. Видно намерзлась - отогреться никак не могла. Два года она у нас прожила, начала немного говорить по- русски, отзывалась на имя Груня, ты стал бормотать что-то по -немецки. Привыкли мы к ней, полюбили, наверное, даже. Стала она нам почти как член семьи.
Переселять начали немцев в Германию. Город в то время уже переименовали в Калининград .
Она хотела уехать, конечно хотела. Но не могла тебя оставить. Долго она думала, потом понесла свои бумаги, зарегестрировалась, одежду ей новую выдали перед отъездом - ватник темный, штаны, шапку. Пришла прощаться. Другая она стала в этой одежде - чужая, непривычная. Не узнал ты ее , стоял в стороне и смотрел..А она стоит столбом - вся напряженная, скованная. И говорить не может - боится заплакать. Потом расстегнула ватник и достала тряпицу из-за пазухи. Развернула. А в тряпице старинные золотые кольца и серьги с камнями. Очень красивые. И где она их только хранила все это время? И мне протягивает и объясняет, что для тебя это все. Это ее семейные драгоценности, но ей не жалко, мы должны это взять - нам пригодится. Говорит, продайте их, конфет ему купите . Наверное ты узнал ее в тот момент и подошел и спросил что-то по-немецки. Тихо так спросил. И она кивнула тебе и положила руку на твою голову. Слезы потекли по ее щекам. Не взяли мы эти кольца, хотя я иногда и жалела об этом. Ушла она, и все оглядывалась, пока не завернула за угол. Не видели мы ее больше никогда." Замолчала мама , глядя остановившимся глазами в окно. Но я чувствовал, что не видит она ничего, только Гретту, уходящую от нас по развалинам Кенигсберга.
"Ты постепенно забыл немецкий, - медленно продолжала мама. - Переселились мы в другой город. Родилась у нас еще дочка. Жили мы по-тихоньку. Ты учился в школе, потом поступил в институт .
И тут письмо это пришло. Письмо было из Калининграда, из того дома, где мы жили после войны. Не знаю, как уж он сохранился... Незнакомые люди писали, что разыскивают нас по просьбе немки по-имени Гретта, письмо которой они прилагают...Она умоляла откликнуться, писала,что скучает очень по тебе, что своей семьи и детей у нее нет.
Испугалась я. Тюрьма тогда грозила за переписку с заграницей. Да и боялась я, что переманит она тебя к себе. Не знала, что делать, даже отцу твоему ничего не сказала. Конверт сожгла, да и листки эти сжечь хотела, да не смогла. Через год - еще письмо, от них же. Опять листки туда вложены. Извиняется она - понимает, что опасно нам ей писать, но просит просто рассказать тебе о ней, напомнить, чтобы ты просто знал, что она есть. Плакала я. Уснуть не могла. Ничего тебе не сказала. Опять конверт с адресом сожгла, а листки спрятала. Третье письмо через полгода пришло. Писала, что заболела она сильно и прощается с тобой в этом письме. Я все думала, что из-за меня это, что не дала я ей с тобой пообщаться. Но не могла я. Глупый ты был - молодой, горячий, еврейский мальчик - болтанешь где-нибудь друзьям о той немке... . Хотя, где тебе понять, как страшно, когда соседей забирают ночью и они больше никогда не возвращаются. Спрятала я и это письмо." Я чувствовал, что ей трудно говорить.
" Папка эта серая всю жизнь мне сердце тяжестью вины давит, хотя и не виновата я ни в чем...",- снова тяжело вздохнула мама. Она сидела на стуле и поворачивала боком пустую чашку, как бы разглядывая узор . Мы так и не попили чаю.
" Ой, что ж это мы заболтались, да и чайник уже остыл...", -подняла она на меня глаза. А я сидел и обводил пальцем синий кораблик на белой клеенчатой скатерти, который плыл в пустоте вместе с другими такими же корабликами, ничем от него не отличающимися...
"Да, конечно, ты все правильно сделала, ма, - улыбнулся я и посморел в ее слезящиеся глаза.- Давай я чайник подогрею..."
*******
Ночью я все никак не мог заснуть - ворочался на узком жестком диване и все думал - какая простая история, а я всю жизнь мучился, почему я вздрагиваю, когда слышу немецкую речь или песню по радио...