Стоял конец лета знаменитого по своим историческим масштабам 1773 года. В один из летних яицких вечеров в маленькой бедной хижине собрались казаки, чтобы решить один из наиважнейших вопросов - кто возьмет на себя всю ответственность за предстоящее восстание на Яике, и кто в случае неудачи сложит голову за братское дело? Класть голову никто не хотел, все еще помнили осень прошлого 1772 года, когда востание казаков было жестоко подавлено войсками. Потому-то казачки кряхтели и чесали бороды и затылки.
"Ну, так, чо, ребята! Никого что ли нет на подвиг?",- спросил, наконец, пожилой казачина с разбойничьей физиономией.
"Да чо, станишники, тут происходить! Али вы не казаки!",- не выдержал огромный казачина и стукнул кулаком по столу.
"А чаво ж сам-то не соберешься?",- прошамкал, высунувшись с печи, трухлявый дед и погрозил великану сухим пальцем. - "Чай знаишь, чем все кончится".
Казачки переглянулись. Добровольцев не было. Да и как тут быть добровольцем, когда было нехорошее предчувствие, что после первой пальбы выйдет хмель из голов братушек, и выдадут они "злодея" матушке-императрице и быть ноздрям рваными на всю оставшуюся жизнь и каторга.
Дело было плохо, и казаки начали падать духом. Видать вывелись славные атаманы, поистаскалось вольное свободолюбивое казачество. А значит не видать им старых вольностей. Будут теперя страдать под каблучком матушки-императрицы Екатерины, как по батюшке не известно. Бусурманин-немчин роду неизвестного батюшка ее. Да и сама матушка не матушка вовсе, а так, немка заезжая, за Петра Федорыча замуж выданная, его, сокола ясного опоившая и умертвившая. Ох, горе, горе казачеству от ее еретических наказов. Праведным гневом и обидой облились сердца казаков. И тут заговорил до сих пор молчавший казак Еремина Курица.
"А что если царь-ампиратор в живых остался. Ить в народе слух идет, что не сгубили его чужеземцы".
"Ты это о чем?",- насторожились казаки.
"А что если нам поставить во главе нашего дела царя-ампиратора!"
"Да где ты его возьмешь, аль сам назовешься? Да только не с твоей рожей ампиратором быть!",- взвизгнул с печи дед. Казаки весело заржали, так, что снаружи забрехали собаки.
"Нет, я не смогу, но знаю одного человека, кто может назваться им".
"Ну-ну?",- казаки обступили Еремину Курицу.
"Сидит у меня в сарайчике беглый. Наш человек, донской казак Омеля, сын Пугача".
"Ну и...?"
"Так, его попросим! Ему все равно некуда податься! А если заартачится, то пригрозим, что, мол, выдадим атаману".
С минуту в хате стояла гробовая тишина. Потом кто-то осторожно закряхтел. Казаки начали переглядываться.
"А что! Это - мысля",- согласился здоровенный казак и почесал свою цыганскую бороду.
"А если его кто-нибудь опознает?",- спросил осторожно кто-то из казаков.
"Кто? Его на Яике никто не знает. Тайно он тут. А мы трепаться не будем и ему не дадим".
"А где он сейчас?"
"Тут, недалеко!"
"Зови, чаво кота за хвост тянуть!",- решили казаки.
Пока Еремина Курица ходил за беглым, казаки оживленно обсуждали идею. Наконец дверь скрипнула, и разговоры стихли. Все оценивающе посмотрели на незнакомца. История умалчивает, был ли вошедший похож на покойного Петра III или нет, но перед казаками предстал человек лет тридцати пяти, среднего роста, коренастый, с пронзительными хищными глазами, черноволосый. Волосы подстрижены по-простому - в кружок.
Несколько минут стояла тишина, только изредка на печке покряхтывал дремучий дед. Он то и нарушил всеобщее молчание.
"Не похож!",- изрек дед и хрипло откашлялся. - "Меня не проведешь! Я ить в Питирбурхе сподобился побывать и покойного Петра Лексеича видел. А он, прости господи, как жердь был".
Казаки смутились. С авторитетом не поспорить. И надо было старому Авдею по молодости в Питирбурхе околачиваться. Ситуацию спас Еремина Курица. Он сплюнул семечку и раздраженно заметил:
"Ты дед в политику не влазь. Петра Лексеича с Петром Федорычем путать вздумал!? Сиди себе на печи и грызи калачи... если есть чем".
"Цыц, паршивец!",- взвизгнул старик, однако успокоился и больше в разговор не встревал.
Казаки оживились. Раз такое дело, то все в порядке. Незнакомец прошествовал к столу, и ему уступили место.
"Дело до тебя есть. Звать то тебя как?",- спросил кто-то.
"Емельяном. С Дону я".
"Думаем мы по осени за нашу поруганную старину встать".
"Дело хорошее",- осторожно согласился Емельян.
"Хотим, чтобы ты с нами был. Нам царь-ампиратор нужен".
"Кто?",- поперхнулся гость.
Казаки начали наперебой пересказывать, какие обиды и беззакония чинят атаманы и приезжие комиссары, и что в Питирбурхе засели немцы, и про то, как они Петра Федорыча извели, и казацкие вольности ущемляют.
"...И всем руководит бусурменская дочь Катька! Это по ее наказу царя-батюшку удушили!",- закончил кто-то.
Емеля оробел. Казаки притомились после рассказа и ждали, каков будет ответ.
"Не смогу я, братушки. Ить это даже не каторгой пахнет. Тут даже фантазии не хватает представить, что будет. И ноздрями тоже не отделаешься",- попробовал возразить Емеля.
"Отказываешься, значит!",- с обидой в голосе произнес Еремина Курица. И потом уже более гневно. - "На попятую идешь? А не хочешь ли с атаманом познакомиться. Целую неделю у меня прятался, хлеб мой жрал, а теперь и уважить не хочешь!?"
"Так вы же меня выдадите, как только жареным запахнет. Так ведь тоже не годится. Я вашего брата знаю, чай сам казак!"
"Ах, вон оно что? Значит, ты нашим словам не веришь? Да ведь мы, казаки, друг за друга горой! Это у вас на Дону казачество уже загнивать начало. У нас же слово держать умеют!",- кричали казаки.
"Да и нет у тебя другого пути. Выдадим тебя завтра с потрохами, если откажешься",- тихо внушал Емеле здоровенный казак. - "Так что, соглашайся".
Делать было нечего. Емеля обвел потускневшим взглядом бородатые лица казаков и махнул рукой.
"Ладно. Уговорили! Только, чур, стоять друг за друга до конца".
"Ну, дык, само собой",- закивали казаки.
"Буду я Петром Федорычем",- подвел итог Емельян и утер со лба выступившие капли пота.
Что произошло в этот вечер дальше, история умалчивает.
Осенью 1773 года вспыхнуло грандиозное, по своим масштабам, восстание под предводительством казака Емельяна Пугачева, принесшее Питирбурху достаточное количество головных болей.