Аннотация: Самый первый вариант повести. Позднее повесть переписывалась и переделывалась. "Истина, Правда, Ложь. Абсолютной истины не существует - такова абсолютная истина." (Девид Джеролд).
Вышла в Канаде на русском языке моя книга про Каспийское мореходное училище:
http://www.lulu.com/shop/vladimir-tormyshov/stupeni-na-peske/paperback/product-23140152.html
Там полностью напечатана вся повесть.
Тормышов В.С.
"Остекленение".
Предисловие.
То, что написано в этой повести, есть правда, и только правда. Я ничего не выдумал и ничего не скрыл. Память, правда, иногда ярче выхватывает одни события и скрывает другие, иногда ярко вспоминаешь то или иное событие, то или иное лицо, однако, не помнишь всего точно, иногда фамилии действующих лиц ускользают из памяти. Поэтому я заранее прошу извинить читателя за возможные небольшие огрехи и за некоторый субъективизм.
Конечно, то, что написано, может не понравиться очень многим офицерам армии, преподавателям и работникам мореходных училищ и военных заведений, но что сделаешь - такова жизнь, что правда редко кому нравится. Когда я разговариваю с военными о порядках, существующих в нашей армии, то я вижу, что они искренне уверены, что то, о чем я говорю, существует только лишь в моем прошлом, а не в тех частях, где они служили. И им не нравится то, что я говорю потому, что они просто живут в другом мире, мире своей ИЛЛЮЗИИ. Когда я говорю о суровой действительности жизни с командным составом мореходных училищ, они свято убеждены, что у них такого нет. Я не был ни офицером, ни командиром роты мореходки. Я был по другую сторону строя. Я был солдатом и курсантом. И те, кто был в свое время курсантом и солдатом, согласятся со мной, что то, что я пишу, - БЫЛО! Но каждый живет в своем иллюзорном, придуманном им самим мире, и считает, что именно он прав и по-другому просто и быть не может...
Это было очень давно... Я тогда был курсантом первого курса Каспийского мореходного училища. Я стоял на втором этаже нашего общежития в кромешной темноте с одним парнем из нашей роты. Всю нашу роту, в которой было четыре группы первокурсников, в тот день, как и в предыдущие, старшекурсники "запахали" - заставили работать на себя как рабов, а нам двоим из ста тридцати курсантов-первокурсников, удалось хитро избежать той печальной участи. Мы стояли в темноте и думали только лишь о том, чтобы нас не нашли...
И вот тогда в мою голову пришла крамольная мысль, что про то, что со всеми нами происходит, не знает ни один человек вне стен училища, не знает начальство, не знает, и ничего не могут изменить ни один живой человек. Мы, первокурсники, вели тогда бедную, несчастную, забитую жизнь, и у всех нас до единого было только лишь одно желание - убежать куда-нибудь, забиться в угол и забыться тяжелым сном, чтобы хотя бы как-нибудь выспаться. ШЕЛ ОДНА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ГОД.
И вот тогда я понял, что никому в целом мире до нас нет никакого дела. И тогда, стоя в темноте, я решил, что рано или поздно я напишу книгу, про все то, что было с нами. И что это, может быть, хотя бы как-то сможет изменить жизнь курсантов в лучшую сторону.
Мы стояли на втором этаже нашего общежития, который был отдан под хозяйственную часть. Спина моя покрылась крупными мурашками, и я почувствовал на себе дыхание вечности и каким-то шестым чувством понял, что буду это помнить ВЕЧНО.....
- В прошлом году поступил к нам в училище один парень с Дагестана, аварец, - подал голос тот парень, с которым я вместе прятался. Он был родом откуда-то с Украины и учился в группе судоводителей-штурманов.
- - Так вот он, этот самый аварец никому не давал себя заставлять работать, "запахивать" себя. Все время говорил: "Дагестан не подчиняем ". Его били каждый божий день и третьекурсники, и четверокурсники смертным боем, почти постоянно. Он весь синий ходил, а все равно отказывался " пахать", работать на них. Месяц он выдержал, а потом написал рапорт об увольнении и уехал в свой Дагестан. Потом приезжали какие-то ребята с Махачкалы мстить за него, так их около стен училища так отделали ремнями, что потом всех их увезли на "скорой помощи" без сознания с проломленными головами.
- А что начальство? Неужели ничего не знает? - спросил я этого двухметрового бывшего боксера, который на гражданке, до поступления в училище, никогда и никого не боялся.
- Ты что совсем идиот? Кто им скажет? "Козлов", которые стучат начальству, у нас нет, - ответил он мне шепотом. - Да и начальству все равно, что с нами происходит.
- Слушай, а откуда ты все это знаешь? - спросил я этого доброго малого, от которого доброта так и лучилась.
- Да ты знаешь, я после сдачи вступительных экзаменов не поехал домой в Днепропетровск, а остался тут. Не было денег, потому и остался. Дурак, наверное. Дали мне старую робу, а за питание и крышу над головой целый месяц пахал как папа Карло, ремонтируя эту общагу. Спал по два-три часа в день и мечтал как дурак о море.
- Сейчас не жалеешь, что поступил сюда учиться? - спросил я его.
- Если честно, то жалею, - вздохнул мой товарищ по несчастью, - знал бы, что тут такие порядки, никогда не поступил бы. Но если мы хотим УВИДЕТЬ МОРЕ и закончить это богом проклятое училище - мы должны стиснуть зубы и терпеть. Тяжело только первый год, когда тебя все заставляют работать, как ишака, на себя. Второкурсников уже никто не трогает, и работают они только лишь на себя. А когда придет третий курс, то тут уж ты имеешь полное право запахивать молодых сам, когда захочешь, и зачем тебе только заблагорассудится. Вот тогда я и отыграюсь на молодых.....
Посвящается тем, кто прошел "бурсу" и остался человеком.
Глава первая.
Эта история началась для меня очень давно. Мне тогда было шесть или семь лет, и у моей матери была подруга, которая была влюблена в одного капитана дальнего плавания. Эта женщина приносила к нам домой фотографии этого бравого моряка и рассказывала, где он бывал и что видел. И эти рассказы для меня, тогдашнего, ходившего в детский сад, и которому детский сад казался целым БОЛЬШИМ МИРОМ со своими страстями, радостями и желаниями, казались сказками. Волнующими волшебными сказками о каком-то немыслимо красивом сказочном мире, связанном с МОРЕМ. И именно море давало пропуск в этот сказочный мир.
Так началось мое увлечение морем. Через некоторое время я им просто "заболел, хотя ни разу в жизни не видел его. Примерно после седьмого класса я послал во многие мореходные училища запросы, чтобы они мне выслали программу обучения и условия приема для поступления в училище. Через некоторое время я получил ответы оттуда.
Внимание мое привлекло тогда Каспийское мореходное училище, что находилось в Астрахани по адресу, который мне почему-то внушал доверие: Балтийский переулок, 1.
Если говорить до конца честно, то я ни разу до этого не сдавал в жизни вступительные экзамены и подсознательно чувствовал в себе некоторый страх перед этой процедурой, а в КМУ принимали окончивших восьмые классы без троек, без экзаменов. Это решило все и предопределило мой выбор.
Правда, после седьмого класса тройки у меня были, и пятерок было не пятьдесят процентов, как требовалось при поступлении без экзаменов. Но в восьмом классе я "уперся рогом" и стал учиться не за страх, а за совесть. Закрутился в колесе, стал не хуже чем все. Вдруг открылось во мне бездна незнакомых новых сил, я стал наверстывать упущенное, оказалось, что очень многого я тогда не понимал в школьной программе. Наверстывать приходилось самостоятельно по учебникам, а это было ох как тяжело. Но с течением времени я знал весь материал по школьным предметам не хуже, а может быть и лучше любого отличника. В тот год, на каких только олимпиадах я не побывал. Нигде, правда, ничего не выиграл, но участвовал, что для меня тогда было большим достижением. И самое главное я не заучивал материал, а научился его ПОНИМАТЬ.
Единственное, что меня огорчало в то время так это консервативное мышление учителей, которые при одинаковых ответах моих и признанных отличников мне чаще ставили четверки, а им пятерки. Умом я их понимал, - семь лет я учился, середина на половину, звезд с неба не хватал, но и двойки редко получал. И тут сразу вдруг с места в карьер: ученик начинает на глазах умнеть. Не всем это нравилось, и, видимо, срабатывал определенный стереотип, который закрепился за середнячками-хорошистами, к числу которых я и принадлежал долгое время.
Но как бы там ни было, восьмой класс я закончил с тремя четверками, остальные были только отличные оценки. И надеялся, что смогу пройти по конкурсу и поступить в мореходное училище.
С этими мыслями я и пришел к директору своей школы забирать аттестат об окончании восьмого класса. Не знаю, как сейчас обстоят дела в средней школе. Но тогда, в то дремучее время, когда начиналась моя юность, в моей школе собирались из двух восьмых классов создать один девятый, в котором учились бы лишь те, кто хотя бы что-то понимал и хотел учиться. А двоечников и троечников собирались из школы убрать, чтобы эти ребята шли в ПТУ и учились рабочим профессиям. Мамы толпами ходили к директору и умоляли оставить свое неразумное чадо в школе в девятом классе, чтобы ребенок мог по окончании школы поступить в институт и по окончании института не пойти в армию, ну и вообще потом "стать человеком".
Лишь я один во всей школе был неисправимый романтик, которого влекло море. И пришел сам забирать документы из школы, в то время как все остальные стремились в ней остаться.
Директор с удивлением посмотрел на меня, и вызвал мою классную руководительницу - Татьяну Ивановну, учительницу математики.
Я сидел в его кабинете, смотрел на этого умного и строгого мужчину, которого все боялись и уважали в школе. Ему было лет тридцать пять. Роста он был довольно высокого и крепкого телосложения. У него были чистые белокурые волосы и пышные усы, которым завидовала вся мужская половина школы. Во всем его облике чувствовалась какая-то сила и властность, но вместе с этим от него веяло каким-то неуловимым ароматом интеллигентности. Я никогда не видел близко его глаза, а сейчас я сидел напротив него и с интересом рассматривал его умные проницательные глаза и проникался уважением к этому взрослому человеку.
Наконец пришла моя классная руководительница, и, меня попросили подождать в коридоре. Через некоторое время учительница вышла, и меня пригласили в кабинет к директору. Он предложил мне сесть и долго молча с интересом, смотрел на меня. Я не знаю, что он думал в это время, но смутить этим меня он не смог.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я был очень скромным ребенком и всегда, когда шел по городу, смотрел себе под ноги и никогда - на лица проходящих мимо людей. Но примерно в это время в моем сознании наступил какой-то перелом и однажды, когда я шел за своим братом в детсад, я стал рассматривать прохожих и смотреть, прежде всего, в их глаза. И тут выяснилась одна очень интересная вещь, которая тогда поразила меня до глубины души - все прохожие, и мужчины, и женщины, не выдерживали моего взгляда и либо отворачивались, либо опускали глаза вниз. Тогда я сделал для себя вывод, что эти люди не выдерживают взгляда потому, что у них была нечиста совесть. Я и подумать тогда не мог, что все эти люди были просто-напросто рабами. Рабами в душе. И в них глубоко сидела рабская привычка на всякий случай прятать глаза.
Поэтому я выдержал долгий директорский взгляд, а он моего выдержать не смог и отвел глаза в сторону.
- Ладно, - сказал он мне, - если ты так настаиваешь - я отдам тебе аттестат. Я просто не имею права тебе его не отдать, но сначала объясни мне, - зачем тебе нужно портить себе жизнь в таком молодом возрасте.
- Я не собираюсь портить себе жизнь, - сказал я, не понимая, что директор имеет в виду. - Я хочу поступить в мореходное училище, чтобы стать капитаном дальнего плавания и плавать в дальние страны.
- И ты думаешь, что ты выдержишь? - спросил меня директор, и глаза его наполнились невыразимой грустью. - Ты думаешь, что там, в этом твоем мореходном училище, все так хорошо и просто? Ты просто представить себе не можешь, какая там клоака и мерзость.
- Я думаю, что я справлюсь, - твердо сказал я, уверенный, что все слова директора не имеют под собой никакого основания и направлены лишь на то, чтобы удержать меня в школе.
- Боже мой, да ты просто не понимаешь, мальчик, что тебя ожидает, - голос моего собеседника был пропитан каким-то непонятным, пугающим сочувствием. - Да ты сбежишь оттуда, не пройдет и полгода. А потом будешь сидеть вот на этом же самом стуле, и плакать горючими слезами, умоляя меня взять тебя обратно в школу.
Это было уже слишком для меня. Он меня просто-таки достал своей добротой, и я, стараясь казаться как можно более взрослым и независимым, сказал голосом, уверенного в своей правоте идиота-фанатика: - Не приду. Отдайте мне мой аттестат.
Директор посмотрел на меня с видимым сожалением, покачал головой и отдал мне аттестат об окончании мной восьми классов средней школы ? 29 г. Липецка.
- Мой мальчик, боюсь, что ты не один раз вспомнишь этот наш разговор, - сказал он и пожал мне руку. - Впрочем, тебе жить.
Глава вторая.
Директор оказался прав: впоследствии я не единожды вспоминал этот разговор, но я твердо решил ни при каких условиях не приходить в эту школу и тем более, не просить его ни о чем.
Нужно сказать, что за полгода до этого разговора, я пошел в поликлинику проходить медкомиссию, где и выяснилось, что со зрением у меня, мягко говоря, проблемы. Зрение в одном глазе было 0,6, а в другом 0,8, что, как я понимал, ставило большой и жирный крест на моей будущей профессии капитана дальнего плавания. Но моя мать умудрилась каким-то непостижимым образом попасть со мной на прием к какому-то профессору-окулисту, и тот посоветовал мне делать определенные упражнения для глаз. Упражнения были довольно просты. Нужно было в течение пяти секунд смотреть на бумажный кружочек пяти миллиметров в диаметре, а затем переводить взгляд на какой-нибудь объект, который находился вдали и рассматривать его секунд пять. По длительности это должно было длиться минут пять. Делал я их два раза в день и стал замечать, что зрение мое постепенно улучшается. Кроме того, я выучил наизусть третий ряд снизу таблицы для проверки зрения, по которой в основном и проверяли нормальное зрение. И мог в ней хорошо ориентироваться по памяти даже с закрытыми глазами, поэтому, когда я пошел летом второй раз на медкомиссию, то я по памяти оттарабанил четко без запинок все эти буквы: НКИБМШЫБ, и хотя я их четко не видел, врач написал мне: "годен, стопроцентное зрение". И я послал документы в Астрахань в КМУ. Через некоторое время пришел вызов на собеседование, по результатам которого меня должны были зачислить в училище на обучение по специальности штурман-судоводитель.
На семейном совете было решено, что со мной поедет в Астрахань мой дядька, подполковник в отставке.
В конце июля мы собрали вещи и отправились в путь. До этого момента я был совершенно домашний ребенок, который редко куда-то выезжал, что касается этой поездки, то подробности ее я помню плохо. Все было словно в розовом тумане моих фантазий и грез о дальних странах и путешествиях. Ехали мы сутки и приехали около пяти часов вечера в Астрахань.
Около семи вечера мы оказались недалеко от училища, и оставалось только лишь его найти. А вот это оказалось достаточно большой проблемой. Прохожие посылали нас в разные стороны, и мы часа полтора кружились около училища и никак не могли его найти. Смеркалось, и мы уже стали беспокоиться, когда наконец-то вышли к КПП училища и объяснили дневальному кто мы такие и чего мы хотим. ОН нас внимательно выслушал, вызвал по телефону дежурного по училищу офицера, и тот помог нам расположиться на ночлег в большом спортзале, где стояли койки, и сидело и лежало много абитуриентов.
В спортзале царила непринужденная атмосфера коммуны случайных людей, объединенных общей целью. Там было около двухсот человек, которые непрерывно о чем-то говорили, что-то читали, и вели себя очень непринужденно и свободно. Так мне тогда показалось.
Около десяти часов объявили отбой и все с явно видимой неохотой улеглись спать, но разговоры в полголоса еще долго не прекращались. Говорили о море, о кораблях, об экзаменах, о девушках, оставленных дома и еще много о чем. Прошло часа два после отбоя, прежде чем я смог уснуть вполне счастливый и довольный собой и жизнью. Все было прекрасно, жизнь манила сияющими горизонтами в будущем.
Неожиданно среди ночи меня разбудили.
- Хочешь арбуз? - спросили меня.
- Что? - переспросил я спросонок, не понимая, чего от меня хотят.
- Хочешь арбуз? - еще раз спросили меня.
Я, наконец, открыл глаза и смог более или менее сфокусировать свое далеко не идеальное зрение на говорившем. Им оказался молодой пятнадцатилетний парень, одетый в зеленые штаны и желтую куртку, среднего роста с белыми вихрастыми волосами, торчавшими во все стороны. Он смотрел на меня и довольно улыбался.
- Эй, абитура! - неожиданно закричал он. - Налетай, - подешевело, было рубль, а стало два! Вставайте, сони, арбузы пришли!
- У меня денег нет сказал я ему.
Со всех сторон вставали сонные вчерашние школьники и как были в трусах шли к нам. Некоторые недовольно ворчали и просили вести себя потише.
- Ты что, с дуба упал? - спросил меня вихрастый добытчик арбузов. - У нас коммунизм. Все - бесплатно. Хочешь, - ешь, не хочешь, не ешь. При чем тут какие-то глупые деньги?
На полу около входа в спортзал лежал целый мешок арбузов.
- У тебя ножик есть? - спросил меня длинный как жердь заспанный грузин, имевший на верхней губе небольшие усики, несмотря на свои пятнадцать с хвостиком лет.
- Есть, а что? - спросил я, ошалевший от всего происходившего вокруг.
- Доставай, дорогой, сейчас арбуз кушать будем. - Привел меня в чувство длинный житель гор.
Арбузы пошли на "ура". Мешок, в котором на Черноземье носят картошку, вмещающий пять ведер, полный арбузов мы съели минут за десять. До этого я редко ел арбузы. Мать одна воспитывала меня и младшего брата, денег постоянно не хватало, а арбузы в нашей семье считались деликатесом, поэтому я ел его считанное количество раз. Но тогда я был так безмерно счастлив, что я практически не почувствовал вкус арбуза и побыстрей улегся спать, чтобы окунуться в мир моих снов и фантазий.
Пробуждение утром мне очень не понравилось.......
Какой-то парень прямо у меня над ухом, что было сил, проорал:
- Абитура! Подъем!
Вставать категорически не хотелось, но со всех сторон я слышал, как ребята, ворча потихоньку ругаясь, поднимаются и одеваются. Быть белой вороной мне не хотелось, поэтому нехотя пришлось вставать. Было семь часов утра. Хотелось спать, как медведю бороться. Я оделся, умылся. Всех нас построили вместе и стали выкрикивать фамилии. Моей фамилии там не оказалось. Я и еще несколько вновь прибывших подошли к дежурному по части и записались. После утренней проверки всех заставили работать. Лично мне пришлось подметать плац. Я искренне не понимал, почему я должен его мести, но скрепя сердце, подчинился.
Когда мы закончили работу, я вместе со своим дядей пошел к командованию училища на собеседование. Я не помню, как проходило собеседование, и о чем мы там говорили. Все было как в густом белом тумане. Было светло, какой-то яркий свет, казалось, окутывал меня со всех сторон, и было совершенно ничего не видно.
Когда я вышел из кабинета, где происходило собеседование, я как-то вдруг осознал, что мне сказали. Мне нужно было ЕЩЕ РАЗ ПРОЙТИ МЕДКОМИССИЮ. Таков был порядок. ХОТЯ Я ПОМНИЛ эти чертовы буквы в третьем ряду снизу очень хорошо - НКИБМШЫБ, но зрение-то мое было не идеальным, и я это сам осознавал лучше любого окулиста.
Но делать нечего, я пошел проходить медкомиссию. Всех врачей я прошел достаточно быстро, и вот настала очередь окулиста.
Я вошел в кабинет, стараясь держаться как можно более независимо и спокойно. И весь внутренне похолодел, когда врач - седой пожилой мужчина лет пятидесяти низкого роста и круглый, как колобок, начал проверку моего зрения с самого верха и двигался, вниз опускаясь только на одну строчку вниз. Боже, как я его тогда ненавидел!
Конечно же, он написал, какое зрение было у меня на самом деле. По сравнению с весной мои упражнения все же дали кое-какие результаты: один глаз был 0.8., а другой 0.9., но, тем не менее, этого было недостаточно, чтобы я мог поступить учиться на штурмана. Мечты мои рухнули, как прогнившее дерево после бури.
Сказать, что я был опечален, значит, ничего не сказать. Я был разбит, уничтожен, раздавлен в лепешку несправедливостью жизни. Жизнь как-то вдруг потускнела и наполнилась темными красками.
Когда я пришел в приемную комиссию училища, я был уверен, что мне отдадут мои документы и придется мне ехать домой. Но мне предложили сдать вступительные экзамены для поступления в училище на судомеханика. Это было, конечно же, не то, о чем я мечтал, но возвращаться в школу к самоуверенному директору не хотелось категорически. Поэтому я согласился, хотя никаких учебников у меня с собой не было.
Среди абитуриентов мне удалось познакомиться с одним чеченцем, который поступал также на судомеханика. Мой дядя и его отец быстро нашли общий язык и множество точек соприкосновения, и мы стали вместе с ним готовиться к экзаменам по его учебникам. Багаж знаний этого высокого красивого шестнадцатилетнего парня был намного скромнее, чем мой, поэтому я время от времени консультировал его по некоторым вопросам. Так проходило время. Через какое-то время к нам присоединился еще один парень из краснодарского края. Он был бывший борец среднего роста и достаточно коренастый для своих пятнадцати лет. Со временем я стал объяснять им обоим школьный материал, и мы повсюду стали ходить втроем, а если мы были в городе, то к нам присоединялись их отцы и мой дядя.
Шел август месяц. Было тепло, и хотя впереди маячили вступительные экзамены, настроение было приподнятым. Каждый день вечером мы садились на берегу Волги, смотрели на реку и на отражающиеся в ней звезды, которые манили и притягивали к себе. Мы сидели на берегу Волги и грезили о море. Душа наполнялась невыразимым блаженством и счастьем. Все мы ТОГДА были неисправимыми романтиками, которых жизнь еще не успела обломать.
Как бы там ни было, но все экзамены я единственный из всего потока абитуриентов сдал на пятерки. Так я поступил в Каспийское мореходное училище учиться на судомеханика. И в начале августа я уехал домой.
Глава третья.
В училище я приехал к 1 сентября. Спать всех положили в столовой. Поставили койки, дали матрасы, подушки, белье, провели вечернюю проверку и мы легли спать.
Отбой был в десять часов вечера. Я лег спать и сразу же уснул. Было такое ощущение, что мечты начинали сбываться. Какое-то чувство новизны, смешанной с романтикой не покидало всех.
Часов в одиннадцать кто-то громко закричал:
- Рота-а-а-а! Строиться! Быстро! Подъем!
Все только успели нормально уснуть. Вставать не хотелось, но делать было нечего, - в чужую мореходку со своим уставом не ходят.
Когда мы встали, оделись, и построились, как сумели, мы увидели в стельку пьяного парня лет двадцати двух. На нем кроме плавок и тельняшки ничего не было.
- Рота! Смирно! - Проорал он.
- Да пошел ты... - сказал кто-то из стоявших в строю.
- Что? Кто тут свою вонючую пасть раззявил? А? А ну быстро шаг вперед? - не унимался парень в тельняшке.
- Что все молчите, суки? Очко играет? Тогда не вякайте! - продолжал разоряться он. - Равняйсь! Смирно! Подонки.... Да если вы хотели знать я уже десять лет как на флоте. Я старый мореман. У меня вся задница ракушками обросла. Я уже на Каспий ходил рыбу ловить, когда вы еще под стол ходили. Так, мне тут некогда вас учить жизни. Вопрос по существу - тушенка, сгущенка есть у кого?
Конечно, у кого-то что-то было, но отдавать этому пропитому малому то,что родная мама дала тебе в виде гостинца на черный день, не хотелось никому. Это было начало восьмидесятых. Тогда ни сгущенки, ни тушенки в магазинах вообще не наблюдалось. Дефицит. Было такое впечатление, что многих продуктов не было и в помине. Кроме соленых зеленых помидоров, желтых огурцов в банках и хлеба. Нет, иногда попадались молочные продукты, но это если очень повезет.
Поэтому, конечно, ребята сочли за лучшее промолчать. Тише едешь - дальше будешь. Молчание - золото.
- Что молчите, суки, как воды в рот набрали? Что западло угостить голодного старшину второй статьи Военно-морского флота СССР?
- Молчите, значит. Ну ладно - молчите, молчите. Тогда так - быстро все разбежались и построились через сорок секунд со своими вещами.
- Быстро! - опять заорал "мореман".
- Сейчас шмон будет делать, - сказал кто-то со мной рядом.
Когда я брал свои вещи, я услышал, как кто-то шепотом сказал:
- Ребята, нас же больше ста человек. Давайте ему морду набьем! Что он выёбывается?
В столовую в это время вошел еще один парень в тельняшке и в джинсах. Видимо, и тот и другой в свое время учились в мореходке и только недавно ее закончили. Поэтому чувствовал себя почти что богом. И считал, что вправе распоряжаться нами как хотел.
Он увидел того, кто нас строил и спросил его:
- Что, Витюха, абитуру строишь?
- Да, приходится, - нехотя отвечал пьяный Витюха, - совсем, суки, оборзели старших не уважают! Рота, стройся!
Мы уже построились и стояли около своих вещей. Я стоял в первом ряду и где-то сзади услышал всё тот же шепот:
- Что вы смотрите на них? Давайте побьем их, нас же больше. Чего вы боитесь?
- Кто это там вякает в строю? - произнес пришедший бывший курсант.
- Вы не имеете права нам приказывать! - Услышал я где-то на правом фланге строя.
- Чего? - Не понял "мореман".
- Вы не имеете права нам приказывать! - Продолжал стоять на своём невидимый нами смельчак.
Я стоял на левом фланге строя, поэтому я не совсем понял, что произошло, вернее просто не заметил, однако через какое-то мгновение я видел, как перед строем двое бывших курсантов бьют одного будущего курсанта ногами. Делали они это с таким ожесточением, что я испугался за его здоровье.
Били они несчастного смельчака недолго - минут десять. Потом они перестали первокурсника пинать, - выдохлись и устали. В это весь строй стоял и молча смотрел на эту жестокую экзекуцию. Все молчали. Было страшно и жутко. Они его били ни за что, просто так. Потому, что им этого хотелось. Самое ужасное было то, что они получали от этого удовольствие. Этого они даже и не скрывали.
Потом эти бывшие обыскали несколько сумок, чемоданов и рюкзаков. Нашли, что искали
, дали владельцам вожделенной сгущенки по морде для острастки и удалились отдыхать.
После подъема тот, кого избивали перед строем ночью, пошел и написал заявление на увольнение из училища.
После завтрака нас сразу же отправили на автобусах в колхоз собирать арбузы. Мы ехали часов шесть по ухабистым российским дорогам и были вполне довольны и счастливы тем обстоятельством, что началось время отсчета нашего обучения. И чем скорее оно, это время, кончится, тем скорее мы сможем увидеть МОРЕ. Всеобщая эйфория царила среди нас. Со стороны мы, видимо, были похожи на стадо восторженных идиотов, вырвавшихся на свободу и думающих, что их мечты вот-вот сбудутся.
Наконец, мы приехали в этот богом забытый колхоз и выгрузились с вещами в лагере среди чистого поля, получили койки с продавленными пружинами, матрасы и постельное белье. Лагерь из себя представлял архитектурное строение девятого-десятого веков: в форме большого квадрата были соединены глиняные мазанки. В центре этого эпохального сооружения был сделан длинный стол со скамейками, за которым одновременно могли поместиться сто с лишним человек. Сверху гигантского стола был установлен большой навес от дождя. В длинных уродливых строениях, в которых нам предстояло жить, было несколько окон с грязными стеклами. Двери были, но все они имели достаточно жалкий вид, и, похоже, было, что не одно поколение студентов открывало их с пинка. Когда мы прожили в них некоторое время, выяснилось, что когда дует ветер, то эти строения продуваются насквозь, задерживая, впрочем, снаружи песок и комаров, которых в степи недалеко от Волги было несметное количество.
Кроме нас там еще были студентки из Чарджоуского пединститута, девчонки были с третьего-четвертого курса и были старше каждого из нас лет на пять-шесть, кроме того, все они, как одна, были нерусские. Все это вместе взятое, да плюс еще то обстоятельство, что с ними вместе были их сокурсники, сильно охладило пыл некоторых молодых ловеласов, решивших приударить за девушками. Поэтому жили мы с ними мирно и добрососедских отношений ни одна, ни другая сторона не разрывала, но и не углубляла.
В первый же вечер нас построили и перед всем строем спросили, кто умеет готовить. Я как честный малый вышел вперед и заявил, что умею хорошо жарить картошку. Кроме меня готовить умели еще двое: один парень из Майкопа, который заявил, что превосходно умеет готовить яичницу, и один азербайджанец из Сумгаита, который признался, что готовил когда-то макароны.
Наш классный руководитель, который был в нашем лагере главным и производил построение, довольно потер руки и сказал, что поскольку мы единственные из мужчин умеем готовить, то он назначает нас поварами, и мы должны будем готовить для всех курсантов пищу.
- По традициям, которые есть в нашем училище. - Сказал наш классный руководитель, полноватый лысый мужчина сорока лет с глубоко посаженными внутрь глазами - я буду классным руководителем группы судомехаников М-12. И они могут называть меня классным "папой". Какие есть ко мне вопросы, задавайте, я отвечу.
Лично мне было как-то не до вопросов. А поскольку мои познания в кулинарии были, мягко говоря, очень скромными, а поскольку спорить со старшими я не привык, я думал о том, как же мне все-таки приготовить что-нибудь съедобное для оравы в семьдесят человек, которые стояли передо мной и с любопытством поглядывали на меня.
- Я не могу быть поваром, - услышал я. Это подал голос Гасан Гусейнов, второй повар, пятнадцатилетний азербайджанец. У него была характерная внешность представителя гор - кавказца: характерный орлиный нос, черные кучерявые вьющиеся волосы и черные как смоль глаза.
- Что-что? Что ты сказал? - спросил его классный папа, который совсем не казался строгим, а был каким-то домашне-добрым. -- Повтори еще раз, что ты сказал.
- Я не буду поваром, - упрямо стоял на своем Гасан.
- Это почему же? - удивился наш лысый начальник.
- Есть две причины: первая - я не умею готовить, а вторая - я просто не хочу, - сказал упрямый кавказец.
- Я тоже не хочу быть поваром, - заявил Юрка Дубовской, который перед этим признался, что умеет готовить яичницу.
- Значит так, товарищи курсанты, - повысил голос наш классный папа, - если вы что-то не умеете, мы вас научим, если не хотите, мы вас заставим. Поняли?
- Да....- неуверенно донеслось из строя.
- А ты что молчишь? - обратился он ко мне с вопросом.
- Я думаю, что я буду готовить такой ораве народа, - честно сказал я.
- Молодец, - похвалил меня наш наставник, - ты настоящий мужчина. Я назначаю тебя шеф-поваром, а этих двоих твоими помощниками.
- Роты! Равняйсь! Смирно! - неожиданно крикнул он.
Мы вытянулись по стойке "смирно" насколько каждый из нас, ее понимал. - Разойдись! - услышали мы. - Вновь назначенным поварам явиться на кухню.
Когда я пришел на кухню там уже был классный руководитель и две девушки-казашки, которые готовили для будущих педагогов. Видя, что вместе с нами будут заниматься приготовлением пищи люди, которые, в отличие от нас, в этом хоть что-то понимают, мы приободрились, и наше будущее немного прояснилось.
Те три дня, которые студентки были вместе с нами, пища, которую мы готовили, была очень даже съедобной и даже вкусной. Нам троим поварам-самоучкам, была объявлена перед строем благодарность, чем мы безмерно гордились.
Но ничто в этой жизни не вечно. И студентки в один из солнечно-знойных дней собрали свои манатки и укатили в свое далекое Чарджоу. Мы восприняли их отъезд довольно спокойно, рассудив, что все, что не делается к лучшему, но как показало время, это не всегда так. Ужин, который мы приготовили самостоятельно, был достаточно прост и незамысловат в приготовлении, но и достаточно несъедобен для молодых пацанов, всю жизнь проживших на маменькиной шее и вкушавших деликатесы домашнего приготовления. Состоял он из трех блюд, причем, самым вкусным блюдом был хлеб. Чай тоже был вроде бы ничего - в этом целиком и полностью заслуга вашего покорного слуги. По крайней мере, его можно было взять в рот и желание выплюнуть его возникало не сразу, а через некоторое время и то не у всех. Собаки, например, его лакали с удовольствием. Третье блюдо, которое не понравилось даже собакам, были макароны. Есть их, почти все, категорически отказались.
Мы попробовали скормить часть макарон собакам. Но эти зажравшиеся уродливые твари упрямо отворачивались от нашего угощения. Когда же мы стали предлагать им пищу предназначенную для курсантов более настойчиво, для верности тыкая их мордой в слипшиеся и спаявшиеся в единое целое макароны, они поджимали хвост, и начинали истошно выть и лаять. А когда некоторым собакам удавалось вырваться и избежать принудительного кормления, они отбегали от нас на безопасное расстояние, поднимали морду кверху и начинали с остервенением выть. Так, видимо, они выражали восторг по поводу своего счастливого спасения от смерти путем введения макарон в их неприспособленные желудки.
- Ничего, привыкнут. - Услышали мы мнение местного аборигена-наркомана с опухшим небритым лицом. Этот пятидесятилетний низкорослый, кряжистый как дуб татарин, часто пасся у нас на кухне, готовя себе то чифир, то какую-то гадость из маковой соломки. Сказанное им относилось то ли к курсантам, то ли к собакам, но нас это необычайно воодушевило и приободрило, и жизнь показалась нам не такой уж плохой штукой.
Начало нашей деятельности на ниве кулинарии было впечатляющим, и мы все дружно думали, что на этом наша поварская карьера завершится. Но мы несколько ошиблись в этом. Единственный, кто съел все, положенное в тарелку, был наш классный "папа" и мы начали серьезно опасаться за его здоровье по мере того, как проходило время.
Мы, трое горе-поваров, сидели, закрывшись на кухне, и обсуждали, что нам делать дальше и что будем готовить на завтра. По мере того как мы думали, у меня возникла мысль сходить на склад и посмотреть, что там есть вообще из пищи и на основании имеющегося составить меню на следующий день.
На складе ничего кроме макарон не было......
Мы сильно приуныли. Впрочем, наше тусклое настроение несколько улучшило наличие ящика сгущенки и ящика кофе на сгущенном молоке. Поскольку, видя реакцию курсантов и собак, на приготовленную нами пищу, мы ее не осмелились, есть, все мы были голодны, и у кого-то из нас возникла мысль попробовать сгущенное молоко. Мы его попробовали каждый по банке и пришли к выводу, что быть поваром не так уж и плохо.
Пока Юрка Дубовской низкий, нескладный малый, ходил закапывать пустые банки в мусор, к нам пришел начальник лагеря и попросил срывающимся голосом, если это возможно, завтра не готовить больше макарон.
Если до этого мы подозревали его в мазохизме, то после этой просьбы нам с Гасаном стало стыдно. Вы, конечно, извините нас. - Сказал я извиняясь. - Но ничего кроме макарон на складе нет.
- Как? Совсем? - в голосе нашего преподавателя отчетливо слышались нотки ужаса.
- Нет, ну есть, конечно: хлеб, мука, чай, сгущенка, кофе, консервы какие-то, лапша, соль и сахар. - отрапортовал я.. - А больше ничего нет.
- Да, дело труба. - Сокрушенно вздохнул наш классный. - Но продукты, я думаю, мы закажем, это не проблема. Другой вопрос что заказывать.
- А заказывайте все, что есть, и побольше - высказался я.
- Что собираетесь готовить на завтрак? - спросил нас "папа".
- Да не знаем, сами вот думаем. - Подал голос Гасан, а затем вдруг неожиданно заявил, я не хочу быть больше поваром, чтобы надо мной смеялись. Хочу на поле собирать арбузы. Мы уже неделю тут, а я еще ни одного арбуза не попробовал.
- Ничего, еще успеешь, попробуешь. А с поваров я тебе не разрешаю уходить, это приказ, - охладил его пыл наш начальник. - Все, на этом тема закрыта. А завтра давайте приготовьте молочный суп-лапшу. Вместо молока используйте сгущенку, разведите ее, что делать дальше я вам расскажу.
То, что мы приготовили на следующий день, на завтрак я бы сейчас ни при каких обстоятельствах есть, не стал бы, но все же это было лучше, чем-то, что было до этого. По крайней мере, собаки ЭТО ЕЛИ С УДОВОЛЬСТВИЕМ. Про курсантов, правда, этого не скажешь. Но мы рассудили здраво, что они еще не привыкли к нашей стряпне, а собаки начинают потихоньку привыкать. Мы видели в этом хорошее предзнаменование.
Воодушевленные этим, мы приступили к приготовлению обеда, который должен был состоять из пяти блюд в нашем понимании: хлеба, чая, сахара, макарон и какого-нибудь супа. Поскольку молочный суп-лапша не совсем у нас получился по нашему общему мнению, то решено было приготовить что-нибудь более вкусненькое. Правда, возникал вопрос из чего, поскольку почти ничего не было. Но этот вопрос был для нас тогда несущественным и носил скорее чисто умозрительный характер, поскольку, что делать со всей этой пищей мы и понятия не имели, хотя надо признать, что учились мы искусству приготовления пищи очень быстро, и со временем ее даже стало можно есть, без риска быть отравленным.
Как бы там ни было, но суп из нас готовить никто не умел, поэтому его приготовить было поручено мне как шеф-повару. Я подошел к этому процессу творчески: еще раз в светлое время провел ревизию продуктов и к своему удовольствию нашел в самом темном углу немного картошки и морковки. Я взял консервы. Это оказалась бессмертная килька в томатном соусе, открыл несколько банок. Почистил картошку с морковкой, закинул все это в кастрюлю десятиведерную, кинул туда же пшена, специй каких-то, какие были в наличии, не пожалел, соль и перец.
Получилось в результате очень даже симпатично и вкусно, чего я сам не ожидал. Так текли дни, время уходило как вода сквозь пальцы, а мы, бедные курсанты все еще находились в плену собственных романтических иллюзий. Вечерами смотрели на звезды и мечтали о море, и радовались жизни.
Неожиданно взбунтовался Гасан. Он пошел к начальнику и прямо ему так заявил:
- Не хочу быть больше поваром, сказал он с суровостью, присущей горцам. Ему для полноты эффекта не хватало бурки и кинжала на пояс. - Все нормальные люди работают с девяти до четырех, а я как ишак каждый день встаю в пять часов, и заканчиваю в десять, одиннадцать вечера. Ложусь спать в двенадцать ночи каждый день, а эти горные козлы еще орут, что им невкусно. Привыкли дома, понимаешь, в ресторанах кушать. Папа-мама их кормят всякими коржиками-моржиками, а Гасан не повар в ресторане, готовить всякие деликатесы не умеет.
- - Мы с тобой говорили на эту тему. - Прервал его монолог классный "папа" - иди и работай. Разговор окончен.
Каждое утро один из нас вставал в пять часов, и начинал готовить завтрак, в семь к нему присоединялись еще двое, а потом на кухне оставался кто-то из нас, кто следил за процессом приготовления пищи, а остальные шли спать.
Когда я на следующее утро пришел на свое рабочее место кушать готовил Гасан.
- Я приготовил на завтрак классическое меню, - сказал он. - Макароны с сахаром и чай с хлебом. Я пошел спать.
Когда я открыл большую кастрюлю, где варились макароны, и попробовал их помешать у меня это не получилось, какие бы героические попытки я не предпринимал. Я пробовал их промывать, но все было тщетно. Макароны слиплись в единый монолит и держались насмерть. Тогда я попробовал их порезать. За этим занятием меня и застал наш классный руководитель. Он внимательно на все это посмотрел, тяжело вздохнул, и отдал приказание выкинуть эту неаппетитную пищу местным собакам, которые за то время, что мы были поварами, здорово разжирели, и стали больше похожи по комплекции на свиней, чем на собак.
На завтрак мы дали по банке килек в томате и чай. Все были очень довольны. После нашей готовки кильки пошли на "ура" и казались неземным деликатесом. Многие с ностальгией вспоминали свой дом и свою маму, которая прекрасно готовила. С одной стороны было прекрасно, что мы своей деятельностью на ниве кулинарии смогли вызвать такое усиление сыновней любви, но с другой стороны мы понимали, что поваров из нас не получилось и что с приготовлением пищи нам нужно завязывать, дабы все это не кончилось битьем.
После завтрака Гасана сразу же выгнали из поваров. Через несколько дней сам ушел собирать арбузы Юрка Дубовской, чуть позже то же сделал я.
Арбузы оказалось собирать совсем несложно мы шли по бахче, которая представляла из себя обычное поле с выкопанными по периметру каналами - арыками, в которых текла вода предназначенная для полива с помощью специальных машин.
Мы срывали арбузы и катили их по земле, собирая их в кучи, которые, позже становясь в цепочку, перекидывали в подходящие машины. Конечно, случалось, иногда мы роняли арбузы, которые в большинстве случаев сразу же разбивались, но нас это не смущало, и мы продолжали работать дальше, не останавливаясь ни на секунду.
Все вечера до этого дня у меня были заняты так плотно на кухне, что времени сесть и отдохнуть практически не было, но, собирая арбузы, постепенно я познакомился с чисто русской национальной традицией бесконечных перекуров, цель которых была проста как пять копеек - побольше отдохнуть, поменьше поработать. "Работа - не волк, в лес не убежит" - так я считал очень долгое время, пока сам не стал начальником.
Странные порой метаморфозы выкидывает жизнь, и те перемены, которые с нами происходят, мы воспринимаем, как должное и иногда нам даже в голову не приходит, что все в жизни могло быть и по-другому. Мы это называем ЖИЗНЬЮ, а ту роковую неизбежность, по воле которой случаются с нами разные события, мы называем судьбой и очень-очень немногие могут этому противостоять и что-то изменить в этой коварной злодейке-судьбе.
Глава четвертая.
В бытность мою поваром я как-то напрочь выпал из жизни лагеря бывших абитуриентов. Теперь же окунувшись в нее, я почувствовал себя немного лишним в этой раскрепощенной среде подростков, ищущих самоутверждения, которые только что вырвались из-под ласкового, но строгого крыла родителей.
Каждый утверждал свою личность как мог, не брезгуя при этом никакими способами: время от времени мальчишки дрались по поводу и без, иногда кто-то пытался завладеть всеобщим вниманием с помощью какой-нибудь очередной проделки типа "велосипеда" или "барабана".
Я был очень скромным ребенком, которому все это было дико видеть и поэтому я напрочь выпал из этой странной, бурлящей жизни. Для тех, кто не знает что такое "велосипед" - популярно объясняю: когда кто-нибудь спит и видит десятый сон о доме, море или девушке становится жертвой этого глупого и жестокого "розыгрыша". Если этот человек к тому же спит крепким сном, то он будет самой походящей мишенью для этой коварной шутке. Суть трюка заключается в том, что сама становилась частью представления. Спящему человеку коварные пацаны вставляли между пальцев ног бумагу, которую потом поджигали. Проснувшийся, естественно не мог сразу понять, в чем дело, почему ноги в буквальном смысле горят огнем, и начинал дико орать и вращать ногами в воздухе, словно он едет на велосипеде. От этого эффекта и пошло название чисто русской забавы, которая известна как "велосипед".
В лучшем случае человек отделывался испугом, в худшем серьезными ожогами. "Барабан" был точной копией "велосипеда", с той лишь разницей, что бумага вставлялась между пальцами рук, а потом поджигалась. Когда человек просыпался от боли, он начинал махать первое время руками в воздухе и ему либо заранее подкладывали что-то, по чему он мог бить, либо в то время когда он молотил руками воздух. Чаще всего подкладывали металлический таз. Таким образом, создавалось впечатление, что человек "бьет" в барабан. Жестокие забавы для мальчишек, желающих получить самоутверждение.
Днем мы обычно работали, вечерами были предоставлены сами себе, и каждый делал то, что хотел: кто-то писал письма, кто-то играл в карты, некоторые играли в футбол или волейбол. Так неспешно и неторопливо текло время, оставляя за собой шлейф прошлого, состоящий из воспоминаний, хранящихся в нашей памяти.
Вечерами после отбоя нас всех дружно загоняли в постель и по идее начальства мы должны были спать. Но кто когда видел романтиков, спящих мирно после отбоя?
По крайней мере, мы должны были находиться в кроватях. Вот тогда и наступало время для разговоров. Говорили о разном. Так один крепыш из Краснодарского края больше похожий внешне и походками на большую и злую гориллу рассказывал, что дома у него был самый настоящий гарем из двенадцати девушек, которые его сильно любили. В то время, в восемьдесят первом году, у меня такое в голове не укладывалось. Воспитание было другое. Но он про свои амурные дела любил рассказывать долго и с подробностями. Фамилия его была Ткаченко, а звали его Сергеем. Было ему, как и нам пятнадцать лет, но выглядел он в наших глазах значительно старше. Сейчас я понимаю, что все то, что тогда говорилось, могло быть правдой, а могло быть и выдумкой, но все мы полны были романтики и наивности, которая еще была в неокрепших мальчишеских душах.
Среди нас были ребята и по шестнадцать и даже по восемнадцать лет, и те чувствовали себя среди нас как люди, пожившие и много видевшие на своем веку. Но чем больше времени проходило, и настоящее неумолимо уходило вдаль по течению реки времени, тем явственнее все мы ощущали приближение какой-то роковой неизбежности, с таящимися впереди суровыми испытаниями, которые нас ждут впереди. Это было общее предчувствие надвигающейся беды, которую вчерашние мальчишки, дружно не сговариваясь, пытались игнорировать. Нервы у всех были на пределе. Драки стали более частными, ребята более задиристыми, смех звучал все реже и реже пока совсем не прекратился. Всем было не до смеха.
Кожей спины, макушкой, всем своим телом, душой мы ощущали надвигающийся на нас ужас. Все молчали. НИКТО НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ. Но опасение чего-то страшного, что ждет нас впереди, было у всех. Даже собаки, бегающие повсюду, приуныли и часто выли по ночам. А в один из дней все они пропали. Сбежали от нас в чистое поле, которое нас окружало со всех сторон. ВСЕ ЧУВСТВОВАЛИ ПРИБЛИЖЕНИЕ БЕДЫ....
Однажды после работы ко мне подошел высокий парень из нашей группы, к которому приклеилась кличка "жемчуг", которая образовалась из его фамилии Жемчугов в результате простого сокращения, и сказал мне:
- Знаешь, Вовка, я бы на твоем месте подал рапорт об отчислении.
- Это почему? - спросил я его.
- Я тебе объясню, если хочешь, только вряд ли тебе это понравится. - Сказал мне этот белокурый уверенный в себе парень. - Все очень просто: все вы, маменькины сынки, поступив в мореходку, решили, что дело сделано и поехали домой. Я же остался жить в училище. А знаешь почему?
- Почему? - спросил я в свою очередь. - Денег не было?
- Нет, деньги были. - Сказал Жемчуг, затягиваясь сигаретой. - Все намного проще и сложнее одновременно. Я остался, чтобы посмотреть и прикинуть, что за жизнь меня ожидает в этой мореходке.
- Ну и как? Посмотрел? - задал еще один глупый вопрос, не понимая к чему, он все это клонит.
- Посмотрел. - Он опять глубоко затянулся и после глубокого раздумья сказал:
- Если ад и существует, то он у нас впереди. И не всем по силам это выдержать. Выдержат только самые терпеливые, а может самые наглые и злые, понимай, как знаешь.
Он опять глубоко затянулся сигаретой и выпустил мне дым в лицо, внимательно смотря мне в лицо с издевкой.
- А ты сам-то выдержишь? - спросил я Жемчуга, до конца не понимая, что он имеет в виду.
- Если честно, то до конца не знаю, но думаю, что я выдержу. - Ответил честно Андрей, который насколько я помню, приехал из города Камышина. - Но вот ты-то точно не выдержишь, это точно.
- Это почему же? - возмутился я, - я, между прочим, до мореходки занимался дзюдо.
- Я видел, как ты дерешься, только, знаешь, это не поможет.
- Это почему же?
- Да ни почему. В прошлом году на первый курс поступило в М-12 тридцать три человека, а до конца первого курса дожило только двенадцать. В другой группе механиков было тридцать пять человек, а окончили первый курс только одиннадцать. Тебе это ни о чем не говорит?
- Лично мне - нет, - сказал я ошарашенный такой статистикой, - но если интеллектуальный уровень человека ниже уровня плинтуса, то это на всю жизнь.
- Да причем тут интеллектуальный уровень? - поморщился Андрей. - Ты что, думаешь, прошлогодние курсанты были глупее нас?
- Нет, я ничего такого не думаю, - ответил я. - Просто я не понимаю, к чему ты клонишь.
- Жалко мне тебя. Ты - типичный маменькин сыночек, начитавшийся книг про море и у которого романтика из задницы играет гимны.
- Но-но, полегче, я же разговариваю с тобой как с нормальным человеком. Хочешь подраться, - давай подеремся, хоть я ничем не занимался, но морду я тебе набью. - Сказал он мне с вызовом.
- Ну-ка давай, попробуй, - сказал я, вставая в стойку.
- Слушай, хватит, а? Не хочу я с тобой драться. Видишь - сижу, никого не трогаю. С тобой, между прочим, разговариваю о жизни, - сказал он примирительно, - а ты не хочешь понять очевидных вещей.
- Каких это очевидных? - сказал я, успокаиваясь, находясь, все еще в борцовской стойке.
- А таких, - Андрей повысил голос, - да садись же, наконец, и так на нас все обращают внимание.
Я нехотя сел, хотя от природы никогда не отличался повышенной вспыльчивостью и драчливостью.
- Я не хотел тебя обидеть, - сказал мне Андрюха примирительно. - Кстати, если ты думаешь, что такая катавасия с выживаемостью в училище первый год, то тут ты ошибаешься. В этом году училище выпустило пятьдесят два человека - судомехаников и штурманов. Только пятьдесят два. Хотя на первом курсе было сто тридцать, после него оставалось человек шестьдесят, потом набрали "червонцев" еще человек семьдесят. Всего получается двести, правильно? А осталось к концу четвертого курса только пятьдесят два.
- Слушай, а кто такие "червонцы"? - задал я очередной глупый вопрос.
- "Червонец" - это человек, окончивший десять классов и поступивший в наше родное, богом проклятое КМУ. Ты лучше спроси, - зачем их набирают.
- Зачем? - спросил я.
- Когда после первого курса отсеивается больше половины, их набирают на место выбывших, не выдержавших пыток, несправедливости и избиений, - пояснил мне собеседник.
- А что же начальство ничего не знает? - наивность моя не знала предела.
- Начальству на муки первокурсников наплевать. - Сказал Жемчугов, ненадолго задумываясь, - я думаю, что те порядки, которые царят в училище, само начальство и придумало.
- И что неужели никто ничего не пытался изменить? - продолжал допытываться я.
- Вовка, ты, правда, такой дурак или прикидываешься. Я тебе расскажу один случай, который был не то в прошлом, не то в позапрошлом году. Учился один малый по фамилии Черевниченко, кажется. Так вот он задумал изменить существующие порядки и стал "стучать" начальству на то, что происходит.
- Как "стучать"? - не понял я его.
- Ну, ты в натуре темный. "Стучать" - значит закладывать начальству. Людей, которых этим занимаются, называют "козлами" или стукачами. Понял, деревня?
- Ага, - согласился я, понемногу начавший осваивать русский раговорный язык.
- Так вот этот самый Черевниченко пытался существующие в мореходке порядки изменить, и докладывал начальству обо всем, что происходит. Кончилось все это тем, что его самого выкинули в тумбочке с пятого этажа, предварительно избив до полусмерти. А родителям сказали, что малый сам упал с крыши.
- Он хоть жив остался?
- Нет, разбился насмерть, - сказал Андрей, закуривая новую сигарету? - с тех пор "козлов" в училище больше нет. Кому охота падать вниз в тумбочке?
Незаметно подкрались сумерки, солнце спряталось в темноту, и появились огромные сияющие звезды огромные как блюдца, которые мягко светились в ночи. В средней полосе России я никогда не видел таких огромных звезд. Эти звезды завораживали, буквально притягивая к себе, так и хотелось подняться от земли и полететь.
- А ты знаешь, - сказал я Жемчугу, - а я лет пять назад летал по воздуху.
- Хватит заливать, - сказал он, туша сигарету, - я с ним серьезно, а он мне сказки рассказывает.
- Да нет, правда. Когда мне исполнилось лет восемь, я стал ходить по ночам.
- Лунатик, что ли?
- Да, кажется, это так называется. Ну, так вот сам я про это ничего не помню, но мне мать про это рассказывала.
- Интересно послушать: как же это у тебя получалось летать? - сказал Андрей, с интересом глядя на меня.
- Сначала мне снились сны, как я летаю по воздуху, а потом однажды моя мать рассказала мне, что на самом деле видела, как однажды я летел ночью в спящем состоянии по воздуху. Потом еще несколько раз такое повторялось. Постепенно я сам как-то постепенно уверовал в свои способности и однажды рассказал об этом одному своему однокласснику. Тот мне, конечно, не поверил. И я не помню уж, как получилось, но мы с ним поспорили, что я смогу перелететь через реку Воронеж по воздуху. Спорили на десять рублей. Для нас обоих это были очень большие деньги. До этого я ни разу в состоянии бодрствования не летал, но был уверен, что все у меня получится. В одни весенний майский день мы пошли на берег реки. Река в этом месте шириной километра примерно полтора. Была уже ночь, что-то около часа ночи, светила полная луна. Я лег на спину и попытался вызвать в себе то ощущение полета, которое было во сне. Постепенно это ощущение полностью завладело мной, я почувствовал между лопаток ощущение силы, и я, усилием воли, используя эту силу между лопаток, поднялся в воздух и полетел тело мое было под некоторым наклоном по отношению к поверхности. Наклон составлял примерно градусов сорок пять относительно горизонтальной поверхности. Когда я летел, я чувствовал между лопаток ту силу, которая меня поднимала от земли, и несла вверх. Было такое ощущение, что у меня выросли крылья за спиной, и я парю на них. Так я летел все дальше и дальше над рекой, ощущая воздух, который овевал мое тело, его прохладу, какую-то странную упругость ночного неба и было во всем этом что-то неестественное и чудесное в этом моем ночном полете. Но постепенно я стал ощущать, как сильно я устал, и стал замечать как постепенно все ниже и ниже опускался к реке. Когда мои ноги коснулись воды, я не на шутку испугался, что упаду в воду и утону. До берега оставалось метров сто, а силы мои были на исходе, и я уже жалел, что пошел на эту авантюру и дал себе слово, что больше никогда не полечу. Уж не знаю, как, но я смог дотянуть до берега островка, к которому летел, и буквально рухнул на берег в изнеможении, даже не веря, что смог дотянуть до берега. Потом, наверное, часа три отлеживался - не было сил встать, и часа три добирался домой по мостам пешком.
- Ну и как отдал тебе твой друг деньги? - спросил Андрей, недоверчиво глядя на меня.
- Да, отдал, - ответил я, любуясь звездным небом и пейзажем, который в лунном свете стал особенно красивым и притягательным. Было немного холодно, и со всех сторон нас атаковали комары.
- Мне недавно приснился странный сон, - сказал Жемчугов, закуривая очередную сигарету, - как будто бы ко мне пришел сам Сатана и говорит мне: уезжай отсюда домой, что ты забыл здесь в этом аду, в той клоаке, куда ты стремишься? И глаза у него такие грустные и пронизывающие насквозь были, что я даже проснулся, а потом до утра не мог заснуть...
- Ладно, пошли спать, а то эти комары здоровые как самолеты нас сейчас съедят. - Сказал я ему и поднялся, чтобы идти в наш барак.
Неожиданно подал голос коренастый мужичок-казах, что вечно толокся у нас на кухне, готовя себе чифир из чая, который мы ему давали:
- Я знаю этого Неведомого Бога - Сатану, - сказал он со спокойным величием уверенности, твердой, как гранитная скала. - Истинный Бог был рожден среди нас во плоти. И я говорю вам: где бы вы ни видели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза - взгляните. Если он говорит, что что-то слишком страшно для слуха - выслушайте. И если вам померещится, что некая истина невыносима, - вынесите ее и постарайтесь открыть для нее свое сердце.
Мы не придали тогда словам старика никакого значения, поскольку в наших глазах этот уголовник, постоянно пьющий чифир, который как сам он утверждал, попал в тюрьму за занятие магией, не внушал никакого доверия.
Так мы и жили в этом поле посреди арбузов. Днем собирали арбузы и грузили машины, которые развозили их по всей стране. Вечерами отдыхали, разговаривали о прошлом, мечтали о будущем, говорили о самом сокровенном. Но чем ближе было время возвращения в училище, тем тревожнее становилось в наших душах, но все мы думали, что все, что рассказывалось про порядки в мореходке неправда, и как только мы туда приедем, все будет по-другому, и что не так страшен черт, как его рисуют. В душах наших была странная смесь из уверенности, что все у нас будет хорошо, и из предчувствия беды, которая неумолимо надвигается на нас, грозя нас раздавить.
Неожиданно для себя я довольно близко сошелся и подружился с одним парнем из Каменки, Пензенской области. У него росли небольшие усики белого цвета, чем он очень гордился. Его голубые глаза смотрели на мир с долей иронии и доброты. И глаза его очень гармонировали с его светлой шевелюрой. Почему-то к нему приклеилась кличка "дед". Видимо причиной этого было высказывание Стаса Меньшова по поводу того, каким должен быть старший механик:
- На кораблях стармеха зовут просто - "дед" - сказал он как-то всем в бараке после отбоя. - Так вот настоящий "дед" должен быть лысым, толстым, ленивым, лежать на диване и курить трубку, одновременно пить пиво и смотреть телевизор.
Сам он был немного полноватым и имел небольшие залысины на голове, несмотря на свой возраст. И в нашем сознании сразу же сформировался образ Стаса, лысого, с трубкой в руке, пивом, воблой и телевизором, лежащим на диване. Так к нему приклеилась кличка "дед".
На бахче мы работали побригадно, и я был в одной бригаде со Стасом. То сколько мы ели арбузов на поле не поддается никакому описанию. Сначала мы их ели очень много, потом все меньше и меньше, потом на арбузы все уже не могли просто смотреть. Прошло с тех пор семнадцать лет, а я не люблю арбузы по сей день, и не ем их до сих пор. В то время мы их просто объелись. Но когда это произошло, а пить хотелось, мы иногда съедали чуть-чуть арбузной серединки без семечек, а остальное выбрасывали. Вот тогда у нас и появилась проблема, как различить арбуз по чисто внешним признакам, не вскрывая, его вкусный он или нет. Мы со Стасом подошли к этому вопросу с чисто практической точки зрения. Учились мы выбрать арбузы достаточно оригинальным способом: шли по полю, где лежали собранные арбузы и делились мнениями по поводу каждого крупного экземпляра. Если мнения по поводу отдельного экземпляра расходились, мы поступали просто: раскалывали этот арбуз и смотрели кто из нас прав.
Дня за четыре мы переколотили тонн пять-шесть арбузов вдвоем, но научились таки выбирать арбузы того сорта, что росли на нашей бахче.
Читатель, слушай внимательно, в чем тут дело - тебе это может пригодиться, когда ты захочешь попробовать щедрые плоды астраханских степей. Стук и звон арбуза тут не причем, как и в каком состоянии находится то место арбуза, где он был прикреплен к самому растению. Это все вторично. Собственно говоря, плоды до шести килограмм это еще не арбузы, а так - недоростки. Настоящий арбуз начинается с веса после шести килограмм. У хорошего арбуза между темными и светлыми полосами должна быть яркая контрастность. Но светлые полосы не должны быть белыми. Если эти полосы белые, то арбуз перезрелый.
Мы все больше и больше по прошествии времени думали о том, что нас ожидает, но все полагались на извечный русский "авось". Так уж мы все, видимо, устроены, что всегда надеемся на лучшее даже в аду. Как бы не складывалась жизнь, и обстоятельства вокруг русские всегда ставят на "авось". Вот и мы думали, что все обойдется и то, что говорят это - сказки.
Наконец, наше время пребывания в колхозе закончилось, и нас погрузили в автобус и повезли в училище. Прибыли мы аккурат к обеду. После всего того, что мы сами готовили и соответственно кушали пища, приготовленная профессиональными поварами, показалась всем нам райской пищей богов. Мы получили обмундирование - форму, в которой на флоте ходят матросы: брюки флотского образца с застежкой сбоку, флотский брючный ремень, теплую тельняшку, фланку, гюйс. Для выхода в город нам выдали фуражку с эмблемой КМУ, парадную форму, бушлат. Когда мы облачились во все, что получили, мы сами себе казались крутыми мореманами, несмотря на то, что одежда вся на нас была размера на два-три больше и болталась на всех как на вешалках. Но мы были счастливы тому, что наши мечты потихоньку начинали сбываться.
Глава пятая.
Если первый день в училище был полон радости и эйфории, то на следующий день всерьез взялись за наше воспитание в духе идеалов коммунизма и обычаев училища.
Нас всех построили утром на плацу около училища и стали вбивать нам в головы, что все, что мы знали о жизни до поступления в училище - это старый ненужный хлам, которому самое место на свалке.
Заместитель начальника училища по строевой подготовке коренастый низковатый крепыш со светлыми волосами, зализанными назад, и колючими злыми глазами, одетый в белую парадную форму комсостава, нам перед всем строем прямо заявил:
- То как вы жили на гражданке, дома - это красивая сказка, которая осталась в прошлом. Забудьте про это. Теперь у вас начнется совсем друга жизнь. Мы сделаем из вас настоящих мужчин, хотя кому-то это может не понравиться. В училище действует устав, как во всех вооруженных силах Советского Союза, и вы обязаны ему подчиняться. Если вы допускаете нарушение устава, то вы должны будете первый раз написать объяснительную командиру вашей роты. Если же такое случится второй раз в течение года, - вы немедленно будете исключены из училища. Фамилия моя Сердюков и именно я буду решать вопросы вашего отчисления из училища. А сейчас вы займетесь строевой подготовкой, которую будет проводить с вами ваш старшина роты Алипкалиев Максад.
Глаза Сердюкова смотрели на нас с явным неодобрением и с плохо скрываемым пренебрежением. Неожиданно он заорал во все горло: