Комендант сидел за столом. Расставив локти в пятне отраженного света настольной лампы, крутил пальцами смятую бумажку, сминал ее еще больше.
-- Ну что, ты работаешь? -- и улыбался во весь рот -- пухлели щеки, хитро щурились острые мелкие глазки стальными канцелярскими кнопками. Тон и взгляд с провокацией: я же знаю, что ты не работаешь...
Женька смутилась:
-- Работаю, -- вышло как оправдание.
Он выпускает из рук утрамбованный белый шарик, весь в измятых извилинах, вынимает из папки два листа отпечатанного договора, стелет веером, ручку кладет.
Она подписала.
-- А ты хоть знаешь, что подписываешь? - и улыбается во весь рот, и щурится, и буравит глазками.
В смятении, удивленно, она пробегает глазами по строчкам, ничего не понимая, чувствуя, как леденит позвоночник холодное лезвие страха.
Медленный снег качался в тишине белесого дня. Как в трубу кричала ворона, кружа над корявыми липами. Женька съежилась, закурила, сунув руку в карман зябкой куртки, быстро прошла через двор. Шальной ветерок закружил на крыше гаража, осыпал черные волосы белым. Женька встряхнула густой стрижкой, миновала еще один дворик, пустынный сквер, вышла в переулок. Красный автомобиль плавно протек и канул в оживленные шумные транспортные ручьи, а в глубине переулка тихо дрожал падающий снег, кружился легкими чешуйками, будто на небесах чистили большую белую рыбу. Вдали, у высокого сталинского дома Женька узнала фигурку матери.
Сгорбившись, придерживая полы узкого пальто, из-под которого косо выбивался мятый халат. Вера Игнатьевна усталой походкой удалялась. Ветерок вильнул по карнизу, смахнул на землю снежный пепел, исчез, и тут же явился перед Верой Игнатьевной, кружа в чертовой пляске бледно-зеленую бумажку. Вере Игнатьевне показалась та похожей на лотерейный билет, но, пройдя было мимо, она подумала, что попользованные билеты обычно комкают, прежде чем выкинуть, и,, может, его потеряли, не успев еще проверить. Обернувшись, она разглядела на снегу доллар.
Вера Игнатьевна глянула окрест, подошла к дороге и сделала несколько шагов, исподлобья, пристально изучая окна нижнего этажа, затем проворно подобрала находку и, ускорив шаг, продолжила свой путь.
Женька, щурясь, скептически проследила за матерью, пересекла дорогу, низкий туннель глубокой арки с обломком ворот, свернула налево и скрылась за новой тяжелой стальной дверью подъезда, с апломбом щелкнувшей посреди грязно-розовой оббитой штукатурки дома.
Через несколько минут Женька уже стояла на своем посту -- у окна второго этажа, меж полосатых желто-коричневых штор -- пила кофе, курила и мечтала, как выйдет замуж и, наконец, будет жить в уютной двухкомнатной квартире в Люблино, с тонкими переплетениями цветочных стебельков на окнах, с потемневшим крепким деревом довоенной мебели, с неброскими коврами, плюшевыми покрывалами и диванными подушками, всяческими безделушками и остатками столового серебра, схороненными теперь на антресолях от квартирантов -- молодой супружеской че- ты провинциалов, осовелых уже от круглосуточной мании добывания денег, но платящих исправно в первых числах месяца - "мы позвоним", и Женька раз в месяц сидела за круглым столом тетушкиной гостиной, пила чай, как в гостях, из чужой посуды, утопая в мягком диване. "Как только выйдешь замуж, освобожу вам большую комнату, будете жить здесь" -- говорила покойная тетушка. Женька разглядывала в зеркале тщательно запудренный синяк возле уха, спрашивала: "А как же мать?", но старуха не отвечала, доставала из широких складок халата заранее приготовленные купюры: "На вот, побалуй себя немного" и бурчала: "Матери не давай". Длинный уже нарочно посылал к "тетушке за подачкой", и если бы узнал, где старуха живет, обкурившись, поехал бы сам, конкретно, с топором, который метал в женькины пятки, преследуя ее по квартире, оставляя следы его лезвия на стенах, дверях, полах и мебели, предыдущая девушка Длинного сбежала в другой город -- если бы знал в какой, поехал бы с топором. "Вот помрет твоя тетушка..." -- дожидался он, не дождался. Брат его каждый день звонил: "Подыхает длинный... бабе в тюрягу проще наркоту пронести..." И грозил: "...ах ты, сука, вот выйдет..." Хотелось увидеть Лешку, как бросает снежком, не видя ее за тюлевой ширмой, чтобы она спустилась и открыла дверь подъезда...
Месяц назад соседка с третьего этажа, Катерина Дмитриевна, в войлочных полуботинках и гетрах с геометрической вязкой, поправляя зеленый полушалок, тянула с веревок застывшие хрусткие простыни, сламывала их в прямоугольники, складывала в розовое пластмассовое корытце, когда подошел к ней некто в черном пальто и кепке, скрюченный весь от холода -- руки в карманах, нос заостренный белел между створок поднятого воротника:
-- П-п-простите, а не сдает ли здесь кто-нибудь комнату?
Катерина Дмитриевна с жалостью оглядела студента:
-- Комнату? Да нет, не слышала я, чтобы кто у нас комнату сдавал. Да и что тут сдавать? Дом старый, в квартирах хламу больше, чем жильцов, а в шкаф квартиранта не примешь...
Женька смотрела в окно на черного человека, напряженно вслушиваясь, но тишина, как вода, затопила комнату, повисла вокруг тяжело и плотно, заложила уши, задержала дыхание. Справа из арки нерешительно появилась Вера Игнатьевна и хотела быстро незаметно прошмыгнуть в подъезд, но была поймана оглаской своего имени, прозвучавшим в морозной тишине звоном неожиданно упавших сосулек. Звон докатился до Женьки, она вздрогнула и снова ощутила тягостную нужнооть двигаться, слышать, дышать.
Вера Игнатьевна подошла к говорящим, но не близко, смущаясь, запахивая туго пальтишко, стесняясь своих разбитых сапог на босу ногу, голых коленей под мятым обвисшим халатом, своего бледного бесформенного лица, всю себя, посреди звонкого чистого снежного дня, излучающую страх, раздавленную страхом, пьяную от страха. То качая головой, то пожимая плечами, Вера Игнатьевна стояла как школьница. с невыученным уроком, и как только закончились вопросы, тут же поспешно затрусила к дому.
Студент попрощался и побрел дальше. Женька проводила его недоверчивым взглядом и вздрогнула от неожиданного стука в дверь. Она быстро подскочила к стулу, сдернула со спинки легкую зеленую ткань и сунула под подушку. Мать, открыв дверь, застала последнее движение, и Женька сделала вид, что заправляет постель.
-- Жень.
-- Мам, ну что тебе?
-- Жень, я...
-- Мам, кто это там сейчас был?
-- Где?
-- Во дворе.
-- Кто?
-- Ну тот, в черном и кепке, мерзлый, как сморчок.
-- Студент, квартиру ищет.
-- Студент? Квартиру? Какие тут квартиры? Странно это...
-- Жень, -- мать закопошилась в кармане.
-- А ты зачем с ним разговаривала?
-- Так позвали, -- растерялась мать.
-- А что спрашивали?
-- Да ничего, что студент, вот, квартиру ищет, не сдает ли кто угол в нашем доме?
-- В нашем доме? А почему у тебя спросили?
-- Так никого же больше не было во дворе.
-- А ты, как всегда, вовремя везде попадаешь.
Мать смущенно потупилась,
-- Жень, -- виновато. -- Жень, а я доллар нашла, - шепотом, вытягивая бледные синеватые губы.
-- Какой доллар? Где? -- очнулась Женька, обнаружив мать в своей комнате.
-- Вот, -- вытащила из кармана хрустящую зеленую бумажку и уставилась на нее, будто не веря еще своим глазам, -- Там, на улице, -- продолжила она завороженно, и, словно опомнясь: -- Никто не видел.
Женька недоуменно пожала плечами:
-- Так поди поменяй... купи... хлеба.
-- Угу, -- мать было повернулась уходить, держа доллар как неожиданный рождественский подарок.
-- А где менять?
-- В сберкассе есть обмен валюты. Паспорт возьми.
-- Угу, а вдруг меня спросят -- откуда я его взяла?
-- Мам, ну что ты несешь?
-- А что, скажу, что нашла, на дороге валялся, потерял кто-то, а я нашла. Ведь сейчас кому-то и зарплату долларами платят, да? -- с надеждой глянула на дочь.
-- Да, мам, да, иди.
Вера Игнатьевна задумчиво вышла, закрыла за собой дверь.
Тем вечером денька, съежившись, как взъерошенный воробей, сидела в сквере на скамейке и пила из бутылки пиво. На тропинке неожиданно появился тот самый студент, и тоже с пивом, и решительно подвернул к ней:
-- Можно рядышком на жердочку примоститься?
-- Пожалуйста.
-- Вам не холодно?
-- Холодно.
-- И мне холодно. А что же вы не идете домой?
-- А вы?
-- Где мой дом?! -- воскликнул он, взмахнув бутылкой, и усмехнулся. -- Я живу в общаге -- все равно что в аквариуме. Недавно мой сосед напился и полез в окно с криком: "Я -- рыбка! Отпустите меня в Рейн!"
-- А я живу в том доме, где вы сегодня хотели снять угол.
-- Да? О, большая деревня! Где? В этих трехэтажках?
Пытаясь ненавязчиво друг друга рассмотреть, оба смущались встретившихся взглядов.
-- А мне нравятся эти дома. От них веет каким-то старым домашним уютом. Как в детстве. Балкончики с цветочными горшками, маленькие дворики, где еще сушат белье! Дворики, где еще сушат белье и коврики... Где все живут дружно и не боятся...
Женька вспомнила, как однажды мать, показывая на гнезда ласточек под крышей, сказала, что воронки замуровывают в них воробьев, которые забираются туда в поисках тепла и уюта. Но промолчала.
Потом они прогулялись по скверу, выпили еще по бутылке пива, греясь у батареи в подъезде, выяснили, что оба родились в год вареной рыбы, как называла 72-ой женькина мать, и, наконец, решили расходиться, но, оказалось, что уже ночь, и Лешка опоздал в общежитие. Женька пригласила его к себе, и только наутро, когда дневной свет рассеял тусклое бдение ночника, решила, что сделала непоправимую ошибку.
Она быстро провела сонного Лешку к выходу, виновато улыбнулась на прощанье и захлопнула дверь. Рваные обои коридора и обломки шкафа у стены, двери в кухню нет, а там стены и потолок желты от копоти, грязь на столе, пепел, остатки еды, темные лужи, следы от сапог на линолеуме... если он все это .видел... наверняка... и унитаз в туалете с кувшином вместо сливного бачка...
Раньше здесь всем правила бабка -- большая, крупная женщина, движущаяся скала, как звал ее весь дом. Она была хирургом. Дед служил в НКВД и был расстрелян, но бабка всегда твердила, что дед погиб, разбился в самолете, выполняя служебное поручение, и не допускала инакомыслия в этом вопросе. Женька и Вера Игнатьевна жили при ней словно комнатные растения в горшках на подоконнике -- ухоженные и оберегаемые. Но, странное дело, Вера Игнатьевна вдруг начала выпивать и рассказывать Женьке шепотом путаную историю о том, как дед сослал на каторгу свою родную сестру, и что она нечаянно услышала их последний разговор, и вот тогда страшно испугалась на всю жизнь, и что нет у нее уже сил жить с этим страхом. Бабка стала ходить за Верой по пятам, спать в ее комнате, и по ночам -- чтобы внучка не слышала -- стоя у двери туалета, порицать никудышную дочь -- "старую деву, мать-одиночку, а теперь еще и алкоголичку", на что однажды мать ответила: "Зато вы с отцом прожили полнокровную жизнь -- руки в крови у обоих по локоть". Женька в это время проснулась попить воды и стояла за дверью. Бабку сразил удар. Женька слышала звук глухо и тяжело упавшего груза, щелчок дверного шпингалета, глухой шепот: "Мама, мама", удары по щекам, трещотку телефонного диска. Потом Женька с матерью сидели на кровати в детской, мать прижала ее голову к своей груди и молча, покачиваясь как ходики, они ждали машину "скорой помощи".
С похорон мать запила еще больше. Делать она ничего не умела, резко постарела, обветшала вместе со своим пальто, поблекла и посерела вместе с обоями. По квартире заползали тараканы, растеклись грязь и вонь, даже кот стал гадить куда угодно: на торчащие колом занавески, на стол, на диван, в туфли и сумки, разбросанные где попало. "Разруха -- смеялась мать, -- как после революции". Женька пыталась восстановить порядок, но тоже ничего не умела, и безуспешно скрывалась от разрухи за дверью своей комнаты.
Лешка пришел вечером следующего дня, бросил снежком в окно, принес бутылку водки с коробкой конфет. Остался. В выходные Лешка починил перевязанную веревкой ножку стола, долго изучал провал в диване и решил, что нужно копить деньги на новый. В понедельник они вместе ходили подбирать обои для женькиной комнаты.
Вскоре Лешка узнал, что в жилой подъезд, примыкающий к общежитию, требуется уборщица, и Женька покорно согласилась, решив, что ее педагогическое образование эта должность не покалечит, к тому же она так боится современных детей, что проще с легкостью вычеркнуть из жизни пять лет посредственного и тягостного лицемерия. Прошедший месяц казался ей долгожданной чертой, которая, наконец, покроет забвением годы мучительного страха. Теперь Женька спокойнее ходила в магазин: чтобы не тонуть в пугающем разнообразии выбора, Лешка посоветовал составлять перечень нужных вещей и тупо читать его продавцу.
Она уже почти не испытывала неловкость за свои малые средства и решила научиться экономить. После унизительной жизни с Длинным они с матерью стали нормально питаться полуфабрикатами, и теперь Женька пыталась учиться готовить простую домашнюю еду. Больше всего Женьку сейчас беспокоил ее потрепанный вид, но в современных модных вещах она не разбиралась, и когда, долго мучаясь, однажды решилась купить очень приятное зеленое летнее шелковое платье, и купила его, но пошла с ним вечером за советом к однокласснице-портнихе, та, замявшись, сказала, что это ночная рубашка. "Ну и что, -- воскликнула Женька, -- буду спать на драных простынях в шикарной ночнушке!" и, запираясь в своей комнате, когда оставалась одна, надевала ее, кривлялась перед зеркалом у двери гардероба, приставленной к стене, но ни спать в ней, ни показать ее кому-то не решалась. "И подумать только, -- говорила она себе, - я должна бы уже ходить с шишкой на затылке и зваться Евгенией Павловной". И глядя на свою курносую физиономию, удивленно изгибала правильный взлет бровей: "Да-а-а, переходный возраст затянулся..."
По-прежнему до поздней ночи у нее приглушенно бормотал телевизор, по-прежнему чашка за чашкой выпивался дешевый растворимый кофе, серели обои, бегали тараканы, наглел кот, а Женька стояла у окна и прислушивалась в ожидании телефонного звонка.
На ее предложение "живи у меня" Лешка ограничился коротким "угу" и пропал на несколько дней. Точнее, позвонил вечером и сказал, что обязательно придет, но не сегодня и не завтра, а когда точно -- сам не знает, что долго объяснять причину -- ему всего на минуту дали позвонить по мобильнику.
Два дня, в которые Лешка обещал не прийти наверняка, она мучилась догадками и предположениями, что же такое могло произойти. На третий день ее стали одолевать мысли о его нежелании жить в таком бардаке и о своем, должно быть, слишком прямолинейном предложении. Она все прочнее убеждала себя в этом, и только теперь ей вспомнилась оставленная им книга, за которой он, наверное, все-таки должен будет зайти. Наконец Женька оторвалась от бессмысленного созерцания заснеженной тишины двора и взяла книгу. Читала Женька мало. Только потрепанный сборник русских народных сказок изредка открывала перед сном. В основном она смотрела по телевизору старые советские фильмы, сказки, мультфильмы и телесериалы предпочитала отечественные, когда нечего было смотреть, включала музыкальный канал.
Бесцельно взметнув веером пожелтевшие страницы, Женька заметила в ряду сплошного текста обрывок тетрадной страницы. На нем было что-то написано мелким, но довольно ясным почерком, в каждую строчку нечеткой клетки, два столбика:
Века, словно бездна за нашей спиной.
Генетическая память сильна.
Борьба прошлого и настоящего, рвущая маленького человека.
Подростки, идущие драться "стенка на стенку". На смерть.
Что это? Избыток адреналина?
Или потерянный человек неосознанно открывает некий
генетический код и ведет себя неосознанно к воплощению
древнего обряда инициации?
В современной жизни! в городе! как инсценировать
собственную смерть?
Женька перечитала строчки еще, и еще раз, и почувствовала как Лешка вдруг вырос и отдалился от нее. "Зачем я нужна ему, такая дура...", и вернулась к полке за словарем - "где-то я встречала это слово..."
Но тут затрещал телефон, и Лешкин, уже совсем незнакомый другой голос позвал в общежитие... в гости... месяц как мы знакомы... отметим... сосед уехал...
Женька неуверенно пообещала.
Начинало темнеть, когда Женька с ведром, веником и шваброй в старых джинсах и полинялом свитере вошла в свой рабочий подъезд. На седьмом этаже ей навстречу бросился огромный пес, и хозяин -- пожилой сухопарый человек в вязаной шапочке -- едва сдержал его за поводок. Женька посторонилась, и они скрылись в лифте. Она принялась торопливо подметать. На шуршание веника за дверьми откликались собаки, и к концу ей казалось, что вслед за ней гонится уже целая свора. Женька наспех вымыла два нижних, самых грязных, этажа, окатила водой корень ближайшей липы, оставив черное пятно на снегу, и понесла в подсобку свой реквизит. Охранники общежития уже запомнили ее, и Женька проходила сквозь турникет, не оставляя документов на вахте. В стеклянной будке работал телевизор -- шел футбольный матч и несколько болельщиков, припав к стеклу, следили за игрой. Охранник быстро оглянулся на приблизившегося человека, узнал Женьку, взял протянутый ею в окошко ключ от подъезда и снова уставился в экран. В подсобке -- глухой квадратный закуток с тусклой лампой посреди потолка -- она быстро переоделась и почувствовала как начинает колотиться сердце. Тихо ступая, Женька вышла на площадку, посмотрела на спины болельщиков, за которыми скрылся охранник, и спокойно, стараясь не торопиться, пошла вверх по лестнице. Стук ее сердца бил по ушам. "Если спросят: вы куда? Скажу -- руки помыть... а почему не на лифте?.. а... я не езжу на лифтах, я их боюсь..." Женька миновала два пролета и сдержанно отпустила затаенное дыхание. Дальше она пошла спокойнее, убеждая себя: "Ну и что, если поймают, это же не конец света, ну выведут, покричат немного, даже если с работы уволят, не умру же я, главное -- идти уверенно и спокойно, спокойно..." На пятом этаже она повернула налево, прошла вдоль грязно-желтых стен коридора и без труда нашла нужную дверь.
На стук никто не отвечал. Дверь оказалась незапертой, и Женька вошла. Здесь горела только настольная лампа, но и в полумраке комната резко делилась на два полюса: с одной стороны три составленных друг на друга матраса изображали наспех застеленную кровать, в ее головах на стене висели гитара и плакаты - "Сплин", Цой, "Наутилус", Высоцкий -- далее стол с магнитофоном и грудой кассет, и две длинные полки с полным набором необходимых вещей: книги -- кружка -- мыльница -- носки. Другая сторона была пуста: узкая железная кровать строго по-солдатски заправлена монотонно-темно-зеленым одеялом, на спинке -- полосатое полотенце, на столе только горящая лампа, над ним единственная полка с четкой расстановкой книг, голые стены, стул и все. Снаружи, где-то вдали коридора, послышались два звонких голоса, приблизились шаркающие шаги.
-- О! Может у Лехи есть? - постучали условным знаком болельщиков "Спартака".
Женька быстро метнулась к шкафу, тут же распахнулась дверь, скрыв ее от пришедших.
-- А Лехи нет, -- констатировал голос и потянул дверь обратно. - Да у Макса точно был, а, вон он, -- ответил другой. -- Ма-а-акс, штопор есть? -- раздалось по коридору, заглушая шаркающие шаги. Женька села на корточки, прислонилась к стене и почувствовала, как сильно устала от напряжения.
Наконец появился Лешка. Вошел в комнату уныло-сгорбленный -- он всегда был таким, эмоции в Лешке проявлялись лишь когда он напивался до состояния, что, кажется, вот-вот свалится, но еще довольно долгое время будет тянуть, движимый последними порывами -- будто нож уже вонзен, но осталось какое-то время -- час? два? -- чтобы еще успеть пожить. Трезвым Лешка был мрачен, молчалив и зол: "Мы до жути ленивы. Вот когда за нами придут и скажут, что завтра поведут на расстрел, вот тогда, наконец, мы бросимся делать то, что откладывали "на завтра" всю жизнь, в надежде теперь успеть все за одну ночь. И надо расстреливать. Надо знать, что "завтра" не будет". В такие минуты Женька покорно выслушивала его монологи, старалась предупредить все его действия и молчала. Но трезвым она видела его очень редко.
-- Ты здесь? -- недовольно спросил он, и Женька засомневалась в приглашении. -- А я уж думал, что не придешь.
Он слегка обнял ее и сухо поцеловал в щеку. Запахло пивом. Глаза его были усталы и тронуты воспаленной краснотой.
-- Я не спал вою ночь.
-- Пришел бы ко мне.
-- У меня были дела -- я заканчивал курсовую. Пользовался временным затишьем -- завтра вернется этот психопат, -- он кивнул на матрасы.
-- А я-то думала, что же такое могло произойти, что ты прийти не можешь.
-- Пришла бы сама... Что, не решилась?.. А в ссылку бы за мной поехала? В Семипалатинск какой-нибудь? Что, не потянешь на декабристку?
Женька молчала.
-- Ладно, не обижайся, -- Лешка взял ее за руки и черные глаза его потеплели. -- Ты останешься?
-- Не знаю.
-- Как ты прошла?
-- Там смотрят футбол, и я проскочила.
-- Тогда ты можешь остаться.
-- Если ОНИ не вспомнят, что я не вышла.
-- А я соскучился, -- он окружил руками ее талию и притянул к себе.
Его движения казались нарочитыми, словно заранее обдуманными. И слова:
-- А сегодня -- четверг. Помнишь, мы познакомились в четверг, ровно месяц назад, -- прижавшись, они смотрели в разные стороны и не видели напряженного лица другого. -- А у меня есть щука, настоящая щука, вся в тине и с дырой в голове. Ее убили острогой. Мы можем ее пожарить и отметить наш рыбный день.
Женька вызвалась почистить и порезать рыбу сама. Лешка вспорол ножом два целлофановых пакета, ровно распластал их по столу, аккуратно разложил на них газету и Женька засомневалась, что сможет с той же аккуратностью справиться с рыбой. Решили, что к рыбе лучше взять пива -- Женька напиваться не хочет, и Лешка ушел в магазин, заперев ее от дружеских вваливаний в комнату и коридорных страхов.
Лешка ушел надолго, Женька разделалась с рыбой, но выйти из комнаты помыть руки она не могла, доставать муку из шкафа грязными руками не решалась и потому сидела на стуле, уперев локти в колени, вытянув руки, чтобы ненароком чего не испачкать, и размышляла: сбросить ли потроха вместе с газетой и целлофаном в мусорное ведро, или целлофан оставить, или может, в это ведро нельзя выбрасывать потроха...
Лешка гулял минут сорок. Вошел пошатнувшись, принес две, открытые уже, бутылки пива и резкий запах водки. Нетвердой рукой плескал из канистры воду, и Женька мыла руки над ведром, чтобы лишний раз не выходить в коридор -- здесь полно стукачей развелось. Разрешил покурить у открытой форточки, задернув наполовину короткую штору -- в комнатах курить запрещалось. Он вынес рыбью требуху, вытер стол, достал пакет с мукой и два плоских блюда. Женька почувствовала, как пересохло ее горло и сразу выпила треть своего пива, потом высыпала в тарелку муку и принялась ее солить, размешивая рукой и пробуя кончиком языка с пальца, как, вспоминалось, делала это бабка. Лешка уселся на кровать, откинувшись на голую стену, и Женьке не нравилась эта сцена солдатского неуюта.
-- Я сегодня ходила к коменданту подписывать договор. Мой испытательный срок закончился.
-- Странный он какой-то: я подписываю, а он говорит: "Вы хоть знаете, что подписываете?" и усмехается, как будто я себе смертный приговор подписала. Так жутко.
-- Это у НИХ шутки такие, ОНИ же все раньше зеков охраняли, а теперь -- нас.
-- А помнишь, ты рассказывал, что здесь в некоторых комнатах остались "жучки" еще с советского времени, и ОНИ все прослушивают, а в коридорах -- скрытые камеры. Правда?
-- Да-а-а, и еще скоро стены общежития сделают стеклянными, утром нас будут будить звуками горна и выстраивать на зарядку, а вечером -- на. .перекличку, у каждого будет свой номерок...
-- Что за глупости?
-- Ха! Вон, завтра приедет, много еще сказок тебе нарасскажет. Например, в комнате, где он раньше жил, из стен по ночам вылезают руки и душат спящего человека, а крючки в потолках в коридоре ненавязчиво намекают на самоубийство. Просто здесь слишком много психов. -- Лешка сел сгорбившись, свесив бутылку в покрасневших руках между колен и уставился в по пол.
-- Но ты же сам говоришь, что здесь все всё откуда-то знают.
-- Да, но иногда кажется, что это происходит во всей стране... Пойду покурю, -- и вышел.
Еще полчаса Женька, с белыми по локоть руками, сидела одна и тупо смотрела на рыбу, которую она красиво разложила на блюде, сырую, всю в белом инее муки. Женька все еще дергалась от неожиданных стуков, но, кажется, уже хотела, чтобы ее вывели отсюда.
Лешка вернулся -- на бледном заостренном лице усилилась краснота глаз. Он обнял ее, тяжело навалившись:
-- Ну вот, время уже половина двенадцатого. Ты остаешься. Коли бы ОНИ тебя вычислили, давно бы пришли. Значит, в этой комнате нет "жучков".
-- Я хочу в туалет, и сходила бы в душ.
-- Тогда тебе надо замаскироваться.
Женька нарядилась в полосатый Лешкин халат, пропахший старостью шкафов, набросила на голову полотенце.
Они спустились вниз и прошмыгнули к подвал. Он сел ждать ее у дверей женского душа, закурил, но тут же затушил сигарету о кафель. Потом быстро сорвался, заскочил в лифт, доехал до своего этажа и вошел в дверь, откуда доносился шум и гитарные звуки.
Лешки не было. Она, вернулась в предбанник, села на лавку. Оглядывая кафельные стены и пол, и матовый плафон в железном, грубом наморднике, представила, как солдаты приводят сюда людей, заставляют раздеться. как падают на лавку одежды, а голые, под толчками прикладов, спотыкаясь о высокий порог, проходят в душ, где бьет тугими струями вода, становятся коленями на кафель, как голую спину толкает сапог и вода смывает красное...
Лешка привел ее в комнату, уложил в постель, сказал: "Спи, я переночую у Петьки". Женька вытянулась в холодных казенных простынях, обреченно, как на операционном столе. За стеной неуверенно играл баян. В коридоре кто-то громко застучал в чью-то дверь чем-то твердым, мимо прошаркали шаги, вдалеке послышался разговор, стуки прекратились. Медленно и сбиваясь баян играл гимн Советского Союза. Женька, вспомнила, как пела в школьном хоре, в галстуке, белой рубашке и синей юбке. Сою-уз не-ру-ши-и-мый... да что же он так тянет... И тут она услышала шаги, шаги тяжелых сапог, они приблизились, часть шагов остановилась, другие гулко удалялись, и стук в дверь, твердый и ровный. Женька улыбнулась, поднялась и медленно начала одеваться. Стук повторился настойчиво-резко, Женька застегнула джинсы, натянула свитер на голое тело и открыла дверь, перед ней стояли двое в униформе: она встала между ними, сложила руки назад и пошла по коридору, вниз по лестнице, слыша неровное биение шагов тяжелых сапог за спиной.