Подняв голову, Елена увидела надпись на аспидной доске. Завадский уже приложил к ней руку. Надпись напоминала змею. Елена невольно отступила и наткнулась на учителя истории. При дневном свете он был похож на тощего ангела, у которого и крылья еще не оперились. Лицо у него было бледное, нос большой, другие черты - мелкие и тонкие. Из-под очков он взглянул на Елену, потом вскользь на аспидную доску. Чувствуя, что краснеет, Елена попыталась изобразить на лице некое подобие улыбки, судорожно всхлипнула и выбежала из класса.
На улице было пасмурно. Шел дождь. Вода стекала со стен, хрипло булькала в водосточных трубах. Елена шла, сама не зная, куда идет. Мысли опьяняли ее, как вино, щеки горели, перед глазами мелькали немые картины, которые собирались в какую-то сомнительную историю.
У невзрачного дома на углу Болотной улицы Елена остановилась и, помедлив, вошла в арку, откликнувшуюся на ее шаги созвучным хором отзвуков. Путаясь в ключах, она открыла дверь черного хода, крадучись поднялась на террасу, повернула налево, потом направо. Дверь в комнату Деда была не заперта. Она редко бывала в этой комнате насквозь пропитанной запахом книг, пыли и одиночества. Ее блуждающий взгляд тронул узкогорлую вазу с букетиком засохших фиалок, скользнул вглубь гардероба с двумя-тремя пустыми плечиками, пробежал по столу, который был завален в беспорядке набросанными письмами, квитанциями, рецептами, пожухлыми вырезками из газет и всем тем, что занимало мысли Деда. Взгляд Елены остановился, наткнувшись на овальный снимок девочки 13 лет с завитыми волосами на висках. Лицо все в веснушках, словно карта звездного неба.
Послышались шаркающие шаги Деда. С ручкой от патефона он шел по коридору, уходящему вглубь дома. Задев плечом зеркало, он замер. Он увидел жену, притаившуюся в темноте стекол, которую похоронил несколько месяцев назад. Она жила как растение, выросшее само по себе. И внешне она напоминала стебель с пурпурным цветком и кудрявыми листьями.
Жена Деда была артисткой, играла роли второго плана. Говорили, что она сожительствовала со всеми, с кем играла. На самом деле, у нее почти не было любовных связей, может быть, две или три, оставшиеся в памяти туманными намеками и обещаниями. Она страдала меланхолией и с трудом приспосабливалась и сходилась с теми людьми, с которыми ей приходилось жить...
Дождь усилился. Дед зябко повел плечами. В зеркале уже никого не было. Елена проскользнула в свою комнату и, закрыв дверь на задвижку, затаилась.
Дед поскребся в дверь. Донеслось его неразборчивое бормотание, смешавшееся с шумом дождя и завываниями ветра в водосточных трубах...
История Деда была темной и запутанной. Его мать умерла от пневмонии, когда ему не минуло еще и года. В то время мир для него был плоским и не имел ни конца, ни края, а многие вещи еще не были названными, и он с любопытством и страхом показывал на них пальцем. От матери остался только пожелтевший снимок, запечатлевший худую женщину с голыми плечами, сумеречным лицом и выщипанными бровями. Воспитывала Деда тетка по материнской линии, старая дева, полная разочарований и иллюзий, безнадежно и как-то неуклюже, неловко влюбленная в его отца. Она была на 7 лет старше Деда. Между ними иногда происходили сцены.
Некоторые из этих сцен Елене удалось подсмотреть. Она видела тетку довольно смутно. Освещение уродовало ее фигуру и вещи, которые казались декорациями некой драмы. Всякий раз, услышав голос тетки, она вздрагивала, ощущая непонятное, пугавшее ее смятение. В голосе тети таилась какая-то скрытая угроза. По ночам она нависала над всем домом.
Иосиф, отец Елены, даже не догадывался о видениях и страхах Елены. Заслонившись книгой, он грыз карандаш и на все смотрел, как бы издали.
Какое-то время взгляд Елены блуждал в облаках, толпящихся над крышами города и прильнувшему к нему морю...
Неприятная и странная перемена. Облака превратились в пятна сырости на потолке, а тетка стала похожа на ворону. Прежде чем превратиться еще в кого-нибудь, она ушла в свою комнату, слегка прихрамывая. В детстве она чуть не умерла от полиомиелита. Закрыв дверь на задвижку, она обычно выкуривала несколько папиросок, после чего засыпала и видела в темноте сна то, что хотела видеть. От этих снов она испытывала томительное и странное чувство, похожее на головокружение, и просыпалась несчастной.
Тетка училась в университете. Она изучала Гете и Шиллера и увлекалась театром. Не окончив курс, она ушла из университета, чтобы играть роль матери Елены, потом свыклась с ней, стала создавать уют в убогой профессорской квартире с видом на облезлые крыши и скучное небо, населенное воронами.
Игра тетки иногда умиляла Иосифа, отца Елены, иногда смешила, но чаще всего вызывала у него гримасу раздражения.
Как-то среди ночи тетка вошла в комнату Елены. Она была в одной рубашке с наполовину расплетенной косой. Глаза подкрашены и рот. Она долго стояла над девочкой, потом склонилась и ощупала ее лицо ладонью. Ладонь была холодная и жесткая. Пытаясь разлепить веки, Елена увидела ее опавшую грудь в вырезе рубашки и, утопая уже в другом липком и тягучем сне, почувствовала странный острый запах. Все обморочное детство и отрочество Елену преследовал этот запах...
В 17 лет Дед попал на войну, однако, так ни разу и не выстрелил, хотя дважды был ранен. И женат он был дважды. Первую его жену звали Кларисса. Она жила с матерью, которая страдала слоновьей болезнью и не отпускала ее от себя. Ей нужна была нянька. После смерти матери Кларисса осталась одна в пустом доме. Дед снимал у нее комнату в конце коридора, за углом, похожую на гостиничный номер, когда учился на историческом факультете университета. Листая латинские книги, он поглядывал в окно, из которого открывался вид на город, и украдкой наблюдал за Кларисс. Иногда утром или вечером она сидела на балконе в платье цвета мальвы и в старомодной соломенной шляпе, прикрывающей уши.
Вид Клариссы радовал взгляд, а что радует глаза, радует и сердце.
Стремясь к далекому Риму, Дед всякий раз оказывался где-нибудь поблизости от Клариссы, но при встрече с ней он лишь молча кивал головой. Губы его сжимались от стыда. Ему казалось, что она смотрит на него с брезгливым изумлением. Он не был безобразен, но и красивым его нельзя было назвать. Лицо вытянутое, глаза обведенные красным, губы распухшие, в трещинах. Как-то в один из воскресных дней он столкнулся с Клариссой в сумерках коридора. На нем был мокрый, обвисший складками плащ, похожий на тогу. Весь день он провел в библиотеке, собирал факты, свидетельства и подробности жизни римлян, а потом час или два бродил по улицам города под моросящим дождем. Около полуночи смущаясь и чуть ли не с упреком, он предложил Клариссе руку и сердце. Она рассмеялась, потом расплакалась. Он неловко привлек ее к себе. Они стыдливо поцеловались, кутаясь в складки мокрого плаща. Вот так просто все и произошло. В зеркале Кларисса увидела себя, свои глаза, полные слез, пылающие щеки и улыбку девочки 13 лет, не больше. Она искала выход из своего одиночества и согласилась на этот брак, который ничего не изменил. Все осталось таким же невыносимым, только в комнате мужа, там, где висели книжные полки, появилась еще одна дверь. Дед упорно, хотя и без видимой для себя пользы, рылся в латинских книгах и говорил с Клариссой как какой-нибудь чужеземец.
5 лет бесцветного брака закончились трагедией. Кларисса любила мужа, но не могла жить с ним.
Той страшной ночью Дед как обычно бродил по лабиринту душных и пыльных улиц Вечного Города, которые напоминали узкие щели, а Кларисс лежала без сна. На столике напрасно коптила лампа. Она прикрутила фитиль и прильнула грудью к подушке, потом встала, накинула на голые плечи халат. Где-то она была и вернулась неверным шагом, оглядываясь на что-то страшное, оставшееся позади...
Блуждая среди изломанных колонн, фасадов с кариатидами и статуй богов и героев Рима, Дед не заметил, как заснул. Среди ночи он очнулся от грохота. Подкрутив фитиль лампы, он поднялся в мансарду и заглянул в комнату Клариссы. Вид комнаты поразил его. Вещи были разбросаны, все перевернуто вверх дном. На полу поблескивали осколки разбитого аквариума. Кларисса полулежала в кресле с горьким и холодным выражением лица, запрокинутого кверху. Казалось, она спала. Из рукавов платья выглядывали кисти рук, бледные, истонченные в запястьях. Правое запястье сдавливал браслет. На левом запястье чернела рваная рана, которую она нанесла себе наугад, и от которой взгляд Деда уже не отрывался. Судорогой свело живот. Ему показалось, что он проваливается в темную бездну...
После похорон Клариссы Дед несколько дней не мог заснуть. Тишина оглушала его. В ней что-то строилось. Тени оживали, превращались в неких животных, разных по виду и в разных местах. Стенные часы начинали вдруг жутко тикать, стоило на них взглянуть, а скомканное одеяло на кровати принимало формы женского тела, смущая воображение своей сомнительной подлинностью...
Подтянув гирю стенных часов, Дед прислушался. Ему показалось, что в мансарде кто-то ходит. Он поднял голову. Люстра шаталась, позвякивали стекляшки. Голова закружилась. Он невольно отступил и наткнулся на зеркало. Из тьмы этого зеркала она и появилась, копируя Клариссу, ее походку, ее лицо, ее жесты, притиснулась, лаская открытой грудью. Глаза у нее были большие, карие и влажные. Он почувствовал, как ее слеза упала на щеку. Щека зачесалась. Он хотел что-то сказать, но его испугал собственный голос, похожий на стон. Внезапно какая-то сила подняла его над полом и понесла куда-то. Задыхаясь, он пересек душную тьму, в которой не было ни туч, ни звезд, только ночь и какие-то существа или духи. Он не мог их разглядеть. Он слышал лишь шелест крыльев и голоса, которые вызывали странные и спутанные воспоминания.
Кто-то окликнул его. Он шатнулся в сторону и очутился уже в другом сне. Сердце его замерло от страха, когда он вдруг увидел перед собой постаревшее лицо Клариссы. Он закрыл глаза. Когда он открыл глаза, вокруг жили и дышали только пески. Оттолкнувшись руками и ногами, он взмыл над песками, взлетел на такую высоту, что и подумать страшно...
Длилась ночь, открывая свои призрачные царства. Распустив немые крылья, как паруса, Дед летел, сам не зная куда. Внезапно перед ним встал берег, угрюмые дикие скалы, уступами спускающиеся к воде, в которой плескалась уже потускневшая луна. От воды поднимался туман, облекая скалы подобно ризам. Он завис над скалами, потом полетел дальше, скользя, лавируя между ними. Обогнув мыс, напоминающий готический замок с пилястрами и карнизами, он завис над заливом. В переливчатом сине-желтом мерцании он увидел остров, похожий на раковину. Остров был невелик. На причале у парома толпились люди, словно горсть пигмеев.
"Здесь бы и жить..." - подумал он. В нем проснулась надежда и тоска по какому-то неведомому утешению. Стряхнув оцепенение, он как-то неловко повернулся в воздухе и сорвался, полетел вниз головой...
Очнулся Дед в воде под сводами Цепного моста. Обессиленный и продрогший он выполз на берег. Над городом догорал закат. Неподалеку у стенки причала бились бортами две пустые лодки. На набережной было пусто, безлюдно и тихо. Даже чайки, наполнявшие берег своими криками, куда-то исчезли. Дед едва заметно передернул плечами и потрогал рукой щетину на подбородке. У него возникло смутное ощущение, что он уже умер, но еще не потерял ощущений из привычки быть живым.
--
Господи, мне страшно... - пробормотал Дед невнятно, прижав руки к груди, и умолк, собирая мысли, которые смущали его.
Закат погас, дымясь и тлея. Холодной волной набежала темь, в которой чуть-чуть сквозили, мигая мертвым светом, уличные фонари. Они напоминали похоронные свечи...
Остаток ночи Дед провел на татарском кладбище, среди могил родственников, сожалея о тех, кого он не успел узнать и кем мог бы восхищаться. Его дядя в гражданскую войну с шашкой в руках устанавливал новую власть. В город он вернулся с орденами, шрамами и с плохо вылеченными венерическими болезнями. Человек он был угрюмый, сумасбродный, нетерпеливый и у него было много врагов. Он давал почувствовать свою власть, мог задеть самолюбие, причинить неприятность, но уважал то, что достойно уважения. Дослужившись до генерала, он вышел в отставку, когда понял, что был просто игрушкой, жалкой марионеткой в руках неизвестных ему лиц.
"Всеми нами движут пружинки и веревочки, действительные или кажущиеся - все равно..." - подумал Дед. Эта мысль его рассмешила. Смех затих. Он увидел женщину в белом и голубом. Ее окружали странные люди и вещи, которые сами собой появлялись. Они что-то говорили, что-то неправдоподобное, без начала и конца...
"Может быть, я схожу с ума..." - Избегая смотреть на женщину в белом и голубом, которая беззвучно смеялась, Дед вытянул руку с обкусанными ногтями и включил свет. В кабинете было пусто. Пусто было и в голове. Он встал и пошел, оставив дверь кабинета открытой. Поселился он в доме, который казался нежилым и был похож на сарай с подобием двора. На полу лежали книги, которые давно никто не читал, росла трава, цвели какие-то чахлые цветы, сновали ящерицы и пауки. Пытаясь оживить дом, Дед поменял обои и пристроил башенку, где спал в удушливую жару, после чего дом приобрел подозрительный вид мечети. Оклеивая стены газетами, Дед наткнулся на заметку о самоубийстве полковника, друга дяди, с которым дядя делил победы и поражения и который убеждал его повременить с отставкой.
--
Намечаются перемены... - сказал полковник дяде. Через неделю полковник стал генералом, а еще через неделю застрелился. Ходили слухи, что из-за жены. Она всех смущала своей красотой. Полковник привез ее из Польши, нагруженную незнакомыми по форме чемоданами и привычками. Она была примадонной в театре. Кто-то написал донос, что их брак был освящен католической церковью, по всей видимости, это и явилось причиной отставки и самоубийства.
Заметка в газете, подписанная неким Завадским, расстроила Деда. Завадский писал о том, о чем он не знал, но догадывался. С холодом в сердце Дед лег на скрипучую кушетку и попытался заснуть среди наводящих тоску вещей, накопленных прежними жильцами. Среди ночи он зажег лампу и достал пачку бумаги. Вместо того чтобы осудить жену полковника, он проникся к ней сочувствием и в порыве неожиданного для него безрассудства написал ей письмо с траурной виньеткой. Письмо он отправил почтой и стал ждать. В письме он представился человеком, который любил ее, даже не зная о ее существовании. Это был донос на самого себя. До этого дня Дед не проявлял излишнего воображения, и его не мучили страхи, теперь все изменилось. Несколько дней он был похож на отдыхающего зверя, он собирался принести себя в жертву внешним приличиям, но когда получил письмо от вдовы, в котором она просила оставить ее в покое, стал похож на человека не от мира сего, укрощенного годами и разочарованиями. Ночью вдова пришла к нему в белом и голубом, хотя носила траур. Это было лишь мимолетное видение, имеющее пугающе живой вид. Как-то он видел ее на еврейском кладбище среди леса крестов, надгробных плит и увядающих венков. Через полгода вдова сняла траур и, осаждаемая поклонниками с разных сторон, вышла замуж за Завадского. Вскоре она родила ему сына, которого Завадский встретил с недоверием. Он усомнился в своем отцовстве.
Дед узнал об этом событии из газет. С тех пор он газет не читал, а по радио слушал только военные марши.
В детстве дом Деда был святилищем для Иосифа, отца Елены. Несколько раз он пробирался туда, обманув его бдительность, и наблюдал за ним. Днем Дед выращивал розы, а по вечерам играл на мандолине, у которой не все струны были целы, или сидел на узкой без балдахина кровати и смотрел в окно. Ночь пугала его снами и видениями. Некоторые видения были наделены речью, некоторые немые. Они стояли памятниками в изголовье. Иногда он замечал, что спал, иногда только догадывался об этом. Умер Дед, когда ему исполнилось 70 лет, оставив наследникам недописанную книгу по истории Вечного города, потускневшие ордена и стопку не отправленных писем, проливающих свет на некоторые темные стороны его биографии.
Иосиф был точной копией Деда: смуглый, сухощавый, с большими глазами. Жил он сносно, можно даже сказать счастливо. Врагов у него не было, его погубили друзья.
По субботам Иосифа можно было видеть на кладбище. Он сидел у могилы Деда и пил портвейн.
Чуть поодаль от могилы Деда лежал надгробный камень, прикрывающий могилу дяди. Его звали Юрий. О нем мало что известно. Нельзя было даже узнать, как он выглядел. Он ушел из семьи искать себе счастье, слава у него уже была. Он был художником. В 30 лет он женился. Через год его жена умерла от родов. Пережив душевную лихорадку, он перебивался случайными работами, рисовал натюрморты. Он любил цветы, их позы, жесты, движения, грацию, гибкость, и обращался с ними с уважением, с которым должно относиться ко всякой жизни. Всю его мастерская была заставлена геранями в горшках. С ними он не чувствовать себя одиноким. Среди цветов были и невыразительные, даже уродливые, своей несоразмерностью, неправильностью вызывающие у него жалость, были и такие, которые казались ему постоянно плачущими, были и смеющиеся, заставляющие его строить гримасы. Как-то он заметил, что цветы принимают какие-то странные позы. Он невольно рассмеялся, хотя и не чувствовал никакого желания смеяться, когда понял, что они копируют его, подражают его неловкости, и уже не мог остановиться. Вены на его шее вздулись как пузыри. От смеха он и умер.
Была здесь и могила сестры Деда, которая умерла от кровавого поноса еще малюткой...
Ночь Дед провел на кладбище у могилы Клариссы. Домой он вернулся только под утро. Не раздеваясь, он лег в холодную постель, точно в гроб. Все вокруг казалось ненастоящим, стены представлялись какими-то шаткими, точно декорации в театре, которые в любую минуту могли убрать, передвинуть.
Внезапно на гардинах появилась рябь, легкое волнение. Он почувствовал запах увядших ирисов. Кто-то бросил букет цветов на кровать. Возбуждение сменилось вздохом успокоения, когда он увидел Клариссу. Он потянулся к ней с робким обожанием, обнял ее бедра, еще не остывшие от жизни, и приник к лону...
Поняв, что занимается чем-то постыдным, Дед встал, ощупью оделся и вышел из комнаты. Спускаясь по лестнице, он услышал голос соседки. Она жаловалась кому-то на мужа. Брак у нее был несчастным. Скосив глаза, он увидел женщину в розовом капоте. Он что-то сказал ей не своим голосом, с натугой, короткими фразами. Он еще не привык к зубному протезу, и он не в состоянии был утешить ее. Он думал о своем горе и отчаянии.
Соседка уже перестала жаловаться, она что-то напевала.
Женщины переменчивы в своих настроениях.
Когда Дед спустился вниз, соседка остановила его.
--
Вам заказное письмо...
--
Заказное письмо?.. - Дед удивился.
Письмо было от Клариссы. Сквозь бумагу он увидел одну из ее улыбок, ее голову в ореоле рыжих волос, склоненную к плечу. Она молча улыбалась. Улыбка погасла, а видение потускнело, но что-то осталось, какое-то беспокойство витало в воздухе.
Дед услышал скрип лестницы и увидел подол юбки и ботинки, облепленные грязью. Его пробрала дрожь, когда появилась Кларисса, окутанная пеленой желтоватого света. Она возникла из темноты, держа лампу в руке. Он увидел ее лицо, освещенное снизу, на котором застыло выражение усталости и удивления.
Порыв ветра задул лампу. Лестница погрузилась в темноту.
Все еще ослепленный видением, Дед нерешительно разорвал конверт.
В конверте было несколько страниц, исписанных бисерным почерком. Паутина слов, в которой Дед барахтался, пытаясь промахивающейся рукой разорвать ее, воспоминания, которым он не доверял, запахи, звуки, оттенки последнего дня жизни Клариссы. Она не оставила его себе. Кларисс любила Деда всем сердцем и желала, чтобы другая женщина оказалась счастливее ее. На последней странице Дед увидел ее в плаще, забрызганном грязью и в ореоле некоего порочного обаяния. Прихрамывая, она возвращалась домой после торопливой, почти без слов, сцены в конюшне. К этой сцене она готовилась заранее.
Не в силах устоять перед искушением, Дед дополнил эту сцену портретом всадника. Он видел его на ипподроме всего один раз, и то мельком, в просвете между Клариссой и крупом лошади.
--
Откуда ты его знаешь?.. - спросил он и пожалел о том, что заговорил. Кларисса лишь склонила голову к плечу и ничего не ответила. Над ее головой поблескивало расколотое стекло с клочками белесовато-грязного неба и моросящим дождем.
"Как знать, может быть, между ними ничего и не было, и я самому себе наставил рога..." - размышлял Дед. Переступив черту, за которой ничто уже не могло его удивить или разочаровать, он представил себе эту сцену в конюшне, лицо Клариссы, освещенное снизу, сорванную с лихорадочной поспешностью и разбросанную по соломе одежду, тени на стене и потолке. Они слились друг с другом, как вода.
Вдруг приоткрылась и захлопнулась дверь. В темноте послышалось нечто, напоминающее смех...
Дед шел по улице, сопровождаемый тенью Клариссы. Их разделяло некоторое расстояние. Дед остановился и смял письмо. Оно размокло и полиняло под моросящим дождем. Дед не мог представить его следователю, чтобы использовать для своей защиты. Нет, Кларисса не жаловалась, не пыталась вызвать сочувствие. Она просто свела счеты с жизнью, но из письма можно было сделать вывод, что ее смерть было частью некоего плана.
Испытывая раздражение и удивление, Дед вышел во двор. В тени Иудина дерева он наткнулся на профессора, который преподавал в университете римскую историю и был влюблен в Клариссу, но не нравился ее матери. Его арестовали по доносу. В тюрьме он умер от туберкулеза, так и не дождавшись расследования своего дела. Выглядел он более старым, чем был, когда умер. В день похорон Анна, мать Клариссы, нарядилась как на свадьбу. Она умерла в тот же год. Это она написала донос на профессора. Она познакомилась с ним на водах. В таких местах всегда есть, чем отвлечься. Среди отдыхающих были и искатели приключений и кавалеры, были и простые, преданные стране люди, ради которой стоило жить и умереть. Был там и профессор, случайная встреча с которым изменило все ее мысли и привычки.
Дед встретился с ними на кладбище. Рядом с гробом Анны он увидел девочку с рыжими косичками. Она рисовала завитки, розочки и пела, помогала оттаивать оледеневшему телу матери. На него вдруг напал страх. Ночью ему почудилось, что девочка подкрадывается к нему с тем же тайным желанием, которое он испытывал много лет назад, подкрадываясь к Анне. Его даже пот прошиб. Он представил ее в своей постели, ее тонкие холодные ноги, руки.
Дверь заскрипела, приоткрылась сама по себе и осталась открытой.
Дед привстал, когда кто-то вошел в комнату, и остался стоять у стены. Это была дочь Анны, но он не узнал ее. Ее словно подменили. Она приобрела иной вид и осанку. Рыжие волосы были зачесаны назад, лицо широкое, пожалуй, и грубоватое, глаза посажены глубоко. Она сказала ему, что несчастлива с мужем и так тихо и спокойно, так невинно и буднично. Он промолчал. Он чувствовал себя неловко, как если бы стоял посреди болота. Со всех сторон его окружала зыбкая трясина, над которой колыхались клочья тумана.
Жижа вдруг вздыбилась до облаков...
На следующий день Дед уехал из города и забыл об Анне и ее дочери. Так он думал, пока не увидел профессора, который разбудил в нем воспоминания, любопытство и волнение...
С минуту в каком-то оцепенении Дед смотрел на профессора. Лицо серое, изрытое оспинами, уши оттопыренные, глаза широко раскрытые, как у ребенка. В них отчаяние и покорность. К губам он прижимал носовой платок, черный от крови.
Дед все это увидел, потерянно улыбнулся и пошел прочь, прихрамывая на левую ногу.
Небо совсем почернело, лишь кое-где проглядывали влажные пятна света, подтеки.
Час или два Дед шел, не останавливаясь, сам не зная, куда он идет. Он не мог избавиться от иллюзии, что прошлое преследует его.
Опять эти странные скрипы. Он оглянулся и увидел ржавую детскую коляску. Весь последний год Кларисса мечтала о ребенке и вязала детские вещи. Это стало привычкой, скорее даже манией. Он увидел поникшую спину Клариссы, ее тонкие, заляпанные грязью лодыжки. Он скорее угадывал, чем видел ее. Она то скользила рядом, как тень, то отставала, бесформенно удлиняясь, пока белесовато-грязный рассвет не поглотил ее...
Опустив голову, Дед шел по грязи, скользя, падая. Вокруг не было ничего устойчивого, все было зыбко и призрачно. Ему чудилось, что он не продвигается вперед, а топчется на одном месте среди призрачных декораций, как это происходит в театре, когда меняются пейзажи на полотне задника.
Дед остановился у Иудина дерева, прижался к нему спиной, ощутив его холод, как будто он вмерз в дерево весь целиком. Он стоял, сотрясаемый дрожью, в безлюдном, голом сквере. Вокруг тьма и грязь...
День кончился. Начали свое шествие тени. Блуждающий взгляд Деда скользнул по афише, на которой смутно проглядывала фигура женщины в бордово-красном плаще. Красивое лицо, как у японки, глаза узкие, удивленные, улыбающиеся. Она стояла в темноте, выпрямившись, откинув голову. Захотелось, чтобы она взяла его за руки и вывела на свет.
С невольным вздохом Дед оторвал взгляд от афиши.
В пыльных стеклах цветочного павильона можно было различить какие-то фигуры, лишенные тени и объема, и море с отмелями. Был отлив. На песке лежали остовы рыбачьих лодок неподалеку от осклизлых камней мола. В камнях вскипала вода.
Порыв ветра разметал листья. Обрывки афиши зашелестела, и лицо незнакомки изменилось. В нем появилось что-то неприятное, даже жуткое.
Дед отвернулся...
Ночь Дед провел в доме на набережной. Он лежал в скрипящем гамаке. Иногда он поднимал голову, и в его широко раскрытых глазах отражалось море и песчаные отмели...
После ночи, проведенной в доме на набережной, Дед решил уехать из города. Это было похоже на бегство. До вокзала он добирался под проливным дождем. Автобус напоминал катафалк с утопленниками. Доносились голоса, еще какие-то звуки, но он не понимал, что они могут означать. В них было что-то неприятное. Глянув в окно, он наткнулся на чей-то тусклый от времени и одиночества взгляд. Показалось, что он узнал незнакомца. В ту же минуту он ощутил сильный толчок. Автобус остановился у переезда.
Помедлив, Дед вышел наружу.
Дождь кончился. Облака плыли низко. Между облаками летали вороны. На деревьях еще сохранилась листва. Сквозь листву он увидел здание вокзала крытое черепицей. Оглянувшись на автобус, Дед побрел к вокзалу. Час или два он провел в зале ожидания.
Наконец объявили посадку.
В вагоне было пусто и темно. Дед сел у окна.
Три раза звякнул колокол. Поезд с лязгом стронулся. В окно ворвался удушающий дым и копоть от паровоза. Дед попытался закрыть окно, но заржавевшая рама не сдвинулась.
Мелькнули казармы, потянулась унылая равнина. Глядя в окно на исчезающие огни города, Дед с трудом сдерживал слезы. И все же он разрыдался, лег на полку. Глаза его были открыты. В них застыло отчаяние и покорность...
Дед не заметил, как уснул. Сквозь сон он слышал чьи-то вздохи и всхлипы. Пробудившись, он обнаружил, что за окном уже день, а купе усыпано перьями из разорванной подушки.
Поезд стоял на каком-то полустанке. Кутаясь в плащ, Дед вышел наружу и увидел остров посреди моря, похожий на раковину. Невозможно было поверить, что это не сон. Дед закрыл глаза. Он больше ни на что не хотел смотреть.
Поезд беззвучно стронулся с места и пополз дальше с потушенными огнями. За стеклом окна обрисовалось сонное лицо проводника. Дед проводил его взглядом и пошел. Около часа он шел по насыпи к морю, покачиваясь, как будто отягощенный вином или сном, потом сел на камни, любуясь цветами. Они пахли горько и нежно...
В этом безвестном городке, который жил морем, Дед женился во второй раз на хрупкой девушке с загадочной улыбкой. Он звал ее Мона Лиза. Спустя год Лиза родила ему близнецов, Иосифа и Глеба. Они были похожи друг на друга как две капли воды. В детстве они менялись одеждой и именами. Когда они выросли, жизнь сделала их разными. Иосиф стал похож на Деда, а Глеб - на его брата Юрия...
Прошло 30 лет. Внешне Дед почти не изменился. От долголетней привычки он не чувствовал своего возраста. Жизнь была похожа на сон и казалась ему все легче и легче. Лишь после смерти Лизы он как-то вдруг сразу постарел и стал похож на одряхлевшего лысого ангела, тихого и не опасного. Когда он шел по коридору, казалось, что его ноги не касаются пола.
Как-то роясь в бумагах, Дед наткнулся на измятое письмо с расплывшимися буквами, из которых проступило постаревшее лицо Кларисс. Она обладала редкой тонкостью чувств и скрытой нежностью. Он понял это, лишь погрузившись в текст письма. Глаза его заблестели от слез. Ему стало стыдно жить.
Случилось это в воскресенье, а уже в понедельник Дед начал умирать. Походка его сделалась неровной, шаткой, плечи наклонились, резко обозначились мешки под глазами, морщины, а глаза как будто подернулись мутной желтоватой пленкой, словно в них разлилась вся накопившаяся в душе горечь. Днем он бродил по дому и мучился, томясь от скуки и одиночества, не зная, чем себя занять. Ему казалось, что дом стал пустым. Раньше пустота была не видна. Иногда он слушал по радио драмы и плакал от сочувствия к незнакомым людям, или заводил патефон и искал утешения в Вагнере и воспоминаниях...
За окном шел дождь. Потом небо высохло. Встал месяц. Совершив обход дома, Дед сел на стул у окна. Скорчившись, он сидел и смотрел полными слез глазами куда-то далеко, слишком далеко. Ближе к вечеру он вышел на улицу и смешался с толпой, окунулся в это шумное людское море, где существовали совсем иные радости, о которых он даже не задумывался. Когда в его запавших и тусклых глазах угасли последние отблески вечера, а в морщинах собралась история всей его бесполезной жизни, достойной сожаления и сочувствия, он вернулся домой и еще час или два топтался возле запертой двери, не решаясь войти...
Ночью Дед не мог заснуть. Холод мешал ему спать. Его трясло. И его мучил один и тот же кошмар. Как будто бы он спал и очнулся ребенком. В комнате никого не было. Он был один, но дверь была открыта. Глянув на себя в зеркало, он удивился своему лицу и какому-то нереальному виду комнаты. За стеклами окна смутно зыбился совершенно незнакомый пейзаж. Шлепая босыми ногами и сонно жмурясь, он вышел в коридор и наткнулся на тетку, старую деву. Она была в одной рубашке с наполовину расплетенной косой. Он обнял ее. Тетка отстранилась.
--
Ты, наверное, подумал, что я твоя Рая... нет, я не Рая... и я слишком стара для всего этого... - сказала она, смеясь.
Дед вернулся в комнату и закрыл дверь на задвижку. Заснул он только под утро и проснулся разбитый, с ноющей болью в затылке. Он долго не вставал, лежал, не решаясь открыть глаза и не в силах побороть состояние какого-то странного отупения.
Дом старел, в гнетущей тишине появились отголоски его жизни, какие-то вздохи, всхлипы, поскрипывания, потрескивания.
Прислушавшись, Дед услышал среди вздохов и всхлипов жалобный голос тетки. Он невольно привстал и увидел ее. Он узнал ее походку, ее глаза, руки. Одежду на ней держала пряжка, а волосы стягивала белая лента. Он не испугался, нет, он подумал, что это видение, пустой, лживый образ, похожий лицом на тетку, но когда она обвила его шею неопытным и нежным объятием, он в ужасе бежал от нее. Спускаясь по лестнице, он подвернул ногу, и упал. Час или два он лежал с разбитой головой, мешая вздохи со стонами.
День вернул Деду разум, но не весь...
Послышались шаркающие шаги Деда. Он совершал очередной обход дома.
Елена затаила дыхание.
Дед поскребся в запертую дверь и побрел по коридору, выходящему на террасу. У приставного зеркала он приостановился, увидев в отражении две тонкие, почти эфемерные фигуры одного роста. Это были его жены, Кларисс и Лиза.
Дрожащими пальцами Дед ощупал стекло, потом подтянул гирю стенных часов, которые покорно застучали, и пошел дальше, шаркая негнущимися, отечными ногами. Каждый шаг причинял ему боль...
Судорожно вздохнув, Елена опустилась на кровать. Час или два она лежала, тупо уставясь в потолок, на котором рисовались немые картины. Вспомнилась вдруг сцена в больнице. Выглядел Дед ужасно, и она не знала, куда спрятать глаза. В палате было сумрачно, плавала мгла и в глубине этой мглы шевелилась какая-то багрово-серая масса, из которой доносилось хриплое дыхание. Потом из этой же мглы выплыла мать Елены, с букетиком вялых маргариток, какие она смогла найти. Багрово-серая масса зашевелилась и расплывчато улыбнулась, наблюдая, как Мария, жена сына, снимала пальто и зачесывала волосы назад. На ее щеках под выступом скул розовели два пятна.
Мария жила без оглядки на приличия. На всех углах уже говорили о ее романе с режиссером театра. Эта история даже попала в газеты. Такое с ней уже случалось, но Иосиф на все смотрел сквозь пальцы, или только делала вид. Это было похоже на некий ритуал, игру, и Елена должна была примириться с этой игрой.
Лицо Елены постарело. Не глядя на мать, она прижалась к Деду и выбежала из палаты. На улице ей стало лучше, но во рту еще долго оставался привкус больницы.
Ночью Елене снилось, что вода заливает комнату. В воде цвели цветы, пели раковины, где-то под потолком плавали птицы, рыбы. Она оказалась посреди этой темной воды с отмелями, в которой она бесцельно плавала. И вдруг она увидела мать. Она увидела ее лежащей на отмели с незнакомым мужчиной, профиль которого мельком видела в черном лимузине, похожем на катафалк. Она увидела ноги матери с покрытыми красным лаком ногтями, густо накрашенные губы, пятна на щеках с татарскими скулами, подведенные глаза, ресницы. От нее исходил запах моря. Она услышала ее темный с придыханием смех. Чувствовалось, что Мария наслаждалась тем, что делала. Глаза у нее были открыты. Теряясь, Елена заглянула в самую глубину ее глаз и увидела там себя в объятиях этого мужчины. Он не был ни торопливым, ни бесчувственным...
Эту картину Елена увидела еще раз и еще. Возникали и другие мужчины, навеянные картинами, которые она видела как-то в бреду лихорадки...
Очнулась Елена, задыхаясь от духоты и желания, овладевшего ею почти против воли.
Дождь утих. Из туч выглянуло солнце и все преобразилось. Капли дождя засверкали как хрусталь.
Приоткрыв дверь, Елена выглянула в коридор.
Иосиф сидел на террасе, уставясь в окно. Вид у него был усталый и несчастный. Было заметно, что его знобит и что ему неуютно и одиноко. На полу Елена увидела смятый конверт с анонимным посланием. Это послание она сочинила сама, чтобы Иосиф узнал о том, о чем уже знали все. Она тайно ненавидела мать и подглядывала за ней, копировала ее жесты, привычки, даже запахи ее тела, обучалась всяким ее коварствам.
Помедлив, Елена сняла портрет матери со стены.
Она ушла, воспользовавшись черным ходом.
На улице было ветрено. Полы накидки затрепетали за ее спиной, как крылья. Показалось, что кто-то окликнул ее. Приглядевшись, она увидела в беседке у Иудина дерева Казимира. Он кутался в плащ мышиного цвета. Иосиф играл с ним в шахматы и иногда позировал ему. Казимир был художником, рисовал портреты, несколько манерные. Жил он на пароме, который ржавел у причала и служил прибежищем для крыс и привидений. Иосиф говорил, что Казимир человек испорченный, но Елене он нравился. Он рассказывал ей разные истории, в которых подвергался немалому риску и неприятностям. Сплетая узоры из слов, Казимир рассказывал ей и такие вещи, о которых говорить не следовало бы. Он умел поразить, разжечь ее любопытство и отогнать тоскливые мысли. Из-за отсутствия передних зубов его речь была невнятной, однако приобретала какую-то странную мелодичность. Елена слушала его с полуоткрытым ртом и странным блеском в глазах. Она слепо принимала на веру все его истории, из которых многие не выдерживали никакой критики.
--
Как поживаешь, принцесса?.. - спросил Казимир.
Елена молча махнула ему рукой и побежала вниз по улице, втянув голову в плечи и играя с собственной тенью.
Петляя, улица спустилась к набережной.
Море было неспокойно. У причала покачивался ржавый паром и несколько полузатопленных лодок. Елена вскользь глянула на паром, с которым были связаны некие неприятные воспоминания, и направилась к одиноко стоящему дому. В этом доме она родилась...
Роман спал за ширмой. Очнулся он как от толчка. Вокруг только ночь и притаившаяся темнота. Из темноты доносились протяжные стонущие гудки маневрового паровоза.
Роман привстал, опираясь на локти. Он не мог понять, где он. Окружающие его вещи, казались продолжением сна.
Щуплая, в обвисшей складками мокрой накидке, Елена проникла в этот сон вместе с рыжими гардинами и цветами в горшках, холодная и плоская, как будто нарисованная. В руках она держала снимок матери, точно щит. Изображение было овальное, затушеванное по краям. Роман потер глаза. Елена загораживала окно. Свет омывал ее ноги, стекал на пол. Казалось, что она не касалась пола. Он неуверенно улыбнулся, когда Елена чиркнула спичкой, догадываясь, но, еще не осознавая, что происходит.
Спичка вспыхнула и погасла.
Вещи сделались еще более искаженными и неузнаваемыми.
--
Вот черт... - Смахнув волосы с лица, Елена судорожно рассмеялась, давясь смехом и выгибая шею, потом опустилась на колени. Она уронила спичечный коробок и минуту или две искала его ощупью, ползая по полу. Роман следил за ней с каким-то беспомощным удивлением.
Снова вспыхнула спичка. Пламя поползло по снимку, сначала медленно, нерешительно, как змея вытягивая голову, нащупывая путь, поворачивая то влево, то вправо, потом одним гибким движением охватило руки Елены. Она вскрикнула и отбросила пылающий снимок. Подпрыгивая и приседая, пламя лизнуло гардины...
С красными от дыма глазами Елена выбежала на улицу.
У дома уже собралась толпа. Смешавшись с толпой, Елена смотрела на пожар, который никто даже не пытался потушить. Сколько восторгов и страхов пережила она в этом доме, и теперь он пылал, как будто был выстроен из огня. Он напоминал чудовище с чешуйчатой шеей и гребнями на голове, рассыпающими пламя. Несчастные голуби кружили над домом, пока не упали замертво с обгоревшими крыльями. В ту же минуту рухнула крыша дома. Огонь опустился и затих, превратившись в тлеющий пепел...
Елена выбросила пустой спичечный коробок, который все еще сжимала в руке, и пошла прочь, опустив голову и унося в складках накидки запах дыма и гари. Конечно, не все она ясно спланировала и теперь не знала, что ей делать и как жить со всем этим. Все в ней кричало и плакало, мысли двоились, скорее даже не мысли, а галлюцинации.
Какая-то птица низко с криком пролетела над ней. Она подняла голову и огляделась. Где-то она уже видела все это, и эти ломаные линии утесов, и это серое море, напоминающее пустыню, усеянную обломками скал, кое-где покрытых мхом и лишаями, и эти белые облака, похожие на плывущих по ночному небу цапель.
Откуда-то время от времени доносились короткие, стонущие гудки. Иногда они замолкали, оставляя ощущение пустоты и жути.
Тьма сгустилась. Воздух стал сырой и тяжелый. Без сил Елена опустилась на землю, заросшую рыжим вереском и какими-то цветами, которые пахли горько и нежно, потом заползла в расселину и свернулась, точно улитка...
Историю близнецов можно поделить на две различающиеся части: до 9 лет и после 9 лет.
В 9 лет Роман отправился в Святую Землю с рыцарями и трубадурами и написал свои первые стихи, освободившись от забрала, нашло на него такое затмение, а к Елене пришло иное беспокойство и наваждение, она влюбилась в Ангела, учителя истории, и как ослепла, вся ушла в себя, притихла. На душе ее было смутно, невесело, особенно в дождливую погоду. Все ее раздражало, выводило из себя.
Роман пытался восстановить с ней ту близость, которая была между ними, когда они спали в одной кровати и видели похожие сны, но для нее он все равно, что умер.
Чтобы рассеять тягостное настроение сестры, Роман завел патефон.
Вся бледная от нездоровья, с повязкой на голове и колечком на пальце Елена сидела и слушала Вагнера, тупо уставясь в окно. Пейзаж, открывающийся ей, выглядел как-то странно, сомнительно. Море казалось плоским, нарисованным, а дома какими-то шаткими, непрочными, ненадежными.
Елена думала об Ангеле...
Ангел появился в городе летом 19... года. Он снимал комнату в цокольном этаже дома на Болотной площади. Жил он как монах. Он всех сторонился. После работы он удалялся в свою комнату и прекрасно себя чувствовал среди картин, книг и пыли. Тишина нарушалась шелестом страниц и лишь острее ощущалась рядом с безмолвной кошкой. Иногда он слушал радио. Звучали марши, которые никаких чувств у него не вызывали, но он принимал их как нечто неизбежное. Каждый день он вставал чуть свет и шел в школу, улыбаясь своей призрачной улыбкой, как будто он явился из рая, чтобы узнать то, что не знают ангелы.
Елена увидела Ангела в сумерках сквера у театра. У нее закружилась голова. Все поплыло перед глазами: небо, деревья, здание театра, стеклянный графин в окне, как в створке трельяжа, заросшем ряской. Она почувствовала всюду разлитый запах цветов и потеряла сознание.
Очнулась Елена, когда услышала голос Ангела. Он спросил, не ушиблась ли она. Она лишь улыбнулась и обвила его шею руками, точно ветками. Ангел помог ей встать, потом сколол волосы заколкой. Ей было приятно. Она покачивалась, точно в люльке, а Ангел стоял в изголовье.
Увидев мать у входа в театр, Елена неожиданно для себя поцеловала Ангела.
Позванивая запястьями, остроскулая, длинноногая, полная кокетливой грациозности и величавости примадонна скрылась в портике входа, а Ангел еще долго бродил вокруг театра. Елена следила за ним, прячась за кустами мирта.
Ангел что-то бормотал, мешая бред с латинской речью. Он был тайно влюблен в примадонну, и им постепенно овладевало отчаяние, которым заканчивались все его романы. Помедлив, он спустился к набережной и еще час или два сидел у воды и смотрел на полузатопленную лодку, которую волны били о сваи. Эта лодка напоминала ему собственную жизнь...
Все это случилось в воскресенье, а в понедельник Елена столкнулась с Ангелом в школе. Она шла по коридору, опустив голову, и наткнулась на него. В руках у него были географические карты и глобус. Что-то пробормотав в свое оправдание, она устремилась к лестнице, ведущей во флигель.
Ангел преподавал в школе географию и рисование. На уроке Елена не сводила с него глаз. Он был такой бледный и торжественный. Ей казалось, что она любит его. Она еще не была уверена в этом. В воображении она прогуливалась с ним под руку по набережной, посещала балы и испытывала еще неведомые ей ощущения счастья и собственной власти. Закрыв глаза, Елена представила себе, как Ангел целует ее руки, плечи, обнимает ее. Она позволила бы ему пойти и дальше, но прозвенел звонок. Звонок вернул Елену к действительности, которую она старалась забыть, как плохой сон.
Вечером Елена ждала Ангела на улице.
Небо было сумрачным, грязным. Море не отличалось от неба.
Шел дождь.
Дождь помешал Елене увидеть Ангела.
Ночью у нее случился нервный припадок...
В третий раз Елена увидела Ангела уже в сумерках его мастерской. Рисовать он мог и впотьмах. Он стоял у мольберта с палитрой в руках и даже не обернулся, когда она вошла. Елена глянула по сторонам, удивляясь всему как чуду. На стенах висели картины, не похожие на те, к каким она привыкла. На полу у ног безглазой статуи громоздились книги. Она вскользь глянула в зеркало, в котором отразилось ее смущенное лицо, герани в горшках на подоконнике и слоистый пейзаж за стеклами. Она обратила внимание на то, что портьеры старые, да и мебель, и все прочее.
Откуда-то появилась кошка и улеглась у ног Елены.
Елена погладила кошку, и заговорила, исподлобья подглядывая за Ангелом. Она хотела, чтобы он нарисовал ее. Голос у нее был хриплый и нетвердый, как будто говорила не она, а кто-то другой в ней.
Молча, не выпуская из рук кисти и палитру, Ангел усадил Елену в кресло. Поза ей не понравилась, но она сидела, боясь шелохнуться.
Прошел час, может быть, два. Ангел рисовал Елену, а видел перед собой примадонну. Ее лицо ослепляло, а запах, постепенно пропитывающий комнату, наполнял его сомнением и сумасшествием.
В накидке примадонна выглядела монашкой, разочарованной девственницей.
Отложив палитру и кисти, Ангел придвинул к ногам Елены небольшой столик с бутылкой венгерского вина, солоноватым паштетом и маслинами. Елена с опаской отпила глоток вина и рассмеялась. Вино обожгло горло. Стало вдруг тепло. Она отпила еще глоток. Она пила и пила, захлебываясь и кашляя. Сквозь слезы она видела, что Ангел смотрит на ее ноги. Туфли она сняла. Они были такие узкие, что нельзя было в них ходить.
Когда совсем стемнело, Ангел зажег свечи. Он листал альбом с пожелтевшими снимками и рассказывал истории, некоторые совсем короткие, всего в несколько слов.
Мать Ангела умерла от какой-то наследственной болезни крови, когда ему было 7 лет. Спустя год умер и отец. Воспитывал его дядя. Он был переводчиком с латинского и других языков, хромал на одну ногу и ужасно боялся моря.
Елена слушала Ангела и волновалась. Губы ее вздрагивали, глаза влажно поблескивали, мысли были неясные и извилистые. Она представляла себе нечто пугающее и долгожданное и невольно с испугом в глазах отстранилась, когда Ангел неловко привлек ее к себе.
Что-то в ней еще противилось.
Мгновение настороженной беспамятной тишины.
Лицо Ангела снова приблизилось. Он спросил ее о чем-то тихо и невнятно. Щеки его пылали, а глаза поблескивали, как звезды на дне колодца, глубина которого пугала и вызывала любопытство.
Внутри жгло все сильнее. Вещи, покачиваясь, ходили по комнате туда и сюда. Бросив взгляд на узкую кровать с шарами и дугами, Елена встала, вскинула руки и распустила волосы, сколотые заколкой, потом сбросила накидку и медленно развязала завязки на платье. Она не торопилась и уже не чувствовала ни страха, ни стыда...
Все произошло как-то слишком быстро, и вопреки ожиданию ничего необычного Елена не испытала. Чуть скосив глаза, она глянула на Ангела. Он спал без очков, и она не узнала его. Она встала и на цыпочках подошла к окну. Минуту или две она смотрела на море, плоское и пустое, потом долго разглядывала полоску лунного света на ковре, зарастающую мелкими белыми цветами. Она даже уловила разлитый в воздухе странный терпкий и нежный запах. Она вскинула руки...
Послышалось странное звяканье. Елена приоткрыла веки. Ее сонный взгляд скользнул по каменистому склону и остановился, наткнувшись на пастуха. На нем был плащ, сколотый колючками. Он шел, спотыкаясь о камни и отмахиваясь от мух. Лицо обветренное. Что-то в нем было от араба.
За пастухом брели овцы, поднимая облако пыли. Когда солнце одело пастуха в красный пурпур. Елену вдруг охватило странное возбуждение. Кутаясь в накидку, она опустилась на колени.
--
Господи, прости...
Она молилась горячо и бессвязно. Эту молитву она слышала от бабушки, которая вела жизнь тихую, незаметную и часто обращалась к Богу. Она обременяла его своими заботами.
Елена о Боге не знала ничего, кроме самого слова.
Вдруг осыпались камни. Звуки обвала громко и зловеще отдались в ушах Елены, как ответ на ее молитву. Подняв голову, она увидела нечто странное. На ее глазах строился город, поднимались желтоватые стены, тянулись к небу и выше стрельчатые башни, между ними прокладывались шаткие мосты...
Прогремел гром. Начался дождь и город исчез. Остались только камни и холод. Елена забилась в расселину, пытаясь унять дрожь, притихла. Она думала то об одном, то о другом, пока не заснула и ее не окружила толпа сновидений...
Дед сидел у окна, бабушка лежала на кушетке. Лицо у нее было совсем без морщин, умиротворенное и кроткое.
Появилась мать, потом отец и дядя Глеб. Мать держалась с достоинством, словно ей довелось пережить нечто возвысившее ее.
На суд собрались все. Не было только Романа.
Елена стояла посреди комнаты под абажуром. Помедлив, она созналась в том, что провела ночь у Ангела. Она ничего не могла больше сказать. Закусив губы, она стояла и ждала, что ее постигнет какая-нибудь кара, но ничего не случилось.
--
У тебя дурной вкус... - сказала мать и как-то странно усмехнулась. Усмехнулся и Глеб. Вид у него был как у искусителя, словно он видел явь, скрытую от всех.
Елену бросило в дрожь. Она хотела возмутиться, но промолчала.
Промолчал и Дед. Он блуждал по Риму времен Нерона, перешел Тибр и смешался с толпой у рынка, которая слушала песни слепого старика похожего на мученика. Доносились крики и рев публики из Большого Цирка, где шли бои гладиаторов.
Заговорил Иосиф.
Мать была удивлена его порывом, его восторженностью. Она слушала его почти с недоверием, блуждая взглядом. Когда она разразилась безумным хохотом, Елена с пятнами на щеках бросилась вон из комнаты. По лестнице она спускалась уже медленно, вышла во двор. Она шла и вспоминала взгляд отца, его голос, каждое его движение. Обогнув бочку, стоящую под водостоком, она наткнулась на Романа. Он стоял у стены, нахмурив лоб и закатив глаза. Иногда он что-то бормотал, как заклинание, и ничего больше не делал. Лицо его было бледным, руки дрожали, как будто он что-то писал в воздухе.
Елена замерла, когда на стене проступила надпись. Надпись напоминала змею. Елене даже не пришло в голову усомниться в том, что она видела...
Очнулась она с покрасневшими от слез глазами, близкая к отчаянию. Вокруг царили сумерки, сновали какие-то птицы. Чуть поодаль поблескивал пруд, в котором отражалась Лысая гора вершиной книзу. В воде плавали цветы, нежные, зеленоватые с золотистым отливом и щипами как у розы. Она склонилась над водой, но не увидела в ней своего отражения. Это ее удивило...
Встало солнце. Разлился как вода день.
Услышав шум за спиной, Елена оглянулась и увидела пещеру с узким входом, скрытым от посторонних взглядов, и старика, который обнимал камень, похожий на гроб. Елену поразило его лицо все в шрамах, не лицо, а роспись по лицу. С блеяньем старика обступили овцы.
Елена стояла в смущение, не зная, чего ей ждать от старика, и теряясь в несмелых догадках, кто он.
Из пещеры стали выходить люди. Некоторые были ужасные по виду, были среди них и дети, совсем младенцы, и женщины, щеки которых обрамляли рыжие волосы, спутанными прядями спадающие на плечи. Они окружили Елену, трогали ее, ощупывали руками, тискали и вероятно растерзали бы, если бы не звук мычащей раковины. Поспешно отступив, они скрылись в недрах пещеры.
Исчез и старик.
День постепенно угасал.
Пугливо озираясь, Елена стала спускаться вниз, прошла по карнизу в самом узком месте ущелья, опасаясь глядеть вниз. Там пенились волны, глухо бились о камни.
Открылась теснина кривого залива, с двух сторон прикрытого крутыми утесами.
Елена посмотрела на море, на дол, на стадо, что паслось на лугах. Дрогнуло сердце, когда она увидела дом Ангела, освещенный косыми лучами солнца. Елене показалось, что он горит. И дверь его горела, когда оттуда вышла мать Елены. Спрятавшись за гнилым деревом, Елена следила за ней. Она чувствовала себя преступницей. Выглядела мать утомленной. В лице ни веселья, ни жизни. Мешая грязь босыми ногами, Елена нерешительно окликнула ее, потом еще раз и еще...
В испуге и с криками в небо взвились птицы, и Елена попала в водоворот воздушных течений, которые бросили ее на рельсы железной дороги, выжженной солнцем и кое-где похороненной песками. Вокруг не было ни души, лишь несколько птиц с тонзурами ходили и шествовали по песку. Елена с трудом встала на ноги и пошла наугад в потемках, повинуясь поворотам дороги, потом по бездорожью, по вонзающимся в босые ноги камням и колючкам. Она шла туда, где можно было жить и не сойти с ума. Ее нетвердая и несколько неуклюжая походка постепенно приобретала легкость и грацию. Ей было и страшно, и радостно. Откуда-то она знала, что впереди ее ждет нечто долгожданное...
Ночь отступала. Звезды стали похожи на светляков. Они блекли и терялись.
В слоистом тумане Елена увидела изгородь и очертания дома. Обогнув бочку, стоящую под водостоком, она наткнулась на Романа, который сидел, привалившись к стене дома, как к надгробному камню, подогнув ноги. Он почти сливался со стеной. Лицо у него было осунувшееся, усталое, глаза пустые, как у манекена. Над его головой Елена различила какую-то надпись, чуть ниже таблички с названием улицы. Кто-то почти соскреб ее ножом, остались лишь несколько букв. Елена попыталась помочь Роману подняться, но он зло оттолкнул ее, и она упала ничком в траву, изогнулась и замерла, как убитая змея...
Иосиф блуждал по горам и случайно наткнулся на Елену. Она спала в расселине. Спящую, он принес ее в пещеру и уложил на ложе из соломы и листьев.
Елена спала, а Иосиф сидел около нее, как сова. В пещере было темно.
Из туч выглянула луна. Стены замерцали. Волнение переполнило Иосифа, когда Елена бессознательно потянулась, почесала ногой ногу и притиснулась к нему, нежная, как цветок, и такая же беззащитная. Что-то виделось ей в счастливом и невинном сновидении.
Прошел час или два. Все это время Иосиф украдкой и не без робости разглядывал Елену. Он любовался ее красотой и невинностью, прелестью губ, рисунком бровей, румянцем щек, смешанным с белизной, как у яблок или у виноградин, еще не созрелых, с багряным оттенком, и вспоминал те недолгие и невозвратные дни, когда он точно так же смотрел на жену. Двое легли на траву, а встали с нее четверо. Когда жену мучили схватки, Иосиф не отходил от нее. Он гладил ей лицо и грудь, пока она не разрешилась от бремени близнецами: Еленой и Романом...
В глазах у Иосифа потемнело. Тоска сжала горло. Осторожно высвободив занемевшую руку, он вышел из пещеры.
Стояла пора дождей и наводнений. Небо было сплошь затянуто облаками. Иосиф нахмурился и вдруг рассмеялся. Его захлестнула волна радости. Со смехом он пошел вдоль склона оврага, едва видя свои ноги в тумане. Собака повлеклась за ним следом...
Все лето Иосиф и Елена жили бок о бок и радовались, сами не зная чему. Так и шли дни. Они были одинаковыми и казались неисчерпаемыми. Солнце грело землю, земля растила траву, а трава питала овец, которых пас Иосиф. Елена почти забыла свою городскую жизнь. Ближе к вечеру Иосиф возвращался, пересчитывал ягнят, доил овец. Елена помогала ему. Потом они слушали радио, или заводили патефон с вышедшими из моды пластинками, иногда даже танцевали при свете керосиновой лампы, испытывая странное томительное чувство, почти похожее на счастье.
Спать Иосиф и Елена ложились вместе с вечерними тенями.
Просыпаясь, Иосиф видел Елену, и на душе у него светлело. На стенах расцветали цветы, рисовалась изображения, всякий раз иные. Он вытирал пальцами слезящиеся глаза и шел делать свою работу. На весь день он оставлял Елену одну.
И странно, и страшно было Елене в этой гулкой пещере, которая стала ее домом. Изогнувшись, стены смыкались над ней арками. Под арками ей виделись каменные лики с беловатыми подтеками на щеках. Некоторые лики были совершенно бестелесны, некоторые представлены грубо, имели много ног и звериный вид. Они безмолвно и осуждающе взирали на нее...
И этот день начался как обычно, правда, солнце было чуть больше, или казалось таким.
Елена проснулась рано несколько возбужденная. Иосиф уже ушел. Она навела чистоту в пещере, огляделась. Больше делать было нечего. С легким вздохом она прислонилась лицом к стене и обняла камни, прохладные и гладкие. На миг Елена стала продолжением камней, потом исподлобья глянула на лики. Они обрели иной вид. Они улыбались...
Иосиф вернулся ближе к ночи. Выглядел он усталым. Поужинав, он завел патефон. Он лежал и смотрел в подзорную трубу на город. Мысли бродили в его голове, как овцы, появлялись и исчезали сами собой. Он рисовал картины счастья. В нем жила смутная уверенность, что лучшее в его жизни еще не начиналось.
Елена сидела у зеркала с облезшей позолотой и подглядывающими ангелами по бокам и ни о чем не думала. Вскинув руки, она распустила волосы, сколотые заколкой, и увидела у себя за спиной незнакомца. На нем был плащ ржавого цвета. Лицо вытянутое, бледное, испещренное шрамами, губы тонкие, шея худая с выступающими жилами. Вместо левой руки из рукава его плаща торчал протез, затянутый в перчатку. Незнакомец возбуждал любопытство.
--
Как ты меня нашел?.. - услышала Елена голос Иосифа.
--
Ну, это было не трудно сделать... - отозвался незнакомец.
--
Ну, да... - Иосиф спрятал подзорную трубу в чехол.
Повисла пауза. Ветер заполнил ее какой-то заунывной и протяжной мелодией.
--
А ты изменился... - заговорил Иосиф.
--
Все мы меняемся и не в лучшую сторону...
--
Ну да... - Иосиф глянул на незнакомца, потом перевел взгляд на город и невольно вздохнул.
Город лежал внизу и напоминал чудовище, выползшее из воды на берег. С моря полз туман. Доносились звуки прибоя. Над морем сверкали звезды, как будто прибитые к небу гвоздями.
--
Хорошо тебе здесь, живешь, как на седьмом небе... а я живу больше по привычке, не ради удовольствия... ужасно... время просто проглатывает дни, не успеешь оглянуться и... нет, я не жалуюсь... у меня есть дом, жена... правда, она или на гастролях, или беременна... - Незнакомец коротко и неприятно рассмеялся.
--
И ты пришел, чтобы рассказать мне все это?.. - спросил Иосиф. Лицо его выражало неприязнь и усталость.
--
Нет, вовсе нет, у меня к тебе дело... - Незнакомец закашлялся и увлек Иосифа к зарослям мирта.
Елене показалось, что она уже где-то слышала этот кашель. Вскользь глянув на свое отражение в зеркале, она подошла к выходу из пещеры. Незнакомец и Иосиф стояли у скалы, напоминающей голову турка в чалме. Иосиф молчал, а незнакомец без конца повторял одну и ту же фразу, почти слово в слово, как будто он не мог говорить ни о чем другом. Потом все стихло...
--
Кто это был?.. - спросила Елена, когда Иосиф вернулся в пещеру.
--
Твой дядя...
--
Я его не узнала... - Елена приникла к груди Иосифа. - Что-то случилось?..