Я привожу здесь рассказ моего мужа, записанный мною с его слов.
"Я хочу рассказать о моих близких. Они были свидетелями двух революций и трех войн. Они переживали тяжелые утраты, нанесенные в большей степени властью, чем самой жизнью.
Я родился в 1931 году. Мои самые ранние воспоминания насквозь пронизаны любовью. Помню нашу светлую комнату в самом центре Москвы. Высокие потолки с лепниной, дубовый буфет (я увидел почти такой же в музее Чехова в Мелихово). Туалетный столик с резным ажурным орнаментом, над ним - большое зеркало. На столике - изящный деревянный ларец с разноцветными нитками. Он овальный и гладкий на ощупь. Мне кажется, он все еще хранит тепло маминых рук. Мама моя шила платья для артисток Большого театра. Начала шить она незадолго до революции, в период НЭПА у нее уже были мастерская и ученики. Мастерство и трудолюбие моей матушки обещало некоторый размах развивающему предприятию. Но время вольных кооперативов закончилось. Угар НЭПА совпал с появление в ее жизни любви. Она начала встречаться с моим будущим папой Баскаковым Юрием Николаевичем, и очень скоро предпочла субботникам, комсомольским собраниям и восьмичасовому рабочему дню незаметную и тихую роль домашней хозяйки. Швейный талант моей матушки совершенно не пропал, в школьные годы я был обречен щеголять в модных, по выкройкам из французских журналов сшитым курточках и брючках, чего, конечно, очень стеснялся.
В доме нашем часто звучала музыка. Колесо швейной машинки "Зингер" останавливалось, когда папа брал в руки скрипку, и снова начинало кружиться, когда он с задумчивым видом убирал инструмент в футляр.
Скрипка была развлечением. Главным в жизни моего папы была работа. По утрам он уходил на службу в МОСЭНЕРГО, вечерами допоздна засиживался за расчетами в отгороженном ширмой уголке нашей комнаты. Горела настольная лампа, возле нее грелась, свернувшись калачиком, кошка. После двенадцати мама с решительным видом направлялась к папиному письменному столу, желая напомнить, что уже поздно и пора спать. Увидев тихое сияние на его вдохновенном, исполненном блаженства лице, она на цыпочках возвращалась. Папа написал две книги по электротехнике, после войны он получил Орден Ленина и Орден Трудового Красного Знамени.
Квартира наша была коммунальной. Матушка иногда цапалась с соседями, и поэтому вся жизнь семьи проходила не на общей кухне, а в любимой мною комнате, - обеды, семейные чтения, длинные чаепития, частые и шумные приемы гостей. Папа читал вслух "Золотого теленка" и смеялся заразительно и совершенно безудержно, так что сквозь смех трудно было разобрать слова.
Но пришли дни, когда папенька мой ходил угнетенный, они с мамой тихонько переговаривались. Это было в 1938 году, когда арестовали наших родственников. Мне, семилетнему мальчику, ничего не рассказывали. Инстинктивно я убегал от гнетущего настроения, сменившего обычное для нашей семьи ощущение радостного благополучия. Я уходил к бабушке, живущей в соседнем доме, - там тоже были дети, шумное веселье, визг, игра в солдатиков, которые мы вырезали из бумаги, тщательно вырисовывая форму, каски, знаки отличия, так что они получались как живые.
В 1938 году арестовали мужа папиной сестры, тети Веры. Верочка, художница по тканям, тогда была на последнем месяце беременности. Родился Сережа, а через месяц после его рождения Верочку тоже арестовали.
Папа мой пришел в особый отдел Высоковольтных сетей МОСЭНЕРГО, где он тогда работал. Написал заявление, в котором просил освободить его от работы с секретными документами и от работы в должности заместителя начальника.
- Если не доверяют моей сестре, значит, и я не могу рассчитывать на доверие.
В МОСЭНЕРГО папу любили и относились к нему очень доброжелательно. Начальник первого отдела посоветовал написать заявление по собственному желанию и сам порекомендовал его для работы в ТЭП (Теплопроект).
Удалось выяснить, что Верочке и ее мужу дали десять лет без права переписки. Фактически это означало - расстрел. Но женщин с маленькими детьми не расстреливали. Верочку с сыном сослали в карагандинские лагеря. Следователь специально приходил в роддом Грауэрмана, чтобы проверить документы и удостовериться, что Верочка сама родила Сережу, а не украла и не купила мальчика, чтобы облегчить собственную участь. Везли их в неотапливаемом вагоне - 50 женщин и 50 детей. Живыми из детей доехали двое, одним из них был Сережа. Верочка везла Сережу в чемодане. В чемодане было теплее, именно поэтому Сережа не умер, а всего лишь заработал бронхиальную астму.
Попытаться спасти Сережу вызвалась бабушка Надя, самоотверженная и отважная женщина.
В 1904 году бабушка Надя, тогда еще молодая девушка, добровольно поехала на фронт, на русско-японскую войну. Ее наградили медалью "За храбрость". Во время восстания 1905 года она вместе со своей подругой перевязывала раненых на Красной Пресне. Перевязали сначала военных царской службы, а потом офицер разрешил оказать помощь раненым повстанцам. Был поднят белый флаг, и две молоденькие девушки в форменных передничках, на каблучках, - топ-топ-топ - быстро перешли на другую сторону улицы. Когда они вернулись, перестрелка возобновилась.
Бабушка Надя выучилась на детского врача. Муж ее был известным в Москве венерологом, у него была обширная частная практика и огромная квартира в Дегтярном переулке, что возле Тверской улицы. На двери подъезда висела табличка "Доктор Я.Б. Брамсбург." До революции они объездили пол- Европы.
Во время войны военный врач Яков Борисович Брамсбург умер от сыпного тифа. Надя осталась одна, даже не успев родить собственных детей. (Квартиру, конечно, "уплотнили", оставив бабушке Наде одну комнату).
Работала она в центре Москвы. Высокопоставленные родители маленьких пациентов подсказали ей, как добраться до карагандинских лагерей.
Свою племянницу Верочку она отыскала, но начальник лагеря сначала не соглашался отдать ей Сережу. Верочке, художнице, пришлось нарисовать портрет начальника в мундире очень высокого чина, и только тогда он согласился отдать Сережу бабушке Наде. Сказал:
- Забирайте! Все равно он у вас подохнет.
Бабушка Надя Сережу выходила. В 1941- 45 годах они жили в г. Иваново. После войны бабушка Надя должна была вернуться на работу в Москву, и Сережу пришлось оставить у других родственников, так как сын осужденной матери не имел права жить и учиться в Москве.
Верочка отсидела полных восемь лет. Ее реабилитировали в 1955 году. Из лагеря она вернулась совсем больная и прожила недолго.
Арестованный в тридцать седьмом году брат моего деда Ставровский Петр Алексеевич, человек музыкально одаренный, дирижер Горьковского оперного театра, живым домой так никогда и не вернулся. Его увезли прямо из ресторана, - он имел неосторожность заговорить с заезжим иностранцем на французском языке. Это был его второй арест - первый раз его забрали за потерю паспорта.
Когда началась Великая Отечественная война, я был в пионерском лагере. Родители приезжали по воскресеньям рыть для нас траншеи. Дети были как дети - паники и истерик не было.
Во время войны мне было скорее весело, чем страшно. Зимой 1941- 42 года школы в Москве не работали, и мы, мальчишки, наслаждаясь свободой, лазили по крышам, собирали осколки зенитных снарядов. Обычно сначала разрывалась бомба, и только потом по радио выла сирена - "Граждане, воздушная тревога!" На улице до отбоя все равно было опасно, мы бежали в бомбоубежище. Недалеко от нашего дома бомбой было разрушено Латвийское посольство. Школьники помогали разбирать образовавшиеся завалы. Как-то во время прогулки по Москве я увидел наполовину разрушенное здание ЦК КПСС, его сразу огородили.
В сорок первом году по Садово-Черногрязской улице гнали в эвакуацию скот. Сопровождающих скот почти не было видно. Голодные свиньи на ходу отгрызали друг у друга уши и хвосты.
По Садово-Черногрязской уходили на фронт красноармейцы. Однажды они прошли в белых маскхалатах, при них были лыжи, на плечах они несли длинные противотанковые орудия.
В сорок первом году я видел на улицах машины с газогенераторами. Бензина не хватало, а в этих машинах в топку можно было бросать обычные дрова.
Шестнадцатого октября сорок первого года в Москве началась паника среди руководящих работников. Более осведомленные, они бежали из Москвы, уверенные, что немцы войдут в город. В эти дни я проходил по Лобковскому переулку (что возле Чистых Прудов) мимо дома, где жили партийные работники. Переулок весь был завален партийной литературой - были разбросаны книги и отдельные страницы из книг, так что вокруг было белым-бело. Шестнадцатого октября многие москвичи не вышли на работу. Страшно было еще и потому, что на случай прихода немцев многие здания в Москве были заминированы. Мой брат участвовал в минировании завода Сталина (ЗИЛ). Вскоре завод был эвакуирован в город Ирбит.
Помню, возле старинной карты Российской Империи дядя мой очень аргументированно доказывал, что немцы возьмут Москву.
- Нет, не возьмут, - сказал папа, хитро улыбаясь, покуривая свою извечную трубочку.
Шестого декабря, в ясный и солнечный морозный день, - день Святого Александра Невского и день рождения моего папы, в газете "Известия" крупными буквами было напечатано сообщение о разгроме вражеских войск под Наро-фоминском. Лицо папы сияло, он, как кот, весь жмурился от удовольствия. После войны я спросил у него, как он мог все предугадать.
- А я не помню...
- Врет, - подумал я, всматриваясь в его загадочную улыбку, которую он явно пытался от меня скрыть.
Настоящего голода во время войны я не чувствовал. В сорок первом была мороженая картошка, морковь, жмых от семян подсолнечника. По карточкам давали хлеб и молоко. Позже появились ленд-лизовские тушенка и яичный порошок. Нашей семье дали клочок земли в Сокольниках - огород под картофель. В сорок четвертом году в Москве уже работали коммерческие магазины.
На второй год войны вновь открылись московские школы. На завтрак нам давали бублик и три финика. Свой школьный завтрак я нес домой, мы делили его на три части, - мне, маме и папе. Мама моя умела простое чаепитие превратить в праздник.
В сорок третьем году папу, заболевшего туберкулезом, направили в санаторий в Уфу. Не от какого-нибудь богатого ведомства, а от обычного районного тубдиспансера. Из Уфы все везли мешки с картошкой, и только мой папа вместо картошки тащил какой-то тяжелый прибор для своего друга (мама его за это ругала).
Запомнились ежедневные призывы по радио "Умри за Родину!", "Умри за Сталина!" (то голос Эренбурга, то Мануильского). Нормальные обращения типа "Убей врага!" или "Победи врага!" явно заглушались этими истерическими воплями. После войны я узнал, что у немцев был лозунг "Сила через радость!", от них требовали не смерти, а победы малой кровью.
После войны я ощутил, что в семье моей растет недовольство политикой партии. Когда я заметил это впервые? Когда мама моя отказалась положить деньги на сберкнижку, заявив, что не испытывает доверия к государству? Когда не без горечи рассказывала, как в 1905 году проголосовала за пятый номер, за большевиков? (а были еще меньшевики, кадеты). Папенька мой, слушая рассказ мамы, снисходительно улыбался.
Или когда мама, опасаясь репрессий, сожгла в пятьдесят первом году альбом с фотографиями всех папиных родственников? Они почти все были священнослужители, дед - Старшина регентов всех церквей г. Владимира. На снимках они были в рясах и с крестами.
Родственникам моей жены выживать было еще тяжелее.
Деда жены арестовали еще при Ежове, в 1936 году. Бабушку, как жену врага народа, в войну лишили продовольственных карточек. Сына "врага народа" между тем забрали на фронт, он погиб уже в сорок первом году. В конце войны бабушка ходила, от слабости держась за стенку. От голодной смерти ее спасла дочь, она привезла из эвакуации мешок муки. Ее муж, красавец, комиссар Советской Армии, тоже погиб на фронте в сорок первом году.
После ареста мужа бабушка испытывала такой страх перед советскими учреждениями, что не решалась даже пойти оформить пенсию по потере кормильца за погибшего на фронте сына. Когда я узнал об этом, я ужаснулся, - Да вы дикари! - и сам занялся оформлением пенсии для бабушки. Но тогда ей уже было 93 года, она получала пенсию всего четыре месяца, до своей смерти.
Брат деда жены Николай Петрович на фронте попал в плен. Полюбившая его девушка помогла ему бежать. После побега - все равно десять лет лагерей, а потом семью Николая Петровича выслали из Москвы в Малаховку. Жена его была красавица, польских кровей, прекрасная хозяйка. В Малаховке они жили как в раю, - там были пруд, чистый воздух. После реабилитации Николай Петрович отказался возвращаться в Москву, остался в полюбившейся ему Малаховке. Жена его умерла раньше его, а он дожил до девяносто пяти лет. Оставшись один, уже совсем слепой, он никогда ни на что не жаловался. Чтобы ему помочь, из Ленинграда к нему приехал сын.
Все это время его разыскивала дочь, которую родила девушка, спасшая его из плена. О ее рождении он ничего не знал. Наконец разыскала, и удивительно, - случилось это почти сразу после смерти его жены. Гордая полячка так никогда и не узнала о его измене. Когда дочь его нашла, он был уже совсем дряхлый, ослепший. Разочарованная, она уехала.
Мой дядюшка Александр Петрович в сорок первом году был призван на фронт и служил военным врачом в госпитале. Госпиталь попал в плен. Дядя слушал больного, когда за его спиной без шума, без выстрелов неожиданно возникли рослые силуэты германцев. Расстрела не последовало. Немецкий офицер махнул рукой - продолжайте осмотр.
Дядя выписывал больным направление к другим специалистам, которые дислоцировались в соседней деревне. Красноармейцы использовали эти направления для побега. Немцы, приученные преклоняться перед силой письменного приказа, целых полгода не могли понять, куда исчезают пленные солдаты.
Потом было освобождение, колючая проволока и карантин. Отсюда бывшие русские военнопленные, нарушившие приказ "Умри за Сталина!", отправлялись в советские ГУЛАГи.
В НКВД было уже известно, что многие солдаты обрели свободу благодаря направлениям, выписанным рукой моего дяди. Он не был репрессирован, ему разрешили вернуться в действующую армию, он дослужил до победы.
***
Интересна история Киры Ивановны, моей пациентки (я врач).
Кира Ивановна была наполовину немка ("фольксдойче"), и поэтому в самом начале войны ее, еще совсем молоденькую девушку, увезли на работу в Германию. Она работала прислугой в немецкой семье, относились к ней там очень хорошо, никаких обид у нее на этих людей не осталось.
Однажды она увидела в витрине берлинского магазина белоснежную кроличью шубку. И обомлела от восторга. Шубку можно было купить тем, кто пострадал от бомбежки, нужно было предоставить соответствующую справку. Кира Ивановна справку подделала, - за это ей грозил расстрел! Но вожделенную шубку она получила, немцам и в голову не приходило, что кто-то может подделать такую справку. Кира Ивановна в белой шубке чувствовала себя красавицей.
Когда в Берлин вошли советские войска, "фольксдойче" начали сгонять за проволочные ограждения. Работа на немцев, даже и не добровольная, все равно рассматривалась как измена родине, это означало десять лет лагерей. Кире Ивановне посоветовали что-нибудь украсть. Уголовникам давали меньшие сроки, чем политическим. Кира Ивановна украла совершенно ненужный ей отрез материи и получила два года лагерей (вместо десяти). Вернувшись в Москву, она работала официанткой в ресторане, за свободное знание немецкого языка она получала прибавку к зарплате.
***
После всех пережитых смертей, репрессий, нажитых в лагерях болезней близкие наши остались все теми же милыми, интеллигентными и гостеприимными людьми - вплоть до самой своей смерти. Родители мои умерли в один год. Мама просто не смогла пережить смерть обожаемого ею мужа.
Жизнь продолжается. Идет новая война. Я снова - только наблюдатель. Очень усталый и уже не слишком осведомленный наблюдатель. Кто-то другой должен будет рассказать о новых героях и новых жертвах."
Рассказ своего мужа я записала в 2010 году.