- Я возвращался в техникум после каникул, на поезде, а война в то время только недавно закончилась, - начал рассказывать дед Алексей. - Время было неспокойное и редко удавалось доехать без приключений. Далеко не всегда хватало денег на билет, и я частенько ездил в тамбуре. На станциях иногда приходилось перебегать из вагона в вагон по улице, спасаясь от контролёров.
Слушая деда, я вскоре перестал обращать внимание на летние сумерки, быстро опускающиеся за окном небольшой и уютной деревенской кухни, и забыл о начинающем гудеть на плите чайнике.
Мой отпуск, к сожалению, подходил к концу. Через несколько дней мне предстояло покинуть просторный, гостеприимный и столь милый сердцу дом деда Алексея, оставить вольную жизнь на природе и вернуться к городской суете. До отъезда ещё оставалось время, и я пока не успел проникнуться грустью по-настоящему. Но последние дни постепенно наполнялись ожиданием расставания и предчувствием дорожных хлопот и волнений. В груди нарастало щемящее чувство неясной тревоги, и время перед отъездом казалось особенно ценным, а события становились наиболее запоминающимися.
- И вот подходит ко мне в тамбуре незнакомый мальчик и начинает приставать с какими-то просьбами, - продолжал рассказывать дед. - Не помню уже точно, чего он просил. То ли денег, то ли закурить, но у меня тогда не было ни того, ни другого. Он был очень настойчив, но я ему даже не грубил. Хотя, конечно, попросил оставить меня в покое. Мальчик ушёл в вагон и тут же вернулся в сопровождении здоровенного парня. "Ты чего это детей обижаешь?" - грубым голосом спросил детина, доставая из-за голенища большой и широкий нож.
Рассказывая, дед так реалистично воспроизвел грубый голос парня, что я непроизвольно поёжился.
- Я сразу понял, что они с мальчонкой работали в паре, ну и конечно напугался поначалу, но вида не подавал, - пояснил дед Алексей. - Эти двое нарочно искали достаточный повод, чтобы на меня напуститься. Так они промышляли. Мне тогда исполнилось шестнадцать или семнадцать лет, но я был мал ростом. Наша семья, как и многие тогда, голодала. А тот, что пришел, был намного старше меня, он был уже взрослым. Парень совершенно бесцеремонно похлопал меня по карманам, обыскал, забрал вещевой мешок и достал из него узелок с пожитками. В узелке была вареная картошка и кусок лепешки, которую мать испекла мне в дорогу. "Из деревни, что ли едешь?" - с недовольным видом спросил детина. Не дожидаясь ответа, он с ходу откусил кусок лепёшки, и чуть было не поперхнулся. "Хлеб-то у тебя из чего?" - удивился он.
- Ну, из клевера говорю я ему, - продолжал рассказывать дед Алексей.
Я слушал деда очень внимательно и старался не перебивать, но тут уже не выдержал.
- Вы что же в войну пекли хлеб из клевера, из травы одним словом? - спросил я.
- Да, пекли, - спокойно ответил дед. - Мать собирала головки цветков клевера и сушила в печи, а потом толкла, делая муку. Затем добавляла немного настоящей ржаной муки, что бы тесто было получше и пекла лепёшки. Временами так и питались, потому что картошки тоже не хватало. Недаром в войну картошку иногда называли вторым хлебом.
Я вспомнил, что у деда было четверо младших братьев и сестер, и надолго замолчал, размышляя о том, как это было.
- Ты не думай, что во время войны мы жили и питались совсем уж плохо, - сказал дед, увидев моё изумление. - Во всяком случае, у нас в семье от голода никто не умер. А потом через какое-то время по деревням стали развозить блокадных ленинградцев, вот кто действительно натерпелся. В каждый дом брали одну или несколько семей, и мы тоже взяли.
Я уже слышал об этом от родных, но не задумывался, в каких условиях это происходило, и только покачал головой.
- Да, кормили, - просто сказал дед. - Тогда в деревне было уже немного полегче с продуктами, и мы своих всех спасли. Но это было непросто. Ленинградцы пережившие блокаду приехали настолько истощенными, что их желудки уже не принимали пищу. Сначала приходилось давать еды понемножку, но мы всех выходили.
- И что интересно, - оживился дед Алексей, - один из спасённых лет через двадцать с лишним после этого приезжал к отцу в деревню. Как он обрадовался, что тот ещё жив! Они долго разговаривали, потом фотографировались.
Я уже знал эту историю и видел фотографию, но сейчас меня больше интересовал случай в поезде.
Тем временем дед Алексей снял с плиты закипевший чайник и залил уже приготовленную заварку. По кухне распространился неповторимый аромат молодых побегов черной смородины. Пригладив, привычным жестом поредевшие и начинающие седеть волосы дед достал папиросу и принялся её разминать. На кухне, где мы сидели, уже царил полумрак, а на улице было ещё достаточно светло. За маленьким окном серела обрамлённая травой дорога, виднелись соседние дома, и оттуда иногда доносились приглушенные крики ребятишек и тявканье собак. Я любил это время суток, и мне нравилось, не зажигая свет "сумерничать", как иногда говорят.
Глядя на руки деда, покрытые синими набухшими венами, на смуглое морщинистое лицо я с грустью думал о том, что годы всё-таки берут своё. Но дед Алексей был очень подвижен и энергичен, и я легко мог представить, каким он был в молодости.
- И как этот детина в поезде отреагировал, на то, что вы печёте хлеб из клевера? - напомнил я.
- Он вернул мне вещи и стал уже как-то поспокойнее, - сказал дед. - Но начал приставать с расспросами. "Зачем в город едешь, что собираешься там делать?" - спрашивал парень. - Ведь он понимал, что я еду не торговать и конечно не за покупками.
Еду в техникум, учусь в сельскохозяйственном, - ответил я. "А чего не поступил в "ремеслуху", или в ФЗУ?" - удивлялся детина. - "Сейчас все туда едут, так и учится быстрее и зарплата хорошая, когда выучишься?"
- Задел он меня за живое и я с ходу выпалил свою давнюю мечту, - грустно улыбнулся дед. - Людей хочу накормить, зерно, хлеб буду выращивать, ответил я ему. Мой новый знакомый как-то совсем притих, но потом ещё с полчаса пока ехали до станции, о чём-то расспрашивал. О разном мы тогда говорили, но я уже не помню всего. На прощанье парень крепко пожал мне руку, пристально так посмотрел в глаза и сказал: "Запомни, если кто-нибудь на железной дороге будет тебя обижать, не важно кто, говори что ты мой друг. Меня здесь все знают, и я за тебя своё слово всегда скажу". Потом он назвал себя, и я понял, что на железной дороге этот "товарищ" действительно хорошо известен. Его кличку я уже не раз слышал от ребят в техникуме и от взрослых. Говорили, что встречаться с ним очень опасно и ему ничего не стоит зарезать человека и сбросить с поезда.
- Да-а, - удивился я, - ведь настоящий бандит, причём известный, а повел себя как вполне нормальный человек.
- Так ведь всё относительно, - печально усмехнулся дед Алексей. - И бандит может совершить хороший поступок а, казалось бы, приличный человек делать подлости и быть законченным негодяем. Мне приходилось встречаться и с теми и с другими.
- И имей в виду, - повысил голос дед Алексей, - в случае войны, голода или каких-то других бедствий на улицу вылезает столько всякой швали, что становиться удивительно, где они прятались раньше, и почему их не было видно.
Мне нечасто доводилось видеть деда Алексея таким взволнованным, и он редко выражал свои мысли так конкретно. Поэтому я промолчал, хотя и подумал, что мне то, как раз повезло, и я живу в спокойное время. Но дед Алексей, как будто, прочитал мои мысли.
- Пока ещё ни одному поколению людей не удавалось прожить без войны, голода или каких-то несчастий, - уже не громко сказал он, нахмурившись. - Такие вот дела.
Мы надолго замолчали, думая каждый о своём.
На улице стемнело, затихли звуки. Окна в доме напротив загорелись, неровные прямоугольники света легли на дорогу и слегка осветили нашу кухню. Не хотелось включать лампу. Казалось, что яркий и резкий свет разрушит волшебство неясных силуэтов и теней. Тогда всё будет по-другому и что-то важное не получит своего разрешения.
Я неожиданно для себя с грустью осознал, как непрочен и хрупок наш мир. А ведь он выглядит таким надёжным. И, кажется, что он был таким всегда и потом ещё целую вечность будет таким же, становясь с течением времени только лучше.