Когда мне было очень плохо, мне попался этот болван.
- Ты кажешься мне хорошим человеком, - сказал я. - Спасибо тебе. Нет, правда, все лучше, чем бы я мог ожидать. Но я все равно не верил, что у меня получится.
- Да ты просто никогда не веришь по-настоящему ни во что, - ответил тогда он. - Готов спорить, ты и сейчас вот сидишь тут на своем долбаном стуле и думаешь так про себя: "Какого черта, разрази меня пророк Илия?"
- Все не так, не так. По-крайней мере, в какой-то степени. - Я поковырял один из постоянных заусенцев на большом пальце. - Я изо дня в день живу своей обычной жизнью, ведь ты знаешь, да? И я понял только одну вещь: ничего не будет хорошо. - Мое лицо приняло дежурный страдальческий вид. Тоска Израилева накрыла меня своим бело-синим покрывалом, и я принялся за любимое дело. - И ладно бы все было так, все же, все же это так, как есть. Но сама мысль об этом доканывает окончательно. Вот ты когда-нибудь чувствовал опустошение, дружище?
Собеседник, будто бы перетирая что-то между зубами и губой, на секунду задумался.
- Я чувствовал величайшую и самую безвкусную пошлость на свете. Опустошение, говоришь? Почему бы и нет, давай назовем это так. - Сняв ноги со стола, он расправил плечи и сел по-удобнее в старом, разваливающемся деревянном кресле. - Когда все это началось со мной, у меня не было времени думать и выбирать. Ну, точь-в-точь как у тебя, так? - Он подмигнул мне. - Мне было откровенно наплевать на свою первую жену и ее имбецильного ребенка. На вторую тоже, но не суть. Единственное, что мне тогда хотелось, прямо как и теперь - это отрыва.
- И побольше злости, - добавил он после секундного раздумья таким тоном, каким обычно кассирши добавляют свое дежурное "приходите еще".
Мой друг задумчиво посмотрел в потолок, прикурил папиросу и понемногу качался на стуле, отчего тот издавал отвратительной писклявости скрип.
- Я собрал свои пожитки и уехал. Ну его к дьяволу так жить. Насрать.
- Я понимаю.
- А, что? Да нет, я не об этом! Сбился, понимаешь. Нахлынули воспоминания, - улыбнулся мой товарищ. - Пошлость, друг Гораций, в том, что я перед выездом не спустил свое дерьмо в унитазе женушки.
Его глаза заблестели, а щербатый рот расширился, готовый в ту же секунду загоготать в приступе истерического смеха. Я понял, что собеседник не оставляет мне никаких шансов, кроме как играть по его правилам. Тогда я тоже улыбнулся, а смех прыснул сам собой. Комната наполнилась громогласным хохотом.
- Понимаешь толк, да? - Он похлопал меня по коленке, когда, спустя минуту, мы оба обессилили от нервной истерической тряски. - Я смотрю, ты парень-то неплохой, а?
Он придвинулся близко ко моему уху, словно готовился что-то сказать. Но он ничего не сказал, и я слышал и чувствовал только его дыхание. Не могу сказать, как долго это продолжалось, но я ловил себя на мысли, что, даже откинув предрассудки общества относительно отношения полов, я не мог получить наслаждения от этого процесса.
- Ты, наверное, неправильно понял, - сказал тогда я, пытаясь сохранить нейтральное и беспристрастное лицо, глядя перед собой.
- А? Да что ты, в самом деле! Неужто и вправду купился? - Меня это начало выводить из себя. Друг пуще прежнего засмеялся, его слюна, обильно окропив меня, разлеталась по всей комнате.
- Да что, черт тебя раздери, ты за придурок такой?
Я оттолкнул его за плечо, но он, надо было думать, ожидал такого поворота событий, потому что сразу же толкнул меня с силой в грудь, и я повалился на стуле назад. На полу я случайно нашарил рукой какой-то предмет и тут же швырнул его в обидчика. Это оказалась пепельница. Она пролетела мимо головы негодяя, голова и плечи которого оказались в пепле. Египетский скорбец. Что до пепельницы, то она, как и положено всякой уважающей себя стеклянной утвари, разлетелась на тысячу осколков, ударившись о металлический угол холодильника.
Громкий звук вернул меня в чувства, и я, хоть и продолжал кипеть изнутри, уже контролировал себя в полной мере. Я мысленно сосчитал про себя только до двадцати трех, когда мой товарищ проговорил, присаживаясь рядом на пол:
- Луи, мне кажется, что это начало прекрасной дружбы.
***
С тех пор, как у меня начали расти на верхней части лба рога, мне стало даже немного легче жить. Я все равно никогда не любил часто стричься. Мои волосы лежали не прямо. Они не вились, как следует, но были жесткими и сухими, походя на соломенную шапку. Раньше, когда мне это вконец надоедало, я стригся довольно коротко, чтобы опять подольше не ходить в парикмахерскую. Быть же коротко постриженным мне откровенно не нравилось, и я не чувствовал себя в своей тарелке, покуда волосы снова не отрастали на довольную длину. Теперь, однако, я не стригся для определенного дела. Все же, у меня не было желания пугать прохожих и собеседников своей инфернальной внешностью.
У моего новоявленного друга же рога не росли, но ступни ног грубели с каждым днем, постепенно затвердевая и превращаясь в копыта.
Я сразу понял, что хорошим это кончиться не может, говоря про эти новшества в наших жизнях. В то же время, часть меня подозревала, что во всему виной может быть (на выбор): радиация, пестициды, изучение мобильных телефонов, ГМО, секретные опыты спецслужб, инопланетяне, проделки Сатаны.
Учитывая, что внешним видом я стал походить именно на последнего, эта идея казалось мне особенно уморительной. Я - Антихрист, стало быть, и именно мне надо предстоит возглавить армии царей земных в последней битве с Господом Б-гом. У моего товарища не было времени на подобные мысли, он был занят размышлением о хлебе насущном и способах его получения.
Да, в тот день мы с ним вознамерились грабить банк.
- Главное, - говорил он, - все правильно продумать. Наша воля должна быть крепка, как яйца Майка Тайсона.
- А каков твой план, у тебя он вообще есть? - Я не то, чтобы не удивился такой затее, но про себя сомневался, что из нее что-то выйдет.
- Мой план очень прост. Мы входим в банк, это раз.
- Раз, - я загнул палец и облизнул губы.
- Я забыл сказать, да, мы заходим по очереди, не сразу вдвоем. Становимся у стойки. Тут я окликаю тебя и начинаю поливать дерьмом.
Я приподнял бровь.
- Выражаясь метафизически. Мы начинаем ругаться на повышенных тонах, друг мой.
- Так, это два, верно? - Почесал я голову.
- Именно. Затем я двигаю тебе в лицо хуком справа, не сильно, конечно, но картинно. Начинается драка. Мы катаемся по полу около ресепшена.
- Я весь внимание, - пауза немного затянулась.
Собеседник по своей привычке раскачивался на скрипучем стуле и крутил в руках игрушечный пистолет.
- Я не спроста держу это в руках, дружок. К нам подходит охранник и пытается нас разнять и вышвырнуть вон. И тут, - он долго проговорил звук "у", - Я вскакиваю и наставляю на него это, - прицелившись мне из своей игрушки в лицо, он надул щеки и произнес:
- Бух!
- Три, наверное.
- Точно так. Этот ссыкун обделывает штанишки и поднимает руки вверх. Ты поднимаешься и берешь у него из кобуры оружие.
Некоторое время мы сидели молча, тишину нарушало только тиканье старых настенных часов, да один раз мимо нашего дома проехал трамвай, отчего стекла затряслись в рамах.
- Ну а что дальше? У нас есть пистолет, на нас смотрит весь персонал банка, не забывай.
- Дальше? Хм, ну а дальше, как говорил Наполеон Первый, - Друг значительно поднял указательный палец и выдержал паузу, - Главное ввязаться в сражение, ну а там видно будет.
В другой раз меня ни на грош не убедили бы его наивные слова, но сейчас был другой случай. Еще раз осмыслив идею, я подумал, что она не такая уж и провальная. Все будет зависеть от нас.
***
Перед любым серьезным делом стоит отдохнуть и как следует выпить. Пятница, вечер. Водка, пепси-кола, вяленое мясо и кукурузные чипсы. У меня развязывается язык.
В детстве у меня были больше проблемы с речью.
Я тогда впервые, возможно, наступил на те грабли, на кои наступаю по сей день: начав говорить довольно рано, я много лет не мог говорить плавно и правильно. Может быть, дефект был не настолько уж заметен -- всего-то небольшая картавость. Моя настоящая еврейская мама, однако, ни на что не смотрела сквозь пальцы, и я отправился прямиком в центр корректировки и реабилитации детей.
- Да ты просто-напросто паршивый мамочкин сынок, - мой собеседник смачно сплюнул, как заправский работяга.
- Может быть, но я не виноват, что был таковым.
Но все-таки я был не совсем таким, каким рисует меня мой простоватый друг. Иногда мне казалось, что меня таким, каким я знаю себя сейчас, создала моя собственная ненависть. Не самый верный способ воспитания, может быть, но да не пойти ли вам к черту, если считаете иначе?
Я никогда не был впечатлительной натурой, но всегда был чересчур мнительным. Чаще всего мне удавалось сохранять непринужденный вид, когда меня захлестывал адреналин и сердце бешено колотилось. С речью же все бывало не так просто. Мне требовался глубочайший контроль и полное осознание происходящего, чтобы говорить, не запинаясь. Или же, что равноценно -- абсолютное расслабление и свободный поток мыслей.
Иногда это оборачивалось провалом. В детстве на утренниках я не раз застывал с открытым ртом, когда все дети передо мной уже произнесли свои слова и очередь доходила до меня. В моей ранней юности я сто раз подходил к нравившимся мне девочкам, но не мог вымолвить ни слова. Да, и фразу "nur Mut!" я тогда тоже не знал.
- Послушай, - я всегда начинаю забывать, что именно хотел сказать, когда говорю кому-то "послушай". Одно из моих стоп-слов, паразитирующих на насквозь вербальном сознании. Повисла пауза.
- Ты хотел дать послушать, как ты пускаешь ветры?
- Хватит нести чушь. Я хотел сказать, что я не уверен, что у меня получится вот так запросто, в общем-то, сказать все то, что я должен сказать. Там, в банке. Ну, когда мы придем туда и попытаемся разыграть нашу маленькую, стало быть, комедию, я немного переживаю, что не смогу связно сказать мои слова.
- Стоп-стоп-стоп, ты тарахтишь, как сломанная газонокосилка Элвина Стрейта. Объясни мне, идиоту, с чего бы это у тебя не получилось просто взять и сказать пару слов?
В короткие моменты, когда я ощущаю жгучую злость, я чувствую, что живу по-настоящему. Когда в груди пробегает холодок и очень хочется на кого-нибудь напасть, никто не задумывается об эфемерности бытия и тщете поиска смысла жизни.
***
Едва ли для ребенка есть обстоятельство более угнетающее, чем престарелые родители. Поговорим обо мне, идет? Когда я родился, моей матери было сорок два года, а отцу пятьдесят пять. Еще до школы мне дали понять, что я "поздний ребенок". Не то, чтобы этот факт ставился мне в вину, да и это было бы абсурдно. Об этом всегда говорили, пожимая плечами и глубоко вздыхая: ничего, есть на свете вещи и по-хуже.
Когда я пошел в школу, я мечтал о молодых маме с папой, как у других детей. Я хотел, чтобы отец играл со мной в бейсбол, вывозил семью по выходным поесть жареного мяса где-нибудь за городом, или, в конце концов, мог бы за меня постоять, попади я в передрягу. Когда ему было шестьдесят шесть, он умер от рака простаты, но я не почувствовал, что отца стало меньше. Мне стало легче выдумать себе отца, и, если раньше я не мог не отталкиваться от существующего рядом человека, то теперь в своих фантазиях я был полностью свободен.
Я выдумывал не только отца, но и брата. В разговорах со сверстниками я частенько упоминал о моем взрослом и успешном, то двоюродном, то родном брате, который то работал в Майкрософт, то был заядлым путешественником на манер Бэра Гриллса, то водил большегрузную фуру из одного конца страны в другой. Я хотел быть частью семьи.
Это было время, когда мне приходилось создавать самого себя. Именно здесь и кроется причина того, что у меня, дружок, нет и не было тех условностей, которые так и сыплются из тебя, - мой друг поджал нижнюю губу, будто оправдывался. - Уважение к Богу произрастает из уважения к отцу. Папин ремень как десница карающая, - он улыбнулся и шутливо нахмурился. - Не забывай про манну небесную в виде шоколадок от мамы.
Моя мать была чопорной старой стервой, вот что. Но это ни черта не извиняет его, моего отца. Малодушным педикам не место среди нас. Чтобы быть мудаком, надо иметь яйца. Либо не иметь их и жить по правилам.
- В чем же малодушие?
- Он не мог бы не делать сына, когда его сверстники по колледжу уже растили внуков? О, у него никогда не было детей, ути-пути. Какое оправдание, черт побери! Ну так почему бы не потешить свое самолюбие, а через десять долбаных лет сыграть в ящик.
Я никогда не чувствовал подобного, и мне казалось, что вся злость моего друга-обвинителя довольно вымученная.
- Я просто живу так, как мне нравится, и так, как чувствую. Мне глубоко насрать на всех, кроме себя, и на тебя в том числе.
- Всегда знал, что тобой движут лучшие побуждения, - В моменты, когда я слышал правдивые слова, мне становилось приятно вне зависимости от их посыла.
- Но! - Он вскочил на табуретку и задрал подбородок. Меня это бесило, но ему было на это наплевать. Ему же это нравилось. - Но-но. И я, и ты, мы оба без ума от справедливости. Не отрицаешь?
- Справедливость на манер ока за око?
- Справедливость на манер всей челюсти за один зуб. Как образ жизни, - он улыбнулся и резко кивнул. Я похлопал в ладоши, ведь ему важно было признание.
***
С Богом у меня всегда были очень простые отношения. С тех пор, когда я посещал воскресную школу в методистской церкви, и по сей день изменилось ничтожно мало. Может быть, я стал немного больше верить, - собеседник беззвучно посмеялся. Он делал так всегда, когда находил смешной ту фразу, которую сам говорил.
Моя вера в те плохие старые времена состояла в том, что я с удовольствием ел конфеты и чипсы со шведского стола, к которому допускали детей после общей молитвы. Когда в один прекрасный день я перестал ходить в церковь, я не ощутил ни малейшей утраты.
Старый пастор, который начинал выживать из ума, любил повторять одно слово: "послушание". Послушание, мальчик, послушание. Я не мог всерьез воспринимать того, кто красил волосы в иссиня-черный, совершенно не имел чувства юмора и был армянином.
Тем не менее, до тех самых пор, пока я не выкурил свою первую сигарету и не поцеловал свою первую женщину (а произошло это в один день), я взаправду верил в его образ Б-га. Ну, знаешь, они еще рисуют такую схему для умственно отсталых: два утеса, а между ними пропасть на манер Большого Каньона. Тот утес, что по одну сторону -- человек со своими грехами, по другую -- Господь-Отец. И между этой пропастью рисовался корявый крест, который символизировал Иисуса. То есть, кроме как по кресту на ту сторону не перебраться. И, ты знаешь, у меня было много вопросов к этой картинке. Например, зачем нам всем куда-то перебираться, если можно попытаться сделать жизнь лучше вот прямо сейчас. Наверное, причина в нашей природной сущности кочевников. Нам все равно, где мы сейчас и что вокруг нас. Но там, куда мы идем, или, скорее, думаем, что идем, -- вот там-то будет лучше, точно.
***
Мы проснулись тем дребезжащим утром, пустые внутри и снаружи после алкогольного марафона. Сварили кофе, покурили, сидя в еще не проветрившейся от вчерашнего дыма кухне. Вульгарные воробьи по-гинзбурговски чирикали за окном, не предвещая ничего хорошего. Наступила благословенная суббота.
Никто из нас не проронил ни слова. Мы оба знали, что время пришло, и не хотели портить важности этого момента.
- Ты опять стремаешься рот открыть? - Товарищ, судя по всему, плевал на мои предрассудки.
- Ну, я думал, мы теперь, как братья Корлеоне. Молчаливые серьезные мужчины.
- Мы как братья Карамазовы, черт тебя подери! - Мой друг ухмыльнулся и хлопнул ладонью по столу.
- Дружище, их было трое, - я возвел глаза к потолку.
- Можешь считать, что твое бессознательное выступает за третьего.
Раз, два, три. Мой бессознательный брат сидит на заднем сиденье облупленного пикапа вместе со мной. Мы смотрим в окно.
- Ты, парень, сойдешь за Дмитрия. Прямо, как вылитый. А мне придется быть помесью Ивана с Алешей. Скорее даже ими двумя.
В такие напряженные моменты у меня холодеет в животе и хочется болтать, чтобы дать выход своим чувствам. Мы сидели и смотрели, смотрели и продолжали сидеть. С собой у нас были бутерброды и портвейн, так что ожидание было не в тягость.
Чтобы снять напряжение, я лучше сейчас расскажу вам, чем все закончилось. Мы так и не ограбили никакой банк, конечно же. Ну, а сколько портвейна было уничтожено в процессе обсуждения -- не знает даже Господь Б-г.