Грубая джинса с трудом натягивается на распаренное тело, но потом прилипает, тёплая, обволакивает, становится словно бы второй кожей. Привычная, уютная. У пола и стен нет своего запаха, доски пропитаны водой и паром, отшлифованы горячими телами и ленивыми задушевными разговорами. Сколько, должно быть, они помнят.
- Если вы в компании финнов, и они молчат вот уже несколько часов, то вам не стоит волноваться. Молчание для нас вполне естественно.
Может, я финн? Сейчас мне тоже хочется умиротворённо молчать. Я сижу на узкой скамье, в одних джинсах, и смотрю на ночной залив. Одеваться нет сил и желания, голой грудью дышится невероятно легко. А за окном молодые деревья танцуют с ветром. Старым это недосуг, статус не позволяет, поэтому они лишь ритмично взмахивают огромными корявыми руками. Словно бы дирижируют. А молодые кружатся, вздрагивают на фоне луны, выгибают тонкие спины, кокетничают, перебирают в воздухе пальцами. Вальс, кадриль, танго. Вальс, кадриль, танго.
- А сколько раз окунались наши мужчины?
- Семь, кажется.
- Они хвастались?
- Конечно.
- Зря. Мы сделаем десять! Чтобы наверняка.
Сначала я не верю. Но потом поддаюсь общему настроению и решаюсь. Трава под ногами похожа на старый, давно нечёсаный, ковёр, она мокрая от дождя и шершавая. Пристань нависает над водой, по заливу стелется белесый туман. Мы скидываем полотенца, октябрьский ветер осторожно исследует тело и бережно ведёт за руки.
Меня хватает только на один раз. Чёрное зеркало залива неожиданно становится мягким и податливым, вода принимает, она спокойна и упруга, как ртуть. Распаренное тело обманывает мозг: температура в заливе никак не может быть девять градусов. Но холод уже подкрадывается откуда-то из морских глубин, пока я держусь за поручень и в абсолютно прозрачной воде рассматриваю кончики своих пальцев. Кожа в свете луны и тусклого фонаря кажется ненатурально белой. А под ногами - темнота... Когда холод наконец добирается и обнимает меня, я почти кричу.
- Ты же родилась на Балтике!
Да, но не на северном её берегу. И я не морж!
Ветер провожает нас до дверей бани, молодые деревца делают реверанс, старые одобрительно поскрипывают. На скамье ждёт обиженная джинсовая шкурка, но мне не до неё - только бы угли снова зашипели, только бы пар заклубился как туман и прогрел меня до самых косточек. А потом, за длинным финским столом... водки и рыбы! Много! И песен.
Стол шумит. Магнус, начальник зоологической станции, передаёт по кругу распечатки стихов на разных языках. Гости заняты едой, напитками и разговорами, но когда хозяева-финны начинают деловито откашливаться, все смолкают. И прорезается голос, густой, сильный, он наполняет воздух музыкой и смыслом. А вскоре присоединяются и другие - русские, немецкие теноры и басы. Они сплетаются и звучат, так сильно и стройно, что нам, женщинам, остаётся только заворожено слушать или же, когда дело доходит до лихой финской песенки, задорно выкрикивать междометия в припеве. И смеяться.
Потом идут тексты русские... английские и немецкие... А потом мы уже не разбираем языка и сразу поём, ориентируясь на самых громких. Мы поём, а за окнами дирижируют старые деревья, умывается в заливе луна и вальсирует ветер. Временами, весёлый и напоенный песнями, ветер проносится над островами, а потом и над всей Балтикой, долетает до Куршской косы и только там, в сосновых рощах, успокаивается. Засыпает на белом песке Калининградских пляжей, шурша подсохшими листками фукуса и мелким янтарём.