Аннотация: Легкий курортный роман из прежней жизни.
(О том, что происходит с нами сейчас, я написал 14 лет назад - не издано до сих пор.)
Евгений Туинов
ДВЕ НЕДЕЛИ С ВИДОМ НА МОРЕ
легкий курортный роман
из прежней жизни
История эта произошла на самом деле, и я был ей свидетель. Впрочем, кое-какие события и детали пришлось мне, разумеется, восстанавливать - отчасти по сбивчивым и порою противоречивым суждениям других обитателей Дома отдыха, возбужденных и слегка даже шокированных происшедшим, отчасти по наитию, то есть представлять и додумывать самому, но в основном я ручаюсь за правдивость и фактическую достоверность изложения, ибо самое-то как раз главное и происходило, можно сказать, на моих глазах.
Чтобы ныне здравствующие ненароком не признали себя в моих героях, как уже бывало (и не однажды) после выхода моих книг, и бесполезно не утруждались в поисках наказания для меня обращениями в суд, в Верховный Совет, Организацию Объединенных Наций или другие строгие инстанции, я нарочно изменил все без исключения имена, отчества и фамилии, так что любые случайные совпадения прошу считать именно случайными. Я даже вполне конкретный дом отдыха имени одного очень уважаемого в тех местах исторического деятеля буду называть просто Домом отдыха, чтобы, упаси бог, кто-нибудь не сопоставил время своего пребывания там с тем временем, о котором пишу я. Да и само время года, - чего уж там! - я на всякий случай, пожалуй, изменю. Ведь было же, было, когда некий гражданин Ч., усмотрев определенное сходство своей фамилии с фамилией одного из персонажей моего романа, вполне серьезно пытался подать на меня в суд, требуя возмещения морального ущерба (над ним стали смеяться сослуживцы), да, слава создателю, иск у него не приняли, а то и не знаю, чем бы все для меня у нас с ним закончилось. Или вот совсем недавно... Начинающий критик Тварьев (фамилия, разумеется, изменена) признал себя в одном из героев последнего моего романа и тут же в журнальчике поспешил объявить меня чуть ли не плагиатором, - мол, не смей писать с моей натуры! Да мало ли что кому может примститься, так что лучше уже заранее оберечься...
"...Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Сочи - "Адлер", жемчужине черноморского побережья Кавказа... Температура воздуха за бортом плюс двадцать градусов... Температура воды - плюс пятнадцать... Желаем вам приятного отдыха!"
Потом они тихо ехали в земной тесноте аэропортовского автобуса через забранное в серый потрескавшийся асфальт сияющее под южным солнцем летное поле и по инерции, наверное, до конца не погашенной при посадке, еще смеялись собственным шуткам, - он, Игорь Николаевич Коровин, и этот крепенький, грубоватый, с настырными серыми глазками Валера, который представился детским хоккейным тренером, - но она, их белокурая, такая своя в доску попутчица Лариса, уже почему-то не смеялась. Игорь Николаевич, кажется, догадывался, почему, да все не мог остановиться, все продолжал необременительно соперничать с Валерой за внимание нечаянной спутницы, с глупым мальчишеским азартом шепотом рассказывал, склонившись к самому уху, нет, нежному, розовому ушку Ларисы, слышанный в институтской курилке сто лет назад, но вдруг ненароком всплывший в памяти анекдот про французов:
- ...Кстати, Мишель, я встретила сегодня твоего друга Поля на мосту. Он рассказал мне новый анекдот. Мы так, представь, смеялись, так смеялись, чуть с кровати не упали...
Хоккейный тренер Валера щедро заржал на весь автобус, а Лариса лишь вежливо улыбнулась, потом, впрочем, спросила, рассеянно глядя в окно:
- Ну?.. Чему они там смеялись?
- Да они же где встретились-то? - с праведным упорством завелся Валера. - На мосту! А с чего чуть было не упали?
- А-а... - догадалась, наконец, и Лариса.
Игорь Николаевич не обиделся на нее: все имеет начало и конец, и самолетное воздушное их знакомство тоже должно было чем-то закончиться. Вот оно и исчерпало себя, и уже, значит, тяготило собою Ларису, которая жила, наверное, предчувствием нового, южного, теплого, а они тут со своими бородатыми анекдотами от самого Ленинграда. Анекдоты хороши были в самолете, в продолжительном --между взлетом и посадкой - тревожном гуле турбин... Короче, всему свое время.
- И куда вы сейчас? - кажется, понял это и Валера.
- Да так... - Лариса отозвалась неохотно. - Какая разница? Уже приехали... Сейчас видно будет...
Они вышли, еще держась слабеющим полем притяжения втроем, на залитую солнцем площадь перед одноэтажным длинным зданием аэропорта, увидели пальмы, кипарисы и магнолии в вытоптанном скверике напротив, их дергали уже за рукава проворные и докучливые здешние таксисты ("Сухум едем? Гагра везу! Куда надо?.."), и все это южное, чрезмерное, густо зеленое, сочное и солнечное брызнуло в глаза, в уши, в ноздри, вошло без спросу, властно и грубо, так, что Игорь Николаевич после мягкого, туманного, прохладного, пастельного Ленинграда, после серенького дождика, провожавшего их в Пулкове всего три часа назад, бившегося на бешеной скорости тонкой водяной жилкой с той стороны самолетного круглого окошка, после кепки и плаща, тяжело и потно висевшего сейчас на руке, после всего этого даже растерялся и съежился. Ему на мгновение вдруг почудилось, что пальмы эти, магнолии и кипарисы, что растут они не в земле, а в кадках, что кто-то хотел подшутить, расставив их так густо в одном месте, и что вообще так не бывает, не должно так быть...
- Пока, мальчики! - щебетнула им Лариса на прощание, и они с хоккейным тренером обалдело проводили ее глазами, упруго, бесшабашно шагающую вслед за таксистом (или частником?), и, наверное, одновременно отметили каждый про себя, как мало, нет, как вызывающе мало у нее вещей - всего-то небольшая сумочка, перекинутая через плечо.
- Ты понял, понял, да?! - горячо зашептал почему-то Валера ему на ухо, хотя Лариса отошла уже достаточно и не могла его слышать. - Да посмотри на сумочку ее!.. Ха-х! Да я ногу дам на отсечение, что кроме губной помады, купальничка и какого-нибудь пляжного халатика у ней там ничего нету! Ну, зеркальце еще, лак для когтей, зубная щетка, дезодорант... Да как она сказала-то: уже, мол, приехали. Понял?
Игорю Николаевичу, если честно, было все равно, что там и как эта Лариса собирается отдыхать, и он сказал хоккейному тренеру об этом.
- А ты не прав! - возразил тот. - Противно, знаешь ли, видеть, как наши землячки едут сюда так откровенно продаваться. Ты что, не понял ничего, что ли? Ах, море! Ах, солнце!.. Вот я, да?.. Мужик тридцати трех лет, в возрасте, как говорится, Христа, могу я взять на содержание, пусть на месяц, на две пусть недели, могу хотя бы вот и Ларису?
Лариса будто услыхала его из своего, недоступного Валере далека, махнула рукой на прощание и села в машину.
"Частник, не такси..." - зачем-то отметил про себя Игорь Николаевич и подумал о том, что этот тренер не так уж и не прав, конечно, если приглядеться, только, - как бы сказать? - только очень уж нелепо выходило, в том смысле, что он эту ситуацию как бы на себя примерил. Получалось ведь, словно он заранее завидовал тому, кто возьмет Ларису под свое крыло теплое, кому-то из здешних или тоже приезжих, у кого денег полон карман, короче, плохо, вроде бы, получалось. И Игорь Николаевич промолчал.
- То-то и оно, что не могу... - уныло и тускло заключил Валера и мстительно продолжил: - А сколько их, которые могут? Кооператоры, фарца, рэкетиры проклятые!.. Да ими все курорты забиты. Они, небось, деньги чемоданами считают! А мы с тобой свои гроши будем в кармане потными пальцами перебирать, жалкие гроши, честно заработанные. И бабы нам - второй сорт, а те, что по первому, соответственно - ноль внимания. Ты скажи, ты женат? Можешь не говорить. И так видно...
- Что тебе видно? Почему? - удивился Игорь Николаевич.
Валера ухмыльнулся, сказал:
- Я мог бы, конечно, про глаженую рубашку наплести, про стиранный носовой платок, которым ты в самолете пот со лба промокал, разыграть тебя тут, как по нотам, с понтом я - Шерлок Холмс. Все проще. Ты забыл снять обручальное кольцо! Снимай, снимай, стаскивай, тут все так делают. Только с самолета на эту райскую землю ступят - сразу холостые. Или хотя бы с правой на левую руку переодень. За вдового сойдешь!
Игорь Николаевич подумал, подумал и оставил кольцо в покое. Чего это ради? Ему и с кольцом хорошо! И он не собирается тут...
- Пошли искать свой автобус, - сказал он Валере, чтобы переменить тему разговора.
В кассу, чтобы взять билеты, пришлось выстоять очередь. Автобус на Пицунду уходил через полчаса. Повезло. Они еще в самолете выяснили, что путевки у них в один и тот же Дом отдыха.
"Наверное, и поселят вместе... - с тихой тоской подумал Игорь Николаевич, глядя на разговорившегося что-то Валеру. - Только бы он еще не храпел что ли".
В автобусе было жарко, им досталась солнечная сторона. Валера, как маленький, шмыгнул прямо к окошку, но вскоре пожалел об этом, и теперь все мудрил с мятыми, давно не стираными шторками, пытаясь организовать хоть какую-нибудь тень, да потом и оставил бесполезную эту затею, вернулся к брошенной было теме про этих нехороших женщин, которые ездят сюда с легкими сумочками, находят состоятельных сожителей и горя не знают: тут, мол, им и отдых, и машина, если повезет, и море, и прокорм бесплатный, и прочие сверхпрейскурантные удовольствия, а ты, сколько ни крутись на работе, сколько ни вламывай, сколько групп ни веди, ты себе жену-то вот так - худо-бедно - вывезти на юга не каждый год можешь позволить...
- От меня жена, можно сказать, из-за этого и ушла, - признался он вдруг бесхитростно, и даже стало его на мгновение жалко, беднягу и простака. - Ну, не она, конечно, от меня. Я сам ее прогнал. Обычное, знаешь, дело. Мы для экономии порознь отдыхать приладились. Один год я, на другой она с сыном. И вот возвращаются раз они, а сын - даром что маленький - и выдает такой приблизительно текст: мол, дядя Реваз обещал, если буду хорошо себя вести, купить мне машину. Ну, я ему: мол, хорошо себя вел, надеюсь? А сын: дядя Реваз за это на своих "жигулях" три раза прокатил. Ну, то, се... Ты ж понимаешь, что я с ней сделал! Теперь живу один. Она, конечно, все отрицала. Но тут уж отрицай, не отрицай...
"То-то ты так теперь озабочен..." - подумал Игорь Николаевич уныло.
Он никогда не понимал людей, столь бесцеремонно рассказывающих первому встречному поперечному о себе или вот, как сейчас, о своих семейных драмах, так же, впрочем, как не понимал и некоторых любвеобильных родителей, без всякой меры расхваливающих свое чадо. Он только сейчас внимательно вгляделся в этого Валеру, преющего под жарким через автобусное стекло солнцем, в его распаренное красное лицо, на котором хорошо был виден каждый волосок, каждая пора, прыщик или угорь. Нос у него был крупный, не то переломанный в хоккейных баталиях, не то с природной такой горбинкой, вполне, в общем-то, мужественный нос. И подбородок ничего себе, мощный, угловатый, с заметной привлекательной ямочкой посередке, в которой притаился уберегшийся от бритвенного лезвия скрученный черный волосок. Да и лоб был боевой, один шрам чего стоил - слева, над бровью, шрам из тех, что украшают настоящего мужчину. Вот только губы Валеру подвели, не хоккейные были у него губы, пухлые, навыворот, сочные, спелые такие губы - тронешь, как брызнут соком. И в глазах угадывалась какая-то надломленность, побитость, что ли, помятость жизнью. Или уж Игорь Николаевич перебарщивал, присочинял тут от себя, с глазами-то, зная уже кое-что о личной драме Валеры и вообще о том, чем занимался он? Хотя, может быть, оттого произошло это впечатление, что от хоккеиста Игорь Николаевич заведомо не ожидал никаких тонкостей, полутонов, - чего там: взял клюшку, завладел шайбой, шары выкатил и при к чужим воротам, - сомнение, не сомнение жило в его глазах, но словно Валера побаивался чего или о людях думал постоянно и ровно плохо обо всех. Короче, ни к чему хоккеисту такие глаза. Может, поэтому Валера и подался в тренеры? А ведь, кажется, говорил он что-то еще в самолете, что вроде бы как за юниоров когда-то недурно играл в нападении...
- А ты чего молчишь? - спросил его Валера неожиданно. - У тебя-то как? Почему один сюда? От жены отдохнуть? Бывает, бывает... Или, как и я, от безденежья? Я же алименты еще ого-го-го какие плачу!..
А Валере, значит, мало самому душой нараспашку, надобно, чтобы и другие перед ним так же выворачивались нутром наружу. Игорь Николаевич пожал плечами в раздумье, но почему-то вдруг решил не таиться, да и надо же было, наконец, что-то от себя сказать ему навстречу.
- Путевка образовалась горящая. Из обкома профсоюзов в наш профком звонили, что ли? В общем, вчера прибегают к нам в отдел: "Кто хочет в Пицунду почти задарма? Только ехать завтра...". Ну, я первый и назвался. А что? Не сезон. Никто и не позарился больше.
- Тоже, стало быть, неимущий... - по-своему рассудил Валера.
За окном проносились одноэтажные домики, по всему видно, частные, и если приглядываться, то среди голых еще садовых деревьев можно было различить, ухватить глазом на скорости "Волги" и "Жигули" под навесами. Других марок автомобилей тут, наверное, не признавали.
"Богато живут", - без всякого чувства подумал Игорь Николаевич и вдруг недалеко от дороги заметил огромный желтый шар цветущего дерева. Мимоза разве?.. Нет, быть не может! То есть, чем у них в Ленинграде торгуют по бешеным ценам крошечными, заморенными, задавленными в чемоданной тесноте веточками, - да вот же, совсем недавно и торговали, восьмого марта, - видеть в яви, в целом, в натуре, деревом.
- Ну, - сказал Валера, цепко заприметив его интерес. - У них тут деньги на деревьях растут. Разврат прямо какой-то!
Еще цвели сиреневым душным цветом, кажется, персиковые деревья, и Игорю Николаевичу показалось, что даже сквозь дорожные угарные, бензиновые запахи он уловил и аромат этого яростного цветения. За заборами и по обочинам копошились пыльные куры в жухлой, еще не омолодившейся траве, и топорщили хвостовое серо-коричнево-черное оперение на павлиний манер сытые противные индюки.
- Эвкалипты, - пальцем показал на какие-то деревья Валера и уточнил вполголоса. - Вон те, с облезлыми стволами, высокие. А вон там - заросли самшита...
Валера тут был не впервые, он об этом еще в самолете раза три сказал, так что оглядывал окрестности по-хозяйски строго, придирчивым зорким оком, словно собирался писать потом подробный отчет о своей поездке куда-то в высокие важные инстанции.
- Скоро море появится. Должно! - предупредил он Игоря Николаевича заранее, как гостя предупреждают хозяева: мол, осторожно, здесь сейчас будет ступенька, не оступитесь в потемках.
Но моря что-то не было и не было, и было приятно, что вот оно неподконтрольно Валериному "должно", что жило где-то и как-то, совсем уж близко, но по-своему, самостоятельно. Переехали две неглубокие речушки, которым явно велики были их каменистые серые русла.
- Они в дождь, знаешь, как разливаются!.. - сказал Валера, наверное, о реках.
"Прямо мысли мои читает", - подумал Игорь Николаевич, робея.
На одной из остановок в автобус зашли цыгане, - женщины и дети, - шумно, ярко, стремительно пронеслись по проходу и осели где-то сзади, поубавили громкости, почти утихомирились, лишь хныкал крошечный цыганенок на материнских руках да хрипло рассказывала что-то на своем языке одна цыганка другой.
Игорь Николаевич все ждал обещанного моря. Занервничал, видно, и Валера. Впрочем, оказалось, что беспокоит его другое.
- Вот еще народец!.. - сказал Валера осуждающе. - Заметь, сколько их на нашу голову, этих кочевников, шатунов, путешественников, живущих за чужой счет. Цыгане они или Ларисы, которым все равно, с кем, лишь бы с кем-нибудь... Да где хоть оно есть-то? Куда подевалось?
- Кого? - не понял Игорь Николаевич.
- Море!.. - проворчал Валера и нетерпеливо завозился в кресле. - Давно должно быть. Жарища эта еще тут!..
Он достал носовой платок и, развернув его, как полотенцем, промокнул красное горячее лицо. Игорь Николаевич было решил предложить Валере поменяться местами, но передумал. Да и на его месте тоже припекало.
Море открылось неожиданно и сразу широко, далеко, до горизонта, просторно. Внизу, на узкой песчаной полосе пестрели купальники редких отдыхающих.
"Загорают!.." - с восторгом подумал о них Игорь Николаевич и вспомнил своих, питерских чудиков, которые тоже норовят не упустить ни одного погожего часа.
Вода у берега пенилась и была мутно-зеленой, и в ней, как в холодном шампанском, даже плавали люди, смешно искаженные эффектом преломления, загребали руками и коротенькими ногами, а дальше цвет воды менялся, перетекал в лазурный, потом в почти синий, потом в фиолетовый, но ближе к горизонту он размывался, блекнул, и уже возле самого неба, словно тарелочная каемка, наливался золотом, - нестерпимо яркая, слепящая полоса, - и смыкался с небом.
- В марте купаются, психи, - донесся до Игоря Николаевича голос Валеры. - Вот что за ослы? До моря дорвались!..
Ощущение искусственности, всеобщего какого-то надувательства не покидало его до сих пор, и все как бы казалось Игорю Николаевичу, что вот сейчас водитель их автобуса возьмет в руку микрофон и строго скажет: "Побаловались и хватит. Представление окончено", - и отпустит свою особую обманную кнопку, и заоконные эти волшебные виды погаснут, как на экране, и сказочке конец, а взамен серенько забрезжит ленинградское низкое небушко, отразится в мокром зорком асфальте, и по холодному стеклу поползут вниз наискосок мелкие капли дождя.
Он, сколько себя помнил, жил в этом странном городе, в котором, кажется, все было против самой жизни: комары, даже зимой, болота, стылые тревожные облака возле плоской земли, чахлые растения, дожди, дожди, влажные гриппозные зимы... И все было против того, чтобы этот город любить, но, как ни странно, его любили, в него стремились разбросанные войной и блокадой, довоенными и послевоенными репрессиями старики, к нему тянуло из командировок и экспедиций.
Любил Ленинград и Игорь Николаевич Коровин, любил, гордился, что ленинградец, и как-то не задумывался: за что любил? чем, собственно, гордился?.. Была в этом дорогая ему, зыбкая необъяснимость, был тихий, упрямый отход от всеобщей продуманности и высчитанности мира, было теплое, не требующее доказательств, от сердца идущее (или от души?) чувство, которое, впрочем, он не то чтобы афишировал, а как бы и не скрывал ни от кого, с глупой, может быть, радостью думая о себе, как о том кулике, который вечно хвалит свое болото.
Иногда ему казалось, что с детства, кроме мистической этой любви и этой непонятной гордости, у него ничего хорошего, стоящего больше и не было. Отец пил и рано умер, - замерз в ночном парадняке на Лиговке, - и мать до конца дней своих говорила, что был он гопником. Наверное... Потому что отца Игорь Николаевич помнил только пьяным или подвыпившим, сидящим, например, в синей майке-безрукавке с мужиками за врытым в каменистую городскую землю столиком во дворе-колодце их старого дома на Петроградской, смолящим папиросу за папиросой, звонко шлепающим зазевавшихся в кровавой истоме укуса комаров на незагорелых в бледных конопушках плечах и гулко, с надсадой, как и все, бухающим в отполированные руками доски стола черными в белых оспинах костяшками домино. На углу стола, кажется, было вырезано кем-то из пацанов: "Верка - сука", и среди мужиков считалось, что сесть Верке под бочок - к удаче в игре. Надпись заботливо суеверно подновляли, и кто она была, эта Верка, Игорь Николаевич уже не помнил или вовсе не знал никогда.
Мать, замотанная и вечно раздраженная, тащила их с сестрой, не известно, как, вечно что-то стирала, шила или штопала, или вязала на спицах, и все бранила, бранила свою жизнь, детей своих и своего спившегося, непутевого, нелепо погибшего мужа: "Войну прошел, Берлин взял, ни одной царапины... Водочка! Она не таких великанов валила. Он им, Сталин-то, водочкой рты позатыкал. Они там, в европах-то, пораззявились, а он им водочкой, водочкой. Они и рады... Вы хоть у меня не пейте, умнее будьте, учитесь, детишек любите...". Мать вытянула их с сестрой до окончания институтов, а потом, видно, расслабилась, болеть стала часто, состарилась, высохла вся, пожелтела и умерла, сделав, как полагала, все в этой трудной, изнурительной, беспросветной жизни. А еще их мать была санитаркой на Невском пятачке, так что ей досталось...
И чего он вдруг вспомнил о них, о родителях, тут, среди южного буйства и сияния? Хотя понятно, конечно. Матери однажды дали на фабрике бесплатную путевку в санаторий, и куда-то она ездила в эти теплые края, в местечко со странным название Поти, ездила не одна, прихватив с собой болезненную тщедушную сестренку, а его, отдав на целый месяц курящей тетке Лиде, блокаднице и матерщиннице, но ездила, конечно, не летом и даже не, как он сейчас, ранней весной, а зимой, и, вернувшись, они потом долго рассказывали о пальмах, закутанных для сохранности от холода в серые балахоны, о штормящем страшном море и о звездах, крупных, ярких и близких. И еще матери тут понравились какие-то грязи. Кажется, и сестре они помогли, а может, и не они, может, сестра сама собой выправилась, пошла в рост и перестала так часто болеть.
Потом, когда вырос, когда умерла мать, когда женился сам и когда сестренка выскочила замуж, Игорь Николаевич несколько раз собирался с семьей на юг, да так и не собрался: то с деньгами было туго, то еще взяли огородный участок под Саблино, и пришлось валить деревья, корчевать пни, ставить времянку, доставать доски, вагонку, рубероид, навоз, торф, кирпичи, пленку для теплицы, - короче, сейчас приехал он сюда впервые...
- Гагры, Гагры!.. - потряс его за руку вконец осоловевший от жары Валера. - Остановочка тут минуток десять. Мне бы выйти...
Автобус затормозил у здания железнодорожного вокзала с серыми запыленными колоннами, подал назад и, втиснувшись между двумя другими автобусами, остановился. Загомонили сзади цыгане. Игорь Николаевич тоже решил выйти, размять ноги и покурить. Валера, красный, одуревший, малость попритихший, вывалился следом. А за ним посыпались из двери цыганки и цыганята, замелькали их юбки и серьги, засияли голубые белки их черных стремительных глаз и золотые фиксы на белых, крепких, малость желтоватых от табака и, наверное, холодных зубах.
- Красивый, рыженький, дай закурить, - попросила одна из них, молодая, смешливая, глядящая открыто и смело прямо в глаза, и Игорь Николаевич, конечно же, дал, щедро выщелкнув из пачки сразу несколько сигарет. - Хочешь по-агадаю? - пропела цыганка. - Ничего не возьму, только свою жизнь наперед узнаешь. Хочешь, ласковый? Почему не хочешь?..
Игорь Николаевич не хотел наперед, может быть, боялся, - да и вообще смешно, что пристала? люди кругом... - и от гадания, конечно, отказался, даже обрадовался, когда цыганка вдруг легко оставила его в покое и ушла вслед за своими.
- Какова, а? - спросил, смачно и густо сплюнув себе под ноги, Валера. - Такая позовет, все бросишь, вприпрыжку побежишь.
Игорь Николаевич промолчал. Этот Валера ему уже порядком поднадоел со своими рассуждениями о женщинах и о жизни, и если их еще поселят вместе...
Вернулись в автобус. Игорь Николаевич видел, с какой неохотой Валера снова полез к окну, но поменяться местами почему-то не предложил.
- Теперь уж близко, - успокоил Валера сам себя. - Кто бы знал, что тут такая жара...
Автобус тронулся. Без цыган стало чересчур как-то тихо, лишь ровно гудел двигатель сзади да вжикали, поравнявшись, встречные машины. Вдалеке блеснуло море широкой золотой полосой. Игорь Николаевич еще раньше заметил: на калитках у частных домов по обе стороны почти всегда сидели на столбиках фигурки голубей, крашенные серебрянкой, а то и под золото - бронзовой краской. Что за символ? Счастье в дом закликают что ли?
- Слушай... - севшим голосом просипел Валера тревожно. - Где моя сумка-то черная? Не видел? - Он заозирался, тяжело, прерывисто задышал. - Такая на молнии, с ремнем через плечо... Ты на ней не сидишь случайно?
Игорь Николаевич машинально привстал, хотя, конечно, и без того коню понятно было, что он на ней не сидит. Какой-то он весь был нелепый, хоккейный этот тренер, даже не просто хоккейный, а детский хоккейный тренер, вдобавок еще и разиня. Все раздражало уже в нем. Теперь его сумка...
- Цыгане! - тихо-тихо прошептал Валера и откинулся головой на спинку кресла. - Больше некому. А эту шуструю они для отвода глаз подослали. Хо-очешь по-агадаю? - в сердцах передразнил он и очень похоже, но тут же выпрямился, обдав резким запахом пота, надвинулся, попытался перегнуться через Игоря Николаевича в проход. - Погляди под сиденье. Не завалилась? Да нет, - снова отпрянул он. - Это они!.. Как же теперь?
- Что у тебя в ней? - проникшись чужой бедой, спросил Коровин.
- Ну, свитер, - стал вспоминать Валера импульсивно. - Книга интересная по фантастике... У друга взял. Фотоаппарат! Что же делать? Там же фотоаппарат! Думаешь, если попросить, он вернется? Шофера если?.. Нет, ну, что за народец? Все люди, как люди... Не вернется, наверное. Надо же что-то делать!
Игорь Николаевич пожалел Валеру, успокоил:
- Куда он денется, вернется. - И попросил: - Только сначала давай лучше посмотрим, может, сам куда заховал.
Валера засуетился, даже в кресле привстал, бесполезно заглянул наверх, на сетчатую сквозную полочку, хотя и без того видно же было, что нет там ничего. А автобус все ехал и ехал себе, дальше от того места, где пропала сумка.
"И где теперь искать их, этих цыган? - подумал Игорь Николаевич без всякой веры в успех. - Ждут они, как же, пока мы вернемся!.."
- Сверху она, на коленях лежала, - упавшим голосом проговорил Валера. - Я, когда курить выходил, на сиденье ее оставил... Хороший был фотоаппарат.
Игорь Николаевич молча поднялся и по узкому, заставленному вещами проходу, пошел к водителю. Тот, не дослушав даже до конца про несчастье, про цыган, про сумку, на удивление охотно и с азартом развернул свой громадный "Икарус" и покатил назад. Зароптали тут же неосведомленные пассажиры, мол, куда это он? зачем? и что вообще случилось?..
- Пропала черная сумка, - довольно громко, не ожидая от себя такой твердости голоса, сказал им Игорь Николаевич. - Может быть, кто видел?
- А я еще обратила внимание, - высунувшись в проход, затараторила женщина в белом, - странная сумочка у нее под мышкой. Это, значит, ваша была?
- Да не его, а моя... - подал голос тусклый голосок Валера.
- И главное, несла она ее именно под мышкой, - делилась женщина бдительными наблюдениями, - хотя лямочка, ремешок, чтоб через плечо перекинуть, болтался. Он еще за ручку кресла зацепился, если вам интересно, и она его так сильно дернула, аж затрещало что-то. Разве свою сумку стали бы дергать? Девочка эта, цыганочка...
- Что-нибудь ценное у вас там? - спрашивали его уже с интересом.
- Много денег пропало?
- Ищи теперь ветра в поле...
- Самому нужно было рот не разевать! Я когда этих цыган вижу, всегда проверяю, на месте ли у меня кошелек...
- Да бросьте вы! Это уж слишком! О целом народе!..
Уже подъезжали к гагринскому вокзалу. Игорь Николаевич спустился на один порожек к двери, и жалея, и ругая про себя этого ротозея.
- Я с тобой! - сказал Валера, тяжело дыша ему в затылок.
"Вот чудак! Естественно! - подумал Игорь Николаевич, ступая на разогретый податливый асфальт, густо заляпанный машинным маслом. - Что же он думает, кто-то за него обязан добывать у цыган его собственную сумку? Только где их теперь искать?"
- Вы тут цыган не видели? - спросил он первого встречного мужчину в серой фетровой, несмотря на жару, шляпе и, чтобы придать своему вопросу важность и вообще, чтобы этот незнакомый человек, разопревший на солнцепеке, раздраженный или равнодушный, проникся чужой бедой, добавил таинственно: - Сумку у моего друга увели. А там важные материалы!
- Вот, вот! - подвякнул из-за спины Валера. - Что за люди?!
Мужчина в шляпе молча таинственно кивнул на стоящий поодаль желтый автобус и почему-то шепотом сказал:
- Тама они... Брать будете?
"Неужели так просто?" - удивился про себя Игорь Николаевич и в два прыжка, малость ощущая себя уже чуть ли не профессиональным сыщиком, очутился возле того автобуса.
Работал вхолостую мотор, подрагивала под напряженными ногами ступенька, и в салоне сидели пассажиры, лишь не было водителя на месте. Жарко и несвеже дыхнул сзади Валера. Поднявшись в салон, Игорь Николаевич сразу увидел их, там, на заднем сиденье, мгновенно притихших, устремивших свои черные, бездонные очи навстречу опасности, цыган. Даже примолк верещавший до этого на руках у юной матери грудной ребенок, будто заранее знающий уже, как надо вести себя в этой полной опасностей и романтики, ждущей его жизни. А Коровин, переступая через чемодан и сетки, сумки и корзины, медленно, молча, неотвратимо шел, пер на эти блестящие, лукавые, но не на шутку сейчас встревоженные взгляды, еще не зная, что скажет, с чего начнет, как спросит.
"Мистика какая-то, - подумал он, как во сне. Пропустить вперед хозяина сумки? Пусть выкручивается..."
Впрочем, нет, Игорь Николаевич чувствовал, что завелся уже сам, а стало быть, доведет теперь дело до конца.
"И сдалась она вам, сумка его! - успел подумать он, торопливо оглядывая цыган, ища глазами, к кому бы конкретно обратиться. - И Валера-то молчит, стервец! Или из тех он, что любят на чужом горбу в рай въезжать?.."
- Граждане цыгане! - сказал Игорь Николаевич твердо, слыша себя будто со стороны. - Нам известно, что это вы взяли сумку. - Он, как ни странно, неотрывно таращился зачем-то на молоденькую цыганочку, будто на старую знакомую, ту самую, что предлагала ему давеча погадать, судьбу наперед предсказать. --Просим вернуть собственность, - сами собой деревянно ворочались губы, - законному владельцу!..
И откуда словечки такие подобрались - канцелярские, официальные, милицейские? Игорь Николаевич остановился в проходе, не дойдя до заднего сидения, занятого присмиревшими цыганами, двух-трех шагов. Было жарко и тихо, лишь ровно работал на холостом ходу мотор автобуса и, щекоча кожу, поползла от виска по скуле на щеку тяжелая горячая капля пота. Он невольно коротко мотнул головой, пытаясь отряхнуть эту каплю, но тут раздалась пощечина и сразу, без паузы - детский, дикий, визгливый, впивающийся в уши плач. Старая цыганка ударила девочку еще, и еще, и еще раз, уже наотмашь, ладонью по голове, по лицу, по спине, - куда попадала, - по плечам, снова по лицу, а Игорь Николаевич, зачарованно глядя на все это, пребывал в жутком оцепенении, будто застигнутый за каким-то стыдным, позорным занятием.
- Сука! Проститутка! Зачем воровала? Вот я тебе!.. - хрипло, монотонно и невнятно выговаривала цыганка девочке, и та даже не пыталась увернуться от ударов, закрыться руками, а покорно склонив черненькую головку, лишь плакала навзрыд настоящими детскими покаянными слезами.
Откуда-то возникла эта сумка, кто-то из цыганок сунул в руки орущей девочке и саму ее подтолкнул в спину навстречу Игорю Николаевичу, а девочка, - а мала-то, а худа! всего-то лет, должно быть, десяти, - опасливо зыркнула на него невидящими, полными черных слез и горя глазами, протянула сумку и убежала назад, забилась в угол, зарылась лицом и всем хрупким, гибким своим тельцем в разноцветное, рябящее в глазах тряпье, в широкие эти юбки сидящих в напряженном молчании цыганок.
- Ребенок! - прохрипела самая старая из них, качнув огромной золотой серьгой в дряблой, оттянутой мочке уха. - Что с нее возьмешь? Прости нас, добрый человек...
Игорь Николаевич, чего-то уже стесняясь и, кажется, краснея, невольно встретился глазами с той, что подходила к нему, просила закурить, предлагала погадать, с молодой и востроглазой, и, вроде бы, насмешлив был ее взгляд. Разыграли они их что ли? Конечно, как по нотам разыграли! И уже схлынул стыд, и фальшивыми показались ему слезы и рев девочки, - ну, да, все это у них наверняка отработано, в смысле, как вести себя, если попадешься на воровстве, - фальшиво говорила с ним старуха, фальшивой тревогой полны были черный глаза. Лишь насмешка во взоре этой, молоденькой, красивой, лишь она и была, наверное, настоящей во всем их блестяще сыгранном спектакле.
- Глянь, все ли на месте! - передавая сумку Валере, предупредил Игорь Николаевич.
- Все цело, дарагой! - уверенно, словно сама проверяла, сказала старая цыганка. - Нам чужого не надо...
- Все, - не то недоверчиво, не то удивленно буркнул Валера. - Кажись, все...
***
Ей было страшно. Черт бы побрал этот Дом отдыха, эту Пицунду, это море, эти горы на недалеком горизонте, эти капризные, в день ее приезда еще наряженные, как висельники, в серую парусину пальмы, кипарисы, а потом освобожденные от нее, будто помилованные, трудно и нехотя расправляющие затекшие за зиму ветви, этот высокий камыш песчаного с галькой берега, черт бы побрал этих ошалевших от свободы и вседозволенности, улизнувших от жениного догляда инженериков, которые представлялись не иначе как главными конструкторами, механизаторов, метящих в главные агрономы, чабанов и свекловодов, слесарей, кооператоров, школьных учителей, красиво и со знанием дела говорящих о звездах, о луне и сально глядящих сначала на твои ноги, потом выше, на задницу, на грудь, и уж потом - оценивающе, приговорно - на лицо, этих всех свихнувшихся теоретиков любви, секса, красивой беспечной жизни, на ощупь считающих свои гроши потными пальцами в глубоких карманах штанов, а потом этими же пальцами, этими ручищами под дармовую музыку, под грохот волн, под шепот камыша на ночном берегу моря... Короче, черт бы побрал этих трусов, - ведь она кричала, как она кричала! - жалких ничтожеств, слюнтяев, допоздна сидящих в баре с вонючими сигаретами-неразлучницами в губах, в дыму, в чаду, жрущих кофе чашку за чашкой и исподтишка - кислое дешевое вино из магазина, размахивающих руками при первых же признаках хмеля и зовущих с собой на край света! Черт бы побрал их всех с их со скидкой путевкой, с роскошной столовкой, с белыми скатертями и салфетками, с вежливыми местными официантками, с тихо ступающими по коридорным коврам горничными, с лианами, пальмами в кадках в холлах, с бассейном, с настоящей, пахнущей мочой, морской водой в нем, с газетным киоском, в котором можно купить мыло и даже купальник, с Матвеевной, соседкой по номеру, которая на ночь в полумраке с треском, с электрическими озонизирующими разрядами расчесывает свои длинные седые волосы и рассказывает о каком-то Григории, который в юности чуть не ссильничал ее на сеновале, да она не далась и вышла за Федора, а тот, стало быть, Гришка, все у него наперекосяк шло, но и она своего Федьку почему-то не любила, и оба спились, и оба - вот судьба! - на одном тракторе, на "Беларуси" свильнули в канаву и зашиблись насмерть. Черт бы их!.. А Матвеевна, кажется, Григория-то больше мужа жалела...
Раньше Клара бывала на юге с родителями, - а что, ничего себе жили, отец машинистом в Липецке на металлургическом комбинате, мать в заготконторе при совхозе, денег в доме не считали, - потом с мужем, с Павликом, раза два по молодости сюда выбирались, до рождения Димочки, потом был перерыв и вот до сих пор. В одиночку она приехала сюда впервые, - соблазнилась на дешевизну путевки, устала от дома, от своей чайной возле автотрассы Воронеж-Липецк, вернее закусочной, это раньше она была чайной и так до сих пор звали по старинке, от тоски по лету, от топота ног, от гомона шоферни, от постоянного, монотонного, угнетающего машинного гула на трассе, от грубоватых шуточек, от табачного дыма, от вечно всем недовольной посудомойки Марфы... Муж сначала не пускал, ревновал, конечно, боялся (ему и раньше бог знает что про нее говорили завистливые на чужое счастье боринские бабы, а тут одну да в дальние края), она торопливо настаивала, потому что уж очень вдруг захотелось и потому, что знала: Павлик не устоит, мягкотелый, сдастся, куда ему. А потом не этой же дуре Марфе путевку-то со скидкой! Кто она такая? Без году неделя в чайной, а туда же - давайте разыгрывать, как по лотерее. Ну, и разыграли... А ведь, кажется, зря она так все подстроила, что путевка досталась именно ей. На Марфу бы тут никто, пожалуй, не покусился бы.
Муж, конечно, уступил, бесхребетный, уступил, стесняясь своей робкой законной ревности, краснея и извиняясь. Ну, разумеется, всего две недели... Ну, что может случиться там с ней за две-то недели, за четырнадцать дней? Самолетом туда и обратно, даже не успеют соскучиться, даже Димка не спросит? Где же наша мамочка? А там, хоть и март еще, там солнце, там море, там галька шуршит и громыхает на легкой волне, там звезды крупнее, там пальмы, там почти лето... А она уже толком не отдыхала года четыре. Она только знай к матери в Коммуну за восемь километров на велике с тяпкой вдоль рамы - картошку окучивать или пешком, в распутицу, под дождиком, накрывшись пахнущей землей и тленом мешковиной, убирать эту проклятую картошку, чтобы потом можно было свезти ее в Липецк или в Воронеж на базар, чтобы было чем кормить поросенка, чтобы вообще что-то капало им, кроме ее зарплаты и навара буфетчицы и Павликова оклада на сахзаводе - подумаешь, в бухгалтерии он счетами щелкает или на кнопочки пальчиком давит, считает на этом самом микроэлектрокалькуляторе. А вот она все в уме, туда-сюда, гривенник, другой... Шоферы - народец щедрый, непостоянный, с шальными, замызганными червонцами из засаленных мятых перемятых штанов. Своих, боринских, она нет, ни за что не обсчитает, а этих, проезжих, сегодня здесь - завтра там, их сам бог велел. У них, говорят, левые грузы, лишние рейсы, с ними сейчас кооператоры в сговоре... А дома - стирка, готовка, тоже огород, воду надо греть каждый вечер, чтобы Димку искупать... Разве дома отдохнешь?
Господи, хоть бы муж покрепче держал, что ли? Ну, почему же он такой у нее покладистый? Что вот он, ей-богу!.. Когда женихался, гуляли когда, вроде парень был как парень, даже у Толика Паршина ее отбил. Люди говорили, дрались они из-за нее, и Павлик Толику накостылял. Куда только потом что девалось? Может, зря он этот учетно-кредитный техникум выбрал? Бабья профессия - бухгалтер, ну, главный бухгалтер, правая рука директора, а все что-то не то... Зато ее Павлик не пьет, как эти!
Клара лежала на пляже одна, как прокаженная, лежала, закрыв глаза и, видя перед собой сплошное розовое поле, нет, просто розовый цвет, цвет мечты и сочиненного счастья, цвет обмана, - она понимала, - но глаз открывать не хотелось. Там, за розовой этой оболочкой просвеченных солнцем век была целая неделя одиночества, был жестокий и грубый мир, пахнущий соленым, йодистым, еще холодным морем, веющий горечью нежеланной измены и легким тленом предстоящей беды.
А что ей оставалось? Что могла она, когда ввалились они в их с Матвеевной крошечную комнату (где она шлялась, эта зануда Матвеевна?), нахрапистые, сильные, безжалостные? Она-то думала, что позволит лишь проводить до двери, она надеялась, что Матвеевна будет в номере... Но она же кричала! Сначала робко и жалко, сухим языком выталкивала свой крик из пересохшего, схваченного судорогой горла. И ей зажимали рот огромной соскользавшей потной ладонью, с нее молча, уверенно и умело срывали одежду, не щадя застежек и пуговиц. Она кричала и потом, когда отчаянно хватанула зубами эту соленую, мерзко пахнущую чужим терпким страхом ладонь, - не мог же ее никто не слышать! - она даже вырвалась, полураздетая, задыхающаяся, обезумевшая от испуга, рванулась к двери в коридор, но тот, второй, стоял на пути, нахально ухмыляясь в полумраке, скрестив волосатые руки на могучей груди, а сзади уже тяжело дышал Ромео, откинутый ею в порыве брезгливого животного ужаса, уже его жадная горячая рука тронула ее обнаженное плечо...
Был у ней, конечно, еще один выход. Ну, да, выбежать, отпихнув обезумевшего в похотливой страсти Ромео, на балкон и прыгнуть вниз со своего восьмого высокого этажа. Этот выход был с ней и сейчас, и вообще будет... Но тогда она не решилась на него.
"Заявишь - убью. Зарежу", - коротко буднично сказал с акцентом Ромео, когда все было кончено, и поруганная она лежала в ворохе растрепанного постельного белья на своей кровати, среди скомканной перекрученной одежды, в чужом липком поту, жегшим, словно уксусная эссенция, ее бледную кожу, грязная лежала и пустая.
Что-то сказал он второму на своем языке, и тот подошел, бесстыже прилипчиво оглядел ее свысока, и не было ведь сил прикрыть от него свою наготу.
Потом они ушли.
Клара уже не понимала, как поднялась, прибрала в номере, проветрила, помнила лишь, что долго, очень долго стояла в душе под теплыми, почти горячими струями воды, и ее колотила дрожь, как после терла себя мочалкой, намыливала снова и терла, и все не могла смыть с себя греха, не могла избавиться от тошного ощущения нечистоты и мерзости, чернухи кругом. Ей казалось, что больше ничего не будет уже, жизнь кончена, и это она отмывается в свой последний путь, ей жалко было себя, и Димку, и Павлика немножко жалко. Нет, не то чтобы она и раньше была верна ему, - всякое случалось, шоферы - народ лихой, безоглядный, - но чтобы так вот, силком, без желания... А впрочем, Павлику-то все равно, как она ему изменяла.
Пришла Матвеевна, разделась, расчесала волосы перед сном, помянула своего Гришку, и легла, как ни в чем не бывало. Клара не сказала ей ничего о своей беде. Даже плакать, когда подкатывало к горлу и невыносимо становилось жалко себя, она выходила в ванную, включала воду и ревела над раковиной, глядя на свое бесстыжее, неверное отражение в зеркале.
Это уж после она узнала, что Ромео заведовал игротекой в их Доме отдыха, выдавал и принимал, значит, шахматы и шашки, бильярдные шары и теннисные ракетки. Такой здоровый волосатый мужик и на ребячьей работе...
- К вам можно тут примоститься?
Клара открыла глаза, с неохотой покинула розовый, беспредметный, бесплотный свой мир, свой мираж, призрачное свое убежище. Перед ней стоял мужчина в чем-то ярко-красном с зеленым топчаном наперевес. Он, что ли, рядом желает устроиться? Странный... Что спрашивать? Клара приподнялась на локтях, кивнула, мол, пожалуйста, пляж он большой и для всех, - почему нельзя? - и снова легла, закрыла чуткие глаза. Она слышала, как он сопел рядом, гремя галькой и шурша зернистым черным песком, видимо, устраивая свой топчан так, чтобы он закрывал от прохладного, дующего справа ветра, как вдруг замурлыкал что-то себе под нос. Холодно. Какой тут загар? Он, что же, ничего о ней еще не знает? До него не дошло что ли? Странно, однако, потому что Ромео и его друзья постарались на славу. Про нее здесь такое теперь говорили, что люди невольно сторонились ее при встрече, от них с Матвеевной даже пересели куда-то две соседки по столику в столовке. Дольше всех держался возле нее шахтер-здоровяк, до которого, наверное, вообще все, как до жирафа, доходит, но и его спугнула молва, будто волной смыло с пирса. Что уж говорить про пляж, - в радиусе десяти метров даже в самую теплую погоду вокруг нее теперь была мертвая зона, пустыня. Клара осторожно скосила глаза на странного этого мужчину. Наверное, из новеньких, нынешнего заезда, чемодан поставил и сразу к морю. Она тоже так, только в день ее приезда штормило.
- Однако прохладненько, - кажется, устроившись, проговорил мужчина озабоченно. - Меня Валерой можно звать, - вдруг добавил он ни с того ни с сего, и Клара подумала, что следом он должен поинтересоваться и ее именем, а если она решит откликнуться, то обязательно ведь попытается, как часто они все, в смысле, мужики, пошутить: мол, Карл у Клары...
Эта скороговорка, - спасибо имени! - преследовала ее с детства. И не объяснять же всем, что родной папаша, будучи вполне правоверным коммунистом, даже одно время секретарем своей парт ячейки, что он еще выбирал: Кларой или Розой ее назвать... Господи, это в их-то российском захолустье, где коров и тех Машками да Зинками кличут! Царствие ему небесное теперь, папаше-то, да не менять же имя.
- А вас? - спросил-таки, повздыхав, этот Валера.
Первыми перестали ей строить глазки мужики приезжие, потом кто с сочувствием, кто с открытой брезгливостью на лице стали взирать на нее тетки постарше, вроде Матвеевны. Эти даже осуждающе покачивали, бывало, головами и нарочито, со знанием переглядывались, встречая ее ненароком. Бабам помоложе, похоже, было все равно, хотя, случалось, и они перешептывались, завидев ее, да то могло быть и не о ней, конечно. Одно было хорошо в этом ее положении: местные приставалы оставили ее в покое. Да оно и понятно, - Матвеевна разведала, доложила, - Ромео с приятелем распустили слух, что у нее болезнь, в общем, понятно, какая, нет, не самая страшная, но тоже не дай бог никому. Но вот что сам он, если болезнь-то, что приставал тогда? Или, гад, заразил, а зараза к заразе?.. Или уже все врал он, паразит волосатый, нет, потный и волосатый? Может, там и нет ничего, если она сама не чувствует?
Ромео подкатывался дважды - туда-сюда, садись в машину, поедем в горы, на Бзыбь, на озеро Рица, шашлыки, вино, красивые места кругом, дача Сталина... Ну, этот-то раз выручил еще здоровяк-шахтер. Он хоть и тугодум был, и поговорить с ним не о чем, и смеялся невпопад, но шуранул Ромео крепко, набычился, шея красным налилась, кулачищи сжал свои пудовые... "Я, - сказал, - не знаю, что дальше будет, но тебе холку собью!.." И Ромео, и дружок его судьбу испытывать не стали. Они шахтера по-другому образумили. Вон теперь ходит бычок, глазки прячет, здороваться забывает... Другой раз спас ее случай. Ромео с Айриком подстерегли Клару возле номера, - видно, хотели, как тогда, - вломились, ан не тут-то было. Матвеевна им такого крика, визга задала!.. Она-то уж в ночной рубахе сидела, волосы перед сном расчесывать наладилась, чуть шпилькой не подавилась... И если бы Ромео не умастил ее как-то на другой день, точно жалобу директору Дома отдыха накатала бы, уже спрашивала, как писать: "заевление" или "заявление".
Клара как бы невзначай прикрыла лицо рукой и уже из-под руки коротко взглянула на этого чудака, бросившего (по незнанию, конечно) вызов общественному мнению. Тридцати ему, наверное, не было, во всяком случае мужчина он был крепкий и в своем шерстяном красном спортивном костюме смотрелся празднично и браво. Что вот только вздыхает все, как старичок?
- Нет, тянет ветерком, сильновато, пожалуй, тянет... - сказал Валера и, видимо, сел, загремев галькой.
- Кларой меня зовут, - сказала она, не то чтобы желая испытать его на стойкость перед расхожей скороговоркой (хотя и не без этого, конечно), а вдруг подумав о нем как о возможном защитнике - пусть на два, на три дня, там и отъезд не за горами. Ну, не хотела, боялась, ненавидела она этого Ромео!..
- Ага, ага! - обрадовано проговорил Валера. - Карл у Клары уклар колары...
Вот умничка! Вот так-так!.. Клара, отвернувшись, чтоб он не видел, нервно улыбнулась.
- Вы бы еще про то, как мама мылом Милу мыла рассказали! - сердито взглянув на него, раздраженно проговорила она и стала смотреть на море, на четкую далекую линию горизонта, по которой, как в игровом автомате "Морской бой" - Димка здорово наладился сбивать там все подряд - полз на вид плоский, будто из жести вырезанный и раскрашенный корабль с бездымной трубой и всякими там рубками и мачтами. Ей стало вдруг ясно, что супротив Ромео этот в красном и дня не протянет.
Валера помолчал, посопел, погремел галькой и сказал невпопад:
- К вам хорошо пристает загар. Вы, наверное, тут давно отдыхаете. Лицо вон как загорело! А я из города на Неве Ленинграда... Сегодня...
- Не только загар, но и мужики пристают, грех жаловаться, - не пощадила его Клара (ишь, простачком прикидывается!). - Еще как! Так вот подсядут на пляже и начинают: "Дэвушка, ви мнэ прошлой ночью снились, - передразнила она Ромео, почти слово в слово решив воспроизвести то, что говорил он ей при знакомстве, даже акцент постаралась передать. - И вот вы у меня в объятьях, ви вирываетесь, ви меня нэ хотите. Появляется какой-то ваш друг и начинается большой драк...". Тьфу! По видику дряни наглядятся и рассказывают потом часами, тоже знакомятся. А если большой драк начнется, вы как, Валера?
- Было бы ради чего... - расчетливо рассудил он.
- Ну, вот... - совсем поникла Клара. - Это скучно.
На них, конечно, уже давно смотрели, лыбились, пялились немногочисленные пляжные сплетники, выползшие в солнечный денек к морю, и, должно быть, сочувствовали Валере. И ветер прохладный нипочем! Понатягивали на себя плащи, пододели шерстяные свитера и кофты, морды на солнышко выставили и сидят или лежат - здоровья набираются, чужие косточки небось перемывают. Уж как пить дать найдется какой-нибудь доброхот из этих, который просветит и Валеру, пожалеет голубка, сделает свое доброе черное дело, предупредит, насплетничает. Они ведь тут и мужики, точно бабы, говорливые - спасу нет: и шу-шу-шу, и ши-ши-ши между собой. Так что никуда тебе, Валера, не деться, не годишься ты в защитники, пожалуй.
Клара поднялась, застегнула молнию куртки-ветровки и пошла, оступаясь на гальке, вдоль уреза воды. Ленивая волна легко накатывалась, клубилась, пенилась, терлась о берег, ворочала обточенные, напитанные соленой влагой коряги, корни каких-то неведомых бывших деревьев, тихонько погромыхивала мелкими камешками. Солнце, дробясь на мелкой морской ряби, слепило и снизу, и сверху. Куда-то, наверное, за горизонт, провалился пароходик, будто это Димка ловко торпедировал его пульсирующей световой торпедой из игрального автомата "Морской бой".
- Уже замерзли? - настиг ее бодренький голос Валеры. - Говорят, здесь бассейн где-то есть...
Она слышала, как загремела галька. Валера, значит, встал из-за своего лежака и вот-вот должен был двинуться за нею следом. Клара уже знала, что будет потом, то есть, когда ему наврут, расскажут о ней. А может быть, и не наврут? Может, все правда, и она больна? Этот бедняга Валера тут же и потеряет к ней интерес (совсем как увалень-шахтер) и вообще как-нибудь плохо проявит себя. И ей самой будет от этого еще хуже... Ишь ты - "было бы ради чего"!.. А если не ради? Если так просто? За здорово живешь? Из одиночества выручить, защитить?.. Зачем только она сказала ему свое имя? Ну, какой, какой он защитник? От Ромео? От этих здесь? Нет, Валера из-за нее пупок рвать не станет...
- Пошли вы все к чертовой матери! - обернувшись на звук его приближающихся шагов, выпалила она сколько могла зло и безжалостно. - Пристают тут всякие!..
Валера остановился на полпути, точно лбом саданулся в стекло, и Клара увидела, прежде чем отворотиться от него совсем, как густо, мучительно он покраснел. Задело, значит. Обиделся. Красное лицо, красный спортивный костюм... Прости, Валера, если сможешь!
Слава богу, с Валерой его не поселили! Соседом Игоря Николаевича по номеру оказался седой, коротко остриженный, круглоголовый старик-абхазец из какой-то (с первого раза Коровин не запомнил) горной деревушки.
- Там, - сказал дед и, видно, предположив, что его могут не понять, неопределенно махнул короткопалой рукой в сторону лоджии, точнее, в сторону родных гор за окном, далеких, снизу поросших темно-зеленым лесом, а вверху припорошенных матово-белым снегом. - За перевалом. А ты зачем приехал?
Старик сидел на кровати в исподнем - голубые кальсоны, белая, простого полотна рубаха - и, кряхтя, отдуваясь, тяжело поворачивая узловатыми грубыми пальцами маленькие маникюрные ножницы, стриг ногти на ногах. Ногти, непослушные, острые, кривые, пружинисто отстреливали в разные стороны, и старик, что-то бормоча по-своему, всякий раз вставал с кровати, чтобы подобрать их. Ступни у него были жилистые и широкие, растоптанные, и при ходьбе он загибал их немного внутрь.
- Тепло у вас, вот и приехал, - сказал Игорь Николаевич, не сразу обратив внимание на необычный вопрос старика ("Что значит, зачем? За тем же, за чем и все, за солнцем, за морем..."). - Путевку дали со скидкой! - будто оправдываясь, добавил он.
Солнце заливало комнату, в которой, как в обычной гостинице, стояли две кровати, две тумбочки при них, два стула и журнальный столик, а на одной из стенок висел традиционный гостиничный офорт или литография - поди разбери.
"Новый Афон", - прочел Игорь Николаевич под аляповатой гравюркой, проходя к своей кровати и ставя чемодан на тумбочку.
И почему, вдруг подумалось Коровину, в который уж, впрочем, раз при вселении во временное жилье, гостиничному начальству так близка графика? Или живопись не по карману? Или что-то тут крылось другое, более тонкое, вкусовое? Черт их знает, конечно... Только если для кого-то из классиков конец России был связан с тем, что повырубали сады и стали заводить огороды, то у Игоря Николаевича похожие апокалиптические настроения вызвало вытеснение из будничной жизни живописи вот этими хотя бы бездарными гравюрками.
- Мне тоже путевку дали, - сказал дед, справившись с очередным ногтем и шустренько сгоняв за ним аж к подоконнику. - Бесплатно. Колхоз.
- Разве вы не на пенсии? - удивился Игорь Николаевич.
Все же как ни крепок был старик, а лет этак на семьдесят, пожалуй, тянул.
- Дверь открой, - сказал старик, усевшись, и кивнул на стеклянную дверь в лоджию. - Жарко.
"Позагорать что ли?" - подумал Коровин, когда в распахнутую дверь ворвался сухой солнечный воздух, звуки птичьего пения снизу и запахи южной зелени и близкого моря.
Он скинул рубаху и, выставив стул в лоджию, сел спиной к солнцу, стал разбирать вещи.
- У нас долго живут, - сказал дедок, с натугой налегая на ножницы. - И работают. Я такой, как ты был, овец пас. Чабан. Сейчас ноги болят. Табак сдаем. Трудная работа. Колхоз путевку дал. Зачем дал? Сюда молодым надо. Женщин красивых много. Ваши женщины любят с нашими...
Солнце ласково коварно впилось в спину, мягко обняло плечи, тронуло затылок. Ноги, правда, холодил ветерок, - все-таки чувствовался двенадцатый этаж, - но сверху было тепло. Да и море отсюда было видно - далеко, широко, просторно, как, наверное, с маяка.
- Слушай, почему так? - спросил старик, разыскивая зорким темным глазом далеко отскочивший ноготь. - Скажи, пожалуйста! Почему ваша женщин такая? Зачем разрешили?
Игорь Николаевич и знал, и не знал, что ему на это ответить, и чтобы не отвечать вовсе (да и обидные были вопросы какие-то), достал из чемодана тапочки, переобулся, рассовал кое-какие вещи по ящикам тумбочки, даже встал, сходил в прихожую, повесил на плечики в стенном шкафу рубашки, чувствуя, впрочем, что дед ожидает от него ответа.
- Я-то своей не позволяю, - вынужденно отшутился Коровин и вернулся на свой стул в лоджию.
- А зачем один приехал? - не унимался старик. - Зачем жену один там оставил? Ты из Москвы?
- Из Ленинграда...
"Уж лучше бы с Валерой поселили, что ли? С ним хоть все ясно... - подумал Игорь Николаевич с тоской. - Экий дедок неспокойный попался. Еще и храпит небось по ночам..."
Старик покончил, наконец, с ногтями, смахнул их с тумбочки в широкую ладошку и отнес в сортир.
- Знаю, - сказал он, вернувшись. - Там правнук на доктора учится. Хочу в гости к нему. Дела не пускают. Я под Москвой воевал. В Ленинграде не был.
Он долго молча смотрел то на Игоря Николаевича, то на свои ноги с остриженными ногтями, почесывал загрубелыми пальцами белую щетину на щеках, потом вдруг спросил:
- Как тебя зовут?
- Игорь, - ответил Коровин и повернулся к солнцу боком.
- Я - дядя Илларион, - представился в свою очередь этот странный старик и тут же спросил: - Понял? - не то подчеркивая тем самым что-то, не то кто ж его поймет, зачем. - Не оставляй жену, пока молодой, - добавил он и стал надевать черные мятые штаны, подпоясывать их ремнем. - Ноги болят, а то приехал бы я сюда! Что вы вообще за люди такие? Как можно за женщиной не глядеть? Эх-х! Русские...
Он застегнул ширинку, обулся и вышел из номера, а Коровин, положив руки на спинку стула, устал прикрыл веки, чувствуя спиной, плечами, затылком блаженное тепло солнца и думая вяло о них, о русских, то есть о себе, о том, какие они, то есть он сам...
"Старик в чем-то прав, конечно, - расслабленно размышлял он, блуждаю мыслью словно в тумане. - И мы женщин не блюдем, и они себя тоже..."
Впрочем, он, конечно, чувствовал, что все гораздо сложнее, понимал, что есть у него, чем возразить этом дяде Иллариону, но чувствовалось и понималось как-то леностно. Грело солнце, пели птицы, шумело море внизу, и его сморило не то от дорожной усталости, не то от Валериной болтовни, не то ото всего сразу. Он опустил голову на руки и не заметил, как задремал.
И навязался же он на ее голову! Клара еще тогда, на пляже, решила, что Валера к ней больше не подойдет. Ну все же ясно было ему сказано, и вообще... Ан, нет! Сидят они с Матвеевной за своим столиком в столовке, какой-то салат жуют, и на тебе - этот, в красном костюме...
- Здрасьте-подвиньтесь! Так у вас и местечко свободное имеется... И не одно! Примите голодного балтийца - от самого Санкт-Петербурга маковой росинки во рту не держал...
- Садись, коли не шутишь, - разрешила Матвеевна, не подумав. - Все одно кого-нибудь подсодют.
Клара встала и пошла к шведскому столу. Не то чтобы захотелось чего в добавку, а надо же было как-то показать Валере, что ему не рады.
- Ты, Клар, и на мене там, на мене чего повкусней прихвати, - вслед ей шумнула Матвеевна и уточнила: - Свеколки там, лучку зеленого или че...
Когда Клара вернулась, Матвеевна уже мирно беседовала с Валерой о том, о сем, откуда он и чем занимается в жизни. Слово "хоккей! Она произносила с трудом и неправильно, будто выкашливала его, и всякий раз получалось по-разному, наособинку - когда "какхей", когда "кахкей", когда еще как-нибудь смешнее. Валера улыбался щедро и белозубо, но Матвеевну не поправлял, а все гнул к переломам, синякам и ушибам, все старался свести к тому, каким он мужественным и настоящим делом занят, ну, совсем, как в песне поется, мол, трус не играет в хоккей. Да и нужна ему была Матвеевна, ага! Ясно было, как белый день, и Клара даже не сомневалась, что это он к ней, настырный, подкатывается. А она-то его пожалела тогда, когда на пляже отбрила, искренне пожалела... Лучше бы уж Ромео - или кто там за него? - просветил бы этого Валеру, что ли, перепугал бы сразу, и делу конец. Ведь тошно же будет потом все понимать, смотреть, как станет он отползать, давать задний ход, что-то объяснять, врать, стараться так все преподнести, словно это он не потому, что узнал, а почему-то по-другому... В общем - тьфу бы на него и забыть, ан нет - встречайся теперь за одним столом четыре раза в день. Ну, вот что, вот зачем он лезет-то, бедняга?
- Вы, Кларочка, меня прошлый раз неправильно поняли, - вкрадчиво говорил он уже ей, забыв, конечно, о Матвеевне, которая с упоением трескала дармовую свеклу и зеленый лук со шведского стола, потому что ей объяснили в журнале "Здоровье", что это витамины, что по весне они полезны и что в свекле чего-то там даже больше, чем в свежих и дорогих гранатах. - И я не сообразил, - бубнил-таки Валера без окороту, - что может же человек, в смысле, вы, захотеть просто побыть в одиночестве...
Клара подумала о том, что здесь, на югах, мужики в основном делятся на тех, которые легко тратятся на женщин, водят их всюду, катают на машинах, покупают цветы и безделушки, окружают собой, обволакивают незаметной, сладкой, золотой паутиной так, что вроде и неловко им потом отказать, и на тех, которые всего хотят добыть задарма, нахоляву, кто силой, принуждением, оговором, кто вот так, как Валера, болтовней, прилипчивостью, неотступностью своей. И ведь все они, ну, ей-богу, все до единого, со всеми их способами, методами и желаниями были сейчас Кларе как-то особенно, оголенно понятны и противны, противны, противны...
- ...Эй, Коровин! - вдруг крикнул и махнул кому-то рукой Валера. - Сюда подгребай, местечко свободное.
Еще одного несет. Мало им Валеры, как же! Теперь какой-то Коровин, рыжий, что ли? Да ей, впрочем, и дела нет, конечно. Нет, не то чтобы рыжий, а так - веснушчатый с рыжиной... А ей, разумеется, все равно! Клара огляделась в поисках официантки. Вот вечно ее где-то носит, когда люди есть хотят! Разве так можно работать медленно?..
Ну, подошел этот Коровин, кисло поздоровался, спросил, глядя на Матвеевну:
- Правда, свободно? Не возражаете?
И сел.
Матвеевна запоздало покивала ему.
Клара мельком взглянула на Коровина, - бледное, усталое, конопатое лицо, - и они всего, может быть, на полсекундочки встретились глазами, но этого ему хватило, чтобы тут же привстать со стула и представиться:
- Игорь Николаевич Коровин из Ленинграда.
Он слегка кивнул и опустился на стул, глядя на Клару вопросительно или выжидательно - ей-то что? как бы ни смотрел... Но все же почему-то она чувствовала на себе его долгий взгляд и была несколько раздражена уже этим. Ну, что, что уставился?
- Ты кто, Коровин? - спросил его Валера по-свойски, но было что-то странное в его таком обращении. - Просто инженер или главный? Как прикажешь дамам тебя рекомендовать?
- А никак, - вяло отозвался Коровин, - я сам, если надо...
Ох, ох, ох, какие мы! Клара взглянула уже на него сама, но Коровин, как нарочно, отвернулся.
- И где эта наша стряпуха-то сегодня запропастилась? - подала голос Матвеевна. - Уж лучше б раздача была, чтоб сами брали. Ждешь ее, ждешь... Придумали тоже, как в ресторане. А все чтоб с нас за путевочку подороже содрать!
- Вот этот человек, - начал Валера приподнято и тронул Коровина за плечо, от чего тот вдруг вздрогнул и поморщился. - Ты чего? - удивился Валера, но Коровин не ответил, и тот торжественно продолжил: - Он мне сумку спас. Да! От цыган!..
И так он это произнес, будто Коровин спас ему жизнь. Да и что значит, сумку спас? Что-то буровит этот Валера!..
- Вы не глядите, что он такой, в смысле, вежливый, робкий, - трепался Валера без умолку. - Как ты их, Коровин, а? Граждане, говорит, цыгане!.. А в сумке фотоаппарат, свитер - чистая шерсть, книга по фантастике. - Он взглянул на Клару и пообещал: - Дам почитать, если хорошо попросите...
Как же он надоел уже! И красный его костюм надоел!.. Клара, впрочем, слегка ему кивнула, чтобы этот Коровин из Ленинграда не решил, будто вежливые только у них там и встречаются.
- А это Клара, - продолжал Валера. - Ну, знаешь, Карл у Крали уркал калары... - И он громко захохотал ни с того ни с сего.
Подали, - наконец-то подвезла официантка на своей тележке с вихляющими посвистывающими колесиками, - первое, суп гороховый, кажется, со свининой.
- Я главный инженер проекта, - невпопад сказал вдруг Коровин, попробовав супу.
Тоже, что ли, хвастаться начал? Или до него доходит так медленно? Сейчас, наверное, весь ассортимент выпускаемой продукции начнет перечислять... Клара вспомнила своего недавнего воздыхателя шахтера (все у него "забой" да "на-гора", да какая-то "лава") и решила подначить.
- Начальство!.. - как бы уважительно прошептала она.
- Я? - простовато удивился Коровин и улыбнулся. - Да нет... Вы это в том смысле, что главный инженер? Какое начальство? Просто есть проект, к примеру, завода... Вы-то сами кем работаете?
- Я в чайной буфетчица! - так и выложила ему Клара.
- Ну, вот! - кажется, обрадовался Коровин. - А наш институт заводы проектирует. И за этот завод, в смысле, конечно, за проект, кто-то должен отвечать. Нас целая группа, несколько групп над проектом трудится, а отвечает за все и вся главный инженер проекта. Так что я тот еще главный... А вы уж подумали бог знает что, да? Мальчик я для битья, а не начальство! Ясно?
И что он разошелся-то, ей-богу? Хотя Коровин так добродушно, так трогательно говорил, что Кларе показалось неудобным просто так его слушать и есть этот суп гороховый. Зато Матвеевна вон нарезала, аж причмокивала. И к тому же Коровин не купился на дурацкую, с детства надоевшую, ненавистную шуточку про Карла и Клару.
- Коровин, Коровин... - машинально проговорила она, не то что-то припоминая, не то просто оттого, что вдруг подумала, какой, кажется, славный этот Коровин (ну, уж куда до него болтуну Валере!), и все-то у него, вроде бы, искренне, от сердца, без всякого темного умысла.
- Совершенно верно! - опередил он услужливо. - Константин Коровин. Был такой художник. Так вот мы с ним не родственники, нет, а просто однофамильцы. Знаете, меня почти всегда об этом спрашивают при знакомстве...
- А я и про художника такого не слыхал, - прорезался откуда-то Валера. - Из передвижников, что ли?
- Ага, из Кукрыниксов, - кажется, с подначкой ответил ему Коровин.
- Ты, Коровин, одеяло-то на себя не тяни, не тяни, - должно быть, почувствовал что-то Валера. - Дай и мне с Кларой пообщаться.
- Про художников я тоже не знаю, - подтвердила Матвеевна, промокая свои тоненькие сморщенные губки бумажной салфеткой.
Но Клара их почти не слышала, вернее, конечно, слышала, но как-то вскользь, боком, невнятно. Она вообще очень странно сейчас себя чувствовала - волновалась, не волновалась, а как будто что-то дрожало внутри, какая-то особая жилочка, от которой дрожь расходилась по телу, и в груди ее было неспокойно. Вдруг она даже поймала себя на том, что хочет этому Коровину понравиться, то есть не ради там чего-то, не собственно понравиться, а как бы угодить, что ли, потому что ведь он, короче, он за человека ее, кажется, считает, не за буфетчицу, не за бабенку, с которой можно... Нет, нет, она не ошибалась, потому что вот зачем он ей так все и объясняет? Или чего он смущается так, когда с ней разговаривает? Или... Да нет же, нет! Хотя, может быть, и такое, конечно, - просто ей почудилось что-то общее в том, что их привычно, навязчиво о чем-то спрашивают при знакомстве: его - не родственник ли он какому-то там художнику, ее - все про те же кораллы и кларнет... Неужели только на это пустое сходство откликнулась уставшая душа? Или уж она совсем тут одичала в своем горе-злосчастии?
- Помните в "Подростке" у Достоевского? - спросил ее Коровин, откидываясь на спинку стула, - Когда он представляется?..
Ну, откуда ей помнить-то? Читала она его Достоевского, что ли? В школе, кажется, проходили... А ведь зачем он так спрашивает, мол, помните ли вообще? Ведь чтобы не унизить, чтобы даже если не читала, то могла бы хоть вид сделать, кивнуть там или еще как ответить уклончиво. И Клара кивнула.
- Вот! - снова радостно подхватил Коровин. - Он там, помните, всем: "Долгорукий". А они: "Князь?". А он им: "Просто Долгорукий", - прямо в лицах изобразил он. - Вот и я - просто Коровин. Не художник, не родственник, однофамилец...
- Ну, ты, старик, даешь! - выдохнул Валера, что-то, должно, свое имея в виду, и потрепал рукой Коровина по плечу.
- Слушай, поаккуратнее, а!! - попросил Коровин и отвел его руку. - Я сегодня до обеда вот рубаху скинул, сел в лоджии спиной к солнышку и задремал. Кажется, обгорел. Плечи...
- Дает, да? - спросил Валера у Матвеевны. - Тебя, Коровин, за стол позвали как человека, обедать усадили, с Кларой познакомили...
Клара взглянула на Валеру с тихой надеждой, даже с мольбой, может быть, в глазах: "Заткнулся бы ты, что ли...".
- Спасибо, старик, что познакомил, - передернув плечами, простодушно ответил Коровин. - Я очень рад!
- Откуда вы такой взялись? Просто Коровин... - задумчиво сказала Клара, не обращая теперь внимания ни на Валеру, ни на Матвеевну, лишь непонятным ей самой бабьим своим чутьем уловив, что у Коровина к ней, кажется, что-то серьезное - любовь не любовь, может быть, пока одна невыясненная симпатия и только.
- Я же и говорю: из Ленинграда, - не понял ее Коровин.
Клара нервно усмехнулась. Нет, святой он, должно быть, или просто очень добрый человек, такой, от которых все отвыкли или уже стали забывать, какие они бывают, эти добрые люди. Знать, бывают, не вымерли, уцелели. Разве что в Ленинграде...
- Просто Коровин... - зачем-то повторила она бережным шепотом.
- Спасибочки, спасибочки, - запричитала Матвеевна, вставая. - Пойду я, Кларочка, после обеда вздремну часок. Да вы что же не ешьте-то сидите? - всплеснув руками, спросила она, наверное, их с Коровиным. - Эх-х, дело молодое!..
Валера молча подался за ней следом. Хотя нет, не выдержал, пробурчал что-то со значением, вроде "ну-ну!.. все с ними ясно...". И что там ему еще ясно, когда ничего не ясно как раз?
А у Коровина, - ну и что, что конопушки? - было лицо открытого, честного человека, были честные, зеленые, нет, серые с зеленым глаза, и голос его не врал, кажется. "Рыжий, рыжий, конопатый, - вспомнилась ей детская дразнилка, - убил дедушку лопатой... А я дедушку не бил, а я дедушку любил..." Ей даже захотелось вдруг, - да, безотчетно, стихийно, необъяснимо, взять, да открыться ему, пожаловаться, как бы пожаловалась она старшему брату, будь он у нее, все рассказать о себе, о своем горе... Нет, нет, она никогда, ни за что этого не сделает, но как же плохо будет, если Коровин узнает это от других. А он узнает!.. Вот они, - сколько много! - сидят, смотрят, осуждают, думают. Она и Матвеевна, болтливая старушонка, сейчас небось этому Валере наплетет с три короба, а тот уж Коровину... Господи, как же сильно они похожи с ее мужем, с Павликом, которому она и не знала, как предстать теперь пред ясны очи. Ну, как нарочно, будто кто выводит ее на таких мужиков! Клара огляделась по сторонам, ничего почти не замечая вокруг, лишь чувствуя неведомым чутьем на себе и на Коровине чужие взгляды, косые взгляды. Люди, кажется, выходили из столовой. Впрочем, что же теперь - узнает и узнает. И Павлик узнает, если все у ней там серьезно... А плевать она хотела, - расскажет мужу сама, и пусть хоть бьет, хоть пьет - сам отпустил, сам! - хоть головой об стену. Поймет, простит, притерпится - хорошо, а нет... Да что она, маленькая, что ли? Димку на руки и к матери в Коммуну. Так-то вот! И ничего не страшно...
- Вы, должно быть, замужем? - спросил Коровин осторожно.
Что он, не видит кольца у ней на правой руке? В том-то и дело, что замужем...
- Наверное, думаете, и что этот рыжий дурень пристает тут со своими вопросами?.. - развивал какую-то свою мысль Коровин.
В другой бы раз (или кого другого) она посчитала бы его занудой, и шуганула бы в сердцах от себя, но сейчас ей почему-то нравилось вот так сидеть с ним назло всем, - что, видели, все видели! - и разговаривать, ее устраивали, как воздух нужны были наивность и чистота помыслов Коровина, ей просто приятно было его слушать. Во всяком случае, она чувствовала, что этому и против Ромео с Айриком не слабо... Была в Коровине при всей его простоте и мягкости, ребячливости и вообще, была, угадывалась странная твердость. Ну, вот как он Валеру отшил, как сильный, уверенный в себе мужчина - чистенько, не грубо, с достоинством, а главное, удивительно естественно и просто. Ну, да - просто ведь Коровин.
- Вовсе напрасно вы так обо мне... - говорил Коровин тихо. - Я тоже женат. Видите, кольцо? Вот Валера... Мы с ним летели в одном самолете. Смешно! Нет, ей-богу, посоветовал мне кольцо снять или... Все это, разумеется, чушь собачья, и я разве сюда за эти приехал? Ну, согласитесь, неужели между мужчиной и женщиной ничего не может быть просто так? Без постели? Без измены? Ну, сами подумайте... Мы же люди, а не скоты, правда?...
- Дружат, Коровин, в пятом классе, - с грустью оборвала его нелепые слова Клара. - А на юга замужняя женщина... В общем, с мужем она должна ехать сюда. Не скажу про мужиков, им виднее, с кем и как. Но просто так ничего не бывает, товарищ просто Коровин!
Она, наконец, кажется, одолела свое оцепенение и огляделась. Кроме них, в столовой остались одни официантки, собирающие грязную посуду со столов, да какой-то загорелый седой дедок, который все поглядывал на Коровина и на нее из другого конца зала, из-под пыльной пальмы в кадушке.
- Это дядя Илларион. Из местных. Мой сосед по номеру, - вдруг, будто мысли умел читать, сказал ей заговорщическим шепотом Коровин. - И не поверите... Он вот то же самое, что и вы сейчас, - слово в слово почти, клянусь! - мне выдал. Мол, зачем без жены сюда прикатил? Разве можно женщину оставлять одну?..