"Во дни оны прииде святой царь Анорий и видит вышедших из Чернаго моря двенадцать девиц простоволосых, и вопросил их святой царь Анорий, кто вы есть?"
"По край моря стоит столп каменный, на том столпе святой великий Исай; и возмутися море и сташа на море волны. Иизыдоша двенадцать жён простоволосых, и вопроси их святой великий Исай: что вы есте вы за жёны?"
На том берегу ручья, узенького, всего-то метра два в ширину, небыстрого и тихого, текущего в пологих бережках, заросших мать-и-мачехой, осокой и пыреем, тоже расстилалась степь. Я не помню, как перебрался - кажется по бревенчатым мосткам, хотя память выкинула эпизод перехода; осталось только: вот я здесь и уже - там, был там и уже - здесь, правда, ноги остались сухими, значит, не вброд. Но не помню мостик!
На том, теперь уже на этом, берегу высился завод, с гигантскими стенами без окошек и архитектурных добавок типа пристроек, арок, колон. Просто гигантский прямоугольник, который издали, забыв о расстояниях, можно принять за спичечный коробок, только чуть шире. Но я-то стоял недалеко, и здание взметалось ввысь, громоздилось четырёхгранной мощью, слишком простой, и оттого невозможной. Должны же быть какие-то дополнительные функциональные элементы?! Я всмотрелся: из тени коробка выплыли ещё три-четыре здания, - такие же безукоризненно прямоугольные, слишком простые и потому слишком совершенные. Немыслимая от такой грандиозности равномерность вызывала отвращение до тошноты: совершенство отдавало стерилизацией, где нет жизни - шевеления, гниения, закипания и где не зародится живое - человеческое; это строение было потусторонним к мясу, крови. Глаза свыклись, я разглядел щербинки в стене.
...Бывает, в полумраке видишь очертания чьего-то тела, постепенно глаза привыкают - и вот уже сознание выстраивает смутную тень в фигуру, человека, зверя или дерева, приводит к некому удобоваримому знаменателю, и, как правило, такое выстраивание оказывается верным: это человек, зверь или дерево. Но редко, очень редко бывает, что вдруг фигура, уже почти определённая, уже перешедшая из разряда вероятных в число настоящих, имеющих быть, уже воплотившаяся, вдруг оказывается чем-то иным: ветви дерева оборачиваются руками - из тени выходит человек, просто раскинувший руки; вроде бы человеческий силуэт обретает плоть гигантского пса, вставшего на задние лапы; неожиданный свет падает на то, что предполагалось псом, и вы наблюдаете не шерсть, но сетчатую кожу пресмыкающегося, лапы превращаются в кожистые крылья, рот раскрывается - и вы понимаете, что это не вдох-выдох, не лай, но усмешка, невозможная у животных, в пасти обнаруживаются тонкие и острые, словно иглы, клыки...
Вдруг на меня разом накатило, что поверхность стены покрыта множеством щербинок, язвочек, нарушивших почти выстроенное в моей голове совершенство, с помощью которого я просто хотел отграничиться от строения, поставить его в разряд невозможного; оно же, представ в привычном обличье бетонных стен, пусть и непомерно громадных, словно бы ворвалось в мир моей реальности, живой, шевелящейся.
И всё-таки здание отозвалось во мне на слово "завод", хотя не знал я, что производилось в нём да и производилось ли вообще.
К нему я не пошёл. И правильно сделал. Завод источал опасность. Как я понял это? Опасность чувствуется по-разному: она может пахнуть прелым деревом и сыростью; может предупреждать... щелчком - ты взглядываешь на кого-то/что-то и явственно слышишь звук, словно бы включили светильник, и вдруг приходит озарение - передо мной враг, человек врёт, здание должно взорваться, нельзя трогать вещицу; опасность может открыться образом - ты вглядываешься в кого-то, и вдруг профиль его, положение рук, ног тела совпадает с изображённым, например, на средневековых гравюрах, где духи, демоны и бесы. Эта опасность предупреждала светом: вокруг здания шёл еле видимый барьер - тускло мерцающая, желтовато-серая пелена. Граница проходила словно бы предупреждение, просьба, мольба не пересекать. Я и не собирался. Но для тех, кто жил в заводе, питался мощью от его неведомого нутра, этой границы не существовало.
Они появились. Я не мог понять, какую опасность таит завод, поскольку такого ещё не встречал, и, когда они появились - мрак лёг в щербинки стены, образовав странные фигуры - скорее не испугался, но заинтересовался явлением. Не сбежал обратно, через мостик, через речку, к надёжной тверди того берега, но остался, всматриваясь.
Темнота в язвочках стены наливалась густотой, фигуры становились всё явственнее, вот уже я точно понял - это громадные женщины. Неожиданно в черноте замерцали цвета - кислотно-радужные, словно разводы бензина в весенних лужах; неровности в стене поглотились плотным разноцветным огнём, под которым призрачно бурлила тьма. Женщины-великаны обрели объёмную плотность, раздувшись, словно гигантские мыльные пузыри.
Всё!!! Бежать надо. Кажется, я знаю их имена...
На другом берегу шла степь. Я не помню, как перебрался - кажется по бревенчатым мосткам, хотя память выкинула этот эпизод, осталось только: вот я здесь и уже - там, был там и уже - здесь, правда, ноги остались сухими, значит, не вброд. Но не помню мостик!
На другом берегу стоял гигантский завод, световые линии переливались, сливались, расходились, свивая тела гигантских женщин, подрагивающих в желании выйти из стены. Ну да я в безопасности, ибо вот она главная преграда - ручей, узенький, всего-то метра два в ширину, небыстрый и тихий, в пологих бережках, заросших осокой, мать-и-мачехой, аиром.
Цвета стали блекнуть, растворяясь в углублениях, и постепенно исчезли. Снова передо мной был завод. Куда ходить не стоит.
...Они попросили. Конечно, оплатив дорогу, продукты, ещё подкинув вдобавок денежек. Наняли меня, в общем. Я-то человек бедный, потому согласился. Все напыщенные, важные - женщины отлакированные косметикой, с тоненькими сигаретками по доллару за штуку в золотых зубах; мужчины в дорогих костюмах. Я про себя называл их дуралеями. Вслух - господами.
Перебрались по мостику из брёвнышек. Остановились.
"Ну и?" - вопросил кто-то из них. - "Сейчас, - ответил я, - ждите".
Какой-то дуралей даже намылился было пойти к заводу, я конечно сказал, что - опасно, они согласились, но сделали вид, будто не верят мне и вообще считают идиотом, трусом. Посмотрели презрительно затем отвернулись, демонстративно не обращая на меня внимания.
Началось. На этот раз гораздо быстрее в язвочках стены выявилась тьма, каверны налились мраком, разом сложившимся в фигуры женщин. Вот и всё. Ловите.
Сияющие люминесцентные женщины обрели плотность и шагнули к нам. Господа-дуралеи удивлённо пялились на Чудо.
Опасность!!!
Я крикнул.
Опасность!!!!
Не верят. У них разброд - кто-то хочет бежать, но не может без остальных, кого-то одолевает любопытство, кто-то замер от ужаса, кто-то думает о затраченных денежках. И все переводят время на раздумья. Они не чувствуют, не понимают!!! Господа! Я же знаю их имена!!!
Опасность!!!!!
Радужные громадные женщины взмахнули руками и крикнули что-то. Они называют себя!!!!
Я думал, предполагал, почему-то надеялся, что моё знание имён защитит этих надутых идиотов, и уж тем более меня, но, кажется, ошибся!
У одного из дуралеев (кругленький, лысенький) изо рта появился клык, губы раздвинулись и высунулся-скрылся раздвоенный язычок. Он заплакал.
Потом второй. Пришелицы от завода, гигантские, но костлявые (в тот, первый, раз я не увидел худобу), стояли и смотрели. Они и не собирались идти к нам. В то же время уже были среди нас... Они называли не себя, они называли себя в них, в дуралеях, называли и вызывали!
1-я рече: имя мне Тресея.
2-я рече: имя мне Огния кипучая, как в печи смольнима дровами сожгу человека.
3-я рече: имя мне Недра, знобит человека, не может он и в печи согретися.
Двое из дуралеев уже обратились в хвостатых, клыкастых демонов; двое - иссохли, превратившись в скелетов, туго обтянутых тоненькой кожей; двое обернулись в чадящие факела. Остальные кричали. Там за основным зданием есть другие, ещё три или четыре.
Скорее к мостику через ручей! Бегом.
С этой стороны можно видеть, как они преображаются невесть во что и потом покорно бредут к заводу, - покорно к гигантским женщинам, но покусывая, царапая, обжигая, леденя друг друга.