Аннотация: Рассказ о жизни человека и о его мыслеполагании.
ХРОНИКА САМОУБИЙСТВА
23 июля
...Уже час, как она ушла - рядом лежат наручные часы, которые я непонятно почему снимаю всякий раз, когда пью чай. Я люблю пить чай, это меня успокаивает. Я вообще люблю, когда мне спокойно и не надо никуда спешить и суетиться.
Небольшая кухонька невольно дополняет незатейливый антураж холостяка как одна кружка, тарелка, несколько женщин...
Я уже месяц не писал. Думал, прошло...
Она никогда не прощалась, когда уходила. Просто поднималась и молча закрывала за собой дверь. Я не пытался её задержать, и не потому, что мне этого не хотелось, просто это было бы совершенно бесполезным занятием - за эти два месяца я уже довольно-таки хорошо её знал... Точнее, знал настолько, что при этом "довольно-таки хорошо" мне очень хотелось верить в свою проницательность. Одним словом, я не знал о ней ровным счётом ничего. И как её зовут - тоже. Поэтому и называю её "Она".
Всё было настолько абсурдно, что расскажи я кому-нибудь об этом - мне бы, в лучшем случае, не поверили, в худшем - сообщили куда следует. С другой стороны, я чувствовал себя служителем какого-то тайного культа. Мне были совершенно необходимы её тёмные и немного влажные глаза, мягкие, но изящные руки, длинные музыкальные пальцы, небольшая родинка на щеке. Она обладала теми особенностями женщины, которые обычно не приписывают в романах натурам мифическим, неземным. Она казалась самой, что ни на есть, обычной. Но что-то в ней трогало по-особенному, вселялось в меня и начинало тихо передвигаться. Она далеко не была красавицей. Такие как она часто проходят мимо, стоят в очередях, ходят в театр, работают телеграфистками. Её тёмные густые волосы лезли на лоб и она, поправляя их, была похожа на всех остальных. Нет, я не наделял её какими-то несвойственными качествами, которыечасто бросаются по влюблённости и отражают превосходную степень любой мелочи, но и прагматиком тоже не был.
Больше всего меня интересовало в ней то, что она была совершенно ко мне не привязана. Хотя приходила часто - иногда по три раза в неделю. Смотрела на меня спокойно, чуть ли не безразлично. Я давно искал человека, который хоть как-то был бы свободен, по крайней мере, внешне. А тут - она совершенно не боялась меня. Сначала это немного задевало. Но и это быстро прошло. У меня вообще всё быстро проходило. Я не спрашивал ни у неё, ни у себя для чего она приходит. Может быть, потому что каким-то непонятным образом знал ответ. Ей же было неважно - впущу я её или нет. Я всегда впускал. Хотя иногда, так свойственная мне трогательная жестокость подталкивала не открывать. Притвориться, что никого нет. Я был готов. Я даже хотел так сделать. Но, необыкновенно уступчиво понимал всю глупость такой игры - она меня не любила и, следовательно, задевать её было нечем. На моё предложение сделать дубликат ключей, улыбнулась, но ответила отказом. Тогда я почему-то засмеялся. И в этот момент стал понимать, что начинаю привыкать к её присутствию. Это меня здорово разозлило. Я посчитал за слабость быть хоть как-то привязанным к ней. Знал, что это явная погибель, никому не нужное трепетание, вздрагивание. А потом наступает самое страшное - ожидание. Так появляется потребность видеть, слышать, держать при себе. Так заканчивается столь необходимая для спокойствия свобода. Запустить этот механизм было очень легко, остановить же - практически невозможно.
Немного детское выражение лица удивительно трогательно улыбалось. Мне нравятся такие лица - в них есть что-то первозданное. Глупо, что я ношу его с собою в записной книжке. Эту фотокарточку она опустила в почтовый ящик. Интересно, зачем люди на фотографиях улыбаются? Чтобы их такими запомнили или просто так, чтобы помнили. Человеку необходимо, чтобы его не забывали - ему от этого легче. Значит и она того же хочет. Значит боится, что я её забуду. Боится! Ну наконец-то. Или нарочно, чтоб я так думал... Нет, не может. Определённо, не может.
Чай давно остыл. На часах - без четверти. Я всё больше о ней думаю. Не к добру. Сегодня она была особенно тиха. Я всё допытывался - молчит. Меня это начинало злить. Она изобразила нечто вроде улыбки. Это показалось мне отвратительным. "Ты на меня не сердись, - шептала она, - я не издеваюсь над тобой. Устала". Почему-то я ей верю. Верю её доверчивости, загорелым коленям. Что же я делаю...
25 июля
Душно. Целыми днями дома - никак не успеваю к сроку. Звонили из редакции -обещал к среде дописать. Приходил Сторин, поздравлял с книгой. Сказал, что успех необыкновенный. Как всё-таки мало человеку нужно. Не каждому, конечно...
До сих пор не знаю, для чего веду этот дневник. Хотя нет, знаю. Потом же всё равно найдут. Прочтут. Вот и я не избежал этой участи. Невозможно писать для себя. Обязательно будешь чувствовать, что заглядывают через плечо. Значит, пишешь для кого-то. Значит, и здесь нельзя быть до конца откровенным. Надо оглядываться, подбирать слова... Зачем? Чтобы и после совестно не было.
Чаще вспоминаю детство. Наш просторный летний дом с прохладной верандой. Разноцветные блики на полу - свет проходил через оконные витражи - запомнились ярче всего. Большие соломенные шляпы, ажурные дамские зонтики, полосатые купальные костюмы... Мы тогда с Леной убегали далеко за луг. Там уже начинался ельник. Собирали дикую лесную малину, которая кололась и Лена отдёргивала руку. Я набирал целую пригоршню, и мы молча ели. Разглядывая белые царапины на загорелых руках, я был горд и чувствовал себя совсем взрослым. В лесу ещё было озерцо, но нас туда не пускали.
Лена мне очень нравилась. Мы познакомились прошлым летом, когда она с семьёй стала приезжать на отдых и снимать домик неподалёку. Так мы на несколько сезонов стали соседями. Как-то они пришли к нам знакомиться.Тогда я посчитал её избалованной девчонкой (в сущности, она такой и была). Её отец был добродушным господином с усами. Состоял он при высокой должности, но был совершенно мягок и покладист. Бывало даже, мы все в троём запускали воздушного змея. Матери её я не помню. Помню лишь, когда Лену несли на руках, она молчала. Даже не плакала. И потом - на похоронах, была в чёрном и совершенно бледной. Лица я тоже не помню. Как-то я пришёл на то место, где Лена утонула. Только лет через десять... Зачем я про это вспомнил...
29 июля
Пришла рано. Вся летняя, лёгкая. Говорила, что всё теперь хорошо. Поцеловала в лоб. Быстро и задорно рассказывала про поездку в Ялту. По-детски насупившись сказала, что обгорела - показала спину - красная. Потом резко бросилась мне на шею, стала целовать. Господи, насколько же она меня моложе...
30 июля
Всё чаще ловлю себя на мысли о том, что мне не безразлично, что с ней происходит. Одна она или с кем-то. Где живёт. Чем занимается. Ведь я о ней ничего не знаю. Неужели я запустил тот страшный механизм... Нет. Не может быть. Я не могу сглупить дважды. Слишком дорого вышло... Раньше все было иначе - я бы порывался, что-то доказывал, лез бы наружу, в чем-то непременно клялся, и совершенно точно знал, что это навсегда, на всю жизнь.
1 августа
Жара стоит адская. Все вокруг плавится, плывет перед глазами. Мысли куда-то разом сгинули. Совершенно не хочется работать - приходится прилагать немыслимые усилия и заставлять себя. Да и машинка сопротивляется - также вяло чавкает своими клавишами, равно как я по ним стучу. Странная штука - дописать книжку сложно, а вот на эту писанину сил не жалко. Наверно, из-за того, что слов подбирать не надо. Или жалко, только я об этом не думал. Думать сейчас трудно - 37 в тени. Сижу с мокрым полотенцем на голове как какой-то мавр. Точно как в Баку - на студенческих каникулах. Только мы еще спали в простынях, которые с вечера смачивали. И то, к утру они у нас высыхали - второй раз за ночь. Не удивлюсь, если в завтрашних газетах этот день станет рекордным по температуре.
Не знаю к чему вспомнил сегодня про деревянную лошадку, подаренную отцом. Должно быть, это от жары. Да, тогда, помню, было что-то подобное. Еще куда-то подевались комары. Даже вечером, в саду их не было. Бабушка тогда сказала, что, мол, они тоже намаялись. Мое еще маленькое существо полностью поглощало долгожданный подарок. Я так был счастлив, так радовался этому резному кусочку дерева. Тогда он казался мне настоящим, живым и я таскал его всюду с собой, разговаривал с ним. Мне чувствовалось, что он меня понимает и я доверял ему свои секреты. Мы с ним вместе пили чай на залитой солнцем веранде, ели варенье. Я так им дорожил, так любил его... Но потом как-то сразу, без жалости подарил его Лене. Потому, что любил ее больше. Она так обрадовалась, что я тут же и позабыл про свою лошадку. Ее и без того большие серые глаза стали еще красивее. Я, кажется, первый раз в жизни был настолько счастлив, что просто не находил себе места. Мне хотелось перевернуть мир, сделать нечтотакое, чего до меня еще никто не делал. Я поцеловал ее в щечку, а она мне говорит: "Ты с ума сошел, Женька!".
То лето выдалось особенно жарким. Яростно стрекотали сверчки. И мы с Леной целыми днями где-то пропадали. Однажды чуть было не заблудились и нас ходили искать. Это было наше последнее лето... Все это необыкновенно отчетливо врезалось и поселилось в памяти. И вот теперь, после стольких лет, стольких событий и явлений, никуда не делось, стало еще дороже и, вместе с тем, необычайно мучительнее. Рождается дикое, странное чувство, когда пытаешься изложить словами свои самые сокровенные и, уже ставшие святыми, переживания. На бумаге, все то, что не давало покоя, занимало все до одной твои мысли, кипело, рвалось наружу, выглядит так нестерпимо жалко, теряет всякий смысл, как будто ты сам растоптал, искалечил самого себя. Обесчестил нечто столь тебе дорогое и незабвенное. Словно ты с необычайной трогательной и чистой любовью исповедуешься перед жрущей и чавкающей массой людских голов. Словно в глаза тебе смотрит влюбленная и обманутая женщина. Вот оно лекарство от страсти! Писать о своих чувствах и разбрасывать эти листовки перед свиньями! Но только знать, что не любовь это, а жалость к себе. Мы поступаем так в моменты отчаяния: возвращаем письма, фотографии, вырываем листки из записных книжек... С наигранной, нелепой и постыдной самозабвенностью решаем непременно забыть, искоренить чей-то образ, нежные слова, минуты, мгновения радости. В эти моменты памятькак оголенный высоковольтный провод и вспоминается каждая мелочь и она незримо, неотступно преобретает катастрофическую силу и разом бьет по ошалевшему нутру. Начинаешь тихо сходить с ума. И потом, через какое-то время, когда, казалось, уже прошло, специально вытаскиваешь изнутри что-то особенно мучительно-едкое. Долгие взгляды, жаркое дыхание, безудержные поцелуи... Самовольная, трогательная пытка. Пронзительно и нежно. Думаешь, что это любовь, и непременно, непременно настоящая. Только нет, не любовь это. Привык просто. Да и учили так, что любви без страданий, без ревности не бывает. Бывает. Только так и бывает. Нет у нее обязанностей, нет потребностей, она ни о чем не просит взамен, ничего не боится, никого не держит, ни о ком не скорбит, ничего не ищет. Она просто есть, ибо ничего нет кроме нее. Но есть и иллюзия любви - ее вторая половина - страх. Когда ты встречаешь свою самую большую любовь, встречаешь и самый большой страх. "Я люблю тебя!" - говоришь ты, и если тебе ответят также, все твои последующие действия станут защитной реакцией, будут исходить из страха потерять ее. Ты изо всех сил будешь пытаться сохранить, удержать свою любовь. Ты начнешь бояться, ревновать, требовать объяснений. Ты станешь зависим, одержим точно при амоке. Все твое существо постепенно превращается в раба. Перестаешь о чем-либо думать, что-либо делать. И всегда, всегда такая любовь неминуемо превратиться в страх, а он уже добивает тебя. В голове остается лишь одна единственная мысль - уничтожить ту, которая не дает покоя. Или себя. Освободиться, вытащить этот постоянно кровоточащий заржавленный гвоздь. Это и есть тот страшный механизм, запустив который самовольно перестаешь жить. Что делать? Выбирать. Tertium non datur. Когда можешь разделять настоящую любовь от иллюзии - начинаешь жить осознанно. Точно подобрал ключ от гримерной и можешь теперь подбирать себе нужные для следующей премьеры маски и костюмы. Для чего же все это надо?! Просто нечего больше делать. Человек ничего другого не умеет.
2 августа
Получил письмо от старого друга - довольно известного пианиста. Пишет, что скоро должен приехать, как только разберется со своими делами. Вот уже больше 30 лет мы встречаемся в одном и том же месте. За городом у меня есть небольшой домик в два этажа. Так вот мы с ним и располагаемся в нем на время отпусков. Домишка ветхий, старой постройки, но ничего роднее у меня нет. За нашу с ним полувековую дружбу мы хорошо друг друга узнали. Он ничего от меня не требует, точно понимает, что я этого не люблю. Я не трогаю его, хотя нужен капитальный ремонт. Мы словно уговорились, что ничего не будем менять в этой жизни - я в своей, он - в своей. Точно решили дожить ее вместе. Это удивительное чувство единения. Такого у меня не было ни с одним живым человеком. Их чувства казались мне наигранными. Все самое светлое происходило в этих стенах. Здесь я написал свою первую книгу, разбил небольшой садик и уже выросшие кривостволые яблони, шурша листвой, словно встречают меня каждый год. Я разговариваю с ним. Когда приезжаю, то с какой-то непонятной, не свойственной мне нежностью любуюсь им, прикладываю руку к небольшому фасадному оконцу. Благодарю его за то, что он дождался меня. Улыбаюсь. Необычайный трепет доброты, необыкновенной радости пробегает в груди, смешивается с запахом простецких полевых цветов, жасмина, спелых яблок, ржаного хлеба. Стою так долго. Стою, пока он не приглашает меня войти. Внутри все по-прежнему. Точно говорит мне: "Смотри, я ничего не передвигал без тебя". Я искренне благодарен за это: не терплю перемен. Он знает.
Я отвлекся. Так вот, письмо. Приезжает иногда один, иногда с семьей. Чаще с семьей - места хватает на всех. Эти встречи - целая традиция, даже культ. Представьте себе двоих уже поседевших мужчин, сидящих в беседке, непременно дымящийся самовар, бутылочка вина (ему ничего крепче нельзя - врачи не велят). Чай пьем только в подстаканниках. Не знаю, с чего у нас так повелось. Есть в этом что-то дорожное, студенческое, необычайно трепетное и упоительное, когда битком набитый молодостью вагон всю ночь гудел, рвался прочь из города на вожделенный юг, запад, восток, север. Домой. Так и мне надо скорее выбираться отсюда. Скорее дописывать. К черту весь этот город: машины, письма, звонки, издательство, её и... домой. Вот опять вырвалось - я, казалось, и позабыл про нее. Нет, жива еще. Давно уже я ее не видел. Впрочем, это от меня не зависит. Как хорошо, что я не знаю где она живет, ее телефона - иначе не выдержал и полез бы что-то говорить, прощаться. А, может, и не полез бы. Быстрее, быстрее отсюда!
5 августа
Кончено. Сегодня отъезд. На мгновение показалось, что мне будет не хватать этого привычного уголка, прежних занятий. Да нет, к черту лирику! Прочь, прочь отсюда! Решительно встаю и уже было направляюсь к выходу, но внезапно останавливаюсь. Какая-то сила равно держит на месте. Не дает вырваться, покончить разом со всем этим. Порывистая и резкая ненависть вспыхнула внутри. "Что это я думаю об этой девчонке?!" - взревел я и от неожиданности даже испугался. С удивительной скоростью, но вместе с тем и отчетливо, в голове мелькнуло:еще более мерзкое: "Может что с ней и правда сделалось? Уже неделя прошла - ее нет. Может, еще денек подождать? Чего сломя голову нестись. Время еще есть". Ждать я не стал. Не мог же я дойти до такого, так унизиться. Я резко вышел вон и со зла так хватил дверью, что задрожал косяк и глухо отозвались в рамах большие подъездные стекла. Очутившись на лестничной клетке, я только теперь понял, что не взял с собою чемодана. Судорожно я хлопнул себя по карману - к счастью, ключи были на месте. Я яростно принялся открывать дверь. В моей голове творилось что-то совершенно не понятное. Как я, известный писатель с уже почти белой головой, бешусь, шалею, переживаю из-за какой-то выскачки, как сопляк, не зная даже ее имени. В этот момент из соседней квартиры покзалось любопытная физиономия. "Здравствуйте, Евгений Михайлович, я так перепугалась. Что это был за грохот? У вас все хорошо? "Не стоит беспокоиться, - еле удерживаясь от грубости, прошипел я. - Сквозняк". И неожиданно для себя самого дал слабину: "Я уезжаю, если кто будет спрашивать - у меня отпуск". Замок поддался и я, навалившись на дверь, буквально повалился во внутрь. Первой мыслью было желание поскорее убраться отсюда. Из этой ненавистной городской квартиры, из этого технического людского муравейника. Куда угодно, но скорее, скорее!
6 августа
Поезд тронулся. 6:30 утра. Писать неудобно - все под руками дергается. Да и сами руки тоже. Таким бешенным, другого слова я не могу подобрать, себя я не помнил. Дошел до того, что попадись мне кто под руку и я бы не сдержался. Удивляюсь, как я только продержался прошлую ночь - все писал, писал этот чертов дневник. Еще раз, заново переживал, пережевывал тот день. Сборы, билеты, малодушие, потом эта бабка...так и лезли из меня. Вот он, секрет вдохновения. Надо только выпрыгнуть из себя, озвереть и нужные слова сами придут. Так все четко и праведно, так остро, словно ты вынырнул из под одеяла, где вышел весь кислород и жадно хватаешь воздух. Два желания сменяли друг друга - куда-нибудь сгинуть, раствориться, чтобы ничего не видеть, не слышать и, чтобы она все-таки пришла. Схватить ее, повалить здесь же - в прихожей... Меня всего трясло. Я ненавидел себя, свою беспомощность. Как будто тебя насильно сдерживали, обмотали по рукам и ногам и бросили на пол. Не знаю, как долго я пребывал в таком состоянии. Потом стало потихоньку отпускать - устал, наверно. Не помню когда, но все-таки уснул. Встал, скорее вскочил рано - часа в 4 утра. И сразу сбежал из этой тюрьмы, чтобы только ничего не успело прийти в голову. Странное чувство, когда ты пытаешься от себя убежать и всеми силами стараешься не думать. Ни секунды. Если сдашься - то тебя засыпит, раздавит. Одна за другой, как осы, на тебя будут нападать и жалить мысли, чувства, страхи. Все смешается в единый гул. Хватишься в исступлении за голову и промахнешься - хлопнешь ладошами! Нет ее больше, головы-то. Вот и горе от ума! Все что угодно, только не думать!
Теперь новый день. Будет лучше. За окном замелькали деревья, люди, собаки, ларьки, железнодорожные переезды с полосатыми шлагбаумами. Будет лучше. Вот сейчас приеду... Там спокойно. И никого не видеть, не слышать. Дышать, глубоко, до боли, дышать всей грудью. Всасывать теплый, едва шевелящийся воздух. Сейчас яблоки, скоро спас. Яблоки, арбузы, душистый свежевыпеченный хлеб. Домой. Домой. Устал. Ничего, пройдет. Допишу после. Что-то укачивать стало.
9 августа
Целый день отходил от впечатлений. Надо, обязательно надо о них написать. Не могут они так, за зря пропасть. Только теперь я вижу всю ценность своих записей. Пишу, впервые за долгие годы, просто пишу - как вздумается. Повторяю слова, делаю ошибки. Это мое. Кто еще кроме меня это увидит? Конечно, может, и увидят, только вряд ли. Спалю я дневник этот, когда время придет. А теперь - просто пишу. Вот уже три раза , нет - четыре подряд - "пишу" употребил - в редакции бы засмеяли. Ну, да черт с ними.
Оправляюсь от пережитого. Никогда не думал, что у меня есть столько эмоций, чувствительности, одержимости. Точно и не я это был, а кто-то другой, совершенно посторонний мне человек. Я словно ожил, возродился заново. Понял, что живой! Все эти годы я просто доживал то, что осталось. Теперь я только начинаю жить. Меня здорово встряхнуло, растормошило. Что же все-таки это было? Наваждение, одержимость, ненависть, страсть? Такое чувство, что я разделился на две половины - одна осталась прежней, в другой жила Она. С какой-то небывалой легкостью я принял ее присутствие в своей жизни. Ее причуды, нежданные визиты, глаза, улыбку, лицо. Только теперь я задумался о том, чего стоит женщине - молодой, красивой женщине - прийти к совершенно чужому мужчине, позвонить в дверь. Откуда она вообще про меня узнала, почему именно я. Читала мои книги? Слышала что-то по радио? Да, это вполне возможно. Но как она узнала мой адрес? В редакции его дать не могли, на письма я не отвечаю, разве только по работе. Поэтому, адреса нигде не оставлял. И самое главное - для чего? И так настойчиво, в то же время без просьб, жалости... Более того, порой она мне казалась надменной, властной. Но только с виду. Когда же она оставалась у меня, ее было не узнать. Такой самоотверженности, даже одержимости, я не встречал. На утро все то же немного детское выражение лица выдавало ее умиротворенный, самодостаточный внутренний мир. Это удивительное лицо. Лицо спящей Мадонны. Лицо. Ее лицо. Я совсем было забыл про фотокарточку, которую она мне оставила. Метнулся ко внутреннему карману пиджака, где лежала записная книжка, но с ужасом обнаружил, что в спешке оставил ее там, в этом аду. "Надо было в кошельке ее держать" - скользнуло тогда у меня. Я чувствую ее своей. Она принадлежит мне полностью. После стольких сопротивлений, она все-таки поселилась во мне. Подумай я об этом с полмесяца назад, я бы непременно озверел, стал бы ее ненавидеть. Раньше я посчитал бы это за слабость. А теперь, я жалею, что так ничего о ней и не знаю, даже имени. Совершенно обмяк. Она резко стала мне необходима.
Неужели механизм запустился?! Внезапно я опешил. То, чего я так боялся свершилось. И совершенно незаметно, как песок сквозь пальцы. Такая резкая перемена удивила и испугала меня. Почему я не задавал всех этих вопросов ей? Неужели тогда в ней меня ничего не интересовало? Может, никто никогда так меня не любил. Может я ждал этого всю жизнь?! Всем было от меня что-то надо. Они допытывались, упрекали, обижались. Я этого не терпел и остался холостяком. Она же ни разу ни о чем не спрашивала. Ведь у меня могла быть другая женщина. Ее это не интересовало. По крайней мере, она не спрашивала. Неужели, была так в себе уверена? Не знаю. От ключей отказалась. Другая бы взяла, а эта нет. Как при амнезии - я ничего не помню и мне выдают порции прежней жизни. Не помню потому, что ничего не понимаю - те события будто прошли мимо меня, но я принимал в них участие. Все равно что быстро и бездумно дочитывать книгу - вроде и читаешь, но ничего связать не можешь. Сумасшествие. И ни телефона, ни адреса, ни имени я не знаю. Она точно растворилась. Только что была со мной и вот уже ее нет. Мне негде ее искать. Неужели она больше не придет? Да и куда - она же не знает, где я! Подумает, что я от нее сбежал. Что не хочу ее больше видеть! Неужели она поверит, что я такой?! Она же меня не знает. Она ничего не знает! У нее есть мой адрес, значит и телефон. А что толку! В издательство она не позвонит - это исключено. Остается только одна возможность - соседка. Как раз перед уходом я и проговорился, точнее сказал нарочно, что у меня отпуск. Может, еще скажет, что уехал на дачу. И все. Даже если так, то адреса соседка все равно не знает. Так, по крайней мере, она поймет, что я никуда не делся, не сбежал, что у меня отпуск. Значит, через какое-то время я все равно приеду. Надо только подождать...
Но с чего я взял, что она станет меня искать? Будет куда-то звонить, переживать. Потом, стучаться к соседям? Ждать моего возвращения? Откуда у меня такая уверенность? Точно, листая библиотечные книги, знаешь, что на семнадцатой странице непременно стоит штамп. Может, она вообще про меня забыла? Нет, не может быть. Я чувствую, что это не так. Чувствую, но не могу объяснить. Это сильнее меня.
Знаю, что помнит, что ждет. Так ясно вижу ее перед собой. Ее глаза, улыбку... Как же я мог забыть свою записную книжку?! Сразу бы легче... но потом еще мучительнее. Нестерпимее. Я бы не выдержал, если бы увидел ее и не мог дотронуться, обнять, сказать что-то... Сказать! Ведь мы почти с ней не разговаривали! Почему я был таким дураком?!
10 августа
Это словно какая-то необходимость, привязанность, одержимость. Раньше я этого боялся. Теперь не жалею, не стыжусь, потому что первый раз в жизни решился на то, о чем мечтало сердце и настойчиво отвергал разум. Я сделался живым! Я могу переживать, не спать, надеется, ждать! Но знаю, что этому придет конец. Тяжелый и мучительный. Я буду хвататься за подол ее платья, просить, нет, умолять, чтобы она не уходила. Клясться, что брошу все ради нее: друзей, работу, книги! И я согласен. Я готов, потому, что нет у меня больше никого. И не будет! Ничто для меня теперь не имеет значения. Я так долго ждал. Ждал всю жизнь. Мне надо к ней. Мне непременно надо ее видеть, держать за руку, чувствовать ее присутствие.
С каким отчаянем я рвался оттуда, из той квартиры, но с еще большим хочу теперь туда вернуться. Я знаю, она обязательно придет. Ехать!
11 августа
С ужасом узнал, что на нашей ветке железной дороги идут какие-то срочные работы, и что поезда на сегодня отменены. В лучшем случае, пустят завтра с утра. Но ждать я не мог. Каждый час был вечностью. Я не находил себе места. Чувствуя свою беспомощность, тихо зверел. Еще идя со станции, я со всей силы ударил какого-то забулдыгу, просившего милостыню. Но мне повезло - к обеду приехал друг. Завидя его машину я на мгновение опешил. Первой мыслью было: "что он здесь делает?", но потом я вспомнил про письмо, про нашу традицию. Меня объял страх: "Я не могу тут оставаться". "Машина!" - скользнуло в голове - "Он на машине!" Эта спасительная мысль вывела меня из оцепенения. Я быстро подошел к нему. Он, со свойственной ему открытостью, раскрыл объятия и, направляясь ко мне, о чем-то весело заговорил. Но я его не слышал - мне было не до этого. Мы наскоро обнялись, после чего, не дав ему опомниться, я сказал, что немедленно надо ехать. Он на мгновение растерялся, а потом, приняв это за шутку, дружески хлопнул меня по плечу. Я не шутил и вскоре он это понял. Он знал, что если прошу, то это было необходимо, и не задавал вопросов. Я всегда был ему за это благодарен.
По дороге молчали. Не смотря на то, что расстояние между нами сокращалось, тяготное и вязкое чувство в животе все наростало. Как на дуэли - с вечера спокоен, а по утру у тебя дрожат руки. В окнах сплошное мельтишение. От этого мелькания начинает тошнить. Закрываю глаза - хуже - в темноте больше обостряется. Открываю и тупо смотрю через лобовое - не так быстро меняются картинки. Легче. Дышу глубоко - двумя ноздрями. Раз так, значит организм перегревается. Выкручиваю до упора ручку - опускается боковое стекло. Без изменений. Точно стоим на месте. Смотрю - действительно стоим - начались светофоры. Город. Сердце сжимается все больше. Сейчас жребий - из чьего оружия стрелять. Монетка взлетает ипроваливается в снег. Решка. Мне везет. Сворачивает по кратчайшей. Молодец! Я молчу. Все ближе. Наверно, это инстинкт - поворачиваюсь в профиль - так труднее попасть. Еще несколько кварталов. Еще чуть-чуть и налево. Арка, подъезд, дом номер двадцать четыре. Выстрел. Карета скорой помощи. Вокруг толпится народ. В голове гул. Я уже не в машине, я уже среди этой толпы. Мимо тащат носилки. "Тут женщина в пролет сорвалась". - говорит из-за спины чей-то голос. Щелкают хромированные ручки белых двустворчатых дверей. Сирены не включают. "Посторонитесь, товарищ, дайте проехать!" - раздается из кабины. Делаю шаг назад. Еще один, и еще. Потом, разворачиваюсь и бегу...
Не помню, что было после. Точно провал. Забытие. Обратно вернулся через два дня. На площадке первого этажа еще темнели пятна - песок пожалели и их было отчетливо видно. С перил кровь стерли сразу же - не удобно все-таки перед жильцами. Да и легче - смочил тряпочку... Хотя, нет - она же пристает здорово... Я и забыл, что кровь такая липкая. Поднимаюсь. Почтовые ящики. Мой, семнадцатый, забит газетами. Ну, да - меня два дня не было. Сверху не достать - лезу за ключем. Нахожу, нагибаюсь, поворачиваю влево. Дверка сразу подается. На пол падают газеты. И вместе с ними, небольшой конверт.
Тогда я ничего не соображал. Помню, что рванул наверх. Отворил дверь и сел на пол прямо в прихожей. После этого долго не мог пошевелиться. Перед глазами прыгал клетчатый листочек из школьной тетради - руки не слушались и дрожали. Они держали ее слова. Ее последние слова.
"Ни о чем не жалейте, слышите! Так было нужно. Теперь мне хорошо. Я ни в чем вас не виню. Помните, вы писали в одной из своих книг: "Нас уже ждали. Место было надежным и никто не мог помешать свершить убийство. Именно, убийство - я не верю в ранение, в это унизительное спасение,в эту игру до первой крови"... "Сейчас жребий - из чьего оружия стрелять. Монетка взлетает и проваливается в снег. Решка. Мне везет - стрелять он будет первым - быстрее все это кончится. Терять мне уже нечего"... "Расходимся. Каждый шаг, скрипящий в этом лесном снегу, отдается и хрустит в голове: "восемь, девять,...". Рука сжимает холодную, обитую сталью, рукоять пистолета."Тринадцать, четырнадцать,...". Наверно, это инстинкт - поворачиваюсь в профиль - так труднее попасть. Надо взводить снизу вверх - рука устойчевее.Так он и делает. Выстрел - мимо". Помните? Я тоже ждала вас - нам никто бы не помешал, но вы не пришли. Терять мне уже нечего. Я тоже не верю в ранения. Я тоже повернусь в профиль - пролеты такие узкие. Это не из-за вас - мне трудно с собой.У меня болезнь. Просто, я хотела, чтобы вы знали, что моя смерть ненапрасна. Она принадлежит вам и только вам. Моим единственным желанием было то, чтобы вы меня никогда не забывали, чтобы помнили обо мне, как я о вас, всю свою жизнь. Прощайте".
Все вокруг точно перемешалось. Казалось, что идет какой-то чудовищный фильм, где каждый предмет играет свою единственную и неповторимую роль. В зеркале отразилось чье-то безобразное лицо. Я вздрогнул и оно исказилось. Впервые я не узнал своего отражения.
Меня долго еще потом трясло. Я упустил ее. И даже из этого - первого и последнего ее письма - я ничего не узнал о ней. Я чувствовал себя покинутым и чужим. Она ушла также внезапно, как появилась. В это я не мог поверить. Все эти события не укладывались в моей голове. Я отчетливо представлял, что вот, раздается звонок, вскакиваю, открываю дверь... Но ничего не происходило. Я так и продолжал сидеть на полу в коридоре. Теперь я слышал каждое движение, каждый шорох. Мне казались, что я могу уловить даже самый тихий и отдаленный звук. Вот хлопнула входная дверь - я вздрогнул. Посыпались мелкие торопливые шаги. Сердце бешено заколотилось. Звук становился все отчетливее. Я боялся пошевелиться, чтобы только не спугнуть их. Вот они уже совсем близко. Еще этаж. Шаги внезапно затихли, точно их накрыли одеялом. На мгновение воцарилась отчаянная тишина. Раздался звонок. Сердце сжалось и застыло. Я вскочил и бросился к двери... На лестнице никого не было. Только маленький солнечный блик упал на мое лицо.
Так бывает - я об этом где-то читал - обман слуха, галлюцинация. Когда чего-то очень хочешь, то сам выдумываешь желаемое. Вот и мне почудилось, что она приходила прощаться.
Она ждала меня. Почему? Где? Я же не знал, где ее искать?! Теперь я могу об этом написать. Как только я закрыл дверь и в полной расстеренности продолжал стоять в прихожей, меня точно потянуло к ней. Я вспомнил про ту самую карточку, которая не давала мне покоя все те дни на даче. Бросился к столу. Мельком взглянул на лицо, в голове что-то щелкнуло и я перевернул ее. На тыльной стороне мелким и ровным почерком был адрес.
Я не могу описать своего состояния. Скорее, это было отчаяние, злость, беспомощность. Одно только движение - и она была бы жива. Точно, не оглянулся и не протянул руку, тонущему у тебя за спиной, глухонемому ребенку, потому что тот ничего не мог сказать, только мычал, и все это время умоляюще смотрел тебе в спину. Но я не слышал. Я проклинал себя. Она ждала и я не пришел... Она думала, что это нарочно, что я избегаю ее, что я хочу от нее избавиться... И эта цитата из моей последней книги... Может, она читала и предыдущие. Она читала их. Держала в руках... Я отдал бы все, чтобы прижать ее к себе и никогда, никогда не отпускать! Но я не оглянулся... Все так просто. И так мало было нужно для спасения. Одно движение. Только одно движение...
Так продолжалось какое-то время. Потом, совсем обессилев, я рухнул на пол и завыл.
20 августа.
Все эти дни не писал. Не пойму, что произошло, но мир в одночасье ожил. Резко отпустило. Словно перепутали диагноз и бесконечная и изнурительная болезнь внезапно прошла. На смену ей пришло необыкновенное чувство благодарности, тепла и спокойствия.
Я не забуду тебя, не забуду. Ты всегда будешь со мной - в моих книгах, в ветре, в солнце, дожде. Ты вернула мне меня и подарила себя. Ты открыла для меня мир. Благодарю тебя... Надо же, сегодня уже среда.