Аннотация: Рассказ-ретроспектива ряда увлекательных событий
Яблоки
Случалось ли вам, как-то уже поздним августовским вечером, выходить в сад с еще не поспевшими яблоками? Вдыхать мятно-сочный аромат остывающих летних цветов, слышать, иногда порывистое от ветра, шуршание листвы? Ощущать на лице легкое прикосновение вечерней прохлады? Если да, то вам наверняка приходилось замечать, что стоит только приглядеться и снизу листья у яблонь покажутся точно пепельными, как у тополя. То ли от света, то ли по природе, то ли еще от чего-нибудь. А еще - закатное небо окрашивается матово-зеленым цветом, точно и оно еще не дозрело. Чернеющий в дали остов высоченной и прямой, как мачта, сосны, будто свая упирается куда-то в высоту. Рядом с ним кривоствольные яблоньки, с выбеленными на метр от земли ногами, кажутся сказочными карликами. Летний сад, словно диковинный сумрачный зверь, мерно дышит прохладой и выпускает накопленное за день тепло. Сквозь его густую шерсть с трудом пробиваеся сумеречный свет, мягко и невесомо падая на брусчатую дорожку и ее плечи.
В такие минуты таинственная и чуждая высь точно впускает к себе, разрешает дотронуться и ты становишься соучастником непостижимого тайного действа. Стоит только взглянуть наверх и мириады звезд разом склонятся к тебе. В уме трепетно мелькнет: "Миллионы световых лет..." От такой необъятности начинает кружиться голова: "Есть ли всему этому предел?" Долго так стоишь, запрокинув голову. Шея немеет. Меняешь положение, но все же устаешь. Отрываться не хочется. Если лечь прямо на землю, то сверху тебя точно накроют темно-синим покрывалом с вышитыми белыми точечками, которые, сплетаясь из хаотичного проса, собираются в разные фигурки. Вон там - слева - прошито что-то вроде льва. Чуть поотдаль - большой ковш, как у землечерпалки. Так они выглядели на картинках в книгах, которые остались в доме от отца - моряка-полярника. Придуманные кем-то очень древним, отдельные небесные точки соединялись линиями в причудливые очертания созвездий. "Почему именно так? Ведь можно было придумать как-то по-другому".
Все это необыкновенно будоражило Митино воображение. Еще раньше, когда отец брал его с собой на охоту, то рассказывал многое о своих дальних плаваниях. Но Митя тогда был еще слишком мал и теперь не мог вспомнить ровным счетом ничего связного из тех рассказов. Из мутного тумана памяти отчетливо выплывали лишь запах сырого бора и спелая болотная клюква. Все остальное смешалось во что-то бесформенное, точно ничего вовсе и не было. В тот год началась война и отец в последний раз держал его на руках. С тех пор все переменилось. И в воспоминаниях об отце, у пятилетнего мальчишки так и остались клюква и сырой бор. Слов в них не было.
Теперь, ровно пятнадцать лет спустя, теплое и чуть слышное дыхание упиралось ему в щеку. Лето заканчивалось. Близился отъезд, и Мите никак не хотелось вновь потерять его. Теперь уже не на год. Даже тогда, в Москве, когда они все-таки мельком виделись, оно было уже не так упоительно как здесь. Отчего так получалось - Митя не знал. Конечно, он строил всякие догадки, но ни к чему вразумительному не приходил. Может, из-за нескончаемой беготни, волнений, экзаменов. Или от того, что не были они никогда так близки, как теперь.
Она лежала совсем рядом. Такая трогательная и тихая. Ее глаза были плотно закрыты - за день она умаялась и теперь заснула прямо здесь - в саду на траве. И глядя на это небесное создание, Митя боялся пошевелиться. Левая рука, лежавшая у нее под головой, понемногу начинала затекать и незаметно высвободить ее он никак не мог. Небольшой, очертаниями похожий на кленовый, листочек малины, которую они сегодня собирали, запутался в ее волосах и, казалось, тоже притих, чтобы только не нарушить сон. Лето было жарким и малинник цвел дважды. Мите оставалось просто неподвижно лежать. Вечер на удивление выдался теплый и в голове то и дело мелькали свежие образы исчезающего лета: знойный, сухой и звенящий лес, заволжские луга с бардовыми тюльпанами, степной ковыль, сенокос, легкое Катино платьице...
Сад цветным каскадом сбегал с косогора к оврагу. За эти годы он еще больше разросся. Так как следить за ним было некому, он приобрел запущенный и диковатый вид. Но это ему нисколько не вредило, скорее напротив - сад сделался еще красивее. Митя приезжал только на лето, но и тогда он ничего не хотел менять и все оставалось по-прежнему. Особенно удались розы. Они ярко опоясывали старую, сплетеную из прутьев, беседку, служившую надежным укрытием от любопытных глаз. Не смотря на то, что и без этого никто ничего бы не увидел, все же так было спокойнее. По прибытию, Митя находил в ней змеиную кожу - ползущие из оврага змеи, по весне сбрасывали ее, и она засохшими бледно-прозрачными панцирьками торчала из плетеных стен как макароны из дуршлака. Зная то, что Катя не переносит змей - в первый раз завидя такое, она здорово перепугалась - Митя старался скорее все вычистить до ее приезда. Чуть поодаль, несколько слив и вишень затейливо переплелись между собой и, казалось, что появился какой-то особенный, новый сорт медоноса. Их можно было обирать прямо из беседки - еще молодые, не столь высокие. Стоило только протянуть руку, как упрямая ветка нехотя подавалась вниз. Потом, на мгновение застыв, все же сдавалась и пружинила обратно, оставляя в руке спелую темную сливу. Яблони сопротивлялись дольше. Катя всегда сердилась на Митю, когда тот срывал еще неспелые яблоки. Делал он так специально - Мите нравилось как она сердится. В этом было что-то истинно женское, материнское. Что-то такое, чего у Мити никогда не было.
В глубине сада чернел такой же заброшенный одноэтажный домишко. Его строил еще Митин дед - отставной штабной офицер конармии. Дед был казаком - в прошлом выпускник Урюпинского кадетского корпуса. К красным перешел по убеждению. А после революции, его, как отличившегося, направили в Тимерязевскую академию. Выучившись там на агронома, он переехал в Вольск и выкупил этот самый сад. Тогда сад не был таким большим, и дед, чтобы прокормить семью, расширил его до самого оврага и засадил картошкой. Когда началась война - сад не отобрали - на фронте у деда было трое сыновей. Один из них, Михаил, был сапером. Во время войны он разминировал Погановские палаты в Пскове. Там и по сей день сохранилась надпись: "Поганкины палаты разминировал сапер М. Корнеев". С войны вернулись все кроме Митиного отца. Со временем и они разъехались. Куда, да и живы ли - Митя не знал.
Теперь, когда в доме не стало больше людей, он совсем обветшал. Удивительно, но как только дома остаются одни, пусть только на месяц или даже на неделю, то в их облике что-то сразу меняется. Они точно начинают стареть, как покинутые люди. Даже если на окнах висят чистые занавески, то все равно чувствуется одиночество и какая-то глухая печаль. В городах такого нет. Пару лет назад на окнах появились тяжелые ставни - несколько раз в дом все-таки забирались - поэтому Митя тщательно запирал их перед отъездом. А когда приезжал, то приходилось снова открывать и сметать появившуюся за это время паутину. И всякий раз Митя дивился мастерству пауков-ткачей и прочности этих прозрачных ажурных нитей. Если сложить пальцы щепоткой, зажать между ними нить паутинки и сделать такое движение, как будто собираешься посолить ее, перекатывая между пальцев, то можно заметить, как она становится все плотнее, и при этом не перетирается. А еще, если посмотреть искоса через паутинку на солнце, то она окрасится в маслянистые зеленовато-желтые тона, как разлитый на асфальте бензин.
Митя нравилось замечать разные мелочи. Подолгу оставаясь один, он, будучи еще совсем маленьким, любил возиться в саду. Откапывать красноватых земляных червей, наблюдать за дорожками, ползующих по стволам слив, проворных муравьев, слушать трескотню кузнечиков. Как-то он одного из них поймал, и слегка сжимая в кулаке, поднес к уху. Звука не было. Митя несколько раз тряхнул рукой, а затем снова прислушался. Тихо. Когда он разжал кулак, то увидел, что кузнечик больше не двигался. Но стоило только опустить его на траву, как тот сразу же оживал и тут же куда-то девался.
Сад населяло множество жуков. Здесь были и майские, и долгоносики, и жуки-носороги, которые рыли норки в навозе, походивший потом на муравейник. Они, своими загнутыми носами, катали довольно большие, размером с вишенку, навозные шарики, на удивление правильной формы. За этим занятием их можно было застать в любое время. Особенно Мите нравился и одновременно пугал большой и грациозный жук-олень. Его коричневые, точно лакированные рога, матово и мерно блистели на солнце. Бывало, Митя сажал его на ладошку и нарочно дразнил. Тогда жук защемлял своими заостренными рогами палец или руку. Было довольно-таки больно, но Митя знал, что если взять жука за талию и немного сжать ее, то хватка слабеет и он начинает их разжимать.
Все это было давно. Столько прошло и изменилось с тех пор... Митя о многом позабыл. Позабыл о том, как в апреле пришла похоронка и бабушка (Митина мама умерла при его рождении) тихо плакала, отвернувшись к окну. Тогда, еще за неделю до этого, она точно чувствовала, что что-то должно случиться с сыном. Всю ночь просидела со свечкой возле иконки. Не спала. Да и если забывалась потом, то внезапно просыпалась от любого шороха. Как мать, которая спокойно может спать под бомбежкой, когда всюду рвутся снаряды, визжат стабилизаторы, но стоит только в соседней комнатушке захныкать ее малышу, как она тут же просыпается. В ту ночь Митиного отца смертельно ранили. В госпитале он так и не пришел в себя. С тех пор, она больше молчала. Ее поразительно голубые и чистые глаза, выцвели и побелели, будто их разбавили молоком, сделались еще пронзительнее и невесомее. У Кати были такие же. Позабыл, как ожидали подхода немцев к Саратову и деда забрали рыть траншеи под Аткарск - узловую железнодорожную станцию. Как над их домом два-три раза в день пролетали самолеты-разведчики и Митя прятался в вырытую в саду крытую угловую яму. Такие убежища были у всех и люди тогда мало чем отличались от жуков.
Всего этого Митя не помнил, или, скорее, не знал. Теперь же рассказать об этом ему было некому. После смерти бабушки, к себе его забрала тетка, которая жила с мужем - архитектором в Москве. Там Митя поступил в военное училище. Учеба подходила к концу - оставался всего один год, и было неизвестно, куда занесет его потом судьба. И в это последнее лето, когда он мог так запросто лежать с Катей на траве, под темным небом, которое больше нигде не встретишь - всюду оно будет разным, слушать шум набегающего ветра, колыхавшего ветви яблонь, шелест листвы, тихо и мерно вбирать аромат последних цветов и чувствовать на щеке теплое дыхание.
***
Нигде, кроме как здесь, так разительно и четко не переходило на осень. Бывало, проснешься и, еще будучи в постели, чувствуешь, что что-то переменилось. Подходишь к окну и понимаешь, что не ошибся. Откуда-то внезапно набегает ветер, держится так несколько дней, не меняя направления. Становится прохладней и немного тянет сыростью. И лишь то, что яблоки еще не поспели, судило о том, что лето пока не кончилось. Что они еще нальются зрелостью и тогда их можно будет срывать. Многие из них уже послетали, так и не доспев. Катя почему-то всегда их жалела, словно это была чья-то незаконченная, оборванная жизнь. Бережно собирала прямо в подол и осторожно, слегка пожелтевших, точно цыплят, несла в дом. Так было по утру и Митя, зная это, просыпался чуть раньше, чтобы украдкой выглянуть в окно и застать во дворе Катю с ее цыплятами. Его это трогало. Он знал, что через пару мгновений она будет вести себя с ним так же нежно, как с ними. Мите казалось забавным представлять их отношения со стороны. Каждый мечтал о своем и на что-то надеялся. И вот теперь, уже совсем скоро, она должна была уехать. И Митя снова оставался один. Таким же заброшенным и покинутым как этот сад. Весну и лето они проводили вместе, а осень и зиму - порознь. Только теперь Митя заметил, что никогда не был здесь зимой. Не видел, как сад молча умирал. Как холодели кривые яблони, запутавшиеся в сливах вишни, как одичало торчала из земли занесенная снегом беседка. Когда он приезжал - в начале лета - сад только наливался свежестью. Когда уезжал - то лишь осыпавшиеся от ветра белые лепестки роз, как седина выдавали его возраст. Сад был вечен, будто в нем навсегда поселилась весна. Митя видел его лишь в цвету и не представлял себе ничего другого. Он об этом никогда и не думал. В голову резко кинулась холодная и вьючная Москва. Заснеженные крыши домов, промозглые темные углы общежития, лесничный гул, дохлые большие мухи между рамами, с неподвижными носиками, похожими на клапана. "Никогда, должно быть, в природе нет столько черного цвета как зимой" - подумал Митя. И ему внезапно сделалось тоскливо. Раньше он не представлял себе, как можно было бы жить без всего этого. Но теперь что-то в нем переменилось. Надвигающаяся разлука с Катей угнетала его. Конечно, и раньше он не хотел с ней расставаться, но сейчас это казалось ему нескончаемой мукой.
Это было их последнее лето.
Все то же теплое дыхание упиралось в щеку. Рука затекла окончательно. Митя не выдержал и пытаясь ее высвободить, все-таки разбудил Катю.